Окруженный белыми, выжженными солнцем холмами, город лежит в глубокой долине, как на дне гигантской чаши, обозримой только с самолета. Сверху, из-под облаков, можно увидеть, что над городом, перенасыщенным недвижной летней духотой, дрожит зыбкое серое марево. То «парят», исходят томливым зноем и каменные здания, и сухая, пыльная земля, и поникшая, но терпеливо-живучая зелень здешних садов и скверов. По-восточному причудливые, затейливого рисунка улицы, круто взбегающие на глинистые склоны или почти отвесно падающие к желтым водам большой реки, свирепой, вольной где-то там, в далеких, с ледниками горах, а тут тесно зажатой могучими скобками мостов, гранитом набережных, — будто живописный, неповторимый орнамент, которым красочно расписана эта громадная чаша…
Но так — именно с поднебесной высоты, из иллюминатора набирающего «потолок» или идущего на посадку лайнера… Эрлом Кубусидзе, следователь районной прокуратуры, в мыслях был уже там, под синими облаками, и — тоже, конечно, в мыслях, — пристегнутый ремнями к авиационному креслу, прощально любовался панорамой родного города, затянутого знойной дымкой. Это знакомо, это каждый год бывает, и в этом своя радость: освободившись от дел — в отпуск! Плывут под крылом, быстро исчезая из вида, городские кварталы, остается там, внизу, одуряющая, изматывающая тело и мозг жара, а впереди — встреча с чем-то прекрасным, желанным, когда совсем вдруг (с неба свалился!) оказываешься посреди ласковой лесной прохлады на Псковщине, в гостях у работающего лесничим шурина, или же на Рижском взморье, у старых добрых друзей, где по-мальчишески, обдирая колени, прыгаешь утром с кручи на золотой песок, и скупо подсвеченное солнцем море с добродушным ворчанием швыряет в лицо брызги, кричат чайки над головой, на дальних волнах взыгрывает жесткая пена… Восторг и сказка! Это так, так…
Хотя, как считает жена, у него, Эрлома Кубусидзе, совсем не тот характер, при котором можно уезжать куда-то в месячный отпуск. Социолог по профессии, приученная всему находить точные наукообразные определения, она заключила, что у него, к сожалению, стандартный характер типичного работяги, не умеющего даже во время отдыха приподняться над консервативностью, ограниченностью своих урбанистических производственных и житейских привычек… Может, несколько по-другому звучит ее формулировка, но смысл такой. И он не спорит, зная, с одной стороны, что спорить с женой бесполезно, и, с другой, где-то внутренне соглашаясь: да, верно, есть в нем эта самая урбанистическая… или черт ее знает какая!.. ограниченность. Не дано ему легкого чувства беззаботности. Вышел из такой семьи, где младшие дети не помнили отца, за обедом мать ставила двенадцать мисок — по числу едоков; в летние школьные каникулы рассветными сумерками сестры вытаскивали его, сонного, из постели, он брел с ними на рынок — там они подметали в павильонах и меж торговых рядов, скоблили и оттирали порошком до сияющей белизны металлические покрытия на мясных столах…
Ну да что об этом! Об отпуске же речь, о том, почему жена говорит, что лучше бы, наверно, он вообще его не брал, а уж если ушел со службы на свои законные двадцать четыре календарных дня — сидел бы дома… И хлопот меньше, и затраты не те, и, смотришь, что-нибудь полезное сделал бы: полы в квартире покрасил, одну-две статьи в республиканские газеты написал, к кандидатской бы, наконец, приступил: материал для диссертации собран, руководитель темы найден, и сколько же тянуть можно?! Но вот загорелся: поедем, поедем из этого пекла… а что потом будет? Что бывало не раз уже?
Так она спрашивала, стараясь казаться сердитой. Но спорить она еще умеет, потому что, как социолог, тяготеет к доказательствам, обоснованиям, категоричности выводов, а вот сердиться… нет. За большими толстыми стеклами очков ее близорукие глаза всегда, даже при их семейных коротких размолвках, не теряют своей обычной мягкости, только, пожалуй, беззащитнее становятся, растерянными и вопрошающими: ты обиделся… в самом деле?.. я же не хотела этого!
А что бывает с ним, окажись он вдали от дома, — это впрямь «издержки» натуры, ее — можно согласиться с женой — «консервативная» закваска. Сейчас вот он нетерпеливо рвется вдаль — лишь бы куда-то, лишь бы уехать, оторваться… Но там, вдали, быстро — после самых первых суматошно-счастливых отпускных восторгов, резкого ощущения непривычной свободы и душевной раскованности — незаметно, осторожно станут возникать в сознании картины будничной городской жизни, одна за другой, разные, близкие, тревожащие, и покинутый родной город начнет властно манить, звать к себе; и покажется, что вовсе не было в городе такой уж невыносимо давящей духоты, было просто жарко, хуже, само собой, чем здесь, в сосновом бору или на берегу моря, но терпимо было, десятки тысяч людей никуда оттуда не уезжали, работают всяк на своем месте, трудятся, живут — и ничего… И почему должно быть плохо? Кругом все свое, обжитое и понятное, и своя работа там осталась… Правильно?
А когда такое нахлынет, подтачивая безмятежность обманутой призрачной свободой души, неодолимо потянет вернуться в свой служебный кабинет: маленькую комнату, где из-за тесноты впритык сдвинуты два письменных стола — его и другого, из «старичков», следователя, под началом которого он еще три года назад состоял в стажерах; и окажется, что те дела, которые спешил закончить перед отпуском, — они в тебе, они не ушли, в своих раздумьях ты возвращаешься к ним, как бы заново «проигрывая» все ситуации, сложные моменты, все свои беседы с потерпевшими, подследственными, свидетелями… Не ошибся ли в чем, не обвели ли, случаем, тебя, молодого, вокруг пальца, сумел ли сам — кто бы чего ни говорил тебе, как бы ловко, вкрадчиво или с нагловатой самоуверенностью ни воздействовал на тебя — остаться твердым, до конца объективным, с убеждением в правоте принятого решения?
И жена, как дано любящим женам, чутко уловив перемену в его «отпускном» настроении, со вздохом спрашивала:
— На неделю, всего на одну, тебя еще хватит здесь? Ну постарайся, Эрломчик, будь умницей, послушный мой!
* * *
Он сидел за столом расслабившись, в белой легкой сорочке, влажно обжимавшей тело, и от уставшего вентилятора, который слабо жужжал на тумбочке за спиной, исходил запах жженой резины. В раскрытое окно, выходившее во двор, он видел на дорожке сверкающие, ртутного блеска потеки — то плавился на сорокаградусной жаре асфальт; безвольно свисали с ветвей широкие листья старого платана, сизые голуби с терпеливой надеждой сидели возле ржавой трубы с водопроводным краном, к которому дворник утром и в полдень подключает длинный резиновый шланг, поливая цветочную клумбу, горячие стены, размягченный, весь в рваных оспинах от каблуков асфальт…
Вентилятор жужжал — и мерный гул от его моторчика опять заставлял думать о самолете, о том чудесном мгновении, когда «ТУ-154» зависнет над серо-желтой чашей города, стрелой взмоет в поднебесную необозримость и спокойно поплывет над рыхлой белизной облаков — туда, туда, в прохладу лесного края! Уже завтра… Все он успел, ничего за ним не числится, осталось лишь составить порученный ему прокурором ответ в редакцию газеты по материалам расследования анонимного письма о грубых нарушениях трудового законодательства в комбинате бытового обслуживания. На это не больше часа понадобится… И вот-вот позвонит жена, сообщит, на какой рейс взяла билеты. Он поклялся ей, что, как только окажутся они у ее брата, на псковской земле, посреди хвойного царства, где мычат коровы, по утрам будят тебя петухи, горделивые лоси подходят к резному крыльцу, — он за неделю отпустит себе густую черную бороду, забросит на чердак туфли и станет весь отпуск ходить босиком, чтоб подошва на ногах затвердела, как автомобильная резина, и все дни, сколько отпущено ему служебным приказом, со спиннингом и холщовой сумой через плечо проведет на озерных берегах… Жена кивала головой и недоверчиво щурилась.
Он раскрыл тонкую папку с материалами проверки по комбинату бытового обслуживания, но тут в дверь осторожно постучали, она открылась, в кабинет вошел высокий худощавый старик с чисто выбритым лицом, в сванской шапочке и сером ворсистом пиджаке, в котором не замерзнешь и осенью.
«Вот, — мысленно сказал себе Эрлом, — ему еще холодно!» И не удивился. Месяцем раньше он вылетал в командировку в Туркмению и там при такой же, а может, и более угнетающей жаре видел стариков в длиннополых ватных халатах и тяжелых, из овчины папахах, прозываемых тельпеками. У старых людей свой температурный режим!
Он предложил посетителю сесть, и старик с заметным смущением, но пристально стал его рассматривать.
Эрлом захлопнул папку, суховато сказал:
— Следователь прокуратуры Кубусидзе. Если вы ко мне — слушаю вас…
Старик разжал блеклые губы — голос у него оказался мягким, с легкой хрипотцой:
— Ты не из тех ли Кубусидзе, сынок, что жили на Майдане, и маму вашу звали Лианой?
— Да. Это так.
Старик оживился, задвигал стулом, усаживаясь удобнее.
— А мне в приемной говорят: идите, гражданин, к следователю Кубусидзе… А я почему-то подумал: не наш ли это парень, не с нашего ль Майдана? Что из того, что переехали… жили, помню!
— Да, да, — кивнул Эрлом. — Как вас звать… какое дело привело вас в прокуратуру?
— Сейчас, сейчас, сынок, — старик вытянул из кармана носовой платок, стал вытирать испарину с порозовевшего лица. — Зовут меня Георгий Отариевич Гогоберидзе. Теперь, двенадцатый год пошел, на пенсии я. А был шофером. Водитель первого класса. Вот документы… — Он сунул руку за отворот пиджака.
— Не надо пока документов. Излагайте свое дело, уважаемый Георгий Отариевич.
— Конечно, сынок, по делу я, а как же… Не в нарды ж пришел сюда играть! Но это, сынок, прямо подарок мне, что ты тот самый… из тех, наших Кубусидзе! Послушаешь меня не как чужой, постараешься, наверно, понять старого Георгия… верно?
— Слушаю, слушаю…
— Я вот помню, это в пятидесятые годы было, я на «ЗИСе» тогда работал, трехтонные «ЗИСы» тогда были, с прямыми, как будка, кабинами, давно их нет уже… помню, у серных бань, внизу… ты же, сынок, знаешь, где стояли те серные бани, а?.. останавливает, значит, меня ваша матушка, мама ваша, Лиана, и говорит мне: не отвезешь ли, Георгий, моих детей в деревню, там виноград поспел, пусть виноград собирают… не отвезешь? И я повез вас, кучу малышей, теперь даже не скажу, сколько вас было, но, помню, много… Ты-то, наверно, сынок, совсем маленьким был в ту пору, не осталось на памяти, как ехали вы со мной в деревню?
Какие-то смутные воспоминания шевельнулись в душе Эрлома, выплыли, как волнующие незабытые ощущения, из ее тайной глубины: бешеная тряска расхлябанного деревянного кузова, бурые вихри пыли за бортом, они мчатся куда-то среди зеленых холмов, ветер свистит в ушах, ветер раздувает пузырем его рубашонку, старшая сестра, Венера, весело кричит им: «Вот погодите, цыплята, приедем в деревню!..»
И Эрлом неопределенно роняет:
— Ездили… да.
Старик, коротко взглянув на него, переводит взгляд на жужжащий вентилятор, какое-то время сосредоточенно молчит. Оба они молчат.
За дверью, в коридоре, чьи-то шаги, приглушенные голоса… и этот чертов вентилятор за спиной: жжжи… жжи… Как шмель в спичечном коробке.
Эрлом выдергивает шнур из розетки.
Старик, вздохнув, произносит:
— Сынок, я насчет Анзора Абуладзе.
— Анзор Абуладзе, — машинально повторяет фамилию Эрлом. И, вспомнив, спрашивает: — Автотранспортное происшествие?
— Происшествие, верно, — кивает старик, — беда — не происшествие…
В его обесцвеченных возрастом, жидкой синевы глазах бьется прежнее смущение, худое, в морщинах лицо опять розовеет.
Дело Анзора Абуладзе совсем недавно проходило через руки Эрлома. Дело-то, в общем, не из сложных… Молодой таксист вез трех пассажиров из города на дачу — двух парней и их бабушку; на крутом повороте, при значительном превышении скорости, водитель не справился с управлением — «Волга» полетела с откоса, перевернулась два раза, все мужчины отделались ушибами, а старая женщина погибла. Родственники покойной обвинили милицию в поверхностном, необъективном расследовании обстоятельств аварии, написали несколько жалоб, и дело попало на контроль в прокуратуру, делом этим было поручено заняться ему, следователю Эрлому Кубусидзе…
«Чего хочет старик? — подумал Эрлом. — О чем просить будет?» И, опережая, мягко, но в то же время с категоричными нотками в голосе сказал:
— Мы занимались, тщательно проверили… Водитель Абуладзе согласился с заключением экспертов, что в тот момент он ехал со скоростью не меньше девяноста километров в час. По его вине погиб человек, разбита государственная машина. Виновность Абуладзе доказана, меру наказания ему определит суд. Вот так, уважаемый Георгий Отариевич…
И, поскольку старик, слушая, печально кивал головой, как бы соглашаясь, Эрлом с облегчением и назидательно добавил:
— Закон — для всех и каждого из нас!
— Верно, верно, сынок, — пожевав губами, заговорил старик. — Сам ведь я шофер… И мы, шоферы, знаем: погиб от твоей машины человек — ты в этот миг самого себя под колеса бросил. Жизнь свою бросил. Тяжела расплата бывает. Такая уж работенка: смотри в оба…
— Он вам родственник? — участливо спросил Эрлом.
— Нет, нет… Но этот парень из той деревни, откуда я родом. Сам я с молодых лет, сынок, в городе, а в деревне меня помнят, деревня маленькая, мы все там как родные, все свои, они меня не забывают…
— Это прекрасно.
— Так, сынок, так.
— Что же вас… — Эрлом запнулся, подыскивая нейтральное слово, — что же интересует вас в деле Анзора Абуладзе? В чем-то сомневаетесь?
Старик распахнул пиджак, стянул с коротко остриженных седых волос свою аккуратную, с черной кисточкой сванку, и его узловатые сильные пальцы мяли тонкий белый войлок шапочки, смотрел старик себе в колени, и по напряженному лицу было видно, что он собирается сказать что-то важное для него, мучительное, наверно, да вот боится, что не так скажет, не понят будет… Это — собственная боязнь, нерешительность — вроде бы даже рассердило его, и вот так, сердясь, он выдавил из себя:
— Парень виноват. Да не один он виноват… не один!
— Разъясните, пожалуйста, Георгий Отариевич.
Но, поскольку старик не спешил с ответом, Эрлом нетерпеливо спросил:
— Дорожная служба, по-вашему?
— Нет.
— Те, кто находились с водителем в машине?
— Нет, сынок.
— Кто же тогда?
Старик застегнул пиджак, надел шапочку, зачем-то поднялся со стула и, выпрямившись, ткнул большим пальцем в грудь себе:
— Я виноват.
— Вы?!
— И я тоже, сынок.
— Да вы садитесь…
— Это мы, сынок, виноваты… я, может, больше других…
— Садитесь, пожалуйста. Налить вам воды? Из сифона, газированная.
— Спасибо, дорогой.
Старик пил, его по-молодому белые искусственные зубы постукивали о края стакана. Эрлом снова включил вентилятор: тот закрутился неохотно, резиновые лопасти словно бы вязли в сгустившейся духоте недвижного воздуха. Телефон молчал: жена, вероятно, еще не приобрела билетов на один из завтрашних авиарейсов московского или ленинградского направлений — им с женой все равно… А за окном, в дрожании еле различимого сизоватого марева, тяжело дышали перегретые камни и ослабший асфальт.
— Хорошо, сынок, что ты оказался из тех самых Кубусидзе, — пробормотал старик, отставив пустой стакан, вытирая ладонью капли воды с подбородка. — У тебя была замечательная мама…
— Давайте, Георгий Отариевич, перейдем к существу вашего заявления…
— А можно я пересяду напротив, за тот вон стол? Нам лучше будет видно друг друга, сынок… Или за тем столом тоже сидит какой-нибудь прокурор, следователь, он придет — я помешаю?
— Нет, он в отпуске. Пересаживайтесь.
— Ты не торопи меня, сынок, и не перебивай, ладно? Я долго буду рассказывать, с самого начала… чтоб ты понял. Согласен?
— Рассказывайте.
— И не пиши пока ничего. Только слушай.
— Я слушаю…
* * *
Месяца полтора назад было обыкновенное — в своей привычности — утро, когда Георгий Гогоберидзе сидел в пижаме на балконе, неторопливо пил чай и читал свежую газету.
Сын к этому времени ушел в свое депо — он машинист тепловоза, — а невестка Ира во дворе, у колонки, мыла стеклянные банки: наступила пора варить на зиму варенье.
Широкий длинный балкон, удерживаемый столбами с земли, опоясывал со стороны двора весь второй этаж их старинного дома: жильцы ходили по нему как по общественному тротуару, но каждая семья перед своей квартирной дверью поставила себе столик, и вот за таким собственным столиком Георгий Гогоберидзе пил чай и знакомился через газету с новостями в стране, республике, городе… Внизу, гоняя мяч, кричали дети и позванивала в руках невестки стеклянная посуда. А столетняя липа, сплетясь ветвями с не менее старым ореховым деревом, нависала над балконом живым тенистым шатром: находиться под ним приятно и покойно, как где-нибудь в саду.
— Папа, к нам гости! — крикнула снизу Ира.
Он слегка перегнулся через перильца и увидел посреди двора двух человек, в одном из которых, одетом в темную рубаху навыпуск, обжатую в поясе узким, с серебряными наборными украшениями ремешком, обутом в мягкие сапоги, и с тяжелыми хурджинами через плечо, узнал своего земляка, деревенского товарища, друга (называй как хочешь!) Варлама Абуладзе. Возле него стоял вполне городского вида парень с двумя туго набитыми спортивными сумками…
— Варла-ам?!
— Георгий! Я это… я!
— Ва-ай, Варлам! — И, отбросив газету, побежал Георгий навстречу гостям…
Обнимались, целовались, со слезами на глазах смотрели друг на дружку… какие стали-то, а?.. лет пятнадцать не виделись! Ой, старики совсем, ой, время-то бежит… но держимся, правда, еще поскрипим… И почему «поскрипим» ? Хо-хо, как бы не так! Это мы-то? Старый дуб — его ведь и пила не берет! Постоим!.. В обнимку, да? Чтоб не упасть! Ха-ха-ха… Но ничего, ничего… Давай-ка еще поцелуемся — такое счастье, что встретились!..
Когда отдышались, отсмеялись, Варлам показал рукой на парня:
— Мой старший внук Анзор Абуладзе.
— Очень приятно…
— Здравствуйте, бабуа.
— Какой ты красивый, сынок. Весь род Абуладзе — красавцы! И ты весь в них. Дай тебя тоже поцелую!
Втащили хурджины и сумки в квартиру, и Георгий подивился: впрямь еще силен Варлам, большая крепость в его жилистом теле — ведь в каждом хурджине весу пуда по три… А Варлам развязывал мешки, расстегивал молнии сумок:
— Это вашей семье, Георгий.
— Да вы что, люди?! Вы куда приперли-то все? На базар?
— Зачем на базар… семье, говорю, вашей, Георгий. Все свое, деревенское, не покупное. Собрались, а народ узнал, что к тебе еду, — тот несет гостинец, другой, третий… Вся деревня, Георгий. Это от нас и от деревни.
У Георгия — комок в горле. Оторвавшийся с ветки листок он, а там, где корни остались, помнят его… любят… хорошо и больно от этого…
А на полу, извлеченные наружу, — хоть в кино снимай да за деньги показывай эту красоту! — оплетенные прутьями бутыли с домашним вином, груды атласно-золотых отборных персиков, молочно-белые лепешки сыров, задняя часть барана и тушки индеек, огненно-красные гранаты, инжир, связки чурчхелы, свежие, не успевшие привять пучки зелени, еще огромный полосатый арбуз. И четыре живые пестрые курицы со стянутыми крыльями и ногами — на сациви для праздничного стола! Можно было подумать, что по дороге в город прилежные куры, не умевшие по крестьянской своей привычке даром терять время, усердно неслись в лукошко, потому что было еще и полнехонькое лукошко с яйцами!
— И-о-о… что это? Нам?! — пораженная открывшимся зрелищем, воскликнула невестка, внеся со двора сетки с отмытыми банками. В своей жизни деревню она видела только издали, а вот такое великолепие — чтоб много всего и чтоб лежало все вперемешку и можно взять в руки что хочешь — видела лишь на рынке… Ей тут же захотелось все потрогать, погладить, пощупать, перебрать, и в своем голубом, с желтыми цветами сарафане она напоминала большую яркую бабочку, завороженно кружащуюся над этими щедрыми дарами земли.
Гости сдержанно улыбались, довольные собой, тем, что угодили хозяевам…
Георгий, извинившись, позвал невестку на кухню, где сказал ей:
— Нам следует сейчас все свое внимание уделить самим гостям, а не тому, что привезли они. Стели, дочка, лучшую скатерть, ставь лучшую посуду, хрустальные бокалы… Чтоб по первому разряду!
— Как-нибудь знаю, — ответила Ира, нахмурив брови. — Больше, папа, не будет указаний? Тогда ступайте, папа, я займусь…
И вскоре уже Георгий произносил первый тост — за встречу, за родимую деревню, краше и милее которой нет на свете: она, как рентген, просвечивает твое сердце, и если ты не больной, не сумасшедший, не каменный, она увидит себя — со своими домами, улицами, полями, садами, людьми — в твоем сердце! Она, короче, в тебе, ты — с ней!
А Варлам — настал его черед — поднял бокал за город, поскольку город — надежный брат деревни, и, когда у деревни какая нужда, потребность, когда необходимо что-то решить, она едет в город, к своему могучему брату. Они, как Кура и Арагви, не могут друг без друга, они, как мы с тобой, Георгий, — на всю жизнь!
Душа пела от таких слов… И говорили — наговориться не могли. Георгий жадно выспрашивал: этот жив?.. а тот?.. чем занят?.. кто в председателях колхоза?.. достроили ль плотину?.. помирились ли, наконец, сухорукий Лука и сапожник Бебур, еще отцы которых поклялись не видеть друг дружку в упор? Сколько автомобилей в деревне — колхозных и личных? Две сотни наберется? Ого!
Молодой человек, Анзор, сидел за столом скромно, тихо, лишь к губам подносил — не пил и украдкой на Иру поглядывал — как она проворно носила кушанья от плиты, на ходу прическу поправляла, и весело постукивали о паркет ее джинсовые, на высокой платформе сабо.
Георгий, кашлянув, спросил:
— У тебя, сынок, не язва, не гастрит? Не ешь, не пьешь…
Ответил Варлам:
— Ему, Георгий, мечта не позволяет пить.
— Ему?!
Варлам собрал в ладонь крошки со своих густых, намокших от вина усов, внимательно посмотрел на Георгия и сказал:
— Он шофер.
— О-о! И молчали! Дай пожму твою руку, сынок! Выходит, вдвойне ты свой мне, если баранку крутишь…
— Не крутит он пока. Только права получил… Покажи, Анзор.
— Ай, бабуа, зачем!
— Я видел, ты Георгию покажи.
Анзор, пожав плечами, полез в карман…
— Он хочет работать шофером? — догадался Георгий. — Здесь, в городе?
— Именно так, — подтвердил Варлам и победно, с улыбкой взглянул на внука: вот, мол, видишь, старый Георгий, друг мой, все понимает — и рассудит, как нужно!
Водительское удостоверение на имя Анзора Акакиевича Абуладзе было таким новеньким, что еще пахло типографской краской и клеем.
— Сын сухорукого Луки, Роман… — стал объяснять Варлам. — Он инженер… ты-то, вероятно, его не знаешь, Георгий… у него квартира и здесь, в Сабуртало… Так вот, посылают Романа на два года в заграничное государство, а в квартиру на это время, чтоб было кому приглядеть, Анзор поселится. Договорились. Жить нашему мальчику, видишь, есть где!
— Дело за местом?
— Во-во! Он стесняется, он что знает? Молодой… А я ему сказал: поедем к Георгию, он свой нам, что может — Георгий устроит… Сам шофер.
— Верно надумали. — Георгию льстило, как Варлам о нем говорил. Нет, не забыт он в своей деревне, уважают! И хоть не любил хвастаться — как-то само собой слова лились: — Я ведь до сих пор на нашем автопредприятии… ну это… не за воротами, нет! Прислушиваются, зовут. В совете ветеранов я, в комиссии… Любого там останови: знаешь Георгия Гогоберидзе? Ответит без запинки: знаю! Вот так, Варлам, да. На каждый праздник, даже ко дню рождения, — обязательно поздравления. И такие, представляешь, поздравления — с золотыми буквами, на машинке отпечатаны — как министру!
Георгий смущенно засмеялся, прошел к хельге, вытащил из нижнего ящика кину цветных открыток, бросил на стол, посреди тарелок:
— А? Праздник — шлют! Выступи, просят…
— Ценят, — заключил Варлам, слегка — кончиками тяжелых пальцев — тронув открытки. — Выпьем, Георгий, за это… и за то, чтоб молодежь была не хуже нас! Хотя бы!
— Завтра, — Георгий, отпив, поставил бокал, — завтра, сынок, пойдем с тобой к нашему начальнику. Скажу ему: это Анзор Абуладзе, посмотри, какой красивый и умный парень, я ручаюсь за него — дай ему новую «Колхиду»… Или нет: «ЗИЛ»! И он не откажет мне, верь, сынок. На чем хочешь ездить: на «Колхиде» или «ЗИЛе»?
— Он хочет на такси, — сказал Варлам.
У Георгия брови взлетели:
— На такси?
— Да, Георгий.
— Кхм… Это не у нас, это в таксомоторном…
— Хочет наш мальчик… а?.. понимаешь?
— Дай сюда права, — бросил Георгий Анзору.
Парень удивился, но полез в карман…
— Смотри, — сказал Георгий Варламу, помахивая шоферским удостоверением Анзора, — смотри, дорогой мой, какая новенькая книжка. Ее возраст — меньше недели. Чистая. И написано в ней: третий класс. Водитель третьего класса. А!
— Он хочет, — терпеливо сказал Варлам.
— Этого мало. — Георгий вернул права Анзору. — Я, может, хочу народным артистом СССР быть. Мне всегда говорили: никто так не поет, как ты, Георгий! Давай споем, ну! Ту, нашу… О-о-о-ра-а-а-ми-и…
— Погоди, Георгий. — Варлам головой покачал, и в голосе его прорезались досадливые нотки. — Погоди петь. Мы о деле…
— А я?! Завтра пойдем к нашему начальнику…
— Мальчик не хочет на грузовой автомобиль, — снова терпеливо принялся объяснять Варлам. — Грузовых в колхозе много, председатель за рукав хватает: садись в кабину, любая твоя! На полторы ставки, с премиальными, с заработком… А у мальчика, Георгий, мечта. Не ест, не пьет он, только мечтает: на такси хочу!
— Послушай, — со вздохом сказал Георгий. — Третий класс, опыта никакого — кто на такси возьмет? Там людей возить, пассажиров… женщин, понимаешь ли, детишек, всяких других… и иностранцев. Да, иностранцев тоже! Там высокий шоферский класс нужен, стаж за баранкой. Он хороший парень, очень нравится мне, но… ты прости меня, сынок, — Георгий взглянул на Анзора, — третий класс, и полтыщи километров, видать, еще не наездил ты… Это ж детский сад! Детское кино! К нам тебе надо. Год-другой, сынок, поездишь, поймешь, что такое машина, дорога, — и выбирай потом.
Анзор молчал, уставясь в тарелку.
Варлам же упрямо стоял на своем:
— Нет, Георгий. Я тебе, как брату… Это надо. Совершенно надо! И ты нам помоги. Скажи, кого попросить можно… Вместе пойдем — просить будем. Ничего не жалко, лишь бы мальчик был устроен, душа его успокоилась бы. Видишь, грустный какой. А чем он хуже сына сапожника Бебура? Сын Бебура годом раньше права получил — и вмиг тут, в городе, на такси сел. Домой на такси каждую субботу приезжает. Сразу такой видный мужчина стал — и жениться хочет. Дочку Бежана Болквадзе берет… Не забыл, Георгий, этих Болквадзе? Ну тех самых, что переселились из России, их дед учителем был, рядом с мельницей живут? Вот-вот, они… Я ведь к Бебуру ходил, умолял: будь человеком, открой, кто вам помог… Так просил — только что на коленях не стоял! Думаешь, признался? Человек он разве? Ответь — человек?
Варлам порывисто потянулся к бутылке, дополнил фужеры до краев вином; в словах его звучала торжественность:
— Выпью за тебя, Георгий. За человека. За друга. За то, что ты живешь на свете… Нет-нет, молчи! Шестьдесят лет я тебя знаю, а ты меня знаешь. Мы люди. Мы друзья… Я поэтому сказал нашему мальчику: поедем к Георгию Гогоберидзе, ты сам тогда увидишь, как он будет рад нам, какие мы друзья с ним… Твое здоровье, Георгий! Клянусь памятью покойных родителей наших, был бы я в этой жизни сиротой, не имей тебя, Георгий. И плачу, видишь, от счастья, и ничего не надо мне — будь только ты! Спасибо тебе, Георгий!
Он выпил стоя, прижав руку к сердцу, глаза его лучились нежностью, из них катились, путаясь в морщинах, слезинки, застревали в жестких лохматых усах… Хриплым, надтреснутым голосом затянул Варлам старинную деревенскую песню — про тонкую виноградную лозу, выросшую на могиле покинутой девушки, — и Георгий, подстроившись, тут же властно овладел песней, сам уже повел ее — широко, вольно, и давно, оказывается, он так сладостно, с таким волнением и восторгом не пел! Тесно в груди было, великая жалость ко всему живому, беззащитному копилась в груди, каждого на этой земле хотелось утешить, обласкать, наделить счастьем… Вот какую песню — ведь ее их отцы и матери, их деды певали — напомнил Варлам! Напомнил, как подарил… А кончились ее слова — все долго растроганно молчали: и Георгий, и Варлам, и Анзор, и прислонившаяся плечом к дверному косяку Ира, которая, скорее всего, впервые услышала эту пронзительно-жалостливую, щемящую песню.
Поднявшись, Георгий решительно объявил:
— Идем к Ираклию!
— Он кто? — спросил Варлам.
— Тоже человек, — ответил Георгий.
Взяли трехлитровую бутыль вина, положили в сумку кое-что из деревенских даров — и пошли. Георгий с Варламом впереди, Анзор с сумкой — на шаг приотстав, за ними. Улица сияла солнечными окнами, нескончаемо мчались машины, обдавая жавшихся к домам пешеходов бензиновой гарью.
— Посоветуемся с Ираклием, — сказал Георгий.
— Ты вот что… ты знай… — Варлам заглянул ему в глаза. — Если этот добрый человек Ираклий поможет… если нужно… мы не пожалеем, ты знай.
И Варлам похлопал по нагрудному карману своей темной шерстяной рубахи, сшитой на манер военной гимнастерки.
— Ты что? С ума спятил? — рассердился Георгий. — Я тебя к своему товарищу веду… он как я… э-эх, Варла-ам!
— Прости, Георгий.
— Думай, когда говоришь. Не ребенок!
— Думаю, да вот…
— Мы с Ираклием вместе шоферили, вместе на пенсию нас провожали…
— Я понял, Георгий.
— Боюсь, он тоже скажет: на такси без опыта не возьмут. Раньше никак не брали.
— Раньше, раньше! — обрадованно подхватил Варлам. — То раньше… Все другое раньше было: жизнь, цены, мы с тобой… Но вот сын сапожника Бебура… это ж всего прошлым летом!
— Дошли мы. Его дом. На лифте — четвертый этаж.
Когда оказались перед нужной дверью, услышали за ней мерный гул пылесоса. На звонок открыл сам Ираклий — и очень смутился: на нем был цветастый, весь в сборках и с «крылышками» женский передник. А тут, кроме Георгия, незнакомые люди… Укоризненно взглянув на Георгия, Ираклий произнес извиняющимся тоном:
— Ждал внучку из школы, а это гости… Проходите, друзья. Я вот от нечего делать уборкой занялся…
— И молодец, — похвалил Георгий. — Я тоже люблю пылесосить. А вот ковры таскать во двор и выбивать — не люблю.
— Поганое дело, — согласился Ираклий, сдирая с себя фартук. — С коврами… во дворе когда… становишься как ишак. Нет, я этим не занимаюсь… А что же вы у порога? Прошу, прошу!
Он смотрел на всех, слегка задирая подбородок, потому что был низкоросл, хотя при этом — плотный, кряжистый — не выглядел маленьким, каким-нибудь там тщедушным… Да ведь, как и Георгий, не на легковушках ездил он, не по городу, а всегда на тяжелых машинах: дальние рейсы-пробеги закаляли, а с годами редкий из водителей, «припечатанный» к сиденью, не раздается вширь, не грузнеет! Профессиональное…
Георгий познакомил хозяина со своими земляками, и через полчаса сидели они уже за столом, четверо мужчин, — старшие оживленно говорили, младший почтительно внимал… Вновь заставили его показать водительскую книжечку, подняли тост за будущее шоферское везение — чтоб колеса у машины крутились и никогда б аварий не было. Георгий с Ираклием к месту много случаев припомнили. Перебивали друг друга.
— Постой-постой, а вот еще было дело, когда мы самые первые «ГАЗ-53» получили…
— А не забыл, как в пургу на перевале ночевали, длинный Вано ногу отморозил, резина от мороза лопалась?
— А в войну, когда в Орджоникидзе боеприпасы везли? По нас с воздуха фашистские «мессеры» били… а!..
Потом — в таких и прочих разговорах — вроде бы уже само собой получилось: Георгий принялся горячо убеждать Ираклия, что сидящий напротив него молодой человек Анзор Абуладзе — очень замечательный, между прочим, молодой человек: скромный, но современный, передовой, красивый, прилежный и, смотри-ка, захотел выучиться на шофера, будет ездить по дорогам, как они сами еще вчера ездили. Молодец, одним словом! Надо ему помочь стать таксистом. Почему таксистом? Такая мечта у парня. С самого детства мечта. Вот и Варлам, его дедушка, всеми уважаемый в их деревне человек, мастер по рытью колодцев, волшебник воды, можно сказать, консультант по поливу колхозных полей («Да-да! И не мешай мне, Варлам, говорить. Какой еще старший поливальщик? Именно консультант… не ниже… заслуживаешь!..»)… вот он, достойный во всех отношениях Варлам, вынужден был оставить свою важную работу в колхозе, привез внука в город, потому что парень прямо-таки на глазах сохнет от желания стать таксистом. И разве не может быть у мужчины — да к тому ж в таком прекрасном возрасте — маленькой, но хорошей мечты?!
— Обязательно нужна такая мечта, — согласился Ираклий и, воодушевляясь, как человек, который давно и жадно тосковал по настоящему делу, и вот оно, наконец, пришло, воскликнул: — Устроим!
Сказал Ираклий, что его племянник работает в промышленно-транспортном отделе — и уж он-то, надо полагать, всех знает в таксопарке…
Решили, не теряя времени, поехать к племяннику Ираклия — прямо на службу к нему. Благо рукой подать — две остановки троллейбусом.
Когда же очутились в вестибюле большого серого здания, в окружении холодно мерцавших мраморных стен и колонн, и вахтер в форменной одежде выступил к ним навстречу — даже Ираклий заметно стушевался. Но гордо назвал фамилию, добавил после паузы, что это его родной племянник, и он желал бы видеть своего родного племянника по срочному делу. Вахтер вежливо объяснил, что вначале следует позвонить, чтобы оттуда, сверху, поступило указание пропустить посетителя, — и дал нужный номер. Ираклий позвонил, теперь уже по телефону он объяснял, кто сам и кто ему нужен, и его сразу же соединили с племянником, а тот, выслушав, обрадовался, кажется, — велел передать трубку вахтеру. Вахтер, получив указание, ответил в трубку по-военному: «Так точно!» — и после этого подвел Ираклия к двери лифта, сам нажал необходимую кнопку, разъяснил, на каком этаже выйти и в какую комнату зайти…
Вот такая была процедура.
Ираклий подмигнул им: видали?!
И долго его не было. Не меньше часа.
— Кофе, понимаете ль, усадил пить, угощал, — рассказывал он, когда снова все вместе, вчетвером, очутились они на улице. — А телефоны на столе — зззы-ы… зззы-ы… Ну словечка не дают нам вымолвить: все звонят, всем нужно! А мне тоже нужно… Приезжай, говорит мне, на дачу. В субботу. Нет, я говорю, до субботы далеко, парень от тоски умрет. Он мне: какой парень? Такой, говорю, моего друга сын, комсомолец, шофер, как я. Смена наша!
Ираклий засмеялся, на ходу подтолкнул Георгия локтем: вот, мол, мы какие! Довольный собой, закончил:
— Разъяснил я, что да как, а он руками разводит. Это ж, говорит, мелкий кадровый вопрос, я этим не занимаюсь, не тот уровень, это ж, говорит, кому-нибудь даже смешным покажется, если я стану заниматься такими вопросами… Ладно, говорит, из уважения к твоему старому другу позвоню я одному человеку — поезжайте вы к нему, и он все сделает. Поехали, друзья!
— Ираклий, — прочувственно начал Варлам, — Ираклий…
— Хорошо, хорошо, — отмахнулся Ираклий, будто наперед зная, что Варлам сказать должен. — Куй железо, пока горячо! Он уже теперь позвонил, а тот, не дай бог, уйдет куда-нибудь. Поспешим!
Как на заказ, вывернулась из переулка бежевая «Волга» с зеленым огоньком — остановили ее, втиснулись, помчались…
Вылезали из «Волги» — Варлам наставительно сказал внуку:
— Станешь, сынок, таксистом, этих, отныне родных тебе, людей всю жизнь бесплатно будешь возить. Запомни!
— Ай, бабуа, зачем об этом… не маленький же я, — пробормотал, краснея, Анзор.
— Не пугай мальчика, — произнес, улыбаясь, Георгий. — Мы из тех, у кого всегда есть чем заплатить.
— Попробует он, щенок, только взять с вас деньги!
— Бабуа…
— Молчу… а ты не обижайся. На обиженных воду возят! Это я тебе говорю…
— Консультант по воде, — как бы походя обронил Анзор, лукаво блеснув глазами.
— О! — Варлам даже остановился. — Ты слышишь, Георгий? Он еще не поступил на таксиста, а уже издевается над нами, старыми людьми…
— Таксист должен быть с языком, — высказался Георгий.
— Он будет много женщин возить, — вставил Ираклий. — Но хватит болтать. Мы болтаем, а вот вывеска. То самое учреждение. Кто со мной? Ты, Георгий! Поправь рубашку… Вот тебе платок — лицо утри. Зря костюмы не надели.
— Жарко же.
— Зато прилично было б!
В длинном и гулком, как туннель, коридоре отыскали по табличке нужный им кабинет, постучали. За столом сидел пожилой человек с таким измученным лицом, с такими усталыми глазами, что было даже как-то неловко его беспокоить, что-то просить… Но хозяин кабинета, поняв из их сбивчивых слов, зачем и о т к о г о они пришли, оживился, каждому протянул, не вставая, потную вялую руку, сам тоже начал сбивчиво говорить: как он рад быть полезным… просьба Тенгиза Вахтанговича для него закон… он уже звонил в таксопарк, справлялся… но начальник там в отпуске… не могли бы обождать недели две, когда он вернется?.. Жаль, было бы проще все… но тогда придется обратиться в таксопарке к другому работнику… он исполняет обязанности… предупрежден уже… ступайте к нему… сошлитесь на меня… и там, на месте, обо всем договоритесь… дело, разумеется, не из легких, но ведь нет правил без исключений, правда? В таксопарке вас поймут!
Хозяин кабинета, сорвав с настольного календаря листок, написал на нем имя и фамилию того, к кому следует обратиться. Повторил:
— На месте обо всем договоритесь.
Прощаясь, снова протянул свою влажную, с слипшимися пальцами руку; улыбка на желтом лице была как приклеенная — совсем чужая для этого лица улыбка.
Когда выбрались из сумрака коридора на улицу к поджидавшим их Варламу и Анзору, Георгий, шумно отдуваясь, спросил:
— Чего это он, как попугай: договоритесь… договоритесь… а?
— Значит, положено так.
— Или не получается? — встревоженно смотрел на них Варлам.
— Все получается, — отозвался Ираклий. — Осталось последнюю крепость приступом взять. Вперед!
Такси поймать не удалось — на автобусе поехали; трясло автобус на крутых, ползущих в гору и вымощенных камнем улочках… Георгий вдруг почувствовал, что очень утомился — ноги ныли, в затылке накапливалась тяжесть. Взглянув на Анзора, на его по-молодому свежее и ясное лицо, тугую сильную шею, он внезапно подумал, что, был бы сам он сейчас таким, в двадцать с небольшим лет, никакими пряниками не зазвали б его в город, жил бы в селе, каждое утро ходил бы босым на виноградник, стриг овец, сбивал бы сыр, и была б у него деревянная кровать во дворе, под легким навесом… Что́ мы все нетерпеливо ищем в молодости — и то ли находим? Лучше ли вот это найденное, чем то, что могли иметь там, откуда начинали свои поиски, где все для тебя и все твое?
— Не спи, — толкнул его в бок Ираклий, — Высаживаемся. — И уже на мостовой обругал водителя автобуса: — Ему на ассенизаторской бочке верхом ездить или злодеев возить. Он тормозит, а ты чуть из штанов не вылетаешь!
— Без способностей человек, — согласился Георгий. — Когда его мама рожала, чем-то недовольна была. Такой вот недоделанный…
— Ты, сынок, сядешь на такси — не калечь так людей, — сказал Варлам внуку.
— Не станет стараться — сразу уволим из парка, — погрозил пальцем Ираклий. — Сами устраиваем — сами и уволим! Еще надо проверить, как он ездит…
— Дельное предложение, — уцепился за сказанное Ираклием Варлам. — Он вас посадит и повезет, а вы смотреть будете. Технический контроль! Он вас посадит и повезет в нашу деревню. Там организуем небольшой праздник. Сначала в доме, а потом поднимемся на гору, зажжем там костер, будем на вертеле жарить барашка… С той горы… Георгий знает… правда, Георгий?.. вся земля на тысячу километров вокруг видна!
— Погодите, — Георгий рукой махнул, — не рано ли запели? Олень еще в лесу, а мы уж его свежуем…
— Наш будет олень, — самоуверенно сказал Ираклий. — Вместе с «Волгой». На радиаторе у нее!
Ворота таксомоторного парка были широко раскрыты, выезжали из них машины, другие стояли на бетонной площадке, десятка три — не меньше; деловито сновали люди; далеко разносились тягучие удары по железу; кто-то запускал неисправный двигатель — он «стрелял», захлебываясь; из хрипящего динамика звучали отрывистые команды: «08—26 на вызов!.. 44—15 зайдите к диспетчеру!..» Сварочная установка разбрызгивала ослепительные звезды белого огня.
У Ираклия и Георгия лица посветлели: такое все свое, знакомое…
Ираклий обратился к водителю ближайшей машины:
— Где нам, приятель, найти… э-э… — Он развернул бумажку, прочитал: — Э-э… Важу Филипповича Вачарашвили?
— А чего искать — вон Важа!
Показал пальцем на идущего к конторе рыжего мужчину — еще молодого, лет тридцати, но очень тучного. Они бросились вдогон:
— Товарищ Вачарашвили!..
Тот остановился. Поджидал их.
Сказал, когда приблизились:
— Зачем бежали? Я же не убегал от вас! Здравствуйте.
Золотая — от зубов — улыбка озарила его веснушчатое лицо. Весь рыже-золотой…
— Чем обязан? Общественная комиссия, да?
— Мы по поводу устройства на работу, — начал Ираклий, вытирая пот.
— Это несерьезно, — мягко перебил его Вачарашвили. — Чтобы к нам устроиться, люди по году и больше своей очереди ждут… Вакансий. А вы хотите сразу. И неужели все? Вот таким дружным коллективом?
— Да нет, — Ираклий подтолкнул вперед Анзора. — Вот этот парень… а мы с ним. Вам сегодня звонили…
— Мне, уважаемый, много звонят. И дома спать не дают — звонят.
— Насчет парня этого звонили…
— Так? Да?
Вачарашвили задумался, наморщив лоб, глядя куда-то поверх их голов, в синее небо. Проговорил неуверенно:
— Возможно, возможно…
— Точно! — в голосе Ираклия была нервозность. — Вот кто звонил вам… — И он назвал фамилию.
Важа Филиппович Вачарашвили улыбнулся, не открывая рта, без ослепительного золотого блеска:
— Пожалуй… Звонков много — а как место в штатном расписании найти? Машину?
— Это ваш ответ? — У Ираклия лицо было насупленно-раздраженным.
— Почему же? — Вачарашвили медленно и пытливо обвел каждого из них взглядом крупных, с близоруким прищуром глаз. — Такую нервную должность имею — врагу не пожелаю на моем стуле сидеть. Пойдемте.
У дверей конторы приостановился:
— Всем не обязательно… Кандидат в водители — со мной, вы, уважаемые его ассистенты, погуляйте, подышите…
— Гусь, — пробормотал Георгий, когда дверь закрылась.
— Уж я поеду в субботу к племяннику на дачу, — сплюнул себе под ноги Ираклий. — Уж поеду — расскажу… да!
Варлам уныло молчал.
Анзор вскоре вышел — и расстроенным. Это увидели сразу.
— Что, сынок?
— Посмотрел он документы — опыта, говорит, нет… рано… Мы выбираем, говорит… очередь!
Анзор губы покусывал.
— Вот! — веско заметил Георгий. — Опыт!
— И это всё? — зло спросил Ираклий.
— Нет, — Анзор мотнул головой, на дверь показывая. — Кто там, говорит, твой ближайший родственник — пусть зайдет ко мне, говорит…
— Иди, Варлам, — Георгий подтолкнул земляка.
— Один не убивай — нас позови, — сказал Ираклий.
И за Варламом захлопнулась дверь.
Подпирали спинами стену, молчали…
Может, минут двадцать не было Варлама, но часом это показалось.
А появился он на пороге — на их напряженно ждущие глаза наткнулся:
— Ну?!
Варлам свои смущенно отвел:
— Слава богу…
— Принял?
— Завтра, велел, пусть приходит парень, будет ему машина…
— Поладили, значит, — Ираклий усмехнулся.
Варлам кивнул…
— Пошли отсюда, — сказал Георгий; к Анзору обернулся: — Поздравляю, сынок, таксист ты.
И подумал: «Нет, совсем старый делаюсь — устал я как!»
Сердце щемило.
Ираклий возбужденно проговорил:
— Что-то я перенервничал сильно. Тут поблизости, на соседней улице, хинкальная есть. Там всегда прохладно… Угощаю я!
— Нет, я!
— Я.
И направились они в тот прохладный подвал, где пахло пряной едой, подтекающим из бочек кислым столовым вином и с магнитофонной ленты душевно пел для своих соотечественников Буба Кикабидзе.
Таким был день…
И он прошел, как проходят все дни.
Анзор остался в городе, Варлам уехал к себе в деревню.
Приблизительно через неделю невестка Георгия, Ира, возвратись с базара, рассказала, что подвез ее их знакомый из деревни… он самый, таксист Анзор Абуладзе! Увидел из своей машины, что стоит она у рыночного павильона с набитой сумкой в руках, подкатил: прошу!.. И, высадив у дома, наотрез отказался деньги взять. Рубля полтора счетчик настучал.
Потом как-то — воскресным вечером — Анзор наведался к ним домой. С цветами, бутылкой марочного коньяка. Георгий один был, телевизор смотрел. Анзор, как тогда, раньше, за столом не пил — так, пригубил из рюмки; и сказал он, что работой доволен, интересная работа, плохо — машина старая, давно списать ее пора, одно чинишь — другое в ней ломается… Но Важа Вачарашвили обещает: потерпи — дадим новую!
— План гонишь? — спросил Георгий.
— С меня пока не требуют, — ответил Анзор.
— Как это?
— А! Старая ж «тележка» у меня…
И замял разговор.
Молодые были в гостях, Анзор посидел с час и распрощался, пожалев, что вот опять не смог познакомиться с его, Георгия, сыном. Невестку знает, сына нет.
Обещал заходить.
После — было такое — снова однажды подвез Иру к дому. Так же случайно, рассказывала Ира, заметил он ее на улице, среди поджидавших на остановке троллейбус, затормозил: прошу!
На этой же неделе или чуть позже бывший Ирин одноклассник, столкнувшись с ней в магазине, пожаловался: нужно на даче побывать, бабушку туда отвезти, но своя машина на ремонте, а таксисты не соглашаются — далеко, сутки на этом потеряешь, одна морока с такой дорогой… «Ну, — засмеялась Ира, — только-то? Считай, крупно повезло тебе, что меня встретил. Найди поутру в таксомоторном парке водителя Анзора Абуладзе, скажи, что от меня ты… я его прошу, скажи… и отвезет он вас!»
Анзор повез.
На семьдесят шестом километре от города управляемая им машина с пассажирами слетела с насыпи вниз, перевернулась два раза и осталась лежать вверх колесами…
* * *
— Хожу, хожу, думаю, спать не могу, — старик искал на лице следователя сочувствия, понимания. — Зеленый, а мы его все же на такси. Человек погиб… вот как. Моя вина тут тоже.
— За рулем был Анзор Абуладзе — так?
— Это да.
— На опасном участке дороги, несмотря на висевшие там предупредительные знаки, он не снизил скорости, из-за чего машину занесло, и он, водитель, не справился с управлением… так?
— Это верно.
— Его лихачество, легкомыслие стоили жизни старой женщине…
— Тяжело даже думать об этом, сынок.
— Анзора Абуладзе ждет суровое наказание. По закону.
Эрлом Кубусидзе помолчал и — мягче, душевнее — закончил:
— Тут ничего другого не может быть, Георгий Отариевич.
Старик застегнул свой мешковатый серый пиджак и, нахохлившись, молчал.
От жары у Эрлома все сильнее стучало в висках. К этому часу духота, словно ее прессовали в комнате, сделалась плотнее, более вязкой, как бы уже осязаемой на ощупь. Давно-давно такого жаркого лета не было… Африка!
Телефон зазвонил.
Взял трубку: жена!
Ее отдаленный расстоянием голос тоже казался горячим, насыщенный покалывающими электроразрядами:
— Сидишь? А я падаю. Такие очереди… Билеты взяла, да не те. Были только на первый рейс. Это нам в аэропорту к шести надо быть. А у нас ничего не собрано. Ничего не куплено. Когда же?
— Информацию принял, — сказал он в трубку и положил ее на рычаг.
Старик не собирался уходить — сидел…
— Есть категории строго юридические, конкретные, обозначенные в законе статьями, параграфами, положениями, — не очень-то уверенно произнес Эрлом, — а есть категории… точнее — понятия… так, пожалуй, лучше сформулировать… понятия нравственные. Проще — голос совести.
Эрлом запнулся, подбирая слова попроще.
Старик терпеливо ждал.
— И-и… совесть — тоже ведь суд. Да! — Эрлом слегка оживился. — Когда требуется применение закона — это крайность, необходимость, вынужденная мера пресечения… Тут все ясно. Но вот когда мы фактически… — Он повторил это слово с нажимом: — …фактически неподсудны, наша вина с точки зрения закона ему не подвластна, она относительна… а вместе с этим сами мы отчетливо сознаем, что виноваты, поступились правдой, совестью… она, совесть, и судит нас!
— Ай, сынок, зачем ты это… совесть, совесть! — Старик поднялся, сердито отодвинул стул. — Я к тебе по делу, а ты… извини, конечно… как проповедник. Газеты-то я читаю, радио слушаю…
— Ну, — выдавил из себя Эрлом, — ну… — И, злясь на себя, злясь на старика, сухо спросил: — Что же вы хотите? — Усмехнулся: — Считать ваш приход как явку с повинной… так, что ли?
— Парня сажают, — упрямо сказал старик. — Хоть с повинной, хоть как… Нам отговорить бы, а мы повели, устроили.
— Изложите на бумаге про все это.
— Не умею я на бумаге, — ответил старик. Кивнул: — Пойду я. — Потоптался, добавил неуверенно:
— Нет, изложу, может, на бумаге.
— Вот-вот. А мы проверим, как подбираются кадры таксистов. И прочее… Напишите! Обязательно.
— Прощай, сынок.
— До свидания. Я с завтрашнего дня в отпуске, здесь будет другой следователь…
— Другой?
— Да.
— А что ему сказать?
— Положите письменное заявление. И как мне — обо всем…
— И что будет?
— Разберемся. Прокуратура разберется.
— Ладно, — сказал старик, — я все-таки пойду. Наверно, я не так все рассказывал… Или не на ту дорогу выехал. Бывает… А парня жалко. Не лихач он. А виноват — да. И мы виноваты. Нельзя зеленых на такси сажать.
— Теперь знаете…
— Я всегда знал.
К двери старик подошел, а все чего-то медлил… За дверью будет коридор, будет улица, за дверью он останется один…
— Товарищ Кубусидзе?
— ?!
— Ты вправду из тех самых Кубусидзе, которые на Майдане жили… и маму вашу Лианой звали?
— Я уже подтвердил: да, так. Но что… какое это имеет значение?
— Конечно, конечно…
Старик нажал плечом на дверь. Она захлопнулась за ним.
* * *
Самолет взмыл. Стремительно ушла под крыло, уменьшаясь до игрушечных размеров, желтая чаша города, из которой, как из жерла вулкана, попыхивая, тянулись блеклые дымы.
Белоснежная целина рыхлых облаков скрыла землю.
Можно придать креслу удобное положение, откинуться, вытянуть, расслабляя мышцы, уставшие ноги… Все как надо — летим!
Припотнившийся по дороге в аэропорт воротничок рубашки становится сухим, холодит шею… Такая вентиляция, такая насыщенность свежестью, прохладой: дыши — не хочу! Два часа комфорта в небе.
Стройная, длинноногая стюардесса в форменной пилотке и форменной мини-юбке, плывущая по проходу с подносом, одаривающая каждого улыбкой, — живая реклама Аэрофлота: летайте, летайте с нами, настоящая жизнь здесь, а не та, что вы оставили где-то внизу!.. И лучшие кондиционеры, облагораживающие воздух, — на наших самолетах! У нас не жарко!
— Успели, — умиротворенно говорит жена, приваливаясь к нему полным мягким плечом. Она еще не освободилась от груза предполетной суеты: с вечера стирка, чемоданы они укладывали; чего-то искали, принимали до полуночи нагрянувших друзей, боялись проспать, по пути в аэропорт вдруг усомнились: выключен ли утюг, заперта ли балконная дверь? — и пришлось возвращаться, а потом гнать… И вот: «Успе-е-ли…»
Она тут же засыпает — с лицом счастливого человека. Но успевает еще сказать — голосом тоже счастливым, с трудом перебарывающим сон:
— Неужели завтра… мы с тобой… мы поплывем… по озеру?
— Поплывем, — успокоил он. — По озеру.
И думал о своем.
О старике думал. Чего тот хотел от него? Что может быть за всем тем, о чем рассказывал тот ему?
И думать вроде не о чем — ясно все. Но опять же: ясно ли?
А этот дурацкий, черт побери, вопрос, не один раз заданный ему: «Ты из тех самых Кубусидзе?..»
«Стоп, стоп, не спеши, — остановил он себя. — С чего, собственно, начался разговор, как он проходил… Ну-ка попробуем «прокрутить» его с самого начала. В подробностях…»
В отпуск летел следователь прокуратуры Эрлом Кубусидзе.
И вместе с ним на псковские озера, в зеленое царство лесов летел старик в сером ворсистом пиджаке, шапочке-сванке, бывший водитель, а ныне пенсионер, гражданин Георгий Отариевич Гогоберидзе…
Оставаясь невидимым, он был рядом, едва ли не в затылок.
Старик, ненавязчиво преследуя, будет звать его, Эрлома Кубусидзе, домой, в родной город, в служебный кабинет, где сейчас, конечно, жарко, но не так чтоб уж очень. Терпимо, нормально. И там работа. Там люди.
И этот старик со своей бедой, своим недоумением… со всем, что есть в нем… тоже там он. В городе.
1979