I

Слух о сносе дома пронесся по квартирам, и всех обитателей словно ветром вымело во двор. На словах дом ломали вот уже лет двадцать, и всякий раз, когда кто-нибудь из жильцов приносил радостную весть, ее обсуждали на все лады. Но обычно слух так и оставался пустой болтовней, и люди, разбередив разговором душу, расходились по квартирам. Поэтому мало кто всерьез воспринял рассказ старой Марьи со второго этажа, прозванной во дворе за умение поговорить Бибикой, которая собственными глазами видела, как возле дома стоял мужчина в шляпе и с бумагами в руках и что-то прикидывал в уме. Марья, конечно, не удержалась, подошла к нему полюбопытствовать, но не успела она и рта раскрыть, как представительный мужчина ошарашил ее:

— Собирайся, бабка, на новую квартиру. Через месяц-другой снесем вашу рухлядь. Вот уже и списки готовы, сверить только осталось, нет ли мертвых душ, и начнем выселять потихонечку.

И мужчина не обманул Марью. Уже со следующей недели после разговора с ней он начал обходить квартиры со списками в руках. Видно, пришла пора и старому дому уйти на покой, да и застоялся он на белом свете. Сказывала восьмидесятилетняя бабка Паша, что смотрит дом на мир своими окнами чуть ли не с екатерининских времен. Может быть, старушка маленько и прихвастнула, за кем не водится грешок, только одному господу богу известно, как умудрился дом ютиться среди двенадцатиэтажных башен, когда и более добротные его собратья давно уже пошли на снос. Чем-то патриархальным и древним веяло от двухэтажного деревянного дома со множеством подпорок и столбов. Дивились люди, как всего в тридцати минутах хода до центра сохранилось этакое…

И можно понять радость жильцов дома, когда в ту или иную квартиру со списком в руках заходил представитель жилищных органов. Его усаживали как самого желанного гостя в передний угол и расспрашивали до изнеможения о новой квартире, интересуясь буквально каждой мелочью: в каком районе находится дом, есть ли магазин рядом, сколько в квартире комнат и на каком этаже, что лучше — балкон или лоджия, и правда ли, будто горячая вода течет из крана целый день и в любую минуту можно помыть посуду, не разогревая воду на плите. Кое-кто, памятуя народную мудрость: сухая ложка — рот дерет, пробовал угощать представителя, но мужчина, а его звали Михаил Петрович, не разменивался на мелочи и от угощения отказывался, а чтобы не обидеть хлебосольных жильцов, обещал наведаться еще разок, и выходил из квартиры, покачивая от удивления головой.

А изумиться постороннему человеку у нас в доме есть чему. Взять, к примеру, сестер из пятой квартиры, соседей Марьи-Бибики. Одно слово, что живут люди, но разве можно назвать жизнью их существование? На двенадцати метрах ютятся три старые женщины, младшей из которых шестьдесят пять лет, средней — семьдесят, а возраст старшей никто в доме точно и определить не может, она вот уже в течение многих лет не выходит во двор. Втроем живут они на одну пенсию, которую получает младшая из сестер, Анфиса Власьевна. Средняя же и старшая из сестер не получают от государства ни копейки и пробавлялись до последнего времени подсобным промыслом, клеили цветы в артели инвалидов, но совершенно неожиданно остались без приработка, не поладив с кем-то из посредников, не отчислили нужную долю, вот их и лишили заказа, и теперь у них остался лишь один не учтенный вид подсобного промысла: ходят по утрам по помойкам и собирают всякую рухлядь, а собрав, несут домой, где тщательно сортируют товар и лишь только затем, раз в неделю, сдают в утильсырье. За месяц у них на этой «работе» набегает еще рублей тридцать — сорок, итого вместе с пенсией получается рублей девяносто, в зависимости от ценности собранного сырья. Зато в комнате у них черт ногу сломит от всевозможного хлама, а уж о воздухе и говорить не приходится, просто не продохнуть, и посторонний человек больше получаса выдержать не сможет, а они ничего, привыкли. Если к этому еще прибавить, что сестры, все трое, большие любительницы всякой божьей твари и у них в комнате всегда находят приют приблудные кошки со всего переулка, то легко можно представить обстановку в их жилище.

И нет в доме более занятых людей, чем они. Точнее, даже не все сестры, а одна, младшая, Анфиса Власьевна. Посмотреть на нее, в чем душа только держится, а день-деньской на ногах. Встает затемно, и зима ли, лето, чуть свет ее можно уже видеть на мостовой, облепленную голубями. Покормив сизарей, начинает возиться в подъезде, моет лестницу, убирает мусор, так что дворнику на нашем участке фактически делать нечего. Сколько раз ей соседи выговаривали: оформись как положено, деньги будешь получать за свою работу, все лучше, чем по помойкам копаться. Но она и слушать никого не желает, махнет лишь рукой и продолжает убирать на общественных началах. И ее оставили в покое: что, мол, с больной взять, но Анфиса Власьевна во всем остальном вполне здравомыслящая женщина и во дворе явно поторопились зачислить ее в разряд ненормальных. Скорее, жизнь такая чудная, а не Анфиса Власьевна. Хозяйство она ведет аккуратно и умудряется на мизерную пенсию прокормить трех человек, хотя с первого взгляда странности и здесь есть. Всему дому известно, что питаются старушки одними котлетами и никогда не готовят первое. Каждый день Анфиса Власьевна покупает по двадцать штук котлет на всю семью, включая сюда и домашнюю живность. Был период, когда в нашем магазине с котлетами наступил перебой, так старушки чуть с ума не сошли от расстройства, и Анфисе Власьевне приходилось колесить по Москве, чтобы найти семейное кушанье. Но затем с котлетами все наладилось, и жизнь потекла своим чередом, а если разобраться по существу, то и с котлетами ничего странного нет. Достаточно только произвести простой расчет, чтобы убедиться в этом: рубль двадцать уходит на основную еду да копеек восемьдесят на хлеб и картошку, вот и получается два рубля на день, а больше им тратить никак нельзя, бюджет не позволяет. И не случайно, по дворовой классификации, сестры — самые бедные люди в доме, у них в комнате нет ни одной новой вещи, ходят они из года в год в одной и той же одежде, и главное, нет У них никаких шансов на улучшение своего бедственного положения. Одним словом, как метко выразилась Лизка из третьей квартиры, доморощенный дворовый социолог: сестры — самая что ни на есть бесперспективная семья.

Сама Лизка — тоже очень колоритная фигура, но если следовать ее классификации, то за сестрами, по бедности, идет целая группа пенсионеров-одиночек, живущих исключительно на одну пенсию. Размер государственного пособия колеблется от тридцати рублей до шестидесяти, большую пенсию у нас в доме никто не получает. На, третьем месте идем мы с матерью, и дальше Лизка расставила в своем табеле о рангах всех жильцов дома в зависимости от получаемого дохода на одну живую душу. Себя Лизка причислила к разряду имущих, но это явная неправда, хотя место на верху социальной лестницы и льстит ее самолюбию. Во дворе все знают, в люди Лизка выбилась совсем недавно, и в свое время больше ее никто не ходил по соседям и не обивал пороги с просьбой одолжить до пенсии пятерочку. И хотя в доме почтительно стали величать ее Лизаветой Петровной, а не Лизкой, за глаза соседи не завидуют ее благополучию, справедливо полагая, что оно очень зыбко, и, выходит, забурела Лизка рановато.

Перемена к лучшему в ее жизни произошла по чистой случайности. И вот уж где верна пословица: не было бы счастья, да несчастье помогло. Страдала Лизка до недавнего времени неизлечимым недугом, любила выпить, и частенько в дни пенсии, да и по праздникам и выходным, ее видели у магазина, где она, как заправский алкоголик, сбрасывалась на троих с мужиками, но не пила из горла тут же у прилавка, а, отмерив свою долю в посудину, которую всегда носила с собой, уходила домой, где и предавалась в гордом одиночестве тлетворному воздействию алкоголя, а доведя себя до нужной кондиции, выходила во двор и начинала выступать перед собравшимися на лавочке бабами, резала им в глаза правду-матку. Перечить ей в такие моменты никто не решался, уж больно остра Лизка на язычок, в пьяном состоянии любого переговорит, да не просто переговорит, а еще и перелопатит как следует, так что легче попасть под трамвай, чем под Лизкин язычок. Но зазря Лизавета Петровна никого не обижала, такого греха за ней не водится, хотя и надоела она всем своими разговорами, а уж о том, как она свое счастье собственными руками выковала, об этом Лизка во дворе проела всем печенки. Как ей самой только не надоест повторять одно и то же.

С общежитейской точки зрения ничего особенного-то не произошло, а она увидела в этом чуть ли не божественное предзнаменование. Насчет божественности Лизка, конечно, загнула. Со стороны все выглядит более чем обыденно. Лизка в очередной раз гадала на троих, и то ли ей надоело ошиваться у магазина, то ли хотелось поскорее выпить, а может, и вправду, приглянулся мужчина, но только она не стала ждать третьего и пригласила случайного знакомого к себе домой, где и покорила его окончательно жареной картошкой и капусткой собственного соления. Не последнюю роль, наверное, сыграла и разговорчивость хозяйки. Пить молча Лизка не умеет, а каждую стопку пересыпает ажурной речью.

Петя, так звали нового знакомого, зачастил после этого случая к Лизке, а вскоре и совсем поселился у вдовы, и зажила Лизавета Петровна безбедно на удивление всего дома. Занимать деньги перестала совсем, а в трудную минуту могла даже и выручить кое-кого лишней пятеркой. Теперь к ее пенсии прибавилась пенсия Петра Васильевича, да плюс еще его зарплата, вот у них и набегало в месяц около двухсот рублей. Троить у магазина Лизка перестала, но пить не бросила, перешла лишь на домашний способ, покупала сразу по бутылке белой (красное вино Лизка не признавала, организм травить им, да и только) и дома, в спокойной обстановке, распивали вместе с Петюнчиком, как ласково она стала называть своего сожителя. В доме все терялись в догадках, как столь видный мужик присох к Лизке, мог бы найти бабу и помоложе. Все оказалось проще пареной репы. Лизка же, по пьянке, и проговорилась:

— Я ему, что ль, нужна, комната моя… Выгнали его из дома собственные дети, вот ему и некуда податься, а слоняться по знакомым да родственникам надоело… Не мальчик, чай… Сами знаете, как хочется на старости иметь собственный угол… А мне что, не жалко, пусть живет… Мужик он добрый…

Правду ли говорила Лизка, врала ли честному народу, только Петр Васильевич выказывал ей на людях верность, хотя и были, наверное, у него всякие соблазны. Оно ведь и Лизка не дура, не давала ему особенно разгуляться, чуть что, за рукав да домой тащит, а первое время почти каждый день ездила встречать его с работы, потом он и сам привык к порядку и стал возвращаться домой один, и разговоры о том, что он уйдет от Лизки, постепенно заглохли в доме. Последние же события и совсем сняли с повестки дня Лизкин вопрос. Петр Васильевич настолько освоился и стал своим человеком в доме, что по пьянке как-то приревновал Лизку и бегал за ней по квартире с ножом. Справедливости ради стоит отметить, эпизода этого никто из соседей не видел, Лизка ведь и соврет, недорого возьмет, но она на лавочке так искренне клялась бабам: «Истинный бог, бегал с ножом», — и даже показывала якобы порезанную руку, что на лавочке в конце концов поверили ей.

Заговорили же о Лизке снова во дворе в связи со сносом дома. Возьмет она с собой в новую квартиру Петра Васильевича или нет? Ведь живет-то она с ним без расписки, и выходит, что он самый что ни на есть бесправный человек. Будь ее воля, Лизка, может быть, давно уже и прописала Петю к себе в комнату, да только не от одной нее это зависит. «Кровный» возражает, вот в чем загвоздка! Мучилась она с ним всю жизнь, видно, и на старости лет не даст он ей пожить в свое удовольствие. Но дети есть дети, хороший ли он, плохой, а для матери все одно, какой ни есть, а сын. Так и у Лизки. Как бы вольготно и покойно ей ни было с Петей, а кровного из сердца не выбросишь и из квартиры не выпишешь. И хотя кровному уже под сорок и у него своих трое детей, для матери он все еще остается Шуриком. В свое время Лизка одних только передач в тюрьму перетаскала Шурику несметное количество, а уж сколько нервов и трудов ей стоило добиться прописать его в Москве после отбытия наказания, словами передать невозможно. Не один день обивала пороги в паспортном столе, надоела всем начальникам, прописала все же, но жить с матерью Шурик не стал, а устроился в строительно-дорожный отряд и мотается по Подмосковью вот уже сколько лет. На работе сошелся с женщиной, лет на пять старше его и с ребенком, свои двое мальчишек появились затем, но брак с ней не оформил и до сих пор. Живут по вагончикам, не хуже бродячих цыган, не имеют ни кола ни двора. Вот Лизавета Петровна и лелеет тайную мечту получить двухкомнатную квартиру и зажить наконец-то по-человечески вместе с сыном и внуками.

Ан нет! Как быть с Петром Васильевичем? Два медведя в одной берлоге не уживутся. И загорюнилась Лизка, а известно, чем русский человек заливает печаль. И получается, что кому в радость новая квартира, а кому и в горе. Есть, конечно, выход и у Лизки, и на лавочке обсудили эту возможность со всеми юридическими тонкостями. Зачем зря ломать голову, нужно взять да и получить комнату отдельно от сына, тогда и Петю можно прописать безо всяких помех. Однако Лизка и слушать не желает о таком варианте. Жить снова с соседями? Да лучше умереть, и ее можно понять. Всю жизнь она толклась на кухне бок о бок с жильцами в коммунальной квартире, и на старости лет ей страсть как хочется пожить отдельно, своей семьей, тем более что и во сне и наяву она уже видит себя владелицей изолированной двухкомнатной квартиры, пусть даже и малогабаритной. Во дворе резонно ей возражают: на двоих, мол, вам никто не даст отдельную квартиру, но у Лизки есть своя задумка: когда дело подойдет к выдаче ордера, она соберет всех детей кровного и вместе с ними завалится в кабинет начальника, а пока, до поры до времени, бережет свой секрет в тайне. Представителю жилищных органов придется изрядно повозиться с Лизкой, прежде чем она переедет на новую квартиру.

С другими жильцами дома ему будет легче поладить. Семейных у нас мало, в основном, одиночки, к тому же старые люди, и многие из них вряд ли согласятся поехать в районы новостроек, а с удовольствием возьмут комнаты за выездом, лишь бы остаться где-нибудь поближе от прежнего места жительства. В старости не так-то просто менять свои привычки и насиженные места. К разряду одиночек в доме относится добрая половина. Но одиночка одиночке тоже рознь. У нас есть одинокие мужчины и женщины, они в свою очередь подразделяются на молодых и старых, и по Лизкиной классификации вся эта социальная прослойка резко распадается на «богатых» и «бедных». Последних, к сожалению, большинство.

Взять все ту же Марью-Бибику. Вот уж кто на том свете будет в раю, если он только существует. Зато всю жизнь прожила в аду кромешном. Драчливый попался ей супруг, чуть что — по морде, и никакой на него управы не было. Трезвый, бывало, мухи не обидит, но стоит напиться — и не узнать человека, откуда только прыть берется. От побоев Марья не просыхала и лишь то и делала, что спасалась по соседям от его могучих кулаков. На людях Николай Иванович боялся выказывать свою дурь, зато дома давал волю пьяному угару. Через него, можно сказать, раньше времени Марья инвалидом сделалась, отшиб, паразит, все внутренности, и через него же едва не осталась без куска хлеба на старости лет. Смолоду не пускал ее на работу, ревновал без причины, доходило до того, что запирал по целым дням на замок, как заключенной оставлял лишь пищу да воду, а потом уже не смогла работать по болезни. Вот и получилось: подошел срок выйти на пенсию, а у нее не хватило стажа, но слава богу, сам вовремя преставился, государство и назначило ей часть его пенсии, как иждивенке. И хотя сумма не ахти какая большая, тридцать рублей, с голоду не помрешь, но при спокойной обстановке жить и на эти деньги можно. После смерти мужа Марья только и вздохнула свободно, а здесь еще привалила новость с квартирой, ну как тут не радоваться, вот она и разливается соловьем среди женщин на лавочке.

Под стать ей и Катерина из восьмой квартиры, с той лишь разницей, что никогда замуж не выходила, да так и осталась бобылкой. Пока была молодой и работала на производстве, как-то не ощущала одиночества, а вышла на пенсию — и чуть ли не изнывает от полученной свободы, прямо-таки не знает, куда себя девать. Ну сходит с утра с бабами на рынок, обегут несколько магазинов, купят где что подешевле, куриные ли потроха, либо еще на какой дефицит нападут, управится дома с хозяйством — и нечего делать. Единственное спасение — дворовая лавочка, где не так остро ощущается одиночество и за разговорами можно вдоволь отвести душу.

И одиноких женщин, как Марья-Бибика, Катерина, в доме добрая половина. Война сделала их вдовами. Не вернулся муж с фронта у Грани, у Шурки-парикмахерши, у Бауки, Васены, да разве всех перечислишь… И хотя разница в пенсиях у них плюс-минус пятерка, все же одиночка одиночке рознь. Если Баука, Клавка, Шурка-парикмахерша, не говоря уже о Васене, ведут вполне приличную и пристойную в их возрасте жизнь, растягивая свои несчастные сорок — пятьдесят рублей на целый месяц, и даже умудряются из столь мизерной суммы отложить что-то на похороны, то Граня уже через неделю после получения пенсии ходит по квартирам с протянутой рукой, выпрашивая у соседей в долг трешницу, всякий раз придумывая очередную историю, связанную с исчезновением пенсии. Чаще всего ее обкрадывают самым невероятным образом, и соседи по дому поражаются неистощимой выдумке, с какой она рассказывает о приключившейся с ней беде, но, выслушав, денег не дают, а молча выпроваживают Граню за дверь. Дураки сейчас перевелись, кто же даст в долг без отдачи, да у нас в доме зимой снега не выпросишь, не то что денег взаймы.

А ведь во дворе есть и люди состоятельные, со средствами, для которых трешник — не деньги, а так, бумажка простая. За примером далеко ходить не надо, стоит лишь подняться на второй этаж в девятую квартиру, к Васене. До недавних пор она жила, как большинство в доме, от получки до получки, а вернее, от пенсии и до пенсии. Но лет пять назад ее сыну крупно подфартило, послали на целый год за границу, да не куда-нибудь, а в Америку. Уехал нищим, а вернулся «миллионером». Из-за океана привез машину, сразу же с женой купили двухкомнатную кооперативную квартиру, и тряпок запас впрок, и на себя, и на жену, и даже бабке Васене отказали кое-что, и она теперь по двору шастает в заграничной шубейке. Но давно известно, чем богаче люди, тем они жаднее. На той же лестничной площадке живет восьмидесятилетняя Курганиха, самая что ни на есть настоящая миллионерша. Во дворе о ее капиталах слагают легенды, но толком до последнего времени так никто и не знал, сколько же у нее денег. Свои сбережения Курганиха государственным учреждениям не доверяла, а хранила деньги дома, то ли из опасения, что ее обвинят в нетрудовых доходах, то ли еще по какой причине, но только об истинном размере ее богатства во дворе узнали совсем недавно, когда она завела на свое имя сразу три сберегательные книжки. И до этого ходили слухи о ее баснословном состоянии, но слухи так бы и остались слухами, да помог случай.

Курганиха всю жизнь прожила одна, работала до самой пенсии в торговле и дружбы особой во дворе ни с кем не вела. Здравствуйте и до свидания, вот и все ее общение с народом. Даже перейдя на пенсию и имея уйму свободного времени, во дворе почти не показывалась, а как сурок с утра до ночи торчала в своей комнатушке. «Деньги стерегет, не иначе»… — съязвила однажды на лавочке Лизка, и она была недалека от истины.

К себе в комнату Курганиха никого без особой нужды не допускала, даже соседей по квартире. Во дворе считали, что родственников у нее нет, ибо за долгие годы проживания в доме ни разу не видели, чтобы к ней кто-либо приходил в гости, и все та же Лизка, под хмельком, сокрушенно качала головой: «Деньги с собой в могилу не унесешь… Пропадают ни за грош…» И вдруг в прошлом году объявился какой-то двоюродный племянничек и зачастил к Курганихе. Во дворе с любопытством наблюдали за его посещениями, и соседи по квартире даже слышали через стенку, как он просил у старухи деньги, а Курганиха клятвенно божилась, что денег у нее нет. Вот тогда-то и произошел тот случай, о котором и по сей день вспоминают на лавочке.

В одно из посещений племянничек вновь завел разговор о деньгах, и когда тетка, даже не дослушав его, показала рукой на дверь, то он пустил в ход силу и едва не задушил Курганиху. На крик прибежали соседи и оттащили от старушки обезумевшего молодого человека, и в тот же день Курганиха обнародовала свой капитал, собрав все наличные деньги, отнесла их в сберегательную кассу, но опять же, из предосторожности, положила деньги не на одну книжку, а открыла три по десять тысяч рублей в новом исчислении. И сразу как-то успокоилась и даже стала появляться на лавочке среди женщин. Однако отношения к деньгам не изменила и все так же тряслась над каждой копейкой. И Граню скорее накормит или даст в долг Марья-Бибика от своей тридцатки, чем Курганиха оторвет трешницу от своих тысяч.

Вот Граня и ходит по двору, причем ходит не одна, а вместе с Барсюткой. Трудно даже специально подобрать еще одну такую пару: Граня, маленькая, худенькая, в чем только душа держится, вечно в одной и той же одежде, и зимой и летом на ней можно видеть куртку, слинявшую от времени, болтающееся из-под куртки платье, на голове латаный-перелатаный платок, и Барсютка, старый кот, прибившийся к ней с давних пор, без хвоста, на трех лапах, четвертую, как и хвост, он потерял в драках с дворовыми псами, со слипшейся на спине шерстью и со слезящимися глазами. Барсютка неизменно сопровождает хозяйку во время похода по квартирам и даже в магазин. Многие во дворе, глядя на Граню, качают головой: «Самой жрать нечего, а она кошку мучает, сдала бы на живодерню, и дело с концом…» И даже попробовали помочь, взяли и без ее ведома занесли кота в другой район, так Граня буквально не находила себе места дома и ходила по двору и по переулку целую неделю, выкликая имя своего верного друга: «Барсютка, Барсютка, Барсютка…» И от ее голоса, особенно в ночное время, становилось так тоскливо и жутко, что впору хоть вешайся, и люди не выдержали, принесли Барсютку обратно во двор. Сколько радости было, когда они встретились, и не передать: Граня прослезилась, взяла кота на руки и, прижавшись лицом к его морде, долго не могла оторваться от него. Барсютка же разволновался еще больше и, не совладав с собой, на радостях обделал хозяйку. И теперь, когда говорят, чтобы она избавилась от Барсютки, Граня и слушать не хочет, как она не слушала и увещевание баб, корящих ее за водку. Если же ее очень уж допекут, то она не выдержит и ответит:

— Э… милые, я же на свои пью, а не на чужие… — И, помолчав немного, прослезится и добавит: — Верните моего Степана — и не токмо пить брошу, а и есть перестану…

И отвернутся присмиревшие бабы, словно кто виноват в том, что ее Степан не пришел с войны, как не вернулись и их мужья. Они, конечно, могли бы возразить Гране: «Мы-то вот не пьем, а смирились с горем и живем себе потихонечку без мужиков», но только эти их слова для нее слабое утешение. Любила, говорят, она своего Степана сильно, вот и не справилась с горем, как другие. Одни нашли утешение в религии и зачастили в церковь, других нужда так придавила, что и не вздохнуть, Граня же решила залить горе вином, а раз пристрастилась к рюмке, то, считай, пропал человек, более сильные натуры не могут справиться с этим недугом, а уж о женщине и говорить не приходится. Вот Граня и мается, терпеливо и безропотно неся свой тяжелый крест.

Из других обитателей пожилого возраста, из женщин, в доме интерес представляет, пожалуй, лишь Мэри Моисеевна — общественница, или, как еще называют во дворе за глаза, «каждой бочке затычка». Мэри Моисеевне — за семьдесят, но она еще очень живая, подвижная старушенция, да и пенсию получает вполне приличную — шестьдесят семь рублей. Живет вроде одна, но во дворе уже сбились со счета, сколько у нее перебывало племянниц. Что ни год, то новая, и только совсем недавно открылась правда: оказывается, никакие это были не племянницы, а Мэри Моисеевна пускала к себе на квартиру студенток и от жилищного промысла имела небольшой, но постоянный приработок. Во дворе ее никто не осуждал за это, каждый живет как может, да и побаивались с ней связываться, как-никак, а общественница. Последние десять лет Мэри Моисеевна неизменный член домового комитета, хотя никто не видел, как проходили выборы, пять лет подряд она избиралась в товарищеский суд, а однажды она попала по ошибке даже в народные заседатели. С тех пор ее авторитет во дворе, да что там во дворе, во всем переулке, резко скакнул вверх. И до этого без нее не обходился ни один скандал, ни одна семейная размолвка, не говоря уже о судебных делах, а тут, чуть что, обиженные сразу же бегут к Мэри Моисеевне, особенно женщины, и она, ночь ли, полночь, встает и идет вместе с человеком, обратившимся к ней за помощью, разбирать семейный конфликт ли, а то и утихомиривать хулиганов и драчунов.

И странное дело, казалось бы, ну что там, пришла какая-то старуха, толкни ее пальцем — и она упадет, ан нет, у нас во дворе самые что ни на есть заядлые драчуны и пьяницы при появлении Мэри Моисеевны стараются привести себя в надлежащий вид, а с некоторых мужичков при ней дурь сметает, словно ветром. Одним словом, Мэри Моисеевна незаменимый человек на общественном поприще и служит людям не за страх, а за совесть.

А вот мужчин пожилого возраста у нас в доме совсем нет. Многие не вернулись с войны, а из тех, кто пришел с фронта домой, ни один не дожил до новой квартиры, причем трое померли не своей смертью.

Дядя Мотя Кулик из пятой квартиры удавился с перепоя на чердаке.

Посудачили-посудачили женщины, истово перекрестились и промеж себя решили так: хотя и нехорошею смертью помер человек, но уж лучше смерть, чем так мучиться, как мучился Матвей Иванович.

С фронта вернулся весь искалеченный, три ранения и контузия давали себя знать, от головной боли не было никакого спасения, совсем измучился. Только и забывался немного в пьяном виде, но водка ведь плохой лекарь, она одно лечит, а другое разрушает.

Заливал Матвей Иванович свою боль, а близким причинял гораздо большее горе. Последнее время совсем сбесился мужик, никакой управы на него не было, даже Мэри Моисеевну перестал бояться. Начисто извелась с ним жена, перетаскал из дома все вещи, остались в комнате одни голые стены. Но это бы еще ничего, вещи дело наживное, дурной пример сыну показал, и тот с ранних лет пристрастился к стакану. Наталья Петровна с ног сбилась, не зная что делать и за кем смотреть: то ли за сыном, то ли за мужем. Хорошо, умные люди посоветовали, обратилась она к военкому, Володьку и забрали в армию. Думала, служба образумит его немного и парень встанет на ноги, а он вернулся и принялся за старое.

Недолго пережил Кулика и дядя Ваня из десятой. В свое время пил не меньше Кулика, вместе лечились от алкоголизма, жену и детей измучил до чертиков. Но ни увещевания родных, ни лечение — ничто не помогало, и так бы, наверное, Иван Петрович и закончил жизнь алкоголиком, да помог случай. Сам «завязал» и последние пять лет в рот не брал, даже по праздникам.

На первый взгляд, ничего особенного вроде не произошло, занялся человек голубями, да так увлекся, что все свободное время посвящал любимым птицам. Но голуби сделали Ивана Петровича человеком, из-за них же, можно сказать, и смерть принял.

Видно, правда, от судьбы никуда не денешься.

И уж совсем нехорошо кончил муж Марьи-Бибики. Дядя Коля при жизни удивлял весь двор, удивил еще раз жильцов дома и своей смертью. Николай Иванович, или по-уличному «золотарь», не верил ни в бога, ни в черта и чудил при жизни напропалую. Золотарем его прозвали в молодости, за работу на специальной машине, и хотя золота он не накопил и стяжателем никогда не был, а вся его карьера на этом поприще закончилась плачевно, кличка так и осталась за ним до последних дней. Многие в переулке не знали даже его настоящего имени, и когда им рассказывали забавно-трагическую историю, приключившуюся с дядей Колей в молодости, то мало кто оставался равнодушным к рассказу и не хватался за живот, от смеха.

А произошло с ним вот что: полюбил он в молодости девушку, и она вроде бы отвечала ему взаимностью. Ходила с ним в кино, целовалась в подъезде, а через месяц он ей чин по чину сделал предложение, и они решили сыграть свадьбу на удивление всему переулку. И удивили! Перед распиской невеста узнала от кого-то из его дружков, что жених работает «золотарем», и из загса убежала. С этим коварством он еще бы смирился, но глупая девка при всем честном народе оскорбила его:

— Не хочу, — говорит, — жить с человеком, от которого всю жизнь вонять будет…

Бросился Николай на обидчицу с кулаками, но его удержали. Однако злобу он на суженую затаил великую, а вскоре ему представился удобный случай отомстить обидчице. Донесли ему дружки, что его бывшая невеста выходит замуж, и указали точный адрес, где она собирается играть свадьбу. Не долго думая, подогнал он к этому дому в назначенный день и час свою машину, наполненную до краев общественным «золотом», вставил в окно трубу и все содержимое из машины добросовестно перекачал на праздничный стол. Перед этой операцией не забыл припереть дверь с обратной стороны увесистым колом, так что ни один из гостей не вышел на улицу. Очевидцы рассказывали, что в комнате творилось что-то невообразимое. Люди прыгали на стулья, лезли на шкаф, но и там их настигала мощная струя мутной жидкости. До поздней ночи потом у колонки с водой толпились гости, отмываясь от непредвиденного свадебного подарка.

Даром Николаю его шалость не прошла, и судили его за хулиганство. От адвоката он отказался, но защищался на суде умно. Цитировал классиков, особенно те места, где у них сказано, что всякий труд почетен. Искренность Николая размягчила суровые судейские сердца, и ему определили только два года лишения свободы, что по тем временам было вполне сносным наказанием. Но из зала суда он уходил под конвоем в хорошем настроении, и на то у него были все основания. Нарушенная справедливость восторжествовала, от его бывшей суженой в тот же вечер сбежал законный супруг, не перенесший такого позора. На Севере, куда попал Николай, начальство лагеря долго смеялось, читая его приговор, а присмотревшись к новому заключенному, поняло, что никакой он не преступник, а свалял дурака, и на первом же году расконвоировали его. Но освободиться от насмешливого к себе отношения он так и не смог.

Умирать Николай Иванович совсем не собирался, крепкий был старик, и почудил бы еще на своем веку, не приключись с ним оказия с тормозной жидкостью. Чего он только не пил: и политуру, и «огонек», и одеколоны разных сортов, все переваривал его могучий организм, а вот тормозную жидкость не выдержал. Причем, как рассказывали очевидцы, на них страшно было смотреть, уж очень они корчились от боли. Не приведи господь принять такие муки. Только и успели довезти до больницы, промыть желудок, а спасти от смерти уже не привелось. Так и умерли в больнице. Дядя Коля не один пил, подбил его на эту затею с тормозной жидкостью молодой парень из соседнего дома, законченный алкаш в свои двадцать три года. Где Леха раздобыл эту гадость, неизвестно, но раз жидкость есть, значит, нужно выпить, так уж испокон ведется у русского человека. И выпили! Вместе развлеклись, вместе и померли.

Марья-Бибика сначала вроде обрадовалась: «Слава тебе богу, отмучилась, прибрал господь кровопивца к себе», а потом вдруг ни с того ни с сего затосковала по мужу, во сне часто стала его видеть, и все его чудачества предстали теперь совсем в ином свете.

— Не к добру это, Машенька, — сразу же определила бабка Анюта из седьмой квартиры, — зовет тебя Иваныч к себе, видно, тяжко ему приходится на том свете.

— Типун тебе на язык, старая, я еще в новой квартире поживу в свое удовольствие, а уж потом и помереть не грех…

Можно понять Марью-Бибику, всю жизнь прожившую в гнилушке, безо всяких удобств, когда она замахала рукой на Анюту, заговорившую о смерти. Но в нашем доме двое умерли прямо со смотровой в руках, так и не переступив порог новой квартиры, и эти двое, Малай и Вадим, представители среднего поколения. Уж как они враждовали при жизни, до драки дело доходило не раз, а смерть успокоила их обоих. Кажется, что им было делить, жили бы себе тихо-мирно, в дружбе и согласии, как полагается жить добрым соседям, ан нет, смотреть друг на друга не могли и чуть что — пускали в ход кулаки.

Вадим помоложе, поздоровее, к тому же боксом занимался когда-то, так что синяки да шишки доставались в основном Малаю. Но и татарин в долгу не оставался, терпеливый мужик, дожидался своего часа и отыгрывался на Вадиме сполна за все полученные побои, а момент такой наступал всякий раз, как Вадим напивался и еле держался на ногах, вот тут-то Малай и брал свое, сам он спиртного не употреблял, и это, пожалуй, единственное его достоинство, во всем остальном — Малай слова доброго не стоит. Его даже во дворе не особенно любили, темный он какой-то был человек, да и делишками всякими неблаговидными промышлял, путался со спекулянтами разными и свою комнатушку превратил в склад дефицитных вещей, а квартиру — в проходной двор, вечно к нему кто-нибудь приходит или уходит от него, и когда он работал на производстве, никто в доме толком не знал. Участковый проверял его, но придраться ни к чему не смог, а вскоре не только оставил его в покое, но и стал закадычным дружком Малая. Но нелегальная деятельность татарина лишь штрих в его биографии. Будь только это, в доме бы поговорили, поговорили и перестали, в конце концов каждый живет, как может, но Малай восстановил против себя всех обитателей дома, особенно женщин, другим своим неблаговидным поступком: бросил жену с двумя детьми и спутался с Веркой-горбатой из соседнего дома, такою же спекулянткой, как и он сам. И хотя о покойниках плохо не говорят, без Малая в повествовании обойтись никак нельзя, картина получится не полная.

Жил Малай со своей женой без росписи целых двенадцать лет, у татар это, говорят, принято, прижила Галина от него двоих детей, девочку и мальчика, дети были вылитый отец, признавал их Малай за своих, а потом взял да и распустил слух, что дети не от него, и сразу же, не долго думая, прогнал жену и детей из своей комнаты. Другая бы на месте Галины подняла хай, привлекла общественность на свою сторону, а за нее бы весь дом подписался, и Малая бы, как миленького, заставили оставить жену с детьми в покое, а уж об алиментах и говорить не приходится, содрали бы как с липки определенную сумму из зарплаты, на содержание двоих детей. Галина же решила выказать гордость, тихо-мирно собрала вещички и вместе с детьми ушла жить к матери. Удивить, конечно, никого не удивила, а себе жизнь осложнила, не так-то просто одной на зарплату уборщицы прокормить двоих детей, даже если и работаешь по совместительству еще в одном месте. Но Малая за жену и детей бог наказал. В холостяках походил недолго, всего с год, не больше, и недуг скрутил его буквально в бараний рог. Высох весь Малай, пожелтел, рак легких определили врачи, и ходил он последнее время по двору сам не свой, и никакая новая квартира ему не в радость.

Зато Вадим, сосед Малая по старой квартире, ждал сноса дома, как великого праздника, хотя, если разобраться, то уж кому-кому, а ему-то все равно где пить, в новом ли доме, в старом ли, все едино. Из-за этого у Вадима и не заладилась семейная жизнь. Собой он мужик видный, даже красивый, можно сказать, а вот жена с ним жить не стала, разошлась. Но разойтись-то разошлась, а податься с детьми некуда, она и осталась жить в той же комнате, где и жила раньше. Вадим денег на еду не дает, а с работы приходит, жрать лезет из той же кастрюли, что и до развода. Когда трезвый, его еще можно урезонить, а пьяному лучше и не говори ничего, у него один ответ — кулак в морду, и весь сказ. Жена уж его учила уму-разуму, и на пятнадцать суток сажала не раз, все нипочем, а на большее не решается, сама третья, о детях думать приходится. Хоть и не ахти какую огромную сумму получает от него на двоих детей, а все же алименты приходят регулярно, а в тюрьму посадят за хулиганство — и этих денег лишиться можно, вот она и терпела от него издевательства.

Вадим, видя такое попустительство с ее стороны, совсем обнаглел, приревновал бывшую жену к Малаю. Он и раньше, будучи в законном браке, по пьяной лавочке не раз и не два разукрашивал Ленку ни за что ни про что, а тут снова воспылал любовью к бывшей жене. Кто знает, было у нее с Малаем что-нибудь или нет, во дворе болтали, будто слаба Ленка на передок, но за ноги их, во всяком случае, никто не держал, только Вадим все одно пригрозил убить их обоих. И неизвестно еще, как бы развернулись события в дальнейшем, не случись во дворе две смерти, одна за другой.

Сначала богу душу отдал Малай, а за ним следом ушел из жизни и Вадим. Собрался Малай к Верке-горбатой, не успел выйти из дома и сделать несколько шагов, как споткнулся и упал прямо на мостовой. Его подобрали незнакомые люди, вызвали «скорую помощь» и увезли в больницу. Верка сразу поленилась пойти в больницу, а когда через неделю наведалась, то было уже поздно, оказалось, что Малая уже похоронили на казенный счет, так как из родственников за ним никто не явился. Верка накричала на врачей, ибо узнала от сторожа морга, что кто-то выбил у Малая все зубы, а зубы у него были не простые, а золотые. Золотую челюсть Малай вставил себе за несколько месяцев до смерти и ходил по двору, поблескивая желтыми зубами, и многие во дворе не одобряли эту его прихоть, справедливо полагая, что было бы больше пользы, если бы он деньги, потраченные на вставные золотые зубы, отдал своим детям. Но верно говорится в пословице: нажито махом — и ушло прахом. Погоревала, погоревала Верка, что золото досталось не ей, а чужим людям, и уехала из больницы с пустыми руками.

А буквально через неделю плохо кончил и Вадим. То ли он справлял поминки по усопшему недругу, то ли у него просто был очередной загул, только, по-видимому, ввязался он в драку, его избили до полусмерти и скинули в Москву-реку. Проходивший мимо постовой милиционер заметил торчавшего из воды человека, вытащил Вадима, но до больницы довезти его не успели. Так в дороге и умер Вадим от полученных побоев.

Из других мужчин среднего возраста в нашем доме стоит упомянуть о Хохле, Володе-баянисте и конечно же о Волокуше. Всем им под сорок, но объединяет их не только возраст, но схожесть судеб. И у одного, и у другого, и у третьего личная жизнь сложилась неудачно, все они не живут с семьями, а перебиваются в одиночку, каждый по себе, а хорошо известны все прелести холостяцкого быта, полуголодного, полухолодного, и вечная нехватка денег, да и как их будет хватать, если из ста двадцати рублей еще и алименты платить надо, вот они и перебиваются с грехом пополам от получки и до получки. И не только они, у нас в доме живут одни разведенные, и в этом отношении наш дом самый настоящий клоповник. Хохол, Волокуша и Володя-баянист — типичные представители данной социальной среды.

Правда, наряду с общим они и разнятся чем-то между собой. Волокуша — законченный алкаш и тунеядец, хохол же и Володя-баянист — трудяги и спиртным не балуются, разве что по советским праздникам. И если с Волокушей относительно все ясно, жена ушла от него по причине частых выпивок, да к тому же он лодырь великий, не работает по целым месяцам, хоть мужик и здоровый и его дешевле похоронить, чем прокормить, то случай с Хохлом и Володей-баянистом сложней и в привычную схему не укладывается.

Многие женщины во дворе полагают, что Хохлу не повезло просто-напросто. Взял он в жены Нинку-хохлушку, отсюда и его прозвище, красивую и ладную бабу, но взял не одну и не девкой, а, как говорят в народе, с хвостом, со взрослой дочерью. Хвост-то, по общему мнению всего двора, и помешал Анатолию жить нормальной семейной жизнью. Не сложились у него отношения с тринадцатилетней девочкой, дочерью Нинки-хохлушки от первого брака, и как он ни старался найти с Ленкой общий язык, у него так ничего и не получилось. А сначала вроде бы все шло нормально: молодожены обзавелись новой мебелью, мать Анатолия подарила им спальный гарнитур, и во дворе нашлись даже злопыхатели, что позавидовали Нинке: «Такого парня отхватила!» Не пьет, не курит и как крот все в дом да в дом несет. Но семейное благополучие Анатолия длилось недолго, всего каких-то два года. Пока Лена была еще девочкой, с горем пополам ладила с приемным отцом, но стоило ей приблизиться к совершеннолетию — и пошло и поехало, скандал за скандалом. Слишком рано девчонка женихаться стала, мальчики в голове появились, а об учебе и слышать не желает. Анатолий ее уму-разуму наставляет, а она его чуть ли не матом посылает куда подальше. Здесь бы и вмешаться матери, поддержать мужа и призвать к порядку распоясавшуюся недоросль, а Нинка-хохлушка не придумала ничего лучше, как взяла сторону дочери, и Анатолию в конце концов не осталось ничего другого, как уйти из семьи. Все та же Лизка очень точно выразила общее мнение дома:

— Обобрали парня, как липку, и выгнали… Пожалеет еще Нинка, да поздно будет…

Пожалела, в шестнадцать лет принесла ей Ленка в подоле ребеночка, вот они теперь и маются на одну зарплату. Пробовала Нинка призвать обратно Анатолия, так он и слушать ее не захотел, и смотровую взял отдельно от них.

Отдельно поехал в новую квартиру и Володя-баянист. Его случай особенно трудный, и во дворе так и не поняли, что же у них произошло с Танькой-мормышкой. Когда он незаметно появился в нашем доме, то все порадовались за Таньку. Еще бы! И собой хоть куда, мужиков-пьяниц сторонится, по двору пройдет — мухи не обидит, и за все время проживания никто от него слова дурного не слышал, а в выходные дни рюкзак за плечи — и до понедельника закатывается на рыбалку. В будни же, придя с работы и отдохнув немного, брал в руки баян — и по двору плыла задушевно-грустная мелодия, и так, стервец, играл, что женщины на лавочке переставали даже разговаривать и молча слушали, как он выводит ту или иную песню. И нет ничего удивительного, что своим поведением Владимир как-то сразу завоевал сердца всех обитателей дома. Люди радовались вместе с ним, когда у них с Танькой наконец-то появился ребенок, первые два года Танька никак не могла разрешиться, и у нее были выкидыши. Володя сначала возил дочь по двору в коляске, а потом стал гулять с ней за ручку. И вдруг семейное счастье рухнуло, Володя-баянист разошелся с Танькой и перестал появляться во дворе вместе с дочерью. Не играл он больше и на баяне…

Во дворе ломали голову, доискиваясь до истинной причины развода, но так и не смогли прийти к единому мнению. Большинство женщин во всем обвинили Таньку и, осудив ее самым страшным судом, больше уже к вопросу о Володе-баянисте в своих разговорах не возвращались. Так разве иногда, когда речь заходила о современной молодежи, нет-нет, а кто-нибудь и помянет недобрым словом Таньку: вот, мол, все они такие, жить не хотят по-людски, да и не умеют.

Молодежь в нашем доме действительно неблагополучная какая-то. На пять браков — пять разводов. Особенно творится что-то неладное с женским полом. Работать не хотят, детей воспитывать тоже, нарожали и бросили на произвол судьбы. И никакой ответственности, знай пьют себе да котуют с мужиками. Причем не особенно привередливы, переспят со всяким, кто к ним придет с бутылкой и закуской. Отсюда и результат: у Соньки из девятой квартиры трое детей и все от разных мужиков. Спроси ее, кто отец того или иного ребенка, и она не скажет, затруднится. Да что там отца не знает, она детей-то своих не узнает, покажи их ей сейчас. Двоих сразу же сдала в детский дом, а третьего, Мишку, не видит по целой неделе. Шестилетний мальчишка с утра до вечера гоняет во дворе, и если мать Соньки, тетя Нюша, гнет спину на двух работах, чтобы прокормить лодыря-дочь и внука, не придет и не возьмет Мишку к себе, то мальчишка так и будет болтаться во дворе беспризорником до самой ночи. Сонька Золотая Ручка даже и не пошевелится, чтобы присмотреть за сыном, и будет гудеть до тех пор, пока не просохнет, благо ей повезло с соседями. Бабка Васена глухая совершенно, с вечера спать завалится и хоть из пушки пали, до утра не проснется. А Соньке это только на руку, она и гужуется со своей компанией. Пробовала заняться ею общественность, да Сонька обвела старушек вокруг пальца. Всплакнула на заседании домового комитета, пообещала устроиться на работу и заплатить за год за квартиру, ее и пожалели, как же, ведь она мать-одиночка, а того понять не могут, что она прикрывается детьми, как ширмой, и стоило ей только выйти на улицу после заседания общественности, она о них и думать-то забыла.

Зато на ее подружке, Лидке из десятой квартиры, отыгрались. Тут уж как кому повезет. Лишили ее материнства, и за хулиганство на шесть месяцев посадили в тюрьму, и во дворе все гадают теперь, успеет Лидка отбыть срок до сноса дома и вместе со всеми уехать в новый дом, или ей не повезет и она лишится жилья в Москве. С Лидкой возились, пожалуй, не меньше, а больше, чем с Сонькой. И воспитывали ее, и жалели, и наказывали для острастки штрафом, ничего не помогало, девка словно сбесилась, распустила вожжи и продолжала медленно скользить вниз.

А ведь поначалу жизнь у нее складывалась вполне нормально: вышла замуж, родила девочку, муж не ахти чтобы и пил, по праздникам да с получки, одним словом, был не хуже других. Ан нет, захотелось девке испытать острых ощущений, задурила и начала потихонечку погуливать от мужа. Дом старый, маленький, и во дворе все друг про друга знают, скрыть что-либо практически невозможно, тем более такие вещи. Дошел слух про ее шалости и до мужа. Проучил он ее как следует, целую неделю ходила на работу с синяками. Синяки сошли с лица, но Лидка не остепенилась, вошла во вкус разгульной жизни. Муж посмотрел-посмотрел на ее фокусы, кому грязь охота собирать, вещички в охапку — и уехал к матери. Вот с этого момента Лидка и махнула на себя рукой, загуляла уже без оглядки. Ребенка сдала на пятидневку в детский сад, работать стала от случая к случаю и чуть ли не каждый день устраивала в комнате пьянки.

Часто можно было видеть такую картину: дом отошел ко сну, слышно, как за окнами неодобрительно и глухо шуршит голыми ветками тополь. И вдруг ночную тишину разрывает истошный крик: а-а-а… мать-перемать, детский плач, пьяное несвязное бормотанье, и снова все затихает. Хлопают двери квартир, любопытные выглядывают в окна, но делается это больше по привычке, ибо всему дому, да что там дому, всему переулку известно имя нарушителя спокойствия. Это развлекается Лидия Николаевна. Часто после ее выступлений жильцы дома шли утром на работу с больной головой, невыспавшиеся и злые, а о непосредственных соседях Лидки и вовсе говорить не приходится, им от нее нет никакого житья. Лидка же, проспавшись, шла к продовольственному магазину, где, словно заправский алкаш, гадала на троих, и прямо тут же, у прилавка, из горла, лакала свою долю. А выпив и доведя себя до нужной кондиции, любила Лидия Николаевна всплакнуть и рассказать первому встречному о своей разнесчастной судьбе, кляня при этом на чем свет стоит своего бывшего супруга и особенно его мужские достоинства, что он и не мужчина вовсе, а импотент самый настоящий и что не гулять от такого мужа грешно, это нужно быть холоднокровной рыбиной, которая спокойно может обойтись и без мужика. И всю вину за свое падение взвалила на плечи супруга.

Пробовали с Лидкой решить по-хорошему, беседовали с ней кому только не лень, но она ухмылялась пьяными глазами и продолжала гнуть свою линию. Участковый на неделе разговаривал с ней по нескольку раз, и все впустую. Вот тогда-то за Лидку взялась всерьез Мэри Моисеевна и обратилась в отдел народного образования. Инспектор роно обследовала на месте, как Лидка исполняет свои материнские обязанности, опросила воспитателей детского сада, и после их убийственных показаний поставила вопрос перед народным судом о лишении ее родительских прав и о передаче сына на воспитание отцу.

На суд пришел весь дом, благо судили Лидку тут же, в красном уголке. Все заседание суда Лидка проплакала, растирая лицо грязной рукой, била на жалость, и соседи пожалели ее, смягчили гнев на милость, изменили свои показания в ее сторону. Но воспитатели детского сада резали ей в глаза всю правду-матку:

— Миша в моей группе два года. Дома с ним не занимаются. Чувствуется, что ребенок испорчен семейной обстановкой: он проявляет нездоровый интерес к девочкам, занимается онанизмом, мать часто приходит за мальчиком в нетрезвом виде, а то и вообще не приходит, и воспитатели вынуждены брать ребенка к себе.

Не лучше показания и другой воспитательницы:

— Лидия Николаевна несколько раз приходила за сыном с сомнительной компанией мужчин. Брала Мишу, и все вместе шли в винный отдел, а потом в сквер распивать вино…

Но показания свидетелей еще бы ничего, не будь в деле акта участкового, начисто сразившего суд. В акте черным по белому значилось, что родная мать напоила своего шестилетнего сына, и его вынуждены были обследовать врачи-специалисты на предмет опьянения. А произошло это самым обычным образом: у Лидки собрались дружки-собутыльники и, напившись сами, забавы ради решили напоить и мальчишку и посмотреть, что он будет делать в пьяном состоянии. Так в деле о лишении материнства появился данный эпизод.

После таких показаний суд конечно же вынес решение о лишении Лидки материнства, и она, придя домой после заседания, с горя напилась, а заодно избила соседку, якобы за то, что та дала плохие показания в суде. А это уже дело уголовное, и Лидку в этот же вечер увезли сначала в вытрезвитель, а оттуда в тюрьму. Вот во дворе теперь и гадают: успеет Лидка выйти вовремя на свободу или не успеет.

Разговоры о сносе дома заслонили собой все дворовые новости. В нашей квартире тоже с утра до вечера только и слышно о новоселье. Мать с соседкой долго дулись друг на друга, а тут сразу помирились. Соседи наши, люди в доме известные, этакая «святая» семейка, и мы от них изрядно хлебнули горя. Но мать моя — удивительный все же человек! Сколько соседи причинили ей неприятностей, а она ни капельки не держит на них зла. И на жизнь не ропщет, а уж как она, эта самая жизнь, ее била! По Лизкиной классификации мы с матерью входим в группу нищих, хуже нас живут сестры да Марья-Бибика. Граня с Барсюткой — и те обошли нас. У нее в месяц на одну получается почти пятьдесят рублей, а у нас на двоих семьдесят пять, тридцать рублей — пенсия матери и сорок пять — моя стипендия. И хотя бедность вроде не порок, мать не любит причислять себя к низшей социальной категории и всегда спорит с Лизкой, когда та ставит нас в разряд неимущих. И как ни близка мне мать, все же приходится признавать правоту Лизки, против фактов особенно не попрешь, они ведь упрямая вещь, как любил говаривать один небезызвестный человек.

Может быть, кто-нибудь и испытал больше невзгод, чем моя мать, но я сомневаюсь в этом. До войны мать не видела света белого, а уж во время войны и в послевоенные годы хлебнула горюшка вдосталь. Одна осталась с четырьмя детьми на руках, один другого меньше. Как она нас вытянула и мы не померли с голоду, у меня и сейчас не укладывается в голове. На тридцать рублей, а по-тогдашнему на триста, умудрялась кормить, одевать такую ораву! Да еще ужасные жилищные условия. Наша семья ютилась в восьмиметровой комнатушке, в глубочайшем подвале, и из нашей комнаты мы видели лишь ноги прохожих. Зимой углы в комнате промерзали настолько, что образовывалась наледь — и хоть катайся на коньках. Даже крысы и те не выдерживали холода и на зиму перебирались в соседние дома. Но это все бы еще ничего, жить можно, если бы восьмиметровку занимала одна наша семья из пяти человек. Однако кроме нас в комнатушке проживало еще два человека, мужчина и женщина, причем не муж и жена, а совершенно чужие друг другу люди. Вот и получается, что на восьми метрах размещалось семь человек, три кровати, стол, скамейка и два стула. От стола до двери можно было пробраться только боком по узенькому проходцу между двумя кроватями. И не дай бог зацепить за подзор, тетя Маня-Синица так схватит за ухо, что чуть ли голова не отрывается от шеи. А уж о подзатыльниках дяди Гриши-Сыча и говорить не приходится, они воспринимались нами как само собой разумеющееся. Я и сейчас еще чувствую их на себе. Бил дядя Гриша за дело и просто для профилактики, приговаривая при этом: «Эх, вы, безотцовщина», и трудно было понять по его голосу, жалел ли он нас, или вкладывал в свои слова какой-то иной смысл, понятный только ему одному.

Такое положение сложилось еще в тридцатых годах. До войны в нашей комнатушке жили трое холостых мужчин: дядя Гриша, дядя Ваня и наш отец. Во дворе у нас размещался конный парк, и все трое они работали ломовыми извозчиками, почти в одно время все трое переженились и обзавелись семьями. Началась война, дядя Гриша успел своих детей и жену отправить в деревню, а мы и тетя Маруся застряли в Москве. Тетя Маруся устроилась в продовольственный магазин уборщицей и четыре года войны кое-как перебивалась, а у нашей матери на руках четверо осталось, мал мала меньше, от года до восьми лет, вот она и обмывала, и обстирывала весь переулок, чтобы прокормить нас. Здесь уж не до жилищных условий, спали на одной кровати четверо: мать с сестренкой и из ноги в ноги мы с младшим братишкой, а старший брат ютился на кухне под плитой, ему больше всех и доставалось. Квартира многонаселенная, соседи вставали на работу рано утром, часов в пять, он тоже просыпался и перебирался к нам на кровать на место матери.

Мать мы не видели по целой неделе: ложились спать — она еще не приходила с работы, просыпались утром — ее уже не было дома. О военных годах много говорить не стоит, всем трудно жилось. Несладко было и нам. Питались в основном «гречкой» — так мать называла картофельные очистки, которые собирала по дворам, и затем, промыв их в нескольких водах, жарила без масла и подавала на стол. Внешне они очень походили на пережаренную гречневую кашу, но, зачерпнув ложку такой каши и засунув ее в рот, очень трудно ее проглотить даже голодному человеку. Кусок хлеба в доме был самым настоящим лакомством. Я и сейчас помню до мельчайших подробностей ритуал деления хлеба на равные дольки. Вся семья собиралась вокруг стола и, разложив четвертушки, кто-нибудь один отворачивался к стене, а мать, указав пальцем на хлеб, спрашивала: «Чья?», — и отгадчик отвечал: «Витькина», — и младший братишка брал свою долю. Борьба шла за крошечную горбушку, обладание которой было большой удачей.

В весенние и летние месяцы наш рацион пополнялся растительной пищей: крапивой и изредка щавелем. Напротив нашего дома находилась детская Морозовская больница, и на отгороженной территории росла крапива. И хотя вход в больницу был запрещен посторонним лицам, вся детвора округи тайком проникала за ограду и рвала, обжигая руки, крапиву. Даже пустые щи из зелени после «гречки» казались такой вкуснятиной, что мы готовы были проглотить ложки. Карточки на масло, селедку мать меняла на картошку, но этот товарообмен мало помогал нам. Мы в буквальном смысле слова пухли от голода. Материнской зарплаты, тридцати рублей, едва хватало на полмесяца, а потом начинались хождения по мукам, о которых и вспоминать не хочется. Но война есть война, и здесь роптать особенно не на кого.

Из трех мужчин нашей комнаты вернулся только один дядя Гриша, наш отец погиб под Смоленском в сорок втором году, а дядя Ваня пропал без вести, так что с окончанием войны у нас мало что изменилось — военные голодные годы сменились послевоенными, столь же голодными и холодными. Я помню, как мы едва не теряли сознание от одного запаха варева дяди Гриши, когда он садился за стол есть. Его знаменитая кастрюля и по сей день стоит у меня перед глазами. Мы с сестренкой делаем уроки, а пьяный дядя Гриша прямо на наши тетради ставит свою кастрюлю, а мы как зачарованные смотрим ему в рот и вдыхаем в себя пахучий воздух. Сейчас бы любого человека от одного вида кастрюли дяди Гриши стошнило, а нам тогда казалось, что нет ничего вкуснее его варева, а другим словом то, что ел дядя Гриша, и не назовешь. Он в одной кастрюле готовил сразу и первое и второе, и поэтому закладывал в нее и мясо с душком, и селедку, и картошку с капустой, и все это сдабривал какой-нибудь крупой, ставил на огонь. Полученное месиво сосед извлекал ложкой прямо из кастрюли, поглощая все содержимое огромной посудины за один присест. И хотя дядя Гриша никогда не угощал нас своим обедом, мы всякий раз с надеждой взирали на него, когда он устраивался со своей кастрюлей за столом, и не теряли эту надежду до тех пор, пока не слышали скрежет железной ложки о дно кастрюли. Да что там про него говорить, он даже ни разу не предложил нам облизать свою посудину.

Повезло нам крупно лишь в пятидесятом году, причем повезло сразу дважды: мать устроилась работать уборщицей в детский сад, и мы наконец-то решили проблему голода. Нет, зарплата у матери не прибавилась, а осталась все та же тридцатка, зато появился побочный источник существования. Зная о нашем бедственном положении, матери разрешали собирать куски со столов после завтрака, обеда и ужина, и когда в первый раз мать принесла домой целую сумку хлебных объедков, то мы не поверили своим глазам и все ходили вокруг да около, боясь притрагиваться к хлебу. С этого времени с едой у нас в доме наладилось. Правда, за эти куски матери приходилось отрабатывать. Она мыла полы и обстирывала не только заведующую детским садом, повара, кладовщицу, но и воспитательниц групп. Все, кому не лень, кололи ей глаза кусками, и чтобы избавиться от попреков, мать после работы брала с собой кого-нибудь из нас, чаще всего меня или младшего братишку, и шла на поденщину. Я хорошо запомнил это «хождение по людям», запомнил усталые материнские глаза, сгорбленную фигуру с тряпкой в руках в чужой квартире, и то чувство несправедливости, которое заполнило всю детскую душу да так и осталось по сей день.

Вторая радость была не меньше первой: нам, как семье погибшего, дали «новую» комнату. Мы уже к тому времени выросли и не умещались на одной кровати: мне было тринадцать, сестре пятнадцать, младшему братишке десять, а старший брат вообще был уже совсем взрослый человек, ему исполнилось семнадцать лет, и он работал на заводе токарем. Летом мы еще как-то выходили из положения: мать с сестрой спали на кровати, а мы, трое мальчишек, ночевали в сарае вместе с голубями, зимой же нам приходилось туго, но мы все-таки умудрялись как-то размещаться на одной кровати. И вот радость так радость! Нам дали ордер на комнату, да еще какую, целых двадцать метров, самый что ни на есть настоящий дворец по тем временам. И когда мы в первый раз вошли в комнату, то смотрели так же, как на сумку с кусками хлеба, принесенную матерью из детского сада. О такой комнате можно было только мечтать, и поэтому никто не обратил внимания на то, что дом старый, деревянный, безо всяких удобств, с печным отоплением. Главное — комната, и не в подвале, а на втором этаже, комната, полная света и солнца, и в ней можно кататься по полу, а не лежать, скрючившись, на одной кровати.

Так мы попали в дом, где прожили затем целых четверть века, и вот теперь дом сносят, и нам наконец-то дают уже по-настоящему новую квартиру, не комнату, а отдельную двухкомнатную квартиру. Тогда мы быстро прижились в доме, даже не почувствовали переезд на новое место, да и дома находились в одном районе. К тому же мы переехали из одного старого дома в другой, такой же старый и дряхлый, почти с такими же обитателями, и не случайно Лизка, увидев, как мы въезжали во двор на лошади, запряженной в телегу, с одной железной кроватью и двумя табуретками да облезлой скамейкой, коротко прокомментировала это событие:

— В доме-то думали, богатеи какие приедут, а прибыла голь перекатная, как и мы…

И зачислили нас в разряд неимущих, откуда мы так и не выбились в люди… Выбиться в люди! Эта заветная мечта моей матери так и остается мечтой. Сбывается самое невероятное, человек проник в космос, а здесь сущая ерунда, скромнее и не придумаешь, а вот поди же — никак не осуществляется. Я бы даже ее желание и мечтой-то не назвал, но мать действительно грезит о том дне, когда она наконец не будет считать копейки от получки и до получки, не будет ломать себе голову, сколько нужно потратить в день, рубль или два, и конечно же ей хочется, чтобы у нас, как у многих людей, была новая тахта, а не развалюха диван, чтобы в комнате стоял гардероб, настоящий, полированный, а не сколоченный из фанеры десять лет назад дворовым плотником «гроб», занимающий добрую половину комнаты, сервант, пусть даже без посуды и без хрусталя, но с зеркалом и стеклянными полочками. И холодильник! Вот уж действительно, холодильник, единственная вещь, которую мать видит даже во сне. Самый, самый захудалый, но только бы с морозилкой! Особенно разговорами о холодильнике она донимает меня летом, когда у нее портятся все продукты. Зимой она еще как-то обходится без него, используя окно как холодильник, а вот летом, летом от одного ее взгляда мне становится не по себе.

В пятидесятом году мы совсем было встали на ноги, старший брат работал на заводе токарем, в стахановцы вышел, начал приносить в дом приличную зарплату, но судьба если бьет кого, то одних и тех же, и без роздыха, пока не сломит окончательно. Новое горе свалилось на материнские плечи: в пятьдесят второму году утонул старший брат. Пришлось в пятнадцать лет пойти работать на завод мне, а на мальчишескую зарплату не очень-то разбежишься. Нам было не до жиру, мать все время болела, сестра получала крохотную стипендию, и мы еле-еле сводили концы с концами. Только вроде вздохнули немного, сестра кончила институт, а она возьми да выйди сразу замуж и укатила с благоверным в другой город, а там пошли дети, своя семья, свои заботы, и матери, если и пришлет на праздник десятку, и то спасибо. Младший брат тоже рано обзавелся семьей, и не то чтобы нам помогать, а с матери норовит тянуть копейку. А тут еще я отчубучил номер похлеще сестры и брата — вздумал учиться на дневном отделении института, вот мать все и не может купить холодильник и мало-мальски обзавестись приличной обстановкой. Ее пенсии и моей скромной стипендии с трудом хватает только на харчи да на одежонку.

Но сейчас все забыто. Сносят наш старый дом, и мы вот-вот тронемся на новую квартиру. Я хорошо понимаю радость матери. Она с утра до вечера рассказывает мне дворовые новости: кто какую квартиру получил, кто с кем поедет подселенцем, какую мебель повезут в новую квартиру сестры и что купила Лизка.

Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. От составления списков до смотровых и тем более до ордера — дистанция немалая. Впервые Марья-Бибика увидела представителя жилищных органов еще весной, но прошло лето, а в новую квартиру пока никто не переехал, хотя люди давно уже сидят на чемоданах, как перед дальней дорогой. Дошло до курьезов даже. Некоторые слишком поторопились и упаковали все вещи, и за кастрюлей, чтобы сварить обед, ходят к соседям. В жизни всегда так: смешное и трагическое уживается рядышком. Одни торопятся с переездом, а вот Граня с Барсюткой уезжать не только не спешит, но и громогласно заявила на весь двор, что из своей комнаты никуда не поедет, а останется умирать вместе со старым домом. Малай и Вадим вообще опередили Граню, умерли, так и не дожив до новой квартиры, хотя расставаться с жизнью вроде и не собирались. Но судьба по-своему распорядилась, точно так же, как по-своему обошлась с Лидкой и Волокушей. Оба они еще раз удивили двор.

Лидка образумилась в колонии и, хорошо потрудившись, вышла на свободу раньше срока, как раз, когда начали распределять смотровые. Ее в свое время не выписали с жилой площади, так что она вместе со всеми поедет в новую квартиру. Но удивила она народ не своим возвращением, а другим: пить перестала и сразу же вышла замуж. Нашла где-то вдовца, лет на тридцать старше себя, быстренько расписалась с ним и теперь рассчитывает получить отдельную квартиру на двоих. Старик попался богатый, одел Лидку с ног до головы, как королеву, и Лидка выхвалялась перед бабами на лавочке, показывая нижнее шелковое белье заграничной выделки, чем окончательно сразила слушателей. Даже Лизка и та прикусила язычок и сразу не нашлась что ответить. За нее высказалась Марья-Бибика:

— Повезло девке! Надо было ей хлебнуть тюремной баланды, чтобы остепениться…

Повезло и Волокуше. Нашел себе такую дуру, которая и кормит, и поит, и одевает его. Сам Волокуша все еще не работает, живет в свое удовольствие, а в новой квартире и подавно разлюли-малина будет. Жена, а он расписался с ней чин по чину, по целой неделе не бывает дома, работа у нее такая, разъезжает проводником на поездах дальнего следования. Он без нее тоже «работает» — пьет без просыпу и проедает деньги, оставленные ему на харчи. Зато через неделю жена приезжает домой, образует его, обстирает, и семь дней он ходит на человека похожий. А потом все начинается сначала, как в сказке про белого бычка.

И все же великий день переезда на новую квартиру настал, к ноябрьским праздникам люди тронулись с насиженного места. Запевалами стали одиночки. Почти все наши старушки далеко от дома не уехали, а остались в своем же районе. Представитель уважил их просьбу, как-никак, а пожилым людям трудно расставаться с местом, где прожита почти вся жизнь, вот он им и предоставил комнаты за выездом. Есть такая формулировка при переселении, и как говорится, и им хорошо, и государству выгода, сэкономлена новая жилая площадь.

Из семейных первыми снялись сестры. Как только получили ордер, буквально же на другой день погрузили на машину весь свой хлам и уехали в Новый дом. Техник-смотритель не хотел даже их вселять, когда они прикатили с ордером в руках на новое место. В доме, оказывается, еще не было ни света, ни газа, ни теплой воды. Сдать-то дом строители сдали, а вот к приему жильцов он был еще не готов. Но старушки все же уговорили техника-смотрителя, и женщина выдала им ключи от двухкомнатной квартиры. А через день уже весь старый дом был у них в гостях и рассматривал, как они устроились на новом месте. Дело в том, что весь наш старый дом, со всеми потрохами, уместился в одном подъезде девятиэтажного гиганта-красавца в Орехово-Борисове. Почти все жители нашего дома получили ордера именно в этом доме, только на разных этажах.

И поехали люди! Лиха беда начало. Вслед за сестрами укатили наши буржуи. Эти побоялись, как бы у них не отобрали обратно ордер. Уж больно неравноценно распределялась жилая площадь. Одни получили двухкомнатные квартиры на троих, другие — трехкомнатные на двоих, вот и пойми, где дали законно, а где положили на лапу и обошли закон за деньги. А некоторые наши одиночки уж как просили представителя, ну просто христом-богом молили его, чтобы он предоставил им отдельные однокомнатные квартиры, пусть даже малогабаритные, только бы отдельно, надоело же людям колупаться с соседями. Ан нет, всех одиночек поселили с подселенцами, и получилась трагикомическая картина: извечные враги, Клавка и Баука, которые во дворе не разговаривали по году, а если и заговаривали вдруг, то послушать их беседу сбегался весь дом, так вот, эти два человека поехали в новый дом в одну квартиру.

Мы с матерью не спешим расставаться со старым домом. Ждем, когда в новом доме включат и газ, и горячую воду, и свет. Со стороны наш двор выглядит пустынным и осиротелым. Лишь изредка прозвучит голос Грани: «Барсютка, Барсютка» — и снова все затихает. Граня с котом — единственные обитатели дома, кроме нас. Формально Гране уже дали комнату за выездом, и она даже перевезла туда все свои вещички, живет же она, по существу, все еще в старом доме. Спит прямо на полу, под себя подстилает газеты и другой разный хлам, который натаскала из свободных квартир, накрывается половичком. За последнее время она здорово сдала и все реже и реже поднимается с пола. Мать несколько раз заходила к ней, хотела вызвать ей врача, но Граня замахала на мать рукой и лишь попросила присмотреть за Барсюткой, если с ней что-либо стрясется. Наведался к Гране и участковый, пригрозил сдать ее в инвалидный дом, но Граня, обычно трепетавшая перед представителями власти, даже никак не отреагировала на его угрозы. И, потоптавшись, потоптавшись у порога, участковый так и ушел ни с чем.

Мы уезжали на новую квартиру в дождливый день. Старый дом одиноко и тоскливо провожал нас с матерью. По двору бродили исхудалые кошки, брошенные хозяевами на произвол судьбы, и жалобно мяукали, то ли от голода, то ли от тоски по своим хозяевам. Мать хотела попрощаться с Граней, но дверь ее квартиры оказалась запертой изнутри, и на стук никто не отозвался. Мать истово перекрестилась, поклонилась дому, как живому человеку, по доброму христианскому обычаю, в пояс, и машина медленно выехала со двора.

И случилось маленькое чудо: мне показалось, что дом тоже кивнул нам на прощание своей крышей. Я даже посмотрел на мать, чтобы на ней проверить свое ощущение, но она молча сидела на старом диване и мысли ее витали где-то далеко-далеко. А когда я еще раз оглянулся, чтобы в последний раз увидеть наш старый дом, другие дома со своими Марьями, Лизками, Волокушами и Лидками скрыли его от моих глаз, и стоит он среди них унылый и печальный, ожидая, когда его снесут. И таких домов в нашем городе еще много, а по матушке-России и не счесть.

II

Дома, как и люди, стареют, умирают и даже рождаются заново. Наш новый дом в этом смысле совсем еще младенец, ему от роду нет и года. Он появился на свет на месте одноэтажных деревянных построек в деревнях Орехово и Борисово. Деревень и след давно простыл, сохранилось лишь одно название, и новый микрорайон так и величается: Орехово-Борисово. Здесь нам теперь и жить всю оставшуюся жизнь. Место, прямо скажем, божественное. Попадаешь сюда из центра города, и такое ощущение, словно прибыл на дачу. Формально так оно и есть, микрорайон расположился за городской чертой, примерно на десятом километре от развилки, по обе стороны от Каширского шоссе. Впереди, насколько хватает глаз, тянутся поля вперемежку с лесом, сразу же за домом, в пяти минутах хода, раскинулся роскошный Царицынский парк, предназначенный некогда для отдыха царицы Екатерины, с полуразрушенным дворцом и прудами. Но вельможная дама почему-то так и не поселилась во дворце, парк был брошен на произвол судьбы, и за прошедшие годы он разросся и стал еще прекраснее. А главное, он ничейный, и его не догадался прибрать к рукам ни один высокопоставленный чиновник, ни то или иное ведомство, не по карману парк с его постройками даже самому богатому расхитителю социалистической собственности, и поэтому любой человек может мысленно считать его своим. А раз парк примыкает к нашему дому, то и преимущественное право владеть им за жильцами нашего дома. Конечно, говорить за весь дом не совсем правильно, это то же самое, что говорить за всю Одессу. Наш новый дом огромен, и всех его обитателей не узнаешь, проживи хоть сто лет. Люди в него съехались со всего города. Наш старый дом разместился в одном подъезде, и Лизка не перестает сокрушаться по этому поводу:

— Надо же, весь дом, со всеми потрохами, и в одном подъезде… Да еще место осталось…

Удивляется не только Лизка, но и все наши. У них раньше и в голове не укладывалось, что такой заметный, шумливый дом, с такими колоритными личностями, здесь как-то сразу потерялся, растворился среди других жильцов. Но я почему-то верю, со временем наши себя и здесь проявят, и молва о них пройдет не только по огромному дому, но и по всему микрорайону. А пока жизнь идет своим чередом, ни валко ни шатко, как встарь.

Мы приехали в новый дом вечером, причем сделали специально. Не хотелось, чтобы досужие жильцы видели, как мы сгружаем свою рухлядь. Мать очень болезненно относится к этому моменту. Но разве от наших что-нибудь утаишь? Не успела машина еще и остановиться, а у подъезда нас уже встречала Лизка, а пока я бегал и искал во дворе кошку, чтобы первой впустить ее в новую квартиру, есть такая примета, у машины столпилась добрая половина жильцов из нашего старого дома. Здесь были и Катя, и Марья-Бибика, и Шурка-парикмахерша, Куличиха, вылезли из своей квартиры даже сестры, что само по себе событие из ряда вон выходящее, ибо сестры очень редко выползают на свет божий все вместе. И когда я с кошкой в руках прибежал к подъезду, наши, убедившись, что мать не обманула их и никакого сюрприза не выкинула, новой мебели не привезла, оставили нас в покое и разошлись по своим делам.

Моя мать — суеверная женщина, и пунктик с кошкой у нее в голове засел давно, чуть ли не с первого нашего переезда в пятидесятом году. Тогда мы так обрадовались «новой» квартире, что нам было не до кошки. И когда буквально сразу же после переселения у нас в семье случилось несчастье — утонул старший брат, мать всю вину взвалила на себя. По ее рассуждениям выходило очень просто — пусти мы в комнату своевременно кошку, и несчастья с братом могло бы не быть. Оказывается, в народе есть поверье, что в новой квартире или доме обязательно кто-нибудь умирает, если не пустить в помещение какое-нибудь животное, и чаще всего таким животным служит кошка. И теперь, чтобы не травмировать психику матери, я уважил ее, притащив, а точнее, украв у кого-то с окна огромного рыжего кота. Животина оказалась очень строптивой и никак не хотела входить в нашу новую квартиру, но все же, в конце концов, мне удалось протащить кота по всем комнатам. И лишь только после столь необычной для меня процедуры в квартиру вошла мать, истово перекрестилась на передний угол и тут же захлопотала по хозяйству.

В первую очередь проверила на кухне кран с горячей водой, действительно ли можно мыть посуду прямо в раковине, не подогревая воду на газу, затем надолго задержалась в ванной комнате, поминутно пробуя, как работает душ и каждый кран в отдельности, в коридоре ее прямо-таки умилили шкафы, вделанные в стену, а уж когда очередь дошла до большой комнаты с балконом, то ее с трудом удалось оторвать от перил балкона и снова завести в квартиру. Понравилась ей и вторая комната. Она облюбовала себе большую, с балконом, а меня с книгами поселила в маленькую, и зажили мы с ней тихо-мирно на новом месте.

Интересно наблюдать за матерью. Первые дни она ходила по квартире с таким ощущением, словно боялась, стоит ей закрыть глаза и все это: и комнаты, и балкон, и кухня, и ванная с горячей и холодной водой, как в сказке, пропадет — и она снова очутится в своем подвале, в восьмиметровой комнатушке, вместе с дядей Гришей и тетей Марусей. Но каждый день она просыпалась в светлой, уютной квартире и постепенно перестала опасаться неприятных превращений, ощутив себя полноправной хозяйкой в доме. Я совершенно не вмешиваюсь в ее дела. Так, иногда беззлобно подшучиваю над старушкой, когда она уж больно расфантазируется. Правда, фантазия ее чересчур земная, и мысли у нее теперь больше об одном и том же: поскорее бы я кончил учебу и пошел работать, и тогда мы наконец-то смогли бы купить и тахту, и шкаф, и новые стулья со столом, не говоря уже о холодильнике с телевизором, а то живем, как кочевники, в пустой квартире. Все соседи люди как люди, покупают новую мебель, любо-дорого взглянуть, а на наши вещи глаза бы не смотрели.

Говоря: соседи, мать имеет в виду не жильцов старого дома, а новых, из других районов города. Новоселы же из соседних подъездов будто сговорились нарочно дразнить мою мать: везут и везут мебельные гарнитуры, столовые и кухонные, словно желая перещеголять друг друга. У наших же никаких изменений в этом плане не произошло, даже новоселье и то почти никто не справлял, как-то по-будничному началась жизнь в новом доме. У подъезда облюбовали лавочку, и как в прежние добрые времена потекли дружеские беседы по вечерам. Конечно, эти посиделки не шли ни в какое сравнение с теми, что устраивались в старом доме. Там на лавочке происходили настоящие баталии, а здесь все шло тихо-мирно, однако нужную информацию я получал от матери, можно сказать, почти из первых рук, в этот же день.

Так, очень скоро выяснилось, что не всем новая квартира принесла радость. Появились и свои неудачники. Клавка с Баукой пожили дружно ровно неделю, а затем сцепились и вот уже месяц не разговаривают друг с другом и не появляются вместе у подъезда. Их ссора никого не удивила, этого и следовало ожидать. Упреждали их многие на старом дворе, советовали разъехаться в разные концы города, ан нет, сунулись в одну квартиру, а давно известно, что два медведя в одной берлоге ужиться не могут. Поэтому на лавочке у подъезда никто всерьез не воспринимает их сетования на превратности жизни.

Гораздо сложней случай с Марьей-Бибикой. Вот уж действительно кому не повезло так не повезло. В старом доме мучилась с соседями пьяницами, и здесь ей подсуропили квартирантку почище. Мало того, что пьет, да еще руки распускает. У нас в старом доме среди мужиков и то таких хулиганов не было, со старухами никто не связывался, а этой все нипочем, не признает ни возраста, ни пола. Приехала в новый дом откуда-то из центра, сведений о себе подробных не сообщает, право что пьяная, а лишнего слова даже в сильной степени опьянения не брякнет. Знают в подъезде, что зовут ее Верка, лет примерно под сорок, работает в магазине продавцом в винном отделе, разведенная. Вот, пожалуй, и вся о ней информация. Правда, заметили за ней один грешок: слаба бабенка на передок, любит мужичков таскать к себе в квартиру. От этого ее порока Марье, конечно, не легче, а много-много трудней. Одну-то Верку Марья бы еще как-то урезонила, а попробуй поговори с пьяными мужиками, которые к тому же меняются почти каждый день, они быстро пристукнут, и ищи-свищи виновного, вот Марья и расстроилась окончательно.

Понять старого человека можно. Приехала в новый дом из ада кромешного, хотела хоть перед смертью пожить по-человечески, отдохнуть от каждодневных скандалов, а вышло наоборот, попала еще в худший переплет. Нет ей в новой квартире никакой жизни. Одно спасение: запрется на ключ в своей комнате и не выходит на кухню, пока Верка гужуется со своими полюбовниками, а поскольку работает она через день, то и приходится Марье иногда сидеть взаперти по целым суткам. Жалко ее по-человечески. Пробовали наши помочь Марье, разговаривали с Веркой, да разве наглого человека проймешь разговорами? Ее можно проучить, только сдав в милицию разок-другой, суток на пятнадцать. А как сдашь, когда свидетелей у Марьи нет, да и милиция находится за версту, пока до нее доберешься, Верка сто раз успеет отрезветь. Микрорайон большой, телефон-автомат один, да и участковый еще не знает как следует своих подопечных, вот Верка и пользуется временной неразберихой. Марья же все надежды уповает на третьего жильца. У них в квартире одна комната пока пустует, вот она и молится богу, чтобы ордер достался порядочному человеку, потому как не приведи господь, если вселят еще одного любителя выпить. Тогда Марье останется одно: заживо ложиться в гроб.

Лизка в новом доме тоже как-то сникла. У нее свои проблемы. Старик задурил, день приедет ночевать, два нет. На старом месте все рядом было, чуть что — и она сама за ним сбегает и приведет домой, а здесь особенно не набегаешься, два часа в один конец, два в другой. Ей бы плюнуть на него, как советуют бабы, а она с ним вожжается, будто с малым дитем, и каждый раз уговаривает, чтобы он вернулся с работы домой. Что ни говори, а привыкла она уже к его деньгам и не хочет снова сесть на одну пенсию и каждый день считать копейки. Но не только в старике дело. Словно сговорившись с Петей, «кровный» взбунтовался и пригрозил матери приехать жить к ней, а он сам пят, жена да трое детей, причем дети, как в том анекдоте, не дети, а самые настоящие чертенята, особенно восьмилетний мальчишка, отчаянный, ну просто никакого спаса с ним нет. Были-то всего три раза у бабки в гостях, а всю квартиру перевернули вверх дном. Все, что можно поломать, сломали. С таким трудом Лизка купила в комиссионном за сорок рублей телевизор и налюбоваться на него не могла, сдувала с аппарата каждую пылинку, а мальчишка взял да отвернул у телевизора все ручки, вот он и стоит теперь в углу без действия. В ванной комнате Юрка повыковыривал плитку, отбил облицовку, испортил кран с горячей водой, а уж что натворил с паркетом в комнате, и говорить не приходится, хоть настилай заново.

Странная получилась штука: кто мало-мальски сносно жил в старом доме, в новом — мается, и наоборот. Сестры, к примеру, страшно довольны переселением. Анфиса Ивановна на новом месте словно расцвела. Первое время и у них шло не все гладко, в магазине не было котлет, и Анфисе Ивановне приходилось ездить за ними в центр, но затем с котлетами наладилось, как наладилось дело и с бродячими кошками. Сначала сестры все убивались, что в новом доме нет бродячих кошек и им некого кормить, кроме своей кошки, привезенной со старого двора. Постепенно, когда дом начал заселяться, кошек развелось столько, что даже Анфиса Ивановна схватилась за голову и теперь только тем и занята, что пристраивает бездомных животных по приличным хозяевам.

Но лучше всех в новом доме устроилась Катя из третьей квартиры. На старом дворе ее и видно-то особенно не было, тихая такая женщина, на лавочке обычно молчала, а если что и скажет, то невпопад, и женщины поднимали ее на смех, и она сразу же умолкала. А здесь ей крупно повезло. Прямо на своей лестничной площадке устроилась на работу, нанялась в няни к богатым людям. Пятьдесят рублей в месяц положили ей деньгами и готовые харчи. Девочке четыре годика, как раз тот возраст, когда особых хлопот ребенок не доставляет. Покормит Катя девочку — и на улицу, погуляют до обеда, поспят — и снова на улицу. К тому же девочка оказалась на редкость спокойной, не то что мальчишка у Куликовых, три года, а растет разбойник разбойником.

Куличиха поселилась над нами, и наша жизнь в новом доме сразу же омрачилась. Мы даже не представляли, что такое соседство может отравить радость новоселья. В старом доме Куликовы жили в другом крыле, так что мы почти не слышали их выступлений. Доходили до нас отдельные слухи, но одно услышать, и совсем другое испытать это на собственной шкуре. На глазах всего старого дома молодая Куличиха, напившись пьяной, выкидывала коленца. И какие! Народ за живот хватался, глядя, как она во дворе схлестывалась с Сонькой, да так, что и водой их не могли разлить. До изнеможения таскали друг друга за волосенки и пока не падали наземь обессиленные, измутузив друг друга так, что родная мать не узнает, не успокаивались.

И весь сыр-бор разгорелся из-за мужика. Повадился Куличихин муж шастать к Соньке, сначала вроде выпивкой дело ограничивалось, а потом и в постель с ней завалился по пьянке. И зачастил. Весь дом об этом знал, и только Куличиха не хотела верить очевидным фактам, пока не вытащила муженька среди бела дня из объятий соперницы, как говорится, совсем еще тепленького. Вот тут-то и произошла схватка великая, вошедшая в историю переулка и старого дома как второе Куликово сражение.

Казалось бы, после столь серьезного инцидента Куличиха должна бы вытурить своего муженька из комнаты и близко не подпускать его к себе. Сначала она вроде так и поступила, выбросила из квартиры на улицу все вещи мужа, но уже через два дня Валерка водворился с вещичками обратно, и по поводу примирения Куличиха закатила грандиозную пьянку, и по всему двору из их квартиры разносилось пьяное пение. И таких самодеятельных сходов и разводов у них в месяц случалось великое множество раз. И все со скандалом, пьянкой, руганью.

Не изменили они традиции и в новом доме. И хотя видимая причина, Сонька, вроде бы отпала, ей дали квартиру в другом конце города, отношения между мужем и женой не наладились, а приняли еще более уродливый характер. Кулик работает таксистом и ночь ночует дома, две нет, где он проводит остальное время, никому в доме не известно, вот у них и не затихают баталии. И все над нашей головой происходит. Мать совсем извелась, бедная, боится теперь и спать ложиться, не успеет задремать, как по потолку у нас в квартире начинают бегать, словно лошади, с топотом, улюлюканьем, матом, а то и того чище — завели моду тарелками бросать друг в друга, и у нас в квартире, как в кино, звон стоит над головой. Вот попробуй и усни тут старый человек.

Но Кулики — это еще куда ни шло, в конце концов их можно призвать к порядку. Больше меня беспокоит другое. Мать часто стала заговаривать о смерти. Нет, мы и раньше с ней беседовали на эту тему, но если в старом доме разговоры носили чисто абстрактный характер: как так получается, человек живет-живет и умирает, то здесь мысли о смерти приобрели конкретное выражение. Мать все чаще и чаще примеряла смерть на себе и разговорами о кончине так растравляла себе душу, что ей становилось жалко самою себя. Она очень ярко представляла, как она умрет и как мы нарядим ее в смертную одежду, которую она приготовила уже давно, и эта одежда: платок, купленный мной в командировке, когда я еще работал, нарядное и просторное платье-халат, чулки, нижнее белье, носовой платочек — все это было аккуратно связано в узелок и лежало в отдельном ящике старого гардероба, так же, как она представляла, что гроб с ее телом будет обязательно стоять в церкви, это непременное условие, мать у меня верующая и не мыслит похорон без церковного обряда, и отслужат обедню, а потом отпевание, и лишь после этого ритуала мы, ее дети, понесем гроб из церкви до могилы. Мать не боялась самой смерти и рассуждала о ней здраво, как многие простые люди. Смущало ее лишь одно: как получается, что человека зарывают в землю, ведь он же там задохнется…

Я, конечно, как мог, отвлекал ее от грустных мыслей и даже высмеивал, но, видно, неспроста она все время возвращалась к этому.

Сначала я связывал ее разговоры о смерти с тоской по старому дому, все-таки кое-кто из ее подруг уехал на другой конец города. Однако через месяц тоска вроде прошла, она обжилась на новом месте и, переделав все дела по дому, по вечерам начала выходить к подъезду, где вместе с другими старушками они организовали нечто вроде импровизированной лавочки на манер старого двора. Домой возвращалась поздно, возбужденная, прежде чем лечь спать, заходила ко мне в комнату и рассказывала последние новости дома: кто приехал из жильцов старого дома, какую мебель привезли, и конечно же все выкладывала про наших. От нее я и узнал про временные затруднения с котлетами у сестер, про Марьино горе с соседкой, а также то, как мается со своим стариком Лизка, делая огромные концы, когда он не приходит домой ночевать. И можно было бы спокойно вздохнуть, все вроде наладилось, если бы не одно но… Нет-нет, а мать и ввернет во время разговора:

— Жаль, пожить в новой квартире не придется… Год, два, не больше…

Я не соглашался с ней, бурно протестовал, но она, ласково посмотрев на меня, шла в свою комнату и долго ворочалась, прежде чем засыпала. Видно, мысли о смерти мешали ей спокойно спать.

Мать умерла в воскресный декабрьский день, прожив в новом доме всего три месяца, умерла как святая — быстро, почти без мучений. Только вот на лице у нее застыла какая-то странная улыбка, нет, не та, про которую обычно говорят: вот, мол, и отмучилась, а скорее всего другая: «Я же говорила, что умру, а ты не верил, и выходит, я тебя не обманывала…»

А я действительно не верил ей до самого конца, даже когда она за неделю до смерти собралась в церковь причаститься. Я не придал ее поездке особого значения. Она и раньше, раз или два раза в году, причащалась. В старом доме мать ездила в церковь часто, не пропуская ни одного мало-мальски значительного религиозного праздника, не говоря уже о престольных, а из Орехово-Борисова особенно не наездишься, и то, что на Николу она собралась с соседками в храм божий, воспринял как обычное дело. Не придал я значения и ее состоянию по возвращении из церкви, такой веселой и довольной я давно ее не видел.

После причастия мать домой сразу не поехала, а обошла магазины и, довольная причастием и покупкой нужных хозяйственных товаров, домой вернулась в хорошем настроении, и за обедом возбужденно рассказала о своей удачной поездке, не забыв мельчайшие подробности и про обедню, и про причастие, и про покупки. Буквально через день после посещения церкви был тревожный сигнал, но я и его пропустил и легкомысленно посмеялся над матерью. Она утром пошла в магазин, так обычно начинался ее день, я с точностью до минуты знал, сколько времени занимает у нее дорога от дома до магазина, а тут, не успела она еще выйти из подъезда, как я услышал ее голос. Мать звала меня на помощь. Я выбежал на улицу. Мать стояла возле парадной двери и держалась одной рукой за стену, боясь пошевелиться. И когда я подошел к ней, она оперлась о мою руку, и мы вместе с ней поднялись в квартиру. Оказывается, у нее «вдруг» отказала одна нога, и она не могла на нее ступить.

Я перепугался не на шутку и хотел даже вызвать врача, но мать отговорила меня и так искренне убеждала, что у нее и раньше уже «вступало в ногу» и тут же проходило, и я поверил ей. И действительно, к обеду ногу отпустило, а вечером она уже снова собралась к подъезду. И как я ни уговаривал ее, чтобы она взяла с собой палку, мать и слушать меня не хотела, а на другой день я уже стал забывать о ее ноге. Меня успокаивало одно: мать не болела и в последнее время вроде не жаловалась конкретно ни на сердце, ни на что иное, а ее сетование на слабость я воспринял как возрастное явление.

И эта веселость! Она-то и сбила меня с толку. За день до смерти, в субботу, мать вдруг почему-то вздумала помыться, хотя обычно устраивала банный день в воскресенье. Я напомнил ей об этом, но она так упрямо настаивала на своем, что я сдался. С первого взгляда может показаться странным, какое отношение я имею к этому делу, ну захотела мать помыться в субботу, пошла в ванную и помылась, и я тут ни при чем. Но это только так кажется. В действительности же я к этому имею самое непосредственное отношение. За три месяца проживания в новой квартире мать так и не привыкла к ванной. Она никак не могла научиться самостоятельно пользоваться душем и при купании обязательно заливала всю ванную и очень переживала за свою неуклюжесть, а с моей помощью у нее все выходило очень аккуратно. Она намыливала голову, а я держал над ее головой душ, на этом моя миссия и заканчивалась.

В последнюю субботу мать осталась особенно довольна баней, во-первых, хорошо помылась и во-вторых, почти совсем не налила на пол. Удивило меня только одно: после мытья она обычно не выходила никогда на улицу, а здесь я ее еле удержал дома, она так и рвалась к подъезду, и никакие разумные доводы, что после ванны нельзя стоять на улице, казалось, не возымели своего действия. Вечером она все же вышла на улицу и отвела душу в разговорах с соседками. Но об этом я уже узнал после ее смерти от посторонних людей.

Меня самого в тот вечер и в день ее смерти дома не было. В субботу, часам к шести, когда мать в который уже раз после бани принималась за чай, ко мне приехала моя девушка, и мы с ней уехали к ней. В этот вечер, провожая нас, мать как-то по-особому просила меня вернуться домой, а я опять не внял ее просьбе и заночевал у своей девушки, благо она живет одна в двухкомнатной квартире, но не в Москве, а за городом. Конечно, я мог еще вернуться домой в воскресенье днем и застал бы мать в живых, но у меня не было никакого дурного предчувствия, что дома творится что-то неладное, и тем более с матерью. Я был в полной уверенности, что она жива и здорова.

Утром, в воскресенье, когда я уже собирался домой, у меня вдруг заболел желудок, да так, что я почти весь день пролежал в лежку. Наталья не пустила: куда, мол, ты, хиляк, с места снимешься, отлежись, а завтра утром я поеду на работу, а ты домой. И я, грешный человек, поддался на уговоры и остался у нее.

Мать больше всего боялась умереть в пустой квартире и поэтому так рвалась на люди. Она и умерла-таки на улице, в ста сорока шагах от подъезда, по дороге в магазин.

По отдельным деталям и рассказам соседей я почти полностью восстановил последние часы жизни матери. Утром, в воскресенье, она проснулась очень рано, как и обычно, часов в шесть. Об этом можно судить по маленькой детали: когда в понедельник я пришел домой, то у меня в комнате на столе лежал «Футбол», а достать эту газету в нашем киоске можно только в одном случае: если пойти за газетой очень рано, потому как на огромный микрорайон поступает всего несколько экземпляров, и к семи часам «Футбола» уже не бывает.

Значит, рано утром мать еще не думала о смерти, а все ее помыслы были чисто житейского характера, и в частности, она думала и обо мне. Затем ее видели соседи часов в девять утра, она ходила в магазин за молоком. Несколько минут мать разговаривала с дворничихой тетей Настей, разговор носил сугубо хозяйственный характер, о мясе. Я очень пристрастно допросил тетю Настю, и она поклялась, что никаких перемен в матери не усмотрела в то утро, разве что отметила все ту же веселость в глазах. После девяти получился небольшой провал, и мать никто не видел в этот промежуток. Просто она не выходила на улицу, а копалась дома, готовила обед, мать все еще надеялась, что я вернусь домой к обеду, и не один, а вместе с Натальей. С двенадцати до двух мать все время была на людях, стояла у подъезда с нашими женщинами. Где-то в этот промежуток тетя Тася ходила в булочную, и мать попросила, чтобы она купила хлеба и нам. Получив от соседки хлеб, мать поднялась домой, перекусила немного и должна была пойти к тете Тасе смотреть телевизор, ибо в это время передавали ее любимые сказки Пушкина. Но не пошла, а вспомнила вдруг, что к трем часам обещал прийти в гости мой брат, и она захотела угостить его пивом, вот почему и засобиралась снова в магазин. Заодно решила позвонить из автомата дочери и внучке, и выходит, до самой смерти ее мысли были о нас…

У подъезда, среди других женщин, стояла тетя Катя, та самая, что устроилась на тепленькое местечко сидеть с ребенком, и мать очень долго уговаривала ее пойти в магазин вместе с ней, но тетя Катя, такая покладистая обычно, заупрямилась почему-то, наверное, ей просто не хотелось прерывать интересную и содержательную беседу, и тогда мать пошла одна, а все женщины остались у подъезда и смотрели ей вслед. Они видели, как она шла по двору, как у нее вдруг подкосились ноги и она осела на снег, видели, как ее поднял какой-то мужчина и попытался вести к дому, но мать уже не могла идти. Проходившая мимо женщина дала ей лекарство от сердца, но оно матери не помогло. Смерть пришла за матерью и не собиралась уступать ее жизни.

Наши женщины подбежали к матери, она еще была жива, но ей трудно было дышать, что-то обручем сдавило ей грудь. И когда женщина снова хотела дать лекарство, мать покачала головой и еле слышно произнесла: «Ничего мне уже не поможет… Я умираю… Умираю я…»

Слово «я умираю» она произнесла три раза. После этого, как рассказывает тетя Тася, подвезли санки, посадили на них мать и повезли к подъезду. Но не довезли, мать умерла прямо на санках. Рядом шла тетя Тася и видела, как мать вздохнула последний раз и испустила дух. Квартира была заперта, меня ведь не было дома, и мать положили на лавочке у подъезда. Конечно, кто-то позвонил в «Скорую помощь», но врачи приехали лишь через сорок минут, констатировали смерть и уехали обратно. В это время домой пришел брат. Он не застал мать в живых какие-то минут пятнадцать — двадцать, но приди он раньше или будь дома я, вряд ли что-нибудь изменилось. Разве что мать умерла бы на руках своих детей. Но это — слабое утешение.

О чем она думала эти сто сорок шагов? А то, что от подъезда до того места, где она почувствовала себя плохо, именно сто сорок шагов, я сосчитал точно. Предчувствовала ли она, что тронулась в свой последний путь, или нет? Эту загадку мне еще предстоит решить. Примерно, по ее действиям, я могу догадаться, о чем она думала, но сказать определенно могла бы только она. Но ее уже нет в живых, она похоронена и зарыта в могилу. Толстый слой земли, чего она так боялась при жизни, надежно и плотно укутал ее ото всех невзгод.

Похороны — вещь хлопотливая и малоприятная для описания. Пожалуй, стоит лишь упомянуть о службе в церкви. Мать еще при жизни не раз просила, чтобы я похоронил ее по православному обычаю, с соблюдением всех церковных обрядов. Я полностью выполнил ее последнее желание. Во вторник, в три часа дня, мы с братом отвезли гроб с телом матери в церковь, где он простоял всю ночь. Монашенка читала у ее изголовья молитвы, а утром, в среду, мы заказали обедню и отпевание, и, впервые присутствуя на религиозном обряде, я понял: желание матери не было вздорным, что-то есть в этом ритуале, что хватает человека за душу.

При жизни мать не раз и не два видела, как в церкви идет служба и отпевают покойников, и наверное, мысленно представляла, как умрет и она и тоже будет лежать в гробу, и эта мысль как-то успокаивала ее. Мать лежала как живая, среди икон и моря свечей, шла служба, все истово крестились, а я, слушая молодого и здорового попа, все время нехорошо думал о боге. «Ну почему, если ты есть, — спрашивал я его, — почему так несправедливо поступил с матерью? В чем она прогрешила перед тобой? Разве мать виновата, что прожила такую ужасную, трудную жизнь? Нет, даже если кто-то и есть, то это очень жестокое и несправедливое существо». Вот такие мысли копошились у меня в голове во время церковного обряда.

А потом были поминки. Все поели, попили немного, помянули покойницу добрым словом и разошлись по домам, оставив меня одного в пустой квартире. Я почувствовал, как липкое и холодное одиночество обволакивает меня со всех сторон. В соседней комнате горит лампадка, на кухне стоит стакан с чаем для матери, а рядом лежит кусок постного сахара. Я помню, когда умер брат, мать целых девять дней клала хлеб и ставила на стол для него воду в чашке. Теперь я делаю то же самое для нее, хотя умом и понимаю, что мать никогда уже не встанет и не придет ко мне. Нужно привыкать жить без нее. Я подхожу к окну. К нашему подъезду подъезжают две машины, груженные домашним скарбом, и вскоре на лестнице началось суетливое движение взад и вперед, громыхание мебелью, бестолковая беготня людей.

Дом принимал новых жильцов.

1968, 1974

Не знаю, когда в мою голову запала мысль написать о лошадях, но только раз поселившись, она завладела сознанием и не давала мне уже покоя ни днем ни ночью. Может быть, впервые все же я подумал о лошадях, когда прочитал в «Празднике, который всегда с тобой», что Хемингуэй потерял свои первые рассказы о скачках, и у меня мелькнуло в голове, что было бы неплохо восстановить их, а может быть, мысль о написании рассказов о лошадях возникла позже, когда я увлекся бегами и стал чуть ли не завсегдатаем центрального московского ипподрома. В моем воспаленном мозгу игрока нет-нет а и копошилось: «Вот напишу записки с Ц. М. И., опубликую их и немного отыграюсь, верну гонораром хотя бы часть проигранных на ипподроме денег».

В то время я искренне верил, что рано или поздно выиграю, предав забвению другую очень важную мысль Хемингуэя: выигравший действительно ничего не получает. Но это я понял много поздней, когда изменить что-либо было уже нельзя, да я бы и сам вряд ли согласился что-то менять. Лошади полностью захватили меня, и я полюбил их, неотвратимо, с яростной тоской, полюбил и возненавидел в одно и то же время, и в ненависти моей я находил какое-то неизъяснимое удовольствие, сладостное и мучительное.

ДВА-ПЯТЬ В ДЛИННОМ, ИЛИ ЗНАКОМСТВО С ИППОДРОМОМ

На бега меня затянул не кто иной, а родной брат. Он работал в ателье закройщиком, вместе с ним, в одной комнате, кроили мужские костюмы Виктор Дмитриевич и Леша Хромой, страстные лошадники, не пропускавшие ни одного бегового дня. Даже когда их смены приходились на вечер, в день испытания лошадей на ипподроме, и то они умудрялись сорваться с работы и поставить пятьдесят — сто рублей на выигрышную комбинацию. Иногда они прихватывали с собой и моего брата, чтобы он помогал расставлять деньги в кассе тотализатора, и незаметно втянули в игру и его. Брат часто и увлеченно рассказывал мне о лошадях и о Викторе Дмитриевиче и Леше Хромом, какие они замечательные люди и как здорово разбираются в лошадях. Причем играют на бегах не вслепую, как многие игроки, а по подсказке наездников. Виктор Дмитриевич и Леша знают не одного наездника, а сразу нескольких. Чаще других упоминались фамилии Пети Гречкина, Сергея Васильевича Тарасова, Юры Галченкова, Миши Феоктистова, и называли даже какого-то «генерала», опуская для конспирации его настоящую фамилию. Эти наездники бывали у них в ателье, шьют или шили костюмы у Виктора Дмитриевича и когда едут на выигрыш, то звонят в ателье, и Виктор Дмитриевич с Лешей бросают работу и мчатся на конюшню, чтобы обговорить с наездниками, сколько денег поставить на ту или иную комбинацию. При этом брат щеголял такими словами, как «ординар», «двойной», «сыграть в парном», «проскачка», «прошла финишный столб галопом», которые звучали для меня интригующе и совершенно ни о чем не говорили. Нам с матерью не очень нравилось увлечение брата бегами, и я не раз собирался поговорить с ним серьезно. Я в ту пору переживал неудачную влюбленность, и мне было не до него. Любимая девушка поступила со мной не совсем красиво, и я никак не мог от нее освободиться, и как-то так получилось, когда брат в очередной раз позвонил и пригласил меня на ипподром, я собрался и поехал вместе с ним. «А почему бы мне не посмотреть на лошадей? — подумал я. — Может быть, они и помогут мне избавиться от Ольги и забыть ее. Ведь недаром же говорят: клин клином вышибают», а мне давно уже пора было выйти из транса после столь неудачной любви.

Брат привел меня на ипподром, поставил на трибуне возле барьера и куда-то исчез с Виктором Дмитриевичем и Лешей, появился не скоро, а с каким-то стариком:

— Знакомься, директор ипподрома…

Старик протянул руку и назвался по имени-отчеству:

— Геннадий Иванович…

По лицу брата я догадался, что меня разыгрывают и стоящий передо мной человек никакой не директор. Старик сам рассеял мои сомнения:

— Я подпольный директор, так окрестили меня на ипподроме, а настоящий директор Долматов… — И по тому, как он произнес фамилию «Долматов», я понял, что для старика директор ипподрома такое же важное лицо, как для студента декан факультета. Но старик и сам по себе представлял интерес. Он не стоял на месте ни секунды спокойно, а вертелся словно на вертеле, старика то и дело дергали за рукав, хлопали по плечу, а он всем улыбался и что-то говорил непонятное для меня:

— На Искитима не ставь… Кабир сильная лошадь, но на ней такой жулик едет… А вот Левкой может привезти деньги… Все зубы на лошадях проел… С тринадцатого года хожу на бега…

Дослушать Геннадия Ивановича мне не пришлось. К старику подскочили какие-то парни, схватили его под руки и утащили куда-то вниз, и я снова остался один. Мне положительно нравилось на ипподроме. Чудные старики, бормочущие что-то себе под нос, подозрительные мужчины, шныряющие вокруг с тайным видом, хорошенькие женщины, благообразные старушки с программками в руках — все эти люди перемешались в каком-то чудовищном калейдоскопе и все время находились в движении.

На лошадей, казалось, никто не обращал внимание. Но так только казалось непосвященному человеку. Стоило ударить колоколу, как все собрались на трибунах, словно верующие в церкви, и от деланного равнодушия к лошадям не осталось и следа. Я не заметил, как всеобщая лихорадка захватила и меня, и я неотступно следовал за старт-машиной, за которой бежали лошади. Затем машина резко оторвалась и съехала на бровку, а лошади красиво и кучно вошли в первый поворот.

— Вот жулики, что делают… Пропускают кого-то…

— Нос опять не поехал… убрался…

— Сдернул лошадь, сволочь, она и заскакала…

— Лазурит не отдаст… Раз Петя поехал, выиграет…

— Посмотришь, Горилла концом возьмет…

— Ну и жулики…

— А что вы хотите от них? Им тоже жить нужно…

— Левкой-то берет, берет…

— На финише встанет…

— Вот вам и Гречкин, мастерски исполнил проскачку…

Я глядел на беговую дорожку во все глаза и ничего не понимал, но это непонятное приятно волновало меня. Мне казалось, что до самого финиша неясно, кто победит. Но многие игроки уже не смотрели на дорожку, словно у них пропал всякий интерес к заезду, и зарылись носами в свои программки, делая в них какие-то отметки. Наездника, выигравшего заезд, почему-то освистали, и чаще других на трибуне произносилась фраза:

— Шлепаный заезд… Все деньги на конюшне сняли…

Эти слова мне ни о чем не говорили. Я лишь заметил, что снова началось великое перемещение людей с трибун в залы, где находились кассы тотализатора. А через минуту диктор по ипподрому объявил результат заезда:

— Бег выиграл наездник второй категории Карамов, выступающий на втором номере Пунце. Пунец показал резвость две минуты двадцать четыре секунды ровно… — и снова последние слова диктора заглушил свист, а на табло, напротив трибун, ярко зажглась рядом с буквой «О» цифра 2 и чуть подальше 13.

Вынырнувший откуда-то брат все разъяснил:

— В ординаре дали тринадцать рублей… В длинном прилично заплатят, рубликов двести, как пить дать, а если еще сзади темная придет, то и вообще доски не хватит, чтобы написать выдачу… Вот тебе и Пунец… Считал же дома, а здесь будто черт отвел от него, и сыграл в самую последнюю минуту Лазурита, послушался Виктора Дмитриевича с Лешей… — И тут же, без перехода, закончил: — Тебе обязательно нужно сыграть… Первый раз почти всегда везет, — и он протянул мне программку, где были указаны лошади, которые побегут в следующем заезде.

— Ты мне хоть толком объясни механику, а то я ничего не понял в длинном, ординаре…

— Здесь арифметика простая. Ты должен из восьми лошадей, которые побегут во втором заезде, угадать одну, которая выиграет бег, и одну нужно угадать в следующем заезде. Это и называется поставить в длинном. Видишь, на табло светит буква «Д»? Но можешь сыграть и в ординаре, то есть угадать лошадь только в одном заезде. Это, конечно, легче, но и денег получишь меньше… Так что выбирай…

— Посмотреть лошадей можно?

— Можно, сейчас будет проездка, только это почти ничего не дает…

И действительно, заиграла музыка, и на дорожку ипподрома выехали лошади: гнедые, вороные, серые в яблоках и без яблок, с гордо поднятыми головами и с головами, опущенными вниз, с косящими на публику глазами. Лошади прошли перед трибунами и разъехались в разные стороны, чтобы сделать проминку. Я залюбовался животными, но особенно мне приглянулась лошадь под номером пять. Я посмотрел в программку: Лайбель, едет Иванов.

— Ну, выбрал? Пошли ставить, а то не успеем до звонка…

В кассовом зале стоял гул, смешанный с табачным дымом. У окошечек толпились люди, а в разных концах зала раздавались голоса…

— Два-пять…

— Семь-один…

— Один-один по двадцать копеек…

— Пять-пять…

— Четыре-три, десять копеек…

— Что это они выкрикивают?

— А каждый на свою комбинацию напарника ищет…

— Это что-то вроде на троих…

— Попал в точку… Одному не под силу сыграть ту или иную комбинацию, вот они и складываются… Займи очередь в кассу, я сбегаю посмотрю, кого играют на других этажах…

Через минуты три он появился у кассы:

— Восьмого разбили в три строчки…

— А что это такое?

— Фаворит, его все и играют, а он не придет первым… Наверняка завалит…

— А я пятого с третьим поставлю…

— Если угадаешь, кучу денег получишь…

С билетами в кармане мы вернулись на трибуну. Теперь уже я все внимание сосредоточил на своей лошади и прикидывал в уме ее шансы. Сравнивая Лайбель с другими лошадями, я все больше и больше убеждался, что ошибся, и у меня даже шевельнулась мысль: а почему я не сыграл восьмого? Но уже лошади готовились к старту, и переигрывать было поздно, а через мгновения заезд начался. Опять диктор по радио громко и радостно объявлял, что такая-то лошадь сделала проскачку, а такая-то ведет бег, опять свистели с трибун, когда на финишную прямую голова в голову вышли две лошади: восьмая и, как ни странно, пятая. Так они и пересекли линию финиша, и я до последней минуты был убежден, что победила восьмая, так она здорово вытянула шею на финише. И каково было мое изумление, когда диктор объявил:

— Бег выиграла лошадь под номером пять, Лайбель, выступавшая под управлением наездника Иванова. Лайбель опередила на четверть головы восьмого номера Пунктуацию и показала резвость две минуты двадцать две секунды ровно…

— Ну вот и доехали, а ты говорил… — и брат радостно потер руки.

— Как же они определили, что выиграл пятый, да еще на четверть головы…

— А по фотофинишу… Здесь все как в аптеке, а теперь будем болеть за третьего, чтобы он выиграл бег в своем заезде…

Третий почему-то сразу мне не понравился. На проездке моя лошадь выглядела неказистой по сравнению с другими лошадями, все время опускала голову вниз и уж не шла ни в какое сравнение с первым номером. И когда ударил колокол и лошади рванулись вперед вслед за стартовой машиной, повел бег, как я и ожидал, первый номер, и лидировал почти всю дистанцию, но на последнем повороте неожиданно заскакал, и пока наездник его сдерживал, другие лошади объехали его.

— Я ж говорил, что он собьется, — лихорадочно блестя глазами, заметил брат.

Наша лошадь все так же бежала ровно на третьем месте, а на финишной прямой неожиданно для всех первые две лошади заскакали, и наездники так и не смогли их остановить до финиша, и они так и прошли финишный столб галопом. На третьем месте была наша лошадка. От неожиданности я даже не дышал. Я видел, что и брат оторопел и все еще не верит, что именно на первом месте признают третьего номера, а потом выдохнул:

— Рубликов двести дадут… Эту комбинацию почти никто не играл… Ты стой здесь, я пойду у Виктора Дмитриевича с Лешей спрошу, — и он убежал от меня.

Я остался один, несколько раз доставал из кармана счастливый билет, смотрел на него и снова прятал в карман. «Сколько, интересно, дадут… Неужели за рубли могут заплатить двести рублей?» Меня кто-то тронул за рукав. Я оглянулся. Ко мне доверительно наклонился незнакомый мужчина и зашептал на ухо:

— Дай рублик, комбинацию знаю… С конюшни сказали…

Я заколебался, мужчина рассеял мои сомнения:

— Верные деньги… Знающий человек сказал… Я двадцать лет на бега хожу и всех знаю… Должна прийти наша, и в хороших руках. Ему в этой компании, по сути дела, и ехать не с кем, одна шпана…

— Какая комбинация?

— Семь-семь, — шепотом выдавил мужчина и обернулся вокруг, словно проверяя, не подслушал ли его кто из игроков…

— Идем…

В кассовом зале кричали уже через одного и все разное. Поставив сразу пять рублей на указанную комбинацию, мы вернулись на трибуну, и тут же ударил колокол. Шпана, о которой так неуважительно отзывался новый знакомый, так рванула со старта, что лишь одна наша лошадь под номером семь осталась в хвосте… Но я уже не смотрел на беговую дорожку, а все свое внимание сосредоточил на табло, где вывесили выдачу за состоявшуюся комбинацию пять-три. Сто тридцать рублей! И хотя не двести, но тоже неплохо, пополам с братом по шестьдесят пять рублей, за вычетом проигранной десятки получается чистая прибыль полсотни… Так жить можно…

— Не едет наша, вот мошенник… — забормотал мой новый знакомый и, как-то виновато посмотрев на меня, боком, боком, незаметно скрылся.

Наша лошадь не пришла и в пятом заезде. Больше я уже не играл. Я заметил, что к последнему заезду многие игроки опустошили свои карманы и из игроков превратились в безучастных зрителей. Бега для них сразу же потеряли всякий смысл. Я не знал, что делать с выигранным билетом, и искал глазами брата, и он, словно подслушав мои мысли, появился передо мной:

— Получил деньги?

— Нет еще…

— Пошли быстрей в кассу…

Выигрыш мы получили в той же кассе, в которую ставили деньги.

— Виктор Дмитриевич с Лешей пятьсот рублей сняли. Сразу пятью билетами кончили… Приглашают на коньяк, я за тобой…

— Спасибо… Я не могу сегодня…

— Ну как знаешь, я побежал… Приходи в среду, встретимся здесь же, — и брат скрылся в буфете, а я вместе с толпой вышел с ипподрома.

На остановке автобуса не видно было, так его облепили со всех сторон, и с большим трудом мне удалось повиснуть на подножке, и, если бы не подпирали сзади другие пассажиры, я бы свалился. Странное ощущение испытывал я от бегов. За четыре часа, проведенные на ипподроме, я ни разу не подумал об Ольге и совсем не заметил, как пролетело время. Лошади как-то само собой вытеснили из головы все другие мысли. Я видел, что и люди, стоящие рядом, все еще находятся во власти игры.

— Ведь считал дома одного Ильменного, а сыграл Гамбита…

— И я тоже…

— Жулик на жулике сидит и жуликом погоняет… Разогнать бы их всех…

— А ты возьми и не езди, кто тебя заставляет… А… не можешь, то-то и оно.

Мужчина, который только что говорил о жуликах, как-то сразу сник и не нашелся, что возразить. Но за него ответил сосед:

— Конченые мы люди… Кто хоть однажды побывал на ипподроме, да еще сразу выиграл, не дай бог, того ноги сами принесут на ипподром второй раз, — и почему-то посмотрел на меня, словно у меня было написано на лбу, что я впервые был на бегах и даже выиграл пятьдесят рублей.

— Игроки? А билеты кто будет брать? Или и на билет не осталось?.. — и водитель автобуса резко тормознул, чтобы немного утрамбовать народ.

Все заулыбались, и разгладились напряженные лица, а водитель продолжал выступать:

— Когда выигрываете, то вас арканом на автобус не затащишь, на такси уезжаете с шиком…

— Выигрываем десятку, а в следующий раз больше оставляем на ипподроме. Уж так здесь устроено…

— Ну не скажи… — но дослушать счастливого безбилетника мне не пришлось.

Автобус прибыл на конечную остановку, и все вывалились из салона. Люди ныряли в метро с твердой уверенностью вернуться на бега через два дня и отыграть проигранные деньги, а мне почему-то не хотелось расставаться с этими несчастными людьми. Мне понравились и бега и люди, ехавшие со мной в автобусе. Даже выигрыш отошел как-то на задний план. Я вспомнил о деньгах лишь около дома. А ведь мог выиграть и больше, поставь я пять-три не рублем, а несколько билетов, почему-то пронеслось у меня в голове помимо желания. В следующий раз так и сделаю, поеду на бега и поставлю сразу не рубль, а пять.

Поехал и заболел. Теперь неделя у меня состояла не из семи дней, как обычно, а из трех: среды, пятницы, воскресенья, тех дней, когда проходили на ипподроме испытания лошадей. На эти дни старался не принимать дела в суде, а если вдруг какое-нибудь дельце и выскакивало на пятницу или среду, то я отдавал его другому адвокату. В пять часов меня уже не было в юридической консультации, я не спеша добирался до метро «Динамо», втискивался в переполненный трамвай, быстро бежал в кассу, брал билет и только тогда успокаивался.

Постепенно освоил лексикон бегов и не выглядел на трибуне профаном, не удивлялся, когда слышал слово «кроссинг» или «проскачка». Я близко сошелся с директором ипподрома и, как мне казалось, завел несколько полезных знакомств со знающими людьми. Моя голова заполнилась всевозможными сведениями о лошадях, но познания мало помогали. Выигрывать крупно не выигрывал, а по десятке перетаскал на бега уже целое состояние. Но странное дело: проигрывая, я не огорчался, а лишь испытывал чувство досады на себя. На ипподроме так искусно перекачивали деньги из кармана, что сознавал это только дома, а в пылу игры даже об этом не думал. Я был уверен, что и с другими игроками происходит точно такая же штука. Игрокам казалось, что еще чуть повези — и они бы забрали много денег, причем дармовых, денег, которые валяются на полу, и их нужно лишь не полениться поднять. Вот это «чуть-чуть» и приводило людей вновь и вновь на бега. Их обманывали, не скрывая этого, а они делают вид, что не замечают обмана. Просто, наверное, люди привыкли, чтобы их обманывали, и не только на бегах, но и в обыденной жизни, с той лишь разницей, что в жизни это делается более искусно и не так заметно, и обман часто выдается едва ли не за благо.

Я понимал, что бега все больше и больше затягивают меня, но поделать с собой ничего не мог, да и не хотел, если признаться честно. Лошади здорово отвлекали от других мыслей. Если был не беговой день, то я ехал за программой, а потом разрабатывал ее дома, составляя различные комбинации, смотрел, в какой компании эти же лошади бежали в прошлый раз, делал поправку на погоду и на мастерство наездника. Но вся эта арифметика выходила мне боком.

И все же, кроме порочного, было что-то в бегах по силе воздействия и от искусства. Даже стоя в очереди за программой, я испытывал истинное наслаждение. Мужчина врал самозабвенно, забыв про все на свете, врал, искренне веря в то, о чем говорил:

— Вчера обобрал почти весь ипподром… В первом заезде угадал, во втором угадал и как сел на лошадь, так и не слез до последнего заезда…

— И в пятом угадал?

— А как же… — И, видя, что спрашивающий не верит, для убедительности добавил: — Да я ее, эту Дрофу, второй год ловлю…

— А сколько давали от Кочана к Изгою? — все еще не верили в очереди…

— Двадцать семь рублей с копейками, — не моргнув ответил мужчина.

Все знали, что он врет, но в то же время всем хотелось, чтобы так оно и было в действительности, как говорит мужчина. Вот он, счастливчик, который выиграл крупную сумму, значит, завтра может повезти и им. По лицам людей я видел, что многие завидуют говорившему, завидуют, но не могут высказать то же самое. В мыслях каждый из них выигрывал, и не один раз. После бегов все было так ясно и понятно, и я на себе испытал это чувство, почему не сыграл именно выигрышную комбинацию, а поставил деньги на совсем других лошадей. Мне был ясен механизм фантазии говорившего, а мужчина продолжал врать:

— Я часто выигрываю…

Он нанизывал одну ложь на другую, но ни у кого не поворачивался язык остановить его. Своей ложью, как ему казалось, он никому не причинял вреда, кроме себя. Но незаметно в очереди осмелели и другие и начали придумывать не хуже.

— Я тоже в том году во всех заездах снял, — и про первого мужчину все сразу забыли. — Тогда еще старик Калала ездил…

— Да, таких наездников сейчас нет… Любая лошадь в его руках привозила деньги. Однажды только опростоволосился. Да и то, говорят, он не виноват. На лошадь аппарат навели, она и встала…

— Какой аппарат?

— Какой, какой, обыкновенный. Один инженер ходил на бега с машиной адской, сам изобрел, наведет на лошадь — и та не поедет… Такие фокусы выделывал, пока его не поймали…

— Врешь…

— Спроси у директора…

— Я про аппарат не слышал, а вот про мух знаю. Один все время выигрывал…

— Как это?

— Очень просто даже… Оторвет мухе крылья и пускает ее на программу. Против какой лошади муха остановится, на такую и делает ставку… Ни разу промашки не было…

А ведь от этих баек и отупеть можно, и я с ужасом признался себе, что забыл, когда за последние полгода был в театре, а ведь раньше не пропускал ни одной премьеры и регулярно просматривал журналы. А теперь если что и читаю, то только про лошадей. Даже перестал просматривать юридические новинки по работе. Я посмотрел на людей, стоящих рядом, пытаясь отыскать на их лицах признаки сомнений, которые мучали меня. В очереди по-прежнему все разговоры вертелись вокруг лошадей. Люди тянулись друг к другу, разбивались на кучки и выкладывали все свои секреты. Такого понятия, как отчуждение, здесь не существовало. Но этих же людей нельзя было узнать на ипподроме, словно их кто подменял. Спроси у него комбинацию, которую он поставил, так и родному брату не скажет, не то что чужому человеку.

Кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся, передо мной стоял Виктор Дмитриевич, закройщик из ателье.

— Привет, старик, возьми и мне программку…

В метро мы спустились вместе и, доехав до Павелецкой, распрощались, он вышел, а я поехал дальше. Брат познакомил меня с Виктором Дмитриевичем, Лешей Хромым, Геннадием Николаевичем, но не мифическим директором ипподрома, а с настоящим знатоком бегов, но они очень отчужденно встретили меня, да и их отношение к брату после моего увлечения бегами резко изменилось, и они уже не доверяли ему расставлять деньги на выигрышную комбинацию, а если и просыпали какую-то информацию, то очень скупо и явно второстепенного характера. Они почему-то побаивались меня, я работал адвокатом, а для них это было равнозначно службе в прокуратуре или в суде. Это всеобщее заблуждение — путать адвоката с прокурором и судьей, и они резонно опасались, как бы их не привлекли к ответственности за нечестную игру на ипподроме. Побаивались они также и другого: как бы я не сыграл их комбинацию и тем самым уменьшил выдачу в тотализаторе. А играли они действительно нечестно, ходили к наездникам в конюшню и по их подсказке расставляли деньги в кассе, а потом делились выигрышем с ними. Тогда я еще не знал, что это распространенное явление на ипподроме, и люди типа Виктора Дмитриевича, Геннадия Николаевича и Леши Хромого называются зарядчиками, и у каждого наездника есть несколько таких человек, кому он доверяет ценную информацию о том, кто едет в заезде на выигрыш, а какую лошадь не нужно даже трогать копейкой. И вполне естественно, что все это было для меня ново и не совсем понятно. Это во-первых. А во-вторых, они побаивались меня и по-другому. Если брат играл по мелочи и ставил на комбинацию рубликом, то я мог сыграть и покрупнее, и мне в то время ничего не стоило поставить на выигрышную комбинацию и десяткой вслед за ними, а это уже наносило им материальный ущерб, и поэтому они старались сделать так, чтобы мы с братом не знали, какую лошадь они играют в том или ином заезде. И все же в какой-то мере они явились моими первыми учителями на ипподроме.

Я слушал их разговоры о лошадях, наездниках, кто с кем дружит, запоминал людей, которые к ним прибегали из конюшни и в самый последний момент подсказывали лошадок, каких нужно играть в заезде, и все это мотал себе на ус. Брат мой в этом отношении был самый настоящий дилетант и играл на бегах фактически вслепую, выбирал просто лошадь, которая ему нравилась в заезде, и играл ее, нисколько не заботясь о том, какая у нее резвость, есть ли запас и какой наездник на ней едет. А это ведь целая наука! Некоторые игроки следят за своей лошадью с момента ее поступления на ипподром с завода, знают всю ее родословную, вплоть до пятого колена, и в какую погоду она бежит лучше, в грязь или в сухую, аккуратно ведут статистику всех выступлений, собирая беговые программки за много лет, и больше того, следили не только за лошадьми, но и вели досье на наездников: кто с кем дружит, а кто друг с другом злейшие враги, оказывается, это тоже имеет немаловажное значение. И все равно в основной массе игроки всегда проигрывали, а выигрывали единицы, типа Виктора Дмитриевича, Леши Хромого и Геннадия Николаевича. Они не следили особенно за лошадями, зато имели дела с наездниками, и это с лихвой покрывало незнание лошадей.

Обычно, когда кто-нибудь из наездников, Гречкин или Тарасов, звонили в ателье и говорили, что сегодня собираются выиграть в таком-то заезде, рабочий день Леши Хромого и Виктора Дмитриевича тут же заканчивался. Они под любым предлогом сматывались с работы, встречались с Геннадием Николаевичем, чаще всего он приезжал к ним в ателье, и все вместе они к четырем часам отправлялись на ипподром. За два часа до начала бегов они уточняли кое-какие сведения, разнюхивали у таких же зарядчиков, как и они, кто из наездников собирается выиграть в предыдущем заезде, и от этой лошади расставляли деньги к лошади, на которой ехал Гречкин или Тарасов. За пять минут до начала заезда они разбегались в разные стороны, как тараканы разбегаются от света, и уследить за ними было очень трудно. Причем кто-то один из них расставлял для отвода глаз ложную комбинацию, ставил деньги совсем не к той лошади, которая должна была выиграть, делалось это на тот случай, если кто-либо из крупных игроков решит подследить за ними и продублировать ту же комбинацию, а двое других в это время расставляли деньги именно к тем лошадям, которые им подсказал Гречкин либо Тарасов. Иногда даже они расставляли не сами, а приглашали для этой цели совсем незнакомых с бегами людей, вроде моего брата, а сами спокойно стояли на трибуне и наблюдали за разминкой, словно их совершенно не интересует происходящее на дорожке. И зарядчики, следившие за ними, терялись в догадках, не зная что и думать: играть или не играть в следующем заезде лошадь Гречкина. Видели их у кассы уже когда они подходили получать деньги за выигранную комбинацию. Но и мимо они пролетали часто. Поставят сто — двести рублей по указке Гречкина или Тарасова, а их лошадь в заезде чуть ли не последней остается. После такой неудачи Виктор Дмитриевич с Геннадием Николаевичем идут на конюшню выяснять отношения. Ответ у наездников в таких случаях обычно один: лошадь не заладила ходом, в следующий раз отмажемся, а через неделю повторялась та же картина, они крупно заставляли лошадь Гречкина, а она сразу же начинала скакать, и в досаде дружки выбрасывали в урну целую пачку билетов и на чем только свет стоит кляли Петра Васильевича Гречкина и его лошадь. При такой методе игры они очень крупно проигрывали, и естественно, вставал вопрос: а где же они берут такие большие деньги? Бега на ипподроме происходят три раза в неделю, в месяц беговых дней минимум двенадцать, и выходит, что здесь не хватит не только зарплаты закройщика вместе с чаевыми, но и от зарплаты академика вряд ли что останется через полмесяца, чтобы проигрывать по двести — триста рублей в день. Об источнике финансирования Виктора Дмитриевича и Леши Хромого проговорился брат. И Виктор Дмитриевич, и его напарник по игре занимаются в ателье темными делишками. Они берут у клиентов заказы, минуя кассу, и сами потом рассчитываются с портными. Конечно, на это пойдет не всякий клиент, а только тот, кто их хорошо знает, но даже и такие клиенты иногда по месяцу бегают за Виктором Дмитриевичем и Лешей, чтобы получить свой костюм или пальто. Случается такое чаще всего тогда, когда их преследует полоса неудач на ипподроме: деньги, взятые у заказчиков, они проиграли, а заплатить за работу портным нечем, вот они и скрываются от клиентов до лучших времен. Пока им все сходило с рук, но ведь верно же говорится: сколько веревочке ни виться, а конец придет, и тогда Виктору Дмитриевичу с Лешей Хромым придется сушить сухари впрок и отправиться в места не столь отдаленные.

Конечно, самая колоритная фигура из всей этой святой троицы — Геннадий Николаевич. Лет ему под пятьдесят, среднего роста, всегда подтянутый и очень подвижный, с бегающими глазами. Геннадий Николаевич официально нигде не работает и, судя по отрывкам его разговора, промышляет спекуляцией. Он все время торчит либо на ипподроме, либо у своих дружков в ателье, и дела он свои обделывает тут же, на бегах, находит нужных клиентов, одним что-то продает, у других что-то приобретает, и вокруг него всегда вертятся подозрительные личности. А ведь не так давно, говорят, Геннадий Николаевич занимал ответственные должности, был и начальником главка, и управляющим строительным трестом, и директором парка, но увлекся бегами — и покатился вниз по служебной лестнице, и скатился в конце концов на самое дно, однако об этом падении нисколько не сожалеет, а чувствует себя вполне счастливым человеком.

И хотя я немного у них поднатаскался, слушая их разговоры, наблюдая за игрой, вникая постепенно в механизм бегов, все же настоящим своим учителем на ипподроме я считаю не их, а Мишу-зарядчика.

СТАЖИРОВКА

С Мишей-зарядчиком меня познакомил Геннадий Николаевич. Я видел Мишу на трибуне, и раньше он возбуждал во мне интерес своей подвижностью. Он буквально носился от трибун к кассе, как метеор, и вокруг него всегда толпился народ. Заинтересовал он меня и по другой причине, с ним почти всегда приходила на бега очень красивая девушка, но она не бегала, не металась, как он, а все время стояла на одном и том же месте, и Миша, расставив в кассе билеты, возвращался к ней, и они уже вместе наблюдали за состязанием лошадей. По ходу бега Миша наклонялся к своей девушке и что-то объяснял ей, а я удивлялся, глядя на него, как это он так смело может оставлять одну красивую девушку, да ее в этом бедламе в любую минуту могли увести. Тем более что самого Мишу красавцем никак назвать нельзя было, даже что-то неприятное и хищное было в его взгляде, но, видимо, он чем-то все же удерживал ее возле себя, и она продолжала изо дня в день приходить вместе с ним на бега, словно получала огромное удовольствие от такого пустого времяпровождения. Но Геннадий Николаевич, Леша Хромой и Виктор Дмитриевич очень лестно отзывались о Мише, и в частности, о том, как он здорово разбирается в лошадях, и не раз советовались с ним, когда им нужно было выбрать для игры лошадку. Своей осведомленностью Миша подавлял не только их, но и многих других игроков на ипподроме. Его знали на всех трибунах. Вот почему, когда Геннадий Николаевич подвел Мишу ко мне и представил, я обрадовался.

— Ты хотел проконсультироваться у юриста… Вот человек, — и он указал на меня, — настоящий адвокат, работает в юридической консультации…

Я представился и кивком головы подтвердил слова Геннадия Николаевича, но в данный момент меня интересовал очередной заезд, и я собирался идти в кассу, чтобы сыграть выбранную лошадку. Миша заглянул в мою программку и, увидев отмеченную кружочком лошадь, тут же бурно запротестовал:

— Что вы собираетесь делать? Не играйте эту доходягу… Она же хромая, ноги поставить не может, я только вчера разговаривал с наездником, и он даже вообще хотел ее снять, а о том, чтобы ехать на выигрыш в заезде, и разговора не было… Она придет у него в порядок недели через две, не раньше, сыграйте лучше пятого номера. Пупко вроде собирался выиграть в заезде, и люди его к нему ставили, сам видел зарядку по кассам… А о деле давайте поговорим после бегов, я к вам подойду, и мы пойдем куда-нибудь в кафе и там все обсудим… Договорились?

И, приняв мое молчание за знак согласия, он сорвался с места, и его огромная фигура замелькала среди игроков. За ним сразу же ринулось несколько человек, чтобы подсмотреть, какую комбинацию он будет расставлять по кассам. Я не послушался Мишу и сыграл свою хромоножку, как я окрестил после разговора с ним свою лошадку, и проиграл, конечно. Она действительно несколько раз скакала и прибежала почти самая последняя в заезде. Выиграла же бег именно та лошадь, которую и назвал Миша. И хотя за нее платили немного, я все же еще раз подивился осведомленности Миши и с каким-то непонятным нетерпением стал ждать окончания бегов, чтобы поближе познакомиться с ним.

После последнего заезда ко мне подошли, но не сам Миша, а его девушка и попросила, чтобы я немного подождал Мишу, пока он получит деньги в кассе на выигранные билеты, и мы вместе с ней остались на трибуне дожидаться Мишу. Я искоса наблюдал за девушкой и отметил про себя, что она на самом деле так же красива вблизи, как и издалека. Высокая, стройная, светловолосая, с большими серыми глазами, она мне удивительно чем-то напоминала мою девушку, которую я все еще никак не мог забыть. Увлечение лошадьми немного помогло мне, и я уже постепенно стал забывать Ольгу, и вот эта встреча с сероглазкой снова всколыхнула во мне забытое чувство, и я уже был не рад, что согласился встретиться с Мишей. Но грустные мысли не успели разгуляться, подлетел Миша, радостный, довольный, схватил нас под руки и потащил в кафе «Аист». По случаю выигрыша он был в отменном настроении, много говорил о лошадях, о наездниках и постепенно растормошил и меня, я перестал думать об Ольге и включился в беседу за столиком. Но, наконец, перестав говорить о лошадях, Миша выложил свое дело. Вопрос оказался не столь сложным и касался не лично его, а девушки, которая сидела рядом с нами и больше молчала, даже когда выпила два бокала шампанского. Я успокоил Мишу, чтобы он не волновался за нее, никакой опасности ей не грозит, и он, кажется, действительно поверил мне и сделался еще разговорчивее. Вопрос и в самом деле был не очень сложным: его девушка или жена, я еще тогда не знал, кем она ему приходится, кончила институт и как молодой специалист была распределена в одно учреждение, но, проработав год, подала заявление об увольнении по собственному желанию. Нину, а ее звали Нина, естественно, не отпустили, молодой специалист должен по закону отработать три года, и тогда она ушла самовольно, оставила в учреждении трудовую книжку и вот уже с полгода нигде не работала, а ошивалась вместе с Мишей на ипподроме. Их в основном интересовало одно: не привлекут ли Нину к уголовной ответственности за тунеядство, ведь она уже несколько месяцев нигде не работает. В ту пору только что вышел Указ Президиума Верховного Совета об усилении борьбы с антиобщественными явлениями, они его прочитали и заволновались. Я разъяснил им юридические тонкости: человека привлекают к уголовной ответственности за тунеядство, если он не только не работает, но и еще занимается антиобщественной деятельностью, извлекает нетрудовые доходы и ведет паразитический образ жизни. А так как Нина, вполне понятно, ничем подобным не занимается и ведет скромный образ жизни, при этом я выразительно посмотрел на нее, и находится на иждивении мужа, то она может не работать очень долго, и никто ее не тронет. В крайнем случае, сделают предупреждение и предложат устроиться на работу, а что касается статуса молодого специалиста, то раз администрация учреждения за полгода не сделала никакой попытки вернуть ее на работу, то о ней просто забыли, и она им не нужна, и поэтому Нина спокойно может подыскивать себе работу по вкусу. На том с этим вопросом мы и покончили и за весь вечер больше к разговору о работе Нины не возвращались, а говорили в основном о лошадях. Причем говорил один Миша, а я внимательно слушал. Он выложил столько подробностей о бегах, и в частности о наездниках, кто с кем дружит, как они заранее договариваются выпустить вперед ту или иную лошадь, рассказал он и о людях, связанных с наездниками, и в этом отношении Геннадий Николаевич, Виктор Дмитриевич и Леша Хромой — младенцы перед настоящими зарядчиками и фактически довольствуются лишь крохами, когда Гречкин или Тарасов подскажут им лошадку, о которой уже знают еще человек десять. И вообще, доверительно сообщил он, заканчивая разговор о наездниках, лучше не связываться с ними, они, как правило, сами ничего не знают, ими командуют их люди, которые приказывают ехать им на выигрыш или не ехать, а лучше регулярно следить за лошадями самому, выписывать их работу в программке, смотреть внимательно разминку и играть по шансу…

— Как это по шансу… — вырвалось у меня.

Миша какое-то мгновение поколебался, затем переглянулся с Ниной и докончил:

— А так, по шансу… Но для этого нужно обязательно иметь свою кассиршу, чтобы она ставила билеты на выигрышную комбинацию уже после звонка, когда лошади в заезде пробежали чуть ли не полкруга. Тогда легче выбрать для игры две, а то и одну лошадь и ставить деньги только от нее к двум-трем в следующем заезде.

Я сделал удивленные глаза, в которых, видно, читалось: «А разве так кто-нибудь играет?», но Миша не дал мне даже высказаться, а как о само собой разумеющемся докончил:

— Умные люди на бегах только так и играют… Для этой цели я и Нину хочу устроить работать в кассу ипподрома. Мы уже переговорили с кем нужно, этот человек велел приходить с трудовой книжкой…

— А вот это уже попахивает уголовщиной, и я бы вам не советовал толкать на это дело близкого человека. Ведь если это раскроется, то статью о мошенничестве, как минимум, можно пришить…

— Судьи на ипподроме сами играют по шансу, у них для этой цели даже есть собственная касса, куда они ставят билеты после звонка, так что этим никто не станет заниматься, им же невыгодно прикрывать столь доходную лавочку… И вообще ипподромом никто серьезно не интересуется. Все знают, что здесь творится бардак, но закрывают глаза на беспорядки… А что касается вашего опасения по поводу Нины, то я подумаю, может, и не стоит ее устраивать кассиршей… У меня ведь есть на бегах знакомая кассирша, я у нее играю иногда по шансу, но она очень много с меня берет. Я ей оставляю третью часть от выигрыша, и то она ненадежна и не всегда ставит после звонка… Вот я и хотел поставить это дело на более солидные рельсы… — И он, неожиданно для меня, сделал мне предложение: — Хотите играть вместе? Давайте будем складываться по двадцать — тридцать рублей и выигрыш делить поровну…

Предложение было заманчивое, Миша здорово разбирался в лошадях, и поиграть на паях с ним какое-то время было не вредно, и я согласно кивнул головой, сделав маленькую оговорку: только не по шансу, а обычным способом…

— Обычным так обычным, — и Миша рукопожатием скрепил наш договор.

И почти с год я стажировался у Миши. Нужно отдать ему должное, в лошадях он действительно разбирается отлично и наездников почти всех знает, но и подлец он оказался первостатейный. Много я узнал от него за время нашего общения, а вот выиграть так ни разу и не выиграл. Мы обычно встречались с Мишей часа за два до начала бегов, садились где-нибудь в укромном месте на трибуне, Миша вынимал программку и расписывал мне каждый заезд, как приготовишке: какая лошадь в заезде самая сильная и будет играться фаворитом, какая хромает — и ее играть не нужно, какая, напротив, имеет солидный запас и вот-вот должна поехать на выигрыш. Перебрав всех лошадей, он переходил к самому главному, к наездникам: с кем разговаривал за час до встречи со мной, а с кем он встречался еще вчера вечером, и подробно, с деталями передавал весь разговор, собирается или не собирается тот или иной наездник выиграть в заезде, и если нет, то почему, какую лошадь он именно боится, что она может его обыграть, и поэтому лучше сегодня его не трогать, а сыграть в следующий раз, когда он подберет более надежную компанию. Покончив с наездниками, Миша принимался за зарядчиков, именно тех людей, от которых в конечном счете все зависело, и здесь он напускал такого туману, что его трудно было понять, с кем же он все-таки разговаривал и какую информацию он из них вытянул. А когда я по своей наивности требовал от него какой-то определенности и более конкретных сведений, Миша глядел на меня как на неполноценного: разве можно от них узнать что-нибудь точно, за ними нужно следить, и наверняка можно будет сказать, кто из наездников поедет на выигрыш, а кто уберется лишь за пять минут до начала заезда. После такого его ответа я сникал и безропотно выполнял все Мишины указания. А указания его всегда сводились к одному: все деньги, которые мы выделили для игры, должны находиться у него. Ставить ту или иную комбинацию, пусть даже по шансу, он будет только в самый последний момент, когда подследит за тем или иным зарядчиком, либо каким другим способом пронюхает, кто выиграет в заезде. Передо мной же он будет отчитываться билетами, после каждого заезда он покажет, сколько проставил денег на ту или иную комбинацию.

И Миша действительно отчитывался! Показывал мне кучу билетов, которые он тут же выбрасывал в урну, так как на них значилась не лошадь, выигравшая бег в заезде, а, как правило, лошадь, занявшая второе-третье место. Но не играть именно тех лошадей, которые указывал Миша, я не мог. Он так убедительно, а главное, доказательно обосновывал, почему выиграет та или иная лошадь, что не поверить ему просто было нельзя. От Миши исходили какие-то флюиды, которые целиком захватывали других игроков, даже асов ипподрома, и они тоже соглашались с ним и играли лошадей, указанных им. И только потом, когда кончался беговой день, дома, в спокойной обстановке, анализируя очередной проигрыш, я вдруг ловил себя на мысли, что о лошадях, которые выигрывали в заезде, Миша почему-то никогда почти не говорил или отделывался скороговоркой: «Я эту лошадь не считаю», а вот о лошадях, приходившими вторыми или третьими в заезде, распространялся очень подробно. И все же до самого последнего момента у меня и в голове не укладывалось, что Миша ведет со мной нечестную игру и обманывает самым наглым образом.

Он играл на мои деньги, оказывается, подстраховочные комбинации, тех лошадей, которые могут прийти на втором-третьем месте, а лошадь, которую Миша считал на первое место, он играл один, отдельно от меня, и билеты с выигранной комбинацией откладывал в другой карман или передавал Нине, и та в конце бегов получала деньги в кассе. Подвох открылся совершенно случайно. Обычно я отдавал Мише деньги и стоял на трибуне, ждал, когда он после заезда придет ко мне и покажет билеты, которые поставил в кассу. Делал я так потому, что Миша знал всех зарядчиков и до самого звонка носился за ними по кассам, подсматривая, какую именно лошадь они расставляют, и только затем ставил свои деньги. Причем расставлял не на своей трибуне, а где-нибудь за двадцать или за восемьдесят копеек (на ипподроме, как и в обществе, есть свое разделение на классы. Публика состоятельная: артисты, врачи, расхитители социалистической собственности, писатели, торгаши покупают билеты за восемьдесят копеек, прямо напротив старта и финиша, рабочие прут за двадцать копеек, и, как всегда, промежуточную часть между ними составляет интеллигенция, к которой прибился и я, и билет на эту трибуну стоит сорок копеек), а здесь я случайно оказался внизу, мы спустились на первый этаж с одним знакомым в буфет, чтобы купить пиво и пару бутербродов, так как на нашем этаже буфет не работал, и увидел возле кассы Мишу, который расставлял билеты. Я, из простого любопытства, подсмотрел, какую комбинацию он ставит. И удивился! Он ставил совсем других лошадей, нежели те, которых мы с ним наметили на трибуне всего несколько минут назад. Миша меня не заметил и, расставив билеты в одной кассе, пулей полетел к другим кассам. За ним сразу понеслось несколько человек. Я, допив пиво со знакомым, поднялся на свое обычное место на трибуне, на третьем этаже. Заезд только-только начался, и Миши еще не было на месте. Выиграла именно та лошадь, которую расставлял Миша, а не та, которую мы наметили раньше, и я, конечно, обрадовался, что Миша проинтуичил и в самую последнюю минуту отказался от нашей комбинации и сыграл выигрышную лошадь. Победителей, как говорится, не судят. Но каково было мое удивление, когда минуты через две после заезда ко мне на трибуне подошел Миша и показал пачку билетов с лошадью не которая выиграла, а которую мы наметили играть раньше. Физиономия у меня вытянулась от таких фокусов Миши. Я видел собственными глазами, как он расставлял выигрышную комбинацию, а Миша подсовывал мне билеты с проигравшей лошадью, чтобы я посчитал их и выбросил в урну, и при этом так правдиво лгал, что если бы я сам не видел, что он ставил, я бы поверил ему. Я ничего не сказал Мише, а сделал вид, что поверил ему, сам же незаметно проследил за ним, когда он пошел к той кассе, где расставлял билеты, получать выигрыш — и убедился в обмане. Правда, получал деньги не он, а Нина, но это уже не меняло сути дела. Я понял все. Целый год Миша обманывал меня и играл на мои деньги. Я не удержался и все высказал ему в глаза. Сначала Миша попытался отрекаться и даже придумал версию, что эти выигрышные билеты он расставлял не себе, а одному из зарядчиков, который попросил его об этом, но когда я сказал, что видел собственными глазами, как Нина получала эти деньги и положила их к себе в сумочку, Миша перестал говорить глупости и посмотрел на меня как на тяжело больного человека и больше того — высказал то, что и следовало сказать в данной ситуации:

— Там, где деньги, никакой честности быть не может, и уж кто-кто, а адвокат отлично должен это понимать…

И мы расстались с Мишей. Я перестал ходить на ту трибуну, где он обосновался со своей Ниной, хотя и видел его по-прежнему, он ведь никогда не стоял на одном месте, а носился по кассам на всех этажах как заводной, но всякий раз, когда он сталкивался со мной, что-то вроде совести просыпалось в нем, он старался не смотреть мне в глаза, а если можно было, то и избежать встречи со мной. А вскоре я заметил, что Миша обзавелся уже новым идиотом и играет на его деньги, ведь на ипподроме не проблема найти человека, который не разбирается в лошадях, и заворожить его своими познаниями, а подойти к такому человеку Миша умеет. Он не привык играть на собственные деньги, но, хорошо зная уголовку, я не сомневался, что рано или поздно Миша нарвется на такого человека, который за обман оторвет ему голову. И я в какой-то мере не ошибся.

Примерно через полгода после нашего разрыва мне в юридическую консультацию вдруг позвонила Нина и попросила, чтобы я ее принял по очень срочному делу. Сначала я не захотел с ней разговаривать и даже повесил трубку, так больно меня задел неблаговидный поступок Миши, да и ее собственное поведение никак красивым назвать нельзя было, ведь она несомненно была в курсе обмана и даже принимала в этом самое непосредственное участие. Но когда Нина заявилась прямо в юридическую консультацию, я не посмел отказать ей в приеме. То, что она рассказала, после моего открытия не особенно поразило меня, хотя и выглядело очень неприглядно. Я адвокат и привык встречаться со случаями уродства в человеческих отношениях, вот почему, наверное, и не удивился особенно рассказу Нины. А удивиться было чему обычному человеку.

Миша — страстный игрок, и для него кроме игры на бегах ничего святого не существует. Он может запросто продать мать, друга, любимую девушку, если они как-то мешают игре. Оказывается, Нина вовсе не была его женой, а жила вместе с ним на положении содержанки. Он и познакомился-то с ней только потому, что она какое-то время была ему полезна. Нина, будучи еще студенткой, занималась на ипподроме в конной секции и как любитель иногда принимала участие в заездах. Такие заезды любителей администрация ипподрома устраивает примерно раз в месяц, чтобы проверить ту или иную лошадь, которую какой-нибудь наездник затемнил до невероятности. Едут любители честно, каждая хочет выиграть в заезде, и поэтому они, как правило, выбивают из лошадей все, что в них имеется, и лошадь в любительском заезде показывает все, на что она способна. Но честная езда кончилась, как только к любителям пробрался Миша и такие, как он, зарядчики. Они подкупали девушек и превратили любительские заезды в обычные, жульнические, и теперь угадать, кто выиграет у любителей, гораздо труднее, чем отгадать в профессиональном заезде. Миша на Нине заработал целую кучу денег, пока не догадались убрать ее из любителей. Но, как говорится, лиха беда начало. Другие любители уже вошли во вкус жульничества, и Нина еще долго приносила Мише пользу, поддерживая связь с бывшими подругами, и через них снабжала Мишу ценной информацией. Да и в игре она ему помогала. Своим обаянием Нина делала больше, чем Миша подлостью и хитростью. Она удерживала возле себя нужных для Миши людей, а то и вообще служила подсадной уткой, наседкой, знакомилась с человеком, на которого ей указывал ее повелитель. Миша на ней зарабатывал деньги, а ей эта игра тоже нравилась. Но она даже не догадывалась, что живет с самым настоящим миллионером, только подпольным. В конце концов Миша свихнулся на деньгах. Правильно говорят в народе: нажито махом, и пошло прахом. Так случилось и с богатством Миши. Его обворовали, причем самым простым способом. Деньги Миша, может быть, не все, а большую часть, хранил дома. И не придумал ничего умнее, как использовать для хранения денег способ, описанный Ильфом и Петровым в романе «Двенадцать стульев», он так же, как и герой романа, замуровал свои деньги в стул, под обшивку. Я на этом стуле сидел десятки раз, бывая в гостях у Миши, но мне и в голову не приходило, что я сижу на деньгах. Не знала об этом даже Нина и узнала лишь тогда, когда ее вызвали в милицию и предъявили вздорное обвинение в краже десяти тысяч рублей из стула в комнате Миши. Вернее, обвинение ей предъявил не следователь, он лишь деликатно выяснял обстоятельства дела, и Нина для него была одной из подозреваемых, обвинение в краже денег ей предъявил Миша, когда однажды, вернувшись домой, обнаружил в своей квартире распотрошенный стул, именно тот самый, под обшивкой которого он хранил наличными более десяти тысяч рублей. Заявил Миша в милицию вгорячах, не подумав о последствиях, а они для него оказались со знаком минус. Милиция, конечно, по его заявлению возбудила уголовное дело, но заинтересовалась и личностью Миши: а откуда у простого советского инженера с окладом в сто шестьдесят рублей в месяц оказались в наличии столь крупные деньги, вот Мише и пришлось изворачиваться, и в конце концов он вынужден был открыть источник своих побочных доходов.

Нину я успокоил. Если она действительно не имеет никакого отношения к краже денег, то пусть спит спокойно, никто ее не привлечет к уголовной ответственности. Одних подозрений бывшего сожителя недостаточно, чтобы предъявить ей обвинение, а уж если такое случится, то я с удовольствием возьму ее защиту на себя и в суде произнесу такую речь и так обрисую Мишу, что любой суд оправдает ее. На этом мы с ней и расстались. Больше я ее на ипподроме не видел. На какое-то время с трибун исчез и Миша, а затем его фигура снова замелькала среди игроков, но не было в его манерах былой уверенности, что-то сломалось в нем после кражи денег. Да мне и не до него уже было. Я все больше и больше втягивался в бега, изучал механизм жульничества, обзаводился новыми полезными знакомствами. Но странное дело, чем больше я вникал в суть, тем труднее становилось выигрывать, и тем больше я запутывался в сетях игры, смутно сознавая, что выбраться из этого болота мне вряд ли удастся.

ВАНЯ-ВАНЯ

Его так все и звали на трибуне, Ваня-Ваня, и если вдруг он не появлялся неделю-другую, то игроки начинали справляться о нем, так все к нему привыкли. И пропади на площади Пушкина памятник великому поэту, и то бы многие посетители центрального московского ипподрома не обратили на это внимание, а вот если исчезал на несколько дней Ваня-Ваня, это сразу бросалось в глаза. Он и впрямь был примечательной личностью на нашей трибуне. И хотя полностью его имя-отчество было Иван Николаевич, да и по годам его мальчиком никак не назовешь, Ивану Николаевичу под пятьдесят, имел уже двух взрослых дочерей, все обращались с ним как-то несерьезно.

Выигрывал кто-нибудь из игроков на трибуне, в магазин за бутылкой бежал Ваня-Ваня, словно не было людей помоложе его, такси нужно было поймать, кто-то торопился домой, опять же за машиной посылали Ивана Николаевича, подследить за зарядчиками в кассе — это уж прямая обязанность Вани-Вани, ведь он знал многих зарядчиков в лицо и кто за какого наездника расставляет билеты. И это при том, что в обычном смысле слова придурком его никак нельзя назвать. Иван Николаевич во всем остальном вполне нормальный человек, во всем… кроме бегов. Здесь у него пунктик, и очень существенный, и вот этот-то пунктик и давал основание игрокам на трибуне относиться к нему как к ненормальному или, точнее, как-то пренебрежительно, свысока, что ли, хотя если разобраться по существу, то оснований для такого наплевательского отношения к Ивану Николаевичу ни у кого не было. Просто для многих игроков бега были чем-то вроде развлечения, хобби, на худой конец, а для Ивана Николаевича лошади и есть настоящая жизнь, и другой жизни, без игры и без лошадей, он себе и не мыслил.

И если после окончания бегов все игроки шли домой, то Иван Николаевич оставался на ипподроме, перелезал через ограду, отделявшую трибуну от беговой дорожки, и медленно направлялся к конюшням, где он частенько и ночевал. Ипподром был для него родным домом. У Ивана Николаевича имелась двухкомнатная квартира, была жена, двое детей, но с семьей он давно уже не жил, проводя все время на ипподроме. Работал Иван Николаевич на заводе, неподалеку от ЦМИ, фрезеровщиком, зарабатывал прилично, рублей триста в месяц, но от этих денег у него ничего не оставалось на еду, он все их проигрывал на бегах. Чтобы как-то сводить концы с концами и находиться поближе к лошадям, по совместительству он устроился ночным сторожем на ипподроме, и хотя дежурил в конюшне через сутки, ночевать оставался каждый беговой день. В конюшне у него был свой уголок, телогрейка, которую он никогда не снимал, резиновые сапоги и конечно же клочок сена. Работа ночным сторожем в конюшне не только позволяла немного подработать, но главное, ошиваясь по конюшням, Иван Николаевич знал всех наездников, и его все знали, знал всех лошадей, какая из них находится в хорошей форме, а какая вышла из порядка, знал из первых рук, кто с кем дружит, а кто кого ненавидит лютой ненавистью, пил почти со всеми наездниками, и за выпивкой ему обещали подсказать выигрышную лошадку, знал очень много других полезных сведений, знал и все равно всегда проигрывал и по неделям ходил голодный, перебиваясь случайными подачками от игроков. Так уж все несуразно устроено на бегах.

С Иваном Николаевичем охотно выпивали, когда он угощал, суля ему золотые горы, посылали за водкой, очень ценили его трудолюбие, каждый бригадир старался переманить его к себе в конюшню ночным сторожем, ибо лошадей он любил страстно, и всегда у него животные были ухожены, и в конюшне все сверкало и блестело от чистоты, он буквально вылизывал языком денник, и у иной хозяйки в квартире нет такого порядка, как у Ивана Николаевича в конюшне. В доску разбивался он перед наездниками, чего только для них не делал: и рыбу красную им по знакомству доставал, и дарил им за здорово живешь дорогие подарки, и за грибами их возил на выходные дни к себе в деревню, поил и кормил их на собственную зарплату, ничего не помогало, не принимали его наездники серьезно и обманывали напропалую. Пообещают выиграть в заезде и даже точно скажут, сколько нужно поставить денег в заезде и от какой лошади, Ваня-Ваня убухает в подсказанную лошадь всю зарплату, а она даже и не думала ехать на выигрыш, плетется где-то в хвосте, а когда после бегов он робко заикнется, как же это так получилось, то ему без зазрения совести врут:

— Лошадь не заладила ходом, споткнулась… — А лошадь животное бессловесное, у нее не проверишь, врет наездник или говорит правду, а то и вообще не сочтут нужным объясняться перед ним, бросят лишь на ходу: — В следующий раз отмажемся… — и дело с концом.

И он верит как ребенок, ждет этого другого раза, а в другой раз опять происходит какая-нибудь оказия, и так изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, как в сказке про белого бычка. Слишком добр и доверчив Иван Николаевич, вот наездники и не принимают его всерьез, а на бегах нужно быть законченным подлецом, чтобы с тобой считались, не говоря уже о том, чтобы иметь власть и силу управлять наездниками. И такие люди на ипподроме есть. Но чтобы быть таким человеком, нужно иметь большие деньги, не сотни, и уж, конечно, не десятки, а тысячи, Ваня-Ваня таким богатством не располагает, а раз так, то его и обманывают почем зря и все кому не лень. Случалось, правда, когда кто-нибудь из наездников пожалеет Ивана Николаевича, подскажет ему темную лошадку — и он выигрывал крупную сумму, пятьсот, а то даже и тысячу рублей. И тогда Ваня-Ваня пирует: пьют во всех конюшнях, пьют соседи по несчастью на трибуне, а протрезвев, он вдруг обнаруживает, что от его выигрыша ничего не осталось и он снова пустой как барабан, и снова те, кто еще вчера пил вместе с ним, отворачиваются от него, если он вдруг обратился к ним за помощью.

Постоянное общение с наездниками конечно же даром не проходит, и если бы Иван Николаевич был немного поушлее, не говоря уже об уме, то даже из той информации, какой обладает он, можно было бы извлекать определенную пользу. Он слушает разговоры наездников между собой и со своими зарядчиками, приблизительно разбирается во взаимоотношениях наездников между собой, все эти сведения при игре в тотализаторе имеют немаловажное значение. Он иногда пронюхает про такую темную лошадку, что никому из игроков на трибуне и в голову не придет сыграть ее, но в том-то его и беда, что не умеет правильно распорядиться полученной информацией. Вместо того чтобы сыграть эту темную лошадь со всеми в другом заезде или хотя бы, на худой конец, поставить на нее десятку-другую в ординаре, он по пятьдесят — сто рублей лепит от этой лошади к одной, в следующем заезде, и вполне понятно, пролетает мимо. Одна лошадь выигрывает, и за нее хорошо платят, а вот другая даже и не думает ехать на выигрыш. Губит его здесь опять же доверчивость. Он слепо верит наездникам, и как они скажут, так он и делает. А в игре нельзя быть послушной пешкой, нужно еще проявлять и инициативу, прислушиваться к внутреннему голосу и обязательно прокачать полученную информацию по извилинам.

Ничего этого Ваня-Ваня, естественно, не делает и расставляет деньги так, как ему велели наездники. Часто они умышленно заправляют его, одну лошадь называют правильно, а другую указывают наобум, а бывают случаи, когда они сами не знают, кто выиграет в заезде, а ему пудрят мозги. На ипподроме нет ни одного человека, который бы знал точно о всех выигрышах. Если бы такой человек был, то ему можно было бы не работать, а безбедно жить на деньги с игры. Здесь как при игре в преферанс: если бы знать, что лежит в прикупе, можно было бы всегда выигрывать, но в том-то и дело, что никто не знает, какие карты выпадут в прикуп. Проинтуичить, конечно, можно, один-другой раз, но не больше, а на ипподроме еще сложнее, чем с прикупом в картах. На бегах действует больше всяких неучтенных факторов: мало, чтобы наездник хотел выиграть, нужно еще, чтобы в заезде не было лошади сильнее выбранной, и даже если этого нет, то и то это еще не гарантия успеха. Нужно, чтобы лошадь заладила ходом, не споткнулась и не сделала проскачку, не перешла на дистанции на иноходь, да разве мало всяких случайностей, которые влияют на поведение животного, с человеком-то и то не все ясно, а уж о лошади и совсем говорить не приходится.

Но лошадь конечно же не главное, главное все же — наездник. Иная лошадь и просится бежать, хочет выиграть бег, а наездник ее не пускает, придерживает, и тут уж животное ничего сделать не может и ведет себя так, как ей приказывает человек. А человеку этому, наезднику, приказали другие человеки, зарядчики, не ехать на выигрыш, или, как выражаются на бегах, убрали с дорожки, сунули сухими перед самым заездом кругленькую сумму, и он из участника состязаний превратился в статиста. Может быть, еще вчера, когда он пил с Ваней-Ваней, наездник и собирался ехать на выигрыш, но в самую последнюю минуту его хозяева изменили решение, не посоветовавшись, естественно, по этому поводу с Иваном Николаевичем, и он летит мимо со страшной силой.

И все же на трибуне среди игроков к Ивану Николаевичу отношение было не ординарное, как к человеку оттуда, с конюшни, и когда он, запыхавшись, прибегал за несколько минут до начала заезда, его тут же окружали игроки. Вопросы сыпались со всех сторон: кто едет, на выигрыш, а кто убрался, какая лошадь находится в порядке, а какая хромает, и играть ее нет никакого смысла, и Ваня-Ваня охотно отвечал. А если вдруг кто-то выражал сомнение сказанному Иваном Николаевичем, то он тут же доверительно шептал, что программку ему размечал сам «генерал», с которым он выпивал вчера вечером, и скептики замолкали, услышав фамилию столь авторитетного на бегах человека, которого они видели только с трибун во время заезда, а Иван Николаевич, оказывается, запросто общается с ним и даже выпивал, и это последнее обстоятельство завораживало игроков ничуть не меньше, как если бы им сказали, что он выпивал с министром, и игроки отказывались от своих комбинаций, намеченных дома, и играли по подсказке Вани-Вани, и конечно же частенько пролетали мимо, лошадь, указанная Иваном Николаевичем, даже и не думала ехать на выигрыш, а первой к финишному столбу приходила именно та, намеченная кем-нибудь из игроков еще дома. В такие моменты на голову Вани-Вани сыпались самые страшные проклятия, какие только существуют на свете, вплоть до того, чтобы он провалился со своим «генералом» сквозь землю.

И Иван Николаевич исчезал с трибуны, чтобы не распалять народ, но стоило ему через несколько минут снова появиться на трибуне, как игроки окружали его и доверчиво смотрели в рот, ловя каждое его слово. И все потому, что он был человеком с конюшен, хотя и работал простым ночным сторожем, а у рядовых игроков, никак не связанных с наездниками, отношение к людям оттуда точно такое же, как у верующего к своему священнику. И поэтому, как бы ни проклинали игроки Ивана Николаевича при проигрыше, настоящей злобы к нему ни у кого из них не было. Видели игроки, что обманывает их Иван Николаевич не умышленно, его самого заправляют наездники, вот почему стоило кому-нибудь выиграть, как тут же вспоминали о нем и посылали его за выпивкой. Да и нельзя было обижаться на него, более безобидного человека, чем Ваня-Ваня, на ипподроме невозможно было сыскать. Он не унывал даже когда проигрывал сам или сбивал с толку игроков, произнося всегда свое излюбленное выражение:

— Ничего, я вам еще такую темную лошадку подскажу, что на руках меня носить будете…

И действительно, подсказывал, но ему уже не верили, а его темная лошадка выигрывала, и за нее платили бешеные деньги. Но чаще Иван Николаевич бросал на ветер все, что только можно было бросить, а точнее не на ветер, а лошадям на корм, причем животным доставалась мизерная часть, большая же доля денег несчастных игроков оседала в карманах дельцов. Иван Николаевич проигрывал даже то, что проигрывать он не имел права. На трибуне помнят случай, когда его старшая дочь выходила замуж и он проиграл деньги, предназначенные на свадебный подарок, и не смог даже пойти в загс, не говоря уже о ресторане, где справлялась свадьба. Просто Ивану Николаевичу не в чем было идти, у него не имелось ни приличного костюма, ни сносного пальто, а в телогрейке да резиновых сапогах на свадебный вечер не придешь, опозоришь дочь, да и только, вот он и отметил столь важное событие среди игроков на трибуне. Кто-то купил бутылку, закуску, потом сбегали еще за вином, и домой он, вполне понятно, в этот день не попал, а заночевал в конюшне. Напрасно его ждали гости в ресторане, поминутно выбегая к дверям, отец так и не появился на свадьбе дочери, а лежал в это время в деннике на деревянной подстилке, в телогрейке и сапогах, накрывшись сверху какой-то дерюжкой, и смачно похрапывал. Во сне ему снились лошади.

БОРЯ С КОМПАНИЕЙ

Они всегда появляются на трибуне вчетвером, с сумкой, наполненной снедью и бутылками с пивом и водкой, располагаются на скамейке и ведут себя словно подгулявшие купчики. Трезвыми их на ипподроме никто никогда не видел, а ходить на бега в пьяном виде — самое последнее дело. Однако наблюдать за ними со стороны любопытно. Они совсем не огорчались, не переживали, если проигрывали, а вели себя так, точно куют деньги или по крайней мере в одном из отделений Госбанка у каждого из них открыт лицевой счет на кругленькую сумму, не имели они никакого отношения к торговле или к сфере обслуживания, то есть к людям, для которых проиграть сотню-другую ничего не стоит. Все четверо работали на стройке, с той лишь разницей, что Боря шоферил, а остальные трое — Виктор, Андрей и Слава — вкалывали подсобными рабочими. И оттого, что они работали на воздухе, с ранней весны у них были загорелые лица, и создавалось такое впечатление, словно они уже успели побывать на юге, а может, лица краснели у них от водки, которая не успевала просыхать. Если они так же пили на работе, то просто непонятно, как никто из них еще не свалился с верхнего этажа строящегося дома, а Боря на своем многотонном МАЗе не врезался в один из столбов. Одним словом, любопытная это была компашка!

С другими игроками на трибуне они не пытались знакомиться, хотя на ипподроме люди сходятся очень быстро. Их вполне устраивало свое общество, и расширять они его, судя по всему, не собирались. Приходили на бега, расстилали газету, раскладывали закуску, ставили на самодельную скатерть несколько бутылок с пивом, (водку они всегда держали в загашнике, официально распивать спиртные напитки на ипподроме нельзя, нарушителей штрафуют и даже удаляют с ипподрома), и понеслась душа в рай! За два-три часа, пока идут состязания лошадей, они набираются изрядно, а если им еще и везло и кто-то из них выигрывал, то они успевали раза два сбегать в магазин и дозаправиться горючим.

Играли они просто, без хитростей, и совершенно не следили за лошадями и другими тонкостями, за которыми следят настоящие игроки, как-то: ведут картотеку выступлений, выписывают резвость, учитывают, кто кого закрывает, какой наездник с каким дружит, регулярно просматривают отчеты выступлений и т. д. и т. п. Они же покупали до начала бегов программу, конечно, не разрабатывали ее, выбирали в заезде лошадь, чаще всего фаворита, и расставляли от этой лошади деньги. Причем играли они не по рублику, а довольно крупно, по пять — десять рублей на комбинацию, и выходит, что за беговой день, из семи-восьми заездов, у них как минимум вылетало шестьдесят — семьдесят рублей. А в неделю таких беговых дня три, и вполне естественно, что при их манере игры не хватит никаких денег, если даже играть в складчину, как делает Боря с приятелями.

Самое же неприятное случалось, когда кто-нибудь из них приезжал на бега в день получки и в сильном подпитии. Тогда зарплата проигрывалась в один присест, вся до копейки. Смотреть на проигравшего человека после этого было жалко, но они где-то находили деньги и продолжали играть. Так произошло совсем недавно с Борей. Как проиграл сто семьдесят рублей, он не помнит, очухался лишь на другой день. Полез за деньгами в карман, а получки-то и нет, кинулся за разъяснениями к друзьям-товарищам, а они ему ничего вразумительного сказать не могут, сами с трудом припоминают вчерашние события. Были на ипподроме, пили, играли, а на какие деньги, убей бог, не помнят. Наверное, все-таки играли на зарплату Бори. Не наверное, а точно. События в тот день развивались по знакомому сценарию. С утра Боря приехал на базу, выпил с шоферами, пока ждали, когда привезут зарплату. К обеду к нему на работу подъехали Виктор со Славой, с собой они привезли бутылку и конечно же выпили еще. Получив деньги, сто семьдесят рублей как одну копеечку, они завалились в пивной бар на Калининском проспекте, просидели там до пяти часов, а затем кто-то вдруг вспомнил, что сегодня среда, беговой день, и рассиживаться в душном помещении нечего, когда можно попивать пиво и на свежем воздухе, и они прикатили на ипподром. Приехали они на бега чуть тепленькие, после еще одной выпитой бутылки Слава с Виктором отключились начисто и заснули тут же, на скамейке, а Боря еще держался на ногах и по инерции каким-то чудом умудрялся ходить после каждого заезда к кассе и ставить деньги. Какие комбинации он играл, на каких лошадей ставил, он, конечно, не помнит, только после восьми заездов от ста семидесяти рублей не осталось ни копейки, и ему пришлось будить своих дружков, чтобы взять у них деньги на такси, так как добраться до дома своим ходом он уже не мог.

Осмыслил он случившееся с ним, если можно вообще говорить об осмыслении, только на другой день, когда проснулся с больной головой и с пустыми карманами. Нужно отдавать матери зарплату, а отдавать-то и нечего. Мать поругала-поругала непутевого сына и оставила его в покое, да и что без толку кричать, деньги-то все равно уже не вернешь. Кое-как дотянул он до аванса, друзья-товарищи подкормили. И потому, наверное, Боря не так переживал свой проигрыш, видя рядом виноватые лица товарищей по несчастью, ведь они тоже не раз оказывались точно в таком же положении и отлично понимали состояние своего друга, понимали, а помочь ничем не могли. Ну, накормить товарища, дать ему десятку на пропой — это еще в их власти, а вот излечить Борю от опасного недуга, от игры на бегах, это уже было выше их сил. Просто у них не было никаких других интересов, в выпивке и в лошадях заключался весь смысл жизни, и пропади вдруг водка и бега — они бы повесились от тоски, а так хоть какое-то занятие, да есть, все можно время убить. И они убивали время, не понимая того, что вместе со временем убивают и себя, незаметно, постепенно, но убивают. Впрочем, здесь они не оригинальны, все в той или иной степени делают то же самое.

Я находился в тот день на ипподроме, когда Боря просадил зарплату, но не подходил к нему и не остановил его. Во-первых, я почти совсем не знал их компанию, и во-вторых, это было бесполезно, Боря никого и ничего не замечал вокруг, так сильно был пьян и двигался от трибуны к кассе больше по инерции, нежели сознательно. Подошел я к нему через неделю и деликатно, чтобы не обидеть его, напомнил старую истину, что ходить на бега пьяным, да еще играть — нельзя, и он без рисовки, тут же согласился со мной и тут же, просто, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил, что проиграл неделю назад всю зарплату. Он сказал это так, словно проиграл не сто семьдесят рублей, а всего навсего рубля три, не больше.

У меня в этот день совсем не было денег, а в одиннадцатом заезде бежала одна лошадка, за которой я давно уже следил и, по моим скромным расчетам, она должна вот-вот поехать на выигрыш, а в следующем заезде, вернее в скачке, у меня выходила такая темная лошадь, что я боялся даже и думать, какую огромную сумму отвалят, если она вдруг выиграет. Боря, как всегда, играл наобум, вот я и предложил ему сыграть подмеченную мной лошадку, тем более угадать край впереди не составляло большого труда. В десятой скачке явным фаворитом просматривалась Алкеста, на которой скакал Чугуевец, один из лучших жокеев, и проиграть скачку на этой кобылке он никак не мог. Боря почесал у себя в затылке и согласился сыграть мою комбинацию, от Алкесты к Гремучему.

В десятой скачке, как и ожидалось, оторванно скачку выиграл Чугуевец на Алкесте. А вот одиннадцатый заезд складывался очень драматично. Бег почти всю дистанцию вели в борьбе три фаворита: Вал, Колючка и Контраст, и лишь на последней четверти Вал и Колючка сбоили и отпали назад, вот тут-то к Контрасту и подкрался Гремучий и очень легко объехал его на финишной прямой. Боря, радостный, подошел ко мне, но мне хотелось выть от обиды. Моя лошадь, за которой я следил почти полгода, выиграла бег, а я опять не смог сыграть ее из-за отсутствия денег. И то, что Боря угадал эту комбинацию, — слабое утешение. Я, может быть, не так бы расстроился, если бы Боря послушался меня и сыграл Гремучего дальше к пятому номеру Сальску, который должен был выиграть скачку, хотя по кассам игрались совсем другие лошади. Но Боря испугался играть одну темную лошадь, Гремучего, к другой, еще более темной, Сальску, и мою комбинацию не продлил. То, что сделал Боря, на ипподроме никогда не позволит сделать себе настоящий игрок, так мог поступить только дилетант, ибо есть железное правило: лошадь, которую ждешь в двойном ординаре, даже если у нее нет никаких шансов выиграть, обязательно нужно продлить дальше к своей лошадке, а Боря это элементарное правило нарушил.

Когда объявили, что в одиннадцатом заезде бег выиграл второй номер Гремучий, Боря как-то неловко чувствовал себя и до самого последнего момента не говорил мне, что не сыграл Гремучего к Сальску, и только когда прозвенел звонок, он признался, что поступил не совсем так, как я просил его сыграть. Что мне было делать? Ругать его? Бесполезно, да и какое право я имел распоряжаться чужими деньгами. Он запросто мог послать меня куда подальше с моими советами, а он хоть и не полностью, а все же воспринял мой совет и сыграл от Алкесты к Гремучему.

На доске вывесили выдачу. За Гремучего в ординаре дали шестнадцать рублей, а от Алкесты к нему — сорок девять рублей за один билет. Но я уже весь был в двенадцатой скачке, и когда прозвенел звонок и лошади сорвались с места, я уже знал точно, что скачку выиграет Сальск. Так оно и случилось. И хотя скачка сложилась очень трудно и до самого финиша невозможно было определить победителя, скачку вели в борьбе сразу три лошади, все же фотофиниш отдал предпочтение Сальску, и его объявили на первом месте. Он опередил на четверть головы фаворита. Боря почувствовал мое состояние и, подойдя ко мне, успокоил:

— Не расстраивайся, старик… На бегах всякое бывает, не поверил я в такую темноту. Пойдем выпьем с нами, я уже послал Витька за бутылкой…

Но и водка не принесла мне облегчения, а когда на доске вывесили выдачу за комбинацию два-три, от Гремучего к Сальску — пятьсот шестьдесят пять рублей, то я и совсем раскис и, не дождавшись конца бегов, ушел с ипподрома, а Боря с компанией, как ни в чем не бывало, остались и шумно отпраздновали маленький успех, ведь они как-никак выиграли сотенку, а то, что не угадали по собственной глупости пятьсот рублей, так бега есть бега, и всех денег на ипподроме не выиграешь. Что ж, может, они и правы, во всяком случае, им с их философией прожить легче.

ВАЛЕРА, ПАША, ЮРА

Эти трое — интеллигенты: Валера с Юрой работают инженерами, Паша — гуманитарий, занимается филологией. Познакомились и сошлись близко здесь, на трибуне ипподрома. Они очень разные, сближает же их одно — порочная страсть к игре. Валера, Паша, Юра — типичные представители честных игроков, честных в том смысле, что они совершенно не связаны ни с каким жульничеством, и, кроме зарплаты, других источников дохода у них фактически нет, поэтому и играют они по маленькой, случается даже, что ставят ту или иную комбинацию у букмекеров по двадцать — тридцать копеек. Это, конечно, для настоящего игрока унижение, но и воровать ведь не пойдешь, как бы ни хотелось сыграть свою лошадку покрупнее.

Случаются, правда, и на их улице маленькие радости, когда кто-нибудь из них вдруг выигрывал. И эта нечаянная радость по-разному воспринималась ими и как нельзя лучше выражала их суть.

Валера — семейный человек, у него жена, взрослый сын, и казалось бы, выигранные деньги должен был нести в семейный бюджет. Ан нет! Весь выигрыш шел на пропой, Валера — широкая натура и приглашал выпить всех, кого знал на трибуне, а оставшуюся сумму клал в заначку, на игру. Домой с выигрышем он мог принести разве что торт, да и то не всегда. Ни жена, ни сын не знали, что он увлекается бегами, и то, что ему приходится скрывать любимое увлечение от близких, накладывало определенный отпечаток на все поведение Валеры на ипподроме. В будние дни он вечно спешил и никогда не оставался до последнего заезда, ему обязательно нужно было вернуться домой не позже десяти вечера, вот и выходило, что он посмотрит заезда три-четыре и торопится к семье. Задержки, видимо, объясняет совещаниями либо занятием в библиотеке. Дело в том, что уже несколько лет Валера ходит в прикрепленных аспирантах и все никак не может написать диссертацию и, наверное, не напишет ее никогда, а так и будет держать для отвода глаз жены, как прикрытие, чтобы иногда можно было задержаться после работы. Отсюда и игра по маленькой. Зарплата у него известна, и он почти целиком отдает ее жене, так, оставляет десятку на мелкие расходы, да еще плюс деньги, которые ему выдаются на обед. Валера, конечно, голодает, не обедает, перебивается на работе чайком, да разве из этих рублей и копеек сколотишь приличную сумму, а на три рубля какая игра, одно расстройство, вот Валера и играет не один, а всегда с кем-нибудь в паре. Немного оживает он, когда у них на заводе выплачивают неучтенную премию, ту, про которую не знает жена. Здесь уж Валера не сдерживает себя и играет от души, а потом живет воспоминаниями об этих днях. А вообще он очень славный человек, простой, добрый, и видеть, как он носится, чуть сгорбившись, как все высокие люди, вдоль трибун, предлагая игрокам сыграть вместе с ним по полтинничку выбранную им комбинацию — одно удовольствие.

Юра — тот совсем другой, похитрее, куркуль самый настоящий. Небольшого росточка, складненький такой, он выделяется на трибуне среди игроков своими огромными усами, и когда смотришь на него чуть издали или сбоку, то кажется, что на всем лице у него только и есть одни усы, и лишь присмотревшись повнимательнее, можно различить и другие черты лица: глаза, нос, рот и даже его плутоватую улыбку. Юра, не в пример Валере, не пропускает ни одного бегового дня и уходит с ипподрома с последним звонком, когда уже гасится свет и на трибунах остаются одни фанатики, обсуждая в темноте все перипетии только что закончившихся бегов.

Играет Юра тоже не крупно, но у него есть своя метода. Прежде чем сыграть выбранную лошадь, он расспросит о ней десяток игроков и обежит все кассы ипподрома и только затем, прокачав собранную информацию по извилинам, сыграет ее в той или иной комбинации. При этом свою лошадку он предпочитает играть один, и другим игрокам о ней особенно не распространяется, и пригласит кого-нибудь в долю лишь в случае крайней необходимости, когда у него совсем туго с финансами. И хотя в данный момент он не женат, всего месяц назад он развелся, и отчитываться ему вроде бы не перед кем, он свободный человек и может распоряжаться зарплатой, за вычетом алиментов, по собственному усмотрению, рассудка никогда не теряет и не проигрывает всю зарплату в один день, как это случается с большинством игроков, а играет очень аккуратно, по маленькой, растягивая выделенную на игру сумму на целый месяц. Из неучтенных источников дохода, помимо зарплаты, у Юры была только премия, но получал он ее крайне редко, и поэтому он серьезно подумывает сменить работу и даже заговаривал об этом с игроками на трибуне, имеющими отношение к той же области, в которой работает он. Иногда, когда с деньгами было особенно туго, а сыграть свою лошадку страсть как хотелось, Юра промышлял книгами. Выбирал из своей библиотеки какую-нибудь ценную книгу и приносил ее на ипподром, где на книгу всегда находились покупатели с деньгами.

Есть у Юры еще одна маленькая надежда поправить свое финансовое положение, подработать немного на квартире, но это пока из области прожектов. Да и не совсем чистое это дело, на нем можно и погореть. После развода Юра оказался обладателем двухкомнатной квартиры, жена ушла к другому мужчине, выписалась добровольно и на жилплощадь не претендует, вот Юра и подыскивает человека с деньгами, желающего улучшить свои жилищные условия путем обмена двухкомнатной квартиры на однокомнатную, Юра даже согласен на комнату в малонаселенной коммунальной квартире, но, естественно, за соответствующее вознаграждение.

Паша в этом отношении совсем другой человек. Он законник и поправить свое финансовое положение надеется легальным путем. Через год, максимум, он защитит диссертацию, соответственно ему увеличат и зарплату. Диссертация у Павла не мифическая, как у Валеры, а вполне реальная, Паша ее уже написал, прошел первый тур мытарств, ее обсудили на кафедре, одобрили и рекомендовали к защите, и теперь ему остается подыскать надежных оппонентов, напоить их как следует — и, считай, с кандидатским званием его можно уже поздравить. Вот только непонятно, почему он возлагает на кандидатскую зарплату такие надежды. Да на бегах и академику нечего делать со своими деньгами, походит годик на ипподром и останется без штанов, бега — это такая бездонная яма, куда не перебросаешь никаких честно заработанных денег, даже самых больших. Здесь только жуликам раздолье, и поэтому Паша добросовестно заблуждается, полагая, что вместе с кандидатским званием кончится и его безденежье, и тогда-то уж он наиграется от души, а не будет сбрасываться по тридцать копеек, выискивая, с кем из игроков сыграть свою лошадку. Но надежды тем и хороши, что они почти никогда не сбываются.

А пока Паша все же нашел оригинальный способ выкручиваться из трудного положения. Паша — холостяк, и каждое воскресенье он приходит на ипподром с новой девушкой. Его избранницы, как правило, не красавицы, видно, при выборе он преследует совсем иную цель, ему нужно, чтобы у девушки была не красивая внешность и фигура, а деньги, которые она бы легко могла проиграть при его непосредственной помощи и участии. Сам Павел очень импозантный мужчина: среднего роста, в меру упитанный и рыжий, причем с огромной красной, пушистой бородой лопатой и баками во все лицо, вот цвет волос-то и привлекает к нему девушек. Говорят, рыжие — страшно темпераментные люди, а какой девушке не хочется испытать острое ощущение, да еще потрогать Пашину бороду, потому девушки и идут с ним на ипподром и проигрывают пятерочку-другую, предвкушая удовольствие, которое получат потом. И Паша не ропщет, а терпеливо несет свой крест. Конечно, он понимает, что поступает не совсем красиво, но надо отдать ему должное, он никогда не злоупотребляет доверием девушек и больше десяти рублей из их денег не проигрывает. К тому же одну и ту же девушку Паша на ипподром второй раз не приводит, и выходит, одноразовый проигрыш не столь обременителен для той или иной девушки, а для него это хоть какой-то, да выход из затруднительного положения.

ГЕНА-СЧАСТЛИВЧИК, МИША-ЗОЛОТО, ВОЛОДЯ-МЯСНИК

На трибуне их почему-то называют «святой троицей», хотя до святости им, конечно, далеко. Удивительно, как они быстро снюхались. Познакомились на трибуне ипподрома, как знакомятся большинство игроков, и представить их друг без друга уже нельзя. Объединяет их одно — все трое всегда при больших деньгах, и в беговой день каждый из них проигрывает не меньше двухсот рублей. И если источники дохода Миши и Володи довольно прозрачны, один промышляет золотишком, скупает на стороне и даже на ипподроме у проигравших игроков все, что имеет отношение к благородному металлу, от обручальных колец до микроскопических застежек, идут в ход и серебряные ложки, то Володя делает бизнес на мясе, продает третий сорт за первый, да на костях, судя по его признанию, набегает немалая сумма, а вот источник дохода Гены долгое время оставался неизвестным, и даже его друзья-приятели по игре не догадывались, откуда Гена черпает деньги. Это ведь нешуточное дело — проигрывать каждый беговой день по двести рублей. Простой арифметический подсчет показывает, что в месяц у него уходит на корм лошадям примерно две-три тысячи, не меньше. При такой игре и сейфы Азовского банка затрещат, не выдержат, опустеют через несколько лет.

Мише и Володе в этом отношении немного легче, они могут играть до тех пор, пока их не посадят за махинации, а так у них источники дохода неиссякаемые, как подземные родники, мясо едят все, к тому же в последнее время спрос на него резко возрос, так что мясники без дохода не останутся. И хотя золотишком промышлять опаснее, этими делами занялся комитет государственной безопасности, цена на золото растет, все, кто имеет деньжата, стараются избавиться от бумажек и перевести их в золотишко, как-то надежнее, видимо, чувствуют себя толстосумы, поэтому более доходное дело и трудно придумать. Миша работает не по мелочи, как Володя, обманывая домохозяек да старушек, а по-крупному, с каждой удачно проведенной операции он имеет не меньше пятисот рублей, зато у Володи более постоянный и надежный источник дохода.

И все же Гена переплюнул их обоих. Устроился очень удобно, и деньги имеет при себе немалые, и спит спокойно, не в пример Мише и Володе, которые, наверное, и забыли уже, когда последний раз не вздрагивали среди ночи, ожидая расплаты за совершенные преступления. На ипподроме, как и в истории, рано или поздно, но тайное становится явным. Раскрылся источник дохода и Гены-счастливчика. Мужчина он видный, лет ему за тридцать, рост примерно под сто девяносто сантиметров, широкоплечий, с крупными, но правильными чертами лица, такие мужчины обычно нравятся женщинам. Портила его внешность немного шея, по-бычьи толстая и короткая, следствие увлечения борьбой, когда-то Гена подавал надежды на ковре, но дальше первого разряда не пошел. Он, видимо, понял, что в спорте особенно бизнеса не сделаешь, и увлекся лошадками, но чтобы играть на бегах, нужны деньги, и деньги немалые. И Гена нашел высокооплачиваемую работу, он заделался современным альфонсом, причем нашел не одну, а сразу двух старушек и жил с ними обеими.

Первой его пассии было за шестьдесят, но она еще работала завпроизводством в столовой, и Гена не только выкачивал из нее деньги, но и кормился свиными отбивными и прочими деликатесами, которые она для него подворовывала. Возраст же второй его избранницы никто определить не мог, эта была самый настоящий божий одуванчик, она и сама, наверное, забыла, сколько ей лет. Но Гена оказывал ей всяческие знаки внимания, по его сведениям, у старушки было припрятано золотишко, и он ждал с нетерпением, когда же она отдаст богу душу, чтобы получить по завещанию все ее движимое и недвижимое имущество, а пока она здравствовала, он исправно ее доил. Много же наворовали старушки за свою жизнь, работая в торговле, если Гену никогда не видели на бегах без денег. Играл он широко, свободно, не считая каждую копейку, как это делают многие рядовые игроки, и особенно не переживал, когда крупно проигрывал.

Но и выигрывали они иногда. Миша, промышляя золотишком, имел связи кое с кем из наездников, и за услуги по ювелирной части, которые он, видимо, им оказывал, наездники подсказывали ему лошадок. Полученной информацией он делился с приятелями. Володя-мясник тоже был не дурак, и когда с мясом были перебои, снабжал дефицитным продуктом не одного наездника и так же имел кое-какие сведения из первых рук. Но распорядиться имевшейся информацией они подчас не могли, играли лобово и, как правило, даже при такой подсказке пролетали мимо. А вот Гена — тот играл более разумно и выкачивал максимум из имеющихся сведений. Он не только ставил ту комбинацию, которую им говорили наездники, но еще и подстраховывался и играл названную лошадь не в лоб, с одной лошадью в следующем заезде, как это делали Миша и Володя, а пошире, выбирал еще трех-четырех лошадок. Ведь бега есть бега, и, как при любой игре, здесь случаются всякие неожиданности. И такие неожиданности действительно происходили: одна названная лошадь выигрывала, а вторая часто проигрывала, вот здесь-то система Гены и срабатывала, и он не только возвращал проигранные деньги, но еще и наваривал малую толику.

Поражала игроков на трибуне жадность Гены. Однажды из конюшни прибежал человек и подсказал Гене темную лошадку, на которой он наварил приличную сумму. Человек из конюшни терпеливо стоял в стороне, ожидая, что Гена достойно его отблагодарит за ценную информацию и отвалит за подсказку не меньше сотенной, и даже растерялся от неожиданности, когда Гена протянул ему всего только красненькую на бутылку. Это покоробило даже Мишу с Володей, и они отвернулись, чтобы не видеть осуждающего взгляда конюха, а Гена как ни в чем не бывало пересчитал полученную сумму и спрятал деньги в своем объемистом кошельке.

ЗНАКОМСТВО С НАЕЗДНИКАМИ

Стажировка у Миши-проходимца все же не прошла для меня бесследно. Я узнал за эти полгода многих зарядчиков и теперь уже без Миши мог ориентироваться по кассам, просматривая ставки, на ком из наездников едет в том или ином заезде тотошка. Да и Миша, видимо, успел кое-кому сообщить о моей профессии адвоката, ко мне нет-нет стали вдруг подходить совсем незнакомые люди и советоваться по юридической части, хоть открывай прямо на трибуне филиал юридической консультации. Одним я отвечал тут же, других приглашал для более серьезной беседы в контору. И поэтому я не особенно удивился, когда ко мне подошел Геннадий Николаевич и почему-то шепотом, видимо, чтобы не услышали соседи по трибуне, сообщил, что со мной хочет поговорить один очень важный человек и по очень важному делу.

Человек этот действительно оказался важным, особенно в глазах игрока. Геннадий Николаевич подвел ко мне тренера Лабинского конного завода Козлова, чьи лошади уже с мая месяца скакали, а выражаясь их языком, проводили испытания на Московском центральном ипподроме. Представив меня Козлову, Геннадий Николаевич сообщил:

— Одного наездника арестовали, и для защиты в суде ему нужен адвокат… О деталях дела расскажет Козлов…

После первых же слов Козлова я понял, что речь идет о самом настоящем уголовном деле, и я предложил тренеру прийти ко мне в юридическую консультацию и обговорить все вопросы в спокойной обстановке. Жокея, о котором шла речь, я знал и очень любил его играть. Он часто выигрывал на темных лошадках, и за него почти всегда платили хорошие деньги. Две недели назад, при розыгрыше Большого Летнего приза для трехлеток, он обыграл в своей скачке признанных фаворитов и вызвал восхищение своим мастерством даже у знатоков, так как почти все отдавали предпочтение лошадям Насибова, и Чамата лишний раз доказал, что и мастерство тоже кое-что значит. Выиграть на классной лошади может почти любой, а вот подготовить и привести к финишу первой среднюю лошадь — такое по плечу лишь настоящему мастеру. Поэтому любой игрок мог только мечтать познакомиться с Чаматой или с людьми, которые близки с ним. Знай я раньше Козлова либо самого Чамату, я бы, несомненно, в Большом трехлетнем призу сыграл Павлодара и получил бы по сто семьдесят восемь рублей за билет.

Павлодар скакал вместе с Загоном, Флотом и Сбором, сразу с тремя лошадьми Насибова, и рассчитывать в этой компании на выигрыш было просто невероятно. Тем более что до этой скачки Загон, на котором скакал Косенко, ни разу не проигрывал. Но бега есть бега, Большой летний приз все-таки выиграл Чамата на Павлодаре! И утер нос всем неверующим!

Скачка складывалась очень неудачно для Павлодара. Сначала скачку повел Флот, а Загон и Сбор Насибова держались сзади, и Чамата не знал, что делать, то ли не отпускать Флота, то ли Насибов нарочно решил его обмануть — и Флот, поведя скачку, затем отпадет, то есть сделает скачку для Загона и измотает любую другую лошадь, которая увяжется за ним, а может произойти и обратное: если не поехать за ним, то Флот доведет бег с места до места. Чамата в этой ситуации решил все-таки не отпускать далеко Флота, и всю дистанцию держался за ним Косенко, скакавший на битом фаворите Загоне, видел, что скачку ведет их же лошадь, и по дистанции особенно не старался, и только когда понял, что на финишной прямой Чамата на Павлодаре обходит Флота, только тогда он бросил Загона в борьбу, но было уже поздно. На последних метрах Чамата проявил все свое мастерство и, качая жеребца, на одних руках выиграл у Загона полкорпуса, а вместе с этим и Большой летний приз. Потом в отчете об этой скачке писали, отдавая должное победителю: «Нерасчетливую езду на Загоне показал Косенко…»

Выигрывал Чамата и в рядовых скачках, вот почему я волновался, ожидая в консультации представительную делегацию, ведь тренер Козлов обещал прийти не один, а с самим Насибовым, королем скачек. Всего несколько лет назад Насибов блистательно выступал на знаменитом Анилине, и в Союзе ему не было равных. Он и на международной арене проявил себя, и все на том же Анилине занял третье место в самом почетном призе — призе Европы, который разыгрывается не каждый год, и занять в этом призе платное место очень трудно, во всяком случае, до Насибова ни одному советскому жокею этого сделать не удавалось. И закончив карьеру жокея, Насибов перешел на тренерскую работу и возглавил один из лучших конных заводов страны — конзавод «Восход», и на центральном московском ипподроме его лошади из года в год выигрывали почти все крупные призы, и только Чамата на своем Павлодаре нарушил эту традицию. Насибов оценил мастерство жокея по достоинству и решил взять Чамату к себе на конзавод «Восход», и даже уже готовил его на своих лошадях для выступления за рубежом, и из-за уголовного дела все срывалось. Вместо поездки за границу Чамата угодил в Бутырскую тюрьму.

Волновался я напрасно. Они пришли ровно в назначенное время, и я принял их. Вместе с тренером Козловым пришел и знаменитый Насибов. Я впервые видел его так близко, человека с «железным посылом», лошадь, посланная Насибовым вперед, выстреливала как из катапульты и быстро отрывалась от остальных лошадей. Наездник он был выдающийся, и судя по разговору, по тому, как он хорошо отзывался о Чамате, и человек он неплохой. Ведь не каждый будет защищать преступника, куда проще умыть руки и отказаться от человека, попавшего в беду, тем более что формально Насибов к Чамате не имеет никакого отношения. Чамата прибыл в командировку на центральный московский ипподром от Лабинского конного завода, а Насибов тренирует лошадей конзавода «Восход», и отвечает за все проступки Чаматы тренер Козлов. В данном же случае совершен не просто проступок, а самое настоящее преступление, и еще неизвестно, как действия Чаматы квалифицируют органы предварительного следствия — то ли как попытку изнасилования, то ли как хулиганство. Основания есть и для статьи 117, и для 206-й. Здесь все зависит от деталей и от направленности умысла обвиняемого, а чтобы судить об этом определенно, нужно обязательно побеседовать с Чаматой, либо почитать его показания в материалах дела. Со слов свидетелей очень трудно сказать что-либо определенно, хотя Козлов и Насибов в общих чертах и обрисовали, что произошло на ипподроме: в воскресенье, вечером, после выигрыша приза, Чамата напился и в пьяном виде завалился в конюшню, чтобы посмотреть на своего любимчика. Но он был в таком невменяемом состоянии, что конюх его даже не подпустила к лошади, так как животные очень не любят, когда от людей пахнет водкой. Чамата в общежитие не вернулся, у него просто не хватило сил на обратную дорогу, и улегся спать прямо в конюшне. К утру он проснулся то ли от холода, то ли еще по какой причине и полез досыпать к конюху, а конюхом была молодая женщина. У нее совсем не было желания спать с Чаматой, и она, естественно, начала прогонять его. Тогда в пьяном жокее взыграло ретивое самолюбие, а может, просто спьяну шибануло в голову и еще в одно место, только он полез на женщину, разорвал ей брюки, ударил по лицу, она все-таки скинула его с себя и выбежала из конюшни. Может быть, все бы и обошлось, но конюх начала кричать, звать на помощь и переполошила всех окружающих людей, и лошадей тоже. На ее крик прибежали конюхи и сторожа из других конюшен. Чамата утихомириваться не пожелал и вступил с ними в драку, вот к нему и пришлось применить силу, связать, а затем и вызвать дежурного милиционера. В другое время Чамата бы отделался самое большее — пятнадцатью сутками, а тут, после выхода в свет Указа об усилении борьбы с хулиганством, его как забрали в милицию, так больше уже и не выпустили, а сразу же возбудили уголовное дело и отправили его в Бутырскую тюрьму. К начальнику милиции ходили и тренер Козлов, и Насибов и просили, чтобы Чамату не сажали в тюрьму, а ограничились более легким наказанием, но начальник милиции, вполне понятно, уже ничего сделать не мог, раз возбуждено уголовное дело, и порекомендовал им обратиться к адвокату. Вот они и пришли ко мне.

Я, конечно, ничего Насибову с Козловым заранее обещать не стал. Мне нужно было сначала официально ознакомиться с уголовным делом, а уж только потом я мог что-то сказать и более определенно: на что может рассчитывать Чамата, год-два или пять лет лишения свободы, это в том случае, если его действия все же следственные органы квалифицируют как попытку изнасилования.

Козлов с Насибовым оформили как положено поручение, внесли в кассу юридической консультации аванс, и с этого момента я уже официально отвечал за дело Чаматы, и мне нужно было связаться со следователем и узнать, когда примерно дело поступит в суд, где я мог уже в спокойной обстановке почитать дело и, взяв разрешение на свидание с Чаматой, съездить к нему в тюрьму и побеседовать с ним с глазу на глаз по делу.

Следователь «обрадовал» меня в конце разговора по телефону: «Раньше чем через два месяца я дело не закончу», — и повесил трубку. Для непосвященного человека это добавление ни о чем не говорит, а для любого адвоката ясно, что он хочет квалифицировать действия Чаматы по статье 117-й, как попытку изнасилования, ибо если бы он думал о хулиганстве, то по новому положению обязан закончить дело в двухнедельный срок и передать его в суд, а не тянуть два месяца. Но о своих опасениях я не стал говорить Насибову с Козловым, чтобы раньше срока не расстраивать их. Хулиганство ведь тоже по теперешним временам не сахар, судьи по 206-й статье дают не меньше трех лет, и адвокаты предпочитают, чтобы их подзащитный совершил небольшую кражу, чем хулиганские действия.

И все же, несмотря на намек следователя о наличии в действиях Чаматы состава преступления, предусмотренного статьей 117-й, я звонил в суд почти каждые три дня и справлялся у секретаря, не поступило ли в канцелярию дело по обвинению Чаматы. И в конце месяца девушка мне сообщила, что такое дело действительно есть, и назвала фамилию судьи, которая будет рассматривать это уголовное дело на выездной сессии. От слов секретаря у меня чуть не выпала телефонная трубка из рук. Выездная сессия! Этого еще не хватало! На выездной сессии всегда судят строже, и как минимум годик лишний Чамата схватит. Следователь все же сделал маленькую пакость: не вышло у него с попыткой изнасилования, так он отыгрался на другом — порекомендовал судье заслушать дело Чаматы прямо на ипподроме, чтобы другим было неповадно в пьяном виде приходить в конюшню и драться с конюхами. Конечно, судья мог и не согласиться со следователем и заслушать это дело тихо-мирно в зале суда, и Чамата получил бы свои полтора-два года лишения свободы — и на этом бы все успокоились. В данном же случае, видимо, мнение судьи совпало с мнением следователя, и адвокат в решении этого вопроса совершенно не участвует, его никто и никогда не спрашивает, где слушать дело, и мне ничего не оставалось, как принять к сведению сообщение секретаря о выездной сессии.

Я думал о деле, а в голове у меня одновременно вертелось, как я теперь поближе познакомлюсь с Насибовым и Козловым, и, может быть, даже сойдусь с ними накоротке, и все буду знать на бегах, а не играть вслепую, особенно в скачках, ведь Насибов с Козловым всегда подскажут лошадку адвокату, который защищал их наездника в суде. И этот последний довод был для меня столь убедителен, что я отложил в сторону более важные дела (в частности, у меня в производстве находилось уликовое дело об убийстве, очень сложное дело о групповом изнасиловании) и сразу же поехал в народный суд, чтобы почитать дело Чаматы, а затем взять у судьи разрешение на свидание и поехать к нему в Бутырскую тюрьму. Мне не терпелось поскорее увидеть вблизи знаменитого жокея.

Уголовное дело Чаматы после ознакомления с ним оказалось рядовым, обыденным делом, такие дела десятками, сотнями слушаются каждый день в судах. Типичное хулиганство: напился, в пьяном виде учинил дебош, ругался нецензурными словами, ударил женщину-конюха. Не за что даже зацепиться. Квалификация правильная, вину он свою признает полностью, и единственное, о чем можно говорить в суде, так это о личности обвиняемого, как-никак, а судится он впервые, положительно характеризуется, на иждивении у него четверо детей, один другого меньше, да еще можно остановиться на условиях работы жокеев на Центральном московском ипподроме, а условия эти нелегкие: жокеи находятся в командировке по три месяца, оторваны от дома, от семьи, уюта никакого, живут они в общежитии, быт у них не устроен, и каждый предоставлен самому себе. Встают жокеи рано, в пять часов, проминают лошадей, да и самим нужно регулярно поддерживать спортивную форму, следить за весом, вот они и ходят голодные, а чуть выпьют после выступлений — и сразу же валятся с катушек, а кто покрепче и устоит на ногах, то дурнеет головой, и гуляй, Вася. Так, в частности, случилось и с Чаматой, на ногах он устоял, а вот голова не выдержала, и угодил за решетку.

На свидание к Чамате в Бутырскую тюрьму я ехал с таким волнением, словно это было мое первое дело, а Чамата первый подзащитный, которого я должен был защищать в суде. В тюрьме привычно выписал требование, отдал его дежурному и прошел в отведенный мне кабинет. Поудобнее устроился за столом и стал ждать, когда конвойный приведет подзащитного. Минут через десять дверь кабинета открылась, и сопровождающий обвиняемого охранник, положив требование на стол и откозыряв мне, оставил нас вдвоем с Чаматой.

Передо мной стоял маленький человечек, с кривыми ногами. Ноги, пожалуй, было единственное, что как-то говорило о его профессии жокея. В жокейском наряде Чамата выглядел намного элегантнее. Продолжая разглядывать Чамату, я предложил ему сесть. Он тоже настороженно присматривался ко мне, еще не зная, кто перед ним сидит, то ли новый следователь, то ли еще какой судейский работник, и когда я представился ему, он как-то сразу успокоился. Все обвиняемые любят адвокатов, и любовь эта корыстного свойства. Обвиняемые знают, что из всех судейских — адвокаты одни только не сделают им плохо, а может быть, даже и помогут выпутаться из неприятной истории, все остальные могут лишь навредить, и поэтому с ними надо держать ухо востро и уж по крайней мере ни в коем случае не откровенничать. А с адвокатом можно поговорить и по душам. Но у нас с ним разговор никак не клеился, и получалось, как в той басне Крылова про Лебедя, Рака и Щуку, которые тянули воз в разные стороны. Мне хотелось поскорее закончить разговор об уголовном деле, так как говорить там было нечего, и перейти к разговору о лошадях, об ипподромной жизни, о зарядчиках, как заделываются заезды и почему иногда выигрывает темная лошадка, а денег за нее совсем не платят, о наездниках, да и другие тонкости закулисной жизни бегов мне очень хотелось узнать из первых рук. Чамата же, напротив, интересовался любыми мелочами своего дела, и его буквально интересовало все: как будет проходить суд, кто судья, кто прокурор, и какие они, добрые или злые, и главное, на что ему можно рассчитывать, а то в камере его так запугали, что он меньше чем на пять лет не рассчитывает.

Пришлось мне все ему подробно объяснить и о судьях, и о прокуроре, и о судебной процедуре, и конечно же успокоить, пять лет ему никак не назначат. Самое большее, на что тянут его хулиганские действия, так это три года, а если повезет, то он может получить и поменьше. И Чамата постепенно успокоился и заговорил о лошадях, именно о той теме, которая меня больше всего интересовала, а когда я показал ему последнюю программку, захваченную с собой, и сказал, кто выиграл во втором заезде, а кто в третьем и четвертом, он и совсем разошелся, и популярно мне объяснил, почему так произошло. Он полностью утолил мою жажду! Чамата рассказал мне и о зарядчиках, и о том, как наездников убирают прямо с дорожки, причем рассказал ярко, красочно, с примерами. Брал программу месячной давности, и в тех заездах, где, по моему мнению, выигрывала темная лошадка, называл конкретных людей, которые эту темную лошадку запускали вперед, на выигрыш, убирая всех остальных лошадей в заезде, и даже называл точную сумму, какую получили эти наездники за проигрыш, ведь они могли на своих лошадях запросто обыграть эту темную лошадку, но не обыграли, а лишь делали вид, что пытаются догнать. В скачках придержать лошадь очень легко, ни один судья не заметит, стоит лишь немного взять поводья на себя, и все, а другой рукой можно нахлестывать лошадь изо всей силы, все равно она не побежит как нужно, а будет топтаться на месте. У зрителей же создается впечатление, что лошадь привстала и никакой наездник не в силах на ней выиграть, но уже буквально через неделю эта же лошадь скачет совсем по-другому и легко выигрывает в своем забеге. И так происходит почти весь сезон, честно жокеи скачут лишь в больших призах, и то не всегда. И видя, что я слушаю его как зачарованный, закончил: «Если вы поможете мне выбраться отсюда или хотя бы получить небольшой срок, обещаю, вы будете миллионером уже через месяц, как я начну скакать… Никого, кроме вас, слушаться не буду, как вы скажете, так и будет… Вперед так вперед, не ехать на выигрыш, значит, не ехать… И за другие заезды я буду вам подсказывать…» От этих его слов на меня нашло словно затмение, и я пообещал ему сделать все возможное и даже невозможное, чтобы он получил как можно меньше за свои хулиганские действия, а этого делать настоящий адвокат не имеет права. Адвокат по закону обязан всеми дозволенными средствами защищать своего подзащитного, а уж какое наказание он получит — это дело суда, и обещать адвокат ничего не имеет права, а то с этим обещанием так можно влипнуть, что выгонят с работы. Но слово не воробей, что сболтнул, то сболтнул, и я судорожно начал обдумывать, как бы вытащить Чамату из тюрьмы. Законными, конечно, средствами.

И мне повезло. Вот уж действительно, на ловца и зверь идет! Я буквально чуть не упал со своего места, когда в зале суда, за прокурорским столиком увидел своего бывшего однокашника. Нет, мы с ним не были друзьями и даже учились в разных группах, но все же… За пять лет учебы мы сотни раз встречались с ним, и он, конечно, увидев, что я защищаю Чамату, не станет просить наказание на всю катушку, а на выездной сессии это уже кое-что значит. Остальное я уже продумал. Если Чамата получит наказание в пределах трех лет, а на это я его и ориентировал, то в Президиуме Верховного Совета, в отделе помилования работает Виталька, мой дружок, и уж он-то сделает доброе дело и продвинет наше ходатайство о помиловании вперед. Основание для помилования есть: у Чаматы как-никак четверо детей! Да и остальные признаки налицо: положительная характеристика, признание своей вины, раскаяние… Но это я забежал слишком далеко вперед, нужно еще пройти судебную карусель, а выездная сессия есть выездная сессия.

Прокурор узнал меня, но сделал вид, будто мы с ним встретились впервые в зале суда. Я принял его игру, да мне, честно говоря, было не до него. Я во все глаза рассматривал зал. Здесь были все наездники: и Крейдин, и Фингиров, и Козлов, и Бурдова, и Крашенников, и Смирнов, и Лакс… Некоторые из них пришли в зал суда прямо с дорожки, в своих доспехах, в которых они выступают во время заездов. Но чувствовали они себя в зале суда не так уверенно, как на дорожке. Наездники с уважением рассматривали прокурора, да и мне кое-что доставалось. Но вот вышла секретарь судебного заседания, и все взгляды устремились на сцену, где стоял стол, за которым должны были сидеть судьи. Шум затих, и в наступившей тишине особенно отчетливо прозвучал голос секретаря:

— Встать! Суд идет!

Зал нестройно зашевелился и замер в ожидании, пока судьи устраивались на своих местах, а затем знакомая до мелочей процедура: проверка явившихся свидетелей, удаление их из зала суда, мнение сторон о порядке слушания дела, с кого начинать допрос — с подсудимого или со свидетелей. У нас с прокурором в этом вопросе спора нет, он предлагает начать судебное следствие с допроса подсудимого, и я соглашаюсь с ним, так как Чамата полностью признает свою вину и свидетели по нашему делу фактически не нужны. Но форма есть форма, и ее нужно соблюсти, тем более на выездной сессии.

Говорить Чамата совершенно не умеет. Скачет он хорошо, руки у него железные, а вот речь косноязычна, и пока он дает показания, с участников процесса сто потов сошло. И судья, и прокурор, да и я тоже помогаем ему наводящими вопросами, хотя строго по закону этого делать нельзя. Со свидетелями суду пришлось немного повозиться, особенно с потерпевшей. Ей, видимо, жалко стало Чамату, а он действительно, остриженный наголо, осунувшийся, выглядел очень жалко, и потерпевшая решила изменить показания, а может быть, ее уговорил так поступить кто-нибудь из дружков-приятелей Чаматы, только она вдруг заявила в суде, что Чамата ее совершенно не бил, а лишь толкнул один разочек, да и то легонечко. Судье пришлось напомнить ей ее показания на предварительном следствии, где она прямо заявляла, что он ударил ее по лицу, гонялся за ней по конюшне, и она вынуждена была даже выбежать за помощью на улицу. По другому бы делу, где подсудимый не признавал свою вину, такое изменение показаний потерпевшей было бы на руку обвиняемому, а здесь, когда Чамата полностью признал свою вину, это лишь затягивает процесс. В конце концов судья с прокурором все-таки добились своего, и потерпевшая вернулась к своим прежним показаниям и рассказала все, как было на самом деле, и процесс снова пошел своим чередом. Публика в зале после показаний потерпевшей развеселилась немного, но все с нетерпением ждали выступления прокурора и адвоката, конечно. Я же никаких красот от речи прокурора не ждал, меня интересовал лишь один вопрос: сколько он попросит Чамате лет лишения свободы, и уже примерно можно будет прикинуть, сколько определит суд.

Прокурор «уважил» меня, попросил моему подзащитному три года лишения свободы! Мог бы, конечно, ради знакомства и поменьше попросить, но что сделано, то уже сделано. Суд наверняка столько и определит, ведь как-никак, а выездная сессия! Но я произношу защитительную речь с таким жаром, словно защищаю не хулигана, а невинно пострадавшего человека: обрисовываю и неустроенность быта жокеев, по три месяца оторванных от дома, и тоску по семье, детям, у Чаматы их как-никак четверо, один другого меньше, и отсутствие элементарной воспитательной работы, и низкий интеллектуальный уровень окружающих, и, конечно, говорю о трудности профессии жокея, когда им приходится вставать в пять часов утра и по нескольку часов тренировать лошадей и тренироваться самим, а потом выступления. Поэтому немудрено, что произошел срыв, по натуре Чамата никакой не хулиган, и прошу суд определить ему минимальное наказание. По реакции зала понял, что моя речь понравилась.

Выслушав последнее слово подсудимого, суд удалился на совещание для вынесения приговора. Больше часа они в совещательной комнате не просидят. Написать приговор по такому делу ничего не стоит, и единственный вопрос, который нужно решить судьям, — это сколько лет лишения свободы определить подсудимому: три, как просил прокурор, или чуть поменьше. Занимает этот вопрос и меня, и всех присутствующих в зале. К адвокатскому столику подходят наездники и спрашивают об одном и том же: сколько лет получит Чамата. Я неопределенно пожимаю плечами и прошу их немного подождать, выйдет суд из совещательной комнаты и всех успокоит. И действительно, примерно через час суд огласил приговор: признал Чамату виновным в хулиганских действиях и определил ему два года лишения свободы.

Два года! Это еще по-божески. Мы договариваемся с Чаматой не обжаловать приговор в Городской суд, потому что это бесполезно, лишняя трата времени, ему предлагаю сразу же обратиться в Президиум Верховного Совета с ходатайством о помиловании. «Сразу» это только так говорится, на самом же деле, чтобы написать ходатайство о помиловании, нужно собрать кое-какие документы, и в первую очередь характеристики с места работы и с места жительства, справку о составе семьи, и конечно же нужно копию приговора, а на все это уйдет время, и не один день. Само ходатайство написать не сложно, а вот собрать необходимые бумаги не так просто, тем паче что Чамата живет не в Москве, а в Краснодарском крае, и пока свяжешься с его женой, а она пришлет характеристики и справки, на это уйдет месяца два, не меньше. Я уже не говорю о маленькой юридической закавыке. По закону, чтобы обратиться с ходатайством о помиловании, нужно, чтобы подсудимый отбыл не менее трети наказания, без этой формальности в Президиуме не примут бумаги. Но я хочу обойти эту маленькую формальность, ведь у меня в отделе помилования работает мой однокашник, и он-то уж примет от нас ходатайство о помиловании.

Но пока я об этом не говорю ни Чамате, ни его близким и знакомым, заинтересованным в положительном исходе дела. Всякое может случиться, Виталик может и не подыграть мне, встанет на чисто формальную позицию и не примет документы о помиловании до тех пор, пока Чамата не отсидит одну треть срока, как и положено по закону. В хорошеньком положении я тогда окажусь перед Чаматой, уж лучше подождать немного, когда все прояснится окончательно.

На ипподроме мои дела после процесса Чаматы, так удачно мною проведенного, не сдвинулись с мертвой точки. Я все так же потихонечку-полегонечку проигрывал каждый беговой день. А ведь я возлагал такие надежды, когда познакомился с Насибовым и Козловым, но все мои прожекты оказались сродни воздушным замкам. За все время, пока тянулось дело Чаматы, я так ни разу и не подошел к Насибову и Козлову, мне было как-то неловко это делать: вот, мол, адвокат, а играет на бегах, а после дела я и совсем застеснялся, как девица, хотя и видел на соседней трибуне и Насибова и Козлова. А через месяц скаковой сезон кончился, и жокеи уехали из Москвы на свои конные заводы до следующего бегового сезона, а я решил дождаться выхода из тюрьмы Чаматы и уж тогда-то отыграть весь свой проигрыш. Чамата, думал я, не забудет, что я для него сделал, и подскажет мне темненькую лошадку, и эта мысль немного согревала меня, и я сразу же, как только получил от жены все необходимые документы, составил ходатайство о помиловании и лично пошел на прием в Президиум Верховного Совета. Перед этим, конечно, созвонился со своим знакомым, обрисовал ему горестное положение жены Чаматы, которая осталась одна с четырьмя детьми, и Виталий Иванович, тронутый ее горем, согласился принять у меня документы и сделать все от него зависящее, чтобы ходатайство о помиловании было рассмотрено положительно.

И он не обманул меня, и уже через три месяца я получил от Чаматы маленькую открытку, в которой он благодарил меня за проделанную работу. Это было где-то в конце марта, и я с нетерпением стал ждать открытия скакового сезона в мае месяце. Я написал Чамате довольно большое теплое письмо и в конце послания просил его, когда он приедет в Москву, позвонить мне в юридическую консультацию либо домой, и даже предложил ему остановиться у меня, а не болтаться по общежитиям. Ответа на свое письмо я не получил, но это нисколько не смутило меня.

18 мая, в первый день нового скакового сезона, я шел на ипподром как на праздник. Купил программку и судорожно ее перелистал. Знакомой фамилии не было. Ничего, успокоил я себя, запишут Чамату в следующий раз, но и в следующий раз Чамата не скакал. На трибуне объяснили причину: ему не разрешили скакать в Москве, и он скачет в Ростове. Появился Чамата на московском ипподроме примерно за месяц до закрытия скакового сезона. Я раскрыл программку и ахнул: знакомая фамилия — на кобыле Элишань скачет Чамата. Я конечно же сыграл его, и он на своей кобыле вел почти всю дистанцию, и когда я уже в уме подсчитывал, какую сумму отхвачу за Чамату, так как его почти никто из игроков не играл, на самом финише его обыграл Пастухов, который скакал на Ферзе. Но это я играл сам, по-дилетантски, не зная, едет или не едет он на выигрыш, а вот в следующий беговой день, когда он поскачет снова и я буду точно знать — играть его или не играть, вот тогда, думал я, я уже не промахнусь и сыграю его наверняка, и не одним рубликом, а может быть, даже десяткой.

За программкой на воскресенье поехал заранее и не успел отойти от киоска, тут же развернул ее: Чамата скакал сразу в двух скачках, и в обеих мог выиграть, а мог проиграть, все зависело от того, как он договорится с другими жокеями, которые скакали вместе с ним, а главное, от того, поскачет он на выигрыш или нет, а об этом можно узнать только от него самого. Но как связаться с ним? Если бы он скакал с начала сезона, то наверняка жил бы в общежитии ипподрома вместе с другими скакунами, а так он мог на день-два остановиться у каких-либо знакомых. Придется ждать до воскресенья и перед самым заездом послать кого-нибудь в конюшню, ну хоть бы Ваню-Ваню, и узнать, едет или не едет Чамата на выигрыш, и если едет, то в какой скачке, в третьей или в седьмой. Хорошо бы увидеть Ваню-Ваню заранее, он сбегает, не откажет мне в этой маленькой любезности. Ваня-Ваня уважает меня и все узнает у Чаматы и про скачки, а может, что-нибудь пронюхает и про заезды, чтобы нам легче было угадать края. Одно лишь сомнение мучило меня: «А вдруг Чамата сделает вид, что забыл меня и никакого адвоката не помнит, и пошлет моего гонца куда подальше». Ведь не случайно же Бальзак в «Отце Горио» написал, что люди трех профессий не могут уважать других людей, и среди этих профессий назван адвокат. И я сам, по своему опыту, уже успел убедиться в черной неблагодарности клиентов. Некоторые из них не только бы с удовольствием забыли про меня, но если бы у них была хоть какая-то возможность, но и сотворили какую-нибудь подлянку. Но я гнал от себя прочь эти черные мысли.

В воскресенье я приехал на ипподром за час до начала заездов и сразу же, как только увидел Ваню-Ваню на трибуне, отозвал его в сторону и попросил сбегать на конюшню к Чамате и передать ему от меня привет. А чтобы Чамата не подумал, что мой посланец обманывает его, я специально дома написал Чамате записку, в которой подробно все описал и просил его доверять Ване-Ване, как мне, а в конце записки, конечно, попросил, чтобы Чамата подсказал, кто выиграет в третьей и в седьмой скачке, именно в тех скачках, в которых он скакал.

Ваня-Ваня взял записку, кивнул в знак согласия головой, что он понял все сказанное, и убежал в конюшню, а я остался на трибуне дожидаться его. Разумеется, мы договорились с Ваней-Ваней, что мое тайное послание к Чамате останется действительно тайным, и он по дороге никому об этом не разболтает.

Примерно через полчаса Ваня-Ваня прибежал на трибуну, запыхавшись и еще не отдышавшись, зашептал мне на ухо:

— Передал записку Чамате прямо на конюшне. Он сказал, что выиграет в третьей скачке, а в седьмой его трогать не нужно… Вперед прется Кулик, он будет сопровождать его лошадь и не объедет ее, а за других он ничего не знает… Края не назвал в заезде, сказал, чтобы мы сами разобрались… — И Ваня-Ваня замолчал, ожидая моих дальнейших указаний.

Зная его маленькую слабость разбалтывать имеющуюся у него информацию, я приказал ему не уходить с трибуны до конца третьей скачки и ждать меня возле кассы, мы вместе будем расставлять билеты. Ваня-Ваня согласно кивнул головой, а я еще и еще раз принялся прорабатывать программку, особенно второй и четвертый заезды, чтобы определиться наконец и выбрать в этих заездах лошадок, от которых стоило играть к Чамате. Во втором заезде бежало восемь лошадей, и играть их всех к Чамате не имело смысла. Смысл-то, может быть, и был, но у меня просто не имелось столько денег, чтобы перекрестить всех лошадей во втором заезде к Чамате и от Чаматы всех сыграть к лошадям в четвертом заезде, и поэтому я остановился на трех лошадях во втором и трех лошадях в четвертом заезде и от них поставил по пятерочке к Чамате. В кассе Чамату совсем почти не играли, я специально стоял возле касс до самого звонка и видел, что в рапортичках у кассирш мелькают все остальные цифры, а вот семерки, как раз той лошади, на которой скакал Чамата, почти не было видно. Так, один-два билетика из сотни, не считая, конечно, моих.

Я очень волновался за второй заезд, что ни одна из трех лошадок, которых я сыграл, не придет первой, а выиграет какая-нибудь другая. Но слава богу, на сей раз мне повезло, бег на первом месте во втором заезде выиграла одна из моих лошадок, и не фаворит, и в то же время не очень притемненная, так что если в третьей скачке выиграет Чамата, то я на пятерку получу приличную сумму. Почему-то в Чамате я совсем не сомневался, настолько верил в его талант жокея. Он и на кляче может выиграть скачку, если только поедет на выигрыш, а лошадка, на которой он сидел, совсем не кляча, а по моим данным очень и очень даже может выиграть и в более сильной компании, нежели та, в которой она была записана. Все дело теперь оставалось за Чаматой, чтобы он не придерживал свою лошадку, а скакал честно на выигрыш. И поэтому я и от него так же сыграл к трем лошадям в четвертом заезде. И стал ждать.

Никогда еще двадцать минут перерыва между заездами не тянулись так долго, и я с облегчением вздохнул, когда прозвучал колокол, извещающий о начале скачки. Лошади взяли старт дружно, но я следил только за белым камзолом с красными шашечками, в такой форме скакал Чамата. Первую половину дистанции Чамата держался вторым, а потом почему-то его лошадь резко привстала и отпала назад. У меня все похолодело внутри, но я еще не хотел верить в худшее, что он обманул меня и не едет на выигрыш. Скакать оставалось полкруга, и на дистанции все еще могло измениться, тем более я знал, как мастерски Чамата умеет качать лошадь на финишной прямой. И действительно, метров за двести до финиша Чамата бросил свою лошадь посылом вперед, но и ведущие лошади не привстали, а продолжали сохранять образовавшийся просвет метров в тридцать, и в таком порядке они и пересекли финиш. Первым скачку закончил Кулик на Лафе, а Чамата на Хунгари не попал даже в призовую тройку, а остался на четвертом месте. Я так и не понял, ехал он на выигрыш или не ехал, но даже если бы я и понял, мне от этого было бы не легче, выиграть-то скачку он все равно не выиграл, и значит, я бросил почти пятьдесят рублей на корм лошадям.

Диктор уже объявил победителя, а я все еще не выбрасывал билеты, словно надеясь на чудо. Но чудес, как известно, не происходит даже на ипподроме. Ко мне подошел огорченный Ваня-Ваня, и я еще раз допросил его с пристрастием: может, он что-то не расслышал, когда ему говорил Чамата, и перепутал, в какой скачке нужно его играть. Ваня-Ваня даже обиделся, ничего он не перепутал и своими ушами слышал, как Чамата сказал ему, что выиграет в третьей скачке, а в седьмой его не нужно трогать, на выигрыш он не поедет, и играть следует Пастухова на Ферзе или лошадь Насибова.

У меня еще оставалось десять рублей, и я решил дождаться седьмой скачки и сыграть указанных Чаматой лошадок, тем более что они обе были притемненные, и если кто-нибудь из них выиграет, то я наверняка отыграю весь проигрыш. Конечно, самой темной в этой скачке была лошадь Чаматы, но раз он сказал, что его играть не нужно, то и думать об этом не стоит. Однако, как ни странно, в седьмой скачке по кассам разыграли Чамату так, словно он был битым фаворитом. Во всяком случае, на нашем этаже его играли ничуть не меньше, чем фаворитов. Я же сыграл Пастухова. Где-то у меня все же шевельнулось сомнение: «А не обманул ли меня мой бывший подзащитный», но я тут же прогнал эту неприятную мысль. Слишком много я для него сделал, чтобы поступить со мной так подло. Я ведь столько ходил, унижался перед своими бывшими однокашниками, чтобы добиться помилования Чаматы. Но факт есть факт, в третьей скачке он не выиграл, хотя и сказал Ване-Ване, чтобы мы играли одного его. Не хватало только теперь обмануть меня и с седьмой скачкой.

Может, это и хорошо, успокаиваю я себя, что Чамату разыграли наравне с фаворитами, выиграет Пастухов, и за него будут платить хорошие деньги, ведь чем больше ставок на других лошадей, тем крупнее выдача будет за мою лошадку, если она, конечно, выиграет скачку. Ваня-Ваня, бегавший по моему заданию посмотреть, кого играют на других этажах, так же подтвердил, что Чамату играют наравне с фаворитами, и он робко заикнулся, а не сыграть ли и нам Чамату, но я так посмотрел на него, что он тут же стушевался и пробормотал еле слышно: «Уберется он, пусть дураки его играют…»

Дураками оказались мы с Ваней-Ваней. Чамата очень легко выиграл скачку на своей кобыле, с ним даже никто и не боролся. Он как ушел со старта первым, так с места и до места выиграл скачку. Вторая лошадь пришла далеко сзади, причем это был Пастухов на Ферзе, именно одна из тех лошадок, про которую он говорил, что она выиграет скачку. И если бы Чамата сдержал свое слово, я бы немного отыгрался. Но он поступил как последняя сволочь. Я стоял на трибуне и не знал, что думать. Ну хорошо, не сказал бы ничего, и то было бы намного порядочнее, а то ведь обманул внаглую: выиграю в третьей скачке — и никуда не поехал, нигде не буду в седьмой — и оторванно выиграет скачку. Но я решил не ломать зря голову и проверить Чамату еще раз, ведь будет же он скакать еще в этом сезоне.

Однако «следующего» раза уже не было. В этот же вечер, оказывается, как я узнал после, Чамата напился и в общежитии ипподрома подрался с Куликом, да так, что почти всю ночь никто не спал. В милицию его не стали сдавать, памятуя, что он совсем недавно вернулся из мест не столь отдаленных, и попади он снова в милицию, получил бы уже за свои хулиганские действия не два года. Но и держать его в Москве не стали, а тут же обратно отправили в Ростов, и больше уже Чамата на московском ипподроме не скакал, даже при розыгрыше крупных международных призов. Я, естественно, сильно переживал подлость, которую он сотворил со мной, и то, что ему не разрешили скакать на Центральном московском ипподроме, было слабым утешением. Я ведь на Чамату возлагал большие надежды. С его помощью я не только хотел выиграть и хоть немного поправить свое финансовое положение, но и мечтал познакомиться с другими наездниками, и таким образом быть не пешкой на трибуне, а знающим человеком, с которым считаются заправилы тотализатора на бегах. Я все еще наивно верил, что только знакомство с наездниками поможет мне выиграть крупную сумму, и стремился к этому всеми средствами. Случай с Чаматой не отрезвил меня, и я воспринял его как досадную неудачу. Вот в следующий раз я уж не упущу свой шанс, если только познакомлюсь поближе с кем-нибудь из наездников.

«ВЕЛИКИЙ ЛЖЕЦ»

И такой случай мне представился очень скоро. Я не только познакомился с наездником, но, как мне казалось, даже подружился с ним. И хотя Володя-коваль был не совсем чистый наездник, все же он имел самое непосредственное отношение к бегам. Работал Володя на ипподроме ковалем, и примерно раз в две недели его записывали в тот или иной заезд на какой-нибудь лошадке, и изредка он выигрывал. Причем свою работу коваля он использовал для пользы дела: ковал Володя лошадей сразу в нескольких конюшнях или, выражаясь канцелярским языком, в тренотделениях: и у Крейдина, и у Тарасова, и у Лауги, и у Ползуновой, и если, к примеру, в одном заезде с ним ехали лошади из тех конюшен, которые он обслуживал, то ему не составляло большого труда уговорить того или иного наездника, чтобы они предоставили возможность выиграть именно его лошадке. Особенно он близок был, и можно даже сказать дружил, с Артуром Лаугой, бригадиром восьмого тренотделения. Хорошо к нему относился и «генерал» Крейдин, и Тарасов, и Алла Михайловна Ползунова, и они частенько доверяли Володе не только проехать на своих классных лошадях, но, что еще и важно, разрешали выигрывать, а это тоже не так часто практикуется на ипподроме. Обычно не принято выигрывать на чужой лошади.

С Володей-ковалем меня познакомил Миша-зарядчик, еще когда я проходил у него «стажировку» и он играл на мои деньги. Как-то после заездов он подошел к одному молодому человеку лет тридцати, среднего роста, ничем не выделявшимся среди других посетителей ипподрома, разве что на его лице красовались миниатюрные усики, и когда я спросил у него, с кем он разговаривал, Миша таинственно зашептал мне на ухо, что разговаривал он с наездником, и назвал его фамилию. Тогда для меня любой человек, хоть как-то связанный с наездником, имел большое значение, и я с уважением посмотрел на Володю, тем более что примерно за неделю до этого он выиграл в своем заезде, и за него платили хорошие деньги. После этого случая я еще раз видел Володю на трибуне ипподрома, он кивнул мне головой, но подойти к нему я не решился. Видимо, Миша рассказал ему обо мне что-то лестное, а может быть, он видел меня, когда я выступал по делу Чаматы на выездной сессии. Но неожиданно Володя подошел ко мне сам и, узнав, что я играю третьего номера, посоветовал мне поставить рублик на другую лошадь. Я послушался его, комбинация состоялась, и я получил рублей восемьдесят за билет и, желая отблагодарить Володю за подсказку, пригласил его поужинать в кафе. Он не стал ломаться, и мы с ним славно посидели.

После этого случая мы с Володей встречались уже на трибуне как старые знакомые. Он всегда прибегал на трибуну минут за двадцать до начала бегов и выкладывал информацию с дорожки: кто из наездников собирается ехать на выигрыш, а кого играть совершенно не нужно. Информация у него была довольно обширная, во-первых, он иногда знал лошадей тех конюшен, которых ковал, во-вторых, ему кое-что подсказывал Артур Лауга, и я заметил, что когда в заезде ехал Крейдин или Лауга, то Володя почти точно знал, когда нужно их играть, а когда не нужно трогать совсем. Я сразу же поставил наши отношения с Володей на деловую основу: за каждую правильно подсказанную лошадку отчислял Володе определенную сумму, в зависимости от того, сколько платили за выигрышную комбинацию. Но случалось и такое: он правильно называл одну лошадь, а другую не угадывал, и тут он, конечно, никаких процентов не получал и издержки не нес.

Иногда вместе с ним на трибуну приходил его дружок, настоящий наездник, Боря П. и так же просыпал важную информацию, и мы все вместе решали, какую комбинацию играть, и если нам везло и мы выигрывали, то после бегов обязательно шли в кафе. Однако очень скоро я, заметил, что у Володи была одна скверная черта: он со спокойной совестью свое мнение о той или иной лошади мог выдать за мнение наездника и этим вводил меня в заблуждение. Боря же в этом отношении был до удивления честным человеком. Когда он не знал, то так и говорил, не пытаясь навести тень на плетень и как-то на этом заработать. Поэтому он и не удержался на ипподроме, вынужден был уйти, но произошло это не сразу, а лет через пять-шесть после нашего знакомства. Володю же, как мне тогда казалось, с ипподрома и пушкой не вышибешь, он каждый беговой день имел тридцать — пятьдесят рублей чистоганом, всегда был сыт за чужой счет, и у него таких «друзей», как я, было несколько человек, но об этом я узнал много позже, а в то время искренне верил Володе-ковалю.

Да и как же мне было ему не верить, если он клялся и божился, что лучше меня нет человека. И действительно, ему трудно было на меня обижаться. Когда он ехал в заезде, то мы встречались с ним в скверике у Белорусского вокзала часа в два, я кормил его сытным обедом в кафе или в ресторане, он размечал мне программку и особенное внимание уделял тому заезду, в котором ехал сам. Если его лошадка была в «шансах» и могла выиграть, то Володя указывал, сколько мне рублей поставить и от каких именно лошадей он поедет на выигрыш, то есть указывал края. Я добросовестно выполнял все его указания. И хотя иногда мне казалось, что он ошибочно называет ту или иную лошадь, по моему мнению, в заезде должна выиграть другая лошадь, я никогда с ним не спорил. Как же, ведь он только что прибежал с дорожки, разговаривал с другими наездниками, сыпал специальной терминологией, и мне не оставалось ничего иного, как согласиться с ним.

Но вот что удивительно, за два года дружбы с Володей в тех заездах, в которых он ехал, я ни разу не выиграл, хотя он не раз приходил первым в своем заезде. А когда я спрашивал его, как же так получилось, что он выиграл, хотя и не должен был этого делать и мне называл совсем другую лошадь, то Володя так убедительно врал, что не поверить ему было просто невозможно. То его понесла лошадь — и он выиграл «случайно», то его вытолкнули другие наездники и проехали на нем, то потому, что никто в заезде не ехал — и ему не оставалось ничего другого как выиграть, то лошадь, которая на разминке ноги не ставила, в заезде вдруг бежала так, что ее и не остановишь. И во всех этих случаях, когда он выигрывал, Володя клялся и божился, что не заработал и копейки. И при этом у него был такой жалкий вид, что я переставал сердиться на него, и мы опять шли в кафе, и я тратил на него последние свои деньги. Получалось прямо как в сказке: битый небитого везет, но я этого, естественно, не замечал.

Психология игрока не позволяла мне расстаться с Володей, мне было приятно, что у меня есть свой наездник и рано или поздно я отыграюсь. Так продолжалось до тех пор, пока я не поймал его на обмане. А случилось это до удивления просто: в очередной беговой день Володю снова посадили на лошадку, и в своем заезде, судя по записи, он мог выиграть. Я боялся лишь одну лошадку, за которой давно следил и которая, по моему мнению, могла выиграть в заезде, если, конечно, наездник решит поехать на выигрыш. Но Володя так убедительно отговаривал меня от моей лошади, что она самая настоящая кляча, какой еще не было на ипподроме, и она никогда не выиграет и останется на последнем месте. После таких его речей нам оставалось только одно: найти края, то есть лошадь, которая выиграет впереди, и лошадь, которая сможет закрыть сзади.

Я предложил сыграть сразу от пяти лошадей и в том числе и от своей лошадки, но Володя опять высмеял меня и громогласно заявил, что ему доподлинно известно от других наездников, что, во-первых, на выигрыш поедут совсем другие лошади, и во-вторых, если бы Багдадский вор и захотел выиграть в заезде, то на своей кляче ему этого сделать никогда не удастся. Сразу четыре-пять лошадей всегда объедут его, и именно этих лошадей Володя и назвал мне, чтобы я от них расставил деньги к его лошадке, и даже точно указал, сколько рублей от какой поставить: от двух первых по десятке, а от двух темненьких можно и по пятерке. Если они выиграют и он закроет их, то мы крупно заработаем. Назвал он мне и лошадей, к которым я должен был поставить деньги от него. И все же, расставаясь с ним, а мы сидели в кафе и обедали, я напомнил ему, что если в первом заезде ни одна из лошадей, указанных им, не выиграет, то он не поедет вперед, и тогда я сыграю свою лошадку, которую давно уже ловлю. Володя лишь усмехнулся и согласно кивнул мне головой. В его взгляде читалось: «Если тебе не жалко выбрасывать деньги на эту клячу, что ж, можешь играть, я тебе свое мнение сказал и не изменю его».

Разговаривали мы с ним примерно в четыре часа, как раз перед разминкой, а в шесть я уже был на трибуне и внимательно следил за лошадьми из первого заезда, которые выехали на парад. И опять у меня в голове промелькнуло, что бег выиграет именно моя лошадка, а не те, которые мне назвал Володя. Но мы с ним уже договорились, и менять что-либо было поздно, и я добросовестно расставил тридцать рублей, как мне сказал Володя. Но в последний момент все же не удержался и сыграл от лошади Багдадского вора тремя рубликами к своей темненькой лошадке, а не к Володиной, ведь он мне обещал, что если впереди выиграет лошадь, не указанная им, то он не поедет в своем заезде на выигрыш.

Сыграл и встал на трибуне на своем месте. В кассе, когда я расставлял билеты, успел заметить, что к Володиной лошадке почти никто из игроков не играет, а шпарили в основном к фаворитам. «Ну и отхвачу я куш, если состоится одна из наших комбинаций», — помимо моей воли пронеслось в голове, но я заставил себя не думать раньше времени об этом, а внимательно следил за заездом.

Со старта, как и сказал Володя, вперед вырвалось пять лошадей, и среди них были все четыре лошади, указанные Володей. Я облегченно вздохнул и даже осудил себя: как я мог не верить наезднику, ведь он же лучше меня разбирается в лошадях, и особенно в тех заездах, в которых едет сам. Но уже со второй половины дистанции мое настроение начало портиться. Сначала сбоила одна наша лошадка и сделала проскачку, потом другая, в последней четверти отпала еще одна, и на финишной прямой развернулась борьба между одной из наших темных лошадок и лошадью Багдадского вора. Зная его мастерство, я мог уже не смотреть дальше, результат можно было предсказать заранее, за десятки метров до финиша. Раз Багдадский вор поехал на выигрыш, он своего уже не упустит и никогда не проиграет какому-то мальчишке. И действительно, он проявил все свое мастерство и выиграл забег, как говорят, руками, на последних метрах он чуть не выскочил из коляски, усиленно помогая лошади движением своего тела. Наша лошадь проиграла всего полголовы, но это уже не имело никакого значения.

На трибуне волновались зрители, так всех захватила борьба на финишной прямой. Кругом только и слышалось: «Ай да Женя, показал класс! Его лошадь никто не считал, а он взял и выиграл!» «Как же так, никто не считал, а я», — хотелось крикнуть мне, но я не крикнул, а молча продолжал переживать только что закончившийся заезд. Теперь у меня была только одна надежда, на темненькую лошадку, к которой я сыграл от Багдадского вора тремя рублями. Конечно, мои шансы доехать были невелики, но на бегах всякое случается, и не такие темные комбинации состоятся. И когда Володя выехал на своей лошадке на парад, возглавляя следующий заезд, я пожалел, что не уговорил его сыграть от лошади Багдадского вора к нему, так мне понравилась лошадка Володи. Он действительно, наверное, смог бы выиграть в заезде, но теперь он на выигрыш не поедет, ведь впереди не выиграла ни одна из лошадей, указанных им. Меня удивило лишь одно, когда я ставил свои билеты, — в кассе начали сильно играть именно лошадь Володи, и причем играли в основном только к лошади Крейдина. Видимо, по проездке лошадка Володи понравилась не одному мне, а и другим игрокам, но в отличие от них, я знал, что Володя на выигрыш не поедет, и с сожалением смотрел на игроков, которые ставили в кассе деньги на него. Двум-трем игрокам, соседям по трибуне, я все же намекнул, чтобы они зря не жгли деньги и не играли лошадь Володи, и они меня послушались и сыграли других лошадок. Но мне было уже не до них: ударил колокол, извещающий об окончании разминки.

Лошади направились к старту, где их уже поджидала старт-машина. Развернувшись за машиной, они медленно начали бег, и, когда старт-машина оторвалась от них, вперед сразу вырвались три лошади. Володя на своей лошадке принял старт почти последним. Как ни странно, но среди трех, ведущих бег, была и моя темненькая «кляча», которую я ждал тремя рублями от лошади Багдадского вора. Первую четверть она прошла второй, очень удачно пристроившись в спину к ведущей лошади. Обычно из такой позиции очень легко «выстрелить» вперед, и наездники любят так сидеть на хвосте до самого последнего поворота, а затем, отвернув в сторону, на финишной прямой резко посылают лошадь вперед. Но говорить что-либо определенно было еще рано. И единственно, что просматривалось невооруженным глазом, так это то, что ни один из трех фаворитов в заезде на выигрыш не ехал. Видимо, никто из них не угадал край, не считали лошадь Багдадского вора на первое место. Входя в последний поворот, сбоила ведущая лошадь и сразу же отпала далеко назад. Бег возглавила моя лошадка, и я так увлекся, следя за ней, что совершенно перестал следить за Володей. Я ведь знал, что он не должен был ехать на выигрыш, к тому же видел, что со старта он принял последним, и поэтому, когда увидел, что какая-то лошадь настигает мою, захватывает ее в борьбе и перед самым финишем обходит, я, все еще не веря собственным глазам, не хотел признавать, что обыграл мою лошадку именно Володя. Диктор по ипподрому окончательно развеял мои сомнения:

— Бег на первом месте закончил наездник третьей категории, выступающий на третьем номере — Прибое. Прибой опередил на полкорпуса…

Я стоял, как оплеванный. Мало того, что Володя обманул меня самым наглым образом, но он еще обыграл как раз ту лошадку, которую я ждал. На три билета я бы получил огромную сумму и мог бы спокойно не работать целый год и написать свой роман, как раз то, о чем я столько мечтал. И вот, когда счастье было так близко, Володя разрушил его. Если бы мою лошадку обыграл кто-нибудь другой, мне бы не было так обидно и больно, но то, что удар в спину нанес именно человек, которого я поил и кормил почти два года, это я отказывался понимать и принимать. Меня разбирало зло, и, если бы можно было выскочить на беговую дорожку, я с удовольствием избил бы Володю до полусмерти, и пусть бы тогда со мной делали что угодно, судили, сажали в тюрьму, но душу я бы отвел и восстановил попранную справедливость.

Но на дорожку я, конечно, не выскочил, я продолжал как последний фрайер стоять на трибуне с раскрытым ртом, в сотый раз спрашивая самого себя: «Почему он так подло поступил?» Спрашивать же было нужно не себя, а Володю, но его я мог увидеть только после бегов. Мы с ним договорились встретиться в кафе, если все будет хорошо и у нас состоится все так, как мы задумали. Теперь же мне идти в кафе не было никакого смысла, но я все же решил проверить мелькнувшее у меня подозрение и прошел к кассам, когда принесли выдачу. За один рубль по билету платили сто восемь рублей, значит, поставили не так мало, и меня, естественно, заинтересовало, кто будет получать деньги, люди Багдадского вора или кто-нибудь из знакомых Володи. Примерно я знал в лицо всех, с кем он общался за последний год.

Билеты на выигранную комбинацию стояли всего в двух кассах, в первой деньги получали неизвестные мне люди, а вот ко второй кассе с пачкой билетов в руках подошел… Петя. Увидев меня, он от неожиданности растерялся и хотел даже забрать билеты у кассирши обратно и получить деньги попозже, но сделать это уже было нельзя. Кассирша уже отметила билеты в рапортичке и начала отсчитывать Пете деньги. Я заметил, что получил он за десять билетов тысчонку с хвостиком. Значит, Володя сказал мне, чтобы я играл от одних четырех лошадей к нему, а Пете назвал лошадь Багдадского вора. Больше того, в руках Пети я заметил целую пачку билетов с номером лошади, на которой ехал Володя. Выходит, Петя и от него сыграл только к Крейдину. И «генерал» Володю не подвел, легко выиграл бег в своем заезде. Правда, за эту комбинацию платили только по четырнадцати рублей за билет, но это говорило лишь об одном: Володя умышленно обманул меня, и многие игроки кончили и получили деньги, и только я выбросил на ветер почти полсотни. Это меня окончательно взбесило, и я решил все же после бегов подойти к кафе и сказать Володе в глаза, что он подлец высшей марки. Теперь я уже точно знал, что он придет к кафе, чтобы встретиться с Петей и получить от него свою долю.

Так оно и вышло, Володя пришел на встречу с Петей. Меня он явно не ожидал увидеть в кафе. Обычно, когда он проделывал такие фокусы и выигрывал в том заезде, где выиграть не должен был, или, напротив, проигрывал тогда, когда обещал выиграть, он пропадал из поля моего зрения на месяц, и мы встречались с ним как бы случайно на трибуне или у выхода с ипподрома. И никогда не заговаривали о том, что произошло, одним словом, вели себя так, как ведут в доме повешенного, о веревке не говорят или делали вид, что ничего особенного не произошло. Видимо, Володя рассчитывал, что и в данном случае я поведу себя точно так же, и мы с ним раньше чем через неделю-другую не увидимся, а за это время обида пройдет, и мы с ним, как прежде, останемся хорошими знакомыми.

А тут я появился сразу же, по горячим следам, и, опередив Петю, подошел к нему, и высказал все, что я о нем думал. Он покраснел от неожиданности и начал что-то лепетать в свое оправдание: мол, выиграл он из чистого спортивного интереса, а также, чтобы насолить Багдадскому вору, который обманул его, обещал не ехать на выигрыш, а сам поехал, и он, Володя, отплатил ему той же монетой, взял и выиграл в своем заезде, а Петя угадал комбинацию чисто случайно. Но я не стал дослушивать его дребедень и, повернувшись, с достоинством ушел от них, хотя Петя и придерживал меня за рукав, приглашая вместе с ними в кафе, чтобы отметить удачу. Я не унизился до их приглашения, ибо уже точно знал, что больше с Володей не буду иметь никаких дел. Слишком велика была обида. Я многое могу простить, но подлость на меня всегда действует, как на быка красная тряпка, и здесь, наверное, виноват мой знак, созвездие, под которым я появился на свет. Я — Лев, а этот зверь больше всего не переносит предательство, а то, что сотворил Володя, другими словами и не назовешь. Ну, если даже и не предательство, то подлостью это смело можно назвать.

И все же, идя в тот вечер домой, я почему-то припомнил все, связанное с Володей: и наше знакомство, и первая встреча, и наши обильные трапезы в кафе, и как он с видом знатока разбирал программку и, отмечая ту или иную лошадь, давал ей исчерпывающую характеристику, почему она выиграет или проиграет, Много рассказывал о наездниках, и, конечно, припомнил все сведения, которые я получал от него о лошадях и наездниках, ведь он знал всю подноготную бегов. Но особенно почему-то врезалось в память, как мы с братом ходили к нему в больницу, когда он попал под машину и переломал ноги. Я тогда знал Володю еще совсем немного, мы только-только начали завязывать деловые отношения, и очень удивился, когда мне на работу позвонила незнакомая женщина и, представившись женой Володи, попросила, чтобы я к нему приехал в больницу. И буквально на другой день, накупив гостинцев, прихватив с собой бутылку водки, мы с братом отправились навестить Володю. Володя искренне обрадовался нашему приходу, с удовольствием выпил водочки, и мы проболтали несколько часов. Конечно же о бегах! Меня тогда интересовали сведения о лошадях, наездниках, тем более полученные из первых рук.

За месяц, что Володя пробыл в больнице, я еще дважды навещал его, а когда он выписался из больницы и приступил к работе, то сразу же, как только его записали в одном из заездов, позвонил мне, мы с ним встретились, и он расписал мне всю программку. В тот раз он искренне хотел выиграть, и края мы угадали правильно, он назвал только двух лошадей спереди и двух сзади, и именно одна из этих лошадей и выиграла в заезде, а вот Володя на своей лошадке не выиграл, хотя и старался изо всех сил. У самого финиша его лошадь сбилась, и его объехали сразу два наездника. Я помню, как искренне он переживал неудачу, когда мы с ним встретились в кафе, и даже выпив изрядную дозу живительной влаги, все никак не мог отойти от проигрыша. Но это был, пожалуй, первый и последний случай, когда он хотел выиграть и честно назвал мне края, и так же искренне хотел, чтобы мы немного нажились. Все остальное время он изрядно туманил мне голову и водил за нос как дурачка. Конечно, я и на этот раз мог сделать вид, что ничего особенного не произошло, но поступить так — значит поддержать самое гнусное и подлое, что есть в человеке, а мне хотелось доказать Володе, что человек должен всегда оставаться человеком, даже если дело связано с деньгами.

Не знаю, понял ли что-нибудь Володя или нет, только дальнейшие события показали правильность русской пословицы: горбатого исправит лишь могила, слишком любил Володя деньги и за них готов был продать душу дьяволу, не говоря уж о каком-то знакомом. Кончил Володя очень плохо: его с треском выгнали с ипподрома, и теперь он подвизается в фирме «Заря» по ремонту квартир. Правда, еще два года после нашего разрыва он проработал на ипподроме, я его встречал и на трибуне, и в кафе, когда он отмечал свои выигрыши, а, как назло, стоило мне только порвать с ним, как он начал выигрывать, и всегда почти за него платили неплохие деньги. Во всяком случае, за два года он выиграл раз пять, а то и больше, а это очень неплохой показатель для рядового ездочка, некоторые мастера-наездники катаются месяцами на своих лошадях и ни разу так и не выигрывают. За это время я кое-что на Володе заработал, ибо играл его после нашего разрыва на любой лошади и в любой компании. Изучив его подлую натуру, и главное, зная его страсть к наживе, стремление к выигрышу в своем заезде, я играл его и по рублику, и покрупнее. И вдруг его перестали записывать для участия в испытаниях. О том, что с ним приключилось, я узнал от его дружка Пети.

Володя — очень подлый и ушлый человек. Он вовремя подсуетился и вступил в партию, и поэтому, когда кто-нибудь из наездников уезжал выступать за рубеж, то ковалем с этим наездником посылали Володю. Он не терялся и за границей, жил впроголодь, питался захваченными из дома консервами, а всю валюту пускал на тряпки, а затем купленные вещички втридорога перепродавал на ипподроме. Но как известно, аппетит приходит во время еды, со временем Володя занялся не только тряпками, но спекуляцией валютой. Вот тут-то его и накрыли с поличным…

И когда вся эта эпопея с Володей завертелась, Петя разыскал меня на трибуне и попросил юридической помощи. Но я обжегся на деле Чаматы, дал себе слово больше никому из этих людей не помогать не только делом, но даже и советом. И свое слово сдержал, какие только золотые горы не сулил мне Петя, Володю выгнали с ипподрома, и если к кому применима фраза: жадность фрайера сгубила, так это в полной мере относится к Володе-ковалю с Центрального московского ипподрома.

ЗАРЯДЧИКИ

Так на ипподроме называют людей, которые связаны с наездниками, и заряжают они не пушки и даже не пистолеты, а билеты в кассе и ставят от своего наездника по сто — двести рублей в одном заезде, а случается, что и по пятьсот. Да еще расставляют сотню-другую по букам, когда знают наверняка, что их наездник едет на выигрыш, вот и выходит, что рядовому игроку, который сыграет рубликом ту же комбинацию, фактически получать-то и нечего. Зарядчики обирают все, что только можно обобрать, и бороться с ними практически невозможно. Остается одно — не играть в этих заездах, но как настоящий игрок может удержаться от игры, когда в заезде бежит его лошадка, да и всегда в нем теплится надежда: а вдруг у зарядчиков что-то не сработает, сорвется — и тогда он отхватит крупную выдачу. Но у зарядчиков срывается очень редко. Такое случается лишь тогда, когда две конторы схлестнутся между собой, и от одного наездника и от другого их зарядчики поставили крупные деньги, а выиграет какая-то третья, неучтенная лошадь, Зарядчики это тоже знают и, чтобы избежать нежелательных последствий, договариваются заранее между собой, чей наездник поедет на выигрыш сегодня, а чей в другой раз.

Конечно, там, где дело связано с деньгами, бывают и накладки, кто-то кого-то обманывает, но без наказания подобные штучки не остаются, в ход пускается все, вплоть до физической расправы. Так, в частности, поступили с наездником Нарышкиным, который нарушил уговор, данный зарядчикам, пообещал убраться и не ехать на выигрыш, и зарядчики, естественно, не играли его лошадь, а все свои деньги убухали в другую комбинацию, а он взял и выиграл, так его уже на следующий день сбросили с электрички. Кто это сделал, так и осталось неустановленным, хотя следствие и тянулось очень долго, но то, что на ипподроме орудует самая настоящая мафия — факт, который не нуждается в особом доказательстве.

Из зарядчиков очень колоритная фигура — Марик. Он редко когда промахивается. Марик держит в своих руках сразу несколько наездников, которые без его согласия не имеют право и дыхнуть, а не то чтобы поехать на выигрыш без его благословения. Деньгами Марик располагает большими, для него ничего не стоит бросить в заезд пятьсот рублей, и даже иногда, для отвода глаз, за ним ведь следит не один человек на бегах, а десятки, чтобы сбить игроков с толку, он ставит деньги совершенно не от той лошади, которая выиграет в заезде, и деньги немалые: сто — двести рублей, и все эти люди ныряют за ним и кидают в бездонную яму свои рубли и десятки вслед за Мариком, тогда как он сам заранее отдал деньги кому-нибудь из своих людей-шестерок — и тот ставит крупную сумму совсем на другую лошадь, и лошадь эта, как правило, выигрывает в заезде.

Конечно, такие крупные деньги Марик имеет не от трудов праведных, хотя вроде и занимает вполне солидную должность, он начальник какого-то строительного треста, а от махинаций на бегах. Ему, к примеру, ничего не стоит регулярно выплачивать зарплату по триста рублей ежемесячно двум-трем наездникам, это не считая расходов по мелочам, кому-то кинуть полсотню, чтобы не ехал на выигрыш, а кому-то просто дать на бутылку. Марик предпочитает, чтобы отношения между людьми строились только на денежной основе. Почему его наездники подчиняются Марику беспрекословно и не делают попыток перебежать к другому зарядчику? Да только потому, что у Марика все с ними оговорено: помимо второй постоянной зарплаты, каждый из его наездников получает определенную сумму за выигрыш: выиграл в заезде — можешь быть спокоен, вечером в шашлычной или в ресторане получишь свои проценты, в зависимости от размера выдачи в тотализаторе. Марик один из первых зарядчиков ввел на ипподроме повременно-премиальную систему оплаты, и остальные зарядчики тут же ее подхватили и применили при расчетах со своими наездниками.

Марик — пионер не только в материальном стимулировании наездников, но и в другом он также проявил инициативу первым. Так, он попытался объединить всех зарядчиков в одну корпорацию и создать нечто вроде клуба, где бы зарядчики могли обделывать свои делишки и обмениваться нужной информацией. С объединением в гигантский мафиозный трест у него ничего не вышло, другие зарядчики не пожелали идти под власть Марика и централизованному распределению доходов предпочли действия по старинке, каждый на свой страх и риск: что мое, то мое. А вот сама идея клуба пришлась по душе, и они облюбовали для этой цели бильярдную в парке культуры и отдыха в Сокольниках, где собирались после каждого бегового дня и играли по-крупному, а заодно решали кое-какие вопросы местного масштаба: заключали единовременные сделки, объединяя свои усилия в том или ином заезде, когда распри только мешали делу. Марик, обиженный отказом зарядчиков объединиться под его эгидой, в этих сделках никакого участия не принимал и информацию о своих наездниках зарядчикам не просыпал. Подсмотреть же за ним во время заезда также очень трудно. Как правило, вокруг Марика вертится человек десять шестерок, и трудно определить, кому из них он поручил ставить выигрышную комбинацию, а кому поручил расставлять деньги для дезинформации, и поэтому, когда за пять минут до закрытия касс они врассыпную разбегаются по разным этажам, чтобы расставить деньги, которые им дал Марик, то неизвестно, за кем из них нужно бежать.

Есть, правда, и у Марика слабинка. Он плохо разбирается в краях, и потому ему приходится ставить к своей лошади не одну-две, а от трех до четырех. Это, конечно, не совсем здорово и распыляет его средства. В этом отношении другая контора, Наркомана, на голову выше Марика, но здесь командует не один человек, а целая контора, со своим мозговым трестом, есть у них даже специальный человек, который очень здорово разбирается в лошадях, и им определить край в заезде не составляет большого труда. Человека этого даже прозвали Мыслителем, и он соответствует своему прозвищу. Мыслитель выдает четкую информацию о лошадях в заезде, где едет их наездник, и контора решает, что лучше: выиграть ли самому Ване П-хе или проехаться на какой-нибудь другой темной лошадке, которую вычислил Мыслитель, и в зависимости от принятого решения дают команду Ване, ехать ли ему на выигрыш или пропустить такую-то темную лошадку, а самому остаться на втором месте.

Наркомановская контора — гроза букмекеров. Наркоман не любит играть своего наездника в кассе даже тогда, когда он едет на выигрыш, и предпочитают расставлять деньги по букам. Этим они сразу убивают двух зайцев: во-первых, за ними очень трудно уследить, когда они играют у букмекеров, а не в кассе, и во-вторых, что тоже немаловажно, игрой у буков они не разбавляют выдачу, и за их наездника, если он выигрывает, всегда платят приличную сумму. Ведь ставки у букмекеров не влияют на кассовый сбор в тотализаторе, а им все равно, где получать деньги, от государства или от частного лица. Главное, вовремя расставить, а на ипподроме, помимо касс тотализатора, действуют десятки букмекеров, практически на каждой трибуне работает не один букмекер, и зарядчики аккуратненько расставляют у них деньги, создавая видимость, что данная комбинация игровая и за нее много не заплатят. Буки думают, что точно так же лошадь Наркомана играется в кассе, на этом-то заблуждении они и горят, и когда на доске вывешивают выдачу в пятьдесят — сто рублей, они все одновременно хватаются за голову, но исправить уже ничего нельзя, нужно выплачивать за состоявшуюся комбинацию, и все деньги, высосанные из рядовых игроков, перекачивают в карман Наркомана, а затем к самому наезднику.

Для наглядности, как это происходит на практике, достаточно привести всего один пример. Среда, 23 июля 1980 года, последний заезд, на кобылке — Пике, едет наездник Наркомана. Кроме него в заезде еще восемь лошадей, и среди них два фаворита, на которых едут мастера наездники, на остальных лошадках едут рядовые ездочки. Наркоман и его люди проделывают простую операцию: убирают двух фаворитов, дают сухими двум мастерам-наездникам, и они не едут на выигрыш. Остальное — дело техники. Мыслитель вычисляет край и лошадь в заезде, на которой можно проехать. Желающий выиграть всегда найдется, в данном случае таким ездочком оказался Лобачев со своей кобылкой Помпой. Своему же наезднику дается команда попасть в пару и ни в коем случае не обыгрывать Лобачева на Помпе, ибо деньги уже расставлены по букам.

Так все и получилось в действительности, выиграла Помпа, а когда во время заезда был такой момент, что лошадь наездника Наркомана вдруг неожиданно для него вышла вперед, то наездник умышленно сдернул ее и сделал небольшой сбой, лошадь проскакала ровно столько, чтобы остаться на втором месте. Конечно, при такой методе есть определенный риск, но он почти всегда оправдывается. И в данном случае за выигрышную комбинацию платили по пятидесяти рублей за билет, и всю выдачу собрали люди Наркомана. А если бы выиграл их наездник, то они бы не получили и пятой части выдачи.

Для рядовых игроков, да и для зарядчиков из других контор трудность как раз и заключается в том, что почти никогда невозможно угадать точно, когда на выигрыш едет сам Ваня, а когда он проедет на ком-нибудь. И хотя на ипподроме все знают такую присказку: слышал краем уха — едет Ваня П-ха, но слышать-то слышат многие, а вот едет ли он действительно на выигрыш, знают лишь избранные.

Несомненно, к этим счастливчикам относится Нильман со своим подручным Красавчиком. Нильман — зарядчик, но своеобразный. Он ставит по-крупному, знает многих наездников, а вот чтобы кем-то распоряжаться, скажем, как Марик или Виталий Борисович с Наркоманом, такого ни одного наездника у Нильмана в подчинении нет. Зато он может неожиданно, буквально за пять минут до заезда перепутать все карты другим зарядчикам. Нильман — большой мастак убирать того или иного наездника прямо с дорожки и сделает все, чтобы тот или иной наездник не выиграл. Действует он надежно, дает наездникам наличными или, как говорят сами наездники, сухими. И наезднику это очень выгодно, и Нильману хорошо. Наезднику выгодно получить сотни три, все зависит от того, кого убирает Нильман. Если, к примеру, в заезде едет «генерал» на фаворите и всем ясно, что его одного разыграют, и он уже дал слово своим людям, что поедет на выигрыш, то за сотню, конечно, он не станет искать себе неприятности, а они двойного порядка: может попасть от администрации, вплоть до лишения права езды на какой-то срок, и от людей, которых обманул, а вот рубликов за триста можно и рискнуть. Лошадь есть лошадь, и с ней всякое случается: то закапризничала и не заладила ходом, то попала в ямку и сразу же заскакала, а он остановить не смог, то кто-то помешал из наездников и проехал по ногам лошади, вот она и заскакала, да мало ли еще причин, а можно и вообще проиграть по-умному, перепейсить лошадь, сделать первые две четверти очень резко, скажем, по тридцать одной — тридцать две секунды, а в конце дистанции встать в обрез, да так, что объедут все лошади в заезде. Нильману же это выгодно, и он всегда окупит те триста рублей, что истратил, убирая того или иного наездника. Расчет у него простой: все играют фаворита, даже зарядчики, не подозревая, что он убран с дорожки, и лишь один Нильман играет другую лошадь, и даже десятка, поставленная на эту темную комбинацию, окупает все расходы. А чтобы действовать наверняка и не искать в заезде лошадь, которая могла бы выиграть, Нильман тратится еще на полсотни и эти деньги дает одному из ездочков лишь за то, чтобы он ехал вперед и ни о чем не думал. Никакой фаворит его не обыграет, и Нильман один собирает всю выдачу. Вот почему с Нильманом считаются асы зарядки.

Деньги у Нильмана есть. Для этой цели он имеет подручного по кличке Красавчик. И этот молодой человек полностью оправдывает свое прозвище. Самому Нильману лет тридцать, Красавчику же самое большее — двадцать, и он обладает утонченной красотой. Где его откопал Нильман, и как они снюхались, только Красавчик ему полностью подчиняется на бегах. Вне ипподрома Красавчик специализируется по мебельным гарнитурам. Используя свою внешность, он знакомится с продавщицами мебельных магазинов и через них достает дефицитные мебельные гарнитуры, а затем перепродает их за двойную, а то и тройную цену. Естественно, какую-то часть дохода он отчисляет и своим девушкам, но они, наверное, безмерно счастливы, что такой красивый молодой человек проводит с ними время, и многие из них даже не подозревают, с какой целью Красавчик использует их и как крупно он на них наживается.

И все же Нильман погорел, причем погорел основательно. Погубила его страсть к игре. Деньги у него скопились большие, вот он и решил пустить их в оборот и занялся валютными операциями, а это уже дело серьезное. Если за махинациями на ипподроме никто не следит и это дело пущено на самотек, то валютой занимается Комитет государственной безопасности, и очень скоро Нильман попал в окуляр сотрудников, и его взяли, как говорится, с поличным. Следствие, суд и десять лет лишения свободы в местах не столь отдаленных. Сник как-то сразу без наставника и Красавчик. Деньги-то он по-прежнему имел немалые, а вот навыков, связей своего учителя да и его изворотливости он не имел и поэтому каждый беговой день просаживал все заработанные на мебели деньги, да так крупно проигрывал, что вскоре влез в долги и вынужден даже был скрываться от кредиторов, а затем пропал совсем. Поговаривают, что его также посадили, только не за валюту, а за махинации с мебелью.

В этом плане поучительна судьба еще одного зарядчика, Валеры Гнилушки. Когда-то, лет десять назад, он был очень могущественным человеком на ипподроме, и с ним считались все. Валера удачно женился, взял себе в жены дочь старейшего мастера-наездника. И пока тесть работал на ипподроме, не ушел на пенсию, Гнилушка заправлял не только его конюшней, но и другие наездники буквально на лету ловили каждое его слово, и как он скажет, так они и делали: выигрывали в заезде только по его команде, и достаточно было одного его слова, чтобы тот или иной фаворит убрался. Крупными делами заправлял Гнилушка на ипподроме, и даже Марик с Нильманом да и другие зарядчики почитали за честь водить с ним дружбу и без согласования с ним не проворачивали ни одной аферы на бегах. Здесь играл свою роль авторитет, каким пользовался среди наездников его тесть. Все сегодняшние асы езды — фактически его ученики. Но вот ушел он на пенсию, задурил Валера в семейной жизни, разошелся с дочерью старейшего наездника и сразу же оказался на мели. С ним перестали считаться те, кто еще совсем недавно смотрел ему в рот. Нет, кое-какие связи с наездниками у Гнилушки сохранились, так, он успел подружиться с сыном тестя, который остался работать на ипподроме. Но одно дело его отец, и совсем другое — сын, рядовой наездник, каких на ипподроме много. Да с ним в заезде никто серьезно не считается, и каждый норовит обыграть. Конечно, выигрывает и он, но очень редко, и если ждать только его выигрыша, то можно без штанов остаться.

И дела Валеры Гнилушки резко покатились вниз, и он из заправилы превратился в заурядного игрока-шакала, так на бегах прозывали людей, которые подсматривают за зарядчиками. Подскажет ему лошадку кто-то из зарядчиков, Гнилушка выиграет немножко, а так летит мимо со страшной силой. И главная причина в столь резком падении Гнилушки не уход тестя на пенсию, ведь на ипподроме еще остались многие его друзья и родственники среди наездников, которые испытывают к нему чувство признательности и при случае могли бы отблагодарить его зятя, главное же, почему от Гнили все отвернулись — не совсем красивый уход из семьи. Видно, тесть рассудил по-своему: раз женился, живи, семья есть семья, а любовницу можно завести и на стороне, а Гнилушка развелся, и все концы в воду, даже к дочери приходил только по праздникам, вот его и отлучили от кормушки на ипподроме.

Есть на бегах и другие зарядчики: Алик, Феликс, Виталий Борисович, Устрица, Мясник, но они мало чем отличаются друг от друга и действуют одинаково: подбирают удачную записку в заезде и запускают своего наездника вперед и от него расставляют сотни билетов, а потом часть от выигрыша отчисляют за «работу» наезднику. В основном зарядчики — работники торговли и общепита, и они не только расставляют деньги от своих наездников, но и снабжают их продуктами не хуже номенклатурных работников. Гнилушка, в частности, кормил наездников из писательского ресторана.

Любил вкусно покушать и мастер — наездник Петя Гречка, самый толстый изо всех наездников, его вес за сто килограммов, и можно только посочувствовать лошадкам, на которых он ездит. У Пети своя метода, у него не один зарядчик, а сразу несколько человек командуют им, и это не потому, что его трудно прокормить, а по иной причине: Петя не получает от зарядчиков постоянную вторую зарплату, он продает своих лошадей, которые поступают к нему на конюшню с завода прямо на корню, а затем уже больше этой лошадью не распоряжается, она полностью переходит во владение того человека, кто уплатил за нее деньги, и естественно, Петя полностью подчиняется этому человеку и без его команды не может выиграть на ней. У Пети на каждую лошадь в конюшне свой хозяин, поэтому с ним чаще чем с другими наездниками происходят неприятности, его убирают зарядчики без предупреждения, и он вынужден на классной лошади имитировать то проскачку, то неправильный ход, то еще какую-нибудь неполадку, чтобы проиграть на фаворите. Иногда ему это сходит с рук, но случается, что судьи лишают его права управления, и тогда Петя из наездника превращается в рядового зрителя. Частые лишения привели к тому, что Петя вынужден был внести поправку в свою методу, теперь он старается продавать лошадей одному человеку, чтобы избежать ненужной свистопляски.

Игра многих наездников в тотализаторе конечно же не способствует улучшению резвости отечественных лошадей, вот почему наши лошади так отстали от зарубежных и проигрывают почти во всех международных соревнованиях, в каких они принимают участие. И до тех пор, пока на ипподроме всеми делами будут заправлять зарядчики во главе с мафией, — дело не сдвинется с мертвой точки.

Некоронованным же королем среди зарядчиков, да и среди игроков тоже, на ипподроме конечно же является Юлик! Невзрачный, лысоватый мужчина неопределенного возраста, ему можно дать и сорок и под пятьдесят, в спортивной одежде, с секундомером в руке, и даже на шее, на веревочке, у него болтается этот прибор, как некоторые носят медальоны. У Юлика же секундомеры служат не для украшения, а для работы. Он приходит на ипподром как на службу, часов в шесть утра, в любую погоду, будь то слякоть или сорокаградусный мороз, и уходит, когда на трибуне гаснет последняя лампочка. Официально, для отвода глаз, Юлик работает в какой-то шараге монтером, но на работу не ходит, даже за зарплатой, а еще и приплачивает человеку, который его оформил, лишь бы его не беспокоили и не отрывали от основного дела.

А основная его работа — ипподром. Он знает всех лошадей так, как их не знают даже в производственном отделе ипподрома, и в любой момент может выдать исчерпывающую информацию о той или иной лошади, на что она способна и есть ли смысл ее играть, или стоит подождать еще недельку, когда она войдет в порядок. Такой осведомленности Юлик добился кропотливым наблюдением за лошадями. Он следит за их работой с секундомером в руках, засекая их на каждой четверти. На всех лошадей у него составлено подробное досье, с момента поступления лошади с завода в двухлетнем возрасте и до отправления лошади на мясо.

Юлик не связан с каким-то одним наездником, и в то же время он практически связан со всеми. К нему за информацией обращаются почти все зарядчики, от Марика до Нильмана включительно. И он делится сведениями, но не безвозмездно, конечно, и не всей информацией, а лишь частью. Кое-какие сведения о темных лошадках он предпочитает использовать только в своих личных целях. О богатстве Юлика по ипподрому ходят самые настоящие легенды, и подпольный миллионер Корейко, говорят, не годится ему в подметки. Юлик может выдать в долг практически неограниченную сумму, и зарядчики используют Юлика как своего рода кассу взаимной помощи. Они берут у него деньги в долг под определенные проценты. Конечно, Юлик одалживает деньги не каждому человеку и даже когда дает солидному зарядчику, то взамен требует определенные сведения. Ему тоже нужно знать, едет ли тот или иной наездник на выигрыш, кто убран в заезде, а эти важные сведения на дороге не валяются, ими располагают лишь определенные люди, связанные с наездниками, и даже если Юлик высчитал какую-то темную лошадку, то одно дело сыграть ее с одной-двумя лошадками в следующем заезде и совсем другое — поставить комбинацию в лоб, к одной лошади.

И все же Юлик старается обделывать свои дела в тех заездах, в которые не суются крупные зарядчики, а те также не любят, чтобы их пути перекрещивались с Юликом. У них существует негласное соглашение, которое стороны стараются соблюдать по возможности. Правда, не всегда это получается, и когда зарядчики схлестываются с Юликом, это всегда видно по выдаче. Как правило, на доске вывешивают очень крупную сумму. Это объясняется просто: зарядчики запустили в заезде своего наездника, а Юлик в этом же заезде нашел такую темную лошадь с запасом, что ни у одного зарядчика даже не шевельнется в голове сыграть эту лошадь, вот и получается накладка, пролетают как зарядчики, так и Юлик. Но большинство игроков на ипподроме даже и не подозревают о закулисной стороне дела на бегах и о Юлике и других зарядчиках не только ничего не знают, но и никогда не слышали о них, а играют сами по себе и все, что случается на бегах, воспринимают как должное: так было вчера, так происходит сегодня, так будет и через пятьдесят лет, и кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает, ведь игра есть игра.

БУКМЕКЕРЫ

Игроки на ипподроме их называют сокращенно — буки, в официальных же бумагах и даже в центральной прессе они именуются «еще одна некрасивость ипподромной жизни», а попросту — речь идет о частном букмекерстве. И удивительного здесь ничего нет. Эти люди увидели, что деньги буквально валяются под ногами и их нужно лишь поднять. И подняли! Организовали разветвленную сеть и расставили буков на каждой трибуне, чтобы людям удобно было играть, и значительная сумма денег стала оседать в карманах частных лиц.

Дело это — беспроигрышное, а чтобы обезопасить себя совсем, букмекеры установили предел, свыше которого они не выдают выдачу — сто рублей на один билет, и состоись комбинация хоть на десять тысяч рублей, тот, кто угадал у бука, получит только сто рублей, и ни копейки больше. Это если игрок успел поставить комбинацию до звонка, а если сыграл, когда уже закрылись кассы, то и вообще получишь десятку. А если кому-то из игроков это не нравится, пожалуйста, иди ставь в кассе, насильно никто никого не заставляет играть у букмекеров. И приучили людей: игроки поворчали-поворчали, а смирились с прихотью буков. А что им оставалось делать? Жаловаться? Кому и куда? Дело это чисто добровольное, не хочешь играть у буков, играй в кассе, а давно известно: тот, кто заказывает музыку, тот и командует парадом, а музыку в данном случае заказывали букмекеры, и пускать частное предпринимательство на самотек они не собираются.

Организовано у них все на высшем уровне. Как и у зарядчиков, у буков есть свой некоронованный король — Алик, который держит в своих руках все нити управления частным промыслом. Алик формально числится в какой-то шараге, куда приходит лишь раз в месяц за зарплатой, в основном же занимается ипподромными делами. Он у буков вроде начальника их нелегальной конторы. Алик поддерживает тесную связь с администрацией ипподрома, с милицией, так что все кампании по борьбе с частным предпринимательством на ипподроме — чистейшая фикция, и Алик заранее предупреждает организованных буков (а есть еще неорганизованные, работающие на свой страх и риск), когда состоится облава, и в эти дни на трибунах ипподрома ни одного бука из его корпорации не стоит, а в сети милиции попадается неорганизованная мелюзга, работающая по мелочи. Естественно, милиция и администрация ЦМИ предупреждает Алика о всех своих плановых карательных акциях не за красивые глаза, а за крупное вознаграждение, которое им выплачивает Алик ежемесячно.

Специально для этой цели у букмекеров существует фонд, который образуется из отчислений буков после каждого бегового дня, и держателем этого фонда также является Алик. Он у буков своеобразная касса взаимопомощи, откуда любой букмекер всегда может взять тысячу или две, в случае неожиданного проигрыша. Поддерживает Алик связь и с наездниками, и с зарядчиками, так что почти всегда его буки в курсе дела, когда тот или иной заезд заделан и состоится крупная выдача, в таких случаях они всегда могут подстраховаться и переставить опасную комбинацию в кассу. И все же, если кое-кого из буков иногда «раздевают» и они вынуждены выплачивать крупные суммы зарядчикам, то происходит это в основном от лени и нерадивости того или иного бука, а ни в коем разе не от плохой работы Алика. Свое дело он знает туго и вполне оправдывает ту тысячу рублей, которую ему в виде зарплаты выплачивают буки ежемесячно из своего фонда. За Аликом они, как за каменной стеной.

Уже по тем расходам, что буки тратят на содержание администрации ипподрома и милиции, можно судить и по их доходам. Все они, включая, конечно, и Алика — подпольные миллионеры, имеют не только машины, дачи, огромные лицевые счета в банке, но и золотишко. Попасть в их клан очень трудно. Место букмекера на ипподроме стоит немалые деньги, и чтобы добиться права обирать игроков на трибуне, необходимо внести предварительный взнос в тысячу рублей. Кое-кто и мог бы заплатить такие деньги, да не всякого только примут в организацию. У буков число членов корпорации держится на одном уровне и должно соответствовать количеству игроков на трибуне, и нового члена принимают в буки лишь в том случае, если кто-то выбывает из организации. Но происходит такое крайне редко, и получается, что букмекеры на ЦМИ как лорды в английском парламенте, свое звание несут пожизненно и прекращают заниматься выгодным промыслом лишь со смертью. Одно только отличие бука от лорда: это звание пока не передается по наследству, но не исключено, что букмекеры внесут со временем поправку в свой негласный устав.

Если же кто-то пытается заниматься букмекерством в одиночку, помимо организации, то с таким человеком расправляются самым безжалостным образом, вплоть до физического уничтожения. Но к уголовщине все же стараются не прибегать, а действуют более тонко: натравливают на нарушителей конвенции милицию, и их забирают, если даже и не возбуждают уголовных дел, то сообщают на работу, и редко кто после такой проработки появляется вновь на трибуне ипподрома.

Кто же они, эти счастливчики, баловни судьбы? Игроки знают их только по именам: Миша, Алик, Коля, Саша, Володя, Гриша, но имена эти часто чисто условные, и в действительности их даже зовут совсем не так, не говоря уже о фамилиях и их постоянном занятии. Многие из них, как правило, лишь числятся в какой-нибудь маленькой организации, а «работают» по-настоящему на ипподроме, есть и такие, кто занимает определенные должности в государственных учреждениях: заведуют автосалоном, заправочной станцией, подвизается в стоматологическом институте, в мюзик-холле, служит в какой-нибудь сельхозконторе по заготовке рогов и копыт. Но какие бы официальные должности они ни занимали в госучреждениях, таких денег, какие они имеют от частного букмекерства, им не в состоянии заплатить ни одно учреждение. После каждого бегового дня, по самым скромным подсчетам, каждый из буков имеет минимум пятьсот рублей, дней таких в неделю три, а в месяце — двенадцать, вот и получается, что неучтенная зарплата бука, причем без всякого вычета налогов, — тысяч десять, никак не меньше.

Как ни странно, но игроки по-своему любят буков. Им нет никакой разницы, куда ставить деньги, в государственные кассы или частному лицу, букмекеру даже удобнее. Не нужно стоять в очереди, во-первых, во-вторых, можно сыграть и по мелочи, когда нет денег, а самое главное — бук иногда поставит комбинацию в долг, а в кассу в должок не поставишь, там, если даже не хватит до рубля копейки, и то у тебя не примут деньги. Единственное неудобство игры у буков — это когда кто-то из игроков поймает темную лошадку и за нее выплачивают большую сумму, но темные лошади приходят не так часто.

И все же эта любовь странная, игроки и буки любят друг друга примерно так же, как любит кролик удава, когда завороженно смотрит ему в пасть. У игроков и буков разная психология, одни — несчастные люди, другие — самые настоящие хищники по своей натуре, им только побольше выкачать из игрока денег, вплоть до последнего пятака, и посильнее привязать игроков к себе, нисколько не задумываясь, что означает это для игроков. Разные у них и цели, одни хотят выиграть, когда ставят свои деньги букам, а другие, естественно, не желают расставаться с этими деньгами, и выходит, что друг без друга они существовать не могут. На бегах, конечно.

Вне ипподрома они отлично обходятся друг без друга, и больше того, буки считают игроков людьми второго сорта и в свою компанию их не допустят. Буки ценят в людях делячество, деньги, положение, занимаемое в госаппарате, и общаются только с себе подобными, с теми, кто умеет делать деньги, не важно какими средствами, законным или преступным путем, ведь деньги действительно не пахнут. Игроки в глазах буков самые пустые и никчемные люди, раз они так легко могут расставаться с деньгами, главным мерилом человеческого достоинства с их точки зрения. Уже одно это показывает, какие примитивные люди букмекеры…

ТРИ МИНУТЫ ДО СЧАСТЬЯ

Я давно уже ловил одну лошадку и проставил на нее, наверное, не меньше сотни. По моим расчетам, она должна была бежать в среду, и поэтому за программкой поехал накануне, во вторник. И не ошибся, в четвертом заезде действительно под номером восемь значилась моя лошадка, Учтивая, и ехал на ней наездник третьей категории Шестырев. Смутило одно — дистанция две тысячи четыреста метров. Обычно она участвовала в заездах на тысячу шестьсот метров, а тут более длинная дистанция. Но я знал точно, что кобылка с запасом; и если она поедет на удар, то секунд десять может сбросить со своего рекорда. С таким запасом прочности лошадей в заезде не было. Наездник так затемнил Учтивую, что она была самая темная в заезде и ее никто играть не будет. Тем более что дистанция не 1 600 метров, а 2 400, это также всегда учитывается при игре в тотализаторе. Но главное, конечно, не в этом, а в другом: как поведут себя зарядчики, на ком поедет «тотошка», но на эти вопросы можно будет ответить лишь в последний момент, если удастся подсмотреть за ними, когда они начнут расставлять билеты в кассах либо по букмекерам. Однако решил не ломать голову раньше времени. Я лишь мельком просмотрел третий и пятый заезды, как раз те, от которых зависело в какой-то мере решение наездника, ехавшего на Учтивой. Разработать же программу более основательно решил дома, в спокойной обстановке, и в дороге уже больше в нее не заглядывал, хотя и велико было желание прямо в вагоне метро развернуть программку и углубиться в ее изучение.

Дома не набросился сразу на программку, а дождался, пока жена с дочерью улеглись спать, и лишь только затем, уединившись в своей комнате, раскрыл записку и более внимательно просмотрел все заезды. Сначала предстояло разобраться с четвертым заездом, в котором бежала Учтивая, а уж потом искать края, от кого Шестырев поедет на выигрыш в третьем заезде и кто его может закрыть в пятом.

В четвертом заезде бежало девять лошадей. Это хорошо и плохо. Хорошо потому, что, будет играться не одна лошадь, плохо — в заезде всегда может отыскаться такая притемненная кобылка, которая вчистую обыграет выбранную лошадь, в данном случае Учтивую. Фаворитом, или, как еще называют игроки, фонарем, в четвертом заезде была Гретта под управлением мастера-наездника Тарасова. Причем фаворитом по всем статьям. У этой лошади и время лучшее, и на длинные дистанции она бежит хорошо, и по классу выделяется изо всей компании, отец и мать у нее признанные дербисты. Да и то, что на ней едет мастер-наездник, тоже имеет немаловажное значение. И если бы на ипподроме все строилось на честной основе, то обыграть Гретту очень трудно. Но в том-то и дело, что главное при игре в тотализаторе — нечестность, и даже больше того — жульничество и подлость, и не учитывать этого обстоятельства — значит попусту тратить время и переводить деньги лошадям на овес. Мастер-наездник Тарасов в этом отношении не совсем надежный человек, он почти никогда не выигрывает на фаворитах, а старается убраться, не задаром, естественно, и угадать, кто его убрал и на какой лошади он едет, не так-то просто. Дураком его не назовешь, внаглую он обычно не проигрывает, за такие дела судейская коллегия строго наказывает, а его за все время участия в испытаниях отстраняли раза два, не больше. Значит, заведомую клячу он не выпустит вперед, и я смело зачеркнул четыре лошади, которые не имели никаких шансов выиграть в заезде. Оставалось две лошади, на которых он мог проехать, но этих лошадей Учтивая обыграет в любом месте. Если, конечно, Шестырев поедет на выигрыш. О том, что он не поедет, я не хотел и думать. Интуиция подсказывала — поедет, именно в эту среду.

Но ведь интуиция может и подвести, как она подводила не раз. Здесь много привходящих факторов: во-первых, нужно, чтобы выбранная лошадь была в порядке, а то так может получиться, что я-то считаю Учтивую, а она начисто вышла из порядка и придет в форму через месяц, не раньше, во-вторых, наездник, а точнее, его люди должны угадать край в третьем заезде и хотя бы приблизительно знать, кто поедет его закрывать в пятом заезде. Обычно в этих вопросах наездники договариваются друг с другом, чтобы действовать наверняка, а не бросать деньги на ветер, в-третьих, тот, кто едет на удар, старается обезопасить себя и подбирает такой заезд, чтобы в нем не было другой лошади, которая может развести ему рельсы, а то получится: точил-точил лошадку и нарвешься на какую-нибудь резвячку, а это не совсем здорово. Главное же, чтобы Шестырева не убрали перед самым заездом, не сунули ему в руки сотню сухими, как они выражаются, тогда все предварительные расчеты полетят к чертям, и во-первых, и во-вторых, и в-десятых, наездник скорее упадет с качалки, чем выиграет в заезде. В этом отношении на ипподроме действует жесткое правило — взял деньги, хоть умри, а проиграй, с нарушителями слова поступают безжалостно. Были случаи, когда наездников убивали, сбрасывали с электрички, да разве мало способов, чтобы расправиться с неугодным человеком. И не брать деньги нельзя. Не взял — значит, хочешь выиграть, и вся «тотошка» ставит именно на эту лошадь, и выдают копейки. Но «тотошка» вмешивается не во все заезды, и, успокоив себя этой мыслью, принялся разбирать достоинства лошадей, и в частности, кто из них может обыграть Учтивую.

Опасна Сибирячка, и не столько сама лошадь, сколько наездник, который на ней едет, Дима Мигунов. Он почти всегда, когда у лошади есть возможность, старается выиграть, но Сибирячку Учтивая объедет концом. Гораздо опаснее Пальмовый Жезл. Это бешеный жеребенок, и если он не собьется со старта, то убежит от всех на полкруга, но наездник вряд ли с ним справится, особенно если ему сразу навязать борьбу, а если Шестырев поедет на удар, то он так и сделает, ведь он не хуже меня знает особенности той или иной лошади. Еще опасна Аналогия, но ее можно не бояться особенно, так как Кондрашов едет только от края и по указке, поэтому его, скорее всего, уберут с дорожки.

С четвертым заездом с горем пополам разобрался и решил для себя, что если Тарасов на Гретте не поедет на выигрыш, то Учтивая легко победит в заезде. Теперь нужно было определить края и по косточкам разобрать третий заезд. Самое простое и надежное решение в таких случаях — сыграть всех лошадей в третьем заезде, и тогда не придется особенно ломать голову и переживать, кто выиграет. Конечно, при этом варианте есть свои плюсы и минусы. Самое лучшее, если в третьем заезде выиграет темненькая лошадка, и тогда с Учтивой мне отвалят огромную сумму. Но в этом варианте есть и опасность: темную лошадь могут не угадать люди Шестырева, и тот не тронет Учтивую с места. Здесь нужно, чтобы и они сыграли ото всех лошадей в третьем заезде к Учтивой, надеяться на такое счастливое совпадение я не мог. Обычно наездник выбирает три-четыре лошади в заезде и от них расставляют деньги к своей лошадке. И поэтому я сосредоточил все свое внимание на третьем заезде, чтобы из одиннадцати лошадей выбросить хотя бы шесть и оставить для игры пять лошадок.

Фаворитом в третьем заезде была Гурьба. К ней я подобрал еще четверых: Стручка, Анисовку, Гладиатора, Клинику и… Лапту. Проработав третий заезд, принялся за пятый. Кто может закрыть Учтивую? В этом заезде также выделялась по резвости одна лошадь, Планета, и ехал на ней опять же Тарасов, и я ее оставил. Найти лошадь, которая закроет Учтивую, если та выиграет, намного легче, чем разобраться, от кого поедет Шестырев. Сразу же можно выкинуть шесть лошадей из одиннадцати. Дело в том, что у меня скопилась кое-какая информация, кто кого закрывает, и эта информация довольно часто оказывалась верной. Так, если в заезде выиграл, К примеру, Лауга, то в следующем заезде его закрывать поедет либо Крейдин, либо Тарасов, либо Яроцков, и если лошади этих наездников участвуют в заезде, то их смело можно играть. Учтивая принадлежит третьему тренотделению, а у этого отделения свои «друзья» и «враги». К друзьям относится Хирга, Гречкин, Гренов, и поэтому я в первую очередь отметил в пятом заезде лошадей именно этих наездников, приплюсовал к ним Тарасова на Фаворите. И таким образом получилось пять лошадей впереди и пять сзади, с ними и решил сыграть Учтивую.

И с облегчением вздохнул. Разработка программки всегда занимала уйму времени. Теперь предстояло решить не менее важный, а может быть, даже самый важный вопрос: где взять деньги… Как минимум нужна тридцатка, а в кармане у меня кроме сорока копеек на вход ничего нет. До получки еще далеко, да и что взять из аванса, если зарплата рядового юриста известна, еле-еле хватает на еду, а ведь из этих денег нужно еще заплатить алименты. И хотя с женой еще официально не развелись и живем в одной квартире, но вот уже больше двух лет семья фактически распалась, и мы, чтобы не травмировать дочь, создаем видимость семьи. И все из-за лошадей! Не смогла принять Наталья увлечение бегами. Да и какой женщине это понравится, недаром же в народе игроков называют сухими пьяницами. Как заведется в кармане лишняя копейка, так на ипподром, лошадям на корм, а не играй — все бы в дом принес что-нибудь, а то уже забыл, когда купил себе что-нибудь из одежды, хожу как оборванец.

Но растравлять себя этими правильными и не совсем приятными мыслями не стал. Сколько ни ломай голову, а изменить уже что-либо нельзя, верно говорят, что горбатого исправит лишь могила. Я конченый человек, и отними у меня лошадей — пропадет всякий смысл в жизни. Но сейчас голову сверлит только одна мысль: где достать деньги, чтобы сыграть свою лошадку. Занять у кого-нибудь из знакомых? Перебрал всех и ни на ком не остановился. Тем, кто бы мог одолжить, я уже должен, и просить у них еще, не вернув прежний долг, я не мог. Оставался один выход — снова тайком взять у жены. Я знал, где Наталья хранила небольшие сбережения, и уже в прошлое воскресенье попользовался из этого источника, взяв двадцать рублей, и теперь решил для ровного счета еще позаимствовать тридцатку, рассудив, что жена до конца месяца не сунется за деньгами, а за это время я вложу обратно взятую сумму. И, покончив с этим вопросом, уснул.

На работе несколько раз украдкой, когда никто из сослуживцев не смотрел в мою сторону, заглядывал в программку и еще и еще раз мысленно прокручивал в голове, как может сложиться бег в интересующих меня заездах. Почему-то за четвертый заезд, где бежала Учтивая, меньше волновался. Настолько был убежден, что она выиграет. Больше беспокоил третий заезд, но сколько ни ломал голову, остановиться на определенной лошади, которая выиграет в третьем заезде, так и не остановился. Решил посмотреть лошадей на проминке и уж только после этого выбрать края, от которых поставить деньги к Учтивой. Не отбрасывал вариант, чтобы, сыграть всех лошадей в третьем заезде к Учтивой, и от нее сыграть ко всем лошадям в пятом заезде. Тогда, если интуиция меня не обманет и Учтивая действительно выиграет в своем заезде, можно более или менее спокойно стоять на трибуне и наблюдать за бегами. Остановиться на этом варианте мешало одно — ограниченное количество денег. Тридцать рублей — это не те деньги, когда можно играть одну лошадь со всеми в двух заездах. Если выиграет темная лошадка, то цель оправдана, но ведь может так получиться, что в третьем заезде выиграет фаворит, и тогда я не только ничего не наживу, но и свои-то, проставленные деньги, не верну.

На работе до конца рабочего дня не усидел, сорвался сразу же после обеда. На ипподром прикатил за два часа до начала состязаний, чтобы посмотреть разминку лошадей. И хотя не очень доверял разминке и даже скептически относился к ней, все же за долгую игровую практику было несколько случаев, когда именно на разминке подсматривал лошадку, и потом в заезде именно эта лошадь выигрывала бег, и за нее платили неплохие деньги. А вдруг что-то подсмотрю и на сей раз? И это «вдруг» всегда живет в игроке. Надежда на счастливый случай никогда не покидает настоящего игрока, жила она всегда и во мне. Я знал, просто сатанински верил, что рано или поздно выиграю крупную сумму, и почему-то интуиция подсказала, что это произойдет сегодня.

На разминке ничего особенного не увидел, но окончательно остановился на шести лошадях, которые решил сыграть в третьем заезде: три фаворита — Гурьба, Гладиатор и Клиника, и к ним прибавил три темненькие лошадки — Анисовку, Зила и Лапту. И теперь, когда все было сделано и заезды разработаны, почувствовал невероятную опустошенность, будто из меня вытрясли все силы. Но мне никак не следовало расслабляться, и главное, во что бы то ни стало нужно выполнить намеченное и не поддаваться психозу, не изменить в последний момент намеченным комбинациям, как это уже случалось не раз.

В семнадцать тридцать объявили изменения по программе. В семнадцать сорок пять заиграла музыка, и лошади из первого заезда выехали на парад. Меня этот заезд совершенно не интересовал, и я даже не спустился с трибун в зал к кассам, чтобы посмотреть, каких лошадей играют больше, а каких меньше. Зато когда начались ставки со второго заезда на третий, обежал за пятнадцать минут почти все кассы и пронаблюдал, к какой лошади в третьем заезде больше всего ставок. Как и предполагал, больше всего играли к Гурьбе, на втором месте шел Гладиатор, подыгрывали от некоторых лошадей к Клинике, а в двух кассах подсмотрел зарядку к Анисовке и к Стручку.

В третьем заезде все набросились на Гурьбу, ее разыграли в пух и в прах, причем даже от нее к Учтивой ставок не было. Так, проскальзывало по одному билетику на кассу, не больше. Уж не убрали ли Учтивую, промелькнуло у меня в голове, потому что, если бы Шестырев ехал на выигрыш, то обязательно в какой-нибудь кассе к нему делалась бы крупная ставка, а тут обежал все кассы, а зарядки так и не увидел. Правда, было еще время, и люди Шестырева могли зарядить к нему в последнюю минуту, и даже могли сделать это после звонка, поставить по шансу, либо расставить деньги по букам. Я не стал дожидаться закрытия касс и свои комбинации расставил заранее.

Оставшиеся пять минут до начала заезда тянулись мучительно долго. Наконец прозвенел звонок, кассы закрылись, ударили в колокол, и лошади из третьего заезда выстроились за старт-машиной. Как все и ожидали, бег повела Гурьба. Рядом с ней держалась Анисовка, остальные лошади растянулись как на свадьбе. Первую четверть лошади прошли за сорок секунд. Со второй четверти уже можно было сказать вполне определенно, кто едет на выигрыш, а кто из наездников отказался от всякой борьбы. Ехали на выигрыш по крайней мере шесть лошадей, и среди них не было двух, от которых сыграл я, Гладиатора и Зила. Зато одна из четырех других лошадок имела все шансы закончить дистанцию первой. Боялся очень Стручка, и каждый раз, когда диктор объявлял, что сбоил Стручок, вздыхал с облегчением, но ехавший на Стручке наездник, словно чтобы пощекотать нервы игрокам, снова и снова бросал лошадь в борьбу. И хотя Стручок еще дважды сбоил, до самого финиша нельзя было сказать, кто выиграет. И я так увлекся Стручком, что даже не заметил, как к ведущим лошадям подошла Лапта и на финишной прямой вступила в борьбу с Гурьбой и Стручком, и лишь по огромному вздоху ипподрома понял, что случилось самое невероятное — бег выиграла самая темная лошадь, Лапта. Меня же удивило не столько это, а другое — как мастерски проиграл на Гурьбе мастер-наездник, всего четверть головы. Со стороны могло показаться, что он хотел выиграть бег на Гурьбе, однако опытному глазу сразу бросалось, как по дистанции он сдерживал свою лошадь и не отрывался далеко вперед, чтобы дать возможность тянуться за Гурьбой той лошади, на которой он решил проехать. А такой лошадью в заезде была либо Анисовка, либо Стручок, и никак не Лапта. Эта кобылка перемешала им все карты, поехав на выигрыш, и мастер-наездник на Гурьбе слишком поздно заметил это и на финишной прямой уже ничего сделать не мог.

И пока судейская коллегия определяла по фотофинишу, кто выиграл бег, ипподром гудел и стонал, не замолкая ни на секунду. И когда диктор объявил, что бег в третьем заезде выиграл наездник третьей категории Емельянов, выступавший на пятом номере, Лапте, опередив всего на четверть головы Гурьбу, ипподром взревел особенно мощно. Так всегда воспринимается выигрыш темной лошади и проигрыш фаворита. В этом реве одновременно выражалось и возмущение нечестной ездой со стороны мастера-наездника, проигравшего на Гурьбе, и восхищение и восторг к выигравшей лошади. Как бы там ни было, но игроки любят, когда выигрывает темная лошадка и на доске вывешивают крупные суммы. Надежда когда-нибудь отгадать темную комбинацию и схватить солидный куш — такая надежда живет в душе игрока. И пусть на сей раз повезло кому-то другому, это не имеет никакого значения, в следующий раз таким счастливчиком может оказаться любой из тысячи игроков, и вот эта-то иллюзия крупного выигрыша снова и снова приводит людей на ипподром.

Я чувствовал, ощущал всей кожей, что сегодня настал мой звездный час, и аж дрожал от возбуждения. В данный момент меня больше всего волновал один вопрос: угадал или не угадал Шестырев край, и в зависимости от ответа на поставленный вопрос, можно было сказать, поедет он на Учтивой на выигрыш или опять спрячется за спины других наездников. В какой-то мере судить об этом можно по ставкам, и я бросился к кассам. Учтивую совершенно не играли. Разбили Тарасова на Гретте, к нему заряжали пачками, и от него крупно играли. Почему-то второй лошадью игрался Пальмовый Жезл, хотя он, как и Учтивая, не должен был играться. Остальных лошадей даже и не трогали, в рапортичках у кассирш зияли пустые строчки.

В пятом заезде вся игра шла к лошади Асатиани и Липатникова. У меня же в этом заезде была своя лошадка — Увалень, но я настолько убедил себя, что наездник не тронет Увальня, что даже не сыграл от Учтивой к Увальню и рубликом.

Объявили три минуты до закрытия касс. На трибуне не стоялось, и я снова сорвался с места и побежал к кассам в надежде встретить нужных людей, которые могли знать за Шестырева, едет он на Учтивой на выигрыш или не едет. Слишком уж темная лошадь, Лапта, пришла в третьем заезде. За Лапту в ординаре дали тридцать рублей! А в двойном ординаре на всем этаже был только один билет в кассах, мой. И все, к кому я обращался с вопросом об Учтивой, смотрели на меня, как на ненормального: «Ты что, с ума спятил? Разве Шестырев поедет от такого края? Да и не годится Учтивая против Гретты Тарасова…» Но говорили так в основном такие же игроки, как и я, не связанные с наездниками, а они могли и ошибиться. Мне же нужна была информация из первых рук, от людей Шестырева, и я спустился вниз, где стоит человек Шестырева, которого я немного знал, и он, конечно, скажет, едет Учтивая на выигрыш или нет, темнить здесь ему нет никакого смысла. И я, облегченно вздохнул, когда в зале увидел того, кого искал. Вадим только что отошел с пачкой билетов. Я подошел к нему и, ощущая внутри легкий холодок, спросил:

— Как Шестырев на Учтивой? Едет вперед?

Вместо ответа Вадим показал пачку билетов, и я увидел, что он играет от Пальмового Жезла и Гретты к Увальню. И ни одного билета от Учтивой. И все же, не веря своим глазам, переспросил еще раз:

— Может быть, все же Шестырев поедет…

— Рубль за сто даю, даже не тронет по дистанции. Весь заезд едет на Пальмовом Жезле Лобачев. Он пятью билетами доезжает с ним, и от него мне дали поставить тридцатку, так что Шестырев скорее с качалки упадет, чем выиграет в забеге… В кассе уже не успеешь, а у буков еще можешь поставить от Пальмового Жезла… — И, кивнув головой, он побежал на второй этаж.

Не едет! Значит, очко у меня заиграло не зря, и не зря прошило словно током, когда расставлял билеты от Учтивой. Нужно было срочно что-то предпринять, а я не мог сдвинуться с места. До начала заезда еще оставалось несколько минут, и нужно было хотя бы попробовать продать кому-нибудь из буков или зарядчиков выигрышный билет и на эти деньги сыграть комбинацию, указанную Вадимом. Вся проблема заключалась в одном: найти человека, который бы рискнул купить у меня билет, не зная, выиграет или нет лошадь, к которой я сыграл от Лапты, то есть Учтивая. Конечно, было бы здорово, если б кто-нибудь согласился войти со мной в долю, я бы получил с него половину проставленных денег, а за это отдал бы половину выигрыша, если бы вдруг Учтивая закончила бег на первом месте в четвертом заезде. Но у меня слишком мало было времени, уже прозвенел последний звонок, и лошади выстраивались за старт-машиной, чтобы начать бег.

Я предложил билет нескольким игрокам, но как только все узнавали, что я жду Учтивую, вежливо отказывались, ее почти никто из игроков не считал на первое место. И тогда, в последний момент, я обратился к букмекеру, стоявшему на втором этаже. Я не любил этого человека, он был очень жадный, однако другого выхода у меня не было. И бук, не говоря ни слова, купил билет, буквально одновременно со взмахом флажка стартера, отправившего лошадей на дистанцию. Я даже не успел поставить у него на эти деньги подсказанную Вадимом комбинацию. И снова меня прошило током, и я почувствовал, как тело покрылось испариной, когда передавал билет букмекеру и тот небрежно отсчитал деньги, но я уже весь был на дорожке, вместе с лошадями.

Бег со старта повела Сибирячка. Эту лошадь почему-то в самый последний момент записали под нулем, рядом с ней держалась Гретта Тарасова, Аналогия, Пальмовый Жезл и далеко сзади остальные лошади, среди которых была и Учтивая. И я с облегчением вздохнул, подумав хорошо о человеке Шестырева, который не обманул меня. Шестырев на Учтивой действительно не собирался выигрывать в заезде. В таком порядке лошади прошли половину дистанции, с той лишь разницей, что на первое место переложилась Гретта. Рядом с ней держалась Сибирячка, Пальмовый Жезл и Аналогия. На четвертой четверти подтянулись к ведущим лошадям и остальные, но Учтивая все так же держалась на пятом-шестом месте. Шестырев и не думал посылать ее вперед, а если бы и собирался ехать на выигрыш, то это давно пора было делать. Бег складывался так, что я должен был быть доволен, что продал свой билет, но успокоения почему-то не наступало. Внутри все время что-то свербило и свербило, и у меня было состояние хуже отравленной крысы. Я столько лет ждал удачи, надеялся на счастливый случай, и вот, когда, казалось, счастье было так близко, кто-то невидимый, одним ударом, снова отбросил меня далеко назад.

Метров за двести до финиша трибуны ахнули. Это Пальмовый Жезл объехал Гретту и легко, словно он и не бежал две тысячи метров, устремился к финишу, а битый фаворит, Гретта, вдруг ни с того ни с сего начала скакать, и ей под гул трибун объявили проскачку. Ее сразу обошли четыре лошади. Человек Шестырева оказался прав, ехали на Пальмовом Жезле, и никто из наездников даже не собирался посылать своих лошадей, чтобы вступить в борьбу с ним или же объехать. И вдруг, метров за двадцать до финишного столба, ипподром еще раз ахнул, но теперь уже не легонько, а ахнул по-богатырски, так что за сплошным гулом не слышно было даже голоса диктора, который что-то объявлял по радио. Произошло же то, что может произойти только на бегах либо в лотерее. В игру вмешался господин великий случай. Пальмовый Жезл, которому до финиша оставались какие-то считанные метры и которому никто не мешал, он оторванно ехал впереди, вдруг начал скакать и прошел финишный столб галопом. Вслед за ним под несмолкаемый гул трибун финишный столб пересекли проскакавшая Гретта и Сибирячка, выступавшая под нулем. За этими тремя лошадями почти одновременно прошли финишный столб еще две лошади: Аналогия и… Учтивая, и я видел, как наездники, Шестырев и Кондрашов, растерявшись от случившегося, отчаянно пытались придержать своих лошадей, либо сдернуть их, так как ни тот, ни другой явно не ехал на первое место, но слишком мало осталось до финиша метров, да и умения, видно, наездникам не хватило, и эти две лошади, все под тот же аккомпанемент несмолкаемого гула трибун, прошли финишный столб правильным ходом. За Аналогией и Учтивой пересекли финиш остальные лошади. Видно было, что наездники на этих лошадях не поняли, что произошло, и торопились подъехать к передним лошадям, чтобы узнать подробности из первых рук. На трибунах не смолкал гул, и никто из игроков не трогался с места, ожидая объявления диктора.

Я же стоял и не мог пошевелиться, моля лишь бога о том, чтобы проиграла Учтивая и ее не признали на первом месте. Руки, лицо, все тело покрылось противной липкой испариной, в голове была полная неразбериха, и хотелось только одного: сесть прямо тут же, где стою, и не двигаться, и чтобы никого не слышать и никого не видеть вокруг. Но я этого не мог себе позволить. Игроки на трибуне все еще бурно обсуждали перипетии заезда и с нетерпением посматривали на судейскую ложу, ожидая официального объявления результата. И вдруг все стихло, в динамике зашуршало, а затем раздался голос диктора:

— Вследствие того, что третий номер Пальмовый Жезл прошел финишный столб галопом, а пятый номер Гретта сделала на дистанции проскачку, первый приз получает наездник второй категории Мигунов, выступавший на нулевом номере Сибирячке, второй приз получает наездник третьей категории Шестырев, выступавший на восьмом номере Учтивой, которая на полголовы опередила седьмой номер Аналогию и показала резвость три минуты тридцать девять и восемь десятых секунды… Для расчета по взаимным пари на первом месте считать восьмого номера Учтивую, на втором — седьмой номер Аналогию.

Диктор перестал уже говорить, выехали на парад лошади из следующего заезда, а на трибунах все никак не могли успокоиться. Теперь все ждали, когда на доске вывесят выдачу за комбинацию от Лапты к Учтивой — 8/5, и называли самые невероятные цифры. Кто-то даже высказал предположение, что эту комбинацию никто не угадал, и объявят «котел», который будут разыгрывать в этом заезде. Ко мне подходили игроки, которым я предлагал продать выигрышный билет, и поздравляли с удачей, а я стоял все так же неподвижно, будто меня совсем не интересовало происходящее вокруг. Подошел и человек Шестырева с пачкой билетов в руках и с руганью обрушился на наездника, который ехал на Пальмовом Жезле и не смог провести лошадь по дистанции:

— Идиот безрукий! Ему никто не мешал, а он умудрился проскачку залепить. Всех накормил, весь заезд на нем ехал… — И без перехода, обращаясь уже только ко мне, докончил: — А ты за один билет прилично отхватишь. Случайно, не продлил Учтивую? Если ждешь Увальня, то доедешь на сто процентов…

— Ничего я не отхвачу! Я продал выигрышный билет буку. Учтивую я, конечно, продлил, но Увальня не жду. У меня есть билеты от Учтивой к Тарасову, Асатиани и Липатникову….

— С этими лошадьми не доедешь… На Сапожникове заезд едет… Но идиот ты законченный! Кто же на ипподроме продает выигрышный билет от такой темной лошади, как Лапта… Бега есть бега, здесь всякое случается, — и Вадим, видя по моему лицу, что, я не вру и у меня действительно нет никакого выигрышного билета, с сожалением посмотрел на меня и отошел в сторону.

Я и без Вадима знал правило, что на ипподроме нельзя продавать поставленный билет, пусть даже комбинация и выглядит фантастичной, и никогда бы не отступился от правила, если бы у меня были деньги. Но видно, верна пословица: деньги идут к деньгам. У букмекера и так их куры не клюют, да еще привалили дармовые. Ипподром снова ахнул, когда на доске вывесили выдачу: девятьсот девяносто семь рублей с копейками за один билет. И я понял, что упустил свой шанс, точно так же как понял, что лошади, которых я жду от Учтивой, в пятом заезде не выиграют: ни Погоня, ни тем более Планета Тарасова, ни Пагодка Липатникова на выигрыш не поедут. И я совершенно спокойно снова мог продать имеющиеся у меня от Учтивой билеты, но не продал, а терпеливо выдержал еще один удар. Бег на первом месте закончил, как и говорил человек Шестырева, Увалень, а лошади, которых я ждал, подошли соответственно на втором, третьем и четвертом месте. Ни одна из них по дистанции даже и не пыталась приблизиться к Увальню, и Сапожников легко выиграл бег. Чуда второй раз не произошло, Увалень на финишной прямой не заскакал, а прошел финишный столб правильным ходом.

На трибуне творилось что-то невообразимое. Все кричали, возбужденно махали руками. Вокруг букмекера, купившего у меня счастливый билет, толпились любители выпить. Он уже послал за выпивкой, и про меня все забыли, словно я к этому мероприятию не имел никакого отношения. Я стоял в стороне, раздавленный, опустошенный. Букмекер, словно устыдившись, вдруг вспомнил обо мне и предложил выпить, но я лишь покачал головой и снова впал в бессознательное состояние, из которого меня так и не вывел ни звон колокола, возвестивший о новом заезде, ни голос диктора, объявившего победителя забега, ни рев трибун, ни беготня игроков, и лишь когда закончился последний заезд и все схлынули с трибун, я постоял еще какое-то время в гордом одиночестве, а затем медленно направился к выходу.

МИГ УДАЧИ

И все-таки он наступил, этот день, мой миг удачи. Не зря, наверное, я все лето был близок к выигрышу, но так и не выиграл. Со мной случалось то же самое, что примерно происходит в детской игре «тепло — холодно», когда кто-нибудь из ребят водит и ищет спрятанную вещь, а остальные говорят «тепло — холодно» по мере его приближения к тому месту, где спрятана вещь. Долгие годы мне вообще было «холодно», и я даже близко не подходил к удаче, но затем стало теплеть, и я иногда выигрывал рублей сто — двести, чтобы затем снова их проиграть, но этим летом я так близко подходил к цели, что мог и обжечься, но вместо того чтобы сделать последнее усилие и выиграть, почему-то снова отходил в сторону.

И вот этот день настал, мой день! Я запомню 16 ноября, наверное, на всю жизнь. Правда, накануне, когда я купил программу и бегло просмотрел ее, то ничего особенного не увидел. Да и денег-то у меня на это воскресенье не было, так, три рубля, а с трешником на бегах делать нечего. Но в субботу я более внимательно проштудировал программу и обнаружил, что сразу в нескольких заездах, начиная со второго, бегут мои лошадки, и отсутствие денег меня огорчило. Занять было не у кого. Черному я и так, наверное, изрядно надоел, а у других просить в долг мне было стыдно, так я с трояком и приехал на ипподром.

И как я ни люблю играть у буков, когда бежит какая-нибудь моя лошадка, но первые три заезда мне все же пришлось сыграть у Володи. Во втором заезде на Астре ехал мой любимчик Васильчиков, и я сыграл от двух лошадей в первом заезде к нему по полтинничку, и одна из моих лошадок, Выборный Танишина, выиграла в первом заезде. Конечно, было бы лучше, если бы на первом месте пришла Метафора, но Выборный Танишина обыграл Метафору на самом финише.

Во втором заезде бег сложился точно так же, сразу оторвались вперед две лошадки, четвертый номер — Браслет и пятый номер — Астра. Васильчиков — отчаянный наездник и борется всегда до самого конца. И хотя на финишной прямой Астру пытался захватить второй номер — Негайный, бывший в заезде битым фаворитом, Васильчиков все же не дрогнул и остался на первом месте, и я закончил эту комбинацию, три-пять от Выборного Танишина к Астре Васильчикова. Но главное, я продлил дальше Васильчикова сразу к двум лошадям по рублю, к пятому номеру — Жаргону и к восьмому номеру — Заплыву.

Третий заезд был очень сложным: здесь ехал и Андреев на Заплоте, и Гренов на Илане, их и разыграли, а вот к Жаргону ставок почти не было, тем более от пятого номера — Астры. За Васильчикова в ординаре платили пятнадцать рублей, и если в третьем заезде на первое место приедет Жаргон, то я отхвачу за сотенку, а может быть, и побольше. От битого фаворита Выборного Танишина в первом заезде к Астре и то заплатили по четырнадцати рублей. Я на полтинник получил у Володи семь рублей и на все семь рублей сыграл пятого номера — Жаргона в двойном ординаре, поставив от него ко всем лошадям в четвертом заезде, а к шестому номеру — Аптеке, на которой ехал Попельнуха, поставил даже трешником.

В третьем заезде первой лошадью игрался Заплот, второй — Илан, подыгрывался восьмой номер Запев, и лишь затем по игре шел пятый номер Жаргон. Но в заезде места распределились по-иному: бег всю дистанцию с места до места вел Жаргон, за ним держался восьмой номер Запев, а Илан с Заплотом даже и не думали ехать на выигрыш, они сразу же убрались. Бег на первом месте так и закончил Жаргон, и когда на доске вывесили выдачу от пятого номера Астры к пятому номеру Жаргону, — сто семь рублей, я понял, что сегодня мой день, и уже не сомневался, что в четвертом заезде выиграет именно моя лошадь, шестой номер Аптека, и поэтому сыграл ее одну к четырем лошадям в пятом заезде, причем сыграл не по рублю, а по пятерке, а к седьмому номеру Публицисту Танишина поставил даже десятку.

И хотя шестому номеру Аптеке в четвертом заезде было выиграть не так-то просто, Попельнуха все же выиграл в этом заезде, и я еще получил на три билета почти двести семьдесят рублей, так как за комбинацию от Жаргона к Аптеке, пять-шесть, платили восемьдесят девять рублей, а у меня таких билетов было три…

В пятом заезде я взял за основу седьмого номера Публициста и сыграл его не только в двойном ординаре, но и в паре, и особенный упор сделал к первому номеру Гитаристу, на котором ехал Лаксенок. Фаворитом в этом заезде был второй номер Урал и десятый номер Эпифора, но ни тот, ни другой не поехали на выигрыш, а бег всю дистанцию до последнего поворота вел шестой номер Голубика под управлением мастера-наездника Козлова. Этот наездник только что отбывал длительное наказание, он был лишен на три месяца права выступать в заездах «за жестокое обращение с лошадью» и фактически выступал первый раз после длительного перерыва. Никто его не играл, и если бы он выиграл в пятом заезде, то я бы от Аптеки Попельнухи к Голубике получил огромную сумму. Но, выходя на финишную прямую, Голубика не выдержала пейса и сбоила, и на первое место вышел… первый номер — Гитарист, опять же очень темная лошадь, и мне было бы лучше, если бег на первом месте закончил Гитарист. Ипподром даже ахнул, когда Лакс на Гитаристе неожиданно оказался на первом месте, но я-то видел, как мне этого и не хотелось, что Гитариста съедает седьмой номер — Публицист. И хотя у меня к нему от Аптеки было десять билетов, но я знал, что за один билет с Лаксом я бы получил в десять раз больше, чем за десять билетов с Танишиным. Такова была ставка в тотализаторе. И Публицист действительно легко объехал Гитариста, который так и остался на втором месте. Я закончил и в длинном и в паре и еще отхватил кругленькую сумму.

Вокруг меня толпились игроки и буквально смотрели мне в рот. На бегах весть о том, что кто-то крупно выигрывает, разносится в одно мгновение, и возле такого счастливчика обычно толпится народ. Одни желают выпить на дармовщинку, другие, зная о пятиминутке, о миге удачи, хотят тоже ухватиться за кончик и ставят точно такие же комбинации, что и выигрывающий, и я не отказывал ни тем, ни другим. Желающим выпить купил сразу несколько бутылок водки, и на нашей трибуне образовалось нечто вроде импровизированной стойки, игроки подходили, выпивали и отходили в сторону, другие дублировали мои ставки, которые я делал в открытую.

Но странное дело, большой радости от удачи я не испытывал почему-то. Так, наверное, всегда бывает, когда чего-то очень сильно ждешь, и когда это «что-то» наконец приходит, внутри все перегорает от долгого ожидания. Так случилось и со мной. Какая-то апатия охватила меня, и мне уже даже не хотелось больше играть. В двенадцатом заезде я знал наверняка одну лошадку, Алана Липатникова, и края было нетрудно угадать, и впереди и сзади ехала козловская лошадь, а связка Липатников — Козлов действует безотказно и еще ни разу не подводила меня. Сработала она и на сей раз. В одиннадцатом заезде выиграл Вызов из конюшни Козлова, на котором ехал Юра Репин, закрыл его Алан Липатникова, а сзади легко выиграл сам Анатолий Сергеевич Козлов, и в оба конца платили по пятьдесят рублей с небольшим, а я эту открытую для меня комбинацию не сыграл, я стоял, равнодушно взирая на происходящее. Меня даже не особенно трогала признательность игроков, которым я подсказал Липатникова с Козловым, и они сыграли эту комбинацию, получив энную сумму, в зависимости от поставленных денег.

Одни радовались, другие огорчались и без конца повторяли: «фальшивая езда, фальшивая езда…», а у меня от напряжения вдруг разболелась голова. Какая-то тупость нашла на меня. «Бросать надо всю эту музыку». И мне как-то сразу стали противны люди, окружающие меня и угодливо заглядывающие в рот. «Только бы выпить, и все… Больше их ничего не интересует… А ведь на ипподроме, можно сказать, собирается общество в миниатюре: врачи, юристы, артисты, инженеры, писатели… Так что же можно ожидать от них в обществе… А может, они все понимают, и бега лишь бессильный протест этому обществу? И не стоит на них обижаться… Я же сам ничем от них не отличаюсь…» И через минуту я уже устыдился своих мыслей о людях. Они искренне радовались моему успеху, а что хотят выпить, так этот обычай существует испокон веку, все выигрывающие угощают. Странно только, что я не испытывал никакой радости от выигрыша. Я надеялся ощутить особое чувство, а выходило, что еще хуже состояние, чем при проигрыше. Безразличие и головная боль. А может… И я незаметно отошел от выпивающих игроков. Никто даже не заметил моего исчезновения, продолжая обсуждать перипетии, игры.

«Купить фруктов, шампанского… а еще лучше в ресторан, к цыганам… Она же так любит их слушать… Да, но ее может не быть дома… Позвонить к матери? Нет, лучше дома… Нам никто не должен мешать, мы будем вдвоем, я и она… Мы так давно не были вместе…» В магазине я взял лучшего вина, конфет и на целые двадцать пять рублей купил цветов. Шофер такси удивленно посмотрел на меня, когда я не потребовал сдачи с десятки, и так с покупками ввалился в квартиру.

Но дома никого не было. Я быстро привел комнату в порядок, накрыл на стол и, все еще находясь в возбужденном состоянии, сел на диван. «А что я ей скажу, когда она придет? Давай выпьем и пойдем в следующее воскресенье на бега вместе? Идиот… Да ничего не скажу, она сама все поймет… Здорово мне сегодня повезло. Еще пару раз так выиграть — и можно купить машину… А если она не заметит порыв души… Тем хуже для нее…»

Шло время, а Наташка все не появлялась. «А что, если она совсем не придет? Не может быть… Она еще ни разу не отлучалась на ночь… Не отлучалась, так отлучится… Красивая женщина, кто-нибудь уже подобрался к ней, пока я увлекался лошадками и совсем не обращал внимания на нее…» Я подошел к столу и, сам того не желая, выпил рюмку коньяку. «У подруги задержалась…» Я даже не представлял, что ее отсутствие будет так волновать меня. Больше того, я злился на себя и старался злость заглушить коньяком, но алкоголь не брал меня. В два часа ночи я вдруг почувствовал, что праздник не состоится и она не придет ни сегодня, ни завтра. Она не выдержала лошадей, они в конце концов доконали ее, и она ушла от меня. Да и какая женщина это выдержит? Я встал, взял цветы и направился с ними на кухню, чтобы выбросить их в мусоропровод. Только теперь я заметил на столе записку: «Искать меня не нужно… Я ушла от тебя, не в силах справиться с твоей болезнью… Лошади — это болезнь, и ты никогда их не бросишь… Если можешь, прости… Думаю, так лучше будет для нас обоих…»

Вот и все…

Я подошел к столу и налил себе целый фужер коньяка, опрокинул жгучую влагу внутрь. Напряжение, которое держало меня все это время, вдруг отпустило, и телу стало легко. Я погасил свет и, лежа на диване, долго вслушивался в темноту. Кружилась комната, кружились предметы, кружилась в голове вся моя прошлая жизнь, а я беспомощно цеплялся руками за голые стены, стараясь удержаться на диване.

Во сне мне снились лошади!

1967—1980

СТРАНИЧКА ПЕРВАЯ — СЛЕДСТВЕННЫЙ ИЗОЛЯТОР

Осень стучится в окно, стучится настойчиво и нудно каплями дождя. Ветер накидывается на прохожих, срывает последний летний наряд с деревьев. Листья сиротливо носятся по бульварам и площадям, вылетают на проезжую часть, путаются под ногами.

Осенью мне всегда грустно, грустно от мысли, что прошли весна и лето, что ты чего-то ждал, на что-то надеялся, но так и не дождался опять. А впереди зима. Странно, но это чувство ко мне подкрадывается осенью, и от него трудно избавиться. Причем подкрадывается в самом неподходящем месте — в следственном изоляторе. Пытаюсь считать ступеньки, но на пятой спотыкаюсь. Дома мне всегда удается довести счет до конца, а здесь, как ни стараюсь, сбиваюсь со счета. Начинаю сначала. Одна, две, три, четыре, пять… Массивная дверь легонько подталкивает в спину, и я в приемной. Так ее называют работники изолятора, мы же, адвокаты и следователи, именуем ее комнатой свиданий.

В приемной встречаюсь с однокурсниками и знакомыми по факультету. У нас почему-то не хватает времени для встречи в другом месте. Не находим мы и помещения, более удобного для свиданий, чем следственный изолятор на Бутырке. В Бутырке после осенней слякоти кажется тепло и уютно. От мысли, что тебя не мочит дождь и ты уже не ежишься от холодных капель, перестаешь сердиться на осень и все воспринимаешь философски. Значит, так надо.

В приемной, выписав требование на вызов арестованного и ожидая, пока освободится какой-нибудь кабинет, можно обсудить с адвокатами и следователями последние новости районного и городского масштаба. Услышать, что Сашка из пятьсот девятой группы, закоренелый холостяк, женился на дочке генерала и резко попер в гору.

Сегодня в приемной пусто. Дежурный старшина протягивает бланк на вызов арестованного. Привычно заполняю его. Сняв телефонную трубку, старшина отрывисто бросает:

— Картотека? Вражин Александр Михайлович. За кем числится? За народным судом. Есть, — и, не поднимая головы, обращается ко мне: — Занимайте пятый кабинет.

Двери кабинетов закрыты. Я заглядываю в глазки, что не положено по инструкции. Но кабинеты пусты. Они тянутся вдоль всего коридора. Стоит непривычная тишина. Сюда не доносится городской шум. По пути к своему кабинету не встречаю ни одного адвоката. Явление симптоматичное. Адвокаты своего рода барометр, по которому можно судить о состоянии преступности в городе. Любители позлословить утверждают даже, что отсутствие адвокатов в следственном изоляторе означает снижение преступности в столице, а значит, и в нашем районе. Это, конечно, злая шутка. Просто прав шеф. Осенью наступает временная стабилизация. Преступники — расхитители социалистической собственности, мошенники — перебираются летом поближе к морю и не успевают еще вернуться в город. Осталась мелкая сошка — хулиганы, карманники. Шеф-умничка посоветовал одному ученому мужу написать на эту тему докторскую диссертацию, но тот засовестился.

Конвой задерживается и не ведет моего «крестника». «Крестник» — обвиняемый, которого я скоро должен защищать в народном суде. Хулиган. Так он квалифицировался в обвинительном заключении. Я с нетерпением жду с ним встречи. Это принципиальное дело. Смогу ли я на суде помочь подзащитному и доказать, что действовал он не из хулиганских побуждений? Чтобы как-то сбить волнение, в десятый раз осматриваю кабинет. Узкий, вытянутый, окно, забранное решеткой; в углу стол, два стула, один из которых накрепко привинчен к полу, на стене вешалка. Вот, пожалуй, и все убранство кабинета, если не считать чернильницы на столе да системы сигнализации — маленькой дощечки с кнопкой.

Мне достался неудобный кабинет. В комнате мало света, и даже в солнечный день здесь сумрачно и горит электричество. Окно кабинета выходит на крышу служебного здания. Сквозь решетку виден лишь клочок серого неба. Из окон других кабинетов открывается более обширная панорама. Виден тюремный двор, и я всегда с интересом наблюдаю за арестованными, когда они под конвоем совершают прогулку или перевоспитываются, работая во дворе.

Летом и ранней осенью арестованные все делают с ленцой, стараясь подольше задержаться во дворе. От удовольствия щурятся, радуются солнцу, теплу. Иная картина зимой и поздней осенью, когда льет дождь. Арестованные ежатся, плотнее закутываются в робы, торопятся.

Давно прочитана газета, а подзащитного все не доставляют. Взгляд то и дело натыкается на стены кабинета. За дверью слышатся шаги, но постепенно затихают и они. Выхожу в коридор. В восьмом кабинете закончили разговор и вызывают конвой. Тишину нарушает звонок зуммера. Дежурного на месте нет, и звонок продолжает заливаться. На табло светит цифра восемь. Механизация прочно вошла в быт следственного изолятора.

— Ну чего звонит, слышу же, небось не оглох, — и старшина на ходу выключает зуммер.

— Начальник, скоро приведете в пятый?

Дежурный молча направляется в восьмой кабинет и через минуту уже вместе с арестованным проходит мимо. От нечего делать углубляюсь в инструкцию, висящую на стене. Прочел только первый пункт. Конвойный возвращается неожиданно быстро с требованием в руке:

— Кто вызывал Вражина?

— Я.

— В картотеке ошиблись. У нас его нет. Несколько дней назад перевели в первый изолятор.

— Почему?

— Наверное, еще что-нибудь натворил.

— Не может быть, — вяло сопротивляюсь, хотя знаю, в практике бывают случаи, когда обвиняемый под следствием совершает новое преступление.

— Вот тебе и «не может быть», — передразнивает беззлобно дежурный. — Кати быстрей в первый, а то сегодня суббота, короткий день.

— Что же вы меня целый час мариновали здесь?

— Я что, мое дело маленькое — привести, отвести. Картотека, — и старшина показал на стену.

Мне от этого не легче. Придется через весь город ехать в другой изолятор. Сбегая со второго этажа, машинально считаю ступеньки. Как ни странно — получилось. В первом пролете оказалось восемнадцать, во втором на четыре больше — двадцать две. Поворот, жирная стрела показывает выход из следственной, и я на улице, если так можно назвать тесный дворик. Делаю десяток шагов и на стене читаю надпись: «Один звонок». Нажимаю на кнопку и вхожу в «предбанник». Так мы называем первую проходную. Дежурный КПП тщательно проверяет удостоверение. Лязгает засов, но это еще не свобода. Прохожу несколько метров по двору.

В последней проходной нажимаю два раза на кнопку звонка. Дежурный снова прощупывает взглядом и только после этого выпускает меня на улицу. С ревом проносятся грузовики, позвякивают штангами на стыках проводов троллейбусы, не уступая транспорту, спешат москвичи. Я стряхиваю с себя дрему и, заряжаясь общим током, бегу к остановке. На ходу вскакиваю в троллейбус. В вагоне, как всегда, смотрю на билет. Счастливый или нет? В глубине души убежден в бесполезности подсчета, но по привычке считаю. Сегодня никакой речи о счастье быть не может. Час зря проторчал в Бутырке. Но билет оказался счастливым — цифры совпали. Прячу его в карман. Девушка, сидящая рядом, улыбнулась.

В Центре выхожу из троллейбуса. На какое-то мгновение хочется ко всем чертям послать своего подзащитного и махнуть в кино. Но тут же представляю его ожидание и, устыдившись собственных мыслей, ускоряю шаг. На проспекте Маркса вместе с толпой ныряю в метро, быстро спускаюсь по эскалатору, и вот уже дверь электропоезда бесшумно захлопнулась за мной, и я мчу в первый изолятор, или, по-нашему, в «Матросскую тишину», на свидание со своим подзащитным.

СТРАНИЧКА ВТОРАЯ — ЗНАКОМСТВО С ДЕЛОМ АЛЕКСАНДРА ВРАЖИНА

Основную заповедь адвокатов — начинай изучение дела с конца — я схватил сразу. Запомнил популярное объяснение патрона о разнице между следствием и адвокатурой. Адвокату дают законченное дело, тщательно подшитое и пронумерованное, и, чтобы докопаться до истины и, если надо, опровергнуть обвинение, нужно в первую очередь знать, в чем человек обвиняется. А так как обвинительное заключение в любом уголовном деле находится в конце, то и начинать следует с него.

По обвинительному заключению все очень просто: «Вражин Александр Михайлович, будучи в нетрезвом состоянии, из хулиганских побуждений в 17 часов 45 минут проник на территорию завода, где приставал к рабочим, мешал им нормально трудиться, сорвал график выпуска готовой продукции…» и так далее с цитатами из показаний обвиняемого, свидетелей — на десяти страницах.

Я внимательно читаю дело и как на экране телевизора представляю все описанные в обвинительном заключении события. Александр Вражин появился в цехе в конце смены. Покачиваясь, прошел вдоль станков по пролету, щелчком отправил в стружку папиросу, пнул подвернувшуюся под ноги деталь и, проследив, как она жалобно звякнула о станину, двинулся дальше. Задержался на секунду возле своего токарного станка, на котором работал теперь его тезка Серегин, перекинулся с ним словцом и скрылся на лестнице второго этажа.

Рабочие все так же склонялись над станками, и казалось, его появление осталось незамеченным, но уже через минуту по цеху пополз слушок: «Сашка Вражин пришел навеселе. К Людке-мормышке в лабораторию подался». Но пока рабочие лишь гадали, как Александр без пропуска проник на территорию завода, да еще в непотребном виде. Удивила их решительность, с какой Вражин проследовал по цеху. Прежде Александр не мог сделать и двух шагов, чтобы не остановиться у станка и не покалякать «за жизнь».

Два года назад пришел он на завод из колонии, и его сразу признали за своего. Приняли его в коллективе за трудолюбие — умел работать и знал дело. Правда, погодков своих он сторонился и любовь крутил с женщиной старше себя. Девушки завидовали: такой ладный парень — и ходит за женщиной с «хвостом», будто не мог найти помоложе и без ребенка. Александр оказался на редкость постоянным: с Людмилой обедал, встречал ее после работы, если их смены не совпадали; вместе их не раз видели в кино. Когда рабочие в цехе узнали, что Вражин увольняется по собственному желанию, то многие удивились. Но поговорили-поговорили и перестали. Первое время в цехе вспоминали о Вражине, да и он сам нет-нет, а давал о себе знать — приходил к заводу встречать Людмилу. А потом перестал появляться у проходной. О Вражине вскоре забыли.

И вот он снова в цехе. Рабочие с интересом смотрели в конец пролета, куда скрылся Вражин. Не уходили из цеха даже те, у кого кончилась смена, а столпившись в проходе, судачили:

— Отчаянный парень.

— Не сносить ему головы. Вот увидишь — не своей смертью помрет.

— Ну это ты зря так говоришь. Хороший парень. Может, снова пришел устраиваться на завод и ему выписали разовый пропуск.

— Устраиваться. К Людке под бок, что ли? Так там уже другой.

Рабочие засмеялись.

— Зачем ей мужик? Ей отец для дитя требуется…

— И все же, вражина, пришел. Недаром и фамилия такая — Вражин.

— Пустое все это. А вот водка до добра никогда не доведет.

— И баба гулящая тоже.

— А!!! а… а, — и крик оборвался на самой высокой ноте, словно кричащему заткнули рот.

Крик повторился, кричали уже ближе и не так сильно, а скорее по привычке. Так орет ребенок, которого наказывают родители и которому уже не больно, но он плачет, чтобы разжалобить окружающих. Минуту спустя в цех выскочила растрепанная Людмила и бросилась к противоположному выходу, где размещались кабинеты начальства. Следом вбежал Вражин и все пытался схватить ее за рукав, но Людмила ловко выскальзывала из его рук и продолжала бежать, изредка вскрикивая:

— Помогите… Помогите…

— Ну что ты кричишь, дура! Я ж тебя пальцем не трогаю. Давай поговорим.

— Не поеду я никуда с тобой.

Наконец Вражин изловчился и загородил ей дорогу. Она уперлась ему в грудь руками.

— Я сказала, никуда не поеду, и все… Оставь меня в покое, — и Людмила попыталась проскользнуть у него под руками.

Его ладонь тяжело легла ей на голову. Она дернулась и, закричав больше от испуга, чем от боли, побежала дальше по пролету. Какое-то мгновение Вражин не двигался. Затем, скинув оцепенение, бросился за ней. Он бежал вдоль, станков и не мог объяснить себе, почему очутился в цехе. Какая-то сила, неведомая и враждебная, толкала его вперед, эта же сила заставила перемахнуть через заводской забор с колючей проволокой, забыть об охране и неприятностях, которые ожидали в цехе. Он инстинктивно ощущал, что впереди его подстерегает опасность и ему не следует бежать дальше, но он не мог уже остановиться и продолжал двигаться навстречу неизвестности.

Он видел перед собой только Людмилу. Ей же хотелось скорее добежать до конторки старшего мастера, спасительно маячащей впереди, и она успела. Дверь за ней захлопнулась, щелкнул замок. Вражин, тряхнув дверь пару раз и чувствуя, что ему не справиться с ней, отошел в сторону. Безразличие охватило его, и ему уже не хотелось двигаться, а просто бы сесть на детали, обхватить голову руками да так и сидеть. Однако рассиживаться было не время. К нему шел начальник цеха. Первым движением Вражина было желание убежать, но он только попятился и остановился. Ему вдруг показалось нелепым это бегство. Разве он мог предвидеть, что все так обернется, когда шел в цех? Что Людмила не захочет его видеть? Начальник все ближе. Он уже протянул руку к Вражину, схватил за плечо. «Опять в колонию! — пронеслось в голове Вражина. — Нет… Ни за что!»

Он рванулся, увлекая за собой и начальника. Тот, чтобы не упасть, отпустил его. Но уйти из цеха, не поговорив с Людмилой, Вражин не мог и поэтому, вырвавшись от начальника, остановился на почтительном расстоянии. Начальник цеха больше не пытался подойти к нему.

— Вражин, брось дурить. Пойдем по-хорошему в охрану, а то дружинников вызову, хуже будет, — начальник цеха взывал к его благоразумию.

— Уже, наверное, вызвал…

Вражин хотел объяснить начальнику, что он пришел в цех не хулиганить, а по делу, от которого зависит, может быть, вся его дальнейшая жизнь, пришел к Людмиле, человеку, который заставил его поверить в себя и теперь покинул.

Но сказать ничего не успел.

— Последний раз говорю, уходи. Людей от работы отрываешь, — в голосе начальника цеха Вражин уловил угрозу и почувствовал раздражение.

— Знаешь что, хватит антимонию разводить. Слышал я уже твою песню, — и Вражин сделал шаг вперед.

Начальник цеха проворно отскочил и, обращаясь к рабочим, крикнул:

— Что вы стоите? Ловите его. Развлечение нашли.

Все продолжали стоять на месте и виновато отводили глаза. Они не хотели ввязываться в это дело, жалея Вражина. Начальник цеха танцевал на месте:

— Трофимов, что стоишь, позови старшего мастера да скажи, чтобы вызвали милицию.

— Пусть вызывает, — и Вражин взял в руки железный прут, лежащий у станка.

Рабочие неодобрительно зашумели. Послышались голоса:

— Брось, Сашок. Неприятностей на свою шею навесишь.

Но Вражин уже ничего и никого не слышал. Сейчас он видел в начальнике цеха злейшего врага и записывал на его счет все свои неудачи: и то, что так получилось с Людмилой, и то, что он был вынужден оставить завод, где ему хорошо работалось.

В цехе появились дружинники, а через минуту они его уже окружили со всех сторон. Вражин сигал через станки, ускользал от рук дружинников. Железный прут, который ему лишь мешал, он отбросил в сторону. Ему нравилось угадывать, куда повернут дружинники, и он перепрыгивал и пролезал через станки, но его поймали, обыскали и отвезли в милицию.

В кармане обнаружили билеты на поезд и деньги.

Следователь добросовестно цитировал показания шести дружинников и двух работников милиции. И ни одного показания рабочих.

Прокурор района размашистым росчерком утвердил обвинительное заключение.

Почему он все-таки не признает себя виновным? Шесть дружинников в один голос утверждают, что Вражин — злостный хулиган. В их показаниях противоречий нет. Это настораживает. Как могло случиться, что шестеро разных людей слово в слово повторяют друг друга? Не может быть такого совпадения.

Если верить их показаниям, то Вражин совершил преступление. Состав хулиганства налицо, и от двести шестой статьи в суде никуда не уйти. Я вновь перелистываю дело, ищу первый допрос своего подзащитного. Какой-то конверт. Интересно, что в нем? Осторожно распечатываю. Из конверта выпадают билеты на поезд, три! Облегченно вздыхаю и бережно вкладываю билеты обратно в конверт. Выходит, следователь приобщил их к делу, а это уже кое-что, ибо косвенно подтверждает версию обвиняемого, что на завод он пришел не хулиганить. Первый протокол допроса Вражина. Лист дела сорок три. Дело я уже помню наизусть. Вопрос следователя: «Признаете ли себя виновным в предъявленном обвинении?» Ответ: «Нет. Виновным себя не признаю».

Из показаний Вражина узнаю, что действовал он из благих намерений — решил начать новую жизнь, на новом месте, Людмилу не ударил, а закричала она от дури, что могут подтвердить рабочие цеха. Фамилий рабочих он, правда, не называл, но это дело поправимое. В суде всегда можно уточнить. Ведь если его показания правдивы… Мозг лихорадочно заработал: необходимо запросить табель, установить, кто работал в вечернюю смену, и вызвать в качестве свидетелей рабочих. Не всех, конечно, но человека четыре можно. И если они подтвердят показания Вражина, то это уже кое-что…

СТРАНИЧКА ТРЕТЬЯ — «МАТРОССКАЯ ТИШИНА»

Раньше от метро до следственного изолятора ходил трамвай. Теперь же провода сняли, на мостовой лишь чернеют и мокнут под дождем рельсы. Их почему-то не убрали, и они ржавеют без употребления. Шедшая впереди старушка завертелась на месте. И немудрено. Она, наверное, ищет изолятор и не может поверить, что пятиэтажное здание и есть изолятор. Увидев меня, старушка поспешно спрашивает:

— Касатик, а касатик, а где здесь тюрьма?

— Вы, мамаш, перед ней стоите…

— К сыну я, на свиданку. Больше трех месяцев, как взяли из дома. — И старушка, уже, наверное, в сотый раз, поведала первому встречному о своем горе.

— Ничего, мамаш, скоро выйдет, — успокаиваю я ее.

— Дай-то бог. — И она направляется к входу.

Но найти вход в «Матросскую тишину» не так-то просто. Я по очереди тыкаюсь во все подъезды, пока около одного не вижу на стене знакомую кнопку. Здесь не нужно, как в Бутырке, проходить «предбанник» и прочие проходные. Следственная находится в этом же здании, на третьем этаже. Шаги заглушает ковер, двери кабинетов обиты дерматином.

Кабинет мне достался удобный. Я подошел к окну, открыл форточку. Свежий ветер пахнул в лицо. Из этого кабинета три года назад, во время практики, я не вылезал сутками, когда работал со следователем в бригаде по групповому делу. Мы, можно сказать, ночевали в «Матросской тишине». Тогда шеф поручал мне самостоятельные допросы обвиняемых и свидетелей. Все прочили мне карьеру следователя. Но за два месяца практики я так и не научился правильно и аккуратно подшивать дела, что важно в этой работе. Для этого, видимо, нужен особый талант, у меня такого не оказалось, и я распределился в адвокатуру.

И вот я уже адвокат, и у меня собственное дело. В голове все время вертится вопрос: как меня примет Вражин? Волнуюсь. А вдруг он откажется от меня? И еще скажет, зачем мне такой молодой защитник? Тем более что меня не «наняли», как они выражаются, а назначили по делу в порядке статьи сорок девятой Уголовно-процессуального кодекса, или, попросту, я — государственный защитник. Гоню позорную мысль прочь, хотя и сожалею, что не отрастил в свое время бороды и усов для солидности. Они бы мне здорово пригодились сейчас.

Отхожу от окна, поудобнее устраиваюсь за столом. Проверяю сигнализацию. Полный порядок. В чернильнице до краев налиты чернила, хоть пиши роман. Вынимаю из папки досье по делу Вражина, пробегаю его глазами, чтобы освежить в памяти, и прячу обратно. Выну при обвиняемом, так будет эффектней.

Дверь кабинета открылась. На пороге молодой человек с заложенными за спину руками. За ним конвоир. Он положил на стол требование и, откозыряв, вышел. Бесшумно закрылась дверь, и я один на один с подзащитным. «Как на экзамене», — мелькает в голове. Только теперь экзаменовала сама жизнь, и сдавать ей экзамен предстояло нам с Александром Вражиным. Выдержим ли мы это испытание? Не спасуем?

В кабинете тишина. Вражин и я настороженно рассматриваем друг друга. Он еще не знал, с кем имеет дело, и мог подумать, что перед ним сидит очередной следователь, и поэтому сжался. Молчать больше нельзя, и я, поборов смущение, как можно небрежнее говорю:

— Я адвокат и буду защищать вас в суде.

— Когда суд?

— Через десять дней.

— А с делом вы знакомились?

— А как же? — Хотел добавить, что выучил его наизусть, но вовремя сдержался.

— Мои показания читали?

— Не только читал, но и билеты на поезд видел.

— А разве они приобщены к делу? Я их не заметил при закрытии дела, — так обвиняемые называют выполнение статьи двести первой Уголовно-процессуального кодекса, когда следователь после окончания следствия предъявляет обвиняемому все дело для ознакомления.

От волнения он привстал на стуле и наклонился в мою сторону, словно желая увидеть билеты, которые находились в деле.

— Так теперь же меня должны оправдать, мои показания полностью подтверждаются. Остается вызвать рабочих в качестве свидетелей, и они подтвердят, что я не бил Людку, а по цеху бегал потому, что боялся попасть в милицию.

— Вызовем, обязательно вызовем. За этим я к вам и приехал, чтобы обговорить детали.

Немного отлегло. «Слава богу, вроде не откажется от меня», — а вслух произнес:

— Сейчас все обмозгуем вместе, — и я вытащил из папки пухлое досье.

Вражин с почтением смотрел на меня и ждал, пока я разберусь в бумагах.

— Закуривай, закуривай, — говорю я, заметив смущение Александра, когда он опустил руку в карман.

Он привычно скрутил самокрутку. Только теперь я вспомнил о пачке «Беломора», купленном специально для него. Суетливо лезу в карман и протягиваю папиросы, хотя знаю, что по инструкции этого делать не положено.

— Бери!

— Спасибо, — и он дрожащими руками вытаскивает из пачки «беломорину». Сладко затягивается, от удовольствия закрывает глаза. Остальные папиросы он с моего молчаливого согласия прячет в карман.

— Пригодятся на черный день…

— Ничего, суд разберется, — пробую ободрить я его.

— Дай-то бог, — повторяет он старушкину фразу, и недобрая улыбка появляется на его лице.

Затем, как бы испугавшись минутной слабости, берет себя в руки и снова затягивается. Над его головой к открытой форточке тонкой струйкой тянется дымок. Он зачарованно провожает его взглядом.

— Хорошо бы сейчас превратиться в дым и вылететь отсюда? А?

— Ну зачем же в дым. Так можно и в трубу вылететь, — каламбурю я. — А это ни к чему.

— Что верно, то верно, — и он натянуто улыбается.

— Сейчас надо думать, как восстановить истину. Следователь не вызывал рабочих. Придется в суде ходатайство заявлять, а это не так просто, брат. Суд может и отказать.

— Почему же? — искренне удивляется Вражин.

Мнусь, сказать честно не решаюсь. Было бы легче, если бы он обвинялся в краже. Идет борьба с хулиганством, но почему-то те, от кого это зависит, не хотят понять, что с хулиганством кампанией не покончишь, а только наломаешь дров. Говорить об этом с Вражиным ни к чему, и поэтому отделываюсь общей фразой:

— Всякое бывает…

В кабинете наступает неловкое молчание. Чувствую, что брякнул лишнее. Не нужно было с этого начинать. Как исправить ошибку? Так и подмывает поделиться сомнениями. Сделать это — то же самое, что вырвать спасательный круг у тонущего. А может быть, он только и живет надеждой? И пусть она иногда гаснет или чуть-чуть тлеет, как костер, оставленный ночью без присмотра, пусть! Ведь находящиеся под золой угли можно раздуть, и тогда костер вспыхнет с новой силой и будет гореть еще ярче, а можно угли залить водой, и тогда никакие усилия не помогут. Будет лишь дым. Так и надежда. Ее можно убить одним словом, а можно окрылить, и тогда она способна придать силы и вывести человека из тюрьмы.

— Мы убедим суд вызвать рабочих в качестве свидетелей. А для этого вы сразу же, как только суд спросит, есть ли у вас ходатайства, ответьте — есть и все по порядку выложите. А я поддержу.

— А как это сделать, если я даже не знаю фамилий всех рабочих?

— Фамилии рабочих установить пара пустяков. Посмотреть по графику, кто в тот день работал в вечернюю смену, и все.

— Верно, как же я раньше об этом не додумался.

— То-то и оно. Так вместе, глядишь, придем к истине.

И меня вдруг захлестнула гордость от сознания, что я — адвокат. Человек поднял голову и не смотрит затравленным зверьком. К хорошему примешалось тщеславие: я произнесу в суде блестящую защитительную речь, Вражина освободят из-под стражи, и все будут говорить, что из меня выйдет настоящий адвокат. От пристального взгляда подзащитного поднимаю голову:

— Извините, вернемся к делу.

— Я же не хулиганил…

— Тем более не лезьте в бутылку…

Но беспокойство не оставляет: подтвердят ли рабочие показания Вражина. Спрашивать его об этом не могу. Право, не стоит его снова расстраивать. Ему и так тяжко. Через некоторое время придет конвойный, и Вражин превратится в арестованного, который обязан держать руки за спиной и которому никто не имеет право сказать простое слово товарищ, а обязательно подследственный. Хочется найти какие-то теплые слова, но в голове, как назло, пустота. Молчание прерывает Вражин:

— Вы еще приедете перед судом?

— А как же, обязательно. Да, чуть было не забыл. Говорили, говорили, а о себе вы мне ничего и не рассказали.

— А что рассказывать-то? Похвастаться особенно нечем. Прокурор, конечно, вспомнит за мою прошлую судимость, только разве ему понять, почему так все произошло.

— Вот давайте и обговорим сейчас.

— А что обговаривать-то. Мальчишество все это. Я за прошлое отсидел от звонка до звонка, и никто меня попрекать не имеет права. По закону я считаюсь не судимым.

— Ну, если вы так заносчиво будете себя вести на суде, то хорошего нам ждать нечего. Вам неприятно вспоминать свое прошлое — не надо. Только на суде обязательно спросят о прежней судимости, и лучше будет, если вы все расскажете спокойно.

— Хорошо, на суде я буду паинькой. И даже всплакну.

— Это совершенно ни к чему, всякому станет ясно, что вы валяете ваньку. Старайтесь держаться как можно естественнее и, главное, говорите правду… Я-то, когда просил вас рассказать о себе, имел в виду не прошлую судимость, а с кем вы жили до ареста.

— Один…

— А родственников у вас нет?

— Есть. Сестра, только она вышла замуж и живет отдельно с мужем.

— А мать?

— Нет у меня матери… Она умерла, когда мне исполнилось семь лет и я еще не ходил в школу. Но я хорошо запомнил мать, словно она только вчера гладила меня по голове. Особенно мне запал в душу ее взгляд, как она смотрела на нас с сестрой перед смертью. Тогда я ничего не понял. Мать боялась за нас. Была бы она жива, мне не пришлось бы испытать того, что испытал…

— Продолжайте, что же вы замолчали?

— Зачем, только расстраивать себя. Дело обговорили, пора и честь знать. А то я вас задерживаю.

— Ну как знаете, только вы все-таки дали бы мне координаты сестры, я бы ей сообщил, где вы находитесь.

— Она знает, ей следователь написал письмо.

— Ясно, — и машинально нажимаю на кнопку сигнализации.

Стук в дверь прерывает нашу беседу. Пришел конвой. Я отмечаю пропуск и прощаюсь с подзащитным. В дверях он последний раз оглядывается. В его глазах светится надежда. Дверь закрывается, и я остаюсь в кабинете один. Не заметил, как в окно вползли осенние сумерки. Я быстро собираю бумаги и выхожу на улицу.

Дождь перестал. Я люблю смотреть, как на город опускаются сумерки. Небо все в рваных клочьях, фиолетовое. Быстро темнеет. Сначала робко, а затем все смелее вспыхивают огни реклам. В окнах домов зажигаются лампочки. Город преобразился на глазах. Я так задумался, что не заметил, как прошел половину пути. От Сокольников до Центра доехал на метро, а дальше до дома решил добираться пешком. Очнулся на Каменном мосту.

По реке, заканчивая навигацию, маленький катерок тянул баржу. Огромная баржа медленно продвигается вперед. Катерок сипло свистит. Из трубы валит черный дым, расстилается над водой и постепенно закрывает баржу. Я смотрю на реку и верю, что машина вытянет. И вдруг в голове проносится: «Каково сейчас Вражину в камере? У баржи есть катерок, а у него кто? Вера в справедливость да начинающий адвокат? Стану ли я для него такой же силой, вытяну ли? Фу-ты, черт, какая чушь лезет в голову. Катерок, адвокат…»

Последний поворот, и катерок с баржей благополучно скрылись из глаз. Я облегченно вздыхаю и продолжаю путь. Все будет в порядке, и нечего раньше времени паниковать. Мост подходит к концу. Я ускоряю шаг и уже через полчаса сворачиваю в знакомый переулок. Осенью он неказист, особенно в такой вот дождливый вечер. Дома съежились и глубже нахлобучили на себя крыши. В окне нашей комнаты горит свет. За занавеской мелькает знакомая фигура матери. Ждет! Милая, родная моя старушка! И будто током прошивает мысль: «А вот Вражина никто не ждет». И стало почему-то совестно, что я сейчас приду в тепло, буду слушать ласковое материнское ворчание, беззлобно отвечать. Под ногами поскрипывает деревянная лестница, и в ее скрипе слышу ясно одно слово: Вражин, Вражин, Вражин…

За окном темнота. Со двора отчетливо доносятся голоса, снизу хлопает дверь. За ней закрываются еще несколько дверей. Дом готовится ко сну. Откуда-то издалека доносится собачий лай, позвякивание трамваев. Я откладываю книгу — не хватает привычного шума. Наконец заработал компрессор. У нас с заводом началась ночная смена. Голос завода я хорошо изучил. В разное время суток он по-разному дает о себе знать. Ночью работает только один цех. Неясный гул завода сливается со звуками улицы. Через минуту компрессор выключен и опять можно услышать жизнь двора, бормотание старого дома. Завод, трамваи, машина, проехавшая по переулку, прерывает его шум. Не слышу голоса, к которому привык слух. Беспомощно озираюсь, и взгляд натыкается на часы. Стоят. Пять минут второго. Так вот чего не хватало. Размеренного тикания ходиков. Я к ним привык, как привыкают к близкому существу. Мерный стук часов сливается с другими звуками ночи, и стоило им остановиться, как распался весь хор.

Под тикание ходиков ложусь, отсчитывая их удары, засыпаю. Первый звук, который слышу, когда просыпаюсь, привычное колебание маятника: тук, тук, тук — живем, живем, живем. А что, если бы время вообще остановилось? Интересно бы посмотреть! Какой идиотизм! Я отлично знаю, что время нельзя остановить. Часы методично отсчитывают секунды, минуты… годы. Надо только вовремя подтягивать гирю, и хорошо тому, кто, как и часы, имеет свою гирю — свое место. Я ее еще не нашел. Порой кажется, что никогда не найду и что все попытки тщетны, и я занимаюсь не тем, чем нужно.

Встаю, подтягиваю гирю. По будильнику ставлю время. Ходики мерно продолжают свой бег. За окном темнота плотно окутала город. В соседнем доме ни огонька. Лишь мое окно ярко светит в ночи. Я все листаю дело Вражина, вновь и вновь заглядываю в книги, советуюсь со знаменитыми адвокатами. Но они не вели подобных дел. Уже слипаются веки, и на каждой странице перед глазами прыгает одно слово: спать, спать, спать. И стоило нажать выключатель, как ночь, ходившая где-то рядом, вкрадчиво вползла в комнату, заполнила все углы. Вместе с темнотой приходит сон.

Будильник, заведенный на восемь часов, надсадно надрывался и подпрыгивал на столике. Его звонкий голос заглушал остальные звуки. Дернувшись последний раз, он затих. В комнату ворвались дневные голоса. Кого-то отчитывали ходики. Если бы не будильник, наверняка бы проспал. Быстро вскочил и через полчаса уже готов. Но на работу идти еще рано, юридическая консультация открывается только в десять часов. Пробую читать, строчки не лезут в голову. Поставил книгу на место. Про себя повторяю статьи Уголовного кодекса, словно адвокаты на работе меня будут об этом спрашивать. С трудом заставляю себя не думать о статьях и, чтобы не сидеть дома, выскакиваю на улицу, пешком иду на работу в юридическую консультацию.

СТРАНИЧКА ЧЕТВЕРТАЯ — ЮРИДИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ

В юридическую консультацию я попал, когда старый заведующий ушел на пенсию, а нового еще не назначили. Адвокаты на дежурстве гадали, кого пришлют на вакантное место. Мне же тогда было все равно. Важно, что я адвокат. Адвокат! Какое звучное и гордое слово. Защитник! Адвокат! Невольно выше поднимаю голову, и мне кажется, что клиенты кивают друг другу головой: «Смотрите, какой молодой, а уже адвокат». Боязливо оглядываюсь по сторонам, не подслушал ли кто мои мысли? Но никто и не смотрит в мою сторону.

Постепенно освоился в юридической консультации и на дежурстве принимаю клиентов как опытный адвокат, проработавший десятки лет. Но первую старушку, которой дал самостоятельный юридический совет, я запомнил на всю жизнь. Высохшая и сгорбленная фигурка, морщины на лице, мне кажется, что я их пересчитал все до одной. Помню, как она долго благодарила за совет и обиделась, что я не взял с нее денег. И пусть за время работы адвокатом прошли и пройдут еще сотни старушек, они не заслонят ту, первую мою старушку. Ее имя — Клавдия Ивановна.

Жива ли она сейчас? И помог ли ей мой совет? Первые дни я очень боялся, что она вернется в юридическую консультацию и начнет бранить меня за неправильный совет. Она не вернулась. Значит, и по сей день все в порядке, и она получает пенсию. Клавдия Ивановна так никогда и не узнает, что с ее легкой руки мне стали доверять самостоятельный прием клиентов.

— Молодец, — прочитав советную карточку, похвалил старший консультант. — Я всегда говорил, чтобы научить человека плавать, надо бросить его в воду. Начните с пенсионного законодательства, а затем постепенно перейдете и к более сложным советам.

Обращение старшего консультанта больше относилось к своим коллегам, нежели ко мне. Высокий, дородный, с холеным лицом. Мимо такого на улице не пройдешь, обязательно проводишь взглядом. Его можно принять и за профессорами за артиста. Ему клиенты, как на исповеди, все рассказывают. Позже я убедился, какое большое значение для адвоката имеет внешность. И пусть порой за ней скрывается ординарная личность и ничего нет за душой, все одно к такому адвокату валом валят люди. Точно так же, как к мошеннику, одетому с иголочки, льнут его будущие жертвы. К счастью, старший консультант оказался тем редким исключением, на которые природа столь скупа.

Я послушался его совета и Положение о пенсиях выучил наизусть. На приеме внимательно выслушиваю каждую старушку и не отпускаю от себя, пока не убеждаюсь в правильности совета. И вскоре весть о том, что в юридической консультации на Большой Молчановке появился молодой адвокат, который принимает пенсионеров и пишет им бесплатные заявления, разлетелась по городу. Так у меня появилась персональная клиентура. К другому адвокату старушки уже не шли, а терпеливо высиживали очередь, если я был занят. Но точно так же, как чрезмерное употребление одних и тех же ягод набивает оскомину, так и мои старушки скоро перемешались, и я уже не различал их лица.

— Садитесь, — буркнул я очередной клиентке.

Старушка продолжает стоять. Она внимательно смотрит на меня.

— Садитесь, пожалуйста, — уже мягче приглашаю я.

— Вы наш (у нее получилось «нас» из-за отсутствия передних зубов) новый адвокат? Я уже много слышала о вас и наблюдала, как вы принимаете пенсионеров. — И, помолчав, представилась: — Дора Владимировна, бывший адвокат. — Она перевела дух и, собравшись с силами, продолжала: — Уходите из адвокатуры, пока не поздно, молодой человек. Вы добрый, а добрым здесь делать нечего. — И снова замолчала. — Сорок лет проработала адвокатом, а как сейчас помню мудрый совет патрона. Девчонкой была, не послушалась. Уходите из адвокатуры, — уже как заклинание повторила она и медленно направилась к выходу.

Давние слова Доры Владимировны почему-то засели в голове. «Вы добрый, уходите, пока не поздно…» Но какой-то другой голос все время подзуживал: «Это почему же я должен уходить? Пусть злые уходят… Старушки, видите ли, навели ее на такую мысль. А если даже и добрый, то зачем же добро беречь? Добро нужно отдавать людям…» Смех из соседней комнаты прерывает размышления.

В комнате стоит нестройный гул голосов. Адвокаты, свободные от дежурства, переговариваются между собой… «Как, твоя Наташка начала заниматься испанским?..» — «Что-то Марк приболел…» — «А что с ним?..» — «Сердце…» — «А меня сегодня в Верховном суде приняли по одному очень затянувшемуся делу…» — «Ну и какой результат?» — «Ты знаешь, так внимательно выслушали…» — «Истребовали дело для проверки?» — «Такой хороший человек, всегда буду к нему ходить на прием».

В беседу вмешивается старший консультант Валентин Антонович. Его голос отличу от сотни других:

— Очень плохо, дорогая моя, что правосудие зависит от человека, какой он — плохой или хороший. Этого не должно быть. Правосудие должно зависеть только от закона! А для этого нужно совсем немного — чтобы судья не был чиновником и не решал вопросы виновности или невиновности. Пусть столь важный вопрос решают незаинтересованные и по-настоящему независимые люди — народные заседатели. Другое дело, сколько их — два или двенадцать. Но чем больше заседателей, тем, по теории вероятности, будет меньше ошибок.

— Вы ратуете за суд присяжных?

— Называйте это как хотите, ибо я уверен, что не в названии дело, а в существе. Я ратую за правосудие.

В приемной адвокаты за столиками принимают клиентов. Одни, довольные полученным советом, долго благодарят адвокатов, другие, и таких большинство, покидают юридическую консультацию сникшие. Ни для кого не секрет, что встречаются клиенты, которые приходят к юристу не за советом, а чтобы узнать, как лучше обойти закон и избежать наказания. Такие уходят от адвокатов несолоно хлебавши. Вопросы клиенты задают самые разнообразные, и если бы один их этих вопросов попался на экзамене, пара обеспечена. Утешает одно — я не на экзамене, всегда можно проконсультироваться с более опытным адвокатом. Старший консультант, заметив мою растерянность, дружески подмигивает:

— Что, брат, учили, учили пять лет — и не можешь ответить на простой вопрос? — И, не дав раскрыть мне рта, сам же закончил: — Практика, она похлеще университета. Иной клиент такой вопрос задаст, что и сто преподавателей не ответят. Придется поступать на первый курс к жизни и учиться у нее не пять лет, а долгие годы. — И без перехода спросил: — Слышал, у вас есть интересное дело?

Я киваю.

— Понимаю! Волнуешься?

— Есть чуть-чуть…

— Знаем мы ваше чуть-чуть. Я тридцать лет выступаю в судах и каждый раз волнуюсь. И ничего зазорного в этом не вижу. Убежден, там, где кончается волнение, кончается адвокат. И не дай бог этому случиться. Сразу же уходите из адвокатуры, иначе, кроме вреда, ничего не принесете. Вот так-то, молодой человек. — И, похлопав меня по плечу, продолжил: — Сейчас забавную старушку отпустил. Написал ей заявление в суд о взыскании алиментов с детей. Можно было бы вам для практики провести дело в суде. Но она до суда не дойдет. — И, перейдя неожиданно для меня на «ты», докончил: — А вообще-то ты знаешь, наша профессия очень тяжелая. Взять хотя бы ту же старушку. До семидесяти лет дожила, вырастила троих детей, а дети добровольно не хотят помогать родной матери. Позор. Подавай, говорят, на суд.

— А что она их, сволочей, жалеет…

— Эти еще хорошо, что так говорят. Другие и через суд отказываются платить родителям. Не такого еще насмотришься. Слишком много еще грязи. Идут и идут люди с горем. Легче пробить каменную стену, нежели людской эгоизм и бездушие.

— Нужно самому быть чистым и не творить зло, тогда и к вам не пристанет никакая грязь…

— Это так всегда по молодости кажется… Я тоже когда-то думал, как вы, — и он, безнадежно махнув рукой, занялся очередным клиентом, который вошел в приемную с советной карточкой в руках.

СТРАНИЧКА ПЯТАЯ — ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО СУДИТЬСЯ С МАТЕРЬЮ…

Она вошла в приемную как-то боком, в черном платке. Я с трудом узнал ее — Алевтина Ивановна… Неужели что-нибудь случилось с Юркой? Не может быть… И как она узнала, что я работаю адвокатом? Я закончил юрфак университета, а ее Юрка в один год со мной — военную академию, и сейчас ему, наверное, присвоили уже очередное звание. Но, судя по лицу, у нее горе. И потом, к нам с радостью не ходят. Она еще не видит меня и обращается к дежурному адвокату:

— В какой комнате принимает защитник Смирнов?

Я поднимаюсь ей навстречу. Алевтина Ивановна тоже не узнала меня.

— Сергей? Какой ты стал…

Она с интересом рассматривает меня. Наверное, действительно я здорово изменился с тех времен, когда мы вместе с ее Юркой бегали в один детский сад и ездили к ним на дачу уже взрослыми мальчишками, а она и моя мать работали в этом же детском саду с той лишь разницей, что Алевтина Ивановна была воспитательницей, а моя мать — уборщицей.

— Садитесь, что же вы стоите…

Я ни о чем ее не расспрашиваю, а молча жду, когда она заговорит. Неожиданно для меня она заплакала. Я растерялся, потому что еще не привык к чужим слезам. Старые адвокаты говорят, что со временем это пройдет, пока же я всегда теряюсь, видя плачущего человека, тем более знакомого. Неужели все-таки посадили Юрку, уже в который раз проносится у меня в голове. Иначе что ее так расстроило?

— Успокойтесь, Алевтина Ивановна.

— Ты уж извини меня, старую. Нервы ни к черту не годятся… — все еще всхлипывая, выдавливает она из себя.

Подождав, пока она успокоится, задаю основной вопрос:

— Что случилось, Алевтина Ивановна?

— И не спрашивай… Сама поверить не могу… На суд вызывают… Вот… — и она протянула мне повестку.

Читаю: «Капустина А. И. вызывается в народный суд в качестве ответчика». Облегченно вздыхаю.

— Что же вы так расстраиваетесь? Это же ведь гражданское дело.

Теперь я уже мог рассмотреть ее более внимательно. Она здорово сдала и не казалась уже такой строгой и недоступной, как в далеком детстве.

— Как же не расстраиваться. Сын, Юрка, на меня в суд подал, — и она снова заплакала.

Вот бы никогда не подумал. Здесь что-то не то. И я снова жду, пока она успокоится. Происходит это не сразу. Видимо, мысль, что ее родной сын подал на нее в суд, претит ее сознанию, и как только она об этом подумает, начинает плакать. Наконец она заговорила:

— Ты извини меня, я больше не буду…

«Она по-прежнему считает меня мальчишкой… Еще никто из клиентов в юридической консультации так запросто не обращался ко мне. Для нее я ничего не значу…»

— Мне даже как-то неловко к тебе обращаться за помощью… Я тут на днях встретила в магазине одну нашу бывшую сотрудницу и узнала от нее, что ты работаешь в суде. — И зло добавила: — Это все она, красавица его, воду мутит. В одной квартире с матерью не ужился. Делить на суд подал.

Мне не нужно объяснять, кто это загадочная «она». Я и так понял. Жена сына.

— Пока сам-то был жив, она как шелковая. А как я схоронила мужа, она и осмелела. Пришла на все готовенькое, и не нравится, видите ли, ей… Я-то за эту квартиру всю жизнь работала. Ты, наверное, помнишь, в какой халупе мы жили.

Да, я помнил. Несколько раз мне приходилось бывать у них в квартире вместе с матерью. Мать тогда, в тяжелые послевоенные годы, мыла полы за Алевтину Ивановну в местах общего пользования. И от этого воспоминания, помимо моей воли, что-то злобное и нехорошее всколыхнулось в душе против Алевтины Ивановны, и я инстинктивно отодвинулся от нее вместе со стулом. «Вот, мол, раньше мать зависела от вас, а теперь вы от меня… Стоп, стоп, стоп, так же нельзя. Она же не виновата, что мы жили бедно, нас у матери было четверо, один другого меньше, отец погиб на фронте, и мать использовала любую возможность, чтобы подработать лишний рубль и накормить нас… А сейчас у человека горе…» — и я снова придвинулся к Алевтине Ивановне. Она даже не заметила перемены в моем настроении.

— И что обиднее всего, Сергей, в собственной квартире за человека не считают. Нет чтобы по-хорошему договориться, так она, как собаке кость, бросила повестку на суд мне и Ниночке.

— Давно у вас такие отношения?

— Да уже с год.

— Что же вы не поделили?

— Я и сама не знаю. Три комнаты у нас в квартире, в изолированной живем мы с Ниной, а в смежных Юрий со своей семьей, — и она презрительно сморщила губы. — Тесно, видите ли, им стало. В кооператив собрались, а им отказали: нам на двоих слишком большая площадь остается. Они и решили разменять квартиру и на старости лет засунуть меня с дочерью опять в коммуналку, а сами сразу же купят кооперативную квартиру и заживут припеваючи.

«У них, наверное, не раздел жилой площади, а принудительный обмен», — догадываюсь я.

— Вас уже вызывали в суд на переговоры?

— Вызывали.

— И вручили копию искового заявления.

— Эту филькину грамоту, что ли? — и она протянула мне сложенный пополам лист бумаги.

«Филькиной грамотой» оказалось исковое заявление о принудительном обмене. Сразу было видно, что бумагу писал юрист. Форма соблюдена четко, имелась ссылка на статью закона.

— Одна ложь там написана. И что мы ругаемся, и что я их чуть ли не притесняю, заняла одна всю кухню, не позволяю пользоваться туалетом, ванной. Все неправда! Поверить им, так они на площадь бегают по нужде, а мыться ходят к соседям. До того дошли, что даже внучку не подпускают ко мне, пугают бабкой, — и вот внучка отвернулась от меня.

Я хорошо понимал ее обиду. Ей, проработавшей с детьми всю свою жизнь, не доверяют ребенка. И кто! Собственный сын! Придумать что-либо более несправедливее они, наверное, просто не смогли. А причинить боль матери, как известно, не так уж и трудно. Я понял, что соглашусь вести ее дело. В моей голове уже роились слова, с которыми я обрушусь в суде на непутевого сына и его жену и нарисую образ незаслуженно униженной матери… Дочитав исковое заявление, произношу:

— Я буду вести в суде ваше дело.

— Вот спасибо, Сергуня.

«Да она так звала меня в детском саду…» И я вдруг вспомнил, когда эта женщина впервые назвала меня Сергуней. Тогда нам с трехлетним братишкой Витькой было очень тяжко. Брат вряд ли помнит это, а я, шестилетний мальчишка, сохранил те события в памяти.

Горе подкралось к нам как-то сразу. Сначала заболел сыпным тифом старший брат, за ним сестра, и мать, которая не отходила от них, свалилась на третий день тоже. Мы с Витькой остались одни, но почувствовали это не сразу, а лишь когда за нами никто не пришел в детский сад. Мы с братом не понимали еще толком, что произошло, и носились галопом по опустевшим комнатам и коридорам детского сада. Потом стало темно и страшно, и мы забились в угол, где нас и нашла сторожиха тетя Поля. Она отвела нас к Алевтине Ивановне. Здесь я и познакомился с ее сыном Юркой.

Я верю и не верю себе. Юрка — и вдруг судится со своей матерью. Никак это не укладывается у меня в голове. Но передо мной сидит его мать и все еще всхлипывает.

— Успокойтесь! Все будет хорошо. Дело мы выиграем.

— А знаешь, как судья шумела на меня во время приема. «Молодым мешаете жить, вмешиваетесь в их дела…» А где я вмешиваюсь? Попросила, чтобы детскую кроватку поставили в моей комнате, а не в проходной.

— Прием — это еще не суд. Я поеду, посмотрю дело, и тогда мы поговорим более конкретно. Может быть, Юрий в суде откажется от своего иска. Миром все уладим.

— Я уже пробовала. Сын-то не против, а она со мной и разговаривать не желает.

— Ничего, в суде заговорит.

— Ты уж постарайся, — и Алевтина Ивановна что-то протягивает мне в свертке.

Я отшатнулся и покраснел хуже школьника, уличенного в списывании. Не заметил ли кто из адвокатов моего смущения? Нет, каждый продолжал заниматься своим делом. «Ты уж постарайся…» Противная фраза, с привкусом презренного металла. Я не раз замечал, как эти слова и некоторых старых адвокатов, проевших зубы на уголовных делах, приводили в замешательство. Большинство клиентов почему-то смотрят на адвокатов меркантильно: «Не отблагодаришь защитника, он и не станет, как надо, вести дело…» И здесь, видно, ничего не попишешь. В крови у людей это сидит. Алевтина Ивановна заметила мое смущение и быстро убрала сверток в сумку.

— Ты извини меня. Я не хотела обидеть тебя. Маме подарочек…

Лучше бы она не говорила этих слов. «Маме подарочек»! Двадцать лет мать работала вместе с ней, и ни разу я не видел, чтобы Алевтина Ивановна дарила ей что-нибудь. Чувствую, как раздражение снова начинает подниматься во мне. Умом понимаю, что она не виновата в нашем бедном житье-бытье, но поделать с собой ничего не могу. Мне всегда обидно за мать, что из-за нас мало хорошего видела в жизни и только гнула спину на чужих людей. Сейчас раздражение ни к чему, усилием воли давлю его в себе…

— Я не обиделся. Приходите в консультацию через недельку, я к этому времени съезжу в суд, познакомлюсь с делом. Вот тогда и обсудим, что к чему. Договорились?

— Спасибо. Мне как-то легче стало после беседы с тобой, — и она поднимается со стула.

Провожаю ее до двери. Мне не раз приходилось замечать, как после разговора с адвокатом у многих людей становилось светлее на душе. Есть что-то в нашей профессии такое, что роднит ее с работой врача. Только они лечат тело, а мы душу.

Возвращаюсь на свое место, но принимать клиентов уже не могу. В голове все перепуталось: Алевтина Ивановна, Юрка, Вражин… Так нельзя, нужно заниматься чем-то одним, но такая уж работа у адвоката, что приходится вести сразу несколько дел. Более внимательно читаю заявление. Оно оказывается простым. Дело о принудительном обмене. Слушаются и такие дела в судах, если проживающие в одной квартире не могут добровольно договориться об обмене, тогда суд принудительно обязывает одну из сторон переехать на новую жилплощадь. Это что-то вроде хирургического вмешательства, когда другими средствами разрешить жилищный конфликт нельзя.

Я уже третий раз перечитываю исковое заявление: «Моя семья: я, жена и ребенок — проживает в трехкомнатной квартире вместе с ответчиком (а не матерью) и ее взрослой дочерью (а не сестрой). У нас сложились неприязненные отношения, и мы часто скандалим. Прошу суд принудительно переселить ответчиков в комнату размером 18 метров, расположенную по адресу…» Подпись. Четкая, по-военному прямая.

Отрываюсь от заявления, но занять себя чем-либо другим не могу. Почему меня так волнует это дело? Ну, Вражин — это понятно, там настоящее уголовное дело. А здесь обыкновенное, гражданское, и я знаю другие случаи, когда судятся близкие родственники. Ай да Юрка… Мы вместе ходили в один и тот же детский сад, и одни и те же воспитатели говорили нам почти одни и те же слова, потом в один год пошли в школу… От него я не ожидал, что он начнет судиться с матерью. Интересно — узнает он меня? И как поведет себя?

— Молодой человек, опуститесь на землю. — Передо мной стоит худощавая женщина. Это мой бывший патрон, или, как теперь модно говорить, наставник. Под ее руководством проходил стажировку, и она все еще продолжает опекать меня.

— Здорово у вас получается. Вся юридическая консультация знает о каком-то сногсшибательном деле, которое вы ведете, кроме патрона. — И мне кажется, что она обиженно поджимает губы.

— Ну что вы, Вера Михайловна. Просто я вас не видел давно, вы же сидите в каком-то большом процессе. К тому же мое дело еще не слушалось в суде.

Вера Михайловна удобнее устраивается за столом, водворяет на нос очки и смотрит на меня так, словно видит впервые. У Веры Михайловны взгляд неприятный, прощупывающий.

— Досье по делу у вас с собой?

— Нет, дома… — почему-то говорю я неправду.

— Завтра захватите его, и мы посмотрим вместе. Договорились?

Я молча киваю. До завтра нужно обязательно посоветоваться с кем-нибудь из опытных адвокатов. Но с кем?

СТРАНИЧКА ШЕСТАЯ — ЛИПКА

В уме перебираю всех адвокатов. С Владимиром Петровичем? Ничего старик, но у него своих дел навалом, да к тому же я ему порядком надоел со своими вопросами. Все хвалят Валентина Антоновича, толковый человек, но бывает в юридической консультации только раз в неделю. А мне нужно срочно рассказать кому-нибудь из адвокатов все, как на исповеди. И получить дельный совет.

Размышления прерывает знакомый голос:

— Спасибо, Светочка, дальше я сам доберусь.

Липка! Ну конечно же он! И как мне сразу не пришло в голову посоветоваться с ним. Липкой в юридической консультации все любовно называют адвоката Розена. Липка потерял зрение на фронте и почти всегда ходит с женой. Она тоже адвокат нашей консультации. Лидия Петровна сменила ради мужа профессию педагога на адвокатскую. Иногда, когда она выступает по делу в другом суде, Липку провожает в консультацию кто-нибудь из адвокатов. В последнее время чаще всего провожаю Липку я.

За долгие годы работы в юридической консультации Липка изучил каждый метр пути. Он знает, где нужно нагнуть голову, а где отодвинуть ногой стул. Он даже чувствует, где в полу выбоина, и поэтому нужно быть особенно осторожным, чтобы не споткнуться. Липка высчитал, сколько шагов от приемной до двери второй комнаты. Я ни разу не видел, чтобы Липка ошибся. Вытянутая вперед рука всегда точно и в нужном месте упиралась о косяк двери. От двери до раздевалки узкий проход. Ковер заглушает его шаги. На этом отрезке пути нужно ухо держать востро. Лицо Липки сосредоточенное, губы беззвучно отсчитывают шаги. Но вот и спасительная ступенька. Три шага вверх, а там и рукой подать до раздевалки. Почему-то всегда, когда я вижу проходящего мимо Липку, вспоминаю цирк, ту минуту, когда я, затаив дыхание, наблюдал за выступлением гимнастов на проволоке. Один неточный шаг — и полетишь вниз. К счастью, падений при мне не случалось.

Со стороны мало кто мог подумать, смотря на уверенную походку Липки, что идет слепой человек. Через минуту Липка возвращается в комнату и безошибочно находит свой стол. Поудобнее устраивается на стуле и замирает. Он сидит прямо и чутко прислушивается к малейшим шорохам. Из моего угла хорошо видно Липку. Вот его слух уловил новый звук, знакомый только ему одному. Еще никто из сидящих в комнате не может сказать, что за человек вошел в приемную, а по его лицу можно без труда определить. Оно разглаживается, и светлая улыбка появляется и постепенно расходится по всему лицу. Он весь светится тихой радостью. Пришла жена.

— Липочка, ты уже здесь? С кем пришел?

— Со Светланой Владимировной…

— А я так торопилась из Кировского суда, что приговора по делу не дождалась. Волновалась за тебя.

Она раздевается, и они начинают прием клиентов. От посетителей нет отбоя. К Липке люди идут косяком. Молва о том, что на Молчановке в юридической консультации принимает классный слепой адвокат, распространяется среди арестованных быстрее света. Преступники про Липку слагают легенды. Он становится чуть ли не сказочным героем. Сюжет сказки прост: добрый и умный адвокат побеждает злого и несправедливого прокурора. Клиент доверчив, он прет на молву, как рыба на свет. В минуты приема лицо Липки сосредоточенно и задумчиво. В часы досуга оно другое. О чем думает он? Какие картины видит во сне? Может быть, он думает о детстве? А может, грезит о юности? Или о войне, что опалила все их поколение. Трудно сказать. Липка не любит об этом рассказывать, когда заговаривают о войне, он хмурится. Тогда его лицо становится каменным. Война отняла у него зрение, разлучила с любимой девушкой. Пришлось начинать жизнь заново. Липка не поддался панике, не опустил рук, закончил юридический факультет Московского университета и с головой ушел в любимую работу. В суде он на время забывает о своем несчастье, чувствует себя нужным для людей. С ним советуются, его уважают. Улучив минутку, когда Липка остается один, подхожу к нему.

— Сергей? Это ты?

— Я, Леопольд Григорьевич.

— Как успехи?..

— Плохо…

— Почему?

— Дело у меня есть одно…

— Ну и отлично! Какой же адвокат, имея дело, унывает.

— Да я не знаю, как с ним быть. Хочу посоветоваться…

— Выкладывай, что у тебя.

Я быстренько излагаю обстоятельства дела Вражина. Липка с интересом слушает, а затем шутит:

— Если так будешь выступать на суде, оправдательный приговор обеспечен. — И уже серьезнее добавляет: — Позиция у тебя несомненно правильная. Главное, спокойствие, покажи суду, что убежден в невиновности своего подзащитного. Продумай допрос рабочих и, если они подтвердят показания подсудимого, считай — полдела сделано. Покажут рабочие, что он не бил девушку, и можно уже говорить об отсутствии в его действиях хулиганских мотивов. Помоги рабочим вопросами вспомнить время, когда он бегал по цеху. Это необходимо для того, чтобы выяснить: повлияла ли его беготня по цеху на выполнение плана. Этот довод обязательно нужно выбить из рук обвинения. Уточни, кто не выполнил нормы, а для этого запроси график. Сравни с другими днями, может, они вообще лодыря гоняют, а твой Вражин здесь абсолютно ни при чем. Используй все мелочи. На заседателей показания рабочих произведут впечатление.

— А когда лучше заявить ходатайство о вызове дополнительных свидетелей? Рабочие же не допрашивались на предварительном следствии? Может быть, до суда?

— С ходатайством не стоит торопиться. Еще не известно, что они покажут, но лучше это сделать на суде. И приготовься к худшему. Суд может и отказать в твоем ходатайстве, сочтя достаточным и тех свидетелей, что уже допрошены на предварительном следствии.

— Знаю. Им придется портить отношения с прокуратурой. Кто же это любит?

— Но ты не унывай, в суде все может пойти и по-другому. У меня сколько раз так случалось… — И Липка тянется к пачке за папироской.

Я быстро чиркаю спичкой и, закурив вместе с Липкой, отхожу к своему месту.

СТРАНИЧКА СЕДЬМАЯ — ВСТРЕЧА В СУДЕ

Юрий сразу узнает меня и виновато отводит глаза в сторону. Мы с ним противники — процессуальные, но противники. Я защищаю интересы Алевтины Ивановны, а дело со стороны Юрия ведет другой адвокат. Я знаю его, и он меня тоже знает, но сейчас меня гораздо больше интересует жена Юрия. О ней я наслышан от Алевтины Ивановны. И когда она появляется в зале суда, я настраиваю себя против. Она некрасивая, и что-то хищное просматривается в ее лице, хищное и злое. «Такая может так пихнуть на кухне, что обломаешь все бока». И я уже по-иному воспринимаю жалобы Алевтины Ивановны на сноху и на ее несносный характер.

Алевтина Ивановна находится здесь же, в зале, только в другом конце. Так всегда располагаются спорящие стороны, хотя до этого дня съели не один пуд соли вместе. С адвокатского места их хорошо видно: «мои» сидят печальные, особенно Алевтина Ивановна, словно она пришла на похороны; ее дочь Нина переживает не столь сильно и о чем-то переговаривается с братом. Юрий с женой, напротив, в более спокойном расположении духа, даже смеются. Это, конечно, показуха, психологический прием. У них тоже, как и у Алевтины Ивановны, скребут кошки на сердце. Они ведь тоже волнуются за исход дела.

Правда, со слов моей доверительницы судья больше расположен к Юрию и его супруге. Здесь, видно, не последнюю роль сыграла военная форма Юрия. Неприятно начинать процесс с отрицательного баланса, нужно переламывать настроение судьи и склонять ее на свою сторону, а это не всегда удается. Но в конечном исходе дела я нисколько не сомневаюсь: слишком неравноценен обмен. Понимает это, как мне кажется, и адвокат Юрия, но не показывает вида.

Последние минуты перед началом суда всегда самые волнующие. Стоит начаться судебному заседанию, как все уйдет: и волнение, и лишние страхи, и посторонние мысли. В одном из военных стихотворений Сергея Гудзенко «Перед атакой» есть строчки, что самое страшное на войне — «час ожидания атаки». Так и в суде. Пока есть свободная минутка, я еще раз перечитываю досье. Искоса слежу за Юрием. Он, как мне кажется, пришел в себя от столь неожиданной встречи, но все еще посматривает в мою сторону.

Но вот шум стихает, прекращается ходьба, и все смотрят на совещательную комнату, откуда должны появиться судьи. Я слышу, как гремит дверь несгораемого сейфа за стеной, значит, с минуты на минуту в зале появятся судьи. Так оно и есть. Все встают, а затем снова усаживаются на места. Посторонних в зале почти нет. И хотя я знаю, что произойдет дальше, напряжение все еще не оставляет меня. Представляю, как волнуется Алевтина Ивановна. Юрий, во всяком случае, внешне выглядит спокойным, словно и не он стоит с матерью перед судом. И я вдруг на мгновение поменялся с ним местами, представил свою мать, стоящую перед судом, и от этого страшного видения даже повел плечами. Ощущение не из приятных. Нет, что бы ни случилось, мать всегда права, она у меня святая… Все матери святые!

Судья уже приступил к делу, и нужно быть начеку.

— Встаньте, истец… — так на юридическом языке именуется лицо, которое обращается в суд с исковым заявлением.

Юрий встает.

— Назовите полностью вашу фамилию, имя, отчество и изложите свои исковые требования.

— Так в заявлении все написано, — и он смотрит на своего адвоката.

— В заявлении одно, а здесь суд, и нужно все повторить…

Я вижу, какими глазами смотрит на сына Алевтина Ивановна. Она все еще надеется на чудо: вот сейчас он подойдет к ней и скажет — знаешь, мать, извини, затмение нашло на нас, и они, обнявшись, вместе выйдут из зала суда. Но Юрий не подходит и не извиняется перед матерью, а, посмотрев на свою жену, довольно бойко начинает говорить. И тогда я тоже понимаю, что чуда ждать нечего. Он говорит, а я чувствую, как во мне закипает злость: «Ну, погоди, я тебе выдам…»

Это хорошо, когда приходит злость на противную сторону, ведь самое страшное в любом деле — равнодушие. По делу Алевтины Ивановны этого опасаться нечего. Я заряжен током высокого напряжения. Защищая Алевтину Ивановну, я защищаю и свою мать, и всех других обиженных матерей. А Юрий продолжает разглагольствовать. На мать даже не смотрит, зато она не сводит с него глаз. Никогда бы я не хотел, чтобы моя мать на меня так смотрела. И чем дольше он говорит, тем трезвее становится ее взгляд, и она понимает, что Юрка — это уже не ее Юрка, не тот, кого она нянчила, ласкала, дрожала над каждым его движением, отдавала ему последний кусок в трудное военное время, перед судом стоит совсем чужой ей человек, злой, жестокий и неглупый. По лицу Алевтины Ивановны вижу, что многое из того, что говорит ее сын, не соответствует действительности…

— Я понимаю, что поступаю не совсем хорошо, но и дальше так жить нельзя.

«Вот стервец, выбивает из рук мой козырь. Понимает, что к чему».

— Отдельно будем жить — отношения с матерью наладятся.

— Никогда не прощу, — не выдерживает и кричит с места Алевтина Ивановна.

— Ответчица! Будете так себя невоздержанно вести, выведем из зала, — делает замечание судья.

— А мне теперь все одно. Я лучше на кладбище пойду. Два метра положено, их-то уж никто не обменяет, чем поеду в ту дыру, куда они хотят меня загнать на старости лет по обмену.

— Ответчица! Я вам еще раз делаю замечание. Не мешайте суду работать. Дадим вам слово, выскажетесь.

Нина успокаивает мать, но Алевтина Ивановна уже сама поняла, что не сдержалась, и извиняется перед судом.

— Садитесь. И держите себя в руках. — Судья снова обращается к Юрию: — С какого времени у вас установились неприязненные отношения с матерью?

Это не праздный вопрос, и судья рано или поздно обязана была задать его. Дело в том, что при принудительном обмене судом должно быть установлено и доказано, что между сторонами существуют враждебные отношения и в квартире создалась обстановка, в которой невозможно совместное проживание, и истец, то есть Юрий с супругой, должен доказать, что источником ссор является Алевтина Ивановна. В противном случае суд при всех прочих условиях откажет в иске. Юрий мнется и не отвечает сразу. Видно, ему не легко лгать, потому что Алевтина Ивановна клялась мне, что она ни разу не ругалась ни с сыном, ни с его женой.

— Как понимать — неприязненные?

— Были ли у вас ссоры, и если были, то когда и кто может подтвердить?

— Мы же интеллигентные люди и, конечно же, никогда не дрались, не выбегали из квартиры с криками на улицу, чтобы слышал двор. А ссоры возникают у жены с матерью из-за пустяков: не так поставила детскую коляску, не там повесила тряпку. Жена в долгу не остается, всегда оговорит. Вот они и не могут ужиться.

— Какая мелочь. Из-за этого пришли в суд? — не верит ему даже судья. — Это не основание для принудительного обмена. На приеме вы расписывали такое… — и, чуть помедлив, закончила: — Что просите у суда?

— Прошу суд принудительно разменять нашу квартиру и переселить мать с сестрой в комнату восемнадцать метров, а я со своей семьей перееду в квартиру размером двадцать семь метров.

Я уверен, что этот вариант обмена у него не пройдет. И не потому, как думает Алевтина Ивановна, что суд никогда не заставит переехать ее с дочерью из отдельной квартиры в коммуналку, нет. Просто у меня есть хорошая юридическая зацепка, и судья это тоже уже поняла. Алевтина Ивановна и ее взрослая дочь — два самостоятельных члена семьи, и их нельзя по закону поселять в одну комнату. Поэтому судья и задает Юрию наводящий вопрос:

— А вы пробовали найти другой вариант обмена, и не через суд, а миром…

— Нет, это первый.

Я смотрю на жену Юрия и вижу, что она буквально рвется в бой и ждет не дождется того момента, когда судья предоставит ей слово.

— Ну что ж, послушаем, что скажет ваша супруга. Только не повторяйтесь.

Стараюсь понять ее: молодая, здоровая женщина, есть деньги, желает быть полновластной хозяйкой, а жить приходится вместе со свекровью, да еще подчиняться ей. И все же я не одобряю ее. На костях близкого человека не строят своего благополучия. Можно по-хорошему решить жилищный вопрос.

Она слово в слово повторяет сказанное мужем, кого и куда нужно переселить, и, помолчав немного, заканчивает:

— Со стороны может показаться, что Юрий плохой сын, судится из-за квартиры с матерью. Но мы долго терпели и больше не можем…

И… О! Фарисейство! Она заплакала. И впервые чужие слезы не вызвали у меня чувства жалости. Впрочем, и у судей тоже. Она, видя, что ее слезы не произвели должного эффекта, вытерла их и, как ни в чем не бывало, продолжила:

— Все не так, все не этак. Ведро не вынесешь — плохо, плиту не протрешь после приготовления обеда — тоже плохо, тряпку не повесишь на место — опять нехорошо. Она — хозяйка, а я нет, во всем должна ей подчиняться.

«Вот и показала свои коготки. Давай, давай, милая, наворачивай…» И она, словно спохватившись, уже другим голосом добавляет:

— Я не скажу, что Алевтина Ивановна такая уж плохая женщина, но жить с ней вместе нам нельзя.

— А почему бы вам не уважить пожилого человека? — задает вопрос женщина-заседательница.

Я не ожидал помощи с этой стороны и очень обрадовался вопросу заседательницы. Супруга Юрия молчит.

— Значит, не желаете отвечать?

— А как бы вы на моем месте поступили? У меня своя семья, я должна думать о ребенке, муже. Что ж, так всю жизнь и плясать под ее дудку?

— Во всяком случае, я бы на вашем месте в суд не пошла. И потом, что вы добьетесь обменом? Может, здесь кроется что-нибудь другое?

Истица молчит, сказать правду не решается. А правда простая: для них обмен — своего рода трамплин к кооперативу. Они сдадут свою квартиру государству, и им разрешат вступить в кооператив, а мать так на всю жизнь и останется в коммунальной квартире.

— Послушаем, что скажет противная сторона, — выручает ее из неловкого положения судья.

— Все, что написано в заявлении, неправда! Никаких скандалов у нас не было. Это все ее выдумки. Что касается замечания, то я действительно делала их, но только к обмену квартиры они не имеют никакого отношения. Просто она хочет вступить в кооператив, а меня с дочерью снова запихнуть в одну комнату. Всю жизнь работала, чтобы на старости лет пожить по-человечески.

— Скажите, почему со снохой не ладите?

— Вы лучше у нее спросите. Внучку не подпускает ко мне и стращает девочку бабкой.

— Хорошо, значит, себя ведете.

— Двадцать лет с детьми, проработала и своих двоих воспитала.

— Видим, как воспитали, — и, посмотрев на Алевтину Ивановну, судья осеклась.

Алевтина Ивановна от слов судьи изменилась в лице.

— Он бы никогда не подал в суд. Это все она.

Я уже слышу от нее это в сотый раз. Она искренне заблуждается, полагая, что ее сын не виноват. Видимо, все-таки в нем дело, раз он так легко дал себя уговорить и пошел против родной матери. А может, я действительно напрасно так нападаю на Юрия, он вовсе и не виноват? Ведь ему же трудно выбрать между матерью и женой. Э… нет, я просто оправдываю его. Он мог в конце концов и не доводить дело до суда, а все уладить миром. Легко сказать, не доводить. Нет, здесь что-то сложней. Судье, конечно, некогда об этом думать, слишком много у нее других дел, но решение она вынесет в нашу пользу. Уж больно неравноценен обмен, да и закон полностью на стороне Алевтины Ивановны. А подбери Юрий другой вариант обмена, мы проиграли бы дело. Я не понимаю только, зачем судья терзает вопросами Алевтину Ивановну. Ей и так не сладко стоять перед судом. Каково матери на старости лет признать, что сын, в которого ты столько вложила, судится с тобой из-за какой-то квартиры. Наверное, для любой матери нет ничего горше.

Апатия охватила Алевтину Ивановну, и мне кажется, что ей уже все равно, как закончится дело. До суда она еще на что-то надеялась и все ждала, когда Юрий опомнится и заберет свое заявление о принудительном обмене. Этого не произошло, и я боюсь, как бы ее безразличие не повредило ей самой. В таком состоянии ничего не стоит бухнуть: «Я согласна на обмен», но по инерции она твердит одно и то же:

— Из своей квартиры я никуда не поеду. Хоть силком на улицу выбрасывайте.

— Зачем же вы так, — смягчается судья. — Вас никто не собирается выгонять на улицу и тем более применять силу. Речь идет лишь об обмене.

— Решайте как знаете.

— Ясно. Дополнения есть какие-нибудь? — обращается судья к Юрию и его супруге.

— Какие еще дополнения. Мы все сказали.

— А у вас, товарищи адвокаты, есть дополнения?

У меня никаких дополнений нет. Все, что нужно, я уточнил, а остальное скажу в речи. Мне лишь хочется задать жене Юрия прямой вопрос и посмотреть, как она на него ответит.

— Скажите, а не является ли весь этот обмен причиной для вступления в кооператив?

— Да, хотим вступить в кооператив. Ну и что из этого? — и она с прищуром смотрит на меня.

Такого ответа от нее не ожидал даже муж, и я вижу, как он неловко заерзал на скамейке.

— Почему же вы не думаете о свекрови?

— А обо мне кто будет думать? — вопросом на вопрос отвечает она. — У меня своя семья, и я тоже хочу жить по-человечески.

— Все, товарищи судьи, у меня больше нет дополнений.

И действительно, что я могу ответить ей? Что нужно во всем и всегда оставаться человеком? Она вряд ли поймет меня, а то и того хуже, рассмеется в глаза и скажет: какой правдолюбец нашелся.

По этому делу можно произнести грандиозную речь, но я говорю очень коротко, по-деловому, со ссылкой на закон, и прошу суд отказать Юрию и его жене в принудительном обмене. Речь моя была слишком короткой, и мне как-то неловко было перед Алевтиной Ивановной. Вот, мол, взяла знакомого адвоката, а он почти ничего и не сказал. Но Алевтина Ивановна так занята своими мыслями, что мое выступление и выступление адвоката Юрия как-то прошли мимо нее. Она лишь смотрела на судей и ждала, что скажут они.

— Суд удаляется на совещание для вынесения решения.

Я знал, что больше десяти минут они совещаться не будут. Так оно и вышло. Не успели все опомниться, а суд уже снова вошел в зал. Как я и предполагал, решение было в нашу пользу, и, когда судья закончил читать последнюю фразу, я радостно посмотрел на Алевтину Ивановну. И улыбка сразу же сошла с моего лица. Только теперь я понял, что стоило ей это судебное заседание. Откуда-то появился стакан с водой.

Чуть поодаль стоял Юрий, и я заметил, как у него трясутся руки. Испугалась даже его супруга. Я смотрел на Юрия и хотел узнать, понял ли он что-нибудь или нет. Подойти и поговорить с ним не решился. Сейчас он явно расстроен, но я не уверен, что через некоторое время он снова не придет в суд, только лишь с другим вариантом обмена.

От этих мыслей мне как-то не по себе, ведь всегда хочется думать о человеке лучше, и я даже не решаюсь подойти к Алевтине Ивановне. Ей все еще плохо. Да и что я ей скажу? Мы выиграли дело? А ей нужно было выиграть бой за сына, а эту битву она проиграла. Я представляю, как они войдут в квартиру после суда, и гоню это видение. Мне хочется верить в добро, в их разум. Ведь человек никогда не должен забывать, что он прежде всего человек, а Юрий, я думаю, поймет, что судиться с матерью — последнее дело, и никогда больше не переступит порог суда.

СТРАНИЧКА ВОСЬМАЯ — ЭТО ПОЧТИ ПОБЕДА…

«Все будет хорошо, все будет хорошо» — эти слова Липки вертелись у меня в голове, когда я шел в суд по делу Вражина. Наш районный суд ничем не отличается от других народных судов. Разве что переулку, где он расположен, повезло больше, нежели его собратьям. Многие писатели обращали к нему свои взоры, описать же его точнее и вернее, чем это сделали Ильф и Петров в романе «Двенадцать стульев», пока никому не удалось. С тех пор мало что изменилось здесь.

Достопримечательностью переулка по-прежнему осталось небольшое двухэтажное здание неудачного цвета, из которого якобы Остап Бендер выбрасывал стулья. Возле этого дома всегда толпился народ, а два раза в день, утром и вечером, приезжает автозак или, как ее называют уголовники, «раковая шейка». Машину подгоняют прямо к двери, и из нее выводят подсудимых. Это и есть народный суд Киевского района, куда я держу свой путь.

Я спешу, хотя предполагаю, что дело не пойдет. Не может же суд действительно отказать во всех наших ходатайствах? А у меня их как-никак два, и притом какие! Мои ходатайства имеют непосредственное отношение к делу. Вот только сумею ли я их правильно сформулировать? Не растеряюсь ли перед судом? Начну с вызова рабочих. Здесь проще. И фамилии известны, и имена, и для какой цели нужны их показания. И если… Если они подтвердят показания Вражина, то это ведь железное доказательство, что действовал он не из хулиганских побуждений. Развалится первая часть обвинения, а разбить вторую уже не составит большого труда. Мне доподлинно известно, что все рабочие в этой смене выполнили свои плановые задания, и, значит, Вражин не срывал графика выпуска готовой продукции, как пишет об этом в обвинительном заключении следователь. После показаний свидетелей у суда рассеются все сомнения на этот счет. Всякому станет ясно, с какими намерениями пришел человек в цех. Значит, остается одно — бесцельная беготня по цеху. Здесь уже другой разговор. Не имел он права этого делать? Да, формально нет, но это же не злостное хулиганство, а при самой большой натяжке тянет только на первую часть 206-й. Но вся суть-то как раз в том, из каких побуждений он действовал. Из хулиганских ли?

Однако я слишком расфантазировался. Неизвестно еще, как поведет себя суд. А вдруг он и впрямь откажет во всех наших ходатайствах? Не может быть, Липка просто пошутил. Суд обязан вызвать рабочих, и повестки можно послать прямо на завод. Сложнее обстоит вопрос с подельщиками, с кем он отбывал наказание в первый раз. Они нашли его и предложили быть снова с ними. Вражин отказался и побил их, но его кулаки оказались плохой защитой. Подельщики пообещали его прирезать, если не одумается. Вражин знал, что шутить они не любят. Подельщики пригрозили Людмиле, и она отказалась встречаться с Вражиным. Тогда он снова проучил их, но слишком поздно понял, что одному с ними не справиться. Они его подстерегали, но Вражин их попытался перехитрить: он ушел с завода и решил уехать подальше на какую-нибудь стройку. С такими руками, как у него, он нигде не пропадет. Однако Вражину нужна была Людмила. Без нее он не мог уехать. Билеты на поезд лежали в кармане. «Но где же эти подельщики?» — ломал я голову. Как найти их? Вражин не говорит их фамилии, а другого источника информации у меня нет. А их показания нужны мне позарез, они окончательно бы поставили все точки над «i». Ведь если бы суду удалось их найти, то и вторая часть обвинения рухнет сама собой.

Да, у суда есть основание осудить Вражина, и, в частности, суд ни за что не поверит ему на слово и не должен верить, что он хотел уехать с Людмилой, потому что ему кто-то угрожал.

Дело за малым: захочет ли суд возиться с нами? Что за вопрос! Суду так же важна истина, как и адвокату. О многом могут рассказать билеты на поезд. От меня требуется как можно доходчивее преподнести суду ходатайства. Дома несколько раз репетировал свою речь перед матерью, вроде получалось убедительно. Но одно дело дома, другое — на суде.

Впереди здание суда. У входа тюремная машина, из которой выводят подсудимых. Конвой выстроился по коридору. Родственники и просто любопытные, а таковых в судах хоть отбавляй, толпятся сзади, норовят рассмотреть арестованных, передать привет. На лицах подсудимых светится радость, когда их глаза встречаются со взглядами родных и близких. И все время, пока их ведут до конвойной, они оглядываются, чтобы еще раз увидеть знакомое лицо. Но вот конвой прошел, и коридор опустел. Теперь можно пройти в зал судебного заседания. Прохожу в свой зал и занимаю место за адвокатским столиком. Ко мне подходит женщина. Это тетка Вражина, единственная его родственница, кроме сестры. Что ей сказать? Чем утешить? В ее глазах немой вопрос: «Что же будет?» И надежда, надежда на меня. Нужно ее как-то успокоить, но, как назло, нужные слова вылетели из головы. И я лишь выдавливаю:

— Все будет хорошо…

Мне самому хочется в это верить, и я уже тверже произношу:

— Сегодня, наверное, дело не будет рассматриваться. Я заявляю ходатайство о вызове дополнительных свидетелей. Мы с Вражиным согласовали данный вопрос.

— Как он там себя чувствует?

— Ничего, здоров, просил передать вам, чтобы вы не расстраивались особенно.

Нас перебивает секретарь, появившаяся из совещательной комнаты:

— Товарищ адвокат, зайдите, пожалуйста, к судье.

В совещательной комнате за столом сидит народный судья Тулин, представительный мужчина лет пятидесяти. У Тулина не забалуешься в судебном заседании, быстро осадит. Я у него уже выступал по одному уголовному делу. На стульях, в стороне от Тулина, женщина и мужчина — народные заседатели. Здесь же, рядом, сидит прокурор. С моим появлением беседа прекратилась. Судья посмотрел на меня:

— Так это вы будете защищать Вражина? А мне кто-то сказал, что адвокат Дотощенко. Это меняет дело, — и он переглянулся с прокурором. — Ну и хорошо, а то я не люблю Дотощенко. Она переливает из пустого в порожнее, только затягивает дело ненужными вопросами…

«А дело сегодня вообще не пойдет» — так и подмывает меня сказать Тулину, но сдерживаю зуд и ничего не говорю раньше времени о ходатайстве. А Тулин обращается уже к секретарю:

— Скажите конвою, чтобы доставили подсудимого в зал…

Вместе с секретарем выходим из совещательной комнаты. Зал за какую-то минуту наполнился, словно у людей нюх насчет того, где начнет слушаться дело. Я достаю из папки досье, еще раз пробегаю глазами выписки из дела, написанное дома ходатайство о вызове дополнительных свидетелей. Показать его Вере Михайловне так и не успел. Смотрю в зал, нет ли ее среди слушателей. Знакомого лица не видно, и я облегченно вздыхаю. При ней я бы еще больше разволновался. Рассматривать зал некогда, конвой уже ввел подсудимого. Вражин кивает мне и устраивается за барьером, на скамье подсудимых. В зале всхлипывает его тетка. Мне делается не по себе. Дверь совещательной комнаты открывается, и из нее выходят судьи. Замыкает шествие прокурор.

— Встать! Суд идет!

Зал нестройно поднимается и застывает на какое-то мгновение.

— Садитесь… — И судья начинает процесс.

Быстро кончает с формальностями, проверяет, кто явился в суд, а кто нет и по каким причинам. И вот он уже задает первый вопрос подсудимому:

— Фамилия, имя, отчество?.. Число, месяц, год рождения?.. Семейное положение?

— Холост.

— С какого времени находитесь под стражей?

— Вот уже два месяца за здорово живешь сижу…

— Суд пока не интересует вопрос, за что вы сидите. Когда перейдем к рассмотрению дела по существу, тогда и будем разбираться подробно, за чье здоровье вы сидите. А сейчас вас спрашивают, какого числа взяли под стражу?

— Сразу же, как и произошло. Четырнадцатого мая.

— Ранее привлекались к уголовной ответственности? Если да, то когда и за что?

— Привлекался. По статье восемьдесят девять часть II УК РСФСР к трем годам лишения свободы. Наказание отбыл полностью.

— Так. Правильно. — Судья проверил слова подсудимого по справке, которая находится в деле.

— Копию обвинительного заключения когда получили?

— Неделю назад.

— Все верно… А теперь послушайте, кто вас будет судить. — И, сделав небольшую паузу, произнес: — Ваше дело будет рассматривать народный суд в составе председательствующего — народного судьи Тулина, народных заседателей Сморчковой и Непослушного, при секретаре Филиной. Обвинение поддерживает помощник прокурора района Барашков, защищает вас адвокат… — он запнулся, посмотрев в дело на ордер юридической консультации, закончил: — адвокат Смирнов. Доверяете рассматривать дело данному составу суда? Отводы есть кому-нибудь из участников процесса?

— Доверяю. Отводов не имею.

— Разъясняю вам ваши права: вы имеете право давать показания, задавать вопросы свидетелям, заявлять ходатайства, имеете право на последнее слово и, если останетесь недовольны приговором, имеете право на обжалование. Ясно?

— Ясно.

— А вот сейчас подошли к ходатайствам. У вас есть ходатайства до начала слушания дела?

— Есть, — и Александр посмотрел на меня. Я незаметно наклоняю голову. — Прошу вызвать в суд дополнительных свидетелей — рабочих.

— Для подтверждения каких обстоятельств вы просите вызвать в суд рабочих?

— Я же уже сказал, а они подтвердят, что я не бил Людмилу, не ругался… И никому не мешал работать…

При последних словах Вражина прокурор улыбнулся.

— Вы, конечно, поддерживаете ходатайство подсудимого, товарищ адвокат?

— Полностью поддерживаю заявленное ходатайство. Вызванные свидетели помогут суду лучше разобраться в деле и установить истину. — Перечисляю фамилии рабочих, которых назвал мне Вражин. — К тому же имею самостоятельное ходатайство. Из показаний Подсудимого на предварительном следствии видно, что ему угрожали расправой лица, с которыми он отбывал прежнее наказание. Прошу суд установить их и вызвать для допроса в качестве свидетелей.

— Товарищ адвокат, вы же не первый день работаете. Называйте конкретно фамилии свидетелей и где они проживают. Не может же суд бегать по всей Москве и искать того или иного человека. И потом, такие ходатайства нужно заявлять на следствии…

— Я не принимал участия на предварительном следствии, — а то бы непременно воспользовался вашим советом, — уловив иронию в голосе судьи, тем же отвечаю ему я.

— Ваше мнение, товарищ прокурор, по заявленным ходатайствам?

— Я считаю, что вы должны отказать подсудимому и его адвокату в ходатайстве о вызове дополнительных свидетелей. Удовлетворение данного ходатайства ничего не даст, а рассчитано на то, чтобы затянуть дело. Мифических подельщиков вообще невозможно установить, и не случайно подсудимый не заявлял такого ходатайства на следствии. Что касается вызова рабочих, то в этой части у суда достаточно доказательств виновности подсудимого, и, в частности, в деле имеются показания дружинников. Бегал же подсудимый по цеху? Сорвал работу на производстве? Этого факта вполне достаточно, и нечего людей отрывать от дела бессмысленными вызовами в суд.

Тулин по очереди наклоняется к заседателям. Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем Тулин огласил определение суда.

— Ходатайство, заявленное подсудимым и его адвокатом, удовлетворить частично: вызвать в суд рабочих и допросить их в качестве свидетелей. Что касается ходатайства адвоката Смирнова о вызове так называемых подельщиков, то оно подлежит отклонению, как необоснованное. Слушание дела отложить, число будет объявлено в рабочем порядке.

И судья закрыл судебное заседание.

СТРАНИЧКА ДЕВЯТАЯ — ВАЛЕНТИН АНТОНОВИЧ

Я ликовал. Еще бы! Суд удовлетворил основное наше ходатайство и отложил дело слушанием. Я хожу по консультации именинником и рассказываю всем адвокатам об успехе. Большинство из коллег скептически улыбаются: подумаешь, вызвали свидетелей. Рано радоваться, неизвестно еще, как эти свидетели поведут себя на суде. И, покровительственно хлопая меня по плечу, объясняют мою горячность молодостью.

Вечером в консультации ловлю Валентина Антоновича. Пробиться к нему не так-то просто. Он обложился газетами и никого не замечает. Читает на трех языках: на французском, итальянском, английском.

Нерешительно топчусь около него. За соседним столиком беззвучно плачет женщина. Дежурный адвокат пытается успокоить ее:

— Дайте ей воды, — советует кто-то.

Женщина пьет, и ее уводят в приемную. Я продолжаю крутиться возле стола Валентина Антоновича. Наконец он замечает меня.

— А… наш молодой друг. Как дела?

Валентин Антонович привстает, дружески жмет мне руку. Когда он стоит, то его фигура походит на знак вопроса. Время сделало свое дело. Но, несмотря на возраст — семьдесят лет есть семьдесят — по-прежнему в его глазах светится живой ум. И даже недоброжелатели вынуждены признать это и консультируются с ним по всем сложным делам, хотя за глаза посмеиваются над его старческими причудами. Его французский «прононс» не дает некоторым насмешникам спокойно спать. Пробуют даже подражать ему, но ничего не выходит. У Валентина Антоновича все получается непринужденно, естественно.

Устроившись поудобнее на стуле, он нетерпеливо спрашивает:

— Ну, рассказывайте. Говорят, вы хотите потрясти народный суд? Забавно, забавно, молодой человек, — и он потирает руки. Это его излюбленная привычка.

Я не решаюсь заговорить. Валентин Антонович выручает меня:

— Вы что-то хотите спросить? Смелей, смелей, а то с вашим смущением в суде делать нечего. Только, чур, рассказывайте без адвокатских штучек. Все «за» и «против», а лучше, если дадите прочитать обвинительное заключение. Я доверяю больше своим глазам.

Протягиваю ему досье. Водрузив на нос очки, Валентин Антонович углубляется в чтение. По ходу чтения он что-то отчеркивает красным карандашом. Глаза привычно прощупывают листы дела.

— Ваш клиент — настоящий хулиган, — ошарашивает он меня. — Бегал по цеху и не признает себя виновным. Тяжко в суде придется.

— Но не из хулиганских же побуждений он это делал?

— Позвольте, как же так? Главное — факты, а здесь они против вашего подзащитного.

— В обвинительном заключении не все точно. Было уже судебное заседание, и наше ходатайство о вызове дополнительных свидетелей удовлетворили.

— Если дело обстоит так, то задача усложняется. Снова нужно восстановить статус кво, то есть все поставить на ноги. А для этого необходимы, как выражается теперь молодежь, «железные доказательства», хотя известно еще с Римского права, что никаких «железных» доказательств в юриспруденции нет, а есть прямые или косвенные. У вас же, насколько я понимаю, пока нет ни тех, ни других. Или, быть может, вы, как и я, главные козыри бережете до конца и выкладываете их только на суде в самый решительный момент? Верное средство. Так вы имеете что-нибудь за пазухой? Вижу по глазам, что прячете что-то…

Я улыбаюсь и рассказываю Валентину Антоновичу о рабочих, о подельщиках.

— Да, это несколько меняет картину, но я полагаю, что предрешать восстановление истины еще рано. Неизвестно, что свидетели покажут на суде. За сорок лет работы адвокатом я видел всякое. Так что я, как тот скряга, который считает, что пока деньги не у него в кармане, это еще не деньги. Пока показания рабочих не записаны в протоколе судебного заседания, я бы вам посоветовал, — он остановился на мгновение, словно подбирая слова, а затем продолжил: — Поменьше задавать вопросов свидетелям-дружинникам, а лучше — вообще не задавать. Я придерживаюсь такого правила: один глупый вопрос может свести на нет всю работу. Вот так-то, молодой человек, — и он снова углубляется в газету.

Благодарю за совет и направляюсь к своему столу в углу комнаты. То и дело из приемной к адвокатам приходят клиенты, шуршит газетами Валентин Антонович, а я продолжаю думать о деле Вражина, но сосредоточиться мешает разговор, который два адвоката ведут между собой. «А ваш покорный слуга сегодня выиграл дело в Верховном суде». — «Везет же людям, весь в делах, а здесь в октябре опять не выработала минимума. Шеф снимает стружку». — «Можно было бы парня не сажать, жена больная с двумя детьми осталась». — «Хулиган хулигану — рознь». — «Вы же юрист, батенька, а не коновал. И кому, как не вам, уважать право, то бишь закон. Правовой нигилизм ни к чему хорошему никогда еще не приводил. Это не значит, конечно, что одним правом можно покончить с хулиганством. Воспитать народ надо, чтобы каждый борьбу с хулиганством воспринял как свое, кровное дело…»

Шум волнами то уходит в глубь комнаты, то вновь возвращается ко мне. Постепенно все затихает. Не замечаю, как расходятся адвокаты, в комнате появляется уборщица и начинает протирать столы. Потянулся, выключил настольную лампу. За окном мелькают люди, машины. Захотелось скорей на воздух. В дверях приемной нерешительно топчется какая-то старушка.

— Вы кого ждете, мамаша?

— Защитника.

— Так все уже ушли. А что у вас за такое срочное дело? Может, я чем-нибудь помогу.

— Издалека я приехала.

Старушка недоверчиво смотрит на меня — уж больно молоденький, читаю у нее в глазах, — а затем нерешительно идет за мной.

— Садитесь, рассказывайте.

СТРАНИЧКА ДЕСЯТАЯ — САМОВАРНОЕ ДЕЛО

…На дворе стояла зима. Холодный ветер швырял в лицо снег. В такую погоду, говорят в народе, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Но и те редкие прохожие, которые очутились в эту пору на улице, обратили внимание на женщину в полушубке и пуховом платке. В руках она несла сверток, закутанный в старое пальто. На вороте полушубка, на пуховом платке от дыхания серебрился иней.

Женщина свернула с центральной улицы в узкий проулок и вошла в мастерскую. Вместе с ней в помещение ворвались клубы морозного воздуха. Из глубины комнаты раздался сердитый мужской голос:

— Ну, что раскрылатилась, бабка? Бросай свой сундук, а то всех заморозишь…

Повернувшись боком, женщина протиснулась в дверь, и та за ней с шумом захлопнулась. После морозного, прозрачного воздуха электрическое освещение ослепило ее. Какое-то мгновение она стояла не двигаясь, словно приноравливаясь к обстановке. Сделав несколько шагов, женщина споткнулась. Раздался дружный смех. Все тот же голос, но уже с ноткой иронии, произнес:

— Ты что, ослепла, что ли? Не видишь, изделия стоят?

Женщина промолчала. Примостив ношу у себя в ногах, она начала раздеваться. Не спеша сняла рукавицы, развязала веревку, которая стягивала полушубок, опустила воротник и только тогда принялась за платок. Большие, морщинистые руки проворно развязали узел, и показалось открытое лицо старого человека с морщинами вдоль и поперек. Лицо это красноречивее всяких слов говорило, что прожитые годы не были для женщины беззаботной прогулкой по жизни. Многое, видно, довелось испытать ей на долгом бабьем веку.

Теперь, когда старушка отошла от мороза, рабочие молча рассматривали ее. Да и как же было не смотреть, если скоро обед, а это первый посетитель в мастерской. В тридцатиградусный мороз все предпочитают сидеть дома. Слесарям не терпелось узнать, с чем пожаловала к ним старушка. Первым не выдержал молодой парень. Он подошел к старушке и, нарочно споткнувшись, ударил ногой по предмету. Раздался глухой звук, и парень съязвил:

— Уж не колокол ли с церкви принесла, бабка…

Старушка ничего не ответила. А рабочий, облокотясь о стойку и бравируя перед товарищами, продолжал в том же духе:

— А может, ты бомбу притащила и хочешь нас взорвать? Кто тебя знает.

Глупость парня потонула в смехе, и он миролюбивее заметил:

— Сидела бы ты дома на печи в этакий-то мороз… И какая нелегкая тебя принесла к нам, бабка?

— Самовар…

— Могла бы и через неделю прийти. Большой бы беды не стряслось.

— Значит, не могла.

Женщина сказала это так, словно-речь шла о живом человеке, а не о вещи. Подошедший к слесарям пожилой рабочий одернул озорника:

— Хватит тебе изгаляться над старым человеком. Сопли еще не высохли под носом, а туда же…

— Я что, я ничего, — стушевался парень.

Старушка занялась свертком. Она осторожно развязала старое пальто, глазам рабочих предстал большой самовар старинной работы.

Старушка любовно протерла его тряпочкой. Самовар тускло заблестел.

Может быть, в другое время, когда в мастерской находились люди, приемщик давно бы прервал занятие старушки. В данный же момент она была единственным посетителем, и ее появление с самоваром в какой-то мере развлекало рабочих, хотя и думали о ней по-разному. «Забавная старушка, — размышлял приемщик. — Все к старости становятся чудаками и каждый по-своему с ума сходит. Ишь ты, как она обхаживает самовар…» — «Делать старушенции нечего, вот она и возится с каким-то паршивым самоваром целый час», — пронеслось в голове молодого рабочего. «Одна, наверное, старушка осталась, — жалел бабку пожилой слесарь. — Иначе кто бы ее выпустил из дома в такой мороз? Устала, бедняжка, пока дотащилась до нас. Помочь бы ей не мешало…» Он попросил приемщика:

— Михеич, отпусти старушку, что она у тебя в проходе-то торчит как неприкаянная.

Приемщик вышел из-за перегородки.

— Что у тебя с ним стряслось?

— Крант заедает. Поддувало, ежели можно, посмотрите, и… — старушка замялась, — отнекировать.

— Отникелировать, — поправил ее приемщик и, определив объем работы, выписал квитанцию.

Старушка повертела бумажку для приличия в руках, несколько раз близко поднесла ее к глазам, но разобрать, что написано в квитанции, так и не смогла. Она была неграмотна. Из всех каракулей, которые вывел приемщик, уяснила лишь цифры: два рубля сорок копеек, но для верности переспросила:

— Скоко?

— Два сорок.

Откуда-то снизу старушка извлекла завязанный аккуратно платочек, отсчитала положенную сумму, и платок вместе с квитанцией так же незаметно исчез в складках ее одежды. И не успела за ней захлопнуться дверь, как молодой рабочий небрежно взял ее самовар и бросил в общую кучу, где его трудно было отличить от других.

Месяц для Анисьи, так звали старушку, тянулся мучительно долго. Она не находила себе места, дожидаясь дня, когда нужно будет идти в мастерскую за самоваром. Наведывалась в гости к своей товарке, такой же, как она, старой и одинокой женщине. Подруга да самовар связывали еще Анисью с жизнью. Нет, была еще фотография на стене, на которой они сняты всей семьей. Когда она смотрит на фотографию, ей кажется, что сыновья с мужем сойдут к ней и начнется задушевная беседа. От напряжения глаза слезятся. Если долго-долго смотреть, то фотография расширяется, уходит, а сыновья с мужем наклоняются к ней. Анисья протягивает руки, но пальцы натыкаются на стену. Тогда она садится за стол, вынимает из шкатулки три пожелтевшие от времени листочка. Такие безобидные на вид, а сколько причинили горя.

…Похоронные согнули Анисью. Первое извещение получила в декабре сорок первого из-под Москвы. Долго, беззвучно тряслась на топчане. За ночь перед глазами промелькнула вся жизнь первенца. Она вновь и вновь просила подругу перечитать письма сына. Марья, как могла, утешала Анисью. Но горе одно не приходит, перестала получать письма от младшего сына. А через три месяца еще один удар потряс Анисью. Почтальон, стараясь не смотреть ей в глаза, сунул похоронную. В мае сорок пятого года, в последний месяц войны, погиб и муж…

Листочки медленно скользнули из ее рук в шкатулку. Анисья жила воспоминаниями. Чаще всего ей виделась одна картина: вся семья сидит у стола за самоваром, Анисья разливает чай. Самовар она помнит еще ребенком, но когда он появился в доме, сказать никто не мог. Мать рассказывала ей, что его купили в Туле еще при жизни бабки. За долгие годы самовар для Анисьи стал живым.

В мастерскую пришла раньше открытия. В приемной было тихо, за конторкой копошился приемщик.

— Кто первый, подходи…

Анисья приблизилась к окошечку и стала развязывать платок.

— Ну вот, целый час стояла и не могла приготовить квитанцию.

В очереди на нее зашикали. От этого Анисья растерялась еще больше и никак не могла развязать узел. Наконец злополучная квитанция оказалась в руках приемщика. Сверившись с журналом, приемщик вышел из-за перегородки и поманил Анисью рукой:

— Твой? Забирай, — и, не дожидаясь ответа, направился к конторке.

Она наклонилась к самовару, чтобы получше рассмотреть его, и отшатнулась. Кровь ударила ей в лицо. Это был не ее самовар. Боясь, что ошиблась, она еще ниже склонилась над самоваром. Свой самовар она не спутает ни с каким другим. Она знала на нем малейшую зазубринку, каждую завитушку на кране. За вечера, проведенные наедине с самоваром, она выучила его наизусть. Из состояния задумчивости ее вывел голос молодого рабочего:

— Что, бабка, копаешься? Получила самовар и отчаливай…

Анисья не шелохнулась.

— Ты что, оглохла?

— Это не мой самовар.

— Как не твой? Чудишь, бабка.

— Мой не такой.

— Не такой, не такой, — передразнил ее парень. — Притащила рухлядь, и, можно сказать, мы сделали конфетку, самовар блестит как новенький, а она, видите ли, недовольна. На вас не угодишь…

— Ну и пусть блестит, мне мой подавайте. Что вы старого человека за нос водите?

— Иди с приемщиком разбирайся.

Анисья снова направилась к конторке. Приемщик, занятый работой, не поднимая головы, буркнул:

— Что ты мне голову морочишь, бабка?

— Мне самовар подменили.

— И что мудришь? — Обращаясь к проходившему мимо пожилому рабочему, добавил: — Твоя работа, Матвеич! Во как здорово сделал, что клиентка не узнает свой самовар. Благодарность должна записать, а не мотать нервы.

Рабочий внимательно осмотрел самовар.

— Старушкиным самоваром занимался Алексей. — Он поманил молодого парня.

— Ты мамашин самовар чинил?

— А я почем знаю? Десяток прошло за месяц.

— Ты мне носом-то не верти, довертишься. Не помнишь, говоришь? А кто на той неделе любовался вязью на ручках?

— Во, во, это мой, — закивала Анисья.

— Ты мне дурачком не прикидывайся. Отвечай толком, куда ее самовар дел?

— И что ты ко мне привязался с каким-то самоваром? Тоже мне, новый начальник выискался, — и парень направился на свое рабочее место.

— Знаем мы его штучки-дрючки, — и предложил Анисье: — Пройдите к заведующей.

Выслушав Анисью, заведующая исподволь начала уговаривать Анисью:

— Может быть, вы ошиблись, бабуся? Или вас подвело зрение. Принесли самовар старым, облезлым, а мы вам предлагаем вон какого красавца. Он еще сто лет прослужит.

— А на кой леший мне на сто лет-то? Мне бы год-другой протянуть, и то слава богу. Вы мне мой самовар подавайте, и вся недолга.

— Что сейчас об этом толковать? Нет вашего самовара. Где мы его возьмем?

— Намедни был, а теперь нет. Не мог же он провалиться сквозь землю. Лучше спросите у молодого зубоскала, куда он его задевал.

Вызванный к заведующей молодой рабочий сказал:

— И что она, Елена Михайловна, голову нам морочит? Только отрывает людей от дела. Ее самовар, другого нет.

— Ну вот что, товарищ Карпова, вам предлагают замену. Не желаете брать самовар, не надо. Некогда нам больше заниматься с вами. У нас работа, — и, давая понять, что разговор окончен, она встала.

На неделе Анисья еще дважды заходила к заведующей, но та даже не захотела слушать ее. Пожаловалась она в управление, но оттуда жалобу Анисьи переслали в мастерскую. Ответа она так и не получила.

Анисья растерялась. Как найти управу на охальников? Мир не без добрых людей. Кто-то посоветовал обратиться в суд. Соседи написали заявление, и у Анисьи немного отлегло от сердца. «Суд-то уж разберется».

Народный суд нашла быстро. Он помещался в одноэтажном домишке и встретил Анисью тишиной, темным коридором, по стенам которого еще с зимы стояли поленницы дров. На скамейках уже сидели посетители. Анисья заняла очередь. Люди молча ждали приема, в сотый раз повторяя про себя заранее заготовленные фразы. В девять часов из боковой двери вышла молоденькая девушка и предупредила:

— На одиннадцать часов назначено дело. Больше не занимайте очередь.

Посетители по одному исчезали за дверью и быстро выходили из кабинета судьи. Анисья не заметила, как подошел и ее черед. Она вошла в кабинет. За столом сидела худощавая женщина лет сорока с усталым лицом. На столе перед ней кипа бумаг. Увидев Анисью, судья спросила:

— Что у вас?

— Самовар… — и Анисья хотела было рассказать, как ее обманули в мастерской и подсунули чужой самовар, но судья прервала ее:

— Не нужно сейчас рассказывать. Где исковое заявление? Давайте его сюда.

Анисья положила на стол сложенный пополам лист бумаги. Судья мельком пробежала глазами заявление и вернула обратно.

— В таком виде не могу принять заявление. Юридически неграмотно составлено. Не по форме.

— Самовар, — опять начала Анисья, но судья перебила ее:

— Самовар, самовар, а того понять не можете, что нет его в натуре и можно ставить вопрос только о взыскании стоимости.

— Вам видней. Неграмотная я.

— Ладно уж, так и быть, приму заявление. Через неделю вызову на прием вместе с представителем мастерской, — и положила заявление Анисьи в деловую папку.

Так Анисью захватила судебная карусель. Появилось самоварное дело. Оно, как и сотни других, было пронумеровано, аккуратно подшито, получило надлежащий индекс и закочевало по судебным инстанциям. Вместе с делом завертелась и Анисья.

Неделя пролетела как во сне. И оттого что она очень ждала дня приема, в суд опоздала. Когда Анисья робко просунулась в кабинет судьи, там уже сидел представитель мастерской. И не успела она еще как следует устроиться на стуле, а на нее уже посыпался град обвинений:

— И зачем вы, Карпова, затеяли дело. Пустое все это. Себя только мучаете и других отрываете от работы. Ну что вам надо?

— Самовар.

— Так вам же мастерская дает самовар, а вы отказываетесь. А чем докажете, что они обманули вас?

— Квитанция, — начала было Анисья.

— Что квитанция? В ней написано, что от вас получили самовар, и все. А какой он был, одному господу богу известно.

При упоминании бога Анисья не решилась перечить. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вот тебе и суд», — думала Анисья. «И чего старушка надрывается? Не все ли равно ей, из какого самовара пить воду?» — читалось на лице представителя мастерской. «Конечно, обманули человека, — понимала судья. — Можно заставить администрацию мастерской вернуть ей ее самовар, потребовать от них, чтобы принесли в суд надлежаще оформленную квитанцию, книгу учета. Но на это нужно время и время».

— Ну так какие же у вас доказательства, Карпова?

— Я правду говорю.

— Вы одну правду говорите, администрация мастерской другую. Кому прикажете верить?

Анисья растерялась.

— Так как же, Карпова, возьмете самовар в мастерской?

— Нет. Ведь это же не мой самовар. Не могу я взять чужую вещь. Пусть тешит свою хозяйку.

— Придется назначать суд.

Анисья изумленно захлопала белесыми ресницами.

— Как же так, а разве это не суд?

Судья пояснила:

— Нет, это только прием. Я хотела уладить дело миром, а решать по существу может лишь суд в полном составе, два народных заседателя и я.

Анисья внимательно выслушала судью и приободрилась. Значит, суд решит в ее пользу и ей вернут самовар. С этими мыслями она и вышла из здания суда. И едва за ней закрылась дверь, как судья набросилась на представителя мастерской:

— Кто там у вас хамит? Старую женщину гоняете по судам? Обманули, подсунули другой самовар. Совсем распустились, никакой культуры обслуживания. Стоит только увидеть, что человек неграмотный, тут же что-нибудь и выкинут. Заставить бы вас вернуть старушке самовар, посмотрела, как бы вы тогда запели.

— Товарищ судья, так это же невозможно практически сделать. Надо вызвать всех, кто в январе — феврале сдавал в починку самовары.

— А что, у вас их так уж много?

Представитель мастерской замялся и, не ответив на прямой вопрос судьи, сказал другое:

— Мы уже его наказали. Выговор объявили. Разрешите в суд не являться, работы много…

— А у меня, думаете, мало? — и судья, махнув рукой, закончила: — Так и быть, не приходите. Как-нибудь и без вас разберемся.

Старая Анисья в это время медленно шла по городу. Думала она о том, что вот на склоне лет пришлось таскаться по судам. Дожила до седых волос, не врала, а вот теперь ей не верят.

В день суда, уходя из дома, Анисья истово помолилась, призывая всех святых разобраться в ее деле. И впервые за многие годы в голове шевельнулась кощунственная мысль: «Вот если есть бог, вернут самовар…»

В зале судебного заседания с надеждой посмотрела на пожилую женщину-заседательницу. «Она-то уж должна поверить». Пожилая заседательница благосклонно смотрела на Анисью, с сомнением качала головой, когда судья прерывала Анисью, не давая ей возможности высказаться до конца.

— Суду все ясно. Читали ваше заявление. Что просите у суда? — спросила судья.

— Самовар.

— Хорошо, разберемся. — Суд удалился в совещательную комнату.

Анисья так и осталась стоять с широко открытым от удивления ртом. И не успела она ни о чем подумать, как суд вышел в зал и огласил решение. Оно было кратким: в иске Карповой отказать. Истец, то есть Анисья, не доказала суду своих исковых требований и не представила в судебном заявлении убедительных доводов факта подмены самовара. Кончив читать решение, судья подняла голову и обратилась к Анисье:

— Решение понятно? Можете обжаловать его в областной суд в течение десяти дней, если остались им недовольны.

— Понятно… — протянула Анисья.

Десять дней прошли в размышлениях: жаловаться или не жаловаться. Решила все-таки пожаловаться, грамотные люди написали бумагу, и она отнесла ее в суд. Пересмотр дела назначили на конец мая.

На областной суд надеялась. Из залов областного суда пыхало жаром, как из духовки. Месяц выдался жарким, этого и следовало ожидать, судя по лютой зиме. Не спасали от зноя и солидные каменные стены. Не в пример народному суду, областной суд размещался в большом доме и занимал целых два этажа. В залах ровными рядами стояли скрепленные стулья. Судейские столы были покрыты добротным сукном. Внушительно выглядели и судейские кресла. От обстановки на Анисью повеяло трепетом, и она уверила себя, что здесь-то уж разберутся в ее деле. Она почему-то решила, что будут заниматься только ее делом. Каково же было изумление старой женщины, когда секретарь повесил на двери длинный список с делами, назначенными к слушанию, и лишь где-то в конце списка стояла ее фамилия. Анисья забилась в дальний угол зала и оттуда наблюдала, как идет суд по другим делам. От жары ее разморило, и она не сразу расслышала, как дважды произнесли ее фамилию:

— Слушается дело по жалобе Карповой. Из сторон кто явился в зал судебного заседания?

— Я.

— Проходите на первую скамейку. А ответчик что, не явился? Извещен о дне слушания? Не возражаете слушать в его отсутствие? Заслушаем.

Докладчик коротко изложил дело, и последовал все тот же вопрос:

— Что просите у судебной коллегии по гражданским делам?

Анисья собралась с духом и хотела рассказать все по порядку, но на нее замахали руками:

— Не надо, не надо. Мы вашу жалобу изучили. Добавить что-нибудь желаете?

Суд удалился в совещательную комнату.

Анисья окинула взглядом зал. Кроме нее, никого не было. И то ли от жары, то ли от напряжения она почувствовала себя плохо. Как во сне слышала, что решение народного суда оставлено без изменений. Анисье стало дурно. Кто-то положил ее на скамейку, дал холодной воды. Она открыла глаза и увидела над собой склоненное лицо докладчика.

— До дома доберетесь? Может, «скорую» вызвать?

— Спасибо. Пройдет на воздухе.

Еле дотащилась до дома и, не раздеваясь, повалилась на кровать. В глазах у нее стоял самовар, и к нему по очереди протягивали руки сыновья с мужем.

Я выслушал рассказ старушки. И мне не оставалось ничего другого, как не по инструкции посоветовать:

— Трудно вам доказать, мамаша, что самовар подменили.

— Я буду жаловаться, — и старушка, не попрощавшись, вышла на улицу.

В учреждениях, куда можно жаловаться, в столице недостатка нет. Есть и прокуратура, есть и народный контроль. И пройдет осень, наступит зима, а я уверен, старушка не появится дома, пока не найдет своего самовара.

СТРАНИЧКА ОДИННАДЦАТАЯ — ДЕЛО О РАЗВОДЕ

Среда — своего рода разгрузочный день в юридической консультации. Пока есть время, в сотый раз перебираю досье по делу Вражина. Странно, но из головы не выходит и старушка с самоваром.

— Что казнишь себя напрасно? — заметил мое подавленное состояние Липка, когда я ему рассказал о самоварном деле. — Ты дал ей правильный совет и не виноват, что с ней так поступили. Разве мало на свете равнодушных людей. Да и в нашей профессии с ними приходится сталкиваться.

И правда, что я переживаю? Я же действительно не виноват, что с ней так поступили. И все же, все же лучше бы она не мне рассказала о своем несчастье, а другому адвокату.

— К вам можно? — передо мной с советной карточкой в руке стоит молодая девушка. — Вы дежурный адвокат?

— Садитесь, пожалуйста…

Я дежурю. Интересно, что у нее за вопрос? Трудовой? Жилищный? Скорее всего о разводе. Я молча разглядываю девушку. Она чувствует мой взгляд и смущенно опускает глаза. «Красивая!» Перестаю на нее глазеть и как можно строже спрашиваю:

— Что привело вас к нам?

Строгость у меня напускная. Выдает мальчишеский вид. Я страдаю от этого. Клиенты мне почему-то не очень доверяют. Стоит им только меня увидеть, и они норовят уйти к другому адвокату. У девушки, конечно, никакого дела быть не может. Просто совет, а советы я даю не хуже старых адвокатов.

— Так что у вас случилось? — повторяю я вопрос.

— Хочу развестись и получить консультацию, как это побыстрее сделать.

— Прекрасно, — помимо воли вырывается у меня, но я тут же поправляюсь и удивленно переспрашиваю: — Развестись?

— Да, а что здесь такого? Ни я первая, ни я последняя.

— Нет, ничего, мне только показалось, что вы слишком юны.

— А какое это имеет отношение к делу?

— Я просто думал, что вы еще не успели выйти замуж.

— А… — воспринимает она мои слова как шутку.

И она впервые посмотрела мне в лицо. Теперь настала моя очередь смутиться и, отвести в сторону глаза.

— Развестись так развестись. Вам что, заявление написать или разъяснить только порядок развода?

— И то и другое.

— Ну, тогда слушайте. Нужно написать заявление в народный суд, в котором необходимо указать мотивы развода, и с этим заявлением пойти на прием к судье. И если обе стороны согласны на развод, то вас разведут быстро. Заплатите лишь десять рублей госпошлины, и суд еще взыщет от пятидесяти до двухсот рублей, в зависимости от материального положения сторон. Вот и все. Да… чуть не забыл, еще одна деталь. Дело слушается по месту жительства ответчика, то есть там, где прописан ваш супруг.

Пока я говорю, девушка внимательно слушает меня. Это льстит самолюбию.

— Так что, как видите, ничего страшного нет. Заявление пишется в двух экземплярах.

— Почему?

— Копия вручается ответчику, то есть вашему супругу.

— А…

— Написать заявление, или еще подумаете? Может, и не стоит разводиться.

— Уж не собираетесь ли вы нас примирить?

— Нет, что вы, это не входит в обязанности адвоката, а вот на суде вас обязательно постараются примирить. Сначала судья вас вызовет на прием вместе с супругом. И только после того как вы откажетесь примириться, дело будет назначено к слушанию.

— Какая волынка. А я-то думала, раз-два, и готово.

— Ну так что будем делать?

— Пишите заявление.

— Хорошо. Только вам придется мне рассказать, что между вами произошло. Адвокату, как священнику, нужно говорить всегда одну правду.

— Вы совсем не похожи на попа, а я еще не успела согрешить, чтобы каяться.

После этого заявления я с интересом смотрю на девушку.

— Так что же вам рассказать?

— Как познакомились, в каком году был зарегистрирован брак, есть ли дети и, главное, почему решили развестись. Иными словами, нужно обязательно указать мотивы развода. Суд тоже спросит об этом.

— А можно не указывать настоящую причину, а придумать что-нибудь, вроде — не сошлись характерами.

— Написать-то в заявлении все можно, но лучше указать истинную причину. Итак, фамилию я вашу уже знаю — Сысоева Валерия Михайловна.

— Откуда такая осведомленность?

— А на советной карточке написано, которую вы мне дали.

— Действительно просто, а я-то думала, вы настоящий детектив, по глазам читаете.

И все же в ее беспечном разговоре чувствуется напряжение. Слишком сильное потрясение, видимо, перенесла клиентка, и поэтому я поддерживаю ее тон:

— Могу и по глазам, — и замечаю, как в ее взгляде метнулся испуг, словно и вправду я могу узнать больше, чем она расскажет сама.

Не так-то просто постороннему человеку рассказать о беде. Не каждый это может. Наверное, когда она шла в юридическую консультацию, сотни раз повторяя заранее заготовленные слова, ей казалось, что она их скажет и адвокату, а теперь, когда нужно говорить, слова улетучились. Я не раз замечал это за клиентами, да и за собой тоже. Поэтому прихожу ей на помощь:

— Не стесняйтесь, а если хотите, сами напишите дома заявление. Я набросаю вам канву.

— Нет, нет, — испуганно произносит она. — Уж раз пришла, то нужно написать, а то я буду все откладывать и дооткладываюсь… Пишите. Сысоева Валерия Михайловна по делу с Сысоевым Борисом Григорьевичем, — пишу я в заявлении вслед за ее словами. — От брака есть дочь Людмила.

Все это необходимые элементы заявления о разводе. Но очень трудно получить правильное представление о сути дела, выслушав одну сторону. Я уверен, он бы тоже наговорил кучу нелестных слов в ее адрес. Однако последний его поступок любого располагал к ней: месяц назад она застала своего супруга с другой женщиной.

— А что, если и впрямь это была клиентка, — пытаюсь усомниться я.

— Клиентка… Протезы вставляла за ширмой в нижней рубашке…

Ее муж — зубной техник и по вечерам принимает клиентов в своем кабинете, который находится в квартире родителей. Она случайно зашла к нему, и он даже не оправдывался.

После ее рассказа я испытываю странное ощущение. С одной стороны, мне ее жалко чисто по-человечески, с другой… С другой какое-то непонятное раздражение поднимается против нее. «Так тебе и надо, погналась за длинным рублем. Зубные техники гребут деньги лопатой. А где же была любовь? Вот и пришла расплата. Стоп, стоп, — останавливаю себя. — Это ничего не значит, что они были знакомы всего три месяца, ведь бывает же любовь с первого взгляда?»

— Ну что ж, никакой причины и выдумывать не нужно. Так и напишем в заявлении — супружеская измена. Очень веско, суд обязательно разведет. За заявлением придете денька через два. У нас машинистка в отгуле, — и я протягиваю ей телефон консультации.

Девушка встает.

Мне почему-то вдруг показалось, что она передумает и не придет за заявлением. Это она вгорячах пришла к юристу, а завтра одумается, простит мужу измену, и они снова будут говорить друг другу нежные слова.

За заявлением девушка так и не пришла. Напрасно я ждал ее звонка. У меня был ее адрес, указанный в регистрационной карточке, и первое время меня так и подмывало подъехать к ее дому и дождаться, когда она выйдет на улицу. Но как только я представил себе, что увижу ее вместе с мужем, у меня пропала всякая охота видеть ее.

И все же, интересно, как она смотрит на него? И почему у них так получилось? А главное, можно ли без любви жить вместе? Такие люди обкрадывают себя. Все равно она никогда не забудет измену и при возможности отплатит ему той же монетой. Практически под одной крышей живут чужие люди. Они говорят друг другу какие-то слова, но они лживые, выказывают какие-то чувства, но они искусственные, совершают поступки, но в них сквозит расчет.

У них растет ребенок. С годами он вдруг начинает понимать, что его отец и мать обманывают друг друга, а значит, можно обманывать и ему, и в ребенке незаметно для родителей и для него самого зарождается зло. Оно еще неосознанно и проявляется в недоверии к другим людям, постепенно недоверие превращается в неверие ко всему существующему, а затем становится злом, и человек уже сознательно творит зло. Это своего рода вирус, который заражает всех, кто как-то соприкасается с больными.

Но ведь зло приходит и другим путем. Я знаю, что есть и добро, оно всесильно и не должно сдавать своих позиций. И еще добро, как и зло, в нас самих. И мне хочется крикнуть: люди, не стесняйтесь показывать добро.

Я с ней познакомился случайно. Вернее, сначала я познакомился с ним. Мы оказались соседями по парте на курсах по изучению иностранного языка. Есть у меня такая дурная привычка хвататься за все сразу и не доводить ничего до конца. Так получилось и с курсами. Можно было овладеть иностранным языком в университете, но там почему-то все пять лет сдавал разным преподавателям один и тот же текст из «Милого друга» Мопассана. А вот когда стал адвокатом и с преступниками вроде ни к чему разговаривать на французском, меня потянуло на курсы.

Там я и познакомился с Вадимом. И хотя курсы оба не кончили, я решил заниматься дома самостоятельно, а он перешел на английский, со временем мы даже сблизились. Я стал частым гостем у него в семье и очень привязался к его десятилетнему сынишке Андрею и его жене Вере, милой и симпатичной женщине. Я себя чувствовал у них как дома. Я рассказывал им о своих делах и о всех своих неудачах в любви, а влюблялся я легко и часто. Над моей вечной влюбленностью они беззлобно подтрунивали. С десятилетним Андрюшкой нас связывала мужская дружба. Я рассказывал ему о своей работе, он просил показать ему наган. Оружие адвокатам не выдают, но мне стыдно было в этом признаться, и я обещал принести оружие в следующий раз. И всегда при этом ссылался, что забыл его в сейфе, хотя и сейфов у адвокатов тоже нет. Андрюшка мне верил и терпеливо ждал, когда я принесу ему настоящий наган.

И вдруг Вадим пришел ко мне в юридическую консультацию и попросил написать заявление о разводе. Сначала я подумал, что он шутит, так не вязалась его просьба с тем, что я знал о его отношениях с женой. Но он не шутил. И сколько я ни отговаривал, ничего не помогло. И я, грешный человек, не смог ему отказать. И пока писал ему заявление, перебрал в уме все, что знал о них, и я не понимал его.

Вера тянула Вадима, пока он учился в институте, тянула его и потом, когда он поступил в аспирантуру. Работала на две ставки да и дома занималась хозяйством, воспитывала сына, а Вадим грыз науку.

Я ничего не понимал. Человек, от которого я никогда не ожидал подлости, поступал гадко. Оказывается, он уже больше полугода не жил дома.

— Кто она, скажи мне?

Он улыбнулся.

— Заявление напишешь, пойдем ко мне — и увидишь.

Я мог принять его новую подругу только в одном случае, если у них была настоящая любовь. Но когда они успели полюбить? Он мне ничего о ней не рассказывал. Я знал за ним маленькие грешки, мужик он красивый, женщины к нему льнут, но все это было несерьезно, так, легкий флирт…

— И давно ты с ней познакомился?

— Да уже около года.

— И ты скрывал ее от меня?

Он снова улыбнулся.

— А как же Вера? Андрей?

— С Верой мы договорились. А Андрей? Что ж, к Андрею я буду приходить.

— Это же несерьезно, старик.

— Не тебе одному делать глупости.

— Да, но от моих глупостей никто не страдает, только я сам. И потом, об Андрее ты хоть подумал? Ему в этом возрасте, как никогда, нужен отец, а не твои приходы. Он же очень шустрый мальчишка. Вера одна не справится с ним.

— Справится. И потом, хватит об этом. Пойдем лучше ко мне, обмоем заявление.

— Пойдем, посмотрим на твою кралю. Кстати, чем она занимается?

— Да ничем… Она генеральская дочь. — И он смеется слишком сытым смехом. Раньше он так не смеялся.

Выходим на улицу. Обычно мы сразу же заворачивали за угол и оказывались у Вадима дома. На этот раз маршрут удлинился. Через улицу Фрунзе прошли на Каменный мост, и я догадываюсь, в какой дом мы идем. У подъезда навстречу нам вежливо поднимается швейцар.

— Это со мной, — и Вадим кивает в мою сторону.

Все в этом доме не так, как в других, более комфортабельно и добротно. Даже кабина лифта. Я еще никогда не был в генеральской квартире, и этот нездоровый интерес подталкивает меня вверх. В коридоре расстелены мягкие ковры, стены отполированы под дуб. «Продался», — мелькнуло у меня в голове. Звонок здесь скрытно вмонтирован в стену, и его не так просто найти. Дверь так бесшумно и быстро открылась, что у меня сложилось впечатление, будто нас ждали.

— Домработница… — рассеял мои сомнения Вадим. — Пройди в гостиную, я сейчас своей половине доложу.

Домработница провела меня в гостиную, комнату метров двадцать пять, устланную коврами, с кушетками вдоль стен и с большим телевизором последней марки в углу. Я боялся присесть, и у меня мелькнула мысль — убежать, не дожидаясь новой жены Вадима. В гостиную вошла все та же домработница и внесла на подносе чашечки черного кофе и бутылку коньяка. А следом за ней появился мой приятель со своей избранницей. Нет, она не была безобразна, но и ничем не выделялась среди сотен, тысяч девушек, которых я ежедневно видел в городе. Широко улыбаясь, она протянула мне руку:

— Нина, Вадим столько мне о вас рассказывал. Какой вы забавный. Стихи пишете, и я давно хотела познакомиться с вами.

— Я тоже, — автоматически соврал я.

Рассматриваю гостиную, а перед глазами шестнадцатиметровая комната друга на старом Арбате. Вадим не в меру суетлив и разговорчив. Таким я его еще не видел.

— Не стесняйтесь, наливайте коньяк, — предлагает Нина.

Я не стесняюсь, но что-то меня раздражает в ней. У нее громкий голос. Она говорит так, словно плохо слышит, и я представляю ее в старости, оглохшую, а рядом его, еще здорового и цветущего мужчину. Бр, бр, меня пронимает дрожь, хотя мы уже выпили по две рюмки. Разговор не клеится.

— Почитай что-нибудь, старик.

— Нет настроения, в другой раз, — хотя уже отлично понимаю, что другого раза не будет.

— Пойдем, я покажу тебе свой кабинет.

Да, ничего не скажешь, шикарно. Кабинет, отдельная спальня, столовая. Но в этом дворце не слышно радостного голоса Андрюшки: «Пап, а к нам дядя Сережа пришел…» И такое пакостное состояние накатывается на меня, что хочется расплакаться. Или это коньяк начал действовать?

— Проводи, старина, мне нужно еще в одно место слетать.

Он обиделся.

— Посидим, выпьем еще. Я сейчас магнитофон включу, есть интересные записи.

— Как-нибудь в другой раз, не могу.

— Я тебя провожу.

Мы молча спускаемся в лифте. Разговаривать нам не о чем, мы и так отлично понимаем друг друга. Внизу нас провожает все тот же вежливый швейцар. На улице я все же задаю Вадиму вопрос по адвокатской привычке:

— Скажи, старик, только откровенно, а ты не жалеешь, что ушел из семьи?

По выражению лица Вадима вижу, что не ожидал он этого вопроса. Глаза его беспокойно забегали.

— А почему ты это спрашиваешь?

— Ну, во-первых, потому, что ты поступил не совсем красиво от отношению к Вере. Во-вторых, во-вторых, как мне кажется, ты не так счастлив, как хочешь показать. И совсем не любишь свою новую жену, а жить без любви пошло.

— Ты всегда что-нибудь придумываешь. Это в тебе твои поэтические замашки говорят. И тебе нужно было не адвокатом, а прокурором работать. И Вера здесь совершенно ни при чем. Это же могло случиться с любым человеком. Просто я ее не люблю.

— А почему же тогда ты с ней жил столько лет? Выходит, все это время обманывал ее?

— Не все так просто, как ты полагаешь. Никто ее не обманывал. Она сама давно догадывалась, что я ее не люблю.

— Я что-то не замечал, когда бывал у вас, да и ты ни разу не заикался мне об этом, хотя мы и были с тобой откровенны.

— Мне просто неприятно было вмешивать тебя в наши семейные дела.

— Может быть, пока она переписывала твою диссертацию, растила сына, работала на тебя, как каторжная, давала тебе полную свободу, тебя это устраивало?

— Старик, перестань.

— Нет, ты уж дослушай и не перебивай меня. Ты стал кандидатом, и она вроде не подходит, а тут подвернулась генеральская дочка, с машиной, дачей.

— Заткнись…

— Что, не нравится правда?

— Да, да, мне надоела комната на Арбате в виде вытянутой кишки, соседи, теснота, грязь. В конце концов я тоже хочу пожить, а Нину не трожь, она меня любит.

— А Вера разве не любит?

— Хватит об этом, а то поссоримся по-настоящему, — и он натянуто улыбнулся.

Но меня уже было трудно остановить, и я задаю ему последний вопрос:

— Скажи, а не придется ли мне лет через пять защищать Андрея в суде?

Я заметил, как он отшатнулся от меня.

— Ты все преувеличиваешь. Я же даю ей шестьдесят рублей и раз в неделю прихожу к сыну.

— Все ясно. У суда вопросов больше нет.

— Заходи как-нибудь, — говорит он на прощание. — Нина будет рада, ты ей понравился.

Я смотрю, как он уверенно скрывается в подъезде, словно не сомневается, что поступает правильно. Больше я не видел Вадима, не приходил и он ко мне. Зато я часто вижу его сына и Веру. С Андрюшкой мы по-прежнему дружим. Мы ходим с ним по улице и, как старые друзья, обсуждаем важные проблемы: почему проиграла сборная по футболу и можно ли переловить всех преступников. Только мне грустно смотреть на него. Мы оба что-то потеряли: он — отца, я — друга. У нас с ним есть молчаливый уговор, мы не разговариваем о Вадиме. Разве что он не удержится и скажет: «Вчера был отец» — и все.

С его матерью у меня все сложнее. Когда я встречаю ее на улице, то стараюсь не попадаться на глаза и перехожу на другую сторону. Мне все еще стыдно за Вадима. Она держится молодцом. Посещения Вадима ее ранят, но она не показывает и вида, что ей больно. Официально он приходит к сыну, и ему никто не имеет права запретить это делать, а для нее каждый его визит мучителен. И я почему-то всякий раз вспоминаю о ней и об Андрюшке, стоит мне на дежурстве столкнуться с разводным делом.

Адвокат права на глупость не имеет, как выразился Валентин Антонович. Я же делаю слишком много глупостей. Еще неизвестно, как кончится дело Вражина, а уже вся консультация знает о нем. Я так перепугался, что решил еще раз сходить в суд и посмотреть дело.

Гоголевский бульвар всегда бурлит, в какое время суток ни попади на эту улицу. Под ногами шуршат листья. Они взвихриваются от ветра, затем нехотя опускаются на тротуар и мостовую, покрывая их разноцветным ковром. Ковер не стоит на месте, а движется, временами образуя причудливый орнамент. Бывают моменты, когда кажется, что ковер застыл, и тогда особенно заметно движение отдельных листьев, бесприютно парящих в воздухе. Они бьются о стены домов, крыши троллейбусов, залетают на подоконники, но и там, не найдя приюта, срываются, и еще долго их ногами футболят прохожие. Одним, вконец измотанным, удается вписаться в общий орнамент ковра, другие так и продолжают летать в одиночку, больно ушибаясь об острые углы.

Глядеть на эти одинокие листья тоскливо. И ни шум большого города, ни люди, снующие рядом, не могут вывести меня из этого состояния. В такие минуты и сам себе кажешься похожим на никому не нужный лист. И рад бы остановиться, да не можешь. А листья все падают и падают. По городу идет осень, а в голову лезут мысли о Вражине. Ну почему он не хочет довериться мне? И не рассказывает о подельщиках, которые угрожали ему? Он же знает их фамилии и где их можно найти. Ведь без подтверждения его показаний вескими доказательствами его версия повисает в воздухе. Для установления истины нужны факты. Без них Вражина осудят за хулиганство.

Я так задумался, что чуть не сшиб женщину.

— Смотреть надо.

— Извините, — бормочу я и вхожу в суд.

Конвой провел подсудимого, и коридор опустел. Теперь можно пройти и в адвокатскую комнату. Дежурные адвокаты дружно отвечают на мое приветствие. Кто-то шутливо бросает:

— Молодой Плевако пришел.

Веселый смешок, и снова головы склоняются к столам, а пальцы проворно листают страницы уголовных и гражданских дел. Дежурный адвокат разъясняет молодой девушке порядок развода. Когда за клиенткой закрылась дверь, адвокат укоризненно бросает:

— Месяц назад вышла замуж, а уже разводится. Не сошлись характерами, видите ли.

— Чем удивили, — поднял голову от досье его сосед. — Каждый день пишу подобные заявления. Просто вы, уважаемый коллега, оторвались от жизни, на дежурства не ходите.

— Да, — соглашается Владимир Петрович, — третий месяц сижу в большом процессе и должен вам сказать, фантастическое дело, давно таких не вел.

— Везет же людям, большие процессы, а здесь оскомину набили хулиганы. И откуда они только берутся?

— Ну, не скажите, иногда маленькое дело интереснее большого, — вступает в беседу Валентин Антонович.

Я весь внимание, ибо слушать, как адвокаты рассказывают про свои дела, — одно удовольствие.

— Это верно, — не сдается сторонник больших процессов. — Есть и маленькие дела интересные, но только не хулиганство. Хулиганы — все на одно лицо.

— Как же с такими взглядами вы защищаете? Нужно немедленно оставить адвокатскую профессию. — И Валентин Антонович от волнения заходил по комнате. — Во-первых, маленьких дел нет. Все дела по-своему большие. Это для нас с вами дело может быть маленькое, большое, а для человека, который доверил вам свою судьбу, его дело — самое важное. А во-вторых, — и Валентин Антонович повернулся ко мне, — есть интересные дела и о хулиганстве. Мой молодой коллега не даст мне соврать. У него в производстве находится настоящее уликовое дело. Есть где показать свои способности. Конечно, как повести это хулиганское дело. Можно схалтурить и отбарабанить в суде определенное время, а можно загореться, как это сделал наш молодой друг, вложить душу, защищать по убеждению.

— А вы что, всегда защищаете по убеждению? — вмешивается в беседу Дотощенко Вера Михайловна.

— Я прежде всего адвокат и защищаю в человеке человека от преступника. В этом я всегда убежден.

— Красивые слова. В наше время защищать хулиганов по убеждению? Пустое и бесполезное дело. И было бы глупо от молодого адвоката этого требовать…

— А вы сами как считаете, Валентин Антонович? — снова задает вопрос дежурный адвокат. — Чикаться с хулиганами нужно?

— Почему же, как это вы выразились, «чикаться»? Только кару нужно умело сочетать с воспитанием.

— Это все прописные истины, а вот где причина хулиганства?

— Вы думаете, причину вам ученые на блюдечке с золотой каемочкой преподнесут? Может быть, оно так и случилось бы, если бы наши юристы, экономисты, социологи, философы, психологи всерьез занимались выяснением причин.

— Я как-то об этом не задумывался…

— В том-то наша и беда, что мы не задумываемся.

— Ну, теперь вы расфилософствуетесь, не дадите спокойно поработать. — Дотощенко посмотрела на дежурного адвоката, словно ища у него поддержки. И, обращаясь ко мне, добавила: — Идите в канцелярию и возьмите дело Вражина. Мы его вместе посмотрим…

Я выхожу из адвокатской.

СТРАНИЧКА ДВЕНАДЦАТАЯ — ТЕТЯ НЮША

В коридоре возится уборщица тетя Нюша. Она приветливо улыбается мне. Глядя на тетю Нюшу, можно смело сказать, что происходит в народном суде. Если она миролюбиво клюет носом на стуле, значит, полный порядок: все свидетели нашли свои залы и правосудие в полном разгаре. Если же ее тоненький голосок доносится откуда-то сверху, это означает, что кто-нибудь из свидетелей заблудился и не найдет нужный зал. Тетя Нюша придет ему на помощь.

Самое хлопотливое время дня у тети Нюши — утро. Здесь важно открыть двери народного суда, чтобы люди не торчали на улице, но и раньше положенного времени она тоже не впустит в помещение. Часам тетя Нюша не доверяет. Она приходит к нам в адвокатскую комнату и, сняв трубку телефона, набирает цифру сто. И лишь после того как голос в трубке произнесет: «Десять часов ровно», — она впускает первого посетителя. Страсть к точности — ее маленькая слабость.

Больше же всего тетя Нюша любит поговорить. В разговоре она дипломат. За долгие годы работы уборщицей в народном суде она неплохо освоила Уголовный и Гражданский кодексы. Тетя Нюша при случае советует родственникам идти до самого Генерального Прокурора. Некоторые адвокаты обижаются на тетю Нюшу за советы клиентам. После ее консультации клиенты к адвокатам не идут. Делает это тетя Нюша неумышленно, а из любви к справедливости.

Особенно умиляется тетя Нюша, когда слушает выступление защитника по делу несовершеннолетних, где адвокаты доискиваются до причины, почему тот или иной подросток оказался на скамье подсудимых. После речи адвоката она выходит из зала с просветленным лицом, словно только что причастилась. В такие дни она не находит себе места. Часто заходит в адвокатскую. Посидит, молча послушает, как идет прием, и так же незаметно выскользнет за дверь. Тихо ходит она по зданию. Внезапно ее лицо озаряет чистая, детская улыбка. Тетя Нюша останавливается, и кажется, что она что-то рассматривает в себе. Мы уже знаем — она вспоминает о своем сыне.

Мальчишкой ушел ее Санька на фронт и погиб где-то под Смоленском. О сыне она рассказывает десятки раз. Но тетю Нюшу никто не перебивает. Выговорившись, она сникает и как бы становится меньше ростом. На лице особенно отчетливо вырисовываются морщины, и резко бросается в глаза, что она старенькая, одинокая и что нет у нее никого и ничего, кроме работы. Народный суд для нее — дом родной. Всю ласку тетя Нюша отдает посетителям. Адвокатов она обычно встречает одним и тем же вопросом:

— Что дело? У кого? У Боданова? Подсудимого в зал еще не доставили…

Значит, можно не торопиться, зайти в адвокатскую комнату, а когда подсудимого поведут в зал судебного заседания, тетя Нюша обязательно заглянет в комнату и предупредит.

На втором этаже толпится народ. В одном из залов кончилось судебное заседание. До канцелярии меня сопровождает легкий гул. Внизу громыхает ведром тетя Нюша, по лестнице слышатся ее шаркающие шаги, но я уже в канцелярии. Здесь всегда людно, особенно в часы приема. Девушки-секретарши едва успевают отвечать на вопросы посетителей.

— А вы что стоите? — набрасывается на меня секретарша. — Прием окончен.

— Мне дело…

— Какое вам еще дело? — не отрывая глаз от бумаг, переспрашивает девушка. — Для вас что, особый порядок?

— Нинка, дурочка, так это же адвокат, — и ее подруга весело смеется.

— Ой, извините, я вас не узнала.

— Богатый будет, — вторит ей подруга.

— Тут один тип пристал, никак не отвяжется. Через каждые пять минут в дверь заглядывает. Какое вам дело?

— Вражина. У Тулина назначено, — отвечает за меня ее подруга. — Он его уже, наверное, сотый раз берет.

Секретарь быстро находит нужное дело и протягивает мне. Я благодарю девушек и выхожу в коридор. Девушки прыскают вслед. Люди в коридоре провожают меня почтительным взглядом, принимая за работника суда. В восьмом зале только что взяли под стражу подсудимого. Родственники кидаются вниз, к конвойной. Милиционеры строго придерживаются инструкции и никого близко не подпускают. Посетители вплотную придвинулись к адвокатской, и я с трудом пробираюсь в комнату.

Здесь стоит непривычная тишина. Адвокаты разошлись по своим делам. Спор, начатый при мне, прекратился. В комнате остался лишь один дежурный адвокат да мой бывший патрон — Вера Михайловна. Она перелистывает дело Вражина, задерживаясь на некоторых показаниях обвиняемого и свидетелей. Затем закрывает папку.

— Ничего особенного и нет. Только зря шум подняли. Обычное хулиганское дело. Если даже рабочие-свидетели и подтвердят версию подсудимого, что он не бил потерпевшую, то у суда все равно достаточно данных, чтобы осудить его за хулиганство. Другое дело, как наказать его — сажать ли в тюрьму или ограничиться условным наказанием. Здесь многое будет зависеть от того, как вы преподнесете его личность перед судом, но это уже частности. Я, пожалуй, пойду в консультацию. Меня там ждет клиент, — и, не попрощавшись, она выходит из комнаты.

Мы остаемся вдвоем с дежурным. Долго примериваюсь, где бы поудобнее пристроиться. Выбираю место у окна. Отсюда хорошо просматриваются три переулка. Люди, пробегающие по тротуару, с любопытством заглядывают в зарешеченные окна суда. Передо мной лежит дело о хулиганстве. К тому же, как выразилась Вера Михайловна, простое.

И как она может так говорить, не зная всех обстоятельств? Воображение рисует, как я произношу блестящую речь, суд освобождает Вражина из-под стражи, адвокаты жмут мне руку, поздравляя с успехом. По всему суду разносится слух, что молодой адвокат выиграл трудное дело, а я скромно отнекиваюсь, мол, ничего особенного и не произошло, такое дело попалось, на моем месте любой адвокат выступил бы так же…

— О чем задумались, молодой человек? — в голосе дежурного адвоката слышится улыбка.

Вздрагиваю и хватаюсь за дело.

— Так, ерунда всякая лезет в голову. — И оттого что сказал неправду, краснею. Врать я еще не научился.

Дежурный адвокат кивает и погружается в бумаги. Я с закрытыми глазами могу сказать, на каком листе находятся показания Вражина, а на каком того или иного свидетеля. На всякий случай перечитываю дело еще раз. Дежурный адвокат, видно, закончил свою работу, втравляет меня в разговор.

— Что вы так воткнулись в дело? Можно подумать, что вы открыть новую Америку собираетесь.

— Угадали… — и еще одному человеку рассказываю о деле Вражина.

Адвокат снисходительно улыбается.

— Это хорошо, что вы так горячо взялись за дело, но… — и он запинается.

— Что «но», договаривайте, — вызывающе бросаю я.

— А то, молодой человек, что вы напоминаете мне задиристого петушка, которому все нипочем… — Он встал из-за стола и подошел ко мне. — Всем нам так кажется, когда мы молоды. И я кричал когда-то, грозился уйти из адвокатуры, если со мной не согласятся в суде. Ан нет, двадцать лет прошло, работаю, защищаю, но с умом. Стараюсь докопаться до истины и суду помочь, а не лелею одно — защитить во что бы то ни стало, чтобы самолюбие потешить. — И он хлопает меня по плечу.

— Нас в университете учили, что следственные органы должны доказать виновность человека. Презумпция невиновности — краеугольный камень всякого правосудия.

— У следственных органов уже есть веские доказательства виновности Вражина, а у вас пока один пыл…

Я забираю дело и выхожу в коридор. В вечерние часы суд затихает. В пустых залах валяются обрывки бумаг. Их шевелит ветер, врывающийся в открытые форточки. У канцелярии ни души.

— Ну как, нашли что-нибудь новое? — встречает меня вопросом секретарша.

Вместо ответа протягиваю дело и выхожу из канцелярии. В коридоре меня поджидает тетя Нюша.

— А вас внизу спрашивает какая-то старушка.

Быстро спускаюсь в адвокатскую, за моим столом сидит пожилая женщина. При моем появлении она поднимается со стула.

— Сидите, сидите, — и я поудобнее устраиваюсь за столом, чтобы выслушать очередную историю…

СТРАНИЧКА ТРИНАДЦАТАЯ — ДЕЛО О СЕРЕБРЯНЫХ ЛОЖКАХ

Без малого сорок лет проработала Анфиса Власьевна на телеграфе. Пришла она в здание на улице Горького молоденькой девчонкой, а ушла пожилой женщиной. На людях, можно сказать, и протекла вся ее жизнь. Здесь же, на телеграфе, она встретилась с первой любовью, да так и осталась ей верна и больше уже никого не полюбила и замуж не вышла. Это, наверное, случилось потому, что видела она любимого лишь дважды. Первый раз, когда, принимая телеграмму, обратила внимание на ее странное содержание и, подняв глаза от текста, увидела дерзкое, мальчишеское лицо. Увидела и от неожиданности смутилась. Именно такой образ рисовало ее девичье воображение, и именно о встрече с таким юношей мечтала она.

Плохо помнит, как выписала ему квитанцию и как они договорились о свидании. Только вечером она летела к назначенному месту, словно одуванчик по ветру. Он пригласил ее в ресторан, и она впервые танцевала под оркестр, впервые опьянела, не столько от вина, сколько от его присутствия, впервые ее поцеловал мужчина. Вот и все. Больше она уже никогда не видела Сергея. На следующий день началась война, и она получила от него только одно письмо да сообщение товарища о его смерти. Это письмо и чувство, которое после известия о его смерти стало еще глубже и чище, — вот, пожалуй, и все, что осталось от Сергея. И то и другое Анфиса Власьевна бережно хранит, только письмо — в заветной шкатулке, где у нее лежали самые дорогие реликвии, а чувство — в сердце.

А вскоре к этому горю прибавилось новое: умерла мать и оставила у нее на руках сестру, инвалида с детства, за которой нужен глаз да глаз. В войну едва не умерли от голода. Анфиса в свободное от работы время ходила по дворам и собирала очистки, а летом перебивались крапивой. Утешало то, что не век войне быть, да и не они одни маялись, а многие. Другим даже было трудней. И, видимо, на роду у них так написано — не умереть, вот они и выжили. Война окончилась, и постепенно жизнь наладилась, и хлеба можно было есть досыта. К тому же для сестры иногда через инвалидную артель удавалось получить работенку. Клеить цветы. По вечерам Анфиса помогала сестре, и они так навострились, что выбивали на цветах почти тридцатку.

Но ведь не одной утробой жив человек. Нашли себе занятия по душе и сестры. У них в комнате всегда ютилось несколько кошек, больные голуби, да и иная бессловесная тварь находила у них приют, а под окнами в любую погоду вертелись бездомные собаки. И любой птахе, любой животине они находили не только ласковое слово, но и спасали их от голода. Омрачалась эта дружба соседями.

Квартира — цитадель, крепость, страна на замке, а у них часто дверь настежь — то Анфисе нужно голубей покормить, то кошек с собаками, а то какая-нибудь животина заболела в соседнем дворе, и, кроме Анфисы, свести ее к ветеринару некому. Вот соседи и волнуются, а вдруг к ним в квартиру забредет вор? И сколько Анфиса Власьевна ни успокаивала их, что живет она с ними без малого сорок лет и ни у кого еще не пропадала иголка, а ей резонно возражали, что, когда пропадет, будет поздно. И при этом недвусмысленно намекали на историю с ложками. Тоже верно, было такое дело. Одним словом, отношения с соседями у сестер были не совсем приятельские, но и неприязни к ним никто не питал. Жалели их люди.

Так и жила Анфиса Власьевна — тихо, мирно, творя добро всяк сущему на земле. Вставала чуть свет, готовила сестре на день еду, кормила голубей и кошек и бежала на службу, а после работы сразу же торопилась домой. А когда вышла на пенсию, то с головой ушла в любимое занятие. С утра до вечера можно было видеть ее на улице: то она крошила корм сизарям, то возилась под окнами с кошками и собаками, а в последнее время пристрастилась помогать дворнику на общественных началах. Когда же выдавалась свободная минутка, бежала в магазин сдавать банки и бутылки.

Анфиса Власьевна жизнь прожила тяжелую, а бранного слова никто от нее не слышал. Больше того, не раз утешала соседей, которые роптали на тяжесть земного существования, и всегда при этом произносила:

— Жить-то как хорошо, господи! — И блаженство разливалось у нее по лицу. — И за что вы только бога гневите. — И люди, знавшие, какое бремя невзгод она вынесла, пристыженно замолкали.

А она была счастлива. По-прежнему она поднималась чуть свет и принималась за свое хлопотливое хозяйство. И хотя давно уже провели газ, она, чтобы не беспокоить соседей, керосинку с кухни перенесла в комнату и на нее ставила воду для клея. И пока сестра присматривала за керосинкой, а затем в нужном количестве разводила клей, Анфиса успевала сбегать на улицу и проведать своих подопечных. Дикие голуби, завидев ее, слетались со всех домов. Птицы садились ей на голову, плечи, брали корм из рук, копошились под ногами. Управившись с голубями, бежала к кошкам, которые давно уже поджидали ее под окнами. Следом за ней трусили две-три бездомные собаки. Почетный эскорт из собак и кошек сопровождал ее, когда она шла по переулку.

С цветами им не очень везло. Работу давали от случая к случаю. Был в артели знакомый человек, и работа была у них. Ушел их кормилец на другое место, а с новым нормировщиком общий язык не нашли. Вот и дают им заказ только перед праздниками. Но они и без цветов обходятся. Правильно говорят: хочешь жить — умей вертеться.

И Анфиса Власьевна вертелась похлеще любой белки в колесе. Днем она обегала все магазины в округе, и там, где иная хозяйка выкинет трешницу и ничего не купит, она умудрялась обойтись на два рубля. Эти походы по магазинам ее так выматывали, что к вечеру она еле волочила ноги. А длинные зимние вечера проводила с сестрой. И пусть недуг приковал Наталью на всю жизнь к постели, лишив возможности передвигаться, умом господь ее не обидел. Чаще всего говорили о матери и о Сергее. За долгие годы Анфиса уже сотни раз рассказывала сестре историю своей любви, и каждый раз Наталья печально вздыхала:

— Счастливая ты, Анфиск!

А ей после слов сестры становилось не по себе, словно была ее вина в том, что Наталья инвалид и у нее так неудачно сложилась судьба, и она не испытала той радости, которая выпала на долю Анфисы Власьевны.

Однако в последнее время Наталья стала замечать, что с ее счастливой сестрой творится что-то неладное. Скрывала Анфиса даже от самого близкого человека свою беду. Замучили ее головные боли. Видно, работа на телеграфе дала себя знать. Как-никак, а почти сорок лет прожила она в шуме. Шум не давал ей покоя ни днем, ни ночью. Но все бы это ничего и она как-нибудь снесла и головные боли, и шум, если бы не терзало ее еще и другое. Пустяк, что произошел четверть века назад, обернулся мучением совести. Тогда она не придала этому особого значения, а вот спустя много лет все предстало совершенно в ином свете. И случилась-то сущая ерунда, а обернулось такой неприятностью. Никогда она не думала, что память сотворит с ней злую шутку и выплеснет наружу историю со злосчастными ложками. В свое время за эту глупость она натерпелась страха, но, оказывается, пережитое тогда не идет ни в какое сравнение с теперешними муками…

Ссора с соседкой началась с пустяка. Соседке не понравилось, что Анфиса варила кошкам рыбу, запах от которой распространялся по всей квартире. Слово за слово — и соседка, бой-баба, толкнула Анфису на газовую плиту, и Анфиса неделю пробюллетенила. В суд на соседку не подала, пожалела, да и не умела она долго таить на людей зло, но в отместку, тайком, с кухонного стола обидчицы взяла и спрятала три серебряные ложки, которыми соседка очень дорожила. О своей проделке рассказала сестре, и они вместе посмеялись, представляя, как расстроится Марья, обнаружив пропажу.

Смех обернулся не к добру. Исчезновение ложек так подействовало на соседку, что она слегла. Анфиса испугалась, ей было жалко соседку, но и положить открыто ложки на место она не решилась. Соседка наверняка бы ославила Анфису на весь переулок. Да и нового скандала не миновать. Не зная, как избавиться от ложек, она решила их выбросить. Два дня детально разрабатывала план и, выбрав ненастную погоду, рано утром, когда на улице не было ни одной живой души, Анфиса завернула злополучные ложки в тряпицу и, отойдя от дома несколько кварталов, выбросила их на помойку.

С души точно гора свалилась, но долго она еще не могла успокоиться и, всякий раз встречаясь с соседкой на кухне, отводила глаза. Совесть мучила ее. Но эпизод с ложками забылся, а если и вспоминался, то как недоразумение.

И вот теперь, спустя столько лет, память жестоко отомстила. Ей жить не давали ложки, они лезли на нее из углов, мешали думать о матери. Не испытывала она уже и той радости от общения с животными, хотя и исправно исполняла свои обязанности. Но заметили люди, что подолгу стоит она на одном месте, уставившись неподвижным взглядом на голубей, не замечая их, что-то шепчет про себя.

Одна мысль терзала ее бедную голову: «Анфиса Власьевна — воровка. Да, да, это она — самая что ни на есть преступница, и ее следует давно уже арестовать…» Анфисе Власьевне казалось, что соседка знает о краже ложек, что она с умыслом смотрит на Анфису Власьевну. В такие минуты у нее появлялось желание кинуться на колени перед соседкой и признаться ей в тяжком грехе. Останавливала ее не боязнь предстать перед судом людским, а страх за сестру. Почему-то ей втемяшилось в голову, что ее обязательно посадят за кражу, и она не находила себе покоя от мысли: «На кого я оставлю сестру-инвалида… Пропадет Наталья без меня». Тайком от сестры Анфиса ночами плакала. Не было ей спасения и на улице. Анфисе Власьевне казалось, что все прохожие тыкают на нее пальцем: «Смотрите, люди добрые, вон пошла нечестная женщина…» И она шарахалась от людей, соглашаясь с их мнением. Смущало ее лишь одно: если она такая плохая, то почему люди здороваются с ней. Анфиса Власьевна беспомощно озиралась вокруг и силилась найти в толпе хотя бы одну родственную душу, которая бы открыто, как и она, страдала из-за совершенной подлости. Но все ее усилия были тщетны. Люди спокойно проходили мимо. И неизвестно, сколько бы еще она мучилась, если бы вдруг ее не осенило: «Пойду и проконсультируюсь к юристу…»

— Вы все рассказали, что у вас случилось?

— А меня не посадят?

— Вы что, разве еще и кого-нибудь убили?

Старушка отшатнулась.

— Бог с вами, как вы могли подумать такое? Неужели я похожа на убийцу?

— Нет, конечно, — успокоил ее. — Но к нам со всяким приходят… А голова у вас раскалывается потому, что так уж устроена человеческая память. За совершенную подлость рано или поздно приходится расплачиваться. А что касается вашего уникального дела с серебряными ложками, то вы можете спать спокойно. За давностью срока вас никто не имеет права привлечь к уголовной ответственности, даже если бы и была доказана кража. Вы же вообще не украли, неловко пошутили. Поэтому со своей совестью разбирайтесь сами. Здесь никакой закон и никакая юридическая консультация не помогут, — и я встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен.

Поблагодарив, Анфиса Власьевна вышла на улицу. И не успела за ней закрыться дверь, как сидевший рядом дежурный адвокат выговорил:

— Что вы столько времени возились с больной женщиной? Не пойму я вас. За это время я принял троих клиентов, а вы выслушивали байки про какие-то ложки. Я таких клиентов сразу направляю в психиатрическую больницу.

— Ну, не скажите. Забавная, конечно, старушка, но абсолютно здоровая. Только вот чересчур совестливая.

— Вот увидите, замучает она вас теперь… Будет каждый день ходить со своими ложками.

— Не придет она больше. Завидую я ей. Счастливая женщина! Если бы все так же переживали и страдали, как она, за совершенные гадости, люди стали бы намного чище.

— А вы все никак не успокоитесь, фантазируете…

Я пожимаю плечами и выхожу на улицу.

А старушка и впрямь снова почувствовала себя счастливой. У нее было такое ощущение, словно с души сняли камень. Оказывается, стоило только открыться постороннему человеку, как стало легче. Мимо шли люди, но ей не нужно было таиться, поминутно оглядываться, ждать, пока кто-нибудь из них покажет на нее пальцем. Она радостно глядела прохожим в глаза.

Какое-то время смотрю ей вслед, а затем, повернувшись, направляюсь домой кружным путем, — по своему излюбленному маршруту пешком, — через Арбат, улицу Фрунзе, Каменный мост, Полянку.

СТРАНИЧКА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ — СУД ПО ДЕЛУ ВРАЖИНА

По дороге в суд дурные предчувствия не покидают меня. Перед судом немного успокаиваюсь. В дверях приветливо кивает тетя Нюша. Вражина уже привезли из тюрьмы, перед заседанием успеваю заскочить к нему в конвойную. Он страшно волнуется.

— Ну как, пришли свидетели? — встречает меня вопросом.

— Еще не знаю, но, наверное, пришли. — Договорить не дает конвойный милиционер.

— Кончайте беседу, товарищ адвокат, сейчас доставлять будем.

Я направляюсь в зал судебного заседания. В проходе толпятся любопытные. Замечаю сестру Вражина, киваю ей и с трудом пробиваюсь на свое место. Прокурора еще нет. «Интересно, кто будет поддерживать обвинение? Хорошо бы Лакшинов. Принципиальный человек, но он редко выступает по уголовным делам. Наверное, все же придется сразиться с Барышниковым…»

Устраиваюсь за столом и окидываю взглядом зал. На меня с любопытством смотрят десятки глаз. Волнение не унимается. Машинально перебираю дело, чувствую, как безнадежно краснею. Мысленно внушаю: возьми себя в руки… Вспоминаю совет Валентина Антоновича — волнуешься, займись чем-либо посторонним. Лезу в папку за книжкой, но вытащить не успеваю. В зал судебного заседания вводят Вражина. Конвойный стучит в совещательную комнату, и через минуту из боковой двери выходит суд, его возглавляет секретарь, замыкает шествие прокурор Барышников.

С формальностями покончили быстро, все анкетные данные записаны в протокол. По тому, как судья спрашивает, обращаясь к прокурору и адвокату:

— Вопросы по анкетным данным есть? Нет, садитесь, — понимаю, что он хочет быстро закончить дело.

По лицу прокурора, или мне только кажется, расплывается довольная улыбка. Быстрота процесса ему на руку. Я начинаю лихорадочно думать, как переломить ход процесса. Мне явно не хватает опыта. Замечаю, с какой надеждой смотрит на меня из-за барьера Вражин. Первая стычка с прокурором разгорается по вопросу, с кого начать допрос. Прокурор настаивает на свидетелях-дружинниках. Они настроены против Вражина, после их допроса у суда сложится определенное мнение и уже не будет такого доверия к показаниям Вражина и тем более к показаниям дополнительных свидетелей. Лучше, чтобы судебное следствие шло обычным порядком, то есть началось с допроса подсудимого.

Неожиданно для нас, суд соглашается с моим мнением.

— Вражин, встаньте! Признаете ли вы себя виновным?

— Виновным себя не признаю. — И его голос задрожал.

По мере того как он рассказывал, голос креп. Слушая Вражина, искоса наблюдаю за судом. Лицо судьи бесстрастно. Женщину-заседательницу мучает какой-то вопрос, и она все порывается перебить подсудимого, но сделать это не решается. Заседатель мужчина внимательно слушает Вражина и время от времени что-то записывает для себя на листке бумаги. Прокурор тоже бесстрастен.

Вражин поведал суду, что пришел в цех с одной лишь целью — уговорить Людмилу ехать с ним. И сам не понимает, как получилось, что он начал бегать по цеху. Хрипотца в голосе все еще выдавала волнение. Наболевшее на душе рвалось наружу. Слова текли легко, свободно. Он рассказал, как увертывался от дружинников, прыгал через станки, как его связали и привезли в милицию.

— Ну, а дальше что? — спросил судья Тулин, когда Вражин вдруг замолчал.

— Меня привезли в милицию, — повторил Вражин, — сказали, что разберутся и утром отпустят. И вот отпустили. — Губы его задрожали.

«Только не сорвись, только не сорвись», — мысленно внушаю ему. И, как бы уловив мои биотоки, он спокойнее заканчивает:

— Вот и все…

— Все, да не все. Из ваших показаний выходит, что вы чуть ли не подвиг совершили. Медаль бы следовало за такое поведение, а не на скамью подсудимых, — Тулин посмотрел на прокурора и уже другим голосом добавил: — Непонятно все же, зачем вы пришли в цех во время смены, не дожидаясь конца рабочего дня?

— Хотел сделать как лучше, поскорее Людмилу увидеть, а вышло наоборот.

Председательствующий еще несколько раз спрашивал, почему подсудимый бегал от дружинников, но Вражин Александр твердил одно — он не хотел попадать в милицию. Обратившись к заседателям, Тулин спросил:

— У вас есть вопросы?

Женщина-заседательница выпалила мучивший ее вопрос:

— А чем вы докажете, что хотели уехать в другой город вместе с девушкой?

— В деле есть билеты на поезд, которые у меня изъяли во время обыска…

— А… — многозначительно произнесла она.

У мужчины-заседателя вопросов к Вражину нет. А я так надеялся на его помощь. Правда, он может задать их и позже, после допроса свидетелей, когда прояснится общая картина.

Дождавшись своей очереди, прокурор, повторяя одни и те же вопросы, говорит о его прошлой судимости. Судья делает ему замечание.

— Товарищ прокурор, суд уже выяснил эти вопросы. Не повторяйтесь, пожалуйста. Если есть новые, задавайте. Нет — дайте возможность защите допросить подсудимого.

После вопросов прокурора Вражин нуждается в восстановлении сил. Таким аккумулятором для него мог быть только я. Но аккумулятор неожиданно сел. Язык словно присох к нёбу. Давно заготовленные вопросы улетучились из головы. Казалось, весь зал смотрит на меня. Чувствую на плечах тяжесть, которую не могу стряхнуть. Не помогает и совет Валентина Антоновича. Видимо, у каждого адвоката свое лекарство от волнения. Но все было бы ничего, если бы не голос. В нем звучит предательская дрожь. Правда, с каждым новым вопросом уже не краснею, но волнение не проходит. Дрожат кончики пальцев, на ладонях липкая влага. Старая истина применима и здесь — плавать можно научиться только в воде. По лицам заседателей вижу, насколько удачен тот или иной заданный вопрос:

— Уточните, Вражин, почему вы все-таки решили уехать в другой город?

Вражин мнется. Боюсь, что он правду не расскажет.

— Бывшие подельщики угрожали со мной расправиться, — наконец выдавливает он из себя.

— А чем вы это докажете? И почему ни о каких подельщиках не говорили у следователя? — неожиданно влезает с вопросом прокурор.

— Боялся, потому и не говорил.

— А сейчас вы не боитесь, — не унимается прокурор. — Назовите имена, фамилии, где проживают.

— А что говорить, все равно вы не поверите.

— Почему же, вызовем, допросим, а то получаются только ваши слова, а их к делу не пришьешь.

Вражин как-то безнадежно машет рукой и не отвечает на поставленный прокурором вопрос.

— Мне можно продолжить допрос? — обращаюсь к судье.

Председательствующий молча кивает головой.

— Сколько времени вы были знакомы с Людмилой?

— Два года с лишним.

— И у вас были серьезные намерения?

— Мы хотели пожениться. И если бы я не ушел с завода, то давно бы уже расписались.

— Подельщики, как вы выражаетесь, угрожали и Людмиле? — возвращаюсь я снова к интересующему меня вопросу.

— С нее они и начали. Если бы они ей не пригрозили, она бы ни за что не ушла от меня.

— Товарищ адвокат, за наводящие вопросы суд делает вам замечание. — И, закрыв дело, Тулин неожиданно для всех объявляет перерыв.

Я доволен. Судья сделал мне только замечание, а вопрос не снял, и он записан в протокол. И если потерпевшая подтвердит, что ей действительно угрожали, значит, можно сделать вывод, что в этой части Вражин говорит правду. Конвой уводит Вражина из зала. В дверях он оглядывается и с признательностью смотрит на меня? Я киваю ему, мол, все в порядке, хотя на душе у меня неспокойно. К адвокатскому столику подходят любопытные.

— Ну как, товарищ адвокат?

— Что как? — переспрашиваю я, собирая бумаги.

— Найдут их?

— Поживем — увидим.

С ужасом замечаю, что с задней скамейки поднимается и идет к адвокатскому столику Вера Михайловна. «Значит, она присутствовала, все видела и слышала…» Патрон улыбается:

— Пока все идет хорошо. Не разбрасывайтесь. Пособранней задавайте вопросы. И не задирайтесь. Вы — адвокат, докапывайтесь до истины, защищайте человека, но по справедливости.

Я киваю в знак согласия. Когда она отходит, по достоинству оцениваю ее поведение. «Что было бы со мной, если бы она подошла до начала судебного заседания? От страха бы проглотил язык…» — проносится в голове.

До обеда едва закончили допрос подсудимого. Процесс явно грозит затянуться. При допросе свидетелей-дружинников приходится пережить несколько неприятных минут. Свидетели повторяют показания друг друга: бегали по цеху за ним больше часа, мешал работать. Вопросов им не задаю, как и советовали Липка с Валентином Антоновичем. Бесполезно их спрашивать о чем-либо, можно только навредить Вражину.

На следующий день суд допросил рабочих-свидетелей. На вопросы судьи и прокурора они отвечали одно и то же: хулиганить Вражин не хулиганил и работе не мешал. А что бегал по цеху, то, экая невидаль, каждый день кто-нибудь да бегает: ребята молодые, кровь играет.

Дает показания потерпевшая. Людмила почти дословно повторяет рассказ Вражина и очень убедительно объясняет, почему на следствии говорила немного иначе. Она, как и он, боялась его бывших подельщиков. Они действительно ей пригрозили, а так бы она никогда не рассталась с ним. Он и к дочери относился как к родной.

Вражин слушает Людмилу, полуоткрыв рот. Так в детстве ребенок слушает увлекательную сказку. Прокурор скептически улыбается.

— Вы помните, потерпевшая, суд вас предупреждал, что за дачу ложных показаний мы можем привлечь вас к уголовной ответственности?

— А я говорю правду.

— Тогда выходит, что на предварительном следствии вы давали ложные показания. Как прикажете понимать?

— Я и следователю так говорила, но он почему-то не все записал.

— Зачем тогда расписались?

— Следователь сказал, что это не имеет большого значения и я смогу в суде дополнить свои показания. Вот я и дополнила. Но я и у следователя говорила, что Вражин меня не бил и не угрожал.

— Правильно, есть такие показания. Лист дела…

— А вас, товарищ адвокат, суд пока не спрашивает, правильно или неправильно. Делаю вам еще одно замечание.

«Так нас же учили в университете, что адвокат — это помощник суда. А он… замечание, замечание…» Во мне закипает злость на прокурора. Вся надежда на заседателей.

СТРАНИЧКА ПЯТНАДЦАТАЯ — ПРИГОВОР

Перед прениями сторон Тулин снова объявляет перерыв. У закрытых дверей совещательной комнаты топчутся заседатели. Секретарша беспомощно разводит руками, ключи от совещательной комнаты судья взял с собой. Прокурор сидит в зале. У него все готово для обвинительной речи. Я в который раз перелистываю тезисы своего выступления. До меня доносятся голоса из зала. «Интересно, сколько прокурор запросит?» — «А что будет говорить адвокат?» — «Сколько попросит прокурор, столько и дадут». — «Ну не скажите». — «С лица-то осунулся». — «Чай, не на курорте, в тюрьме». — «А у нас один вышел из колонии, так такую ряшку нажрал». — «Адвокат-то больно молодой, пересилит его прокурор». — «Молодые-то они лучше, с душой к делам относятся».

И вдруг все стихло. В зал с делом в руках входит Тулин и, обращаясь к секретарю, спрашивает:

— Прокурор, адвокат на месте? Сейчас кончать будем.

От этого «кончать будем» у меня екнуло внутри, словно уже огласили обвинительный приговор. Как во сне слушаю речь прокурора. Подсудимый в его глазах превращается в опасного преступника, который тянет все наше общество назад.

…— Вы не должны, товарищи судьи, забывать, что мы рассматриваем дело о хулиганстве. Мы не станем миндальничать с ними. Общество объявило хулиганам войну…

«Необходимо прежде всего выяснить причину, установить закономерность, а уж затем браться за нож. При неправильном диагнозе хирургическое вмешательство только навредит, даже самые искусные руки окажутся бессильны. Так и с хулиганством. Начинать следует с воспитания», — думаю я.

Прокурор не анализирует показания рабочих, словно этих свидетельских показаний и не было в судебном заседании. Обошел он молчанием и показания потерпевшей в той ее части, где она говорила об угрозе подельщиков. Зато каждое слово свидетелей-дружинников исследовал со всех сторон…

Вздрагиваю. Прокурор переходит к наказанию, которое, по его мнению, подсудимый заслужил за свои хулиганские действия: пять лет лишения свободы! Не признал свою вину, не раскаялся, раньше уже был судим, ввел в заблуждение следствие и суд. Плохо помню, как председательствующий предоставил мне слово. Зал плывет. Судорожно глотаю воздух и ощущаю громадное облегчение, когда наконец произношу:

— Товарищи судьи! Здесь прокурор в своей обвинительной речи призывал вас к бескомпромиссной борьбе с хулиганством и пытался даже убедить вас, что ничего, мол, страшного не произойдет, если в этой борьбе пострадает и не хулиган. Нет, товарищи судьи! Это очень страшно! И не мне вам об этом говорить. Да, с хулиганством нужно бороться, но не такими средствами и методами, какие предлагает прокурор. И я бы не говорил вам об этом, если бы вы, товарищ председательствующий, не бросили реплику, что подсудимый за свои действия заслужил чуть ли не медаль. Я полагаю, ваша ирония здесь не вполне уместна… Может быть, медаль и не стоит давать ему, но он действовал не из хулиганских побуждений. Да, защита не смогла предоставить в суде бесспорных доказательств, что Вражину угрожали бывшие подельщики. Однако косвенно его показания в этой части подтвердила потерпевшая. К тому же обвинение ничем не опровергло показания Вражина, а по нашему закону все сомнения трактуются в пользу подсудимого.

Остальное выпаливаю на одном дыхании. Несколько раз меня прерывает судья, но я продолжаю говорить. По одобрительному гулу зала понимаю, что говорил неплохо. Зал шумит, в проходе ждет Вера Михайловна.

— Что ж, молодой человек, вы говорили, как Демосфен.

«Не совсем Демосфен», — мысленно отвечаю ей и пробираюсь в адвокатскую комнату. Теперь осталось — ждать приговора суда.

Уже давно опустел последний зал, закрыла свое нехитрое хозяйство тетя Нюша, а суд все не выходит из совещательной комнаты. Я из адвокатской снова перебрался в зал судебного заседания. Постепенно расходятся любопытные, по одному исчезают из зала свидетели. В коридоре и залах стоит непривычная тишина. Изредка ее нарушают голоса милиционеров. Конвой волнуется. Уже три часа стоит у двери автозак и ждет единственного пассажира. По инструкции конвой не может вернуться в следственный изолятор без Вражина. Только — когда суд выносит оправдательный приговор и человека освобождают из-под стражи прямо в зале суда.

Время тянется мучительно долго. Семь, восемь часов вечера, а суд все не появляется. По обыкновенному хулиганскому делу суд заседает уже полдня! Я готов ждать вечность, только бы… Об этом «только бы» боюсь даже думать. Правда, где-то в глубине души теплится надежда на положительный исход. В конце своей речи я попросил суд оправдать Вражина, но на всякий случай ввернул и другое: если суд не согласится с мнением защиты и все же признает Вражина частично виновным, то прошу не наказывать его строго. Так иногда поступают адвокаты, когда не уверены в исходе дела.

У двери в совещательную комнату сидит секретарша.

Неужели они там останутся ночевать, по закону они могут сделать перерыв. По коридору гулко топают кованые сапоги. «Ведут». В зал входит конвой. Через минуту в зал вводят Вражина. В нем произошла какая-то перемена за эти несколько часов ожидания приговора. Глаза блуждают. «Перегорел», — мелькает у меня. Но еще добрых полчаса ждем выхода суда. Наконец щелкает замок.

Заседатели смотрят прямо перед собой. Зал пуст. Кроме сестры Вражина, в нем никого. Тулин начинает читать приговор. Первые слова медленно повисают в воздухе, и я понимаю, что приговор обвинительный. Так музыкант по первым тактам узнает все произведение. Вражин еще ничего не понимает, но вот и до него начинает доходить смысл приговора. Суд признал его виновным в хулиганских действиях, но не в полном объеме. Из обвинения суд исключил самое страшное — нанесение побоев потерпевшей, а это ведь было главным квалифицирующим признаком злостного хулиганства, и с части второй статьи двести шесть перешел на первую часть этой же статьи, а это уже совсем другое дело. Наказание по первой части статьи двести шесть всего лишь до одного года. Теперь вопрос сводится к мере наказания. Сколько определит суд? Но я уже плохо слышу остальное. Важно, что они не признали Вражина злостным хулиганом. Несомненно, суду помогли показания рабочих.

Год лишения свободы. Но это уже ничего. На предварительном следствии Вражин отсидел два месяца в изоляторе, и это зачтется. Выходит, что ему остается отбыть наказание десять месяцев. Да и мне теперь легче. К первой части статьи двести шестой судьи относятся не так строго, как к злостному хулиганству. С этими мыслями и подхожу к Вражину и говорю слова, которые хотел сказать давно:

— Главное, будь человеком! Не ожесточайся! Верь в справедливость! Тебе определили небольшое наказание. Мы обжалуем приговор в городской суд.

1964