Вместо вступления

На речном берегу, где около кружева ферм железнодорожного моста выбрана земля, обнажились искривленные и переломленные земные пласты. Вязкая глина подстилает тонкий слой чернозема с корешками растений. А под ней, поставленные набок, по диагонали, как в косо разграфленной тетради, — сыпучие породы, бурые и рыжие, составленные из разнородных кусков, округлых и острых осколков, опаянных словно цементным творилом. Это брекчии и конгломераты, прорванные глыбами зернистого песчаника.

Песчаник крошится по краю. И створки раковин торчат из него. Ребристые, будто каменные, они обросли камнем. Как они попали сюда?

Вольтера, неистового буржуа, потрясавшего в XVIII веке устои феодального порядка, чтобы расчистить путь строю фабрикантов и торгашей, банкиров и пушечных королей, — великого Вольтера смущали эти раковины. Окаменевшие следы погибшего моря, брошенные посредине материка, вознесенные на десятки метров над долинами рек, представлялись ему связанными некой связью с религиозными баснями о творении и божественном гневе, испепелявшем землю потопом и катастрофами. Он видел в них католический подвох. И он рубанул с плеча, объявив их свидетелями рассеянности пилигримов, обронивших на обратной дороге домой реликвии святых земель.

Но палестинские пилигримы никогда не проносили раковин по пашням и березовым перелескам Московской области. Мы знаем теперь, что эти раковины — последние останки жизни более древней, чем самая древняя человеческая история. Это знаки, оставленные морями и океанами, некогда шумевшими на русской равнине. И по этим знакам, то обильным, то скудным, следя за их случайными обнажениями на обрывах рек и оврагов, ям и выемок, вырытых человеком, мы можем проследить очертания морей, высушенных медленными движениями почвы еще тогда, когда земля не знала человека.

В породах, окружающих песчаник, мы найдем и кое-что другое. Маленький бугорчатый зуб затерялся среди минеральных осколков. Зуб — и ничего больше. Скудная находка! Мало ли какой дохлой собаке или кошке мог принадлежать этот зуб!

Но будем осторожней. У каждого животного зубы строго определенной формы. По одному зубу можно судить, хищное ли оно или травоядное, млекопитающее или яйцекладущее, холоднокровное. Всякий организм состоит из плотно пригнанных друг к другу частей, и одного зуба бывает достаточно специалисту, чтобы назвать его обладателя по имени и отчеству. И специалист скажет, что этот зуб непохож на зубы ни одного из живущих сейчас существ. Посмотрим же внимательнее в раскрытую перед нами книгу земли.

Эта книга молчалива. Мы можем не найти ничего. Но нам сопутствует удача. Вот головка сустава кости, покрытой, видимо, породой. Она рассыпается в пыль под нашими пальцами, как рассыпается истлевшее платье, источенное молью. Кости в самых старых человеческих могилах прочнее. Будем же знать, с какой осторожностью надо освобождать от окаменевших одежд эти кости, пролежавшие миллионы лет.

Конгломераты и песчаники переслаивает мергель. Это значит, что тут несколько раз открытое море сменялось прибоем прибрежья и, может быть, мутными быстрыми реками потоками гор и ливней, прокладывавшими дорогу в скалах.

Местами в конгломератах как бы вклинены стяжения минералов подобно сгусткам в киселе. От каменных чечевиц порода расходится кристаллическими лучами.

Если бережно расколоть эти чечевицы, то увидим, что это гробницы. В них хаос костей, сломанных, брошенных друг на друга. Иные кажутся гигантскими. Но как по ним восстановить облик гиганта?

Геолог, осторожно действуя своим молотком, возьмется за эту задачу. Он знает, что кости срослись с камнем. И в каменных футлярах он возьмет их к себе в лабораторию. Там в течение многих рабочих дней он станет их очищать тончайшими инструментами. И все же никогда не отделит вполне кость от камня, ибо вещество кости унесено веками. Но взамен его отложилась, следуя тончайшим изгибам костяных пор, углекислая известь, кремневая кислота, колчедан. И в то время как некоторые останки рассыпаются, чуть их коснешься, из других, как из кремня, можно выбить искры ударом о сталь. Таковы слепки стволов миллионы лет назад истлевших деревьев, сохраненные землей.

Но и через тысячу рабочих дней, прикидывая друг к другу части костяного хаоса, геолог вряд ли соберет полный костяк. Едкие воды без остатка растворили многое. От хрящей нет следа. Кое-что смыто и зарыто в землю за километр. Многое разложилось, не покрытое вовремя осадками.

И геолог знает, что ему придется по рукописи с истлевшими, стертыми и фальшивыми строками неразборчивого почерка, по нескольким буквам, оставшимся от фраз, восстанавливать текст великой книги истории жизни на земле.

Миллиарды существ живут вокруг нас. Но разве переполнена почва садов и полей отпечатками цветов и насекомых, оперением всех птиц и шкурами всех зверей? Что знали бы мы об этой нашей фауне и флоре, о наших современниках, если бы пришлось изучать их по суглинкам, пескам, чернозему, илу морей и болот?

Трупы павших истребляют хищники. Черви и гнилостные бактерии довершают эту работу. Ветры, дожди и почвенные воды стирают их с лица земли.

Только погибшие при обвале, утонувшие и затянутые илом, замерзшие во льдах, засосанные зыбучим песком-плывуном имеют шансы сохраниться, если медленная химическая перегонка в почве не превратит их в воду, газы, перегной и нефть, в асфальт и озокерит или бесформенные угли и желваки фосфоритов.

Какая ничтожная, миллиардная часть живущих сохраняется таким образом! И какая миллиардная часть этой миллиардной части может дойти от эпох, отдаленных на миллионнолетия! А из этих дошедших разве больше миллиардной доли откроют нам случайные обнажения или раскопки, макроскопические шрамы на поверхности материков, в свою очередь отнимающих не более трех десятых всей земной поверхности у океанов?

Миллиард в кубе, дробь, знаменатель которой имеет двадцать семь нулей!

Как прочесть книгу, от которой осталась только такая часть?

Но человеческий разум взялся за это, и палеонтология, наука об истории жизни на земле, созданная сто с небольшим лет тому назад, стала одной из наиболее гордых и могучих побед его.

Из миллионов осколков строила и строит армия исследователей палеонтологию. Взяты на учет все найденные ископаемые кости, все псевдоморфозы — минеральные слепки истлевших останков жизни. Иногда природа как бы на мгновение сама приоткрывает завесу над прошлым. В ледниках вечной мерзлоты она консервирует животных, живших до человека. Пустынное солнце и крепкие рассолы мумифицируют трупы, обращают в мощи, избегающие полного разрушения. Янтарь хранит нежнейших насекомых. Осадочные породы затвердевают слепками, масками, повторяющими в точности изгибы тел, погребенных некогда внутри них. И кое-где заступ, раскалывающий плиты, находит окаменевшие отпечатки ступавших лап, дождевых капель и витые следы червей, от которых не осталось ничего.

Армия исследователей сверяет скупые письмена земли друг с другом, останки мертвых дополняет тем, что наука знает о живых, в пестроте прошлых флор и фаун ищет наиболее типичных, чаще всего встречающихся представителей. И руководящие окаменелости указывают порядок в хаотической смене погребенных в земных пластах живых существ. Так история мертвых, сохраненная природой в виде дроби с чудовищным знаменателем, восстановлена человеком во все главных частях, — и эта история помогает разгадать живых.

Да, жизнь, кишащая в миллионах форм, жизнь, порождающая гигантов и мириады пигмеев, не различимых зачастую сквозь стекла микроскопа; жизнь, порожденная землей и победителем захватившая всю землю, перестраивающая ее теперь в лице человека, — эта жизнь упрощается и позволяет понять себя в истории своего происхождения и развития. Позволяет понять законы, по которым материя видоизменяла и усложняла формы своего движения, превращая их в самую сложную — органическое движение, а также законы развития живых существ — от бесформенного организма до строителя мостов, заводов, садов и животноводческих хозяйств, строителя социализма — человека.

Ибо «в природе материи, — говорит Энгельс, — заключено то, что она приходит к развитию мыслящих существ». И палеонтология отчетливей всего показывает ту «необходимость» (Энгельс), с которой материя «на известной ступени должка производить в органическом существе мыслящий дух», двигаясь «в круговороте, в котором ничто не вечно, кроме вечно изменяющейся, вечно движущейся материи и законов ее движения и изменения».

Будем удивляться не тому, что наука не написала еще полной истории жизни на земле, но тому, что она написала ее с такой полнотой!

* * *

Когда ученый хочет восстановить облик вымершего существа, он накладывает на его костяк слой пластилина там, где были мускулы и связки, и укрепляет на нем куски кожи.

Попробуем же наложить пластилин на костяк исчезнувшего мира, облечь его плотью и кожей. Вдохнем в него дыхание, пустим кровь в жилы. Воскресим его той силой воскрешать, которую дала нам наука.

Мы посетим землю и жизнь на ней в решающие, поворотные эпохи, в те мгновения, когда качественный скачок вперед, завершающий борьбу накопленных противоречий, отмечал движение материи по пути к порождению мыслящего существа.

Нашим спутником будет фантазия. Но не ленивая фантазия, высасывающая из пальца самое себя, — нет, нашим спутником будет та фантазия, без которой конструктор не сделал бы ни одного изобретения и исследователь никогда не пришел бы ни к одному открытию.

Наука дарит нам право на эту фантазию. С ее помощью мы объединим итоги, разбросанные в тысячах томов специальной литературы, и попробуем воссоздать землю минувших эпох так, как видит ее наука.

В науке гипотеза освещает путь накоплению фактических знаний. И если факты отвергают ее, то все же она с честью уходит на покой: без нее факты не вошли бы в науку. Так не будем же унывать по поводу того, что кое-что в наших картинах — пока лишь гипотеза или одна из гипотез.

Эта книга ни в какой мере не заменит руководства по эволюционной теории, по биологии и палеобиологии. Но я писал ее с радостным чувством, ибо в ней я хотел донести до читателя великие и легкие результаты тяжелого, мозолистого труда тысяч отважных людей — строителей науки. Созидание науки было подвигом в мире рабов и господ. Сколько мучеников потребовало оно! Только у нас стало радостным делом созидание самой могучей и свободной советской науки, расширяющей и преобразующей мир, познавая его.

Пусть же весело будет прочтена эта книга.

И цель написания ее окажется достигнутой, если молодой читатель, прочтя ее, спросит в библиотеке серьезный курс или популярную брошюру по породоведению, по зоологии, теории эволюции и, может быть, вооружится сам геологическим молотком, памятуя, что каждый лишний рядовой в армии исследователей земли может означать новую победу, приближающую нас к полному овладению законами жизни и ее развития.

В. Сафонов

Загорск, май 1933 г.

1. Перед рассветом

Мир не знал ни ущерба, ни прироста. Он не имел возраста. Его некому было мерить. Материя собиралась в холодные облака, загоралась пепельным светом туманностей и, крутясь, рассыпала звезды. Они вспыхивали — желтые и красные гиганты и белые карлики. Волны энергии исходили от них и облекали их. Они гасли, меняя цвет, в безмерном пространстве. И снова в волнах энергии вспыхивал трепет рождающихся атомов. Рождались атомы, загорались, сияли и угасали звезды.

Когда распалось на звездный рой одно из туманных облаков, появилось наше солнце. Такие распады совершались до этого уже неисчислимое количество раз, и все же с того раза, о котором мы говорим, прошло время, для которого у нас нет меры. Солнце находилось в рое, в числе других ослепительных огненных шаров, родившихся вместе с ним, — и оно было одиноко. Его ровесников отделяла от него беспредельная пустота. Их сверкание вобрало в себя всю материю, рассеянную на громадных участках облака — их общей матери, — так же, как сгребают траву на тощем лугу, чтобы далеко друг от друга поставить несколько копен.

Существуют две вещи, сумевшие вместить этот рой звезд-солнц: вселенная и человеческая мысль. Биллионы лет спустя сытый, розовощекий, отпускавший брюшко человек вошел на вокзал Ватерлоо. Он был благонамерен, одет в коверкот и склонен рассуждать у своего камина, отослав лакея, о благости провидения в этом лучшем из миров. И под прохладными гулкими сводами громадного вокзала, пока носильщик с угодливой ловкостью нес щегольской чемодан, полному человеку блеснула мысль: если оставить шесть пылинок на весь вокзал Ватерлоо, то и тогда они наполнят его плотнее, чем звезды наполняют вселенную. Человек этот был сэр Джемс Джинс, баронет и знаменитый астроном, подробнее других рассказавший о происхождении солнечной системы.

Одинокие солнца не знали встреч. Ближайшая от нас звезда находится на расстоянии в 250 тысяч раз большем, чем нынешнее расстояние земли от солнца; и свету нужно больше года, чтобы дойти от этой звезды. Этого соседа мы, люди XX столетия, помещаем в созвездие Центавра. Но тогда не было Центавра. Невообразимо гигантские и все же ничтожно малые по сравнению с разделявшим их расстоянием звезды-солнца носились в мировой пустоте. И только раз в миллиард миллиардов лет могло выйти так, что они натыкались друг на друга.

И как раз это случилось с нашим солнцем. То, что выбросило ему навстречу пространство, не было звездой. Труп, оцепеневший в несказанном холоде, слепая и черная глыба разодрала черное небо. Она нарастала. Объяв полнеба, теряясь в нем, беззвучно помедлила, как грозовое облако. Но не подступила ближе. Чудовищная оспа, буря тяжелого вещества, недвижимая, окаменевшая, схваченная смертью, рвала ее края. Она стояла, теперь багрово озаренная отраженным сверканием солнца, и диск ее весь вырезался на небе.

И тогда докрасна раскалилась, налилась светом пустота между ней и солнцем. Как раненый кит, солнце пустило кровавый фонтан. Исполинский столб пылающей материи взвился из его недр и рукавом потянулся к багровому колоссу. Мало-помалу основание столба истончилось, мостик, соединявший его с поверхностью солнца, стал уже. Теперь это походило на сигару, заострявшуюся о обоих концов и вздутую посредине. Сигара протянулась на десятки миллионов километров, разделявших солнце и колосс, но не достигла его.

И, поколебавшись, колосс стал удаляться. Он съеживался, угасал, таял, словно черное небо размывало его, как вода. И бездна, исторгнувшая его, замкнулась за ним.

Сигара существовала недолго. Она распалась, вихри пылающего вещества сосредоточились в огненные комья. Их получилось десять. Четыре небольших сгустились из тонкой части, близкой к солнцу. Один маленький и два средних родились в ее «голове». Гигант занял центр, между двумя средней величины.

И, повинуясь могучей силе притяжения светила, породившего их, комья-планеты стали прокладывать пути вокруг него сквозь рои газовых облаков, сквозь хаос первозданной материи, еще не принявшей форму. Сильно вытянутые кольца путей то скользили в ледяной пустоте, то неслись у пылающей поверхности солнца, и тогда солнце исторгало из порожденных им тел струи вещества, в меньшем виде повторявшие струю, создавшую их.

Это могло длиться и десятки миллионов и десятки миллиардов лет. Ибо не было никого, кто мог бы отсчитывать время.

Мало-помалу пути округлялись от трения с бесформенной материей, обломками великой катастрофы, сквозь которые проносились порожденные солнцем. И когда они закончили расчистку своих дорог, эти дороги стали почти кругообразны. Коперник считал их за совершенные круги. И только те, кто очень точными инструментами изучал небо после него, заметили их слабую вытянутость. Эта эллипсовидносгь сохранилась, как память о молодости солнечной системы.

Но до тех пор, пока наступила ее зрелость, одна из планет, пятая по счету, не выдержала огненного испытания близости солнца. Однажды, в одно из приближений к нему, внутренний взрыв разорвал ее на сотни кусков.

Все остальное уцелело.

Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и Плутон со своими спутниками еще сделают сотни миллионов кругов вокруг солнца. И пояс осколков-астероидов миллиарды лет будет бороздить пустое место между маленьким Марсом и огромным Юпитером.

2. Рождение победителя

Наши масштабы становятся больше. Из беспредельности, где родятся звезды, где пространство измеряется только световыми годами и где нечем мерить время, мы перенесемся на одну из планет, третью от солнца.

Она невелика — в полтора миллиона рая меньше солнца и в 1279 раз меньше Юпитера; она одна из тех, что образовались в обращенном к солнцу хвосте сигары. Сюда попали более тяжелые части солнечного тела, вещества, выкорчеванные из недр солнца.

И если другие далекие и огромные планеты едва тяжелей воды, то удельный вес нашей равен 5,5. Она камнем пошла бы на дно, если бы нашелся океан, способный ее вместить. Меньшая, чем они, она быстрее стала остывать. Мы раскроем ее инкогнито: это Земля. Вернее, это то, что будет Землей. Ибо никто не узнал бы ее в то время.

Она сияла еще, как звезда. Ее ядро было огненножидким. Здесь залегли тяжелые металлы. И это ядро опоясывали белые облака раскаленных газов.

В исполинской домне не было покоя. Ее корчили судороги. Недра ее клокотали, извергая и поглощая потоки вещества. Массы, величиной с континент, содрогались. Они горбились, вздымаясь, гребни их рушились вниз, ураганы продували их струями раскаленного газа, как сквозь гигантские фурмы, и языками вырывались в пространство.

Этот первозданный мир, знавший бури, каких никто из живых не увидит на Земле, знавший ярость вещества, утихшую потом, — он не был сложен. Его части были разъяты. Химические элементы, девять десятков простых тел, не вступали в соединения. Калильный жар разрывал их. Это был мир атомов и электричества. Водород наполнял его атмосферу. Пояс гелия, кислорода и азота лежал под ним. Облака паров легких металлов — щелочных и щелочно-земельных — располагались ниже. И тяжелые пары железа, никеля, кобальта, титана, бария, углерода, кремния и марганца сгущались в тягучие массы ядра земли.

Черная пустота пожирала тепло этого мира. Беспредельная и ненасытная, она заглатывала миллиарды калорий каждую минуту. И Земля стыла.

Сперва темные корки поплыли по ее жидкому телу. Колеблющиеся, зыбкие острова, более огромные, чем Гренландия, возникали там и сям; они разламывались, дробились на части, плавились и возникали вновь. Планета зарябила ими, словно дымящейся сыпью. Буйство вещества смирялось. И тогда, теряя в своей силе, раздарив пространству молодой и непокорный запас энергии, атомы элементов стали заключать союзы с соседями. Металлы соединялись с углеродом. Родились карбиды.

А высоко над ними вспыхнуло водородное пламя. Водород горел, смешанный с кислородом. Кольца взрывов опоясали Землю. При свете колоссальных факелов рождались тысячи кубических километров сухого водяного пара.

А Земля стыла. Еще сотни градусов были отданы звездному небу. И когда где-то над поверхностью Земли была пройдена точка кипения, пар стал сгущаться в воду. Первый дождь рухнул на непрочную почву и, вскипев, пополз облаком.

И непроницаемая ночь окутала Землю. Это не было похоже на пасмурный день. Толща туч в десятки километров заволокла все от полюсов до экватора. Плотнее войлока, не пропуская ни луча света, они садились местами на Землю, подобно чудовищным наседкам, словно океаны, которыми они были беременны, тяготили их.

Черный занавес опустился на мир, лежавший в родовых муках.

Время от времени огненный столб раздирал тучи, и молнии пронизывали их. И грохот потопа, смывавшего горы, смешивался с грохотом вулканического взрыва. Под черным покровом вода вступила в единоборство с подземным жаром. Этот мир знал два цвета: цвет ночи и багровый.

Победила вода. Время, уносившее тепло, было за нее. Теплый, дымящийся океан залил еще трепетавшую от внутренних содроганий поверхность планеты. Размывая землю, разламывая и растворяя минералы дна, он насыщался солями.

Но он не остался хозяином на Земле. Взрывы, исторгавшие раскаленные массы, разрывали сомкнутый фронт воды. На лавовых цоколях, увенчанные конусами вулканов, строились первые материки. Земная кора надламывалась и морщилась по мере того, как продолжало остывать и сокращаться центральное ядро. Она вспучивалась, обнажая сушу, в то время как другие части ее оседали. И океан то отступал, то наступал, следуя за ее движениями.

Так длилось миллионы лет.

* * *

В эту первобытную эру гигантские линии разлома окружали северный полюс. Тут замыкалось вулканическое кольцо.

За прибрежным песком и базальтовой стеной вздымалась шлаковыми кручами горная цепь выше Гималаев, и снег лежал на ее вершинах. Оттуда, с высоты 7–8 тысяч метров, сползали голубоватые ледники.

Гигантские линии разлома окружали северный полюс.

Прибой клокотал. Удушливый дым стлался по волнам. Недалеко от берега словно кто-то размешивал море, как ложкой суп. И мутная желтая вода, вся в пене, закипала вокруг. Внезапно свет прорвал пелену дыма, и скалы дрогнули от подземного удара. Это возникал еще один остров. Лава изливалась в море. И тогда, как и тысячи раз до этого, углерод лавовых карбидов встретился с водородом воды. Новые вещества — углеводороды — поплыли в принимающий все океан. Они были легки, жирноваты, тягучи, с тяжелым запахом и радугой отсвечивали на боках волн. Их было уже много на Земле. Кое-где они скоплялись в жилах между породами и сочились в песках. Когда подземный огонь касался их, они вспыхивали и долго горели. Ибо эта смесь жидких углеводородов была нефтью, первой нефтью, образовавшейся еще во время единоборства воды с огнем, в эру бурного рождения веществ.

В горячем воздухе пары углеводородов окислялись. Так появлялись спирты и органические кислоты. Их тяжелые частицы, причудливо переплетавшие атомы углерода, кислорода и водорода, парили над Землей.

В облаках они встречались с аммиаком или цианом. Летучие пары вещества, пахнувшие едко нашатырем и мочой, и пары страшного яда циана были порождены первыми союзами азота и водорода. Они жадно соединялись с тройственными атомами спиртов и кислот. Дожди увлекали их в океан.

И в воде они выпадали слизью.

Беловатые комочки и палочки качались на теплых волнах. Там, где остыли лавы поднявшегося острова, в стихшей заводи, они сгрудились как пенистый осадок. Они сцеплялись вместе, разрывались, токи воды пронизывали их и осаждали морские соли. В них, в малом масштабе, как и на всей огромной Земле, шло созидание и разрушение. Вещества уплотнялись, атомы умножались в молекулах, частицы захватывали частицы.

Что такое была эта слизь? Сочетание четырех элементов — кислорода, водорода, азота и углерода, причудливое сочетание, плотное, тягучее, похожее на желе. Это был студень, гель, простейший белок.

Он походил на губочку. В ее мельчайших ячейках находились вода, соли и растворы веществ, смытых дождями из атмосферы. В них были кислоты и щелочи. И в этой заводи, где сбились студенистые куски гелей, жирная и радужная вода окружала их также солями, кислотами и щелочами.

В ячейках геля, в зыбкой и слизистой сети его стенок, набухших водой, в тысячах микроскопических пор, уловленные и накопленные ими, как неводом, вещества медленно соединялись и распадались вновь. И ячейки росли и множились, гель пухнул или бесследно рассасывался, медленно сгорал, без тепла и без пламени, превращался в углекислоту и воду. И на его месте возникали новые.

Это была сказка про белого бычка, история, повторявшаяся миллиарды раз. Ибо существовало только несколько комбинаций равновесия между процессами роста и распада, наряду с миллиардами возможных других комбинаций, при которых рано или поздно океан, породивший этот комок студня, уничтожал его.

Мутные дни сменялись ночами. Они были беззвездны; воздух, полный паров, не пропускал света. И кровавые дороги, раздробленные мелкой рябью, ложились на океан от пылавших вулканических конусов. Как при бенгальском огне, вырисовывались черные крутизны, близкие и призрачные, глыба на глыбе, осыпанные шлаками и пеплом, опаленные пожаром, бушевавшим в их недрах.

И на сотни верст с этих пирамид виднелась при свете дня мертво распростертая, испепеленная страна. Тут залегала соль в круглых провалах, похожих на ипподромы. Ребра Земли обнажались в пустынях выветренных сланцев. И скалы, поваленные навзничь, вздернутые дыбом, с въединами, как гнилые зубы, скалы, брошенные друг на друга или соединявшиеся в гребни с витыми карнизами, часто усаживали эти заостренные ребра. Черно-желтая, зазубренная, как пила, страна, повитая туманом на горизонте, походила на страшный оскал хищной пасти.

Гроты, выдолбленные прибоем, зияли в стене туфов и базальтов. Каменное прибрежье изрыто воронками исполиновых котлов. Выточенные шарообразные камни занимали их центр. В бурю океан по трещинам прорывался к ним. И чертовы мельницы вертелись, измалывая скалы.

Временами грохот потрясал пропасти и цоколи гор. Целые куски материка проваливались, подымались новые плоскогорья и скалистые цепи; песчаные смерчи окутывали их.

А там, у ног этого мира-колосса, слушавшего раскаты катастроф, продолжалась тихая работа в мельчайших ячеях гелей. Утренний ветер ударил по воде, и течение вынесло ночную накипь из заводи у островка. И накипь потерялась в сини. Но мы найдем ее, если склонимся сюда, совсем низко, на полметра от воды, так что брызги будут бить нам в лицо. Вот она, эта стайка гелей. Они молоды, большинство не старше суток, и жить им еще сутки. Тысячи невидимы, глаз не различает их. Но один почти с полмизинца. Он не разрушается, он растет. Да, кажется, его распирает изнутри.

Вот он зацепил другой, они слились в общий комок. Их больше нельзя разделить. В этом общем комке происходят неслышные процессы, молекулярные силы химического сродства, натяжения на границах перепонок, и кристаллические силы, организующие материю, уже ведут свою работу. Вещество геля-пленника уступает большей энергетической зарядке вещества пленившего. Оно перестраивается, в нем сдвигаются атомы и молекулы, оно обращается в точное подобие бесформенного тела, зацепившего его.

И он пухнет, этот студень. Частой сеткой своих ячеек он выуживает в синей, соленой и тучной воде органические растворы и осаждает их в виде слизи, такой же, как его слизь. Так, если бросить кристаллик в густой перенасыщенный раствор, вокруг него начнется выпадение массы других кристалликов, таких же, как он.

Что же выходит: этот гель после миллионов или миллиардов проб как раз попал в ту точку, где многообразные процессы распада больше не превышают процесса роста? Да, видимо, так! Ведь из тучи пылинок, носящихся в комнате, найдется несколько, что сядут на лезвие ножа, как оно ни узко.

Вот он плывет, покачиваясь, водная накипь среди водной накипи, за метр его не различишь от сбитой пены; в его ячеях слизь окисляется, сгорает без тепла, кислород расторгает частицы, освобождая энергию, за счет которой тут же осаждаются, кристаллизуются новые вещества и перестраиваются захваченные студни…

Солнце, красный шар без лучей, поднялось над океаном. И далеко, в шапке порозовевшего вершинного снега, начался рокот, похожий на чугунный гул отдаленного поезда. Он нарастал. Ширясь, он словно освобождался от оков непрозрачного удушливого воздуха. И медный набат заполнил пространство над океаном. Обвал скатился в бездну, порфиры созагудели, словно ударили в бубен.

Но это не было салютом первому обмену веществ и первому дыханию жизни.

Всплеск воды бросил гель на легкую ноздреватую пемзу. Она разорвала его надвое. И два куска-близнеца поплыли дальше ловить другие и расти, пока мертвый мир не сделает из них четыре. Вода, напитывающая их, первая горькая кровь, приносила им морские соли, бродячие, заряженные электричеством ионы металлов, жирные кислоты и щелочи, спаянные из четырех элементов.

Это происходило полтора миллиарда лет тому назад у берегов материка, остатки которого зовут канадским кристаллическим щитом.

Не будем льстить себя надеждой, что мы побывали у колыбели той жизни, которую мы знаем вокруг себя. Очень может быть, что родословная наших гелей все-таки пресеклась в водовороте прибоя или потому, что перевеса созидания над разрушением, способности саморегуляции у них не хватило, чтобы выдержать испытания тысячелетий. И скорее всего еще не раз и не два, а сотни и тысячи проб жизни появлялись в теплой воде первобытного океана, пока наконец среди них одна или сотня в разных концах Земли дала ростки, победившие потом несокрушимость базальтового мира.

3. Вторжение зеленого цвета

Мы не нашли бы особенных изменений на Земле, посетив ее спустя сотню миллионов лет. Шла эра ленивого течения событий. У Земли больше не хватало своего тепла. Она нагревалась днем и стыла ночью; отныне все, что происходило на ее поверхности, было связано с солнцем. И ледниковые шапки впервые глубоко надвинулись с севера и юга. Наступало первое альгонкское оледенение.

Кончилось рождение веществ; начался их круговорот. Воздух стал прозрачнее, в нем стояли утренние и вечерние зори, и небо вызвездило.

Только мощные вулканические сотрясения все еще пробегали по телу Земли. Гуронская цепь вытягивалась с запада на восток в северном полушарии, и поперек нее возникали складки скандинавского щита. Горы Гурона сделались ниже, на них прибыло снегу. Нашего острова не существовало, море и земля многократно менялись местами. Здесь и там берег террасами поднимался над линией прибоя. Стены конгломератов, осколков разрушенных некогда волнами пород, снова спаянных вместе, тянулись на сотни метров в высоту. Медленно подымаемые со дна отступившего моря, они сызнова кристаллизовались под прессом верхних земных пластов в бурые гнейсы и сланцы. Стекла слюды блистали в них. Их поверхность была изрыта и исчеркана. Время въедалось в них и осыпало их пылью. Валы камней, круглых и отточенных, как мельничные жернова, запирали расселины. Это были крепости-морены, приволоченные и сооруженные ледником. Вязкие синие глины подступали к морю. Они пахли сыро и гнило.

И снова высились и тянулись сланцы слой над слоем, мергели, песчаники, известняки, покрытые следами прибоя, из-под которого они некогда вышли. И причудливыми, подобными ветвям и микроскопическим корненожкам, узорами, обманчивыми письменами мертвой Земли, которых не сумел разгадать много спустя Логан, наивный геолог, поверивший в эти ветви и корненожки утренней зари жизни.

Минуем тысячи километров. Минуем лавовые пирамиды, изрыгающие карбиды и магнезию; чудовищные проедины, антиклинали с зазубренными краями, изогнутыми, как борты чаши. Будем знать: тут стоял колосс; борты соединялись на его вершине, и только по их наклону можно судить, как высока она была. Минуем плоские столовые страны, страны кубов и призм, словно высеченных разделяющими их пропастями из квадратов, гнейсов, мергелей, красных песчаников, — неправдоподобные пчелиные соты, каждый в десяток квадратных километров, с голой, как колено, вершиной. Тени туч пересекают эти кладбища Земли и гаснут в песчаных смерчах, крутящихся над асфальтовыми озерами. И вот известковая страна. Хрупкие белые горы натянуты сводами, тугими и тонкими, как тетива. Это карст. Трещины и пустоты прогрызли его насквозь. И там, где они выходят на поверхность, соляные столбы и мраморные цоколи, ступени циклопических лестниц, сияют как факелы…

Сколько надо было тысяч веков, чтобы сложить все это! В толщах кварцитов, сланцев, гнейсов, известняков, «свитах» брекчий и конгломератов, в этих осколках гранитного мира, смытого водой, осевшего илом и снова поднявшегося каменными стенами, — в них, если собрать их всех вместе, уложится 55 тысяч метров. Это больше всех вместе взятых пластов, образовавшихся после этого вплоть до наших дней. Осадки толщиной в 55 километров! А слои наслаиваются на дно океана медленнее, чем песок сыплется в песочных часах. Египет фараонов ушел лишь на два метра под поверхность почвы…

Как скучен и пуст был этот мир! Полный эха катастроф, гулкий и беззвучный, он знал лишь пение песков своих пустынь, когда ветер перебрасывал их, как костяшки счетов. В нем никогда не шелестели ручьи на лужайках. Ливни стекали с голых уступов, и вечно жаждущая Земля поглощала их влагу; сожженные теснины, как склепы, спирали реки.

Оттенков не существовало: это был мир контрастов, красно-бурый и желто-черный. И радуги вставали над ним в соляных испарениях болот.

Там, где кристаллические сланцы иссечены трещинами, затопленными лавами, змеились рудные жилы. Битый щебень, похожий на груды мертвых костей, засыпал их. Опухоли древних гор вздымались вокруг. И тут, в отечной местности, обнажалась платина, золото проступало, как желчь, блестел серебряный блеск, гигантские алмазы, выдавленные в первозданных тиглях и дотла сгоревшие потом.

Мы прошли из конца в конец по лицу этой Земли, состарившейся на сотню миллионов лет, и в нем не изменилось ничего. Но мы плохо смотрели: есть новое.

Опустимся с крутизны по исчерканным песчаникам и сланцам, по карнизам белых, усыпанных пеплом тысячелетий террас. Обломки кварца, глин и кремней оцементированы в мелкозернистые конгломераты. Они тянутся на тысячи километров. Они черны. Под рукой они оставят углистую в пыль. Это — серая вакка. Да, пыль, сходная с антрацитом, но плотнее слежавшаяся в породах, богаче углеродом, чем он. Шунгит. Имя ценнейшего минерала, тихое слово, долго погребенное в пыли геологических трактатов, впервые зазвучавшее для нас в XX веке, в стране строящегося социализма!

Самый первый уголь на земле — останки первой жизни!

Как много ее, значит, стало в морях! Как обильна первая жатва, созревшая из семян, брошенных одинокими гелями!

Спустимся ниже, в соленую мглу прибоя, ниже, совсем Низко — к воде. В ней — роение. Отдельные комки покрупнее — и вокруг них снующие точки, едва заметные, еле уловимые глазом.

В сущности, их больше нельзя назвать комками. В их слизистых тельцах — определенная форма. Соли океана, втянутые в круговорот микроскопических ячей, осаждаются, окружая их словно кристалликами. Тут звездочки, наперстки, утыканные порами, сферы и полусферы, крошечные раковинки. Помимо одиночных — сцепившиеся четками, шаровые скопления, похожие на тутовые ягоды.

Волны их носят. Но они не только качаются по волнам. У иных выросты, они машут ими, как веслами; или золотистые ниточки, ударяющие по воде, как кнут или жгут. И они движутся! Нитка бус движется вся целиком. Выигранной энергии обмена теперь хватает, чтобы привести в бесперебойное действие эти маленькие моторчики. Какой огромный шаг вперед! Нет, сотня миллионов лет не прошла даром…

И по-прежнему они сцепляются и поглощают друг друга. Но теперь им приходится круто. Ведь их сотни в квадратном метре. Тонны живого вещества в воде. Большие поглощают меньших. Быстрые уничтожают медленных. Вещества с вялыми процессами перестают существовать, захваченные теми, у кого процессы в их крохотных ячеях идут энергичнее. Сцепленные действуют совокупной массой, как многоклеточный организм.

И отстающим некуда податься. Те, кто слабее их, давно поглощены. В этой переуплотненной толкучке беспощадный, голодный бой. Вне его только унесенные течениями на север и на юг, на неудобные отмели и к царствам льда. Но из миллионов лишь единицы пощадит дыхание ледяной смерти. Они оснуют колонии в ледяной ванне у моренных валунов, защищенные барьером холода. Безжалостный отсев постепенно выработает там из их потомков новые холодоустойчивые формы. Так бич жестокой борьбы за существование заселяет жизнью океан и множит формы живых.

А в теплых центральных очагах жизни продолжают гибнуть миллиарды. Непоглощенные другими, они гибнут от того, что им некого поглотить. В них больше нет обмена веществ — безжизненными комками плывут они навстречу разрушению. Ибо они не умеют еще голодать и ждать. Прихотливая жизнь, еле теплящаяся, сдает при первом перебое.

Но и мертвых, мы уже не потеряем их из виду. Отбросы жизни, излишние продукты обмена веществ, застревавшие и накоплявшиеся в оболочках и ячейках их слизистого тельца, окрашивают их пестро и цветисто. Серо-желтый и золотистый, как апельсинная корка, бурый и кровавый, фиолетовый и синий, багряный и зеленоватый — горсть конфетти, рассыпанная по воде!

Но всмотримся еще внимательнее. Тут, в толчее живых и мертвых, различим группку. Она оживленней других. Тельца в ней очень мелки — точки; мы бы не заметили их, если бы не цвет — прекрасный пурпуровый — и нити зелени более зеленой, чем окись меди и вода перед зарей. Что может сохранить их жизнь и движение? Кто слабее их здесь?

А все-таки… они движутся, не задевая, не касаясь никого, не принимают пищи, — это какое-то перпетуум мобиле, вечное движение!

Среди цветного балласта, который таскают на себе все здешние кружащиеся голодные созданьица, — у этих попались два вещества, переставшие быть только балластом и оказавшиеся самым ценным, чем только могла наградить их природа. Кто может сказать, какой реакции обмена обязано первое выпадение, первый осадок в слизи этих веществ именно у этих организмов? Известно только, что для этого через их тельца должны были проходить соли с примесями железа и, кажется, магния.

В общем это походило на выигрыш ста тысяч. Когда солнце рассыпало в ряби свои отражения, бактериопурпурин и хлорофилл захватил красную часть его спектра, медленно колеблющиеся лучи с длинными волнами.

И в зернышках зелени и пурпура началась невиданная работа. В то время как их хозяин, в оболочке и в слизи которого они сидели, дышал кислородом и добывал с помощью его энергию для себя, они ловили углекислоту и, как бы дыша ею, расщепляли ее на углерод и кислород. Кислород они щедро отдавали в атмосферу, в которой уже мало осталось этого самого склонного к союзам газа. А из углерода, прямо из углерода и из тех простых азотистых соединений, какими хоть пруд пруди вокруг, и из воды — ее не занимать стать в океане — в теле обладателей двух чудесных веществ-посредников лепились органические вещества, те самые, из которых состоит это их тело!

Так, нечаянным случаем, пришло разрешение загадки ассимиляции углерода, величайшей загадки, на наших глазах ежесекундно разгадываемой при солнечном свете каждым зеленым листом, — и мы до сих пор бессильны подражать ему.

Еще раз жизнь нащупала лезвие ножа. Кривая удачи, после миллиарда проб вслепую, снова вывезла жизнь. Ибо она погибла бы, задохнувшись в мертвой азотно-углекислой атмосфере, пожрав сама себя, если бы не подоспела выручка.

С тех пор все изменилось в судьбах жизни и планеты.

Население Земли живет только за счет зеленых растений, единственных, строящих живое из неживого. Все, что движется на Земле, дышит воздухом, кислород которого раскован зелеными растениями.

Обладатели хлорофилла, не сходя с места ускользнувшие от жестокой конкуренции в первобытном океане (так естественный отбор разветвил жизнь ив одной и той же среде!), были предками половины всего живого — зеленых растений. А носители пурпура — скромного кустаря рядом с хлорофиллом! — сохранились в виде маленькой веточки — пурпурных бактерий.

В мир совершилось вторжение зеленого цвета. Первым зазеленеет океан. Его бухты и моря пройдет насквозь зелень микроскопических водорослей, вязкая оливковая тина; буро-зеленые и сине-зеленые луга закачаются на тысячах квадратных километров; и гигантские, в сотни метров, подводные бороды лесов вырастут на донных склонах.

4. Лилии

Прошло пятьсот миллионов лет.

Время, вода и воздух разрушили великую Гуронскую цепь. Она поддавалась медленно. Один за другим угасали древние вулканы, обломки вершинных конусов засыпали кратеры. Литые кристаллические глыбы обращались в рыхляки. Теперь Гуроны протянулись холмами; в них глубоко вгрызаются перевалы, отлогие куполообразные вершины изъедены морщинами, в кратерах, как в чашах, озера. И теплые ветры понеслись над ними с юга, больше ничем не задерживаемые, растапливать арктические льды.

Море прорвалось сквозь материковый барьер между Европой и Америкой. Теплые воды прошли через северный полюс. Климат плюща и березы воцарился на широте Шпицбергена. Земля стирала следы первых оледенений.

* * *

Опять этот странный звук, похожий на плесканье. Он выделялся из равномерного шелеста гальки, пошевеливаемой волнами. На мелком месте, под самой поверхностью, шло движение. И острый конец пробуравил воду. Он то вытягивался, делаясь тоньше и длиннее, то плющился, утолщаясь, как каучуковый. Похожий на хобот, он щупал воду вокруг себя, будто кланяясь на все четыре стороны. И на песчаный мысок выполз червь. Его одевала бахрома, под ней ею тело напоминало ряд узлов, завязанных на толстой веревке. Он был мясист, почти с руку толщиной.

Медленно и с напряжением, то сплющивая, то растягивая узлы, пробуя концом почву, перетаскивал он через мысок свою рыхлую, извилистую, длинную массу. Его хобот снова в воде; и на илистом песке остался след узлов, нанизанных, как четки.

Но плескание не прекращалось. Что-то двигалось быстро, колебля и мутя воду. И вот червь дернулся с мыска. Там, куда он плюхнулся, показалась закругленная поверхность, кастрюлеподобная, твердая и шероховатая, рассеченная вдоль бороздами на три части. При ее повороте на мгновенье показался острый рог, заканчивавший ее сзади, и ряды колючих шипов, под которыми бились в воде, как весла, многочисленные удлиненные придатки. Все это походило на полумесяц, охвативший серпом панцирное вооруженное пилами гребное судно.

Оно показалось снова. На этот раз не одно. Шла, возня. Другое, также рассеченное вдоль бороздами на три лопасти, напоминало нечто среднее между многоножкой и мокрицей с таким же полумесяцем вместо головы. Между ними мелькнул растерзанный кусок червя. Он кончил свою земную жизнь. Всплеск волны засыпал илом его след — окаменевать в веках.

В этой лагуне вода всегда спокойна. Прибой ревел вдалеке, взбивая пену на белой барьерной стене. Как огромный естественный мол, стена тянулась вдоль побережья, местами суживаясь, местами расширяясь, зубчатая и каменистая, кое-где прорванная синими рукавами моря. Это — коралловый риф. Иные участки сверкали известковой белизной; другие казались грязно-серыми нагромождениями ноздреватых пирамидок, призм, столбиков. Миллионы полипов, нарастая и погибая друг на друге, соорудили колоссальную крепость, которую напрасно штурмовал прибой.

Дно в лагуне спускалось уступами, все в бархате водорослей. Когда сглаживалась рябь, видно было, что оно усеяно мелкими странными ракушками. Они сидели так густо, что там и сям казалось, что под водой поставлены друг на друга коробки из ракушек, вроде тех, на которых пишут «Память Крыма».

Створки раковин приоткрывались. И тогда две закрученных спирали, карикатурные бахромчатые часовые пружины, показывались между ними. Они медленно раскручивались в стержень, прикреплявшийся к камню.

Эти утесы, мертвые и живые, утесы небывалых раковин с бахромчатыми спиралями внутри — они единственное, что нам знакомо тут. Ибо последыши этих миллионов спираленосных существ, жалкие, рассеянные, забивающиеся где-нибудь в щель подводного камня, живут и сейчас. Это плеченогие, над которыми пронеслись, не заметив и не задев их, сотни миллионов лет, червеподобные животные, начинающие жизнь свободно плавающей личинкой и кончающие ее в двухстворчатой броне, как моллюски.

Вот снова над ними движение, и рябь пошла по воде. Еще и еще… Нечто выплеснулось на берег. Рак, скорпион или мокрица — двурогий панцирный месяц на голове, десятки членистых мокрых ножек. Оно потащило по песку два длинных тонких усика на хвосте. Составленные из тысяч граней глаза сидели на его головном щите. У других, шнырявших в воде, гигантские боковые шипы отгибались назад. У некоторых они торчали в несколько рядов, большие над малыми, и частой гребенкой щетинились спереди. Были с гладкой скорлупой, но чудовищными рогами полумесяца, целиком охватывавшими их. Были сплюснутые спереди назад, с острой иглой между глазами. Были слепые и совсем крохотные, у которых ничего нельзя разглядеть, кроме трех продольных долек на скорлупе.

Они кишели тут, ловкие, хищные, уродливо-отвратительные трехдольные скорлупчатые существа — трилобиты.

И над ними в полосах глубокой, почти черной сини, тянувшихся из открытого моря сквозь бреши в рифовой стене, друг за дружкой десятками, сотнями качались радужные комки. Искристый пузырь, слизистый, медузообразный, плавал на поверхности; он лежал на нескольких шариках, за которыми стлался шлейф, насаженный на роговую опору. У одних он распускался, как волосы; у других скручивался штопором. Вот волнистые перья, сверкающие на солнце. Это походило на феерическое шествие. Волны бросали на берег радужные дары моря. И они мгновенно угасали. Их театральная пышность студнем расползалась по песку. Ничего не оставалось от этих колоний первобытных медуз, кроме роговой опоры, причудливо ветвистой, зубчатой, свернутой винтом. Погребенные, они исписывали каменистую породу веточками, пилками, спиралями и сетями. Люди, расколовшие камни, найдут эти отпечатки. В течение ста лет они останутся загадкой. И первые ученые, не в силах разгадать их, назовут их граптолитами, писанными камнями.

Что-то снова прибавилось к шнырянию трилобитов. На этот раз из воды вывернулось нечто огромное, с чудовищными клещами. Кольца скорлупы, вдетые друг в друга, хрустнули. Колоссальный неуклюжий рак, двухметровой длины, резнул воздух членистыми ногами. Почти насаженные один на другой, зияли на его головогруди граненые глаза. Костяная шпора заканчивала тело. Выброшенный бурей или выгнанный чем-то из глубин, он беспомощно барахтнулся еще раз.

И сейчас же взвилось два лассо. Их концы покрывали присоски, как струпья проказы. Три следующих, телесного цвета, извивались рядом, как черви. И бесформенный паук, рыхлая колышущаяся груда мяса, всплыл на поверхность. Щупальца крутились вокруг его птичьего клюва. Подобно горбу он таскал прямую толстую раковину. Лассо вернулось. Оно душило страшную щетину трилобита. Челюсти спрута пришли в движение. Они мололи скорлупу. Придатки отвратительного обезглавленного ракообразного сучили в воздухе. Слепая машиноподобная жизнь не хотела покидать их.

Рыхлая масса ортоцератита выбросила струю воды. Он нырнул толчком, задом, ракетоподобным движением в сторону открытого моря, — моря, пронизанного суставчатой и слизистой фантасмагорией беспощадного истребления.

Там, у рифовой стены, поднимался подводный лес. На камнях укреплялись стебли. Они были жестки, членисты, пропитаны кристаллами извести. Иные достигали полутора десятка метров. Были гладкие и усаженные придатками, суставчатыми, извивающимися подобно волосам страшной Медузы-Горгоны греческих мифов. Стебли сидели густо. Они заканчивались расширением. Плоские известковые таблички складывались в чашечку. И пять отростков, десятки раз ветвящихся, отходили от нее, известковой бахромой охватывая воду. Чудовищные перистые цветы сторожили опаловый сумрак.

Желобок прорезал их перья-лепестки. И тут шли непрерывные токи воды. Реснитчатый покров гнал водяные струи вдоль лепестков, туда, где в центре чашечки чернелось отверстие. Водовороты в распростиравшей гигантские ветви членистой известковой гуще — и больше ничего, никакого движения. Вода и все, что было в ней, прогонялось сквозь строй сторуких морских лилий в беззвучии смерти, к черной яме посредине чашечки, зияющей, как раскрытая могила.

А внизу, на камнях, прятались между стеблями маленькие мешковидные шары и многоугольники. Иные прирастали коротким стебельком. Другие были свободны, они ползали медленно и трудно. У них намечалось пять углов. Были напоминавшие тыквы, дыни, яблоки. И все покрыты табличками, продырявленными порами.

Странные сборные существа, совместившие в себе природу нескольких классов иглокожих, похожие одновременно на морские лилии, морские звезды и голотурии, — это были цистоидеи, морские яблоки, известковые фрукты каменистого дна моря.

* * *

Мы — в нижнем силуре.

5. Колумб высаживается на сушу

Вода, наполняла плоские впадины. Тут были лагуны, озера, просто лужи. Море заканчивалось ими, как бы раздробляясь на тысячи осколков. Местами песчаная пересыпь начисто отрезала их от океана. Мелкий внутренний бассейн стлался до горизонта. Он казался безбрежным. Кое-где кочки липкой глины выступали на его поверхность.

А вокруг лагун, затонов, озер и солоноватых водоемов расстилались пески. Мертвая, пустая страна, красная от окиси железа.

Солнце проходило над ней мутным, тяжелым шаром по низкому, свинцовому небу и в полдень обрушивало на нее всю ярость лучей, от которых трескался песчаник.

И тогда каленый воздух токами поднимался над пустыней. Края ее рябили; там вставали миражи. Смерчи затемняли день песчаными самумами. Они засыпали полосы затхлой солончаковой грязи, окаймлявшей водоемы. Сотни тысяч тонн воды обращались в пар, как в гигантской парилке. И мелкая вода отступала. Иные водоемы летом пересыхали вовсе.

Их восстанавливал снег суровой зимы. Весенние ливни доливали их доверху. Тут все шло так, как идет сейчас во внутренней Австралии и в приаральских степях.

Но эти пересыхающие солоноватые лагуны мертвой страны не были мертвы. Они кишели червями. Их населяли трилобиты. И в илистых ямах, на дне тех из них, что соединялись с морем, лежали, зарывшись хвостом в песок, неподвижные чудовища.

Они имели необычайный вид. Костяные щиты покрывали их голову и вздутое тело. Иногда, шевелясь, они взмахивали двумя плавниками, как крыльями. Тогда, в туче поднявшейся мути, они напоминали устрашающего ангела с рыбьим голым хвостом.

Но они только казались грозными. Они питались органическими остатками в илу, набивая ими крошечный трубчатый рот и прямой кишечник. Их вялое тело, забитое в костяной мешок, внутри не имело опоры скелета. В мозгу с горошинку брезжило только одно чувство — темного страха. И здесь, в этих жалких илистых пастбищах, на рубеже пустыни, природа нашла единственное место, где панцирные рыбы могли жить в относительной безопасности.

Веснами и в пору ливней, когда вода стояла высоко, море выбрасывало в лагуну гостей. Это были посланцы нового, страшного населения глубин. Заплывали голубоватые акулы с глазами, окруженными костяными кольцами. Каждый взмах их хвостового плавника с длинной верхней лопастью производил бурю. За их движениями было трудно уследить. Показывались исполинские спруты с раковинами, закрученными спиралью, похожими на колесо.

И тогда смерть врывалась в воды, тронутые гнилью. Обитатели прибрежья были беззащитны перед пришельцами, вооруженными невиданными орудиями истребления. Редели стаи трилобитов. Челюсти акул рвали мясо под панцирем гигантского рака, медлительного и неуклюжего.

Начиналось бегство. Глубже в ил зарывались панцирные рыбы. Скорпионоподобные трилобиты, последыши обильного племени первых покорителей моря, свертывались в шар, как мокрицы. И теснее жалась к берегу прочая мелкая жизнь отверженных великого океана.

Их было много, товарищей панциреносных пожирателей ила. Тут, где стоячие болота сменяли море, жили небольшие рыбешки. Их тело не отличалось стройностью. Покрытое крупными чешуями, костяными и ромбовидными, оно походило скорее на неровный угловатый брусок. Оно не годилось для того, чтобы рассекать морские волны. Буря повалила бы замертво этих рыб. Здесь, на мелком месте, они цеплялись за вязкую глину дна двумя парами длинных, насаженных на чешуйчатую ость плавников.

Странные плавники, меньше всего подходящие для плавания! В них было слишком много косточек и сухожилий, и острые лучи топырились в них, как пальцы. А так как в загнивавшей воде не обновлялся воздух, то рыба вставала на этих плавниках и глотком захватывала его с поверхности.

С этими неудачниками рыбьей породы судьба шутила невеселые шутки. Когда гигантский вытяжной колокол засухи забирал слишком много воды, они оказывались отрезанными от лагуны. Тесня друг друга, они толклись в усыхающей луже, как в неводе, и вода уходила вокруг них в вечно жаждущий зной.

И тогда они делали попытку доползти к более глубокой луже на своих растопыренных плавниках. Они глотали воздух и захлебывались им. Они давили извивающихся кольчатых червей и водоросли. И сотни их гибли.

Но вот эта и вот та доползут. У них больше мускулов в сухопаром плавнике, почти настоящая кисть лапы. И плавательный пузырь их, оплетенный сеткой кровеносных сосудов, не боится воздушных глотков. Они волочат тело по мокрому солончаку, более беспомощные, чем морские львы, которых на северных островах глушат дубинками зверопромышленники. Но им незачем торопиться. Они не встретят врага в пустыне — не встретят никого. Может быть, здесь, на суше, они в большей безопасности, чем были когда-либо в течение своей нескладной и трусливой жизни.

* * *

Края заросли растениями. Это не были уже водоросли, но еще они не походили и на травы, которые мы привыкли видеть вокруг себя. Укрепленные в илу, сантиметров двадцать ростом, они казались ветвящимися трубками, и листья не отличались от стебля. Трубки поддерживал, не позволяя им бессильно обмякать, твердый древесинный остов. В ветках прошли сосудистые пучки. И в зеленой ткани дыхательные отверстия для воздуха — устьица. На верхушках, над водой, набухали темные мешочки спор — мелкой пыли, которую разнесет ветер, чтобы на влажном илу она проросла тысячами новых трубок.

Вода этой лужи, колеблемая — в зарослях риний-пузырями болотного газа, набухала жизнью. Маленькие слепые рыбы, похожие на миног, рыли вязкое дно. Шоколадные черви, опираясь, как ногами, щетинками, попарно сидевшими на кольцевидных члениках тела, сползали с кочек грязи в воду и выползали назад. У иных членики собирались как бы в три группы — голову, туловище, угрожающе заостренный хвост. Они были жестки, ярко окрашены и походили сразу на раков, многоножек и скорпионов. Бахрома жабр еще виднелась у членистых придатков, и поры воздушных трахей унизывали туловище.

У берега, прибитые течением, медленно, барахтающимися движениями изгибались прозрачные мальки. Они казались нарезанными, чуть зазубренными: пластинками слизистого вещества. В них нельзя было различить никаких органов. Только ворсистый кружок опоясывал отверстие в передней части червячка да темная струнка просвечивала внутри тела. Это была спинная струна, предок будущего позвоночника. Тут доживали свой век вырождающиеся, боковые потомки червеподобных прародителей первых позвоночных..

Быстро двигая тонким коротким хвостом, как головастик, проплыло существо, тело которого напоминало четырехугольную коробку. Оно помедлило и исчезло.

Внезапно всплеск нарушил мир зарослей риний. Крупный водяной хищник гнал к берегу жертву. Но на этот раз она ускользнула. Кистепер почти выскочил на сушу и тяжело поволочился по ней. Он опирался на плавники. Но были ли это плавники? Две пары — передние и задние— были мясисты, удлинены, в них стержни, одетые чешуей и похожие на початок. Он двигал то поочередно, то сразу обеими парами плавников-ног.

Больше он не был одинок на суше. В зарослях ветвистых псилофитов он встретил тысяченожку и бегуна с крылоподобными выростами. Следы волочащихся тел изрезали почву. Существа, оставившие их, отличались разнообразием. У некоторых имелось по пяти твердых опор в каждой конечности; они двигались быстрее и устойчивее всего, и мускулы гибко сгибали сочленения в пальцах, переставших быть плавниковыми лучами. Эти уже утеряли слабый рыбий хвост кистеперов. Чешуйчатый хвост у них заканчивался костяным шипом.

Иные тяжело плюхались короткими прыжками. Рыбьи кости их черепа разрослись в костяные щиты. Костяные пластины усеивали буро-зеленое тело. Сплюснутое сверху вниз, оно казалось рыхлым.

Эти врывались в ил короткими конечностями, похожими на лопату, пока черная жижа не заливала их под ветвями псилофитов, смачивая их короткие жабры. И часто глотали воздух со звуком, похожим на булькающее кваканье.

К сожалению, геологи не знают всех этих промежуточных форм великого выселения на сушу жизни, которая не сумела отстоять своего места в океане, праматери всего живого. Геологи мало расскажут также и о многих других встреченных нами обитателях удивительной лужи. Они погребены у берегов Шотландии, недалеко от острова «Голова Сивиллы» — груды разбитых и брошенных друг на друга призм древнего красного песчаника.

6. Леса великого молчания

Стволы стояли в воде. Лес покрывал всю эту плоскую заболоченную равнину. Местами только обнажалось круглое окошко свободной воды. Тепличный воздух не шевелился; тут нависал смрад свалки. Это была смесь запахов: разлагающегося мяса, растительной гнили и тяжелого, маслянистого удушья болота.

Сумрак и тишина…

Но привыкает глаз. В оклубившихся буро-зеленых массах, затянувших почву, он различает колонны. Строгие, почти готические, они идут наверх, к светлому небу. Они мощны, в два обхвата. Сердцевидные рубцы в шахматном порядке сплошь покрывают их. Выше они двоятся и затем многократно ветвятся развилинками. И шиловидные чешуи щеткой одевают их.

Но есть не ветвящиеся. На 30 метров в высоту они возносились, прямые, в длинных зеленых чешуях, колоссы-щетки.

Это лепидодендроны и сигиллярии.

В болоте подымался лес лепидодендронов и сигиллярий.

Хвощи — каламиты — подымали над водой десятки ярусов палочкоподобных веток, расположенных короткими кружками — мутовками.

Тощие чешуйчатые гиганты сами по себе не давали много тени. И сумрак кончался, если пробиться сквозь нижний этаж астерофиллитов, мараттиалов, травянистых папоротников и плаунов.

В этом лесу, переуплотненном до предела, было заселено все, что можно заселить. Потомки первых псилофитов, вспоенные болотами и влажными ветрами, захватили воду и почву и штурмовали воздух. На более сухих местах простирали свои перистые оранжерейные листья семенные папоротники и кордаиты, осыпанные иглами. Это — победители, вознесшиеся над кашей растений у их подножья. Опоры, собранные в шишках, похожих на сосновые, созревали на их вершинах. Жизнь, учась бороться за себя, сначала стала расточительной. Она выбрасывала десятки тысяч спор, чтобы проросла, упав на подходящее место, одна.

Гиганты уже обладали двумя сортами спор: мужскими и женскими. Это значило, что в жидком илу должен был вырасти из упавшей споры либо мужской, либо женский заросток. Так называется крошечный, в пятикопеечную монету, листок, единственное назначение которого образовать половые органы, мужские — антеридии или женские — оогонии, чтобы потом, после оплодотворения, зачать наконец жизнь чешуйчатого или перистолистного гиганта.

Но споры, разносившиеся ветром с тридцатиметровой вышины, вряд ли лягут так, что рядом с мужской прорастет женская. И подняться выше всех к солнцу можно было, только изменив свой способ размножения. Шишки семенных папоротников больше не сеяли женских спор. Они оставались на дереве, окруженные оболочками, — ловить носящиеся тучи мужской пыльцы. А так как для оплодотворения нужна была вода, то женские споры, закутанные, как мумии, в своих оболочках, купались в ванне водоносных камер и сосудов. Изумительная специализация жизни, выпестованной водой и выработавшей самые чудесные приспособления для использования ее!

Но «семя» не вызревало среди перистых материнских листьев. Оплодотворенное, оно падало, и заросток прорастал из него в мокром илу.

Над гигантской оранжереей бурых, оливковых, глубоких зеленых тонов растений ветер гнал тучи пыльцы, гнал облака. Тут, наверху, прохладно, в тяжелом воздухе крутилась муть. Над бесконечной слегка холмистой равниной рассеивался тонкий пепел и углекислота далеких вулканических извержений.

Подобно глазу, привыкает и ухо. Тишина оказывается наполненной звуками. Тихие всхлипы пронизывали лес. И вдруг гул, глубокий, похожий на бычий рев. Может быть, лопнул огромный пузырь болотного газа, а может быть…

Два цвета — бурый и зеленый; шевелятся зеленые ваи…

Больше всего это походило на саранчу — то, что сидело на папоротнике и грызло его челюстями, двигавшимися, как жвалы. Но оно имело полметра длины; это была саранча, увеличенная через огромную лупу. Два сложных глаза и маленькая диадемка из простых казались чудовищными. В них не было взгляда. Грани и фасетки равномерно и жутко отсвечивали. На ногах, в сочленениях, сидели шипы.

Когда оно взвилось на воздух, явственно раздался шум крыльев. Это был звук, похожий на трещотку.

И над окошком чистой воды сверкнула беззвучная молния. Вибрирующий блеск помедлил в хвощах. Меганейра, стрекоза, похожая на полуметровую модель геликоптера, молниеносным прыжком ринулась на четырехкрылую муху величиной с голубя. Фантастическая битва длилась недолго. Чудовищные суставчатые существа, словно поевшие «пищи богов» Уэллса, не издавали криков и не проливали крови. Перепончатое крыло поплыло в воде.

Там, в вечно сумрачном, смрадном погребе, где змеились корни лепидодендронов, расстилался душный пар. Он исходил из воды, будто ее подогревали. В черной, торфяной жиже, над кладбищем сотен поколений лесных великанов, также кишела жизнь. У берегов, под корой, ютились ядовитые тысяченожки и скорпионы; моллюски ползали по гнилой древесине. Раки пожирали друг друга и случайные остатки воздушных битв. Тут спаривались, метали икру, искали жертв и становились жертвами сотни форм без названия. Вот словно пропеллер поднял гнилой водоворот. Завертелось нечто с головокружительной быстротой. Маленькая черная точка, окруженная смерчем, скользила в воде. Казалось, что из этого крошечного тела вырастали сотни хлещущих бичей. Мельница исчезла мгновенно, как и появилась.

И на метр вглубь, в черной воде, где лежали, наваленные друг на друга, мертвые стволы, шла жизнь еще другого рода, самая обильная, кипуча я и невидимая.

Там, куда ни проникал воздух, мириады грибков и бактерий начинали свое дело. Микрококки разлагали клетчатку, целлюлозу. Им помогали маслянистые органические вещества, пропитывающие воду, среди которых были ферменты, подобные диастазу слюны. Шло брожение, похожее на алкогольное. И когда вода и то, что осталось от ствола, нагревались почти до кипения, бактерии отмирали.

Иногда в топи, кишевшей миазмами, кладбища стволов самовозгорались. Тысячелетия, не знавшие времен года, не жаркие и не холодные, затягивали их илом в болотной теплице, цементировали гумусом, черным перегноем торфяной воды.

Так на тысячах квадратных километров, в условиях, какие больше никогда в таком масштабе не повторятся на Земле, откладывались слои антрацитов, каменных, бурых и кеннельских углей, переслоенные сланцами.

Они немы; в них больше нельзя различить, чьим остаткам они обязаны своим возникновением. Но турист, расколовший случайно одну плитку кульмового сланца у Герборна в Германии, нашел маленькое темное тельце, окруженное вихрем бичей. У него была круглая головогрудь с глазками, брюшко из шести сегментов и четыре пары толстых ног, распадавшихся, как расплетенный канат, на шесть десятков членистых нитей не толще волоса. Его назвали бострихопусом. Он дошел до нас, единственный из тысяч, живших вместе с ним. И знаменитый Неймайр, не зная, куда отнести этот маленький курьез, справедливо жаловался, что Земля — плохой архивариус и скверно сохраняет документы своей собственной истории.

Кровавые зори, подобие которых мир увидел в 1883 году, когда страшным вулканическим взрывом был уничтожен остров Кракатоа, скрашивали по вечерам небо, насыщенное тонким пеплом уже потрясавших Землю герцинских катастроф. Но их раскаты еще не доносились до каменноугольных лесов. Только багрянец обрызгивал недвижимые зеленые колонны. Он бил широкими волнами, золой осыпался в воду и каждую ветвь опутывал дрожащей красной паутиной. Стая меганейр носилась над окошком воды. Они пылали угольями в этом мире, пронзенном багровыми иглами.

Вдруг шевельнулась огромная зеленая кочка. Посыпался дождь водяных искр, казавшихся раскаленными. Став на дыбы, кочка метнулась в небо. Лягушка, с головой больше, чем у быка, слизнула колоссальную стрекозу. И звук, похожий на глубокое бульканье и на рев сирены, раздался во второй раз. Эхо подхватило его, и, тысячекратно усиленный и отраженный, он прошел по сводчатым ходам и колоннадам сквозного мертвенно-готического леса. И квакающий рев ответил ему. Звуки жуткой радости, брачные песни и вопли встретившихся со смертью, голоса беспощадной и чудовищной жизни словно выпадали с наступлением вечера из леса великого молчания, как хлопьями выпадает соль из перенасыщенного раствора.

В другом конце леса, где остывали лавовые потоки, змея с голыми кольцами к кисточками жабр у головы сползла с серой затвердевшей глыбы.

Эта глыба, среди каменноугольных отложений, попала в руки немецкому ученому Лотце. Он нашел в ней урановые включения, пронизанные блеском свинца. Это был особый свинец с атомным весом 206, на 1,2 меньше атомного веса обычного свинца. Такой свинец образуется вместе с газом гелием за счет радиоактивного распада урана. Лотце знал скорость этого распада, а также и то, что еще не найдена сила, которая могла бы хоть на йоту ускорить или задержать его. Свинца здесь было 4,1 процента. В до-кембрийских породах его 18 процентов. И поэтому Лотце определил время отвердения каменноугольной глыбы с ураном в 320 миллионов лет тому назад.

* * *

Но уже родился могильщик пышной родины угля. Он шел с юга, оттуда, где от Южной Америки до Австралии, простирался материк Гондвана. Этот материк содрогался в родовых схватках, называемых герцинской революцией. Горы громоздились на нем, и жерла вулканов изрыгали лаву. Ветры, запертые между циклопическими стенами, отдавали их склонам тепло и влагу. Пустыни суровых зим и жестоких засух расстилались за ними. И ледниковые шапки в третий раз в истории Земли с гор надвигались на равнины.

В этой стране, к горлу которой протянулась железная рука пермо-карбонового оледенения, нечего было делать торжественной готике сигиллярий и лепидодендронов.

Тут, в нищих долинах, родилась новая глоссоптериевая флора. Так назывался маленький семенной папоротник с листьями ландыша. И его имя получила смена растительной стражи на Земле — армия саговников и хвойных, ожидающая своего времени, чтобы пойти на север и отпустить в бессрочный отпуск земноводных гигантов каменноугольных лесов.

Эта смена лучше, проще и неприхотливее умела жить. Она перестала расточать. Ей не нужно было доверять илу и влаге оплодотворенные женские споры, свое беспризорное потомство. Женская спора вызревала в материнской шишке; тут она проходила свою половую стадию, оплодотворялась пыльцой и сформировывалась в зародыш крепкого, способного противостоять климатическим невзгодам растения бесполого поколения. Заросток стал не нужен. И женская спора сделалась семяпочкой, не боящейся палящего дыхания пустынных засух.

Так, посредством того, что ботаники называют на своем техническом языке редукцией полового поколения, осуществился переход от споровых к голосеменным, предкам цветковых. Это был следующий шаг освобождения от воды и утверждения на суше. Многоцветные лепестки и аромат будущих покрытосеменных появятся тогда, когда выяснится, что лучшей защитой от насекомых, набрасывающихся на пыльцу и зреющую завязь, обладают те растения, которые дают грабителям еще больше, чем они ожидали найти, но зато заставляют их надежнее, чем это делает ветер, перенести цветень на рыльце пестика… Так борьба за существование породит взаимопомощь, великий симбиоз пчелы и цветка.

И когда герцинские содрогания охватили молчаливые леса болот, когда стал сохнуть ил и годичные кольца появились в древесине растений, сделалось ясно, что песенка споровых гигантов спета. Они были победителями там, у воды, ибо они максимально сумели использовать ее для обслуживания своих огромных стволов, так, как не сумела этого сделать травянистая мелюзга, ютившаяся между их корнями. Но теперь все это обратилось против них. Дивные специалисты земноводного образа жизни, они остались беспомощны на безводьи. Они напоминали рыбу на берегу. Колоссальные и требовательные, они не умещались в тех небольших участках, где сохранялась еще влага.

И они гибли. Кое-где в оазисах они тянули еще тысячелетия. Наши древовидные папоротники — жалкие последыши их. Сохранилась как раз мелюзга, тогдашние неудачники, мхи, папоротники, хвощи и плауны наших лугов, лесов и болот, те, кому хватило места в дырах нового мира.

Что же случилось с огромными лягвами, панцирноголовыми гадами каменноугольных лесов? Их дни были также сочтены. Земля, создавшая их, погребла их в толщах своих пластов. Они вымерли, оставив две более приспособленных ветви: одну — малозаметную, еще тесней связавшуюся с водой, родоначальников наших земноводных, и другую, преградившую чешуйчатым и роговым покровом доступ зною пустыни к жизненным сокам своего тела, навсегда забывшую о жабрах головастика, развившую мозг и сердце, вместо икры откладывающую яйца. Будущее принадлежало второй.

7. Озера асфальтовой смерти

И это будущее великого цветения гадов с жесткой кожей было близко. Оно настало уже через 40–50 миллионов лет, когда Земля, после герцинской грозы, вступила еще раз в самую долгую, самую солнечную и идиллическую весну среднего времени. И тогда — в мезозое — жизнь, закишевшая на суше, борясь с теснотой, пустила тысячи побегов, перекинувшихся и на воздух, и обратно в воду, — самых чудовищных и удивительных, какие когда-либо носила на своих широких плечах наша планета.

По всему западу Германии, заходя в рейнское левобережье и во Францию, тянутся тощие почвы выветрившихся песчаников. В них чередуются красные, белые и зеленоватые слои и пятна. Местами залегает гипс и каменная соль. Роскошные хвойные леса растут на них. Но, зарывая тонны удобрений в эту бесплодную почву, крестьянин напрасно мечтает о тучных урожаях, которые помогут ему заплатить налоги и долги, внести аренду помещику, отведут от его нищей фермы молоток аукционного оценщика и — предел честолюбивых мечтаний! — позволят написать господину директору в соседнем городке прошение о приеме в гимназию старшего сына.

Пестрый песчаник пуст и нем, как могила. Он не любит рассказывать о своем происхождении. И в насмешку над геологом, не обладающим «машиной времени» Уэллса, он, вовсе лишенный окаменелостей, тщательно хранит в тысяче местах отпечатки гигантских рук. Видны вооруженные когтями четыре пальца впереди мясистой подошвы и пятый без когтя, отогнутый, как большой на ладони. С гигантскими руками чередуются следы рук втрое меньше.

Грубые валики, сеть переплетающихся извилин, там и сям изрешеченная множеством мелких круглых ямок, окружает их.

Кто-то огромный, имевший передние лапы втрое меньшие, чем задние, ходил во время дождя по влажному истрескавшемуся глинистому прибрежному песку миллионы лет назад. Никто никогда не видел остатков этого существа с ногами в виде человеческой руки. Его назвали рукозверем, по-гречески — хиротерием.

Но мы, читатель, располагаем в этой книге «машиной времени», неведомой геологам. Сами геологи, научившиеся искать, разбирать и сверять силой человеческого труда и разума стертые письмена Земли, подарили ее нам. И, пользуясь нашим правом, мы отправимся в мир дождей и солнца, в мир умолкнувшего прибоя и окаменевшего песка, в мир, сиявший и грохотавший вокруг хиротерия.

* * *

Он висел на выступе скалы, уцепившись за нее когтями подогнутых задних ног и шестью острыми крючками, выраставшими на сгибах передних конечностей, как бы на локтях. Но это не были локти, а концы пальцев, по три с каждой стороны. Четвертый, состоявший из ряда длинных и гибких косточек, поддерживал кожистый чехол, прираставший другой стороной к бокам и к верхней части задних конечностей. Он висел, как бы прикрытый складчатой черной простыней.

У него была голая кожа, морщившаяся в складки, и тонкий хвост о кисточкой на конце.

Ночь он проводил в оцепенении. Сейчас он вращал головой, под прямым утлом сидевшей на шее, с костяными кольцами вокруг глаз и длинным острым клювом, усаженным зубами.

Так вися, он немного походил на летучую мышь огромных размеров. В нем было сходство также со старухой-волшебницей, надвинувшей капюшон, как ее рисуют в сказках. А еще больше он напоминал драконов, изображенных на китайских вазах.

Отсюда, с открытого и высокого места, окрестность простиралась, как на ладони. Но его круглый рыбий глаз, различавший предметы далеко и остро, не видел ее. Голод, сосущий, смутной тяжестью пронизывающий вое его несогревшееся еще тело, побуждал отыскивать добычу. Но только движущееся задевало его крошенный мозг; неподвижная вещь становилась неразличимой.

И он заметил движение. В километре по прямой, отчетливая в прозрачности утреннего воздуха, колонна взвилась выше пышного оперения пальм. Она шевелилась, покачиваясь; это был живой стройный ствол с чуть приметным утолщением на конце. Она исчезла мгновенно, рухнув. И сноп брызг поднялся на ее месте, и затем пронзительный высокий звук прокатился по зеленой и желтой долине, усеянной рощами пальм, древовидных папоротников и деревьев, похожих на сосну.

Это движение было бесполезно. И он снова погрузился в оцепенение. Кроме чуть вращающейся головы, ничто не обличало в нем жизни.

Равномерный рокот наполнял воздух. Море, далекое и синее, полосою тянулось вдоль низкого полупустынного, бедно поросшего, изрезанного мысами берега. Темные фигуры переходили с места на место. И временами скрип, словно раскачивались толстые деревья, примешивался к рокоту прибоя.

Нечто крошечное, с воробья, остроклювое и куцее, часто махая перепончатыми крыльями, порхнуло рядом. И тогда он оторвался от скалы и, падая, развернул чехол, оказавшийся двумя громадными перепончатыми крыльями. Затем он сделал два круга. Он был среднего размера, немного больше орла. Он понесся низко, в сторону моря, танцующим полетом, время от времени скользя и затем часто принимаясь махать крыльями; его тень плясала за ним по зубчатым камням. Он мог выдержать экзамен на отличного, хотя не слишком грациозного летуна. Недаром мозжечок, отдел мозга, ведающий сложными движениями, занимал почти всю его птичью вместительную черепную коробку.

Колонна взвилась снова. Она колебалась вверх и вниз. Потом лихорадка потрясла весь пальмовый лесок. Змея, извиваясь, раздвинула ветви; за ней выдвинулось туловище, проталкиваемое хвостом. И весь атлантозавр показался на чистом месте. Собственно, он имел две колонны, похожие на гибкие древесные стволы, почти неразличимые, — шею и хвост. Шея суживалась, переходя в игрушечную голову; и хвост, несколько обхватов в основании, заострялся к концу. От одного до другого конца атлантозавра укладывалось 36 метров. Между шеей и хвостом четыре тумбы — задние более высокие — поддерживали туловище. Казалось, что падение этой мясной глыбы произведет землетрясение. Атлантозавр стоял не шевелясь. Его голая кожа вбирала тепло первых солнечных лучей; в нем была устойчивость и неподвижность горы.

Дракон сделал круги над ним. И тогда смутный импульс возник в сонном мозгу гиганта. Была ли это неясная тупая ярость или движение перепончатых крыльев пробудило в его травоядном черепе древний инстинкт — схватывать движущееся, — но колонна взвилась опять на десятиметровую высоту. Только движение шеи; туловище и хвост не вышли из оцепенения. Казалось, что внешний толчок был сообщен лишь одному из отделов ленивой жизни гиганта, разъятой на части, дремлющие, не завися друг от друга, в туловище, в шее, в хвосте. Атлантозавр промахнулся.

В это время черные точки уже десятками усеяли ясное небо. Они летали группами и в одиночку. Голые и отвратительные драконы, мелкие, средние и огромные, бесхвостые и с наконечниками на длинном хвосте в виде червового туза, носились над прибрежьем. Рои насекомых жужжали в кустах — стрекозы, жесткие жуки и мухи, похожие на бабочек. Драконы, снижаясь, ловили мимоходом самых больших.

На высоте двух десятков метров над поляной дракон издал крик. Он походил на хриплый, отрывистый лай. Новое чувство, всепроникающее и непреоборимое, пронизало его, заглушив голод. Он бросился на другого, меньшего размера. Они сплелись в воздухе, разрывая друг друга когтями. Чудовищный перепончатый клубок с хлопаньем крыльев свалился на зеленый навес. В такой клубок сцепляются два паука, загрызающие друг друга. Это была любовь, похожая на смертельную схватку.

А внизу задрожала земля. То, что вышло, как былинки, раздвинув заросли, здравый смысл отказался бы признать реальностью. У него был птичий клюв и вся голова — не больше крючка, прикрепленного к колоссальному телу. Ряд пластин, увеличивавшихся к крестцу, гребнем проходил вдоль бочкообразно вздутой спины. Костяные щиты усеивали бока, и кинжалообразные шипы торчали на хвосте. Высочайшие задние ноги как бы пригибали его вперед. Стегозавр шел, ломая мелкую поросль, играя пластинами, окрашенный пестро и ярко, похожий на радужное пятно. Каждый шаг его сопровождался костяным треском.

На поляне паслись стада парейазавров с глазами крокодилов. Их брюхо волочилось по земле. Саговники простирали ветви над бляшками, усеивавшими их тела. И в то время как стегозавр ломился к воде сквозь саговники, смерть вышла из-за них. Она бежала, вернее прыгала на двух ногах. Хищные ящеры в панцирных воротниках, кенгуру с мордой удава… Никогда еще не создавала природа более ужасных истребителей, чем эти рогатые тяжеловесные чудовища с зубами акулы. Они то застывали, то рывком двигались вперед; в их движениях было нечто от птицы и от змеи.

Их челюсти поражали в шею медлительную, тяжелую жертву. Хищники не умели жевать. Они втягивали кровь и заглатывали куски. И паника охватила стадо парейазавров. Они ринулись кучей, слепо, с шипящим ревом, валя один другого, обезумев от беспредельного ужаса.

Вот тут-то и пришел в движение хвост стегозавра. Он двигался автоматически; самостоятельная жизнь, обитавшая в нем, имела свой центр — мозговое скопление в пустотах позвонков крестца. Этот второй мозг в три раза превосходил головной. И шипы хвоста наносили страшные удары. Они расшвыривали травоядных. Спинной гребень издавал громоподобные звуки. И чудовище с птичьей головой проследовало дальше к воде, унося свое фантастическое, лишнее для такого колосса вооружение и кичливую радугу своей окраски.

Дракон посетил место побоища. Он чувствовал себя властелином воздуха. Шелесты мелкой жизни переполняли Землю. Ящерицы с растопыренными ногами, жабьеголовые, с третьим глазом посреди лба грелись на открытых пространствах. Компсогнат, гад величиной с кошку, согнувшись и поджав передние лапы, бегом скорохода пересекал поляну. Утиный нос гадрозавра, носивший внутри щетку из двух тысяч зубов, показывался у ручья. На ветвях скользили ящеры с веерообразными выростами чешуй на боках и передних лапах. Они прыгали легко и далеко, растягивая лапы, как ребра парашютов. В одном месте порхнуло существо с липким оперением. Чешуи на длинном ступенчатом хвосте разрослись и приобрели опахала. Длинные опахала сидели на передних конечностях, и вместо пальцев на сгибе торчали когти. Птичьи ноги мгновенно сжали ветку, когда оно, опустившись, прожевало насекомое клювом, усеянным мелкими зубами. Ростом оно не превышало голубя.

А у трупов парейазавров шла возня. Ходящий на задних лапах аллозавр отдирал от них куски мяса. Полчища крысоподобных животных с полосками вдоль тела глодали ребра. Мелкие и незаметные, они расплодились во множестве, типичные обитатели дыр и щелей чудовищного мира. У них были зубы со многими бугорками, сумкообразные впадины на животе и ворсистый волос на голой коже. Юркие, они ускользали от грозной поступи хозяев прибрежья, сотрясавшей землю.

И еще раз дракон издал крик. Нечто всплыло в его темной памяти. Он метнулся. Тепловатая кровь крысоподобного брызнула под его зубами. Сейчас, как и раньше, он поймал самого большого. Ему повезло. Обычно наземная мелочь ускользала от него.

Дракон летел к цели. Этих чудовищ, бездомных и не знавших гнезд, смутная, и непреодолимая связь прикрепляла к определенному району охоты. Влечение того же порядка заставляет пчелу разыскивать улей. Ландшафт, запечатлевшийся от тысячекратного повторения, неясный след липкого вкуса и подергивания жертв, тупой страх перед неизвестностью нового обращались как бы в барьер, внутри которого жили, плодились и гибли отдельные группы, разновидности и виды местных драконов. К тому же долгий полет, несмотря на пронизанные воздухом, по-птичьи пустые трубки костей, не был легок. Дракон отдыхал, цепляясь за ветки, и, опустившись на отвесные скалы, по-старушечьи ковылял. С ровной земли он, как и наши летучие мыши, не мог подняться.

Теперь он летел линией взморья глубокой бухты. Тут скрипели деревья. Гигантские верблюдоголовые игуанодоны, присев на корточки, грызли вершины. Могучие и вялые, они были робки. Хищники со страшным вооружением, сцелидозавры, мегалозавры, динозавры-носороги — нападали на них. Не будучи в состоянии умертвить их, они вырывали куски живого мяса, увертываясь от грозных взмахов хвоста.

Волны расстилали скатерти пены по пурпурным раковинам. Тут, в песке, изборожденном следами червей и медуз, еле прикрытые, зрели гигантские яйца колоссов, не знавших врагов. Эти области яйцекладки были их Ахиллесовой пятой. «Затыкатели дыр», крысоподобные, продольно-полосатые, знали сюда ход. Они разрывали мелкозарытые яйца и острыми, в бугорках зубами прогрызали скорлупу. Похитители яиц отличались юркостью, трусостью, острым слухом. Подпольщики фантастического мира, они нашли его слабое место и подкапывались под него. Это походило на состязание Давида с Голиафом. Шаги хиротерия обращали их в бегство. Множество рукозверей бродили здесь, питаясь укаченной рыбой и навозом, гиенообразные, иные чуть меньше быка. Они двигались медлительно, подстать окружающему их медлительному миру; временами подымались на задние лапы, как бы принюхиваясь короткой круглой мордой…

Море не имело границ. Оно тянулось с запада на восток, и полуденное солнце осыпало его золотом. Это был океан Тетис, Центральное Средиземное море мезозоя, вклинившееся между северным и южным континентами от Панамского перешейка до закаспийских степей.

Местность изменилась; за мысом, отделенная двойным коралловым рифом, начиналась сплошная цепь лагун. Резкие, пронзительные крики, непохожие ни на львиный рев, ни на птичьи голоса, раздавались над одной из них. Вздымались фонтаны воды. Чудовища со змеиной головой на лебединой шее, кольчугой черепахи и двумя парами весел-ласт ловили рыбу. Летучим драконам не легко соперничать с ними. Другие показывались редко на поверхность. По виду они напоминали рыб или скорее дельфинов. Плавники заменяли им конечности. Длинное рыло усаживали частые острые зубы. Море вокруг них все кишело спрутами. Яркие, огромные, закрученные раковины плавали, как поплавки.

Дракон пролетел над царством плезиозавров с лебединой шеей и ихтиозавров, похожих на дельфинов. Он миновал выпотрошенные трупы, прибитые к берегу вместе с продолговатыми кусками испражнений ихтиозавров, на которых отпечаталась спиральная складка кишечника. Через миллионы лет, когда эти куски кала доисторических чудовищ окаменеют и станут копролитами, они пойдут на безделушки.

Расстилались неоглядные соляные пространства, естественные градирни, разделенные косами. Тут росли суставчатые и красные растения солончаков. Бури выбрасывали сюда ракообразных и морских звезд, рыб, будущие копролиты мертвых ихтиозавров. Мелкие плезиозавры гонялись за рыбами, запертыми в этих природных западнях. Потоки, набухшие от ливней, сносили трупы обитателей суши. Они накапливались в братской могиле, просоленные, высушенные, как мумии, солнцем, ил затягивал их слой за слоем.

Снова переменилась местность. Открылась долина, глубокий и длинный провал. Красноватые изъеденные скалы стерегли ее. Вершины заострялись башнями и плющились, как шляпы. В часы зноя откалывались куски камня. Душная влажность бани, неколеблемая ветром, скопилась на дне. Кипарисоподобные растения и пальмы с мелкоиссеченными листьями драпировали каменистую почву. Тяжкий, тошнотворный, похожий на ворвань запах нефти плавал в воздухе. Черная и желтая пустыня тянулась рукавом от лагун по долине. Озера ослепительной белизны рассыпались в ней.

И нестерпимый зной гнал сюда сотни гадов, повелителей Земли. Едва ступив на почву обманчивого блеска, они навсегда увязали в ней. Асфальтовые озера и зыбучие пески не выпускали жертвы. Они засасывали медленно, и каждое судорожное движение только больше запутывало в черной и смрадной паутине. Гигантские мясистые травоядные стояли, погруженные по брюхо, по шею; от иных круглым остовом выдавалась спина; торчали пластины и шипы на жесткой чешуйчатой радужно окрашенной коже; метались крошечные головы на колоннах шей.

Гигантские мясистые травоядные стояли погруженные по брюхо.

Их крики привлекали новых и тучи драконов. Чудовищные хищники бросались на беззащитную жертву и вырывали кровавые куски, не замечая, что это их последнее пиршество. Сосущие насекомые облепляли раны и, набухнув кровью, опускались на лужицы асфальта, похожие на грифельную доску. Вокруг гигантов барахталась мелочь. И зыбкий песок, пропитанный нефтью и асфальтом, соком миллионов поколений, принимал труп, с тем чтобы века перегнали его в новую нефть.

Колоссы невообразимых размеров, выброшенные недрами лесов, приходили в долину черной смерти, гонимые темным инстинктом умирающего — умереть там, где умирали другие — инстинктом, которому обязаны своим возникновением кладбища животных.

И пароксизмы панического ужаса заставляли низвергаться в мертвые озера звероподобных динозавров, так же как преследуемые волками северные олени в Лапландии бросаются с отвесных скал.

Дракон летел сюда. Вопли ярости, боли и гибели, кровь и шевеление остановленной, беспомощной жизни, смрад свалки пьяным угаром застилали его мерцающее сознание. Он видел движения компсогната, мелких крыс и птицу со ступенчатым хвостом и зубастыми челюстями возле насекомых, налипших словно на лист для ловли мух. И летающий ящер, рамфоринх, испустил торжествующий лающий крик и, сложив перепонки, ринулся с высоты на этот пир крови.

* * *

Его нашли, вместе с первоптицей-археоптериксом — и прочими в переслоенных тонкозернистыми известняками и мергелями сланцах у немецкого городка Золенгофена, где добывается серый литографский камень, а также плитняк для мощения улиц и выделки кровельной черепицы.

8. Лярамийская эволюция

Уступы и кольца террас врезались в плоскую равнину. Смятые пласты земли раскололись, и, как гробы кладбища от подземного удара, выбрасывали скелеты мертвецов, спеленутые известняками и песчаниками.

Вершина террас коническими зубьями пилила небо. Река нестерпимого сияния широко ниспадала оттуда. Ночь корчилась в судорогах, словно сдвинулись с места скрепы континента.

Сон отлетел от мира. Леса горели, как щепа. Ураган осыпал искрами черные стволы. И рев чудовищного населения пылавших лесов терялся в реве, какого не может произвести ни одно живое существо, в грохочущем реве скал, стиравшихся в порошок. Эхо долины-провала, вырытой в плоской стране, тысячекратно кидало его подобно яростному хохоту.

К лаве, пучившейся пузырями, нельзя было подступить на километр. Тут уже закипала вода.

Ночные зарева сменялись днями, желтыми от серного дыма. Пощаженная жизнь сжалась на треугольнике, вдавшемся в море. И оно штурмовало его. Он стал походить на осажденную крепость, отрезанную поднявшимися горами.

Тут теснилась та же, знакомая нам жизнь, только еще более колоссальная, еще более причудливая. Голые гиганты вращали колоннами шей. Трицератопс заменил стегозавра. Он был, если это возможно, еще нелепее его. Трехрогая птичья голова обрамлялась костяным жабо. Бляшки, шипы и пластины усеивали его кожу. Страшный, несокрушимый, непобедимый для мышц и зубов любого существа, которое может породить земля, он попирал жалкую зелень обожженных лесов.

Змеи, превосходившие анаконду, толщиной в теленка, спускались по ветвям к воде. Птерадоны с шестиметровым размахом крыльев китайскими тенями носились в воздухе. Под их крылом поместился бы самый большой орел. Они умели планировать, скользя на еле шевелящихся перепонках. Некоторые не имели зубов; нижняя створка клюва у таких вздувалась мешком, как у пеликана. Они хватали рыбу с поверхности, затеняя море хлопающей громадой крыльев. Поэтому им трудно было сравняться в искусстве ловить рыбу с новыми пернатыми летунами, взлетавшими с земли и с воды нырявшими, не замочив липкого оперения. И темное беспокойство обуяло всех этих рептилий. Слишком много травоядных заперли сюда; их гигантским телам не хватало пищи. Леса стали сквозными, с обглоданной зеленью.

Игуанодоны грызли верхушки. Голод сверлил все эти могучие груды мяса. Жар, происхождение которого не было доступно их крошечному мозгу, наполнял их тела тягостным, нестерпимым зудом. Их рыбьи глава, ослепленные блеском лавы, не могли проследить, откуда и куда идет эта огненная гибель; и десятки их пали, сожженные на ее пути.

Ночами время от времени ударял едкий холод. Он спускался с гор и испариной сквозняков подымался с моря. Оно белело полосами. Гряда запрудила пролив; и теплое течение больше не доставало сюда.

В эти ночи они цепенели.

Тьма мелкой жизни, крысоподобных обитателей нижнего этажа кишела вокруг. Отчаяние голода и смерти придавало им смелости. И те, что побольше, волосатые, острозубые зверьки с темными продольными полосками, никогда не клавшие яиц, отваживались нападать на голых колоссов. Способные обратить в бегство взвод солдат и разметать небольшой город, колоссы оставались беззащитны на всем огромном обнаженном пространстве своих боков, между шипами, шеей и страшным орудием хвоста. Их гороподобные члены, медлительные и неловкие, лениво подчинялись нервным центрам. Стаи острозубых впивались сюда. Они еле прокусывали кожу, похожую на броню, и повисали на ней гроздьями. Тучи летающих кровопийц зараженных болот облепляли ранки. Конечно это были булавочные уколы. Но страх переходил в приступы ярости у змееголовых гигантов. Удары хвоста выкорчевывали деревья и вырывали ямы в земле, как орудийные снаряды. Окученные, как лошади в тесном стойле, гиганты вступали в драки, бессмысленные и беспощадные, оглашая воздух резкими криками.

Их трупы, смрадно разлагаясь, отравляли текучую воду.

В конце концов в этом мире замечалось много перемен.

Диплодок, рыболов, утвержденный изваянием на четырех тумбах-ногах — на песчаном перешейке кончал день с плохой добычей. Сельдеобразная рыбья мелочь, прыткая и колючеперая, ловилась не так легко. Рыхлые хрящевые рыбы прибрежья редели все больше. И диплодок беспокойно залезал в воду, выставляя только длинную шею.

Однажды море потряслось снизу. Накаленная, вся в облаках пара, вода закипела. Пенистый гребень омыл берег. Выросший колосс изверг огонь. Подводное извержение отравило сотни тысяч квадратных километров океана соляной кислотой и серно-медными солями.

И затем, годами, волны выкидывали трупы спрутов с обмякшими присосками, тысячи аммонитов, миллионы лет властвовавших в море, уступленном теперь чудовищным акулам и костистым: рыбам.

И вот началась массовая гибель морских драконов, ихтиозавров, плезиозавров и десятиметровых мозазавров, змей с прожорливой пастью и ластами, как у пингвина. Повредить им никто бы не смог. Но когда распались старые рифы, в проходах между которыми мозазавры гибко извивали сотни позвонков своего тела, когда поредели головоногие аммониты, их вооруженное змееподобное тело меньше стало приносить им пользы для охоты за сельдями, чем принесла бы рыбья юркость, молниеносная точность и скорость в нырянии, поворотах, многочасовом преследовании. Голод медленно косил броненосных колоссов в протравленном ядовитыми вулканическими выделениями, опустевшем для них, хотя и полном тучами новой рыбьей жизни море…

И на суше…

Папоротники, вольтции, хвощи, вся флора солнечной весны больше не держалась на вздыбленной каменистой почве. Наступала пора мелколесья — тутовых и фиговых деревьев, тополей и фикусов, колючих акаций. Первые злаковые травы покрыли поля. Цветы распускались в зеленых гущах, и полчища бабочек и перепончатокрылых посещали их ради сладкого сока и съедобной цветени…

Травоядные рептилии отступали вместе с флорой земного средневековья. Твари ленивой жизни и конических зубов, приспособленных для разрывания вялых вай папоротников, напоминали наказанного великана древних мифов, умиравшего от жажды по шею в воде, среди этой новой жесткой, колкой и горькой зелени, накоплявшей вещества небывалой, чудесной питательности, но не отдававшей их легко. И рептилии скучивались, большие и маленькие, тысячеголовыми стаями у островков уходящей растительности.

А по краям остывавших лавовых массивов, среди магнолий и стручковых, сторожко пробирались небольшие серые существа. Они обнюхивали землю влажной мордочкой. Крик и хлопанье крыльев зубастой птицы обращали их в бегство. Они карабкались на деревья почти с обезьяньей ловкостью. Их тело одевал мех. Он задерживал в ночное время теплоту крови, быстрее прогоняемой по жилам четырехкамерным сердцем. Иные рыли норы и хитро высматривали поживу. Молодь пищала в брюшных сумках у самок, в теплом пуху, как в пеленках. Они таскали с собой голое, беспомощное потомство, больше не доверяя его выпестовывание изменчивым милостям солнца, ветра и влаги. Их тонкий писк примешивался к первым оглушительным концертам будущих воздушных теплокровных сотоварищей — птиц.

Вулканическая деятельность десятки раз возобновлялась и прерывалась вокруг треугольного участка, вдавленного в море. Но однажды яростные подземные удары сотрясли горные громады. Из разверстых кратеров посыпался пепельный дождь. Пылающее облако вздулось на одной из вершин, подобно мыльному пузырю. Потом оно покатилось вниз, зажигая пожары. И борозды опустошения уперлись в море.

Метель горячего пепла и каменные бомбы убивали все живое.

Когда, через два лунных месяца, пепел перестал падать, чудовищный слой во много десятков метров толщины тянулся от склона до склона. В нем погребена сожженная жизнь злаковых полян и магнолиевых рощ, дряхлых споровых колоссов и колоссальных рептилий, непобедимых в былых чащах, приспособленных к ним так, как одна шестеренка зубчатой передачи к другой, но больше не приспособленных ни к чему.

Потом на остывший пепел бури нанесли крылатые семена растений с юга. Это были двусемядольные покрытосеменные растения, лучше всего разрешившие задачу защиты потомства, продолжающего их род. И следом за ними пришла животная жизнь, медленно кочевавшая с юга, жизнь теплокровная, оперенная и опушенная мехом, также лучше всего разрешившая двойную задачу — защищать тепло своего тела и теплом своего тела защищать детей.

* * *

На рубеже между мезозоем и третичным периодом новой эры, кайнозоя, по всей Земле прокатились две величайших революции, какие когда-либо происходили в истории планеты: биологическая — смена фауны гадов фауной млекопитающих и птиц, и геологическая, так называемая лярамийская. Она охватила огромное пространство. Старую земную кору еще раз скорчили схватки почти невообразимых потрясений.

В Европе тогда поднимались Альпы и Кавказ. Зазиял первый очерк провала Черного моря. Хлынувшие лавы образовали массивы центральной Франции, Судет, Рудных и Исполиновых гор.

Североамериканское внутреннее море высохло между Скалистыми горами и канадским щитом. Горы вставали от Аляски до Мексики, от Панамы до мыса Горн. Вулканы задымились на Антильской дуге, на Зондских, Молуккских островах и в Австралии.

Тогда возникло лавовое плато Иеллостонского национального парка в 10 тысяч квадратных километров, плато на Змеиной реке и Декан в Индии — лавовое плоскогорье в 300 тысяч квадратных километров и почти 2 километра толщины. И никто не измерил еще областей, залитых лавой в Сибири.

Почти невозможно составить себе какое-нибудь представление о том, чем были извержения, образовавшие все это. Гибель Помпеи, Сен-Пьера и Кракатоа — пускание мыльных пузырей по сравнению с ними.

Фантастический мир рептилий, специализированных до крайности, т. е. идеально применившихся к ландшафту мезозоя, мир одряхлевший, не зная конкуренции, подточенный, может быть, изнутри накоплением вредных зачатков, не устраняемых отбором, пал скорее всего под ударами этих чудовищных пертурбаций, вместе с фантастической флорой солнечной весны. Остались островки и дряхлые гиганты — древовидные папоротники и хвощи Южной Америки и Австралии, питоны тропиков и крокодилы Нила.

И потомок древней Гондваны, материк, погребенный в Тихом океане, дал еще раз, вероятно, смену Земле. Надо думать, что оттуда (а может быть, из до сих пор не исследованных, пустынных сейчас частей Центральной Азии) хлынула волна успевших развиться из крысоподобных юры и триаса млекопитающих, чтобы на пожарищах мезозоя возглавить высший расцвет жизни, самой свободной от рабства перед средой.

9. Конец пикерми

 

Фенакоды

В Вайоминге, в Северной Америке, простирается самая удивительная в свете пустыня. Первые поселенцы прозвали ее «Худыми землями». Озаренная закатом, она напоминает сказочные развалины. Высятся стены и бастионы, дворцы с обрушенными куполами. Тянутся улицы. Кирпично-красные замки поднимают зубцы. Иглы обелисков сияют, как маяки. И каменные глыбы, заброшенные на острие пирамид, кажется, раскачиваются от ветра.

Толстый слой ископаемых костей застилает местами белоснежную почву.

Индейцы называли это заколдованным городом, пока белые цивилизаторы, отцы и деды банкиров, свиных и автомобильных королей самой могущественнейшей капиталистической демократии, не истребили их крестом, железом, водкой и сифилисом.

* * *

Но тут никогда не было города.

Стлалась саванна, прорезанная реками, усеянная озерами. Реки катились в шумящее море. Раковины огромных спрутов больше не пестрели в нем. Не показывались зубастые рыла ихтиозавров. И оно выглядело пустынным.

Но обманывала эта пустота.

На гребне воды просветилась муть. Круглые тельца заполняли воду. Волна зачерпывала словно тысячи серебряных рублей. Каждый из них, блестящий кружок, был хрупок. Слизистая масса проступала сквозь мелкие поры. Миллиарды нуммулитов, одноклеточных корненожек-фораминифер сложат потом целые горы своими раковинами. Это была эпоха невиданного расцвета гигантов среди простейших, в тысячу раз превосходивших величиной своих нынешних микроскопических родичей.

На плоском берегу отлив обнажил груду простертых тел. Издали их можно принять за тюленей. Но вблизи медвежья голова с низким лбом, злые, маленькие, сдавленные надбровными дугами глаза, все нескладное, обвисшее тело напоминало нам хищника из соснового леса. Только эти голы и вместо ног у них ласты. По складкам сидят костные щитки. В такой броне им нечего бояться прибоя.

И вот целая буря в нуммулитовой каше. Голова и туловище, похожие на остров, всплыли на поверхность. У двадцатиметрового кита хищный зубастый рот, костяной панцирь и рыбий хвост. Два плавника, похожие на движущиеся стены, с пальцами на конце, загребают воду. Ударом хвоста он почти выбросился из воды и затем стал осматриваться, по-звериному вращая головой.

Чудовище, ставшее рыбой, но еще не переставшее быть хищником, первый гигант, каких мы много встретим в третичное время господства млекопитающих… Ветвь молодого класса с суши спустилась в полосу прибоя и оттуда перешла дальше, в открытое море. Еще раз, с новыми, более совершенными средствами, наземная жизнь приспособлялась к соленой среде прародины, ибо еще раз на суше стало тесно, и менее удачливым, тем кто отставал в развитии, оставалось только вымирать, если они не найдут для себя свободного места.

Океан, очистившийся от страшных гадов мезозоя, оказался таким местом. Выселенцев ждала удача. Можно думать что перейти полосу прибоя удалось тем, у кого была твердая, панцирная кожа. Естественный отбор позволил им потом, в открытом море, приобрести колоссальные размеры, потому что больше не было тех, чье одно присутствие сделало бы невозможным всякий спор о владычестве над волнами… Современные киты уже утеряли панцирь, не нужный в просторе океана, и шея их вернулась к рыбьей неподвижности.

Да, на широкой, свободной, плодородной суше снова стало тесновато. На тысячи километров раскинулись саванны. Они покрыты травами, высокими, как молодой лес; в них зреют семена, полные масла и крахмала; в рощах наливаются сладкие золотистые плоды.

Бесчисленные птицы гнездились в саваннах. Почти такие же птичьи базары, как на скалах прибрежья, где остатки рыбьей трапезы, переработанные в желудках, откладывались горами помета, подобными тем, из которых в будущем на чилийском побережье образуется гуано.

Из травы саванн выдаются высокие гнезда термитов.

На много дней бега степного животного расстилались местности, лишенные воды. Проплешинами желтела голая земля. Исхоженные тысячными стадами тропы вели отсюда к водопоям, там, где пресными морями стояли гигантские озера. По их краю расхаживали голенастые птицы, плескались существа, сходные с бегемотами и тапирами сразу.

На ровном месте гулял ветер. Не зная препятствий, он достигал в бурное время года силы урагана. Он гнул и волновал злаки. Среди них скользили одиночные робкие крысоподобные животные, у самок которых на животе были сумки. Они выходили к ночи, их осталось очень мало. Некоторые из них скрывались на ветвях в вечном сумраке чащи.

Сумчатые — уже пройденный этап, зачеркнутая глава истории Земли. Их бугорчатые слабые зубы были скверным инструментом питания и неважным орудием защиты. Сумка никак не походила на надежную квартиру для молоди. И все труднее становилось укрываться от врагов, зорких птиц, налетавших, как молния, и тысяч хищных млекопитающих с более гибкой и крепкой мускулатурой, ловких, сильных, быстрых, хитрых, зачастую не превышающих ростом своих жертв, пролезавших во все норы, замечавших и настигавших самую незаметную из сумчатых крыс.

Этот мир имел гораздо меньше «дыр», чем мир мезозоя. Мир красной, горячей крови, хитрой сноровки, легкого бега, мир, научившийся лучше, чем когда-либо, защищать свой род, он не давал спуску зазевавшимся, остановившимся хотя бы на мгновенье в развитии. Стремительно захватив всю землю, свободную и благосклонную для него, он строже, чем когда-либо, повел отбор внутри себя. И чем лучше и крепче были те, кто оставался, тем беспощаднее браковал он победителей, ибо все точнее, совершеннее, многообразнее становились орудия, отметавшие обивавшихся с ноги. Чем быстрее шла эволюция, тем больше ветвей выгоняла она на незанятые места, тем все больше ускоряла она свой собственный ход и темп дробления каждой веточки. Так, нарастая, все неудержимее и яростнее скатывается с горы снежная глыба, медленным комочком родившаяся на вершине.

И снова, начавши с пигмеев, зачеркнув все прежнее, новых чудовищ породила Земля. Но это не был бег на месте, скорее это походило на спираль, каждый оборот которой наращивался выше предыдущего.

В саваннах, где позже раскинулся зачарованный город «Худых земель», бродили диноцератиды. Их вид был удивителен. Ниже слона, но только потому, что ниже были их ноги, поддерживавшие слоновье тело, они опирались короткими массивными пальцами. Они обладали шеей носорога, клыками моржа и тремя парами рогов на грузной морде.

Мы бы не знали, куда отнести этих носителей страшного оружия, если бы другие амблиподы не связывали их с прочим животным миром. Вместе с диноцератидами жили корифодоны, медведи на слоновьих ногах, размером с быка, с теменем-тараном, покрытым роговой броней. Они питались всем, что подвертывалось, как свиньи. В озерах плескались пантоламбды, подобия бегемотов. Титанотерии, носороги, увеличенные вдвое, но безрогие, вытаптывали злаки.

Эти твари с ничтожным мозгом, мало ушедшим от мозга рептилий мезозоя, животные, собравшие в себе признаки разных семейств и даже отрядов, вряд ли рисковали держаться долго на открытых местах, где их колоссальные тела виднелись издалека.

Самые крупные креодонты, вероятно, нападали и на них. Хищники с покатым лбом, неуклюжие и кровожадные, они походили — иные на огромных тяжелых волков, а иные на неповоротливых кошек. Бег их был затруднен, они ступали всей стопой. В их скелете нашли гребень на черепной крышке, широкие дыры на костном нёбе и шейный позвонок, как у сумчатых. Их зубы были сходны с зубами сумчатых, насекомоядных и лемуров. А устройство ног объединяло их с первыми копытными, их жертвами.

Тогда процветала жизнь странного, сборного типа, словно проявили друг на друге несколько негативов. Протрогоморфы, нечто среднее между белками и дикобразами, взбирались на наклонные деревья. Тиллодонты грызли заостренными, как у грызунов, резцами кору, стебли и семена, попутно хватая зазевавшегося жука и землеройку. С деревьев редко спускались обезьяноподобные существа, с ночными кошачьими главами и конечностями, цепко ухватывавшимися за ветки. Они казались креодонтами, тощими телом, захотевшими испробовать воздушной жизни. Среди них был предок Победителя Планеты.

И сторожкие стаи всякого рода бегающих пересекали саванну. Останавливаясь пастись, они обнюхивали воздух. Крик одного обращал в бегство все стадо.

Тут жили сотни форм, которым биология дала имя, и тысячи оставшихся безыменными. И между формами не было нынешних резких провалов. Множество нитей, переходных ступенек связывало их. Этот мир был полон и переливался через край.

Последние зубастые птицы доживали среди них.

Волны ветра пролетали по травам. И за ветром неслись косяки небольших животных. Продольные полосы исчерчивали их мех. Длинный голый хвост расстилался сзади. Они имели пять пальцев с копытцем на каждом. Время от времени они издавали рокочущий крик, похожий на ржанье. Это были фенакоды.

За ветром неслись стада фенакод.

Тогда они терялись среди множества других бегающих древнекопытных, у иных из которых уже осталось по два-три пальца на нотах, — остальные исчезли или не касались земли. Конечно это было немаловажное преимущество. Но фенакоды выигрывали стройностью, и вес их тела равномерно ложился на среднюю группу пальцев. Именно их тяжелой пока для бега пятипалой конечности предстояло будущее, закрытое для большинства тогдашних двупалых и трехпалых соперников. Ибо в дальнейшем из ноги фенакодов разовьется идеальная бегающая конечность, в которой один палец, укрепленный всеми сохраненными косточками запястья, могучий рычаг, отталкивающий от почвы, возьмет на себя и легко понесет тяжесть гармоничного, мускулистого тела. Такого превращения конечности в совершенный рычаг, укрепленный на оси тяжести, не случилось у соперников — ничего, кроме простого отбрасывания лишних пальцев вместе с их запястными костями. Ноги с уменьшенным числом пальцев, выигрывая для бега, проигрывали в прочности. Надо было начать сначала, чтобы исправить неудачный опыт.

Надо было, чтобы из рода существ, подобных фенакодам, вышел благородный ствол лошадей.

 

Пикерми

В ту пору передвижки морей и материков страшные засухи начали посещать Землю, над которой уже веяло мертвое дыхание приближавшегося ледяного оцепенения.

Целые области лысели. Лес погибал. Трава выгорала на земле, иссеченной трещинами, и ветры вили струйки песка.

И пересыхала вода.

Песок поглощал реки, не добегавшие до осколков моря-озера, опоясанных солончаками.

Пустынные марева вставали над недавно еще цветущей Землей.

Тогда тысячеголовые стада животных, вскормленных расцветом Земли, начали метаться по пустыне.

Они бежали по тропам к иссякшим водопоям. Косяк присоединялся к косяку. Бежали гиппарионы, носороги и жирафы. Ковыляли, переходя от бега к прыжкам, обезьяны. Бежали легкие антилопы, широким верблюжьим шагом неслись гелладотерии. Полчища крыс, быстрых зайцев и белко-дикобразов покрывали землю под их копытами.

Не было конца бегущим. Казалось, вся необъятная Земля, как вывернутый карман, извергала сюда своих обитателей. Как шляпа фокусника, она выводила полчище за полчищем.

Робкие твари забыли страх. Они бежали рядом с хищниками, с ужасными отшельниками зарослей и пещер, махайродусами, гиенами, иктитериями, пантерами, собравшимися стаями в сотни голов.

С вершины крутой скалы из песчаника открывалось ложе реки, пустое, с круглыми гнилыми лужицами. Около них животные насмерть затаптывали друг друга. Травоядные вырывали куски мяса из крупов травоядных в смертельной борьбе за воду. В распоротые животы хищники погружали головы и шеи, вытаскивая окровавленною пастью синие клубки внутренностей.

Сладковатый, удушливый смрад мертвечины, гниющей в лужах, спирал дыхание.

Обезумев от жажды, сотни прямо бросались вниз со скалы на блестящие гальки и соляные корочки.

Обезумев от жажды, стаи животных бросались вниз со скалы.

Они ломали ноги и хребет. Истекая кровью, оставшиеся в живых волочились в свалку у луж. Другие бились в агонии, вытягивая морду с воспаленными глазами в сторону воды. Дикое ржание расцепляло их судорожно оскаленные зубы. Десятки шершавых языков слизывали кровь, лившуюся из ран и стекающую на землю.

Хищники бросались сверху на бившуюся, хрипящую жертву. И оба изуродованных тела сбивались в кровавую кашу. Коршуны-стервятники и грифы вырывали кишки и склевывали широко открытые от неимоверного ужаса глаза у шевелившихся, пока жажда не сваливала птицу замертво на месте ее последнего кровавого пира, от которого она не имела сил оторваться.

* * *

Таково происхождение красного мергеля с костями вблизи местечка Пикерми, между Афинами и Марафоном, у подошвы горы Пентеликон, в Греции.

10. Великое оледенение

11. Огонь

Стояли суровые времена. Только вчера, кажется, пришло лето, и вот оно опять уходит… Начинаются длинные, страшные ночи, в течение которых никогда нельзя сказать, подымется ли завтра снова солнце, как нельзя сказать, превратится ли опять оно, маленькое, сплюснутое желтым кружком, бессильным против все оцепенившей зимы, в пылающий лаской и яростью диск, гонящий соки в растениях и растопляющий льды.

Но и весны тогда были бессильны растопить великую ледяную стену, высившуюся там дальше, к северу. Она местами крута, местами отлога. Огромный вал обкатанных камней, таких, каких не пошевелить и мамонту, громоздится перед ней и вмерзает в нее. Эта стена не стоит на месте. Она движется вперед, большей частью так, что этого нельзя уследить, иногда стремительно рушится с оглушительным громом. Она выпускает ледяные языки, прорывающие ущелья в земле. Но когда она останавливается, лето отнимает у нее лед глыбу за глыбой и уносит потоками студеной воды. А сейчас стена больше стоит, чем движется. И поэтому от лета к лету она отступает.

К югу от нее тянутся гладко выглаженные холмы, похожие на бараньи лбы, валунные морены. Солнце столетиями убирало отсюда лед, и нельзя вспомнить, когда оно начало это.

Земля перед стеной мертва. Это голодная земля. На ней только редкий мох. Ветры, веющие со стены льда, убивают все — и животных и растения. И живое бежало от этих ветров, бежало и гибло, когда стена была еще далеко. Но иногда бегство не удавалось. Ледяной язык заходил дугой и отрезал путь.

И случалось так, что подземный огонь внезапно плавил льды. Он также протягивался с горы пылающим языком, и его дыхание, как и дыхание льда, истребляло все живое.

И когда-то, переборов безумный страх, животные замороженного леса решились приблизиться к пламенному языку. Обезьяны, слабые и зябкие, оказались смелее. Они доковыляли ближе всего, широко расставляя ноги, согнутые у колен. Не имея никакой силы в одиночку, эти обезьяны собирались стадами: так они меньше боялись хищников и своих вдвое больших, чем они, собратьев, живших на деревьях. В стае они кидали во врага кокосовыми орехами и пугали его гвалтом рявкающих криков.

Потом поредели кокосовые пальмы. Но обезьяны уже знали силу летящего предмета, направленного к цели рукой. Они стали ломать сухие сучья, обильные в засыхающих лесах. А когда поредели леса, они укрывались в поросших скалах. У них не было цепкого хвоста и ног, похожих на руку. Поэтому они плохо лазали по деревьям. Но зато их нога крепче держала их на каменистой почве. Щуплые, они юркали в отверстия между камнями, куда не мог пробраться никакой крупный хищник. И у них была уже цепкая рука, а камни разили пришельцев тяжелее кокосов. Хорошо сознавая свои три силы: хитрость, цепкие, ловкие руки и сплоченность, они привыкли держаться вместе и подавали друг другу условные крики войны, любви, предупреждения о неожиданном; их лексикон превосходил разнообразием набор криков других животных.

Камни не были гладки, как кокосы; они часто резали руку. И стадные обезьяны сбивали их острые гребни ударами о скалы.

Обезьяны подходили гуськом к затихшему земляному огню. Руки их всегда бывали заняты; отлично приспособленные, чтобы схватывать, они больше не годились для ходьбы. К тому же и на дереве и в скалах на четвереньках не побегаешь; да и враг виден дальше, если подняться на задние ноги.

Так они приучились ходить только на двух конечностях и носить свободными руками сучья и камни.

Ни одно животное не осмеливалось приблизиться к огню. И древний страх, самый повелительный из всего, что знала их темная психика, еще владел стадными обезьянами. Багровые отблески заставляли их отпрядывать. Но другой страх — перед стужей, — и проснувшееся любопытство к новому, то, что составляет основу хитрости, гнали их вперед. Они привыкли также, что многое, страшное одиночке, в куче не страшно.

Огонь молчал. Он был смирным. Он лежал под корой, которую кое-где можно тронуть. Но дыхание льда здесь не имело власти. Кроме того они скоро заметили, что около самых красных и горячих участков ни один хищник не решается появиться. Тогда они стали селиться у лав. Незачем стало бежать перед ледником, гнавшим все живое.

Когда-то они питались сладким соком плодов. Их зубы, погружавшиеся в мякоть, не имели причин изменяться и специализироваться. Они сохранили еще в главном древний всеядный тип млекопитающих — первокопытных кондиляртр, первохищных креодонтов и насекомоядных. Птицы не боялись обезьян. Бывало раньше, обезьяны для забавы хватали их. Потом оказалось, что пернатые могут служить подспорьем, когда делается голодней. Убивая врагов в скалах, стадные обезьяны привыкли к крови. Мясо многих животных не имело противного вкуса. Наброшенная шкура помогала против сырости и стужи, как раньше навес из ветвей, который они, подобно многим обезьянам, делали на деревьях.

Около лав нечего было думать о плодах. Стадные обезьяны группами отправлялись на охоту. Они выискивали корни, научились бить камнями птиц и глушить рыб и белок.

Лавы не остывали годами. Это было время мощных извержений. Обезьяны трепетали перед громом, но больше отсюда они бы не ушли. Все живое мирится с тем, что жизнь складывается из ужаса дневного и ужаса ночного.

Когда сползали новые реки огня, они видели, что растения вспыхивают, прикасаясь к ним. Лавы иногда настигали обезьян. Дожди пепла хоронили их сотнями. Иногда же вспыхивали только сучья, их оружие.

И стадные обезьяны поняли, что огонь передается, его можно взять и понести. Однажды, когда замолкла гора, они не дали ослепнуть ее огню. Первый костер затрещал на застывшей лаве.

Больше они не были связаны с голодными областями вулканов. Они могли унести с собой их свет, их тепло, их огненную защиту. Неугасимый огонь передавался из поколения в поколение. Его надо было сторожить и питать. Это делали слабейшие, самки и старики, и с ними приходилось делиться добычей.

Тогда стадные обезьяны откочевали снова к югу от ледника, где мягче климат и богаче жизнь.

* * *

Охотник в оленьей шкуре то ползком, то быстрыми прыжками передвигался по моренной местности. Хвойные лески росли около озер, стоявших в граните, как налитые чаши. Солнце опускалось. И березы отдавали свою листву уходящему солнцу и лету.

Охотник был низкоросл и не имел особой силы. Рыжая шерсть покрывала его ноги и грудь под шкурой. Лицо заросло и казалось волчьим. Маленькие глаза бегали под огромными надбровными дугами, над которыми покатый лоб уходил назад. Подбородка не было, и косые челюсти резко выдавались.

Он ступал нетвердо, ногами, согнутыми в коленях. При каждом шорохе его оттопыренные. уши шевелились.

Он ступал нетвердо ногами, согнутыми в коленях.

Он нес на плече грубо оббитый тяжелый камень, насаженный на сук.

Голод и страх толпились в его тесном мозгу: страх быть одному, без огня и без других яз пещеры и страх вернуться пустым. Он не владел тайной разящего удара. И часто плечи его гнулись под тяжестью грозного презрения товарищей.

Но в нем жило еще звериное упорство. И в этой голове с покатым лбом оно претворялось уже, помноженное на страх смерти и хитрость, в темное чувство долга и некое чувство соревнования.

Сегодня он не убил никого, хотя видел зверей. Не убил потому, что был слабосилен и неловок. Дневных он не боялся, но запахи, тяжкие шаги и рыкание ночных заставляли его трепетать, ибо тьма обступала тогда и тянула руки к сердцу и горлу. Он зашел далеко. В этой местности с нанизанными друг на друга моренными холмами было легко заблудиться, несмотря на его собачье чутье.

Он никогда не видел ледника. Только самый старый в пещере видел его и лавовые потоки. Но у него недоставало слов об этом рассказать. Можно было понять лишь, что чудовище, страшнее пещерного льва и длиннее тысячи мамонтов, пожирает землю на севере. А об огне полагали, что он сошел некогда с неба.

И охотник думал о мудрости этого мнения, следя в бледнеющем августовском небе первые падающие огни, метеоры.

Он не умел управлять мыслями. Они прыгали сами по себе, немного более яркие, чем сновидения. Мысль о происхождении огня привела воспоминание о пещере, где говорили об этом. Иногда, после неудачной охоты, он выдалбливал кремнем на стенах изображения зверей. Он делал так по старому обезьяньему инстинкту подражать виденному, для того, чтобы обмануть длинную зимнюю ночь, для того, чтобы задобрить сильных охотников, изображая их подвиги, а также потому, что, изображая сильных, он воображал себя на их месте. И он размалевывал свои изображения желтой и красной кровью земли — охрой и марганцем.

Теперь он добрался до того места, где думал провести ночь. Это скалистая россыпь, с ходами, устланными сухим мхом. Он хорошо знал их. Местность тут была низка, гола и бесплодна, вся в стертом песке и галечнике, провал, стесненный неприступными скалами. Звери не ходили сюда. Он знал путь один; звери и сотоварищи не знали его. И это была его гордость.

Внизу стояли лужицы воды. Но ее нельзя пить: это горькая вода, сочащаяся из земли, липкая, с противным запахом и радужными оттенками, как бурая кровь.

Он умел выбирать камни. И пока не померкло небо, он стал оббивать друг о друга два куска кремня. Вся сила его мысли ушла в придание формы камню. И его искусство в этом превосходило искусство других. Он верил, что зверь, изображенный пронзенным на стене пещеры, легче даст себя убить, а орудие, искусно отточенное, сделает слабые руки равными по силе рукам самых сильных.

Он бил кремень кремнями. Искры летели от камня, подобно пыли метеоров, несущихся по небу. Это был холодный огонь, не вредящий и не помогающий, видимый ясно только ночью. И давно привыкнув к нему, он его больше не замечал.

Внезапно что-то зашипело под его ногами. И он отпрянул. Но не было ничего — только красный червяк прополз по мху, влажному от горькой воды. И он присел на корточки и продолжал свою работу, потому что стук рождающегося оружия согревал его и делал бесстрашным.

И зашипело вторично. Быстрее чем он мог отдать себе отчет в происшедшем, влажный мох запылал под ним и обжег икры и ступни. Он выскочил в ужасе перед непостижимостью чуда.

Но сладкое тепло уже коснулось его, и свет, озаривший ребро камня, сделал невыносимым мрак снаружи. И вековая привычка к огню побудила его вползти и увеличить огонь, осторожно сгребши мох.

Его голова, переполненная страхом и благодарностью, лихорадочно работала. Стремление к силе, вскормленное животной трусостью, голодом, боязнью возвращаться без своей доли добычи, трепетом перед сильными, — стремление создать себе силу, подсказанное уловками примитивной хитрости стадных обезьян, только что заполнявшее все его скудные мозговые извилины, когда он делал оружие, преобразило для него происшедшее. Огонь, явившийся осветить ему ночь, уже поставил его тем самым выше других. И гордость отмеченного неслыханным гнала мысли в его голове.

Обезьяний инстинкт — повторить виденное — пробудил неясную идею. Он отполз вглубь, за костер, и, севши на корточки, снова взял кремень. Но он смотрел не на него, а на костер и на дождь искр, подобных метеорной пыли. Липкая горькая вода смачивала ступни. Он бил долго, с упорством зверя, мыши, грызущей стену.

И вот — шипение. Оно повторялось и раз, и два, и десять раз. Иногда он видел убегающего красного червяка. Тогда он сгреб мох кучкой, под самый кремень, и, дуя, помог червяку, как научили его века и поколения предков.

И кучка запылала. Мох, пропитанный нефтью, горел, светом дня пронзая ночь.

Непреодолимая волна чего-то, что он не умел определить, запершившая в горле и в носу, парализовала его движения. Затем он издал крик.

И человек встал, чтобы понести в пещеру мох и свои кремни, то, что станет выше силы сильных — покоренный огонь, ордер на власть над миром.

Ледник, расчистивший дорогу человеку, научивший его жить вместе, думать и работать, открывал перед ним будущее, границ которому больше не могла положить природа. Созданный становился создателем. Это была последняя смена владычества в истории жизни на Земле.

12. Человек

За зеркальными стеклами курьерского — квадраты, прямоугольники, ленты полей. Трубы заводов и грохот вокзалов. Зеленые на севере, злаки волнуются на юге миллионами восковых колосьев. Ровные ряды елей и орешника. Среди хлебных нив — черная пирамида угля: шахта. Облако дыма над индустриальным сердцем области. Гигантские стада коров с тучным выменем. Плотины, веселые флотилии судов на реках. Леса, прорезанные просеками, и кружевная поросль молодых лесонасаждений.

Выемки рассекли тяжелые ребра гор, и спирали дорог брошены на их склоны. Гул воздушной эскадрильи спускается сверху, из воздушных пространств.

Тысячи километров за курьерским следует этот пейзаж. Пейзаж, созданный человеком.

Человек пересоздал природу. И от древней, прародительской природы вокруг человеческого общества не осталось ничего.

От животного собирания случайных крох, подаренных землей, от слепого физико-химического обмена веществ и энергий с окружающей средой человеческий труд перешел к изменению земли. И, производя сам, заставил ее производить то, что нужно человеку.

И потому-то геологи предлагают дату появления первого трудового общества считать началом новой человеческой эры в истории Земли.

Человек взял на себя распределение и воспроизводство энергетических ресурсов живой природы. Он истребил диких зверей, расчистил дебри и оттеснил сорную растительность.

Он засеял тысячи квадратных километров нужными ему злаками, огородными и садовыми растениями и улучшил их породы. Он выбрал полезных животных, дающих продукты питания и помогающих в труде, приручил их, развел миллионными стадами, изменив условия их существования, инстинкты и привычки, и улучшил их породы.

Этим он в корне переменил соотношение сил в биологической борьбе за существование животного и растительного мира, пустил по иному руслу химизм обмена веществ. На своих селекционных станциях он по-своему направил ход эволюционного процесса. Он обработал землю вокруг себя и зарыл в нее удобрения.

Но даже и помимо сознательного вмешательства человека, его культура, подобно смерчу, вторгалась в окружающий мир. Сотни животных вымирали от соприкосновения с ней. И полчища провожатых следовали за человеком — бактерии, паразиты, безвредные поселенцы, телесные, домашние, полевые, с их врагами и спутниками. И этим еще раз переменил человек весь живой мир и химизм окружающей среды.

Поэтому фауна, флора и почва населенных человеком мест есть фауна, флора и почва, созданные человеком.

Человек взнуздал гордую силу падающей и кипящей воды, ветра, солнечных лучей, дремлющих в аккумуляторах дерева и угля, электричества, скрытого в недрах материи. Он прорезал горы, осушил болота, покорил моря и воздух. Миллионами тонн он достает уголь и нефть из земных глубин и восстанавливает металлы, скованные окисями в рудах. Он воздвиг на болотах, равнинах суглинков, чернозема и песка каменные массивы своих жилищ. Его химия создала сотни тысяч веществ, никогда не существовавших до того на земном шаре, и техника построила из косного тяжелого вещества сотни тысяч машин, более ловких, точных, быстрых и мощных, чем мускулатура хищников, орлиный глаз, полет каменного стрижа и оружие чудовищ мезозоя.

Из черной пасти Горького Моря, Кара-Бугаза, он извлекает бром, сульфаты и соли, которые будут питать двадцать два производства.

Он разорвал древнюю тьму ночей, страшную зверю и первобытной орде наших праотцев, сияющими солнцами своих городов, от тепла своих жилищ отогнал суровый холод зим. И человеческая медицина стала на защиту тела хозяина земли против невидимых нападений и болезней. Шаг за шагом она наступает на старость, истребляет зародышей самых страшных врагов, как уже истребила в Европе и Америке холеру, чуму, миазмы болотных лихорадок и наиболее кровожадных крылатых паразитов.

Никогда, ни в одном своем движении мы не касаемся больше нетронутого дна дочеловеческого мира. Все, с чем мы родимся, среди чего живем и умираем, — от пищи, одежды, крыши над головой до речи, книг, газет, радио, даже неба и земли наших сел и городов, до нашего общества, наших нужд, интересов, мыслей, привычек, верований и склонностей, радостей и страданий, до физиологических свойств нашего организма, орудий и материалов нашего труда, — все дело рук поколений людей, живших до нас и живущих с нами. Мы порождены человеческой средой и беспрестанно порождаем ее. Мы видим в тысячу раз острее и дальше, двигаемся в десятки раз быстрей, живем каждой клеточкой, каждой химической единицей своего тела неизмеримо сложней, многообразней, интенсивней, чем жили бы, если бы законы человеческому телу устанавливала одна биология.

Наш мир необъятно широк. Мы слышим звуки и вести, возникающие у антиподов. Летаем, плаваем, спускаемся на морское дно. Читаем слова умерших и говорим с миллионами потомков. Мы живем не в геометрической точке настоящего, а в огромном спаянном отрезке пространства и времени. Сила, мышц каждого из нас помножена на силу механических и электрических мышц, служащих нам, и слабейший человек несравненно сильнее самого мощного животного, когда-либо попиравшего землю.

Больше нельзя представить себе, при всем напряжении воображения, какова была бы жизнь подлинно голого, одинокого человека на лоне девственной природы.

Но мало еще сделано человеком. Сколько усилий его чудесных рук и разума уходило на взаимное истребление, растрачено на грабежи и закабаление миллионов ради тупого, жирного, свиного благоденствия сотен! Рабский труд классового общества, знавшего лишь отношения владения и принадлежности, гонимого бичами рыночной конкуренции, наживной лихорадки и голода, изменял в конечном счете землю лишь в том месте, где стоял человек. Ибо пока человек оставался волком человеку, силы людей-атомов были распылены, и заборы собственников преграждали дорогу всякому общечеловеческому делу.

Классовое общество урывало куски у природы. Оно строило освоение земли, пришивая кусок к куску, сшибая человека с человеком. И каждый шаг его вперед был шагом по грудам развалин созданного человеческим трудом. Даже то, что получалось в результате этого нанизывания клочков, оказывалось вне его контроля. Лес покоряли по частям, и золото сыпалось в карманы лесопромышленников; но губительные засухи посетили обезлесенные пространства, и пустыня стала стучаться в их рубежи. Мельчайшие хозяйства-атомы истощали почву, хищнические выловы опустошили живые запасы водоемов. Нарушенное равновесие живых сил мстило неоднократно падением урожаев, полчищами вредителей; кактусовые пустоши воцарились в Аризоне, где стада выгоняемых куда попало фермерских коров пожрали плодороднейшую прерию.

Хозяйство личной наживы, хотело или не хотело этого, не могло уйти, в совокупности своей практики, от слов французского короля: «после нас хоть потоп».

Классовая культура останавливалась в бессилии перед земной природой в целом. Только бесклассовое общество перейдет к подлинной перестройке мира, завершит победу над планетой.

Наша задача — анархию лоскутного хозяйничанья заменить высшим, плановым, разумно построенным хозяйством планеты.

Уже выдвинуты проекты борьбы с засухой, превращения закаспийских пустынь Советского Союза в долины тучного, благословенного, облитого золотыми потоками солнечных лучей плодородия. Для этого надо повернуть туда гигантский ороситель — волжские воды. Огнями индустрии загораются ленивые реки и вековая тайга ледяной Сибири. На очереди — планирование осадков, искусственное дождевание. Виноград будет зреть под Москвой. Массовые лесонасаждения установят более равномерный и благоприятный гидрологический режим для ряда наших областей.

Говорят, что аллювиальная эпоха, в которой мы живем, не более чем четвертая межледниковая. Пусть так. Но, вероятно, новое общество сумеет к тому времени навсегда воспрепятствовать леднику спускаться на равнины материков. Оно возьмет в свои руки контроль над климатом, прорывая проливы, собирая солнечное тепло, регулируя рельеф континентальных поверхностей и, может быть, те процессы, от которых зависит содержание углекислоты в атмосфере.

А когда через сотни тысяч или миллионы лет настанет пора потускнеть солнцу, — кто решится сказать, что человечество, организованное социализмом всечеловеческого сотрудничества, давно расковавшее силы атома, вооруженное техническими средствами, о каких мы не имеем представления, не сможет, как из кремня искру, извлечь из земли вспышки энергии, которые не позволят ей превратиться в окоченевший труп и, возможно, изменят траекторию ее полета через пространства вселенной?

Приложения

Об авторе

Вадим Андреевич Сафонов родился в 1904 г. в Керчи в семье инженера-путейца, работавшего под началом Н. Гарина-Михайловского. По окончании школы работал библиотекарем, был сотрудником Керченской ихтиологической лаборатории. С 1923 года в Москве. Учился на биологическом факультете МГУ, Высших вечерних литературных курсах. Печатался в газетах и журналах, работал в ВУЗах.

Сафонов сравнительно быстро «нашел себя» в литературе как популяризатор биологии. Первая книга («Ламарк и Дарвин») вышла в 1930 г. С тех пор Сафонов опубликовал около 40 книг, среди которых — научно-популярные произведения, биографии (А. Гумбольдт, К. Тимирязев и др.), путевые очерки, исторические романы, книги об искусстве и др.; написал также несколько научно-фантастических произведений. В 1949 г. был награжден Сталинской премией 3-й степени за печально известную книгу «Земля в цвету» (1948), посвященную «разгрому менделизма-морганизма», пропаганде советской агробиологии и прославлению «достижений» Т. Д. Лысенко. Умер в 2000 г.

* * *

Книга «Победитель планеты» публикуется по первоизданию (М., «Молодая гвардия», 1933). В единичных случаях исправлено устаревшее написание отдельных слов.