Мы сидели на жнивье, в тени комбайна. От крашеных его железок и деревяшек исходило ровное, спокойное тепло. Дядя Сеня Моряк сделал перерыв на обед — развернул на стерне полотенце, толстыми кусками нарезал хлеб и сало, пригласил нас:

— Подрубаем, хлопцы?

Подвинул мне и Кольке по ломтю хлеба и малосольному огурцу. Я мотнул головой, отказываясь: обед-то в поле дядя Сеня брал на себя одного. Колька, не будь дураком, ухватился и за хлеб, и за огурец, и еще к салу руку протянул. Он всегда голодный, вечно зудит об этом.

На то, как Колька молотит зубами, дядя Сеня смотрел с откровенным удовольствием.

— На воинской службе, — сказал он, — таким гренадерам, как ты, Николай, двойную порцию съестного дают.

Под выцветшей дырявой тельняшкой дяди Сени могучими буграми катались мышцы. И сам он жевал с волчьим аппетитом, будто наперегонки с Колькой. Я отвернулся, глотая слюну.

— Рубай, тезка, — подтолкнул меня дядя Сеня, но я снова мотнул головой. Теперь уже из-за дурацкого упрямства.

— Хороший работник и есть обязан хорошо, — подвел итог дядя Сеня, сворачивая полотенце. — Я вот на жатве полторы нормы каждый день выдаю. А почему? Потому что сыт. Голодный столько не сделал бы, где там…

Он достал из кармана пачку «Примы», помял сигарету в пальцах.

— Слушай, Николай, айда ко мне штурвальным. Помощником. Хватит без дела кантоваться, а? Мы и по две нормы с тобой выжимать будем.

Колька, дожевывая хлеб и сало, равнодушно пожал плечами.

— Я после школы отдыхать должен. Положено.

— Жаль. Я тебя быстро научил бы. Мне главное что? Мне сна не хватает. Ложусь поздно, встаю рано. На каждой уборке так-то… А тут, к примеру, прикорнул бы я под кустиком днем часа на полтора, а ты б это время за штурвалом постоял. Ну там еще узлы прошприцевать, шестеренки смазать… Зря ты, Николай, отказываешься, дело предлагаю. Может, ты, тезка, согласишься?

Эх, если б мне первому предложил он, тогда другой поворот мог выйти. А тут вроде щенку подачку бросили: Колька отказался — подбери ты, Семен.

— Я, дядь Сень, тоже девять месяцев за партой отсидел.

— Перетомились вы, ребятки, лица на вас нет, — посочувствовал комбайнер. — И то сказать: день-деньской хлыщете без дела, хлеб переводите, к берегу никак не прибьетесь. А тут вам и заработок в дом, матерям какая радость и помога, и к профессии привычку поимели б.

Колька шмыгнул носом, ухмыльнулся.

— Профессия — винтики-шурупчики крутить… Я, может, космонавтом стану.

Пыхнув дымком, дядя Сеня согласился:

— Космонавтом совсем неплохо. Работа подходящая.

Дядя Сеня поплевал на чинарик, старательно пригасил его в пальцах.

— Однако, солнце на закат, — и пошел к комбайну.

Тут, хоть убей, не пойму, как это вышло, но сорвался у меня с языка вопрос, который вот уже третий день подряд гвоздем сидел в голове.

— Дядь Сень, — вскочил я, — ты вот что мне скажи: для чего ты на белом свете живешь? В чем смысл твоей жизни? Ты думал об этом?

Он уже на мостик поднимался, а тут снова сошел на поле, посмотрел на меня внимательно, потом почему-то на руки свои посмотрел. Руки у него большие, черные от мазута и масла, в рубцах и шрамах, а на левой двух пальцев нету — мизинца и безымянного. На войне потерял.

— Растешь ты, Сенька, — сказал он. — Растешь, мозгами шевелить начинаешь. Вишь, какую премудрость загнул: для чего живу? Живу — все тут. Все живут, и я живу. Работал, воевал, опять работаю. Придет час умирать — умру, а на земле Мишка с Люськой меня продолжат. Или ты, к примеру. У нас с тобой и вовсе складно получается: фамилия одна, именами тезки. Выходит, долго не будет переводу Семену Пастухову, вроде б и не умирал вовсе дядя Сеня Моряк. Но и твой час пробьет, и ты помрешь, и тебя тоже кто-нибудь продолжит. Так от веку…

Мне вовсе не улыбалось умирать, даже в том необозримом будущем, когда пробьет этот самый мой час. Я-то, наверняка, знал, что ученые придумают какие-нибудь таблетки от смерти. Проглотишь одну — и живи себе десять лет, еще одну проглотишь — еще десять лет здравствуй. Глотай, пока не надоест… А если тесно на земле станет оттого, что никто не захочет умирать, можно на другую планету улететь. К тому времени космонавты откроют что-нибудь похожее на нашу Землю…

Хотел я сказать об этом дяде Сене, но тут Колька поднял руку, показал:

— Вон Юлька твоя ходит, цветочки собирает.

Юля шла канавой, вдоль дороги, держала в руке букет синих васильков, изредка наклонялась, срывала новые. На ней был все тот же светлый сарафан в синий горошек, и та же широкополая соломенная шляпа на голове.

— Красивая у тебя сестра, Сенька. Очень красивая…

Я посмотрел на дядю Семена. Он стоял, прислонясь спиной к комбайну: и про закат забыл, и про свои полторы ежедневные нормы — безотрывно смотрел на Юлю, и глаза у него были такие, будто их туманом застлало. А лицо задумчивое, строгое.

— Красивая девушка, — тихо повторил дядя Семен. — У меня вот жена померла, Мишку с Люськой на меня оставила, тоже собой хороша была, представительная. А Юля красивей. Такие на моей памяти в нашей деревне не родились…

И тут Колька фыркнул по-кошачьи и брякнул такое, что у меня голова кругом пошла.

— Она, может, сама скоро еще красивше кого родит. Была девушка да сплыла. Попортили ее, вот и прилетела из города.

— Врешь! — закричал я. — Врешь, гад!

Колька ухмыльнулся.

— Ты так соври! Говорю, что сам слыхал. Целый час под окном…

Он не успел подняться с земли. Я налетел на него, ударил по голове, и еще, еще ударил. Я бил и бил, позабыв обо всем на свете. Слезы душили меня, я плохо видел Кольку и бил наугад. А он, прикрываясь длинными руками, раскачивался из стороны в сторону и не мог подняться на ноги. Правда, он и сидя здорово зацепил меня по скуле, но этим только прибавил во мне ярости.

— Гад, — кричал я, — сволочь, зараза! Гад, гад…

Дядя Сеня Моряк обхватил меня со спины.

— Пусти, дядя Сеня, пусти, я его с землей смешаю, — вопил я и рвался из его железных объятий. Но хватка у комбайнера была отменная, он спеленал меня по рукам и ногам и держал, пока я не обмяк.

Колька сидел на стерне, размазывал кровь и слезы по щекам.

— За что? — всхлипнул он, прицеливаясь в меня подбитым глазом.

— За дело, космонавт, — ответил ему дядя Сеня. — Тезка молодец, на его месте я тоже…

Он и сам тяжело дышал, и никак не мог успокоиться.

А Юлька уже далеко в поле ушла. Она, наверно, и не видела вовсе, и не слыхала, что тут у нас из-за ее распрекрасной красоты стряслось.

— Дядь Сень, дай закурить, — попросил я дрожащим голосом и неожиданно для самого себя.

Он послушно сунул руку в карман, достал сигарету для меня, закурил сам.

— Мишку б своего я за курево выпорол. Ну ладно уж, одну коли…

Сил у меня хватило не то на две, не то на три затяжки — я поперхнулся, закашлялся.

— Эх, безотцовщина, — пожалел дядя Сеня, глядя, как босой ногой заколачиваю я в землю окурок. — Отец-то пишет?

— Не. Алименты шлет.

— И то ладно… Ну хватит, навоевались. Миритесь теперь. Вон и квартирант Сычихин на прогулку идет.

Обочиной дороги, там, где недавно прошла Юля, неторопливо вышагивал Василий Павлович Пахомов. В левой руке вместо Пилигрима на цепочке держал он плоский чемоданчик, а правой, в которой был зажат носовой платок, бодро помахивал возле уха. Шмелей, что ли, отгонял? Разглядев нас, Василий Павлович сдернул с головы кепочку, поклонился издали, зычно крикнул: «Привет!»

И потопал себе дальше.

— Серьезный, видать, человек, степенный, — уважительно сказал дядя Сеня. — А вы петухи… Ленивое у вас лето: расти — растете, а дело делать не хотите, от безделья маетесь. Вот и лезет в ваши башки всякая дурь. Вы ко мне больше в поле не приходите, а то и я с вами лодырем стану.

Он поднялся на мостик.

Оставаться на пару с Колькой не было у меня никакого желания. Прямо через поле пошел я на речку. Колючая стерня жалила ступни, овод вился над головой, норовил вцепиться. Я отмахнулся от него, и овод, обиженно гудя, отстал. Интересно, понимает он, что живет на белом свете? Наверно, соображает, раз у него всякие там желания есть, к примеру, цапнуть кого-нибудь побольнее. Мог бы и не жить с такими желаниями… «Все живут, и я живу», — сказал дядя Сеня Моряк. Ну, а если вообще тебя не родили, тогда как? А если б меня не родили?..

Если бы меня не родили, Колька один жил бы себе на здоровье, купался в Ранове, таскался по пляжу, заигрывал с девочками. И никто не заступился бы за Юльку, не защитил ее… Мне стало обидно, что меня могли не родить. Нет уж, извините-подвиньтесь, а мне место дайте…

И тут я услышал за своей спиной шаги. Оглянулся. Колька нагнал меня, плелся следом, уныло повесив морду, и такое на ней было скорбное выражение — прямо как у побитой собаки.

— За что ты меня? — снова спросил он, глядя под ноги себе.

Я остановился, сжал кулаки.

— Мало?

Он тоже остановился.

— Ладно, может, я виноват. Только…

— Мало? — с угрозой повторил я.

Колька выпрямился, поднял голову.

— Ладно, виноват я. Если б захотел — сам тебя вздул.

Это он точно сказал, хоть убей, не пойму, как это я умудрился наставить ему синяков. Мне стало жаль Кольку.

— Пойдем на речку, умоемся.

— Пойдем, — обрадовался он.

И забубнил в затылок.

— Нынче Сычиха опять к ночным поездам наяривается. И матуху мою уговорила. У пас огурцов невпроворот, куда-то девать надо… Нынче можно попробовать.

— А Пират?

— Я колбасы припас, целый килограмм, — оживился Колька, довольный тем, что я разговариваю с ним. — Колбасой прикормим, приучим к себе.

— Черт его приучит…

Я оглянулся. Юля была далеко-далеко, соломенная шляпа ее слилась с пшеничным полем, и если б не светлое пятно сарафана — не узнать бы мне сестру. Загадочный гражданин Пахомов Василий Павлович, помахивая чемоданчиком, шел в том же направлении. А по пшенице, в стороне от прогона, прямо по некошеному массиву гнал свою самоходку наперерез Василию Павловичу дядя Сеня Моряк. Он стоял на мостике комбайна в тельняшке — сильный, уверенный, как стоит, наверно, капитан на мостике боевого корабля.

— Ладно, сегодня попробуем, — успокоил я Кольку. — Дело стоящее. Государство за найденные клады выплачивает двадцать пять процентов их стоимости.

— А зачем сдавать государству?

— Колька… И в кого ты такой жадный?

— Ладно. Но лучше б половину выплачивали, чтоб на транзистор и на маг хватило…

Когда вечером я объявился дома, Юля одиноко сидела в горнице и листала какой-то журнальчик.

— А мама где?

— На вокзал уехала.

— Это что — огурцами торговать?

— Их же, Сеня, пропасть уродилось.

— Пусть, — разрешил я, — пусть. Может, и мне с выручки перепадет — баранку или там бублик купит. Даром, что ли, я уродовался — поливал те огурцы? А пока пойду поем и спать. Гуд найт, миледи!

Юля бросила журнал на стол, перевела взгляд на меня.

— Боже мой, Сеня, кто это тебе скулу так разукрасил?

— Никто!

— Упал, когда с обрыва прыгал?

— Не твое дело!

— Семен, ты на скандал лезешь. Хочешь, примочку сделаю?

— Отстань! Тоже мне доктор…

Она поднялась со стула, запахнула на себе халатик, прошлась по горнице. Взяла с подоконника плюшевого медвежонка, прижала его к себе.

— Хочешь, мишку тебе подарю? Видишь, какой славненький. Хвост белый, нос…

— Ничего твоего мне не нужно.

Юля поставила медвежонка на место, подошла ко мне, положила руки на мои плечи.

— Защитник ты мой маленький. Из-за меня пострадал, да?

Ее глаза смотрели в мои глаза, а я, хоть убей, не мог признаться, по какой-такой причине сцепились мы с Колькой. И зачем это она снова напомнила мне, что я маленький. Раз ростом не вышел и годами не успел — значит что: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не понимаю? Да я все понимаю не хуже, чем они, взрослые, а вижу и слышу и подавно больше их.

— Юлька, — сказал я, высвобождаясь из ее рук. — Зачем ты вернулась домой, Юлька? Уезжай обратно, куда хочешь уезжай.

Она отступила на шаг, спросила с укором:

— И ты, Сенька, гонишь меня?

Вот и попробуй объяснить, что я ей добра желаю.