Жизнь Александра Ивановича Верховского, камер-пажа императора Николая II, георгиевского кавалера, военного министра Временного правительства, а впоследствии красного комбрига, профессора Академии Генерального штаба РККА, сложилась созвучно эпохе. Профессор Б. А. Старков справедливо считает: «А. И. Верховский – одна из ярких личностей в отечественной истории. Безусловно, она заслуживает всестороннего раскрытия. Для отечественной истории сегодня очень важно дать подлинную биографию этой харизматичной личности».

Наверное, людей подобного склада, как А. И. Верховский, действительно не зря называют харизматичными личностями. Это люди идеи, люди «не от мира сего». Выдающийся историк Л. Н. Гумилев применительно к ним ввел в оборот термин пассионариев. Таким людям всегда нужно действовать чрезвычайно активно. Покой для них – хуже смерти. Интуиция у таких пассионариев развита необычайно сильно. В переломные моменты истории такие люди по праву составляют «золотой фонд» любой нации. В Верховском к тому же вполне гармонично уживались два человека: человек головы и человек сердца, а «прелесть риска» была для него одной из «лучших красот жизни»…

Проблемы историографии все-таки остаются. До сих пор многие обстоятельства военной, политической деятельности и личной жизни Александра Ивановича остаются неисследованными. Отдельные (незначительные по объему) биографические сведения о самом Верховском, его предках и родных содержатся в книге «На трудном перевале», которую Александр Иванович закончил писать в 1937 году. Книга эта со значительными изменениями была издана в 1959 году.

На имя Верховского сегодня охотно откликнется интернет. И все-таки фрагментарные, разбросанные по времени и разным источникам сведения об А. И. Верховском не позволяют пока составить цельное представление о крупномасштабной фигуре этого человека, роль которого в истории России еще до конца не осмыслена.

А. И. Верховский сделал головокружительную карьеру. Менее чем за три года он прошел путь от капитана до генерал-майора, от штабного офицера бригады до военного министра. В 30 лет стать военным министром – аналогов этому в отечественной и мировой истории не отыщется. В феврале 1917 года Верховский стал подполковником, в июне полковником, в сентябре – генерал-майором.

Всего в Российском государстве, начиная с Сергея Кузьмича Вязмитинова и до оставившего свой пост А. И. Верховского, было 22 военных министра. Преждевременная гибель Александра Ивановича выпадала из общего ряда – он оказался единственным военным министром, кто погиб от пули соотечественников…

Жизненный путь Александра Ивановича был извилист и тернист; канва его жизни была соткана из живых нитей, неразрывно связанных с историей Отечества. Человек чести, он не сделал ничего, что могло бы лечь темным пятном на его биографию.

Относительно предстоящих бедствий, на которые была обречена Россия после развала армии и заключения позорного Брестского мира 3 марта 1918 года, генерал Верховский высказался настолько точно, что его мнение можно смело отнести как к исповеди, так и к политическому посланию для нескольких поколений российских политиков: «Но пусть не думают малодушные люди, что русская история развернулась на своей последней странице. Вспомним все, что пережила Россия, все, что видели Московские святыни, что видели наши старые монастыри. Все тут было. И татарское иго, поляки, шведы, и смутное время, и страшные дни нашествия 1812 г. – а все стоят вековые святыни, все стоит Русская земля».

Искажения в публикуемых биографических сведениях об А. И. Верховском отчасти объяснимы – государственные архивные источники вплоть до начала 1990-х годов были малодоступны для исследователей. Сведения из личного архива его сестры и других родственников помогут, наконец, закрыть «белые пятна» в биографии Александра Ивановича и, по мере возможности, дополнить его книги «Россия на Голгофе» и «На трудном перевале». Это позволит не просто обобщить многочисленные разрозненные сведения об А. И. Верховском, но и по достоинству оценить его вклад в историю нашего Отечества.

 

Глава I. Предки родные и неродные

В 1887 году в метрической книге города Санкт-Петербурга Сергиевского всей Артиллерии собора в графе о родившихся под № 1 (мужским), была сделана запись: «27 ноября 1886 года родился, а 15 января 1887 года крещен Александр (мальчик).

Родители: ЛГВ Первой Артиллерийской бригады капитан Иван Парфениевич Верховский и законная жена его Ольга Николаевна, оба православного исповедания. Воспреемники: Генерал-майор Василий Парфениевич Верховский и тайного советника Смирнова жена Мария Алексеевна Смирнова. Таинство крещения совершали: протоиерей Александр Желобовский с псаломщиком Алексеем Голубевым».

Примечательно, что запись о рождении, сделанная в метрической книге под № 1 как бы демонстрировала, что Александр Верховский будет стараться всегда и везде быть первым, и это ему вполне удавалось. Заслуживает внимания, что обычно крещение младенцев выполнялось примерно через две недели после рождения, но в случае с Александром это случилось через 1,5 месяца, что может свидетельствовать о слабом состоянии здоровья новорожденного. Именины Александра отмечались в семье 30 августа (12 сент. н. ст) в день, посвященный перенесению мощей благоверного князя Александра Невского (л. арх.).

Мария Алексеевна Смирнова была женой товарища обер-прокурора Св. Синода Николая Павловича Смирнова (1824–1905), впоследствии действительного тайного советника и сенатора, а генерал В. П. Верховский был родным дядей Александра.

Ольга Николаевна родилась в С.-Петербургской губернии 6 ноября 1863 года.

22 июня 1869 года благодаря Всемилостивейшему разрешению императора Александра II она стала приемной дочерью своего крестного отца действительного статского советника Николая Николаевича Колошина, взявшего ее на воспитание. Незадолго до этого Высочайшим приказом по МВД (от 14 марта 1869 года за № 14) Н. Н. Колошин был назначен членом Совета министра внутренних дел Российской империи.

МВД в то время были подчинены: высшая губернская администрация, оно ведало сословными делами, поземельным устройством и общественным устройством, политическим сыском (с 1819), делами иностранных исповеданий (с 1832), административной статистикой (с 1834), общественным управлением всех разрядов крестьян (с 1858), вопросами развития сельского хозяйства, местным хозяйством, техническо-строительной частью (1802–1833 и с 1865), вопросами медицинского обслуживания, связью, цензурой (с 1863).

Указы об усыновлении обнародованию не подлежали, и поэтому в обстоятельствах рождения и усыновления Колошиным 5-летней Ольги осталось много непонятного. Процесс этот был не простым. Ходатайство с просьбой об усыновлении Ольги было собственнноручно написано министром внутренних дел Александром Егоровичем Тимашевым.

Право на потомственное дворянство приобретено Н. Н. Колошиным за личные служебные заслуги еще в 1857 году, но только после усыновления Ольги начались хлопоты о свидетельстве на дворянское достоинство. Указом Правительствующего Сената от 10 ноября 1869 года он был признан в потомственном дворянстве по своему чину, вместе с дочерью Ольгой. Н. Н. Колошин знал, как нужно правильно поступить и в поданном обращении на Высочайшее имя просил выдать свидетельство о дворянстве отдельно для себя и отдельно для 5-тилетней дочери. Просьба была удовлетворена: свидетельства были получены 5 ноября 1869 года.

Н. Н. Колошин в 1869 году проживал в Петербурге по Владимирскому пр. в д. № 15, кв. 13 (дом Фридерикса), а летом на съемной даче в Павловске по Славянской ул. в доме Шперера.

Н. Н. Колошин родился в 1824 (?) году (в 1853 году ему 29 лет) и, по официальным документам, происходил из мещан, что, впрочем, решительно подвергалось сомнению даже его сослуживцами. Колошин удивлял одного из них, например, Александра Ивановича Артемьева (тот упомянул Колошина в своих дневниках 128 (!) раз) не только своим образованием, умом, эрудицией, манерами и способностями, но и ставил в тупик своими возможностями. По мнению Артемьева, эти возможности были в значительной степени связаны с обширными знакомствами и связями Колошина в самых высоких сферах тогдашнего петербургского общества.

Эти связи начали завязываться с начала 1850-х годов с простого дачного знакомства в Павловске при посредстве нижегородского помещика, в то время надворного советника Александра Александровича Ковалькова – зятя всесильного министра императорского двора графа Владимира Федоровича Адлерберга. Овдовев в 1859 году, А. А. Ковальков в 1886 году женился на отставной актрисе императорских театров девице Марии Петровне Смирновой (1832–1897).

А. А. Ковальков и обе его сестры имели еще одну высокую покровительницу, свою бабушку – действительную тайную советницу, статс-даму Наталью Федотовну Плещееву (урожд. Веригину), бывшую в молодости предметом кратковременного увлечения императора Павла I. Н.Ф. Плещеева имела в Павловске в Пиковом пер. большой собственный деревянный дом «со службами, оранжереями и землею». После смерти бабушки, последовавшей 6 февраля 1855 года (отпета в Казанском соборе) дом, согласно ее духовному завещению, перешел в собственность А. А. Ковалькова, и в нем некоторое время проживал и граф Адлерберг с семейством. Как и Н. Н. Колошин, А. А. Ковальков станет членом Совета министра внутренних дел и тайным советником.

В ранней юности Н. Н. Колошин смог вместе с родителями побывать за границей, что было во времена Николая I во всех отношениях непросто… Имения родового, благоприобретенного (по состоянию на 1853 год) не имел.

По окончании в 1843 году курса наук в Императорском Московском университете по философскому факультету Колошин был удостоен звания кандидата. По «Всеподданейшему» докладу товарища министра народного просвещения, согласно прошению Колошина, он был принят в Министерство внутренних дел (без содержания) с прикомандированием для занятий к Департаменту общих дел министерства с 1844 года марта 24; коллежский секретарь в 1844-м, определен старшим помощником столоначальника с 17 июля 1846 года. Состоял в МВД по распоряжению министра. Произведен в коллежские ассесоры в 1851, надворный советник на должности старшего производителя работ в Статистическом комитете с 20 сентября 1854 года; в чин коллежского советника с назначением старшим редактором Земского отдела Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел 27.11.1858 года; произведен в статские советники в 1859 году; приказом по МВД № 2 от 7 января 1861 года назначен чиновником особых поручений V класса при министре внутренних дел (14 января того же года предписано оставаться при исправлении прежних обязаностей); назначен помощником управляющего Земским отделом того же министерства в том же году и находился в этой должности до 1869 года, причем неоднократно управлял отделом и исполнял весьма важные и по особому доверию возлагавшиеся на него поручения, в том числе и по Нижегородской губернии, куда был командирован весной 1863 года сроком на полгода; произведен в действительные статские советники в 1862 году; назначен членом Совета министра внутренних дел 14 марта 1869 года; произведен в тайные советники в 1872 году. Был членом «Высшей комиссии для пересмотра действующих о евреях в империи законов», образованной по Высочайше утвержденному 4 февраля 1883 года докладу министра Внутренних дел. Записка комиссии, формулировавшая мнение большинства членов, клонившееся к постепенной отмене ограничений, была подписана: гр. Паленом, Герардом, Колошиным, Георгиевским, Мицкевичем, Мартенсом, Лозина-Лозинским и Н. Голицыным.

Высокий социальный статус, которого Н. Н. Колошин добился своими трудами, позволил ему со временем определить своего внука Александра в пажи к императорскому двору. Жизненный путь А. И. Верховского был надолго определен…

В конце 1870-х – начале 1880-х годов Н. Н. Колошин женился на дворянке, девице Александре Николаевне Гронской (р.21.01.1841), младшей дочери надворного советника Николая Александровича Гронского. Этот брак был бездетным.

В молодых годах столоначальник Н. Н. Колошин привлекался (по выражению самого Колошина, был притянут) по делу петрашевцев. Проживал он тогда вместе с Дмитрием Фонвизиным в доме А. Х. Пеля (совр. ул. Пестеля в д.12). По сведению С. В. Житомирской в статье «Встречи декабристов с петрашевцами», Д. М. Фонвизин, в это время уже смертельно больной туберкулезом, в августе 1849 г., по совету Пирогова, поехал лечиться на Кавказ. Это избавило его от ареста и допроса по делу петрашевцев – предписание об аресте Фонвизина было дано Л. В. Дубельтом 28 августа, бумаги его были взяты при аресте Колошина, жившего вместе с ним, и возвращены Колошину в январе 1850 года.

По распоряжению секретной следственной комиссии чинами корпуса жандармов и полиции Н. Н. Колошин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. После допроса, учиненного 2 августа 1849 года, он был признан «неприкосновенным» к делу Петрашевского и освобожден.

Заслуживает внимания, что в деле петрашевцев ошибка случилась и с братьями Достоевскими: вместо Федора Михайловича сначала был арестован его брат Михаил, вскоре, впрочем, отпущенный на свободу. Последствия ареста все же сказались: сотрудники III отделения долго чинили Н. Н. Колошину препятствия для получения загранпаспорта. В конце концов по рекомендации доктора медицины профессора Петра Блументроста Н. Н. Колошин добился своего. По Высочайшему разрешению, полученному 10 мая 1857 года, он убыл для лечения «худосочия» на зарубежном курорте за границу сроком на 6 месяцев, поскольку лечение на Липецких минеральных водах ему не помогло. Интересная деталь: загранпаспорт выдавался не иначе, как по Высочайшему соизволению и представлял собой красочно оформленный документ, размером с газету.

В то же время Н. Н. Колошин был человек практичный. Кроме службы в МВД, коллежский советник Н. Н. Колошин некоторое время был в составе дирекции «Общества страхования скота в С.-Петербурге».

При всем том Колошин не был черствым чиновником, был человеком открытым и даже мог позабавить сослуживцев своим артистическим талантом, подражая известному писателю и «говоруну» И. Ф. Горбунову, показывая в лицах весь процесс представления чиновников к наградам и вызывая тем хохот «от души». Не боялся откровенно высказываться (по терминологии Артемьева – «витийствовать» о пользе свободы книгопечатания. С начальством держался без подобострастия, а с некоторыми даже и фамильярно…

Сестра А. И. Верховского Татьяна Михайловна (внучка Н. Н. Колошина), основываясь на семейных преданиях, сделала в 1965 году попытку найти документальное подтверждение его происхождения от кого-либо из декабристов Колошиных и направила запрос в Центральный государственный исторический архив СССР (сейчас РГИА). Ответ из ЦГИА был неопределенно-отрицательный: «Установить родство с декабристом Колошиным по документальным материалам ЦГИА СССР не представляется возможным».

Н. Н. Колошин состоял членом Императорского Русского географического общества и Английского собрания. Им было потрачено много сил, энергии и знаний на подготовку реформы 1861 года по освобождению крестьян. За участие в трудах редакционной комиссии был удостоен золотой медали, учрежденной в память освобождения крестьян от крепостной зависимости.

Н. Н. Колошину, родившемуся при Александре I Благословенном, довелось служить в МВД при четырех императорах; за время службы он пережил 13 министров внутренних дел, двое из последних – Д. С. Сипягин и В. К. Плеве – были убиты террористами. Эти организованные эсерами убийства были праздником для всех темных сил, ненавидящих Россию.

На первом листе сохранившегося в семье альбома, посвященного столетию МВД (1802–1902), красивой вязью выведено: «Экземпляр Николая Николаевича Колошина» и автограф: «Печатать. Министр внутренних дел Плеве. 8 сентября 1902 года».

Почти три тысячи лет назад было написано: «Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим». Скончался Н. Н. Колошин 8 ноября 1904 года на 80-м году жизни, его жена А. Н. Колошина скончалась после тяжелой и продолжительной болезни 26 января 1916 года. Оба похоронены на Волковском Православном кладбище в С.-Петербурге. Газета «Петербургский листок» откликнулась памятной заметкой:

«Вчера, 8 ноября, министерство внутренних дел лишилось одного из своих старейших служащих – члена совета министерства внутренних дел тайного советника Николая Николаевича Колошина.

Вся служба Н.Н. начиная с 1844 г. протекала в разных департаментах министерства внутренних дел. В тайные советники Н.Н. был произведен в 1872 г.

За 50 летнюю государствнную службу покойный был награжден знаком отличия беспорочной службы, а за труды комисии по вопросу об освобождении крестьян Н.Н. имел особый знак.

Покойный имел все ордена до Белого Орла включительно».

Газета «Новое время» поместила некролог:

«Тайный советник Николай Николаевич Колошин скончался 8 ноября в 6 ½ ч. утра после продолжительной и тяжкой болезни, о чем с глубокою скорбью извещают вдова и дочь покойного. Панихиды в 2 ч. дня и в 8 ч. веч.

Вынос в среду, 10 ноября, в 10 ч. утра, из квартиры покойного (Гусев пер, 3). Погребение на Волковом кладбище».

Об отце А. И. Верховского – Иване Парфениевиче Верховском известно, что родился он 26 февраля 1850 года в сц. Косове Юхновского у., крещен 4 марта в церкви Казанской Божией матери с. Бобынова. Восприемники: флота капитан-лейтенант Алексей Семенович Лутонин и губернская секретарша Екатерина Сергеевна Воронец. Указом Правительствующего Сената от 13 сентября 1855 сопричислен к роду вместе с отцом со внесением в 6 часть Родословной книги Смоленской губ.

22 мая 1856 года его отец подавал прошение о зачислении Ивана в Морской корпус. На прошении помета: «Поступил 15 ноября 1860».

Поступил в I Павловское военное училище в 1868 году, портупей-юнкер с 1870 года, переведен в старший класс Михайловского артиллерийского училища в 1870 году, подпоручик по экзамену в 1871 году и прикомандирован к Л.-Гв. 1-й артиллерийской бригаде, во 2-й батарее с 1872 года, поручик с 1875 года, бригадный казначей (с переводом в бригадное управление) в 1875–1878 годах, штабс-капитан с 1878 года, старший офицер батареи с 1882 года, капитан с 1886 года, полковник и командир 4-й батареи с 1893 года, командир 2-го дивизиона 36-й артиллерийской бригады с 1897 года.

Находился в военных действиях в Европейской Турции, Румынии, Болгарии: осенью 1877 года в переходе через границу и вступлении в Румынию, переправе через Дунай у Зимницы, в блокаде города Плевны в составе отряда князя Карла Румынского, в запасном отряде генерал-адъютанта Гурко… Прибыл на постоянные квартиры в С.-Петербурге 14 сентября 1878 года. Ранен не был. Ордена: Св. Владимира 4 ст., Св. Анны 2 ст. и Св. Анны 3 ст. с мечами и бантом, Св. Станислава 2 и 3 ст. Жительство по отставке заявил в г. Вязьме, где имел недвижимое имение. Адрес в 1892 указан в С.-Петербурге по Симбирской ул. 20. В записной (памятной) книжке его жены Ольги Николаевны за середину 1880-х годов сохранилась запись: Выборгская сторона, Симбирская улица, дом Артиллерии № 20, кв. № 11 (л. арх). Есть основание полагать, что Александр Верховский родился именно по этому адресу, в казенной квартире при Михайловском артиллерийском училище. Комплекс зданий и их назначение сохранились.

Точная дата брака И. П. Верховского и О. Н. Колошиной неизвестна. В списках летних жителей г. Павловска за 1886 год указано, что Верховская (жена капитана) проживала в доме Яновой по 3-й Магистральной улице.

Судя по дневниковым записям, Ольга Колошина имела немало знакомых среди известных аристократических и просто «хороших» фамилий и среди них: граф Шереметев, князь Грузинский, Вельяшев, Чебыкин и другие. Очевидно, что дочь тайного советника Ольга Николаевна, слывшая одной из петербургских красавиц, рассматривалась в то время как потенциальная невеста, но судьба распорядилась иначе.

Знакомство родителей Александра Ивановича Верховского состоялось в начале 1880-х годов. Во всяком случае, в памятных книжках, которые Ольга Колошина вела изящным бисерным почерком на трех иностранных языках (Ольга Николаевна училась в женском пансионе в 1875–1878 годах и в совершенстве знала немецкий, французский и английский языки), сохранились записи и такого рода:

На 1 апреля 1882 г.

Через несколько дней появились отметки Ольги Николаевны: «Был с визитом 1-й раз…» и далее, через несколько дней: «Карусель 2-й бригады. Не отходил… апрель 15 (1883): страстная пятница. Встреча около ‹нрзб›. Заутреня. Был недолго. Жалоба на скуку и грусть; апрель 20: Среда. Карусель 2-й бригады. Объяснение. Не отходил. Просидел весь вечер до 2 ч. ночи ‹нрзб›. Май 7: Крестовский остров; Дождик. Отчего он был скучный. Май 18: похороны бабушки (Марии Петровны Гронской, ск. в СПб 16.05.1883. Волково Православное кладб. – Ю. С.) – его письмо».

Вызывают умиление очаровательные стихи, записанные собственноручно Ольгой Николаевной. Авторство их точно определить не удалось, зато подпись под стихами не оставляет сомнений, что преподнес их своей невесте Ольге Колошиной именно Л.-Гв. 1-й артиллерийской бригады капитан Иван Парфениевич Верховский:

Неизвестна и точная дата развода, который в те времена был непростой процедурой… Во всяком случае, развод, как правило, заканчивался запрещением одному из супругов (виновной стороне) вступать в брак; в данном случае такого запрещения не было, и оба родителя А. И. Верховского вступили в брак повторно. В дневнике Ольги Николаевны сохранилась строфа стихотворения неизвестного автора, отмеченная маем 1887 года (верх листа отрезан):

И. П. Верховский, по-видимому, страдал меланхолией, что видно из его посланий к Ольге Николаевне, записанных ею в дневниках на французском языке…

Ситуацию немного прояснил Его Императорское Высочество великий князь Константин Константинович, известный еще и как поэт КР. 15 апреля 1905 года во время разбора инцидента с камер-пажом Александром Верховским, Августейший председатель Дисциплинарного Комитета Пажеского Его Императорского Величества корпуса явно брал под свою защиту Александра Верховского, для чего находил некоторые противоречия в высказываниях как самого Верховского, так и его товарищей, и, сделав экскурс в историю, в заключение отметил, что «после 1-го марта 1881 года, когда настроения общества и внутреннее политическое состояние России были близки к настоящему, многие от потрясения сходили с ума, припомнил, что кажется от тех же причин развилась душевная болезнь у отца камер-пажа Верховского. Это дает повод предполагать, не влияет ли наследственность на нервное отношение Верховского к текущим событиям».

Директор Пажеского корпуса генерал от инфантерии Н. А. Епанчин через много лет вспоминал: «Я знал Верховского еще ребенком; его отец, моряк Иван Парфенович, был хорошо принят в семье моего отца; отец Верховского был весьма нервный и не совсем уравновешенный человек, а мать его – еще более нервная, страдала неврастенией. Несомненно, что эти свойства обоих родителей могли влиять и на характер их сына Верховского. Верховский был очень способный, развитый юноша; он был переведен в Пажеский корпус из 1-го кадетского корпуса с отличной аттестацией, учился отлично и был образцового поведения; как фельдфебель он был требователен по службе, что не всем нравилось».

Н. А. Епанчин допустил несколько неточностей: И. П. Верховский не был моряком, в Пажеский корпус Александр Верховский был переведен из Александровского кадетского корпуса, а о том, что Ольга Николаевна Верховская страдала неврастенией, сведений ни в личном архиве, ни в семейных преданиях не сохранилось. Но сохранилось нечто более важное и интересное: дневниковые записки о покушении на императора Александра II и отношение к этому преступлению семнадцатилетней Ольги Николаевны.

Как известно, разрушительные тенденции в Российской империи начинались задолго до начала революционных событий 1917 года. Так, убийство Царя-освободителя вызвало в высших сферах настоящий шок, а бывший министр внутренних дел России граф Петр Александрович Валуев (1814–1890) записал в дневнике: «Войско у нас еще здорово. Все прочее – увы! – гниль!»

Пагубный наплыв социальных идей, проповедуемых теми личностями, которые с легкой руки знаменитого романиста И. С. Тургенева получили и носили громкую кличку нигилистов, не могли не сказаться на политическом фоне России времен реформ Александра II. Это была серьезная социальная болезнь, если не сказать «зараза», захватившая многих «передовых» людей. И не только в России. Любой мечтатель, фанатик или честолюбец с геростратовым комплексом, жаждущий всемирной (никак не меньше!) популярности, считал себя вправе вершить по своему усмотрению дела, на которые его никто не уполномачивал.

Саркастический М. Е. Салтыков-Щедрин был автором крылатой фразы, ярко показывающей, к каким «идеалам» стремилась в то время радикальная часть русской либеральной интеллигенции: «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то, кого-нибудь ободрать»…

Г. Принцип, с выстрелов которого началась величайшая катастрофа в истории мировой цивилизации, тоже считал себя учеником народовольцев, число которых на момент покушения 1 марта 1881 года на Александра II Освободителя было на всю Россию микроскопически мало – всего 51 человек!

Вот описание покушения, сделанное Ольгой Николаевной Колошиной:

« Суббота 28 февр[аля]

Сегодня встала рано. Приобщилась и в 11 часов была дома. Папочка принес мне из библиотеки книги – я начала переводить «Соmeth up my flower». Рано легла спать.

Воскресенье 1 марта.

Встала поздно с счастливым сознанием, что некуда бежать до 2 часов. До 3 ч. ждала Антоновича, но он не приехал. В 3¼ вышли гулять, и на углу Невского и Литейного поклонился папе какой-то седой господин, который окликнул его и говорит:

– Вы не слышали, какое это ужасное несчастье?

– Что такое?

– В государя бросили две разрывные бомбы. От первой карета разлетелась вдребезги, государь встал, перекрестился, в эту минуту вторая бомба ударила ему под ноги; он упал, и его подняли в очень плачевном состоянии.

– Где это случилось? – спрашивает папа.

– У театрального моста – недалеко от дома Афросимова. (правильно Офросимова. – Ю. С.)

Мы побежали туда; масса народа. В доме Конюшейного правления выбиты все стекла, цепь солдат окружила место происшествия. Ничего нового не узнали. Приехали домой – мамочка встречает – знает, в государя стреляли, ранили в щеку и руку.

– От кого ты узнала?

– Настасья приходила и рассказала.

В семь часов прибыли нам сказать, что государь скончался – истек кровью. Мамочке сделалось дурно – насилу привели ее в чувство. В 8¼ поехали к ОКЗ узнать подробности.

На улицах тишина необыкновенная. Были: м-ме Смоборская (нрзб), Свечина, Демидова и Попаригопуло. Заешников видел очевидца – вот его рассказ: «Государь с развода в Михайловском дворце поехал к Екатерине Михайловне, пил там кофе и оттуда отправился по набережной Катерининского канала. У Театрального моста человек, одетый крестьянином, бросил бомбу под ноги лошадей двоих казаков, которые обыкновенно сопровождают государя. Казаки оба упали мертвые. Вторая бомба попала в карету – раздробила ее заднюю часть. Госуд[арь] вышел невредимый, и хоть кучер и сказал ему, что может еще все-таки довести его – он прошел в сопровождении казаков два шага и спросил – схватили ли негодяев. Ему ответили, что – да.

В то время, как он делал третий шаг какой-то, одетый оборванным крестьянином, бросил ему под ноги третью бомбу. Государь упал и проговорил:

– Помогите…

Осколки этой бомбы ранили пажа Каминского, шедшего мимо, убило наповал мальчика, несшего корзину с мясом. Всего ранено 17, убито 3 казака и ранено 9.

В это время проходила мимо рота морских солдат , они бережно подняли государя, который был в полной памяти. Он обратился к проходившему кавалергарду графу Генрикову и слабым голосом попросил его снять с него каску, надеть фуражку свою и покрыть лицо носовым платком, – вероятно для того, чтобы не было видно мучений, выражавшихся на лице, и скрыть на щеке рану, из которой текла кровь. Ранен также полицмейстер Девскржицкий (правильно Дворжицкий Адриан Иванович, ск. в 1887 году. – Ю. С.) осколком и ударами ножа одного из злоумышленников. Государя повезли шагом на санях Дворжиц[кого]. Кровь лилась рекой всю дорогу. Когда его внесли на лестницу, он сказал:

– Священника, цесаревича, Владимира, Адлерберга.

За ним тотчас вошел цесаревич и В. К. Михаил Николаевич. Бажанов приобщил государя Св[ятых] Т[айн] и в 3 часа 35 минут он скончался.

Леночка и Оля у тетки не были, они в опале, как пояснила их мать, и второй день к ней не показываются – да потом обе расклеились от говения. Уехали.

Понедельник 2 марта 1881

Сегодня уже вышел Манифест Александра III. После завтрака пошли гулять и встретили у подъезда Попаригопуло. Был сейчас во дворце и рассказывает, что вся царская фамилия в ужасном горе. На улице толпы народа; у Аничкова дворца стоят массы – ждут выхода нового государя.

Была в библиотеке. После обеда продолжала перевод. В 9 часов пришел папа, принес дополнительные сведения. Вот они: по приезде во дворец государь находился в бессознательном состоянии от потери крови. Доктора употребили все усилия, чтобы остановить кровь – из раны в голове и руке. Потом стали привлекать кровь к сердцу. Государь очнулся, и Бажанов приобщил его Св[ятых] Т[aйн]; была минута, когда мелькнул маленький луч надежды, и все стали на колени, моля о здравии. Нагнувшись к сердцу государя, Боткин услышал, как оно все слабее билось, и наконец государя не стало.

Сегодня на панихиде Лорис-Меликов рыдал, как безумный, – а Дондуков-Корсаков метался и суетился. Злоумышленников было три – один умер от ран в госпитале, другой убежал, а третий пойман. Зовут Русаковым – Русановым борович[ским]…».

Рукопись на этом обрывается (в дневнике вырваны листы), но дальнейшее и так известно во всех деталях. Мало кто из подданных Его Величества мог оставаться равнодушным, узнав столь тяжкие подробности чудовищного преступления. После того как тотчас после мученической кончины Царя-освободителя величественный флаг над дворцом был спущен, народ, буквально заполонивший всю площадь перед дворцом, рыдая, опускается на колени и беспрестанно крестится и кладет земные поклоны…

Интереса заслуживает такое сравнение: если убийцы эрцгерцога Франца Фердинанда на суде выражали некоторое раскаяние, то о народовольцах дочь известного поэта Ф. Тютчева, фрейлина Анна Федоровна Тютчева писала: «Я с раздражением слежу за процессом убийц государя. Все это показное соблюдение юридических норм и законного беспристрастия, проявленное по отношению к этим висельникам, имеет в себе что-то искусственное, фальшивое, карикатурное и создает слишком тяжелый контраст со справедливым негодованием, которое не может не испытывать всякое благородное сердце по отношению к этим дерзким и преступным нарушителям всякого порядка божеского и человеческого. Бывают случаи, когда сама справедливость должна снять повязку, бросить весы и вооружиться мечом, и, конечно, данный случай именно таков».

Отношение к процессу в обществе, в котором вращалась Анна Тютчева, отражается в переписке ее сестры Екатерины Федоровны с К. П. Победоносцевым. 28 марта 1881 года Победоносцев писал ей о судебном разбирательстве: «Преступники рисуются, высказывают свои «убеждения», ухмыляются между собой и с адвокатами, а наши сановники торжествуют: вот-де, и такие преступники пользуются всеми гарантиями на суде».

Знаменитая народоволка Вера Фигнер в своей книге «Запечатленный труд» пыталась объяснить «необходимость» и «неизбежность» покушения на императора Александра II: «Что бы ни говорили и что бы ни думали о 1 марта, его значение громадное… Оно прервало 26-летнее царствование императора, который открыл для России новую эру, поставив ее на путь общечеловеческого развития; после векового застоя он дал ей громадный толчок вперед реформами: крестьянской, земской и судебной. И первая и величайшая из этих реформ, крестьянская, в экономическом отношении уже в самом начале не удовлетворяла требованиям лучших представителей общества (членов редакционных комиссий) и литературы…».

У нее же можно найти и восторг по поводу аплодисментов представителей так назывемого «передового общества» после покушений на государственных деятелей, объяснение бескорыстного героизма террористов и т. п. умозаключения.

Примечательно, что после выстрела Д. В. Каракозова, прозвучавшего возле Летнего сада 4 апреля 1866 года, последующие пятнадцать лет прошли для государя под знаком постоянной угрозы смерти. Это вполне совпадало с предсказанием старой гадалки, напророчившей Александру II семь покушений на его жизнь…

Ольга Николаевна была потрясена убийством государя и в своем дневнике отвела несколько страниц для стихотворения неизвестного автора, суть которых видна даже из названия и двух строк:

«Вечная память в бозе почившему государю Царю освободителю Александру II 1 марта 1881 г.

Не умер он, наш Царь, хоть под рукой

Злодея

Избранник Господа, он мучеником пал!

‹ …… ›»

Картина, открывшаяся взору очевидцев после того, как рассеялся поднятый взрывом снежный и дымный столб, производила страшное впечатление. Среди снега, мусора и крови виднелись остатки изорванной одежды, эполет, сабель и кровавые фрагменты человеческих тел. На месте преступления пострадало еще двадцать человек, четверо погибли. Трое умерли почти сразу, среди них мальчик 14-ти лет из мясной лавки, пытавшийся преградить дорогу злодею и получивший кинжальный удар в голову; солдатка Евдокия Давыдова скончалась позднее в Мариинской больнице, оставив мужа и двоих сирот…

3 апреля 1881 года в 9 часов 30 минут на Семеновском плацу все было кончено, барабаны перестали бить… Толпа, затаившая раньше дыхание, пришла в движение…

– «Не прикасайтесь к помазанным Моим, и пророкам Моим не делайте зла».

И все-таки на молодую Ольгу Николаевну известие о казни народовольцев не могло не произвести впечатления. Она сделала в дневнике запись (по франц.): «…Когда священник произносит молитву, что они делают… (т. е. о чем приговоренные думают. – Ю. С.) Свечи горят…».

Примерно такие же вопросы задавал себе в свое время Ф. М. Достоевский, когда его вместе с другими петрашевцами вели на Семеновский плац для казни.

Ровно через 33 года после покушения на Александра II, его внук император Николай II сделал в своем дневнике такую памятную запись: 1-го марта. Суббота. 1914 года.

«Тридцать третья годовщина мученической кончины Анпапа. До сих пор слышу в ушах оба эти ужасные взрыва…».

Но кто же виноват, что либеральные реформы зачастую приводят к столь плачевным результатам? В. О. Ключевский нашел ответ на такой вопрос, и, как всегда, сделал это оргинально: «Борьба русского самодержавия с русской интеллигенцией – борьба блудливого старика со своими выб[..]дками, который умел их народить, но не умел воспитать».

Ярким подтверждением правоты В. О. Ключевского служит поведение известной талантливой поэтессы Серебряного века Зинаиды Гиппиус. Сначала «Валькирия революции» призывала к «крестовому походу» против самодержавия, но после октябрьского переворота 1917 года брезгливо утерла со лба «матросские плевки» и всего двумя строками стихотворения «В декабре 1917 г.» перечеркнула все свое прежнее так называемое «мировоззрение»:

* * *

Отец Александра Верховского, И. П. Верховский был женат вторым браком на Вегнер Надежде Георгиевне (это также и ее второй брак). Отец Надежды Георгиевны, Георгий Федорович Вегнер (15.10.1831–27.06.1894) – сын аптекаря, окончивший курс наук в Главном Педагогическом институте по историко-филологическому факультету с награждением серебряной медалью, принявший православие, статский советник. Преподавал географию в различных учебных заведениях, в том числе в Императорском Александровском лицее с 1865 года, член Императорского Русского географического общества, член Человеколюбивого общества, директор С.-Петербургского коммерческого училища с 1880 года; женат на девице Надежде Аркадьевне (16.03.1842–18.03.1895). Дочь Надежда род. 24 мая 1864 года. Ее адрес в 1900 году – С.-Петербург, Чернышев пер., 9, С.-Петербургское коммерческое училище.

Предсмертная болезнь И. П. Верховского началась в ноябре 1898 года. Состояние его здоровья было освидетельствовано 19 ноября 1899 года Карачаевскими земским и городовым врачами и старшим врачом 36 арт. бригады; 26 января им было подано прошение об отставке; представление начальствующего лица в Главное артиллерийское управление датировано 26 февраля, и 5 марта 1899 года вышел приказ по артиллерии о том, что «командир 2-го дивизиона 36-й артиллерийской бригады полковник Верховский производится в генерал-майоры, с увольнением от службы, за болезнью, с мундиром и пенсией. Но производство в генералы оказалось посмертным.

Умер в Карачеве (Орловской губ.) 2 марта 1899 года. Перевезен в Вязьму и погребен в Вязьме или родном селе Бобынове. Кроме недвижимого имения в Вязьме, после его смерти остался капитал в 11 020 руб. По постановлению С.-Петербургского окружного суда, четверть капитала отчислена вдове, а три четверти – сыну Александру Верховскому, которому предназначалось также 6/7 частей Вяземского наследственного недвижимого имения.

Для характеристики человеческих качеств И. П. Верховского следует отметить строку из посмертных распоряжений его капиталом: «Послано кормилице покойного во исполнение его последнего желания 75 рублей».

А. И. Верховский был сопричислен к роду отца определением Смоленского Дворянского собрания 24 октября 1887 года.

Без генеалогии истории быть не может. Например, причастность истории рода к истории Отечества составляла предмет гордости А. С. Пушкина, писавшего, что «гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, а не уважать оной есть постыдное малодушие».

Еше лучше в 1864 году сказал потомок Рюрика в 28-м колене М. Дмитриев: «Жалок тот потомок, который, глядя на подобные грамоты своих предков, не воспламенится и сам их рвением! – Вот именно в чем состоит значение иметь предков и знать их: у аристократии есть задатки, которых демократия не имеет. И потому напрасно нынешний дух унижает первую и возвышает последнюю: ее никак не возвысить, потому что нечем! – А что касается до собственных подвигов этих людей, о них что-то не слышно! – Все нынешние подвиги, особенно у людей демократической партии, состоят не в деяниях, а в так называемых убеждениях! Они горды своими убеждениями, но об этом можно еще поспорить! Потомство, может быть, плюнет на эти убеждения».

А. И. Верховский тоже гордился своими предками, трудами и кровью которых создавалась Российская империя. И не только гордился, но и сам делал историю.

Основателем Смоленского рода Верховских принято считать Адама Верховского – эконома Смоленских волостей, позднее в Северских землях. «За особое мужество, проявленное при трудной затяжной осаде Смоленска московскими войсками», получил на Варшавском сейме 19 апреля 1638 года от короля Владислава IV собственный герб и нобилитацию (права польской шляхты), точнее – восстановление шляхетства, утраченного вследствие выхода со своих земель в Вежховиске Серадзского воеводства и проживания в городе.

Многие представители рода Верховских на протяжении столетий «верой и правдой» служили России, а некоторые из них, например, старец, схимонах, причисленный к лику святых Верховский Захар Богданович (Зосима), вел жизнь, наполненную духовными подвигами, которые вдохновили Ф. М. Достоевского посвятить ему немало страниц в своем знаменитом романе «Братья Карамазовы».

Ф. М. Достоевский был одним из любимых писателей Александра Ивановича Верховского, воспитывавшегося с самых ранних лет в строго православной семье. Александр Иванович всегда помнил, чему учил старец Зосима: «Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален».

Ф. М. Достоевский вкладывал в уста другого своего героя: «У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех. Это тип – русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек – может, более, может, – менее, – но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу».

Среди наиболее заметных личностей из рода Верховских были строители храмов, подвижники православия, защитники отечества и в их числе участники войн с Наполеоном, участники Крымской войны 1853–1856 годов, участники Балканских войн 1877–1878 годов. Верховские участвовали в Первой мировой и Великой Отечественой войнах. Несколько представителей рода оказались в эмиграции, часть из оставшихся в советской России были репресированы. Последние поколения Верховских представлены деятелями техники, науки и культуры.

После формально оформленного развода с И. П. Верховским Ольга Николаевна была с начала 1890-х годов во втором браке со вдовцом, артиллерийским офицером, потомственным дворянином Полтавской губернии Михаилом Александровичем Ограновичем (р.1.10.1848), который, уже в генеральском чине в течение многих лет (с 28.06.1901 по 1911) был начальником С.-Петербургского Трубочного завода (с 1909 – генерал-лейтенант). Высочайшим приказом от 10 мая 1911 года уволен от службы, за болезнию, с мундиром и с пенсиями: из государственного казначейства в размере 1600 рублей в год и из эмиритальной кассы военно-сухопутного ведомства в размере 1718 рублей в год. Умер «волею Божией от перерождения сердца сего 1912 года января 27 дня и того же месяца 29 дня погребен на Волковском православном кладбище».

Примечательно, что во время смуты 1906 года М. А. Огранович уволил токаря Михаила Ивановича Калинина (будущего «всесоюзного старосту»), пришедшего к начальнику завода, как сегодня сказали бы, «качать права», с формулировкой: «за неуместные разговоры с начальством». Фактическая же причина увольнения была в подстрекательстве к беспорядкам и антиправительственной агитации, проводимой М. И. Калининым среди рабочих оборонного завода. Нравы в начале XX века существенно отличались от нравов 1930-х годов, и вскоре М. И. Калинин был просто выслан полицией из Петербурга…

В скором времени на начальника Трубочного завода террористами было подготовлено покушение. Погибнуть тогда вполне мог и пасынок генерала, вернувшийся с Русско-японской войны подпоручик А. Верховский, но покушение не состоялось. Вмешался великий князь Сергей Михайлович, письменно распорядившийся, чтобы градоначальник Владимир Федорович фон дер Лауниц обеспечил генералу Ограновичу охрану.

А. И. Верховский в своих печатных трудах не один раз делал акцент на сложных вопросах российского бытия, типа: «Как нам обустроить Россию». Эти сложные вопросы мучили его еще во время учебы в Пажеском корпусе. Например, он никак не мог понять, почему рабочие на Трубочном заводе зарабатывают не более 25–30 рублей в месяц, и на эти деньги рабочему нужно было содержать многодетную семью, тогда как пажи имели от своих родителей на мелкие расходы такую же, а часто и много большую сумму, и с трудом ею обходились, даже тратя деньги с величайшей осмотрительностью.

Когда «всесоюзный староста» М. И. Калинин посетил в 1921 году Трубочный завод, то он убедился из разговора с рабочими, что за самый высококвалифицированный труд те стали получать… в 4 раза (!) меньше против расценок царского времени. Хорошо известно, что во время правления Николая II зарплата по желанию рабочих и служащих (даже и небольшая) могла выдаваться либо монетами в золотой чеканке, либо в бумажном эквиваленте, и последнее было всегда предпочтительней. В январе 1926 года М. И. Калинин «будет «морщиться недовольно, что расценки низкие, а товары дорогие».

Именем «всесоюзного старосты» при его жизни и с его согласия были названы 115 населенных пунктов и более 2000 (!) предприятий. Трубочный завод – в их числе (с 15 октября 1926 года).

За разработку трубок 12 и 28 сек. двойного действия для стрельбы из 6-дюймовых полевых мортир, принятых в Российской артиллерии, полковник М. А. Огранович был в 1894 году награжден крупной денежной премией в 3000 рублей.

М. А. Огранович был членом Императорского Русского географического общества, членом Общества Попечительства о бедных детях артиллерийских офицеров, членом Общества призрения калек несовершеннолетнего возраста (1898), почетным попечителем училища для рабочих при Трубочном заводе (1905).

А. И. Верховский, находясь в отпуске в бытность пажа, часто навещал своего отчима, проживавшего с семьей в 1902–1911 годах на казенной квартире по адресу Васильевский остров, Уральская ул., д. 1, кв. 3.

В январе 1912 года газета «Новое Время» опубликовала некролог:

«Осиротелая семья генерал-лейтенанта

МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ОГРАНОВИЧА

извещает о кончине его, последовавшей 27-го сего месяца, после тяжкой и продолжительной болезни. Панихиды в 2 часа дня и в 8 час. вечера. Вынос 29-го, в 9 час. утра, для отпевания в Сергиевский всей артиллерии собор, а оттуда для погребения на Волковском кладбище (В.О., 8-я линия, 31, кв. 9)».

По семейному преданию, после отпевания в Сергиевском всей Артиллерии соборе мастеровые Трубочного завода несли его гроб до кладбища на руках. Надо полагать, что и Александр Иванович отдал дань уважения своему отчиму, которого он уважал за доброту, прямоту и честность и к которому был привязан семейными узами. Могила не сохранилась. При так называемой «реставрации» Волковского кладбища к сентябрю 1953 года от места захоронения осталось «пустое место» (л. арх.).

Первой женой М. А. Ограновича была Анна Семеновна Андриевская (25.01.1850–27.02.1880. СПб. Новодевичье кл.). От этого первого брака была дочь Мария (18.10.1872 – ск. в Париже 25.09.1933). Была замужем за потомственным дворянином Черниговской губернии артиллерийским офицером Николаем Александровичем Даниловичем (р.17.07.1866); генерал-майор., ск. в Черногории в февр. 1936. Брак этот был расторгнут. Мария Михайловна Данилович больше замуж не выходила, а полковник Н. А. Данилович повторно женился на дочери действительного ст. сов. девице Марии Николаевне Чамовой. От этого брака 22 января 1914 года у них родился сын Александр.

В воскресенье 1 октября 1933 года парижская газета «Возрождение» сообщала:

«Во вторник 3 октября в 1 час дня в 9-й день кончины

МАРИИ МИХАЙЛОВНЫ ДАНИЛОВИЧ

рожд. ОГРАНОВИЧ,

будет отслужена панихида в церкви Св. Александра Невского, Rue Daru».

Судьба детей от этого брака была разной: дочь Анна Николаевна Данилович (р.7.01.1895) осталась в Советской России и скончалась в Киеве после 1961 года. Николай Николаевич Данилович (р. 7 дек. 1898) проходил обучение в Императорском Училище Правоведения, в 1917 году был юнкером Михайловского Артиллерийского училища (офицером, видимо, так и не стал из-за октябрьского переворота), участвовал в Первой мировой войне, служил под началом генерала Мордвинова. Затем, после 1928 года, следы его затерялись.

А. И. Верховский в 1920-х годах поддерживал отношения с Анной Николаевной Данилович, бывал у нее в гостях. Тесные отношения с ней долго поддерживались и сестрой Верховского, Татьяной Михайловной.

У М. А. Ограновича и его жены Ольги Николаевны были общие дети: сыновья Николай (1891–1897), Леонид (1896–1919) и дочь Татьяна (1898–1968) которых их сводный брат Александр Верховский искренне любил. Из сохранившихся фотографий и фамильных документов того времени видно, что семья была дружная, счастливая и успешная. Александр Иванович был очень привязан к своим сводным брату и сестре и неоднократно упоминал их в своей книге «На трудном перевале».

Летние месяцы 1900, 1902 и 1903 годов Александр Иванович вместе с отчимом генералом М. А. Ограновичем, матерью, братом и сестрой проводил в небольшом благоприобретенном имении деда Н. Н. Колошина в Житомирской губернии (на Волыни). Фамильное «гнездо» было разорено налетевшим вихрем революционных потрясений 1917 года…

Домашним воспитанием Александра Верховского занимались в основном его мать Ольга Николаевна, дед Николай Николаевич Колошин и его жена, Александра Николаевна Колошина (21.01.1841–27.01.1916).

Можно представить себе, как Н. Н. Колошин рассказывал своему внуку Александру подробности о правлении императоров начиная с эпохи Николая I (про ту эпоху Верховский еще вспомнит в своих письмах), про впечатления о своих путешествиях по Европе и по России, про встречи с высшими чиновниками Российской империи, с которыми у него были самые широкие и тесные связи. Примечательно, что фамилию деда – Колошин – А. И. Верховский использовал в подложных документах, когда в 1918 году был вынужден перейти на нелегальное положение.

Интересная подробность: А. Верховский, как человек весьма тонко психологически устроенный, помнил не только эти беседы, но и… подсвечники! 5 декабря 1920 года он писал сестре из Москвы: «Увидел в посылке дедушкины подсвечники, которые я так люблю, я решил их у тебя выкупить и посылаю тебе 10 ф[унтов] сухарей и 5ф[унтов] крупы общей стоимостью в Москве 10 т[ысяч] рублей. Напиши, получишь ли посылку. Все это теперь так сложно. Во всей Москве одна почта на Мясницкой принимает посылки…» (л. арх.).

Бабушка А. Н. Колошина (ур. Гронская) имела преподавательские навыки и вполне могла, кроме прочего, поведать юному Александру и о семейных и придворных тайнах императорского двора. Эта тема была ей хорошо знакома. А. Н. Колошина (как и ее старшая сестра Мария) была крестницей наследника цесаревича, будущего императора Александра II. Таинство крещения происходило в церкви Козьмы и Демьяна при Л.-Гв. Саперном батальоне, где на почетном месте хранился мундир императора Александра II.

Отец сестер Гронских, Николай Александрович Гронский (ок.1800–18.5.1866) почти 10 лет занимал небольшую, но очень важную должность старшего бухгалтера при дворе цесаревича и был многократно награжден орденами, денежными наградами и осыпан милостями наследника Российского престола. В частности, Александра Николаевна Гронская (как и ее сестра Мария) обучалась в С.-Петербургском Александровском училище (предварительно окончив Анненшуле) и была пансионеркой государя наследника цесаревича.

Никакого значительного наследства Н. А. Гронский своей семье не оставил, что может свидетельствовать о его безукоризненной честности.

Дед сестер Гронских, надворный советник Александр Васильевич Гронский (?–21.10.1820) преподавал в Смольном институте благородных девиц немецкий и французский языки (1796–1820).

Очень много интересного могла поведать бабушка своему внуку Александру… А. С. Пушкин в повести «Капитанская дочка», к примеру, описывал, как племянница придворного истопника посвятила Марью Ивановну «во все таинства придворной жизни. Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером – словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства».

Реакция А. Н. Колошиной на убийство императора Александра II была такова, что «мамочку» насилу привели в чувство…

Теплые отношения с бабушкой А. Верховский поддерживал долго. Сохранилась открытка, отправленная Верховским из Кореиза 13.09.11: «Дорогая бабуля. Привет из Мисхора. Вчера приехал. Сегодня уже брал ванну и играл в теннис. Целую. Приехала ли мама? Поклон всем. Саша» (л. арх.).

Таким образом очевидно, что А. И. Верховский получил от предков безукоризненный (с точки зрения воспитания) задел для своего духовного роста.

 

Глава II. Детские годы. Начало военной службы

В начале мая 1893 года член Совета министра внутренних дел тайный советник Н. Н. Колошин, дед Александра Верховского, подал прошение на имя государя императора Александра III о зачислении своего внука в пажи, что давало бы в дальнейшем возможность быть зачисленным в Его Императорского Величества Пажеский корпус. Такое решение государя императора должно было рассматриваться как высокая честь, на которую имели право только сыновья генералов или внуки полных генералов – от инфантерии, кавалерии и артиллерии; редкие исключения из этого правила делались для детей старинных русских, польских или грузинских княжеских родов. Всего за сто с лишним лет своего существования Пажеский корпус выпустил не более 3500 человек.

Прошение Н. Н. Колошина было удовлетворено, но процедура эта оказалась весьма непростой. Прежде, чем на докладе по этому вопросу 13.V.1893 года появилась собственноручная подпись государя императора Александра III «Согласен», нужно было разрешить сложный (и даже каверзный) процедурный вопрос, который был решен удивительно быстро. Шестилетний Александр Верховский, считавшийся согласно официальным документам неродным внуком тайного советника Н. Н. Колошина вопреки закону и «не в пример прочим» был принят кандидатом на поступление в самое престижное военно-учебное заведение России – Пажеский Его Императорского Величества корпус.

15 октября 1896 года десятилетний казеннокоштный кадет паж-кандидат Александр Верховский начал обучение в Александровском кадетском корпусе. В Российском Военно-историческом архиве (РГВИА) сохранилась аттестационная тетрадь кадета пажа-кандидата Верховского, из которой можно узнать подробности о способностях и характере, отмеченные воспитателями в разные годы:

«Очень самолюбив. Религиозен, и любит свою мать безгранично».

«Весьма религиозен – богобоязнен. Умственно развит не по летам, но взрослого из себя не делает, резвясь в свободное время, как малый ребенок. По характеру общительный, чуткий, правдивый, сильно самолюбив, в занятиях прилежен и настойчив. Всегда весел, натура увлекающаяся. Нервен и вспыльчив… Мать свою любит всем сердцем. С товарищами уживчив, помогает им в занятиях, участвует в подвижных играх… Духовное развитие выше возраста… Способности блестящи… Весьма любознателен и прилежен… Играет на флейте».

Религиозность и богобоязненность воспитывались в Александре с раннего детства. Из документов личного архива видно, как его отчим генерал М. А. Огранович прививал своим детям такие ценные качества. Огранович писал: «Помни, что всякое дело, а тем более начало ученья в Корпусе надо начинать с моленья Господу Богу о даровании сил и разума для преодоления наук». (л. арх.).

13 октября 1901 года Верховский по прошению, поданному 19 марта 1901 года его матерью Ольгой Николаевной на имя «Его Императорского Высочества Главного начальника Военно-учебных заведений» великого князя Константина Константиновича, был переведен в Пажеский ЕИВ корпус. И здесь в ранжирных списках по успеваемости Александр Верховский – всегда первый. Так, при переходе в старший специальный класс весной 1904 года у него средний балл 11,93 при максимальном 12. Лишь по тактике у него было 11 баллов, но 12 баллов не получил ни один из сослуживцев его роты. Никто тогда не мог себе представить, что через двадцать лет А. И. Верховский станет автором лучших в стране учебников по тактике.

После смерти генерал-майора И. П. Верховского опекуном осиротевшего Александра была назначена его мать, которая должна была периодически отчитываться перед С. – Петербургской Дворянской опекой о расходах. Среди полученной Ольгой Николаевной в 1903 году суммы в 328 руб. ½ коп. значились и расходы, связанные с пребыванием ее сына в Пажеском корпусе:

Дано на руки с января по август по 5 руб. в месяц – 40 руб.

Уплата за каску – 25 руб.

Уплата за тесак (6 руб.) и высокие сапоги (14 руб.) – 20 руб..

К увлечениям пажа Александра можно отнести игру в шахматы, занятия фотографией. В 1897–1898 годах был церковным певчим. Уроки рисования он брал у известного художника Александра Богдановича (Готфридовича) Виллевальде и за успехи был удостоен получения фотографии с автографом этого признаннного мастера живописи (л. арх.).

Верховский очень много читал, отдавая приоритет исторической литературе. Ему надолго запомнился многотомный труд И. И. Голикова, первого русского историка, наиболее полно написавшего о жизни и деятельности Петра Великого, которого тщательно изучал А. С. Пушкин при подготовке материалов для своей будущей истории о Петре Первом.

13 августа 1904 года Александр Верховский утвержден фельдфебелем, а 22 августа он был произведен в камер-пажи. Началась его придворная служба.

В воспоминаниях пажей имеются интересные сведения об исключительном служебном положении фельдфебеля Пажеского корпуса, который был своего рода «идол», «бог», на которого все пажи смотрели со страхом, благоговением и восхищением. Когда фельдфебель каждое утро величественно проходил через рекреационные залы младших классов для рапорта директору, игры и шум прекращались. Видимо, такая привычка к дисциплине укоренялась в воспитанниках надолго. Во всяком случае, по семейному преданию, в семье Александра Ивановича «все ходили по струнке».

Звание камер-пажа автоматически давало своему носителю высокую привилегию быть единственным камер-пажом самого государя, а фельдфебель пажеской роты считался старшим среди фельдфебелей всех военных училищ.

В Пажеском корпусе существовал обычай, согласно которому фельдфебелю вручалась шпага, которая переходила ежегодно от фельдфебеля к фельдфебелю с выгравированными на ней фамилиями предыдущих владельцев. Где сегодня та шпага с именем Верховского и других представителей этого привилегированного учебного заведения, давшего России столько выдающихся личностей? Сохранилась ли она для истории, пусть даже и в частной зарубежной коллекции?

Надо полагать, что в рукописный вариант своей книги «На трудном перевале» в 1937 году Александр Иванович (по понятным причинам) никак не мог включить подробные воспоминания о своем пребывании в Пажеском корпусе, придворной службе и отношении к императору. И понятно почему. Эти воспоминания, основанные на «дневниках и записках», сохранившихся у него со времени обучения в корпусе, Верховский начал писать еще в тюрьме, где он находился в заключении в качестве заложника ЧК. Позже, в 1924 году, воспоминания под названием «На переломе жизни» были опубликованы в журнале «Былое».

Воспоминания позволяют переосмыслить некоторые устоявшиеся ошибки и заблуждения, сделанные даже выдающимися нашими современиками. Верховский вовсе не был «типичным интеллигентом, забредшим в армию», как полагал А. И. Солженицын. Верховский писал, что попал в военную среду не случайно, а «под влиянием семейных преданий и личных моих предрасположений, военное дело меня тянуло, было мне по душе».

Верховский не пытался скрыть и многие нелицеприятные факты, с которыми он столкнулся в стенах Пажеского корпуса и которые были ему явно не по душе. Обостренное чувство справедливости было отличительной чертой характера Верховского. Его возмущало отношение пажей, принадлежавших к высшему обществу, к «низшей расе – народу», которое складывалось по примеру «отношения к своему лакею или повару».

Совершенно особый характер представляло участие пажей (хотя бы и просто в виде статистов) в придворных празднованиях и церемониях. Верховский вспоминал: «Как в волшебной сказке, жизнь переносила нас в совершенно иной мир, совершенно далекий от корпуса, с его монотонным, рутинным обиходом, в обстановку блеска и роскоши, в обстановку, где чувствовалось, был завязан узел всей жизни России, в непосредственную близость царя и всех «великих мира сего», которых мы там видели и слышали».

Верховский с чувством глубокого почтения отдавал дань деяниям великих соотечествеников, чьими трудами создавалось все то великолепие, которое ему посчастливилось созерцать. По его мнению, «каждый участник был невольно поражен грандиозностью картины, которая как-то олицетворяла собой великий масштаб той огромной страны и огромной власти, олицетворением которой являлся император».

Верховский оставил великолепное описание одного из придворных торжеств: «В ожидании царя все, имеющие «вход ко двору» – придворные дамы и кавалеры, – собирались в залах по старшинству. Особо приближенные имели право входа «за кавалергарды»[часовые кавалергардского полка, стоявшие в дверях зала, предшествовавшие внутренним покоям царя. – А.В.]. При выходе царя все замирало, отвешивая глубокий поклон и, по мере движения царя, присоединялось к шествию. Дамы в старинных русских костюмах с кокошниками на головах, придворные и сенаторы в шитых золотом мундирах красного и черного сукна, масса военных, и по сторонам шествия, сопровождая великих княжен, камер-пажи в ботфортах, лосинах и красных длинных с золотыми галунами кафтанах, помогая великим княгиням в их сложных маневрах с длинным 2-х саженным треном.

В качестве фельдфебеля 1-й роты по правилам корпуса я был назначен состоять камер-пажом при государе, фактических обязанностей не было никаких, но, следуя непосредственно за ним во все время церемоний, я мог все видеть и ценить всю картину почти как зритель, на которого никто не обращает внимания и никто не стесняется».

Об огромном значении личности царя не только для великой империи, но и для окружающих, Верховский поведал так: «Постороннему наблюдателю было ясно видно, с каким величайшим вниманием все следят за тем, что скажет царь и кому именно, а особенно, что скажет царю тот, кого царь удостоит беседы. Внешне все держали себя очень просто и непринужденно, но под этой вылощенной поверхностью чувствовалось большое напряжение, постоянная борьба влияний, борьба за отношение царя, от которого исходило все».

«Но где же, – спрашивал себя Верховский, – люди, где же эти большие и сильные? Напрасно юношеское сердце искало их. Были лощеные царедворцы, но не люди-борцы, строители новой жизни. И глядя на них, невольно вспоминались рассказы о той вакханалии личных честолюбий, корыстных происков, темных дел, интриг, лести, подобострастия, которые сплетались в чудовищный клубок вокруг царя в погоне за личной выгодной карьерой, орденом, концессией, подобно той, которая послужила поводом к несчастной японской войне, трагедии, которая разворачивалась как раз в это время на Дальнем востоке».

Вопросы, которые ставил себе камер-паж государя императора Александр Верховский, в принципе, были не новы: «Государству, – писал В. О. Ключевский, – служат худшие люди, а лучшие – только худшими своими свойствами».

Значительное место в своих воспоминаниях 1924 года Верховский уделил памяти государя императора Николая II. По тону повествования заметно, что с царем «неубежденный монархист» Верховский олицетворял в то время саму идею Великой Российской империи. Нужно было обладать хорошо развитой интуицией, талантом писателя и главное – отчаянной смелостью, граничащей с безумством, чтобы решиться в 1924 году на публикацию сведений, которые не выглядели бы карикатурой на царя.

Нельзя забывать, что в те годы именем низложенного и уничтоженного вместе с семьей царя едва ли не пугали маленьких детей. Александр Иванович решился. И опубликовал. Вот небольшая часть из его воспоминаний, дающая повод усомниться в его «антимонархизме», и в то же время дающая представление о том, насколько тонко чувствующим и объективным в оценках человеком был Верховский, осмелившийся писать: «Император держался всегда необычайно просто и как будто стеснялся всего блеска и величия, которым его окружали. Но это лишь как будто. Вглядевшись внимательно, ясно было видно, что это все он принимал как должное, твердо и убежденно видя в себе самодержца величайшей в мире страны. Он говорил с гостями, приближенными, послами, как будто конфузясь, подбирая слова, подыскивая, что сказать, порою покручивая ус. Казалось иногда, что ему просто нечего сказать, потому что у него в душе ничего нет для окружающих. Ему видно было приятно, когда его собеседник не заставляет его искать тему для разговора, а говорит сам. Поражал и отталкивал окружавший царя двор. Я ожидал увидеть лучших просвещенных деятелей России. Юношеское воображение, воспитанное в четырех стенах корпуса, ревниво обожавшего тогда царя, окруженного советниками, собранными со всей страны, лучшими, светлыми людьми, достойными осуществлять важные задачи управления. Я искал глазами этих лучших светлых и… не находил».

К личности императора Верховский возвращался неоднократно. Заметно, что он отделял царя, самодержца величайшей в мире страны, от царского окружения. Касаясь причин возникновения Русско-японской войны, Верховский писал: «Но государь! Мне так хотелось думать тогда, что он здесь ни при чем. С его ясными, добрыми глазами человек казался неспособным на зло, и все негодование переносилось на тех людей в шитых золотом мундирах, с холодными улыбками и утонченными манерами, которых я видел на выходах во дворце. Это они были во всем виноваты: постепенно все яснее и ясней становилось, что наше национальное несчастие есть дело их рук».

Верховского поражал и отталкивал окружавший царя двор и бесчисленное количество «сильных мира сего», ищущих своей выгоды. Именно они, правящая элита, по слову поэта, «жадною толпой стоящие у трона», выражавшие откровенную радость при торжественных царских выходах в 1904 году, через 10–12 лет его предали, и «прежний восторг обратился в холодное равнодушное презрение, а иногда и ненависть…».

Верховский вспоминал здесь и о том, что впервые ему довелось нести придворную службу при знаковом для России событии – крещении наследника Российского престола цесаревича Алексея в 1904 году.

Об этом событии можно узнать также из дневника императора Николая II. 1904 год: «11-го августа. Среда. Знаменательный день крещения нашего дорогого сына. Утро было ясное и теплое. До 9½ перед домом по дороге у моря стояли золотые кареты и по взводу конвоя, гусар и атаманцев. Без пяти 10 шествие тронулось. Через полчаса поехал в Коттедж. Увидел у Мама Кристиана, только что прибывшего от имени Анпапа. С Мишей отправился в Большой Дворец. Крестины начались в 11 час. Потом узнал, что маленький Алексей вел себя очень спокойно. Ольга, Татьяна и Ирина с другими детьми были в первый раз на выходе и выстояли всю службу отлично. Главными восприемниками были Мама и д. Алексей. После обедни пришлось принять дипломатов, и затем был большой завтрак. Только в 3¼ приехал домой и поздравил душку Аликс с крестинами. Погода испортилась, и полил дождь. Аликс многих видела, лежа на кушетке. Провел остальную часть дня дома. Вечером у нас посидели Милица и Стана».

6 января 1905 года произошел случай, свидетелем которого был камер-паж Верховский, надолго запомнившийся многим современникам. Известны четыре описания происшествия, сделанные разными очевидцами, и все они взаимно дополняют друг друга, создавая наиболее полную картину этого исторического события.

Директор Пажеского корпуса генерал от инфантерии Н. А. Епанчин, спустя многие годы, вспоминал: «В самом начале этого злополучного года 6 января, в день Крещения, произошло печальное событие, кажется, до сих пор не выясненное окончательно. В этот день, как всегда, после литургии в соборе Зимнего дворца состоялся крестный ход на Неву, на Иордань, для великого освящения воды. Так как в церемонии участвовали пажи, то и я должен был находиться на Иордани. Во время водосвятия я стоял в трех шагах за государем. Когда митрополит опустил св[ятой] крест в воду, начался, как полагается, салют из орудий Петропавловской крепости и из полевых орудий, стоявших у здания Биржи на Васильевском острове. Во время салюта мы услышали звон разбитых стекол в окнах Зимнего дворца, и у моих ног на красное сукно упало круглая пуля; я ее поднял – это была картечная пуля, величиной как крупный волошский орех. Государь проявил и на этот раз полное самообладание.

Когда мы возвращались во дворец я показал пулю великому князю Сергею Михайловичу как артиллеристу, и он сказал мне, что это учебная картечь и не понятно, как она могла попасть в орудие, так как салют производился холостыми зарядами. ‹…›

6 января во время водосвятия дежурным камер-пажом при государе был фельдфебель 1-й роты корпуса Александр Иванович Верховский. Когда я приехал домой, командир 1-й роты доложил мне, что выстрел произвел на Верховского такое сильное впечатление, что он рыдал в карете, когда он с ротным командиром возвращался в корпус.

Верховский, как и все после этого печального случая в первое время, считал, что это было покушение на государя, и страшно возмущался; по приезде в корпус его пришлось поместить в лазарет».

Николай II сделал в дневнике небольшую запись: «6-го января. Четверг. До 9 часов поехали в город. День был серый и тихий при 8 градусов мороза. Переодевались у себя в Зимнем. В 10½ пошел в залы здороваться с войсками. До 11 ч. тронулись к церкви. Служба продолжалась полтора часа. Вышли к Иордани в пальто. Во время салюта одно из орудий моей 1-й конной батареи выстрелило картечью с Васильевского острова и обдало ею ближайшую к Иордани местность и часть дворца. Один городовой был ранен. На помосте нашли несколько пуль; знамя Морского корпуса было пробито…».

По свидетельству еще одного очевидца происшествия, переданному своеобразным языком в петербургском журнале, этот инцидент выглядел так: «И – вдруг близко просвистела картечь, как топором срубило древко церковной хоругви над царской головой. Но крепкою рукою успевает протодиакон подхватить падающую хоругвь, и могучим голосом запел он: «Спаси. Господи, люди Твоя…». Чудо Божие хранило Государя для России. Оглянулся Государь. Ни один мускул не дрогнул на Его лице, только в лучистых глазах отразилось бесконечная грусть. Быть может, вспомнилось ему тогда предсказание Серафима и Авеля Вещего, вспомнился и акафист затворника Агапия, прочитанный Ему как будущему Великомученику. А поодаль промелькнул на мгновение буддийский отшельник Теракуто. О том же крестном пути Ему говорил в своей келии великий подвижник наших дней старец Варнава Гефсиманский, предрекая небывалую еще славу Царскому имени Его».

Верховский, находившийся рядом с царем, наиболее подробно и обстоятельно поведал о том инциденте: «Придворный церемониал в этот день протекал с обычной торжественностью. Во всех залах дворца были построены части войск – представители всех полков гарнизона Петербурга со знаменами и штандартами. Толпы блестящего гвардейского офицерства, бесконечное количество разных господ в шитых золотом мундирах, генералы с лентами, звездами, дамы в придворных нарядах наполняли Зимний дворец.

Государь, со свитой, обойдя войска и отстояв обедню в дворцовой церкви, с крестным ходом снова прошел по всей анфиладе бесконечных зал, мимо войск и приглашенных, через Иорданский подъезд на Неву, где на льду была построена беседка для водосвятия. Духовенство спустилось вниз для водосвятия, знамена и штандарты разместились по внешней стороне беседки, обращенной к Бирже, а император со свитой остался, не входя внутрь, на широком помосте между дворцом и беседкой, заслоненной ею со стороны Биржи. После короткого молебствования Митрополит освятил воду Невы; одновременно с верхов Петропавловской крепости, со стороны Биржи, где стояла прибывшая нарочно для производства смотра гвардейская конно-артиллерийская батарея его величества, раздалась салютационная стрельба. Почти одновременно в окнах дворца послышался звон битого стекла, довольно сильный треск в куполе беседки, и к ногам царя упал довольно крупный обломок дерева.

Первое впечатление было, что это упал хвост ракеты, неудачно занесенный сюда ветром. Но одновременно на противоположной стороне беседки, обращенной к Бирже, произошло движение. Великий князь Владимир, прошел на ту сторону и, вернувшись, шепнул императору, что во время салюта со стороны Васильевского острова по водосвятию и дворцу были произведены выстрелы, одним из которых перебито знамя Морского корпуса: никто из присутствующих в беседке ранен не был, но одному городовому, стоявшему недалеко от входа, пулей выбило глаз.

Царь встретил известие совершенно спокойно, прошел посмотреть пробитое знамя, несмотря на уговоры вернуться во дворец, оставался и прослушал всю службу до конца; затем, не ускоряя шага, вместе с крестным ходом вернулся к себе.

Я помню, что мне было страшно жутко за него. Салют в 101 выстрел не прерывался, и каждую минуту можно было ждать новых, быть может, более метких попаданий. Но все обошлось благополучно. Во дворце выяснилось, что окна в покоях здания были пробиты пулями образца, принятого для картечи легкой и полевой пушки.

Церемониал крещенского выхода не прерывался. Служба кончилась. Государь долго поочередно благодарил и поочередно беседовал со всеми представителями иностранных дворов и только по окончании официальной стороны приема к царю подошел градоначальник Фулон и доложил о результатах быстро произведенного расследования. Полиция осмотрела все чердаки на Васильевском острове, откуда мог быть произведен выстрел. Осмотр не дал никаких резульататов, но зато перед тем местом, откуда стреляла конная батарея, найден картуз от разорвавшейся картечи, а ряд очевидцев показал, что 2-е орудие, после первого же выстрела, сильно откатилось назад, чего при холостом выстреле не должно иметь место.

Доклад не оставлял сомнения в том, что картечь была выпущена салютовавшей батареей. Тут только впервые можно было заметить, что случай этот тяжело повлиял на царя; он горько усмехнулся и заметил: «Моя же батарея меня и расстреливает! Только плохо стреляет!»

Это происшествие произвело очень большое впечатление и в городе и у нас в корпусе, тем более что все офицеры на стрелявшей батарее были бывшие пажи.

Никто в корпусе не хотел верить, что здесь имел место злой умысел, хотя и указывали на то, что наводчик у орудия был какой-то вольноопределяющийся, уже по одному этому – лицо подозрительное. Было произведено строжайшее расследование, но оно обнаружило лишь, что картечь была забыта (?!) в стволе орудия во время ученья накануне, а перед салютом орудие снова забыли (?!) осмотреть.

В обществе, несмотря на разные рассказы, осталось убеждение, что следствие умышленно спрятало следы произведенного покушения, так как невозможно было объяснить редчайшим совпадением случайностей, все вплоть до того, что именно заряженное орудие оказалось наведенным на самую церемонию водосвятия, а попадание так хорошо, что был даже выбит глаз у городового, стоявшего у лестницы, и прострелено знамя при входе в нее.

Офицеров судили военным судом, разжаловали в рядовые, но вскоре они были прощены, и один из них служил даже потом в Генеральном штабе».

Государь, как отмечали некоторые современники, был слишком добр, и это даже за глаза ставилось (и ставится до сих пор) ему в вину.

Символично, что фамилия городового была… Романов! История, как замечено, любит символы…

Другим символом (уже по замечанию самого Верховского) был такой: «Выстрел на крещенском параде дал как бы один из моих родных [генерал М. А. Огранович. – Ю. С.], в доме которого я проводил время отпуска, в это время бывший начальником казенного Трубочного завода».

Анализируя прошлое, А. И. Верховский стал считать, что этот выстрел был первым днем великого революционного действия, волны которого, то поднимаясь, то опускаясь, докатились девятым валом до февраля 1917 года. Но он откровенно признавался, что тогда еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, «в какую новую великую эпоху нашей русской и мировой жизни мы в этот день вступили».

Дальнейшие события, значительно более серьезные, с пролитием крови на улицах столицы, и всего через три дня, затушевали собой картечный выстрел. Но все-таки трудно представить себе, как развивалась бы дальнейшая история России в случае гибели императора 6 января злополучного 1905 года.

Вскоре после этого инцидента торжественные выходы и балы в Зимнем дворце были отменены, и только самые необходимые церемонии устраивались в Большом Царскосельском дворце. Этот царский выход 1905 года был последним в российской истории по пышности и торжественности, поскольку вскоре царская семья надолго перебралась в Александровский дворец в Царском Селе, а водосвятие с участием императора 6 января 1915 года проходило уже в обстановке вовсю грохотавшей войны, когда настроения в обществе круто поменялись.

Впоследствии однокашник Верховского по Пажескому корпусу, эмигрант полковник Федор Сергеевич Олферьев 2-й (ск.1954) подводил итоги: «В те тяжелые для государя дни подавления первой революции, когда гвардия, оставшись на стороне старого порядка, спасла его трон, четыре незначительных инцидента произошли в гвардейских частях, и все четыре – среди единиц, ближе всего стоявших к монарху: выстрел по нем батареи, которой он сам командовал в бытность свою наследником; забастовка 1-го батальона Преображенского полка, которым он сам тоже командовал; его личный камер-паж (Верховский. – Ю. С.) был обвинен в вольнодумстве и изгнан из корпуса; самый близкий его сердцу полк, в котором он провел молодость и с должности командира которого он вступил на престол – гусары его величества – во время летних учений скопом заявили какой-то протест. Было ли это только совпадение или это был результат особого внимания, обращенного революцией на самых верных царю людей?»

* * *

Вскоре в судьбе Верховского произошел крутой поворот. На него было заведено «дело», и в апреле 1905 года его мать получила уведомление от директора Пажеского корпуса такого содержания:

«Милостивая Государыня, Ольга Николаевна.

Уведомляю, что согласно предписанию Главного Управления военно-учебных заведений от 22 марта сего года (1905) за № 8238, Государь Император в 15-й день марта сего года Высочайше повелеть соизволил, лишив камер-пажа Верховского камер-пажеского звания, перевести на службу в 35-ю артиллерийскую бригаду вольноопределяющимся унтер-офицерского звания.

Примите уверение в совершенном уважении и преданности.

Н. Епанчин».

Об истоках «дела» можно узнать от самого А. И. Верховского: «Когда 9 января 1905 года в Корпус приехали уланы, бывшие пажи, и показали окровавленые в стычке с рабочими клинки, я возмутился: «Оружие дано нам для того, чтобы защищать родину, а не для борьбы со своим народом».

Но это была лишь вершина айсберга. Ф. С. Олферьев в своих воспоминаниях, тенденциозно названных «Паж превратился в большевика», вспоминал подробности. По его рассказу выходило, что пажи Верховского не любили, считали чужим в своей среде, хотя и признавали за ним несомненные успехи в учебе. Олферьев писал: «В 1902 году к нам в 6 класс был переведен кадет Александровского корпуса Александр Верховский… Маленький, невзрачный, худой и нервный, с металлическим выражением бесцветных глаз и таким же металлическим немузыкальным голосом. Но, видимо, он уже привык к сознанию, что его наружность не располагала к нему, и мало этим смущался. Он ни с кем не заговаривал, кроме случаев, когда нуждался в информации, задавал вопрос вежливо, настаивал также вежливо, чтобы ответ делался прямо на вопрос, и вежливо благодарил. В классе он, как губка, всасывал в себя каждое слово учителя, вел тщательно четким почерком записки и сразу выделился как блестящий ученик. Он быстро ориентировался в распорядке жизни и требованиях, предъявляемых нам старшим классом, держался скромно, ходил вне класса по стенке и старался быть незамеченным. Когда же, несмотря на всю его осторожность, приходилось нести наказание, возложенное на него старшим классом, он делал это так же добросовестно, как и приготовлял уроки.

Обладая совершенно противоположным темпераментом, я всегда участвовал во всех затеях и шалостях и, не заботясь о возможных последствиях, громко высказывал свои суждения, Иногда мне казалось, что Верховский пытался подражать мне, чтобы стать немного более популярным. Но это выходило у него настолько ненатурально, что он быстро опять входил в свою скорлупу. Мне очень скоро надоело с ним сидеть, и я ушел на заднюю парту. Верховский остался сидеть один, и только в тех случаях, когда в классе не хватало места, кто-нибудь садился рядом с ним.

Прошло два года. Верховский оказался настолько впереди класса по всем предметам, что о нем стали говорить. Он вырос, возмужал, окреп и завоевал признание товарищами известного превосходства над ними. Но любви и уважения к себе он стяжать не смог. В конце года мы были переведены в старший специальный класс и произведены в камер-пажи с назначением личными камер-пажами высочайших особ. Верховский как первый ученик был произведен в фельдфебели и назначен камер-пажом государя. С этого времени в его голосе появился апломб. Он начал открыто высказывать свои взгляды и иногда резко критиковать не только явления нашего обихода, но и то, что происходило вне стен корпуса… Поэтому всякая критика, исходящая из уст Верховского, которого мы продолжали считать чужим в нашей среде, вызывала резкую реакцию с нашей стороны. Я лично никогда не мог найти с ним общей темы для разговора, и поэтому сам никогда от него ничего не слышал. Помню только, что как-то раз, возвращаясь из Царского Села после придворной службы, Верховский, сидя с нами в карете, заявил: «Как хорошо, что я камер-паж государя и мне не приходится таскать женских подолов». Он подразумевал трены императриц и великих княгинь во время парадных выходов. На это Ребиндер, мой партнер по ношению трена императрицы, заметил: «Тебя никто не приглашал на придворную службу. Военно-учебных заведений много и помимо Пажеского корпуса». Верховский замолчал. Если бы это же самое замечание о женских подолах сделал сам Ребиндер или кто-либо из нас, то оно, кроме смеха и дальнейших шуток, вероятно, ничего не вызвало бы. Но Верховскому говорить это не подобало».

В аристократической среде царила, как видно, неразбериха в головах. Ф. С. Олферьев через много лет сделал такой вывод: «Ни одно привилегированное учебное заведение не находило своих питомцев в столь различных политических группировках, как Пажеский корпус. Вероятно, главную причину этого явления надо искать в той всегда беспокойной среде русского правящего класса, из которой мы все вышли и которая постоянно мутила нашу политическую жизнь до тех пор, пока сама не погибла в пучине революции».

Олферьев наконец осознал, что вина за трагедию России «лежала не на Царском Селе, а на том самом развращенном петербургском обществе, которое возвело Распутина на пьедестал и само с ним полетело в бездну».

Это мнение Олферьева вполне согласуется с мнением французского посла М. Палеолога, который в своих воспоминаниях отмечал, что император Николай II в личной с ним беседе говорил, что «наихудшие запахи» исходят не из рабочих кварталов, а из салонов…

Все это станет понятным для русских эмигрантов (и не только для Олферьева) много лет спустя, а пока против фельдфебеля Верховского начал составляться «заговор». Преувеличенная индивидуальность всегда была проклятием как для ее носителя, так и для окружающих. Пажи стали вспоминать все, что можно было бы выдвинуть против него, но оказалось, что хотя каждый из пажей и мог привести пример предосудительной (с их точки зрения) болтовни Верховского, «ни один из них, однако, серьезным проступком назвать было нельзя. Их можно было назвать бестактными или дающими основание предполагать об его неблагонадежности в будущем, не больше».

Верховскому не забыли припомнить и случай в манеже, когда он спросил у солдата, бьют ли их «господа офицеры?», и прочие его прегрешения… В конце концов по предложению Олферьева было решено вызвать фельдфебеля Верховского в курилку и предъявить ему «ультиматум». 11 февраля 1905 года так и было сделано, хотя такой поступок явно шел вразрез с требованием воинской дисциплины.

Фельдфебель Верховский проявил здесь свой твердый характер. Он с опущенной головой выслушал графа Крейца, передавшего ему решение товарищей «вести себя так, как обязывает его высокое звание камер-пажа государя», с обещанием, что в случае согласия все происшедшее «умрет» вместе с ними. Когда Крейц закончил, он выпрямился и металлическим голосом отчеканил: «Я виновным себя ни в чем не признаю. От своих убеждений никогда не отказывался и отказываться не намерен. Слов своих также назад не беру». С этими словами он поспешно вышел».

Следует подчеркнуть такую положительную черту характера Верховского: он не был злопамятен. Позже (в 1924 году) он вспоминал о камер-паже графе Крейце как о «прекрасном юноше, очень образованном, действовавшем, несомненно, с лучшими и чистыми намерениями».

Ольга Николаевна, мать Верховского, пытаясь отвести беду от сына, написала сокурсникам-пажам письмо, в котором просила их забыть личные счеты и дать возможность ее сыну продолжить начатую карьеру. «Письмо было написано очень убедительно, – вспоминал Олферьев, – и чувствовалось, что мы причинили ей большое горе. Мы были неумолимы».

Очевидно, что инцидент с камер-пажом Верховским может быть объективно рассмотрен лишь с учетом всех ставших известными на сегодняшний день обстоятельств, не исключая и воспоминаний самого А. И. Верховского, изложенных им в журнале «Былое» и где главным «организатором» огласки был как раз директор Пажеского корпуса Н. А. Епанчин…

По воспоминаниям Верховского, боязнь набросить всей этой историей тень на корпус, заставила весь класс принять решение никому об этом инциденте не говорить. Сам Верховский перестал бывать в корпусе, а весь класс, несмотря на расспросы, хранил глубокое молчание. Директор корпуса Н. А. Епанчин смотрел на это дело иначе и решил проявить строгость и твердость и тем получить «одобрение свыше».

Начались допросы, сначала ротным командиром, потом директором корпуса. Слухи об «истории» в корпусе поползли по городу. «Стали рассказывать о прокламациях, – писал Верховский, – будто бы подложенных мною государю, о бомбе, найденной в корпусе и т. д.». Одна из родственниц Верховского была даже напугана слухом о том, что его уже расстреляли «за агитацию в Конно-Гренадерском полку».

Генерал Н. А. Епанчин вскоре был уволен от должности директора корпуса и переведен в армию. От него попросту избавились. Обиженный этим обстоятельством Епанчин имел свой взгляд на ход тех событий. Он считал, что великий князь Константин Константинович отнесся к этому делу очень нервно и опасался, что его враги могут воспользоваться этим случаем и обвинить его в том, что он либеральничает с молодежью. Обвинение всесильного на тот момент К. П. Победоносцева в том, что отец его, великий князь Константин Николаевич, «был красный, а Константину Константиновичу совершенно лишнее заслужить такую же репутацию», возымели, по мнению Епанчина, свое действие.

Н. А. Епанчин писал: «По докладу государю дела Верховского, его величество повелел, чтобы это происшествие расследовал генерал-адъютант О. Б. Рихтер, старейший паж, человек глубоко благородный. Рихтер тщательно исследовал это дело, дал мне копию с его донесения государю и пришел к заключению, что Верховский за недостаточно тактичное поведение подлежит дисциплинарному взысканию и что дело это вообще не представляется важным.

Так смотрела на это дело и императрица Мария Федоровна, которая сказала мне, что совершенно напрасно хотят раздуть это дело.

А такие намерения были, конечно, у тех, которые дела не знали, а считали необходимым воспользоваться случаем для демонстрации своих верноподданнических чувств, и они открыли огонь своей тяжелой артиллерией по воробью.

Я считал, что Верховский, согласно заключению генерал-адъютанта Рихтера, должен быть смещен с должности фельдфебеля за недостаточно тактичное поведение. Но были «патриоты», которые говорили мне, что, если бы Верховский был их сын, они «задушили бы его своими руками», другие требовали сослать его на Колу и т. д. Великий князь Константин Константинович, по свойствам своего характера, уклонился от определенного отношения к этому делу…».

Через много лет, подводя итоги, Н. А. Епанчин писал: «Но конечно, в душе Верховского остался осадок тех излишних злобных нападок на него со стороны “патриотов”, и это чувство постарались использовать во время революции 1917 г. левые элементы, особенно Керенский, назначивший Верховского военным министром, и это, разумеется, вскружило ему голову, и впоследствии он оказался в лагере большевиков. Если вспомнить, как отнеслись к Государю, даже до Его отречения, некоторые Великие князья, например, Кирилл Владимирович, Николай Михайлович, особенно Великий князь Николай Николаевич, коленопреклоненно умолявший Государя осенить себя крестным знаменем и отречься от престола, если вспомнить, как отнеслись к Государю Главнокомандующие фронтов и многие государственные деятели, то надо сказать, что они гораздо более виновны, чем Верховский. Ведь Великие князья изменили Государю дважды: и как Императору, и как Главе Императорского Дома… И по правде говоря, следует сказать: далеко Верховскому до таких великих князей».

* * *

По мнению Верховского, изложенному в ж. «Былое», Русско-японская война была встречена общественностью с нескрываемым несочувствием, и даже в высших кругах общества и в «петербургских гостиных, – писал Верховский, – этой вспомогательной лаборатории нашей дореволюционной политики» проявлялось недовольство. В среде либеральной интеллигенции, смешавшей отечество с самодержавным строем и его правительством, зародился пораженческий лозунг «чем хуже, тем лучше»… Обстановка в Петербурге усилиями «независимой» прессы нагнеталась. В газетах появился резко обличительный тон. На все лады склоняли имя Безобразова и связанную с ним историю с концессией на Ялу, вследствие чего, собственно, и началась Русско-японская война. Все заговорили, что «так жить нельзя». К январю 1905 года в петербургских гостиных громко утверждалось, что все неудачи войны происходят благодаря полной несостоятельности правительства и что предотвратить удары, грозившие России, можно было бы привлечением к работе «народных представителей». Такие меры считались «как единственно возможный путь к обновлению жизни».

На таком фоне незначительному проступку камер-пажа Верховского было придано чрезвычайное значение, что видно из составленного реестра бумагам по его делу, переданным в конечном итоге в первое отделение главного управления военно-учебных заведений Военного министерства:

1. «Всеподданнейший доклад генерал-адъютанта Рихтера от 9 сего марта.

2. Письмо его же от 4 марта генерал-лейтенанту Анчутину.

3. Рапорт Пажеского его императорского величества корпуса от 2 сего марта № 5.

4. Копия письма генерал-губернатора к директору Пажеского его величества корпуса № 68.

5. Копия ответного письма директора корпуса генерал-губернатору.

6. Отпуск письма от 2 марта № 5146 генералу Рихтеру.

7. Копия письма военного министра генералу Рихтеру.

8. Проект доклада военному министру с резолюцией августейшего главного начальника.

9. Письмо жены генерал-майора Ольги Огранович.

10. Записка военному министру от 25 февраля № 130.

11. Всеподданнейший доклад военного министра от 27-го февраля.

12. Всеподданнейший доклад по главному управлению военно-учебных заведений от 27 февраля № 132.

13. Копия журнала заседания дисциплинарного комитета Пажеского его императорского величества корпуса от 15-го февраля».

При разборе дела в «Дисциплинарном Комитете Пажеского Его Императорского Величества Корпусе», состоявшемся 15 февраля 1905 года в присутствии Его Императорского Высочества Главного Начальника Военно-Учебных Заведений Великого князя Константина Константиновича, инспектор классов отмечал, что камер-паж Верховский, как бы чувствуя внутреннее противоречие между своими мыслями и служебным положением, убедил себя, что в своих воззрениях он находится «в единомыслии с Государем Императором…».

Из рапорта командира 1-й роты подполковника Карпинского на имя директора корпуса следовало, что Верховский не скрывал, что он «постоянно в разговорах и спорах высказывал мысль, что у нас в России в данное время идет все очень плохо, положение совсем скверное, что так продолжаться долго не может и в конце концов наверное все изменится, переменится государственный строй, но что все это произойдет не под давлением насилия, а волею Монарха…».

Именно так и случилось: 17(30) октября 1905 года был опубликован Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка. Граф С. Ю. Витте в своих воспоминаниях подчеркнул чрезвычайную важность этого события. Он считал, что это был «неизбежный ход истории, прогресса бытия».

Из того же рапорта следовало, что камер-паж Верховский признавал, что в спорах с товарищами он «часто горячился, резко осуждал некоторые распоряжения и действия правительства и особенно напирал на то, что у нас никто ничего не делает, во всем царит полный беспорядок и халатность, чем и объяснял неудачи на войне и особенно падение Порт-Артура…».

Великий князь Константин Константинович (поэт КР) явно симпатизировал провинившемуся камер-пажу. Верховский вспоминал: «Великий князь Константин Константинович вызвал меня для личного допроса к себе в Мраморный дворец. То, что я думал, что составляло мою веру, в эти дни я рассказал и ему. Беседе со мной великий князь уделил больше часу, причем разговор перешел на всю нашу жизнь во всем ее объеме, захватывая и Толстого, и Достоевского, захватывая самодеятельность, Ницше; великий князь спрашивал меня о моих родных, о том, что я читаю, спросил, верю ли я в бога. Наконец спросил, признаю ли я свою вину, как военный, как часть армии, которая должна стоять вне политики.

Я не отрицал, что с этой стороны, быть может, я не прав, но есть случаи, когда чувство говорит сильнее, чем эти условные перегородки.

Встретил он меня стоя, говорил строго, но потом как-то незаметно мы сели и постепенно расстояние между великим князем и мальчиком, подозреваемым в «страшных замыслах», совершенно исчезло, и остался просто интерес человека к человеку. На прощание он поцеловал меня, отпустил и сказал, что главная моя вина была в том, что я говорил о своих мыслях и идеях с людьми, которые совершенно не подготовлены к их восприятию, и этим причинил себе огромный вред».

Никто тогда не мог даже представить, что через 15 лет Верховский займет должность, которую занимал тогда великий князь Константин Константинович – Главного инспектора ГУВУЗа.

Из сохранившейся со дня той встречи с великим князем Константином Константиновичем книги с изложением учения Фридриха Ницше, камер-паж Верховский мог почерпнуть для себя немало интересного. Автор теории «сверхчеловека» («Так говорил Заратустра») Ницше учил, как следует избегать революций, общественных потрясений, оберегать вождей и следовать природным установлениям: «Силы жизни разнообразны и многочисленны, этого пестрого разнообразия уничтожать не следует, и необходимо предоставить силам развиваться совершенно свободно. Великое должно стать великим, малое – малым. Для всех неисчислимых проблем должны быть соответствующие силы. Лишь при соответственном разделении сил может держаться здание жизни. Покушение на эту постепенность жизни – величайшее несчастие, которое только возможно в истории. Когда слабое подымает голову, когда слабейшие не хотят более быть слабейшими, когда великое единичное подвергается преследованию и считается преступлением, когда вождю в человеческой жизни отказывают в повиновении, в уважении – тогда все неудержимо стремится в пропасть… Люди не хотят вождей. Голос народных масс, мнение большинства – вот лозунг наших дней… Убийство вождей – худшее из всех безумств. Отдельные великие личности по-прежнему остаются спасением для человечества».

Слова великого немецкого мыслителя (кстати, со славянскими корнями) не могли не отложиться в памяти молодого Александра Верховского и несомненно сильно повлияли на его мировоззрение.

Через несколько лет, в 1911 году Верховский встретил Олферьева в стенах Военной академии. Верховский, как и в корпусе, шел первым. «Однажды, – вспоминал Олферьев, – Верховский подошел ко мне и спросил: “Скажите, Олферьев, за что ваш класс меня выгнал из своей среды? Если бы я знал обвинения, тогда я постарался бы прояснить вам, что если я и делал промахи в моей юности, то теперь я в них каюсь и прошу класс забыть происшедшее. Могли бы вы передать выпуску эти слова?” Олферьев отвечал, что хорошо помнит те обвинения, которые ему были предъявлены тогда, но «что он сам не пожелал сойти с высоты своего величия до той среды, от которой он получал все привилегии». Обещание переговорить с товарищами Олферьев сдержал. Товарищи одобрили его ответ Верховскому и просили передать, что «никаких препятствий в его дальнейшей службе чинить не намерены».

Через несколько дней, когда Верховский представлялся государю вместе с выпуском, государь сказал ему: «Я был рад, Верховский, узнать, что вы одумались и стали на верный путь. Поздравляю вас с окончанием академии и желаю успеха в вашей дальнейшей службе».

«Я верю, ваше императорское величество, что мне удастся доказать на деле мою преданность вашему величеству и России», – последовал ответ Верховского».

По словам директора Пажеского корпуса генерала Н. А. Епанчина, на встрече выпускников Академии Генштаба Его Величество милостиво сказал Верховскому, что он надеется, что Верховский «забыл старое и будет служить, как следует».

Сравнение воспоминаний двух авторов показывает, что «художественная составляющая» в изложении Олферьева призвана была показать противоречивость в поступках Верховского, которые тот совершит в 1917 году. Олферьев не упускал из виду Верховского, отмечая, что тот совершал во время войны подвиг за подвигом, получил Георгиевское оружие и Георгиевский крест, был тяжело ранен. События в Севастополе, где весной 1917 года после отречения государя разворачивались революционные беспорядки, он описывал так: «Следуя примеру Балтийского флота, матросы в Севастополе окружили Морское собрание, в котором в это время находились почти все офицеры флота, и требовали их немедленного выхода на площадь. Было ясно, что вряд ли кто-либо из них останется жив. Бывший среди офицеров Верховский решил попробовать использовать свое прошлое и спасти и себя, и других. Он вышел на балкон и обратился к матросам с речью, в которой сказал, что все офицеры уже присоединились к революции и что он, как пострадавший при царском режиме, ручается за всех, кто находится в собрании. Положение было спасено, и террор предотвращен».

Все же Верховский вполне мог затаить некоторую обиду на своих товарищей, по вине которых тогда была сломана его карьера, тем более что его заклеймили именем князя П. А. Кропоткина – бывшего камер-пажа императора Александра II. Имя князя Кропоткина за отличные успехи было занесено на мраморную доску, но затем доска эта была снята и разбита. С уже бывшим князем Кропоткиным командующий Московским военным округом полковник Верховский еще встретится в 1917 году – им было о чем побеседовать (л. арх.).

Старинный друг семьи генерал Леонид Николаевич Вельяшев 12 сентября 1905 года послал открытку из Житомира матери Верховского «Еe Превосходительству Ольге Николаевне»: «Многоуважаемая Ольга Николаевна! Письмо Ваше, за которое крепко целую руку, застало меня в Ялте. Очень и очень рад за Вас и Сашу. Вышло все хорошо и благополучно. Может быть, даже все к лучшему. Лишний урок и опыт молодому человеку всегда кстати. Воображаю, как будут завидовать Саше его благонамеренные товарищи. Очень и очень рад всему. Я здесь на целый месяц. Очень хорошо и привольно. Желаю благополучия. Зимой увидимся. Целую руку. Л. Вельяшев» (л. арх.).

Служба при императорском дворе всегда была полна тайн, сокрытых от «простых смертных». Возможно, что именно вследствие этих обстоятельств шумная история, случившаяся весной 1905 года с Верховским, не сломала окончательно его карьеры – спасительную роль сыграла аудиенция его матери Ольги Николаевны у вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Перед этой аудиенцией даже заступничество великого князя Константина Константиновича не помогло. Несмотря на его доклад, оправдывавший Верховского, государь после совещания с генерал-адъютантом (старейшим пажом) Отто Борисовичем Рихтером (опросившим 40 человек), принял сторону пажей. Но чего стоили Ольге Николаевне эти долгие хлопоты, опиравшейся на явное несоответствие «преступления и наказания», чего стоили просьбы, старания и содействие родных – Верховский узнал много позже.

Необычайно характерный для настроения руководящих кругов того времени был ответ, данный Ольге Николаевне фрейлиной государыни Александры Федоровны «графиней Г.-К.». На замечание Ольги Николаевны, что следствие не обнаружило за Верховским никакой вины и что нельзя же за неосторожное суждение о текущих событиях обрекать ее сына на трехлетнюю солдатчину, та ответила: «Что же вы хотите? Если оставить проступок без взыскания, то ведь весь остальной класс может обидеться. Могут быть оскорблены за своих сынов их родители. А ведь неосторожные суждения были, и от них ваш сын не отказывается».

«В последнем она была права, – подтверждал Верховский, – от своих суждений я не отказывался».

В конце концов бывший камер-паж Верховский получил разрешение выбрать себе место службы в составе действующей армии. Бывшему военному министру (1898–1904 гг.) Главнокомандующему 1-й Маньчжурской армией генерал-адъютанту генералу от инфантерии Алексею Николаевичу Куропаткину (назначенному Высочайшим приказом 9 марта 1905 года) «дано было указание, в случае отличной службы и выдающегося поведения в бою – произвести в офицеры».

В соответствии с Высочайшим повелением от 15 марта 1905 года Верховский был лишен камер-пажеского звания, и в начале мая он отправился вольноопределяющимся унтер-офицерского звания в Маньчжурию в шинели солдата 35-й артиллерийской бригады.

23 апреля 1905 года в газете «Русский инвалид» был опубликован Высочайший приказ по военному ведомству. В Приказе, датированном 22 апреля, производились по экзамену в первый офицерский чин сокурсники Александра Верховского: все они попали в самые престижные гвардейские части. По мнению историка А. Кавторадзе, если бы Верховскому разрешили, уволив в отпуск до производства в офицеры – а такие предложения были, – сдавать в Пажеском корпусе репетиции и участвовать в практических занятиях, то и в этом случае он понес бы пять взысканий: перевод во 2-й разряд по поведению, лишение звания фельдфебеля, лишение звания камер-пажа, лишение приобретенными успехами в науках права быть записанным на мраморную доску в корпусе и лишение права на выпуск в Гвардию.

Казалось бы, что военной карьере Верховского пришел конец. Он, если уцелеет на войне, будет одним из тысяч офицеров, и служба его будет вяло протекать в одном из захолустных гарнизонов. Но недаром говорится: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Ореол «мученика» и «борца с самодержавием», созданный вокруг его имени не без помощи «благонамеренных товарищей», поможет ему через десяток лет оказаться «в нужное время в нужном месте» и достигнуть вершины в своей военной и политической карьере. А пока что, в 1905 году, Верховский «ушел в скорлупу аполитичности», как сам он признался впоследствии.

К 1 мая 1905 года закончилась вся эта история. Разжалованный и оболганный, Верховский ехал на войну с тяжелым чувством. Сборы были недолгими. Кроме самого необходимого, с собой были взяты и небольшие японские и китайские словари (один их них сохранился). На той войне Верховский научился немного говорить по-китайски.

С дороги Верховский послал своему брату открытку:

«4 мая. Златоуст.

Дорогой Леня. Посмотри, в какие места я заехал. Горы, бурная речка, местами снег. Деревья без листьев. Крепко целую. Саша.» (л. арх.).

Бригада воевала в Маньчжурии. Верховский, зачисленный в списки 3-й батареи 35-й артиллерийской бригады, прибыл к месту службы 20 мая 1905 года. Вскоре 12 июня он был командирован в главную квартиру Главнокомандующего и приказом по Штабу Главнокомандующего 18 июня 1905 года был прикомандирован к конвою Главнокомандующего (станция Ганчжулин). В ночь с 28 на 29 июня во время разведки он отличился: вместе со своими товарищами захватил в плен небольшую группу японских штабных работников, также выехавших на рекогносцировку. За это Верховский был награжден Знаком Отличия Военного ордена Св. Георгия IV степени № 116795.

1 августа его произвели в подпоручики «за мужество и храбрость», а 18 декабря 1905 года наградили орденом Святого Станислава III степени.

В Российском Государственном военно-историческом архиве (РГВИА) сохранились приказы, из которых видно, что А. И. Верховский, по существу, только что прибывший для прохождения военной службы, назначался на весьма ответственный пост дежурного по бригаде (!).

Интересная деталь: в 1912 году поручик Верховский напечатал научный труд под названием «Техника управления корпусом в Японскую войну» (помещена в «Известиях Академии Генерального штаба»).

А. И. Верховский был одним из группы офицеров бригады, удостоенных высокой чести: Высочайшим приказом 25 января 1906 года в ознаменование 50-летнего юбилея его императорского высочества генерал-фельдмаршала генерал-адъютанта великого князя Михаила Николаевича в должности генерал-фельдцейхместера, ему было представлено право ношения на левой стороне груди при мундире и сюртуке высочайше установленного вензелевого нагрудного знака, имени его императорского высочества. Примечательно, что в фамильном архиве сохранилась подлинная фотография великого князя, сделанная незадолго перед его убытием в качестве наместника на Кавказ 6 ноября 1863 года (фотограф А. И. Кюппэ, Владимирский пр., д. 6).

Сведения об участии Верховского в Русско-японской войне довольно скудны. По воспоминаниям бывшего камер-пажа вдовствующей императрицы Марии Федоровны Н. В. Вороновича, он (вместе с бывшим пажем графом Милорадовичем) встретился с Верховским на станции… Воронович вспоминал, что в начале 1905 года «за какой-то проступок» Верховский был лишен камер-пажеского звания и был переведен унтер-офицером в действующую армию. Пробыв некоторое время в передовых отрядах, он получил Георгия и ожидал теперь производства в поручики.

На Русско-японской войне погибло (по разным оценкам) более 25 тысяч человек, и среди них были выдающиеся для своего времени люди, такие как бывший директор Пажеского корпуса Генерального штаба генерал-майор граф Федор Эдуардович Келлер (1850–1904).

Несмотря на прозвище «Пегашка» (из-за одного поседевшего бакенбарда), граф Келлер был любимцем пажей, чего нельзя было сказать о сменившем его генерале Н. А. Епанчине, к которому пажи относились холодно и даже неприязненно. Рыцарски храбрый граф Келлер, сам бывший паж, служивший в начале своей военной карьеры в составе сербской армии, георгиевский кавалер за участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, командовал на Русско-японской войне Восточным отрядом и погиб в 1904 году на Янзелинском перевале, выехав на передовые линии на белом коне.

Судьба его ученика Александра Верховского сложилась иначе. Талисманом, предохранившим тогда его от ранения (а возможно и от гибели) послужила, вероятно, фотография его матери с дарственной надписью:

– «На добрый путь и счастливое возвращение. От мамы. 30.IV. 1905» (л. арх.)

Вернулся Верховский с Дальнего Востока 19 мая 1906 года в чине подпоручика, пробыв в действующей армии почти год. Кроме заслуженных наград он привез из боевого похода «трофеи» и сувениры: самурайскую шелковую рубашку-кимоно, открытку с изображением японца, делающего себе харакири, офицерскую складную кровать, и др. мелочи. Опыт Русско-японской войны оставался в поле зрения интересов Верховского и в последующие годы. К сожалению, от книги неизвестного автора под названием «Русско-японская война от 14 марта 1905 по 21 февраля 1906» в личном архиве сохранилась лишь обложка.

К теме Русско-японской войны Верховский вернется во время отбывания наказания в Ярославском изоляторе. Находясь там, он обращался в марте 1932 года к руководству с ходатайством дать ему возможность проявить свои знания (на этот раз против нарастающей агрессии не только Японии, но и белогвардейцев) в сложном Дальневосточном регионе, и, в частности, на Маньчжурском театре, с которым он был хорошо знаком. Тогда инициатива А. И. Верховского оценена не была.

18 июня 1906 года подпоручик Верховский отправился в составе 2-го дивизиона в г. Тамбов для «содействия гражданским властям». Надо полагать, что такая мера властей была вынужденной…

Еще в 1905 году праведный о. Иоанн Кронштадский предупреждал: «Держись же, Россия, твердо веры своей, и Церкви, и Царя Православного, если хочешь быть непоколебленной людьми неверия и безначалия и не хочешь лишиться Царства и Царя Православного. А если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, то будешь уже не Россией или Русью Святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга. И если не будет покаяния у русского народа – конец мира близок. Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозванных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами».

Сценарий этот, к счастью, в 1905 году не состоялся…

Пока не найдено никаких сведений о деятельности посланных подразделений в Тамбове. Но, надо полагать, что это назначение было не простым испытанием для молодого человека, еще совсем недавно осудившего власти за «кровавое воскресенье».

В своей книге «На трудном перевале» Александр Иванович вспоминает Тамбов лишь в связи со знакомством со своей будущей женой: «Я встретился со своей будущей женой в горячие дни 1905 года (видимо, 1906. – Ю. С.) в Тамбове, вскоре по возвращении с Дальнего Востока».

Избранницей Александра Ивановича стала дворянка Лидия Федоровна (Фридриховна) Фейт (род. ок. 1884 – ск. прибл. в июне 1942, Фергана). Отец ее – врач Федор Юльевич Фейт. Мать – Ольга Кирилловна, ур. Яблонская. Самым известным среди Фейтов был родной дядя Лидии Федоровны, Андрей Юльевич Фейт (1864–1926), член народовольческих кружков, с 1892 года один из руководителей «Группы народовольцев». С 1901 года он стал членом Партии социалистов-революционеров, с 1905 года вошел в ее ЦК. В 1917 году он – член Исполкома Петросовета, депутат Учредительного собрания, в 1918 году участник антибольшевистского подполья. Во время Гражданской войны был начальником санитарного поезда Красной Армии. Автор учебников и монографий по медицине. По мнению потомков А. Ю. Фейта, предки Фейтов, – братья Герман и Мориц, выехали в Россию из Германии в 1812 году (л. арх. автора).

К серии литературных курьезов можно отнести, например, статью в журнале «Кавалер», в которой есть любопытная подпись под фотографией: «Александр Иванович Верховский, его жена Лидия Федоровна, сыновья Игорь и Николай. ‹…› Кстати, девичья фамилия Лидии Федоровны – Керенская. Ее брат, Александр Федорович Керенский в 1917 г. станет большим человеком. Не этим ли объясняется столь головокружительная карьера самого Верховского, из полковников – в военные министры? Все-таки зять первого лица в государстве, можно сказать, кум королю».

Действительно, в 1905–1906 годах дни во всех смыслах были горячие… По словам современника (автора черносотенной брошюры), явно настроенного против председателя кадетской партии П. Н. Милюкова, совершившего визит в США со своеобразным «отчетом», «Царское правительство струсило, не приняло вовремя энергичных мер, и удалось, – радостно, громко и торжественно объявил Милюков собранию, – сжечь и разграбить 2000 русских помещичьих усадеб! Жиды и поляки громом аплодисментов благодарили Милюкова за эти радостные для них слова».

Горели усадьбы, а с ними история России – письма, бесценные документы, картины, старинная мебель… В этой части сбылось предсказание В. О. Ключевского, отмечавшего с горечью: «…чтобы согреть Россию, они готовы сжечь ее».

Военная служба Александра Ивановича продолжалась. 15 августа 1906 года в приказе по 35-й артиллерийской бригаде было записано о переводе подпоручика Верховского в1-й горный артиллерийский дивизион.

Периодически Верховский, видимо, попадал в поле зрения Николая II. Государь не препятствовал продвижению по службе еще недавно опального молодого офицера: А. И. Верховский получал офицерские чины, вышестоящие должности, награды и получил возможность в 1908 году поступать в Николаевскую Академию Генерального штаба, куда и был зачислен после успешной сдачи экзаменов 10 октября 1908 года. Не следует забывать, что формально А. И. Верховский не получил диплом об окончании Пажеского корпуса. То есть отсутствие документа о военном образовании не стало в годы правления Николая II для Верховского препятствием ни для производства в офицерский чин, ни для поступления в Академию Генерального штаба. И это при том, что поступление в Академию случилось спустя всего три года после изгнания Верховского из Пажеского корпуса за «вольнодумство»…

Заслуживает внимания, что Николаевскую Академию Генштаба в 1911 году вместе с А. И. Верховским окончил (по 2-му разряду) ставший впоследствии известным деятелем Белого движения Яков Александрович Слащев. С него М. А. Булгаков начал писать портрет своего нового литературного героя из пьесы «Бег» – генерала Хлудова. Однако А. И. Верховский нигде в своих трудах не упоминал о своем талантливом однокашнике…

1 сентября 1909 года Александр Иванович был Высочайшим приказом произведен в поручики.

В 1911 году поручик Верховский с женой Лидией Федоровной проживал в Петербурге по 10-й Рождественской улице в доме № 5. В это время у него родились два сына: Игорь 19 августа 1908 года и Николай 3 июня 1910 года.

7 мая 1911 года Александр Иванович за отличные достижения в науках был произведен в штабс-капитаны. Он был причислен к Генеральному штабу и откомандирован от Академии к штабу Петербургского военного округа. Назначение состоялось 28 мая 1911 года.

При выпуске из Академии, которую Верховский окончил по 1-му разряду, он получил 300 руб. на обзаведение лошадью со всеми необходимыми к ней принадлежностями.

Подмечено, что в живой истории, в отличие от описанной исследователями, пустяки играют громадную роль. К таким «пустякам» вполне можно отнести и назначение Верховского на новую должность в военную часть, расположенную в относительной близости от столицы. Это, несомненно, сыграло важную роль во всей его дальнейшей военной карьере. В одном письме, кроме прочего, генерал М. А. Огранович сделал приписку для своей жены (матери Верховского – Ольги Николаевны, находившейся на отдыхе на Украине): «Оля! Завтра я подробно узнаю о формировании в Финляндии бригады и куда будет назначен Саша. После чего тебе и ему напишу» (л. арх.).

3 июня 1911 года штабс-капитан Верховский был прикомандирован к штабу 3-й Финляндской стрелковой бригады, затем в августе – к штабу Финляндской бригады и 1 ноября 1911 года назначен командующим 4-й ротой 2-го Финляндского стрелкового полка.

В спокойной, казалось бы, Финляндии иногда случались и «происшествия», о чем свидетельствует, к примеру, открытка, посланная 14.IХ.1911 года Верховским своему брату, проходившему обучения в Пажеском корпусе из Гельсингфорса (ныне Хельсинки) на адрес: Петербург, 8-я линия, дом 31: «Дорогой Леня. Благодарю за внимание. Надеюсь все же увидеть тебя здесь. Покажу тебе шхеры, которые теперь особенно хороши. Грибов масса. Я не особенно люблю искать грибы, но и то ищу и нахожу массу. Недавно у нас был очень интересный маневр – смелый штурм Свеаборга. Приезжай, расскажу. Твой Саша» (л. арх.).

Сохранилась и другая открытка от Верховского из Гельсингфорса, посланная 3.IХ.1912 года. «Его Высокоблагородию Леониду Михайловичу Ограновичу: Поздравляю дорогого брата с первым чином. Желаю, чтобы он со временем дошел и до следующего, когда на погонах уже никаких обозначений нет. Если будет случай, приезжай ко мне. Очень хочется посмотреть на твои новые 6 сантиметров роста. Крепко целую и желаю всего лучшего. Саша» (л. арх.).

По-видимому, связь с Николаевской Академией в какой-то мере не прерывалась. Во всяком случае, в 1914 году в типографии при ней была отпечатана работа А. И. Верховского «Зимние занятия с унтер-офицерами. Способ ведения занятий и объем».

26 декабря 1912 года на основании Высочайшего повеления Верховскому была пожалована Высочайше утвержденная в память столетия Отечественной войны светло-бронзовая медаль для ношения на груди на Владимирской ленте.

Александр Иванович на своей даче под Выборгом устроил «ликбез» для нижних чинов. «В долгие вечера финской зимы – вспоминал Верховский, – мы ставили спектакли, создали библиотеку, читали доклады с волшебным фонарем, беседовали». Он хорошо знал настроения солдатской массы, знал и умел разъяснять сложные вопросы жизни, за это его уважали. Когда Верховского переводили из полка в Генеральный штаб, стрелки его роты подарили своему командиру настольный письменный прибор.

Добрые отношения с нижними чинами сохранились и в последующем: в 1918 году во время голода в Петрограде его дети нашли приют на Украине на хуторе у отставного солдата, служившего прежде вестововым у Верховского.

21 февраля 1913 года на основании Высочайшего повеления Верховскому была пожалована медаль, Высочайше утвержденная в память 300-летия царствования Дома Романовых.

26 ноября 1913 года Высочайшим приказом А. И. Верховский переводится в Генеральный штаб с назначением старшим адъютантом штаба 3-й Финляндской стрелковой бригады, однако к новому месту служения не прибыл…

6 декабря 1913 года находящийся в 2-х месячном с сохранением содержания отпуске штабс-капитан Верховский Высочайшим приказом производится в капитаны.

С роковой неизбежностью уже надвигались грозные события, которые предсказывал Ф. М. Достоевский, устами своего героя предсказывая «всеобщее окисление» и следующий за ним Апокалипсис…

В конце января 1914 года, капитану Верховскому представилась возможность (как окажется, историческая) отправиться в командировку на Балканы. Именно с этого сложного региона началось то, что рано или поздно неминуемо должно было случиться: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…».

 

Глава III. Участие в Великой войне

В августе 1914 года вернувшийся из Сербии А. И. Верховский вступил в войну в должности старшего адъютанта штаба 3-й Финляндской стрелковой бригады в чине капитана Генерального штаба.

В самом начале войны германские армии обрушили всю свою наступательную мощь на Францию и вскоре, по настойчивым и даже паническим призывам французов, которым грозил полный разгром, армия генерала Самсонова перешла государственую границу с Восточной Пруссией. Восточно-Прусская операция проводилась с 17 августа по 15 сентября 1914 года и закончилась полной катастрофой для русских войск.

В советских учебниках истории писали, имея в виду действия генералов Самсонова и Ренненкампфа при наступлении в Восточной Пруссии, что в первые месяцы войны на полях Германии «бездарные царские генералы» погубили целую армию в 200 тысяч человек. Во время наступления в Восточной Пруссии начальником 3-й Финляндской стрелковой бригады был генерал-лейтенант Стрельницкий Степан Филиппович, начальником штаба полковник Ульяновский, старшим адъютантом – капитан А. И. Верховский.

По воспоминаниям участника боев в Восточной Пруссии штабс-капитана Земцова, в войсках царили панические настроения, растерянность и подавленность. Он писал: «24-го августа наш отряд в составе 1-го, 4-го и 12-го Финл. стр. полков при трех батареях разных дивизионов и 38-м Дон. казачьем полку, под общим начальством старшего из командиров полков – полковника Погона (к-р 12-го полка) пытался овладеть Иоганнисбургом. В качестве начальника штаба при полк. Погоне был старший адъютант штаба 3-й Финл. стр. бригады, Генерального штаба капитан Верховский.

Бой затянулся до вечера и успеха не имел. В Иоганнисбурге оказывались значительные силы противника. На всем остальном фронте Мазурских озер никакой активности противника еще не наблюдалось.

Под вечер к отряду приехал из Лыка заместитель командира корпуса ген. – лейт. Стельницкий со своим начальником штаба полковником Ульяновским. Стрельницкий приказал прекратить бой и за ночь отвести части к Бяле. При этом отходе Стрельницкий и Ульяновский двигались вместе с колонной. На рассвете 25-го (августа) части стали на отдых на западной окраине Бялы биваком. Штаб 3-й бригады занял отдельно стоящий домик, причем кап. Верховский, выйдя в соседнюю комнату, немедленно заснул. Никаких приказаний по выставлению сторожевого охранения он не отдал и где находился начальник отряда, полк. Погон, не знал, так как считал, что с приездом полк. Ульяновского и ген. Стрельницкого, его обязанности начальника штаба отряда сами собой отпали.

Между тем ген. Стрельницкий и полк. Ульяновский полагали, что полк. Погон и кап. Верховский управляют по-прежнему отрядом. Поэтому, немного отдохнув, они оба на своем автомобиле уехали в Лык. Уезжая, полк. Ульяновский разбудил кап. Верховского и сказал ему: «Мы уезжаем, начальником отряда остается Погон». Но Верховский, со сна, не понял его и сейчас же снова заснул.

В 11-м часу утра командиры 1-го и 4-го полков, озабоченные отсутствием охранения, после долгих поисков начальника отряда, нашли и разбудили кап. Верховского. Узнав в чем дело, последний стал писать приказ о высылке охранения, но в это время совершенно неожиданно начался с двух сторон обстрел бивака тяжелой артиллерией. Кап. Верховский выбежал на пригорок и увидел наступающую с запада цепь противника. Между тем на биваке поднялась невообразимая паника.

Начальник отряда полк. Погон, спавший в отдельном доме среди рощицы, отдельно от своего полка, выбежал на шоссе и увидел скачущие мимо него в тыл зарядные ящики. На одном из них сидел командир артиллерийского дивизиона полк. Порошин, зaдepжaвший ящик и предложивший полк. Погону место около себя. Между тем около полк. Погона оказался знаменный взвод его полка. Взяв от знаменщика знамя, полк. Погон вскочил с ним на зарядный ящик и ускакал.

Вслед за начальством, в беспорядке бежал весь 12-й Финл. стр. полк и две батареи.

Несколько далее, на окраине селения по тревоге построились в полном порядке 5 сотен 38-го (?) Донского каз. полка. Офицеров не было ни одного, так как они отдыхали в селении. В это время командир одной из батарей и ее старший офицер, штабс-капитан, выскочили на пригорок, бывший впереди казаков, и увидели эскадрон германских гусар, идущий в развернутом строю из леса к нашему биваку. С разрешения командира батареи, штабс-капитан, слушатель Военной академии, поскакал к казачьему полку и, обнажив шашку, закричал: «полк, слушать мою команду! за мной! «и двинулся навстречу гусарам. Сотни двинулись было за ним, но в это время сзади появился командир полка, полк. Голубев, и скомандовал: «полк, стой!» А затем, несмотря на убеждения штабс-капитана, заявил, что полк имеет другую задачу, и увел его в тыл, галопом. В дальнейшем полк, потеряв строй и дисциплину, несся по шоссе врассыпную, распространяя в тылу панику криками об общей гибели. Благодаря этому, шедший к Бяле из Граева свежий полк (кажется, 2-й) также «отступил», бросив свои пулеметы.

На поле сражения у Бялы остались: кап. Верховский, вступивший в командование отрядом именем полк. Погона, и те части, начальники которых оказались на высоте: 1-й и 4-й полки и 1-я батарея 3-го Финл. стр. арт. дивизиона (подполковник Аргамаков). Эти части отразили гусар, отбросили цепи противника и, несмотря на значительные потери, держались до темноты (т. е. minimum 7 часов), после чего отошли в порядке, бросив, правда, все орудия, так как батарея потеряла чуть-ли не ⅔ своего людского и конского состава, расстреляла все патроны до последнего и имела большую часть орудий подбитыми. Противник не преследовал. По-видимому, с его стороны была только конница с 4–6 гаубицами.

Дело это было передано военному прокурору, но в конце концов замято. Полковник Погон получил в командование Ораниенбаумскую школу прапорщиков. Кап. Верховский и подполк. Аргамаков награждены орденом Св. Георгия 4 ст. Пострадал (отрешен от должности) лишь полк. Порошин.

Не лишнее отметить, что в мирное время полковник Погон считался лучшим полковым командиром в корпусе.

Хочется отметить и положительную сторону: потеря орудий уже не считается преступлением, раз долг и задача батареи выполнены; капитан Генерального штаба (Верховский. – Ю. С.) командует 2-мя полками; его мужество (под ним убита лошадь, его плащ прострелен в 3-х местах) искупает его первоначальный промах.

Кто же виноват? Импровизация сборных отрядов; случайные начальники; неясность командных отношений; пренебрежение к требованиям устава… А в конце концов – две главные и основные причины: неуменье управлять войсками и служебная нечестность, как непосредственно виновных начальников (полковников Погона, Голубева и Порошина), так и высшего начальства, не настоявшего на предании суду этих виновных».

В своей книге «На трудном перевале» Верховский описывал этот бой, свое тяжелое ранение пулей в правую ногу навылет, но добавил (или поменял) некоторые фамилии, тактично полагая, что нужно щадить память героев, павших в Великой войне или замученных в усобицах революции.

В походном дневнике от 3 ноября 1914 года появилась такая запись: «Немецкая пуля во время атаки поставила точку первому месяцу моей боевой работы. Легко было на сердце. Рана – это высшее отличие, которое можно заслужить на войне».

Лечение Верховский проходил сначала в г. Гродно в госпитале георгиевской общины Красного Креста, а затем в Петрограде. Зимой Александр Иванович долечивался в Выборге, где проживала его семья. В декабре 1914 года врачи разрешили ему вернуться на фронт к своим финляндским стрелкам, но ходил Александр Иванович еще с палкой.

В апреле 1915 года А. И. Верховский, вследствие невозможности после раны ездить верхом, продолжил службу в Карпатах в штабе 22 корпуса в качестве начальника оперативной части.

В июле 1915 года он получил назначение в оперативное отделение штаба 9-й армии, которой командовал генерал от инфантерии П. А. Лечицкий.

Начиная с поздней весны 1915 года, находясь на ответственных постах в разных войсковых соединениях, А. И. Верховский активно участвовал в разработке боевых широкомасштабных армейских операций, которые были успешно осуществлены. В октябре 1915 года получил новое назначение – в штаб 7-й армии. Уезжал он с тяжелым впечатлением позора и ужаса, пережитого русскими войсками в 1915 году при разгроме в Галиции.

Как покажет время, до настоящего позора пройдет еще чуть больше двух лет.

Как менялись в 1915 году настроения офицерского корпуса вследствие неудач военной кампании Великой войны, видно из воспоминаний бывшего камер-пажа Б. Энгельгардта, затронувшего прошлое: «Верховский был первым учеником в классе и был назначен фельдфебелем. Любовью товарищей он не пользовался. Был он, по-видимому, как и Игнатьев (граф, бывший камер-паж, автор книги «50 лет в строю» – Ю. С.) полон самомнения, считал себя вправе смотреть на всех окружающих свысока… Прошло более 10 лет. Я с Верховским больше не встречался и совершенно потерял его из виду. В конце 1915 года, проведя год на фронте в штабе гвардейского корпуса, я приехал в Петроград для участия в работе Государственной Думы. Вскоре я был избран членом Особого совещания по обороне и весь отдался этой работе. Однажды член Государственной Думы Ковалевский предложил мне прослушать у него на квартире доклад офицера Генерального штаба, только что приехавшего с фронта. Докладчиком оказался Верховский. Он был уже подполковником, был ранен, носил белый крест в петлице. Докладывал он толково и умно… У нас завязался спор. Верховский показался мне интересным собеседником. И мы сговорились закончить наш разговор на следующий день за завтраком в тихом ресторане Пивато («Братья Пивато» размещался по Морской ул., д. 36. – Ю. С.). Едва мы уселись за ресторанный столик, как в зал вошел ротмистр Уланского ее Величества полка Скалон (Николай), товарищ Верховского по выпуску, от которого я узнал в былые времена всю «историю», один из главных его противников, не кланявшийся с ним со дня его удаления из корпуса.

Узнав меня, Скалон приветливо мне поклонился и в тот же момент встретился глазами с Верховским… Несколько секунд оба были точно в нерешительности, но потом, как по команде, сразу двинулись навстречу один к другому. Они обнялись. Верховский начал что-то вспоминать о далеком прошлом. Скалон остановил его жестом и словами: «Не надо, не говори, во многом ты был прав». Десять лет тому назад неуместную болтовню мальчика-пажа на политические темы с вольнонаемными вестовыми манежа он почитал за преступление. Теперь он находил его в чем-то правым».

Как говорится, а судьи кто? 1 марта 1917 года в 11 ч. утра по приказу члена Временного комитета Государственной Думы полковника Б. А. Энгельгардта было отключено телефонное и телеграфное сообщение Царского Села со Ставкой…

Верховский с болью в душе писал, что в конце 1915 года возвращающиеся из Петербурга после ранения на фронте офицеры с возмущением рассказывали: «В России идет сплошной праздник. Рестораны и театры полны. Никогда не было столько элегантных туалетов. Армию забыли».

Фрейлина Вырубова впоминала с негодованием: «Трудно и противно говорить о петроградском обществе, которое, невзирая на войну, веселилось и кутило целыми днями. Рестораны и театры процветали. По рассказу одной французской портнихи, ни в один сезон не заказывалось столько костюмов, как зимой 1915–1916 годов, и не покупалось такое количество бриллиантов: война как будто не существовала. Кроме кутежей, общество развлекалось новым и весьма интересным занятием – распусканием всевозможных сплетен на Императрицу».

Для сравнения. Всегда (независимо от общественного строя) патриотически настроенный А. И. Верховский в то же время высоко ценил немецкую культуру, считая главным превосходством Германии «…бесспорное превосходство духовной культуры, выражающейся в широком патриотическом образовании и воспитании народа, богатстве и подготовке его интеллигентных сил и в блестяще устроенном аппарате управления страной и армией…».

Самым главным Верховский считал все-же воспитание в немецком народе идеи Родины, идеи Великой Германии. Немцы после разгрома французами еще в 1806 году, писал Верховский, «ясно поняли, что самые красивые гуманитарные идеи ничего не стоят, если не обеспечено независимое существование государства… Каждый человек с детства приучен к мысли, что кроме мелких эгоистических целей, у него есть одна большая, во имя которой смолкают все личные счеты и стремления. Эта цель – защита Родины, которая выше и лучше всего на свете, германская культура, германская наука, германский идеализм – все это лучшее, что создал Господь на Земле. Германский народ – этот избранный Богом народ, перед которым должны пасть все остальные, а в особенности мы, славяне, которые, как низшая, по их мнению, раса, должны быть просто обращены в удобрение для германской культуры ‹…›.

К сожалению, страшно подумать, с каким культурным багажом начинаем войну мы. Народ наш, хотя и с хорошим сердцем, послушен, готов на огромные жертвы, но безнадежно темен, забит, неучен. Его интересы не выходят за пределы родной деревеньки. Государство представляется ему в виде городового или урядника, выколачивающего из него налоги и повинности… Великая идея родины ему незнакома. Об отечестве своем он ни от кого и никогда не слыхал. Исторические задачи народа для него – пустой, ничего не значащий звук. Народ на две трети неграмотен. Государство, чтобы взять с него больше денег, не задумалось споить его водкой, покрывая доходом с винной монополии бешено растущие расходы на военные нужды».

Талантливый военачальник генерал от инфантерии Платон Алексеевич Лечицкий, подтверждая мнение А. И. Верховского о неподготовленности к войне высшего военного командования, что приводило к огромным и, главное, бессмысленным боевым потерям, плодившим, в свою очередь, в солдатской массе ропот и недовольство, «убийственно верно» говорил: «Дикие мы, неумные люди. Из лесу вышли. Когда мы научимся воевать?»

И действительно, когда? Под напором фронтовых впечатлений у А. И. Верховского надежды на скорое окончание войны постепенно иссякли, и он сделал не очень оптимистичный вывод: «А пока что мы можем рассчитывать только на одно. Как и во всех войнах, и при всех обстоятельствах – на наше уменье умирать».

 

Глава IV. Февральская революция. Севастопольское «чудо»

В марте 1916 года Верховский был произведен в подполковники и назначен начальником группы войск, имевшей целью захват с моря Трапезунда (ныне – Трабзон, – город и порт в Турции на берегу Черного моря). Операция была произведена успешно. В это время Верховский числился «в распоряжении Начальника Генерального штаба».

По словам американского консула, «турки за последний месяц своего господства в Трапезунде вырезали всех жителей армянского происхождения. Его рассказ о зверствах, совершенных турками, переносит нас во времена средневековья. Были, например, случаи, когда они живого человека распинали на деревянном кресте и пускали плыть в море. Плавай, пока не умрешь. Или, связав целую семью веревкой, отца бросали в воду первым, и он тянул за собой всю семью. Неудивительно, что люди благодарят Бога за наш приход, за освобождение от турецкого ига».

3 апреля 1916 года Александр Иванович шлет из Севастополя в Петроград (Троицкая ул. д. 23, кв. 4) открытку со специальным гербовым штампом «ШТАБ НАЧАЛЬНИКА ВЫСАДКИ»:

«Ее Превосходительству Ольге Николаевне Огранович» такого содержания: «Дорогая мама. 3 дня тому назад вернулся и сегодня снова иду в море. Здоров. Чувствую себя бодро. Лида тоже видимо лучше. Надеюсь быть в СПБ к 20 апреля, повидать всех. Любящий Саша» (л. арх.).

В сентябре – декабре 1916 года Верховский был на должности помощника флаг-капитана по сухопутной части в Штабе начальника высадки Черного моря. По терминологии другого документа – на должности помощника по оперативной части российского представителя при Румынской главной квартире. Известно, что им был составлен план защиты русского фронта от неизбежного прорыва. Результат – остановка противника на Серете и Карпатах.

В ноябре 1916 года А. И. Верховский удостоился высокой чести быть в Ставке на личной аудиенции у императора Николая II.

С января 1917 он начальник штаба дивизии, формировавшейся для операций, совместных с флотом, на берегах Черного моря. Здесь, в Крыму и застала Александра Ивановича Февральская революция:

Подполковник Верховский отношения к перевороту не имел. Можно задаться вопросом: участвовал бы он в заговоре против государя императора Николая II, если бы волею случая оказался в феврале – марте 1917 года в Петрограде? Трудно сказать. Вероятно – нет, участия бы не принял. Другое дело, что он мог воспользоваться возникшей ситуацией. Ореол «мученика борьбы с самодержавием», созданный либеральными кругами вокруг его имени, сильно помогал ему в то время.

Великий князь Александр Михайлович обвинял в измене государю высший генералитет. Пачка телеграмм, полученных государем от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос, не оставляла сомнений: «За исключеним генерала Гурко, все они, и в частности генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали государю немедленно отречься от престола».

В. И. Ленин писал более детально: «Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и «связями», давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать «сепаратным» соглашениям и сепаратному миру Николая Второго (и будем надеяться и добиваться этого – последнего) с Вильгельмом II, непосредственно организовали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова».

В 1954 году эти исторические события комментировались совершенно иначе: «В конце февраля 1917 года под ударами рабочих и крестьян, руководимых партией коммунистов, пало царское правительство».

«Измена, трусость и обман» были не везде. Среди войск, расквартированных в Петрограде, дольше всех сопротивлялись начинающемуся хаосу осажденные офицеры Л.-Гв. Московского, Финляндского и Егерского полков. Многие мученически погибли. Другие офицеры (и даже генералы) стали быстро дрейфовать в сторону борьбы за созыв «Учредительного собрания» в надежде, что оно поможет разрешить все насущные проблемы, накопившиеся за десятки, если не за сотни лет. В оппозиции к царизму оказались все классы и партии, за исключением крайне правых. Подавляющее большинство населения радовалось свержению царизма, полагая, что это позволит хоть в какой то степени сократить колоссальное социальное неравенство.

Объективности ради нельзя пройти мимо одного исторического документа, ярко характеризующего настроения в части офицерской среды. Из этого документа определенно следует, что к 1917 году вследствие военных неудач, у значительной части офицерского корпуса монархические принципы были сильно девальвированы.

23 марта 1917 года некий гвардейский офицер по фамилии Керенский (!) обратился с заявлением «О необходимости отрешения императора Николая II от престола «как пьяницы и изменника». Парадокс ситуации состоял в том, что обращение поступило 23 марта 1917 года в «Комиссию по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых».

Автор писал лично «Бывшему Императору всероссийскому Николаю Александровичу»:

« Имею честь донести вашему величеству. Просим вас отречись от Прадедовского престола и з затово что вы неследите заделами насчет военных действий; наши отцы дети и братья проливают кровь авы здесь в России пропиваете последние пожитки. Мы признали ваши проступки за неверную службу России и заизмену.

Поручики Гвардии Керенский и ‹нрзб›

Поокончанию вашей службы решаем выбрать вашего родного брата Великого Князя Михаила Александровича, который тянул за руку крестьян но вы его с мамашей сослали заграницу а ваше семейство желаем собрать народину а вас желаем забрать в месте со старым правительством в заточенье туда куда ссылались Наполеоны. Вы счасливы тем [что?] мы невысокие мы неособенно высокие чины, а если бы имели высокий чин которыми с вами смог бы обращаться по свойски. Мы имеем чин поручика Гвардии и имеем по несколько крестов и медалей, которе вы навешали лично первый год войны мы вас считали заверную службой а как видится что вы делаете напользу нашим врагам которых мы стараемся победить а вы им помогаете продать хлеб как продаете и Войска. А как раньше были Пётр Великий, Александр 1-й дедушка и отец, когда приних такой подлости а вособенности при Петре Великом который мог побеждать врагов. Просим вас всех изменников удалиться от будущего Императора. Были ваши покорные слуги поручики когда мы были сильно ранены лежали в Москве и вы в это время были госпитали и от давали из своих рук давая разные подарки занашу храбрость.

1917 год марта 7-го» [419] .

Когда мы сражались подваршавой руку обруку с рядовыми доносили вам об измене но вы на это необрасчали внимания.

Великое благодарение великому князю Николаю Николаевичю тогда бывшему верховному Главнокомандуючему. Мы всеми силами старались с вергнуть вас с Престола и в конце концов нам Бог помог вас свергнуть с престола и удалить по наполеоновой дороге.

Наполеона с сынами Твой предок и союзники и враги а теперчи вас будут с сылать ваши союзники и ваши враги совсем вашим семейством. Мы вас считаем загорького пьяницу и из менника. Наши союзники стараются победить врага новы стараетись чтобы перейти к врагу вруки но этого мы непозволим (чтобы?) он нами владел.

Извини нас замного написанное к вам.

Для сравнения. 1 мая 1916 года в Петрограде в Императорской Академии художеств была открыта выставка английских плакатов Великой войны. В иллюстрированном альбоме, который нельзя назвать иначе, как патриотический панегирик королю и Великобритании, и листов которого касались руки А. И. Верховского, встречаются, к примеру, такие вопросы:

Наши предки: кто управлял этой Империей с такой мудростью и чуткостью, что ее каждая часть, без различия национальности и происхождения, присоединилась к ней в трудный для нее час?

Наши отцы: кто поднимается, чтобы охранять это великое и славное наследство?

Мы: кто будет вспоминать о нас с гордостью, с восторгом и с благодарностью, если мы исполним наш долг сегодня?

Наши дети: оправдайте же доверие ваших отцов и заслужите благодарность ваших детей.

ПОСТУПАЙТЕ СЕГОДНЯ ЖЕ – в ряды войск!

Почти каждая фотография снабжалась цитатами выдающихся людей Англии и обязательным восклицанием: «Боже, храни Короля».

(Возможно поэтому считается, что подданные Его королевского величества «умеют жить», даже не имея Конституции и правильно понимая принцип: «Царствует, но не правит».)

По воспоминаниям Родзянки, переговоры заговорщиков происходили на квартире Гучкова. Тузы финансового и промышленного мира знали, что заговор одобряют генералы Алексеев, Рузский, Брусилов. На некоторые такие собрания приглашался (почему-то) подполковник А. И. Верховский, делавший обстоятельные доклады; здесь «сильные мира сего» к нему присматривались…

В то же время нельзя не учитывать, что А. И. Верховский имел ясный, аналитический ум. Он знал, что такое революция и что за ней неизбежно следует хаос. Еще в «Сербском дневнике» он уделил место произошедшей в Турции революции, совершенной партией «младотурок» (тесно связанной с масонами) при решающей роли Энвер-бея. Налицо почти полная аналогия с событиями в России 1917 года. Александр Иванович размышлял о том, что случилось тогда с турецкой армией. По его мнению, с низвержением султана из армии ушла душа. Он писал: «Дисциплина зиждилась у турок на обаянии султана – первосвященника, папы. И вот когда святыня народная была поругана, султан свергнут, да еще кем, потурчившимися евреями, то обаяния личности у нового султана уже не было, а с ней и соль перестала быть соленой. Абдул-Гамид был жесток, но его воля была волей Аллаха, и с его свержением власть потеряла авторитет и веру народную. «Нас предают!» (С. дн. 28 II).

Академик В. О. Ключевский, как всегда, был краток и точен: «Абдул Гамид пал от инородцев и иноверцев…».

Заговор «дворянско-буржуазных верхов» планировался так: «Заговорщики предполагали свергнуть императора Николая II, императрицу отправить в монастырь, а императором сделать малолетнего Алексея, а до совершеннолетия назначить фактическим правителем, регентом, великого князя Михаила Александровича – брата царя. В качестве первого шага дворцового переворота намечалось убийство Распутина. В ночь с 17 на 18 декабря Распутина пригласили на квартиру к князю Феликсу Юсупову, где Пуришкевич вместе с хозяином квартиры и великим князем Дмитрием Павловичем шестью выстрелами покончили со «старцем».

Как сообщал А. И. Гучков на допросе в следственной комиссии уже после Февральской революции, в феврале 1917 года в тайном кружке решили, «захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение, затем одновременно при посредстве воинских частей, на которые здесь, в Петрограде, можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собой правительство. Таким образом дело пришлось бы иметь не со всей армией, а с очень небольшой ее частью».

Английский посол Бьюкенен в своих воспоминаниях не скрывал, что заговорщики обсуждали у него в посольстве вопрос о перевороте. «Дворцовый переворот, – писал он в своих мемуарах, – обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавших высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты император и императрица или только последняя».

А. И. Верховский в своих воспоминаниях излагал точные сведения о готовившемся смещении императора Николая II и назначении регентом великого князя Михаила Александровича. Дворцовый переворот, готовившийся лично А. И. Гучковым (главным заговорщиком), был назначен на 1 марта 1917 года, и на этот переворот было получено согласие некоторых иностранных правительств. Все было готово, но революция опередила заговорщиков, и через некоторое время возникла необходимость, по словам Гучкова, «…снова загнать толпу на место…».

Летопись исторических событий начала 1917 года беспристрастно засвидетельствовала, что 1 марта 1917 года (еще до отречения государя императора Николая II) в Гос. Думу явился конвой Его Величества и заявил о своей преданности народу. Сюда же, в Таврический дворец, приезжал великий князь Кирилл Владимирович и предоставил себя в распоряжение Комитета Гос. Думы.

Весной 1917 года продолжались гонения революционных властей на представителей Дома Романовых.

15 марта 1917 года в Кисловодске в связи с перепиской, отобранной у генерала Чебыкина, подвергнута домашнему аресту великая княгиня Мария Павловна. Немного позже, в связи со слухами о «контрреволюционном заговоре», в имении бывшей императрицы Марии Федоровны и великих князей в Крыму 26 апреля 1917 года были произведены обыски…

Подполковнику Верховскому выпала тяжкая участь – организовать арест членов Дома Романовых, находящихся в Крыму. Заместителем Колчака, которого вызвали в это время для доклада Временному правительству о положении в Черноморском флоте, был скромный и тихий адмирал Лукин. Он разъяснял, почему именно Верховскому была доверена эта миссия: «От Временного правительства получена телеграмма: назначить вас и выделить в ваше распоряжение средства для того, чтобы арестовать бывшую царскую фамилию. Я надеюсь, что вы используете весь ваш авторитет среди солдат и матросов для того, чтобы гарантировать бывшего главнокомандующего от эксцессов». Верховский из этого приказа сделал вывод: «Правительство бросало народу кость – бывшую царскую семью. А Колчак в Петрограде и на этом хотел приобрести политический капитал, передавая дело в руки своего офицера».

В Крыму в это время находились великие князья: Николай Николаевич, Александр Михайлович и вдовствующая императрица Мария Федоровна. Все они смогли благополучно эмигрировать.

А. И. Солженицын в своей знаменитой эпопее «Красное колесо» вполне обоснованно считал повод для обысков и арестов «полным вздором». Он так описывал эпизод с арестом: «Вот уже собрано 500 матросов и солдат, следственная комиссия, несколько вожаков Совета, все возбуждены охотничьей тряской. А во главе всех подполковник Верховский – и умный же человек, а вот, не смеясь, высказывает, как это необходимо и тревожно. (Есть, есть в нем отметный гражданский отпечаток. В речах объявляет себя исконным революционером, борцом за свободу, гордится, что когда-то был разжалован в солдаты, проклинает «старый режим». Но – искал стать начальником десантной дивизии, Колчак, однако, не утвердил.)

Ну что ж теперь Колчаку, не отменять волю Петрограда, езжайте…

…А тем временем отряд Верховского торжествовал победу над великими князьями: были застигнуты врасплох, спящими! К Марии Федоровне вошли в спальню, обыскивали саму императрицу и ее постель. Александр Михайлович протестовал, матрос наставлял на него револьвер. Николай Николаевич заявил, что беспрекословно подчиняется правительству. Нашли несколько ружей и коллекцию кавказского оружия, забрали. Реквизированы у Романовых все автомобили, изъяты пуды личной переписки, Евангелия с какими-то пометками. Контрреволюционная организация не найдена, слухи о тайных ночных собраниях не подтвердились. Не оказалось и радиотелеграфа, но в указанном месте обнаружен кинематографический аппарат, работающий электричеством. (Потом открылось, что во время обысков было воровство – и еще произвели обыск обыскивающих.) Прекращен к Романовым всякий доступ, и стоит вопрос о сосредоточении их в одном месте».

Великий князь Александр Михайлович, непосредственно находившийся во время обыска в Крыму, несколько иначе излагал эпизод с обыском и арестом. Матросов, по его воспоминаниям, было 50, а не 500; из воспоминаний великого князя не совсем понятно, кто же именно был назначен комиссаром (бывшим ранее членом Государственной Думы). Личная переписка, изъятая в ходе обыска из письменного стола, не могла весить «пуды».

Интересная деталь: вдовствующая императрица Мария Федоровна в своих дневниках в связи с обысками не упомянула Верховского, которого знала лично. Возникает вопрос – почему?

Заслуживает внимания, что после своего первого ареста Верховский был переведен с Гороховой, д. 2 в известную тюрьму Кресты, где в это время библиотекой заведовал бывший великий князь Николай Михайлович, также находящийся под арестом. Он упрекал Верховского за то, что тот арестовывал в Крыму великих князей Николая Николаевича и бывшую императрицу Марию Федоровну. Николай Михайлович смеялся над Верховским: «Вы нас арестовывали в апреле, а теперь сидите вместе с нами. Во-первых, вам поделом, а во-вторых, учитесь истории, – Николай Михайлович был известным историком, – в революционной борьбе нет середины. Если вы не идете с последовательными революционерами, то, как видите, вы оказываетесь за одной решеткой с нами».

А. И. Солженицын со всей силой своего таланта и значительной долей художественной составляющей (в отношении Верховского) изложил эпизод со спасением Верховским от кровавой расправы над офицерами Севастопольского гарнизона: «Затем выступил начальник штаба десантной дивизии, молодой подполковник Генерального штаба Верховский. Это был типичный интеллигент, забредший в армию, переодетый в штаб-офицера, вся фигура с мягким извивом и такой же голос со вкрадчивой зачарованностью, и очки интеллигентские, и мысли, но изложенные находчиво. Перенимая теперешний тон, он обернулся лягнуть «старый строй»: не было снарядов, а теперь совершилось великое чудо – единение всех классов населения, и вот во Временном правительстве рабочий Керенский и помещик Львов стали рядом для спасения отечества. А в петроградском Совете рабочих депутатов заседают такие же русские патриоты, как и все мы здесь. Офицеры не имеют права стоять в стороне, предоставив событиям саморазвиваться, иначе мы потеряем доверие солдат. Родина у нас одна, и мы должны строить ту, которая вышла из революции. Верховскому хлопали не кадровые, а младшие офицеры военного времени, такие же интеллигенты, как и оратор. Но получалось так, что его выводы о братстве и сотрудничестве с солдатами сомкнулись с выводами Колчака».

А. И. Верховский действительно в полной мере обладал ораторским искусством, что отмечалось многими современниками: выступал ярко, аргументированно, искусно оперируя фактами, подчас с излишней жестикуляцией. Толпе это нравилось, и она становилась управляемой – сильная страсть передается окружающим быстрее, чем доводы рассудка.

А. И. Солженицын восторженно-иронично писал: «Севастопольское чудо! – так уже называли в Петрограде первые успешные революционные недели Колчака… Повсюду в России пошел развал – а Севастополя как бы не касался!»

Все начиналось с мартовского офицерско-матросского собрания, где прибывший думский делегат Туляков «искренне нес социалистическую галиматью…».

Адмирал Колчак, воспользовавшись советом подполковника Верховского, вдруг ясно понял, что нужно действовать без промедления, срочно создать матросские и солдатские комитеты – две трети от команд, треть от офицеров, поставив к руководству «нужных» людей. Верховским были срочно разработаны демократические правила судовой жизни, внедренные в повседневную практику приказом за подписью Колчака. Самым важным было правило, чтобы любые решения комитетов должны были утверждаться и центральным комитетом и Колчаком, без чего они были недействительны. Против такого порядка Севастопольский Совет не возражал.

Автору «Красного колеса» А. И. Солженицыну решительные и разумные действия Верховского явно нравились, но в своей книге облик Верховского он описывал все же с известной долей иронии: «А что злокачественно развивалось по всей армии, как чирьи, как нарывы, – это комитеты. Они передавались от части к части эпидемически. Невозможно было их подавить – но вот уже месяц бились, как их использовать на пользу боеспособности. В конце марта, как раз при Гучкове, приезжал в Ставку из Севастополя вкрадчиво-сладкий подполковник Верховский и с воодушевлением описывал, как, будто бы, севастопольские комитеты разумно регулируют стихийное солдатское движение в направлении государственной пользы. И Гучкову понравилось, и он поручил Ставке разработать единое положение о комитетах. Да если уж все равно зараза лилась, то лучше было забрать ее в твердые каналы: стараться ограничить их хозяйственными функциями, усилить в них влияние офицеров. И Алексеев тогда же подписал приказ “о переходе к новым формам жизни”».

В действительности, идея Верховского перенести севастопольский опыт примирения офицеров и солдат, матросов, на все вооруженные силы России была в то время новаторской, несущей надежду на выживание армии и стабилизацию обстановки в стране. Других идей просто никто не выдвигал. В личном архиве сохранились записи, из которых видно, как в действительности зарождалась и получала развитие идея, «чтобы офицерство вошло в комитеты и, работая в них, направляла их в лучшую сторону. С другой стороны, чтобы комитеты были приняты сверху и с согласия начальства, ибо помешать им нельзя все равно, и они будут гораздо вреднее если придут явочным порядком» (л. арх.).

19 марта Верховский был вызван в Петроград в комиссию Поливанова. Здесь он посетил Думу, познакомился с членами военной комиссии, и в т. ч. с Гильбиком и Пальчинским, много выступал в различных политических организациях и «революционных салонах», которых после Февральской революции расплодилось великое множество, и везде имел «отличный прием» (л. арх.).

Вскоре, прибыв в Ставку, подполковник Верховский сделал доклад о комитетах генералу Алексееву. В состоявшейся дальнейшей беседе Алексеев был «уклончив», хотя положение было тревожное и в Ставку стекались «горы телеграмм о развале армии». Верховский сделал доклад о комитетах также генералам Деникину, Клембовскому и Лукомскому, отметив «особое сочувствие от последнего, но и все остальные согласны, как с необходимостью» (л. арх.).

В специализированной исторической литературе советского периода встречалась интерпретация таких действий: «Командование, понимая всю безнадежность борьбы за запрещение комитетов, постепенно переходило по отношению к ним к новой тактике. Эта тактика заключалась в том, чтобы «обезвредить» комитеты, признав их и, по возможности, поставив под свой контроль. Одним из инициаторов и теоретиков этой линии был подполковник Генерального штаба А. И. Верховский, занимавший в те дни пост начальника штаба Черноморской дивизии, дислоцированной в Севастополе».

Что же все-таки побудило подполковника Верховского войти в Совет солдатских и матросских депутатов представителем офицерства и даже стать заместителем председателя? Это непростой вопрос. Отчасти ответ на него можно найти в книге «Россия на Голгофе», в которой Верховский сделал весьма показательную запись о так называемом приказе № 1, по сути, отменявшем воинскую дисциплину, отменявшем отдание чести и пр. и в конце концов погубившем армию: «Как бомба с ядовитыми газами, упал к нам приказ номер первый. Будь проклят человек, придумавший эту гадость». Причем новые власти постарались выпустить этот приказ в количестве 9 млн экземпляров!»

Непосредственным составителем этого документа был секретарь ЦИК, известный тогда адвокат Николай Дмитриевич Соколов (1870–1928), сделавший блистательную карьеру на многочисленных политических процессах. По смыслу Приказа № 1, исходившего от Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Петроградского (по существу, всероссийского) совета рабочих и солдатских депутатов, солдаты всех родов войск приглашались новыми правителями сформировать свои собственные административные комитеты «Советы» и избрать на командные должности угодных им офицеров. Развал русской армии становился неизбежным и не мог не привести к поражению в войне с Германией. Национальные интересы России были принесены в жертву ради так называемых революционных идей. В таких условиях нужно было незамедлительно действовать, попытаться спасти положение, и Верховский решился на опасный эксперимент…

Александр Иванович действительно весьма умело использовал комитеты. И в Севастополе, и позже, находясь в должности командующего Московским военным округом, он, опираясь на решения Советов, успешно проводил в жизнь свои самые смелые решения… И все-таки правда состоит в том, что через много лет, в 1937 году, А. И. Верховский пересмотрел свои взгляды. Можно сказать, что покаялся. Он вспоминал с тяжелым чувством на душе: «Алексеев не оказал сопротивления, и положение о комитетах было проведено приказом по армии. Но старик низко склонил голову, подписывая этот документ, и слеза затуманила его взор. Ему казалось, что он приложил руку к гибели армии. Я же считал, что он делает большое и нужное дело для ее спасения. Если бы будущее открылось нам обоим, то я бы с горечью должен был бы отвернуться от своего дела, а Алексеев мог бы злорадно улыбнуться».

Перспективы дальнейшего развития событий после Февральской революции были довольно туманные, ввиду повсеместного распространения анархии. Вместо «командармов» появились, как мрачно шутили офицеры, «убеждармы»; Керенского за глаза называли «главноуговаривающим»; приказы не исполнялись, теперь каждого нужно было убедить. Опасное двоевластие грозило новыми потрясениями. По этому поводу Верховский отмечал: «Перед нами открывается новая тернистая дорога. Далеко, далеко впереди светится мечта, видится родина наша действительно свободной и счастливой. Далеко только до этой свободы, обеспеченной законами. Столько черной ненависти, скопленной веками, столько грязи и лени, раньше скованных дисциплиной, вырвалось теперь на свободу. И этот новый враг страшен особенно потому, что он облекается в красную мантию революции».

Кажется – лучше не скажешь.

 

Глава V. Командующий Московским военным округом

6 июня 1917 года А. И. Верховский был произведен в полковники и назначен командующим Московским военным округом (МВО). Командовать войсками округа, считал Верховский, это – венец жизненной дороги офицера в мирное время. О работе такого масштаба он все время мечтал, и вот такая возможность представилась. Штаб округа тогда размещался в Кремле, что не могло не придавать дополнительные импульсы к активной деятельности его, тридцатилетнего подполковника Верховского, получившего назначение на должность, на которой служили (в основном) генералы от инфантерии. Смог ли молодой офицер оправдать такое назначение?

Округ был очень сложным и огромным по своей территории. В него входили некоторые северные районы, Тверская губерния, а на юге в него входили Курск, Белгород, Воронеж, Харьков. Нижний Новгород и более южные районы тоже были территорией этого военного округа.

Работы у командующего было много. В Центральной России анархические выступления разливались волной. Тыловые войска отказывались идти на фронт. Разболтанная солдатская масса, часто нетрезвая, представляла собой серьезную угрозу. В таких условиях новый командующий успешно применил новые методы: привлекались сами полки для излавливания дезертиров и уклоняющихся всех видов, а также белобилетников.

Здесь впервые Верховский столкнулся с большевиками. Он так писал об их разрушительной пропаганде: «Для нас, военных, важно одно – их работа губит вооруженную силу, их проповедь тяжелее для полков, чем снаряды германцев с ядовитиыми газами».

А. И. Верховский в книге «Россия на Голгофе» писал: «Гарнизон Владимира прислал мне резолюцию, что если я прикажу им идти на фронт, то они не только никуда не выйдут, но что у них есть оружие, дабы силой отстоять свое право. Такие же требования предъявлены в целом ряде других гарнизонов, хотя в менее решительных тонах. Таковы Рязань, Тула, Тверь, Козлов и т. д. В Ельце и Липецке гарнизоны громят винные склады...».

Самым опасным было положение в Нижнем Новгороде, где наблюдалось «ясно выраженное восстание». Верховский писал: «Эвакуированные требуют, чтобы их не отправляли на фронт… Власть вырвана из рук командного состава, и, как всегда в русском бунте, так и теперь в Нижнем, зверь разошелся. Есть убитые и раненые. Пленным выкалывали глаза, раненых вытягивали из лазаретов и добивали, сбрасывали с 3-го этажа. Как только власть уходит из рук культурных людей и переходит в руки толпы, так и начинается это безумие».

Применение силы для восстановления порядка было неизбежным, и решительные меры Верховским были предприняты: «Восставшие пытались организовать оборону, вырыли окопы, поставили пулеметы… Но борьба с ними была легка… Мы, конечно, сумели приехать не с той стороны, откуда нас ждали. Нас ждали, сидя в окопах у Московского вокзала, а мы под гром артиллерийских выстрелов въехали в город со стороны Казани… Сопротивление было коротко и сломлено в ту же ночь… Взбунтовавшиеся полки были обезоружены. Пулеметы отобраны, зачинщики арестованы… Облава, произведенная в тот же вечер, захватила до 300 солдат, большей частью бывших уголовных преступников, выпущенных из тюрем в начале революции. В них были опознаны многие воротилы только что пережитых зверств… Немцы искренне радуются нашей анархии в тылу».

А. И. Верховский издал приказ, из которого видно, что в те трудные дни в военном приказе вполне были допустимы и политические декларации:

«Приказ по Московскому округу 11 июля 1917 г.

А.В.» [442] .

Гарнизоны Нижнего Новгорода, Ельца, Липецка и отчасти Владимира поддались агитации темных сил. Свергнуты были советы, грабили, насильничали, полки отказывались идти на фронт. Позор предателям… В полном согласии с советами солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, я пушками и пулеметами беспощадно подавил восстания и так же поступлю со всеми, кто пойдет против свободы, против решений всего народа… Мы хотим видеть свою землю свободной и счастливой, мы хотим, чтобы у крестьян была земля, чтобы рабочий был обеспечен 8-ми часовым рабочим днем, и чтобы у всех была воля, поэтому мы должны исполнить свой долг перед страной до конца. Знайте, товарищи, что демократия России братски протягивает руку всем, кто любит родину больше жизни, кто хочет общей нашей работой спасти ее от гибели, к которой ее тянет германский милитаризм и контрреволюция. Но для изменников делу свободы революционная власть имеет лишь штык и пулемет… Требую немедленно начать занятия, отдавая всех не являющихся на занятия под суд. За каждым законным требованием начальников я буду стоять со всей силой, находящейся у меня в руках. Или мы спасем родину, или позором покроется родная земля, и дети наши проклянут нас.

В 2013 году историком И. А. Макаровым, при изучении документов в фонде ценного хранения Нижегородской областной библиотеки, были обнаружены новые материалы, связанные с личностью А. И. Верховского и проливающие свет на события в Нижнем Новгороде. Неофициальный орган нижегородских кадетов (сильно недолюбливающих Верховского) газета «Нижегородский листок» (№ 164 от 9 июля 1917 года) сообщала неизвестные ранее подробности подавления беспорядков.

Летом 1917 года город был захвачен так называемыми «революционными солдатами», на помощь которым пришли деклассированные элементы. Началось повальное пьянство, разбой, хаос. Гарнизон практически вышел из-под контроля. Временное правительство, понимая опасность, отправило на подавление беспорядков первую экспедицию, но она провалилась. Тогда было решено отправить для наведения порядка молодого, энергичного, опытного полковника Верховского.

Вот как ситуацию, сложившуюся к концу июня 1917 года в Нижнем Новгороде, описывал сам А. И. Верховский, выступая перед отрядом, отправляющимся на подавление мятежа:

« Нижегородские эвакуированные, подавляющее большинство которых побыло на фронте по пяти дней и возвратилось в тыл в качестве больных, – это люди, которые думают, что они вполне исполнили свой долг перед родиной и отказались идти на фронт. К ним присоединились безответственные тёмные массы. И они захватили Н-Новгород, чиня насилие, грабежи и бесчинства. И теперь Н-Новгород, в котором триста лет назад Минин и Пожарский начали строительство новой России, из этого самого Н-Новгорода гидра контрреволюции (здесь и далее выделено мной. – Ю. С. ) грозит распространиться по всей стране.

В Нижнем нашлись люди, которые наносят удар в спину своим братьям, истекающим кровью, которые вместо того, чтобы идти на смену уставшим бойцам фронта, предпочитают оставаться в тылу и отказываются исполнять требования органов революционной демократии.

Когда в Москве были получены сообщения о начавшихся в Нижнем контрреволюционных беспорядках, туда были посланы учебная команда 56 пехотного полка и рота юнкеров Алексеевского военного училища.

Приход московских частей воздействовал на эвакуированных, и они готовы уже были подчиниться, но в это время безответственная толпа черни, обманно заявляя о своих миролюбивых намерениях, окружила москвичей и предательски вырвала у них оружие из рук.

Подлыми выстрелами из толпы двое юнкеров были убиты, а один ранен выстрелами в спину. Наши товарищи оказались в плену у  врагов народа.

Мы все время старались наладить связь между Москвой и Нижним, пользуясь всеми средствами, в том числе и телефоном, до сих пор действовавшим. Но на наши вызовы к телефону представителей нижегородского Совета Солдатских Депутатов никто не подходил. Есть основание полагать, что в Нижнем безумие победило здравый смысл и анархия овладела городом…» [443] .

Чтобы экспедицию Верховского не постигла участь первого отряда, его отряду были приданы все виды оружия: пехота, кавалерия, артиллерия, броневики «Корниловец», «Лев», «Революционер». Эшелон с вооруженной силой и техникой, в котором отправился и сам командующий Московским военным округом Верховский, был оборудован, как сказано в заметке, «по последнему слову техники». «Командный состав поезда связан между собой кабелем полевого телефона и на ходу от паровоза до последнего вагона шли деятельные переговоры. Так как не исключена была возможность порчи бунтовщиками пути, то в составе эшелона шла специальная мастерская, располагающая всеми средствами для быстрого исправления полотна, вплоть до шпал и рельс, в большом количестве захваченных с собой…».

Полковник Верховский в присутствии председателя Московского Совета рабочих депутатов Хинчука и других приехавших с ним представителей московских революционных организаций, а также представителей фронтовых комитетов, выслушал объяснения нижегородских организаций и заявил, что он не признает временного комитета и требует, чтобы все оружие нижегродским гарнизоном и частными лицами было сдано на Ромодановский вокзал, заявив при этом, что невыполнение этого требования повлечет за собою самые решительные действия с его стороны…

Затем в зале 1-го класса полковник Верховский принял представителей нижегородского гарнизона, которые изъявили полное согласие подчиниться требованиям командующего войсками о сдаче оружия и отправке на фронт.

Ночью по улицам города разъезжали броневики.

В 1 ч. ночи вся публика с улиц города была удалена. Проход на Новобазарную площадь был запрещен до рассвета. На площади расположен был казачий разъезд…

Однако значительная часть бунтовщиков, захватив Кремль, отказалась подчиниться Верховскому и сдаться. Переговоры не привели к успеху, и Верховскому не оставалось ничего иного, как идти на штурм старинного Нижегородского кремля.

Энергичные действия прибывших войск возымели действие: после небольшой перестрелки с обеих сторон бунтовщики стали кричать: «Сдаемся, пощадите!»

После окончательной очистки Нижегородского кремля от мятежников слово взял председатель Московского Совета рабочих депутатов Л. М. Хинчук. Он сказал: «Товарищи. В вашем присутствии я жму руку нашего старшего товарища, командующего войсками, ни один шаг, ни один поступок которого не идет против воли революционной демократии. За все, что сделано им, мы берем ответственность. Он не только здесь, но и всей России показал, что как только черная сотня сделает попытку создать контрреволюцию, она будет в корне пресечена. Мы совершили великое дело. Пусть не охладевает чувство мести за погибших наших товарищей. Знайте, что те, кто совершил преступление, будут наказаны».

Правда, о наказании мятежников «Листок» не рассказал. Погибшие юнкера были торжественно похоронены. В Москве на события в Нижнем отозвалась поэтесса Марина Цветаева. В стихах есть такие строки:

В конечном итоге относительно возможный в то время порядок в Нижнем Новгороде, как и в других местах, был восстановлен. Все попытки к мятежу были подавлены, взбунтовавшиеся полки были обезоружены, пулеметы отобраны, зачинщики арестованы, маршевые роты отправлены на фронт.

Постепенно полковник Верховский становился все более популярной фигурой. В Харькове ему была устроена великолепная встреча. Очевидец писал: «Речи Верховского покрыты восторженными криками “ура” солдат, которые на руках донесли командующего войсками до автомобиля».

Истоки такой необычной популярности таятся в общей системе взглядов Александра Ивановича. Еще в самом начале XX века юный Верховский верный присяге, данной государю, постепенно взращивал в своей чувствительной душе еще один идеал – сопереживание и сострадание к простым людям. С годами он ясно стал осознавать всю глубину социальной несправедливости прошлого, когда небольшая группа людей имела все красивое, светлое, что может дать современная культура, а миллионы других жили в нищете и беспросветной темноте, впроголодь, без понятия о правде. Он писал: «Горе тем, кто брезгливо отшатнется и не захочет протянуть руку грязному мужику и рабочему, которых мы же в своем эгоизме сделали, или, по крайней мере, допускали делать такими».

В то же время Александр Иванович вполне осознавал опасность стихийного, анархического бунта «против всякой власти, всякого порядка». За короткий срок Верховскому твердой рукой удалось восстановить порядок и дисциплину во всех гарнизонах Московского военного округа. Исключением до поры была Тверь, названная Верховским «анархическим гнездом», и где в гарнизоне имел место произвол, царило казнокрадство и другие злоупотребления. Офицеры гарнизона лично обращались к командующему с жалобами на ситуацию в городе, после чего Верховским была направлена в Тверь следственная комиссия, которая попросту была выдворена вон… Это переполнило чашу терпения командующего, и Александр Иванович принял оригинальное решение. Мотивы своего поступка Верховский 20 июля 1917 года изложил так: «Ехать с вооруженной силой не хотелось, это последнее средство нужно очень и очень беречь, чтобы оно не утратило своего значения. Я решил отправиться туда на аэроплане, рассчитывая, что невиданная в Твери машина произведет на толпу свое впечатление.

Подлетая на стосильной машине к Твери, я увидел непокорный гарнизон Тверской вольной республики построенным на обширном плацу за городом. ‹…› Треща пропеллером над буйной головой тверских головорезов, Руднев сделал несколько кругов и опустился на землю неподалеку от войск. К самолету подали коня, и смотр начался…».

Такие действия произвели на подчиненных сильное впечатление, инициатива полностью перешла в руки командующего, и все сложные проблемы были быстро решены.

Верховский про этот инцидент сообщил в своем дневнике очень скромно, но вот что сообщала пресса о некоторых деталях того полета: «В связи с непорядками в Твери, выразившимися в отказе исполнить приказ военного министра о посылке маршевых рот, командующий войсками округом полковник А. И. Верховский для выигрыша времени решил лететь в Тверь на аэроплане. В качестве пилота был приглашен начальник Московской авиационной школы капитан Руднев – один из старых русских летчиков. В воскресенье в 7 часов утра капитан Руднев с пассажиром полковником А. И. Верховским поднялся с Ходынского аэродрома и через полтора часа прилетел в Тверь. Аппарат спустился среди выстроенных войск Тверского гарнизона, на которых прилет командующего войсками произвел сильное впечатление. Ознакомившись с положением дел, полковник А. И. Верховский назначил следственную комиссию для разбора происшедших непорядков.

Перелет был совершен на высоте 2000 метров. Несмотря на непривычность подобного способа передвижения, полковник А. И. Верховский остался очень доволен перелетом».

Интерпретация событий в МВО у советских историков была иная. Например, в Высшем военно-педагогическом институте им. М. И. Калинина (Ленинград, Лермонтовский пр., д. 54) публиковались работы, в которых решительные действия полковника Верховского по борьбе с анархией назывались «карательной экспедицией». В этих работах, разумеется, предпочитали умалчивать о том, что Верховский все свои действия согласовывал с Комитетами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

10 июля 1917 года Ленин, оценивая политическое положение, сложившееся в стране после июльских событий, назвал события в Нижнем Новгороде в ряду других, доказывающих, что «контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки… Фактически основная государственная власть в России теперь есть военная диктатура…».

Несомнено, что Ленин запомнил тогда молодого, энергичного и решительного полковника Верховского. При определении момента начала Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде в ночь с 24 на 25 октября 1917 года факт отставки Верховского с поста военного министра был для Ленина решающим.

* * *

19 августа 1917 года немцы прорвали фронт и овладели Ригой. Войска отходили. Путь к Петрограду был открыт. Наступление удалось остановить с трудом.

В конце августа 1917 года началось выступление генерала Л. Г. Корнилова. Все «предкорниловские» августовские записи А. И. Верховского в его «походном дневнике» в основном сводились к одному: он отговаривал Л. Г. Корнилова от его затеи. Корнилов то почти соглашался с доводами Верховского, то метался в сомнениях, но в конце концов совершил свой задуманный шаг. Верховский вполне обоснованно опасался, что корниловский мятеж вместо успеха приведет к гражданской войне, убийству офицеров, подрыву и без того зыбкого доверия к командованию солдатской массой, которая не понимала, кому верить, если сам Верховный главнокомандующий Корнилов ведет полки с фронта на Временное правительство, которому они присягали. В темных солдатских головах все перепуталось – ведь и Комитеты поддерживали Корнилова, значит, и им верить нельзя? Руководствуясь именно такими соображениями, полковник А. И. Верховский решительно отказался поддерживать мятеж и остался верным Временному правительству, которому он присягал. Верховский прекрасно понимал, что за генералом Корниловым стоит слишком мало вооруженной силы. «Небольшие части, казаки или ударники, – писал Верховский, – которые пойдут на призыв Корнилова, окажутся одиноки и перейдут на сторону народа, а он будет арестован своим собственным конвоем».

Дальнейшие события развивались по самому плохому из возможных сценариев. Верховский с горечью отмечал, что после выступления Корнилова вся предшествовавшая шестимесячная работа была сорвана в три дня, а солдаты сделали единственно правильный, с их точки зрения, вывод, что лишь одни большевики – истинные друзья народа.

Но вот Корнилов арестован. Александр Иванович заносит в дневник:

«31 августа. Москва. Пережиты тяжелые дни восстания Корнилова, нанесшего русской армии последний удар… Теперь восстановить доверие солдатской массы к офицерству будет невозможно. Как мы теперь дотянем до мира, не знаю».

Впервые Верховский встретился с Корниловым 13 августа в Москве во время московского государственного совещания. Корнилов произвел на него сильное впечатление: «Небольшого роста, стройный, со спокойными, уверенными движениями. Смотрит прямо в глаза твердым ясным взглядом. В нем чувствуется простой и сильный человек, человек поля сражения. Но ни в коем случае не человек того огромного масштаба, и военного и политического, который нужен теперь на месте Верховного Главнокомандующего. Львиное сердце у Корнилова есть, чувствуешь, как бьется в его жилах горячая кровь бойца, взятого в плен после тяжелой раны, свалившей его с ног, и бежавшего из плена, как только он поправился. Когда он начинает говорить о политике, то чувствуется, что это чужое. Такой человек теперь может невольно принести много бед стране. Он не понимает обстановку в стране, не учитывает реальное соотношение сил. Ведь здесь дело идет не о штурме высоты или деревни».

Командующего МВО весьма удивил прибывший в Москву для охраны Л. Г. Корнилова по приказу Михеева женский батальон. Здесь же на концерте автомобильной роты он познакомился с Морозовой, имевшей широкие связи с георгиевскими кавалерами и казаками (л. арх.). Эта Морозова послужила прототипом для собирательного образа Китти Головачевой, которой Верховский уделил немало места в книге «На трудном перевале».

Почему именно Л. Г. Корнилов, заявлявший Верховскому, что людей, которые приходят к нему говорить о монархии, он гонит прочь и что все вопросы нового государственного устройства народ должен определить сам себе через учредительное собрание, был «выбран» на роль военного диктатора? Кто стоял за его спиной и какие цели преследовали эти люди?

Верховский отмечал, что Корнилов очень резко высказывался против царя и всего царского строя, и поэтому его очень обхаживал Гучков.

Возможно, что вследствие таких антимонархических настроений, Временным правительством было доверено генералу Л. Г. Корнилову произвести арест бывшей императрицы Александры Федоровны. Это случилось в среду 8 марта 1917 года.

В то же время, по воспоминаниям очевидцев тех событий, Корнилов был простым, честным, доблестным солдатом, ставившим себе очень узкую, политически вполне бесспорную цель, в конце концов – ту же, что ставило Временное правительство и генералитет: сохранение боеспособности армии, недопущение большевистского переворота и доведение страны до Учредительного собрания.

И. Бунин в книге «Окаянные дни» иронизировал: «Прав был дворник» (Москва, осень 17 года):

– Нет, простите! Наш долг был и есть – довести страну до учредительного собрания!

Дворник, сидевший у ворот и слышавший эти горячие слова, – мимо него быстро шли и спорили, – горестно покачал головой:

– До чего в самом деле довели, сукины дети!».

Проницательный В. О. Ключевский еще в 1905 году рассуждал так: «Учредительное собрание, которого требуют железнодорожники, телеграфисты, курсистки, все забастовщики и забастовщицы, есть комбинация русского ума – обезьяны: так бывало за границей, так должно быть и у нас… Учредительному собранию придется выбирать между реакцией, революцией и собственной ненужностью, т. е. анархией, ибо его будут слушаться еще менее, чем самодержавного Витте или Трепова; это жандармы хоть и дряхлой, но привычной власти».

Интересно, что в царский период российской истории в прессе встречались объявления, в которых «кухарки» предлагали себя за «повара»… Как говорят острословы, русский человек всегда славится своим умением находить выход из самых трудных ситуаций, но еше большим умением славится находить туда вход… Повсеместная ломка старых, привычных устоев дала свои плоды. Во Временное правительство и другие властные структуры по всей стране на смену «закостенелой царской бюрократии» пришли новые (казалось бы) прогрессивные и либеральные общественные деятели, бывшие политкаторжане, борцы с самодержавием, талантливые ораторы. За восемь месяцев во Временном правительстве побывали историки, юристы, экономисты, инженеры, предприниматели, врачи, и даже известный эсер-террорист Б. В. Савинков. Среди 37 человек, входивших в правительство со 2 марта по 25 октября, – академик, пять профессоров, два приват-доцента. В то же время, по мере развития тенденции к упрощению, заметной во всех сферах общественной жизни, положение в стране лишь усугублялось. Свое мнение (точнее «приговор») по такому поводу сделал в свое время Ф. М. Достоевский: «Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено».

После июльских дней 1917 года, торжествуя победу над большевиками, в Зимний дворец перебралось Временное правительство. В бывших комнатах Александра II, в его кабинете и спальне, поселился «социалистический министр-председатель» Керенский.

Если камер-паж Верховский, оставил в 1905 году Зимний дворец в полном великолепии, то генерал Верховский увидел в 1917 году совсем другую картину: «В том, что я видел сейчас, было нечто жалкое. Люди забрались в покои царя, не завоевав себе даже как следует власть».

Так или иначе, не только для А. И. Верховского, но и для других дальновидных людей было очевидным, – мятеж генерала Корнилова оказал чрезвычайно разрушительное действие, после которого процесс развала армии стал необратимым. Так, барон П. Врангель (отрицательно относившийся к Верховскому), который, в конце концов возглавил белую армию в Крыму, так писал о Корниловском мятеже: «Недавние события глубоко потрясли армию. Процесс разложения армии, который был почти остановлен, возобновился, создавая угрозу полного развала фронта и, соответсвенно, всей России».

П. П. Скоропадский, в прошлом выпускник Пажеского корпуса и будущий гетман Украины, справедливо называл генералов, а значит, в их числе и Корнилова «положительно детьми в вопросах политики». Отрицательно, но уже по другим мотивам, относился к Л. Г. Корнилову и генерал от инфантерии А. А. Брусилов.

Временное правительство, как известно, ко времени Корниловского мятежа растеряло весь свой и так небольшой авторитет. Керенский, выдвинутый революцией на высшие государственные посты, воспринимался современниками как малоопытный, словоохотливый, истеричный присяжный поверенный, выросший на партийных дрожжах утопизма. «Истерические зигзаги этого маленького честолюбца привели в конце концов к поражениям, полной разрухе, бесконечно возмутительному предательству и отдаче на потеху большевиков генерала Корнилова».

Когда присяжный поверенный А. Ф. Керенский стал «Главковерхом», то, узнав об этом, германский фельдмаршал Гиндебург в первый раз в жизни рассмеялся…

О «демократическом самодержце» Керенском ходили по рукам стишки:

Верховский старался дать объективную оценку Керенскому. Он отмечал в нем «несомненно большое желание сделать все, что он может, для спасения страны… большую, глубокую любовь к родной земле, любовь к людям, которых он так бы хотел видеть хорошими и счастливыми».

С другой стороны, по мнению Верховского, Керенский понимал, что он и группа людей около него не отвечала требованиям обстановки. Ему не раз говорили, что он должен уйти, и он, – писал Верховский, – «выслушивал это покойно». «Я сам думаю об этом, – ответил он однажды, – я не знаю только, кому передать свою работу», и в этом трагедия действительности. Заменить его некем…».

Верховский отмечал и такие неприглядные факты: «Керенский отличался чрезвычайной недоверчивостью ко всем окружающим, и у него был сильно организованный шпионаж за всеми людьми, сколько-нибудь заметными. Ему постоянно доносили разные люди вроде Миронова и его адъютантов, и он придавал большой вес тому, что ему говорили. За мной у него была тоже особая слежка, когда я ориентировал свой комитет по вопросу о мире, то это Керенскому стало известно через полчаса, и он вызвал меня для объяснений.

Кроме того, он был двуличен чрезвычайно. Презирал всех окружающих, даже самых близких вроде Некрасова и Терещенко, лгал им, что хотел, не стесняясь лгать даже им в присутствии других, которым только что говорил совершенно обратное. Актер и позер, но масштаб и понимание государства было» (л. арх.).

Нужно ли было защищать такое жалкое, самозваное Временное правительство во главе с таким министром-председателем и не сделал ли ошибку А. И. Верховский, не поддержавший корниловское выступление? Одной из нескольких причин, почему Верховский не поддержал корниловское выступление, было нежелание его менять присягу, «как перчатки», и генерал Корнилов узнал о такой позиции Верховского от него самого.

Генерал Н. А. Епанчин так писал о верности присяге: «После отречения Императора Николая II Мученика я поступал по Его завету, изложенному в Его приказе от 8 марта 1917 года, – «горячо любимым Мною войскам: повинуйтесь Временному Правительству, защищайте доблестно нашу Великую Родину, слушайтесь Ваших начальников, помните, что ослабление порядка службы только на руку врагу».

Этот прощальный приказ, согласно инструкциям военного министра А. И. Гучкова, не был передан войскам генералом Алексеевым…

Примечательно, что фотография выступления московского гарнизона во главе с полковником Верховским, идущего на защиту Временного правительства, довольно долго экспонировалась в Музее Октябрьской революции в Москве.

А. Ф. Керенский, как мог, защищался от нападок, идущих на него со всех сторон. Во время его правления «демократия» постепенно становилась бранным словом. Понимая это, после своего бегства из Зимнего дворца, Керенский взывал к лучшим чувствам публики: «Не проклинайте одну только демократию за гибель Родины, помним, что без 27 августа не было бы 25 октября».

Вот несколько выдержек из книги А. Ф. Керенского «Дело Корнилова»:

«Корниловское движение сыграло для армии ту же роль, что переворот 25 октября для всей России – оно толкнуло Армию на путь окончательной гибели». Или: «Корнилов объявил членов Временного правительства агентами Германского генштаба».

Кстати, после Февральской революции в преступных связях с немцами обвиняли и императрицу, что не подтвердилось. В 1937 году в учебниках по истории утверждалось, что огромная армия солдат (19 млн чел.) не спасла Россию от поражения: «Этому поражению содействовали сами русские министры и генералы. Вместе с русской царицей они выдавали немцам военные тайны».

Лидер кадетов П. Н. Милюков, враждебно настроенный по отношению к А. И. Верховскому, в своих воспоминаниях дал оценку тем событиям. Разбирая опубликованные воспоминания А. Ф. Керенского, он писал: «Керенский вспоминает, что Савинков протестовал против назначения обоих министров (Верховского и Вердеревского. – Ю. С.), и признается, что отрицательное отношение к этим назначениям Савинкова объективно оправдалось: тех результатов, которые ожидались от назначения на мое место «настоящих» военных, совсем не получилось. В особенности ген. Верховский не только не мог совершенно овладеть положением, но даже не смог и понять его… Был подхвачен политическими игроками слева, и помчался без руля и без ветрил прямо навстречу катастрофе. «Не в оправдание себе, а просто для объективности» Керенский лишь напоминает, что не только до корниловского движения, но даже после своего назначения Верховский в Петербурге «всем представлялся, как корниловец». Мы увидим сейчас, что отнюдь не эта репутация, а именно левые устремления Верховского сыграли главную роль в его назначении. Вместе с ним «помчался без руля и без ветрил навстречу катастрофе» и сам Керенский: и это есть лучшая характеристика положения, которую он создал своей борьбой с Корниловым».

А. Ф. Керенский оставался тверд в своих убеждениях. После исчезновения с исторической арены (кажется – вполне закономерного) он писал с пафосом: «Будет ли в Берлинской Аллее Победы поставлен памятник победителю России – Ленину? Я серьезно утверждаю, что на одной площади бывшей России должен быть поставлен большевиками обелиск Корнилову с надписью “Сим победили!”».

В связи с «делом Корнилова» было немало разных слухов. Печатный орган внепартийных социалистов «Новая Русь» тоже внесла свой вклад в распространение слухов о Верховском. Она опубликовала небольшую заметку, в которой утверждала, что генерал А. И. Верховский отрицает виновность генерала Л. Г. Корнилова. По мнению газеты, военный министр считал Л. Г. Корнилова вовлеченным в сложившуюся ситуацию «темными личностями». Они утверждали, что военный министр обладал рядом доказательств, оправдывавших генерала Л. Г. Корнилова.

Такими доказательствами А. И. Верховский действительно обладал. Исторический документ, написанный рукой Верховского, не оставляет никаких сомнений – А. Ф. Керенский более чем кто-либо другой был виноват в случившемся. В этом документе содержится опровержение устоявшихся за многие десятки лет представлений о том, какие же именно процессы, скрытые от широкой общественности, протекали в феврале – октябре 1917 года, кто был истинным виновником в событиях, «которые потрясли мир» и почему началась агония власти.

Верховский, в частности, писал: «Про Керенского мне не раз рассказывали его товарищи по партии, что он не терпел даже и до революции около себя сильных людей, из чувства какой-то женской ревности. Когда же он встал к власти, то это у него стало болезненным. Он боялся Корнилова, боялся Половцева, Пальчинского, меня. Ему казалось, что мы можем отнять у него часть его обаяния и блеска. Поэтому он легко предавал своих друзей, даже самых преданных, из этой боязни. Например, Половцеву в дни июльского выступления был передан список лиц, которых надо было арестовать, составленный при участии Керенского, а когда Половцев стал его осуществлять и Совет возмутился (?!) за своих товарищей большевиков, то Керенский отрекся от него, и Половцев ушел. Положение с Корниловым было ясно на Московском совещании, и я прямо говорил, что б.м. его придется арестовать. Керенский на этот шаг не пошел. Но уезжая из Москвы, он мимоходом мне сказал: “Я придумал комбинацию, как я с ним разделаюсь” (выделено мной. – Ю. С.). И действительно спровоцировал его на совесть. Поведение его в Корниловском деле было гнусненькое, и его и Корнилова надо повесить за это дело, за их легкомыслие на один сук» (л. арх.).

 

Глава VI. Ультиматум военного министра

После неудачного выступления генерала Л. Г. Корнилова по инициативе А. Ф. Керенского Временным правительством была провозглашена Республика, для управления которой 1 сентября 1917 года была создана Директория, сосредоточившая всю власть в стране в руках пяти министров: Керенского, Никитина, Терещенко, Вердеревского, Верховского. Получив неожиданное предложение занять пост военного министра и стать членом Директории, сделанное Керенским по междугородному телефону Петроград – Москва и после непродолжительного раздумья, Верховский дал свое согласие.

1 сентября был опубликован указ Временного правительства Правительствующему Сенату. В нем за подписью министра-председателя А. Ф. Керенского и министра юстиции А. С. Зарудного отмечалось, что управляющий военным и морским министерством и военный генерал-губернатор Петрограда и его окрестностей Б. В. Савинков освобожден от занимаемых должностей, а полковник Генерального штаба А. И. Верховский назначается военным министром с производством в генерал-майоры.

3 сентября 1917 года генерал-майор Верховский прибыл в столицу. На перроне вокзала Николаевской железной дороги его встречал почетный караул юнкеров Павловского училища; гремел оркестр. С вокзала Верховский вместе со своими ближайшими помощниками отправился на автомобиле в дом военного министерства. Началась его служба в составе правительства великой страны. В кабинет военного министра, бывшую резиденцию Сухомлинова, Верховский входил с чувством «брезгливости и отвращения». Он вспоминал: «Я осмотрелся. Громадная комната. Дешевый стиль модерн. Неподалеку от рабочего стола была устроена ниша, закрытая занавеской, за которой стоял уютный диванчик, и была дверь, ведущая прямо в комнаты Сухомлиновой. Невольно вспомнились слухи, ходившие по городу, что Сухомлинова и ее друзья за этой занавеской присутствовали при самых секретных докладах военному министру. Позади кабинета была частная квартира военного министра, теперь занятая политическим отделом министерства; во главе отдела стоял прапорщик Степун…».

Задачи, которые поставил перед собой Верховский, были неимоверно трудными для воплощения в жизнь. «Сейчас, – писал он, – работа в министерстве – это последняя ставка. Создание чего-нибудь теперь почти невозможно. Единственная задача, которую можно себе ставить, – это тормозить разрушение, чтобы дотянуть до мира и заключить его вместе с союзниками. В этом моя надежда на спасение страны от позора, еще невиданного в нашей истории».

К таким выводам Верховский пришел не сразу. Еще в июле 1917-го ему был известен случай на Юго-Западном фронте, где от посланной в атаку части вперед пошли только офицеры и их денщики. «Все остальное, улюлюкая, осталось на своих местах».

Если весной 1917 года в Севастополе в горячке революции еще можно было рассуждать о «мире через победу», то ближе к осени становилось очевидным, что плевеллы, посеянные враждебной агитацией, дали свои плоды и зародился новый лозунг «мир через интернационал»…

Рассуждая о причинах, приведших русскую армию к столь плачевному состоянию, Верховский давал резкую отповедь своим недобросовестным оппонентам, заявляющим, что разложение армии есть «признак полного ничтожества русского народа». Сравнение с «пламенно-патриотической» французской революцией возмущало Верховского: «Да разве можно сравнивать нашу революцию и французскую. Ведь все же условия другие. Там революция вызвала войну, а у нас наоборот: истощение войной вызвало революцию… Другие причины, другие и следствия». Верховский имел полное право рассуждать на эту тему. Еще во время обучения в Николаевской Академии Генштаба ему была присуждена высшая отметка за сочинение «Революционные войны Франции».

«Мне также болезненно тяжело слушать, – продолжал Верховский, – когда сравнивают состояние армии нашей и армии союзников. Да ведь мы же воюем, как на разных планетах. Дивизия на французском фронте занимает 3–5 верст, а на нашем от 8 до 16-ти. Наши люди имеют вдвое и вчетверо меньше отдыха, чем там. Мы едва ли каждый год попадаем в отпуск по разу. Француз же и англичанин бывают дома каждые 3–4 месяца. Они живут в окопах в прекрасных бетонированных казематах или бараках, с печами и электрическим освещением, у них устроены кинематографы, читальни, чайные домики, игры и т. д… Французский солдат получает даже каждый день белый хлеб и красное вино, немец свое кофе и пиво, а наши войска часто просто голодают, особенно последний год. Когда мы брали германские позиции, мы заставали следы настоящей роскоши во всех отношениях, включая до стен, оклееных обоями, и складов дорогих ликеров. Лишения же, которые переносит наша армия, ни с чем не сравнимы, и моральное состояние армии, вдобавок темной и плохо понимающей обстановку, конечно, не может сравниться с состоянием духа у союзников».

14 сентября 1917 года в Александринском театре состоялось заседание Всероссийского демократического совещания из представителей Советов, городских дум, кооперации и армейских организаций. Верховскому, как военному министру, было предложено сделать доклад перед 1425-ю собравшимися делегатами.

Один из очевидцев так описывал тот момент: «Из большой ложи быстрой походкой, перескочив через все ступеньки лесенки, на сцену взошел военный министр Верховский».

Речь Верховского была в духе времени: она отличалась страстностью, сопровождалась «переизбытком жестикуляции», пониманием специфики момента, знанием ситуации в войсках.

Содержание его речи в полном объеме не сохранилось, но небольшая выдержка из его речи известна из книги «Россия на Голгофе»: «Армия в весьма плохом положении. Германия делает попытки заключить с нашими союзниками сепаратный мир за счет России, но союзники верят, как верит и каждый русский офицер, что наша армия выполнит свою задачу…

Войска и флот убивают своих офицеров и тем самым разрушают основу своей силы. У нас два миллиона дезертиров… Но… положение не безнадежно. Армия наша темная, но в армии есть сознательные люди… Но не вся армия состоит из сознательных людей и к остальным нужно применить те же методы воспитания, которые едины во всех армиях со времен Александра Македонского…».

Владимир Александрович Антонов-Овсеенко (1883–1938) вспоминал об участниках: «И тотчас появляется “спаситель”… Навстречу овации, шагом тореадора выступает Керенский. Тусклая фигурка диктатора застывавает в наполеоновской позе». После речи этого «мелкобуржуазного кумира», делавшего неуклюжие попытки объясниться по поводу корниловского выступления, и речь которого постоянно прерывалась выкриками с мест, слово взял Верховский. Его «прерывали мало».

Российский парламентаризм рождался в муках. На этом совещании большинством голосов было принято решение о создании Предпарламента – Временного Совета Российской республики при Временном правительстве, который вскоре покажет свою полную несостоятельность. Да и ненужность. Поддержкой широких масс он не пользовался, и потому этот суррогат народного представительства получил шутливо-презрительное название «предбанника». К моменту своего разгона Временный совет Российской республики был уже политическим трупом. Так завершился трагический опыт росийской интеллигенции, получивший на короткое время бразды правления огромной державой в свои руки и не сумевший их удержать.

* * *

В октябре 1917 года события развивались стремительно. Военному министру А. И. Верховскому предстояло срочно решить двуединую задачу: добиться от Временного правительства и Предпарламента решения о начале мирных переговоров с немцами (желательно вместе с союзниками) и решительно подавить анархию. Он настойчиво пытался найти точку опоры своим действиям среди руководства многих ведущих партий, но, как оказалось, безрезультатно.

Ничто так не возбуждает энергии, как сознание близко грозящей опасности. Генерал Верховский вспоминал, что все эти дни «жил в каком-то угаре. Жизнь давила на меня со всей силой, и мне казалось, что Россия рвется на две части, и от каждой тянутся нити к моему сердцу».

К тому же Временное правительство сотрясал внутренний кризис, и дело было не только в трениях между министром-председателем А. Ф. Керенским и военным министром ген. Верховским, возникшим на личной почве. Этот конфликт был секретом Полишинеля, но от общественности было скрыто, что на одном из заседаний в середине октября член Директории демократический министр иностранных дел, богатый сахарозаводчик, чувстовавший себя хозяином не только в своем богатом доме, но «хозяином и в правительстве» Терещенко подал в отставку, говоря «что он презирает демократию, горюет, что Корнилов не удался, что советы нужно уничтожить. Общая просьба остаться, – писал Верховский, – ибо несколько дней перед этим он говорил бодрые слова иностанным послам, а теперь уходит. Это сдача» (л. арх.).

Это подтверждал и В.Д Набоков: «К концу существования Временного правительства, после ухода из его состава Н. В. Некрасова, Терещенко воспылал ненавистью к социалистам. Он переменил фронт. Я имею основание думать, что на такую перемену настроения повлияла корниловская история ‹…›. Травля, поднятая против Корнилова всем “социалистическим фронтом”, была для него очень тяжела и неприятна, возмущала его: об этом он мне сам говорил. На этой почве, я думаю, произошло и некоторое охлаждение между ним и Керенским…».

Замечено, что когда люди хотят кого-нибудь опорочить, они всегда, в виде предлога, изобретают недостатки в своей жертве. Вдобавок к военным проблемам, против Верховского повело интригу руководство партии кадетов. Ими ставилась цель добиться удаления Верховского с поста военного министра, который, по их мнению, «обнаружил свою полную несостоятельность и представлялся какой-то загадочной фигурой, каким-то психопатом, не заслуживающим никакого доверия».

В десятых числах октября в Мариинский дворец прибыл посланец от генерала Верховского и передал от его имени, что военный министр ищет встречи для серьезной беседы с лидерами кадетской партии и просит указать нейтральное место, где можно было собраться. Решили собраться в квартире бывшего управляющего делами Временного правительства Владимира Дмитриевича Набокова по Морской улице, д. 47. Встречу назначили на 19 октября на 2 часа дня.

Одиннадцатого октября министр иностранных дел Терещенко на закрытом заседании правительства выдвинул новый лозунг: вместо «войны до победного конца» «война до боеспособности армии». В тот же день военный министр Верховский издал приказ о привлечении армии к борьбе с анархией… Уже было известно о готовящемся выступлении большевиков. Шестнадцатого октября на закрытом заседании Временного правительства Главнокомандующий Петроградским военным округом Георгий Петрович Полковников сделал доклад о подготовке контрудара. Полковников сообщил, что юнкерские школы из окрестностей Петрограда вызваны в столицу, а часть броневого дивизиона размещена у Зимнего дворца.

На следующий день 17 октября вновь состоялось заседание Временного правительства. Выступали с сообщениями только что вернувшиеся с фронта Керенский, военный министр Верховский и министр внутренних дел Никитин. Все нужные меры уже приняты, заявлял Керенский. Усилена охрана Зимнего и Мариинского дворцов, где заседали правительство и Предпарламент; из Ораниенбаума под Петроградом вызваны две школы прапорщиков для охраны почты, телеграфа, телефона; с Румынского фронта вызваны бронированный поезд и ряд других воинских частей; усилена милиция. По уверениям Керенского, «налицо имелась вполне достаточная военная сила».

Керенский вызвал в октябре два батальона самокатчиков и держал их поблизости в поездах. «Но, – вспоминал Верховский, – они оказались большевиками и отказались идти» (л. арх.).

Кадровое офицерство, как известно, понесло огромные потери в первые же месяцы войны. Их место постепенно заняли выходцы из других слоев, и старая армия буквально потонула в море прапорщиков из разночинцев: адвокатов, учителей, чиновников, мобилизованных студентов. 17 марта военный министр А. И. Гучков отдал распоряжение о беспрепятственном приеме в военные училища и школы прапорщиков лиц иудейского исповедания, сектантов, баптистов, молокан и последователей других вероучений…Такая демократизация офицерства усилила разброд в командном составе и самым негативным образом сказалась на общем состоянии армии. По мнению Верховского, прапорщики были ненадежны. Видимо, получившая в те годы широкое распространение частушка родилась не на пустом месте:

Военный министр подал оригинальную идею: отправить большевистский гарнизон Петрограда на фронт, а вместо него вызвать полки с фронта. Нужно было действовать срочно, и Верховский ездил в Псков и смог «уговорить» Совет фронта. Дело, однако, сорвалось по вине командующего Северным фронтом генерала от инфантерии В. А. Черемисова. А. И. Верховский вспоминал важные подробности: «Черемисов в разговоре со мной по аппарату заявил, что у меня нервы не в порядке, что я зря боюсь чего-то, что ему издали кажется вздором, и сорвал всю операцию, заявив что, по его мнению, всего этого не нужно» (л. арх.).

Политический кризис усугублялся и полным развалом финансовой системы. Ни одно царское правительство не было столь расточительно, как правительство революционной России. Денежный печатный станок работал безостановочно и все быстрее, печаталось по 30 млн «бумажек» в день и обыватели дали таким, с позволения сказать, деньгам презрительное название «керенки». Они печатались большими неразрезаными листами на плохой бумаге и не имели ни подписи, ни даты, ни номера. В то же время расходы достигали 65 млн рублей в день, из которых только 8 шло на общегосударственные нужды, а все остальное – на войну… Цены на самые необходимые товары выросли в 10 раз по сравнению с довоенными. Множилась спекуляция. Подрядчики по-прежнему зарабатывали миллионы рублей на военных поставках.

Пропорционально росту цен росло недовольство во всех слоях общества, особенно заметное среди малообеспеченных слоев населения. Как в такой ситуации не вспомнить Ф. М. Достоевского, писавшего: «Сначала высшая идея, а потом деньги, а без высшей идеи с деньгами общество провалится».

Даже осознанные идеалы имеют своей подкладкой плохо осознанный личный интерес. Роковая логика, состояла в том, что у Временного правительства, принесшего еще 15 марта присягу «на верность службы народу Державы Российской», ко времени своего заката не оставалось ни высшей идеи, ни настоящих денег, ни авторитета. Правда, лозунги, освященные французской революцией: «Свобода, равенство и братство» были, но если бы словами можно было сделать счастье народа, оно давно было бы сделано…

Имела место «министерская чехарда»: со 2 марта по 25 октября сменилось четыре состава правительства, в том числе три коалиционных, включавших представителей буржуазных и социалистических партий. «Телега» правительственного законодательства, влачимая усилиями «лебедя, щуки и рака» катилась неторопливо, словно впереди был огромный временной ресурс, а все попытки проведения в жизнь столь нужных стране реформ лишь усугубляли всеобщий кризис. Военные реформы, писал Верховский, просто саботировались (л. арх.).

Ситуация усугублялась массовым возвращением в страну политэмигрантов разного толка, до времени изнывавших за границей от безделья и соскучившихся «по настоящей работе». Среди возвращенцев (ехали целыми семьями) было немало известных лиц с русскими псевдонимами…

Считается общепризнанным, что прорвавшиеся к власти в марте 1917 года бесцветные личности, интересы которых не совпадали с интересами тысячелетней России и проводившие масонскую политику «Троянского коня», наделали тогда много вреда. Сюрреализм происходящего был зафиксирован в многочисленных воспоминаниях свидетелей и участников тех исторических событий. Говорят, что Керенский мрачно пошутил, что для наведения порядка нужно было расстрелять всего одного человека. На вопрос, кого же именно, может быть Ленина? – он отвечал, – Керенского!

Тут есть предмет не только для насмешки, но и для размышления, поскольку многими историками признается, что намерения у членов Временного правительства, несмотря на явную политическую близорукость, все же были самые благие, их общественная честность – вне сомнения («хотели как лучше…»). Ни у Керенского, ни у членов его кабинета, к примеру, не хватило бы духу подписать смертный приговор семье низложенного императора. Минимум – высылка за границу; максимум – вызывающе-оскорбительное унижение и ссылка «гражданина Романова» в Сибирь.

И все-таки можно догадаться, по какой причине Верховский, редко посещающий общие заседания правительства по причине их полнейшей бесполезности, охарактеризовал заседание кабинета 18 октября 1917 года, накануне своей отставки, как «пляску теней». Даже «старые царские лакеи с неодобрением смотрели на всех этих, как они их называли, «полугоспод», которые забрались не в свои сани, и народ даже досыта накормить не могут».

На повестку дня с неотвратимой неизбежностью вставал главный вопрос – о Мире. Верховский энергично и настойчиво пытался склонить властную элиту к объявлению о начале мирных переговоров. Это была принципиально другая позиция, позволяющая перехватить инициативу у большевиков, твердо стоявших за мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов, а на «внутреннем фронте» провозглашавших радикальные лозунги классовой борьбы и полного передела собственности. В один тугой узел сплелись вопросы мира и власти.

К сепаратному миру с Россией стремилась и Германия. В Берлине впервые задумались о заключении такого мира еще в ноябре 1914 года. Среди сторонников этой идеи были весьма крупные фигуры германской военно-политической элиты, которых объединяло твердое убеждение, «что главным врагом Германии является не Россия, а Великобритания: с Россией же можно и необходимо договориться». Конечной целью такого мира было закрытие Восточного фронта. В начале 1915 года немецкая дипломатия активизировала свои усилия в этом направлении. Однако царское правительство расценило такие попытки как проявление слабости и сделало все возможное, чтобы дать понять как немецкой стороне, так и шведской, пытавшейся сделаться посредником в мирном процессе, в бесперспективности подобных усилий. Поняв это, немецкое военное командование решило «измотать русских». С осени 1915 года до февраля 1916-го «в Берлине не предпринимали активных попыток продолжить мирный зондаж в России».

Хорошо информированный А. И. Верховский излагал в своих мемуарах вопрос о сепаратном мире с немцами очень четко. Когда Протопопов, тогда еще в качестве члена Государственной Думы, был за границей, то ему было устроено свидание с первым секретарем германского посольства, предложившим свое содействие в неофициальных переговорах о мире между Россией и Германией. Немцы предлагали России Босфор и украинскую часть Галиции, предлагали воссоздать Польшу, поделенную между Германией, Австрией и Россией; Боснию и Герцеговину они готовы были вернуть Сербии; Эльзас и Лотарингию – Франции. «Только своего главного врага – Англию они хотят пощипать, отобрав ее колониальные владения».

А. И. Верховский с ясностью, не вызывающей никаких сомнений, раскрыл главную причину, почему государь Николай II не мог пойти на сепаратный мир: «Государь желает сохранить нибелунгову верность союзникам, а те хотят воевать… до последнего русского солдата!.. Мы имеем уже сейчас 100 миллиардов долга, по которому нам после заключения мира придется ежегодно платить пять миллиардов в счет процентов…».

В конце концов вследствие военных неудач и политических заявлений немецкого правительства совместно с правительством Австро-Венгрии о создании «независимого Польского государства» в Российских военно-политических кругах возобладала точка зрения продолжения «войны до победного конца».

В 1937 году в учебнике истории СССР писали: «Близкие к царю люди советовали Николаю II окончить войну, заключить с немцами отдельный от союзников мир (сепаратный мир) и затем расправиться с революцией».

Вопрос о борьбе с внутренней анархией еще более остро встал на повестку дня в середине октября 1917 года. Главным носителем этой идеи стал военный министр А. И. Верховский, для которого наступал кульминационный момент всей его предыдущей, да пожалуй что и последующей жизни.

19 октября ровно в 2 часа дня, как и было заранее условлено, на квартиру В. Д. Набокова прибыл Верховский в сопровождении адъютанта. Набоков вспоминал: «Мы уселись в моем кабинете, кругом. Верховский сразу вошел in medias res заявил, что он хотел бы знать мнение лидеров к.-д. по вопросу о том, не следует ли немедленно принять все меры, в том числе воздействие на союзников, для того, чтобы начать мирные переговоры. Затем он стал мотивировать свое предложение и развернул отчасти знакомую нам картину полного развала армии, отчаянного положения продовольственного дела и снабжения вообще, гибель конского состава, полную разруху путей сообщения, с таким выводом: “При таких условиях воевать дальше нельзя, и всякие попытки продолжать войну только могут приблизить катастрофу”.

Милюков и Шингарев сразу же обрушились на Верховского, к которому у них давно сложилось отрицательное отношение. (Верховский, со своей стороны, считал Набокова, Шингарева и Аджемова «наименее одиозными лидерами кадетов»). Оба кадетских лидера инстинктивно чувствовали опасность, исходящую от молодого и энергичного генерала, и поэтому его слушатели пропустили мимо ушей все, что он говорил. К тому же Милюков уже отметился в истории России, когда произнес свою разгромную речь при открытии Государственной Думы 1(14) ноября 1916 года, ставя вопрос о «глупости или измене» в высшем руководстве страны. Царского правительства уже не было, но вопрос о сепаратном мире так и оставался ключевым. Удивительно, но некоторые кадеты сами выдвигали лозунг: «или разумный мир, или Ленин».

Набоков писал о Верховском: «все его недавнее прошлое было настолько – в политическом отношении – сомнительно, что не исключалось предположение, что он просто играет в руку большевикам. Разговор закончился тем, что Верховский спросил: “Таким образом, я не могу рассчитывать на Вашу поддержку в этом направлении?” и, получив отрицательный ответ, встал и раскланялся – а на другой день, в вечернем заседании комиссии Совета Республики (комиссии по военным делам) повторил в дополненном виде всю свою аргументацию, с теми же выводами».

Русский человек, как известно, крепок «задним умом». «Увы, – сетовал Набоков немного позже, – приходится признать, что по существу Верховский был прав».

Примечательно, что вину за развал Российского государства монархисты-эмигранты возлагали не в последнюю очередь на лидеров кадетской партии. 28 марта 1922 года В. Д. Набоков трагически погиб в Берлине, личным вмешательством предотвратив намерение эмигранта-монархиста убить . Набоков попытался выбить револьвер из рук нападавшего, но выстрел пришелся ему прямо в сердце…

* * *

К середине октября 1917 года военный министр Верховский, по существу, остался в изоляции. Парадокс ситуации заключался в том, что для правых Александр Иванович был, по мнению Пальчинского, как белая ворона и должен был «сорваться не там, так здесь» (л. арх.). Со стороны левых, во многом сочувствовавших военному министру, тоже начали появляться подозрения в его диктаторских замыслах.

Конфликт между А. И. Верховским и другими министрами Временного правительства, которые были не способны профессионально оценить ситуацию в армии и на фронте, с каждым днем разрастался все больше и больше. И все-таки Верховский продолжал энергично действовать, используя любые возможности, хотя у него почти не осталось единомышленников в аппарате министерства, в тылу и на фронте.

А. И. Верховский вспоминал: «Днем 20-го я приглашал к себе членов Ц. И. К. Были: Авксентьев, Гоц, Дан, Чхеидзе, Скобелев и еще кто-то. Я им говорил, что страна не может воевать, что она вырвет управление. Они просили меня не делать шагов, в то время как нужно было (действовать и я эти действия предлагал. Это свидание разрушило мою надежду на их твердость и поддержку» (л. арх.).

20 октября 1917 года в 9 часов 30 минут вечера в Мариинском дворце открылось секретное заседание комиссий по обороне и по иностранным делам Предпарламента.

До революции в этом дворце шли заседания Государственного совета; здесь собирались виднейшие деятели царской России и во главе с представителями царской семьи решали важнейшие дела империи, но наступили времена, которые предрекал поэт:

Теперь собиралась на заседание совсем другая публика. Здесь упражнялись в красноречии самые «лучшие представители российского общества», «властители дум» и так называемые «передовые люди». На этом заседании военный министр Верховский счел необходимым изложить свое видение обстановки: «1) сокращение армии в желательных размерах не может быть произведено по стратегическим соображениям; 2) армия не может быть при таких условиях прокормлена; 3) равным образом, она не может быть должным образом одета и обута; 4) командовать некому; 5) большевизм продолжает разлагать наши боевые силы». Но самая главная проблема, по мнению Верховского, была в том, что армия не понимала, зачем она должна вести войну. «Солдат не хотел нести ни жертв, ни лишений во имя каких-то совершенно непонятных ему целей. Поэтому власть офицеров была подорвана. От традиций в армии осталась лишь тень. Никакие распоряжения не выполнялись… Армия неудержимо разваливалась».

Верховский продолжал: «Если до сих пор большевики не выступили для захвата власти, то только потому, что представители фронта пригрозили им усмирением. Но кто поручится, что через пять дней эта угроза сохранит свою силу, и большевики не выступят? Нельзя забывать и того, что мирная пропаганда усиленно поддерживается Германией, и министру достоверно известно, что две выходящие здесь газеты получают средства от неприятеля (курсив ж. «Былое»). Единственная возможность бороться со всеми этими тлетворными и разлагающими влияниями – это вырвать у них почву из-под ног; другими словами, самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира».

«Дрожь прошла от этих жутких слов по всему собранию», – вспоминал член ЦК кадетской партии масон Максим Моисеевич Винавер (1863–1926). – Кто стоял за сепаратный мир, тот невольно объединялся с большевиками…».

Дрожь у так называемой «правящей элиты» была не только по поводу мирных переговоров. Последним вопросы задавал Юлий Осипович Мартов (Цедербаум). Он спрашивал военного министра Верховского, следует ли понимать его заявление о подавлении анархии внутри страны в смысле установления диктатуры. Верховский отвечал, что суть не в названии, однако для борьбы с анархией так же необходима сильная единоличная власть, как и для командования армией, и в этом смысле означенная власть может считаться диктатурой.

Верховский, ссылаясь на публикацию «Журнала соединенного заседания комиссий по обороне и по иностранным делам 20 октября 1917 года», вскоре после тех событий писал: «В “Былом” № 12, 1918 г. я прочитал отчет о заседании предпарламента 20/X. Прежде всего, никакой предварительной инсценировки с моего ведома не было. Напротив, в заседании, которое было у меня в тот же день и где я перед членами Ц.И.К. настаивал на решительных шагах в пользу мира, я не получил поддержки; наоборот, меня просили воздержаться от выступлений в резкой форме и просили дать План положения армии. Затем весь отчет по стенограмме мной не проверен и в ней многое неверно, а части нет совсем. Именно нет всей моей мотивировки необходимости объединения всей власти по борьбе с анархией в одних руках, опираясь на большинство советов и армейских организаций, на что Терещенко, не обинуясь, сказал в своем ответе: “Это диктатура”; этого тоже нет, и есть только последний вопрос Цедербаума на эту же тему…» (л. арх.).

Из материалов личного архива видно, какими именно аргументами подкреплял свое выступление военный министр. Верховский вспоминал: «Затем, и это главное, не затронута также моя мотивировка о необходимости говорить о мире, вернуть этим армии боеспособность – сильно сократив ее и тогда, как меня спросили:

– Даже, если мирные переговоры будут неудачны?

– Тогда с реальной силой в руках мы будем в состоянии ожидать мира сколько нужно.

Вот на это меня и спросили:

– А если союзники не согласятся?

– Тогда мы пройдем через величайшие страдания вследствие захвата власти большевиками. Точка зрения моя была: если можно, вместе с союзниками заключить мир. Если нельзя, то говорить о нем и, пользуясь переменой настроений, восстановить порядок и стать величиной на счетах, а не разлагающимся трупом» (л. арх.).

Как видим, военый министр ставил вопрос вполне реалистично. В его докладе не было того «верхоглядства», которое произвело столь сильное впечатление на Винавера: «Сухим, беззвучным голосом, окидывая собрание холодным взглядом бесстрастных, точно стеклянных глаз, молодой человек в генеральском мундире путем цифр, дилетантски составленных, доказывал нашу небоеспособность, не задаваясь, по-видимому, даже вопросом о «моральном и государственном смысле предлагаемого им поворота».

Верховский предложил резко сократить численность вооруженных сил за счет демобилизации старших возрастов. Одновременно предполагалось возродить строгие дисциплинарные меры, в том числе создать отдельную группировку, численностью до 150 тысяч человек, для борьбы с дезертирами и погромщиками в тылу.

Доклад военного министра оказал на собрание потрясающее впечатление, но он ясно видел, что это впечатление было враждебно сказанному в докладе. На возражения участников заседания, что немедленный мир означал бы потерю доступа к Балтийскому морю, крушение надежд, связанных с революцией, военный министр отвечал, что его интересовали не завоевания революции, а спасение страны. Верховский вспоминал важные подробности того исторического заседания:

«Кускова, всплеснув руками, говорит:

– Что, вы министр Временного правительства предлагаете сепаратный мир? Как это может быть?

Я ответил:

– Не мир, но шаги к его приближению вместе с союзниками.

Мартов спросил:

– Нужно ли опасаться захвата власти большевиками?

Я ответил, что этого не боюсь и что управлюсь с этим.

Терещенко спрашивал:

– Как же эти лишения должны давить на армию, а бунтуют тыловые солдаты? Вообще вопрос в такой постановке Временным правительством не был поставлен. Что касается диктатуры, то она совершенно не нужна.

Он умышленно исказил мою мысль. Я говорил лишь о борьбе с анархическими и погромными выступлениями» (л. арх.).

Обсуждение доклада Верховского потонуло в словопрениях, закончившихся в момент закрытия заседания в 12 часов 10 минут ночи, то есть уже 21 октября. Воистину сказано: «Наказана ты, Русь, всесильным роком, как некогда священный Валаам: заграждены уста твоим пророкам, а слово вольное дано твоим ослам!».

А. И. Солженицын, очевидно, не знал всех подробностей (или не хотел их отражать в своих трудах) и писал о докладе Верховского сжато, в виде тезисов: «Всем видно, что правительство в параличе воли. – На секретном заседании двух комиссий предпарламента доклад Верховского, не согласованный с ВП: Армия больше воевать не может, надо спасать государство; вырвать почву из-под большевиков, самим первым предложив мир; заключить мир, какой сейчас возможен. И нужна сильная единоличная власть».

Реальность была такой: в октябре весь фронт был готов к свержению Временного правительства. Рассчитывать можно было лишь на казачьи районы – Кубань, Терек, Дон, Астрахань.

А. И. Верховский называл вещи своими именами: «Мой ультиматум в предпарламенте сорвался. Не поддержали его, на гибель армии и страны » (выделено мной. – Ю. С., л. арх.).

Ультиматум военного министра был очень смелым и решительным шагом, поскольку в офицерской среде, у лидеров политических партий, в «образованном обществе» идея мира приравнивалась тогда к прямой измене России. Всполошилась так называемая «независимая» пресса:

Про ультиматум Верховского в Предпарламенте с требованием начала мирных переговоров в «Истории Гражданской войны в СССР» не упоминалось вовсе, но было отмечено: «21 октября редактор бульварной газетки «Общее дело» Бурцев сообщил, что на заседании комиссии Предпарламента 20 октября обсуждался вопрос о заключении с немцами сепаратного мира. По распоряжению Керенского газета была немедленно закрыта, но не за клевету, а… за разглашение сведений о закрытом заседании комиссии».

Еще раньше за призывы к немедленному миру досталось Ленину:

Отношения Верховского с родными обострились. Его мать, наслушавшись разговоров «тетушек и бабушек», мрачно глядела на него и говорила о том, «что-де нельзя подделываться к большевикам». Брат Леонид, фронтовик, капитан Л.-Гв. Егерского полка бранился и спрашивал, как он думает выйти из этой грязной истории. «Офицеры, – говорил он, – просто обвиняют тебя в том, что ты ведешь двойную игру и из карьеристских соображений заискиваешь перед большевиками».

Историческая возможность исправить ситуацию была упущена еще раз. На этот раз – окончательно. Верховский вспоминал: «Выступление мое было подготовлено до заключения о невозможности воевать (стр. 33 «Былого»). Дальше я говорил уже под давлением безотчето больного чувства разочарования в людях, с которыми шла работа во главе страны. Временное правительство не понимало вопроса мира, а Ц.И.К. необходимости борьбы с анархией силой. А при этих 2х данных гибель была неизбежна, что и случилось. И здесь мне захотелось в последний раз бросить все результаты всех наблюдений, чтобы заставить людей думать. Этого требовало логическое развитие, ибо за ним, конечно, оставался вопрос: «Ну так что же делать?». И этот ответ был дан и жизнь его подтвердила. 23 октября Терещенко получил от Австрии предложение сепаратного мира и этот козырь не сумел использовать. Потом, сидя в тюрьме, он говорил об этом Пальчинскому, а тот мне» (л. арх.).

Американский посол в России Френсис признавал, уже после Гражданской войны, что Терещенко дважды у него обедал и уверял посла, что он первого августа получил от Германии выгодные предложения о мире. Эти предложения Терещенко показал только Керенскому.

Разочарование постигает большей частью близоруких людей. Эмигрант Керенский дал интересное интервью:

«Макс. Смогли бы вы одолеть большевиков, если бы заключили сами сепаратный мир?

Керенский. Мы были бы сейчас в Москве.

Макс. Почему же вы этого не сделали?

Керенский. Мы были слишком наивны».

В результате такой «наивности» Первая мировая война окончилась для России «позорным», по мнению Верховского, миром, а некогда могущественная Российская империя оказалась на Голгофе. Последствия той войны известны. По образному выражению Сталина: «Кому достались пироги и пышки, а кому синяки и шишки».

Примечательно, что граф Павел Граббе, сын графа А. Н. Граббе, начальника Конвоя Его Императорского Величества Николая II, в своих мемуарах назвал Ленина гением именно за понимание им насущных народных нужд, за то, что «солдаты хотели вернуться домой, а крестьянам нужна была земля».

В книге А. Г. Авторханова «Ленин в судьбах России» приведена интересная цитата из книги американского профессора Стефана Поссони (1913–1995), характеризующая политическую обстановку в конце октября. Он писал: «Верховский оказался прав не только как военный, но и как проницательный политик в силу своего природного дара трезво анализировать обстановку. Какие же выводы сделало правительство из дискуссии между Терещенко и Верховским? Подтвердило “верность” союзникам (поистине верность до могилы!) и выгнало Верховского из кабинета…».

Генерал Верховский был вынужден подать в отставку. Это, с его слов, происходило так: «На заседании 19 октября, где я заявил об отставке, причина, окончательно меня толкнувшая, была следующая. Целый вечер они обсуждали, что делать ввиду готовившегося движения большевиков. Кишкин дал единственное предложение – новое воззвание к лучшим чувствам. Обсуждалось, кому дать власть в городе: Полковников не хорош, Пальчинский одиозен. Обо мне ни слова, как будто меня нет. Керенский снимает вопрос с обсуждения. Говорит, что подумает, как сделать. Военному человеку это не переносимо. Надо драться и сегодня же, а потому если не решают, то весь разговор “скучно слушать! Вздор говорят”. Это я и сказал». (л. арх.).

А. Ф. Керенский, однако, не решился сказать всю правду об отставке военного министра, и 24 октября 1917 года под рубрикой: СОБЫТИЕ ДНЯ появилось правительственное сообщение: «…генерал Верховский уволен в отпуск с освобождением от должности военного министра».

Этот судьбоносный момент самим Верховским изложен иначе: «Я хотел уйти так, чтобы это не произвело вредного впечатления на армию. Военный министр уходит в отставку вследствие несогласия Временного Правительства идти на мир с Германией, а я боялся, что именно так в упрощенной психологии толпы, будет истолкован мой уход. Вопрос о мире в армии стал столь больным, что мои товарищи по кабинету нашли невозможным громко сказать причины моего ухода. Я подал в отставку 19 октября, а они 22 поместили приказ, что я увольняюсь в отпуск на 2 недели без прошения. Поэтому мне пришлось молчать и слушать весь вздор, все гадкие сплетни, всю грязь, которую тогда обо мне говорили…».

Добавим, что не только говорили, но и писали… После отставки чрезвычайный интерес российской периодической печати к Верховскому пропал надолго, и только обозреватель французской газеты «Le Progrès» 14 ноября 1917 года с опозданием сообщил публике «сенсацию», заключающуюся в том, что, оказывается, во Временном правительстве находился человек, который пошел на сговор с большевиками и это, мол, значительно упростило переворот. Этим человеком оказался… военный министр генерал Верховский, предательство которого стало для Керенского очевидным слишком поздно…

В лукавых словах французского обозревателя можно найти и рациональное зерно. Хотя никакого отношения к большевикам Верховский не имел, можно согласиться, что его уход с поста военного министра действительно «значительно упростил переворот».

Союзникам Керенский объяснил увольнение Верховского тем обстоятельством, что он пытался захватить власть. Такое признание означает, что А. Ф. Керенский был не таким уж простачком, как его аттестуют, и понимал опасность, исходящую от молодого генерала, готовящегося в наполеоны. «Керенский, – писал Верховский, – взял даже с меня слово, что я срочно уеду из Петрограда».

Очевидно, что Временному правительству пришлось – выражаясь гоголевским языком, – решать сложную задачу: такой ли был человек генерал Верховский, «которого нужно задержать и схватить как неблагонамеренного, или же он такой человек, который может сам схватить и задержать их всех, как неблагонамеренных».

А. И. Верховский вспоминал другие подробности своей отставки: «Последняя сцена, где мне заявили о решении Временного правительства меня освободить, были Керенский, Коновалов и Милянтович. Прочли и мое заявление: «Вы так слабы, что не можете даже меня арестовать, а я беру на себя делать, и не выступать нельзя». Я еще сказал, что Керенский должен уходить, и поскорее» (л. арх.).

После отставки Верховского «диктатора» Петрограда с исключительными полномочиями «по водвореннию порядка» все-таки назначили. Словно в насмешку над здравым смыслом, им стал один из руководителей кадетской партии, доктор медицины, по профессии физиотерапевт – Николай Михайлович Кишкин. Примечательно, что когда военный министр Верховский при посещении 20 сентября Преображенского, Егерского и Волынского полков столкнулся с митинговым оратором большевиком-прапорщиком, провозглашавшим сверхпопулярный лозунг «Долой войну!», то он увидел, что солдаты испытывали «бешеное удовольствие, когда он нападал на Временное правительство, состоящее из буржуев, разных Кишкиных-Бурышкиных ». Только личная популярность помогла тогда Верховскому одержать верх, и, как он вспоминал, «победить» (л. арх.).

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, хорошо знавшая Верховского с его юных лет, но не располагавшая всей полнотой информации, отметила в своем дневнике:

«21 октября [пятница] 1917 ‹….› Все более тревожные и грозные вести приходят из Петербурга. Верховский, занимавший пост военного м[инистра], ушел в отставку, он, впрочем, на эту должность не слишком-то годился. Газеты полны сообщений о самом ужасном, что только можно себе представить. Повсюду царит анархия, и никто ничего не делает, чтобы этому помешать. Говорят, нынешнее правительство низложено».

21 октября 1917 года Верховский сдал полномочия своему заместителю генералу А. А. Маниковскому и в тот же день покинул столицу. Находясь вместе с женой в ссылке на острове Валаам, в девственной тишине, где не было ни телефона, ни телеграфа, ни писем, Александр Иванович сожалел, что упустил исторический шанс для себя и для России, – «все-таки можно и нужно было прогнать Временное правительство “силой штыков”».

Бывший член Временного правительства Ф. Степун вполне обоснованно считал: «Законности власти Керенского можно было и не признавать, так как он не был ни помазанником Божиим, ни всенародным избранником, а всего только ставленником цензовой Думы и самозваного Совета рабочих и солдатских депутатов». Философ Ф. Степун был прав: начиналась долгая эпоха самозванцев…

После отставки военного министра дальнейшие исторические события происходили по сценарию, который отчетливо предвидел Верховский. 24 октября примерно в десять часов утра Керенский созвал в своем кабинете в Зимнем дворце совещание министров и сообщил им о «захвате инициативы в свои руки». После этого он, получив одобрение своей заранее заготовленной для выступления в Предпарламенте речи, уехал в Мариинский дворец.

Заседание Предпарламента открылось в 12 ч. 30 минут… Неожиданно в министерской ложе появился Керенский. Его взволнованный вид привлек к себе внимание депутатов. В зале началось оживление. Как только министр Никитин кончил речь, трибуну быстро занял Керенский. Он резко обрушился на большевиков, обвинив их в организации восстания, в выражениях не стеснялся, а Ульянова-Ленина обозначил как скрывающегося государственного преступника. Речь Керенского была бурная, крайне длинная и, как писали в «Истории Гражданской войны», – «истерическая». Керенский констатировал, что имеет место «полное, явное, определенное состояние известной части населения Петербурга как состояние восстания».

С кадетской скамьи (с которой несколько дней назад едва ли не освистали генерала Верховского. – Ю. С.) раздались крики:

– Дождались!».

После порции словесного гипноза, выпущенного в зал, Керенский потребовал от Предпарламента чрезвычайных полномочий для ликвидации восстания самыми решительными мерами, то есть речь шла о той самой диктатуре, в которой 5 дней назад было отказано Верховскому. В 2 часа дня Керенский, провожаемый овацией, покинул трибуну и помчался в Зимний дворец отдавать распоряжения.

Но этим дело не кончилось. Совет республики продолжал работать и вымучивал из себя вотум поддержки в течение… шести часов!.. «Устраивались перерывы заседания, фракции совещались по своим комнатам, велись межфракционные переговоры. В результате к вечеру Временный совет раскололся на две почти равные части. Ничтожным большинством голосов прошла «левая» формула, представлявшая собой целую лекцию о «демократических» способах борьбы с вооруженным мятежом. Когда председатель Совета привез эту резолюцию в Зимний дворец, министр-председатель с полным основанием спросил, не равносильна ли она выражению недоверия правительству и не следует ли ему уйти в отставку. Коалиционный предпарламент не оказал поддержки коалиционному правительству. Республиканский центр в самую критическую для революции минуту обанкротился».

* * *

Еще у древних авторов, у Аристотеля в «Политике», в политологии эпохи Александра Македонского, утверждалось, что путь от тоталитаризма к демократии лежит через просвещенную диктатуру. Отчасти это признавалось и в советское время, имея в виду так называемую «диктатуру пролетариата».

В личном архиве сохранился киносценарий А. Я. Каплера (близкого друга Светланы Аллилуевой) «Ленин в Октябре». Историки кино утверждают, что Сталин лично делал цензуру всех киносценариев, внося поправки, но имела ли место такая цензура в данном случае – неизвестно. Так или иначе, но этот «шедевр» превратился в сценарий… кинокомедии. Или пародии. Комизм этой пародии заключается в том, что в этом сценарии о Верховском не сказано ни слова, но о необходимости диктатуры было сказано весьма определенно. Так, на совещании у английского посла прозвучал оригинальный монолог какого-то придуманного Каплером героя: «…Отдать пол-России? Давайте! Кавказ англичанам? (жест в сторону посла) Ради бога! Украину этим… ну, известно кому! …Пусть жрут! Мы на все согласны. Но человека дайте! Дайте человека, в которого я бы поверил! Дайте настоящего душителя! Да, да! Душителя! Вот именно – душителя, вешателя, собаку! …Где этот человек? …где эта кровавая рука? Где этот кулак, который сломает вшивой стране хребет?»

В 1917 году было не так уж много претендентов на диктаторские полномочия, хотя уже с лета все настойчивее в самых разных кругах стала звучать мысль о необходимости установления «сильной власти» для решения насущных военных, политических и экономических проблем. Нужен был «энергичный толчок», чтобы все почувстовали, что появилась централизованная власть, чьи приказы и распоряжения действительно будут выполняться на местах. В таких условиях неизбежно должен был появиться единовластный военно-политический лидер России, чтобы вывести страну из тупика. Промышленники даже предлагали на эти цели Верховскому крупные средства до сотни миллионов. По сути, это был подкуп, и военному министру предлагалось исполнить роль генерала Кавеньяка…

О диктаторских амбициях генерала Верховского, кроме А.Ф Керенского, догадывались всего несколько человек. Один из них – проницательный историк Мельгунов отмечал в своем дневнике (18.09.1917): «Никто не замечает, что в наполеоны-то пробирается Верховский». По мнению Берберовой, Мельгунов считал его «подозрительным авантюристом».

Далее Берберова писала: «24 октября по Петрограду разнесся слух, что Верховский провозгласил себя диктатором». На чем был основан этот слух – непонятно, поскольку Верховский в это время уже находился на о. Валааме.

Вторым человеком была его сестра, которая (в своеобразной стихотворной форме) записала в своем дневнике: «Россия, Родина моя, свое Европе скажет слово и миру принесет непочатый источник своих богатств, духовных и земных. Мой брат, мой Саша, первый, властною рукою ее на эту выведет дорогу» (л. арх.).

Третьим человеком был прапорщик Ф. Степун, философ по образованию, трудовик по партийной принадлежности и ставленник Б. В. Савинкова. В то время он занимал должность начальника политуправления военного министерства. Степун понял замысел своего начальника генерала Верховского и изложил его так: «Смотря на красивое, холодное, но одновременно и бредовое лицо человека, готовящегося в Наполеоны, якобинца, я ясно почувствовал, что этот молодой генерал или так скоро сорвется, что с ним идти не стоит, или так далеко пойдет, что с ним идти не след… Человек бесспорно умный, талантливый, энергичный и по своим политическим взглядам кое в чем даже более близкий мне, чем Савинков, – продолжал Степун, – Верховский сразу же оттолкнул меня от себя. …В нем чувствовался честолюбивый карьерист, который в стремлении к своей цели не будет слишком разборчив в средствах. По своему внешнему облику – аристократ, по своему внутреннему строю – большевик. Его план, очевидно, заключался в том, чтобы, опираясь на левый фланг революционной демократии, стать тем диктатором, которым Корнилов стать не сумел».

Заслуживает интереса такая деталь. Военный министр, после получения от Ф. Степуна прошения об отставке, вызвал его к себе для личных объяснений, причем встреча была назначена… на 6 часов (!) утра. Степун вспоминал подробности своей последней встречи с Александром Ивановичем: «Поздоровавшись, Верховский сразу же нервно и гневно обрушился на меня за мое нежелание работать с ним над оздоровлением армии. Он с горечью упрекал меня в том, что я покидаю его, зная, до чего мало людей и что у него каждый человек на счету. Все, что он говорил, было правильно, но все же я чувствовал, что во всех его правильностях не было правды. Он говорил горячо, но я оставался холодным. Так мы и расстались».

От тридцатилетнего генерала Верховского в то время требовалось «всего-то»: либо получить власть из рук Предпарламента легально, либо воспользоваться опытом тридцатилетнего Бонапарта, который в аналогичной ситуации ликвидировал Директорию в 1799 году без малейших затруднений, причем «даже не пришлось никого ни убить, ни арестовать».

Глава партии октябристов А. И. Гучков, по характеристике Верховского, заговорщик и очень беспокойный человек, в своих воспоминаниях в очень сильных выражениях отзывался о Верховском. Он считал, что генерал Верховский не был сторонником революции, а был «профитером революции», пытавшимся продвинуться к вершинам власти на ее волне… Гучков, как и Степун, считал, что генерала Верховского могло «занести».

А. И. Верховский с молодых лет основательно изучал отечественную и мировую историю. В семейной библиотеке сохранилась, в частности, книга с его автографом, вышедшая в 1909 году: «История происхождения современной Франции. Новый порядок». Это были времена революционных преобразований во Франции, когда в промежуток времени между свержением с трона Людовика ХVI и установления республики господствовал не поддающийся определению переходный порядок, длившийся сорок два дня, с 10 августа по 22 сентября 1792 года; он не был ни республикой, ни монархией, но закончился республикой…

Случайно (?) на одной из страниц сохранилась закладка из засушенного кленового листа… Когда Наполеон Бонапарт в качестве простого зрителя присутствовал при разгроме Тюильри то, видя у окна Людовика ХVI, одетого в красный колпак, он воскликнул: «Каким образом позволили войти этой сволочи! Нужно было смести пушечными выстрелами четыре или пять сотен, и остальные побежали бы». 10 августа, когда звучал набат, его презрение одинаково было как по отношению к толпе, так и по отношению к королю…».

Феномен Наполеона Бонапарта, генерала, «спасавшего» республику, а ставшего императором, не давал в то время покоя многим. Керенский любил позировать «под Бонапарта»: рука в перчатке прекрасной кожи за обшлагом френча, вторая – за спиной, на сапогах – шпоры… В бонапартизме подозревали и генерала Корнилова.

А. И. Верховский старался дипломатично обходить тему диктатуры. Он писал: «Люди, которые соглашаются работать в такое время разрушения, идут на Голгофу. Они несут на алтарь родины самое дорогое – свое доброе имя, отдавая его вихрю политической борьбы. Бесконечно тяжелый, неблагодарный труд – тормозить катящееся в пропасть безумное стадо».

Действительно, путь этот труден и тернист. Черчилль, к примеру, высказывал такое мнение: «Одна из невыгодных сторон диктатуры состоит в том, что диктатор часто подчиняется диктату других, и то, что он делает по отношению к другим, может быть сделано по отношению к нему».

Так или иначе, но план военного министра генерала Верховского стать единовластным военно-политическим лидером огромной страны, причем на легальных основаниях, и, главное, – бескровно, не состоялся. Как видно из документов личного архива, главной частью этого плана было – перехватить инициативу мирных переговоров у большевиков и, опираясь на решение комитетов, проводить свою линию, постепенно сосредоточивая власть в своих руках. По его мнению, можно и нужно было, пойдя широко навстречу, подойти бережно к душе освободившегося народа, завоевать его доверие, повести за собой и предохранить от тех страшных ошибок, в которые он впал. Однако ход российской истории (а по сути, и всего человечества) пошел «другим путем»…

Трудно не согласиться и с таким высказываением древнего мудреца: «И обратился я и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их».

 

Глава VII. Вчера было рано, завтра будет поздно

Замечено, что все, что происходит в истории, – результат причудливого соединения, игры объективных тенденций и субъективных факторов. Как отмечал поэт: «По всему поэтому в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик Ленин»…

Генерал Верховский снова оказался в самом эпицентре ситуации, когда решались проблемы мирового уровня. Снова, как любил говорить Александр Иванович, повернулось колесо его судьбы… На этот раз повернулось «колесо судьбы» всей огромной России. Начиналась новая эпоха, а тернистый путь к «светлому будущему» послужил основанием для А. И. Солженицына назвать свое всемирно известное произведение – «Красное колесо»…

В ночь с 24 на 25 октября 1917 года В. И. Ленин покинул свою петроградскую квартиру на Сердобольской ул., д. 1а, оставив М. В. Фофановой записку: «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. Ильич»…

Газета «Новое время» внимательно отслеживала ситуацию. Отметив, что после увольнения Верховского временное управление Военным министерством возложено на генерала от артиллерии А. А. Маниковского, эта газета подчеркивала: «Мы получили сведения о сильном давлении большевиков на Временное правительство в смысле оставления генерала Верховского на посту Военного министра».

Нельзя исключать, что анонимный источник, сообщивший газете такие сведения, был провокатором, пытавшимся доказать «большевизм» Верховского, в то время как он делал отчаянные попытки добиться и в Правительстве и в Предпарламенте диктаторских полномочий как раз для борьбы с большевиками.

25 октября (7ноября) 1917 года Временное правительство с необычайной легкостью было низложено.

Накануне вечером 24 октября 1917 года Ленин написал свое самое знаменитое (по последствиям) письмо к членам ЦК ВКП(б):

“Товарищи!

Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно.

Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс.

Буржуазный натиск корниловцев, удаление Верховского (здесь и далее выделено мной. – Ю. С.) показывает, что ждать нельзя. Надо, во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.

Нельзя ждать! Можно потерять все!

Цена взятия власти тотчас: защита народа (не съезда, а народа, армии и крестьян в первую голову) от корниловского правительства, которое прогнало Верховского и составило второй корниловский заговор.

Кто должен взять власть?

Это сейчас неважно: пусть ее возьмет Военно-революционный комитет «или другое учреждение», которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям интересов народа, интересов армии (предложение мира тотчас), интересов крестьян (землю взять должно тотчас, отменить частную собственность), интересов голодных.

Надо, чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью.

История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.

Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них.

Взятие власти есть дело восстания; его политическая цель выяснится после взятия.

Было бы гибелью или формальностью ждать колеблющегося голосования 25 октября, народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой; народ вправе и обязан в критические моменты революции направлять своих представителей, даже лучших своих представителей, а не ждать их.

Это доказала история всех революций, и безмерным было бы преступление революционеров, если бы они упустили момент, зная, что от них зависит спасение революции, предложение мира, спасение Питера, спасение от голода, передача земли крестьянам.

Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!

Промедление в выступлении смерти подобно.»

(написано 24 октября 1917 года. Впервые напечатано в 1924 году. Печатается по машинописной копии).

Очередной исторический парадокс… Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко («этот толстяк Родзянко»), не единожды обласканный императором и питавшийся, как вся правящая элита, от щедрот империи, во время начавшейся в Петрограде в конце февраля смуты срочно отправил 26 февраля Николаю II телеграмму, в которой, описав беспорядки в столице, столкновения воинских частей, стрельбу, убеждал царя: «…Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на Венценосца». Заметно, что концовка писем Ленина к съезду и Родзянко к царю весьма похожи как по стилю, так и по содержанию…

Василий Васильевич Розанов (1856–1919), русский религиозный философ и талантливый писатель-публицист, умерший от голода в Советской России, в своем «Апокалипсисе нашего времени» писал: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая “Великого переселения народов”. Там была – эпоха, “два или три века”. Здесь – три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтó же осталось-то? Странным образом – буквально ничего».

Считается, что Розанов имел порочное тяготение к крайностям и сгущал краски. Но вот какие слова нашлись в одном из писем сестры Верховского: «…жизнь совершенно остановилась» (л. арх.).

Как предсказал древний пророк, «Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет тысяча двести девяносто дней».

А. И. Верховский буквально пророчески предсказывал ближайшее будущее России: «Выйдя впервые к большой государственной работе, русское общество, сменившее царское правительство, оказалось не подготовленным к принятию власти, к большим решениям. Теперь пришли другие люди, которые не будут разговаривать. Они будут действовать. Проделают для темного народа свой «наглядный» опыт обучения, и, лишь пройдя через горькое падение, просветленный народ найдет свою правду. Что же, да будет воля Божия»…

Прошло 20 лет. За это время «Чаша гнева» была переполнена и «Бич Божий» действительно обрушился на многих – за грехи великих людей страдают народы, породившие этих людей…

Политическая обстановка в стране радикально поменялась. «Ленинская гвардия» была почти полностью физически истреблена. Революция после долгого периода неистовства была убита наповал.

Начиная с 1937 года в печатной продукции, издаваемой огромными тиражами, появились такие словосочетания и эпитеты, относящиеся к бывшим соратникам по борьбе: «изверги из бухаринско-троцкистской банды… ликвидация остатков бухаринско-троцкистских шпионов, вредителей, изменников родины… подонки человеческого рода… ничтожные лакеи фашистов… белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь силе ничтожной козявки, забывшие, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь – временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам…».

Вина бывших соратников по претворению в жизнь идеалов Великой Октябрьской Социалистической революции была неопровержимо «доказана», нужные «признания получены»: «Провокаторские попытки срыва брестского мира в начале 1918 года; заговор против Ленина и сговор с «левыми» эсерами об аресте и убийстве Ленина, Сталина, Свердлова весной 1918 года; злодейский выстрел в Ленина и ранение его летом 1918 года; мятеж «левых» эсеров летом 1918 года; намеренное обострение разногласий в партии в 1921 году с целью расшатать и свергнуть изнутри руководство Ленина; попытки свергнуть руководство партии во время болезни и после смерти Ленина; выдача государственных тайн и снабжение шпионскими сведениями иностранных разведок; злодейское убийство Кирова; вредительство, диверсия, взрывы; злодейское убийство Менжинского, Куйбышева, Горького, – все эти и подобные им злодеяния, оказывается, проводились на протяжении двадцати лет при участии или руководстве Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и их прихвостней – по заданиям иностранных буржуазных разведок…».

Сегодня все это кажется каким-то умопомрачением, но в такой тревожной обстановке беспартийному Александру Ивановичу приходилось жить, работать и надеяться, что его минует сия чаша… Можно догадаться, по какой причине в личном архиве сохранились газеты за март 1938 года, и на развороте одной из них можно прочитать, чем заканчивались такого рода судебные процессы:

«ПРИГОВОР НАРОДА

Десять долгих дней Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР хладнокровно и беспристрастно распутывала клубок страшнейших злодеяний, совершенных бандой фашистских убийц, предателей, изменников, диверсантов, вредителей, человекообразными тварями из «право-троцкистского блока».

Со скамьи подсудимых, где рядом с бандитом-отравителем, подлым организатором убийств и отравлений Ягодой, мнившим попасть в «российские Гитлеры», сидел растленный кривляка, «проклятая помесь лисы со свиньей», «теоретик» убийств и подлости, главарь всей этой фашистской сволочи Бухарин, где доживали свои последние дни шпионы, провокаторы, ничтожества, продажные шкуры фашистских разведок, – со скамьи подсудимых шел смрадный запах мертвечины и разложения.

Чего хотели эти человекоподобные твари? Они хотели повернуть вспять колесо истории. Они хотели утопить в крови великое, завоеванное в бесчисленных боях под руководством большевистской партии Ленина – Сталина, счастье советского народа. Они хотели вернуть капиталистов и помещиков, снова надеть капиталистическое и помещичье ярмо на рабочих и крестьян, они хотели свергнуть советскую власть.

В звериной ненависти к советской власти объединились, слились в зловонную кучу человеческих отбросов правые, троцкисты, меньшевики, эсеры, буржуазные националисты, старые царские охранники, шпионы фашистских разведок и так далее и тому подобное…».

(Фрагмент из речи государственного обвинителя – прокурора Союза ССР тов. А. Я. Вышинского.)

Честь и слава советским разведчикам и их руководителю – сталинскому наркому Н. И. Ежову! (расстрелян 4.02.1940. – Ю. С.)

Да здравствует советский суд, выполнивший волю великого советского народа!»

Возникает закономерный вопрос: отчего такое стало возможным и могло ли быть иначе? Трудно сказать. Однако еще в 1881 году Ф. М. Достоевский ясно предвидел такой ход событий: «А так как народ никогда таким не сделается, каким его хотели видеть наши умники, а останется самим собою, то и предвидится в будущем неминуемое и опасное столкновение».

 

Глава VIII. Россия на Голгофе

Опубликованных достоверных источников с информацией о деятельности А. И. Верховского в 1914–1918 годах явно недостаточно. Заслуживающей внимания можно считать работу Александра Ивановича «Россия на Голгофе (Из походного дневника 1914–1918 гг.)». Эта книга, в которой было немало горькой правды, была выдержана в антибольшевистском духе и потому становилась опасной для новой власти. Опасной на долгие десятилетия. Вследствие такого обстоятельства к настоящему времени она стала библиографической редкостью. Работа над книгой уже подходила к концу, когда в феврале 1918 года А. И. Верховский был арестован органами ВЧК.

Небольшая по объему (141 страница), эта книга представляет собой вполне достоверный источник. Она завораживает читателя и в то же время заставляет задуматься: откуда у молодого офицера могли появиться настолько глубокие познания во всех сферах общественной жизни Российского государства? Что заставляет историков (и не только их) разбирать книгу на цитаты? Почему некоторые вопросы, им поднятые, до сих пор не теряют своей актуальности?

Возможно, что именно по таким причинам в новое «смутное время» начала 1990-х годов «Военно-исторический журнал» опубликовал это произведение.

«Походный дневник» Верховский начал писать 1 августа 1914 года, тотчас по возвращении из сербской командировки, и закончил 22 марта 1918 года, поэтому ее можно считать, в определенном смысле, продолжением «Сербского дневника». Есть и отличия: «Сербский дневник 1914 года» Верховский писал «день в день» и в этом, кроме прочего, состоит его особая ценность. В книге «Россия на Голгофе» встречаются незначительные более поздние вставки, дополняющие и без того огромный массив информации. Печаталась книга в спешке. На сохраненном в семье дарственном экземпляре сестра Верховского сделала позже многочисленные корректорские правки.

Точная дата выхода книги в свет неизвестна, но, судя по дате автографа на книге – 30 мая 1918 года, можно с полным основанием утверждать, что она увидела свет до этой даты. В семейном архиве сохранился экземпляр этой книги с автографом А. И. Верховского, посвященным Лидии Федоровне Верховской: “Моему дорогому другу – жене, в воспоминание о пути, пройденном вместе”. Эта «опасная» книга со временем оказалась на сохранении у сестры Александра Ивановича в Ленинграде, а причиной тому была постоянная угроза обысков в квартире Верховского в Москве в 1930-х годах.

По воспоминаниям сына А. И. Верховского, Николая Александровича, большое участие в подготовке книги к изданию принял М. Горький. Книга была издана в Петрограде в 5-й Государственной типографии, располагавшейся по Стремянной улице в доме 12, бывшей типографии П. П. Сойкина.

«Россия на Голгофе» была издана в сокращенном виде. Сам Верховский так обосновывал это сокращение: «Невозможность писать полностью о современниках, а также тяжелая политическая обстановка дня принуждает меня сильно сократить последнюю главу дневника».

Характерно посвящение автора, сделанное типографским способом на титульном листе: «Посвящается светлой памяти друзей, погибших за родину на полях сражений и замученных в усобицах революции».

Примечательно, что в этой книге-дневнике Верховский не остановился на подробностях Февральской революции 1917 года, окончившейся свержением трехсотлетней династии Романовых. Возможно, что объяснить это можно нежеланием писать неправду, а правда о его отношении к низложенному императору Николаю II могла быть понята в то время современниками превратно. Отношение Александра Ивановича к революционным потрясениям февраля 1917 года станет понятным всего лишь из одной его фразы из «Сербского дневника». Он писал, правда по отношению к революции, совершенной партией младотурок, свергших султана Абдул-Гамида: «Они все ждали, что из пепла сгоревшей в революции монархии вылетит Феникс, а выползло чудовище обло, с кровавой пастью!» (С. дн. 27.II).

А. И. Верховский в своей книге весьма оригинально высказывался и по поводу идеологии большевиков, к партии которых совершенно безосновательно постоянно примешивали его имя: «Большевизм, пожалуй, не столько идея, сколько темперамент. То, что составляет мечту каждого социалиста, то они хотят видеть сейчас, не медля ни минуты и все ломая на своем пути. Интернационал сейчас, передел капиталов сейчас, власть пролетариату сейчас…».

Адъютант военного министра Верховского поручик Верцинский (?) уверял «направо и налево», что генерал Верховский «совсем не социалист»… Один из героев Ф. М. Достоевского так определял отрицательные качества этой категории людей: «Почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это?».

Был ли А. И. Верховский по своим убеждениям таким социалистом? Рискнем сказать, что нет. Хватательные инстинкты, стяжательство, накопительство и корысть были ему чужды. Его личные интересы всегда были на втором плане. В то же время хорошо известно – Александру Ивановичу была близка в то время идея Г. В. Плеханова о несвоевременности Октябрьской революции. Плеханов, большую часть жизни посвятивший «освобождению рабочего класса», писал: «Русская история еще не смолола той муки, из которой со временем будет испечен пшеничный пирог социализма». Эти слова, увы, оказались пророческими.

Интересно, что несмотря на критику Плехановым «Апрельских тезисов», названных им «бредом», Ленин с большим почтением относился к Георгию Валентиновичу и не преследовал его.

Плеханов, одним из девизов которого был «Страна не может быть великой, пока бедны ее граждане!», скончался 30 мая 1918 года и был похоронен 5 июня в Петрограде рядом с Белинским на Литераторских мостках. Возможно, что Верховский мог присутствовать на его похоронах. Во всяком случае, такое предположение вполне допустимо: в личном архиве сохранилась фотография «Плеханов в гробу», и на ее обороте стоит автограф известного в то время фотографа Оцупа.

На допросе по делу «Весна» 7 февраля 1931 года А. И. Верховский так показывал свою «контрреволюционность»: «Я встретил Октябрьскую революцию как враг. Я считал ее лозунги: «хлеб, мир и свобода» – обман, считая, что Советская власть ведет страну к гибели. Поэтому я все силы положил на борьбу с Советской властью и участвовал во всей борьбе, руководимой партией с.-р. Я подготовил восстание с целью захватить власть в Ленинграде, для чего сколачивал кадры демократического офицерства и вел агитацию на заводах. Устанавливал взаимодействия для вооруженной борьбы с Соввластью с Украинской Радой, для чего я ездил в Киев по предложению ЦК партии с.-р. с одним из членов ЦК (кажется – Ирштейн). Говорил с Петлюрой, но соглашение не состоялось, т. к. Рада вошла в союз с немецким правительством. Вел подготовку создания новой власти при действующей армии, для чего вместе с Черновым, Фейтом и Гоцем ездил в Ставку (ноябрь 1917 г. – Ю. С.) Все это не привело ни к каким результатам. Тогда я хотел уехать на Западный фронт и поступить во Франции во французскую или американскую армию. В завязавшейся войне России ни на белой, ни на красной стороне я не желал участвовать. Но когда на Волге с.-р. стали формировать армию Учредительного собрания, я принял предложение Донского (член ЦК) ехать туда…». (По словам А. И. Верховского, поездке на Волгу помешал его арест, проведенный органами ВЧК накануне отъезда.)

К поездке Верховского в ставку 4(17) ноября 1917 года можно добавить, что накануне этой даты, 23 октября 1917 года, т. е. за 2 дня до октябрьского переворота, большевики вроде бы и не возражали против того, чтобы Верховский продолжал возглавлять во Временном правительстве военное министерство, полагая, что он не допустит нового «корниловского мятежа». Прошло менее двух недель, и отношение к генералу Верховскому круто поменялось.

«Воззвание к фронту против Духонина.

Борьба за мир натолкнулась на сопротивление буржуазии и контрреволюционных генералов…

По сообщению газет, в ставке бывшего главнокомандующего Духонина собираются соглашатели и агенты буржуазии: Верховский, Авксентьев, Чернов, Гоц, Церетели и др. Они будто бы собираются даже образовать новую власть против Советов. Товарищи солдаты! Все названные выше лица уже были министрами. Они все действовали заодно с буржуазией и Керенским. Они ответственны за наступление 18 июня и за затягивание войны. Они обещали крестьянам землю, на деле арестовывали крестьянские земельные комитеты. Они ввели смертную казнь для солдат. Они подчинялись английским, американским и французским биржевикам…

За отказ повиноваться приказам Совета Народных Комиссаров генерал Духонин отставлен от должности Верховного главнокомандующего… В ответ на это он распространяет в войсках ноту от военных атташе союзных империалистических держав и пытается спровоцировать контрреволюцию…

Не подчиняйтесь Духонину! Не поддавайтесь на его провокацию! Бдительно следите за ним и за его группой контрреволюционных генералов!..».

Книгу «Россия на Голгофе» Верховский заканчивал весной 1918 года. Александр Иванович оставался верен себе, и в отличие от других участников исторического процесса, он не пытался переложить вину на конкретных людей. 22 марта он писал с болью в душе о том, каким образом Россия оказалась на Голгофе: «Великая скорбь посетила родную землю. Обессиленная, лежит Россия перед наглым, торжествующим врагом, и все ра́вно, интеллигенция и рабочие, буржуазия и крестьянство, все классы, все партии России несут муку и позор поражения. Все лозунги провозглашены, все программы перепробованы, все партии были у власти, а страна все-таки разбита, унижена безмерно, отрезана от моря, поделена на части, и каждый, в ком бьется русское сердце, страдают без меры.

Многие, многие потеряли веру в свой родной край, в силы земли наших предков. Что же? Пусть малодушные плачут, пусть теряют веру в свой народ. Но сильные верят и будут бороться за возрождение России…

Определить и доказать причины нашей неудачи должны будут многотомные исследования, написанные в тиши библиотек и архивов, когда смолкнет ревущая стихия народной смуты. Нам же ясно до очевидности, до боли в глазах от яркого света этой правды, мы разбиты потому, что мало любили свою Родину, единую для всех! Не социалистическую, не буржуазную, а просто Родину, где мы впервые увидели свет, поля и леса которой мы любим, потому что они наши родные, народ которой, какой бы он ни был, наш родной народ, который мы любим и будем любить и будем верить в него и его возрождение к новой, лучшей, светлой жизни красоты и счастья.

Мы все виноваты. Мы разбиты потому, что перед лицом злобного врага мы занялись внутренними счетами, и вместо общих усилий для обороны страны, в междоусобной злобе надорвали свои последние силы.

Довольно же злобы, довольно ненависти, довольно политических мечтаний.

У нас есть родина, измученная, истерзанная, брошенная под ноги торжествующего победителя! Будем же бороться во имя родной земли, во имя родного народа! Только общими усилиями мы спасем его…

Пусть лозунгами нашими будет «родина, единение и правда», лозунгами новой общей работы во имя возрождения великой России!

Смертной мукой, невыносимым страданием были для всех, кто любит свою родную землю, эти страшные годы войны и месяцы революции. Голгофа русской армии. Голгофа русской земли. Великим мучением очищается душа народная от старых грехов, обновляется, ищет правды. С Голгофы же страдания засияет и новый свет; начнет строиться новая русская земля, где все будут иметь равное право на место под солнцем, где все классы общества будут братьями, одинаково любимыми общей матерью-родиной, где закон и меч защитят каждого человека от всяких попыток насилия. Вспомнит тогда Россия и тех своих сыновей, кто любили ее больше жизни, кто безропотно, не спрашивая «зачем?», отдавали за нее свою жизнь на полях сражений, кто замучен был за нее темными, забывшими Бога, людьми в Гельсингфорсе, Выборге, Севастополе, Киеве, в окопах на фронте, и те, кто теперь, израненные и искалеченные в боях, выброшены на улицу искать заработка. Вспомнит Россия своего офицера, который в родине своей любит мечту, любит ее в ее целом, без классов и партий, любит за то, что это его родная земля.

Велики переживаемые нами испытания, но в горе нашем найдем в себе силы прощения. И тогда весь единый народ с единой любовью к Родине скажет: «Пусть живет Великая Родина наша! Пусть под знамя Родины идет каждый, в ком сердце бьется, у кого в жилах течет русская кровь; тогда не погибнет Великая Россия, не погибнет и русский народ!»

 

Глава IX. Хождение по мукам

В начале января 1918 года Верховский, не желая принимать участия в начинающейся ненавистной ему Гражданской войне, принял решение идти продолжать войну с Германией, поступив на службу во французскую или американскую армию. С этой целью он посетил военных представителей этих государств и предлагал им направить его во Францию, но получил отказ на том основании, что генерал с такими левыми убеждениями им не подходит.

Трудно предположить, как сложилась бы дальнейшая судьба Верховского, если бы ему удалось осуществить свой план, но жизнь потекла по другому руслу…

Примерно во второй половине февраля 1918 года во время наступления немцев на Псков и Петроград, Верховский в качестве добровольца, как рядовой боец, явился в Литейный ротный Совет и пробыл в казармах литовского полка неделю, готовясь к отправке на фронт. Но отправка не состоялась.

1918 год был для Александра Ивановича черным годом: его дважды арестовывали и дважды выпускали. Первый раз по личному распоряжению председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского (пролетарского якобинца) он был заключен сначала на Гороховую, д. 2, а затем переведен в Кресты. Сестра Александра Ивановича была не только свидетельницей ареста своего брата, но и его спасительницей. Когда нагрянули с внезапным обыском, у Верховского был пистолет, который он не сдал. Это была серьезная улика против царского офицера. Татьяна спрятала пистолет под фартуком, хорошо понимая, чем это грозит в случае обнаружения, но ни секунды не колебалась. Так в семье и сохранилось предание: «Таня спасла брата». Дело, по-видимому, было доверено чекисту Белову. В личном архиве сохранилась краткая, как револьверный выстрел, запись: «Белов. Гороховая 2. эт. 4. Тел. 29 ком. 11.». Здесь, на четвертом этаже, первоначально находились два оперативных отдела – по борьбе с контрреволюцией и по борьбе со спекуляцией. Этот арест, к счастью, был для Верховского недолгим.

Председатель ВЧК Дзержинский не упускал из вида экс-министра. Видимо, он знал «служебное рвение» своих сотрудников, которые, при отсутствии законов, руководствовались так называемым «пролетарским революционным правосознанием», и поэтому дал жене Верховского свой личный телефон, напутствуя ее словами – если что-нибудь будет угрожать ее мужу, внушающее опасение, то она должна была немедленно Дзержинскому позвонить.

Мать Верховского Ольга Николаевна проживала в то время в Петрограде по ул. Троицкой, 23, кв.4. После ареста Александра Ивановича она, опасаясь за свою жизнь и прихватив с собой двух его детей, срочно покинула Петроград. Точнее сказать, – бежала «за границу», в Киев. С нею покинул Петроград и другой ее сын – капитан Л.-Гв. Егерского полка Леонид Огранович, поправлявшийся после очередного ранения, на арест которого уже нацеливалось ВЧК.

В Киеве было в то время относительно спокойно. М. А. Булгаков прекрасно описал то время в своей известной книге «Белая гвардия». Здесь Ольга Николаевна поступила на службу к гетману П. Скоропадскому, попутно она преподавала иностранные языки, планировала открыть гимназию. Но вскоре, под натиском внешних обстоятельств, Ольге Николаевне пришлось бежать в Крым.

27 июня 1918 года Александра Ивановича по ордеру, подписанному лично М. С. Урицким, снова арестовали, обвинив в заговоре против Советской власти в момент заключения Брестского мира и несколько месяцев продержали в тюрьме Кресты. Ордер был выписан на адрес: Фонтанка, 165, и в нем было предписано произвести обыск и арест всех мужчин, находящихся в квартире Верховского (кв. 9). При обыске был изъят «чемодан с перепиской».

На следствии Александр Иванович откровенно заявил: «Линию поведения большевиков, проводимую в настоящее время во внутренней и международной политике, я полностью не разделяю, и поэтому работать в советских правительственных учреждениях искренне не могу».

Александр Иванович был объявлен заложником ЧК, что могло означать во время «красного террора» одно – скорую гибель. Сестра Верховского не сидела сложа руки. Она бросилась за помощью к защитнику-тяжеловесу, – «Буревестнику Революции», – Максиму Горькому, проживавшему по Кронверкскому пр., д. 23, встреча была назначена на 5 вечера (л. арх.).

Обрести свободу 14 ноября 1918 года Верховскому помогло все же письменное поручительство бывшего марксиста-народника, участника революционного движения с 1889 года, большевика с 1917 года, возглавившего в дальнейшем Институт К. Маркса и Ф. Энгельса Д. Б. Рязанова. Все отобранное при аресте было Верховскому возвращено.

Д. Б. Рязанов (1870–1938) первый раз познакомился с Верховским в 1917 году на так называемом «демократическом совещании». Вторая встреча имела место в 1918 году в пересыльной Петроградской тюрьме, куда по настоятельной просьбе жены Александра Ивановича и пришел Рязанов, чтобы оказать действенную помощь Верховскому. Помощь была оказана и в «политическом просвещении»: Рязанов подарил Александру Ивановичу свою книгу. Верховский потом вспоминал, что много лет находился в «плену народнических идей»…

При аресте у Александра Ивановича были были изъяты антисоветские стихи неизвестного автора, отпечатанные на пишущей машинке. Там были такие строки:

В протоколах допроса, однако, об этих стихах речь не велась, словно они не носили антисоветский характер. Трудно объяснимым остается такой факт, что такие «контрреволюционные» стихи никак не повлияли в тот момент на судьбу отставного военного министра Верховского.

В январе 1919 года Верховский, после мучительных колебаний, принял решение поступить на службу в Красную Армию. Д. Б. Рязанов помог ему устроиться на работу по разборке документов Военного ведомства. От того периода сохранилось его письмо сестре Татьяне, собирающейся в Москву, датированное 24/II 1919 года. Написано письмо было прямо с места службы: «Военно-окружной комиссариат. Оперативное управление. Площадь Урицкого 4, и был даже указан телефон: 130–07» (л. арх.).

26 февраля 1919 года в связи с амнистией были прекращены дела (начатые в 1918 году) в отношении 30 человек, и среди них был А. И. Верховский.

В это время о Верховском вспомнили «наверху». 27 февраля 1919 года Ленин пишет записку зампредреввоенсовета Э. М. Склянскому с сообщением о том, что Верховский, бывший министр при Керенском, просится на работу (особенно против немцев), предлагает обсудить этот вопрос. Пленум ЦК РКП(б) 25 марта 1919 года постановил, «…чтобы назначение Верховского в тыловое ополчение было проведено с максимальной строгостью и в случае надобности его следует отправить в Питер».

Видимо, что-то на этот раз не сработало, и вместо военной службы Александр Иванович был заключен на полгода (март– октябрь) в тюрьму без предъявления какого-либо обвинения.

До этого ареста (третьего по счету) Александр Иванович перед отъездом к новому месту службы захотел повидаться с бывшим камер-пажом императора Александра II, известным проповедником анархизма бывшим князем Петром Алексеевичем Кропоткиным. Его очень волновало, что скажет знаменитый теоретик анархизма, борец за «освобождение человека от всякого гнета». Маститый старец, во время бушевавших кругом вихрей Гражданской войны, когда лились потоки крови, отдавал в то время свои последние силы составлению «Новой этики».

«Идеалист чистейшей воды» признался Верховскому, что наблюдал за его поведением во время Государственного совещания в Москве в августе 1917 года. Тогда при личной встрече Александр Иванович получил странный совет «не ехать к Морозовой в деревню» (л. арх.). Кропоткин напутствовал отставного военного министра своими идеями, главной из которых была – «жить по-старому, как звери, со звериными чувствами нельзя». «Новая этика» осталась недописанной… Кропоткин скончался в г. Дмитрове 8 февраля 1921 года.

Верховский с чувством глубокого почтения сохранял светлую память об этом выдающемся для своего времени человеке, отличительной чертой характера которого была доброта и жалость к людям. Возможно поэтому Александр Иванович и сохранил журнал «Коммунистический интернационал» (№ 16. 1921 г.) со статьей, посвященной теоретику анархизма Кропоткину и где была помещена его последняя прижизненная фотография, помещенная над другой – «П. А. Кропоткин в гробу».

Во время заключения Верховский из переписки с женой узнал, что на Украине белыми был убит «при попытке к бегству» его бывший начальник штаба (в бытность командующий войсками Московского военного округа) полковник К. Рябцев. Такая же судьба ожидала и Верховского в случае, если бы он попал к ним в руки. Александр Иванович принял тогда окончательное решение. После письма, которое жена Верховского показала Д. Б. Рязанову, он был освобожден и направлен в октябре 1919 года в тыловое ополчение Восточного фронта, где ему доверили преподавание тактики на Казанских инженерных курсах.

Во всех этих судорожных действиях властей была своя «логика». Несмотря на провозглашенный Декрет о мире, война с немцами продолжалась. 18 февраля 1918 года кайзеровские войска, нарушившие соглашение о перемирии, перешли в наступление на Петроградском направлении. Под влиянием этих событий, новыми властями, наконец, было осознано, что Красной Армии нужен профессиональный офицерский состав. Было принято решение о реорганизации Военной академии, «куда был бы доступ пролетарской мысли». Первоначально академия была перемещена в глубинку России – в Екатеринбург, но после падения города под напором белых частей и белочехов (25 июля 1918) личный состав был спешно перемещен в Казань. Под охраной 12 слушателей была оставлена материальная база – уникальная библиотека, склад учебных пособий, типография и т. д.

«Накануне падения Казани (5 августа 1918) профессорско-преподавательский состав Военной академии во главе с ее начальником А. И. Андорским в полном составе отказался принимать участие в обороне города от наступающих белогвардейских войск. Из насчитывавшихся на 1 июля 1918 года 329 слушателей, 125 человек ускоренного курса (среди которых 80 % составляли бывшие офицеры, преимущественно военного времени) остались верны Советской власти. Что же касается 201 слушателя старшего курса (100 % которых были кадровыми офицерами), то из них остались верны Советской власти 12 человек, перешли на сторону белых 165, находились в отпуске 17, были убиты, больны, арестованы и т. д. – 7.

В результате перехода профессорско-преподавательского состава и подавляющего большинства слушателей старшего курса Военной академии на сторону белых, крайне необходимое для подготовки командного состава высшей военной квалификации для Красной Армии военно-учебное заведение с опытными кадрами и богатейшей материальной базой оказалось в руках врагов Советской власти». Открытие новой Академии Генерального штаба РККА состоялось в Москве 8 декабря 1918 года, и до вступления Верховского в состав ее преподавателей пройдет еще немало времени. А пока проследим за движением военной карьеры и периодами личной жизни Александра Ивановича по материалам личного архива.

* * *

Письма А. И. Верховского и членов его семьи могут служить существенным дополнением к познанию той сложной эпохи. Из них видно, что во второй части своей жизни Верховский нашел смысл своего существования в возрождении армии, вне которой он не представлял своего существования. Несомненно, что Александр Иванович всегда помнил наполеоновское выражение, ставшее крылатым, что народ, который не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую.

В одном из писем сестры Верховского Татьяны к матери в Киев, отправленном в 1919 году и вернувшемся обратно (адресат не был найден), содержатся такие сведения: «Сашу выпустили из тюрьмы в сентябре – октябре, и он вместе с Лидой уехал в Казань. (Б. Казанская, д. 17, кв. 1), где получил место лектора на командных курсах…» (л. арх.).

Вскоре после своего освобождения из тюрьмы после третьего ареста Александр Иванович писал сестре: «Дорогая Танюша.

Пишу тебе из Казани, куда меня срочно отправили из Москвы для преподавания военных наук в здешних военных училищах. Это вещь приемлемая со всех точек зрения, и я с удовольствием посвящу свои силы подготовке настоящих командиров для Красной армии.

Все время мысленно с вами и Петроградом, который снова переживает такие тяжелые дни. Будь я там, наверное, был бы в рядах обороны. Могу себе представить, что пережило население города в эти дни.

Мой адрес: Казань, Штаб Запасной армии.

Первое впечатление нерадостное. Я думал, что в Казани продовольствие по крайней мере, обставлено хорошо, однако на первый взгляд кроме лука и капусты ничего не видно. Молоко 32 руб. против 40 руб. в Москве. В Москве были все продукты.

Даже комнату и ту с великим трудом получил и то пока без света. Электричество только обещают провести. Сидим со свечой.

Устроюсь, напишу подробнее.

Любящий Саша.

Извиняюсь за сумбурное письмо. Но обстановка очень уж изводит. Меня теребят по службе, требуя, чтобы я все сразу сделал, а в то же время надо комнату найти (10 канцелярий обегать), дров получить (тоже 10 канцелярий), пищу и карточки (тоже), а о свете и думать забудь – станция в городе сломалась, и ни одной новой лампочки не дают. Сидим в темноте с церковной свечкой, купленной контрабандой» (л. арх., письмо из Казани 27.Х.1919).

Видимо, у Татьяны возникли проблемы с посылкой ответа, кроме того, письма в Казань шли 2–3 месяца, и этим обстоятельством Верховский очень возмущался. Через некоторое время, обеспокоенный молчанием сестры, он шлет новое письмо (левый угол с датой отрезан): «Дорогая Танюша.

Месяц уже я здесь, писал тебе несколько раз, но не получал ответа. Пробую послать заказное письмо. Очень беспокоюсь, здоровы ли вы там все. Как пережили все эти тревожные дни? Напиши два слова.

Меня судьба забросила в Казань преподавателем военных наук на военных курсах. В общем, здесь сравнительно недурно. Голода нет, но лишений все же много. Лида чувствует себя слабой, но к счастью есть возможность ей не служить, и она отдыхает дома.

Напиши, как себя чувствуешь. Тогда и я буду писать больше. Нет ли, случайно, вестей от мамы и детей?» (л. арх.).

Наконец, ответ от сестры был получен, и Верховский писал с осторожным оптимизмом:

«Дорогая Татьяна.

Очень был рад после томительной неизвестности получить от тебя весточку. Вижу, что Питер хандрит, да как может быть иначе в том холоде и голоде, в котором живет наша столица. Мысленно я часто с тобой, грущу о твоем здорорвье и б.м. в случае мобилизации Александра Лукичановая поездка с ним захватит тебя и разгонит дурное настроение духа. Прошлую зиму вспоминаю, как тяжелый сон. Так мрачно и грустно было жить. Чувствовалось, что до поворота еще далеко. Что рассвета не видно. Теперь, в связи с яркими успехами на востоке и юге, как будто начинают мерцать первые лучи рассвета. Конец Гражданской войны даже при неизбежном продолжении войны – все же это уже огромный шаг к лучшему. В связи с этим и мое настроение становится бодрее и лучше. Работа с рабочей и крестьянской молодежью, которую я готовлю в офицеры, очень радует. В их среде я чувствую живую струю, новую жизнь, в которой многие стоят в стороне, сомневаются. Это широкие слои людей, на которых будет строиться новый порядок, и его никто не сбросит. Народ перенесет еще большие лишения и муки, но вытерпит, и построит жизнь так, как ему это нужно. Дети наши вспомнят с благодарностью великих фанатиков , шедших во главе народа в его борьбе. Но устроится-то он по-другому (выделено мной… – Ю. С.).

Шлю сердечный привет Вам обоим.

Любящий Саша.

Лида едет в Киев и Житомир за детьми – это теперь стоит подвига, но она у нас молодец.

На днях вышлю в комбед охранную грамоту на наши вещи. На случай твоего отъезда их надо сложить все в комнате, запечатать и сдать комбеду» (из Казани 28.12.1919. Штаб Запасной армии (л. арх.).

Небольшое уточнение: поездка планировалась на 12–15 января 1920 года. Ее целью было не только вывезти детей, но и Ольгу Николаевну, мать Верховского.

Наверное, Верховский все-же переоценивал благодарность потомков и, особенно, их отношение к «великим фанатикам», но весьма трезво оценивал, что будущая жизнь должна будет строиться «по-другому». Как не вспомнить в этой связи французского философа Монтеня, который еще 500 лет назад полагал, что не следует ожидать благодарности от посторонних людей, если даже благодарность от собственных детей – вещь неслыханная!

Дочь Сталина, Светлана Аллилуева почти сошлась в своем мнении с Верховским о революции, ее героях и антигероях и об отношении к этому вопросу отдаленных потомков. Она восторженно писала: «Какие это были люди! Какие цельные, полнокровные характеры, столько романтического идеализма унесли с собою в могилу эти ранние рыцари Революции – ее трубадуры, ее жертвы, ее ослепленные сподвижники, ее мученики… А те, кто захотел встать над ней, кто желал ускорить ее ход и увидеть сегодня результаты будущего, кто добивался Добра средствами и методами зла, – чтобы быстрее, быстрее, быстрее крутилось колесо Времени и Прогресса, – достигли ли они этого?»

Разумеется, – в этих свидетельствах современников далеко не все красивая выдумка…

7 февраля 1920 года без суда, тайно, в 5 часов утра на льду Ангары, возле Иркутска был расстрелян адмирал А. В. Колчак. Вряд ли Верховский мог тогда узнать об этом расстреле, но видимо, его сердце что-то почувствовало, и потому именно в этот день, 7 февраля, он посетил церковь и затем отправил письмо сестре в Петроград, в котором отчаяние сочеталось с Верой, Любовью и Надеждой:

«Дорогая Танюша.

Я стал дикий совсем. Человека как-то мало осталось. Жить мучительно тоскливо. В письме не напишешь. Не хочется ни думать, ни жить; никому не пишу, ни от кого не получаю писем. Сегодня Лида едет в Киев за детьми. Будет звать и маму с собой. Господь один знает, как ей удастся съездить в эту даль при современных условиях. Благодаря любезности здешнего командования удалось дать Лиде кое-какие рекомендательные письма и отсюда даже устроить ей спальное место, но дальше один Господь знает, что будет. Как тяжело оставаться одному в совершенно чуждом городе. Как твое здоровье, Танюша? Как забитая хворь не чувствует боль, но все время думаю о тебе, что и как с тобой.

Одно меня здесь утешает, это результаты работы над моей молодежью.

С радостью гляжу, как начинает у них светиться мысль, как просыпается самодеятельность, как они начинают самостоятельно относиться к тому, что делают. Но рядом с этим оборотная сторона медали. Вырванные из своей среды и выдвинутые в «баре», они взяли чисто только худшую сторону барства и чрезмерную жажду «жить» и наслаждаться. А это тянет на то, чтобы делать мерзости, подлости и пр. Так что в жизни рядом с проблесками жизни лучшей, которая придет, столько грязи и тоски, что иногда задыхаешься и теряешь силы.

Ну да Воля Божия. Все образуется! Чувствую силы еще много. Еще не сломала жизнь. Много веры и много любви к своей стране. В церкви на заутрене священник читает здесь «О Богохранимом, страждущем ныне Отечестве нашем». И невольно сердце рвется к делу, к борьбе за него.

Целую крепко. Любящий Саша.

Пиши как здоровье».

(Из Казани. Штаб Запасной армии, 7.II.1920, л. арх.)

И. Бунин в «Окаянных днях» так расписывал красное офицерство: «Мальчишка лет двадцати, лицо все голое, бритое, щеки впалые, зрачки темные и расширенные, не губы, а какой-то мерзкий сфинктер; почти сплошь золотые зубы; на цыплячьем теле – гимнастерка с офицерскими походными ремнями через плечи, на тонких, как у скелета, ногах – развратнейшие пузыри-галифе и щегольские, тысячные сапоги, на костреце – смехотворно громадный браунинг…».

Согласно изданной в 1919 году «Памятке коммунисту на фронте», от рядовых коммунистов требовали: «Не думай на войне об удобствах. Не для удобства ты приехал на фронт… Не требуй отдельно места в классном вагоне – солдаты царской армии ездили в холодных телячьих вагонах…» и т. д. (л. арх.). Нельзя исключать, что такую брошюру редактировал разъезжавший по стране в комфортабельном царском вагоне товарищ Троцкий, пользовавшийся полным набором всевозможных доступных в то время благ.

В другом письме Верховский писал сестре:

«Видно, что большая работа в жизни не боится дороги. Она берет от нас душу и выжигает в ней неизгладимый след. Жаль только переживать такое время и существовать потом в роли обывателя, вынужденного заботиться о куске хлеба своей семье.

Здесь в Казани, везде, где я работаю, есть хорошие, честные люди, которые разделяют мой взгляд на необходимость учебной работы. И самый факт присутствия рядом со мной «настоящих» людей, работающих от сердца, чтобы дать знание и свет новым, выходящим к жизни массам, это меня бодрит, вливает новую веру в правоту взятой мной линии. Со стороны власть имущих я тоже вижу и помощь, и поддержку в моей настоящей работе, равно необходимой и рабоче-крестьянской и крестьянско-рабочей стране. Они ясно отдают себе отчет, и я этого от них не скрываю, что я не с ними, но у нас есть общенародное дело – Красная армия и мы ею работаем.

Начал писать в популярно-научном маленьком журнале, издаваемом здесь под названием «Знание – сила». Словом, дела много. И все-таки тоска в душе страшная, неизбывно сосет и сосет.

В свободные минуты нет сердца сесть за свою работу, за вопросы организации или военной системы, начерно написанные в тюрьме еще и нуждающиеся в солидной работе. Словом, работаю, как машина. В материальном отношении изредка могу купить молока или мяса. Жизнь и в Казани приобретает характер совершенно неистовый в смысле ее стоимости. Сколько ни работай, а все мало. Шлю сердечный привет мужу. Целую милую Танюшку.

Саша».

(Из Казани. Штаб Запасной армии 10.03.1920, л. арх.)

Последнее письмо из Казани было отправлено 26.IV.1920:

«Дорогая Танюша.

Меня бесконечно огорчило известие о смерти Лени . Хотя уже давно я не верил в то, что увижу его когда бы то ни было, но все-таки эта надежда где-то теплилась. Эта проклятая гражданская война. Жизнь теперь не для таких людей, как Леня ‹…›. Он никак не хотел понять то, что делается, и оказался в лагере мертвых людей. Но все-таки подумать, что нет его больше, и никогда больше он не придет и не сядет и не начнет болтать всякий вздор, от которого делается так просто и покойно, – это тяжело бесконечно. Что делает мама, я не могу понять совершенно. Чем дальше, тем больше расходятся наши дороги. Иногда я даже и не могу ее понять.

Жизнь моя идет здесь все так же. Забота о куске хлеба для всех моих и работа очень интересная и полезная над улучшением и военным воспитанием будущих офицеров. Работа эта удовлетворяет. Но дома все так – ни шатко, ни валко, а теперь Коленька болен…

К тебе приедет мой посланный, если у тебя есть возможность, приезжай к нам. Он тебе покажет дорогу и поможет.

У Веры Веревкиной в Москве, я думаю, можно остановиться М. Дмитровка 23, угол Пименовского переулка (по переулку № 11, кв.12). С посланным пришли то, что Лида тебе напишет. Мы здесь просто, как нищие. Ничего нет.

Шлю привет мужу. Саша»

(Из Казани. 26.IV.1920, л. арх.)

Очередной этап своей жизни, казанский период, названный Верховским «опалой» (первой опалой была «царская» – исключение из Пажеского корпуса), заканчивался; впереди вновь начала открываться перспектива. Александр Иванович мог быть спокоен, ведь он с самого основания Красной армии отдавал все свои знания, энергию и талант для создания той самой «непобедимой и легендарной», которой через два десятка лет предстояло разгромить в годы Великой Отечественной войны самую могучую на тот момент армию в мире – гитлеровские орды.

О нечеловеческом напряжении своих сил Верховский писал:

«У меня все та же жизнь. Изо дня в день, и если бы не глубокая вера в полезность моей работы, то не хватило бы силы поддерживать такое напряжение… Я очень рад, что ты посетила нас недавно. Так грустно жить теперь, все далеко один от другого. Где мама? В Севастополе или уже уехали! Бог знает. Я послал туда с первой оказий узнать и, если узнаю, тебе отпишу.

Шлю сердечный поклон Александру Лукичу.

Любящий Саша».

(Из Москвы. 5.ХII.1920, л. арх.)

В Крыму в то время, кроме матери Верховского, находились и другие родственники Александра Ивановича: дочь его отчима (от первого брака) Мария Михайловна Данилович (ур. Огранович) и бывший старший офицер легендарного крейсера «Аврора» Павел Павлович Огранович (род. 18.08.1884). Если М. М. Данилович смогла эмигрировать в Европу через Констанантинополь, то П. П. Огранович, прослужив некоторое время в Вооруженных силах Юга России (ВСЮР), скончался в чине капитана 2-го ранга (не ранее конца марта 1920 года) от холеры (л. арх.). Впрочем, память об П. П. Ограновиче надолго осталась в истории отечественного флота. О нем писали статьи в популярных журналах (Л. Поленов), вставляли его имя в романы (В. С. Пикуль), размещали в интернете немыслимо глупые по содержанию пьесы… Даже А. И. Солженицын при описании февральских беспорядков 1917 года в Петрограде и на крейсере «Аврора» отметил П. П. Ограновича, правда, слегка «подправив» его фамилию…

Действительно, те события без преувеличения – одни из самых интересных и малоисследованных страниц в отечественной истории 1917 года. Остается надеяться, что в скором времени очень многое прояснится, поскольку в личном архиве сохранились и уникальные личные документы П. П. Ограновича, и при удачном стечении обстоятельств эти документы смогут увидеть свет…

Вскоре опыт и познания Верховского оказались востребованными сполна. Александр Иванович пишет сестре в Петроград: «Волею судьбы я оказался в Москве, и опала(!), тяготевшая(?!) надо мной, снята. Все ближе к тебе и лелею надежду повидать тебя. Меня назначили здесь в Особое Совещание по обороне. (2 мая 1920. – Ю. С.) и Главным инспектором в ГУВУЗ (Главное Управление Военно-учебных заведений (12 августа 1920. – Ю. С.). При этом я должен был приехать сюда один, так как Колю невозможно было перевозить, бедный мальчик лежит в гипсе. Доктор опасается, что у него туберкулез правого бедра. Естественно, Лида и Готя остались там. Можешь себе представить здешнее существование? Сейчас меня приютила семья одного моего товарища. Но ведь это нельзя без конца. Весь день в работе и негде в буквальном смысле слова выпить стакан чаю и пообедать, ибо столовые не по карману. Хороша обстановочка. Это называется милость начальства. Детали теперешней жизни невеселы, и сейчас не умею их наладить, оттого и злюсь. Но не это главное. Главное, что мы прошли в нашей Государственной жизни самую низкую точку. Необходимый психологический перелом произошел, и жизнь начинает налаживаться медленным, черепашьим ходом пока, но, несомненно, налаживаться. Конечно, не хозяйство, не экономика вообще, тут целый ряд причин, которые не преодолены, но организационно зарождается массовая дисциплина и размещение людей сообразно их действительной стоимости. Таким образом, я смотрю бодро. Польская война, думаю, будет тяжела. Но даст новый толчок организации, и конечно кончится победой, хотя и очень дорогой.

Шлю привет. Будь здорова. Напиши в Москву. Говорят, письма доходят. В Казань милые почтовые чиновники доставляли письма через 2–3 месяца.

Привет мужу.

Любящий Саша».

(Из Москвы 6.06.1920, Варваринская площадь, Деловой двор, подъезд 1-б, кв. 5, л. арх.).

Скоро в Петроград пришло новое письмо. Верховский писал:

«…Лида и Коля вернулись вчера из санатория, значительно поправились и порозовели. Но тот бедлам, который был здесь эти два месяца, меня совершенно свел с ума. Ибо грязь и неурядицы были ‹нрзб› мне. Я чувствую себя так, как будто из меня вынули всю внутренность. Хочу поехать куда-нибудь проветриться. Иначе я совершенно свернусь.

Получила ли ты муку, которую я послал тебе недели 3 тому назад?

Радуешься ли ты наступлению весны?

Весна в природе и несомненный просвет в общей жизни в связи с подавлением буйницы кронштадтской, «разинщины» нашей революции и предоставления некоторой свободы крестьянам…»

(Из Москвы. 1.04.1921, л. арх).

В этом письме отражены внутриполитические проблемы страны, связанные с подавлением Кронштадтского мятежа и объявления НЭПа, когда Ленин решился похоронить Великую Утопию «всерьез и надолго, но не навсегда». В письме Верховского видна легкая ирония, а слово «разинщина» было взято им в кавычки, что указывает на заимствование из каких-то официальных текстов, бывших в то время в ходу.

Бухаринский лозунг – «Обогащайтесь», вброшенный в массы в 1920-годах, сыграл с поверившими в него злую шутку. Налицо преемственность методов. В. О. Ключевский, к примеру, писал: «В продолжение всего ХIХ века ‹…› русское правительство вело чисто провокаторскую деятельность: оно давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, чтобы вызвать в нем первые ее проявления, и потом накрывало и карало неосторожных простаков».

«Нас бросала молодость на кронштадтский лед…». Весной 1921 года случилось событие, о котором еще недавно никто из большевистского руководства не мог даже подумать, – изменят самые верные, самые преданные – кронштадтские моряки. Кронштадт считался крепостью большевистской партии, и парадокс ситуации состоял в том, что новые власти никак не хотели поверить, что восстала одна из «движущих сил революции». Опять на краткое время заговорили о Верховском. «Говорят, в Кронштадте Савинков и Верховский» – такой слух был кем-то запущен 3 марта 1921 года во время Кронштадтского мятежа. Вскоре этот слух был опровергнут, но с таким примечанием: «Слухи о том, что Верховский примкнул к Кронштадтскому восстанию, не соответствуют действительности и, вероятно, были основаны на том, что в 1918 году он арестовывался по делу “Союза возрождения”».

После разгрома Кронштадтского мятежа оптимизма у Верховского заметно прибавилось: «…Мы живем, день за днем, в напряжении интереснейшей работы. С тех пор, как изменилась политика, ранее направленная острием против крестьянства, можно бодро смотреть на будущее и работать над созданием армии, которой предстоит совершить столько великих подвигов. Я просто скажу: несмотря на всю тяжесть теперешней жизни, я не променял бы ее на жизнь 100 лет тому назад в эпоху Николая [I. – Ю.C.] Подумай, какая беспросветная тоска. А теперь живешь безрассудными мечтами чудесными! Не падай духом, сестренка. Все перемелется, мука будет».

(Из Москвы. 27.12.1921, л. арх.)

В этом письме Александр Иванович дипломатично обошел стороной жестокое подавление М. Тухачевским крестьянского восстания в Тамбовской губернии, страшный голод летом 1921 года в Поволжье… Тогда американский делец Хаммер предложил советскому правительству купить в кредит зерно в обмен на пушнину, черную икру и национализированные ценности Гохрана.

Ранней весной 1922 года Татьяна получила письмо от невестки, в котором Лидия Федоровна сообщала, что Верховский 30 марта уехал в Геную военным экспертом. «Я тебя просто умоляю, – писала Лидия Федоровна, – приезжай, мне так тоскливо и тяжело… Теперь так просто: сядешь в поезд вечером не жалей заплатить за спальное место и скорость и утром ты уже в Москве, бери извозчика и прямо приезжай; в начале мая поедем на дачу… У меня же есть прислуга, так что я смогу все свое время отдать Олегу, а ты представить себе не можешь, как я люблю маленьких, именно маленьких. Дети в таком возрасте как мои (переходном) очень утомительны, они же требуют беспрерывного напряжения со стороны воспитателей, а это напряжение особенно в теперяшнее время не дается дешево.

Меня очень утомляет Николушка, который, не в обиду тебе будь сказано, вылитый ты + отцовская (Сашина) необузданность в гневе. Соединение сих двух начал в одном меня приводит в полное отчаяние и оцепенение» (из Москвы б/д 1922 г. л. арх.).

Перед своим отъездом Верховский организовал отдых в Кунцеве для своей сестры и ее сына – Олега. После возвращения из Генуи (конференция закончилась 19 мая 1922 года), летом 1922 года Верховский со своей семьей отдыхал в Кунцеве, играл здесь в теннис, бродил по окрестностям. В прежние годы здесь отдыхали и находили вдохновение поэты Маяковский, Есенин и другие известные люди. Через некоторое время Кунцево стало всемирно известным местом благодаря тому, что здесь была построена так называемая Ближняя дача Сталина…

Сестра Верховского писала своему первому мужу – архитектору А. Л. Ротачу: «Дорогой Саша, уже неделя, как мы с Люлей (Олегом. – Ю. С.) на даче. Местность замечательно красива, но погода стоит дождливая и прохладная. Дача строена архитектором Шехтелем очень недурно. Я нарисую тебе ее план и вышлю вид. Место не дачное, а скорее напоминает небольшую барскую усадьбу. Пока мы живем одни, но скоро приедут другие: – ‹нрзб›здрав – Соловьев с женой, художник Кончаловский с женой и Муратов с семьей. Есть теннисная площадка… Красив вид на Москву реку, глубоко в долине протекающую. Эта тишина и покой очень приятен мне…»

(Из Кунцево. 10.VI.1922 г., л. арх.)

Председателем советской делегации в Генуе на чрезвычайной сессии ВЦИК в январе был назначен В. И. Ленин, но он не смог выехать за границу по понятным причинам – были опасения насчет возможного покушения на вождя. Его заместителем был утвержден нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин (1872–1936). В состав делегации входили виднейшие советские дипломаты: Леонид Борисович Красин (1870–1926), член ВЦИК Максим Максимович Литвинов (Меер-Генох Моисеевич Валлах, 1876–1951), Генеральный секретарь ВЦСПС Ян Эрнестович Рудзутак (1887–1938), представители советских республик.

По прибытии в Геную, делегацию прямо на перроне встречал советский посол в Италии Вацлав Вацлавович Воровский (1871–1923). Он тотчас поднялся в вагон, и на первом же «заседании» был решен вопрос о размещении. Было решено разместить советскую делегацию в гостинице «Палаццо Империалле», расположенной в пригороде в Сан-Маргарет. Резиденция усиленно охранялась итальянской полицией. 10 апреля 1922 года во дворце «Сан-Джорджио» открылась Генуэзская конференция. Примечательно, что представители советской делегации, в основном, не нуждались в переводчиках. Например, свою речь Чичерин произнес на французском языке, чем немало изумил представителей европейских держав. Они представляли себе советских дипломатов малограмотными, неотесаными мужиками, а тут услышали речь на прекрасном французском языке, видели хорошо, хотя и просто одетых джентльменов…

Генуэзская конференция имела для Советской России огромное значение. Выбор на Верховского пал не случайно – он как военный аналитик еще накануне этой конференции опубликовал в печати свое мнение о моральной необоснованности материальных претензий бывших союзников по Антанте к России. Верховский, опираясь в своей статье в «Военном вестнике» на опубликованную работу бывшего английского военного агента в Росссии Нокса, благожелательно настроенного к России, смог убедительно показать весь цинизм таких претензий. Эти претензии опирались на лживый тезис об «измене» России, и наоборот, он наглядно показал, что Россия своей кровью постоянно спасала, в первую очередь Францию, от разгрома немецкими армиями. Он приводил примеры, когда французы цинично требовали переброски на французский фронт даже наших солдат в качестве «пушечного мяса». Цель бывших союзников была узко-эгоистической – сохранить Россию как боевую силу, и Верховский также обвинял бывших союзников в поддержке генерала Корнилова, что и привело, в конечном итоге, к катастрофе. «Теперь нам хотят предъявить старый счет, – писал Верховский, – укоряя нас в измене; мы вправе отклонить его, высоко подняв голову». Верховский напомнил бывшим союзникам, что в Гражданскую войну к 1919 году при численности населения в 146 млн чел. общее число белых сил составляло 700 тыс. чел. Из них только 225 тысяч были готовые русские белые части, а еще 100 тысяч формировались в тылу Колчака. Главные массы белых, 385 тысяч, составляли: французы, англичане, сербы, итальянцы, чехи, эстонцы, литовцы, поляки, румыны и т. п. Все эти иностранные войска, напоминал Верховский бывшим союзникам, «сначала были нами остановлены в открытом бою, а потом опрокинуты, и едва спаслись на свои корабли».

Верховский в своей статье коснулся лишь военной проблематики, но ничего не написал о фактах небывалого грабежа материальных ресурсов, устроенного бывшими союзниками, которые воспользовались сложной ситуацией в охваченной Гражданской войной России. Правда, грабили несчастную страну не только союзники…

Твердая позиция российской делегации позволила отклонить все претензии к России. В статье «Письмо из Генуи» Верховский проявил себя и как дальновидный политик, сумевший разглядеть первые признаки нарождающегося в Италии фашизма. Заметил он и другое: в итальянских деревеньках можно было увидеть нарисованными серп и молот, и даже портрет Ленина с надписью «EVVIVO» – да здравствует, как символический протест против войны в Европе.

Эта служебная командировка в Геную еще скажется на судьбе Верховского, когда в пресловутом деле «Весна» ему в числе прочих нелепых обвинений предъявят, что он якобы был завербован английской разведкой в период проведения Генуэзской конференции.

Наконец, в Рапалло (Италия) был заключен советско-германский договор. Советская Россия и Германия отказывались от претензий друг к другу, от старых долгов и согласились развивать взаимовыгодные экономические отношения. «Договор, – отметил в докладе Рудзутак, – создал определенную брешь в том едином капиталистическом фронте против нас, который создался в Генуе».

Вскоре по возвращении из Генуи Александра Ивановича поджидал новый сюрприз. Начинался так называемый «Судебный процесс над социалистами-революционерами». Решение провести процесс против лидеров ПСР было принято ЦК РКП(б) еще в декабре 1921 года, по предложению председателя ЧК Феликса Дзержинского. Официальное объявление о предстоящем процессе было опубликовано в печати в феврале 1922 года. Процесс планировался как образцовый, понятный народным массам, должен быть широко освещаем в печати. Судьи должны были руководствоваться «революционным правосознанием», считаться не только с буквой, но и духом коммунистического законодательства и не отступить перед приговором к расстрелу. Партия должна была воздействовать на судей и «шельмовать и выгонять» тех, которые поступали иначе. «Таким образом, целью процесса эсеров не было выявление правды, – он должен был служить средством пропаганды против политических противников».

Следует признать, что задача эта была не из легких: с одной стороны, эсеры были активными «борцами с самодержавием», а с другой стороны, за этой партией тянулся шлейф терактов, взрывов, экпроприаций, пустых обещаний и тому подобных деяний. Новые власти вполне логично опасались своих бывших партнеров.

Процесс над эсерами проходил в Колонном зале Дома cоюзов с 8 июля по 7 августа. Заседания шли шесть дней в неделю с полудня до 17 час. и вечером с 19 час. до полуночи. Председателем трибунала был Георгий Пятаков (расстрелян в 1937), государственным обвинителем – Николай Крыленко (расстрелян в 1838). Верховский не был членом партии эсеров. Тем не менее 18 июня 1922 года заведующим следственным производством Верхтриба было подписано постановление, согласно которому следствием по «преступным действиям» 17 подсудимых, и в их числе А. И. Верховский, может быть прекращено при согласии каждого из них подписаться под специальным текстом. Юридическая основа для этого действия, хотя и весьма относительная, все же имелась – амнистия ВЦИК от 26 февраля 1919 года. Документ, имеющий название «подписка», гласил: «Я, нижепоименованный, настоящим заявляю, что с момента принятия партией социалистов-революционеров (правые) на партийной конференции от 8.II 1919 года резолюции о прекращении вооруженой борьбы с Советской властью и опубликования Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом об амнистии тем группам и отдельным лицам партии правых эсеров, которые разделяют решения и постановления указанной конференции и подписавшего соглашение с Советской властью Комитета Членов Учредительного Собрания – я, разделяя упомянутое постановление, действительно не принимал и не принимаю участие в какой-либо деятельности правых эсеров или просто групп, направленных к подрыву или свержению Советской власти или поддержке прямо или косвенно внутренней или внешней контрреволюции. Постановление о том, что настоящей амнистией не покрывается деятельность, направленная на организацию убийств отдельных представителей Советской власти (террор) и подготовку или участие в вооруженных ограблениях (экспроприация), мне объявлено». Подпись заверялась следователем Верхтриба и секретарем Следственного отдела Верхтриба при ВЦИК с приложением последним печати отдела. Сила подписки заключалась в том, что давший ее (как стали говорить десятилетие спустя) «морально разоружился» и фактически получал себе свободу путем унизительной процедуры (юридически совершенно лишней). Подписка Верховского была написана им собственноручно и в свободной форме. Это было вполне логично, поскольку, по его же словам, он «никогда в партии эсеров не состоял» и типовой текст не был на него рассчитан.

Заслуживает внимания также определение, вынесенное Верхтрибом 21 июня 1922 года. В нем обращалось внимание на «явную неправильность» в деле допроса свидетеля Верховского следователем Яковом Сауловичем Аграновым (Сорендзон) (расстрелян 1 августа 1938). Дело состояло в том, что А. И. Верховский дал показания Агранову, который уверил его от имени коллегии ГПУ и ЦК РКП(б), что эти показания необходимы для исторического выяснения роли партии эсеров, а не для привлечения ее членов к ответственности, но затем использовал его показания на суде, т. е. просто обманул Верховского. После этого заявления Верховского на суде, ГПУ и ЦК РКП(б) прислал в Верхтриб письма с опровержением возможностей такой ссылки, т. к. подобного решения ни те, ни другие не выносили. Впрочем, определение вынесли не только в отношении Агранова, но и в отношении бывшего генерала, а ныне главного инспектора военно-учебных заведений РСФСР Верховского, считавшего «своим правом давать или не давать соответствующим органам Рабоче-Крестьянской Республики сведения о ее врагах». Позицию Верховского Верхтриб посчитал совершенно неприемлемой – генерал является активным и ответственным работником Красной Армии и, следовательно, Трудовая Республика вправе требовать от него наивысшего проявления бдительности и непримеримости по отношению ко всем врагам Рабоче-Крестьянской России».

Но на этом дело не кончилось. На заседании Агиткомиссии по эсеровской кампании было отмечено в протоколе, что «показания свидетеля Верховского в номере “Правды” от 22 июня изложены так, что, прочтя их, читатель совершенно не поймет, при чем здесь последующее постановление трибунала о привлечении Верховского к ответствености, ибо его заявления, давшие повод к постановлению трибунала, из показаний устранены…».

После процесса партия эсеров была обречена. Организованный властями 18–20 марта 1923 года «съезд бывших эсеров» собрал около полсотни делегатов. Социальный заказ, однако, съезд выполнил – признал распад партии, лишил полномочий ЦК партии эсеров и призвал бывших эсеров вступать в РКП(б). Так закончила свое существование в России партия эсеров, грезившая социалистическими утопиями, но так и не получившая возможность строить «светлое будущее» по своему проекту. Практически все ее члены в 1930-е годы были репрессированы.

8 мая 1923 года Советскому правительству был вручен обширный меморандум, вошедший в историю под названием «Ультиматума Керзона». В нем правительством Великобритании выдвигались различные обвинения и ультимативные требования, которые никак не могли быть приняты Советским правительством. Керзон стремился представить СССР в качестве нарушителя норм международного права, ставящего себя вне круга «цивилизованных народов». Английское правительство грозило разрывом всех отношений, если требования не будут удовлетворены в 10-дневнй срок. Верховский так писал сестре об этом ультиматуме: «… Сейчас у нас в Москве все полны разговорами о войне. И эта страшная война будет неизбежно, но верится мне – не сегодня. Будет у нас немного времени придти в себя и успокоиться внутри… »

(Из Москвы. 12.05. 1923, л. арх.)

И действительно, советским правительством ультиматум был решительно отклонен, и все это дело было «спущено на тормозах», как в известной басне: «наделала синица шуму, а море не зажгла».

В то время было еще безопасно посылать в письме поздравление с Пасхой: «Дорогая Танюша, Христос Воскресе! Сегодня Пасха – великий праздник веры в неумирающую любовь и правду. Если даже она и уходит, тухнет на время, то потом расцветает с новой яркой силой. В это хорошо и радостно верить, когда разнуздалось столько взаимной ненависти, злобы, клеветы и несчастья…».

В этом письме легко замечаются мечтательность и лиризм Александра Ивановича. Получив от сестры известие о том, что она выслала ему в посылке некоторые памятные вещи, он писал: «…Я очень был рад увидеть многое, что так тесно связано с многими воспоминаниями детства и молодости. Мамин образ, бабушкины вазочки, зеркало, фотографии» (из Москвы 8.04.1923, л. арх.).

Находясь летом 1923 года в Севастополе в санатории, Верховский продолжал работать над рукописью своей ставшей впоследствии известной книги «Тактика», по которой будут учиться в Академии РККА офицеры и будущие прославленные генералы и маршалы. Здесь первое время он чувствовал себя очень скверно. Сказывалось утомление, не покидавшее его весь день и несколько отходившее к вечеру, но под влиянием отдыха и гидропата он стал чувствовать себя несколько бодрее. Впереди было еще 3 месяца отдыха на юге. Он мечтал: «Буду перерабатывать книжку по тактике и все остальное время кейфовать…».

Александр Иванович сожалел обо всех русских людях, погибших на полях сражений и волею судеб оказавшихся «по разные стороны баррикад». Он писал: «Мне особенно жаль тех, кто ушел в годы безвременья, не дожив до начала возрождения, до лучших дней» (л. арх.). Если когда-нибудь на всенародные пожертвования будет воздвигнут памятник, знаменующий собой окончание Гражданской войны, то эти слова, относящиеся и к белым и к красным, по-своему любившим Отечество, придутся весьма кстати.

Здесь в Севастополе ему удалось отыскать могилу своей матери и положить на нее плиту с выбитым именем, фамилией и датой смерти. Умерла она от тифа во второй половине 1920 года в Севастополе, не успев эмигрировать. Была заказана панихида, на которой присутствовала вся его семья. Верховский писал:

«Так грустно, столько вместе прожито хорошего».

(Из Севастополя. 29.IV.1923. Корниловская набережная, 23, л. арх.).

Александр Иванович очень любил свою мать и знал, что и отношение Ольги Николаевны к нему, своему первенцу, было неподдельно трогательным, чистым и цельным. Наверное, поэтому он наставлял на «истинный путь» своего племянника Олега такими словами: «…Никто никогда в жизни не будет тебя так любить, как мать».

(Из Москвы. 3.12.1935, л. арх.)

После Гражданской войны и разрухи любое движение вперед рассматривалось Верховским как прогресс… Он писал:

«Наша жизнь идет помаленьку в напряженной работе, дающей к сожалению не такие быстрые результаты, как бы хотелось. Несомненно, новая жизнь строится, она будет светлее и лучше прежнего, но пока очень, очень тяжело».

(Из Москвы. 10.02.1924, л. арх.)

Было и так: «Христос Воскресе! Поздравляю тебя с праздником… В Москве нет творогу, и мы с трудом достали 3 фунта. Анекдот…»

(Из Москвы 25.04.1924, л. арх.)

Работа в Академии поглощала все время Верховского. В ответ на жалобы сестры, что он стал реже писать, он отвечал:

«Дорогая Танюша.

Я так много сижу за письменной работой, что с большим трудом берусь за перо…»

(Из Москвы. 20.III.1925, л. арх. (письмо на бумаге с водяными знаками «HAMMER EХPORT»).

Действительно, работать приходилось много. Только в 1920-е годы Верховский написал более шестидесяти работ по военной тематике, причем некоторые работы были начаты им еще в тюрьме…

В 1925 году беспартийный А. И. Верховский был избран в Моссовет.

А. И. Верховский никогда не забывал о своей сестре, даже хлопотал перед наркомом юстиции об арестованном первом ее муже архитекторе А. Л. Ротаче, с которым семейные отношения должным образом не складывались. Он писал:

«Сегодня получил извещение от Крыленко. Завтра или послезавтра с ним повидаюсь…»

(Из Москвы. 28.02.28, л. арх.)

Александр Иванович личным поручительством пытался добиться смягчения участи своего зятя, высылал деньги для адвоката, давал дельные советы, утешал… Насколько увенчались успехом такие хлопоты, утвердительно сказать нельзя, но факт: А. Л. Ротач был досрочно освобожден из УСЛОНа.

А. И. Верховский часто материально поддерживал свою сестру, посылая ей деньги, делая это как по своей иницативе, так и по ее просьбе. В 1929 году он писал:

«Дорогая Танюша. К сожалению, в этом году я не могу тебе предложить ничего хорошего, ибо мы сами едем в военный дом отдыха и вернемся к 4-му июля, после чего я еще поеду на маневры. На ближайшее время мой адрес (до 4.VII) Крым, Судак, Дом отдыха Московского округа. Меня работа привела тоже в совершенное растройство нервной системы». Приписка: «Жалованье за июнь я получил авансом и около 1.VI вышлю тебе просимые 60 рублей».

(Из Москвы. 28.V.1929, л. арх.)

 

Глава X. В стенах Академии РККА

1927 год. Приказом наркома обороны А. И. Верховскому присваивается категория высшего командного состава «К-12». Всего в РККА командный состав имел 14 категорий (совсем как в Петровской Табели о рангах). Таким образом, Верховский в то время стоял на третьей от самого верха ступени военной иерархии, что соответствовало должностному положению помощника командующего войсками округа или начальника штаба округа. В том же году Александр Иванович получил звание профессора.

В середине 20-х годов в Красной Армии сложилась определенная концепция по вопросам применения танков в бою. Профессор А. И. Верховский в своем труде «Огонь, маневр, маскировка» писал: «С XVI века броня вышла из употребления на поле сражения, ибо сила человека и лошади не была в состоянии передвигать такую броню, которая защищала бы от появившегося огнестрельного оружия, но с появлением двигателя внутреннего сгорания все меняется, и боец снова получает возможность одеться в броню…

Старые рода оружия – артиллерия и пехота – должны будут уступить свое место новым силам, где решающее значение будет иметь двигатель внутреннего сгорания. Было время, когда огнестрельное оружие вытеснило рыцаря с поля сражения. Мы стоим сейчас на грани новой эпохи, когда «рыцари» вытеснят огнестрельное оружие. Только вместо одной лошадиной силы у него будет 400-сильный мотор, вместо панциря и щита – броня, которую не пробивает пуля, а вместо пики – скорострельная пушка».

Известные военные теоретики профессора А. И. Верховский и А. А. Свечин утверждали, что массовые армии, укомплектованные на основе всеобщей воинской обязанности, подобные тем, что участвовали в Первой мировой войне, рано или поздно уйдут в прошлое. Как показало время, они смогли предугадать на многие десятилетия вперед, что будущее в военном искусстве за хорошо оснащенными, мобильными элитными армиями (по современной терминологии – частями постоянной боеготовности). Верховский сравнивал их со средневековыми рыцарскими армиями.

В. О. Ключевский был выдающимся историком, но, как оказалось, его некоторые мысли почти полностью совпадали с мнением будущих крупных военных теоретиков XX века. Он писал: «Наша государственная машина приспособлена к обороне, а не к нападению… Нападая, мы действуем только 10 % своих сил, остальные тратятся на то, чтобы привести в движение эти 10 %».

В 1930-х годах А. И. Верховский и А. А. Свечин аргументированно выступили против М. Н. Тухачевского с его идеей массовой механизированной армии, ведущей войну на полное поражение противника (так называемой «теории сокрушения») и призывали больше внимания уделять обороне. По мнению Верховского, оборонительное сражение дает крупные политические выгоды и позволяет наращивать силы. Такая позиция вызвала резкую критику со стороны большинства советских военных теоретиков (и не только), бывших сторонниками массовых армий. М. Н. Тухачевский, отдавая дань научным заслугам Верховского и Свечина, все-таки считал обоих профессоров проводниками «влияния буржуазной идеологии на теорию военного искусства», обвинял их в «упадничестве» и в неполном понимании «марксистского подхода» к теории «военного дела…».

Нельзя не отметить, что относительно недавно Тухачевский и Верховский, как военспецы, были если и не единомышленниками, то и заметных расхождений в военных вопросах между ними, видимо, не наблюдалось. На торжественном собрании на Высших Академических курсах (18 февраля 1922 г.), посвященном 4-й годовщине РККА, состав выступавших с речами и их очередность была такой: Л. Троцкий, затем командующий Западным фронтом М. Тухачевский, потом командующий Московским военным округом Н. Муралов, затем А. Верховский и др. Так складывалась «неуставная иерархия» в новой военной элите, которая во второй половине 1930-х годов была в значительной степени «обновлена».

Профессор А. И. Верховский обладал масштабным мышлением и мог научно предвидеть особенности будущих войн, в которых будут широко использованы танки, артиллерия, авиация. Свои научные теории он выводил, имея за плечами опыт двух войн – Русско-японской и Первой мировой. Он видел грозное лицо войны на всех фронтах: в Восточной Пруссии, в Галиции, в Карпатах, в Малой Азии, в Румынии; наблюдал боевую работу на всех ступенях управления: в стрелковой цепи, в штабе бригады, корпуса, армии, фронта, на суше и на море. Должность военного министра значительно расширила его мировоззрение и кругозор, и война разворачивалась перед ним всесторонне освещенной, всеобъемлющей картиной.

В биографии Тухачевского такой практики не было. Несомненно, что на фронтах Гражданской войны Тухачевский проявил себя незаурядным специалистом, обладавшим большими «оперативно-стратегическими способностями». В 1921 году командующим войсками по борьбе с «антоновщиной», – писал Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, – был назначен М. Н. Тухачевский, и «бойцы радовались, что ими будет руководить такой талантливый полководец».

В воспоминаниях маршала Г. К. Жукова можно заметить противоречивость в отношении к репрессиям в армии. Видимо, сказалось воздействие цензуры. С одной стороны, Георгий Константинович осуждал массовые аресты, имевшие место в армии и справедливо называл их «противоестественными, совершенно не отвечавшими ни существу строя, ни конкретной обстановке в стране, сложившейся к 1937 году». С другой стороны, буквально на соседней странице, изменения в классовом составе армии были названы «благотворными». Для сына своего времени Г. К. Жукова было отрадным, что к 1937 году рабочие и крестьяне составляли более 70 процентов комсостава, а более половины командиров были коммунисты и комсомольцы. «Одним словом, дела шли хорошо», – констатировал маршал.

В начале 30-х годов массовыми тиражами издавалась патриотическая литература. В одной из таких книг можно было прочитать, что численность Красной Армии составляла 562 тыс. бойцов и что «Красная армия состоит из рабочих, колхозников, батраков, бедняцко-середняцких масс крестьянства и служащих. Буржуазия – кулаки, торговцы, нэпманы – в Красной армии служить не имеют права… Если становится известным, что в Красную армию пролез кулак или торговец, необходимо немедленно об этом сообщить в военкомат или непосредственно в красноармейскую часть».

Иным был социальный срез армии в дореволюционное время. Служили представители всех слоев общества, обеспечивая внутреннее единство армии: аристократы (в основном в гвардии), в остальных воинских частях и во флоте – представители дворянства, мещане, крестьяне и рабочие, т. е. практически все сословия и национальности.

Маршал И. С. Конев в своих воспоминаниях объективно указывал, что «перед войной при расстановке кадров в армии было допущено немало ошибок, и эти ошибки сказались буквально в первые же месяцы войны…». Маршал И. С. Конев, к сожалению, не указал «цену» этих кадровых ошибок и не упомянул в своей книге профессора А. И. Верховского, но его дочь восполнила пробел, допущенный ее знаменитым отцом. В своей книге она писала: «Профессор Верховский в лекциях о механизмах управления войсками предлагал вниманию слушателей сопоставления с методами управления большим производством, скажем, в США, и советовал задуматься об инициативе и самодеятельности исполнителей, описанных в книге автомагната Форда «Моя жизнь». И далее: «В академии отлично читал лекции по тактике профессор Верховский, бывший военный министр в правительстве Керенского».

Сын А. И. Верховского Николай Александрович, гордясь своим отцом, вспоминал, что в годы Великой Отечественной войны многие выпускники курсов «Выстрел», Академии Генштаба РККА, ученики профессора Верховского, стали полководцами и крупными военачальниками, фактически они выиграли войну. По семейным преданиям, идея создания воздушно-десантных войск принадлежала именно профессору Верховскому и была доработана до практического применения Тухачевским. Первый в СССР десант в количестве 12 человек впервые был высажен на окраине Воронежа 2 августа 1930 года; – эта дата считается днем зарождения воздушно-десантных войск.

«Гитлеровские генералы, – писал Маршал Советского Союза А. И. Еременко, – не в состоянии отрицать того, что при создании парашютных войск они использовали наш опыт». Маршал А. И. Еременко в своих воспоминаниях подчас не называл конкретных имен, но становится совершенно ясно, о ком шла речь. Вопросам приоритета обороны, как известно, придавали основополагающее значение профессора Верховский и Свечин. Маршал А. И. Еременко писал: «Вскоре в связи с грубыми ошибками Сталина в вопросах обороны (выделено мной. – Ю. С.) и истреблением командных кадров многие положительные стороны нашей военной доктрины, нашедшие блестящее подтверждение в ходе киевских маневров, были преданы забвению. Лишь накануне нападения гитлеровцев, когда бушевавшая на Западе уже многие месяцы Вторая мировая война воочию показала правильность основных принципов маневров 1935 года, к нам вернулись вновь – конечно, не ссылаясь на опальные имена тех, кто их разработал и пал жертвой необоснованных репрессий».

Служба в Академии была постоянно сопряжена для профессора Верховского с огромными трудностями. В ответ на жалобы сестры, что он стал редко писать ей письма, Верховский отвечал:

«…Танюша, милая, я совершенно выбился из сил. Я веду громадную по объему работу, [которая] просто не оставляет у меня ничего живого внутри. Ибо силы мои подорвались за эти годы. Мечтаю хоть в этом году отдохнуть в санатории летом. Те короткие отпуска, которые мне давали, были передышками, но не давали возможность стать на ноги…»

(Из Москвы. 8.04.1923, л. арх.)

Интриги в Академии против Верховского начинались еще в 1920-х годах. 7 ноября 1924 года он писал в Ленинград:

«Сейчас начало учебного года, и меня не выпускают из Москвы. Но в декабре поездка в Питер намечена для инспекции Академий… Год этот вообще начался для меня очень тяжело. Прежде всего жалованье сокращено вдвое, затем моя работа, намеченная к печати, не печатается. Поэтому сидим с самыми ограниченными средствами. Кроме того, много разных еще и других неладов и по службе и дома. Б[ыть] м[ожет], придется уходить из Академии. Словом, огорчений много, а в таком настроении трудно говорить и писать…» (л. арх).

Что же было делать в такой ситуации? Альтернативы у Александра Ивановича не было и оставался единственный выход – «…теперь снова впрягаемся в хомут и снова ведем борьбу» (из Москвы 5.Х.1925 г., л. арх.).

В 1927 году Верховский посетил Дагестан, а в 1929 году – Туапсе, где на него произвели тяжелое впечатление наблюдаемые им развал колхозов, гибель садов. В то время он отрицательно относился к колхозному строительству, не понимал его и считал ошибочным.

Несмотря ни на какие жизненные трудности, напряженная работа не прекращалась. Профессор А. И. Верховский увлеченно, как и всегда, работал над новой для него темой об автомобилях и военном их значении. И не только писал книгу, но и на практике постигал азы вождения. Будущая вторая жена Александра Ивановича, Н. С. Мануйлова (проживала тогда в Москве, Дурновский пер., д. 18, кв. 2) прислала сестре Верховского в Ленинград открытку, в которой 10 июня1928 года она сообщала: «От Саши письма из разных мест – он очень кажется доволен некоторыми моментами своей поездки, напр. он от Екатеринодара до Анапы проехал в автомобиле. Не пишет только, когда вернется… Жду письма, т. е. открытки» (л. арх.).

Из писем к сестре видно, что Верховский был не чужд и сентиментальности, тем более что ему, бывшему камер-пажу императора, было что вспомнить:

«Сейчас я в Киеве на маневрах. Был у Нелли. Мы с ней целый день бродили по городу, были в художественном музее, в Лавре, обедали вместе, вспоминали тебя. Хотели даже вместе послать открытку, да не нашли… Сегодня с Нелли, гуляя с ней по Киеву, я так ярко вспомнил далекие дни Питерской жизни, когда папа и мама еще были живы; обеды, на которых давался «ris a lа emperatice» и грушевый мед. Я совсем и забыл это лакомство. Нелли его напомнила мне. После обеда кофе в маленькой гостиной. Все эти детали давно прошедшего, в них что-то грустное. Я очень был рад повидать Нелли. Все порывы, искания молодости, жизнь завтрашним днем, все, что было так характерно для моей жизни тогда. Теперь этот завтрашний день стал сегодня. И так ценишь те немногие дружеские, теплые отношения, которые жизнь сохранила…»

(Из Киева. 7.IХ.1928 г., л. арх.)

В то же время Александра Ивановича посещали мысли не только о непростом настоящем, но и воспоминания о тяжелом прошлом:

«…Готовимся к 10-тилетию Академии. Видимо, будет большой праздник; как незаметно прошли 10 лет жизни. Помнишь 10 лет тому назад мрак и холод Питера и отсутствие горизонта. Что тогда окружающий разгром застилал перспективу. Но как я рад, что смог все-таки разобраться и встать на верный путь. Я вспоминаю, что ты эту мысль поддерживала…»

(Из Москвы. 31.Х.1928 г., л. арх.)

К 10-летию РККА Верховский был награжден золотыми часами с надписью «А. И. Верховскому за защиту революции. От РВС СССР». Эти часы можно заметить на фотографии Александра Ивановича 1930-х годов.

Постепенно накал страстей в Академии повышал свой градус, и Верховский в письмах стал осторожно намекать:

«Со мной ведут разговоры о годичном отъезде в Ростов на стажировку, но я не знаю, что еще из этого выйдет, ибо дело сие надо рассматривать как некое повышение по службе…»

(Из Москвы. 17.ХII.1928 г., л. арх.)

В начале 1929 года Верховский снова побывал в Дагестане, где внимательнейшим образом изучил опыт действий РККА в борьбе с басмачами. По результатам той поездки им был написан труд, в котором заметно глубокое знание и понимание специфики организации военных действий в горах.

 

Глава XI. В Северo-Кавказском военном округе (СКВО). Дело «Весна»

В конце 1929 года сестра Верховского получила письмо от своей невестки Лидии Федоровны:

«Дорогая Татьяна, твой гнев велик и справедлив, но дело в том, что весь этот год начиная с осени у нас идет большой тарарам. Начать с того, что после всех перипетий Саша ушел в армию и уехал нач. штаба округа в Ростов, что на Дону, сколько он там времени пробудет, неизвестно. Наверное год, полтора…

20 января я выезжаю на некоторое время в Ростов. Пиши в Ростов Пушкинская, 69 Саше. Но об разводе ни гугу, если он тебе сам не напишет… Эту зиму Саша два раза болел гриппом и оба раза долго…»

(Из Москвы б/д 1930 г., л. арх.)

8 января 1930 года Верховский писал в Ленинград:

«Дорогая Танюша.

За эти месяцы я жил в такой сутолоке, что не мог толком сесть и тебе написать о моем житье-бытье. Сейчас обстановка резко изменилась, и я имею возможность (и моральную) и просто есть время сесть написать два слова.

В Академии мне вообще жилось не сладко. Ты это знаешь. Но в последнее время стало и совсем тяжело. Молодежь адъюнктская взяла резкую линию на то, чтобы меня выжить из Академии, и создала мне невыносимую обстановку. Дело шло к тому, что меня сгрызли бы совершенно. Нужно было большое решение, и я пошел к Ворошилову просить – либо взять меня в армию, либо демобилизовать совершенно. Меня не только не отпустили, но назначили начальником штаба округа на Северный Кавказ. Это почетное и интереснейшее назначение меня значительно приободрило. Академия стала меня тяготить и однообразием работы. Ведь я же 10 лет нахожусь в ее стенах… Я здесь очень скучаю в одиночестве. Сколько лет я жил, окруженный теплом и лаской, а теперь, надеюсь, временно, один в большом городе…».

(Из Ростова-на– Дону. Пушкинская, 69. 8.I.1930 г., л. арх.)

15 апреля 1930 года Л. Ф. Верховская пишет письмо Татьяне из Ростова-на-Дону в Ленинград:

«Я жду тебя сюда непременно, а сама отсюда не собираюсь выезжать раньше конца сентября. Бери отпуск и приезжай, но приезжай непременно… Саша сейчас на маневрах»

(15 апреля 1930 г., л. арх.)

Новый 1931 год вторая жена Александра Ивановича, Н. С. Мануйлова, встречала в Ростове-на-Дону вместе с первой семьей мужа – Лидией Федоровной и сыном Николаем.

Обстановка в этом регионе была сложная. А. И. Клибанов писал о событиях на Северном Кавказе: «В 1929–1930 гг. в некоторых районах страны, например, в Сальском округе Северо-Кавказского края, религиозным руководителям духоборов и молокан удалось побудить рядовых верующих на организованное сопротивление коллективизации».

В те годы шел беспощадный «великий перелом». В ночь с 5 на 6 февраля 1930 года началась масштабная операция по раскулачиванию, проводимая силами ОГПУ. Проводились массовые аресты и депортации, но репрессии чекистов вызывали соответствующую реакцию населения. Началось повстанческое движение. Восставшие, испытывавшие нужду в вооружении, нападали на армейские склады оружия и боеприпасов. Размер антисоветских выступлений весной 1930 года оказался столь велик, что для их подавления выборочно пришлось привлекать армейские подразделения СКВО. Командующим войсками СКВО (с ноября 1927 года по июнь 1931 года) был И. П. Белов (1893–1938), а затем его сменил Н. Д. Каширин (1888–1938). И. П. Белов подписал особую инструкцию, обращенную к командирам и комиссарам частей, которой предписывалось использование при необходимости против повстанцев «технических средств борьбы»: артиллерии, пулеметов и гранат. В том же месяце для подавления массового сопротивления было разрешено применять артиллерию, авиацию, пехоту и кавалерию.

Степень участия Верховского в событиях на Северном Кавказе, по всей видимости, была оценена «наверху» как недостаточно энергичная, что и нашло в скором времени свое отражение в п. 4 нелепого обвинения, выдвинутого против него по делу «Весна». Впрочем, абсурдность обвинений в то время ничего не значила.

Пробыл Александр Иванович в дожности начальника штаба СКВО недолго: 2 февраля 1931 года Г. Ягода лично подписал ордер на его арест, и спустя сутки Александр Иванович был арестован. В семейной переписке наступил длительный перерыв.

С начала 1930-х годов начался чудовищный по негативным последствиям кадровый разгром в Красной Армии и, в том числе, в Академии РККА. По разным (весьма приблизительным) оценкам, считается, что по так называемому делу «Весна» было арестовано не менее 3000 бывших царских офицеров, генералов и их сподвижников. Это была как бы генеральная репетиция перед большой чисткой 1937–1938 годов.

Организатором этого фальсифицированного дела считется мастер политических процессов и массовых чисток в РККА крупный деятель ОГПУ – НКВД Израиль Моисеевич Леплевский, действовавший при поддержке зампреда ОГПУ Ягоды.

Известность это дело получило с выходом в 1998 году книги украинского историка Ярослава Тинченко «Голгофа русского офицерства», впервые поднявшего эту тему. Часть докуменов, касающихся дела «Весна», была опубликована на Украине в двухтомном сборнике «Из архивов ВЧК, ОГПУ, НКВД».

Заслуживает внимания книга А. А. Здановича «Органы государственной безопасности и Красная Армия», где в одной из глав автор описывает агентурно-наблюдательное дело (АНД) «Генштабисты» и операцию «Весна».

Несмотря на публикации, до сих пор в этом деле много непонятного. Во-первых, каким образом материалы этого дела оказались в Государственном архиве службы безопасности Украины (ГАСБУ). Во-вторых, окончательно не выяснено, что послужило толчком к проведению массовых арестов среди профессорско-преподавательского состава Академии Генерального штаба. Однако не приходится сомневаться, что ОГПУ – НКВД зачастую действовало на основании доносов (или, в мягкой форме, «политдонесений», весьма поощряемых «сверху») тех самых «адъюнктов», о которых в своих письмах упоминал Верховский. С другой стороны, как следует из его письма Ворошилову от 14 января 1931 года, Верховский считал, что ему мстят его бывшие соратники-эсеры и меньшевики, которые не могли ему простить перехода на работу к Советской власти.

На квартире профессора Верховского (Москва, Б. Трубецкой пер., д. 16, кв. 4) собирались преподаватели Военной академии, люди, казалось бы, заслуженные, проверенные, бывшие царские полковники и генералы; многие из них окончили Николаевскую Академию Генерального штаба. Можно сказать, что это были остатки кадрового русского офицерства – своего рода «золотого фонда России». Эти встречи, на которых обсуждались исключительно профессиональные вопросы, тем не менее вызывали подозрение ОГПУ. Вскоре был найден подходящий предлог, и началась генеральная чистка Академии.

В числе приглашаемых к профессору Верховскому преподавателей был и В. Н. Гатовский, в биографии которого был примечательный эпизод, связанный с сербской династией Карагеоргиевичей. В 1915 году 2 декабря, возмущенный бездарным командованием Арсения Карагеоргиевича (брата сербского короля), командовавшего одной из бригад дивизии, Гатовский ударил его по лицу и за это был .

На допросах Гатовский (умер в 1935 году) вспоминал: «Кроме товарищеских вечеров были и чисто деловые встречи, проводимые одним из самых молодых русских кадровых генштабистов, прогрессивным преподавателем А. И. Верховским… Вскоре после назначения Верховского Александра Ивановича главным руководителем тактики военной академии, начиная с 1924 г. по 1929 г. включительно, в его квартире и по его инициативе проводились собрания старших руководителей кафедр Военной Академии. Эти собрания носили форму совещаний, на которых подводились итоги пройденного курса в Академии и определялись задания по кафедрам на последующий отрезок времени академического курса. Совещания устраивались примерно один раз в 3 месяца ежегодно и прекратились незадолго до ухода из Академии Верховского. В совещаниях, проводившихся в квартире Верховского, участвовали; 1) сам Верховский, 2) я, Гатовский – по коннице, 3) Лигнау А. Г., бывший генерал-майор, служил в белой армии – по кафедре пехоты, 4) Голубинцев Е. М. – по тактике артиллерии, 5) Смысловский Е К., бывший генерал-лейтенант – по технике артиллерии, 6) Токаревский В. К. (умерший) – он же по тактике артиллерии, 7) Балтийский А. А., бывший генерал-майор, как помощник Верховского, 8) Лапчинский Александр Николаевич, бывший офицер – по кафедре авиации, 9) Цейтлин Василий Михайлович, кажется, бывший полковник – по кафедре связи, 10) Гладков Петр Дмитриевич, кажется, бывший генерал – по бронечастям, 11) Карбышев Д. М., бывший полковник – по кафедре инженерных войск. Никаких протоколов совещаний не велось, но содержание их записывалось всегда Балтийским Александром Александровичем. Помню, на одном из совещаний стенографировала стенографистка Академии, ни фамилии, ни имени и отчества ее не знаю. По окончании совещания там же, в квартире Верховского, иногда устраивалось чаепитие. О времени совещаний мы договаривались обычно в Академии или извещались соответствующими повестками. Совещания проводились, главным образам, по вечерам, а в свободное от занятий в Академии время (по воскресным дням, до непрерывки) собирались днем. По такому же принципу совещания в квартире Верховского проводились по вопросам и общей тактики».

Из материалов дела «Весна» известно, что самым первым из вечеров георгиевских кавалеров, упоминаемых в следственных делах ОГПУ, состоялся в день праздника Святого Георгия 26 ноября 1922 года на квартире у отъезжавшего в Эстонию бывшего генерала Д. К. Лебедева. На том вечере присутствовали преподаватели Военной академии РККА, в прошлом генералы российской армии: А. Е. Снесарев, А. А. Свечин, А. А. Незнамов, А. И. Верховский и некоторые другие.

По поводу Георгиевского праздника преподаватели Академии собирались и на квартире Верховского еще 1926 году. Из письма его первой жены Лидии Федоровны известно, что однажды в гости пришло много старых знакомых, бывших его учеников:

«Был съезд к Саше, страшно много ребят приезжало, много его учеников. Саше было приятно их повидать. Некоторые обедали у нас…»

(Из Москвы. 16.03.1926 г., л. арх.)

Верховский, как кавалер ордена Св. Георгия, очень дорожил семейной реликвией – небольшим образком Святого Георгия в «белом кожаном футляре», подаренным ему Ольгой Владимировной Верховской, дочерью адмирала В. П. Верховского (реликвия не сохранилась).

Позже все эти собрания 1920-х годов, среди прочего, были поставлены Верховскому в вину.

Арест А. И. Верховского по делу «Весна» проходил иначе, чем других офицеров. В конце 1930 года он был вызван из Ростова-на-Дону в Москву по служебным делам, связанным с неприятностями по службе. В Москве служебные дела его улучшились, и, довольный полным восстановленным к нему доверием, он выехал в служебную командировку с целью инспекции Северо-Кавказского военного округа. Это было примерно в 20-х числах января 1931 года. По воспоминаниям его второй жены Натальи Сергеевны, эта командировка была задумана с целью арестовать Верховского, лишить его возможности защищаться. Она вспоминала:

«Когда вечером, как мне впоследствии рассказывал муж, в отдельном купе, где ехал он с тремя военными, он встал к ним спиною, приготовляя на ночь себе постель, они все трое накинулись на него сзади, обезоружили и арестовали. В Воронеже они его доставили в НКВД, где с него был снят первый допрос. В Москве, конечно, никто не предполагал, что Верховский арестован, и отсутствие его писем я объясняла недостатком времени. В середине февраля у меня в комнате был обыск, и тогда стало ясно, что произошло. Ночью ко мне пришли двое сотрудников НКВД, один высокий (брюнет), другой среднего роста, по-видимому, его начальник, так как он разговаривал со мною. Первое, что меня спросили, – это есть ли у меня оружие? На это я ответила, что, конечно, есть, и что они, по всей вероятности, не знают, что я жена военного. При обыске у меня были взяты немецкие газеты, которые получала моя домработница, обрусевшая немка с Волги, и больше ничего, и меня не тронули. Ну, конечно, наган тогда увезли…».

В этих же «записках» указано, что прокурором по всем делам НКВД (ОГПУ. – Ю. С.) был тогда Катанян, а его помощником по военным делам был прокурор Армии Орловский Сергей Николаевич. О нем вдова А. И. Верховского вспоминала через 40 лет с большой теплотой за его человеческое отношение к горю и искреннее желание помочь.

Помощником Орловского был Николай Никифорович Фадеев, по воспоминаниям вдовы Верховского, – «очень доброжелательный человек», который продиктовал ей письмо к Сталину летом 1934 года, после которого, как полагала Наталья Сергеевна, ее муж был освобожден из заключения.

Из письма профессора А. И. Верховского к наркому Ворошилову 25 ноября 1934 года следует, что он должен был признаться в следующих «злодеяниях»:

1. Что вступил в Красную Армию в 1919 году как враг, с целью подрыва ее изнутри, для чего все время группировал вокруг себя контрреволюционное офицерство.

2. Что кафедру тактики Военной академии имени М. В. Фрунзе сделал своебразным штабом, где разрабатывал планы восстания в Москве в дни мобилизации при объявлении войны.

3. Что был завербован английской разведкой в 1922 году в период проведения Генуэзской конференции.

4. Что в бытность свою начштаба Северо-Кавказского ВО готовил восстание на Северном Кавказе.

5. Что все годы службы в Красной Армии проводил вредительство, где только мог.

Следствие велось таким образом, что Верховскому грозили неминуемым расстрелом и «разгромом семьи» в случае дальнейшего запирательства, обещая дать «всего» 3–4 года тюрьмы, если он станет на колени перед партией и «разоружится», то есть признается в инкриминируемых ему преступлениях и попросит прощения. Следователь не раз обещал согнуть его в «бараний рог» и заставить (опять же на коленях) умолять о пощаде. А. И. Верховскому была предложена лишь одна альтернатива: либо давать показания, либо готовиться к расстрелу.

После отказа Верховского подчиниться и дать нужные показания, его перемещали из одного следственного изолятора в другой, режим становился все более жестким, допросы проводились чаще и изощренней, однако он предъявляемые ему обвинения отрицал. Чтобы унизить, профессора Верховского заставляли мыть уборную и параши под окрики надзирателей, заставлявших его по несколько раз переделывать эту работу. Не добившись желаемых результатов от подследственного, его в феврале 1932 года переводят в Ярославль в изолятор особого назначения с тем, чтобы там окончательно сломить его физически и морально, заставить дать необходимые показания. Такова была «благодарность» за многолетнюю военную службу и участие в становлении Красной Армии.

Все-таки фортуна в 1931 году еше окончательно не покинула Верховского. Случилось так, что его в 1918 году допрашивал председатель ВЧК Феликс Дзержинский, и Верховский вскоре был освобожден, а в 1931 году – в допросах участвовал преемник «Железного Феликса» – Вячеслав Менжинский…

Сухой официальный документ гласит: «По постановлению Коллегии ОГПУ от 18 июля 1931 года “за антисоветскую деятельность” Верховский был осужден к высшей мере наказания – расстрелу, по постановлению того же органа от 2 декабря 1931 года высшая мера наказания была заменена заключением его в концлагерь сроком на 10 лет. 17 сентября 1934 года Верховский был досрочно освобожден».

По воспоминаниям вдовы Александра Ивановича, Н. С. Мануйловой, на заседании Коллегии НКВД (ОГПУ. – Ю. С.) в составе двух прокуроров – Катаняна и Орловского и трех членов ОГПУ (с участием председателя коллегии ОГПУ В. Р. Менжинского. – Ю. С.), вынесенный прежде Верховскому приговор – расстрел – был заменен на 10 лет политизолятора.

Такое решение было принято большинством в один голос. Сейчас известно, что оба прокурора – Катанян и Орловский – были за отмену расстрела, двое из ОГПУ были за расстрел, один – против. Чей голос спас тогда жизнь Верховскому, осталось тайной, но почему-то очень бы хотелось, чтобы это был голос именно Менжинского, и вот почему.

Началось все в Пажеском корпусе, в котором в течение 25 лет (до 1910 года) преподавателем истории был Рудольф Игнатьевич Менжинский, отец Вячеслава Менжинского, вошедшего в советскую историю как председатель ВЧК. При строгом, требовательном, Р. И. Менжинском, обладавшим красивыми внешними данными, во время занятий слышно было, как «муха пролетит в классе»… Пажи боялись его не меньше, «чем трепетала перед его сыном, всесильным комиссаром ЧК, вся Россия в первые годы большевизма». Скандальная история, случившаяся с камер-пажом Верховским в январе 1905 года, «всколыхнула» тогда не только верхний слой петербургского общества, но могла вызвать интерес и в среде интеллигенции. В семье Менжинских, несомненно, хорошо знали истоки этой раздутой на пустом месте кампании. В то время будущий глава ЧК молодой Вячеслав Менжинский был не чужд литературной деятельности и входил в кружок известного поэта Ю. Н. Верховского. Разумеется, что спасение Верховского от расстрела в 1931 году В. Р. Менжинским – лишь предположение, основанное на зыбких аргументах.

Заслуживает внимания интересный документ, который характеризует отношение наркома обороны К. Е. Воршилова к бывшему военному министру А. И. Верховскому:

«Политбюро ЦК ВКП(б). Тов. Сталину.

Посылаю копию заявления Верховского А. И. и его статьи: “Выводы на опыте русско-японской войны 1904–1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году”.

Если и допустить, что, состоя в рядах Красной Армии, Верховский А. И. не был активным контрреволюционером, то во всяком случае другом нашим он никогда не был. Вряд ли теперь стал им. Это ясно.

Тем не менее, учитывая, что теперь обстановка резко изменилась, считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы.

Ворошилов. 9 мая 1934 года».

Как видно, недоверие и подозрительность со стороны высших эшелонов власти (и не только) сопровождали Верховского на протяжении всей его службы в Красной Армии.

Александр Иванович находился в Ярославской тюрьме до 17 сентября 1934 года. Ему, однако, разрешали писать военно-научные работы, которые пересылались К. Е. Ворошилову. Одну из таких работ, «Глубокая тактика», Ворошилов переправил Сталину 9 мая 1934 года.

Вскоре долгожданная мечта Верховского получить свободу осуществилась. Решением Сталина он был досрочно освобожден 17 сентября 1934 года из-под ареста и возвратился в Москву.

А. И. Верховский 17 ноября 1934 года направил Ворошилову письмо с выражением признательности и заверением в том, что он, Верховский, приложит все силы и оправдает доверие, которое ему оказал Климент Ефремович.

По поводу всех этих многократных мучительных арестов, фактически за одно и то же «преступление» (арест по делу «Весна» был уже четвертым, считая с 1918 года, но не последним), можно было бы, перефразируя А. И. Солженицына, воскликнуть что-нибудь вроде: «Да будут благословенны те безжалостные тирании, деспотии, сатрапии и диктатуры в самых дикарских странах, где срок заключения назначается всего один раз!»

После освобождения Александр Иванович был зачислен в IV Разведывательное Управление Штаба РККА, начальником которого был Я. К. Берзин (1889–1938), а заместителем А. Х. Артузов (Фраучи) (1891–1937), прибывший на усиление разведки из контрразведки Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ.

Через некоторое время комбригу Верховскому доверили преподавательскуюработу в кузнице высших советских военных кадров – Академии Генерального штаба РККА, созданной осенью 1936 года.

 

Глава XII. На трудном перевале

История выхода в свет книги «На трудном перевале», над которой Верховский работал в 1935–1937 годах после освобождения из тюрьмы, заслуживает особого интереса. Книга была задумана автором как художественное произведение – роман биографического характера. Прототипом главного героя книги, полковника старой армии Басаргина, был сам автор. Каждая глава эпохального исторического романа заканчивалась стихами, автором которых был сам Александр Иванович. Рукопись романа А. И. Верховский сдал в Военное издательство Наркомата обороны, но после ареста издание книги стало невозможным, и рукопись была сдана редакцией в архив. Сведения о готовящемся в 1937 году издании книги, видимо, просочились за «железный занавес», и в среде русской эмиграции ошибочно стали полагать, что она была издана.

Осенью 1941 года, после того как в Москве было введено осадное положение, рукописи уже опубликованных книг редакция подвергала сожжению, а не принятые к печати возвращали авторам. Сын А. И. Верховского Николай Александрович вспоминал в марте 1975 года, что дальнейшая судьба рукописи была такой. Из издательства рукопись формально доставили по адресу первой семьи Верховского, которая к этому времени уже эвакуировалась из Москвы, и вручили домработнице (немке). Опасаясь преследований со стороны сотрудников НКВД, домработница спрятала рукопись в сарай под дрова, где она и пролежала до середины 1944 года, когда была найдена Николаем Верховским.

Николай Александрович Верховский не поддавался нажиму со стороны властей и не стал публично осуждать и отрекаться от отца, что было вполне в духе 30-х годов прошлого века. Удивительно, что вопреки устоявшемуся мнению, нежелание отрекаться от попавшего в беду отца никак не отразилось на служебной карьере Николая Верховского, так же как и на судьбе старшего сына А. И. Верховского, Игоря Александровича.

После реабилитации А. И. Верховского в 1956 году Николай Александрович предпринял попытку издать исторические воспоминания отца, передав рукопись в Военное издательство Министерства обороны СССР. Продержав рукопись около года, редакция сообщила ему, что как художественное произведение книга не может быть издана, но если Николай Александрович отредактирует рукопись, значительно сократит объем, убрав все лирические места и, разумеется, стихи, то в виде мемуаров книга может увидеть свет. Искренне желая увековечить имя отца, Николай Александрович принял предложение редакции и в 1959 году под названием «На трудном перевале» в свет вышла книга в значительно переработанном виде.

В переделанном и сокращенном почти в три раза (!) виде воспоминания (точнее – вариации на тему воспоминаний) стали восприниматься как новая редакция книги А. И. Верховского, в которой автор рассматривал свой жизненный путь под «другим углом зрения».

К тому же примечания к книге (С. 433–447), составленные неким С. С. Хесиным, вводили читателя в заблуждение своими разъяснениями исторических событий и фактов. Так, пламенная речь Верховского в офицерском собрании Черноморского флота весной 1917 года и спасение тем самым офицеров от расправы толпой, интерпретировалась, как носившая «откровенно оборонческий и демагогический характер и произвела известное впечатление на черноморцев, в тот период еще сильно зараженных соглашательскими и оборонческими настроениями» (прим. 32). Создается впечатление, что составитель примечаний был бы вполне удовлетворен, если бы разъяренная толпа поступила с офицерами севастопольского гарнизона по примеру матросов, учинивших кровавую расправу над своими командирами на Балтийском флоте.

Николай Александрович Верховский вспоминал, что, когда он пришел в редакцию за авторскими экземплярами книги «На трудном перевале», то его весьма удивило такое обстоятельство: у подъезда стоял автомобиль с американским флажком на капоте, в который загружались пачки с книгами его отца.

Сама рукопись таинственным образом исчезла, и теперь невозможно точно сказать, какие именно места, показавшиеся редакции «неудобными», были изъяты.

Судя по семейной переписке, сестра Александра Ивановича, Татьяна, была недовольна выходом в свет книги в такой редакции. В споре с вдовой своего брата Н. С. Мануйловой она ставила в пример его книгу «Россия на Голгофе» и подвергала критике «псевдомемуары».

Татьяна Михайловна всегда и во всем поддерживала своего знаменитого брата. В 1920–1930-х годах она часто и подолгу проживала в семье Верховских в Москве и знала об истории написания книги гораздо более других, и возможно, что, будучи по профессии корректором, она вносила свои правки в рукопись. Возражая сестре Верховского (и как бы оправдываясь), Наталья Сергеевна Мануйлова писала к ней в Ленинград:

«Книгу Ал[ександра] Ивановича Коля редактировал несколько раз, и, кроме того, она прошла ряд цензурных инстанций. Редакция изъяла из книги только десятки цитат Сталина, с нашего общего согласия, считая, что для 37-го года это была неизбежная дань времени… Ваше замечание, что книга была написана от третьего лица и переделана нами в первое, не совсем точно. Ал[ександр] Ив[анович] писал именно от первого лица и уже потом иcправил все на третье по предложению Гослитиздата. Так что возвращение к первому лицу более чем закономерно… Сопоставление книги, которая сейчас выходит, с «Россией на Голгофе» непонятно… Разве его 20-ти летняя работа в Красной Армии, его воспитание кадров РККА, которому он отдавал все свое сердце и душу, разве все это не свидетельствует о принятии им советского строя со всеми его тяготами и лишениями? Это письмо я показывала Коле, который в основном со мной согласен»

(Из Москвы. 17.11.1959, л. арх.)

До сих пор остается трудный и, кажется, неразрешимый вопрос: стал ли А. И. Верховский со временем советским человеком в полном смысле этого слова?

Однозначного ответа на этот вопрос не существует. Несомненно, что перу Верховского принадлежали строки, посвященные России: «Я любил ее широкие поля и темные леса, любил свой народ, верил в его могучие силы, в его гений и считал, что Россия имеет право на достойное место в семье народов». Что касается остального содержания… Судя по общему смыслу книги «На трудном перевале» – сомнений не остается, что Александр Иванович принял (или вынужден был принять) советскую действительность такой, какая она была. Иначе и быть не могло:

Из семейной переписки видно, что Татьяна Михайловна считала своего брата, которому суждено было после Октябрьского переворота постоянно ходить по краю пропасти, так и не принявшим окончательно советский строй, хотя вторая жена Александра Ивановича, Н. С. Мануйлова пыталась ее в этом разубедить. Кто был прав, а кто нет, теперь уже никто утвердительно не скажет, и дарственная надпись на книге А. И. Верховского «На трудном перевале», сделанная Мануйловой: «На память об Александре Ивановиче 21.01.60 г.», хранит лишь память ушедшей эпохи.

Неожиданно в 1966 году в «союзниках» у сестры А. И. Верховского оказался генерал-полковник Л. М. Сандалов, обучавшийся в 1936 году в Академии Генерального штаба РККА. Он писал «справедливости ради», что: «среди постоянного состава Академии встречались и такие деятели старой русской армии, которые хотя и перешли на сторону Советской власти, но до конца своей жизни остались, если можно так выразиться, лишь «военспецами». Я имею в виду профессора А. А. Свечина, крупного военного теоретика… Таким же был и профессор А. И. Верховский, в прошлом военный министр Временного правительства, преподававший в академии оперативное искусство и военную историю».

С течением времени и укреплением мощи государства, пускай и в форме СССР, взгляды Верховского не могли не изменяться. 3 декабря 1935 года Александр Иванович писал своему племяннику в Ленинград: (догадываясь, что его письма перлюстрировались, Верховский писал, надо полагать, с учетом этого обстоятельства):

«Милый Олег. Мне хочется сказать тебе, как я порадовался увидеть неожиданно, что у меня вырос такой славный племянник… Меня очень радует, что из тебя растет настоящий гражданин нашей Советской родины и что все треволнения, которые свалились на нашу семью, тебя не поколебали. Все это мелочи, которые пройдут, и великое дело, творимое революцией пролетариата, перейдет в века. И мы все, жившие в это время, будем счастливы, что есть в нем и нашего меда капля, что мы сумели «полюбить и черненькой, ибо беленькой ее всякий полюбит ‹…›.

Любящий тебя твой дядя Саша».

(Из Москвы. 3.12.1935 г., л. арх.)

В этом (можно сказать, прощальном) письме заслуживают внимания слова Александра Ивановича о необходимости любить Россию всегда. Даже тогда, когда она стала «черненькой»…

Теплые воспоминания о профессоре Верховском сохранил его ученик, министр обороны Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский. Вообще, маршал Р. Я. Малиновский интересовался книгами в целом о Первой мировой войне. В его библиотеке имелась книга генерала А. И. Верховского «На трудном перевале». Р. Я. Малиновский, читая книгу, сделал много помет и маргинальных записей на полях книги карандашом синего и красного цветов. После чтения мемуаров А. И. Верховского Р. Я. Малиновский оставил примечательную запись на форзаце книги: «Прочел с большим интересом, сохраняя большое уважение к автору, как к своему профессору по учебе в Академии им. Фрунзе в 1927–30 гг. Он не совсем в моих глазах был предан нам, но, бесспорно, очень образованный офицер, высоко одаренный и умный военный писатель, приятно было иметь его в числе преподавателей, у которых мы, слушатели, учились военному делу (21.3.60. Р.М.)».

Заслуживает интереса почтительное отношение к А. И. Верховскому главного маршала артиллерии Николая Николаевича Воронова, отмечавшего в своих мемуарах о встречах с Александром Ивановичем летом 1937 года: «Моим неизменным партнером на теннисных кортах в Сочи был А. И. Верховский, профессор Академии имени М. В. Фрунзе. Но часто мы забывали о ракетках и затевали бесконечные споры о дальнейшем развитии оперативного искусства. Верховский был увлечен бурным развитием танков и авиации. Возлагая на них все надежды, он невольно умалял значение артиллерии. Бурные перепалки с ним натолкнули на мысль, что, прежде всего, надо дать отповедь теоретикам, которые считают артиллерию второстепенным, чуть ли не отмирающим родом войск».

На будущего маршала Н. Н. Воронова огромное впечатление произвели лекции, искусно читаемые профессором Верховским в Академии имени М. В. Фрунзе в 1927–1930 годах, что и было отражено в его мемуарах. Верховский был блестящим методистом и настолько увлекательно преподносил учебный материал, что даже удостаивался порой аплодисментов благодарных слушателей, долго не отпускавших его с кафедры, засыпая вопросами.

Большой интерес представляют воспоминания о Верховском сына Н. Н. Воронова – кандидата военных наук, полковника Владимира Николаевича Воронова. Эти короткие, но замечательные по содержанию воспоминания сын маршала поторопился написать, узнав, что в 1992 году в Военно-историческом журнале начнется публикация книги А. И. Верховского «Россия на Голгофе» и первый экземпляр машинописной рукописи, названной «Вспоминая А. И. Верховского», подарил профессору С. Н. Полтораку, включившему эту работу в свою рукопись книги о генерале Верховском. (Здесь приводятся лишь небольшие выдержки.)

О чем же поведал полковник В. Н. Воронов, вспоминая об «удивительном человеке с нелегкой судьбой, много повидавшего и испытавшего в жизни»?

К числу наиболее выдающихся черт характера Верховского, выгодно отличавшего его от всех других сверстников, Владимир Николаевич относил проницательность. Все помыслы его постоянно были обращены на возвеличивание России, которая будет жить великой, несмотря ни на что.

В июле 1937 года совсем еще молодой сын будущего прославленного маршала наблюдал в г. Сочи игру в теннис своего отца с А. И. Верховским. Легкий и подвижный Александр Иванович пытался застать врасплох своего соперника, но это не всегда удавалось, т. к. Воронов умело парировал возникающие угрозы.

Еще одна одна встреча с Верховским произошла уже в Москве, когда Александр Иванович в качестве гостя посетил семью Вороновых.

Словесный портрет профессора Верховского, составленный полковником В. Н. Вороновым, заслуживает интереса. Он запомнился как аккуратный, с неизменным пробором на голове, в ладно подогнанной гимнастерке с комбриговскими отличиями в петлицах и на обшлагах рукавов, в высоких сапогах, плотно облегающих стройные ноги.

Память профессионального военного с фотографической четкостью зафиксировала умение Верховского слушать других, его манеру держаться на людях, четко и неторопливо произносить каждую фразу, что выдавало его педагогическую профессию.

Во время той встречи разговор был на разные темы. Говорили об охоте, о спорте. Особенно оживлялся Верховский, когда речь заходила о теннисе. Обсуждали театральные новости, в частности пьесу М. А. Булгакова «Дни Турбиных», слушали популярные тогда песни Петра Лещенко с его неизменным «Чубчиком». В. Н. Воронову запомнились длинные, тонкие пальцы, которыми Верховский, слушавший голос певца с большим наслаждением, слегка постукивал в такт мелодии. Запомнилось и прощание с Верховским, галантно поцеловавшего руку матери В. Н. Воронова и после этого ушедшего. Как оказалось, навсегда…

В семье Вороновых, несмотря на суровые запреты той поры, бережно хранился учебник по общей тактике с дарственной надписью, а Александр Иванович навсегда оставил о себе светлую память, как необыкновенный гражданин России.

Иным было отношение к А. И. Верховскому у скандально известного генерала-диссидента П. Г. Григоренко. В 1945 году он был старшим преподавателем кафедры общей тактики, которую возглавлял в свое время профессор Верховский. Свой непростой характер Григоренко показал еще в 1937 году, когда он был направлен в Москву учиться в Академию Генерального штаба. Находясь на II курсе Академии, он написал письмо секретарю ЦК Андрееву, в котором, требуя повысить качество обучения в Академии Генерального штаба, в то же время обвинял преподавателей в восхвалении врагов народа и преуменьшении роли Сталина в Гражданской войне. Письмо заканчивалось предложениями перестроить учебный план и программы академии, создать марксистский учебник по военной истории, «добиться от руководителей академии настоящего большевистского руководства делом подготовки высококвалифицированных кадров».

Почти анекдотичный случай. Григоренко написал диссертацию, где упомянул труды Свечина и Верховского, и упоминание этих фамилий было поставлено ему в упрек начальником политодела генерал-майором Билыком, который проявлял положенную ему по должности «бдительность» и готовил срыв защиты: «Некоторые наши коммунисты так увлеклись наукой, что забывают о партийности, идут учиться к царским генералам… Так, товарищ Григоренко – в перечне основных источников для его диссертации указывает таких «корифеев науки», как царские генералы Свечин и Верховский».

Григоренко пришлось пояснять начальству, что он-де взял Свечина и Верховского для критики, а не для того, чтобы проповедовать их теории… Но дело на этом не кончилось. На следующий день Григоренко был вызван к начальнику Академии генерал-полковнику Цветаеву, который устроил ему разнос за критику «уважаемых людей и подрыв их авторитета».

17 марта 1936 года Верховский отправил свое последнее письмо сестре в Ленинград. В нем он давал наставления своей сестре по устройству ее личной жизни, рекомендовал отказаться «в своих мечтаниях всегда глядеть поверх жизни». К советам своего брата Татьяна Михайловна прислушалась.

1937 год. А. И. Верховский в послесловии к своей книге «На трудном перевале» с чувством глубокого удовлетворения вспоминал о первомайском параде 1936 года и подводил итоги второй половины своей военной жизни: «Мощная промышленность, созданная в Советской стране волею Коммунистической партии, дала армии новые мощные средства борьбы… Стройный марш полков Красной Армии, первой армии в мире, которая знает, на страже чьих интересов она стоит, могучий рокот танков и плавный полет сотен самолетов предупреждали врагов пролетарской революции, что на всякую попытку нападения мы непременно и обязательно ответим ударом и такой силы, что вряд ли когда-нибудь забудет его любой агрессор. Далеко позади остались холод и голод 1918 года. Не только все, о чем я мечтал восемнадцать лет назад, стало действительностью. Многое из того, о чем я тогда и не подозревал, но что совершенно необходимо для счастья человечества, осуществилось у меня на глазах‹…›

Да. Для такой цели стоило работать, стоило отдать все».

1938 год. В стране уже во всю мощь была развернута небывалая ранее клеветническая кампания, во время которой из-за боязни быть заподозренным в нелояльности клеветали даже на кристально честных людей, а иногда и на своих близких друзей… Академия Генштаба РККА не была исключением. Как следует из советского энциклопедического словаря, доносы считались проявлением «бдительности революционной». Это было «качество, присущее коммунистам, советским людям, проявляющееся в умении разоблачать классового врага. Служит острым оружием в борьбе против шпионов, диверсантов и других агентов империалистов, против остатков вражеских элементов внутри страны. Коммунистическая партия, развивая революционную бдительность, разоблачила контрреволюц. партии эсеров, меньшевиков, анархистов, бурж. националистов и антипартийные группировки внутри партии: троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и др., превратившихся в ходе борьбы против партии в злейших врагов советского народа, в агентов фашистских разведок, шпионов, вредителей и изменников Родины. Б. р. стала неотъемлемым качеством советского народа».

Шансов уцелеть оставалось все меньше. Еще в 1933 году наиболее прозорливые люди могли понять, какая судьба может их ожидать, если с самых высоких трибун уже озвучивалась программа борьбы с «враждебными элементами», с «вышибленными из колеи последними остатками умирающих классов: промышленников с их челядью, торговцев и их приспешников, бывших дворян и попов, кулаков и подкулачников, бывших белых офицеров и урядников, бывших полицейских и жандармов, всякого рода буржуазных интеллигентов шовинистического толка и всех прочих антисоветских элементов».

Иными словами, все эти «бывшие люди», которые «вредили, где только можно», не имели никаких шансов на существование и вследствие «селекции» должны были уступить место новой генерации «настоящих» советских людей.

Дата трагической развязки неотвратимо приближалась:

«ПОЛИТДОНЕСЕНИЕ

Доношу, что 11 марта с.г. органами НКВД арестован, как враг народа [613]Налицо подмена понятий: Ст. 131 Конституции СССР 1936 года гласила: «Лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность, являются врагами народа» – Ю. С.
, бывший старший руководитель Академии Генерального штаба РККА, профессор, комбриг Верховский А. И., беспартийный.

Военный комиссар

Академии Генерального штаба РККА

Бригадный комиссар Гаврилов».

С датой смерти А. И. Верховского долго не было полной ясности. Так, в «Биографической справке» к книге «На трудном перевале», составленной анонимным автором, указано: «В 1941 году А. И. Верховский скончался».

Кроме этой даты в разных источниках встречались другие: 1937, 1938 и 1940-е годы…

Более чем две с половиной тысячи лет назад было написано: «Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда».

В официальной справке, полученной Н. С. Мануйловой после реабилиатации мужа, дата смерти была указана 24 ноября 1940 года. Но и эта «точная» дата оказалась фальшивой… Н. С. Мануйлова, основываясь, видимо, на женской интуиции, писала в дневнике: «Я лично думаю, что он убит в 1938 году».

Первая жена А. И. Верховского Лидия Федоровна не теряла связь с его сестрой. На вопрос о ее брате она отвечала 9 июня 1938 года своей золовке в Ленинград:

«Ты вправе на меня сердиться, каюсь, виновата перед тобой, но я так устаю от этой чисто кухаркиной работы, что порой не в силах даже думать… Ни о Саше, ни о его жене ничего не известно, и вряд ли скоро можно будет что либо узнать…»

(Из Москвы. 9 июня 1938 г., л. арх.)

В другом письме от 17 января 1939 года она писала:

«Я хочу тебе сообщить о твоем брате А.И.

Игорь ходил и узнал, что он осужден и сослан в один из лагерей НКВД. На вопрос Игоря, не следует ли ему обратиться к прокурору, ответили: подождите немного. Вот и все, что я знаю и о чем могу поделиться с тобой. Нерадостные вести. Жена его Н.С. сослана тоже куда не знаю. Я считаю что она во многом виновата, она и ее окружение… Придется ждать, может быть ему разрешат писать…»

(Из Москвы. 17.01.1939 г., л. арх.)

Н. С. Мануйлова (1886, СПб. – 1977, Москва, Ваганьковское кл.) была приговорена к заключению в Потьминские лагеря, а на поселении жила в Джезказгане. Чтобы стало более-менее понятным, какое «ее окружение» имелось в виду, придется вернуться в 1917-й год. Дочь дворянина, детского врача Сергея Ивановича Веревкина, Наталья Сергеевна, вышла замуж за Мануйлова Александра Александровича, соседа по имению, который во время войны был начальником походной канцелярии А. И. Верховского.

А. А. Мануйлов (Шура) во всем поддерживал военного министра А. И. Верховского и даже называл себя «диктатуристом». Он был сыном Александра Аполлоновича Мануйлова, ректора Московского университета, редактора «Русских ведомостей»; в правительстве Керенского (первых двух составов) – министра народного просвещения. В начале1920-х годов Мануйлов-старший был членом правления Государственного банка СССР, о чем напоминает мемориальная доска на здании банка. На первых советских деньгах стояли подписи Ленина и Мануйлова…

После развода с Натальей Сергеевной А. А. Мануйлов женился на Юлии Николаевне Лазаревой, зубном враче, дочери проф. Тимирязевской Академии. После ее смерти был еще два раза женат. Умер в 1956 году в Москве. Своих детей у него не было.

Женат был Мануйлов-старший на Нине Александровне, по 1-му браку Анциферовой. Сводная сестра ее, Наталья Николаевна (ур. Анциферова) была знаменитая драматическая актриса, с псевдонимом по сцене – Волохова. Очень интересная внешне, она была адресатом стихов А. Блока «Снежная маска» и «Фаина». В замужестве она была Волохова-Крамова. К этой же дружной компании принадлежал и знаменитый Владимир Амфитеатров (Кадашев), который был близким другом Александра Мануйлова-младшего по Московскому университету. Амфитеатров-Кадашев вел дневник, в котором весьма нелестно отзывался о военном министре Верховском…

Ответ из «органов» с предложением «подождать немного», полученный сыном Верховского, Игорем Александровичем, по обычаю того времени был довольно циничный. Приговор А. И. Верховскому после подписей руководителей первой величины, проставленных на так называемом «расстрельном списке» уже был приведен в исполнение. Считается, что таких списков в 1930-х годах было более трех сотен.

Полезно просто сделать сравнение, без комментария. Еще 500 лет назад французский философ Монтень писал: «А кто поверит, что Нерон – это подлинное воплощение человеческой жестокости, – когда ему дали подписать, как полагалось, смертный приговор одному преступнику, воскликнул: «Как бы я хотел не уметь писать!» – так у него сжалось сердце при мысли осудить человека на смерть».

Давно замечено, что честные люди очень часто жестоки. 1963 год. Дочь Сталина Светлана Аллилуева писала: «Суд истории строг. Он еще разберется, – кто был герой во имя Добра, а кто – во имя тщеславия и суеты. Не мне судить… Пусть судят те, кто вырастет позже, кто не знал тех лет и тех людей, которых мы знали. Пусть придут молодые, задорные, которым все эти годы будут – вроде царствования Иоанна Грозного – так же далеки, и так же непонятны, и так же странны и страшны… И вряд ли они назовут наше время «прогрессивным», и вряд ли они скажут, что оно было «на благо великой Руси», вряд ли…».

«Французский шпион», являвшийся «одним из организаторов офицерской контрреволюционной организации, участником антисоветского военно-фашистского заговора» Александр Иванович Верховский, проживавший в г. Москве по адресу: Б. Трубецкой пер., д. 16, кв. 4 (по другим данным – Дурновский пер., д.18, кв. 2), был арестован 10 марта 1938 года. По приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 19 августа 1938 года на основании ст. 58 п.п. 1 «б», 8, 11 УК РСФСР был осужден «к высшей мере наказания – расстрелу, с лишением военного звания комбриг и конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор приведен в исполнение в тот же день. Предположительное место захоронения – территория бывшего подмосковного совхоза НКВД «Коммунарка».

Случайно, либо по злому человеческому умыслу, гибель Александра Ивановича совпала с отмечаемым в этот день большим православным праздником Преображения Господня.

Символично, что полигон (спецобъект) «Коммунарка» (!) – это бывшая так называемая дача наркома внутренних дел Генриха Ягоды (впоследствии расстрелянного), неподалеку от поселка Бутово под Москвой. Здесь, кроме организаторов политических процессов (по сути – палачей), казнили «заговорщицкую верхушку»: государственных и партийных деятелей, председателей совнаркомов, высших военачальников – легендарных комдивов, комкоров, командующих флотами, дипломатов. В новейшей истории это сакральное место стало объектом поклонения не только родственников казненных, но и высших государственных деятелей и церковных иерархов России. В настоящее время здесь установлен мемориальный знак, построен прекрасный православный храм в честь Новомучеников Российских, ежедневно провозглашается «Вечная память»… В одно из таких посещений в день памяти жертв политических репрессий прозвучали слова президента РФ: «Все мы хорошо знаем, что хотя 37-й год и считается пиком репрессий, но он был подготовлен предыдущими годами жестокости…».

Было отмечено, что такие трагедии порождались очевидными причинами – «когда привлекательные на первый взгляд, но тщетные на поверку идеалы становились выше ценности человеческой жизни». В те годы страна теряла не просто граждан – «это были люди с собственным мнением, люди, не боявшиеся его высказывать, цвет нации » (здесь и далее выделено мной. – Ю. С.).

А. И. Верховский был посмертно реабилитирован определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 28 ноября 1956 года.

Жизнь – это великий шут. Она часто приносит свои награды тогда, когда они слишком запоздали или – когда они совсем уже не нужны… Ольга Павловна, жена Игоря Александровича Верховского, сообщала в Ленинград 29 декабря1956 года:

«Старый год заканчивается огромной радостью, которую долгое время ждали все с затаенной надеждой на хороший исход. Восстановлено честное имя Александра Ивановича. Состоялось решение о его полной реабилитации. Наталья Сергеевна так же реабилитирована и уже, как равноправная гражданка, получила комнату не за мужа, а сама по себе».

(Из Москвы, л. арх.)

* * *

Французский аристократ маркиз Астольф де Кюстин, видевший многие народы, посетил Россию во время правления государя императора Николая I. По результатам своих наблюдений он написал книгу-памфлет на российскую действительность, в которой, однако, нашлось место таким словам: «Долго ли будет Провидение держать под гнетом этот народ, цвет человеческой расы?»