На станции нас тоже провожала плотная толпа сограждан. Когда зеваки наконец-то оставили нас в покое, мы смогли по-настоящему подготовиться к отъезду. Нам, всем троим, еще не выдали настоящей армейской формы, мы получили только дешевенькие повседневные кимоно, пояса, чтобы перехватить их в талии, и деревянные сандалии на ноги. Нам запретили брать с собой личные вещи — никаких саквояжей или узлов! Только немного наличности да хлопчатобумажное полотенце, заправленное за пояс спереди кимоно. Армейский представитель заверил, что в армии нас снабдят всем необходимым имуществом, как только мы доберемся до места дислокации части.

На поезде нас отправили в Осаку, и мы прибыли туда вечером следующего дня, а еще через день отплыли из гавани Осаки на военно-транспортном корабле водоизмещением шесть тысяч тонн. Транспорт взял курс на Корею.

На судне было много сотен, а может быть, даже несколько тысяч призывников. Наш скудный рацион составляли рисовые шарики и маринованные овощи, вот и все. А уборная вообще была всего одна, и та временная, ее устроили прямо на верхней палубе. Но одна уборная не могла выдержать такого наплыва желающих справить нужду. Так что те, кому сильно приспичило, могли свесить задницу с борта, справить большую нужду и полюбоваться, как их дерьмо с высоты летит в глубокое синее море…

Итак, мы прибыли в Корею, часть рекрутов выгрузилась в Вонсане. Побережье в районе Вонсана скалистое, много рифов, крупное военно-транспортное судно не могло подойти к берегу достаточно близко, и часть новобранцев доставили на сушу в шлюпках. Остальные продолжили плавание, пока, наконец, наш транспорт не отдал швартовы в порту Унги. Сейчас это территория Северной Кореи, а тогда была самая стратегически важная часть Японии, она вплотную примыкала к Советскому Союзу в районе нынешнего Владивостока — крупнейшего военного порта русских на Дальнем Востоке.

Надо сказать, что Унги был небольшим рыбацким городком, который населяло едва ли больше трех тысяч человек. Мы прибыли в сезон холодных, пронзительных декабрьских ветров, так что я ни разу не смог насчитать на пустынных улицах больше двух-трех прохожих. Нас было около тысячи человек — новобранцев, волею судьбы заброшенных в эту несусветную даль.

Нас построили в шеренгу, потом вышел старший офицер и сказал длиннющую речь, призванную поднять наш боевой дух. Он начал орать на весь плац:

— Здесь самый северный плацдарм великой Японской империи! Вам, молодые люди, выпала высокая честь стать солдатами и защищать национальные границы нашего государства! Я призываю всех вас постоянно помнить об этой высокой миссии и достойно исполнять свои обязанности… — и дальше в таком же духе, твердил одно заученное предложение за другим, и усы жирно поблескивали на его лице.

Считай, все новобранцы оказались за границей впервые и совершенно растерялись.

Мы знали только одно — раз нас привезли в эту чертову даль, как бравых солдат, так нам нельзя опозориться! И мы бы справились худо-бедно, если бы не адский холод, который стоял кругом!

Ораторы сменялись один за другим, конца этим торжественным речам не предвиделось, я уже думал, нас будут держать на плацу, пока не заморозят до смерти! Но все когда-нибудь кончается, так что торжественные речи тоже иссякли, и каждому бойцу выдали теплый меховой тулуп.

Представляете себе, что такое тулуп? Это — громадное пальто, сшитое из овчины, оно специально скроено безразмерным, так что тулуп можно набрасывать прямо поверх собственной одежды, запахнуть полы — будет не тесно и по-настоящему тепло. Овечьи тулупы вернули нас к жизни! Мы напялили эту меховую амуницию, быстро согрелись и сразу повеселели.

А еще нам выдали меховые шапки-треухи. Я сильно подозреваю, что их делали из собачьего меха, такими они были огромными! Нахлобучиваешь такой треух на голову, завязываешь тесемки под подбородком, и только нос выглядывает наружу из-под длинного ворса. Мы вырядились в эти шапки, разглядывали друг друга, тыкали пальцами и просто со смеху покатывались, как стайка расшалившихся школьников. Но наш паровоз уже стоял под парами, и скоро нас всех загнали в вагоны.

Наш состав был похож на настоящий поезд еще меньше, чем игрушечная железная дорога. Из высоченной трубы клубами валил дым, грубо сколоченные вагоны качались, дребезжали и на поворотах болтались из стороны в сторону. Состав петлял по узким ущельям, взбирался в горы все выше и выше, кругом — сколько хватало взгляда — простирались только тоскливые скалы да крутые обрывы, да чахлый кустарник изредка цеплялся за камни, и больше ничего. Однообразный пейзаж растянулся на многие километры, колеса постукивали час за часом, но вдоль бесконечного железнодорожного полотна не промелькнуло ни единого городка или деревеньки, никаких признаков человеческого жилья.

Только изредка состав пересекал участки плоскогорья с жухлой травой и опять забирался в скалы, с каждым разом все выше и выше…

Мы напряженно оглядывались по сторонам и тихо перешептывались:

— Господи боже — в какую дыру нас везут? Кому придет в голову нарушать границу в таком месте? Да самый отпетый бандит не полезет на эти чертовы скалы…

Через какое-то время объявился транспортный офицер и сообщил нам:

— Состав прибывает в Комусан! Стоянка будет короткой, следует быть предельно внимательными, далеко не отходить, иначе можете отстать от поезда!

На улице сгущались сумерки, в темноте Комусан выглядел настолько отвратительным городишкой, что мурашки по спине бежали. Часть новобранцев выгрузили здесь, на платформе им выдали винтовки и прочую воинскую амуницию. Затем выстроили колоннами по двое, дали команду, и они строем потянулись с платформы куда-то в непроглядную ночь.

Новые рекруты были, что называется, “салаги” — настоящего ружья никогда и в глаза-то не видели, а уж о том, как оно стреляет, вообще имели самое отдаленное представление. Еще вчера новобранцы были работниками на фермах или разносчиками в городских лавках, так что ружья попали к ним в руки первый раз в жизни. Закутанные в безразмерные тулупы поверх кимоно, неумело подпоясавшись армейскими ремнями, на которых громыхала амуниция невнятного назначения, с карабинами на плече, новобранцы гуськом уходили в темноту и выглядели такими понурыми, обреченными…

Наш состав снова тронулся в путь. Стемнело, на горы опустился непроглядный мрак, такой, что ни зги не видать. И в темноте было хорошо слышно, как колеса мерно постукивают по рельсам — тук-тук-тук-тук. Мы тряслись в такт колесам на деревянных сиденьях с деревянными же спинками, нечего было и мечтать уснуть на такой жесткой лавке. В середине вагона, между лавок, была устроена печурка. Ее чугунные стенки раскалились докрасна, а дверка хлопала с металлическим лязгом — солдаты без устали подбрасывали уголь и шуровали внутри кочергой. Тогда в горах на Севере Кореи шла масштабная угледобыча, так что угля не жалели.

Я страшно устал, но не мог уснуть. Может, я был слишком возбужден путешествием, а может, деревянные рейки сиденья слишком сильно впивались мне в зад. Так что остаток ночи я провел на хрупкой грани между сном и бодрствованием. Вокруг сладко посапывали новобранцы, лица спящих казались совсем наивными и детскими… Внезапно раздался крик старшего офицера — мы все вздрогнули и мигом проснулись. Сейчас его голос звучал совсем иначе, он был похож на лай матерого пса, который учуял волчью стаю.

— Подъем! Всем встать! — хрипло лаял он. — Мы прибываем в расположение части, не вздумайте разочаровать господ офицеров или подвести своих товарищей по оружию! Покажите себя с лучшей стороны, смельчаки! Выходите строиться, всем держаться ровно и прямо! Ясно? Прекратите сутулиться и дрожать от холода! Вам ясно?

За долгие годы армейской службы голос офицера стал командным, обрел особые нотки и грозно разносился над головами полусонных новобранцев. К концу небольшой речи все до единого человека окончательно проснулись.

Если память меня не подводит, было около восьми утра. Поезд замедлил ход, мы прибывали в Хорьонг. На платформе лежал тонкий слой свежего снега, и сам полустанок выглядел продрогшим и жалким. Я увидел лишь одно хлипкое деревянное здание, да и оно стояло в отдалении от железнодорожного полотна. На этом этапе в эшелоне оставалось около пятисот человек, и все мы недоуменно переглядывались, пытаясь понять, зачем нас притащили в эту забытую богом глухомань?

Но тут офицер гаркнул новый приказ:

— Стройся! — Мы, как могли, выстроились в две колонны и поплелись к зданию станции. Там для нас уже была подготовлена официальная встреча, офицеры выстроились в соответствии с рангом, их сопровождал почетный караул в составе как минимум шестидесяти человек.

— Салютовать новобранцам! Сабли наголо! — скомандовал один из старших по званию, и гвардейский эскорт разом выхватил сабли из ножен и взметнул их вверх, отдавая нам честь. Никогда я ничего подобного в жизни не видел, это было как в театре! Не представляю, как живые люди могли так долго сохранять статичное положение тела, в этих искусственных позах они были похожи на актеров театра Кабуки. Я пристально всматривался в лица офицеров — ни единый мускул у них не дрогнул, только дыхание инеем оседало на усах, а на ресницах капли влаги замерзали крошечными сосульками. Казалось, что глаза сверкают, как стальные клинки, а на лицах застыло почти зверское выражение, мало похожее на обыденные лица офицеров, которые мы привыкли видеть дома, в Японии. Не скрою, это жуткое выражение окружающих лиц повергло меня в настоящий шок! Я все думал, неужели это погодные условия заставляют солдат все время хмуриться и постепенно искажают их черты в жестокие гримасы? Или офицеры напускают это выражение на лица, когда гоняют солдат по тренировочному плацу в жестокий мороз?

У офицерского состава уже было расписано, кто из новобранцев пойдет служить в какую роту и в какой взвод. Командиры каждой роты по очереди делали шаг вперед и объявляли фамилии рекрутов, приписанных к ним. Те, чьи имена выкрикивали, выходили и выстраивались в шеренгу.

Когда все новобранцы, приписанные к роте, заканчивали построение, офицер поворачивался к своему командиру и рапортовал:

— Рекруты роты такой-то построены и присутствуют в полном составе! — Когда все офицеры отрапортовали, прозвучала новая команда и почетный караул, прибывший для торжественной встречи, маршем двинулся прочь, снежная корка бодро поскрипывала под армейскими ботинками. А мы потащились следом, наши деревянные шлепанцы монотонно стучали о мерзлую землю, мы спотыкались и оскальзывались. Сначала один, потом еще несколько новобранцев, поскользнувшись, не смогли сохранить равновесие и, ломая строй, шлепались на задницу. И тут же прозвучал резкий окрик сержанта:

— Эй, вы — там! Вы что думаете, здесь каток? А ну, поднимайтесь, пошевеливайтесь!

Нам можно было только посочувствовать — со стороны мы, наверное, больше походили на военнопленных из Красной армии, чем на рекрутов армейского резерва. Мы шагали по широкой заснеженной дороге, а по обе стороны тянулись покосившиеся домишки, за их темными, окнами не было заметно ни малейших признаков жизни, только белая пелена простиралась вокруг, куда хватало глаз, и конца ей не было…

Если память мне не изменяет, мы прибыли в расположение нашей военной части 20 декабря 1926 года. Наша часть располагалась в самой северной точке японской территории, на узком участке земли, зажатом между советской Сибирью на северо-востоке и маньчжурской провинцией Килин на западе. Граница проходила по реке Туман — на одном берегу реки заканчивались Корея и Маньчжурия, а на противоположном берегу уже начинался Советский Союз. С наступлением морозов воду сковывал холод, ледяная корка была настолько толстой, что и всадники, и конные упряжки могли разъезжать по реке, как по добротной дороге.

Казармы находились на окраине города и были огорожены по периметру высокой насыпью, сразу за насыпью начинались пологие холмы, обрывы и скалы. Однообразный пейзаж тянулся до самого горизонта, а у подножия холмов был устроен учебный полигон.

Но полигон задействовали для войсковых учений только весной, а в зимний сезон тренировочные занятия проводили на основной базе — во внутреннем дворе казарм, его так и называли — “плац в казармах”.

Непосредственно по прибытии с нами провели положенный по уставу инструктаж, а затем выдали полагающееся обмундирование и прочую армейскую амуницию. Но мне опять не повезло — я в ту пору весил под девяносто килограммов при росте метр восемьдесят, так что на складе роты № 2, к которой я был приписан, не нашлось военной формы моего размера. Согласно армейскому стандарту формы таких больших размеров просто не делали! Как только это обнаружилось, командир роты сразу же вызвал штатного портного и дал ему задание незамедлительно соорудить мне форму по размеру. Само собой, сшить одежду до следующего дня портной никак не успевал, поэтому на утреннее построение перед полковым начальством я вышел в той же гражданской одежде, в которой прибыл вечером — в безразмерном тулупе, запахнутом поверх хлопчатого кимоно.

Нас выстроили шеренгами во внутреннем дворе, разбив по ротам. В каждом батальоне было по три роты, которые находились под командованием младших офицеров. Командиры рот стояли по стойке “смирно” перед своими войсками, отдавая честь их непосредственному начальнику — командиру батальона. Старшие офицеры показались мне совсем старыми, так как их пышные усы покрывал изрядный слой инея.

Командиры рот поочередно выходили вперед, выкрикивая:

— Первая рота на утреннюю поверку построена! Присутствует командир отделения, одна сотня и столько-то человек! — или что-то в таком духе.

После рапорта дежурный офицер брал под козырек, а рота вытягивалась по команде “Смирно!”. Когда все командиры рот отдали свои рапорта, на плац выехал на коне полковник и двинулся вперед, осматривая построение полка. Усы у него были просто роскошные, а на груди позвякивал целый ряд медалей и различных наград.

Командиры батальонов рапортовали полковнику громко и отчетливо:

— Первый батальон на утреннюю поверку построен! Присутствует командир батальона и столько-то сотен человек! — Офицер отдал рапорт и отсалютовал полковнику холодным оружием — вынул из ножен саблю, поднял на уровень лица и на секунду замер в таком положении. Впечатляющее зрелище, особенно когда наблюдаешь его в первый раз. Но господа офицеры проделывали этот ритуал снова и снова, батальонные поочередно отдавали рапорт и салютовали командиру полка, и конца-края этому видно не было.

С каждой минутой неподвижное тело солдат замерзало все сильнее, у парнишки-новобранца, который стоял по соседству со мной, лоб и скулы побелели, как рисовая бумага, а все тело тряслось от холода, словно засохший лист на ветру. Мне тоже казалось, вроде кожа на носу усохла и натянулась от холода, пока меня не озарила мысль, что это просто тонкая корочка льда покрыла края ноздрей, а вниз тянется сосулька…

Тем временем полковник остановил коня в центре плаца и обратился с речью к прибывшему пополнению:

— Я командующий полком — полковник Куга, — говорил он, слегка привстав в стременах и повысив голос, хотя слышно было и так хорошо. Все кругом, насколько хватало взгляда, было покрыто коркой льда, каждый звук отдавался эхом, и зычный голос полковника разносился над плацем.

Полковник Куга держался с большим достоинством — медали сверкали на груди, а голову венчала форменная полковничья фуражка. Он продолжал:

— Вы стали солдатами Японской императорской армии! Все вы прошли специальный отбор и удостоились великой чести…

На кой черт мне сдалась такая честь? Когда у человека зад отмерзает, ему уже не до высоких материй вроде “патриотизма и верности императору”. Даже если стоять, согнув колено по команде “Вольно!”, по телу пробегает дрожь, а руки и ноги немеют, как деревянные чурки. Сегодня мне было немного теплее, чем вчера, — вместо деревянных сандалий гэта мне выдали высокие форменные ботинки, подбитые мехом. Но под меховым тулупом у меня по-прежнему было жалкое кимоно и хлопчатое бельишко, так что ледяной ветер спокойно гулял между голых ног. Под ботинки я натянул на ноги казенные гамаши, но в такой мороз это была почти бесполезная мера.

— Вам выпала честь служить в привилегированной части! Нашему семьдесят пятому полку пограничной стражи оказано высочайшее доверие, мы призваны защищать передний край Японской империи, ее северный рубеж. За нами начинается чужая территория, на которой затаился враг! На противоположном берегу у нас нет союзников. Поэтому наш полк должен подходить к своей задаче с особой ответственностью, вы должны оправдать надежды, которые возлагает на вас японская нация, посвящать каждую свободную минуту совершенствованию навыков боевой подготовки, закалять тело и укреплять дух! Вы должны стать образцовой воинской частью, способной служить примером для остальных…

И дальше в таком же духе. Он продолжал выкрикивать фразу за фразой, нанизывал одно гладенькое предложение на другое, без всяких остановок! Но внезапно лицо парня рядом со мной потеряло всякое выражение, глаза закатились, и он начал заваливаться на бок. Его тело было прямым и холодным, как тушка мороженого тунца! Дежурный по отделению и командир звена подхватили его, подняли на плечи и понесли в лазарет. Но это было только начало — в других отделениях тоже попадало по несколько человек, их тоже потащили в лазарет следом за моим соседом. Лица у них были безжизненными, как у покойников. Солдаты могли бы справиться с холодом, если бы им разрешили притопывать, стоя на месте, или хоть двигать руками. Но нас принуждали стоять абсолютно неподвижно, вполне естественно, что многие бойцы замерзли чуть не до смерти. Я даже наивно размечтался, как окончательно замерзну, рухну, и меня тоже снесут в лазарет! Но тут торжественные речи оборвались.

— Отдать честь командиру полка! — взревел командир первой роты и снова рассек воздух парадным мечом, салютуя господину полковнику.

— Равнение направо! — Голос звучал впечатляюще, я никак не ожидал такого голоса от тщедушного командира роты.

— Не туда! Слышали команду — “Равнение направо!”, значит, надо смотреть вправо, — завопил где-то рядом сержант, я оглянулся и увидал парня, который скосил глаза влево. В армии все время так — тебе будут указывать даже куда смотреть!

Первая рота поприветствовала полковника, а потом наступила наша очередь вытягиваться во фронт под команду “Смирно!”. Когда все роты отдали честь, полковник, который сидел в седле, выпрямившись, словно шомпол проглотил, отсалютовал и порысил на своей лошаденке с плаца. Я по глупости вздохнул с облегчением, думал, что нас тут же распустят по казармам.

Но вместо команды “Разойдись!” раздалось привычное:

— Отдать честь командиру батальона! Равнение направо!

И весь ритуал приветствия командиров начался заново, рота за ротой вытягивалась в струнку, поочередно приветствуя своих офицеров. Еще минута-другая, и команда “Разойдись!” нам бы уже не потребовалась, мы бы попросту все замерзли до смерти.

Зато на следующий день, на том же парадном плацу, вместо патриотических речей нас ждали занятия строевой подготовкой.

— Налево! Направо! На плечо! Направо! Налево! — разносилось над плацем десятки раз, и мы безропотно вскидывали винтовки на плечо, поворачивались то вправо, то влево, армейские ранцы больно врезались в наши спины, а офицеры понукали нас как лошадей:

— Не сутулиться! Спину ровнее! Держите голову, не позволяйте фуражке сползать на брови! — Офицеры муштровали нас день за днем, без малейшего снисхождения.

Прошло дня три-четыре, и занятия по строевой подготовке неожиданно прервались. Двадцать пятого декабря скончался император Японии Тайсё. Я хорошо запомнил суету, которую устроили из-за этого траурного события — чтобы отдать почившему императору последние почести, наши командиры устроили настоящий церемониал, который провели точно в тоже самое время, когда останки монарха выносили из императорского дворца в Токио.

Сержант подробно проинструктировал нас:

— Наденьте свежее белье, выберите самые чистые носки, почистите зубы, побрейтесь, аккуратно причешитесь и начистите ботинки, чтоб сияли даже ночью! Можно надеть перчатки, но придется обойтись без тулупов. Разговаривать можно только в случае крайней необходимости, но даже тогда следует понизить голос. По коридорам не бегать, не шуметь. Обед сегодня будет рано, во время приема пищи ведите себя тихо и сдержанно…

Мы были готовы и весь вечер ждали команды.

В одиннадцатом часу нас построили на плацу во внутреннем дворе. Мы стояли навытяжку в полной темноте и дрожали от холода, надо сказать, погода стояла такая, что мороз пробирал даже в тулупе. Каждое отделение получило приказ зажечь сигнальный костер. Дрова закупили у окрестных поставщиков, заранее сложили высокие поленницы, закрепив их в специальных бамбуковых рамах. Костры полыхнули одновременно и осветили весь плац, огонь отражался от снежной поверхности, сверкал в каждой льдинке как в зеркале! Яркий свет залил весь плац, но там, куда лучи света не смогли дотянуться, по-прежнему царил беспросветный мрак. Поленницы потрескивали, пламя разгоралось, его языки взлетали вверх, рассекая черноту ночного неба.

Прозвучала команда:

— Равнение направо! — На плацу появился полковник, вооруженный набором подобающих случаю патриотических фраз:

— С чувством глубокой скорби я вынужден сообщить вам горестную новость — Его величество император Японии покинул этот мир сегодня в час двадцать пять минут утра. — Полковник тоже был в одном кителе, без тулупа. Он подавал пример своим солдатам, как и подобает образцовому командиру. Наконец траурная речь завершилась, все развернулись лицом к востоку и низко поклонились. Часы начали отбивать полночь, и по этому сигналу горнисты затрубили прощальную песнь. Траурная мелодия лилась бесконечно долго — в носу у меня все заиндевело, при каждом вздохе мелкие льдинки щекотали кожу. Но вот звук горна наконец затих, и замерзшее воинство, выказав свою полную лояльность почившему императору, отмаршировало обратно в казармы.

Несмотря ни на что, армия все же была лучше тюрьмы хотя бы по одному показателю. В армии прилично кормили! После многочисленных конференций по разоружению численность армии сократилась, а объем продовольственных поставок остался прежним. Солдат кормили три раза в день, и еще разок можно было перекусить между сном и ужином. Меню менялось почти каждый день, и блюда отличались большим разнообразием. Был случай, каждому выдали за раз по пять булочек со сладкой начинкой. Кроме того, нам частенько перепадал суп из бобов и бататам — блюдо из свинины, тушенной с бобами. Представьте, нам всегда накладывали по полной тарелке!

По воскресеньям мы получали увольнительную и могли покинуть территорию части. В городке тоже было приличное количество торговых лавок и много ресторанчиков, в которых можно было перекусить. В основном в этих забегаловках готовили корейцы, и только два или три заведения принадлежали японцам.

Само собой, в городке имелось полно борделей! Они сгрудились в одном квартале, образовав своего рода район красных фонарей. Клиентов обслуживали преимущественно кореянки, но несколько девушек были белокожими — русские эмигрантки. Они поселились в этих местах после русской революции и обнищали так, что вынуждены были зарабатывать, торгуя собственным телом.

Кроме прочего, солдатам полагалось денежное довольствие в размере двадцати двух ценов за каждые сутки, то есть через десять дней набегало две иены и двадцать ценов. Эта сумма вдвое превышала денежное довольствие, которое получали солдаты, проходившие службу непосредственно в Японии. Денег, которые мы получали, было более чем достаточно, чтоб купить еды, отправившись в увольнение, во всяком случае, чашка лапши в лавке стоила не больше пяти ценов. Но на поход в бордель этих денег катастрофически не хватало, за неделю можно было скопить только на самую дешевую шлюшку! А более-менее чистенькие, приличные девушки стоили гораздо дороже. Так что солдаты постоянно оказывались перед выбором — несколько недель копить на поход к девчонкам или основательно поесть в ближайшем увольнении. Поверьте, для молодых парней это был нелегкий выбор! Как раз тогда у меня случилось незапланированное денежное поступление. Босс Дэвая умудрился передать мне записку и купюру в двадцать иен. Босс писал:

…После восшествия на престол нового императора у нас мало что изменилось. В Асакусе по-прежнему оживленно, так что работы всем хватает. Когда закончишь службу и для тебя дело сыщется. Передаю тебе немного деньжат. Надеюсь, тебе хватит, чтобы побаловать себя каким-нибудь лакомством. При случае передадим тебе еще…

Вы не представляете, как я обрадовался этой весточке! Я перечитывал записку снова и снова, даже спрятал листок под подушку, когда укладывался спать. Только деньги мне так и не посчастливилось истратить. Все письма подвергались перлюстрации, цензор сразу же доложил про купюру в письме командиру отделения, и командир вызвал меня для беседы:

— Эйдзи, скажи, как ты собираешься истратить эти деньги?

— Собираюсь купить немного еды, господин офицер… — для проформы ответил я. На самом деле мне хотелось потратить даровую деньгу совсем иначе, я уже присмотрел в борделе одну девушку — белокурую русскую, она была настоящая красавица!

— То есть тебе недостаточно армейского рациона? — уточнил офицер.

— Никак нет! Мне хватает — но хотелось разочек поесть в городе, просто для разнообразия…

— Это слишком значительная сумма для простого солдата. Я изымаю у тебя эти деньги и передам их на хранение, вся сумма будет возвращена тебе при увольнении в запас…

Больше я тех денег, понятное дело, не видел. Мне так и не довелось нанести визит русской красавице!