Дальше, после 9 мая — калейдоскоп событий. Почти месяц лагерем в лесу под г. Колин к востоку от Праги. Приезд в дивизию командующего 38-й армией генерала Москаленко, который перед строем каре прокричал: «Кто ранен и не награжден?». Медали были розданы тотчас. Командиры полков устраивают приемы для своих офицеров с приглашением командиров и штабов соседей. (Помню, как в дверях зала с накрытыми столами появилась фигура самолюбивого Банюка, командира 256-го полка, того самого, который драпанул из Грабине. Все в дивизии знали, что Банюк однажды избил палкой своего полкового инженера. Гордыня так и перла из него. Остановившись в дверях, он и шага не сделал, Пока Багян не пошел ему навстречу.)

Затем длительный марш до середины июля через Пардубице, Градец Кралевский и Наход в Силезию, дальше через Варшаву к Цеханову, к Млаве в Польше. После нее начиналась Восточная Пруссия. Это было уже далеко от моей прекрасной Чехословакии, и мне хочется снова оказаться там, особенно на пути от Колина до Градец Кралевский.

Надо сказать, что пехота уже не шла пешком. Трофейных лошадей и повозок было так много, что весь личный состав стрелковых полков со всем комфортом следовал на повозках. В пешем строю с нерасчехленным знаменем мы проходили только через крупные населенные пункты, дабы показать, какие мы бравые, дисциплинированные и как мы уважаем местное население.

Главным элементом комфорта был многокилометровый зеленый тоннель, образованный смыкающимися кронами деревьев, растущих по обе стороны шоссе. Вообще, все дороги в Чехословакии обсажены плодово-ягодными деревьями. Но деревья «нашего» тоннеля были черешнями. Поэтому тоннель можно назвать красно-зеленым. Совсем недавно мы гибли в стрельбе и гари. Теперь мы легко катили на пароконных повозках по асфальту, иногда даже рысцой; наши котелки были наполнены спелой черешней, и мы, кто полулежа, а кто свесив ноги в сапогах или ботинках с обмотками, выплевывали косточки и блаженствовали!

Однажды, более чем через тридцать лет после Победы, моя пятилетняя внучка забралась утром ко мне в постель, мы ели черешню и стреляли косточками в потолок. Она заливалась хохотом, а я вспоминал черешню на чешских дорогах.

Так или иначе, но путь от тех черешен до городишка и железнодорожной станции Лик (теперь — Эльк), что находится на севере польской части Восточной Пруссии, длился почти полгода. На станции Лик мы погрузились в эшелон, который повез нас из Европы домой.

Хотя в каждом дне этого полугодичного пути можно было найти сюжет для небольшого рассказа, я не буду злоупотреблять.

В середине лета, переправившись на понтонах на правый берег Вислы, мы стали на дневку в правобережной части Варшавы, которая называется Прагой. По сравнению с ликовавшей в мае златой Прагой, эту можно было бы назвать одним словом: несчастье. Мой взвод расположился на дневку возле застарелого пожарища и вырытой рядом с ним землянкой с единственным жильцом — одиноким пожилым хозяином сгоревшего дома. Он был молчалив и не отвергал наши приглашения к столу. Однажды мы спросили у него, кто сжег его дом, немцы или русские. Он ответил дипломатично: «Немецкие снаряды летели с той стороны, русские — с той (противоположной). А тот снаряд, который сжег мой дом — с той стороны». Он указал направление, которое было перпендикулярно направлению, проходившему через его дом от русских к немцам.

В Цехануве дивизию расформировали, командир дивизии попрощался с нами из окошка трофейного лимузина. Личный состав нашего полка передали 113-му полку 38-й гвард. дивизии, которая воевала на 2-м Белорусском фронте. Моих разведчиков объединили с разведчиками нового полка, а я стал командиром тех и других. По асфальтовым шоссе почти безлюдной Восточной Пруссии мы дошли до хорошо оборудованного военного городка Шлагакруг в окрестностях городишка Арис (теперь Ожиш). Полк разместился в бывших немецких казармах.

По пути мы раза три пересекли оборонительные полосы поверженного противника. В каждой по нескольку линий траншей, проволочные заграждения в несколько рядов металлических кольев, целехонькие бетонные доты. Оборона немцев мастерски взломана, а полосы попросту брошены.

Колонну полка на протяжении всего марша по Пруссии замыкало подразделение численностью от роты до батальона. Оно отличалось отсутствием оружия и рыжим цветом обмундирования. Однажды, не помню точно этого момента, я его не увидел. Оно исчезло незаметно. Это были наши, освобожденные из плена.

Нас, командиров спецподразделений, т. е. командиров взвода разведки, саперного взвода, роты связи, роты автоматчиков и музвзвода, в городке Шлагакруг поселили на втором этаже над офицерской столовой. Коридор и несколько комнат. Поговаривали, что у немцев там был бордель. Впервые после окончания войны младшие офицеры, командиры взводов, были отделены от своих бойцов. И квартировать, и питаться стали порознь. Из своей комнатенки я стал ходить к разведчикам в казарму с двухэтажными деревянными кроватями, почти как в гости.

Жили мы, несколько офицеров, дружно. Два офицера — командир музвзвода (фамилии не помню) и командир саперного взвода лейтенант Павлов, жили вместе с женами. Акт бракосочетания официально производился командиром части. Обе жены были репатриантками из угнанных в Германию советских девушек. Павлов и я были самыми молодыми лейтенантами, и в нашем офицерском окружении нас так и звали: молодой сапер и молодой разведчик. У меня до сих пор сохранилась фотография, на обратной стороне которой Павлов написал: «Молодому разведчику от молодого сапера». Когда в декабре последнего военного года, покидая Восточную Пруссию, мы пересекали государственную границу (по-моему, это было в г. Гумбинен, теперь г. Гусев, или в Гольдапе), обе жены были сняты с воинского эшелона и разлучены с законными мужьями. Надо было видеть, как метался и горевал молодой сапер. Абсолютно хладнокровный при обращении с минами, с каким трудом он сохранял самообладание и как мучительно он подавлял в себе прорывавшийся протест против учредителей и исполнителей этого акта.

Войдя первый раз в отведенную мне довольно неопрятную, запущенную комнатушку, я обнаружил вполне исправный патефон, а в груде разбитых пластинок — единственную уцелевшую. На одной стороне была мелодия из «Лебединого озера», именно та, которая сопровождает первый пролет стаи лебедей и немного далее. Как вдруг защемило сердце: Пруссия, Шлагакруг и…Чайковский! Вот уж чего не ожидал… Хотя, что же удивительного?… И Зигфрид и Ротбарт…

«Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты». Так у Пушкина в «Выстреле». Ученья по утрам были и у нас, хотя какие это ученья… Фронтовики относились к ним, мягко сказать, без энтузиазма. Старшие возрасты вот-вот демобилизуются. Про манеж никто и не вспоминал: мы пехота, а не кавалерия. Обедов у полкового командира в наши дни не бывало. Обедали в столовой, куда и командир полка иногда захаживал. Трактиром это заведение назвать было нельзя. Тем более жидовским, так как слово «жид» и производные от него в тогдашнем лексиконе, резко отличавшемся от гитлеровского, отсутствовали, а небезуспешные попытки восстановить их обозначились много позже.

Зато свежего мяса было достаточно. Добывали мы его в безлюдных лесах, стоило лишь перейти через дорогу. Военный городок располагался не только в районе Мазурских озер, но и почти на берегу самого крупного из них — озера Снярдвы. Полежишь с карабином в засаде десять минут — и косуля готова.

Вечера тоже несколько отличались от описанных в «Выстреле». Пунша не было. Был бимбер. Как, быть может, помнит читатель, так назывался польский самогон. Что же касается карт, то о них стоит рассказать. Не было вечера, чтобы мы не резались в преферанс. Большинство из нас, молодых, научились этой игре только-только. Тонкостей еще не освоили, играли крикливо, радуясь каждой находке. Азарт и проигрыш всех гвардейских и полевых денег были правилом. Советская составляющая денежного содержания отправлялась на так называемую вкладную книжку.

Собирались мы обычно в комнате у связистов, она была побольше других. Однажды во время пульки из суточного наряда возвратился ст. лейтенант Спирин. Он сразу, не раздеваясь, завалился спать, а мы втроем (сдающего не было), не страдая деликатностью, продолжали сражаться в прежней манере. «Тише Вы, б…, дайте спать», услышали мы. И тогда игра приняла новый характер. Во время очередного хода правая рука соответствующего партнера замахивалась так, точно в ней была не карта, а шашка, готовая пополам рассечь тело врага. После этого карта шлепалась на стол под аккомпанемент такого громкого шипения, которое не оставляло сомнения, что требование Спирина выполняется свято. С помощью означенного шипения произносилась также одна единственная фраза: «Тише, б…, Спирин спит!» Надо отдать должное Спирину. Он встал, обложил нас так, как мы того заслуживали, и сел за стол четвертым.

Не качайте укоризненно головой, не досадуйте, что такому незначительному эпизоду в офицерской жизни уделено полтора десятка строчек.

А почему, скажите, в фильме П. Тодоровского «Анкор, еще, анкор!» так смачно показано, как два офицера глушат вино под аккомпанемент диалога:

— Володя, помоги! — Помощь нужна, чтобы из поднесенного к губам стакана вино надлежащим образом прошло через глотку. Володя помогает:

— А Пантелеймон Семеныч умер!.

После этого под бульканье каждого из семи глотков произносится прямо в стакан раздельно по слогам навстречу льющейся в глотку жидкости:

— Ах, ах, ах какое горе!

А потому, что никакие другие средства, кроме вот таких, не могут показать, как отважное, сметливое офицерство с замечательным остроумием и самоиронией переносило все тяготы своей поистине тяжелейшей жизни. И в каждой локальной офицерской среде были свои изобретения и хохмы. В каждой воинской части был свой непродолжительный период офицерской вольницы. А фоном, лейтмотивом были мысли, мысли о будущем, в основном похожие: домой, к близким, учиться, работать. Похвальная, подсознательно отшлифованная четырьмя годами жадность наверстать отнятое войной. (Из разговора по поводу демобилизации осенью 45-го: «У меня мировая деваха; сейчас на химическом; мне поможет подготовиться». Он из-за парты — на войну; фактически, защищал ее; теперь уверенно на нее надеется; вот это — отношения и мировоззрение!) Это уже потом у значительной части следующих поколений свое прочное место занял принцип «иметь!».

Между прочим, почти сразу после окончания войны в офицерскую политическую подготовку входило изучение «Краткого курса ВКП(б)». В первой главе книги сообщается, что Плеханов организовал Общество освобождения труда. Так вот, это общество в нашей среде было немедленно трансформировано в Общество освобождения ОТ труда с центральным комитетом ХУГРО (х… груши околачивать). И ведь никто не настучал! А если бы настучал, то, кому не ясно, что за этим последовало бы.

А вот еще анекдот тех времен. У молодого офицера спрашивают, как он повышает свой политический уровень. Самостоятельно изучаю Краткий курс ВКП(б)». — «Сколько времени и какую главу в настоящее время?» — «Три месяца. Первую главу». — «Почему же так медленно?»

— «Как только дохожу до того места, где рассказывается, как угнетали нашего брата, рабочих и крестьян, так сердце кровью обливается, и дальше читать не могу.»

Армейский фольклор — великое дело, и вспоминать его — одно удовольствие. Одним из актуальных сюжетов фольклора военного, да и, в известной степени, послевоенного времени, был вопрос, что такое сверхнахальство. Дело в том, что в предвоенные годы получили распространение анекдотические определения понятий: сверхскорость, сверхнахальство, сверхтерпение, сверхпатриотизм и т. д. Все эти определения относились к подростково-хулиганскому остроумию. Наиболее интересно определялся сверхпатриотизм: «Защемить гениталии дверью и петь «Интернационал». Остальные определения обойдутся здесь без расшифровки. Однако перевод определения понятия «сверхнахальство» на военный лад заслуживает внимания из-за остроты содержания: «Сидеть в тылу, спать с женой фронтовика и искать себя в списках награжденных». Разумеется, каждый понимал, что такое тыл для фронта. И конфликта между фронтом и тылом не было, но «отношения» между фронтовиками и тыловиками были: «Мы там кровь проливаем, а вы тут… вашу мать…»

Между прочим, в данное время, за год до 60-летия Победы фронтовики совершенно оттеснены со сцены памяти о войне. Весь эфир отдан в распоряжение тружеников тыла. Далекий от недооценки роли тыла во время войны, я все-таки не очень понимаю, в чьих интересах это делается. Кому это выгодно? Вспоминается анекдот семидесятых годов прошлого века, когда всячески превозносилась роль войск под Новороссиском, и принижались все остальные операции на фронтах. Это делалось в угоду Л. Брежневу, который руководил политработой на «Малой земле»: «Вы там под Сталинградом отсиживались, а мы под Новороссийском решали судьбы войны!»

Я часто вспоминаю своих однополчан, и разведчиков моего взвода, и офицеров штаба и командиров спецподразделений. Я вижу их и любуюсь ими, молодыми, улыбающимися, добрыми и умными. Это были люди высокой нравственности, и основой их поведения было сознание исполненного долга. Сознавали ли они, что и в осанке, и в поведении, и в их красоте сквозил победитель.

Невозможно даже подумать, что в подразделениях этих офицеров, ну и в моем, конечно, могла бы появиться эта пресловутая «дедовщина». Царившая тогда войсковая, фронтовая психология не могла этого допустить. Кто хочет представить себе, какими были фронтовики после войны, пусть посмотрит фильм П. Тодоровского «Был месяц май».

Вообще, многое, что происходило позже, в те времена нельзя было и предположить. Я представляю себе, что некто подошел к нам в то первое послевоенное лето и сказал бы, что нам когда-то там, в будущем, более чем через тридцать лет, определят какие-то льготы. Мы расхохотались бы и сказали, что этот некто сумасшедший. Тем более, мы удивились бы тому, что в обиходном русском языке появится слово «льготники» с каким-то пренебрежительным оттенком. Иногда плохо скрывается неприязнь к льготам фронтовиков. И это при том, что из всех, если дело на то пошло, «льготников», только мы шли на испытания без какого бы то ни было расчета на привилегии..

113-м полком командовал полковник Ястребов. Яркий, властный человек могучего телосложения, широкая натура. «Строг, но справедлив». В противоположность спокойному и немногословному, тихо-вдумчивому даже в чрезвычайных обстоятельствах, весьма деликатному командиру 71-го полка Багяну, Ястребов был громкоголосым человеком резких суждений.

Когда поступал приказ «Командиры батальонов и спецподразделений — к командиру полка», я выполнял его и с опаской, если чувствовал за собой нечто заслуживавшее порицания, и с интересом: что-то сейчас будет. Каждый такой вызов включал в себя и различные указания-приказания, и проработку за проступки или нерадивое выполнение предыдущих приказов и распоряжений.

Каждый очередной разнос какого-нибудь из подчиненных состоял из двух частей: подробной мотивировки замечания или взыскания и заключавшей ее фразы, игравшей роль гербовой печати: «Не ходи по лавке — не перди в окно». Эта фраза была призвана внушить несомненную справедливость выволочки и вполне могла считаться девизом полка.

На фронте при передвижении войск соединения и части всегда оставляли опознавательные знаки для тех, кто отстал, или кому надлежало отыскать нужную часть. У 30-й дивизии таким знаком был ромб. Занятно было бы прочитать на дощечках, прибитых к столбам, деревьям, или на стенах домов надпись «Не ходи по лавке — не перди в окно». Такой вот воспитательный пароль.

Оба командира полков относились ко мне хорошо, хотя и попадало мне от каждого. Однажды, это было в конце августа 1945-го года, полковник Ястребов вызвал меня к себе одного. «Что бы это могло означать?» — думал я, приближаясь к штабу.

— Завтра утром отправляйся в командировку, в Москву, на 20 дней. Возьмешь с собой одного разведчика.

В это невозможно было поверить. Ни о каких отпусках, ни о каких командировках, во всяком случае мы, младшие офицеры, и помышлять не могли. Только-только началась демобилизация старших возрастов. Только-только мы вылупились из войны и жили еще не до конца ушедшей фронтовой жизнью. Москва бесконечно далеко. Я в разлуке с нею из-за войны вот уже четвертый год.

Все объяснялось весьма просто. Командир полка был в приятельских отношениях с генерал-лейтенантом Чанышевым, командиром корпуса, в который входила 38-я дивизия. Оба были заядлые охотники, но, будучи хозяевами огромного боезапаса, не обладали необходимым атрибутом классической благородной охоты — охотничьими патронами, так как последние не состояли на вооружении войск. Это наш брат, младший офицер, бил косуль ради мяса прямо из карабина. Уважавший себя охотник не мог даже подумать о такой пошлости. Мне надлежало привезти из Москвы не менее двухсот охотничьих патронов. Не успев даже изобразить на лице недоумения: каким это образом я могу выполнить такое поручение, получил разъяснение. В Москве служит брат командира полка, тоже полковник, в должности начальника (или заместителя начальника) управления связи авиации дальнего действия (АДД). Он патроны и обеспечит. Таким образом, мне отводилась роль курьера, дисциплинированного офицера, которому можно было доверять. Было и добропорядочное прикрытие главного замысла: привезти электрические лампочки (сколько удастся), а также уставы и наставления для боевой подготовки.

«Доджем» до Гродно, а до Москвы — 30 часов.

Очутившись в Москве утром, я уже вечером того же дня угощался (впервые в жизни) коньяком и, смущаясь, беседовал со вторым полковником Ястребовым, который принял меня со всем радушием и старался, чтобы я чувствовал себя как можно свободнее. Он был рад посланцу от брата и не скрывал эмоций, читая привезенное ему письмо.

Мне было рекомендовано проводить время в свое удовольствие. Всему свой черед.

На следующий день я отправился вставать на учет в военной комендатуре на тогда еще Первой Мещанской. Принимая мое командировочное удостоверение, спросили, нет ли у меня секретного предписания. Секретного нет. Подождите. Через некоторое время мне выносят бумагу: «Предлагаю Вам немедленно убыть из г. Москвы и прибыть в расположение части в г. Арис в Восточной Пруссии такого-то числа сентября месяца. Основание: 1) Не указана конкретная цель командировки (еще бы, чего захотели, указать — за охотничьими патронами), 2) Командировка отпечатана на машинке, а не на типографском бланке (у нас, в нашей прусской глубинке, такого чуда и не видывали). И наконец самое главное: 3) Командировка подписана лицом, не имеющим на то права». Это что же, думаю я, генерал-лейтенант, командир корпуса, не может послать своего подчиненного в командировку, хотя бы и в Москву?! И это еще что! Право подписи, оказывается, имеет только командующий группой войск, в данном случае — Северной, а именно маршал Рокоссовский. Совсем обалдели! Это из Восточной Пруссии возить всякую паршивую бумаженку за 500 километров в г. Лигниц (теперь — Легница)!

Что же, думаю, без рыбы и кошка рак. Двое-то суток я все-таки был дома. А патроны… Ничего не поделаешь. В конце концов можно довольствоваться и тем, что я и близких увидел, и построенную в мое отсутствие станцию метро «Новокузнецкая». Дело в том, что я родился на Большой Татарской улице (которую также в мое отсутствие переименовали в ул. Землячки, а теперь она снова Б. Татарская). В минуте ходьбы от дома была церковь Параскевы Пятницы. В тридцатых годах ее снесли и на ее месте стали строить упомянутую станцию. В начале войны во время авианалетов мы спускались туда, как в бомбоубежище, по деревянной лестнице в две с лишним сотней ступенек. И вот оказалось, что уже за год до моего приезда в командировку станция стала работать, как ей и полагалось, по прямому назначению. Мне это было и приятно и удивительно. Вообще, все изменения, происходящие в наше отсутствие, нас поражают.

Забегая вперед, сообщу, что в действительности я не только увидел новую станцию, но и пользовался ею еще целых три недели. А получилось это так.

Почти уже примирившись с предстоящим скорым отъездом из Москвы, я позвонил второму полковнику Ястребову. Услышал короткое «Завтра в 12 ко мне в управление». В назначенное время я прибыл во дворец, что в Петровском парке на Ленинградском шоссе. Врученная мне справка из АДД гласила, что я «прибыл в Москву для получения и отправки в Восточную Пруссию оборудования для стационарных линий связи». Моего воображения не хватило даже на то, чтобы поверить, что содержание справки мне не снится. Благодаря этой справке я был «зарегистрирован в г. Москве на 30 суток». Никакого отношения к связи и ее стационарным линиям моя командировка, конечно, не имела.

Вот так взламывались запреты, которыми сразу после Победы подавлялась фронтовая вольница. Бой — боем, смерть — смертью, но вперемежку с ними бывала и свобода. К сожалению, ей приходил конец.

Получив совет проводить время в свое удовольствие, такой же совет я дал моему разведчику Шеломкову, который отправился к родственникам в Подмосковье. Шеломкову было около тридцати, на него я мог вполне положиться. Связь между нами была организована надежным образом.

Больше ничего о первом послевоенном полугодии, тем более, о благополучном завершении командировки и возвращении в полк, писать не буду. Рутина. Все окончилось благополучно. Только один милый эпизод. В один из дней моего пребывания дома, когда слегка усталый я с ослабленной портупеей и расстегнутым воротником гимнастерки навзничь лежал поверх смятого покрывала на кровати, мой четырехлетний двоюродный брат лазал по мне, самозабвенно ощупывая сбрую, погоны и ордена.

«Кем ты хочешь быть?» — задал я ему бездумный и почти всегда «дежурный» ничего не значащий вопрос, на который только и способны дураки-взрослые, разговаривая с малышами. Расплывшись в добрейшей улыбке, которая не изменилась и до сих пор, он ответил:

— Тобою.