– Эми, Скип, убирайте лестницы. Они не спустятся в ближайшее время. – Эрик повернулся, чтобы поговорить с Эллисон; он развернулся назад, когда осознал, что лестницы не убраны. – Мы должны поторапливаться. Быстрее.
– А если им придется спускаться в спешке? – Руки Эми уперлись в бока, и она поменяла позу.
Эрик с трудом сдержался, чтобы не сделать ей замечание, что она не держит лестницу в данный момент.
– Скип, – сказал он через нее, – ситуация такова, что твой друг Лонгленд собирается появиться здесь. Я предлагаю собраться и убираться отсюда вместе со своей сестрой, если ты сможешь ее убедить сделать это.
Скип отпустил лестницу и повернулся к младшей сестре. Впервые Эрик увидел сходство между братом и сестрой, без очевидных различий. Эми выглядела рассерженной и ей это шло.
– Эми.
Она повернулась к нему спиной.
– Эми, мы уходим.
– Я не брошу Эмму...
– Эрик останется.
– Эрик знаком ей только месяц. Я не...
Скип схватил ее за руку, упертую в бедро.
– Мы уходим. Ты можешь понести лестницу, или мы можем бросить лестницы – но тогда я понесу тебя.
Она почти по оперному округлила глаза; Эрик подумал, что она хочет ударить своего брата.
– Ребенок мертв. – Скип медленно и равномерно делал паузы между словами, будто английский не был его родным языком. – Если то, что ты рассказывала о прошлой ночи, хоть частично верно, ты можешь присоединиться к нему, если мы не уйдем до появления Лонгленда.
Лично мне насрать, если ты умрешь здесь, – добавил он. – Но это убьет родителей.
– Эми... – начал Эрик.
Она подняла руку, свободную от Скипа.
– Хорошо, – сказала она брату. Скип спустил лестницу и тогда Эрик повернулся к Эллисон.
– Эллисон, возьми ребенка. Ты с Майклом постарайтесь уйти от этого дома как можно дальше. – Он взглянул на Майкла, который пребывал в мире Кэти и ничего не слышал, и решил, что Майкл и его согласие – это уже проблема Эллисон.
– Я возьму Эми и Скипа, – ответила ему Эллисон после короткой паузы.
– Майкл не...
– Майкл был единственным человеком, которого не затронули действия Лонгленда у Эми.
Это было интересно.
– Возможно его мозг работает по-другому. Это достойно исследования – в другое время. Сейчас не то время. Если Лонгленд узнает, что Майкл имеет устойчивую сопротивляемость его дорогостоящему принуждению, которое подчинило всех в доме, он не будет думать о тонкостях. Он убьет его, вероятно, быстро.
– А после того, как он покончит с ним, он убьет вас всех, – добавил Эрик.
– Но Эмма...
– Эмма с Чейзом.
– Почему Лонгленд здесь?
– Я должен предположить? У Эндрю Кописа есть огромная свежая сила, а Лонгленд нуждается в данный момент в свежей силе.
– Он...
– Если он опытен, он может ее ощущать. Он не чувствует нас здесь, потому что, вероятно, мы не являемся его целью. Но это изменится, когда он здесь появится, и я не хотел быть на месте ни одного из вас. – Он засунул руки в карманы. Расположенные по его бедру железные кольца нагрелись от постоянного контакта с его ногой. Он достал их и подвигал в руках. – Если он делал хоть какую-то разведку вообще, то у него есть какое-то представление о том, с чем он столкнется.
– Мог ли он войти в горящее здание и вытащить Эндрю?
Тот факт, что Эмма, Мария и Чейз еще не появились остался без комментария, но беспокойство отразилось на ее лице.
– Трудно сказать. Это не был его первоначальный вариант, если наши отчеты о некромантах чего-то стоят. Если мы уберемся подальше от здания, а он появится и увидит тот же огонь, что и Эмма, он может попытаться найти другой источник силы. У него, вероятно, не было времени собрать силу в другом месте.
– Но ты не идешь с нами. Ты не думаешь, что он придет и уйдет.
– Если он решит рискнуть... – Он покачал головой. – Если он решит рискнуть, то он пройдет туда гораздо легче, чем Эмма; он знает, как использовать мертвых и ему нужно только добраться до Эндрю. Нет, я не иду с вами. Эмма еще не соответствует ему по уровню. Даже если он разочаруется в Эндрю, у Эммы есть все, что ему нужно – он может просто взять это. Я буду тихо сидеть на корточках подальше от глаз и увижу, что он будет делать. Но всем остальным придется уехать.
– Элли, – добавил он, когда она не сдвинулась с места. – У меня достаточно поводов для беспокойства. Если вы останетесь здесь, то будете отвлекать меня, а я не могу позволить себе отвлекаться.
Она все еще колебалась, и Эрик пристально посмотрел на ребенка на ее руках. Он видел, что она хотела поспорить. Но не стала. Она переключила внимание на ребенка и наклонилась, чтобы подхватить сумку для пеленок, прежде чем отступить в сторону Майкла. Она похлопала Майкла по плечу, и он мгновенно поднял глаза; Эрик не слышал, что она ему сказала. Но Майкл нахмурился в совершенно явном беспокойстве.
Эрик понял, почему Эмма так их ценила. Потому что, на самом деле, она любила их, хоть это выражение было не в моде среди молодежи.
Он подумал, наблюдая за Эммой, Эллисон, Эми и остальной частью компании Эми, что Майкл был бременем, которое они решили взвалить на себя.
Но он смотрел, как Майкл держал Кэти, как свою младшую сестренку, и как рот Майкла произнес слова, не слышные из-за расстояния, и понял, что вина от того, что они уходят ни в коем случае не была возложена на кого-то одного.
Он мог видеть только профиль Эллисон, но ее лицо было, на таком расстоянии, размерено и спокойно для тех, кто тоже был в спешке.
Майкл взял Кэтрин, и они направились вниз по Роуэн-Авеню. Скип и Эми присоединились к ним, и ее возмущение было самым громким звуком на улице. Скип игнорировал ее, просто не обращая внимания.
Было очевидно, что трудно спорить, когда они оба тащили лестницы.
Он надеялся, что они не пошли в неправильном направлении. Он не был уверен. У него не было времени проверить; Лонгленд мог появиться возле дома номер двенадцать. Если бы только возле дома номер двенадцать было что-то, хоть сколько-то полезное, за чем он мог спрятаться. Если бы, мрачно думал он, была бы какая-то польза от пряток. Лонгленд был не один. У его не было нужды быть настолько осторожным.
Здесь не было никаких кустов, никакого реального заграждения, двора соседа или крыши, в которой можно было быть уверенным, что она его выдержит, если бы он смог забраться так высоко. Эрик посмотрел на доски, прибитые в виде буквы Х к тому, что осталось от входной двери.
Он скривился и начал отрывать их.
Они отскочили от удара изнутри, когда он пыхтел возле них, и он отскочил назад, вытягивая кинжалы. Он увидел лицо и оба уха, полного злости за эти неприятности, Чейза – Чейз, что ты, черт побери, здесь делаешь?
– Все как и раньше, все как и раньше, – ответил Чейз, глядя через плечо Эрика. – Кто убрал эти гребаные лестницы. Куда ты шел?
– Внутрь. – Эрик воздержался от сердитых комментариев, готовых сорваться с языка, поскольку был гораздо больше рад компании Чейза, чем одиночеству.
Волосы на его шее встали дыбом и он выругался.
– Скрипит что-то, – сказал он, вталкивая Чейза обратно в дом и прижимаясь к стене с разрушенными окнами. – Они здесь.
Рука Эндрю не была плотной. Но даже к иллюзорному, каким он был, Эмма могла дотянуться и коснуться его. Она сделала это, и он позволил ей.
– Дом в огне, – сказал он ей, растягивая последний слог, будто собираясь перейти на крик.
– Да, я знаю. – Она говорила простыми словами и вынудила их звучать нежно. Тут она пожалела об отсутствии Майкла, потому что Майкл мог отвлечь – а еще лучше успокоить – Эндрю.
– Я хочу к маме.
– Я знаю. Она где-то здесь. Но тут много дыма и она потерялась.
Пойдем поищем ее.
Тогда он потянулся к ней, и она попыталась забрать его. Он напрягся, и крик, который ей удавалось сдерживать, начался всерьез. Она не так слышала его, как чувствовала. Так мягко, как только могла, она подавила его снова.
– Только с мамой.
Она кивнула.
– Давай найдем твою маму. Она, должно быть, очень волнуется.
– Я подожду ее.
Если бы глаза Эммы не были уже закрыты, она закрыла бы их. Она снова протянула руку и, когда он положил свою ладонь в ее, мягко сомкнула ее вокруг него.
На сей раз, она соприкоснулась с Эндрю, когда держала маленькую часть него. Она соприкоснулась с ним, а затем проникла в него. Все, что она ощутила – это маленький мальчик на грани истерики – с изнаночной стороны. Четырех лет от роду.
С того дня, когда умер ее отец, так много лет назад, она осознала, что жизнь несправедлива. Когда летом умер Натан, она возненавидела ее.
Жизнь. Серость. Боль. Потерю будущего. Все это.
Смотреть на счастье других людей, на мечты других людей, было так чертовски невыносимо, что она отгородилась от большей части своей жизни. Только Эллисон и Майкл остались центром той жизни, потому что они не позволили ей уйти. Все остальные создали ей пространство для ее горя. Они дали ей комнату, где она могла носить траур.
Они могли дать ей годы, и это никогда бы не закончилось.
– Ты плачешь? – Спросил Эндрю, тем любознательным способом, присущим только детям.
– Немного.
– Почему?
– Потому что темно, страшно и одиноко.
О. – Пауза была короткой, но она была. – Мне тоже. А ты взрослая?
Два года назад она ответила бы "да" без колебаний. Сейчас?
– Не совсем. Почти.
– Ты можешь выйти из огня?
– Я думаю, что да.
– Он убьет тебя, ты знаешь. Если ты не сможешь.
– Я знаю.
– Где моя мама?
– Она здесь. – Эмма вздохнула и посмотрела на свою не-руку. На этот раз, когда она потянулась, она дотянулась до Марии Копис.
Она почувствовала кожу пожилой женщины в руках и осознала, что это было реальным открытием; это было отличие, почти подавляющее своей ясностью. Эндрю закричал, и она сжала руки, чувствуя ответную реакцию Марии.
– Не уходи!
– Нет, Эндрю. Я не уйду. – Она снова вздохнула. Это причинило боль.
– Эмма?
– Маргарет? – Она моргнула. Маргарет стояла в тени, Сьюзанн сбоку от нее.
– Да, дорогая.
Эмме очень не нравилось, чтобы ее называл кто-нибудь моложе семидесяти "дорогая". Она скривилась, но промолчала.
– Ты почти там, дорогая, но я хотела предупредить тебя – у тебя немного времени. Ты проникла в мальчика и огонь замедлился. Ты завладела его вниманием. Но...
Кашляя, Эмма кивнула. Она снова потянулась к Марии Копис, но на этот раз, закрыв глаза, она потянулась своей другой частью. Той частью, которая покинула ее тело в приемном покое больницы.
– Держись, дорогая. Держись столько, сколько сможешь.
Она спросила бы Маргарет, что та имела в виду, но времени не было.
Огонь охватил ее руки, прожигая кожу, жилы, сухожилия. Она прикусила губу, прокусив ее, мешая себе кричать – но едва-едва и только потому, что держала Эндрю, а Эндрю был напуган.
Эндрю не переставал быть испуганным.
Душа огня наползала ядовито-зеленым пламенем на обломки двери, охватывая острые края недавно сломанных досок.
Они были в стороне от него, не совсем немного, а полы здесь выглядели подозрительно нестабильными.
– Где произошло возгорание? – Прошипел Чейз.
– В подвале. Под задней частью дома. – Эрик перекатился по полу вдоль стены. Стена обеспечивала бы отличное укрытие, если бы не большие проемы, занятые стеклами. Здесь все почернело; краска отшелушилась и свернулась, и не только вокруг окон, ковры превратились в пятна расплавленной пластмассы.
Но душа огня не распространялась каким-то особенным способом.
Это было хоть что-то, за что можно было быть благодарным.
– Чейз?
– У меня чисто.
Эрик чувствовал душу огня чуть выше своей головы. Эти чертовы дома с их огромными окнами. Даже в дешевых домах они были повсеместно.
– Я бы сказал, что они знают, где мы, – добавил Чейз.
– Без шуток. – Эрик достал кинжалы.
Чейз вытащил из кармана зеркало.
– Где твое?
– Нету.
– Черт, Эрик, о чем ты думал?
– Не бери в голову. Это только выбьет тебя из колеи.
Чейз повернул зеркало так, чтобы оно поймало свет через рваное отверстие, которое было на месте двери.
– Трое.
– Лонгленд.
– Ага. Еще двое.
– Одежда?
– Уличная одежда. Никаких униформ.
– Значит они уже были в Торонто.
– Или это, или старуха становится слабой.
Эрик поморщился.
– Не называй ее так, Чейз. Ты знаешь, ее это бесит.
Чейз пожал плечами и убрал зеркало.
– У нас проблемы, – мрачно сказал он Эрику.
– Насколько большие?
– У Лонгленда Эллисон.
Эмма никогда не боялась огня. Он всегда очаровывал ее.
Искусственное освещение. Камин. Бунзеновские горелки. Даже пламя газовой плиты. Но это было в другое время, она находилась достаточно далеко, чтобы чувствовать только тепло.
Здесь не было тепла. Тепло было более мягким.
Когда-то она сломала руку, и тот щелчок был быстр и менее болезнен, чем это. Она почти отпустила, но поняла, что огонь обжег только ее руки.
Нет. Даже не руки, не настоящие руки. Огонь еще не добрался до этой комнаты. Она смутно помнила, что Эндрю угорел от дыма; так что была вероятность, что огонь не доберется до этих комнат.
Помня слова Маргарет, она держалась. Было ощущение, что она держится за раскаленную дверцу печки. Это было почти на грани возможности, она была готова закричать и принять поражение, открыв глаза и отступив в свое тело и мрачную действительность, если бы не Эндрю Копис, который ждал ее с той стороны темноты, где боль была самой сильной. Ради него она держалась.
Но этого было недостаточно, чтобы держаться.
Она осознала это, пытаясь цепляться за мысль, пока боль не смыла ее, снова и снова, словно она была берегом, а боль – океаном, который накатывал на нее. Было не достаточно держаться. Держаться.
Нет, этого недостаточно.
Это было как дыхание, как сердцебиение, эта боль и ее осознание, но она углублялась в ее мыслях до тех пор, пока боль не могла более этого смыть. И когда это произошло, она прошла через огонь, как раньше проходила через холод.
На другой стороне огня, даже не понимая, что искала, она, наконец-то, нашла тепло.
– Мария.
Желание окунуться в это тепло, подальше от огня, было таким сильным, что походило на силу тяжести, которая притягивает – быстро – к основанию утеса с его вершины. Но она стояла на вершинах множества утесов и никогда не бросалась вниз. Она услышала на расстоянии внезапно приглушенный от шока или боли голос Марии, и осознала, каким было тепло.
Эмма никогда раньше не испытывала ничего подобного, но у нее была довольно правильная мысль, что вливаясь полностью в жизнь другого человека – любого другого человека, независимо от того, что к нему чувствуешь – не очень хорошо. Но это было тяжело. Она попробовала это однажды, и что? Это была радость, пока не стала утратой и болью.
Определение границ с Натаном было сложным; а принять границы, которые он определил для себя – тем более.
Она не любила Марию Копис. Она даже не знала ее.
Но, не любя, не зная, она все же была вовлечена в часть ее жизни.
Часть была приятная, потому что она попросила Марию думать о хорошем – как будто она была диснеевским каналом – и Мария приложила все усилия, чтобы справиться. Эмма чувствовала любовь, страх и огорчение за своих детей и все эти чувства были смешаны и переплетены. Она не могла осознать какова радость от смены подгузника, но видимо Мария могла.
Она смогла услышать первые слова Эндрю, хоть и не смогла вообще их понять. Мария могла. Или думала, что могла. Родители с маленькими детьми часто бывают глупы, как и она. Она увидела, как Эндрю сделал первые шаги. Видела его бег – и падение, которое он очень не любил – и видела, как он настаивает на том, чтобы есть самостоятельно.
Кэти появилась следующей, но Эндрю был переплетен с Кэти и кратким появлением кого-то, кого Эмма никогда не встречала, но уже вторглась одновременно любовь и ненависть. Он был выше Марии и молод, даже красив с темными волосами и глазами, и улыбкой, такой медленной и ленивой, что дух захватывало. Дети любили его. Мария любила его.
А он? Он любил их, может быть. Он любил больше себя. Эмма видела выражение его лица, когда он думал, что никто не смотрит. Видела телефонные звонки, которые он делал, ложную веселость от случайных звонков, не ослеплявших Марию. Он легко врал.
Правда проявилась с трудом.
Там были тени. Гнев. Утрата. Медленное принятие смертельной необходимости. Или любви. Это было сложно и Эмма отчаянно пыталась не смотреть на это, и не только потому, что боялась без предупреждения и без приглашения входить в спальню Копис.
Но она видела, что мужчина ушел – и это до сих пор причиняло боль – и она видела борьбу за то, чтобы быть разумной, нормальной матерью, почти без денег, с двумя детьми и вот-вот готовым появиться на свет третьим. Борьба за то, чтобы найти радость в доме с тонкими стенками и переполненными, загроможденными комнатами, было тяжело и в то же время вознаграждалось. Эмма чувствовала это, но не понимала.
Но она увидела, что произошло изменение, и знала, что не может уйти; она следовала за Марией, стараясь быть легкой, как насекомое на ее спине. Эндрю рос. Разговаривал. Утверждался. Говорил много неблагоразумных "Нет". Эндрю пытался засунуть в тостер шесть кусков хлеба, сложенных вместе. Эндрю отбирал игрушки у Кэти, а Кэти дергала его за волосы, обмен, который казался несправедливым ему, обиженному и маленькому.
Эндрю так старался быть Старшим Братом, даже если он не понимал, что это означает, когда дело касалось игрушек.
Эндрю стоял в очереди в младшую группу детского сада, с тревогой оглянувшись на свою мать прежде, чем двери открылись, чтобы проглотить его и еще двадцать шесть детей. Эндрю был...
Эндрю был...
Мертвый.
Просто как это искаженное тепло; Эмма удерживала это, но это было сложно. Поскольку удерживая это, она должна была держаться за огонь, и дым, и крики ее дочери и сына; ребенок спал, благодарение богу, ребенок ничего не чувствовал. Она должна была пройти через уплотняющийся дым, через жар лестницы, с внезапным ужасом осознавая, что она спала почти до смерти и смерти звала.
Но Эмма прошла отчаяние, потерю и чувство вины. Она жила с горем, пока оно молчало, если она не касалась или не задевала его. Она жила в его тени, по его прихоти, ежедневно проходя через то, что больше для нее ничего не значило – серые бессмысленные разговоры ее друзей, бесконечное ничто ее будущего.
Эмма знала это достаточно хорошо и смогла выдержать, потому что имела этот неприятный опыт. Даже если это было тяжелее.
Ребенок спал в ее комнате. Кэти была дальше по коридору – в самом конце – в своей кроватке. Эндрю был в своей постели в комнате на полпути вниз. Она схватила малыша и побежала, прикрывая рот, в острой и резкой панике. Она разбудила Кэти, схватила ее, обхватывая одной рукой и прижав ее к левому бедру; ребенок качался в колыбели, неловко и жестко, справа от нее.
Она распахнула дверь в комнату Эндрю ударом ноги; Эндрю проснулся, а Эндрю никогда хорошо не просыпался. Эндрю проснулся, плача. Он часто был дезориентирован, когда просыпался не по естественным причинам. Она старалась говорить спокойно – бог знает, как – и сказала Эндрю, чтобы он быстро следовал за ней.
Он встал на кровати и увидел дым, и реальный страх своей матери, и замер там ночью, возле включенного ночника, единственного реального освещения в комнате.
– Эндрю, следуй за мной – дом в огне!
Эндрю, понимая ее панику, испугался.
Она сделала это неправильно. Он услышал свежий страх в ее голосе и увидел – о, он увидел – что она несла Кэти и малыша на руках. Он был ребенком. Он видел, что она несла их, когда дом горел. Он мог понять это, как цену ее любви к нему.
И как ребенок, он начал кричать, хныкать и поднимать руки, подпрыгивая, требуя, чтобы она понесла его. Это не был каприз, она поняла это. Это был ужас.
Она сделала это неправильно. Если бы только она оставалась спокойной...
Но она не смогла. Она пыталась как-то поднять его, Кэти кричала на ухо, ребенок ворочался. Но она не смогла сделать этого. Она не смогла – она кричала на Эндрю, чтобы он шел за ней, просила его, но она понимала, что он тоже не мог этого сделать. Не сонный. Не в темноте, в пожаре, разрушающим обещание жизни.
Она повернулась и побежала вниз по лестнице. Огонь был в гостиной, огонь в прихожей. Входная дверь чистая, но в дыму, пропитанном горящими вещами. Господи, она должна вынести их. Только – вынести и вернуться прежде, чем станет слишком поздно, забрать Эндрю и вынести его тоже. Мчась, как никогда не бегала, через дым, огонь, кашляя, как Кэти, которая кашляла между плачем.
А затем ночной воздух, дым, вырвавшийся за ней, поскольку она мчалась по дорожке, а в ее босые ноги впивались мелкие камешки и обломки. Ее соседи, как она заметила, стояли в темноте, но сзади темно не было, это был костер. Не ее дом, не ее дом...
Она протянула Кэти соседке, вручила малыша ее мужу и, повернувшись к дому, снова помчалась по дорожке.
А огонь встретил ее в прихожей возле двери...
Эмма прорвалась сквозь огонь, память об огне, крик, который сметал любую мысль, все рациональные слова.
– Мария, – сказала она голосом, который был за пределами памяти, но достаточно сильным, чтобы вынести боль и отчаяние. – Идите.
Пора спасти вашего сына.
Она подняла руку – руку, которую могла реально видеть – Марии, а Мария уставилась на нее, ее лицо побелело и покрылось потом от жара, и она остановилась там, на гребне волны и осознала, что всякая надежда уже потеряна.
Она была не в пожаре.
Она была в мечте о пожаре, в той, к которой она возвращалась ночь за ночью и каждую минуту бодрствования: в той, когда она все сделала правильно; или в той, где огонь не распространился так быстро; в той, где она смогла подняться по лестнице и в маленькую комнату сына к своему испуганному малышу; в той, где она могла забрать его и нести. Не назад к двери; это было смертью.
Но к окну, которое выходило на козырек над крыльцом. В ее комнату, где он спал, пока ему не исполнился год. К тем окнам, которые она могла разбить и через которые она могла бросить кричащего ребенка, потому что, даже если бы он что-то сломал, он был бы жив.
И стоя возле нее, Эмма Холл тоже была в ее мечте.
Мария посмотрела на руку Эммы и мгновенно поняла, как чертовски много видела Эмма.
Эндрю закричал.
Рука Эммы была крепка.
Мария схватила ее, и они вместе пошли сквозь огонь вверх по лестнице, где дым лежал как одеяло. Они вошли в комнату Эндрю и увидели его, стоящего на кровати, кричащего и кашляющего, и его глаза расширились, потому что он увидел свою мать.
Эмма открыла настоящие глаза и увидела настоящее лицо Марии с мокрыми дорожками слез на щеках. Мария открыла настоящие глаза и взглянула на Эмму, а затем она посмотрела мимо плеча Эммы и ее глаза расширились.
– Эндрю! – Она видела его, хотя Эмма не дотрагивалась до него.
– Мама!
Мария оттолкнулась от пола и побежала к нему, широко раскинув руки; она схватила его, а он ударил ее по лицу и шее прежде, чем обвить руками ее шею; и он рыдал, в то время как она держала его, прижав губы к его волосам, ее тело было щитом, через который ничего – вообще ничего – не пройдет.
– Нам нужно идти, – мягко сказала ей Эмма.
Мария сглотнула и кинула.
– Огонь...
– Я думаю, огонь не убьет нас теперь.
– Ты не уверена.
– Нет. Но нам нужно уходить.
Руки Марии напряглись вокруг сына.
– Что произойдет, когда мы уйдем? – Спросила она Эмму.
– Я не знаю. Мне жаль.
Мария снова кивнула, и Эмма поняла почему она не пошевелилась.
Это был ее сын, ее мертвый сын, а это были единственные мгновенья, когда она могла быть с ним снова. Это был подарок – ужасный, болезненный подарок – и она хотела продлить эти мгновенья настолько, насколько это было возможно, потому что, когда она снова раскроет свои объятья, он уйдет.
Эмма Холл, которая не плакала на людях, с трудом сдерживала слезы в глубине своего горла, когда поняла и увидела.
– Эмма, – сказала Маргарет ей в спину.
Но Эмма подняла руку, взмахом требуя тишины. Пространства.
– Просто... дай им минуту, – наконец смогла она произнести.
Мария, однако, повернулась, ее глаза расширились.
– Маргарет? – Ее голос был мягким; это был первый раз с тех пор, как она обняла своего сына, что она оторвала губы от его волос полностью. – Я вижу вас.
Маргарет кивнула.
– Да.
– Но Эмма не...
– Нет. Вы будете всю свою жизнь видеть мертвых. Мне жаль, дорогая.
Рука Марии напряглась вокруг сына.
– Я не могу. – Она поцеловала его волосы, его лоб, его маленькие влажные щечки, держала его, шептала слова материнской любви в ухо, пока он не сказал ей, что она щекочет его.
– Эмма, – снова заговорила Маргарет.
– Что?
– Лонгленд здесь.
Эмма прикрыла глаза.
– И, Эмма?
Она не хотела слышать больше. Но она, все равно, слушала.
– У него Эллисон и ребенок Марии.