В 1913 году иностранный журналист Йозеф Мельник, некогда близкий к Витте, завершая очередную статью о нем, восклицал: «Я вижу на Дворцовой площади в Петербурге, прямо между Зимним дворцом и огромным зданием Министерства финансов памятник Витте работы будущего русского Фальконе – упрямому и отважному, с устремленным вдаль взглядом». Как я попыталась продемонстрировать в книге, обстоятельства смерти Витте и контекст времени не предполагали подобного признания его заслуг в Российской империи. В советское время по вполне понятным причинам царский министр был не в почете. В современной же России сановник оказался вместе с П.А. Столыпиным в самом центре историко-политического «иконостаса». Известно, что Витте является авторитетом для В.В. Путина, который неоднократно цитировал его труды в своих посланиях Федеральному собранию. Среди современных политических деятелей, апеллирующих к реформаторскому опыту сановника, и сторонники Д.А. Медведева, которые ценят графа как «одного из величайших либеральных реформаторов России». Бывший вице-премьер и министр финансов А.Л. Кудрин неоднократно подчеркивал, что Витте является примером не только для него лично, но и для всей финансовой системы России.

Так или иначе, несмотря на несомненное признание заслуг реформатора, памятника ему до сих пор нет. Символично, что в Москве, на Новом Арбате, прямо напротив Дома Правительства, стоит монумент его заклятому сопернику – П.А. Столыпину. Почему же память Витте не увековечена в России таким же образом, хотя подобная инициатива и обсуждалась? В известной степени ответ можно найти и в этой книге.

После 1906 года реформатор представлялся безвластным бюрократом, на склоне лет писавшим мемуары. Подобные оценки распространены даже в новаторских исследованиях последнего времени. Автор недавней монографии о Витте, Ф. Вчисло, пишет: «Витте отошел от дел в 1908 г., занявшись исключительно своими мемуарами». Безусловно, это дань давней историографической традиции, когда важным представлялось изучать то, что было реально сделано, оценивать результаты реформ. Другая важная причина состоит в том, что общество, порожденное реформами С.Ю. Витте, ненадолго пережило своего создателя и исчезло под ударами революций, Гражданской войны и коллективизации. В этих условиях разговоры о реформах и реформаторах долгое время были лишь предметом теоретических дискуссий.

Многие современники объясняли неудачи Витте психологической и идеологической несовместимостью министра с последним российским царем. Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин полагали, что конечной целью всей публицистической деятельности Витте после отставки было получение нового поста в правительстве.С этим важным выводом известных исследователей можно согласиться лишь отчасти. Граф хорошо сознавал, что Николай II испытывает к нему неприязнь, а общественному мнению не придает большого значения. Да, сановник стремился склонить на свою сторону общественное мнение, но напрямую связывать это стремление только с желанием добиться расположения императора вряд ли продуктивно, а если учесть политический и культурный контекст эпохи, то подобное утверждение потребует уточнения и дополнения.

Предложенное в этой книге сопоставление различных репрезентаций С.Ю. Витте и его образов, которые общественное мнение по-разному использовало, позволяет уточнить общую картину реформаторского процесса в позднеимперской России.

Сергей Юльевич Витте не первый отставной высокопоставленный сановник в российской истории: можно вспомнить М.М. Сперанского, М.Т. Лорис-Меликова, Д.А. Милютина… Но принципиальное отличие Витте от иных государственных деятелей в том, что он, даже покинув министерский пост, был публичной фигурой, сохраняя за собой влияние.

Сторонники противоположных друг другу взглядов сходились в том, что ни один иной реформатор, за исключением Витте, так не напоминал Петра Великого по грандиозности и размаху преобразовательных замыслов, по неуемности и невероятной энергии, с которой они претворялись в жизнь. Среди современников же равным Сергею Юльевичу по значительности и масштабу личности признавали только Льва Николаевича Толстого. Отношение к Витте различалось в частных проявлениях, у конкретных лиц, и зависело от разнообразных факторов: от положения того или иного лица в обществе, от его личных неудач или, наоборот, успехов, которые можно было связать с государственной деятельностью сановника, от отношения к самодержавию.

Важной характеристикой для общественного мнения была репутация Витте как «клоуна» или «жонглера», «маклера», что имело однозначно негативную коннотацию. И в историографии Витте предстает в качестве беспринципного, циничного политика и беззастенчивого карьериста. Действительно, среди российских государственных деятелей мало людей, которые стремились бы к успеху с большим рвением, чем он. Но все же почему общество вовсе отказывало ему в наличии твердых убеждений, обвиняя в излишней политической гибкости, политиканстве? Даже после смерти Витте, в некрологах, его политическая позиция оставалась одним из самых обсуждаемых сюжетов. Для общества рубежа XIX–XX веков приверженность к цельной «большой» идеологии была очень важным маркером. Реформатор же пытался лавировать между интересами разных общественных групп. Иногда он поражал этими качествами, проявлял их в рамках крупных переломных событий (например, во время принятия Манифеста 17 октября). Но публика, несмотря на возникновение политических партий и усложнившуюся систему политического представительства, продолжала мыслить главным образом в категориях «консерватизм/либерализм».

Витте выступал как воплощение деятельного начала и олицетворял новую, деловую Россию. Отношение к нему еще раз иллюстрирует ту неприязнь к предпринимателям, которую испытывало российское общество в начале XX века. И через пятьдесят лет после Великих реформ Россия сочувствовала по преимуществу Обломовым. Представления о том, что это страна от века небуржуазная и неиндустриальная, продолжали главенствовать. В 1916 году В.В. Розанов замечал, что вместо одного Штольца в России появились «мириады Штольцев», однако для общества они, подобно Витте, так и остались чужими.

Быстро возвысившись, граф в совершенстве овладел всеми приемами чиновничьего властвования и показал себя беспощадным противником в закулисных интригах. Но все же многие воспринимали его как разрушителя бюрократических канонов, «самодержавного дельца». И его активные деловые контакты, сотрудничество с прессой, и прагматичный подход к решению масштабных государственных задач также выдавали в нем политика новой формации. Общество чрезвычайно волновал вопрос, насколько человек, который сохранил все ухватки и приемы представителя делового мира, может быть «настоящим» государственным деятелем.

Для приверженцев консервативных взглядов образ Витте оказался центром пересечения важнейших фобий эпохи – антисемитизма и германофобии, реже – страха перед масонским заговором. Реформатор выступал в этом дискурсе в разных ролях, а особенности частной жизни министра, как и его государственная деятельность, только способствовали закреплению такого образа в общественном мнении. На протяжении долгого периода государственной деятельности Витте и его пребывания в отставке эти фобии менялись, принимали разные формы и переплетались между собой, что высвечивало изменения в общественных настроениях.

История складывания образа масона в России, как показал американский историк Д. Смит, в основных чертах соответствовала европейской модели. Вместе с тем на российской почве антимасонские стереотипы почти сразу же сливались с устойчивыми представлениями о тайном заговоре против России, который плетут за ее пределами. Как показано в этой книге, сходный механизм применим и для антисемитского дискурса: миф о еврейском заговоре был невероятно устойчив. Исторические ситуации, в которых приходилось действовать и Сперанскому, и Витте, – отчетливо предвоенные, накануне столкновения с грозным и могущественным врагом. В этих условиях мифология связи ненавистного советника с внешним врагом и внутренним заговором стала в обществе невероятно актуальной. Реформаторы начали восприниматься как «агенты влияния» сил, враждебных национальным интересам России, и эта риторика служила для негативной идеологической мобилизации части общества и политических элит. Любопытно, что, оправдываясь, и Сперанский, и Витте нередко прямо цитировали своих оппонентов – словно стремясь предугадать возможные обвинения.

Подобную механику создания образа государственного деятеля не следует считать специфически российской. В целом это западноевропейское явление раннего Нового времени, напрямую связанное c мифологией абсолютной монархии и придворной среды. Например, в Англии оно теряет актуальность к концу XVII века, а во Франции продолжается вплоть до революции. Как показал Р. Дарнтон, при дворе Людовика XV ходили упорные слухи, что король на самом деле – послушная игрушка в руках своих любовниц-фавориток. В западноевропейской традиции для приближенного советника упреки в аморальности и тяге к чувственным удовольствиям имеют большое значение. В российской культуре этот мотив, кажется, малозначим. По крайней мере, Сперанского такого рода обвинения обходили стороной. А.Л. Зорин объясняет это тем, что российское общество начала XIX века было недостаточно пуританским, чтобы считать подобные прегрешения существенным атрибутом злокозненности. Скандальная история с женитьбой Витте на женщине с дурной репутацией серьезным образом повлияла на его собственную репутацию, многократно усиливая и без того подстрекаемую ненависть к нему. Однако, хотя его поступок и воспринимался как попрание приличий и традиционной морали, в образе сановника не появилось акцента на сексуальной распущенности. Вероятно, несмотря на желчные и брезгливые комментарии некоторых современников по поводу личной репутации его жены, более существенным все же представлялось ее еврейское происхождение.

Любопытно, что в современной публицистической литературе негативные образы Витте воспроизводятся практически дословно. В некоторых статьях 2015 года, посвященных столетию со дня смерти министра, он снова называется «агентом влияния», сделавшим Россию зависимой от иностранных держав. Более того, не только журналистам, но и некоторым профессиональным экономистам подробности приватной жизни сановника кажутся достаточным основанием для критики его государственной деятельности. Профессор В.Ю. Катасонов, откликаясь на юбилейную дату, называет министра «демонической фигурой» для России и провозглашает: «Согласно источникам, Витте был масоном достаточно высокого градуса. ‹…› Немалую роль играла жена Витте, одесситка Матильда. Поскольку на масонские сходки Сергею Юльевичу сложно было ездить в Европу, поэтому связным с Западом была его жена».

Мне представляется, что случаи Витте и Сперанского – не единственные примеры создания образов злокозненных советников-фаворитов в российской истории. С определенными оговорками к этому списку может быть добавлен и министр Александра II М.Т. Лорис-Меликов, которого влиятельный П.А. Валуев в шутку называл в своем дневнике «ближним боярином», подчеркивая его доверительные отношения с монархом. Можно утверждать, что общественное мнение также считало его чужаком: чтобы усилить инаковость сановника, подчеркивалась его национальность («хитрый армяшка»). Общество также обвиняло его в том, что он стремится к установлению конституционного устройства, – сам Лорис-Меликов это упорно опровергал. Вскоре после убийства Александра II народовольцами в столице ходили слухи, будто министр – агент террористов, главных «внутренних врагов[,] и послушная игрушка в руках княгини Екатерины Долгорукой».

Подобного рода функциональная риторика применяется и к некоторым политическим деятелям современной России. Так, одна из многочисленных брошюр с критикой известного реформатора 1990-х годов озаглавлена «…враг народа». Хотя с большой долей вероятности можно утверждать, что этот штамп отсылает к более позднему, советскому времени, в образе государственного деятеля можно увидеть уже знакомые нам черты. Критики политика используют и антисемитскую риторику, и обвинения в «распродаже России», а также обращаются к традиционным представлениям, что реформы инициированы извне враждебными внешними силами.

Возможно, параллель между высокопоставленными сановниками прошлого и современными политиками покажется кому-то искусственной. Но буквальные совпадения в образах реформаторов вовсе не обязательны, а персона или приватная жизнь того или иного министра второстепенна по сравнению с механикой формирования его образа в сознании современников и в контексте времени. Личностные факторы зависят от конкретной политической ситуации и придают системным свойствам некоторую устойчивость и легитимность.

Со всей очевидностью можно говорить об условиях, при которых такая модель восприятия реформатора воспроизводится и становится востребована публикой. Прежде всего, это ситуация серьезной трансформации общества и связанные с ней кризисы. Данное условие применимо и к пореформенной России Александра II, и к модернизирующейся империи рубежа XIX–XX веков, и к распаду СССР в начале 1990-х. Кроме того, важны и иные политические факторы: при авторитарном правлении – наличие такого властителя, который представляется обществу слабовольным и подверженным стороннему влиянию. Этот вывод можно подтвердить и на примере Сперанского. Возвращенный из ссылки Николаем I, министр вновь обрел статус высокопоставленного сановника. Любопытно, что ему удалось восстановить свою репутацию еще при жизни. Как показал Я.А. Гордин, донос князя А.Б. Голицына на Сперанского не возымел действия на Николая I. Вскоре все дальнейшие попытки негативно настроенных против Сперанского представителей общественного мнения возобновить привычный тип риторики против него прекратились. При сильном правителе общественное мнение не отводит советнику самостоятельной роли. Среди приближенных Николая I похожие по влиянию фигуры отсутствуют вовсе.

Почему некоторые атрибуты образа выходят на первый план, а другие – отодвигаются или вовсе затушевываются? Потому ли, что иначе образ не соответствует замыслу своих создателей и политической роли сановника, или потому, что меняются запросы эпохи? Признаюсь, эта тема не исчерпана и достойна дальнейших, более основательных исследований.

Важный вопрос – можно ли считать работу Витте с общественным мнением успешной? Граф последовательно и энергично выстраивал свою репутацию, используя широкий спектр приемов: закулисные влияния, угрозы, редкие, но резонирующие в обществе публичные выступления, «газетные войны» с оппонентами, дополнявшиеся «битвами документов»… Американский ученый Т. фон Лауэ писал, что, несмотря на огромные усилия, прилагаемые, чтобы снискать популярность в общественном мнении, министр не смог добиться своей цели. С этим утверждением трудно спорить, тем более что работа Витте с иностранной прессой была результативнее. Но все же в чем-то он преуспел и в России.

Как я постаралась показать в этой книге, вопреки устоявшемуся в науке мнению общество живо интересовалось опальным министром. Репутация в общественном мнении трансформировалась для отставного сановника в неинституционализированную власть взамен утраченного «бюрократического» ресурса. Его органическая связь с новым строем, репутация эксперта и международное реноме давали разным общественным силам возможность для политического лоббирования и привлечения опального реформатора в качестве символического союзника.

Исключительную важность репутация Витте приобрела в условиях революционных волнений, когда старые нормы и правила перестали действовать, а новые – только нарождались. Хотя салоны или закулисные интриги не утратили своего значения, конфигурация публичной сферы тем не менее существенно изменилась. В ней появились новые акторы, а репутация в общественном мнении превратилась в символический ресурс.

Отношение к Витте и его политике раскололо общество на разные кластеры. Ситуация «общественного недоверия» к Сергею Юльевичу, безусловно, существовала, но одни и те же качества, приписываемые ему публикой, могли расцениваться по-разному. То, что делало отставного министра в глазах одной части общества ненавистным и расценивалось ею как беспринципность и изворотливость, для других было показателем его выдающегося ума и ловкости, готовности к компромиссу. Обращение к его фигуре позволяло в условиях цензуры критиковать власть и иногда – лично императора. Так было в вопросе о покрывательстве властью черносотенного террора, при обсуждении судеб российской конституции и внешнеполитических вопросов. В условиях политического кризиса, экономических неурядиц и обострения международных противоречий Витте привлекался как возможный союзник там, где проблемы казались неразрешимыми. Рассуждающие об отставном реформаторе люди, независимо от политических взглядов, единодушно сходились в одном: разговоры о Витте – показатель той или иной тенденции в общественном мнении и симптом скорых серьезных перемен. Вряд ли у него был реальный шанс организовать большой общественный компромисс. Но само использование его имени постоянно говорило о поиске обществом такой возможности.

После убийства в 1911 году Столыпина и наступления системного политического кризиса общество искало пути для преодоления последнего. Любопытно, что действующие сановники – и В.Н. Коковцов, и прочие – при сравнении с отставным Витте представлялись слабыми и несамостоятельными. Кроме определения вектора дальнейшего развития империи, русское общество мучительно искало новых сильных и масштабных лидеров, способных направить политические, экономические, социальные процессы в нужном направлении. Не находя таких лиц среди действующей элиты, оно готово было рассматривать в этом качестве даже фигуру опального министра.

Очерчивая тот или иной образ реформатора, общество сталкивалось с необходимостью найти ответ на множество важнейших для себя вопросов. Возможно ли примирить приверженность к неограниченному самодержавию с уважением к конституционному порядку, опирающемуся на законные формы? Действительно ли монархия является единственно приемлемой формой правления для России и возможна ли ее трансформация в соответствии с вызовами времени? Может ли слой капиталистической буржуазии переломить недоверие власти и общества и стать законодателем общественных настроений? Есть ли у деловой элиты империи исторический шанс стать активнее в решении общегосударственных вопросов? Возможно ли для общества в очевидной ситуации политической нестабильности добиться расширения рамок общественного участия?

Граф и сам пытался найти ответы на эти вопросы. Когда мы говорим о трагедии реформатора, то, как правило, подразумеваем, что он не понят обществом, что многие его ненавидят и едва ли не вся страна обвиняет в своих неудачах. В большой степени это тривиальное утверждение применимо и к Витте, но в его случае трагедия приобретала и иное измерение. Опальный министр видел, как разрушаются результаты его реформ, а также что его преобразовательные проекты воплотились не так, как были задуманы, а потому не достигли своих целей. По воспоминаниям английского журналиста Э.Дж. Диллона, долгое время бывшего рупором Витте в иностранной прессе, накануне Первой мировой войны они с опальным русским сановником часто спорили о будущем России. Витте, писал Диллон, до последнего надеялся, что страну можно реформировать, приноровить ее экономическую и политическую систему к ускоряющимся темпам модерного XX века. Диллон же убеждал отставного реформатора, что «слишком поздно», что «время царизма истекает». Граф иногда соглашался со своим собеседником – «во время тех приступов подавленности, которые часто случались у него в последние годы его жизни».

Была ли у России альтернатива в 1917 году, иной сценарий, чем тот, что осуществился? Это один из главных вопросов, который уже больше полувека обсуждается историками и несколько десятилетий находится на острие общественных дискуссий. Представить себе иной путь в стране, пережившей революционный переворот такого масштаба, невероятно трудно. Яркие, иногда беспощадные оценки, звучавшие в адрес Витте, во многом подтверждают, что у тех общественных сил, которые могли бы лоббировать дальнейшее движение общества по пути реформ, не было достаточного влияния, они не являлись сильными «игроками» на политическом поле. Признавая вклад Витте в развитие России выдающимся, даже бывшие сотрудники графа не были готовы безоговорочно назвать себя его сторонниками. Фигура Витте в силу противоречивости отождествляемых с ним процессов модернизации так и не стала для общества символом объединения, оставшись лишь ресурсом для политического лоббирования.