Так получилось, что после рождественских событий мы зажили на удивление спокойно. Можно сказать — почти счастливо. Я снова обрела надежду, которую могла сколько угодно лелеять в душе, наслаждаясь её брезжащим впереди светом. А Яринка была взаимно влюблена и счастлива уже просто поэтому. Ян, как и обещал, прибывал в Оазис почти каждую пятницу и оставался здесь до вечера воскресенья. На это время Яринка пропадала, но мне хватало общения с ней в остальные дни недели. Именно дни, не ночи. По ночам подруга танцевала в Айсберге, стремясь заработать как можно больше денег для оплаты оставшейся части долга. Ей нравилось танцевать, нравилось ловить на себе восхищённые взгляды, придумывать выкройки для новых костюмов и через Гаспаровну отправлять их в ателье. И в этом она так преуспела, что скоро стала получать заказы от других девушек.

Не знаю, как отнёсся Ян к тому, что его возлюбленная обнажается перед чужими мужчинами, в любом случае, запретить что-то Яринке вряд ли было ему под силу. Она по-прежнему имела бешеный успех у гостей, и не раз они через официанток передавали ей записки с предложениями встретиться где-нибудь в укромном уголке острова для взаимной выгоды. Предложения эти подруга презрительно игнорировала, несмотря на то, что указанные в записках суммы впечатляли. Она любила Яна. Её рассказы о времени, которое они проводили наедине, даже у меня вызывали лёгкую зависть, хоть я по-прежнему не могла представить себя на месте Яринки. И мне совершенно не хотелось даже думать о близости с каким-нибудь мужчиной, тем более, что тут подруга была честна и описывала интимную сторону отношений довольно равнодушно, как что-то, по её словам, «интересненькое, но ничего особенного». Увы, выходило, что все книжки про любовь и неземное наслаждение, обязательно сопутствующее этой любви, лгали.

В отличие от Яринкиной жизни, в моей ничего не изменилось. Днём я по-прежнему мыла посуду в кафе, после обеда шла в библиотеку, где налегала на английский и выбирала книги для чтения, которому и посвящала вечера. Ближе к ночи, когда Яринка уходила танцевать в Айсберг, я проводила время в гостиной за просмотром фильмов, до последнего оттягивая тот момент, когда приходилось подниматься на безлюдный второй этаж. А когда сон начинал одолевать с нешуточной силой и я всё-таки шла в наш пустой номер, то плотно зашторивала оба окна, оставляла гореть лампу на своей тумбочке и с головой забиралась под одеяло, чтобы не слышать рокочущего голоса моря, доносящегося снаружи. Да-да, я, когда-то жившая среди бескрайних диких лесов, чьи глухие ночи никогда не разгонял свет уличных фонарей, теперь стала бояться темноты.

Это началось после того памятного вечера, когда я и Яринка пили вино на тёмном пляже. Позже мы ни разу не говорили о том, что же всё-таки она увидела, когда, захмелев, решила умыться холодной морской водой. Слишком нехорошая это была бы тема, особенно сейчас, когда Яринка вздумала играть с Бурхаевым-старшим, обманывая его и используя в своих целях. И однажды мне уже приснился сон, что это не подруга, а я подхожу ночью к полосе прибоя и вижу среди волн гибкую девичью фигурку с серебристым рыбьим хостом. Фигурка приближается, то скрываясь под водой, то показываясь на поверхности, а потом вдруг поднимает голову, смотрит прямо на меня, и я узнаю Яринку…

Проснувшись после этого сна, я впервые пожалела, что на острове нет церкви. Даже не будучи особо верующей, я бы пошла туда, поставила свечу, свела пальцы крестиком — «Отведи, Господи…». Как бы ни хотелось мне забыть о том случае, о звонком плеске из морской темноты, но не получалось отогнать суеверный страх — что, если нам таким образом было дано грозное предупреждение от кого-то?

Потому и задёргивала я шторы, и оставляла свет на всю ночь, и забиралась с головой под одеяло, лишь бы не думать о том, что от наших окон до тёмной холодной морской бездны всего каких-то два десятка метров…

Но, пожалуй, такие мысли оказались единственным, что омрачало мне последующие три месяца. В течение января и февраля не менялось ничего, даже погода изо дня в день стояла одна и та же, будто замерла на стоп-кадре. Серое небо, такое же серое море, сморщенное невысокой зыбью, и нудные холодные дожди. Зато в марте появилось солнце. Появилось неожиданно и, словно чувствуя себя виноватым за долгое отсутствие, вмиг разогнало смурные тучи, вернуло морю синий цвет, осыпало золотом пляжи, зажгло пальмы, как зелёные факелы. Даже ночи стали другими: уже не страшными, не угрожающими неизвестностью, а ясно-звёздными. Обитатели и гости острова больше не семенили по улочкам, втянув головы в плечи и торопясь под крыши, а вальяжно прогуливались, подставляя бледные лица солнечной ласке.

Но само солнце полюбило Яринку и её Яна. Бурхаев-старший не показывался на острове, мои влюблённые совсем расслабились, гуляли и целовались у всех на виду, и их рыжие головы, блестящие под солнечными лучами, как две начищенные медные монетки, было видно издалека. У Яринки, как обычно весной, на щеках и носу высыпали забавные конопушки, и она не замазывала их тональными кремами и не запудривала пудрами, как советовали наши соседки. Наоборот, пренебрегала даже солнцезащитным кремом, и, на мой взгляд, правильно делала: конопушки ей очень шли.

Ясный март тоже минул почти беззаботно. Возможно, благодаря тёплому климату и разнообразному питанию мой организм окончательно оправился от нанесённых травм, и я не только начала расти, быстро догоняя Яринку, но и почувствовала, наконец, намечающиеся изменения в фигуре. Плоская пока ещё грудь стала невыносимо чувствительна к любым прикосновениям, что создало мне массу неудобств: от невозможности спать на животе до раздражения от слишком плотной одежды.

Но физические неудобства оказались ерундой по сравнению с растущим беспокойством. Ведь вот он почти и пролетел, тот самый спасительный год, за мысли о котором я цеплялась, как за спасательный круг, подписывая контракт с Оазисом. Кое-что, конечно, изменилось, как мы с Яринкой и надеялись, но свободы нам это не принесло. Как долго ещё я смогу просто мыть посуду в кафе?

Уж не знаю, может, и правду говорят, что страх притягивает нежелательные события, или просто время подошло, но не успел солнечный март подойти к концу, как в один из ничем не примечательных дней, ко мне подошла Алла. И сказала:

— После обеда никуда не убегай. Пойдём к Ирэн.

Моё сердце оборвалось в пустоту, но я нашла в себе силы кивнуть с равнодушным видом.

Роскошный кабинет управляющей на этот раз выглядел ещё более вычурно. Я не сразу поняла, в чём дело, и лишь потом разглядела тяжёлые бордовые портьеры, заменившие невзрачные жалюзи на панорамном окне. Но вид за окном не изменился совершенно: то же море, то же небо, та же зелень пальм внизу и коричневые крыши словно игрушечных домов. Это неожиданно удивило меня: ведь прошёл почти год с момента, когда я глядела на этот пейзаж впервые, как могло всё остаться прежним?

Ирэн тоже не изменилась. И встретила меня прежней улыбкой, приветливой, но отнюдь не дружеской.

— Дайника! Как ты выросла, как похорошела! Чувствуешь себя здоровой?

— Да, сударыня, спасибо, — вежливо отозвалась я, настороженно глядя на неё.

И не зря. Ирэн не стала ходить вокруг да около, сразу заговорила о главном:

— Вот и отлично. Нам пора обдумать твой дебют, хватит тебе быть на побегушках у поваров.

— Мне нравится в кафе… — пискнула я, непонятно, на что надеясь, но Ирэн только небрежно отмахнулась.

— Да брось, разве это работа?

Она встала из-за стола, приблизилась, приподняла указательным пальцем мой подбородок, нахмурилась придирчиво.

— Хм… шрамы, конечно, зарубцевались, но могло быть и лучше. Разденься-ка.

Я машинально отступила на шаг, и Ирэн нетерпеливо повторила:

— Разденься. Я хочу посмотреть, что у тебя на теле.

Пришлось торопливо стягивать одежду, а потом, сгорая от смущения, топтаться на холодном, гладком как лёд полу. Что поделаешь, я не Яринка и далека от того, чтобы не стесняться своей наготы.

Ирэн медленно обошла вокруг меня, внимательно разглядывая каждый шрам. Особо крупные из них даже потыкала длинным ногтем, отчего я покрылась гусиной кожей. И всё больше мрачнела.

— Одевайся, — наконец бросила она, возвращаясь к столу. — Нет, так дело не пойдёт.

Её последние слова пробудили во мне лёгкую надежду. Как и последующее молчание, которое хранила управляющая, пока я суетливо одевалась, путаясь в рукавах и штанинах. Мне даже удалось набраться смелости, чтобы робко предложить:

— Так, может, я тогда и буду работать в кафе? Или горничной. Я могу много работать, и днём, и вечером, и ночью, если надо.

— Глупая, — беззлобно фыркнула Ирэн. — Тебя не за этим покупали. Видишь ли, выбирая девушек, я, конечно, смотрю и на их внешность, и на другие обстоятельства, но прежде всего слушаю свою интуицию. И в отношении тебя интуиция ясно сказала: брать! Как думаешь, зачем? Уж явно не за тем, чтобы ты тут мусор убирала и унитазы драила. А интуиция меня ещё ни разу не обманывала. Так что не беспокойся, тебя ждёт хорошая карьера, девочка.

Её слова меня совсем не обрадовали, и я выложила последний припрятанный в рукаве туз.

— Но я ещё… у меня ещё месячных нет.

Ирэн не смутилась.

— Тебе ведь вот-вот тринадцать исполнится? Начнутся, никуда не денутся. Подготовка дебюта дело не одной недели, так что время есть. Выглядишь ты, конечно, младше своих лет, но это даже хорошо: любителей девочек именно такого типа у нас хватает. Вот только шрамы, конечно…

На несколько секунд она задумалась, потом решительно сказала:

— Иди-ка ты сейчас в клинику, пусть Ватсон тебя примет и осмотрит. И решит, что можно тут сделать. Пластика, лазер, ему виднее. Ну, иди, чего стоишь?

Сбивчиво попрощавшись, я вышла из кабинета и уныло побрела к лифту. На что ещё надеяться? Разве только на доктора, который скажет, что с моими шрамами ничего нельзя поделать.

Но он сказал другое.

Когда я торопливо одевалась после второго за день унизительного осмотра и ощупывания, доктор задумчиво произнёс, держась двумя пальцами за свою бородку:

— Можно, конечно, назначить тебе серию лазерной шлифовки, однако, учитывая площадь повреждений, это будет очень долго… и, увы, не принесёт особого результата. Шрамы станут разве что бледнее — и только. Если пластику… опять же, потребуется слишком много операций и столь же много времени на восстановление.

Я возликовала в душе, решив, что мой дебют откладывается на неопределённый срок, но доктор добавил:

— Ладно, ты иди, я Ирэн сам всё объясню. Придумаем что-нибудь.

Это «придумаем» мне совсем не понравилось, хоть я и не понимала, что можно придумать в такой ситуации. Кому я нужна, с ног до головы покрытая уродливыми рубцами, когда тут полон остров красивейших девчонок?

Но оказалось, что придумать всё-таки кое-что можно.

С момента моего визита к Ирэн прошло два дня, и я уже начала расслабляться, когда в перерыве между обедом и библиотекой меня опять поймала Алла и велела идти в клинику. Я не слишком обеспокоилась, решив, что доктор всё же решил что-то решать с моим внешним видом. А дело это, как он сам сказал, — долгое.

Но всё оказалось иначе. В процедурной, куда я раньше ходила на перевязки, вместо доктора обнаружилась Ирэн, нервно покачивающая носком изящной туфельки. А с ней — молодой парень столь странного вида, что я замерла на пороге.

— А вот и наша Дайника! — оживлённо воскликнула Ирэн при моём появлении. — Заходи, милая, раздевайся.

Парень любезно кивнул мне. Больше всего он походил на попугая: по крайней мере, это первое, что пришло мне в голову при взгляде на него. Зелёно-жёлтого цвета волосы, непостижимым образом точащие вертикально в форме не то гребня, не то хохолка. Как будто этого было мало, парень украсил себя множеством разноцветных колечек, целыми гроздьями свисавших с его ушей, ноздрей и даже губ. Одежда тоже представляла собой нечто кричаще-яркое, но разглядывать её внимательнее не хотелось, мне хватило уже волос и колечек.

Наверное, на моём лице отобразилось смятение, потому что попугаистый парень улыбнулся и сказал, странно растягивая слова и картавя:

— Хай, бэби, релакс, я не кусаюсь.

— Это и есть Дайника, наш сложный случай, — представила меня Ирэн. — Дайника, а это Бранко, человек, который может нам помочь. Если, конечно, ты наконец изволишь раздеться.

Странное имя парня меня уже не удивило, при такой внешности это казалось естественным. Ошеломлённая этим знакомством, сегодня я даже почти не застеснялась раздеваться.

— О-ля-ля! — воскликнул Бранко, когда я предстала перед ним и Ирэн в костюме Евы. — Бедная бэби! Кто тебя так?!

— Это неважно, — быстро ответила за меня Ирэн. — Так ты возьмёшься?

— Возьмусь ли я?! — Бранко вскочил и быстро забегал вокруг меня, всплёскивая изящными, как у девушки, руками. — Ирочка, ты спрашиваешь, возьмусь ли я? Это же просто прелесть! Какой простор для творчества! Милая моя, я готов взяться прямо сейчас! Да я…

— Вот сейчас и возьмись, — довольно холодно оборвала его восторги Ирэн. — Что тебе для этого нужно?

С видимым трудом парень остановил свою беготню и, загибая длинные наманикюренные пальцы, начал перечислять:

— Мне нужна бумага. Мне нужен карандаш. И мне нужно, чтобы девочка легла и не шевелилась.

Ирэн кивнула и повелительным взглядом указала мне на застеленную белоснежной простынёй кушетку. Я подчинилась, хотя из-за неизвестности и странного поведения чудаковатого парня нервничала всё больше. Он тем временем раздобыл на столе писчие принадлежности и двинулся в мою сторону с таким предвкушающим видом, что я невольно съёжилась.

— Бэби, не надо бояться! — тут же воскликнул Бранко, мотая головой так, что его попугайский гребень закачался из стороны в сторону. — Я просто зарисую твои шрамы.

Это мне ничего не объяснило, и я невольно кинула умоляющий взгляд на Ирэн.

Она сжалилась, пододвинула стул вплотную к кушетке и, наклонившись ко мне, начала объяснять, пока Бранко самозабвенно орудовал карандашом.

— Мы с доктором поговорили и решили, что пытаться удалить шрамы с твоей кожи бесполезно, — она сделала паузу и неожиданно подмигнула мне. — Но ведь можно их замаскировать.

Я покосилась на неё удивлённо. Замаскировать? Чем можно замаскировать такие шрамы? Да ещё по всему телу?

Ирэн высокомерно улыбнулась.

— Положись на Бранко и ни о чём не беспокойся.

Услышав эти слова, попугаистый Бранко, не отрывая взгляда от листа бумаги, на миг зажал в губах свой карандаш и освободившейся рукой показал мне странный жест — колечко из большого и указательного пальца. Сам жест мне ничего не сказал, но небрежная уверенность Бранко подкупала, и я действительно перестала беспокоиться.

Моё преображение заняло три дня. В первый день всё ограничилось кушеткой в процедурной, где я по просьбе Бранко переворачивалась то на живот, то на бока, давая ему возможность скрупулёзно перенести на бумагу все свои рубцы. Заняло это порядочное количество времени: даже Ирэн успела куда-то сходить и вернуться, а солнце за окном окрасилось в предзакатный оранжевый цвет. Зато Бранко остался доволен работой, пылал вдохновением и велел мне в обязательном порядке явиться завтра к обеду.

По удачному стечению обстоятельств это была пятница, и к вечеру Яринка убежала в Айсберг, чтобы провести выходные с приехавшим в очередной раз Яном. И увиделись мы только к ночи воскресенья, когда мои метаморфозы уже произошли.

Я ждала возвращения Яринки в столовой, специально надев самую открытую одежду, какая у меня нашлась: тонкую маечку на бретельках и короткие шорты, больше похожие на трусики. Свои обновлённые волосы я также распустила и теперь наслаждалась их щекочущими прикосновениями.

Яринка, по своему обыкновению, ворвалась в дом, подобно конной дивизии, хлопнула дверью, что-то шумно уронила на пол, громко заговорила ещё из холла:

— Это я! Кто тут есть живой?

Волнуясь и предвкушая реакцию подруги, я поднялась ей навстречу из кресла.

— Дайка, ты? А чего в темноте? — Яринка щёлкнула выключателем, шагнула через порог и замерла, уставившись на меня и смешно хлопая ресницами.

Я подождала несколько секунд, потом приподнялась на цыпочки, медленно повернулась вокруг собственной оси и со скромным торжеством спросила:

— Ну как?

Яринка медленно опустилась на ближайший стул, продолжая моргать, растерянно спросила:

— Это что? Это… как?

— Это креативный гений Ирэн, — хихикнула я и шагнула в прихожую, к большому, от пола до потолка, зеркалу. С удовольствием посмотрела на своё новое отражение.

Шрамов на теле больше не было. Они скрылись под пушистыми сосновыми лапками, ярко-зелёными, прорисованными до мельчайших подробностей, украшенными коричневыми шишечками. Сосновые лапки росли теперь у меня на ногах, руках, спине, шее, закрывали правую сторону лица.

Рядом в зеркале отразилась Яринка. Недоверчиво провела пальцем по моей щеке.

— Дайка… это что, татуировки?

— Не совсем, — отозвалась я, глядя на шевелящиеся в такт моему дыханию сосновые иглы под ключицей. — Это скорее рисунок.

Честно говоря, я и сама не совсем поняла, что это. Бранко пытался объяснить за работой, но я была слишком взволновала чудесным видом сосновых веточек, постепенно скрывающих мои уродливые рубцы, и не запомнила, что он говорил.

— Краска, которая проникает в верхний слой кожи и не смывается, — пояснила я Яринке как смогла, и она этим удовлетворилась. Восхищённо выдохнула:

— Вот это да… Ёлочки как настоящие.

— Это не ёлочки, — ответила я, ласково поглаживая одну из зелёных лапок, словно обнимающую моё худое плечо. — Это сосёнки. Сосновые ветки. Видишь, какие пушистые? Ёлки такими не бывают.

Яринка присела на корточки, провела ладонью по моей ноге, словно не веря своим глазам. Я её понимала: сама до сих пор не могла отделаться от ощущения, что лапки живые, трёхмерные. Бранко оказался не просто мастером своего дела, но гением. Он сумел использовать каждый квадратный сантиметр моих шрамов. Их выпуклости стали шишечками, продолговатые рубцы — ветками, углубления — тёмным пространством между ними.

— Обалдеть. — Яринка выпрямилась, отступила на шаг. — А волосы?

— Волосы сделали в салоне, сегодня, — охотно отозвалась я, слегка потряхивая головой, чтобы Яринке было лучше видно редкие зелёные прядки, тут и там видневшиеся в русой шевелюре. Ирэн решила оставить мне натуральный цвет волос, только выкрасить пёрышками под цвет сосновых веток.

Конечно, это не всё, что сделали парикмахеры. Сначала меня подстригли так, чтобы не было видно разницы между отросшими волосами слева и короткими справа, там, где прошлой весной они были выбриты доктором для удобства перевязки. Получилась стрижка лесенкой, где с одной стороны волосы доставали до середины спины, а с другой — лишь до плеча. Но переход был такой плавный, что это выглядело естественно, хоть и необычно. После окраски на волосы нанесли некий очень приятно пахнущий состав, оставили на полчаса, а, когда смыли и высушили, я снова не узнала себя. Мои раньше такие невзрачные и словно всегда прилизанные пряди обрели объём и глубину цвета, распушились и засияли. Зелёные пёрышки запутались в русой гриве и, выглядывая оттуда тут и там, перекликались с зеленью сосновых лапок на теле.

— А лицо? Брови? — продолжала расспрашивать Яринка.

Да, с моим лицом в салоне тоже много что делали, но я на тот момент уже так устала, что не следила за этим, закрыла глаза и даже умудрилась вздремнуть, выдерживая маску. Помню, чем-то скоблили кожу, протирали прохладными ватными тампонами, довольно сильно щипало, лицо стало красным, как помидор. Зато потом, посмотревшись в зеркало, я не обнаружила на носу маленьких чёрных точек, а на подбородке — прыщиков. А брови… брови мне покрасили вместе с ресницами, и теперь я являлась обладательницей выразительных глаз под двумя тёмными, вразлёт дугами.

— Дайка, ты просто, — Яринка помотала головой, подыскивая нужное слово, — лесная фея какая-то.

От её последних слов я невольно помрачнела. Нет, моя новая внешность мне очень нравилась, ведь я привыкла быть серой мышью и до сих пор не представляла, что могу стать почти красивой. По крайней мере, вполне симпатичной. Сейчас я, несмотря ни на что, даже чувствовала благодарность к Ирэн. Но вот остальное…

— Мне такую легенду и придумали, — буркнула я, отходя от зеркала. — Вот только не фея, а дикарка.

— Дикарка? — насторожилась подруга, следуя за мной к кухонной стойке, подле которой мы взгромоздились на высокие стулья.

— Ага, — фыркнула я. — Дикая Дайника, как тебе?

Яринка тихонько хихикнула.

— Ну, не круче, чем Яростная Ярина.

Мы невесело посмеялись, и я рассказала остальное.

Придуманная Ирэн легенда обо мне была близка к действительности, но изрядно приукрашена. По новой версии, я не жила ни в каком приюте, а сбежала во время разгрома нашей деревни властями и, благодаря добрым людям, скоро попала сюда. Сосновые лапки на моём теле, зелёные пёрышки в волосах, отсутствие косметики, неумение танцевать, глупое прозвище — всё это должно было создавать образ девочки, недавно прибывшей из глуши, этакой экзотической штучки, диковинного зверька. Не знаю, как остальным, а самой Ирэн её задумка очень нравилась. Сегодня, когда мой внешний вид был приведён в соответствие с легендой, она даже воскликнула: «Ты — мой самый креативный проект!».

— Значит, ты не танцуешь? — спросила Яринка после недолгого молчания. — Как же так, у тебя не будет дебюта?

— Будет, — ответила я, невольно съёживаясь при мысли о неизбежном, — только я не танцевать буду, а петь.

Это тоже была идея Ирэн. Пока Бранко тщательно выписывал на моём теле каждую иголочку, она не менее тщательно расспрашивала подробности моей прошлой жизни, пытаясь найти что-нибудь, дополняющее придуманный ею для меня образ. И нашла. Когда я мимоходом обмолвилась о том, что была певчей в приютской церкви, управляющая замерла, как кошка над мышиной норой, и потребовала подробностей.

— Она попросила спеть что-нибудь, и я спела.

— Что, прямо там спела, на кушетке? — удивилась Яринка.

Да, я спела прямо там, голая, лёжа на медицинской кушетке, чувствуя, как Бранко прохладными кистями касается моей кожи, ёжась от неловкости. Ну, а что оставалось? Не знаю, хватит ли мне когда-нибудь смелости перечить властной управляющей. И спела я не что иное, как Медвежью колыбельную. Просто это первое, что пришло мне в голову. И попало в десятку.

— Ирэн даже в ладоши захлопала, — поведала я Яринке, чьи глаза недоверчиво округлились. — Как девчонка. Сказала, что это будет самым оригинальным дебютом за всю историю Оазиса. Ведущий расскажет с подиума мою легенду, потом я выйду и спою колыбельную. Никаких танцев, никаких раздеваний, просто встану перед микрофоном и спою.

— А костюм? — помолчав, спросила Яринка. — Во что тебя оденут?

— Ещё не знаю. Но что-то под стать остальному, наверное. Ирэн придумает.

— И когда твой дебют?

— Первого мая, — погрустнела я. — Как обычно, приурочат к празднику. Меньше месяца осталось.

— Ну, — Яринка неопределённо повела плечом. — По крайней мере, тебе уже исполнится тринадцать лет.

Тринадцать лет мне исполнилось. Это событие мы отметили в кафе, в том самом, где я каждый день мыла посуду и которое уже почти стало мне вторым домом. Ради такого случая от работы меня освободили и даже разрешили занять столик, благо, гостей в тот день было немного. Пришли Ася, Вика, Алла и, разумеется, Яринка. Скушали тортик, любезно купленный моей подругой на щедрые чаевые, которыми мужчины устилали пол под её ногами после каждого выступления в Айсберге. Она же подарила мне планшет, специально к этой дате заказанный с большой земли. Планшет был не чета тем, что выдавала нам администрация приюта. Больше, но тоньше, с кучей установленных приложений и богатой комплектацией.

От радости я тихонько завизжала и чуть не задушила Яринку в объятиях. При ближайшем рассмотрении планшет оказался оснащён функцией звонка, и я, никогда в жизни не имевшая своего телефона, вдруг почувствовала себя причастившейся к чему-то взрослому, к чему-то на уровень выше моей прежней жизни. Использовать планшет для связи, конечно, не получилось бы при всём желании — на острове стояли мощные глушилки, напрочь обрубающие любой сотовый или радиосигнал. Не знаю, чего больше боялись таинственные владельцы Оазиса: того ли, что одна из девушек свяжется с родными и расскажет о своём местоположении, или того, что под видом гостя на остров проникнет шустрый папарацци в поисках сенсаций, — но причины для беспокойства у них, несомненно, были. Ян рассказал Яринке, что на причале охрана просит гостей сдать им на хранение любую фото— или видеотехнику и обойти это правило не могут даже самые высокопоставленные из них.

Но я всё равно радовалась Яринкиному подарку, пусть и возможность воспользоваться всеми его функциями, включая выход в интернет, которого на острове, разумеется, тоже не было по тем же причинам, могла представиться мне ещё не скоро.

Подарки Аси, Вики, и Аллы оказались куда практичнее. Соседки скинулись и подарили мне деньги в белоснежном конверте. Сумма была невелика, но для меня, никогда не обладавшей наличностью, это тоже стало значимым событием. Пусть я понятия не имела, на что их можно потратить здесь, но сам факт обладания средствами весьма радовал.

В общем, день выдался замечательным и его даже не смогли омрачить мысли о моём скором дебюте, до которого осталось меньше двух недель. За это время должен был прибыть из ателье заказанный Ирэн костюм, про который я пока знала лишь то, что он будет таким же нестандартным для здешних мест, как и весь мой образ. А уже после этого состоится генеральная репетиция дебюта. Обычные репетиции у меня были каждый день. Теперь вместо занятий в библиотеке я после обеда уходила в ресторан Айсберга, закрытый до вечера, и там, на просторном подиуме, меня ждали одинокий микрофон и компания местных музыкантов. Музыканты уже написали музыку на Медвежью колыбельную, и теперь я, под руководством их солиста, училась правильно петь. Оказывается, петь в микрофон — совсем не то же самое, что на клиросе, под куполом церкви. Но я старалась, и получалось неплохо, судя по удовлетворённому лицу Ирэн, которая иногда заглядывала посмотреть, как идёт подготовка к презентации её «самого креативного проекта».

В тот день, когда костюм наконец прибыл, а до первого мая оставалось меньше трёх суток, и я уже места себе не находила, то впадая в отчаяние, то отгораживаясь от всего сонным равнодушием, Ирэн не поленилась сама прийти в наш домик, чем вызвала нешуточный переполох среди девушек, и велела мне немедленно примерить обновку.

Я послушно примерила и посмотрелась в зеркало.

Сначала мне показалось, что Ирэн принесла старую шелковую наволочку с прорезанными в ней дырами для головы и рук. Это было так неожиданно после блестящих, обтягивающих нарядов, в которых щеголяли на подиуме другие девушки, что я решила, будто управляющая явно переборщила с креативом. Но, чем больше я разглядывала странную вещь, почти неощутимо сидевшую на моих плечах, тем сильнее убеждалась в том, что чего-то более подходящего для меня просто не существовало.

Шёлк костюма был очень лёгким и тонким, цвета серого предрассветного неба, почти в тон моим глазам. Наряд оставлял руки и плечи открытыми, был чуть приталенным, но сидел свободно, и закрывал мои ноги до колен. Точнее, левую ногу до колена, а правую выше середины бедра — подол оказался косым, ассиметричным, что очень удачно гармонировало с моей, теперь такой же ассиметричной, причёской.

И всё. Не было на странном наряде никаких украшений, складок или бантов: ни пояска, ни вышивки. Скользкий, матово блестящий светло-серый шёлк, оттеняющий зелень сосновых лапок на моём незагорелом теле и перекликающийся с серостью глаз. Но всё вместе выглядело это так, будто я появилась на свет в этом одеянии, словно во второй коже.

Ирэн несколько раз обошла вокруг меня, то приближаясь, то отдаляясь, и сказала тоном глубокого удовлетворения:

— Вот это я и называю — вещь к лицу.

Подругам тоже понравился мой образ, они согласились с тем, что ничего похожего в Оазисе ещё не было. Только Ася обеспокоенно предупредила:

— Смотри теперь не сядь в лужу. Ирэн что-то очень активно за тебя взялась: если не оправдаешь её ожиданий — попадёшь в немилость.

Такие слова были последним, что я бы желала услышать за три дня до дебюта, и повергли меня в состояние, близкое к панике. Чтобы хоть как-то отвлечься, я проводила время в Айсберге, с музыкантами. Они не возражали против того, что я тихонько сижу в углу, слушая их игру или разговоры, разрешали рассматривать свои инструменты и даже играть на синтезаторе. Я не забыла ничего, чему успела научиться у Марфы Никитовны в маленькой комнатке за клиросом, и сейчас более всего жалела об утерянной нотной тетради с моими первыми неуклюжими импровизациями, хоть и понимала, что это был детский лепет.

Генеральная репетиция моего дебюта состоялась накануне его и прошла без сучка без задоринки. Я поднялась на подиум в своём аскетичном наряде (к серому платьицу добавились такие же простенькие сандалии), спела Медвежью колыбельную под аккомпанемент ребят-музыкантов, получила одобрительный кивок Ирэн и почти успокоилась.

Успокоилась, как оказалось, рано.

— Дорогие наши, драгоценные, всегда желанные гости-и-и-и! — вопль ведущего разносился по залу, и мне, притаившейся за дверью, ведущей на подиум, было слышно каждое слово. — Сегодня мы представим вам самую странную малышку, какую вы только встречали-и-и!

Я прижала ладони к ушам и забормотала «ля-ля-ля-ля-ля» — не хотела слышать ложь, которую станет рассказывать обо мне этот напомаженный, истерично завывающий тип. Но его усиленный динамиками голос был таким громким, что я не ушами, но всем телом уловила и «дитя бескрайней тайги!», и «лесная нимфа!», и, конечно же, «Дикая Дайника-а-а-а-а!!!!»

Меня бесцеремонно пихнули в плечо, и, обернувшись, я увидела встревоженную Аллу, которая, как и почти все остальные соседки, пришла поддержать меня.

— Чего ты стоишь, твой выход, иди!

Поняв, что ведущий уже заткнулся и в зале царит выжидающая тишина, я заторопилась на подиум под одинокий луч света, словно отсёкший меня от всего зала, заключивший в сияющий кокон.

Стоя в этом луче, я вцепилась одной рукой в микрофон. Смутно различила в окружающей полутьме множество обращённых ко мне лиц и обмерла от страха, смешанного с острым стыдом и каким-то запоздалым недоумением: как так получилось, что я, Дайка из Маслят, стою сейчас здесь, покрытая шрамами и росписью, одетая в странный наряд, выставленная на продажу?

Остальное запомнилось плохо. Когда словно из ниоткуда зазвучали вступительные аккорды Медвежьей колыбельной, я ухватилась за них, как за то единственное, что могло мне помочь устоять, остаться на месте, не броситься прочь от жадных оценивающих взглядов, словно жуки ползающих по моим обнажённым плечам, ногам, лицу…

Не знаю, хорошо или плохо я пела. К счастью, тело наизусть знало последовательность слов и нот, так что справилось без моего участия. А разум был поглощён всё тем же недоумением, неверием в происходящее, отрицанием его. Была ли виной тому песня или избыток волнения, но память о прежней жизни, о тайге, о родителях вдруг нахлынула на меня, погребая под собой всё остальное. Я пела, а вместо прокуренной полутьмы ресторанного зала видела качающиеся в чистой вышине верхушки вековых сосен, ничем не замутнённую воду безымянной реки, синие сопки у туманного горизонта… Чьё теперь всё это, в каких дальних далях? Почему мне нельзя было остаться там навсегда? Не хочу я этого острова, словно сошедшего с картинки о райских местах, не хочу вкусной еды и красивой одежды, не хочу никакого постоянника с его подачками! И лучше бы мама в ту страшную, последнюю нашу ночь не держала меня в объятиях до последнего, а оттолкнула в темноту, в таёжную чащу, в неизвестность. Лучше бесконечно бежать навстречу холоду, голоду и диким зверям, чем стоять сейчас здесь, живой приманкой для зверей не диких…

Уже заканчивая последний куплет, я почувствовала, как по лицу текут слёзы, но в попытке сохранить остатки гордости не стала их вытирать, не стала опускать голову. Дебют провален? Наплевать на дебют! Я начала петь, а значит — допою до конца. Дальше будь что будет.

И я допела Колыбельную и осталась на месте, пока не отзвучали последние звуки мелодии. А когда в зале наступила мёртвая тишина, резко развернулась и, не бросив ни единого взгляда на обращённые ко мне лица, зашагала к алой занавеске, отделяющей подиум от подсобных помещений ресторана.

И лишь в конце этого пути меня догнал, оглушил, заставил ошеломлённо обернуться шквал громовых аплодисментов.