1. Дипломатическая практика антов. "Полевые миры" древних руссов. Конец VIII — первая треть IX в.

К тому времени, когда на берегах Волхова и Днепра появились первые относительно стабильные восточнославянские государственные объединения, мировая дипломатическая практика проделала долгий и сложный путь. Рабовладельческие государства древнего Востока, Рим, греческие государства-полисы и их многочисленные колонии, Скифская держава, позднее Византийская империя, раннефеодальные государства Европы, Арабский халифат, государства Средней Азии и Закавказья, Хазарский каганат, государственные образования, возникавшие в Причерноморье и на Северном Кавказе, — весь этот разноязычный, этнически пестрый и разнообразный в социально-экономическом, политическом и культурном отношениях мир за долгие столетия уже выработал определенные дипломатические приемы, средства, формы, заимствуя и примеряя опыт веков к нуждам собственной рабовладельческой или феодальной государственности. Изменчивый, постоянно бурлящий, воюющий и мирящийся мир плотным кольцом обступал Среднерусскую равнину, где вдоль больших рек, на необозримых черноземах юга, на перекрестках древнейших торговых путей и в северных лесах происходило формирование федераций славянских племен, а позднее образование древнерусского государства. И точно так же, как долины рек, привольные степи, многочисленные городки были открыты товарам, хозяйственной сноровке, военному опыту других стран и народов, восточнославянское общество должно было неизбежно знакомиться с политическими традициями внешнего мира, примерять собственный опыт к уже сложившейся международной дипломатической практике, впитывать все то, что могло усилить основы раннефеодальной славянской государственности, укрепить позиции княжеской власти внутри страны, содействовать ее международному престижу.

Зарождение древнерусской дипломатии

Первые известия о дипломатической практике восточных славян относятся к V–VI вв. н. э. и содержатся в византийских источниках. Эта практика зарождалась в ходе длительного противоборства племенных союзов склавинов и антов с Византийской империей. Византийские авторы сообщают о постоянных набегах склавинов и антов на владения империи в V–VI вв., о начавшемся мощном давлении славянского мира на Балканы с начала VI в. У Прокопия Кесарийского имеются сведения о рейдах антов во Фракию, о регулярных вторжениях склавинов и антов за Дунай и о бедственном положении балканских владений Византии. Начиная с 527 г., по данным Прокопия, склавины и анты регулярно совершали набеги на владения империи, переходили Дунай, опустошали Иллирику, захватывали жителей в плен и т. п. Во время славяно-византийской войны 550 — 551 гг. славяне подступили к Константинополю. В конце VI в. они предприняли несколько попыток овладеть византийской столицей. Уже тогда Византия стремилась путем различного рода даров, уступок, откупов ослабить давление славянского мира.

К VI в. относятся и первые попытки империи поставить себе на службу военную мощь славянских племенных союзов, отгородиться при помощи славянских наемных отрядов и славянских пограничных поселений от натиска аваров, а позднее и болгар. Наем в императорскую армию славянских отрядов стал с VI в. обычным делом. В конце VII в. византийское правительство развернуло целую систему пограничных опорных поселений, куда расселило славян-колонистов. Эта мера не оправдала себя: натиск окружавших Византию "варварских" народов на границы империи продолжался. В ходе этой борьбы Византия заключает со славянами первые соглашения. Так, во времена Юстиниана I империя попыталась договориться со славянскими вождями о системе поселений. Для славян это были первые шаги на поприще дипломатических переговоров с неизменным политическим соперником.

К VI–VII вв. относятся и сведения о дипломатических контактах славянских племенных союзов между собой и с другими народами. Прокопий Кесарийский сообщает о совместных действиях против империи антов и склавинов. В 548 — 549 гг., во время военных действий готского военачальника Тотилы против империи, славяне вновь перешли Дунай. "Многие подозревали, — отмечает Прокопий, — что Тотила, подкупив этих варваров крупными денежными суммами, направил их на римлян, с тем чтобы императору было невозможно хорошо организовать войну против готов, будучи связанным борьбой с этими варварами". В свою очередь Византия искала возможности заключить "какой-либо договор" с гепидами, чтобы направить их против склавинов. Посольство гепидов прибыло в Константинополь, и военный союз был заключен и подтвержден клятвенными заверениями императора и послов. Менандр Протиктор рассказывает о попытке антов в период противоборства с аварами в VI в. на время приостановить военные действия при помощи посольских переговоров для выкупа пленных. В 560 г. переговоры с аварами по этому вопросу вел ант Мезамир. Они окончились неудачей, а первый известный нам древнеславянский посол был убит. Знаменательно, что Менандр сообщает о нарушении аварами посольского статуса Мезамира: "Авары уклонились от должного к лицу посланника уважения, пренебрегли правами и убили Мезамира". Видимо, права посла были хорошо известны и антам.

Маврикий Стратег упоминает о договорах антов и склавинов со своими соседями как о событиях ординарных. "В общем, — пишет он о дипломатической практике древних славян, — они коварны и не держат своего слова относительно договоров; их легче подчинить страхом, чем подарками". Показательно упоминание о подарках, которыми византийцы стремились откупиться от своих грозных и беспокойных соседей. Очевидно, в отношениях с антами использовались обычные для того времени приемы византийской дипломатии: подкуп, задаривание вождей "варварских" племенных союзов или государств и т. п. Автор первой половины VII в. Феофилакт Симокатта сообщает о том, что анты в VI в. стали "союзниками римлян" в борьбе против аваров.

В VI в. во взаимоотношениях славян с империей прослеживается еще одна характерная черта: выплата антам крупных денежных сумм и предоставление им права расселяться в пределах империи в обмен на обязательство соблюдать мир и противодействовать набегам кочевников. В середине VI в. Юстиниан I, воспользовавшись распрями антов и склавинов, отправил к антам посольство, подтвердившее согласие Византии отдать им одну из крепостей на левом берегу Нижнего Дуная и выплатить деньги за обязательство соблюдать мир. М. Ю. Брайчевский считает, что обещанные антам деньги были не единовременным откупом за сохранение мира, а постоянной данью: "…империя обязалась выплачивать им (антам. — А. С.) дань". По мнению М. Ю. Брайчевского, в этом случае мог иметь место антско-византийский договор. В союзе с Византией славяне не раз выступали против персов, остготов, а в союзе со своими бывшими противниками наносили удары по византийским владениям.

Во всех этих случаях речь может идти об устных соглашениях по какому-то одному конкретному вопросу. В пользу устного характера соглашений говорит и отсутствие в источниках каких-либо упоминаний о письменных соглашениях; и сам характер заключаемых соглашений (подкуп "варваров", разрешение им расселяться в пределах империи, их обещание помочь империи в борьбе против того или иного противника, выкуп пленных); и упоминание Маврикия Стратега о том, что славяне "не держат своего слова", т. е. не выполняют своих устных обещаний,

Таким образом, даже эти весьма ограниченные сведения о первых дипломатических контактах древних славян с Византией, аварами и готами, между древнеславянскими племенами и племенными союзами свидетельствуют о том, что и склавины, и анты находились в русле тогдашних восточноевропейских политических взаимоотношений. Вооруженные силы их межплеменных союзов прекрасно знали дорогу на Константинополь. Захват территории и богатой добычи, увод в плен мирных жителей, стремление вырвать у Византии подарки, золото в обмен на мир, участие в системе военных союзов, в охране имперских границ, служба в византийской армии антских отрядов, ведение мирных посольских переговоров с соседями, и в частности относительно одного из древнейших сюжетов дипломатических отношений — выкупа пленных, зарождение периодических платежей со стороны империи славянам за мир на ее окраинах, переговоры по поводу территориальных вопросов — со всеми этими внешнеполитическими акциями уже было знакомо тогдашнее древ- неславянское общество. Политические взаимоотношения славянских племен со своими соседями не представляли собой явления из ряда вон выходящего. Это были обычные для того времени взаимоотношения "варварского" мира с Византией и внутри этого "варварского" мира. Приемы и методы, с помощью которых устанавливались внешние отношения, возникли, конечно, не в VI в. Они восходят к глубокой древности — к традициям греко-римского, ближневосточного, византийского мира и племенным традициям Восточной Европы.

Сквозь призму антских политических традиций представляется возможным рассмотреть вопрос о первом контакте между Русью и Византией, сведения о котором записаны в русской летописи в виде легенды о Кие. Заметим, что ряд ученых давно обратили внимание на внешнеполитический аспект этой записи. Большое значение для изучения этой части древнейшей русской летописи имеют работы Б. А. Рыбакова. Еще в 1939 г. он высказал мнение, что многие явления Киевской Руси уходят корнями в антскую эпоху и "отзвуком древних антских походов к границам Византии является комментарий автора "Повести временных лет" к рассказу о Кие, Щеке и Хориве".

Первые сведения о дипломатической практике древних руссов относятся к концу VIII — первой трети IX в. и дошли до нас в двух житиях — Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, памятниках византийской агиографической литературы. В них нашли отражение факты нападения руссов на византийские владения, расположенные вдоль Черноморского побережья, и последующие переговоры руссов с греками. Эти сведения получили широкий отклик в отечественной и зарубежной исторической литературе. Правда, историков в основном интересовал вопрос: были ли походы руссов реальными событиями дорюриковой поры, описанными по их следам в конце VIII–IX в., или они происходили значительно позднее и поэтому не могли свидетельствовать о военных и политических успехах Руси в первой трети IX в. Среди аргументов, которыми оперировали историки, были наблюдения и социально-экономического и политического характера. При исследовании хронологии и содержания этих походов до сих пор не был внимательно рассмотрен лишь один аспект — дипломатический, а именно: как проходили описанные в житиях переговоры руссов с греками, каковы были их условия, о каком уровне развития русской государственности они свидетельствовали.

"Житие св. Стефана Сурожского" повествует о том, как на Крымское побережье обрушилась новгородская рать, которую привел князь Бравлин. Рать была "велика", а князь "силенъ зело". Руссы повоевали византийские владения от Херсонеса до Керчи и "с многою силою" подступили к Сурожу. Десять дней продолжалась осада города. Наконец, проломив железные ворота крепостной стены, руссы "вниде" в город и начали грабить его. Бравлин попытался захватить богатства местного храма св. Софии, где находилась гробница Стефана Сурожского, а в ней "царьское одеяло", и "жемчуг", и "злато", и "камень драгий", и "кандила злата". Но Бравлина постигла неудача. У гробницы святого он был поражен внезапным недугом: "обратися лице его назад". Тогда Бравлин отдал приказ прекратить разграбление города, вернуть сурожанам все отнятое у них добро и отпустить пленных, захваченных во время похода. И лицо князя вновь приняло нормальное положение. Потом состоялось крещение Бравлина. Согласно житию, акт крещения совершил над ним архиепископ Филарет, преемник св. Стефана в Суроже.

По наблюдениям В. Г. Васильевского, "Житие св. Стефана Сурожского" написано ранее конца X в., а события, описанные в нем, относятся к первой трети IX в. Об этом говорит и упоминание в житии исторического лица — Филарета (первая треть IX в.), и утверждение автора, что руссы появились, когда после смерти св. Стефана "мало лет миноу".

Норманисты и в XIX, и в XX вв. полагали, что описание нападения русской рати на Сурож попросту отражает факт крещения Владимира Святославича в Херсонесе и создано в XI в., а может быть и позднее. Антинорманисты, опираясь во многом на исследование В. Г. Васильевского в этой области, отстаивали реальность сведений жития о нападении руссов на Сурож и усматривали в них "доваряжское" проявление русской государственности. Позднее точку зрения В. Г. Васильевского разделяли В. А. Пархоменко и Н. Полонская. В. А. Пархоменко отмечал, что попытка привязать поход на Сурож к личности Владимира I не имеет под собой никаких оснований, так как Владимир не доходил в крымском походе до этого города. М. Д. Приселков в своей ранней работе также признал основательными выводы В. Г. Васильевского, хотя и допускал возможность отнесения сурожских событий к X в. Обратив внимание на факт крещения руссов в то время, он подчеркнул, "как рано вообще подымался у варваров вопрос о принятии христианства, непременный порог для вступления в круг европейской культуры".

Скептики были и в XX в. Ф. И. Успенский не считал "Житие св. Стефана Сурожского" полноценным историческим источником. По его мнению, оно несет на себе печать местного происхождения и не дает сведений относительно исторической обстановки событий: сам факт появления Бравлина в Суроже упомянут не в связи с изложением истории жизни святого, а в "чудесах", которые тот совершал после своей кончины.

Концепция В. Г. Васильевского подвергалась неоднократным атакам со стороны зарубежных буржуазных авторов. В довоенные годы бельгийский историк А. Грегуар и его ученица Ж. да Коста Луйе выступили с отрицанием достоверности сведений "Жития св. Стефана Сурожского" и возродили старую версию об идентичности походов Бравлина и Владимира Святославича, чтобы доказать невозможность существования в IX в. славянского государства, способного угрожать византийским границам. После войны концепции А. Грегуара — Ж. да Косты Луйе, правда с оговорками, придерживался А. А. Васильев. В 60-х годах версию о тождестве походов Бравлина и Владимира I поддержала И. Сорлен.

Но и в западной литературе раздавались голоса в защиту оригинальности и принадлежности к IX в. текста жития. Г. Вернадский признал точку зрения В. Г. Васильевского вполне правомерной, поскольку в житии упоминаются исторически реальные лица, и подверг критике А. Грегуара за его "кампанию против достоверности житий" и Ж. да Косту Луйе за вольное обращение с текстом жития и ошибочные выводы. Так, Г. Вернадский обратил внимание на неверный перевод Ж. да Костой Луйе той части жития, где говорится о хронологии событий. В житии сказано, что русская рать пришла к Су рожу, когда после смерти святого "мало лет миноу". В переводе Ж. да Косты Луйе это — "несколько лет", что существенно меняет смысл. Святой умер в 787 г., а нападение на Сурож руссов, по мнению Г. Вернадского, могло состояться уже в 790 г.. В 1970 г. А. Власто в работе по истории христианизации восточных славян отметил, что поход новгородцев во главе с Бравлиным вдоль Крымского побережья был вполне в духе времени, хотя и не удается определить место, откуда они выступили. Вместе с тем он критически отозвался о попытках проецировать на X в. походы на Сурож и Амастриду. Сделать это легко, замечает А. Власто, но "причины фальсификации не кажутся нам убедительными". Напротив, создание фемы Пафлагонии, строительство хазарской крепости Саркел, появление в Константинополе в 838 г. русского посольства — логические последствия русских походов в конце VIII — первой трети IX в. "Такие рейды имели место, — писал А. Власто, — и византийское правительство в 839 г. пыталось устранить угрозу дипломатическими средствами".

В советской историографии развернутую критику концепции позднейшей редакции жития дал М. В Левченко. Он разделял в этом вопросе точку зрения В. Г., Васильевского и тех, кто был близок к нему по своим выводам. М. В. Левченко также обратил внимание на то, что исторически достоверными персонажами жития являются и архиепископ Филарет, крестивший Бравлина, и христианский князь Юрий Тархан. М. В. Левченко вскрыл идейно-теоретическую подоплеку скепсиса А. Грегуара — Ж. да Косты Луйе, стремившихся подкрепить научно несостоятельные позиции норманистов и доказать невозможность дорюрикова восточнославянского государства. "Сообщение о том, что русские явились из Новгорода, а не из Киева, — писал М. В. Левченко, — является доказательством того, что рассказ о посмертном чуде сложился раньше, чем Киев сделался центром государства и исходным пунктом для военных экспедиций".

В советских обобщающих трудах 50 — 60-х годов набег руссов на Сурож датируется концом VIII или первой четвертью IX в.

Обратимся еще раз к данному источнику и оценим его с точки зрения дипломатической истории.

Житие сообщает, что, когда лицо Бравлина "обратися назад", князь согласился выполнить все необходимые для выздоровления условия. Что же это были за условия? Во-первых, сказали ему, "сии възвратите все елико пограбихом священныя съсоуды и церковныя в Корсоуни и в Керчи и везде"; во-вторых, "выжнете рать изъ града сего, да не възметь ничтоже рать и излезе из града"; в-третьих, "еси взялъ пленникы моужи и жены и дети, повели възвратити вся". Очевидно, автор жития отразил в этом отрывке следы каких-то конкретных устных переговоров, какого-то довольно узкого соглашения о мире, заключенного между захватившими город руссами и местными властями.

Можно ли назвать это соглашение мирным договором?

Думается, что употребление в данном случае этого понятия было бы преждевременным. Здесь можно говорить лишь о местном соглашении. К понятию "договор", по нашему мнению, допустимо относить межгосударственные соглашения, как устные, так и письменные, обнимающие широкий круг проблем и посвященные мирному урегулированию отношений между двумя государствами на сравнительно долгий срок. Причем в исследуемом случае прослеживаются черты именно неразвитого соглашения, типичного "полевого мира", последовавшего после кровопролитного сражения или опустошительного похода. Нет ни одной детали, которая указывала бы на дипломатическую практику X в. с ее письменными договорами и длительными посольскими переговорами по крупным межгосударственным проблемам, которые старались решить великие князья киевские. Зато многое из практики сурожских переговоров роднит их с "военной демократией", с практикой аналогичных походов антов, аваров, хазар, протоболгар в период формирования их государств.

Мы не знаем, да, наверное, никогда и не узнаем, что произошло в Суроже в действительности, почему руссы вынуждены были пойти на переговоры. Житие объясняет это вмешательством святого, влиянием чудодейственных сил, но были, видимо, какие-то реальные причины, определившие начало переговоров и вызвавшие уступки руссов. Они вернули все, что награбили, вывели рать из города, ничего не взяв с собой, и отпустили пленных. Перед нами характерные черты мирного соглашения времен не только "дорюриковой", но и "додоговорной" Руси. Это было типичное соглашение с местными византийскими властями, которое было заключено, возможно, в трудных для руссов обстоятельствах. Важно отметить и факт участия в событиях архиепископа Филарета. В делах государственных, в том числе внешнеполитических, византийские церковные иерархии имели большое влияние. Филарет, как уже говорилось, крестил Бравлина. Не исключено, что он же участвовал в переговорах с руссами, настояв на вышеупомянутых условиях соглашения, где на первом месте стояло возвращение церковных ценностей.

Обращает на себя внимание условие о возвращении пленных — одно из древнейших в дипломатической практике всех народов, в том числе и антов.

В VII–X вв. обмен и выкуп пленных как одно из условий или единственное условие мирных соглашений неоднократно встречались в практике дипломатических отношений Византии с Персией, Арабским халифатом и арабскими эмиратами, Болгарией, уграми, с Русью. Так, в июне 628 г. император Ираклий заключил мир с только что взошедшим на престол персидским шахом Шероем. Освобождение персами пленных греков явилось одним из условий соглашения. На протяжении столетий серию соглашений, включавших условие об обмене пленными или их выкупе, заключила Византийская империя с Арабским халифатом. В 678 г. Константин IV установил мир с халифом Моавией, условием которого был выкуп византийцами пленных греков. В 781 г. обмен пленными входил в условия трехлетнего мира, заключенного Константином IV с халифом Гаруном аль-Рашидом. В 831 г. Михаил II предложил на пять лет перемирие халифу ал-Мансуру на следующих условиях: арабы отдадут грекам их пограничные города, возвратят пленных византийцев, прекратят военные действия, а в обмен получат 100 тыс. золотых монет. Спустя девять лет Феофил направил в Багдад посольство с предложением произвести обмен пленными.

Эта практика продолжалась и в X в. В 924 г. император Роман I Лакапин послал в Багдад халифу Мухтадиру дорогие подарки в благодарность за прекращение арабами военных действий и согласие произвести обмен пленными. А в 938 г. он направил к багдадскому халифу посольство с предложениями мира и обмена пленными. В 987 г. Византия заключила на семь лет мир с фатимидскими арабами. Его условием была выдача греками всех пленных арабов.

В IX в. условие об обмене пленными дважды входило в мирные межгосударственные договоры Византии с Болгарией. В 814 г. оно стало составной частью соглашения о 30-летнем мире, заключенного Львом V с болгарским ханом Омортагом, а в 893 г. явилось одним из условий мира, заключенного между Львом VI и Симеоном. Первое же крупное столкновение империи с уграми в 934 г. закончилось тем, что византийское посольство обратилось к ним с просьбой приостановить военные действия и произвести обмен пленными. В X в. этот пункт включался в договоры Руси с греками.

В связи с нападением руссов на Сурож в истории древнерусской дипломатической практики появляется новый эпизод, которому впоследствии было суждено стать неотъемлемой частью нескольких дипломатических переговоров древней Руси с Византией. Речь идет о крещении Бравлина — факте, по-видимому, достоверном, поскольку он связан с историческим лицом — архиепископом Сурожским Филаретом, причем эпизод о крещении знатного русса можно трактовать либо как определенную политическую уступку с его стороны, либо, напротив, как определенную привилегию, предоставленную ему побежденной стороной — греками. Так, руссы-победители приняли христианскую миссию, а возможно, частично и крестились после успешного похода на Константинополь в 860 г.; крещение Ольги в Византии рассматривалось русским летописцем как честь, оказанная княгине императором и патриархом. Владимир Святославич крестился после победоносного похода на Херсонес. В случае с Бравлиным можно предположить, что крещение русского князя было частью дипломатического соглашения между победителями — руссами и побежденными — греками. Возможно, что крещение Бравлина самим архиепископом рассматривалось как значительная политическая привилегия, вырванная у могущественной православной державы, ради которой можно было приостановить военные действия, возвратить церковную утварь, отпустить пленных. Думается, что нападение Руси на Сурож в конце VIII или в начале IX в., как и переговоры, проведенные там руссами, отражают тот этап в истории русской государственности, когда древние руссы, не создав еще сильного и единого государства, не осмеливались атаковать столицу Византии, а нападали лишь на ее окраины.

Другим свидетельством дипломатической практики руссов в первой половине IX в. является упоминание в "Житии св. Георгия Амастридского" о переговорах с греками во время нападения русской рати на главный город Пафлагонии — Амастриду.

По мнению В. Г. Васильевского, "Житие св. Георгия Амастридского" было создано до 842 г. Одним из основных аргументов в пользу этой датировки источника он считал отсутствие в нем упоминаний об иконах, что ясно указывает на "иконоборческий" период его появления, который, как известно, закончился со смертью императора "иконоборца" Феофила в 842 г. В. Г. Васильевский пришел к выводу, что житие принадлежит перу дьякона Игнатия, автора заметных церковных сочинений той поры. "Если мы будем относить амастридский рассказ к первой половине IX в., - писал В. Г. Васильевский, — то отсюда будет следовать, что имя Руси уже в это время было не только известным, но и общераспространенным, по крайней мере на южном побережье Черного моря". Точку зрения В. Г. Васильевского поддержал И. Шевченко, который привел дополнительные аргументы об авторстве Игнатия и указал на дату смерти Георгия — 825 г., что уточняет дату русского похода — между 825 и 842 г.. Исследование В. Г. Васильевского "Введение в житие св. Георгия Амастридского" нанесло серьезный удар по концепциям норманистов — А. А. Куника и его школы, которые приурочивали поход на Амастриду к 860 г., ко времени нападения "норманно-русского вождя" Аскольда на Константинополь, а также тех историков, которые относили поход к 941 г., ко времени нападения на Византию Игоря (Макарий, Д. И. Иловайский). Вслед за В. Г. Васильевским поход на Амастриду датировал до 843 г. Ф. И. Успенский. Этой же точки зрения придерживались Е. Е. Голубинский, В. С. Иконников, В. А. Пархоменко, В. И. Ламанский, Н. Полонская, М. Д. Приселков.

В зарубежной историографии при изучении нападения на Амастриду, как и в случае с оценкой сурожского похода, прослеживаются те же точки зрения — норманистов и анти-норманистов. А. Грегуар, Ж. да Коста Луйе, А. А. Васильев, И. Сорлен для доказательства недостоверности "Жития св. Георгия Амастридского" использовали аргументацию, выдвинутую в русской историографии XIX в. Исходя из чисто внешних совпадений общих характеристик похода Игоря 941 г. и нападения на Амастриду (территориальные рамки — от Пропонтиды до Амастриды, разграбление византийских владений, осквернение православных святынь, захват людей в плен и т. д.), они считали житие позднейшей переделкой, учитывающей военное предприятие Игоря. Правда, к уже знакомым аргументам норманистов А. А. Васильев добавил новый: определение в житии руссов как народа широко известного не соответствует реалиям IX в., что также указывает на более позднее происхождение памятника. И. Сорлен полагала, что нет никаких оснований говорить о русских походах на Византию в первой половине IX в., за исключением "двух неясных эпизодов, скорее всего относящихся к более поздним датам". Промежуточную позицию в этом вопросе занимает Э. Арвейлер. Не отрицая историчности факта нападения руссов на Амастриду, она тем не менее считает, что описание в житии этого события, как и обращения руссов в христианство в Амастриде, навеяно русской атакой на Константинополь в 860 г. и христианизацией части Руси в 60-х годах IX в..

Иной точки зрения придерживался Г. Вернадский. Он полагал, что житие появилось вскоре после смерти святого, т. е. в начале IX в., а нападение руссов на Амастриду могло произойти в 820 — 842 гг., а точнее — в 840 г. Г. Вернадский подробно разобрал один из аргументов А. Грегуара — Ж. да Косты Луйе о том, что территориальные рамки похода Игоря в 941 г. и русского нападения на Амастриду были идентичными. Они считали, что под Пропонтидой в житии имелось в виду Мраморное море, а это значило, что поход вдоль побережья начался там, где русских не было до 860 г., когда они во время атаки Константинополя дошли до Принцевых островов. Г. Вернадский вслед за В. Г. Васильевским считал, что под Пропонтидой в житии подразумевался район от устья Босфора в Черном море до выхода из Дарданелл в Эгейское море. Поход на Амастриду вовсе не угрожал Константинополю, как это могло бы быть, если бы руссы вошли в Пропонтиду. Кстати, согласно В. Г. Васильевскому, Игорь также не входил в Пропонтиду в 941 г., и в этом смысле аргумент А. Грегуара — Ж. да Косты Луйе повисает в воздухе. В 941 г., писал Г. Вернадский, русские приблизились к входу в Босфор, но не осмелились идти в глубь пролива, а двинулись вдоль побережья в сторону Пафлагонии. При этом он ссылался на понимание слова "Пропонтида" византийским историком XI в. Михаилом Аталиатом, включившим в свой труд описание нападения рати Владимира Ярославича на Византию в 1043 г. Византийский автор отметил, что русские достигли Пропонтиды; а согласно и русским, и византийским источникам, войско Ярославова сына едва вошло в Босфор и так и не дошло до Мраморного моря. Что касается утверждений А. Грегуара, Ж. да Косты Луйе, А. А. Васильева о том, что Византия не знала Руси ранее 860 г., то Г. Вернадский советует им обратиться к истории русского посольства в Византию и Ингельгейм в 838 — 839 гг., поскольку в это время Русь упоминается в Вертинской хронике под своим собственным именем.

Построения А. Грегуара, Ж. да Косты Луйе, А. А. Васильева относительно хронологии и существа русского похода на Амастриду подверглись критике в советской историографии. Так, М. В. Левченко, подробно разбирая их вышеизложенные доводы, показал, что они не внесли в смысле аргументации ничего нового. По сравнению со своими западными предшественниками, пожалуй, лишь А. А. Васильев выдвинул новое положение. Он отметил, что в "Похвале" св. Иакинфу, составленной Никитой Пафлагонским после нападения руссов на Константинополь в 860 г., ничего не говорится об опустошениях, произведенных руссами в Амастриде, а город предстает перед читателями "Похвалы" как процветающий и богатый. М. В. Левченко считает, что спустя 20 лет после нападения его следы могли уже забыться, а город мог быть полностью восстановлен. К этому следует добавить, что в житии вообще не упоминается о разрушениях и опустошениях, совершаемых руссами в самой Амастриде, а лишь отмечается, что в этом городе закончился опустошительный поход и было достигнуто "некоторое примирение" с руссами.

Особо следует сказать о небольшой, но чрезвычайно интересной статье Е. Э. Липшиц, которая, анализируя и сопоставляя церковную византийскую литературу первой половины IX в., биографические данные и творчество ряда авторов того времени, пришла к твердому выводу, что житие было создано Игнатием ранее 842 г.. Эта точка зрения нашла отражение и в позднейшей советской литературе.

В "Житии св. Георгия Амастридского" за флером церковных сентенций прослеживается живая историческая ткань. Руссы, не осмелившись напасть на Константинополь, начали разорение византийских владений от Пропонтиды, т. е. от входа в Босфор на восток, и нанесли удар по Малоазиатскому побережью Черного моря. Здесь лежала богатая Пафлагония с главным городом края — Амастридой, куда приходили торговцы со всех концов тогдашнего света. Пышные постройки, богатые базары, прекрасная естественная гавань делали город притягательным для предприятий не только торговых, но и военных. Сюда-то и направилась русская рать. Уже в самом выборе пути сказывается и знание обстановки в крае, и знакомство с местными богатыми городками. В IX в. Русь определила два направления для своих военных походов на юг — Крым (Херсонес, Керчь, Сурож) и Малоазиатское побережье Черного моря. И едва ли не первым военным предприятием руссов был амастридский поход.

Прибытие Аскольда и Дира в Киев

Языческий идол на берегу реки

Основание укрепленного городка

Оборона русского города

Бой между княжескими дружинами

Наем варягов за морем

Пир у киевского князя

Объявление войны киевским князем

Одним из аргументов в пользу древности факта, изложенного в житии, является, на наш взгляд, характер достигнутого в Амастриде соглашения. Здесь, как и в Суроже, имел место неразвитый локальный мир.

Е. Е. Голубинский полагал, что в Амастриде был заключен "союз мира и дружбы". Однако такой договор обычно заключался не в ходе локальных военных кампаний или пограничных инцидентов, а в результате крупных межгосударственных столкновений. Завершая, как правило, полосу военного противоборства, он устанавливал мирные или даже союзные отношения между государствами. Имеем ли мы дело именно с таким договором? По-видимому, нет, так как в житии четко прослеживаются следующие условия дипломатического соглашения: во-первых, освобождение пленных; во-вторых, "сохранение почтения к храмам", т. е. прекращение разграбления православных церквей и монастырей; в-третьих, "вольность и свобода христианам" (вероятно, речь шла о прекращении режима насилий и оскорблений, который руссы установили на захваченной территории). В итоге переговоров "устраивается некоторое примирение и сделка их (руссов. — А. С.) с христианами": руссы прекращают оскорбление святынь и не трогают более "божественных сокровищ". Таким образом, перед нами типичное, как и в случае с нападением на Сурож, "полевое" перемирие между вторгшейся во владения империи "варварской" ратью и местными византийскими властями.

В житии заметны следы и самого хода переговоров: вождь руссов пригласил к себе одного из христиан, который и сформулировал условия мира. О том, что получили руссы взамен, ничего не известно, как не известно и то, куда они затем направили свой путь. Возможно, взаимные условия существовали, но житие объясняет покладистость "варваров" лишь вмешательством чудодейственных сил.

С точки зрения дипломатической практики, в определенной мере отражавшей уровень развития государственности древней Руси тех лет, амастридское примирение было типичным примером локального мира "военно-демократического" характера. Но амастридский поход в отличие от сурожского затронул области, расположенные неподалеку от Константинополя. Мир был заключен не в отдаленных крымских владениях, а на территории самой метрополии, в нескольких переходах от столицы. Поэтому прав был В. Г. Васильевский, когда утверждал, что нападение на Амастриду было своего рода "рекогносцировкой перед большим общерусским походом на Константинополь". Поход на Амастриду отразил более высокий уровень объединительных тенденций древнерусского общества и возросшие материальные возможности Руси, так как только значительному войску было под силу совершить такой рискованный и далекий поход.

Амастридский мир ("сделка", "примирение") — фактически первый официально отмеченный в источнике договор Руси с греками.

О нападении Руси на Амастриду молчат и византийские хроники, и русские летописи, сведения которых пополнялись зачастую за счет греческих хронографов. Нам представляется, что причину этого умолчания правильно объяснил В. Г. Васильевский: "Нашествие на Амастриду и берега Пафлогонии могло быть местным и частным фактом, разбойничьим набегом, о котором жителям Константинополя не было необходимости много заботиться". Действительно, русская гроза прошла стороной для столицы империи и вылилась в опустошительный, но "частный" набег на побережье. Амастридский поход не поколебал устоев Византийской империи, не повлиял решительным образом на ее внешнюю или внутреннюю политику. Он был обыденным событием для Византии и отразился, как и сурожский, в локальном памятнике агиографического характера.

Попытки некоторых ученых объединить оба похода в один, а также свести историю, описанную в "Житии св. Стефана Сурожского", к простому повторению амастридской версии не увенчались успехом. Попутно заметим, что авторы не утруждали себя аргументами, отстаивая версию о единой реальной основе сведений обоих житий.

Нам представляется, что при анализе сведений обоих житий о нападениях руссов на владения империи следует фиксировать не только расхождения, но и общие черты. Приметы сходства, как это ни парадоксально, на наш взгляд, ярче всего подчеркивают самостоятельный характер обоих походов. Они были направлены вдоль Черноморского побережья: один — вдоль Малоазиатского, другой — вдоль Крымского. Территориальные рамки походов четко очерчены: один — от Пропонтиды до Амастриды, другой — от Херсонеса до Керчи. В обоих военных предприятиях руссы берут с бою провинциальные византийские города, не осмеливаясь нанести удар по столице империи. И в том и в другом случае объектом грабежа становятся городские храмы, куда стекались золотая и серебряная утварь, драгоценные камни и дорогие ткани и где стояли богато отделанные раки святых. Наконец, оба похода закончились мирными соглашениями, условия которых весьма схожи: прекращение военных действий, освобождение пленных, возвращение награбленного, "почтение к храмам", вывод рати из города. Несмотря на некоторые различия в статьях, в этих соглашениях отразился весь комплекс тогдашних представлений о мирных договорах с противниками как руссов, так и греков.

Стремление объединить два похода в один предполагает отрицание повторяемости событий, отраженных в обоих житиях, многократности нападений руссов на византийские границы в VI–IX вв. и их явной целенаправленности на районы, близлежащие к Константинополю, Херсонес и Крымское побережье. Сколько раз еще русские дружины пройдут по этим знакомым дорогам в IX–XI вв.! Объединять оба похода — значит признать нападение руссов на храмы чуть ли не уникальным явлением, что совершенно неверно, так как захват каждого христианского города язычниками неминуемо заканчивался разграблением церковных ценностей. Наконец, такие кампании нередко завершались мирными соглашениями с жителями прибрежных городов, что также нашло отражение в обоих житиях.

Таким образом, перед нами не исключительные явления в истории VIII–IX вв., а характерный тогдашний стереотип, и в этом стереотипе свое прочное место находят начала дипломатических традиций руссов. Локальные мирные соглашения, обмен пленными как одно из первых известных Руси условий мира, крещение знатного русса видным византийским церковным иерархом как определенная политическая привилегия — вот тот путь, по которому шла дипломатическая практика руссов в те подернутые дымкой легенды времена. Что касается хронологии сурожского и амастридского походов, то ее, как мы видели, историки определяли по-разному: поход на Сурож — конец VIII — начало IX в.; поход на Амастриду — между 820 и 843 г., вторая четверть IX в., 840 г., между 825 и 842 г.

Представляется целесообразным в этой связи обратить внимание на факт постройки хазарами в устье Дона крепости Саркел в середине 30-х годов IX в. при участии византийских инженеров, а также на посольство Руси в Византию в 838 — 839 гг. На наш взгляд, правы те ученые, которые считают, что Саркел был построен не столько против угров и печенегов, сколько ввиду растущей опасности со стороны Руси. Поэтому мысль, высказанная М. А. Алпатовым, будто русское посольство 838 — 839 гг. явилось следствием возникновения общего фронта Византии, Хазарии и Руси против печенегов, не кажется нам правомерной. Император Феофил дружески встречал в 838 г. в Константинополе своих недавних противников с целью заполучить их в союзники. С этой позиции, по нашему мнению, можно точнее определить хронологические рамки амастридского похода и переговоров: они произошли в промежутке между началом 30-х годов (незадолго до постройки Саркела) и 838 — 839 гг. (появление русского посольства в Византии и Ингельгейме). Постройку Саркела в таком случае можно расценить как реакцию союзников — Византии и Хазарского каганата на растущую русскую опасность.

 

2. Русское посольство в Византию и Франкское государство. 838 — 839 гг

Следующей заметной вехой в развитии древнерусской дипломатии явилось русское посольство в 838 — 839 гг. в Константинополь к византийскому императору Феофилу (829 — 842 гг.) и в Ингельгейм — столицу Франкского государства — к Людовику Благочестивому (814 — 841 гг.). Сведения об этом содержатся в Вертинской хронике, принадлежащей перу епископа Пруденция. Общая канва событий такова. В 839 г. при дворе франкского императора Людовика Благочестивого появились послы византийского императора Феофила — епископ Феодосий Халкидонский и спафарий Феофан. Вместе с византийцами в Ингельгейм прибыли русские послы, возвращавшиеся на родину кружным путем из Константинополя. Византийские послы привезли Людовику подарки и личное послание императора Феофила, в котором тот предлагал подтвердить отношения "мира и любви" между двумя странами. 18 мая 839 г. византийское посольство было торжественно принято в Ингельгейме. Далее Пруденций сообщает: "Послал он (Феофил. — А. С.) с ними (послами. — А. С.) также некиих людей, которые говорили, что их (народ. — А. С.) зовут рос (Rhos), и которых, как они говорили, царь их, по имени Хакан (Chacanus), отправил к нему (Феофилу. — А. С.) ради дружбы". В упомянутом послании Феофил просил Людовика милостиво предоставить русским послам возможность вернуться на родину и дать им охрану, так как пути, какими они прибыли к нему в Константинополь, "шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен", и он не желал бы вновь подвергать их опасности. Согласно сообщению Пруденция, Людовик Благочестивый расспросил послов о причинах их появления в земле франков и узнал, что они являются "свеонами". Послов заподозрили в шпионаже и задержали до выяснения истинных целей их прибытия в Ингельгейм, причем было отмечено, что "пришли они скорее шпионить, чем искать дружбы". В ответном письме Феофилу Людовик сообщил, что, если послы окажутся невиновными, он либо отпустит их на родину, либо вернет обратно в Византию, чтобы Феофил поступил с ними по своему усмотрению. На этом информация Пруденция кончается. О дальнейшей судьбе русского посольства сведений нет.

В течение долгой историографической жизни этого сообщения его оценивали с разных точек зрения, и только один аспект — дипломатический, непосредственно связанный с самой сущностью события, не нашел до сих пор детального освещения ни в отечественной, ни в зарубежной литературе.

А. Л. Шлецер первым высказал мысль, которая определила позицию норманистов в трактовке данного конкретного исторического факта. "Люди, называемые в Германии шведами… — писал он, — в Константинополе называют себя русскими, — вот главное положение, выводимое нами из сего места".

Титул "каган" Шлецер перевел как скандинавское имя собственное Хакан (Hakan). Наконец, он упорно отстаивал тезис о невысоком престиже русского посольства в Константинополе, так как оно представляло народ, для Византии неизвестный.

Вслед за Шлецером эту же точку зрения высказали Н. М. Карамзин и С. М. Соловьев.

Норманистскую оценку русского посольства 839 г. разделял М. П. Погодин: "Норманцы, из племени Русь, пришли к Феофилу для заключения союза". Ясно, писал он, что "Rhos" — северное племя, и такому племени естественно искать дороги западной…". Этой точки зрения придерживался В. Томсен. Ф. И. Успенский, решая проблему также в духе норманизма, предложил несколько иной вариант. "Нельзя ли допустить, — писал он, — что в 838 г. часть варягов, вытесненная из Новгорода, при содействии царя Феофила пробилась к своим сородичам в Скандинавию, чтобы собрать новых охотников и сделать новую попытку утвердиться в России?" Версию о скандинавском происхождении посольства поддерживал М. Д. Приселков. Он полагал даже, что руссы — скандинавы — не смогли вернуться на родину именно из-за враждебного отношения к ним восточных славян. С. Ф. Платонов считал проблему противоречивой и практически неразрешимой. Историка смутило то обстоятельство, что послы, назвав себя шведами, представляли государство Русь, во главе которого стоял каган, что соответствовало тюркской владетельной терминологии.

Точка зрения отечественных норманистов нашла отзвук в работах зарубежных авторов. Еще в 1930 г. немецкий буржуазный историк Г. Лэр отрицал русский характер посольства, считая его хазарским лишь на основании титула "хакан", упомянутого Пруденцием. А. А. Васильев в соответствии со своей концепцией "норманской Руси" считал членов посольства представителями "русско-варяжско-шведского государства на Днепре". А. Стендер-Петерсен был убежден, что посольство 839 г. было "торгово-дипломатической делегацией шведского племени Руси", которое, осев в славянских землях, направило свою миссию через Хазарию в Византию и Ингельгейм.

Английский историк П. Сойер в обобщающей работе "Эпоха викингов" писал, что появление на западе в 839 г. "шведов", называемых "русью", указывает на более раннюю стадию активности скандинавов в русских землях, чем записано в летописи, где под 852 г. отмечено, что "скандинавы" установили "свою власть" в Киеве.

В последние годы историю посольства изучали Д. Оболенский и Э. Арвейлер. Д. Оболенский пришел к выводу, что, хотя греки знали Русь по нападению на Амастриду, в Византии и Ингельгейме побывала норманская то ли дипломатическая, то ли торговая миссия. Э. Арвейлер считает, что в 838 г. в Византии появилось хазарское посольство, в состав которого входили руссы из района Новгорода. Они не смогли вернуться на родину и "неожиданно открыли" для себя Константинополь. Для греков "их русское происхождение осталось незамеченным", так как 20 лет спустя патриарх Фотий в своих проповедях по поводу нападения руссов на Константинополь в 860 г. утверждал, что их имя "было неизвестно в Византии". "Только в 860 г., - пишет Э. Арвейлер, — византийцы начали знакомиться с руссами".

Особую позицию в вопросе о посольстве 839 г. занимали Е. Е. Голубинский и В. Г. Васильевский. Первый полагал, что посольство было отправлено в Византию не Киевской, а Тмутараканской, или Азово-Черноморской Русью, которая издревле поддерживала отношения с империей. Васильевский же считал послов представителями Поднепровской Руси, расположенной ближе к Черному морю и находившейся под властью хазар. Он допускал, что под каганом можно подразумевать как хазарского верховного правителя, так и русского князя, носившего этот хазарский титул.

Однако наряду с формированием норманистских взглядов на посольство 838 — 839 гг. складывалась и иная точка зрения, согласно которой Пруденций упомянул представителей Киевской Руси, Руси славянской, нарождающегося древнерусского государства. Еще Г. Эверс, полемизируя с А. Л. Шлецером, заметил, что ни один шведский правитель не называл себя каганом и франки прекрасно знали шведов под их собственным именем задолго до появления в Ингельгейме русского посольства (в 829 г. шведское посольство просило того же Людовика Благочестивого способствовать в распространении среди шведов христианства). И в шпионаже руссов заподозрили лишь потому, что они назвались "свеонами", так как за два года до этого скандинавы совершили устрашающий набег на владения франков.

Ряд русских историков XIX–XX вв. как в специальных исследованиях, так и в общих трудах выступили против отождествления "хакана", упомянутого Пруденцием, с неким скандинавским Гаконом. К. Н. Бестужев-Рюмин, Д. И. Иловайский, В. С. Иконников, Д. И. Багалей, В. И. Ламанский утверждали, что славяне позаимствовали титул "каган" от хазар, которые властвовали над Поднепровьем в VII–VIII вв. Они усматривали следы хазарского влияния в употреблении титула "каган" первым русским митрополитом Иларионом в "Слове о законе и благодати" и "Похвале" князю Владимиру. Идею о киевском, славянском представительстве посольства 839 г. защищал С. А. Гедеонов. Он отрицал так называемую шведскую Русь и говорил о трех-четырех норманнах, "случайно попавших в Киев в 839 г.". Гедеонов считал совершенно невероятным, чтобы в Византии не угадали шведского имени Гакон под тюркским титулом "каган" и чтобы шведы называли себя не по имени народа, их пославшего (Русь), а в соответствии со своим дружинным именем (Rods). Гедеонов обратил внимание и на то, что ни шведы, ни датчане в политических взаимоотношениях не употребляли свои дружинные имена, а сохраняли этнические. Пруденций же узнал о названии народа, чьи интересы представляли послы, от византийских дипломатов, для которых слово "Русь" издавна было собирательным и означало поднепровские и северо-восточные славянские племена. Гедеонов, отмечая употребление титула "каган" в Киевской Руси XI в., указал, что император Феофил назвал каганом правителя Руси со слов русских послов.

Дискуссия среди отечественных историков оказала влияние и на зарубежную буржуазную историографию. Некоторые из ее представителей активно выступили в защиту тезиса о славянском происхождении государства, пославшего в 838 г. "шведов" в Константинополь. И. Свеньцицкий утверждал, что Вертинская хроника сообщает о "русской миссии" при византийском дворе, и считал ее началом отсчета дипломатических отношений Киевской Руси и Византии. Наиболее аргументированно отстаивал этот тезис А. В. Рязановский. Он подчеркивал, что русские норманисты подменяли суть вопроса поверхностным его рассмотрением, так как старались установить национальную принадлежность послов (кто они — шведы, готы, славяне, хазары), а не пославшего их государства, правителя. По его мнению, титул "каган" был распространен среди хазар, дунайских болгар, аваров и других восточноевропейских народов. Рязановский приводит отрывок из письма от 871 г. византийского императора Василия I Македонянина императору Людовику II, из которого следует, что титул "каган" не был известен норманнам, но использовался аварами и болгарами. На основе анализа "Слова" Илариона он пришел к выводу, что "каган россов, который направил посольство… в Константинополь, был в действительности князем киевским". Причерноморско-русской или русско-хазарской миссии было незачем возвращаться кружным путем, так как Причерноморье находилось под контролем дружественных Византии хазар. Если же принять версию о киевском происхождении миссии, то обратный путь посольства из Ингельгейма оправдан, поскольку он пролегал по старинной торговой дороге через Ингельгейм — Краков — Киев. Г. Вернадский, который кое в чем, как заметил И. П. Шаскольский, отступал от "традиционных норманистских концепций", писал, что посольство 839 г. было не норманским, а русским и ходило оно в Константинополь для заключения соглашения между Русью и Византией.

С принципиально иных позиций повели разработку проблемы советские и зарубежные историки-марксисты. Вопрос о возникновении государства на Руси стал решаться в плане изучения надстроечных явлений, в тесной связи с уровнем социально-экономического и культурного развития русских земель. В работах Б. Д. Грекова, М. Н. Тихомирова, Б. А. Рыбакова, П. Н. Третьякова, В. Т. Пашуто и других убедительно показано, что в IX в. древняя Русь осуществляла переход от первобытнообщинного строя к феодальному, что в русских землях шел процесс классообразования, становления государственности, формирования феодальной внешней политики, закладывались основы древнерусской культуры. Высокий уровень политического развития русских земель в IX–X вв. выявил В. Т. Пашуто. Он убедительно доказал, что применительно к этому времени следует говорить не о русских племенах, а о конфедерации или федерации племен, об отдельных русских княжествах — полян, древлян, дреговичей, полочан, словен. "Вся структура тогдашней Руси оказывается не этнографической, племенной, а политической… — пишет В. Т. Пашуто. — Славянская конфедерация пришла в соприкосновение с северными странами, столкнувшись с норманскими "находниками" и наемниками". По его мнению, уже в самых ранних источниках русские княжества "выступают внутри страны и во внешних сношениях как политические организации, по преимуществу имеющие территориальные и социальные (князь, знать, народ) членения".

Значительный вклад в разработку проблемы внес польский историк Г. Ловмяньский, который, опираясь на широкий круг археологических, этимологических, этнографических и письменных источников, показал сходство процессов классообразования и развития государственности в славянских странах в 1-м тысячелетии н. э., в том числе в древней Руси.

В тесной связи с изучением социально-экономического, политического и культурного развития русских земель в IX–X вв. решают историки-марксисты и норманский вопрос. Не отрицая роли чужеземного элемента в формировании государства на Руси, они подчеркивают, что варяги были по существу не внешним импульсом становления древнерусской государственности, а одним из ее внутренних факторов. Г. Ловмяньский — автор специальной работы о роли варягов в становлении славянской государственности — писал: "Не Киев обязан норманнам началом своей государственной организации, а норманны благодаря развитию государственного устройства на Руси, и особенно на Среднем Днепре, нашли условия для участия в этом процессе главным образом в качестве купцов и наемных воинов".

Эту же точку зрения высказал И. П. Шаскольский, критикуя взгляды буржуазных норманистов А. Стендер-Петерсена, Г. Пашкевича и других о решающем значении варягов в образовании древнерусского государства. "Норманны, — писал И. П. Шаскольский, — лишь включались в грандиозный процесс формирования классовых обществ и государства на огромной территории от Приладожья до низовьев Днепра". На Копенгагенском симпозиуме по истории викингов в 1968 г. Д. С. Лихачев, рассматривая вопрос о "призвании" варягов, также отметил, что помимо "династии Рюрика имелись другие княжеские династии на Руси, как скандинавского, так и местного происхождения". На сессии по истории норманнов в Сполето (1968 г.) М. Хеллманн говорил, что "образование средневековой России рисуется как продолжительный и сложный процесс. Туземные и внешние факторы играли при этом свою роль, не во все времена одинаково интенсивную, но они все содействовали тому, чтобы Киевское государство в течение полутора веков выросло в значительную политическую силу". Единственное, что вызывает здесь возражение, так это мотив равнозначности "туземных и иноземных" элементов в формировании древнерусской государственности, который противоречит фактам и основанной на них концепции советской исторической школы о преимущественном значении славянских элементов и о второстепенной роли чужеземных в генезисе государства на Руси.

С этих методологических позиций и следует оценивать факт появления "свеонов" в составе русского посольства в Византии и Ингельгейме.

Вместе с тем и в советской историографии правильные в принципе определения этого посольства как миссии славянского древнерусского государства не нашли до сих пор исследовательского подтверждения. Так, М. В. Левченко по существу не внес в аргументацию ничего нового. М. И. Артамонов отмечал, что о принадлежности посольства к Киевской Руси "свидетельствует и титул главы этой Руси — каган, который невероятен для северных славян, но вполне понятен для славян среднеднепровских, находившихся под властью хазар. Принятием этого титула киевский князь заявил о своей независимости от хазар". В коллективной монографии "Древнерусское государство и его международное значение" также подчеркивалось, что древнерусское государство "стало освобождать тяготевшие к нему славянские земли от чужеземной власти каганата, а затем подчинило и его, узурпировав (как это делали позднее московские цари) титул кагана". Анализируя упоминания титула "хакан русов" в сочинениях Ибн-Русте и ал-Мукаддаси, А. П. Новосельцев отметил, что время, к которому относят руссов и их хакана восточные авторы и епископ Пруденций, "приблизительно совпадает", что говорит о принятии главой руссов титула "хакан", "дабы подчеркнуть свое могущество". Г. Г. Литаврин рассматривает посольство как начало непосредственных контактов Руси с Константинополем и попытку установить регулярные отношения между древней Русью и Византией. В. Т. Пашуто характеризует посольство как русскую славянскую дипломатическую миссию, которая подтверждает существование мирных связей между Русью и Византией.

Данный взгляд на историю посольства нашел отражение и в общих трудах.

Рассмотрим историю посольства с точки зрения дипломатической практики первой трети IX в.

Несколько слов о хронологии посольства. В Ингельгейме византийское посольство, с которым появились во франкской столице русские послы, было принято в мае 839 г. Прибыло оно туда, конечно, раньше, так как, согласно дипломатической практике раннего средневековья, прием послов осуществлялся не сразу по их прибытии в страну, а после их устройства, предварительного обмена мнениями относительно церемониала приема и т. п. Вероятно, оба посольства, проделав долгий путь от Константинополя до Ингельгейма, появились здесь ранней весной. А это значит, что русское посольство зимовало в византийской столице. Следовательно, русские послы появились в Константинополе не позднее осени 838 г. — конца навигации, ибо только водным путем посольство и могло туда попасть. Уже само длительное пребывание русских послов в Византии указывает на их определенный статус: руссы были не случайно забредшими странниками, а политической миссией, причем сроки ее пребывания в столице империи типичны для тогдашней дипломатической практики.

Каковы исторические условия появления русского посольства в Византии? Это было время, когда император Феофил вел отчаянную борьбу с Арабским халифатом и обратился за помощью к странам Европы, впервые выдвинув идею крестового похода против мусульманского мира. В 837 — 838 гг. византийское войско потерпело ряд поражений в Малой Азии, и возникла угроза арабского удара непосредственно по Константинополю. Неспокойно было и на севере. Хазары обратились к Византии с просьбой построить на Дону военную крепость (будущий Саркел), чтобы воспрепятствовать продвижению новых кочевых орд — угров или оттеснивших их печенегов, а возможно, опасаясь давления со стороны

Поднепровской Руси, которая своими морскими и сухопутными набегами в конце VIII — первой трети IX в. беспокоила границы и Византии, и Хазарии. М. И. Артамонов считал, что одного нападения новгородской рати на Сурож было достаточно, чтобы вызвать страх в Хазарии и ускорить договоренность империи и Хазарского каганата о постройке крепости. Вскоре на Дон прибыли греческие строители во главе со спафарокандидатом Петроной. Об этом подробно рассказал в X в. в своем труде "Об управлении государством" Константин VII Багрянородный. Саркел был выстроен не на речной, а на сухопутной дороге, при переправе через Дон, и должен был прикрыть Хазарию (и крымские владения Византии) с запада и северо-запада. Но попытка византийцев использовать постройку Саркела для усиления своего влияния в этом районе путем насаждения христианства встретила сопротивление хазар. Византийцы пошли на создание в Крыму самостоятельной фемы (византийской территориально-административной единицы) во главе с тем же Петроной, получившим ранг протоспафария.

Таким образом, русское посольство появляется в Византии именно в тот момент, когда в Причерноморье завязывается сложный международный узел. Византия стремится в этих условиях сохранить и упрочить свое влияние на северных берегах Черного моря и одновременно заручиться поддержкой западных соседей в борьбе с арабами. Именно к этому времени относятся ее посольства в Венецию, Испанию, к франкам. Поэтому все версии о случайном характере русского посольства представляются нам неоправданными. Славянское посольство в Византию в первой трети IX в. не представляло собой события из ряда вон выходящего: вся практика политических взаимоотношений антов, древних славян со своими соседями показывает, что они хорошо знали посольскую дорогу в Константинополь.

Знаменательно, что русские послы появились в Ингельгейме вместе с официальным посольством императора Феофила, которое преследовало весьма ответственную цель — подтвердить с франками "мир и любовь" перед лицом растущей арабской опасности. Практика подобных сопровождений типична как для древнего мира, так и для средневековья. В дальнейшем эта традиция получила развитие и на Руси. Обычно в обязанности сопровождающего посольства входили охрана в пути иноземных послов, наблюдение за ними, помощь в обеспечении их средствами передвижения, питанием, а также в проведении нового тура переговоров в столице иноземного государства. В тех случаях, когда речь шла о выработке общих решений (например, в трех столицах — Вене, Кракове и Москве), вместе путешествовали не два, а даже три посольства или легкие гонецкие миссии. В этом смысле путешествие русского посольства не только подтверждает традиционную для взаимоотношений с дружественным государством практику, но и указывает на общность вопросов, которые могли обсуждаться с руссами в Византии и с франками (в присутствии руссов) в Ингельгейме.

Важно отметить и тот факт, что Феофил лично информировал Людовика Благочестивого о русском посольстве, просил оказать ему содействие в возвращении на родину и предоставить охрану, что также свидетельствует об определенном политическом статусе славянских послов. В Византии, согласно сообщению Константина Багрянородного, вообще очень ревностно соблюдалась бюрократическая регламентация приемов и проводов послов в соответствии с международным престижем их страны или ее ролью в текущей политике. Все это, на наш взгляд, позволяет сделать вывод, что ни небольшие готско-норманские очаги в Крыму, ни случайные скандинавские отряды не имеют к этому посольству никакого отношения. Обстановка диктовала серьезные переговоры с возможным сильным союзником. Отсюда и соответствующий статус посольства при византийском дворе.

Представляются убедительными и доводы тех историков, которые обращали внимание на нелогичность характеристики посольства как хазарского или азово-черноморского, так как в этом случае возвращение по землям дружественных хазар не представляло бы для него большой трудности. Другое дело — традиционный путь в низовьях Днепра, который был перехвачен уграми и печенегами. Это обстоятельство могло нарушить первоначальные планы послов.

Главный аргумент против характеристики посольства 839 г. как миссии Киевской Руси заключается в самом факте упоминания о послах как о "свеонах". Действительно, расследование, произведенное в Ингельгейме, заставило послов, отрекомендовавшихся от имени Руси, признать себя "свеонами". Поэтому, по мнению целой группы историков, "шведов" следует отождествить с Русью. Но согласиться с этим — значит принять чисто формальный момент за существо дела. То, что послы были "свеонами", не имеет никакого отношения к характеристике пославшего их государства. Как княжения IX–X вв. уже носили в основном не этнический, а политический характер, так и представительство этих княжений или их федерации имело не этническое, а политическое, государственное значение. Более того, вновь организующееся государство, мало знакомое с дипломатической практикой решения международных вопросов, не располагавшее людьми, подготовленными для этой цели (знание дипломатических обычаев, иноземных языков), могло воспользоваться услугами опытных и бывалых варягов. В те далекие времена не национальная принадлежность дипломатов, а знание ими своего дела, служебная преданность тому или иному престолу определяли состав миссии.

Членами посольства являлись варяги — постоянные участники и смелых набегов, и пограничных переговоров, и дружинной службы при восточнославянских князьях, а также при константинопольском дворе.

Служебную функцию "свеонов" в составе русского посольства отметил еще К. Н. Бестужев-Рюмин. М. В. Левченко полагал, что "шведов русский князь послал потому, что они состояли при нем дружинниками и были известны как люди опытные в дипломатических переговорах". И. П. Шаскольский и В. Т. Пашуто также писали о них как о "норманнах", служивших Руси. А. В. Рязановский отметил, что в русской истории варяги неоднократно выступали в составе посольств "от рода русского", и в частности в период переговоров послов Олега и Византии в 907 г., а также русского посольства в Константинополь в 911 г. Послы 839 г. были русскими, так как представляли древнерусское государство, киевского кагана-князя, хотя по национальной принадлежности являлись "шведами". Г. Ловмяньский высказал мысль о том, что на различных этапах истории древней Руси варяги выполняли разные функции. До третьей четверти IX в. они выступали прежде всего как купцы "ввиду присущей им ловкости в торговых делах, знания чужих стран, которое облегчало им также функции дипломатические". Русь использовала в своих целях их навыки в военном деле, мореплавании. А с последней четверти X в. торгово-дипломатическая роль варягов падает, зато возрастают их функции "военно-наемные". Б. Дельмэр также полагал, что "свеоны" были скандинавами на службе у русского князя.

По-видимому, сам факт представительства варягов в русском посольстве указывает на устойчивую дипломатическую традицию, существовавшую, возможно, до конца X в., когда Русь в Византии — а может быть, и в других странах — пользовалась их услугами при ведении дипломатических переговоров. Привлечение варягов на службу в Киеве было вызвано потребностями внутреннего развития страны, складыванием древнерусского государства, совершенствованием его внешнеполитических функций. Этим же потребностям служило так называемое призвание князя.

Закономерен вопрос о целях русского посольства, прибывшего в Константинополь. Ряд историков считают, что оно добивалось заключения союзного договора. Высказывались и более осторожные оценки: о "сношениях" Руси и Византии писал Д. И. Багалей, о начале установления "регулярных отношений" с империей говорит Г. Г. Литаврин, в установлении "мирных связей между Русью и Византией" видит цель посольства В, Т. Пашуто.

В связи с этими разными оценками следует обратить внимание еще на один аспект истории посольства, не отмеченный исследователями. Из сообщения Пруденция следует, что франки заподозрили послов в шпионаже. История древнего мира и средних веков знает немало примеров выполнения посольскими и торговыми миссиями разведывательных функций. Очевидна ординарность самого обвинения. Посольство, появившееся в Ингельгейме под сомнительным предлогом невозможности возвратиться на родину из-за "бесчеловечных и диких племен", перекрывших все пути, неясная национальная принадлежность русских посланцев не могли не вызвать подозрения у франков.

На наш взгляд, историки слишком серьезно воспринимают версию Феофила о том, что послы были лишены возможности вернуться восвояси традиционным путем. К. Эриксон даже высказал предположение, что послами были русские христиане, которые опасались нападения со стороны своих соплеменников — язычников. Думается, что франки реально оценили затруднения послов и верно определили функции попавшего к ним русского посольства.

У Пруденция сказано, что русский хакан отправил послов к Феофилу "ради дружбы" (amicitiae causa). Согласно международным понятиям того времени, эта формулировка не подразумевала конкретного политического союза, военного соглашения или установления устойчивых отношений "мира и любви". Кстати, именно о такого рода отношениях можно говорить в связи с посольством в Ингельгейм епископа Феодосия Халкидонского и спафария Феофана. Посольство руссов, по нашему мнению, выполняло более ограниченную задачу — войти в дружеские, мирные отношения с Византийской империей, что, возможно, было связано с недавним нападением руссов на малоазиатские владения Византии и город Амастриду.

Такое посольство могло выполнять и наблюдательные функции. По-видимому, пребывание русского посольства в землях франков (вынужденное или целенаправленное) также проходило под знаком установления Русью отношений "дружбы" с франкским двором. Не исключено, что целью посольства являлся сбор определенной информации для правильной политической ориентации Руси, искавшей внешнеполитических контактов.

В Византии посольство встретили доброжелательно, так как установление дружественных отношений с Русью соответствовало целям империи. Отсюда и помощь в осуществлении дальнейших задач русской миссии — установлении контактов с франками. Появление русского посольства в Константинополе можно рассматривать и как начало конца той полосы изоляции, в которой оказались восточнославянские племена после нападения аваров, а позднее в связи с зависимостью от хазар. Посылка в Византию первого русского посольства и его появление в землях франков знаменует собой новый этап в становлении древнерусской государственности.