'Дипломатическое признание' древней Руси

 

1. Нападение Руси на Константинополь и заключение перемирия

В 860 г. в Восточной Европе произошло событие, взбудоражившее современников от Константинополя до Рима и оставившее заметный след в византийских хрониках, церковных источниках, правительственной переписке. Позднее оно отразилось и в "Повести временных лет".

Ранним утром 18 июня 860 г. Константинополь неожиданно подвергся яростной атаке русского войска. Руссы подошли со стороны моря, высадились у самых стен византийской столицы и осадили город.

Не раз и не два до этого на протяжении VIII–IX вв. руссы наносили удары по владениям империи. Но их нападения на византийские владения, переговоры в Крыму и в Пафлагонии, посольство 838 — 839 гг. не привели к решению принципиальных вопросов взаимоотношений между двумя государствами. Мощная Византийская империя, являвшаяся для причерноморского и восточноевропейского "варварского" мира своего рода государственным образцом, законодательницей "политических мод", не признавала складывающееся древнерусское государство, которое только-только выходило из своего племенного бытия на государственную дорогу и поступь которого была еще слабо слышна большому европейскому миру. Факт нападения русского войска на Константинополь в 860 г. значительно изменил характер взаимоотношений между Византией и Русью.

Прежде всего обращает на себя внимание тот резонанс, который имело это нападение. Еще в XI в. автор "Повести временных лет" отметил этот факт как явление экстраординарное в русской истории. Под 852 г. читаем: "Наченшю Михаилу царствовати, нача ся прозывати Руска земля. О семь бо уведахомъ, яко при семь цари приходиша Русь на Царьгородъ, яко же пишется в летописаньи гречьстемь. Тем же отселе почнем и числа положимъ…" Не вдаваясь в существо спора о том, верно или неверно отразил русский летописец дату начала царствования византийского императора Михаила III, обратим внимание на то, что именно в период его царствования в греческом летописании, оповестившем мир о нападении Руси на Царьград, русская земля стала называться русской землей.

Это необычное отношение летописца к факту нападения Руси на Константинополь давно заметили отечественные историки. Об этом писали М. В. Ломоносов, И. Н. Болтин, Д. И. Иловайский, С. А. Гедеонов, М. Д. Приселков, Ф. И. Успенский.

Советские ученые М. Н. Тихомиров, Б. А. Рыбаков, М. В. Левченко, В. Т. Пашуто, анализируя данные византийских хроник, церковных источников, "Повести временных лет", подчеркнули, что поход отразил более высокую степень объединительных тенденций среди славянских племен, иную, чем прежде, степень их социально-экономического и политического развития, результатом чего и явился выход древнерусского государства на европейскую арену. М. Н. Тихомиров именно с походом 860 г. связал "начало русской земли". Б. А. Рыбаков также считает, что летопись признала 860 г. "началом русской земли" потому, что это был год "победоносного вторжения огромной русской эскадры в Константинопольский залив… Михаил был тем могущественным противником, с которым вступила в бой Киевская Русь… Теперь история Руси тесно сплелась с историей Византии, Болгарии". М. В. Левченко отмечал, что поход 860 г. показал возросшую силу славянских племен, осуществивших частичное объединение, и заставил Византию считаться с Русью как с самостоятельной политической силой. В. Т. Пашуто подчеркивает, что Русь показала себя более объединенной и крепнущей, что поход вызвал усиление дипломатической активности Византии в Хазарии. В западной историографии поход 860 г. как поворотный пункт в русско-византийских отношениях рассматривался А. Власто.

Таким образом, как отечественные, так и некоторые зарубежные историки, несмотря на различные методологические принципы подхода к изучению политической истории древней Руси, отметили конкретно-исторический факт нападения русских войск на Константинополь в качестве важного события не только русской, но и европейской истории.

Но что же так поразило византийцев? Почему донесли они известие о нападении руссов на столицу империи до далеких келий Печерского монастыря? И кто из византийцев писал о русском нашествии так, что сведения эти прожили долгую и добротную историографическую жизнь?

Первыми на событие откликнулись византийские современники. Сведения о нападении руссов на Константинополь содержатся в двух проповедях патриарха Фотия, видного византийского церковного и государственного деятеля той поры, непосредственного участника событий, и в его "Окружном послании" восточным митрополитам в 867 г..

Другой греческий современник — Никита Пафлагонский, биограф смещенного Михаилом III патриарха Игнатия, в "Жизни святого Игнатия-патриарха", написанной вскоре после его смерти (877 г.), скупо, но выразительно развертывает перед читателем конкретную картину нашествия. Таким образом, нападение отразилось в масштабных, хорошо известных в Византии сочинениях, затрагивающих принципиальные внутри- и внешнеполитические вопросы и вышедших из-под пера видных деятелей империи.

В те же годы был создан еще один церковно-литературный памятник, сюжет которого непосредственно навеян событиями нашествия, — "Слово на положение ризы богородицы во Влахернах". "Слово" вышло в свет в 1648 г. в Париже и оказалось забытым до 1895 г., когда X. М. Лопарев опубликовал его в русском переводе. Он полагал, что "Слово" было написано по горячим следам событий и по заказу патриарха Фотия хартофилаксом собора св. Софии в Константинополе неким Георгием, известным в то время церковным автором. X. М. Лопарев считал, этот памятник прекрасным источником по истории русского похода 860 г. "Слово" повествует о том, как перед лицом грозного нашествия, когда храм Богородицы во Влахернах (район Константинополя, выходящий непосредственно к бухте Золотой Рог и окруженный лишь одной линией стен) подвергся прямой опасности захвата, возникла мысль о перенесении золотого и серебряного наряда храмовой раки, где хранилась так называемая риза богородицы, а также самой ризы в более безопасное место, что и было сделано. В "Слове" рассказывается о ходе нападения, о молениях, в которых приняли участие император и патриарх, о требованиях вождя нападавших встретиться с императором и утвердить с ним мирный договор и т. п..

Четвертое современное известие, отразившее факт нападения, принадлежит римскому папе Николаю I, который коснулся этого сюжета в своем письме византийскому императору Михаилу III от 28 сентября 865 г.. Папа Николай I осенью 860 г. послал своих легатов в Константинополь на собор, посвященный делу низложенного патриарха Игнатия, и, видимо, от них получил информацию о нападении руссов на византийскую столицу. В письме папа упрекал Михаила III за то, что враги ушли неотомщенными, хотя и натворили много всяких бед: убивали людей, пожгли церкви и дошли до самых стен города.

От X в. дошло два оригинальных известия о нападении руссов. Одно принадлежит перу так называемого продолжателя хроники Феофана, другое — Симеону Логофету.

В труде продолжателя Феофана присутствуют два свидетельства о нападении руссов на Константинополь. В одной из частей приводится рассказ о нападении в период царствования Михаила III, в то время как сам император участвовал в походе против арабов. Тогда руссы "возвратились к себе", как только патриарх Фотий умилостивил бога, а некоторое время спустя в Константинополь явилось посольство руссов с просьбой о крещении Руси, что и было осуществлено. Во втором отрывке более обстоятельно описан сюжет крещения.

Другим оригинальным источником, содержащим сведения о нападении Руси на Константинополь при Михаиле III, является так называемая хроника Симеона Логофета, автора первой половины X в., творившего во времена византийского императора Романа I Лакапина. Симеон Логофет, так же как и продолжатель Феофана, рассказывает об ужасах русского нашествия, приводит количество русских судов, подошедших к городу (200), описывает возвращение Михаила III из похода в Малую Азию и его моления вместе с Фотием в храме Богородицы во Влахернах, а далее сообщает, что благодаря заступничеству божественных сил на море разыгралась буря, которая опрокинула русский флот. Причем в древнерусском переводе этой хроники отмечено, что Русь "малем избегошимъ от беды". Этих последних сведений нет ни у Фотия, ни у продолжателя Феофана.

Факт русского нашествия нашел отражение во многих известных византийских хрониках XI–XII вв. — Иоанна Скилицы, Иоанна Зонары, Михаила Глики, Льва Грамматика.

В XI в. капеллан венецианского дожа Иоанн Дьякон сообщил, что при Михаиле III на Константинополь напали норманны на 360 судах, которые повоевали окрестности города, беспощадно поубивали "множество людей" и с триумфом возвратились домой. Сторонники норманской теории, естественно, рассматривали это сообщение как свидетельство, подтверждавшее норманский характер древнерусского государства и варяжский характер самого нашествия. Но существует и иная точка зрения: историки отмечали, что под норманнами Иоанн Дьякон мог иметь в виду просто северных жителей, каковыми и являлись руссы.

В XII в. версию о чудесном спасении Константинополя от врагов при Михаиле III повторил в письме к византийскому патриарху Иоанну император Алексей II Комнин. В XIII в. о фактах нападения руссов на столицу империи в 860 г. упоминал император Феодор Ласкарис.

В 1894 г. профессор Гентского университета Франц Кюмон издал хранившуюся в Брюссельской библиотеке византийскую рукопись, которая включала ряд сочинений XI–XIII вв., в том числе и так называемую Хронику Манасии. Хроника состояла из перечня римских и византийских императоров и краткого комментария событий, при них происходивших. После имени византийского императора Михаила III следовало сообщение о том, что в период его правления, 18 июня 860 г., произошло нашествие Руси на Византию.

Таким образом, нападение Руси на Константинополь в 860 г. на протяжении почти пяти веков неизменно становилось сюжетом греческих хроник, переписки, религиозных песнопений, благодарственных слов, проповедей, официальных циркуляров, речей. Думается, что не все сведения о нашествии дошли до современников, но и те, что стали достоянием истории, несомненно, свидетельствуют о том, что поход 860 г. не был для Византии ординарным пограничным конфликтом с одним из "варварских" племен, а вылился в противоборство с опасным и сильным противником, стал из ряда вон выходящим событием, может быть столь же прогремевшим на весь тогдашний европейский и ближневосточный мир, как и предыдущие нападения на Византию персов, аваров, арабов. Во всяком случае, значительность информации византийских источников не оставляет на этот счет сомнений.

Чем же поразило это нападение воображение греков? Почему оставило оно столь яркий и долгий след в византийской литературе? Почему вызвало такой горделивый восторг русского летописца? Ответы на эти вопросы следует искать в самой истории похода, в его масштабах, международном значении, последствиях, одним из которых явилось заключение между Византией и Русью первого известного нам межгосударственного соглашения. Характер этого соглашения, ход его заключения, на наш взгляд, также невозможно понять без анализа военной обстановки, его породившей.

Прежде всего следует отметить, что нападение руссов на Константинополь пришлось на время весьма трудное для Византийской империи, когда арабы теснили ее и с Запада, и с Востока.

Незадолго перед русским нашествием, весной 860 г., император Михаил III увел из Константинополя в Малую Азию 40-тысячное войско навстречу врагу. В это же время греческий флот ушел к Криту на борьбу с пиратами. Столица фактически оказалась беззащитной: в городе не было ни достаточных для обороны войск, ни флота, который мог бы воспрепятствовать высадке неприятельского десанта с моря. Оставшиеся во главе города адмирал флота патрикий Никита Орифа, видный военачальник и государственный деятель, принимавший активное участие в войнах с арабами, и патриарх Фотий в случае вражеского нашествия могли надеяться лишь на мощь константинопольских стен.

Именно этот момент и выбрали руссы для нападения. Византийские источники единодушно отмечают неожиданность атаки и потому ее особенно впечатляющую силу. "Где теперь царь христолюбивый? Где воинство? Где оружие, машины, военные советы и припасы? Не других ли варваров нашествие удалило и привлекло к себе все это?" — вопрошал Фотий в своей первой проповеди "На нашествие россов", в то время как неприятель подступал к городу. Он откровенно говорил о полной неготовности греков к отражению нашествия: "Мы услышали весть о них или, точнее, увидели грозный вид их", т. е. первой вестью о руссах явилось само их появление. "Неожиданное нашествие варваров, — продолжал Фотий, — не дало времени молве возвестить о нем, дабы можно было придумать что-нибудь для безопасности". А во второй проповеди, произнесенной перед паствой в храме св. Софии уже после прекращения осады, он говорил о "нечаянности нашествия" и "необычайной быстроте его".

"Ни на какое приготовление не надеялись", — отмечается и в "Слове" Георгия Хартофилакса. Согласно хронике продолжателя Георгия Амартола, греки узнали о нашествии лишь тогда, когда руссы были уже у Мавропотама, близ Константинополя. Ни у царя, ушедшего с войском в Каппадокию, ни у его сановников, записал хронист, и в уме не было, что предстоит нападение руссов ("иже не у цареви, ни от их же поучаваашеся и уме имеаше твориму безбожнихъ Русь възвести нашьствие…").

Удачный выбор момента для нападения вслед за византийскими источниками подчеркивали и русские летописи. В "Повести временных лет", в разделе о нападении Руси на Константинополь (летопись датирует его 866 г.), есть упоминание о том, что поход начался тогда, когда Михаил III увел войско из города против арабов ("отшедшю на огаряны"). Никоновская летопись, связавшая этот поход с именами Аскольда и Дира, утверждает, что князья знали об обстановке, сложившейся в ту пору на границах империи. В тексте, озаглавленном "О пришествии агарян на Царьград", летописец сообщает, что "множество съвокупившеся агарян прихожаху на Царьград, и сиа множицею творяще. Слышавше же киевстии князи Аскольдъ и Диръ, идоща на Царьград и много зла сьтвориша". В этом позднем тексте для нас важна интерпретация событий летописцем, его убежденность, что в Киеве располагали определенными сведениями о трудном внешнеполитическом положении Византии.

Неспокойно было в 860 г. и внутри империи. В конце 50-х годов вновь обострилась борьба с павликианами. Обосновавшись в Западной Армении, они поддержали в 860 г. наступление арабов в Малой Азии. Сторонники павликиан в столице с нетерпением ждали исхода военных событий на Востоке.

860 год был отмечен острыми распрями в среде господствующего класса Византии в связи с делом патриарха Игнатия.

Таким образом, момент нападения был выбран руссами настолько удачно, что естественно возникает мысль о сборе ими определенной военной и политической информации.

Еще Г. Эверс высказал предположение, что русский поход был тщательно подготовлен, что руссы собрали необходимые сведения о городе, на который они шли, и хорошо были знакомы с путями, по которым им предстояло идти на Византию. Д. И. Иловайский предполагал, что руссы знали об уходе греческой армии во главе с Михаилом III в Малую Азию. В. И. Ламанский отмечал, что неожиданность нападения и совпадение русской атаки с наступлением арабов в Малой Азии, по всей вероятности, указывают на обусловленность этих событий. М. Д. Приселков писал о возможном союзе Руси и арабов и закономерной синхронности их военных действий. Из зарубежных историков на эту сторону вопроса обратили внимание А. А. Васильев и Э. Арвейлер. "Вторжение было запланировано русскими заранее, — подчеркивал А. А. Васильев, — что позволяет предположить их знание положения в городе". Э. Арвейлер считала, что руссы готовили свой поход и особенно оснащение кораблей в районе Азовского моря, недоступном византийским пограничным постам, и явились с востока. И. Свеньцицкий, занимавшийся изучением болгаро-византийских и русско-византийских договоров, высказал предположение, что поход руссов на Константинополь в 860 г. находился в "определенной взаимосвязи" с антивизантийскими планами Болгарского царства. Д. Оболенский также считал, что руссы хорошо знали внешнеполитическую и военную обстановку в империи.

Из советских историков данному сюжету уделил внимание М. В. Левченко. Он полагал, что в Киеве были хорошо осведомлены о всех наиболее важных событиях, происходивших в Византии. Эти сведения могли поступать на Русь от захожих торговцев и руссов, служивших в императорской гвардии.

Практика военной и политической, в том числе дипломатической, разведки была известна с древних времен. Прибегали к ней и северные соседи Византии. Византийский дипломат и историк Приск Панийский (V в.) в своем труде "Византийская история и деяния Аттилы в восьми книгах" сообщил о системе политического шпионажа, дипломатической разведки, которую с успехом применяли друг против друга как Византийская империя, так и гуннская держава Аттилы. Аттила через своих шпионов при константинопольском дворе получал информацию о содержании секретных поручений византийского императора послам, направляемым к гуннам. Широко использовался для добывания нужных сведений и подкуп видных лиц в соответствующих столицах. История взаимоотношений антов с Византийской империей также дает основания считать, что их многочисленные нападения на столицу Византии в VI в. не проходили без участия их соплеменников, служивших в византийской армии. Новые восточнославянские государственные объединения, конечно, не прошли мимо старой "варварской" практики общения с Византией. В этой связи показателен эпизод с пребыванием славянского, киевского посольства в Византии и Ингельгейме в 838 — 839 гг.

Таким образом, дипломатическая практика восточноевропейского "варварского" мира и первые шаги древнерусской дипломатии вполне определенно указывают на традицию политической разведки. Внезапность нападения Руси на Константинополь в 860 г. лишний раз доказывает, что и в этом случае не обошлось без шпионажа, так как налицо тщательно продуманное и хорошо законспирированное военное предприятие. Не исключено, что наступлению руссов на Византию способствовали арабы, которые сами готовились к широкой военной кампании против империи, а возможно, и болгары, давние соперники Византии.

Но вернемся к событиям 18 июня 860 г., когда руссы обложили византийскую столицу со всех сторон. Их суда подходили со стороны бухты Золотой Рог, а войска — со стороны крепости Иерон. Именно в эти дни Фотий вопрошал в своей первой проповеди: "Что за удар и гнев столь тяжелый и поразительный? Откуда нашла на нас эта северная и страшная гроза? Какие сгущенные облака страстей и каких судеб мощные столкновения воспламенили против нас эту невыносимую молнию?" Характеризует Фотий и неприятеля: "Народ вышел от страны северной, устремляясь как бы на другой Иерусалим, и племена поднялись от краев земли, держа лук и копье; они жестоки и немилосердны; голос их шумит, как море".

Оставив войска на Черной речке, Михаил III с большим трудом пробрался в осажденный город и возглавил его оборону вместе с патриархом Фотием, о чем сообщает группа хроник, примыкающих к сочинению Симеона Логофета, в том числе и "Повесть временных лет".

Картину общественного потрясения империи рисует в "Слове на гюложение ризы богородицы во Влахернах" и хартофилакс Георгий. Первую ночь в Константинополе император провел в молениях. Покинув дворец и переодевшись в одежду простолюдина, он распростерся ниц на каменных плитах Влахернского храма, испрашивая заступничества у богородицы. Симеон Логофет позже отметил, что моления во Влахернах византийские императоры предпринимали либо по самым скорбным, либо по самым счастливым событиям в жизни империи. Вместе с императором усердно молился и патриарх. По всему городу проходили "лития и оплакивания". А в это время нападавшие опустошали пригороды Константинополя, грабили "священное и другое", как повествует "Слово". По сведениям Никиты Пафлагонского, руссы захватили и разграбили все селения и монастыри на близлежащих к Константинополю островах, безжалостно убивали пленных. Добрались руссы и до острова Теревинфа, где томился в ссылке низложенный патриарх Игнатий. Двадцать два его служителя были убиты. Об опустошении противником пригородов Константинополя вплоть до самых его стен упоминал в письме к императору Михаилу III и римский папа Николай I.

Опасность нарастала с каждым часом. "Город едва… не был поднят на копье", — говорил во второй проповеди патриарх Фотий. Духовные иерархи решили спасать церковные ценности и святыни, и в частности ризу богородицы, которая хранилась в раке Влахернского храма. Весь золотой и серебряный наряд раки рассекли топорами и секирами и перенесли в центр города. После ночной молитвы при огромном стечении народа ризу вынули из вскрытой раки, развернули и показали собравшимся. Люди падали ниц с возгласами: "Господи, помилуй!" Затем ризу перенесли в храм св. Софии, а моления продолжались.

О чем же молили греки богородицу? Каким виделось им последующее развитие событий? Вопросы эти не праздные. Ответы на них помогают приоткрыть завесу над дальнейшим развитием отношений между Русью и Византией. Одолеть "варваров" силой не было никакой возможности, поэтому греки молили о мире. "Ясно покажи, что град укрепляется твоею силою; сколько душ и градов взято уже варварами, — воззови их и выкупи, яко ее всемогущая; даруй же и мир крепкий жителям града твоего", - взывали греки к богородице. Итак, не об отмщении и победе над врагом молили растерянные жители Константинополя свою заступницу, а о "мире крепком", который, как они думали, могла дать им только "божественная сила". И мир был получен. Ровно неделю продолжалась осада Константинополя, а 25 июня руссы внезапно стали отходить.

Симеон Логофет излагает события несколько иначе. При огромном стечении народа край ризы богородицы был опущен в море, после чего разыгралась буря, разметавшая русские суда. Эта версия нашла отражение в хронике продолжателя Георгия Амартола и "Повести временных лет". Но очевидцы событий Фотий и Георгий, автор "Слова", а также продолжатель Феофана молчат о буре, якобы послужившей причиной гибели русского флота. Напротив, в принадлежащих их перу источниках говорится о внезапном, неожиданном для греков отступлении руссов. "Нечаянно было нашествие врагов, неожиданно совершилось и удаление их", — говорил Фотий во второй проповеди, где дал религиозную оценку этому факту: руссы сняли осаду, как только ризу богородицы обнесли вдоль стен города. В точном соответствии с данными Фотия трактует этот вопрос продолжатель Феофана: "Руссы возвратились к себе, как только патриарх Фотий умилостивил бога". Разумеется, истинная причина отступления руссов могла заключаться либо в каких-то событиях военного характера, либо в перемирии, одним из условий которого со стороны руссов было снятие осады и прекращение блокады Константинополя. Что касается военной стороны дела, то ни в одном источнике нет сведений о поражении руссов. Напротив, римский папа Николай I даже упрекал Михаила III за то, что враги ушли неотомщенными. Да и сам Фотий во второй проповеди говорил о том, что возмездие "варварам" не было воздано. Венецианский хронист Иоанн Дьякон отметил, что нападавшие вернулись на родину с триумфом.

На это обстоятельство обращалось внимание в дореволюционной, советской и зарубежной историографии.

Еще А. Л. Шлецер, приписывая поход 860 г. варягам, отметил, что под стенами Константинополя были проведены переговоры, которые он ошибочно связал с позднейшим русским посольством для заключения договора о "мире и любви". М. П. Погодин писал, что "греки… вступили без сомнения в переговоры с напавшею Русью. Предложена была им богатая дань, лишь сняли бы осаду и удалились", но никаких аргументов в пользу этого положения не привел. Подробно аргументировал мысль о проведении русско-византийских переговоров под стенами Константинополя X. М. Лопарев. Опираясь на сведения "Слова" о желании вождя нападавших увидеть императора "для утверждения мирных договоров" и на основании отсутствия сведений о поражении руссов в византийских источниках, он пришел к выводу, что "между греками и русскими заключен был мир и, как тогда выражались, любовь". О заключении под стенами византийской столицы договора "мира и любви" писали А. А. Шахматов, М. Д. Приселков, В. В. Мавродин.

Между тем К. Н. Бестужев-Рюмин считал, что поход киевских князей на Константинополь в 860 г. закончился неудачей. М. В. Левченко, возражая В. В. Мавродину, писал о том, что "ни один источник не сообщает о заключении договора "мира и любви". Позднее точку зрения М. В. Левченко поддержал Г. Г. Литаврин.

М. Таубе, автор специальной работы о ранних русско-византийских отношениях, оспаривал мнение Лопарева и Шахматова и полагал, что ни о каком договоре в тот момент не могло быть и речи.

В этой связи проанализируем еще раз сведения, содержащиеся в "Слове на положение ризы богородицы во Влахернах" и проповедях Фотия. "Слово" сообщает, что "начальник стольких тех народов для утверждения мирных договоров лично желал его (императора. — А. С.) увидеть". Обращает на себя внимание категоричность утверждения о том, что заключение мирного договора уже состоялось. Автор "Слова" подчеркивает, что вождь напавших желал утвердить его с императором. Заслуживает внимания и сообщение Фотия о том, что "город не взят по их (руссов. — А. С.) милости". События приобретают реальные черты: семидневная осада руссами Константинополя, разгром пригородов столицы, невозможность взять ее мощные стены, стремление греков к миру и как результат всего этого начало мирных переговоров под самыми стенами города. Мы можем лишь предположить, что их проводили сановные представители обеих сторон, но для утверждения выработанных мирных условий вождь руссов стремился лично встретиться с византийским императором. Затем последовало внезапное (для массы населения византийской столицы) прекращение осады и отход руссов от Константинополя.

Другим заслуживающим внимания аргументом в пользу заключения перемирия у стен Константинополя, ускользнувшим от исследователей, является факт упоминания Фотием об уходе руссов с огромными богатствами. Во второй проповеди, произнесенной, как известно, после снятия осады, Фотий говорил о руссах как о народе, получившем со времени осады "значение", "достигшем блистательной высоты и несметного богатства". Если слова о "значении" и "высоте" характеризуют в основном возросший международный авторитет Руси, то упоминание о несметных богатствах, приобретенных руссами в Византии, говорит о материальных результатах похода. Два возможных способа могли использовать руссы для приобретения этого богатства: первый — сохранить за собой все награбленное в Византии имущество: товары, церковные ценности, предметы личного обихода греков; второй — получить за уход от города огромный выкуп, контрибуцию. Мы не знаем точно, что имел в виду Фотий, но и в том и в другом случае Русь могла добиться сохранения богатств путем перемирия. Если допустить, что руссы сохранили за собой богатства, захваченные в ходе нашествия, то, значит, ни о каком поражении их, ни о каком потоплении русских судов разыгравшейся бурей (версия Симеона Логофета) не может быть и речи, а сообщение Брюссельской хроники и Симеона Логофета о неудаче руссов (повторенное русскими летописями) следует расценить как общую оценку похода, который не достиг своей цели — Константинополь устоял. Греки были вынуждены согласиться на сохранение руссами награбленного имущества не в пример событиям в Амастриде, когда руссы обязались вернуть захваченные церковные ценности. Переговоры в данном случае вполне возможны, и не только потому, что они должны были зафиксировать этот почетный отход руссов от города, но и потому, что именно в ходе переговоров мог решиться вопрос о последующем русском посольстве в Константинополь для заключения договора о "мире и любви", сведения о котором содержатся у Фотия, в группе источников продолжателя Феофана. После серьезных межгосударственных конфликтов сами собой такие посольства не являлись.

Факт переговоров становится тем более реальным, если допустить, что руссы увезли с собой огромный выкуп. Возможно, что имело место и то и другое: сохранение руссами за собой награбленного имущества и получение выкупа, ведь Фотий говорит о приобретенных ими несметных богатствах.

Переговоры, прекращавшие военные действия и завершавшие военные кампании, давно уже стали не только прочной дипломатической традицией у других стран и народов, но и достоянием взаимоотношений Византии с "варварскими" государствами. Такого рода переговоры неоднократно проводились Византией с аварами, персами, арабами, вестготами, уграми, болгарами. В связи с этим необходимо отметить, что, разделяя точку зрения тех историков, которые считают, что в ходе осады 860 г. между руссами и греками состоялись переговоры, мы не можем согласиться с тем, что их результатом стал договор "мира и любви", как полагали X. М. Лопарев, А. А. Шахматов, М. Д. Приселков, В. В. Мавродин, авторы "Очерков истории СССР. Период феодализма. IX–XV вв." (ч. 1. М., 1953). Договор "мира и любви" или "мира и дружбы" представляет собой устное или письменное межгосударственное соглашение, регулирующее общие отношения между странами. Такие договоры связывали в ту пору Византийскую империю с некоторыми соседними государствами, но в данном случае речь может идти лишь о перемирии, прекратившем состояние войны. Нам не известны его условия, но в их числе, несомненно, был отход от города русского войска, прекращение блокады. Этот факт, по нашему мнению, сыграл большую роль в развитии дипломатических отношений Византии и Руси. Впервые в истории Византия и Русь вступили в государственные договорные отношения. Теперь дальнейшее урегулирование отношений двух стран Русь могла строить, опираясь на победоносный поход, на мирный договор, заключенный под стенами Константинополя и, возможно, утвержденный императором Михаилом III и вождем руссов.

В свете этих событий и следует, на наш взгляд, рассматривать наметившиеся перемены в отношениях между Византией и Русью. Впервые русское войско осадило Константинополь, этот вожделенный для "варваров" богатейший город, где находились огромные ценности. Византии противостояла возникшая из политического "небытия" держава, утверждавшая свою силу и свой престиж нападением на одно из сильнейших и богатейших государств тогдашнего мира.

Русь, ранее довольствовавшаяся локальными нападениями на византийские владения и заключением частных соглашений с имперскими чиновниками, добилась переговоров с греками у стен Константинополя. Вот эту метаморфозу отношений империи к восточным славянам и отразил во второй проповеди патриарх Фотий. "Народ неименитый, — говорил он, — народ не считаемый ни за что, народ, поставляемый наравне с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода против нас, незначительный, униженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, — о, какое бедствие, ниспосланное нам от бога". Гордые и надменные греки выуждены были признать "неименитый" и "неизвестный" в международном плане народ, который получил имя, авторитет и известность благодаря успехам в походе 860 г.

Так закончилась эпопея 860 г., которая послужила началом мирных межгосударственных отношений Руси и Византии, и последующая история это замечательно подтвердила.

 

2. Договор "мира и любви"

Византийские источники говорят о том, что по истечении небольшого срока после ухода русской рати из-под Константинополя в город явилось русское посольство. В "Окружном послании" восточным архиепископам патриарх Фотий писал: "Поработив соседние народы и чрез то чрезмерно возгордившись, они (руссы. — А. С.) подняли руку на Ромейскую империю. Но теперь и они променяли эллинскую и безбожную веру, в которой прежде всего содержались, на чистое христианское учение, вошедши в число подданных нам и друзей, хотя незадолго перед тем грабили нас и обнаруживали необузданную дерзость, и в них возгорелась такая жажда веры и ревность, что они приняли пастыря и с великим тщанием исполняют христианские обряды". В хронике продолжателя Феофана говорится, что "немного времени спустя посольство их (руссов. — А. С.) прибыло в Царьград с просьбой сделать их (руссов. — А. С.) участниками в святом крещении, что и было исполнено".

Близко к этому излагаются события в написанной в X в. биографии Василия I Македонянина: "И народ россов, воинственный и безбожный, посредством щедрых подарков золота и серебра и шелковых одежд [император] Василий привлек к переговорам и, заключив с ними мирный договор, убедил [их] сделаться участниками божественного крещения и устроил так, что они приняли архиепископа". Авторство этой части сочинения продолжателя Феофана приписывается Константину Багрянородному.

В дальнейшем факты, изложенные продолжателем Феофана, были заимствованы византийскими хронистами XI–XII вв. Скилицей и Зонарой, а от них, вероятно, проникли и на Русь. "Повесть временных лет" молчит об этом договоре, но позднейшая Никоновская летопись уже располагает сведениями греческих хронистов. Рассказывая о деяниях князя Аскольда, летописец отметил, что Василий Македонянин "сътвори же и мирное устроение съ прежереченными русы, и приложи сихъ на христианство".

Приведенные нами сведения о договоре Византии и Руси в начале 60-х годов IX в. имеют богатую историографию.

Еще историк XVIII в. М. М. Щербатов отметил, что император Василий I воспользовался заключением мира с Русью для насаждения в русских землях христианства. Примечательно, что, приняв версию о заключении в это время договора о мире между Византией и Русью, он отделил содержание договора от факта христианизации Руси.

Г. Эверс заметил, что греки после нападения 860 г. вступили в ближайшие сношения с руссами. Впервые подробно изложил историю посольства и крещения Руси Н. М. Карамзин. Он первым обратил внимание на противоречивость сообщений Фотия и Константина Багрянородного о крещении Руси. В "Окружном послании" Фотия определенно говорится, что крещение Руси произошло при нем, Фотии, а Константин VII приписывает крещение руссов своему деду Василию I и патриарху Игнатию, который сменил на патриаршем троне Фотия. Н. М. Карамзин выходит из щекотливого положения просто. "Сии два известия, — пишет он, — не противоречат одно другому. Фотий в 866 г. мог отправить церковных учителей в Киев; Игнатий тоже". Ни Эверс, ни Карамзин ни слова не упоминают о мирном договоре Руси с Византией. С. М. Соловьев, К. Н. Бестужев-Рюмин,

Д. И. Иловайский, М. П. Погодин, С. А. Гедеонов и другие историки XIX в. при всей несхожести их концепций приняли на веру сведения византийских источников. Лишь в отдельных работах дворянских и буржуазных историков и правоведов предпринимались попытки аналитически подойти к этим весьма скудным сведениям.

А. В. Лонгинов высказал предположение, что договор 60-х годов IX в. был не первым, а вторым в истории русско-византийских дипломатических отношений и лишь восстановил соглашение, нарушенное войной 860 г. Исходя из данных Ибн-Хордадбе о взимании в Византии с русских купцов десятины за проданные товары, он посчитал поход 860 г. ответной акцией на нарушение Византией торгового договора, открывавшего русским гостям свободный доступ в империю. По его мнению, последующее посольство руссов в Константинополь представляло собой миссию, посланную с целью восстановить старую торговую практику. Изначальный договор А. В. Лонгинов относил к 30-м годам IX в., ко времени посольства в Константинополь в 838 г.

Ф. И. Успенский считал, что руссы, напавшие на Византию в 860 г., по возвращении в Киев, между 860 и 867 гг., направили в Константинополь посольство с просьбой прислать к ним епископа, хотя никаких аргументов в пользу этой версии не привел. М. Д. Приселков предполагал, что существовало два русско-византийских договора о "союзе и дружбе". Первый он относил к 860 г. и утверждал, что тот не дошел до нас; следы второго, согласно данным византийских источников, вели, по его мнению, к 866 — 867 гг..

Более подробно и аргументированно излагали дореволюционные ученые крещение Руси в 60-х годах IX в. Но в данном событии их интересовали в основном вопросы историко-церковного характера: какая Русь крестилась, кто послал на Русь епископа — Михаил III и Фотий или сменившие их в 867 г. Василий I Македонянин и Игнатий, кого в этой связи считать святителем Руси и т. п. Лишь попутно касались они политической стороны дела. Причем А. Л. Шлецер, Д. И. Иловайский полагали, что крестилась Русь не Киевская, а Азово-Черноморская. К. Н. Бестужев- Рюмин считал, что именно неудача руссов привела к тому, что Византия заставила креститься Русь. У него крещение воспринимается как определенное унижение потерпевшей поражение Руси, хотя аргументов на этот счет не приводится. А. Пападопуло-Керамевс высказал гипотезу, что крещение Руси было осуществлено вскоре после снятия осады, но не усмотрел в этом факте никакой связи с мирными переговорами и договором.

Значительное место в разработке истории ранних лет христианства на Руси занимают работы В. А. Пархоменко, Н. Полонской, В. И. Ламанского. Уделяют они внимание и событиям 60-х годов IX в. В. А. Пархоменко связал крещение Руси с появлением в Северном Причерноморье миссионера Кирилла (Константина), и Русь крестилась, по его мнению, не Киевская, а близкая к Херсонесу. Версию о причастности одного из братьев-миссионеров — Кирилла к крещению Руси в 60-х годах IX в. защищал и В. И. Ламанский. Появление Кирилла и Мефодия в Херсонесе в начале января 861 г. он объяснял стремлением Византии через посредство этих миссионеров, больших знатоков и любителей славянского языка, привлечь Русь к христианству и тем самым предотвратить дальнейшие нападения русских дружин на владения империи. Миссия была организована патриархом Фотием и после пребывания в Крыму объявилась в землях хазар. Согласно источникам, братья вернулись в Византию осенью 861 г. вместе с хазарским посольством, просившим о крещении. По мнению Ламанского, это было русское посольство, которое просто приняли за хазарское, так как все земли к северу от Византии считались хазарскими. Крещение Руси он связывал с общим процессом христианизации окружавших Византию народов, и в частности с крещением болгар в 864 — 865 гг..

История русско-византийских политических контактов в 60-х годах IX в. нашла отражение и в зарубежной историографии. В XIX в. в работах немца Ф. Вилькена и француза А. Куре сообщалось о русском посольстве, направленном в Византию с просьбой о крещении. А. Куре вслед за М. П. Погодиным считал его делом Аскольда. В немногих работах 30 — 40-х годов XX в., в основном пронизанных духом норманизма, представляют известный интерес лишь конкретные замечания. Так, американский историк Г. Рондал вслед за А. В. Лонгиновым считал, что поход 860 г. был предпринят в ответ на нарушение Византией договора о дружбе и торговле, заключенного между Киевом и Константинополем во время миссии 838 г. Он полагал, что руссы сняли осаду после переговоров, в ходе которых они получили большой выкуп и обещали принять христианство, а формальный договор был заключен позднее и подтвердил прежнее соглашение. Рондал отводил Фотию важную роль в обращении Руси в христианство. А. А. Васильев утверждал, что после 860 — 861 гг. между Византией и Русью был заключен дружественный договор, а может быть и два договора. Одни переговоры проходили в правление Михаила III и патриаршество Фотия. А. А. Васильев обращает внимание на то, что в "Окружном послании" Фотий сообщает о крещении Руси сразу же после сведений о крещении Болгарии, что может указать на хронологию первого договора — около 863 — 864 гг. Окончательный же мир с Русью был заключен (по данным продолжателя Феофана) уже после убийства Михаила III и смещения Фотия, а значит, первый договор действовал недолго. Но А. А. Васильев допускает, что продолжатель Феофана мог приписать Василию I честь заключения договора с Русью, между тем как в действительности его мог заключить и Михаил III. Связь между посольскими переговорами и крещением Руси А. А. Васильев также не усматривает.

А. А. Васильев — один из немногих, кто попытался выяснить содержание русско-византийского договора 60-х годов IX в. Анализируя договор Олега с греками 911 г., он обратил внимание на статью, разрешающую русским служить в византийской армии. Если же учесть, что Константин Багрянородный в "Книге о церемониях" сообщил о действиях русского отряда в 700 воинов в составе войск Имерия, отправившихся на Крит в 911 — 912 гг., то становится очевидным, говорит А. А. Васильев, что это разрешение восходит к договору 60-х годов IX в. Кстати, английский историк Д. Бьюри еще в 1912 г. распространил это разрешение не только на руссов, но и на варягов и англичан. По мнению А. А. Васильева, в "Окружном послании" Фотия прослеживаются отношения "политической дружбы"; к 60-м годам IX в. восходит и разрешение руссам торговать в Константинополе и селиться возле монастыря св. Маманта, отмеченное в договоре Олега с греками под 907 г..

М. Таубе связал русско-византийский договор, заключенный после похода 860 г., с договоренностью в 60-х годах IX в. о крещении Руси и началом обращения Руси в христианство. В специальной работе о ранних русских нападениях на Константинополь канадский историк А. Боак указал на заключение в период между 860 г. и началом X в. одного или более мирных договоров Руси с Византией, следы которых он усматривал в разрешении русским гостям торговать в Константинополе, в "начале миссионерских усилий православной церкви среди русских, в разрешении русским воинам служить в византийской армии", на что уже обращали внимание Д. Бьюри и А. А. Васильев.

Ф. Дворник в своих работах о греческих и западных церковных миссиях в земли славян пришел к выводу, что поход 860 г. совершили поднепровские славяне, а не Азово-Черноморская Русь. Сам поход он рассматривает как звено в цепи событий, когда восточнославянские племена, заняв доминирующее положение в регионе Днепра — Днестра, вплотную подошли к границам Византии на Нижнем Дунае и вступили в соприкосновение со многими другими сопредельными народами и государствами. Поход Руси вновь заставил византийскую дипломатию искать решение вопроса, как обезопасить свои владения в Крыму и возродить связи с Хазарией, куда была послана миссия во главе с Константином-Кириллом. С Русью же был заключен мирный договор, который, как полагает Ф. Дворник, искала сама Русь, потерпев поражение под стенами Константинополя, что, как мы видели, не соответствует ходу событий. Ф. Дворник считает, что в 860 г. Византия предприняла первую попытку обратить Русь в христианство, которая, по его мнению, была удачной.

Диссонансом даже по отношению к концепциям зарубежных буржуазных историков норманистского толка явилось выдвинутое француженкой И. Сорлен положение о том, что вряд ли можно говорить о заключении в то время какого-то дипломатического акта между Византией и Русью, поскольку все источники упоминают только о крещении и лишь один Константин Багрянородный пишет о договоре. Само крещение И. Сорлен вслед за В. И. Ламанским связывает с патриаршеством Фотия и с посланной им в Причерноморье миссией Кирилла и Мефодия.

Особую позицию заняла в этом вопросе Э. Арвейлер. Она пришла к выводу, что Константинополь был атакован не киевскими, а таврическими руссами. Они же и были христианизированы Фотием посредством миссии Кирилла в 861 г. "Все говорит за то, — писала Арвейлер, — что русские-киевляне не имеют никакого отношения к походу на Константинополь в 860 г.".

В советской историографии вопрос о политических контактах, последовавших за нападением Руси на Константинополь в 860 г., подробно исследовал М. В. Левченко. Он определенно считал, что в 60-х годах IX в. имело место "регулирование взаимных отношений равноправными договорами" и Византия была вынуждена пойти на эти новые отношения с Русью. Автор не разделял точку зрения тех историков, которые полагали, что крестилась Русь не Поднепровская, а Азово-Черноморская. Вслед за В. И. Ламанским М. В. Левченко высказал мысль, что в Крыму не было значительных русских поселений, а проживавшие там готы, которых византийцы могли ошибочно принять за руссов, были настолько малочисленными, что не могли организовать столь масштабный поход. Христианизацию сопредельных империи народов он рассматривал как государственную линию Византии, направленную на превращение бывших противников в союзников и даже политических вассалов. Такая политика проводилась правительствами как Михаила III, так и Василия I. Вполне доверяя сообщениям Константина Багрянородного относительно христианизации Руси, М. В. Левченко полагал, что новое правительство Василия I — Игнатия успешно продолжало линию, проводимую в этом вопросе Михаилом III — Фотием и проявившуюся в крещении Болгарии в 864 — 865 гг. и в начале крещения Руси. Признавая наличие межгосударственного договора Византии и Руси, М. В. Левченко не усматривал непосредственной связи между этим договором и крещением, которое датировал временем после 867 г.

В. Т. Пашуто считает, что после военных событий 860 г. "вскоре, видимо, был восстановлен мир и скреплен договором". Затем "при императоре Василии I состоялся обмен посольствами между двумя государствами, был заключен договор "мира и дружбы" и крестилась какая-то часть руссов". Однако эта правильная оценка событий не раскрывает смысла первого и второго договоров, связи договоров и крещения. Г. Г. Литаврин отметил, что определенное влияние на правящие круги Руси оказало принятие христианства Болгарией: "Повышение международного авторитета новообращенной Болгарии, выгодные торговые отношения с Византией, усиление центральной власти — все это должно было привлечь внимание правителей Русского государства". В этой характеристике заслуживает внимания стремление показать значение христианизации Руси для государственных интересов не только Византии, но и правящих слоев Руси.

В одной из последних работ на эту тему, принадлежащих перу А. Власто, крещение Руси отнесено ко времени после заключения мирного договора. Однако прямой связи между договором и крещением не установлено и в этом исследовании.

Таким образом, сообщения византийских источников о двух крупнейших событиях в истории древней Руси — заключении мирного договора между Византией и Русью и крещении Руси в 60-х годах IX в. — в основном рассматривались изолированно друг от друга, что, на наш взгляд, неверно. Нет определенной ясности в отношении хронологии событий, что приводит к весьма различным толкованиям политических итогов русского похода 860 г. Нет единства относительно количества политических контактов Византии и Руси того времени: историки называют один и два договора, одно и два крещения; договор (или договоры) 60-х годов IX в. считают и отправной точкой дипломатических отношений двух государств, и продолжением таких отношений, открытых еще в 30-х годах IX в. Обращает на себя внимание информативный характер сообщений о событиях, последовавших за походом 860 г., что в известной мере объясняется противоречивостью источников. И лишь немногие историки попытались восстановить черты дипломатического акта 60-х годов IX в. Поэтому, несмотря на обширную историографию, вопрос о сущности упомянутых в источниках русско-византийских переговоров, последовавших спустя некоторое время после ухода русской рати из-под Константинополя, и сегодня остается на уровне незавершенной дискуссии. На наш взгляд, он может быть решен не только путем анализа сохранившихся по этой проблеме источников, но и посредством сопоставления сведений об этих переговорах, во-первых, с практикой заключения Византийской империей дипломатических соглашений с другими "варварскими" государствами и народами во второй половине 1-го тысячелетия н. э. и, во-вторых, с русско-византийскими договорами X в., которые отразили весь ход развития русско-византийских отношений со времени выхода Руси на политическую арену, т. е. с конца VIII — первой половины IX в.

* * *

После ухода руссов из-под Константинополя внешнеполитическое положение империи отнюдь не улучшилось. Арабы продолжали теснить византийские войска. В том же 860 г. они нанесли новое поражение войскам Михаила III в Малой Азии.

Русь была замирена, но отношения двух стран оставались неустойчивыми. В аналогичных отношениях с другими "варварскими" государствами и народами Византия либо противопоставляла опасному противнику его собственных соседей, либо пыталась связать его договором "мира и любви", откупиться ежегодной данью, либо использовала христианизацию как средство нейтрализации соперника.

Что касается первой тенденции, то она, по мнению как отечественных, так и зарубежных историков, применительно к Руси 60-х годов IX в. выразилась в миссии Константина- Кирилла и Мефодия в Хазарию (861 г.). Цель посольства заключалась не столько в миссионерских усилиях братьев, сколько в попытке возродить былой союз с Хазарией и направить его острие против Руси.

Что касается договора "мира и любви", то прежде всего необходимо пояснить, какой смысл вкладывается в это понятие.

Со времени древнего Египта и до исследуемого нами IX в. н. э. он означал обычные мирные договорные отношения между государствами. Они могли быть оформлены устным соглашением и сопровождаться определенной процедурой и ритуалом, которые использовались государствами в тот период времени. Они могли быть оформлены и письменными договорами. При этом характер соглашения зависел, как правило, от многих моментов: от овладения письменностью участниками соглашения, от важности и масштабности соглашения, от сложившейся к тому времени традиции заключения подобных соглашений обоими партнерами или одним из них и т. д. Эти мирные отношения могли оставаться мирно-нейтральными, но могли стать и союзными отношениями, т. е. могли дополняться определенными условиями союзного характера. Первый такой известный договор датируется 1296 г. до н. э., и заключен он был между египетским фараоном Рамзесом II и хеттским царем Хаттушилем III. В литературе отмечалось, что это было соглашение о союзе и взаимопомощи между Египетским государством и Хеттским царством.

Однако, подробно разбирая форму и содержание этого древнейшего межгосударственного соглашения, исследователи не обратили внимания на квинтэссенцию договора, которая сформулирована в его первых строках. Договор кроме союзных обязательств декларировал состояние "мира и братства на все времена" между обоими государствами, т. е. содержал определенную трактовку характера мирных отношений Египта и Хеттского царства. И, уже опираясь на существование этой мирной основы, государства формулировали другие, конкретные статьи соглашения. И не случайно речь "о мире и братстве" идет в начале договора, во введении, которое выполняло отнюдь не формальную роль, а торжественно провозглашало основные принципы отношений между двумя державами. Разумеется, ни о каком подлинном "мире", "братстве" или "любви" в условиях антагонистических, эксплуататорских обществ не могло быть и речи. В этом смысле данные дипломатические понятия действительно носили чисто формальный характер, тем более что они, как правило, были связаны с такими пунктами соглашений, как уплата грабительских даней, территориальные захваты и т. п., но они отражали на какой-то период состояние мирных, дружественных отношений между государствами.

Значимость понятий "мир", "братство", "дружба", "любовь" для межгосударственных взаимоотношений красной нитью проходит через все известные нам мирные соглашения древности и раннего средневековья. Следует заметить, что ни в исторической, ни в правовой литературе не уделялось должного внимания этой формуле мира, неизменно встречающейся как в первых известных нам договорах, так и в политических соглашениях более позднего времени. Она считалась только протокольной, общей, абстрактной. Буржуазный правовед Д. М. Мейчик, например, характеризовал ее как "общую отвлеченную мысль". А. В. Лонгинов также считал "предисловия" с уверениями в дружбе и любви лишь "стилистическим приемом", "обычной дипломатической формулой". Не проявили интереса к этой формуле международных договоров и советские исследователи, между тем как весь международно-правовой мир древности и раннего средневековья держался именно на этом "ките".

Практика заключения договоров "мира и любви" или "мира и дружбы", т. е. мирных договорных отношений между странами, восходит к традициям древневосточного и греко-римского международного права. Многочисленные договоры Византии с Аварским каганатом, Персией, арабами, Болгарским царством, Хазарским каганатом, венграми показывают, что эта мысль сопутствовала всем мирным договорам, которые либо восстанавливали прерванные войной отношения, либо открывали заново мирный этап в отношениях Византии с соседями. Причем во многих известных случаях факт заключения Византией таких договоров с пограничными "варварами" означал политическое признание того или иного "варварского" государства, а дальнейшие отношения империи с ним строились уже на почве этого основного соглашения, которое и нарушалось военными конфликтами, и возобновлялось, и дополнялось конкретными торговыми и союзными статьями, династическими соглашениями.

Так, в 558 г., когда Византия заключила первый мир с аварами, их посольство было принято в Константинополе, а греки обязались ежегодно выплачивать каганату дань, т. е. Аварский каганат был признан империей. В 641 г. был заключен первый мир с Арабским халифатом, положивший начало дипломатическим отношениям между двумя государствами. По миру 678 г. Византия признала государство лангобардов, а через несколько лет Болгарское государство во главе с ханом Аспарухом и т. д.

В связи с сюжетом о крещении Руси особого внимания заслуживают условия мира с Болгарией в 864 г., по которому болгары не только получили некоторые территории, но и обязались принять от Византии епископа и миссионеров, что предопределило принятие Болгарским царством новой религии под эгидой империи.

Политическое признание вырвали у Византии по договорам 934 и 943 гг. угры. На наш взгляд, эти два договора представляют собой два типа соглашений, поэтому о них целесообразно сказать несколько подробнее. Согласно сообщению продолжателя Георгия Амартола, после разорения уграми Фракии в 934 г. и осады Константинополя в стан угров был послан патрикий Феофан для заключения мира, который блестяще справился с трудной задачей: "…се же дивно и разумно их подъиде, яко хотяше, тако и створи". В 943 г., в период нового нашествия угров на Византию, тот же Феофан вновь вел с ними переговоры и заключил мирное соглашение: "…клятвы мирскиа створи с ними". Эти два договора, по-видимому, не равнозначны. В 934 г. произошло первое нападение угров на Византию ("…первое приидоша угре на Царьград" — в ПВЛ; "…бысь же воина пръваа угръскаа на грекы" — у продолжателя Георгия Амартола), закончившееся первым урегулированием — мирным договором между уграми и Византией. Мир с уграми 934 г. по аналогии с договорами, заключенными с аварами и болгарами, по всей вероятности, включал формулу мира и традиционные для такого рода соглашений Византии с "варварами" пункты о выплате дани, удовлетворении каких-то территориальных претензий и т. п. В 943 г. Феофан лишь сотворил с уграми "клятвы мирскиа", т. е. восстановил мирные отношения, прерванные войной. Основные же принципы этих отношений были определены в первоначальном договоре 934 г.

Далеко не все 24 договора, которые были заключены между Болгарией и Византией на протяжении VII–X вв. и о которых писал И. Свеньцицкий, были равнозначными соглашениями. Какая-то их часть действительно представляла собой договоры "мира и любви" и заключалась либо после крупных военных конфликтов, значительно менявших соотношение сил двух государств, либо в связи со сменой правителей, когда новый хан или император стремились подтвердить прежние соглашения. Но не раз в ходе многочисленных войн заключались и миры, подтверждавшие status quo и возвращавшие оба государства к тому состоянию "мира и любви", которое уже было зафиксировано прежде.

Знал мирные урегулирования такого рода и автор "Повести временных лет". Он упомянул под 858 г. о победоносном походе на болгар византийского императора Михаила III, который "миръ створи с болгары". Под 914 г. после рассказа о нападении войск болгарского царя Симеона на Царьград следует запись: "…и сотворивъ миръ и прииде… во своаси". Под 929 г. (здесь хронология ошибочна: событие относится к 924 г.) вслед за известием об очередном нападении болгарских войск на Византию летописец опять записал: "…и створи миръ с Романомъ царемъ".

Продолжатель Георгия Амартола раскрывает содержание лаконичной летописной формулы "сотворивъ миръ" применительно к переговорам, проведенным сразу же после прекращения военных действий в 914 г."…поручником же миролюбезно приимшемъ, посла Симеона Феодора, магистра своего, беседовати о мире… Симеон же и оба сына его в свою страну обратишася без глашенных грамот о мире разидошяся". Таким образом, после прекращения военных действий в результате переговоров Симеонова посланца с греками был восстановлен мир между воюющими странами, который возвратил и Болгарию, и Византию к довоенному, мирному состоянию. Здесь не потребовалось каких-то дополнительных соглашений, закрепленных развернутым посольским ритуалом, соответствующей документацией. Все обстояло проще: прекращалась война и утверждался мир. Поэтому и не было "глашенных грамот" о мире: восстанавливалось хорошо известное обеим сторонам состояние нормальных, мирных отношений.

И во втором случае после долголетнего мира и нападения Симеоновых войск на Константинополь Роман I Лакапин, как пишет византийский хронист, послал к болгарам на переговоры патриарха Николая и видных вельмож, "яко да с ним беседу створити о мире", т. е. для того, чтобы провести с болгарским царем мирные переговоры. А далее хроника говорит о том, что Симеон явился на переговоры, "помяну мир да створита, целовашеся ибо дроуг дроуга, разидостася". Итак, вновь военные действия закончились устными переговорами, восстанавливавшими мирные отношения между двумя государствами. Представители сторон облобызали друг друга в знак мирного соглашения и разошлись. С тех пор в течение почти 40 лет до событий середины 60-х годов IX в., когда Византия разорвала мир с Болгарией, отношения между двумя странами были мирными. И основывались они на прежних соглашениях "мира и любви".

Во всех приведенных случаях договоры носили устный характер и вырабатывались в ходе посольских переговоров, в которых участвовали видные сановники и сами правители. О некоторых из них (с болгарами, уграми) есть сведения, что их заключение сопровождалось определенной процедурой — клятвой, поцелуями заключавших договор правителей.

Так отличались друг от друга перемирия, завершавшие военные действия, от договоров "мира и любви", которые устанавливали мирные отношения между государствами.

Ценой выплаты "варварским" государствам ежегодной дани, регулярного задаривания их правителей, политических и экономических уступок Византии удавалось не только сдерживать военный натиск сопредельных "варварских" государств, но и превращать их в союзников, ставить себе на службу их военные силы. Союзные отношения связывали империю, как уже говорилось, с Хазарским каганатом, а в отдельные периоды с государством аваров. Хотя Византии не удалось повести в фарватере своей политики гуннскую державу, а позднее и Болгарию, но договоры с гуннами и болгарами на определенные периоды все же обеспечивали империи спокойствие на ее северо-западных границах. Теперь настала очередь Руси.

При чтении византийских авторов обращают на себя внимание два факта, которые не были в полной мере отмечены предшествующей историографией. Во всех без исключения источниках сообщается, во-первых, о заключении в то время между Византией и Русью не нескольких, а одного дипломатического соглашения и, во-вторых, о крещении как неотъемлемом условии именно этого соглашения. Так, в "Окружном послании" Фотий говорит, что руссы "теперь" (следовательно, до 867 г., к которому относится "Окружное послание") поменяли языческую веру на христианскую, "вошедши в число подданных нам и друзей, хотя незадолго перед тем грабили нас и обнаруживали необузданную дерзость… они приняли пастыря и с великим тщанием исполняют христианские обряды". Как видим, Фотий связал превращение руссов в друзей с их крещением, а сам акт превращения руссов в "подданных" и "друзей" описал лишь в нескольких словах, поскольку речь шла, очевидно, о типичном договоре о "мире" и "любви", хорошо известном современникам. В церковном документе вовсе не обязательно было употребление официальной дипломатической терминологии, да и упомянул Фотий об изменении внешнеполитических отношений Византии и Руси лишь попутно, главное для него — это идея о крещении Руси, о благотворной силе христианства.

Таким образом, уже в этом древнейшем сообщении объединяются воедино два события, последовавшие вскоре после нападения русского войска на Константинополь: договор о "мире и любви" и крещение Руси. Очевидна и хронология этих событий — они произошли до 867 г., в период патриаршества Фотия, который в "Окружном послании" как бы подводит итог своим усилиям по христианизации окрестных народов: крещение приняли от Византии и болгары, и руссы. Фотий говорит о крещении Руси как о факте, который теперь ("в настоящее время"), т. е. в 867 г., уже стал достоянием истории. И еще раз Фотий упоминает о времени событий: руссы подняли руку на Ромейскую державу "незадолго" перед тем, как стали "друзьями" империи. Следовательно, заключение договора, крещение Руси, направление к руссам епископа произошли вскоре после ухода руссов из-под Константинополя. О каких руссах говорит Фотий — о тех ли, что напали на Константинополь в 860 г., или о каких-то других? Мы полагаем, что речь идет все о том же нападении 860 г.: в "Окружном послании" повторяется лейтмотив проповедей Фотия — негодование по поводу грехопадения греков, допустивших руссов к стенам Константинополя. Упоминание о нападении руссов на Византию в "Окружном послании" — результат все того же резонанса событий 860 г., который ощущается в византийских источниках IX–X вв.

В сообщении продолжателя Феофана вопрос о переговорах между Византией и Русью вновь объединяется с идеей крещения Руси, но вводится и новый факт — появление русского посольства в Константинополе, последовавшее за окончанием военных действий. Указывается здесь и цель посольства — просьба о крещении, и его хронология — "немного времени спустя" после нападения Руси на Константинополь. Само описание этого нападения у продолжателя Феофана не оставляет сомнения, что речь идет именно о русской атаке в 860 г. О крещении Руси говорится лишь в общих чертах: оно "было исполнено", а кем, когда — источник об этом умалчивает. Здесь впервые мы сталкиваемся с фактом, когда само крещение рассматривается в отрыве от посольства с просьбой о крещении, как акт совершенно иной, хотя и связанный с содержанием посольских переговоров, проведенных русской миссией в Константинополе.

Константин Багрянородный, сохраняя общую канву событий, ввел новые детали. Он совершенно определенно упоминает о заключении мирного договора между Византией и Русью; указывает на преподношение руссам дорогих подарков: золота, серебра, дорогих тканей, которыми Василий I Македонянин склонил их к миру; повторяет и старую версию о принятии Русью христианства как об одном из условий мирного договора: именно во время переговоров Василий I Македонянин убедил русское посольство согласиться на крещение Руси и принять архиепископа. Как видим, посольство, переговоры о крещении Руси идут в одном временном ключе, а крещение Руси, посылка на Русь архиепископа — в другом.

Скилица также объединил договор с соглашением о крещении руссов. Он записал, что руссы после ухода на родину отправили в Константинополь послов и просили о крещении.

Что касается хронологии событий, то византийские авторы XI–XII вв. датировали их по формальному признаку — упоминанию Василия I Македонянина — временем правления Василия I, хотя в самом тексте его биографии нет на этот счет прямых указаний, а лишь говорится, что Василий провел с руссами переговоры, в ходе которых склонил их к договору богатыми подарками и убедил "сделаться участниками божественного крещения". Был ли он в это время императором или еще оставался соправителем Михаила III, расчищающим себе дорогу к единоличной власти, — вопрос далеко не ясный. Сам же акт крещения в биографии, так же как и в других источниках, отделен от факта переговоров по поводу крещения, которое, согласно Константину Багрянородному, было проведено при патриархе Игнатии.

Позднейшая Никоновская летопись рассказывает о событиях 60-х годов IX в. лишь в общих чертах, но также упоминает о заключении Василием I Македонянином "мирного устроения" с руссами и склонении их к христианству.

Таким образом, все источники совершенно определенно и единодушно отмечают, что после ухода руссов из-под Константинополя между Византией и Русью был заключен мирный договор. Если суммировать сведения о нем у Фотия, продолжателя Феофана и Константина Багрянородного, то есть, на наш взгляд, все основания говорить о заключении типичного договора "мира и любви" с присущими ему атрибутами. В Константинополе появляется "варварское" — в данном случае русское — посольство; здесь же происходят переговоры между руссами и греками; заключение договора сопровождается обычным в таких случаях преподношением руссам дорогих подарков; в итоге недавние противники империи становятся ее друзьями. "Мир и любовь" — вот, по-видимому, та формула, на основе которой отныне будут строиться отношения между Русью и Византией. Спустя 50 с лишним лет отраженный свет этого договора "мира и любви" обнаруживается в договоре Олега с греками 911 г. В нем говорится, что русские послы были направлены Олегом в Константинополь к императорам Льву, Александру и Константину "на удержание и на извещение от многих лет межи хрестианы и Русью бывьшюю любовь…". И далее: Олег собирался "удержати и известити такую любовь, бывшую межи хрестьяны и Русью многажды", т. е. в течение многих лет. Таким образом, в договоре 911 г. четко просматривается мысль о существовании до событий 907 — 911 гг. мирных отношений между Византией и Русью на уровне международной формулы "мира и любви", которые восстанавливаются в 907 и 911 г.

Кроме этой общей формулы мира, лежащей в основе политического смысла договора, он определенно включал как одно из конкретных условий крещение Руси. Все византийские источники сохранили следы лишь этого договорного условия, и не только сохранили, но и известным образом его интерпретировали. Продолжатель Феофана пишет, что русское посольство само просило греков осуществить крещение Руси. Константин Багрянородный, напротив, сообщает, что Василий I Македонянин в ходе переговоров убедил руссов креститься. Патриарх Фотий говорит, что руссы сами, без принуждения сменили языческую веру на православную. Однако это сообщение Фотия касается не хода переговоров, а характера самого крещения, осуществленного в процессе общего внешнеполитического урегулирования отношений в более поздние, чем конкретные переговоры, сроки.

На первый взгляд может показаться, что источники предлагают исследователю на выбор две версии о переговорах по поводу крещения, а именно: Константина Багрянородного о том, что византийцы навязали руссам крещение, и продолжателя Феофана о том, что руссы в ходе переговоров сами требовали от Византии крещения. Но, думается, на самом деле такой альтернативы не существовало. Принятие христианства "варварским" государством вовсе не являлось однозначным актом, который устраивал лишь одну сторону. Поэтому мы не разделяем точку зрения тех историков, которые считают, что крещение навязала Руси в результате ее неудачного похода на Константинополь Византия, которая стремилась таким путем привлечь новое государство к союзным отношениям, т. е. мы против односторонней оценки христианизации пограничных народов лишь как средства политического давления империи на эти народы. Д. Оболенский даже писал, что "дипломатическое окружение" Киева (сюда он относил и византийское посольство в Хазарию на исходе 860 г., которое расценивал как попытку организации союза Византии и Хазарии против Руси) было поддержано попытками обратить Русь в христианство. Мы полагаем, что ближе к истине стоят авторы "Истории Византии", отметившие заинтересованность правящих кругов Руси в обращении своего государства в христианство в связи с закономерным ростом в результате крещения международного авторитета христианизирующейся стороны, выгод внешнеторгового и внутриполитического порядка и т. п.

Обращает на себя внимание тот факт, что на протяжении почти полутора веков (IX–X вв.) во всех случаях частичной христианизации Руси (независимо от того, была ли она связана с победоносными русскими походами или достигалась древнерусскими политиками иным путем) она была связана с определенной инициативой и Руси, и Византии в период мирных переговоров с руссами относительно крещения.

И параллельно в каждом из этих случаев в византийских церковных кругах создавалась версия о христианизации Руси как акте для руссов вынужденном, как о проявлении политического влияния империи и всепобеждающей силы православия. Прослеживается она, как видим, и при описании событий 60-х годов IX в.

Византийские авторы, разумеется, старались скрыть истинную политическую подоплеку событий, затушевать государственные интересы Руси в деле христианизации древнерусского государства, скрыть, что для Руси получение крещения из рук видных византийских церковных иерархов было делом большого политического престижа. О том, что такой интерес присутствовал в 60-х годах IX в. и со стороны Византии, и со стороны Руси, говорят и слова Константина Багрянородного о намерении Византии убедить руссов креститься, и сообщение продолжателя Феофана о стремлении руссов принять крещение из рук империи, т. е. каждая из договаривавшихся сторон хотела добиться для себя в данном вопросе наибольшей политической выгоды. Руссы, вероятно, учитывали и возможность языческой оппозиции в своей стране. Поэтому переговоры вокруг этих проблем могли быть напряженными, и хотя руссы в дальнейшем, согласно условию договора, приняли архиепископа, но это был лишь первый осторожный шаг, который каждая из сторон стремилась сделать с выгодой для себя.

Мы полагаем, что это условие русско-византийского мирного договора 60-х годов IX в. и дошло до нас в глухих фразах византийских авторов, которые, конечно, не раскрывали всей политической сложности проходивших тогда переговоров, хотя текст продолжателя Феофана позволяет судить об их напряженности.

Условие о христианизации Руси, видимо, не было единственным конкретным условием русско-византийского договора. Одним из важнейших условий договоров "мира и любви", заключаемых Византией с "варварскими" государствами, была выплата им ежегодной дани. Такую дань греки платили гуннам, болгарам, аварам, хазарам, и всякий раз неуплата дани вызывала очередной военный конфликт между "варварами" и империей. Хотя мы не располагаем прямыми свидетельствами включения статьи о дани в русско-византийский договор 60-х годов IX в., но косвенно следы этого условия можно усмотреть в сообщении Константина Багрянородного о том, что Василий I Македонянин склонил руссов к переговорам "щедрыми подарками" — золотом, серебром и шелковыми тканями. Разумеется, речь могла идти и об обычном подкупе иностранного посольства, с тем чтобы добиться для империи наиболее выгодных условий мира, и о посольских дарах, которые в византийской да и в мировой практике было принято преподносить зарубежным посольствам дружественных государств. Но это могла быть и дань, которую греки выплатили руссам за обещание сохранять мир. Как показал в своем исследовании Д. В. Айналов, золото, серебро, шелковые ткани неизменно входили в состав дани, уплачиваемой Византией "варварам" за мир и союзную помощь.

Следы двух других условий, как верно заметили А. В. Лонгинов, А. А. Васильев, А. Боак и другие историки, прослеживаются в позднейших договорах Руси с греками. Одно из них — договоренность о союзных действиях Руси и Византии.

Версия о наличии после 860 г. такой договоренности находит подтверждение в факте нападения русского войска на Абесгун между 864 и 884 гг. (годы правления Хасана ибн-Зайда, на владения которого напали руссы), как об этом сообщил Ибн-Исфендийар. Ранняя дата этого нападения — 864 г., как видим, стоит в непосредственной близости с такими событиями, как заключение русско-византийского договора и начало миссионерской деятельности греческой церкви на Руси. Вряд ли руссы отправились бы в столь дальний поход в 70 — 80-е годы IX в., когда на Руси, как известно по русским летописям, происходила династическая борьба за власть, шло подчинение восточнославянских племен Киеву. 60-е годы IX в. наиболее реальная дата этого похода. И если это так, то руссы ударили по закавказским владениям Арабского халифата, в то время как арабы вели наступление на империю со стороны Малой Азии.

Вполне вероятно, что в договоре 60-х годов IX в. нашли отражение условия о местопребывании русских купцов у монастыря св. Маманта и некоторые другие условия, повторенные впоследствии в договоре Олега с греками в 907 г. На основании сведений Ибн-Хордадбе о взимании с русских купцов десятины и "Повести временных лет" о существовании старинной русско-византийской торговли (имеется в виду сюжет легенды об убийстве Олегом Аскольда и Дира, когда Олег и его дружинники прикинулись русскими гостями, идущими в Царьград) некоторые историки считали, что договор 60-х годов IX в. восстановил нарушенную нападением 860 г. русско-византийскую торговлю и регламентировал ее. Мы разделяем эту точку зрения, тем более что от внимания исследователей ускользнула одна, на наш взгляд, немаловажная фраза договора 911 г., которая несет в себе отголосок условий соглашения 60-х годов IX в.: "…егда ходим в Грекы или с куплею, или въ солбу". Она говорит о существовании между Византией и Русью наряду с "любовью" определенной системы торговых и дипломатических отношений. "Купля" (торговля) и "солба" (посольство) фигурируют в договоре 911 г. как традиционная практика отношений между двумя государствами, существовавшая задолго до начала X в. Она могла возникнуть в ходе старинных русско-византийских торговых и дипломатических контактов в течение IX в. По всей вероятности, "купля" и "солба" нашли отражение и в договоре 60-х годов IX в. как традиционные для раннего средневековья условия договора о "мире и любви", который обычно включал свободную торговлю между дружественными государствами и обмен посольствами.

Итак, в результате напряженных переговоров состоялось заключение русско-византийского договора, который являлся договором "мира и любви" между двумя странами и открывал новую страницу в отношениях между ними. Локальные перемирия с византийскими властями в первой половине IX в., затем посольство рекогносцировочного характера 838 — 839 гг., перемирие под стенами Константинополя и, наконец, первый межгосударственный устный договор — таковы этапы развития дипломатических отношений Руси и Византии в IX в.

Договор 60-х годов IX в. включал, на наш взгляд, как важное политическое положение "мир и любовь", характерное для такого типа договоров, так и конкретные условия о крещении Руси, а возможно, и о выплате руссам ежегодной дани, разрешении им вступать в византийскую армию, торговать на территории империи, посылать в Византию дипломатические миссии. Тот факт, что из всех возможных перечисленных условий этого договора в византийских источниках отложились лишь два — пункт о "мире и любви" с Русью, т. е. об установлении между двумя странами мирных отношений, и условие о крещении Руси, по-видимому, не случаен. Именно эти условия можно было трактовать с определенной пользой для византийской политики. Данные условия в тогдашней международной жизни действительно занимали видное место, и лишь одни они стояли на уровне крупных международных политических комбинаций своего времени. Остальные условия договора были ординарными для Византии. Она не раз и не два легко включала их в различного рода соглашения с "варварами", а порой и нарушала, вызывая против себя гнев и новые походы со стороны "варварских" государств.

Однако совсем иное значение имели они для древнерусского государства. Если заключение договора "мира и любви" с империей, включавшего соглашение о крещении Руси, а точнее сказать, о готовности допустить на русскую территорию православную миссию, имело для Руси огромное политическое значение, небывало подняло престиж древнерусского государства и означало своеобразное "дипломатическое признание" древней Руси, то конкретные условия договора могли являть собой уже первые реальные плоды этого признания. Русь все более четко формулировала свои внешнеполитические и экономические интересы в отношении империи, вступала на тернистый путь тогдашней причерноморской политики. Поэтому вряд ли можно согласиться с оценкой событий Д. Оболенским, который, согласно своей концепции "византийского сообщества наций", посчитал, что в результате этого мирного договора Русь вошла в круг византийского сообщества.

Когда был заключен русско-византийский договор? Кажется, что Фотий и продолжатель Феофана определенно ответили на этот вопрос — вскоре после нашествия 860 г., т. е. при Михаиле III и патриархе Фотии. Но в биографии Василия I именно он объявлен инициатором договора и крещения Руси. Соответственно этому разделились, как мы видели, и мнения исследователей: одни считали, что руссы вели переговоры с Михаилом III и Фотием и от них получили крещение; другие, напротив, относили события ко времени после 867 г., когда Василий I Македонянин, убив Михаила III, овладел византийским троном и вскоре отстранил от патриаршества Фотия; третьи полагали, что дело было начато при Михаиле III — Фотии, а продолжено при Василии I — Игнатии.

Мы поддержали бы первую версию, хотя и понимаем известную гипотетичность аргументации. Во-первых, в данном случае выступает аргумент чисто логического свойства, основанный на изучении тогдашней международной практики. Налицо было опасное нашествие, поставившее Византию в трудное положение. После ухода руссов из-под Константинополя положение империи легче не стало: арабы теснили византийские войска в Малой Азии; показавшая свою силу Русь могла еще раз нанести удар по византийским владениям, так что ее замирение было крайне необходимо. В этих условиях византийское правительство вряд ли стало бы тянуть с переговорами до 867 г.

Во-вторых, договоры такого типа, как правило, заключались по горячим следам событий. Посольства направлялись либо сразу же после вступления в силу перемирия, либо спустя год-два после окончания военных действий. Так проходило заключение мирных договоров после крупных военных кампаний с болгарами и руссами в X в. Поэтому разрыв в семь и более лет представляется нам маловероятным.

Наконец, следует иметь в виду и характер государственной деятельности непосредственных участников событий. В центре событий 60-х годов IX в. стоит многоопытный и велеречивый Фотий, взявший на себя вместе с эпархом Никитой Орифой защиту Константинополя от руссов и вдохновлявший его жителей на отпор врагу. Блестяще образованный, талантливый и честолюбивый патриарх ко времени нашествия руссов зарекомендовал себя не только как видный церковный деятель, но и как фигура поистине государственная. Дипломатия была той сферой, где Фотий неоднократно проявлял свои незаурядные способности. Не исключено, что Фотий либо участвовал в переговорах с русскими вождями под стенами Константинополя, либо направлял эти переговоры и играл активную роль в последовавшей вскоре за переговорами попытке христианизировать Русь. Во всяком случае, в "Окружном послании" восточным архиепископам Фотий связал со своей деятельностью два крупнейших события в истории внешнеполитических и миссионерских усилий Византии — крещение Руси и крещение Болгарии, которое произошло одновременно, а может быть и позднее. Вполне возможно, что определенное значение для христианизации Руси имела миссия Кирилла и Мефодия в Херсонес и их дальнейшая миссионерская деятельность в Причерноморье, но судьба крещения руссов решалась не их усилиями, а за "столом переговоров" во дворцах Константинополя. Именно здесь рассматривались все политические аспекты этого не столько церковного, сколько политического акта.

Но как соотнести с вышеизложенными фактами участие в этих переговорах Василия I Македонянина, который занял императорский престол в 867 г., и деятельность патриарха Игнатия по христианизации Руси? И с какой целью исказил источник (если это так) смысл событий?

По нашему мнению, вовсе не значит, что все факты деятельности Василия I, которые описаны у продолжателя Феофана, относятся к периоду, когда основатель македонской династии уже стал императором. Еще Макарий заметил, что при Михаиле III настоящим государем, управлявшим всеми делами империи, был Василий — фаворит, а позднее соправитель Михаила III. Василий уже в 860 г. был приближенным молодого Михаила. Никоновская летопись даже указывает, что в походе против арабов в 860 г., в ходе которого руссы и напали на столицу империи, участвовали одновремено и Михаил III, и Василий: "…царем же Михаилу и Василию, отшедшим на агаряны воевати и дошедшимъ Черныа реки…". Знаменательно, что летописец назвал фаворита Василия царем, что было явной ошибкой. Но факт необычайного возвышения Василия в то время, по-видимому, не требует особых доказательств: он налицо. Василий вполне мог вместе с Фотием провести или даже возглавить переговоры с руссами и заключить с ними "устроение", тем более что Михаил III мало занимался в те дни делами государственными и искал утехи в развлечениях и пирах. В дальнейшем Василию уже в качестве императора пришлось осуществлять условия договора, и в частности вместе с Игнатием начать или продолжать христианизацию руссов, которая, конечно, была процессом не единовременным и не однозначным. Поэтому, по нашему мнению, нет никакого противоречия между хронологией переговоров и крещения в сообщениях Фотия и в группе продолжателя Феофана. И тот и другой имеют в виду одни и те же переговоры, один и тот же договор, одно и то же крещение, но проекция позднейшего источника ложится на деяния Василия I Македонянина, имевшие общегосударственный характер, тогда как Фотий осветил в основном лишь церковную сторону дела.

Русские летописи не донесли до нас ни единого следа об условиях договора русских князей с греками в 60-х годах IX в., и, по-видимому, не случайно. Счет дипломатическим победам руссов летописцы ведут начиная с Олега, сокрушившего греков в 907 г., а Аскольда и Дира, видимо совершенно продуманно, отодвигают в тень. Эта версия получила отражение и в историографии. Но, по нашему мнению, именно 860 год стал годом военного триумфа и первого в истории древней Руси перемирия у стен Константинополя, завершившегося принятием внешнеполитического соглашения о "мире и любви" с Византийской империей, которое включало ряд конкретных статей, и в их числе условие о крещении Руси, которое вступило в силу при Михаиле III — Фотии и продолжало действовать при Василии I — Игнатии. События 860 г. и последующее заключение русско-византийского договора означали признание Византией нового восточнославянского государства, свидетельствовали о несомненном успехе древнерусской дипломатии, которая в середине 60-х годов IX в. подняла древнюю Русь на уровень отношений с Византийской империей других "варварских" государств причерноморского и балканского мира.

Приведенные соображения могут быть использованы в старинном споре с норманистами, утверждавшими, что поход 860 г. был осуществлен варяжскими (или норманскими) находниками, т. е. норманским государством на Днепре, и не имел никакого отношения к созданию восточнославянского государства на Руси.

В случае с походом 860 г. аргументация в основном сводилась к следующему: организация такого похода была не под силу слабому восточнославянскому Киевскому государству; оно было еще не известно Византии, а Фотий, говоря о Руси, имел в виду вовсе не Киевскую, а какую-то иную, скажем Азово-Черноморскую, Русь. "Руссы под Константинополем в 860 г., - писал А. Л. Шлецер, — не принадлежат к русской истории". По его мнению, это был народ "неизвестный", орда "варваров", "вероятно, народ прибрежный, показавшийся на Западе и исчезнувший". Летописец просто попал под влияние византийских хроник и, движимый патриотическими чувствами, выдал руссов 860 г. за руссов киевских.

А. Л. Шлецер думал, что это были скорее всего понтийские руссы либо шведы конунга Олафа. О варягах, варяго-руссах, "грабительской шайке" и "толпах варягов-руси" 860 г. писали М. П. Погодин, С. М. Соловьев, Н. Полонская и др. Одним из вариантов норманистского подхода к событиям 860 г. является точка зрения Е. Е. Голубинского и В. А. Пархоменко о том, что нападение осуществила Русь готская, Азово-Черноморская. Е. Е. Голубинский полагал, что нет оснований говорить в данном случае о князьях киевских, так как в противном случае народное предание сохранило бы факт их крещения.

В западной историографии о норманском характере похода писал М. Таубе, который считал его делом варяго-руссов. А. Стендер-Петерсен полагал, что поход 860 г. вторично после 838 — 839 гг. продемонстрировал действия шведской Руси на территории славянских земель.

Наиболее активным проводником норманистских взглядов применительно к толкованию событий 860 г. стал в зарубежной буржуазной историографии А. А. Васильев. Продолжая традиции западных исследователей истории норманнов, которые объявляли все русские рейды против Византии варяжскими (так они называли восточных норманнов), А. А. Васильев рассматривал нападение Руси на Константинополь в 860 г. как одно из норманских вторжений в районы Восточной Европы и Средиземноморья и отстаивал концепцию сильного норманского государственного образования на Днепре, которое подчинило себе окрестные народы и сумело организовать поход на Константинополь. Многое можно было бы принять в конкретных построениях А. А. Васильева, но все, о чем он пишет, не имеет отношения к истории восточнославянского Киевского государства. Для Васильева это — варяжский Киев, сильное варяжское государство, искушенные в воинском деле варяжские вожди.

О "скандинавской Руси" под стенами Константинополя в 860 г. пишут на Западе и в наши дни. Компромиссную позицию в этом вопросе заняли Г. Вернадский, Ф. Дворник, A. Власто. Так, они отмечали, что поход 860 г. был предпринят киевскими славянами, хотя и не отрицали, что Киевское государство было создано "норманнами".

В защиту славянского характера Киевского государства, осуществившего нападение на Константинополь в 860 г., выступали в дореволюционной отечественной историографии Г. Эверс, Макарий, Д. И. Иловайский, С. А. Гедеонов, B. С. Иконников, А. А. Шахматов и др. Дореволюционные историки обратили внимание на то, что Фотий во второй проповеди говорил о руссах как о народе "безвестном", а в "Окружном послании" характеризовал их как народ, "о котором много и часто говорится", и отмечал осуществленное руссами объединение окрестных племен ("…поработив соседние народы и чрез то чрезмерно возгордившись…"). Патриарх более или менее точно определил местонахождение руссов: они вышли из "страны северной", живут вдали от греков, за многими странами, судоходными реками и лишенными пристанищ морями. Любопытно, что несколько десятилетий спустя кремонский епископ Лиутпранд в своей "Истории" также отмечал, что руссов называют "норманнами" "по месту их обитания". Византийские источники именовали нападавших и русью, и скифами, и тавроскифами, т. е. точно так же, как называли восточнославянское государство византийцы и позднее. Многие историки-антинорманисты подчеркивали, что слова Фотия о "неизвестном", "неименитом" народе нельзя трактовать как конкретную оценку места Руси в тогдашней истории, поскольку они были вызваны лишь стремлением внушить константинопольской пастве мысль о падении престижа империи, которая была вынуждена терпеть обиды со стороны народа, до той поры не признанного, "варварского" и т. п.

В разборе конкретно-исторических сюжетов событий 860 г. советские историки использовали как аргументы дореволюционной историографии, так и новые убедительные доказательства в поддержку идеи о славянском происхождении Руси 860 г. Б. Д. Греков отметил, что "Русь или скифы рисуются Фотием большим, всем известным народом, за последнее время усилившимся благодаря завоеванию соседних племен". На это же обстоятельство обратил внимание и М. В. Левченко. По его мнению, "скифами византийцы в IX в. обычно называли славян". Вслед за С. А. Гедеоновым он указывал, что Фотий, говоря о руссах как о народе, находившемся в подчинении другого народа ("поставляемом наравне с рабами"), вероятно, имел в виду зависимость Руси от хазар, которая была ликвидирована в первой половине IX в. в процессе создания древнерусского государства. М. В. Левченко полагал, что в Крыму при наличии греческих "обсервационных постов" и дружественных Византии хазар было невозможно подготовить столь масштабный поход — он мог зародиться только в Поднепровье. В сторону поднепровских славян указывает и местонахождение руссов, данное Фотием. В. Т. Пашуто отметил знание Фотием объединительных тенденций на Руси.

Почти все историки-антинорманисты отмечали, что Русь была хорошо известна в Византии благодаря военным конфликтам первой половины IX в., посольству 838 — 839 гг. и торговым контактам IX в. О них сообщил автор 60 — 70-х годов IX в. араб Ибн-Хордадбе, который писал, что "царь Рума" берет с русских купцов ("а они вид славян") торговую пошлину — десятину. В антинорманистской историографии обращалось внимание на соответствие описания приема Русью христианского миссионера в 60-х годах IX в., которое приводится в сочинении продолжателя Феофана, "военно-демократическим" порядкам славянского общества. Когда представитель греческой церкви предложил руссам креститься, "князь этого народа, созвав собрание подданных и председательствуя окружавшими его старцами", поставил вопрос на обсуждение. Для испытания силы православной религии в огонь полетело евангелие, но осталось целым и невредимым, и тогда руссы приняли архиепископа. Это очень напоминает зарисовку славянского "военно-демократического" общества.

Отдавая должное ценным наблюдениям, собранным антинорманистской историографией относительно принадлежности похода 860 г. русской, славянской истории, мы позволим себе заметить, что некоторые весьма важные обстоятельства не нашли еще своего места в разрешении проблемы.

Так, ускользнула от внимания исследователей характеристика, данная Фотием войску руссов ("не обученное военному искусству и составленное из рабов"). Она также указывает на русское племенное ополчение и мало чем напоминает военную организацию норманнов. Нам не известно, что понимал Фотий под "рабами", но эта необученность русской рати, ее необузданная стихия, простодушно-детское выражение руссами своего восторга пред стенами потрясенного Константинополя ("всплескали руками, неиствуя в надежде взять царственный град") впечатляюще говорят о том, что Фотий имел в виду не многоопытных воинов-профессионалов, а народное ополчение, организующим ядром которого могла быть дружина, состоявшая частично из иноземных элементов.

Но наиболее важным аргументом в этом споре, на наш взгляд, является дипломатическая практика Руси IX в., которая свидетельствует о том, что под Сурожем и Амастридой, и в 838 г. в Константинополе, и в 860 г. под его стенами, когда вождь нападавших (как позднее Олег и Святослав) добивался личного свидания с императором, и во время последующих мирных переговоров русского посольства в византийской столице греки имели дело не с норманно-готскими "находниками", не с варяжским государством, а с новым восточнославянским государством, вырабатывавшим свои внешнеполитические стереотипы. С каждым годом медленно, но неуклонно шло усложнение этой практики: от перемирий для обмена пленными к первому робкому малочисленному посольству с целью завязать мирные контакты с великой империей и другими государствами, затем дерзкий удар по Константинополю, перемирие у его стен, посольство в византийскую столицу, переговоры и заключение договора о "мире и любви" с Византией. В процессе дипломатических контактов с Византией Русь постигала сложный дипломатический арсенал соседних государств, и прежде всего самой империи, и каждому этапу сопутствовала своя практика обращения части руссов в христианство как очевидный признак созревания древнерусской государственности, нуждавшейся в монотеистической религии. И все это была одна и та же Русь — мужающее восточнославянское государство, явные следы которого в VIII–IX вв. советская историография прослеживает по другим многочисленным признакам.