ГЛАВА 1

Канцлер Горчаков

[2]

. Александр II отправляется

в действующую армию. Военный министр Милютин

[3]

.

Дипломатия. Смотр Дунайской армии.

О войне говорили как о свершившемся факте. И хотя дипломаты ещё скрещивали шпаги и скрипели перьями, а посольские коляски мчали из Стамбула в Вену и из Берлина в Санкт-Петербург, военные уже угрожающе бряцали оружием. Император Австро-Венгрии Франц-Иосиф делал смотр армии, матросы её величества британской королевы и императрицы Индии Виктории надраивали орудийные стволы и поднимали пар в котлах, а германский кайзер Вильгельм уже повернул своих бравых гренадеров лицом к Франции.

Правоверные янычары и башибузуки турецкого султана Абдул-Хамида во имя аллаха вырезали славян в Боснии и Герцеговине, свирепо расправлялись с болгарами и черногорцами, обильно проливали армянскую кровь на Кавказе.

Россия требовала предоставления свободы братьям-болгарам. Русские добровольцы сражались в Черногории. В Молдавию стягивались полки, дивизии Дунайской армии. Её главнокомандующий – великий князь Николай Николаевич, брат царя Александра II, уже отъехал в Кишинёв. Другой брат, великий князь Михаил Николаевич, отправился в Кавказскую армию…

Во дворцах и салонах, гостиных Петербурга произносились высокопарные тосты. Пили неизвестно кем изобретённый пунш «Славянский» за победу над Оттоманской Портой и удачный поход на Константинополь, за освобождение единоверцев славян от пятивекового турецкого ига…

Чёрная тень войны опускалась на домишки и бараки работного люда, нависала над избами крестьян… Завершалась мобилизация российской армии.

Мартовский полдень 1877 года…

В тот день и час, когда в нелегальной рабочей библиотеке Санкт-Петербурга один из активных деятелей российской рабочей демократии Степан Халтурин встретился с революционером, студентом Виктором Обнорским, чтобы условиться о дальнейшей пропаганде среди российских пролетариев вольнолюбивых идей, у Певческого моста на Мойке, в огромном здании Министерства иностранных дел России министр, князь Александр Михайлович Горчаков, предавался размышлениям.

Тихо в кабинете министра, только мягко постукивает маятник больших часов в футляре из красного дерева. Пол просторного кабинета укрыт скрадывающим шаги пушистым ковром. Потолки и карнизы высокие лепные. У стен строгие шкафы, полные книг. Кожаные с золотым тиснением переплёты за чистыми стёклами.

Скрестив на груди руки, Горчаков неподвижно смотрит в пришторенное окно. Пасмурное небо над Санкт-Петербургом, тяжело падает сырой снег с дождём. Дуют порывистые ветры с Балтики, раскачивают фонари, в брезентовых венцератках мокнут извозчики, торопливо снуют пешеходы. Подняв воротник шинели, на противоположной стороне улицы укрылся в подворотне жандарм.

Ненастная погода, и неспокойно на душе у российского канцлера князя Александра Михайловича Горчакова. Хитро плетёт интриги бывший прусский канцлер, ныне рейхсканцлер германский. Заручившись поддержкой коварного Бисмарка, нагло ведёт себя империя Габсбургов, её территориальные аппетиты непомерны: в предстоящей войне дорого обойдётся России австро-венгерский нейтралитет. Подстрекаемый лордом Биконсфилдом, турецкий султан Абдул-Хамид настроен к России непримиримо.

Горчаков вернулся к столу, уселся в жёсткое кресло. Старческие руки с синими прожилками легли на резные подлокотники. Чисто выбритое лицо с пышными седыми бакенбардами, чуть выдавшийся вперёд подбородок и плотно сжатые губы выражали строгость, а стоячий воротник белоснежной сорочки и тёмный фрак придавали российскому канцлеру вид официальный.

Стар князь да и хворает: ноги замучили. К восьмому десятку подбираются годы, но мудрость и ясность ума не покидают его. Более шестидесяти лет служит он в Министерстве иностранных дел. Довелось быть послом в Лондоне и Риме, Берлине и Вене. Дипломатию с азов познавал, честность свою и преданность России делами выказывал. Душой князь Горчаков не кривил и перед министром иностранных дел графом Нессельроде не угодничал. Не гнулся даже перед всесильным начальником Третьего отделения Бенкендорфом, потому и был долгое время в немилости, прослыв в официальных кругах либералом.

Однако сам канцлер таковым себя не считал. За то и история его справедливо судит. Когда 18 марта 1871 года революционный Париж впервые создал правительство пролетарской диктатуры, прусское командование в тот же час поспешило выразить готовность помочь правительству Тьера подавить выступление парижского пролетариата. Бисмарк разрешил Тьеру увеличить армию для расправы над коммунарами. У русского царя диктатура пролетариата вызвала гнев, а канцлер Горчаков выразился совершенно определённо: «Парижская коммуна угрожает всему европейскому обществу», – и рекомендовал версальскому правительству быстрее заключить мир с Германией, чтобы покончить с парижскими пролетариями.

Министром иностранных дел Горчаков стал после неудачной Крымской войны, тогда прежний министр, немец Нессельроде, заявил о никчёмности российского Министерства иностранных дел. Впрочем, Нессельроде, правда, на этом посту никогда не служил честно.

Вступая в новую должность, Александр Михайлович Горчаков в присутствии близких друзей, поэта Тютчева и дипломата Жомини, выразил свою политическую линию вполне определённо: «Отныне мы положим конец немецкой дипломатии графа Нессельроде… Мою внешнюю политику будут определять интересы России, и только России».

Прошло короткое время, и о российской дипломатии заговорили с почтением. С ней начали считаться. В кабинетах и салонах Европы с уст не сходил основной принцип горчаковской циркулярной депеши, в которой русский канцлер наметил чёткую программу действий, отражавших определённый этап в истории внешней политики России после Крымской войны…

К отмене унизительного Парижского трактата Александр Горчаков готовил российскую дипломатию пятнадцать лет. И едва смолкли пушки пруссаков, а французские дипломаты, смирив гордыню, покорно подписали мирный договор, означавший конец франко-прусской войны 1870 года, как канцлер Горчаков объявил всем державам-участницам Парижского трактата, что Россия более не считает себя связанной договорами, ограничивающими её суверенные права на Чёрном море. Позже, вспоминая об этом, он напишет: «…в эпоху франко-прусской войны… я подал мысль государю Александру Николаевичу… смыть пятно, оставшееся на страницах новейшей истории нашего отечества: уничтожить запрет, наложенный на Россию Парижским трактатом, запрет строить корабли в портах Чёрного моря…»

Поверженная пруссаками Франция вынужденно промолчала. Британия и Османская Порта смирились…

…Горчаков снял очки в золотой оправе, мягкой замшей протёр стёкла. Неожиданно мысли унесли его в дальние юношеские годы… Лицей… Первый набор… Друзья-лицеисты – Пушкин, Дельвиг, Пущин…

Он, Александр Горчаков, баловень науки, пример прилежания, безуспешно подражающий Александру Пушкину в пиитстве… Припомнились пушкинские строки, к нему, Горчакову, обращённые:

«Провидец был дорогой друг Пушкин», – сказал самому себе князь. В памяти возникло другое пушкинское послание:

– Любезную супругу, – шёпотом повторил князь.

Сжало сердце. Четверть века как умерла красавица-жена Мария Александровна Урусова. Пятнадцать лет всего-то прожил с ней, а иной теперь и не надо… Однолюб он, князь Александр. Хотя вот уже в старости сердце тронула юная племянница Надин, Наденька, чуть не пошатнувшая положение Горчакова на дипломатическом поприще… Счастлива ли она там за границей, вспоминает ли его?..

Явился советник посольства барон Жомини с неизменной папкой из синего сафьяна. Тот самый Жомини, который с приходом Горчакова на пост министра иностранных дел воскликнул: «Наконец-то Россия приобрела министра, какой будет стоять на страже интересов этого достойного государства!»

В Министерстве иностранных дел говаривали: канцлер и старший советник – две части одного целого. Для подобных утверждений имелись основания. У Горчакова и Жомини на внешнюю политику России один общий взгляд. И всеми самыми сокровенными мыслями канцлер делился с советником, прислушивался к его мнению. Документы, подготовленные бароном, отличала предельная точность, они нередко предвосхищали мысли канцлера.

– Садитесь, дорогой Александр Генрихович. Какие известия из Порты?

– Реакция Стамбула на условия конвенции по-прежнему отрицательная.

– Рука лорда Биконсфилда.

– Коварство туманного Альбиона, и несть ему конца. По всему видать, не минуем войны, как ни бейся.

Горчаков промолчал. Барон близок к истине. Но в душе канцлера всё ещё теплилась надежда на мирное решение балканского вопроса. Если бы только Британия не подстрекала Порту…

Дипломатическая обстановка в последние годы обострилась. Бисмарку удалось объединить Германию. Немцы добились успеха во франко-прусской войне. Агрессивные аппетиты Германии росли. Бисмарк искал повода для нового похода на Францию. При этом он пытался заручиться согласием России. Но во внешней политике Российской империи не предусматривалось дальнейшее ослабление Франции, тем более усиление военного могущества Германии. Будучи в Берлине в 1875 году, царь и Горчаков оказали давление на Бисмарка, и тот свалил подготовку войны с Францией на фельдмаршала фон Мольтке и штаб.

Твёрдая позиция России спасла в тот раз Францию от поражения. Горчаков прекрасно понимал: Бисмарк не простил этого, он затаился, и теперь, когда обстановка на Балканах предельно обострилась, германский канцлер станет действовать во вред России.

Русский министр иностранных дел оказался прав. Вспыхнувшее в 1875 году восстание в Боснии и Герцеговине привлекло внимание Европы. (Освобождение славян от многовекового угнетения под лозунгом «защитить братьев-славян» Россия принимала как своё кровное дело. Однако оказание конкретной помощи восставшим наткнулось на сопротивление Австро-Венгрии. Её министр иностранных дел Дьюла Андраши на запрос Горчакова, согласна ли Австро-Венгрия добиваться автономии для Боснии и Герцеговины, ответил отказом. Боснийский кризис страшил Андраши и императора Франца-Иосифа возможностью слияния Боснии и Герцеговины с Черногорией и Сербией в крупное южнославянское государство у границ Австро-Венгрии. Андраши пугали и славяне, входившие в состав Австро-Венгрии. Они также могли потребовать для себя автономии. И Дьюла Андраши настаивал всего лишь на реформах для Боснии и Герцеговины.

Горчаков на встрече с Бисмарком и Андраши (они съехались в Берлине в мае 1876 года) предложил меморандум, в котором содержались гарантии по осуществлению некоторых реформ для славян, находившихся под турецким владычеством.

Но тут вмешались англичане. Хищный британский лев давно уже занёс свою когтистую лапу над Балканами и Черноморским побережьем Кавказа. Биконсфилд в который раз продиктовал султану курс внешней политики. С присущей средневековью жестокостью турки подавили восстание в Боснии и Герцеговине.

Ещё не смолкли залпы и не развеялся пороховой дым, как поднялись против турецкого ига сербы и черногорцы. В Сербию отправились русские добровольцы. Россия оказала повстанцам дипломатическую, моральную и материальную помощь. Назревали русско-турецкие и русско-австрийские конфликты, грозившие перерасти в общеевропейскую войну. Горчаков был склонен решить дело дипломатическим путём. Вместе с тем на его запрос о том, каково будет отношение Германии к возможным осложнениям между Россией и Австро-Венгрией, Бисмарк ответил чётко: немцы поддержат Австро-Венгрию. С другой стороны, Бисмарк не скрывал, что он заинтересован в военном конфликте между Россией и Турцией…

Горчаков закусил губу…

Мир на Балканах… Он слишком призрачный. Абдул-Хамид играет на соперничестве великих держав. Ещё в Ливадии Горчаков и царь убедили английского посла лорда Лофтуса в необходимости созыва международной конференции. Александр II, успокаивая английское правительство, заверил Лофтуса: Россия не посягает на Константинополь и проливы…

В декабрьские дни 1876 года в зале Константинопольской конференции послов завершалось обсуждение балканского вопроса. Под мерный плеск черноморской волны убаюкивающе журчали речи дипломатов: представители великих держав сошлись на проекте автономии для Боснии, Герцеговины и Болгарии.

На заключительное заседание пригласили турецкую делегацию. Приготовились огласить ей условия конференции. Однако совсем неожиданно в работе Константинопольской конференции произошёл сбой: вмешался султан Абдул-Хамид. Из окон дворца, где заседали дипломаты, были слышны залпы артиллерийского салюта. Изумлённые представители великих держав повернулись к турецкой делегации. И тогда встал министр иностранных дел Оттоманской Порты Саффет-паша и торжественно произнёс: «Великий акт, который совершился в этот момент, изменил форму правления, существовавшую в течение шестисот лет: провозглашена конституция, которой его величество султан осчастливил свою империю. Самая полная, какую только может пожелать свободная страна, конституция провозглашает принцип равенства…»

Граф Игнатьев, мысленно уже подготовивший отчёт в Петербург об итогах конференции, недоумённо посмотрел на представителя Англии лорда Солсбери. Гладко выбритое лицо англичанина сделалось пунцовым. Накануне, как выяснилось позже, Солсбери имел встречу с британским послом в Константинополе, и тот предупредил его, чтобы он не смел оказывать давление на турецкое правительство в угоду России.

Когда же министр иностранных дел Порты произнёс, что на основании дарованных конституцией реформ турецкое правительство отклоняет решения Константинопольской конференции, граф Игнатьев чертыхнулся и потребовал заставить Оттоманскую империю принять выработанные условия. Однако лорд Солсбери дипломатично поднял руки. Конференцию похоронили явно англичане.

Предавшись мыслям, канцлер молчал, Жомини не нарушал его думы.

Три месяца назад, по настоянию Горчакова, Россия и Австро-Венгрия подписали Будапештскую конвенцию. Русский канцлер обеспечивал России нейтралитет Австро-Венгрии в случае войны с Портой. Враждебные происки Англии и совместные действия Австро-Венгрии и Германии против России побудили русское правительство принять требование Андраши на включение в Будапештскую конвенцию условия о предоставлении Австро-Венгрии права выбора момента и способа занять Боснию и Герцеговину.

В стремлении урегулировать балканский кризис мирным путём Горчаков дал задание русскому послу в Константинополе – генерал-адъютанту графу Игнатьеву – выехать в главные европейские столицы и добиться подписания протокола, в котором подтверждались бы постановления Константинопольской конференции.

Мартовская поездка Игнатьева в Вену и Берлин привела к принятию Лондонского протокола. К нему прилагались две декларации. В первой говорилось: если Оттоманская Порта переведёт свои войска на мирное положение и приступит к реформам относительно славян на Балканах, Россия незамедлительно поведёт переговоры о разоружении. В случае непринятия султаном первой декларации Россия, согласно второй декларации, оговаривала считать Лондонский протокол потерявшим силу.

Горчаков вернулся к беседе с Жомини:

– Вчерашнего дня я имел встречу с Михаилом Христофоровичем Рейтерном. Глубокоуважаемый министр финансов по-прежнему твёрд в убеждении: война накладна для российских сейфов.

– Государю известны его записки.

– Тревога не без основания. Военная кампания нанесёт нашей казне урон изрядный.

– Казне российской, ваше сиятельство, причиняли урон не только недруги.

– Ваша правда, – сокрушённо кивнул головой Горчаков. Восемнадцать миллионов на коронацию его императорского величества – ощутимо, и это тогда, когда в России множится зловредный нигилизм и разные недозволенные общества. Враги отечества подбивают людей на смуту.

– С вольнодумством у нас, ваше сиятельство, есть кому бороться. И на нигилистов, кои в деревнях мужиков смущают, тюрем в России предостаточно.

– Так-то оно так, любезнейший Александр Генрихович, Россия до беспорядков французских не дойдёт, но когда процветает нигилизм и множатся финансовые трудности, можно ли мыслить о военных действиях?

– Думаю, ваше сиятельство, нынче старания наши тщетны, кампании военной не избежать.

– То и прискорбно. Когда дипломаты сдают позиции военным, в разговор вступают пушки. – И, помолчав, продолжил: – Государь император намерен выехать в Кишинёв, к войску.

– Это война, ваше сиятельство.

Горчаков поднялся. Встал и Жомини.

– Если суждено государству российскому скрестить оружие с недругом, любезнейший Александр Генрихович, долг дипломата, а мой наипервейший, делить тяготы с армией.

С прибытием на Варшавский вокзал Александра II и его свиты суета на время улеглась. Очищенный от копоти, протёртый до блеска паровоз стоял под парами, повсюду дежурила усиленная охрана: казаки, гвардия, жандармы.

Шестидесятилетнего, стареющего императора в поездке сопровождали цесаревич-наследник Александр Александрович, военный министр Милютин, сотрудники Генерального штаба, адъютанты и многие другие чины двора.

Вслед за царским поездом на запасных путях формировались ещё несколько составов с разной обслугой: поварами, лакеями, кухонными рабочими, прачками.

Грянул оркестр, замер почётный караул. Александр в новой шинели с золотыми эполетами поднёс ладонь к папахе, обошёл строй, сказал военному министру громко, чтобы слышали гвардейцы:

– С такими молодцами, Дмитрий Алексеевич, мы через Балканы с песней прошагаем. – И, остановившись, поздоровался: – Здравствуйте, преображенцы!

Гвардейцы ещё больше подтянулись, рявкнули дружно, спугнув воронью стаю с голых, потемневших от дождя ветвей, с водокачки.

– Здра… жела… ваше вели… ство!

Царь и Милютин поднялись в вагон-салон. По перрону забегали, замельтешили штабисты, отдавались последние указания, генералы, свитские рассаживались по вагонам.

Лязгнув буферами, поезд тронулся и, набирая скорость, вышел за стрелки семафора. Застучали на стыках колёса. Вагон, отделанный орехом, с резной мебелью, круглым мраморным столом, вокруг которого жались белые, с позолотой стулья, слегка покачивало на мягких рессорах.

Александр снял шинель и папаху. Расшитый золотом стоячий воротник мундира упёрся в бритый подбородок. Пальцами пригладил низкие, тронутые сединой бакенбарды и пышные, чуть приподнятые на концах усы. Несмотря на годы, император сохранил военную выправку.

Александр посмотрел в окно. Унылые фабричные бараки, прокопчённые заводские корпуса… Царь недовольно поморщился. Он не любил окраины…

Резко обернувшись, сказал категорично:

– Кампания, Дмитрий Алексеевич, должна завершиться к зиме.

Милютин молчал.

– Вы сомневаетесь?

– Исход кампании, ваше величество, зависит от нескольких факторов. В первую очередь от того, чем нас порадует наш канцлер, князь Горчаков. И, конечно же, от того, насколько главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич и его штаб будут придерживаться диспозиции Генерального штаба.

Царь вскинул брови:

– Вы так уверены в планах Генерального штаба?

– К этим разработкам, ваше величество, имеем непосредственное отношение я и генерал Обручев.

При имени Обручева царь хмыкнул:

– В таланте штабном сей генерал, может, и преуспел, но его бывшая приверженность ко всяким нигилистам не делает ему чести. – Нахмурился. – Будучи в Лондоне, как помните, он встречался с государственным преступником Герценом. А общение с вольнодумцем Чернышевским? Да и отказ выступить на подавление польских мятежников бросил тень на его мундир.

– Ваше величество, стоит ли вспоминать грехи молодости?

– Не защищайте. Вы ведь тоже грешили всякими там идеями. Я не забыл. – И погрозил пальцем.

Милютин нахмурился. Александр сделал вид, что не заметил недовольства военного министра, однако тему разговора изменил:

– Двадцать отмобилизованных нами дивизий уже стоят на Дунае. Теперь, когда Порта отклонила Лондонский протокол, отказав Боснии и Герцеговине в автономии, а Черногории и Сербии в территориальном расширении, и мы дали распоряжение на мобилизацию ещё семи дивизий, вы, Дмитрий Алексеевич, колеблетесь в сроках?

– Нам, ваше величество, пока неведомо, как поведут себя императоры Франц-Иосиф и Вильгельм. Пока мы предполагаем, а Господь располагает. Есть ситуации, когда даже наш всесильный дипломат Александр Михайлович оказывается бессильным.

Милютин отдёрнул шторку карты Балкан.

– Генерал Обручев убеждён: турецкое командование постарается уклониться от боя и изберёт тактику сидения по крепостям четырёхугольника Силистрия – Рущук – Шумла – Варна. Прежние неудачи российских войск объясняются нашим стремлением овладеть данным мощным укреплённым районом. Ныне мы не станем воевать их крепости, на что потребуются многие месяцы, если не годы.

– Есть ли какие уточнения по плану кампании?

– В принципе Генеральный штаб оставляет всё в первоначальной диспозиции, разработанной генералом Обручевым: сосредоточив армию в Румынии и прикрывшись со стороны Австрии крупными силами кавалерии, немедленно выйти к переправе через Дунай, – палец министра скользнул от Оряхово к Систову. – Эти пункты менее всего защищены, и неприятель здесь нас меньше всего ожидает.

Император промолчал, Милютин продолжал говорить:

– Генерал Обручев считает из трёх операционных направлений – приморского, центрального и западного – наиболее приемлемым центральное – Систово – Тырново – Адрианополь – Константинополь.

– Почему? – прервал царь.

– Как мы уже докладывали вам, ваше величество, предложенный путь – кратчайший к Константинополю; он пролегает по территории, населённой в основном дружественным болгарским народом. Вместе с тем, отдалив боевые действия от Черноморского бассейна, мы не позволяем противнику воспользоваться своим преимуществом на море для удара во фланг и тыл нашей Дунайской армии.

Царь кивнул:

– Прекрасно.

– Однако, ваше величество, в данной диспозиции мы постоянно ощущаем дыхание австрийских солдат на наших затылках. А у армии, которой постоянно угрожает удар с тыла, действия скованы.

– Будем уповать на милость Божью.

– И на канцлера князя Горчакова, – пошутил Милютин.

– Босния и Герцеговина – слишком дорогая цена за относительные гарантии, – проворчал Александр. – Франц-Иосиф решил сожрать больше, чем вместит его габсбургское брюхо. Видит Бог, Россия стоит перед необходимостью. Без нейтрализации Австро-Венгрии в этой войне мы не освободим славян.

Помолчал. Потом неожиданно для Милютина сказал:

– Понимаю вашу неудовлетворённость, Дмитрий Алексеевич, вам хотелось видеть в действующей армии на первых ролях генерала Обручева, но у меня есть братья, и я должен с ними считаться.

Прошёлся по вагону, задумавшись, наконец остановился, глянул Милютину в глаза:

– Ваш брат Николай Алексеевич был мне опорой в столь сложном вопросе, каковым являлась крестьянская реформа. Признаюсь, меня пугал его либерализм, но когда решалось: быть крестьянину свободным или нет, мне импонировали взгляды вашего брата. Нынче, по истечении пятнадцати лет, меня страшат равно два слова: либерализм и нигилизм…

После ухода военного министра царь разделся, подсел к столику. Дежурный офицер подал крепкий чай и печенье, однако Александр к еде не притронулся. Под мерный перестук колёс он, прикрыв глаза, думал о том, что Рейхштадтское соглашение в любой момент может оказаться непрочным. Андраши наглец, а Бисмарк коварен. Когда, вложив своё охотничье ружьё в чехол, Бисмарк ударился в политику, уверяя, что объединит германские княжества под эгидой Пруссии, Европа хохотала над безумным «скандалистом и дуэлянтом»; смеху вопреки королевские гренадеры промаршировали по дорогам княжеств, нанизывая их одно за другим на прусский штык, будто баранину на шампур. И тогда лица державных правителей вытянулись от удивления и негодования. Однако было поздно. Прусские генералы вышли на границы Франции и через цейсовские стёкла разглядывали её сочные луга, а их усатые бомбардиры выкатывали на огневые позиции стальные крупповские пушки.

Рейхсканцлер Бисмарк ненавидел Россию, вместе с тем опасался её.

Приложив немало усилий, чтобы ускорить войну между Россией и Оттоманской Портой, Бисмарк рассчитывал на военное и финансовое ослабление Российской империи, что позволило бы германскому канцлеру, не вступая в вооружённый конфликт с русской армией, вторично проучить проклятых французов и выколотить из них изрядную контрибуцию на развитие германской промышленности.

Бисмарк злопамятен. Он не забыл, как, будучи в Берлине, князь Горчаков решительно потребовал объяснения, почему Германия концентрирует свои войска на французской границе.

– Говорят, – заметил тогда русский канцлер германскому, – вы убеждаете дипломатов в том, что Франция готовит на вас вооружённое нападение, а фельдмаршал Мольтке твердит, что Германия должна проучить французов. Война стала неизбежной?

От столь категоричного вопроса Бисмарк пришёл в замешательство, и в его ответе слышалось желание оправдаться, а сам он напоминал провинившегося гимназиста.

– Германия, – сказал он, – не имеет никаких притязаний к Франции, а громыхает оружием Мольтке со своим штабом…

Александр потянулся к столику, разломил печенье, жевал медленно. Он ехал на Балканский театр в целях поднятия царского престижа, твёрдо уверенный: победа над Турцией будет быстрой и достаточно лёгкой. Нет, царь не разделял сомнений военного министра Милютина, Россия выставила на Дунае свою лучшую армию.

Перейдя в свой вагон, Милютин снял шинель, папаху и, одёрнув китель, пригладил расчёсанные на пробор волосы. У военного министра открытое лицо и серые, чуть удивлённые глаза. В вагоне потемнело, но Дмитрий Алексеевич не велел зажигать свечи. Ему хотелось в этот вечер побыть одному, расслабиться от штабной напряжённой жизни, забыться.

Став военным министром, он редко отдыхал, а в последний год, когда Генеральный штаб в предвоенной обстановке работал днями и ночами, Милютин позабыл, в какую ночь спал нормально.

Военным министром Дмитрия Алексеевича назначили в нелёгкий для России час. Поражение в Крымской войне, унизительный мир требовали пересмотра всей армейской структуры. И Милютин занялся реформой армии. От рекрутского набора Россия перешла к обязательной воинской повинности, были образованы военные округа, созданы юнкерские училища. Демократические мероприятия обновили и улучшили качественный состав армии. Началось, хотя и медленно, её перевооружение.

В канцлере Горчакове военный министр видел политического деятеля, который превыше всего ставит интересы России. Милютин проникся к нему глубоким уважением. И когда министр иностранных дел добился отмены Парижского трактата и Россия получила возможность приступить к строительству Черноморского флота, Дмитрий Алексеевич первым поздравил Горчакова с огромной дипломатической победой.

– Вы, – сказал Милютин, к удовольствию канцлера, – взяли бескровный реванш за Севастополь. Убеждён, кабинет лорда Гладстона объявил траур.

– Да, в балканских и черноморских делах английская дипломатия – активная сторонница Порты.

Война с Турцией стала неизбежной. Господствовавший в Оттоманской империи деспотический режим, до крайности тормозивший её экономическое развитие, превращал некогда блистательную Порту в полуколонию европейских держав. Оттоманский банк в Константинополе был банком англо-французским. Англо-французские банкиры держали в руках всю финансовую систему турецкой империи.

Внешний долг Турции в предвоенный год дошёл до пяти с половиной миллиардов франков. Порта не могла оплачивать даже проценты по займам. Турция приблизилась к государственному банкротству. Настал крах социальной и экономической политики, основой которой был «государственный кредит, как могучий двигатель всех чудес…».

Под флагом ислама, зелёным знаменем пророка, разжигался религиозный фанатизм, проповедовалась война с гяурами. Военно-феодальный гнёт Турции для болгарского народа усугублялся национальным гнётом.

В Болгарии усилилось национально-освободительное движение. Уже с 70-х годов в основу национально-освободительного движения была положена идея хорошо подготовленной, организованной и массовой народной революции…

В 1875 году в Герцеговине и Боснии поднялись восстания местного населения против турецкого владычества. В начале весны 1876 года вспыхнуло восстание в Болгарии, жестоко подавленное турками. Многие болгары, жившие в России, при известии об Апрельском восстании выехали на родину, чтобы принять участие в сражении с турками. Во главе восставших в Филиппопольском округе, центре восстания, встал обучавшийся в Николаевской гимназии Волов. В Тырновском округе самым крупным отрядом командовал бывший офицер русской армии болгарин Парменов. В 1876 году из Румынии в Болгарию на пароходе «Радецкий» переправился отряд Христо Ботева. Помощником Христо Ботева был болгарин, бывший офицер русской армии Войковский.

Башибузуки свирепо расправлялись с болгарами. Болгарское село Батак турки сожгли. Из семи тысяч жителей пять тысяч было убито.

Восстания сербов, черногорцев и болгар нашли широкий отклик в России. По всей стране стали возникать комитеты помощи славянам, боровшимся против турецкого гнёта. Россия не могла равнодушно взирать на всё обостряющееся положение на Балканах. Вот почему, когда генерал Черняев и с ним четыре тысячи русских добровольцев выразили желание отправиться в Сербию, военный министр поддержал их.

Дмитрий Алексеевич встал, прильнул к окну. Поезд проскочил домик путевого обходчика, и снова замелькали поля, местами ещё в снеговых блюдцах, леса и перелески.

И так захотелось Милютину дохнуть сырым, но чистым, настоянным на хвое, воздухом. Сойти бы сейчас – и в лес. Отринуть заботы, освободить голову от планов, цифр и сводок…

Дмитрий Алексеевич даже улыбнулся такой несбыточной мечте.

Протяжно и тонко засвистел паровоз, закачались вагоны, поезд сбавил ход. Миновали полустанок. Военный министр мысленно возвратился к предстоящей кампании.

Главная российская армия разворачивалась на Дунае, однако и Кавказскому театру военных действий Генеральный штаб уделял значительное внимание.

Намечался целый ряд мер против турецкого вторжения в Закавказье. В рапортах военного атташе в Константинополе в мае и июне 1876 года подробно сообщалось о военных приготовлениях Турции на Кавказе.

Осенью того же года на Ливадийских совещаниях этому важнейшему стратегическому пункту придавалось большое значение. Об Александрополе и его стратегическом значении говорилось, «что он, ввиду быстро меняющихся политических обстоятельств, наиболее соответствовал возможности в случае необходимости быстрого движения наших войск в пределах Турции».

Такой же точки зрения придерживался русский посол в Константинополе Игнатьев.

В целях предотвращения турецкого вторжения велено было усилить Александропольский лагерь, а также пунктами военного сбора предусматривались Ахалык, Эривань и Кутаис.

Когда российскому Генеральному штабу стало известно, что турецкие войска готовятся к захвату всей кавказской территории, а также Тифлиса, Владикавказа и Петровска, Милютин представил царю соображения по мобилизации русской армии. Газета «Правительственный вестник» 19 ноября 1876 года официально сообщила о мероприятиях, «имевших целью предотвратить вторжение турецких войск на Кавказ и оказать помощь балканским народам».

– Я уверен, – сказал царь Милютину, – продвижение Кавказской армии вглубь встретит тёплую поддержку коренного населения.

– Убеждён, ваше величество, ибо армяне терпят не только постоянные унижения от Порты, но и физически истребляются…

Милютин прижался лбом к оконному стеклу…

В Оттоманской Порте разжигали антиславянские настроения, бряцали оружием военные, к власти пришёл султан Абдул-Хамид II. Политику коварного и жестокого Абдулы, повелителя турецкой империи, прозванного «кровавым султаном» за резню славян и армян, дополнял великий визирь Мидхат-паша…

Оторвавшись от окна, Милютин всмотрелся в карту Балкан. Извилистая лента Дуная разделила Болгарию с Румынией. Декларация независимости Румынии – дело недалёкого будущего. К этому приложил свою руку князь Горчаков, к неудовольствию Андраши и Бисмарка. Из вассальной «турецкой» Румыния сделается самостоятельным государством и союзником России в этой войне. Румынская армия встанет бок о бок с русскими войсками на правом фланге…

В Бессарабии сосредоточилась Дунайская армия. Ставка главнокомандующего великого князя Николая Николаевича находилась в Кишинёве. Здесь до начала боевых действий намерен разбить свою Главную квартиру и государь.

Взгляд Дмитрия Алексеевича прошёлся по Герцеговине, Боснии, где свободолюбивые горцы не выпускают из мужественных рук оружия, наследованного от отцов и дедов. Задержался на Сербии. Князь Милан не знает страха. Сербская армия и русские добровольцы генерала Черняева приковали к себе многотысячные таборы Сулейман-паши.

Заложив руки за спину, Дмитрий Алексеевич прошёлся по ковровой дорожке. Восточный кризис дал себя знать и на франко-германской границе. Бисмарк призвал борзописцев, и немецкая печать на все лады принялась поносить французов. Писали о концентрации французской кавалерии вблизи германской границы.

По принципу преследуемого толпой вора, который громче всех кричит: «Держи вора!», Бисмарк упал на тощую грудь лорда Биконсфилда с криками: «Франция готовит вторжение в Германию! Необходимо заключить оборонительный и наступательный союз!»

В Лондон к послу Петру Шувалову срочно полетела депеша Горчакова: альянс Британии с Германией не должен состояться…

В британском кабинете лорды с холодным сердцем и лисьим нюхом отклонили предложение Бисмарка. Лорд Биконсфилд, усаживая за круглый стол переговоров лорда Солсбери и Петра Шувалова, сказал: «Не Германии надо опасаться Франции, а французам немцев».

Шувалов и Солсбери составили протокол. Порте рекомендовали принять мягкие реформы, урезанные даже по сравнению с предложениями Константинопольской конференции…

Накануне отъезда Милютин повстречался с Горчаковым. Князь уведомил, что представители «европейского концерна» подписали Лондонский протокол. Осталось выслушать совет Порты.

– Как я хотел бы избежать военного столкновения, – сказал российский канцлер. – Но… человек предполагает, а Господь располагает.

Дали свет. Милютин включил ночник, разделся. Долго лежал, вслушиваясь в стук колёс. Мысли вернулись к делам насущным. Началось формирование болгарского ополчения. Приток добровольцев велик. Это те, кто живёт в России и кому удалось вырваться из Болгарии. Вспомнил, как в последний день октября прошлого года принимал представителей Славянского комитета – писателя Аксакова и купцов Третьякова и Морозова. С ними приехал и генерал Столетов. Разговор был долгим, он касался в том числе и обмундирования, и вооружения ополченцев. Представители славянского комитета заявили, что в их адрес уже поступают народные пожертвования на ополчение. Они выразили желание, чтобы во главе ополчения встал генерал Столетов, а что касается офицеров, они должны быть добровольцами…

Пока не решено, как будут использоваться болгарские дружины. Император считает, что в качестве вспомогательной силы, а он, Милютин, убеждён, уже в ближайшие месяцы болгары станут сражаться за свою родину вместе с русской армией.

Едва запахло войной, как дипломатия пришла в движение. Рейхсканцлер Бисмарк завлекал Вильгельма далеко идущими планами. Ему не пришлось прилагать особых усилий, кайзер был готов поделить дипломатическое ложе со своим железным канцлером.

– Восточный кризис, – сказал Бисмарк, – позволит нам поссорить русского медведя с британским львом и австрийскими музыкантами, лишив Францию её коронованных заступников. Мы поставим легкомысленных французов в положение дипломатической изоляции.

– А если русский медведь заломает габсбургских музыкантов? – спросил Вильгельм.

– Я сплю, а мне снится треск костей сцепившихся в схватке льва и медведя.

– Британия не забывает: Россия, покорив Среднюю Азию, закрыла англичанам дорогу в Хиву и Бухару, Самарканд и Коканд. Русский солдат штыком коснулся британской жемчужины – Индии.

– О, английский лев зубаст. И не приди русские в среднюю Азию, кто знает, не вонзил бы в неё зубы британский хищник? Однако мы не должны забывать, что габсбургские музыканты и немецкие бюргеры говорят на одном и том же языке… Итак, когда зазвенят русские сабли и турецкие ятаганы, мы склоним императора Александра и его хитрого лиса Горчакова закрыть глаза на Эльзас и Лотарингию. Только при этом мы согласимся на господство русских в Бессарабии, австрийцев в Боснии, а чопорных англичан принудим греть свои бока в песках Египта…

Изучив проект Горчакова, в котором он предлагал созвать европейскую конференцию, Бисмарк отправил в Петербург фельдмаршала Мантейфеля с письмом кайзера. Рассыпаясь в благодарностях за поддержку Германии в 1870 и 1871 годах, Вильгельм писал Александру II, что в отношении России его политика будет покоиться на памяти о тех днях.

Русский царь, однако, оказался не прост. Ответно он предупредил Вильгельма, что «…несмотря на всё желание поддержать в восточном вопросе согласие держав… он может оказаться вынужденным занять особую и сепаратную позицию».

При этом Александр чётко спрашивал: может ли Россия рассчитывать на помощь Германии?

Вопрос был подобен удару бича. Вопреки дипломатической этике Бисмарк промолчал. И тогда Александр обратился к военному уполномоченному германского императора в Петербурге генералу Вердену за официальным ответом. Верден немедленно запросил Берлин.

Дальнейшая игра в молчанку сделалась невозможной. В октябре 1876 года германский посол в Петербурге Швейниц получил предписание канцлера передать русскому правительству ответ, таивший многозначные политические последствия. Бисмарк писал: «…мы сначала сделаем попытку убедить Австрию в случае русско-турецкой войны поддерживать с Россией мир… Если, несмотря на наши старания, мы не сможем предотвратить разрыв между Россией и Австрией, и тогда у Германии ещё не будет оснований выйти из состояния нейтралитета. Но нельзя наперёд утверждать, что такая война, особенно если в ней примут участие Италия и Франция, не приведёт к последствиям, которые заставят нас выступить на защиту наших собственных интересов. Счастье может изменить русскому оружию перед лицом коалиции всей остальной Европы, и мощь России будет серьёзно и длительно поколеблена, это, естественно, не может отвечать нашим интересам. Но столь же глубоко будут задеты интересы Германии, если возникнет угроза австрийской монархии: её положению европейской державы или её независимости. Это приведёт к исчезновению одного из факторов, на которых основывается европейское равновесие».

Ответ, достойный Бисмарка: категоричный и угрожающий – Германия поддержит империю Габсбургов.

В беседе с Горчаковым, на которой присутствовал Жомини, Швейниц доверительно заявил: рейхсканцлер Бисмарк согласится на активную поддержку России при условии, если та даст Германии гарантии на владение французскими провинциями – Эльзасом и Лотарингией.

Горчаков не скрывал разочарования:

– Мы ждали от вас иного, а вы привезли нам то, о чём нам давно известно.

И переглянулся с Жомини.

Беседа заводила их в откровенно дипломатические дебри.

– Русские гарантии в отношении Эльзаса и Лотарингии, зафиксированные в договоре, могут изменить наши позиции, – сказал немецкий посол.

На что Горчаков ответил:

– Это принесло бы вам мало пользы. В наше время договоры имеют призрачную ценность.

Ни один мускул не дрогнул на лице Жомини. Швейниц ядовито парировал:

– Однако, ваша светлость, вы сами выражали сожаление, что мы не связаны с вами никаким договором.

Приблизительно в то же время, как Александр II ставил вопросы перед Вильгельмом в Вене, на Балльплатцен, министр иностранных дел империи Габсбургов венгерский дворянин Дьюла Андраши через специального уполномоченного барона Мюнха обратился с подобным вопросом к канцлеру Бисмарку. На аудиенции у Бисмарка австрийский уполномоченный высказал тревогу Франца-Иосифа, что русские войска в Болгарии доставят Австро-Венгрии немало хлопот. Канцлер, хмыкнув, посоветовал австрийцам в таком случае оккупировать Боснию. А если у Габсбургов возникнет желание активно противодействовать России, они могут договориться о совместных действиях с кабинетом лорда Биконсфилда.

Заявляя так, немецкий рейхсканцлер чётко определил позицию Германии. Она не допустит разгрома Австро-Венгрии, но вместе с тем не намерена воевать против России за балканские интересы империи Габсбургов.

Андраши расстроился: на Вильгельмштрассе не помешают России ввести войска в Болгарию. Бисмарка устраивала война России с Оттоманской Портой.

Прошла неделя, как унялись дожди, и, отпаровав, просохшее поле покрылось первой зеленью.

День смотра Дунайской армии удался тёплым, солнечным. Милютин находился в свите императора. Лошадь нетерпеливо перебирала копытами, и Дмитрий Алексеевич то и дело осаживал её.

Множество знатных гостей понаехало из Кишинёва и ближайших сёл. Украинское и молдавское дворянство, румынские бояре явились целыми семьями. Было весело и шумно.

До ушей военного министра доносились обрывки разговоров:

– Бал у генерал-губернатора?

– Я с вами вполне согласен, засилие господ офицеров…

Седой дворянин с лицом скопца громко рассмеялся:

– Знаю, знаю, чем вы недовольны. Ваша Марийка каблуки сбила с удалым поручиком.

– Господа, господа! – Пытался обратить на себя внимание молодой помещик. – Приглашаю на охоту!

Дама с невероятно перетянутой талией томно ворковала с усатым офицером:

– Ах, штабс-капитан, штабс-капитан…

Войска ждали государя. Он прибыл вместе с великим князем. За каретой следовала сотня лейб-гвардии казачьего полка.

Александр ступил на подножку, чуть замешкался. Ему подвели коня. Царь разобрал поводья, приложил руку к папахе:

– Здорово, солдаты!

– Здра… жела… ваше вели… ство! – раскатилось вдоль строя.

Сегодня император выглядит лучше, нежели вчера, на военном совете в доме предводителя Кишинёвского дворянства господина Семиградова.

Подавленность Александра на военном совете сказалась на присутствующих. Сидели молча, не прерывая доклада начальника штаба генерала Непокойчицкого. Тому помогал его заместитель генерал Левицкий.

Охарактеризовав общую обстановку, Непокойчицкий уведомил, что ещё в мае русские моряки сумели поставить в низовьях Дуная минные заграждения, лишив турецкие мониторы и канонерки возможности хождения по реке.

Вокруг длинного стола сидели командиры дивизий и корпусов, слушали, делали пометки.

Задумчив генерал-лейтенант Гурко, неприметно держится генерал Карцев, ореол славы которого взойдёт на Троянском перевале, в заснеженных Балканских горах. Откинулся на спинку стула мастер штыкового боя генерал Драгомиров. И не ведает, что не далека та ночь, когда его дивизия первой переправится через Дунай.

Рядом с генералом Радецким, положив ладони на стол, сидел генерал Столетов. Милютин охотно поддержал назначение Столетова командиром болгарского ополчения. Высокообразованный генерал, окончивший университет и военную академию, знавший несколько языков, прошёл путь от солдата до генерала, участвовал в Крымской войне и боевых действиях в Средней Азии.

По правую руку от императора, откинувшись на спинку стула, восседал генерал-адъютант великий князь Николай Николаевич.

У военного министра было своё, довольно нелестное суждение о главнокомандующем. Знал его упрямство, а главное – отсутствие необходимого военного кругозора. Однако возражать царю, пожелавшему видеть великого князя в должности главнокомандующего, Милютин не стал.

Невысоко оценивал Дмитрий Алексеевич и военные дарования начальника штаба Дунайской армии генерал-адъютанта Непокойчицкого, чей боевой талант так и не поднялся выше участия в его молодые годы в подавлении Венгерского восстания.

Непокойчицкий докладывал монотонно, усыпляюще, сутулился. Царь не дёргал начальника штаба, не прерывал вопросами, время от времени лишь хмыкал недовольно, хмурился. Указка в руке Непокойчицкого скользила по Балканам.

Милютин записал в журнале: «Чем объясняет штаб отклонение от ранее разработанной диспозиции?» Решил задать вопрос после доклада. Докладчик замолчал. Александр спросил:

– Нельзя ли уменьшить расходы на провиант? Казна наша – как дырявый мешок, сколько ни наполняй, всегда пуста.

Ответил генерал Левицкий:

– Ваше императорское величество, мы вынуждены передать подряды на снабжение товарищества у Грегера, Горвица и Когана.

– Чем объяснить выбор подрядчика? – Насторожился Милютин.

Ожидавший подобного вопроса от царя, Непокойчицкий ответил поспешно:

– Товарищество приняло на себя поставку с оплатой в кредитных рублях.

– Но где товарищество достанет золото? – снова подал голос Милютин.

– Товарищество получает его, используя свои международные связи, в частности, по нашим сведениям, у Рокфеллера.

Докладывая о состоянии снабжения войск продовольствием и фуражом, Непокойчицкий не до конца раскрывал карты. Грегер и компания заготавливали их не на правах подряда, а на условиях комиссии, то есть на суммы, отпускаемые товариществу командованием Дунайской армии в кредитных билетах по биржевому курсу. Себе товарищество брало десять процентов комиссионных от стоимости продуктов, отсюда вытекало: чем дороже обходился солдатский провиант, тем больше получало комиссионных товарищество.

– Учтите, объявлен набор ещё семи дивизий, – сказал Александр.

– Мы это предусмотрели, ваше величество. Ко всему прочему, вступив на территорию Болгарии, мы рассчитываем на помощь населения.

– Ваша диспозиция ведения войны сегодня несколько не соответствует плану генерального штаба, – заметил Милютин. – Не приведёт ли это к дроблению ударных сил?

Великий князь повернулся к военному министру, ответил самоуверенно:

– От Чёрного моря до Систово у турок крепкая оборонительная линия. Всё правобережье заполнено войсками. В районе рущукских крепостей стопятидесятитысячная турецкая армия под командованием Абдул-Керим-паши. Их необходимо если не уничтожить, то блокировать. С этой целью создаётся отряд наших войск под командованием цесаревича Александра.

Милютин промолчал. Царь спросил:

– Где предполагаете начать переправу?

И снова ответил главнокомандующий:

– Это, ваше величество, до поры мы намерены сохранить в тайне, дабы не стало известно неприятелю. До начальников колонн и дивизий приказ будет доведён накануне переправы.

Император недовольно нахмурился.

– Моё пребывание на военном театре и пребывание военного министра не умаляет ваших обязанностей как главнокомандующего.

– Ваше величество, это не недоверие вам, – поспешил смягчить обстановку Непокойчицкий. – Место переправы уточняется с учётом сведений, поступающих от полковника Артамонова.

– Разведку полковника Артамонова снабжают информацией болгарские патриоты, – сказал великий князь.

Полковник Артамонов встал, ожидая вопроса, но император будто не заметил его.

– Ну хорошо, – примиряюще проговорил он, – участие болгар в данной войне, я думаю, заставит других государей согласиться с нами на признание прав за этим многострадальным народом. Долг России подать руку помощи нашим братьям на Балканах и угнетённым армянам на Кавказе.

Затрубили фанфары, возвестив начало смотра. Милютин встрепенулся, оторвался от воспоминаний. Подъехал генерал Кнорин, седой, с кудрявой шелковистой бородой на пробор, поздоровался.

– Аполлон Сергеевич, – попросил Милютин, – уберите своего жеребца от моей кобылы, не даёт покоя.

Кнорин рассмеялся:

– Извольте, ваше превосходительство.

Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, высясь в седле, как глыба, подал знак. По полю разнеслись команды, ударили барабаны. Полки тронулись. На рысях, салютуя саблями, пронеслись драгуны, кирасиры. Играл оркестр. Блеск золотых погон, мелькание мундиров всех цветов. Трепет расчехлённых знамён.

Вот седоусый худощавый генерал-лейтенант Ганецкий, перед кем побеждённый Гази-Осман-паша снимет саблю, провёл своих гренадеров. Рослые, крепкие солдаты, один к одному. Им не уступая, промаршировали, отбивая шаг, орловцы и брянцы, павловцы и суздальцы.

В полку угличан невзрачный с виду барабанщик сбился с шагу, что не осталось незамеченным Александром. Он недовольно проворчал по-французски:

– Неуклюжий…

И было ему невдомёк, что этому неказистому барабанщику история уже отвела достойное место, равное суворовским чудо-богатырям. Это случится, когда батальон, штурмуя шипкинский редут, заляжет под градом пуль, и генерал Скобелев готов будет отвести солдат, считая атаку сорвавшейся. Тогда вдруг поднимется барабанщик и скажет лежавшему неподалёку командиру полка полковнику Панютину так обычно, буднично:

– Ваш благородь, чего на него, турку, глядеть, пойдём на редут, как того присяга требует.

И призывно раскатится барабанная дробь. Встанет полковник, примет у знаменосца полковое знамя. Ударят угличане в штыки, опрокинут, погонят врага.

За тот бой генерал Скобелев вручит барабанщику Георгиевский крест, а полковник Панютин скажет, обнимая:

– Спасибо, солдат Иван Кудря, от позора и бесчестия спас…

Гремела музыка: соблюдая равнение, проходили, батальоны, полки, дивизии. Замыкая парад, шагали два батальона болгарских дружинников в чёрных куртках с алыми погонами, в каракулевых шапках с зелёным верхом, в высоких сапогах и серых шинельных скатках через плечо…

Император повернулся к военному министру:

– Настал час. Сегодня князь Горчаков доведёт до сведения послов, что Россия находится в состоянии войны с Оттоманской Портой…

Заручившись согласием румынского княжества, 24 апреля Дунайская армия перешла границу от Александрии до Рени и, вопреки ненастью, дождям и половодью, четырьмя колоннами двинулась к Дунаю.

В полках читали царский манифест об объявлении войны.

«Божиею милостью мы, Александр II, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь, финляндский и прочая, и прочая… Всем нашим любезным верноподданным известно то живое участие, которое мы всегда принимали в судьбах угнетённого христианского населения Турции. Желание улучшить и обеспечить положение его разделяет с нами и весь русский народ, ныне выражающий готовность свою на новые жертвы для облегчения участи христиан Балканского полуострова…

Повсюду на своём пути вы встретите сёла, города, крепости, реки, горы и долы, напоминающие великие русские имена, доблестные подвиги, славные победы русских войск. Кагул, Ларга, Рымник, Измаил, Дунай с вражескими на нём твердынями, Балканы, Адрианополь, Константинополь… Перед вами будут вставать, как живые, то величавые лики древних князей, витязей русских – Олега, Игоря и Святослава; то величавые образы царей и цариц – Великого Петра, Великой Екатерины, Благословенного Александра, Доблестного Николая; то величавые лики великих вождей Румянцева, Суворова, Кутузова и других с их чудо-богатырями…»

Накануне, прежде чем отдать манифест на подпись царю, Милютин предложил исключить имя Николая:

– Господа, покойный государь Николай Павлович непривлекательно выглядел 14 декабря на Сенатской площади… Да и в Крымской войне, сами знаете…

Однако генерал Аполлон Сергеевич Кнорин, больше генерал свитский, чем боевой, внимательно посмотрев на военного министра, сказал:

– Дмитрий Алексеевич, государь нас не поймёт. Покойный император – отец Александра Николаевича…

Второго мая русская армия в ожидании переправы остановилась на Нижнем Дунае. Главнокомандующий перевёл свою квартиру в Плоешти, куда в начале июня переехал и Александр.

В Лондоне в этом усмотрели угрозу Британской империи. Лорд Биконсфилд 19 мая повёл переговоры с Веной. В личном письме к Андраши английский премьер предлагал совместные действия против России, причём Англия обязалась послать флот в проливы, а Австро-Венгрия – ударить в тыл русской Дунайской армии.

Получив информацию от российского посла в Лондоне, князь Горчаков хмыкнул:

– А ведь, милейший Александр Генрихович, риск союзников неравнозначен. Английские крейсера наведут жерла своих орудий на пока ещё не существующие здесь российские военные корабли, а армия австрийцев столкнётся с мощью российской армии… Нет, нет, при всей своей авантюрности Андраши не решится подписать такой договор с Биконсфилдом.

– Вполне разделяю вашу точку зрения, – согласился Жомини.

– Позвенят оружием и успокоятся, не решатся на мобилизацию, – мудро заключил канцлер Горчаков. – Но в будущем устройстве Востока они постараются принять самое деятельное участие, отхватить кусок полакомей.

 

ГЛАВА 2

Братья Узуновы. Вручение знамени ополчению.

У полковника Артамонова. Переправа. Письмо первое.

В Систово. Генерал Гурко. Армия Сулейман-паши

пересекла Мраморное море. Бездеятельность генерала

Криденера.

У подъезда особняка графини Узуновой, что поблизости от Исаакиевского собора, под мелким, моросящим дождём мокли извозчики, в свете фонарей воронёной сталью сверкали мокрые фаэтоны и коляски.

Всю ночь не гасли в окнах особняка огни. Офицеры-измайловцы провожали на театр военных действий братьев Узуновых. Стояна – на Дунай, Василька – в Кавказскую армию. Не в поисках героических поступков покидали братья Петербург, а из-за желания способствовать освобождению Болгарии от турецкого ига и облегчить участь многострадального армянского народа.

Братья – близнецы, друг от друга не отличишь: оба коренастые, крепкие, как грибы боровики, черноволосые, черноглазые, с аккуратно подстриженными усиками. Носили Узуновы в свои двадцать пять лет погоны поручиков, оба были добрыми и службу знали.

Когда война стала реальностью, братья написали императору прошение о переводе их в боевые полки. Прочитав его, царь спросил у флигель-адъютанта:

– Уж не старой ли графини Росицы внуки?

И, услышав «да», добавил:

– Похвально! У поручиков в жилах болгарская кровь, кому как не им освобождать бабкину родину…

Пирушка была шумной, хлопали пробки, и шампанское плескалось через край бокалов. Громкие речи и клятвенные заверения, напутствия и пожелания.

– А помнишь, Стоян, как тебя в корпусе в карцер вместо Василька посадили?

– Друзья, друзья! За наш родной Дворянский полк!

Впоследствии этот полк был переименован в Константинопольский кадетский корпус.

– Генерал Черняев, гордость нашего полка. Слава Черняеву!..

К утру гости разъехались. Опустел, затих особняк. В большой зале братья остались вдвоём.

– Вишь, какая баталия случилась, – Василько указал на разгромленный стол. – Ровно неприятель прошёлся.

Стоян застегнул ворот мундира.

– Я свеж, брат, и голова у меня ясная. Если не возражаешь, пойдём к бабушке, она, поди, заждалась своих беспутных внуков.

Обнявшись, братья направились на половину старой графини.

– Не пойму, Стоян, почему государь нас разлучил: тебя на Дунай, к генералу Столетову, а меня на Кавказ, в Эриванский отряд генерала Тергукасова?

– Сие загадка, и ключ от неё у государя.

– А может, это к лучшему. Ты будешь описывать мне, как идёт война на Балканах, а я о своих походах.

– Ты, Василько, славно придумал. Слушай, брат, – Стоян приостановился. – На прошлом балу у князя Васильчикова обратил я внимание, как ты за Верочкой Кривицкой ухаживал. Уж не влюбился ли?

– Пока нет, но она мне нравится. И кто знает, не уезжай я из Петербурга, может, и сразила бы меня стрела Купидона.

– Верочка славная, только бы с годами не превратилась в свою сварливую маменьку.

Оба рассмеялись.

– А уж мужем помыкает, не доведи Бог, – снова сказал Стоян. – Мыслю, он у неё артикулы выделывает.

– Что и говорить, у такой не токмо артикулы, во фрунт будешь тянуться, – поддержал брата Василько.

В гостиной ровно горели свечи. Со стен строго смотрели на братьев их дальние и близкие предки. От времён Ивана Грозного тянулась родовая ветвь Узуновых, а графский титул жалован им самим Петром Великим за подвиги одного из Узуновых в Полтавской битве, чем в семье несказанно гордились.

С той поры всё мужское поколение в их роду носило офицерскую форму. Известно, что были Узуновы и у генералиссимуса Суворова в Альпах, и у фельдмаршала Кутузова на Бородинском поле. Многие предки братьев сложили голову на поле брани, защищая Россию.

А вот писанные маслом портреты деда и графини Росицы, а с ней рядом отец и мать братьев. Стоян и Василько, по воспоминаниям кормилицы Агафьи, в мать удались. Графиня Росица об умерших говорила неохотно и скупо: «Живые о живом думают», – когда братья просили рассказать им о родителях.

– Ну-с, прихорошимся, – сказал Василько. – Предстанем пред очами графини молодцами.

Причесавшись и одёрнув мундиры, братья вступили в комнату Росицы.

Графиня не спала. Она сидела в обтянутом красным бархатом кресле у камина. Несмотря на свои семьдесят лет, была она красива: пышноволосая, со смуглым, почти без морщин лицом, чуть горбоносая, а рот, не потерявший зубов, украшали яркие губы.

– Пришли, бабушка-матушка, – проговорили в один голос братья и опустились на колени по обе стороны кресла.

Увидев внуков, графиня нахмурила брови:

– Явились, повесы. Думала, про бабку и забыли.

И хоть говорила Росица сурово, в голосе её слышалась неподдельная доброта и любовь к внукам. Оба они были, можно сказать, её детьми: мать их умерла при родах, а отец, сын графини Росицы, погиб в Севастополе в Крымскую кампанию.

Графиня погладила братьев по волосам, вздохнула:

– Жаль, не видят вас ныне ни отец ваш, граф Андрей, ни дед, граф Пётр Васильевич…

И задумалась. Молчали Стоян и Василько, не нарушали мыслей старой графини.

А ей вспомнилась юность, родное село в горной Болгарии, отец и мать, подруги, с кем ходила с кувшином к роднику и полола огороды, срезала виноград и молола зерно на ручной мельничке.

Наконец графиня заговорила:

– Много-много лет назад, вот уже полвека, привёз меня ваш дед в Санкт-Петербург, но я помню родную землю, горы, сады… Мой многострадальный народ… Если бы не граф Пётр Васильевич, лихой штабс-капитан, что было бы со мной? Болгария, мой край отчий! Русские солдаты приходили нам на помощь не единожды. И ныне будет священная кампания. Потому, благословляя вас, радуюсь: на правое дело идёте. Ведь и в вас течёт частица болгарской крови. Там, в Болгарии, живут ваши братья и сёстры. – Она поерошила им волосы. – Ну, ступайте с Богом, не следует вам видеть, как плачет старая графиня Росица.

Откинув полог, Стоян вышел под тёплое майское солнце. День только начинался, а лагерь болгарского ополчения оживал. Царила праздничная суета. Из Ясс прибыл главнокомандующий со штабом, ожидалось освящение Самарского знамени, вручаемого ополчению городом Самарой. Знамя привезли самарский голова и общественные деятели волжского города.

У белых, ровных рядов палаток в ожидании сигнала толпились дружинники в чёрных куртках с алыми погонами: на каракулевых зеленоверхих шапках нашиты кресты, обуты в высокие яловые сапоги, через плечо серые шинельные скатки. Каждый день вливаются в дружины всё новые и новые добровольцы. Разные по годам, но почти все одной судьбы. Кто-то, участвуя в восстании против турок, нашёл приют в России, иные перешли границу и влились в черногорскую и сербскую армии. Трудными дорогами добирались они к месту формирования ополчения, и всех их объединяло неуёмное желание скорее принять участие в освобождении своей родины.

На зелёном лугу болгарские священники в полном облачении. Солнечно, и только в стороне синевшей Карпатской гряды клубились кучевые облака. Они лениво сползали в предгорные долины. А над Балканскими горами небо ясное. Там родина бабки Стояна Росицы, и поручик Узунов вдруг почувствовал, что на Балканах частица и его родины…

Тихо и тепло на плоештинском лугу. В цвету сады, яркая зелень, и оттого луг, где расположилось ополчение, нарядный и весёлый.

Из просторной палатки вышел главнокомандующий великий князь Николай Николаевич со штабом, с ним генерал Столетов и другие офицеры. Подошёл начальник штаба ополчения подполковник Рынкевич в болгарской форме и с ним самарские гости.

Запели трубы, понеслись слова команды «в ружьё!», и пять дружин, выстроившись в каре, замерли. У стола, покрытого белой льняной скатертью, остановились главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, начальник штаба генерал Непокойчицкий, генерал Столетов и подполковник Рынкевич.

– На колени! – прозвучал голос Столетова.

К аналою подошли священники, отслужили молебен и, вскрыв ящик, освятили знамя. Развернув полотнище, священники показали дружинникам трёхцветное знамя Болгарии – малиновое, белое, светло-синее. Все увидели золотой по чёрному фону на белой полосе широкий прямоугольный крест, а в его центре образ Иверской Божьей Матери. Повернули полотнище другой стороной. На ней такой же крест и образы славянских первоучителей Кирилла и Мефодия.

Настала минута прикрепления полотнища к древку. Первый гвоздь забили главнокомандующий и Непокойчицкий, затем выбранные дружинники. Крестясь, они подходили к древку, целовали его и только после этого ударяли по серебряной шляпке гвоздя.

Торжественно застыли ряды дружин. Вот к древку приблизился войник в национальном костюме. Был он стар, но держался бодро. Его грудь украшали награды, а за широким поясом устрашающе торчали турецкие пистолеты и отделанный золотом ятаган.

Это был знаменитый болгарский воевода Цеко Петков, снискавший уважение боевыми подвигами в Балканских горах, где его отряд многие годы наводил ужас на турок.

Столетов протянул Петкову молоток:

– Герою Болгарии!

У старого войника навернулись слёзы.

– Всю свою жизнь я ждал этого часа, вот оно, рождение болгарского воинства! – Повернулся к дружинникам, вытер глаза. Голос его зазвучал по-молодому: – Да поможет Бог пройти этому святому знамени из конца в конец несчастную землю болгарскую! Да осушит его шёлк скорбные очи наших матерей, жён и дочерей! Да бежит в страхе всё нечистое, злое перед ним, а вслед за ним придут мир и благоденствие!

Подняли древко с серебряным, золочёным копьём. Священник прочитал шитое вязью на ленте: «Город Самара – болгарскому народу в 1877 году… Да воскреснет Бог, и расточатся врази его».

Зашелестело знамя, и радостные крики «ура!» огласили луг. Когда всё стихло, великий князь повернулся к Столетову:

– Ваше мнение, генерал, по использованию ополчения? Как силу вспомогательную или боевую?

– Считаю, ваше высочество: болгарские дружины не только способны занять достойное место в рядах действующей Дунайской армии, но и почитаю для себя за честь вместе с русскими солдатами освобождать свою отчизну…

Газета «Русский инвалид» в № 100 за 1877 год, высоко характеризуя боевой дух болгарских дружинников, писала: «Успех формирования первых двух батальонов превзошёл ожидания. Понятливость, дисциплина, рвение и любовь к делу, добровольно на себя принятому, отличают всех этих болгар, до последнего человека».

В приёмной начальника разведки Дунайской армии больше часа дожидался полковника Артамонова средних лет болгарин, худой, как высохший сук, с тёмной, задубевшей кожей. На нём – льняная рубаха, расшитая в крестик, и латаные, потёртые штаны: ноги плотно обхватывают стоптанные кожаные поршни.

Адъютант начальника разведки читал, делая какие-то пометки, вопросов болгарину не задавал, твёрдо усвоив, что, если появляются подобные посетители, разговаривать с ними должен только полковник с глазу на глаз.

Посетитель не скучал, не проявлял нетерпения. Усевшись у стены, он дремал. Но стоило скрипнуть двери, как болгарин тут же вскочил. Артамонов широко раскинул руки:

– Здравствуй, Димитр, гость дорогой, здравствуй! В самый раз прибыл.

Пропустив болгарина в кабинет, сказал адъютанту:

– Нам кофе. – Сняв фуражку, причесал коротко стриженные волосы: – Рад видеть тебя, Димитр, в полном здравии. В твоих сведениях нужда превеликая.

Кофе пили неторопливо, наслаждаясь. Артамонов задавал вопросы, болгарин отвечал лаконично.

– О чём сообщают Христо Бричка и Энчо Георгиев?

– Им удалось, не вызвав подозрений османов, пройти в самое низовье Дуная, а Живко Нешов пробрался в верховье. Связь держали через голубиную почту. По сведениям, турки не ожидают русских у Систово.

– Почему? – насторожился Артамонов.

– Дунай широкий, и берега крутые.

– Так. А какие силы сосредоточил здесь Абдул-Керим?

– Три табора пехоты в Систово при трёх дальнобойных орудиях да батарею и шесть таборов в Вардимском лагере.

Полковник подошёл к карте на стене:

– Зимница, Зимница… Что же, Димитр, подумаем. А тебе спасибо. Увидишь товарищей, поклонись им. Передай: Артамонов просил их на своей родной земле в тылу неприятеля быть нашими ушами и глазами.

Прощаясь, обнял болгарина.

– Переплывая Дунай, остерегайся.

– Не первый раз. Пусть братушки скорее освобождают нас. Башибузуки свирепствуют, терпение наше иссякло.

– Скоро, скоро уже.

– Помогай вам Господь.

Восьмой армейский корпус, переправившись на второй день после объявления войны через Прут, не встречая сопротивления противника, продвигался по румынской земле.

Встали на Дунае.

Июнь выдался жаркий. На горных вершинах таяли снега, и полноводный Дунай местами вышел из берегов, мутной водой затопил прибрежные луговины и тальник.

Объезжая дивизии, командующий корпусом генерал-лейтенант Фёдор Фёдорович Радецкий заметил генерал-майору Драгомирову:

– Здесь турок намерен удержаться. Преграда серьёзная. – И, оглядев из-под ладони речную ширь, добавил: – Кому-то доведётся первому на ту сторону перейти.

На что Драгомиров ответил:

– Почту за честь, Фёдор Фёдорович.

И будто душа чуяла.

Тринадцатого июня разыскал Радецкого фельдъегерь штаба армии поручик Узунов, вручил пакет строгой секретности. В нём генерал-лейтенанту Радецкому поручалось начать переправу через Дунай в ночь с 14 на 15 июня.

Тут же приписка главнокомандующего Дунайской армии великого князя: «Полагаюсь на Вас, Фёдор Фёдорович, и на русского солдата. Дай Бог Вам удачи».

Прочитал Радецкий, поднял глаза на поручика:

– Как фамилия?

– Узунов, ваше превосходительство, – подтянулся Стоян.

– Узунов? – переспросил генерал. – Не покойного ли графа Петра Васильевича сын?

– Внук, ваше превосходительство.

Лицо Радецкого посветлело:

– Знавал я вашего деда, служил у него. Вы что же, при штабе главнокомандующего состоите?

– Никак нет, ваше превосходительство. Прикомандированный от болгарского ополчения при ставке главнокомандующего, имею разовое поручение.

– Прекрасно. Особенно если в деда удались. – И уже уходившему Стояну сказал: – Советую вам, поручик, задержаться в дивизии генерала Драгомирова. Не пожалеете.

Четырнадцатая пехотная дивизия генерала Драгомирова и приданные ей подразделения, составившие Передовой отряд, подтягивались к Зимнице скрытно, ночью. Генерал Драгомиров наказал:

– Огня не разводить, передвижение без песен и барабанного боя. А по прибытии на место соблюдать меры предосторожности: кучно на Дунае не появляться, артиллерию и понтоны маскировать на улицах, у реки, коней на водопой водить малыми партиями.

Для себя Драгомиров облюбовал квартиру в Зимнице, в доме, что выходил окнами на Дунай. Солдаты выставили рамы, и генералу открылся обзор противоположного берега полный.

Ночью слышно, как в Систово гуляют в ресторане турецкие офицеры, перекликаются караульные солдаты. Систовский гарнизон не велик. У Систово турки переправы не ожидают. Сердер-экрем Абдул-Керим-паша, главнокомандующий турецкой армией, лично провёл рекогносцировку этой местности, после чего уверенно заявил: «Скорей у меня вырастут волосы на ладони, чем русские здесь переправятся через Дунай».

Но Передовой отряд уже изготовился.

На рассвете 14 июня к генералу Драгомирову вызвали полковника Волынского полка Родионова с офицерами.

Дожидаясь их, генерал времени не терял. Склонившись над листом бумаги, он писал: «Пишу накануне великого для меня дня, где выяснится, что стоит моя система воспитания и обучения солдата, и стоим ли мы оба, то есть я и моя система, чего-нибудь».

Вошли офицеры. Драгомиров поднялся из-за стола:

– Господа, великая святая борьба начинается. Честь первыми пересечь Дунай выпала на нашу дивизию. Ваш полк начнёт. В этой лощине, – Драгомиров подошёл к окну, указал на устье ручья Текир-Дёре, – будут приставать понтоны. Ваша задача – закрепиться и удерживать плацдарм до переправы остальных частей.

– Ваше превосходительство, – подал голос Родионов, – здесь нет бродов, большая глубина. Ко всему, турецкий берег Дуная обрывистый и высокий.

– Полковник, приказ есть приказ. И я верю русскому солдату.

…Поручик Узунов явился в 14 –ю дивизию лишь к вечеру следующего дня. На той стороне Дуная в зелени садов белели дома Систово, высились минареты.

Никакого особого движения, означавшего бы, что именно у Зимницы сосредоточен Передовой отряд, Стоян не увидел. Однако встретившийся знакомый офицер Брянского полка доверительно сообщил, что брянцам поручено прикрывать фланги переправляющихся частей…

Ночь выдалась тихая, лунная. Серебристый свет отражался в дунайской воде. Поручик Узунов, на сутки задержавшись в дивизии Драгомирова, стоял на берегу. Переправа уже началась. Солдаты понтонного батальона бесшумно спускали на воду понтоны. Офицеры подавали команды вполголоса. Молча входили на понтоны солдаты-волынцы.

Тихо на том берегу, спит Систово, и только лениво перебрехиваются собаки. Один за другим отчаливают от левого, низменного берега реки понтоны и лодки, а к переправе уже подошли солдаты Минского полка. Унтер сказал негромко:

– Ранцы оставить на берегу, потом доставят. Патроны в карманы. Коли неприятель откроет пальбу, не отвечать. В штыки его, братцы.

Поодаль от Стояна сапёры наводили паромную переправу. Туда же подъезжали артиллерия, конные казаки. Всё делалось без суеты и шума.

Стоян взглянул на часы: около двух ночи.

Медленно тянется время. Набежавшие тучи закрыли луну. Стало темно. Но вот на том, нагорном берегу всполошённо закричал дозорный и поднялась беспорядочная пальба. Турецкие пикеты обнаружили переправу.

Рядом с Узуновым остановилась группа офицеров штаба. Стоян узнал среди них генерала Драгомирова. Кто-то из офицеров докладывал:

– Как в русло вошли, начало сносить течением.

Генерал перебил:

– Понтоны на том берегу не задерживать. Передайте, плацдарм держать любой ценой…

Огонь со стороны турок усиливался. Понтоны и лодки оказались под орудийным обстрелом. Теперь уже в бой ввязались турецкие войска, стоявшие лагерем под деревней Вардим.

Когда возвратились первые паромы, Стоян бросился к переправе и, прежде чем перегруженная лодка отчалила от берега, вскочил в неё.

– Ваше благородие, и без вас водицу черпаем, – заметил один из солдат.

– И-иэх! – Солдаты взмахнули вёслами, вырвались на течение.

Дунай бушевал, пенился от разрывов, в воздухе свистела картечь, лопались гранаты. Стоян увидел, как прямым попаданием снаряда накрыло один из понтонов. Опрокинулась плывшая рядом лодка. Солдаты спасались вплавь, захлёбывались.

– Господи, не допусти утопнуть, – перекрестился солдат, сидевший рядом со Стояном. – Дай добраться до басурмана на земле.

По участившейся стрельбе можно было понять: к туркам подошло подкрепление из Систово. Теперь переправа затруднится.

Лодка ткнулась в землю.

– Давай, ребята! – крикнул Стоян и выпрыгнул на берег.

Перед ними возвышалась круча. Солдаты вскарабкивались, помогая прикладами, лопатками. Узунова поддерживал солдат. Подсаживая, приговаривал:

– Держись, господин поручик. Сейчас мы турку в штыки примем!

А на берегу уже кипел штыковой бой. Полковник Родионов, размахивая саблей, подбадривал солдат:

– Волынцы, помни суворовский наказ: пуля – дура, штык – молодец!..

Перед Стояном возник турок в красной феске. Не успел поручик отразить удар сабли, как подбежавший солдат ударил турка прикладом. Другого Стоян сразил саблей.

Увлекаемый волынцами, Узунов преследовал отходивших аскеров.

А у Зимницы молодой генерал Скобелев в белом мундире отыскал Драгомирова.

– Михаил Иванович, позволь высадиться добровольцем на тот берег.

Драгомиров промолчал, вслушивался в гул боя.

– Михаил Иванович, не доведи Бог, сбросят наших, сорвут переправу.

– С Богом, Михаил Дмитриевич. – Драгомиров повернулся к Скобелеву: – Я со штабом вслед за тобой. Медлить нельзя…

Бой разгорался. Светало. К туркам прибыло подкрепление, и они снова двинулись в атаку. Их плотные колонны из Вардима грозили смять редкие цепи русских солдат.

Драгомиров со штабом заторопился к переправе.

– Пехоту, пехоту на паромы, конных казаков последними! – приказал Драгомиров.

Адъютанты бросились исполнять распоряжение.

С понтонов и лодок вслед за Волынским и Минским полками высаживались житомирцы, 4 –я стрелковая бригада и пластуны. А по переправе, катили горные орудия, зарядные ящики. У Зимницы, держа коней в поводу, ждали очереди казаки 23-го Донского полка и уральцы.

С румынского берега по Систовским высотам ударила русская артиллерия. Скобелев поднял солдат левого фланга:

– Вперёд, молодцы, турок бежит!

Оказавшись на вражеском берегу, Драгомиров крикнул адъютанту:

– Поспешайте на правый фланг, к волынцам. Передайте генерал-майору Петрушевскому: надо взять Систовские высоты. Пополнение он получит.

Поднялось солнце. Коптя и чадя, пароход «Анкета» подтянул две баржи. С них густо посыпалась пехота. Драгомиров перекрестился:

– Теперь веселей пойдёт! – неожиданно заметил Стояна, подозвал: – Поручик, ежели вы своевременно не воротились к генералу Столетову, поручаю вам быть неотступно при генерале Скобелеве. От пули и штыка турецкого оберегайте его. Передайте Михаилу Дмитриевичу: ему место у Петрушевского!..

Стоян увидел Скобелева, когда тот, в белом кителе нараспашку, шагал вдоль залёгших солдат, весело приговаривая:

– Сейчас, братцы, подмога к нам пожалует, и снова ударим на турку, а покуда передохните да неприятеля отражайте. – И, не кланяясь свистевшим пулям, пошучивал: – Однако, братцы, не спать. Выиграем баталию, в баньку париться – и спи на здоровье.

– Ваш благородь, – поднял голову молодой солдатик, – ну коль убьют, и на полке не полежу.

– Дурень, – перебил его седоусый товарищ. – Его превосходительство о смерти не думает, его и пули не берут, а ты к земле, ровно вошь к кожуху, прилип и балабонишь чего не след.

По залёгшей цепи на всю трёхверстовую линию фронта передавалось:

– Скобелев… Скобелев! Глянь-ко, белый енерал!

Поспешавший за Скобелевым поручик Узунов, прислушиваясь к вжиканию пуль, молил: «Лучше – в меня, нежели в генерала…»

О Скобелеве ходило много былей и небылиц ещё со времён Туркестанской войны, и поручику они были известны с кадетского корпуса. Поручение генерала Драгомирова озадачило Узунова: как можно охранять жизнь не остерегающегося генерала при таком горячем обстреле?

Скопившись большим отрядом, турецкие аскеры длинными перебежками устремились к русским позициям.

– Поручик, – заметил Скобелев. – Вот вам момент проявить храбрость. Подымайте солдат и следуйте за мной!

Стоян повернулся к залёгшей цепи, но его опередил офицер-волынец. Узунов узнал поручика Моторного, с которым учился в кадетском корпусе. Накануне Моторный со взводом своих солдат отбил турок от переправы.

За поручиком бросились солдаты-волынцы. Поднялись в контратаку подольцы. Опережая их, рванулся Узунов. Впереди мчался рослый солдат. Неожиданно он споткнулся и тут же рухнул. Подхватив его винтовку, Стоян оказался в гуще боя. Дрались молча, озверело. Стреляли редко, работали штыками, схватывались в рукопашной и тогда в ход пускали ножи.

Обе стороны то и дело пополнялись набегавшими солдатами.

Теперь уже бой кипел на склонах Систовских высот, поросших садами и виноградниками.

Брянцы вытягивали в гору орудия, подбадривали друг друга:

– Навались, братцы!

Установили пушки, дали залп.

Ударили дробь полковые барабаны, и русские цепи начали охват высот. От Дуная повели атаку стрелки генерала Цвенцвинского, а с правого фланга давила бригада генерала Петрушевского.

К полудню сражение было в разгаре. Стояну казалось, что время остановилось. Поле усеяли убитые и раненые. Крики и стоны, лязг штыков и звон сабель слились воедино.

Окровавленный мундир поручика Узунова прилип к телу.

Исход боя решила рота Житомирского полка, которую лично повёл в бой генерал Скобелев. Без выстрелов, под барабанный бой она ударила в штыки. Турки дрогнули, побежали. На высотах затрепетали русские флаги, победно заиграли трубы…

В обеденную пору дивизия генерала Драгомирова вступила в Систово. Полки шли под расчехлёнными знамёнами, улицами, запруженными народом. В авангарде колонны двигались казаки.

– Едут! Едут! – Ещё издали завидев конницу, зашумели болгары.

Толпа подалась, качнулась. Мальчишки шустрыми воробьями густо облепили деревья. Возбуждённых недавним боем солдат поили холодной водой, угощали вином и спелыми вишнями. Играла музыка, дудели сопилки, били барабаны. Болгары встречали своих освободителей…

О переправе и взятии Систово императору стало известно в тот же день…

В обеденный час оживлённо за царским столом. Искрилось, играло золотистым янтарём французское шампанское «Вдова Клико». Александр II поднял прозрачный, без рисунчатой резьбы, хрустальный бокал на высокой тонкой ножке, фирмы «Баккара». Сделалось тихо.

– За первую победу российского оружия! – Голос радостный, чуть возвышенный. – За начало освобождения братьев-болгар от многовековой неволи. За будущую свободную Болгарию!

Облобызав великого князя и главнокомандующего, брата Николая Николаевича, вручил ему орден святого Георгия.

– Ура, господа!

Там, где голубая бухта Золотой Рог вытянулась узким рукавом, в долине пресных вод – летняя резиденция султана. В знойные дни роскошный дворец и тенистые сады овевают свежие морские ветры.

День и ночь верные янычары зорко стерегут великого из великих, султана турецкой империи, наместника аллаха в этом неспокойном мире, временном пристанище каждого правоверного мусульманина и гяура, иудея и буддиста – всех, кому волей случая позволено жить на земле.

Высокая каменная ограда скрывает от взора недостойных султана Блистательной Порты. Абдул-Хамид прогуливается по песчаным дорожкам, мимо фонтанов и благоухающих роз, газонов, приятно успокаивающей зелени сочной травы.

В Великий пост – рамазан, когда аллах запретил принимать дневную пищу и даже в помыслах не касаться женщины, в летний дворец нет входа ни одной из жён султана. Им место в гареме Долма Багче.

Умеренная еда после захода солнца, сорокадневное воздержание очищают тело истинного мусульманина от скверны, придают ему лёгкость и возвращают мужскую силу.

В первый день большого байрама, когда пировала вся Порта, Абдул-Хамид съедал всего-навсего три чебурека, пил кофе, сваренный на песке, любовался танцовщицами и, дождавшись, когда муэдзин с минарета прокричит слова из Корана, отправлялся к молодой жене.

И впредь велел каждый год доставлять ему новую жену. В этот раз привезли юную красавицу, совсем ещё девочку из южной Румелии. Она была пуглива и застенчива…

Румелия! При воспоминании об этом княжестве на лицо Абдул-Хамида набежала тень, а губы зашептали проклятия. Румелы, которые совсем недавно дрожали, как зайцы, едва завидев янычара, теперь, когда уруские солдаты подошли к границам Порты, сделались дерзкими. На предложение правительственного Дивана о союзе против России румелы посмели говорить о своей независимости и нейтралитете. А едва армия гяуров встала на Дунае, как король Румелии князь Карел, Карл, как именуют его европейцы, позабыв страх, какой наводили на него османы, переметнулся к урусам и объявил войну Оттоманской империи. Его войска вместе с армией царя Александра.

Но настанет час расплаты, и он, султан Абдул-Хамид, бросит князя Карела навечно в Семибашенный замок, а у нечестивцев-румелов будут вырывать их собачьи языки…

Под мягкими, расшитыми бисером чувяками Абдул-Хамида песок слегка поскрипывает. Рысьи глазки султана тревожно бегают. У маленького сухого человека в голубом шёлковом халате, украшенном драгоценными камнями, коварная, не знающая жалости душа. Вкрадчивым, воркующим голосом Абдул-Хамид говорит следующему за ним на почтительном расстоянии великому визирю:

– Парламент, сборище болтливых баб, я терплю больше полугода. Теперь я разгоню его.

– Великий и мудрый султан, даровавший Блистательной Порте конституцию…

Едва Мидхат-паша успел промолвить эти слова, как Абдул-Хамид прервал его:

– Мы недостаточно жестоки, мой визирь, не конституция нужна Порте, а ятаган, отсекающий головы непокорным. Слава аллаху, наши взгляды разделяют и советники-инглизы… Когда на Балканах мы разобьём урусов, я на месяц отдам болгар моим воинам…

У высокого куста вьющейся розы Абдул-Хамид задержался. Рука с синими прожилками потянулась к нераспустившемуся бутону. Султан снова заговорил:

– Армяне – собаки на Кавказе – вступают в армию царя Александра II. Против таборов Мухтар-паши стоят отряды армянских генералов Лорис-Меликова и Тергукасова. Кровью подлых армян я залью Кавказские горы.

– Мудрый султан, – осторожно вставил великий визирь, – и здесь, в Стамбуле, армяне готовы отворить ворота города московитам.

Абдул-Хамид хищно оскалился:

– Райя! Я не пощажу и стамбульских армян. По нашей милости они держат в руках стамбульские базары и торговлю, раздулись от богатств, как пауки, но я напущу на них янычар и башибузуков. Золото армян пополнит опустевшие кладовые Порты.

Султан остановился, повернулся к визирю. Ярко блеснул крупный алмаз на его чалме.

– Отчего инглизы льстят нам? Ты думаешь, Мидхат-паша, я слеп и не понимаю? Королева Виктория и её лорды дрожат от страха: вдруг корабли гяуров перекроют им путь в Индию? Оттого сладкозвучной серной разливается инглизский посол, убеждая нас отдать Золотой Рог под стоянку броненосцев её величества. Но я сплю спокойно тогда, когда слышу в бухте звон якорных цепей моего флота. Инглизский посол не услышит от нас ни да ни нет, мой достойный визирь Мидхат-паша. Я буду кормить британского льва обещаниями и надеждами.

Карета Лайарда, посла Англии в Стамбуле, катила из шикарного европейского квартала, что в предместье Пера, через еврейский квартал в предместье Хаскиой. Подтянутый, чинный, с седыми бакенбардами, сэр Лайард в Стамбуле третий месяц. Напутствуя его, лорд Биконсфилд наказывал: «Интересы Великобритании не выходят за пределы интересов Великобритании».

Лайард понял премьера: туркам надо обещать, подталкивать к войне с Россией, но конкретной помощи – никакой.

Давать займы некредитоспособной стране банкиры Сити не желали. Оттоманская Порта – государство с внешним долгом в пять с половиной миллиардов франков – не в состоянии выплачивать даже ежегодные проценты.

Посол подумал о том, что Англия достаточно помогла Порте, взяв на себя частичные расходы по поставкам для турецкой пехоты нового образца ружей и стальных крупповских пушек.

За оконцем кареты остались мощённые плитами кварталы с английским и французским, русским и австрийским посольствами, правительственными зданиями, роскошными особняками дипломатов и разноцветными деревянными домами турецкой знати. Потянулись грязные узкие улочки с домишками мелких торговцев, ремесленного и прочего люда, зловонные, неухоженные районы печально известного Стамбула, рассадника всяких заразных болезней.

Как-то в один из погожих майских дней Лайард выбрался на морскую прогулку. Играли в море дельфины, резали крупными, упругими телами голубую гладь, высоко взмывали над водой. Косые лучи солнца падали на город. Посол долго любовался столицей османов. Огромным амфитеатром она спускалась с семи холмов к берегам Босфора и Мраморного моря. В зелени кипарисов и платанов, чинар и орехов прятались черепичные крыши, белели дворцы и мечети: Софийская Ая-мечеть, красавица Сулеймание, мечеть Баязида с большими куполами и многие другие, возведённые султанами во славу их правления…

Хозяин многовёсельной лодки, турок в красных шароварах и синей феске, указывая на видневшиеся вдали городские постройки, пояснял важному англичанину – Лайард владел турецким языком:

– Господин видит ворота византийских крепостных стен великолепного Стамбула. Вон Тон Капусси. Их отворили османы славного султана Магомета…

Мог ли предположить словоохотливый турок, что молча слушавший его англичанин знает историю Византии и Оттоманской Порты лучше, чем он сам, а ориентируется в городских лабиринтах, будто жил в Стамбуле многие годы, у сэра Лайарда топографическая карта столицы Оттоманской Порты, подготовленная Печатным двором Лондона, и на неё нанесены не только примечательные места, но и арсенал с военными заводами, гавани и верфи…

Положив бледные, тонкие пальцы на борт лодки, Лайард смотрел на вершину холма, главную, деловую часть Стамбула, его предместья с многочисленными базарами и рынками, лавочками и палатками, где торг ведут всем, что имеется на свете: скотом и птицей, оружием, одеждой, коврами и всякой всячиной.

Английского посла особенно привлекал самый большой стамбулский базар – Безестан. Здесь всё гудело и шумело многоязычно. Вдоль крытых рядов теснились и плыли десятки тысяч людей, крутились, как в водовороте, турки и персы, армяне и греки, евреи и арабы. Над всем базаром сладко пахло восточными пряностями…

Хозяин лодки ещё говорил о чём-то, но взгляд сэра Лайарда уже остановился на бухте Золотой Рог. Вожделенная мечта корабелов всего мира – иметь такую стоянку. Сколько раз в английском парламенте произносились горячие речи, накалялись страсти вокруг Золотого Рога. Окажись бухта местопребыванием дредноутов её королевского величества, и русский флот, какой с поспешностью возрождается Россией, окажется навсегда блокированным в черноморской луже…

Одна из задач английского посла – убедить султана согласиться на переход британских кораблей из Безикской бухты в Золотой Рог. Но Абдул-Хамид, как хитрый лис, уходит от ответа…

Оставив карету, сэр Лайард, укрываясь от жары в густой тени чинар, пошёл пыльной улицей мимо кофейни, малолюдной в такую пору дня, и харчевни, из чрева которой чадило бараньим салом и жареным луком.

На мраморных ступенях мечети нищий в отрепьях тянул руки, причитая слезливо:

– Бакшиш! Бакшиш!

Сэр Лайард вытащил из кармана жилета мелкую монету, протянул нищему и увидел-ощутил в своей ладони туго свёрнутый бумажный комок.

Опираясь на трость, Лайард постоял чуть-чуть, возвратился к карете…

В посольстве, усевшись за стол, развернул, расправил записку, прочитал: «Аллах милостив…» Британскому послу слова эти сказали о многом. Великий визирь Мидхат-паша тайно уведомлял: султан хитрит, и с бухтой Золотой Рог вопрос по-прежнему остаётся нерешённым.

«Нет ничего тайного, что бы не стало явным», – говорит народная мудрость.

Султану донесли: заптий при выходе из мечети усмотрел в поведении нищего и инглиза нечто подозрительное.

Едва карета инглиза прокатила по булыжной мостовой, заптий ухватил нищего за ворот, потащил в полицию.

Ни добром, ни под пыткой нищий виноватым себя не признал и связь с инглизом отрицал.

Абдул-Хамид велел утопить нищего в сточной канаве, а за инглизом установить наблюдение. Султан догадывался: кто-то из его высших сановников-риджалов находится в тайных сношениях с английским послом.

Конечно, Абдул-Хамид подозревает каждого, но больше всего великого визиря. Это он или кто-то из его друзей «новых османов», «младотурок», как они себя именуют, сообщает инглизам обо всём, что происходит во дворце. Кто, как не они, мечтают видеть Оттоманскую Порту устроенной на европейский лад?

А может, Мидхат-паша готовит переворот, хочет его, Абдул-Хамида, свергнуть? Разве не Мидхат-паша и его «младотурки» свергли султана Абдул-Афиза? Став великим визирем, он потребовал принять европейскую систему правления. И на него, султана Абдул-Хамида, пытался оказать влияние Мидхат, рисуя прелести конституционного устройства Порты.

А что из того получилось? Конституция для Оттоманской Порты – плохой компас, она подобна туману над Босфором. Он, Абдул-Хамид, будет управлять османами, как велит Коран, ибо милостивый аллах дал султану власть не для того, чтобы слушать каждого сановника-риджала, а повелевать. И жизнь и смерть всех османов и народов, какие находятся под властью Порты, в его, султана Абдул-Хамида, руках.

Пусть инглизы и их стамбулский посол Лайард думают, что держат штурвал корабля, именуемого Турцией, в своих руках. Он, султан, знает: инглизы так же опасаются гяуров, как и османы…

Абдул-Хамид решает пока не казнить Мидхат-пашу, а, лишив звания, выслать из Порты. Участь великого визиря должны разделить и все «младотурки».

В штабе ополчения, которое походным порядком двигалось к дунайской переправе, поручика Узунова дожидалось письмо брата. Уединившись, Стоян распечатал конверт, прочитал:

«Любезный брат мой! Судьбе угодно было разлучить нас неизвестно на какой срок. Когда это письмо найдёт тебя, весьма возможно, я уже буду на месте, в корпусе генерала Тергукасова. Теперь же пишу с дороги.

Мой неблизкий путь пестрит интересными и весьма любопытными остановками и встречами. От Ростова в три конных перехода я добрался до станицы Уманской. Ехали степями. Снег стаял, и обнажившееся раздолье местами горбилось курганами – могилами скифских князей. Станичники приспособили их как сторожевые. В Кавказскую войну на высоких курганах высились сторожевые вышки с сигнальными шарами, коновязи и караульные землянки.

Степи с высокой травой, после зимы высохшей, – раздолье дня диких кабанов, волков, лис, зайцев и иной живности.

По пути мне попадались стада дроф, казаки именуют их дударями. В степных тихих речках, заросших камышом и кугой, обилие рыбы, а на плёсах, что подобны огромным блюдцам, птицы всякой тьма, вспугнёшь – стая небо закрывает…

Уманская – станица старинная, её курень прибыл на Кубань из Запорожья ещё с полковым атаманом Захаром Чепегой и войсковым судьёй Антоном Головатым.

В Уманской я передохнул два дня. Станица большая, в ней размещается Ейский отдел. Войско Кубанское делится на шесть отделов. Уманская выставляет два полка.

Рядом со зданием атамана отдела – просторная площадь со старинной деревянной Трёхсвятительской церковью.

На площади казаки отмечают праздники, здесь они джигитуют, отсюда провожают на войну свои полки и здесь же встречают их. Для казаков война – дело привычное. Их служба начинается с юных лет и длится подчас десятилетиями, до старости. Уманцы и казаки окрестных станиц уже направили на Балканы добровольцев, а в конце прошлого года из Ейского отдела есаул Баштанник увёл на Дунай две сотни пластунов.

В станице мало больших домов, всё больше, по местному выражению, хаты, где к жилой половине примыкает тёмный сарай. И люди, прежде чем попасть в жилую половину, должны миновать помещение для скота.

В Уманской поселился я в доме урядника Сироты. Хозяйство у него крепкое, и сам он с хитрецой. Его сын служит на Дунае, в Кубанском полку, где, со слов урядника, полковым командиром Кухаренко. Отец этого подполковника в своё время был наказным атаманом Кубанского казачьего войска и дружил с поэтом Тарасом Шевченко…

Из Уманской в сопровождении трёх казаков мы по бездорожью, преодолевая неимоверно клейкую грязь, выехали в город Екатеринодар.

Сопровождает меня десятник лет пятидесяти, молчаливый старик. Однако мне удалось узнать, что он участвовал в Кавказской войне, а в Крымскую кампанию отбивал попытки турок и англичан с французами высадиться у Новороссийска…

Столица Кубанского казачьего войска – Екатеринодар больше напоминает военное укрепление. Ночами в городе темень, чуть съехал с центральной улицы Красной, лошадь в лужах тонет.

Живут в городе казачья старшина и разное войсковое начальство, купцы и местная интеллигенция, мастеровые и иной торговый люд.

Есть в Екатеринодаре гимназия, епархиальное училище, магазины и лавки, мастерские и базар.

В местном театре я ещё побывать не успел, ибо представления здесь не так уж часты.

Гостиница, где я остановился, имеет громкое название «Гранд-отель». Но этому не верь, нумера здесь тесные и нечистые.

Заходил в управление Кубанского казачьего войска, атаманом здесь генерал-лейтенант Кармалин, по словам сослуживцев, он прост в обращении и питает интерес к нуждам казаков.

В войсковой канцелярии сказали, что из местного горского населения – адыгов комплектуется полк, и мне предложили в нём службу, от чего я отказался, ссылаясь на предписание свыше…

Пиши мне, любезный брат Стоян, о ваших баталиях в Кавказскую армию, в отряд генерала Тергукасова…»

Осторожные шаги разбудили Стояна. Открыв глаза, он увидел устраивавшегося в палатке капитана. Тот, заметив, что Узунов уже не спит, сказал мягко:

– Извините, поручик, будем жить вместе, хлеб-соль делить. Я Райчо Николов, служил у генерала Гурко, а теперь, как видите, направлен к генералу Столетову.

Узунов сел, свесив ноги, принялся одеваться.

– Рад, господин капитан, делить с вами походную жизнь. Я Стоян Узунов.

– Судя по имени, вы, как и я, принадлежите к народу, угнетённому турками.

– У меня бабушка – графиня Узунова, болгарка.

– Значит, в вас кровь русского и болгарина, и Болгария вам дорога как родина вашей бабушки, поручик.

Райчо был лет на десять старше Стояна. Черноволосый, круглолицый, с подстриженными усами и карими глазами.

– Ваш русский язык, капитан, не хуже моего.

– Я двадцать лет прожил в России. Когда шла Крымская война, мне было тринадцать лет. По поручению болгарских патриотов я переплыл Дунай с секретными сведениями для русского командования. Меня послали в Санкт-Петербургское военное училище, с той поры служу.

Приставленный к Стояну болгарский войник Асен накрыл стол. Беседа продолжалась за завтраком.

– Вам известно, какое поручение готовит нам генерал? Так вот, когда ополчение переправится на правый берег Дуная, мы начнём формировать резерв. Болгарский комитет принял воззвание. Хотите, поручик, я прочитаю его?

Николов достал из саквояжа лист, отпечатанный на болгарском языке.

– «Болгары! Братья!.. Царь объявил войну Порте. Для освобождения многострадального болгарского народа, пять столетий томящегося под невыносимым игом варварского владычества. – Райчо читал и тут же переводил: – …На полях сражений биться с нашим вековым врагом бок о бок с русскими стойко, до последней капли крови.

…Образовать легионы, в рядах которых должны находиться все болгары, способные носить оружие.

Наше имущество и наша кровь принадлежат справедливому делу, которое русская армия написала при переходе через Прут на своих знамёнах, ибо оно есть дело национального возрождения Болгарии…»

Отложив воззвание, Николов задумался. Потом взглянул на Стояна:

– Трудную, многолетнюю борьбу вёл наш народ с османами. Я сведу вас, поручик, с Цеко Петковым, он расскажет и о своих гайдуках, и об Апрельском восстании. Как два года томился на цепи в турецкой тюрьме, ожидая казни. Покажет след цепи на своей шее.

– Благодарю, капитан, за вашу любезность, о Петкове я слышал от Асена, вижу часто, но говорить с ним не доводилось.

– Мой народ прожил сотни горьких лет, моя родина задыхалась под владычеством турецких султанов. Нас гнули, пытаясь сломить, отуречить, уничтожить наш язык и культуру, но не поставили на колени. Такие, как Цеко Петков и его товарищи, чувствовали себя на Балканах хозяевами. Они всегда ждали прихода Московцев, своих освободителей, братушек… Я говорю то, о чём в России известно, о наших страданиях пишут российские газеты. Болгары знают: наша боль вам не безразлична.

– Правы, капитан, для России болгарский народ – братский народ.

Император не ожидал брата. Великий князь явился неожиданно, обрадовал: телеграфное сообщение – генерал Гурко взял Тырново.

– Генерал Гурко? Но у него кавалерия, и он, насколько помню, на прошлой неделе занимал участок по реке Росице от Сухиндола до Никона.

– Именно. Самое удивительное, что Гурко бросил на город шесть сотен драгун да две сотни казаков при поддержке батареи подполковника Ореуса.

– Кто ему противостоял?

– Турки держали под Тырново пять таборов пехоты, батарею и несколько сот казаков.

– Значит, более четырёх тысяч? Знал ли Гурко силы противника?

– Он пользовался данными бежавших из города жителей. Бой был скоротечный, длился не более часа.

– Похвально. Объявите генералу мою благодарность за столь решительные действия.

– Генералу Гурко будет приятно услышать высокую похвалу, ваше величество. Мы назначили его командиром Передового отряда, придав ему часть пехоты и болгарское ополчение.

– Какая задача поставлена?

– Перейти Балканы и выйти в Забалканье.

– И это всё?

– По мере возможности, ваше величество, продвижение к Адрианополю…

Разговор между царём и главнокомандующим вёлся на царской квартире на исходе дня 8 июля. А 10 июля Александр получил телеграмму из Берлина, весьма ядовитую по смыслу, за которым угадывался нрав Бисмарка: «Поздравляю с успехом. Но где же турки?»

Александр показал её Милютину:

– Видите, как скверно, когда войну наблюдают иностранные корреспонденты.

На что военный министр России ответил:

– Передайте, ваше величество, корреспондентам: будут ещё турки. Всё впереди.

Кто видел молодого сурового подполковника в форме болгарского ополченца, никогда бы не подумал, что он способен рыдать, как ребёнок.

Да и сам Константин Кесяков не помнил, когда ронял слезу. Разве что в день смерти матери.

Но вот настал час, и его первая дружина переправлялась через Дунай. Берег наплывал, но Константину Кесякову казалось, что прошла целая вечность.

Молчаливо сгрудились дружинники, замерли в ожидании. Толчок, и паром остановился, закачался на воде. Подполковник спрыгнул первым, ноги подломились в коленях. Сняв шапку, целовал землю. Грудь сжало, по щекам текли слёзы.

Плакали не стыдясь дружинники. Наконец подполковник поднялся, посмотрел на своих воинов:

– Братушки, мы дома, в своей кровью омытой Болгарии. Но прежде чем мы назовём её свободной, многих недосчитаемся. Знайте, то будет святая смерть, дорогая плата за волю нашего народа. Пойдём же смело за старшими братушками, русскими солдатами.

– Клянёмся! – Единым криком огласился дунайский берег.

Подполковник смотрел на Систово, на зелень садов, белоснежные минареты над городом, купол православного храма и мысленно видел себя семнадцатилетним, когда он, Костаки Искров, ставший в России Константином Кесяковым, вместе с Любеном Каравеловым добирался в Москву, как учился в университете и получил звание магистра математики.

Но Болгария, многострадальная Болгария звала властно к борьбе, и он, Костаки Искров, закончив Константиновcкое военное училище, поступает на службу в Преображенский полк в чине поручика, связывается со Славянским комитетом, выезжает в Белград и Сербию, формирует болгарский легион. Своими глазами он видел, как расправлялось войско Осман-паши с сербами.

Теперь Константин Кесяков подполковник и командир первой дружины болгарского ополчения. Генерал Столетов попросил откомандировать к нему Кесякова, как только было принято решение о создании болгарского войскового соединения.

Последняя дружина покинула паром. Воины строились поротно. В голову колонны пронесли Самарское знамя, полотнище колыхалось на ветру.

Подполковник вспомнил день, когда знамя вручали ополчению. Тогда Кесяков переводил дружинникам, о чём говорили самарские гости и присутствовавший при вручении знамени главнокомандующий Дунайской армией.

А над Систово, над широким Дунаем, над ближними и дальними полями понёсся молчавший многие и многие годы колокольный перезвон. Из города встречать своих болгарских войников, в строгом облачении, с хоругвями и иконами, шли священники, валил народ. Было торжественно и празднично.

Ворвавшись с драгомировской дивизией в Систово, поручик Узунов так и не успел как следует разглядеть этот городок. Потому, едва ополченцы переправились через Дунай, Стоян приступил к знакомству с городом. Посмотрел развалины стен лагеря римских легионеров. Подивился множеству магазинчиков и торговых палаток. Городок-то не так велик. Походил по базарам. У каждого своё назначение: на одном лошадей продавали, на другом – свиней, а вот на третьем – вино бочками.

Болгары то и дело заговаривали со Стояном, приглашали домой. Систовцы всю теплоту сердца отдавали своим болгарским войникам. Они зазывали дружинников в гости, пели вместе с ними родные песни, играла их музыка. И только тихо было в домах, где жили турки, да ещё у тех немногих болгар, которые служили Порте либо своим жизненным укладом хотели походить на турецкую знать.

Стоян бродил зелёными улицами, вдоль плетней и оград из булыжника, любовался каменными домами под красной черепицей, попадались двух– и даже трёхъярусные, с балконами, за каменными оградами, увитыми виноградом. Долго стоял на центральной площади, поражённый великолепием белого православного храма. Турки не разрушили его. Однако специальный фирман запрещал болгарам строить высокие церкви.

У причалов на Дунае тесно от складов и пакгаузов австрийского пароходного агентства. От порта мощённая камнем улица, усаженная тополями, потянулась вверх, в гору.

В центральной части города – училища, торговое и рисовальное…

Улица вывела Стояна в старый район города, где кривые переулки, тупики, глинобитные либо сырцового кирпича дома, а вторые ярусы нависали над пешеходными тропинками. В нижних же размещались торговые лавочки старьёвщиков, огородников или мастерские разного ремесленного люда.

У небольшого ухоженного дворика, в тени вишен и яблонь десятка три ульев: жужжали пчёлы, копошился пасечник.

Стоян засмотрелся. Пасечник поднял голову, откинул с лица защитную сетку. Увидев офицера, заторопился к нему, распахнув калитку, пригласил, мешая русские слова с болгарскими:

– Сердечно прошу на гостуване.

Старый усатый пасечник в куртке из домотканого сукна и барашковой шапке усадил гостя под разлапистым орехом, поставил на стол глиняную миску, до краёв наполненную душистым мёдом, нарезал пшеничного хлеба и, налив в стаканы виноградного вина, произнёс:

– За братьев наших, Московцев, за деда Ивана!..

Лишь под вечер Стояна с трудом разыскал Райчо Николов.

– Моя сестра, поручик, заждалась нас…

В доме на каменных сваях было полутемно и пахло топлёным молоком и брынзой. Поручик осмотрелся. Он впервые в гостях у болгар. Кухня, навесные полки, уставленные начищенной до блеска медной посудой, в шкафу стопка глиняных мисок и тарелок, расписные чашки. Деревянный пол, на нём разноцветная лоскутная дорожка. В просторной горнице под ногами домотканый коврик, старый комод, на нём вязаная накидка. Напротив, у стены, железная кровать с белыми дутыми шарами покрыта сотканным из шерсти лежником, а на нём гора подушек. У кровати вычиненная шкура овцы. Мех пушистый, высокий. Посреди горницы празднично уставленный низкий столик.

Старшая сестра Николова, тётушка Параскева, как называл её Райчо, одетая в платье из грубой шерсти, встретила их приветливо и, усадив на плетённые из виноградной лозы скамейки, долго всматривалась в лицо брата. Потом поправила чёрный платочек на седой голове, сказала:

– Ты запомнился мне мальчиком, Райчо, а сейчас вижу морщины и седину. Ты жив, мой дорогой брат, а сколько раз я оплакивала тебя. Печально, не довелось увидеть тебя в этой одежде нашему Антиму.

– Муж тётушки Параскевы, – шепнул капитан. – Его в апрельские дни убили башибузуки.

В горницу, внеся дымящееся блюдо с мясом, вошла стройная девушка, смуглолицая, с чёрной косой до пояса и в сарафане поверх вышитой рубашки. Улыбнулась добро.

– Обратите внимание, поручик, на мою племянницу. У неё редкое имя – Светозара. В молодости муж тётушки побывал в Сербии и привёз оттуда это имя. В тот год тётушка ждала ребёнка. Рассчитывали – будет мальчик, а родилась булка. – Николов лукаво поглядел на сестру: – Вот и носит моя племянница почти мужское имя. А какая красавица! Обратите внимание, поручик. Представьте, сегодня сам впервые увидел её.

От такой похвалы девушка зарделась. Потупив глаза, присела за стол напротив Стояна. Вот она подняла очи, и поручик увидел, что они у неё голубые, как чистое небо, а тонкие брови чёрные и ресницы длинные, каких Стоян не видел ни у кого. Узунов смотрел на Светозару зачарованно. Тётушка Параскева заметила, сказала, перекрестившись:

– Слава Всевышнему, теперь не надо прятать Светозару от проклятых турок. Ты ведь помнишь, Райчо, как янычары увезли нашу тётушку Любомиру. Ей и шестнадцати в ту пору не было. А Светозара так похожа на неё.

Тётушка Параскева заботливо положила деревянной ложкой на тарелку Стояна горячее мясо с луком, а на лепёшку из кукурузы кусок брынзы с пучком пряно пахнущей травы.

Николов поднял керамическую чашу:

– Выпьем сливовицы, поручик, в память о хозяине этого дома.

Тётушка Параскева кивнула согласно и, пригубив чашку, кончиком платка вытерла набежавшую слезу:

– Сколько, братушка, я слёз пролила, ночей недоспала. Не думала, что спасся ты. Россия, мать добрая, приютила. В неволе всё мы на восток поглядывали. – Натруженной ладонью погладила Райчо по щеке. – Ты пришёл с русскими братушками освободить нас, и с тобой наши болгарские войники. Господи, я дожила до такого красного дня, когда могу ходить по родной земле, не боясь разбойника-башибузука и янычара…

Поручик Узунов за те полтора месяца, что провёл среди ополченцев, чуть-чуть научился понимать по-болгарски и теперь по отдельным словам и ласковому тону угадывал, о чём говорит тётушка Параскева, и у него на душе было тепло, и приятно сидеть в этом доме за круглым столиком и смотреть на Светозару.

Она подняла на офицера глаза, спросила, смущаясь:

– Вам нравится наш город?

– Да, в нём много интересного и немало больших красивых домов.

– О, это дома чорбаджи.

– Как вы сказали? – переспросил Стоян.

В разговор вмешался Райчо:

– Так в Болгарии называют тех богачей-болгарцев, какие служат Османской империи. Они стараются и в обычаях, а нередко и в религии следовать туркам.

– Им, наверное, и приход русской армии не доставил радости?

– Естественно! Некоторые из них успели удрать с османами, другие затаились. Запомните, поручик, они будут искать себе у русской администрации поддержки.

– Я думаю, не найдут, – заявил Узунов.

– Как сказать, как сказать, – засомневался капитан.

…Сутки минули, и вслед за Передовым отрядом Дунайской армии болгарское ополчение двинулось долиной Янтры-реки на Великое Тырново, но Узунов и Николов ещё неделю по делам резерва задержались в Систово. Они жили у тётушки Параскевы, и Стоян каждый день виделся со Светозарой. Она копалась в огороде или стряпала на кухне, улыбалась Стояну при встрече. Поливать грядки Светозаре помогал денщик поручика, молодой войник Асен. Он рассказывал Стояну, что его семья осталась в деревне за Балканами, а сам он после Апрельского восстания бежал в Сербию. Когда узнал о формировании болгарского ополчения, в числе первых добрался к месту расположения дружин.

Светозара нравилась Стояну, но он не решался заговорить с ней, чувствовал смущение при встрече. Когда не видел её, подбадривал себя, давал слово не молчать. Накануне отъезда Стоян увидел Светозару в саду, подошёл к ней. Тихонько напевая, она плела из цветов венок. Поручик залюбовался проворными движениями её пальцев. Венок получился тугой и красивый. Неожиданно девушка надела его на шею Узунову и рассмеялась.

Стоян осмелился, сказал:

– Мой дед, граф Узунов, привёз жену из вашей страны, Светозара. Неужели и мне судьба пошлёт такое счастье?

Светозара глянула на него большими, полными слёз глазами, и было в них столько нежности и радости, что Стоян растерялся. А она ушла, прошептав едва слышно:

– Аз ште те чакам.

Весь оставшийся день поручик находился под впечатлением встречи с девушкой. Он был самым счастливым человеком на земле, ибо догадался – Светозара сказала: «Я буду ждать…»

Наутро резерв выступил в Великое Тырново. Николов остался ещё в Систово.

Шайка башибузуков кривого Селима орудовала у Систово. От Дуная, не вступив в бой, она спешно уходила к Тырново.

Сначала дорога пролегала вдоль по течению реки Лома, а к юго-западу у Бялы перешла в долину Янтры.

Сотни полторы башибузуков в конном строю следовали за своим предводителем. Кривой Селим, покачиваясь в седле, единственным глазом насторожённо ощупывал дорогу и окрестности. Долина – безлюдна. Шумит Янтра, неся свои воды в Дунай, бурлит в камнях у берегов.

У Бялы через Янтру новый каменный мост о двенадцати пролётах. До ущелья Самовода частые курганы, а от Самовода начались горные ущелья, ведущие к центральному хребту Балкан.

Миновали монастыри: на правом берегу Янтры – святой Троицы, на левом – Преображения. Безлюдные запущенные православные монастыри.

Мрачен взгляд Селима. Гяуры гонят армию великого султана, как стадо баранов. Селим чувствует, как Передовой отряд генерала Гурко наступает им на пятки.

Жарко. Кривой Селим феской отирает пот с лица и снова нахлобучивает её на бритую голову. Недобрые мысли у Селима. Война с Россией началась неудачно для Порты. Потерять Болгарию для Турции – равно Селиму лишиться последнего глаза.

Кривому Селиму, не забывшему своё безрадостное детство на окраине Стамбула, Болгария – райская земля. Здесь он и его башибузуки уже успели набить свои хурджуны.

В тени разлапистых чинар у реки шайка сделала привал. Стреножив коней, разожгли костры, освежевали баранов. Над долиной потянуло жареным мясом.

Селим умылся, отёрся полой длинной рубахи, уселся на траве, скрестив ноги. Ему подали зарумяненный бараний бок. Орудуя ножом, Селим ел жадно, не успевая пережёвывать. Ему казалось, он никогда не насытит своё тощее брюхо.

На окружающий мир Селим смотрел единственным глазом, и мысли его не шли далее того, чему учил Селима мулла. Мулла читал святой Коран и советовался с аллахом; аллах говорил с народом устами муллы.

«Не имей жалости к неверным. Чем больше ты убьёшь их, тем быстрее твоя душа вознесётся в кущи блаженного рая».

Рай в представлении Селима был подобен дворцу и огромному саду главаря всех башибузуков досточтимого юзбаши Ахмед-Юнус-бея, жившего в Адрианополе. У юзбаши Селим с другими предводителями отрядов башибузуков побывал накануне войны. Ахмед-Юнус-бей, седобородый старик с лицом цвета печёного яблока, благословил башибузуков на уничтожение гяуров.

И Селим во всём следует советам муллы и юзбаши. Он не ведёт счёт жертвам. К чему? Аллах видит старания Селима и воздаст ему должное милостями своими.

Сердце кривого Селима не дрогнет, а ятаган остёр, как бритва, даже тогда, когда глаз видит красавицу гяурку. Селим знает: кончится война и он увезёт в Стамбул ту, которая приглянётся ему. Мулла освятит его брак, и болгарка родит ему сына.

– О, машалла! – Кривой Селим довольно потирает ладони.

Пока же башибузуки убивают и режут гяуров, как овечек, стоны и проклятия неверных сладкой музыкой отдаются в душе Селима. Он улыбается. Сегодня на рассвете его шайка оцепила деревню. Местные крестьяне ожидали братушек, а пришёл он, Селим, как кара, какую творил пророк. И никто из той деревни теперь не увидит урусов.

Улёгся кривой Селим на кошму, прикрыл глаз. Журчит вода у берега Янтры, убаюкивает. Набежал освежающий ветерок и тут же рассыпался в кроне чинары. Его дуновение коснулось заросшего щетиной лица Селима, чем-то напомнив ему родное селение. Он вспомнил давно забытое лицо матери…

Пробудился Селим в тревоге. Метались башибузуки, вьючили коней, подтягивали подпруги. Селим догадался: урусы поблизости.

Вскочив в седло, кривой Селим погнал коня. За ним, нахлёстывая лошадей, с криком уносились башибузуки.

Утро только началось, а оперативное совещание при главнокомандующем подходило к концу. Генерал Гурко заканчивал свой доклад. Вывод был неутешительным. По данным рекогносцировки, проведённой накануне заместителем Гурко генералом Раухом, турки усиленно охраняют Шипкинский и Твердинский перевалы. Попытка выбить их потребует длительного времени и больших сил.

– У Хайнкиея они нас не ожидают. Именно здесь мы и решим спуститься в Долину Роз, – сделал вывод Иосиф Владимирович Гурко и посмотрел на главнокомандующего.

– Но, как мне известно от полковника Артамонова, данный перевал труднопроходим, – заметил Непокойчицкий.

– Верно, – согласился Гурко. – Однако генерал Раух считает, а я полностью разделяю эту точку зрения, возможным исправить путь с помощью сотни уральцев и конно-сапёрной команды. Обоз заменим вьюками, а пушки пронесём на руках.

Главнокомандующий слушал, не прерывая. Гурко обратился к нему:

– Ваше высочество, в штабе Передового отряда разработаны два варианта действий после выхода в Забалканье.

Николай Николаевич вопросительно поднял брови:

– Именно?

– Случись, силы противника окажутся значительными, ограничимся обороной южных выходов Хайнкиейского перевала. Если Бог милует, после достаточной разведки ударим на Казанлык, разобьём резервы неприятеля и угрозой с тыла принудим турецкие войска, обороняющие Шипкинский перевал, покинуть свои позиции.

– Ваше мнение? – обратился главнокомандующий к присутствующим.

Поднялся полковник Артамонов:

– План генерала Гурко считаю обоснованным. Отряд будет обеспечен болгарскими проводниками. Разведкой это уже подготовлено.

– Прекрасно. Как вы считаете? – Главнокомандующий посмотрел на начальника штаба.

Непокойчицкий проявил сдержанность:

– Командиру Передового отряда отвечать за план. У нас нет оснований сомневаться в выводах генерала Гурко и его заместителя генерала Рауха.

Командир Рущукского отряда цесаревич Александр улыбнулся иронически.

– Вам придаётся болгарское ополчение, – заметил главнокомандующий.

– После того как мы отбросим от перевала турецкие таборы, дружины генерала Столетова обеспечат его охрану, ваше превосходительство.

– Вашему кавалерийскому отряду, генерал, мы придадим для содействия полк 9-й пехотной дивизии. Полк прибудет в Тырново в десять утра двенадцатого июля.

– Позвольте, ваше высочество, после овладения Шипкой поступать на месте согласно обстановке?

– Что вы имеете в виду?

– Развивать стратегическое наступление на юг, в сторону Новое Тырново и Семенли.

– Я ценю ваше рвение, Иосиф Владимирович, и доблесть солдат вашего отряда. В целом план перехода Хайнкиея и последующие операции мы одобряем. Но продвижение глубоко на юг запрещаем. Сегодня военный министр довёл до моего сведения: из нашего посольства в Париже получено сообщение, что турецкое командование перебрасывает морем из Черногории тридцатитысячную армию Сулейман-паши. Она, естественно, будет брошена против вас, Иосиф Владимирович.

Разморённый июльским зноем генерал Николай Григорьевич Столетов, расположившись под тенью чинары, прихлёбывал чай. Время от времени он вытирал потное лицо льняным полотенцем, хмурил густые брови. Вспоминал генерал добром родной Владимир, где от лесов веет прохладой и покоем, отцовский дом и всю нелёгкую солдатскую жизнь. В Крымскую кампанию, два десятка лет назад, унтер-офицер Столетов получил солдатский Георгиевский крест. А было ему тогда от роду чуть больше двадцати лет…

Столетов глянул на предгорья, и мысль, что тревожила его в последние дни, вернула к действительности. Знал: беспокойство не покидает и генерала Гурко, командира кавалерийской дивизии.

Этот Передовой кавалерийский отряд, прорвав придунайскую линию обороны турок, упёрся в Балканы. Успех явный, доставшийся легко. Тырново, древнюю столицу болгар, взяли несколько эскадронов. Болгарские дружины не успели ввязаться в бой.

Но теперь Передовой отряд на правом крыле ощущает силу турецкого гарнизона Никополя, на левом – Рущука. Турецкие таборы рассредоточены и по другим городкам придунайской обороны. А у Видина, по данным разведки, крупное соединение Осман-паши…

Сейчас бы Западному и Восточному отрядам поддержать Передовой отряд, а не топтаться на месте. Ведь дивизии Гурко и ополчению предстоит начать марш через Балканы…

На Марином поле, по которому, как рассказывают легенды, любила пять веков назад гулять царица Мара, жена последнего болгарского царя Ивана Шишмана, белели палатки ополчения, играли дудки-сопелки, дружинники, обнажённые по пояс, ставши в круг, водили «хоро». Слышалась песня «Балканы, Балканы, родные Балканы…».

Столетову нравилось, как поют болгары. Их песни всегда немножко грустные, чувствуется тоска народа по утраченной свободе.

Удачное начало войны радует дружинников. Не раз генерал слышал и от них, и от русских солдат: «Коли турок так и впредь бегать будет, то мы вскорости до самого Царьграда дотопаем».

Раздумья Столетова нарушил поручик Узунов, прибывший в Тырново с шестой дружиной. В который раз промокнув лицо полотенцем, генерал сказал:

– Голубчик, Стоян Андреевич, требуется офицер для связи ополчения с генералом Гурко. Его кавалерия и наши дружины на этой неделе начинают переход Балкан.

– Когда надлежит выехать, ваше превосходительство?

– Завтра утром у подполковника Рынкевича получите пакет – и с Богом…

Едва полковые трубы нарушили рассветную тишину, как Стоян уже скакал по дороге из Тырново в Габрово. Расстояние в сорок вёрст не так и велико, день обещал выдаться жарким.

К восходу солнца поручик догнал растянувшиеся на марше полки. Пехота шла споро, с шутками:

– Поспешай, братцы, покуда Ярило не припёк.

– Вестимо. Тогда не до балагурства, было б чем дохнуть.

– Споём? Кузьма, выводи!

И солдат-запевала, расправив грудь, затянул на одном дыхании:

Рота подхватила, а наперёд выскочил удалец, застучал в ложки, засвистел.

Едва Стоян миновал пехоту, потянулись лёгкие пушки, зарядные ящики. Следом шагали расчёты.

Узунов пустил коня вскачь, догнал конницу. Она двигалась поэскадронно. Конные дозоревали в сёдлах, клевали носами.

Командира Передового отряда и штаб Стоян настиг, когда солнце уже поднялось, осветив горные вершины, поросшие лесом.

Начало припекать, и Стоян пожалел пехотинцев: каково им сейчас! У солдат полная выкладка: подсумки с патронами, ружья с примкнутыми штыками, за спинами вещмешки, а через плечо тугие шинельные скатки…

Штаб дивизии и самого командира Передового отряда Стоян заметил издалека. Высокий, плечистый генерал Гурко плотно сидел в казачьем седле, огненно-рыжая раздвоенная борода покоилась на груди.

Начальник штаба принял донесение Столетова и, приказав поручику следовать с первым эскадроном, подъехал к Гурко.

В ожидании дальнейшего приказа Узунов посматривал по сторонам. Дорога избитая, пыльная, и Стоян с тоской подумал, что в этот день ему не раз придётся проскакать по ней от головы колонны до арьергарда, в котором идут болгарские дружины, и обратно к Гурко…

По колонне понеслась команда сделать привал, и солдаты рассыпались в поисках какой-нибудь тени. Устроившись, они жевали сухари, курили. К Узунову подсел ротмистр, открыл портсигар:

– Угощайтесь, поручик, здесь таких нет. Из самого Санкт-Петербурга!

– Спасибо, ротмистр.

– Вы какого эскадрона?

– Из ополчения генерала Столетова.

– То-то вижу, незнакомый. Слух был, вы на нас из-за Тырново в обиде?

– Не так уж, но скажу: болгарские воины хотели поучаствовать в деле. Тем более речь шла о древней столице Болгарии.

– Дайте срок, ваше ещё впереди.

– Это так, Осман-паша приберёг силы.

– Только ли он? Переходы через Балканы не шутка. Думаю, потому славному Иосифу Владимировичу и поручили Передовой отряд.

Проскакал в голову колонны Скобелев. Стоян посмотрел ему вслед:

– Мне довелось видеть генерала в бою под Систово. Он, кажется, совсем лишён страха смерти.

– Вот чего нет, того нет. Смерти, поручик, всяк боится. Разница лишь в том, как к ней относиться. Генерал Скобелев её презирает и тем храбрость солдатам придаёт. Обратите внимание, как они его любят и, не страшась, идут за ним в атаку.

– Весьма возможно.

– Не хотите ли пожевать холодной телятины?

– Нет, ротмистр. Сейчас бы в баньку…

– Чего захотели. В Габрово, извольте…

Короткий привал, и отряд снова тронулся.

Скобелев догнал Гурко, поехали стремя в стремя.

– Итак, Михаил Дмитриевич, я твёрдо убеждён: мы приняли правильное решение, перейти Балканы через Хайнкиейский перевал. Турки назвали его Предательским и считают непроходимым для больших сил, а мы этим воспользуемся.

– Если иного выбора нет, нам остаётся Хайнкией.

– Шипкинский перевал османы берегут строго. Турецкие таборы стоят при выходах через Твердинский и Тревненский перевалы.

– Позвольте мне, Иосиф Владимирович, открыть с добровольцами дорогу?

– Болгарские лазутчики сообщили: в деревне Присово нас дожидаются проводники. Они выведут нас в село Хайнкией.

– Долина Роз – долина крови, – покачал головой Скобелев.

Гурко снял фуражку, вытер лоб:

– Сочувствую солдату, да миссия у него святая. Вы, Михаил Дмитриевич, изволили выразить желание пройти Хайнкией с первыми добровольцами. А я полагаю, вам надлежит с частью имеющихся у нас сил продвинуться к Габрово, где, соединившись с отрядом генерал-майора Дерожинского, поступите в распоряжение генерала Святополк-Мирского. Совместным наступлением на Шипку со стороны Габрово, где наиболее значительные укрепления турок, вы прикуёте к себе внимание Халюси-паши, командующего Шипкинским перевалом, и обеспечите возможность нашему Передовому отряду, вырвавшись в Забалканье, повести наступление на Шипку от Хайнкиея.

– Вас, Иосиф Владимирович, не волнует отсутствие взаимодействия между отрядами?

Гурко хмыкнул:

– Отчего же? Но я не обсуждаю приказы, Михаил Дмитриевич. Нам велено «вперёд», и мы пойдём с верой в успех.

В самом конце июня Мраморное море было спокойно и тихо. Набрав в котлах пару, корабли резали синь морской воды. Под плеск волны о корпус парохода Сулейман-паша думал о превратностях судьбы человеческой, какие не минуют и султанов. Сулейман-паша сидел в плетёном кресле, нахохлившись, как ворон, а за спиной кучно сбились высшие офицеры его армии: Ариф-паша, Салил, Реджиб-паша, Шукри-паша, Мухлис-паша, Назим-паша.

Опытный военачальник, удостоенный всех высоких наград Оттоманской Порты, тридцатидевятилетний Сулейман-паша спрашивал себя и не мог ответить: какую лазейку в душе султана отыскали хитрые, как лисы, и коварные, как гиены, англичане? Их посол в Стамбуле открывает двери великого султана и его визирей так же легко, как открывается вход в те благопристойные публичные заведения для богатых иностранцев в столице Блистательной Порты.

Сулейман-паша – воин, он редкий гость в Стамбуле, особенно с тех пор, как его армия покоряла черногорцев, но молва – конь с крыльями. Когда, свергнув Абдул-Афиза, султаном стал Мурад Пятый, молва нашептала: заговор – дело рук английского посла Эллиота.

Не прошло и года, эта же судьба постигла и Мурада.

Ныне султан Абдул-Хамид слушает, что в его светлые уши нашепчет англичанин, какой яд вливают в его душу уста неверного.

Кабинет лорда Биконсфилда много обещал, но мало сделал. Втянув Порту в войну с Россией, лорд Биконсфилд теперь выжидает, чем всё кончится.

Мысленно Сулейман-паша анализирует причины неудач, постигших турецкую армию. Проклятые гяуры форсировали Дунай и взошли на Балканы. Терпят поражение опытные военачальники – сердер-экрем Абдул-Керим-паша, Осман-паша. Совсем в недавнем прошлом Оттоманская Порта наводила страх на весь христианский мир, а теперь, не приведи аллах, гяуры снимут полумесяцы с мечетей в Стамбуле.

Дымы кораблей в море. Сколько чёрных столбов, столько и пароходов. Всю свою армию прославленный турецкий военачальник Сулейман-паша переправляет в Адрианополь. Его янычары остановят армию Гурко-генерала, а башибузуки поклялись вырезать всех болгар, какие служат гяурам. Он, Сулейман-паша, закроет русским дорогу в Забалканье, в цветущую долину, в райские места, откуда пять веков пополняли свои гаремы султаны и визири, наместники и почтенные люди Блистательной Порты.

Так почему неудача одна за другой преследует турецкую армию?

Сулейман-паша никак не может согласиться, что Оттоманская Порта давно уже переживала финансовый и административный кризисы. К началу войны она оказалась неоплатным должником английских и французских банкиров. Они держали в руках всю финансовую систему Турции. Зависимость финансовая диктовала и зависимость внешнеполитическую…

Усилив флот путём закупок броненосцев в Англии и Франции, Порта рассчитывала на морские операции в Чёрном море и на Дунае, однако Генеральный штаб российской армии построил план войны иначе.

Сулейман-паша склонен считать причиной неудач боевых частей турецкой армии несовершенство военного управления Оттоманской Порты, сковывающего свободу действий своих военачальников. Пока тайный военный совет при султане обсуждает и утверждает планы, русские генералы наносят турецкой армии поражение за поражением.

Ко всему прочему, сердер-экрем обязан принимать решения, советуясь с сераскиром, и докладывать о своём мнении его военному совету.

И уж конечно, Сулейман-паша никак не возьмёт в толк, почему начальник артиллерии и инженерных войск не подчинён Абдул-Керим-паше.

Турецкие военачальники лишены права пользоваться оперативным простором, они чувствуют себя зависимыми от всех вышестоящих советов. Их сковывает боязнь ответственности.

Сулейман-паша отдаёт должное таланту и смелости русских генералов. А солдаты и офицеры, эти неверные гяуры, сражаются, как львы.

У Сулейман-паши папка со всеми нововведениями в русской армии. Здесь и указ о всеобщей воинской повинности, и сведения о проводимом вооружении солдат новыми ружьями. Пока это затягивается, но кто знает, что может предпринять военный министр России генерал Милютин? Сегодня пока ещё турецкая армия имеет лучшее стрелковое оружие, которое Порта закупила у американцев и англичан, а стальные орудия Круппа из Германии превосходят устаревшие русские бронзовые пушки, но что будет завтра?

Слуга поставил на столик поднос, налил из кувшина стакан холодного апельсинового сока, подал Сулейман-паше.

Молча выпив, Сулейман-паша снова подумал, что у русских генералов нет иностранных военных советников. Они воюют, полагаясь на свой разум и опыт. А к некоторым турецким военачальникам приставили англичан, и те вмешиваются в их дела. Слава аллаху, Сулейман-паше хоть и навязали такого советника, однако он держит его в стороне и не желает его слушать.

Повелев принести карту Балкан, Сулейман-паша зло прошептал:

– Ввяжемся, а там посмотрим!

Подойдя вплотную к перевалу, полк 9-й пехотной дивизии внезапным ударом смял и рассеял табор турецкой пехоты, прикрывавшей вход в Хайнкией. И тут же генерал Раух, выставив заслоны, повёл сапёрную команду и уральцев расчищать перевал.

Во второй половине дня к Хайнкиею начали подходить части Передового отряда.

Западный отряд продвигался не торопясь. И не потому, что турки оказывали ему стойкое сопротивление, а по причине осторожности командира 9-го корпуса генерал-лейтенанта Криденера. Милютин сказал великому князю:

– Ваше высочество, опасаюсь, как бы игра генерала Криденера с Осман-пашой в кошки-мышки не привела к плачевным результатам.

– Вы считаете?

– Я не считаю – последствия предвижу. Перед генералом умный военачальник. В этом меня убеждают разработанные им сербские операции.

– Но, Дмитрий Алексеевич, после того как генерал-лейтенант Криденер овладел Никополем, войскам необходима хотя бы кратковременная передышка. 9-й корпус взял богатые трофеи. Пленён Гассан-паша, а с ним 7 тысяч его армии и 133 орудия. Да, Дмитрий Алексеевич, вам говорили, что из них 11 стальные, крупповские?

– Западный отряд достиг успеха при взятии Никополя, но в этом не заслуга генерала Криденера, а храбрость и удача вологодцев и козловцев, поддержанных артиллерией. А отдых войскам надо было бы дать после Плевны.

– Передовой отряд генерала Гурко уже оседлал Хаин-Богаз. Когда встанут на Шипке, тогда и поторопим Криденера.

– Я полагаю, генерал Гурко уже сегодня нуждается в поддержке.

– Ваше превосходительство, в Генеральном штабе думают об этом также, – резко оборвал разговор великий князь.

Главнокомандующий не пожелал прислушаться к предостережениям военного министра, за что пришлось расплачиваться кровью русских солдат.

Преступными действиями Криденера не преминул воспользоваться Осман-Нури-паша. За два дня до взятия Западным отрядом Никополя он, бросив гарем на произвол судьбы, стремительно проделал двухсотвёрстный марш и, построив мосты через Искыр, вступил в Плевну.

Оставляя гарем, сорокапятилетний Осман-паша сказал старому евнуху:

– Если Небу будет угодно и я побью русских нечестивцев, аллах пошлёт мне столько жён, сколько пожелает моя душа. Но если русские выиграют войну, мне уже не пригодится даже самая юная красавица.

С приходом двадцатипятитысячной армии Осман-паши двухтысячный турецкий гарнизон Плевны принялся спешно возводить новые укрепления, ремонтировать старые.

В штабе Дунайской армии только теперь всполошились. Выполнение задачи, поставленной перед Западным отрядом, усложнялось. Вместо двухтысячного плевненского гарнизона Криденера ожидала армия Осман-паши, засевшая за прочными укреплениями.

В Главной квартире Дунайской армии, уединившись с начальником штаба, великий князь Николай Николаевич сетовал на присутствие в ставке царя со свитой:

– Вы знаете, генерал, приезд государя меня сковывает. Создаётся впечатление, будто он вмешивается в руководство армией. Раздражает меня и Милютин. Его постоянные советы надоели. Вы спрашиваете, когда император возвратится в Санкт-Петербург? Судя по тому, как он здесь обжился, не скоро, если не к концу войны. Вы слышали, вскорости сюда прибудет князь Горчаков? Остаётся приехать министру финансов и государыне с фрейлинами, и нам не до походной жизни.

– Ваше высочество, не пугайте меня Рейтерном. В делах финансовых мы с вами не ангелы.

– Победы нашего оружия всё простят.

– Будем уповать на волю Всевышнего… Однако если вы, ваше высочество, главнокомандующий, да чувствуете себя скованным, то я будто сижу на раскалённой сковороде. Мне кажется, военный министр всё время пытается обвинить меня в чём-то.

– Необходимо потребовать от Криденера соображений насчёт взятия Плевны. В сложившейся ситуации, как ни прискорбно, Милютин оказался прав.

Маленький седенький генерал кивал, подобно китайскому болванчику:

– Я свяжусь с генералом Криденером по телеграфу…

В тот самый час, когда великий князь беседовал с Непокойчицким, в царской квартире Милютин высказывал свои неудовольствия Александру II:

– Ваше величество, генерал Криденер допустил непозволительную медлительность. Вместо того чтобы, быстро заняв Никополь, бросить отряд против двухтысячного плевненского гарнизона и овладеть Пленной, он выжидал. Этим и воспользовался Осман-паша.

– Простите, Дмитрий Алексеевич, мы с вами хотя люди и военные, но не будем вмешиваться в стратегические разработки Дунайской армии. Нам пока не в чем её упрекнуть. Гурко уже спустился в Забалканье.

– С силами, какими располагает генерал Гурко, без поддержки других отрядов и главных сил армии он способен выполнить лишь тактическую задачу или разведку боем, наконец, военную демонстрацию. А ошибка Криденера, ваше величество, может обойтись нам слишком дорого.

– Да, я с вами согласен, Криденер допустил оплошность, но не надо накалять обстановку, Дмитрий Алексеевич. В Кишинёве мы имели удовольствие собственными глазами лицезреть отличное состояние Дунайской армии. И, полагаю, великий князь Николай Николаевич сам разберётся с генералом Криденером… – И, вздохнув, закончил разговор: – Ах, Дмитрий Алексеевич, знаете, о чём я сейчас подумал? Сегодня мне доставили почту из Санкт-Петербурга. «Русский инвалид» сообщает: в Большом театре идёт «Баядерка», в Мариинском – «Жизнь за царя», в Александрийском – «Гувернёр», а мы тут, на Балканах, лишены прекрасного…

 

ГЛАВА 3

Перевал. Тревоги английского кабинета. Осман-паша в

Плевне. В штабе Дунайской армии. Старая Загора.

Четырёхугольник крепостей Силистия – Рущук – Шумла – Варна вызывал серьёзную озабоченность у русского командования. Особенно с того дня, когда вместо Абдул-Керим-паши Стамбул назначил главнокомандующим Мехмет-Али-пашу.

В районе четырёхугольника сосредоточилась семидесятипятитысячная турецкая армия. Столь значительные силы создавали восточному крылу Дунайской армии непосредственную угрозу. Турки могли в любой момент начать здесь наступление либо ударить по русским тылам в Румынии. Именно из этого исходил штаб Дунайской армии, выдвинув против Восточно-Дунайской турецкой армии Рущукский отряд цесаревича Александра и Нижнедунайский генерала Цимермана.

Перезрелому наследнику российского престола словно суждено было выполнять миссию защитного барьера.

Однако не станем слишком жестоко судить дела и поступки императорской семьи, тем более цесаревич выполнял предписание великого князя Николая Николаевича. Последний по-своему также был прав. Новый главнокомандующий турецкой армией Мехмет-Али-паша, взяв в свои руки Восточно-Дунайскую армию, начал готовить её к наступлению. По его настоятельному требованию Стамбул, сняв с Кавказского театра четырнадцать таборов пехоты, направил их в распоряжение Мехмет-Али. Одновременно тридцать шесть новых таборов формировались внутри четырёхугольника крепостей…

К концу июля Мехмет-Али-паша, сформировав полевую армию, сосредоточил её у Разграда. А от Разграда до Плевны сто двадцать вёрст.

Балканы! Стара Планина! Мать-Покрова вольнолюбивых болгарских гайдуков…

Высокие горы в зелёном лесном массиве, гранитные скалы. Леса, поляны, на которых вольно разросся дикий шиповник. Разлапистые грецкие орехи, а у вершин сочные травы с крупными и мелкими цветами, жёлтыми и синими, белыми и красными, отчего всё кажется огромным, искусно сотканным ковром.

– Выпаса-то! – вздыхают солдаты.

У Хайнкиея полкам дали короткий отдых. Предстояло пройти тридцативёрстный перевал. Узкая каменистая тропа петляла вверх к ослепительно белеющим вершинам. Тропа терялась в угрюмо насупившихся горах, где гулял пронзительный ветер и клочьями зависали на скалах рваные тучи, а под обрывами рокотали бурные реки.

– Весьма неприветливая картина. – Глазастый Гурко приподнялся в стременах. – Пейзаж не для солдата, а для кисти художника Верещагина.

– Пожалуй, – подтвердил Столетов.

– А что, братцы, – обратился к стрелкам Гурко, – пожалуй, здесь и шинелишка пригодится?

– Раскатаем, ваше превосходительство! – ответил за всех бойкий солдат.

– Иосиф Владимирович, пустите в бой болгарских ополченцев, они рвутся в дело.

– Похвально, похвально, что вы ратуете за своих воинов. Вам, Николай Григорьевич, вместе с 27-м Донским полком держать Хайнкией.

Поручик Узунов стоял в группе проводников и хорошо слышал разговор генералов.

– Но, Иосиф Владимирович…

– Никаких «но», Николай Григорьевич. Нам предстоит серьёзное дело, и, при всём моём уважении к болгарским воинам, здесь я могу положиться только на русского солдата. Вашим же дружинам надлежит обстреляться. Убеждён, они ещё успеют показать себя, так и передайте ополченцам.

– Иосиф Владимирович, это болгарская земля, и дружинники будут драться за неё до последней капли крови.

– Разве мы лишаем их возможности сражаться за свою родину? Их патриотический порыв заслуживает глубокого уважения. Оставляя вас здесь как арьергард, убеждён, в случае наступления противника на перевал болгарские воины и донцы удержат позиции. – И, повременив, добавил: – Вы же, Николай Григорьевич, прекрасно понимаете, Хайнкией – слабая ниточка, которая на сегодня будет соединять наш отряд с Дунайской армией, когда мы окажемся в Забалканье.

– Разрешите отдать распоряжение?

– Поезжайте. Не будем терять времени, начнём марш. Да и усачи заждались, видите, поглядывают нетерпеливо, – Гурко указал на проводника.

– Иосиф Владимирович, может, возьмёте одну из дружин?

– Нет, болгары пойдут вслед за бригадой драгун. На той стороне перевала я намерен дать простор кавалерии. Конной атакой мы овладеем селением Хайнкией. Поручика Узунова оставьте при мне, он будет нашим связным.

В окружении штаба Гурко смотрел, как первыми стали подниматься к перевалу 4 –я стрелковая бригада и две сотни пластунов. Казаки шли легко, подоткнув полы черкесок под узкие наборные пояса. Один за другим, прижимаясь к скалам, уходили солдаты в гору. В батареях снимали с лафетов орудия, опорожняли зарядные ящики. Орудийная прислуга готовилась нести пушки на руках.

– Распорядитесь помочь им, – бросил Гурко адъютанту. – Снаряды раздать по ротам. Пусть батальонные пустят вперёд кашеваров. Возьмём Хайнкией, накормим солдат горячей пищей, иначе ввяжемся в бой, – впору сухариков погрызть… Ну-с, господа, – Гурко обвёл взглядом штабных офицеров, – пора и нам на ту сторону…

За стрелками, ведя коней в поводу, тронулась конница, а следом к Хайнкиею потянулись дружины.

– В добрый путь, братушки! – напутствовали солдат ополченцы.

Генерал Столетов отдавал указания командирам дружин:

– Первой и пятой дружинам прикрыть выходы на перевал. Данную задачу возлагаю на вас, полковник Вяземский. В резерве дружина капитана Попова… За Хайнкией мы в ответе…

Когда командиры дружин разошлись, Столетов сказал начальнику штаба ополчения:

– Я верю в болгарского воина.

– Разделяю вашу точку зрения, – согласился подполковник Рынкевич. – Убеждён, ваше превосходительство, неприятель не предпримет попыток отбить перевал.

– Подполковник, – прервал Рынкевича Столетов, – мы не можем полагаться только на интуицию. Туркам известны на Балканах все тропы, и кто поручится, что они не попытаются отрезать генерала Гурко от основных сил.

А Передовой отряд всё выше и выше поднимался в горы. Крутая тропинка местами вилась над самым обрывом. Лошади пугливо косились, храпели. Солдаты жались к скалам. Стоян вёл коня в поводу, то и дело поглаживая его по холке.

– Внизу теплынь, а тут вона – снега, – переговаривались солдаты.

– Глаза слепнут, братцы!

– Всю обутку в горах дорвали. Вона, сапоги каши просят!

– По такой стёжке вниз босыми спустимся.

– Ты ещё попробуй спустись. Не доведи Бог, турок вон ту горку оседлает и на выбор постреляет.

– Всех до едина положит…

Спуск оказался труднее подъёма. Ноги скользили на мелких камешках, от усталости била дрожь. Жалобно ржали кони, садились на зад, упирались передними копытами в каменистую тропу.

Гурко подбадривал солдат:

– Скоро конец пути, братцы, а там привал: еда горячая, сон. Вспомните, как суворовские чудо-богатыри Альпы-горы одолели. Будем их достойны!

К вечеру, спустившись с перевала, стрелки заняли оборону, а драгуны и казачья бригада повели наступление на селение Хайнкией. Державший оборону турецкий табор от удара конницы отступил. Ему на помощь прибыл из Твердины ещё один табор, но и он был отброшен.

Обеспечив оборону и дав отряду отдых, Гурко принялся изучать обстановку.

По сведениям, главные силы армии Сулейман-паши скоро должны причалить в портах, и тогда, конечно, они двинутся на Передовой отряд. Уже первые таборы из армий Ариф-паши и Салиля, высадившиеся в Деде-Агача, выступили в направлении Новое Тырново и Семенли.

Черногорская кампания не слишком ослабила армию Сулеймана, и морской путь не отразился на солдатах. Гурко прекрасно понимал: необходимо как можно быстрее овладеть Шипкой и, соединившись с дивизией, наступавшей из Габрово, остановить Сулейман-пашу…

Изложив свой план на военном совете, Гурко велел начать подготовку к наступлению на Казанлык, предварительно проведя демонстрацию к Новой Загоре.

– В Новой Загоре, – сказал он, – по данным разведки, располагаются пять таборов, в Казанлыке – около десяти, столько же обороняют Шипкинский перевал. Не разбив таборы в Новой Загоре, мы не можем идти на Казанлык. Демонстрацию к Новой Загоре поручаю генералу Рауху.

Во гневе владыка Блистательной Порты. Узнав о переходе Передового отряда через Балканы, Абдул-Хамид велел казнить Измир-пашу и с ним пять генералов, чьи таборы обороняли Хайнкией.

Замерла жизнь в зале Дивана, и никто из сановников, даже члены тайного военного совета, не осмеливались нарушить уединение великого султана.

Недвижима стража у ворот. Подобно изваяниям, застыли янычары у кованых, с причудливым орнаментом двустворчатых дверей дворца. Как тени скользят слуги. Тише, чем обычно, звенят струи фонтанов, и смолкло всё живое в тенистом саду.

На четвёртый день вызванный повелением Абдул-Хамида министр иностранных дел Турции Саффет-паша вошёл в летнюю резиденцию, в полном неведении, что услышит от султана?

В огромном зале, где стены и потолок отделаны мозаикой из золота и драгоценных камней, а на ветвях поют райские птицы, на низком помосте, инкрустированном слоновой костью, в одиночестве восседал Абдул-Хамид. Прикрыл глаза, и не поймёшь: спит ли, нет?

Ступил Саффет-паша на пушистый ковёр, переломился в поклоне. Однако молчит султан, будто не замечает министра. Но вот дрогнули тонкие пальцы рук, пробежали по полам шёлкового халата. Сказал почти не разжимая зубов:

– Саффет-паша, едва последний корабль Сулеймана поднял якорь и отчалил из Дубровников, как горцы снова взялись за оружие. – Абдул-Хамид приоткрыл один глаз. – Австрия и Италия хотят, чтобы Черногория и Сербия подписали мир с Портой.

– Но, великий султан, их князья заявили, что ведут войну с Оттоманской империей в союзе с Россией и находятся под её высоким покровительством.

Голосом резким, не терпящим возражений, Абдул-Хамид прервал министра:

– Если сербы и черногорцы отказались от мира с Портой, я велю уничтожить всех жителей этого горного края…

В тот же день, после вечернего намаза, султан созвал тайный военный совет, решивший выделить орду в тридцать таборов для продолжения военных действий в Черногории и Сербии.

Халюсси-паша считал шипкинские укрепления неодолимыми. Всей своей мощью они повернулись к Габрово, откуда Халюсси ждал прихода русских. У Среднего Беклеме двухъярусные стрелковые окопы; стрелковые окопы на горах Индийская Стена и Узук-Иушь; на Шипке батареи из трёх орудий и стрелковые окопы; на горе Святого Николая две батареи и окопы…

Никак не предполагал Халюсси-паша, что придётся отражать наступление Гурко с юга.

Накануне заместитель Гурко генерал Раух бросил к Новой Загоре два батальона пехоты и конный полк при трёх орудиях, завязав бой с тремя турецкими таборами и конными черкесами. После кратковременной артиллерийской дуэли фланговыми ударами пехота принудила турок к отступлению. Атака черкесской конницы наткнулась на конницу русских и захлебнулась.

Обеспечив тыл, Передовой отряд навалился на Халюсси-пашу. Несколько раньше, когда Гурко брал Казанлык, к Шипкинскому перевалу со стороны Габрово подступил отряд Дерожинского. Его Орловский пехотный полк и Донской казачий при одной батарее имели приказание главнокомандующего оказать конкретную поддержку генералу Гурко по овладению Шипкинским перевалом.

Дерожинский прибыл к перевалу ранее Передового отряда. Не став дожидаться подхода Гурко, генерал-майор Дерожинский принял решение начать бой. Чтобы отвлечь внимание Халюсси-паши от дороги из Габрово, по которой Дерожинский имел намерение повести основное наступление, две пехотные роты и две сотни казаков, посланные им, сбили с горы Большой Бедек, расположенной к востоку от Шипкинского перевала, три турецких табора. Этим путём генерал-майор Дерожинский предполагал наладить связь с Гурко, когда Передовой отряд начнёт наступление на перевал с юга.

Однако в проведение операции вмешался подошедший к перевалу командовавший Габровским отрядом командир пехотной дивизии генерал-адъютант Святополк-Мирский. Не став дожидаться совместных действий с Передовым отрядом, Святополк-Мирский решил наступать самостоятельно…

Халюсси-паша даже и не мечтал о таком промахе русских генералов. Он творил утренний намаз, когда явился офицер с докладом, что русские начали наступление от Габрово тремя колоннами. Одна шла на укрепления, две другие пытались продвигаться на флангах.

– О аллах, – воздел руки бородатый, со слезящимися глазами Халюсси-паша. – Ты лишил русских генералов разума. Я перебью их поодиночке, сначала Святополк-Мирского, потом собаку Гурко, который выскочил впереди своры. Пусть не умолкают наши пушки и не опускаются ружья у аскеров даже когда гяуры Святополк-Мирского побегут вспять.

Когда на следующий день генерал Гурко повёл наступление, он оказался в сложном положении. Перед ним стоял весь Шипкинский отряд Халюсси-паши…

Стоян поднимался в горы со стрелками полковника Климановича. По каменистым лесным тропам их вели два габровских проводника. Болгары ориентировались легко. Шли быстро. Перед Узуновым маячила спина коренастого Климановича.

Лес кончился, впереди открылась дорога и турецкие укрепления на Шипке и горе Святого Николая. И тут стрелки увидели, как над турецкими укреплениями подняли белый флаг.

– Они сдаются! – закричали несколько голосов.

– Не выдюжил турок, тонка кишка! – повеселели стрелки.

Полковник засомневался:

– Неужели Халюсси-паша намерен сдаться?

– Парламентёры! – подал голос Стоян, заметив офицеров с белым флагом…

В сопровождении командира первой роты Климанович направился к турецким парламентёрам. Стрелки с нетерпением ждали их возвращения, переговаривались:

– Шипка не Хайнкией, дорога, гляди, какая!

– Теперь наш солдат валом попрёт. Скоро и войне конец!

– Удаляются парламентёры, полковник ворочается. Тише, послушаем, о чём сказывать будет!

– Поручик, – сказал проходивший мимо Стояна Климанович. – Халюсси-паша готовит капитуляцию. Привал, братцы!

– Ваше превосходительство, велите щец сварганить.

– Будут вам, братцы, и щи, и баня.

Не успели солдаты и на привал расположиться, как турецкие укрепления ожили. Загрохотали пушки на Шипке, турки повели пальбу по стрелкам.

– Они время выигрывали, полковник, – сказал Стоян.

– Ах, чёртовы башибузуки! Братцы, пойдём в штыки!

Климанович поднял стрелков. Турки встретили их отчаянной контратакой. Куда ни кинь взгляд, из-за укрытий, за камнями-валунами, в горах, как маки, цвели их фески.

Стрелки катились цепью. На них набегали турки. Вот они сошлись в рукопашной.

Смерть опахнула Стояна. Она была совсем рядом. Он, Узунов, чуял её, но страха не успел ощутить. Поручик разглядел свою смерть. Она появилась перед Стояном в образе красивого офицера с совсем не злым лицом.

Не успел поручик скрестить с ним саблю, как турок ловким ударом выбил её из руки Стояна и занёс над ним свой ятаган.

Тут бы и принял смерть поручик Узунов, но подоспел стрелок. Длинным выпадом он вонзил штык в грудь офицера и сам упал, сражённый чьей-то пулей.

Стоян подхватил ружьё и вместе с другими стрелками ворвался в укрепление…

Ночью Халюсси-паша, бросив лагерь и раненых, девять орудий, боеприпасы и продовольствие, горными тропами бежал к Филиппополю.

Узнав об этом, Гурко послал санитаров для сбора раненых. Печальная картина предстала перед ним. Повсюду валялись изрубленные русские солдаты.

– Головорезы, истые головорезы! – негодовали стрелки и казаки.

Оставив на Шипке Орловский полк с бригадой, Гурко отвёл Передовой отряд в Казанлык.

Кабинет её величества королевы британской встревожился не на шутку. Опасались появления русской армии в Стамбуле, а эскадры в проливах. Мерещились жерла пушек, направленные на Босфор.

Палата лордов требовала от Биконсфилда вмешательства в дела русско-турецкой войны. На флагмане английского военного флота взвился сигнал – кораблям следовать в порт Безика. Поближе к Дарданеллам.

Андраши метался между Шенбрунном и германским посольством. Австро-венгерские дивизии пропылили к границам Боснии и Герцеговины, стали биваком.

Бисмарк ловко подталкивал Андраши, а сам слал любезные послания российскому императору и князю Горчакову. На случай войны Австро-Венгрии с Россией железный канцлер искал поддержки у Италии.

Князь Александр Михайлович Горчаков прибыл в Главную квартиру императора и на второй день имел встречу один на один с военным министром Милютиным. Прознав об этом, великий князь Николай Николаевич не преминул пустить злую шутку:

– Не раздуло бы по ветру сей перезрелый одуванчик. А моему державному брату следует помнить: дипломаты хороши, когда молчат пушки.

Ах, как ошибался главнокомандующий!

Осман-Нури-паша немногословен и суров. Это могла бы подтвердить сотня черкесов и башибузуков, вздёрнутых за то, что отказались рыть траншеи и носить землю. Теперь они висели на устрашение другим, и их остекленевшие глаза не видели, как располагаются на окружающих Плевну высотах аскеры Осман-паши.

Осман-паша много учился и много знал. Плевна входила в его далеко идущие планы. Мудрость и опыт подсказали ему: сердер русских – великий князь Николай Николаевич – допустил большой просчёт, когда оставил без резерва Передовой отряд.

Свой план войны Осман-паша хотел предложить сердер-экрему, но главнокомандующий засел в Восточно-Дунайской армии.

Тогда Осман-паша направил план сераскиру и теперь ждал ответа военного министра, а пока, не теряя времени, готовился оборонять Плевну.

Осман-Нури-паша носит план в своей много знающей голове, прикрытой алой феской. Он уверен: согласись с ним тайный военный совет, и русская армия будет отброшена за Дунай.

Согласно плану Осман-паши он, Осман, двинется через Ловчу на Тырново со стороны Шумлы. Таким фланговым ударам русские не смогут противостоять.

Какое решение примет светлый султан? Пока же пускай генерал Криденер разобьёт свою пустую башку о Плевну. До сих пор для Осман-паши загадка, что скрывает душа командира 9-го корпуса русских: хитрость или трусость? Но как бы там ни было, а он, Криденер, медлителен, как поганая баба, а это на пользу Порте.

В штабе главнокомандующего Дунайской армией ничто не предвещало неприятностей. Лишь военного министра одолевала смутная тревога.

Милютин не преминул поделиться сомнениями с канцлером Горчаковым. Тот посоветовал обратиться к императору, но военный министр рассказал о разговоре с Александром накануне, когда речь шла о Криденере…

В Главной квартире императора царила праздничная обстановка: Шипкинский перевал взят, Передовой отряд готовится к новой наступательной кампании. Генералу Криденеру, попросившему дать отдых своему отряду, начальник штаба генерал Непокойчицкий предписал с целью разведки выслать к Плевне казачью бригаду Тутомлина, а генералу Шильдер-Шульднеру с 1-й бригадой 5-й пехотной дивизии, четырьмя батареями и ротой сапёров перейти в Бреславицу, чтобы оттуда, «если не встретит особых препятствий», двинуться к Плевне.

Для совместных действий с Шильдер-Шульднером к Плевне из Турско-Трестянины должен был направиться 19-й Костромской полк с батареей.

В целях их охранения главнокомандующий выделил Кавказскую казачью бригаду, 9-й Бугский уланский и 9-й казачий полки.

Не имея данных разведки, достаточно попетляв по дорогам из-за неточных карт и не ведая, что ещё утром 19 июля Осман-паша вступил в Плевну и теперь ждёт подхода русских, Шильдер-Шульднер продолжал путь.

Каково же было его изумление, когда ему донесли, что перехваченная конная разведка противника рассказала о прибытии в Плевну Осман-паши.

Теперь от Шильдер-Шульднера требовалось провести обстоятельную рекогносцировку, собрать все сведения о неприятеле и, установив превосходство его сил, дождаться подхода всего Западного отряда.

Однако Шильдер-Шульднер не изменил полученного накануне плана. К вечеру 19 июля его девятитысячный отряд подступил к Плевненским высотам.

Перед ним в полной готовности стояла турецкая армия: на высоте Янык-Баир фронтом на север развернулись главные силы Осман-паши – девять таборов с пятью батареями; на этой же высоте фронтом на восток, к Гривице, – три табора с батареей; восточнее Опанцы, на высоте – батарея и два табора; один табор при трёх орудиях для прикрытия Ловчанского направления занял позицию южнее Плевны; восточнее Плевны Осман-паша сосредоточил резерв.

Шильдер-Шульднер решил атаковать высоты и взять Плевну.

Наблюдательный пункт. Осман-паши на Янык-Баире. Со вчерашнего вечера тот не покидает его. По шумам, улавливаемым во тьме, Осман-паша догадался: русские готовятся наступать.

Предчувствие скорого боя поднимало настроение. Он знал: перед ним неприятель, располагающий силой, вполовину меньшей, чем у него. Враг, которого предстоит одолеть, – пусть недостаточно, но всё-таки подготовленные к бою укрепления на высотах.

В своей победе Осман-паша нисколько не сомневался. Только бы генерал Шильдер-Шульднер не стал дожидаться подхода главных сил Западного отряда. И хотя Осман-паша ещё не совсем освоился на высотах – укрепления нуждаются в ремонте, надо строить новые, – он не только отразит наступление Шильдер-Шульднера на Плевну, но и наголову разгромит его отряд.

Но нет, кажется, аллах милостив, Шильдер-Шульднер, если судить по движению в стане русских, готовится к атаке.

Начало светать. В Плевне муэдзин с минарета звал правоверных на утренний намаз. Осман-паша опустился на коврик, приложил ладони к груди, сотворил молитву.

– Ли илаху илла-иллаху!

Поднялся, воздел руки.

– Аллах всемогущ, – сказал он и велел обстрелять из орудий позиции русских.

Не успели батареи открыть огонь, как загрохотали пушки противника. Осман-паша на время удалился в укрытие.

Ему принесли чашку чёрного кофе. Крепкий, с плотной пеной, он сохранял густой аромат. Кофе взбодрил Осман-пашу.

«Батареи гяуров замолчали», – заметил он и вернулся на наблюдательный пункт.

Ему доложили: русские повели наступление на центр и правый фланг силами пехотной бригады. На левом крыле, вдоль шоссе Плевна – Рущук замечено движение Костромского пехотного полка. Его прикрывает полк донских казаков.

Чуть позже новые сведения: казачья бригада прорывается в тыл с юга.

Но Осман-паша спокоен. Разве есть у Шильдер-Шульднера резервы, которые он бросит в последнюю минуту в бой? Каким бы ни был сильным натиск русских, они выдохнутся.

Приложив к глазу зрительную трубу, Осман-паша видит, как батальоны архангелогородцев и вологодцев густыми колоннами, поротно, под сильным ружейным огнём переходят овраг, поднимаются на высоту. Осман-паша даже лица солдат успевает разглядеть.

На русский батальон накатился табор, ударили в штыковую. Русские стрелки рвутся к батареям на Янык-Баире.

– Мой господин, – просит слуга, – удалитесь в безопасное место.

Но Осман-паша невозмутим. Его не взволновало известие, что русские на левом фланге достигли Плевны. Он зло усмехается: «Кем пополнит русский генерал свои потери, кого введёт в бой?»

Осман-паша восхищается храбростью русских солдат. Хорошо дерутся, не прячутся от смерти. И он посылает против вологодцев и архангелогородцев один из лучших полков янычар, обстрелянный в Сербии.

Они сходятся в рукопашной, и никто никому не уступает. Высота покрылась убитыми и ранеными.

Бой не стихает. Уже солнце на полдень встало, прискакал офицер, соскочил с коня:

– Великий визирь, левый фланг дрогнул. Русские ворвались в наши траншеи.

– О шайтан!

Вскочил в седло, пригнулся к гриве. Издали увидел, как бегут османы.

– Стой!

Рубил саблей своих, давил конём, пока аскеры не остановились. Погнал назад, как стадо, туда, где кипел бой. Не слезая с коня, ждал, когда солдату пойдут в атаку. Потом позвал адъютанта:

– Выведите им в помощь табор из резерва.

Сражение за Плевну начало затихать.

– Хвала аллаху, у русского генерала нет солдат, чтобы продолжать атаки. – Осман-паша повернулся к штабным офицерам: – Но и мы не можем преследовать отходящего противника. Наши аскеры выдохлись, русские пощипали их изрядно. Они дрались храбро и достойны уважения. Прикажите зарыть мёртвых.

Потом долго смотрел в подзорную трубу, как уходят от Плевны русские полки. Оторвавшись, сказал:

– Они ещё вернутся, но теперь уже большими силами. Надо крепить высоты.

Под Плевной гремели пушки и в пороховом дыму сходились в штыковой атаке батальоны, а в Казанлыке мирно грело солнце и усталые от штурма Шипкинского перевала солдаты блаженствовали на отдыхе. Весело горели дрова в полковых кухнях, топились бани.

Дав Передовому отряду перегруппироваться, Гурко планировал новое наступление на юг. Требовалось получить данные разведки, устроить демонстрацию к Старой Загоре.

В Казанлык подтянулось болгарское ополчение. Шли с песней:

Поручик Узунов не скрывал удовлетворения. Он снова со своими дружинниками, у генерала Столетова. За обедом Кесяков обратился к офицерам:

– Господа, я часто спрашиваю себя: что сталось бы с нами, болгарами, если б не Россия?

За столом затихли, а подполковник продолжал:

– Физическое истребление нашего народа и нашей культуры… Да-да, именно физическое. И не только болгар, но и других балканских народов.

– Вы правы, Костаки, – поддержали Кесякова за столом.

– Когда нам трудно, мы знаем: есть держава, готовая подать нам свою братскую руку. Зовётся эта держава – Россия. Она наша совесть, будущее независимой Болгарии. И будет проклято имя того, кто предаст забвению великодушие народа российского.

Выпив ракии, принялись шумно вспоминать Петербург, товарищей по службе. Завели речь об ополчении. Полковник Вяземский сказал:

– Считаю за честь приложить руку к возрождению войска болгарского. Наша наипервейшая задача – создать офицерский корпус.

– Позвольте, – вставил командир третьей дружины капитан Попов, – необходимо создать из дружинников регулярные воинские части. Наше ополчение – ядро будущего болгарского войска, а в нём вечно должны жить славные традиции войников, которые сегодня вместе с русскими солдатами сражаются за свою отчизну.

– Славно сказано, други, – поддержал Попова подполковник Кесяков. – Мы, болгары, боролись против османов, страстно желая свободы отечеству. Члены организации «Молодая Болгария» мечтали о счастье и свободе для своей страны. Но враг оказывался сильнее нас, и каждое наше выступление мы оплачивали дорогой ценой, кровью. Десятки тысяч болгар погибали под ятаганами головорезов-башибузуков. – Кесяков пристукнул кулаком по столу. – Но самое страшное, други: турки увозили в гаремы наших невест, красавиц, они рожали османам сыновей, воинов. Воспитанные в турецком духе, они, по крови болгары, беспощадно расправлялись с болгарами…

– Друзья, кого я вижу? Капитана Николова! – вскричал доктор Мирков, врач ополчения. – Как объяснить ваше отсутствие?

– Детали службы, доктор. – Райчо повернулся к Кесякову: – Господин подполковник, я слушал вас и полностью с вами согласен. Болгарский народ всегда с надеждой смотрел на Россию. В ней мы находили приют в тяжкую годину, ждали и верили: российский солдат принесёт освобождение Болгарии.

– Господа, – вставил прапорщик Вылков, – мне думается, нас хотят использовать в этой войне как подсобников.

– Мы этого не допустим, – решительно возразил Райчо. – Болгарские войники должны с оружием в руках освобождать свою родину.

Взгляд Николова упал на Узунова. Райчо направился к нему:

– Поручик, позвольте сесть с вами. Я привёз вам поклон от тётушки Параскевы. – И, склонившись, шепнул: – А особо от Светозары.

Стоян обрадовался:

– Вы серьёзно, капитан?

– Настолько серьёзно, что начинаю подозревать, не влюблена ли она в вас, поручик.

– Спасибо, капитан, не знаю, как Светозара, а моё сердце, кажется, осталось в Систово.

Николов строго глянул на него:

– Не хочу поручик, пугать вас, но предупреждаю: Светозара не легкомысленная девица, берегите её честь.

– Я не нуждаюсь в предупреждении, капитан, и не желаю, чтобы вы считали меня вертопрахом.

Райчо сказал, смягчая резкость:

– Нет, поручик, в вас я вижу человека порядочного. А к Светозаре я отношусь, как к дочери.

– Капитан, поручик! – подал голос Вяземский. – О чём вы там шепчетесь?

– Обмениваемся новостями, полковник. Друзья, когда я покидал Систово, тётушка Параскева наделила меня прекрасным овечьим сыром, который сварила собственноручно. И, конечно, я привёз изрядный бочоночек доброй сливовицы.

– Поберегите её до вступления в Новое Тырново, – предложил Стоян.

– До Нового Тырново! – Зашумели остальные.

«Любезная матушка Росица! От скверной, слякотной весны Санкт-Петербурга, как я вам сообщал, попал я в прекрасный уголок вашей чудесной родины. Воистину, если есть рай на земле, то он находится здесь. Так думал я в тот час, когда попал сюда впервые.

Цвели сады, и всё в округе зеленело сочно и ярко. Тихо и ровно гудели пчёлы и сладко пахло мёдом.

Теперь прекрасная пора сменилась неимоверной летней жарой, даже в лесах или у воды изнуряющей до болезни. Хочется хотя бы чуть-чуть петербургской прохлады…»

Стоян снял мундир, вытер лоб, снова взял перо:

«Совсем недавно с помощью ополченца, преданного дружинника, мне удалось побывать в вашем родном селе. Оно, дорогая матушка, всё такое же маленькое и каменистое. По-прежнему молодые девушки ходят с кувшинами к прозрачному и холодному роднику, а по вечерам поют песни, такие же красивые, как и они сами. Песни всё больше печальные, думаю, оттого, что тяжело сложилась жизнь у этого трудолюбивого и доброго народа.

Я спрашивал, не помнит ли кто вас, матушка, но всюду встречал отрицательный ответ. И только одна из старух вспомнила юную Росицу, которую гвардейский офицер увёз в Россию.

И когда я назвался внуком той Росицы и гвардейского офицера, радости не было предела. В тот вечер у меня перебывало в гостях всё село и меня звали к себе. Я сердцем понял, что все они – мои родственники…

От Василька получил письмо, описывает свою поездку на Кубань, к казакам…

И вот ещё о чём хочу известить вас, матушка Росица: за Дунаем, в Систово-городе повстречал я юную, чистую, как светлый день, Светозару…

Любовь ли это, пока не знаю. Но когда я думаю о Светозаре, у меня тепло и ласково делается на душе. Я слышу её звонкий, как ручей, голос, вижу ясный взгляд голубых глаз и большие, чёрного бархата ресницы. Она добро улыбается, и мне хочется, чтобы у неё родилось обнадёживающее меня чувство…

Баталии наши проходят успешно, и генерал Гурко готов вести нас вперёд. И хотя ополченцы ещё не побывали в настоящем деле, это смелые люди, почти все принимавшие участие в восстании против турок. Асен, например, из города Карлово. Помните, о военном наместнике этого города Тосун-бее газеты писали как о самом жестоком османе? Если Асену удалось покинуть Карлово, то многие его близкие погибли от ножей башибузуков».

Удивления достойно то спокойствие, с каким встретили в ставке главнокомандующего неудачу под Плевной. Получив телеграмму Криденера, начальник штаба Непокойчицкий потряс седой головой:

– Как отошли, так и воротимся.

А великий князь Николай Николаевич развёл руками:

– Две тысячи, скажу вам, многовато, но в бою жертвы неизбежны. Постараемся к 30 августа овладеть Плевной, поднесём подарок государю к дню рождения.

Прибыв в Главную квартиру императора, Николай Николаевич был невозмутим и спокоен. Царь дожидался его в присутствии военного министра, канцлера, свитских генералов.

– Дорогой брат, – сказал великий князь. – Я понимаю ваше огорчение, но на войне всякое бывает. Тем более под Плевной действовали наши малые силы. Теперь пошлём на Османа барона Криденера.

– Генерал-лейтенант упустил момент. Почему его не было там, когда солдаты Шильдер-Шульднера прорвались в город и почти овладели высотами? – вмешался в разговор Милютин. – Введи он в бой резервы, и над Плевной сегодня развевался бы наш флаг. Вообще, как-то странно, что генералы упускают победы.

– Плевна будет взята, – резко ответил великий князь. – Штаб готовит новый план.

– Упускаем время. Дали возможность Осман-паше укрепиться. Надеюсь, ты исправишь положение? – спросил Александр брата.

– Непременно, ваше величество. И в ближайшие дни.

– Помилуйте, но нам не следует забывать политику и печать, – подал голос Горчаков. – По поводу нашей плевненской неудачи лорд Биконсфилд уже откупорил шампанское, а рейхсканцлер Бисмарк отправился стрелять дичь.

– Я несу ответственность за Россию и армию, следовательно, мне необходимо лично побывать среди солдат, – заметил император.

– Чуть позже, ваше величество, – великий князь даже привстал от неожиданности.

– Ты считаешь положение на фронте столь сложным и опасным?

– Нет. Но это будет сковывать деятельность Ставки.

– Условимся. Ставка в Тырново, а Главную квартиру переносим в Бялу. И незамедлительно.

Великий князь рассмеялся:

– В Бялу, в полевой госпиталь просится и баронесса Юлия Вревская. Она служит в Яссах, в 45-м военно-эвакуационном госпитале сестрой милосердия.

Император поднял брови:

– Жена покойного барона Ипполита Александровича? Грациозна и недурна. У неё какая-то связь с сочинителем Тургеневым… Мда-а, горький урок старикам – не жениться на юных созданиях. – Император фыркнул.

Неловкая шутка Александра покоробила Милютина. Он глянул на Горчакова. Министр иностранных дел смотрел в окно.

Александр поднялся.

– Как бы ты меня ни убеждал, – император обратился к брату, – я должен своими глазами увидеть, как идёт подготовка к взятию Плевны. – И уже ко всем присутствующим: – Прошу к столу…

Реплика Горчакова о лорде Биконсфилде, откупорившем бутылку шампанского, и Бисмарке, отправившемся стрелять дичь, имела под собой основание.

Треволнения, доставленные победами русского оружия в русско-турецкой войне, вызвали всеобщее замешательство в Европе.

В палате лордов лорд Дерби, размахивая тяжёлой тростью, брызгал слюной:

– Под угрозой мощь Британской империи. Штык русского солдата ещё немного и упрётся в Стамбул. Русские проникли в Туркестан, мы позволяем им прикоснуться к жемчужине британской короны – Индии.

Лорд Биконсфилд совещался с королевой Викторией.

Англия ограничилась военной демонстрацией и усилением активности британского посла в Стамбуле.

И вдруг, после разуверений в возможности сопротивления Порты, первая удача Осман-паши. А вслед за ним переходит в наступление армия Сулейман-паши.

Европейские газеты (а на театр военных действий были допущены тридцать корреспондентов от сорока пяти газет мира) запестрели бойкими статьями. Прикомандированные к русской ставке английские и французские корреспонденты (шпионы по совместительству) французским «Наполеоном» и английским виски развязывали языки высшим штабным офицерам. Военная тайна переставала быть тайной.

Посол Британии Лайард щедро информировал о всех задуманных операциях штаба Дунайской армии.

Главная квартира императора в дни переезда напоминала кочующую орду. Разве что не гнали гурты скота и не скрипели кибитки.

Государев поезд растянулся на версту. Коляски императора и многочисленной свиты, усиленный конвой из казаков лейб-гвардии с Дона и Кубани, уланы и драгуны пылили по дорогам Румынии и Болгарии.

За государем следовали адъютанты в генеральских эполетах, первые чины двора, обер-гофмейстеры, обер-егермейстеры, вторые чины двора, гофмаршалы, гофмейстеры, камергеры, врачи и огромный штат лакеев и слуг. Катились экипажи военного министра и министра иностранных дел. Оторванные от своего аппарата, лишённые своевременной информации и возможности оперативно вмешиваться в дела министерств, они нередко просто присутствовали при Александре Николаевиче. Обоз в триста телег, гружённый всяким, так необходимым для его величества и свиты, скарбом, тянули тамбовские битюги. А чтобы не скрипели колёса, везли в обозе для смазки ступиц несколько бочонков дёгтя.

А спросить у российского императора любопытства ради: что погнало его из петербургских дворцовых палат в столь далёкий и лишённый комфорта вояж? Ему, государю, из Санкт-Петербурга следить за военной кампанией… Но царствующая особа взглянула бы на дерзкого недоумённо. Он император, и его присутствие, как он мыслил, положительно влияет на ход войны. И к славе, добытой российским оружием, он имеет непосредственное отношение.

Никто не пытался разубедить в этом российского самодержца. А когда главнокомандующий при всей своей посредственности утверждал, что чувствует ответственность за безопасность царствующего брата, он, мягко говоря, лгал. Императору ничто не грозило ни в Румынии, ни в Болгарии. Его Главная квартира менее чем на семьдесят вёрст к фронту не приближалась, исключая поездку царя под Плевну, и охранял его надёжный караул. Александр Николаевич, по признанию честных людей, был в действующей армии просто лишней фигурой, подчас удобной для главнокомандующего. Великий князь Николай Николаевич нередко валил на державного брата свои промахи как военного специалиста…

И хотя стоит его имени собор в Плевне, но не только Александру возводил этот храм народ болгарский. Героев российских поминая, укладывали строители кирпич к кирпичу…

Александру II курили фимиам, славословили царя освободителя, преобразователя. По заслугам ли? Не будем судить. Царь не страдал умственной неполноценностью, наоборот, он, человек незаурядный, владевший несколькими языками, хорошо знавший государственное право и финансы, получил от отца своего, императора Николая I, огромный, давший основательную течь корабль, именуемый Россией. Он окружил престол людьми недюжинного государственного ума и нашёл в себе силы удерживать корабль на плаву, занимаясь при этом его капитальным ремонтом. В том ему надёжной опорой были Горчаков и Рейтерн, Милютин и иные сановники.

Российская действительность требовала реформ. Необходимость их неожиданно обнаружилась в Крымскую войну, ускорившую процесс перехода России к буржуазному укладу жизни.

Поднимался на борьбу работный люд, крестьяне пускали помещикам красного петуха. Этапы ссыльных звенели кандалами по дорогам европейской и азиатской России. Родилось тайное общество «Земля и воля». Народники готовились к террору.

Весьма возможно, отправившись на Дунай, царь сам, не ведая того, задержал свою смерть.

На «царский валик», как называли солдаты высоту, из которой император наблюдал за боевыми действиями под Плевной, Александр II прибыл с многочисленной свитой. Между Тучинским оврагом и деревней Радищево с колясок пересели в сёдла, добрались до высоты. Государю поставили походный стульчик, подали подзорную трубу. Он внимательно всматривался в плевненские укрепления, хмыкал, качал головой, наконец сказал, ни к кому не обращаясь:

– Фортеция знатная. – Обернулся к Милютину и главнокомандующему: – Дмитрий Алексеевич, странно, как Осману удалось в столь короткий срок возвести этакие сооружения. Видели, две новые линии редутов, экий высоченный бруствер, траншеи, блиндажи, батареи, окопы?..

– Ваше величество, Осман-Нури-паша – лучший из лучших генералов Порты. Я придерживаюсь правила: противника лучше переоценить, нежели недооценить.

– Что ты скажешь, брат? – Царь перевёл взгляд на великого князя Николая Николаевича.

Главнокомандующий предпочёл отмолчаться… К высоте подкатил громоздкий фургон. Проворные лакеи накрыли здесь же царский столик на три куверта. За обеденным приготовлением следил ведавший царской охотой генерал.

Александр II от ухи из форели отказался, но охотно пропустил стопку анисовой водки:

– За удачный штурм Плевны! Как, Дмитрий Алексеевич?

– Дай-то Бог, ваше величество.

– А, Николаша?

– Разнесём, – пробасил главнокомандующий и выпил вторую стопку.

Милютин укоризненно взглянул на великого князя:

– Поменьше бы потерь.

Царь усмехнулся:

– Богом определено, кому жить, кому раненым быть, а кому и на поле брани голову сложить.

– Согласен, – посмел вставить Милютин, – однако, не промедли мы ранее, сегодня не стояла бы Плевна на нашем пути.

– Вы имеете в виду нерасторопность генерала Криденера?

– Да, ваше величество.

Великий князь промолвил, насупясь:

– Генерал Криденер ответил за свои действия…

Александр II не стал продолжать разговор, принялся за пышущий жаром бифштекс. Ел не торопясь – отрезая малыми кусочками.

– В бифштексах англичане преуспели, – заметил он.

Великий князь сказал:

– Что до меня, то я предпочитаю пожарские котлеты.

– Уж не для того ль ты, Николаша, в Бухарест наведывался, чтоб отведать сочных котлет? – Царь хитро прищурился.

– Донесли, канальи, – расхохотался великий князь. – Имел грех, встречал петербургских императорских театров прима-балерину Числову. Неравнодушен к балету.

– К балету ли? – Царь поднялся, отрезал сухо: – Дальнейшие диспозиции за вами, главнокомандующий, и за штабом Дунайской армии…

Приснилось Стояну, будто он в Петербурге, в комнате у бабушки. Графиня Росица грозит пальцем строго: «Сердцем прочувствуй, любовь ли это. Люби, как твой дед, граф Пётр. Он взял меня в жёны, презрев пересуды».

Бабушка что-то шептала, ласково гладила по голове.

Руку бабушки сменила рука Светозары. Светозара как наяву стоит перед ним. Большими глазами, в которых Стоян видит слёзы, она смотрит на него и говорит: «Спрашивал ли ты у меня о моей любви? Готов ли взять меня в жёны?»

Стоян рвётся к Светозаре: «Готов! Готов!»

Он просыпается от собственного крика и долго лежит, приходя в себя.

«Бабушка, верно, получила моё письмо, – думает он. – Одобрит ли она меня или пришлёт кучу назиданий?.. Светозара, Светозара, вспоминаешь ли меня?»

Стояну хочется увидеть её, услышать её голос.

«Бабушка сказала: «презрев пересуды»… Не избежать и мне злых языков, если привезу Светозару в Петербург… Пусть позлословят, разве побоюсь я того? Позлословят и примут, как принял свет графиню Росицу…»

Поднялся Стоян, накинул шинель, вышел из палатки. Небо звёздное, с гор и от реки тянет прохладой. Удивительно – днём изнываешь от жары, а ночью свежо. В чистом воздухе пахнет душистой казанлыкской розой и созревающими яблоками. Этот год урожайным удался. И виноград янтарным соком наливается, гнут лозу тяжёлые кисти.

Спит Казанлык, спят утомлённые недавними боями солдаты, но бодрствуют часовые и дозоры охранения.

Не спится и генералу Гурко. Ворочается тревожно. Утром отстучал телеграф просьбу главнокомандующему. Предлагал Иосиф Владимирович, оставив в Казанлыке часть болгарского ополчения, при восьми орудиях двинуться с Передовым отрядом на Адрианополь.

Исходил Гурко из того, что теперь, когда Шипкинский перевал взят, в Забалканье вступят главные силы. Своему отряду генерал Гурко отводил роль авангарда Дунайской армии.

Прежде чем решиться на такой план, Иосиф Владимирович вместе со своим штабом проиграл на карте предстоящий маршрут, возможные столкновения с противником. Наступление на Адрианополь должно было развернуться стремительно, чтобы не дать войскам Сулейман-паши сосредоточиться. Следом пойдут главные силы Дунайской армии, закрепляя успехи Передового отряда.

Гурко садится, трёт виски. Хорошо задумано, да не так делается. Воистину говорят: человек предполагает, Господь располагает. Ответ главнокомандующего получили в полдень. Великий князь, не одобрив план Гурко, рекомендовал пехоте далее долины Тунджи не ходить, кавалерии – активизироваться.

Пока Иосиф Владимирович разбирался в советах главнокомандующего, из штаба армии пришла новая телеграмма – с приказом на Адрианополь не выступать, ибо неудачная плевненская операция не позволяет главным силам выйти в Забалканье.

Одновременно штаб армии уведомил генерала Гурко об ожидающемся прибытии в Адрианополь Сулейман-паши.

Напившись ядрёного кваса, что готовил ему денщик, солдат из псковских крестьян, Гурко лёг на жёсткий топчан, укрылся шинелью. Не покидали беспокойные мысли. Осман-паша сковал Дунайскую армию. Десятитысячный Передовой отряд предстал один на один с армией Сулейман-паши. Остаётся не дать Сулейману прорваться через перевалы и соединиться с Осман-пашой.

Размышлял генерал Гурко и не ведал, что султан Абдул-Хамид уже подписал фирман о назначении главнокомандующим всеми балканскими войсками Сулейман-паши.

Иосиф Владимирович думал о том, что, прежде чем закрыть пехотой и артиллерией Шипкинский и Хайнкиейский перевалы и не пустить через Балканы армию Сулеймана, необходимо бросить в рейд Казанский и Астраханский драгунские полки. Они устроят диверсии на железной дороге и проведут разведку.

Из скупых сведений беженцев-болгар смутно вырисовывалась картина, сложившаяся в Забалканье к 24 июля. У Филиппополя стояли семь таборов бежавшего с Шипки Халюсси-паши; двенадцать таборов, три эскадрона, полторы тысячи черкесов и четыре батареи Реуф-паши готовы были принять удар у Новой Загоры. По железной дороге малыми эшелонами (больше не позволял турецкий транспорт) перебрасывает таборы Сулейман-паша.

Гурко связался с главнокомандующим и предложил ударить по ещё не совсем сосредоточившимся бригадам Сулеймана в районе Семенли – Карабунар.

Из штаба армии ответили, что у командира Передового отряда есть право действовать по своему усмотрению. И тогда, посоветовавшись с генералом Столетовым, Гурко принимает решение занять оборону, одновременно начав наступление из Старой Загоры на Новую Загору, тем самым предупредить возможное соединение армии Сулейман-паши с Восточно-Дунайской армией и закрыть неприятелю путь через Балканы.

В обороне остались две дружины и сотня донских казаков. Залегли вперемешку по виноградникам. Потревоженно гудела Старая Затора. Постреливали. Пробравшиеся в город башибузуки и жители-турки убивали беженцев-болгар.

Ночью казаки, лихие головушки, совершили набег в тыл турецких позиций и рассказали: турок привалило тьма, расползлись саранчой.

То же подтвердил захваченный донцами турецкий пехотный офицер.

Ясно было: у Сулейман-паши не меньше двадцати таборов. Полторы тысячи болгарских воинов и казаков должны сдержать наступление пятнадцати тысяч османов. Если не сегодня, то завтра с утра турки начнут атаку.

Асен, денщик поручика Узунова, принёс кусок отварной солонины и ломоть сухого пресного хлеба. Стоян пожевал нехотя, запил водой.

Обстановка сложилась трудная, силы неравные. Сколько они продержатся? Одна надежда на подкрепление. Успели бы. Теперь события развивались в считанные часы…

Получив сведения, что Сулейман-паша уже сосредоточил силы у Новой Загоры, где таборы Реуф-паши составили правое крыло, в Чирпане – левая колонна Халюсси-паши, а сам Сулейман у южного Карабунара, Гурко разделил Передовой отрад на три колонны: перед первой под командой принца Лейхтенбергского Гурко поставил задачу овладеть Новой Загорой и нависнуть с фланга над армией Сулейман-паши; средней колонне генерала Цвецинского со стрелковой бригадой перейти из Казанлыка в Чайнакчий. При этой колонне находился и сам Гурко. Командиру левой колонны генералу Борейте велено через Оризари перейти в Лыджу.

Сняв все наличные силы из Старой Загоры и выставив в заслоне две дружины и сотню казаков, принц Лейхтенбергский двинулся в Новую Загору.

В пути он узнал от разъездов, что Реуф-паша взял направление на Арабаджикиой для соединения у Старой Загоры с Сулейман-пашой. Принц, племянник августейшего императора Александра Николаевича, слабый умом, но с гвардейской выправкой, заметался. Отправив колонну на Новую Загору, с остальными дружинами болгарского ополчения и артиллерией он вернулся в Старую Загору.

Едва расположившись, принц Лейхтенбергский получает новые данные: его кавалерия завязала бой с табором Реуф-паши. Принц тут же отправился ей на поддержку.

Но не войдя в соприкосновение с турецкими войсками, убедившись в превосходстве неприятеля, он немедля приказывает отходить к Старой Загоре, одновременно сообщив генералу Гурко о своей, невесть какой и откуда приключившейся, болезни. Утаил царский племянник, что в самый неурочный час прихватила его медвежья хвороба.

К счастью болгарских дружинников, оставшихся в обороне Старой Загоры, армия Сулейман-паши в тот день успела продвинуться только до Арабаджикиоя. Напрасно турецкий военачальник торопил, его задерживал войсковой обоз, собранный у населения.

Опаздывал и Халюсси-паша. А Реуф-паше помешала конница первой колонны отряда принца Лейхтенбергского.

Мечутся ополченцы подполковника Кесякова и капитана Попова из Старой Загоры на Новую и обратно, а им бы укрепиться рядом со второй и пятой дружинами, поджидая армию Сулеймана. Торопит подполковник Кесяков дружинников: надо успеть занять оборону, иначе ворвутся турки в Старую Загору, вырежут болгар, не пощадят ни старого, ни малого. По пятам за ополченцами в предчувствии лёгкой победы шли десятка два таборов…

Ждут в Старой Загоре. Удастся ли генералу Столетову подтянуть дружины?

Прибежал Асен, сообщил радостно:

– Подошли войники!

Обрадовался Стоян, увидев, как первая и третья дружины занимают оборону…

Генерал Столетов собрал командиров дружин и штаб. Явились полковники Депрерадович и Толстой, подполковники Кесяков и Калитин, капитан Попов, поручики Павлов и Узунов.

Обвёл взглядом Столетов своих офицеров, подумал: кого-то недосчитаются в этом бою. Сказал негромко:

– Нас три тысячи, недругов в пять раз больше. Но вспомните, как учил Суворов: бьют врага не числом, а уменьем. Будем сражаться.

Ответили одним выдохом:

– Будем!

– Когда станет невмоготу, будем не отступать, а отходить, поражая врага.

И снова взглянул на каждого. Задержался на красивом поручике Павлове. Совсем ещё юный, румянец на щеках! И не предвидел генерал, какая лютая смерть ожидает поручика. Уже в Казанлыке узнает Столетов, как над раненым Павловым глумились турки…

– Расчехлить святыню нашу, знамя Самарское, чтоб всем видно было его, для поднятия духа, а врагам на страх, – приказал Столетов.

Едва офицеры возвратились в дружины, как турецкие батареи открыли яростный огонь. Снаряды перепахивали землю, дробили камень.

Смолкли пушки. Минутную тишину взорвали вой и дикий визг. Турки двинулись в атаку. Табор за табором – бежали османы. Заалело поле от фесок. Впереди, размахивая саблями, бежали офицеры. Стоян поймал одного из них в прорезь взятой у Асена винтовки. Выстрела не услышал, только ощутил толчок приклада в плечо. Нелепо взмахнув руками, офицер упал.

Запели трубы, поднялись дружинники, и казаки пошли в штыковую. Турки не выдержали, откатили назад.

Едва дружинники залегли, как османы снова кинулись в атаку. Пальнули картечью казачьи и болгарские пушки, но турки продолжали лезть напролом. И снова ополченцы приняли их удар.

Столетов отдал приказ держать Новозагорскую дорогу, ожидая по ней подхода главных сил Передового отряда. Не знал генерал, что Гурко ввязался в бой с Реуф-пашой.

Столетов вызвал Стояна:

– Поручик, проберитесь на батареи, передайте поручикам Гофману и Константинову перенести огонь на резервы. Добрая мишень, сомкнуто ходят. Картечью их, картечью!

Подоспели драгуны-астраханцы.

– Жарко братушкам! – сказал их полковник Белогрудов. – В дело, драгуны!

Столетов видел: нелегко болгарам впервые в бою, однако держатся молодцами. Большинство офицеров в дружине убиты или ранены. Давят турки превосходящим числом. Поручику Павлову турки отрубили руки и голову, подняли на штыки.

Несколько раз ополченцы поднимались в контратаку с боевыми песнями: «Напред юнаци, на бой да вървим…» Вот и сейчас Столетов слышит: там, где дружина Кесякова, слышна песня «Шуми, Марица».

С визгом понеслась на позиции конница черкесов. Залп орудий поручика Константинова остановил их. После второго черкесы повернули лошадей.

Редеют болгарские ряды, рвутся турки к знамени. Вот уже завязалась рукопашная. Докладывают Столетову:

– Ранен знаменосец! Цымбалюка убили!

Качнулось Самарское знамя, но его подхватил подполковник Калитин. Сквозь вражеский рёв и завывания донёсся голос подполковника:

– Клятву, клятву блюдите! Напред, герои!

Добрый конь вынес Калитина из гущи боя, но пуля догнала. Знамя перехватил унтер-офицер Тимофеев.

С батареи Стоян пробрался к ополченцам, поднял их в атаку:

– На нож, войники!

Ударили дружинники в штыки, отбили османов.

В полдень Столетов пригласил полковника Толстого и Депрерадовича:

– Сколько ещё продержимся?

– Сулейман-паша ввёл новые резервы. Первая и третья дружины держатся с трудом. Нужны резервы!

– Этого я вам не могу обещать.

– Таборы Вессель-паши обходят с запада. Есть угроза перерезать нам пути отхода.

– Велите второй и пятой дружинам начать отход. Будем отступать на Казанлык через город. Улицы преграждайте баррикадами из повозок. Отражайте натиск турок. По выходе из Старой Загоры первой и третьей дружинам сосредоточиться у Дервентского ущелья, поддержать вторую и пятую дружины. Отправляйте раненых. Отход поэшелонно, перекатами. Обеспечьте возможность жителям-болгарам уйти из города. Дружинникам передайте: отступление наше не бегство с поля боя, а отход вынужденный, когда на одного пять-шесть врагов навалились.

Под прикрытием драгун и ополченцев, сплошным потоком уходили беженцы. Скрипели колёса фур, гружённых домашним скарбом. Посылая проклятия османам, брели старики и подростки, тащили узлы и корзины; цепляясь за материнские подолы, плелись дети, усталые, голодные. Старухи гнали коров и коз. Горе и слёзы сопровождали покинувших родные места…

Удерживая одной рукой повод, другой дремавшего в седле кудрявого, лет пяти мальчика, Стоян с горечью смотрел на печальную картину. Его взгляд иногда встречался со взглядом бредущей в толпе высокой, стройной болгарки – матери ребёнка, которого он вёз.

Ехавшие обочиной дороги драгуны брали детей на коней, ополченцы несли малышей на руках…

…Тонконогий арабский жеребец под кривым Селимом косит глазом, храпит и шарахается, наступая копытами на трупы, сплошь усеявшие узкие улицы Старой Загоры. Лежат обезображенные ятаганами и ножами старики, женщины, дети, не успевшие податься в бега. Горят дома болгар.

Селим плёткой огрел прянувшего коня, процедил зло:

– Шайтан!

Хмельные от крови, рысят за Селимом башибузуки, а навстречу другая шайка, с бубнами и литаврами. Звон меди, грохот барабанов, весёлый смех.

Впереди встречной шайки гарцует башибузук с лицом ястреба. В вытянутой руке, как знамя, шест, увенчанный окровавленной головой ребёнка.

Башибузуки Селима радостно поприветствовали товарищей, разъехались.

Дикие крики и вопли висят над Старой Загорой. Турки хозяйничают в городе…

Путь шайке Селима перегородила опрокинутая повозка. На рассыпавшихся ящиках гора зарезанных болгар. Вокруг всё потемнело от крови.

Повернул Селим коня, объехал завал. За городом пустил коня вскачь. Следом распластывались в беге кони его башибузуков. Гонит кривой Селим, торопится: не мог обоз с болгарами уйти далеко.

Дробный цокот копыт по каменистой земле, свирепые выкрики башибузуков. Скоро, скоро настигнут. И видится Селиму привычная картина, как, теряя узлы и корзины, врассыпную убегают болгары, а башибузуки секут их ятаганами, режут во славу аллаха милостивого…

Рота ополченцев поручика Узунова прикрывала отход беженцев. Издали, по клубам пыли, обнаружили преследователей. Укрылись за поворотом. Стоян догадался: башибузуки. Подумал зло: «На лёгкую добычу рассчитывают. Видать, думают: бросили обоз на произвол».

И приказал дружинникам стрелять залпом, подпустив шайку, после чего взять в штыки…

Не ожидал кривой Селим такой встречи. Телеги совсем рядом. Дико завизжали башибузуки, подняли ятаганы…

Сухой, как треск валежника, залп выбросил из сёдел несколько башибузуков. Вздыбились кони, сбились всадники. Только теперь они увидели ополченцев. Выставив штыки, те шли на них.

Поворотила шайка. Оставив убитых и раненых, понеслись к Старой Загоре. Опережая башибузуков, уносил быстроногий арабский скакун кривого Селима.

Соединившись 3 августа у Казанлыка с основными силами Передового отряда, защитники Старой Загоры отошли к Шипкинскому перевалу, а в Хайнкиее, задержав продвижение к старой Загоре Реуф-паши, остановился Гурко. Передовой отряд, измотанный в тяжёлых боях, был расформирован. Его части отводились на отдых в Тырново.

Охрана Шипки поручалась Орловскому полку и болгарским ополченцам, Хаин-Богаз – Елецкому пехотному полку. В дружинах читали приказ генерала Гурко: «Вы… показали себя такими героями, что вся русская армия может гордиться вами и сказать, что она не ошиблась послать в ряды ваши лучших своих офицеров. Вы ядро будущей болгарской армии. Пройдут года, и эта будущая болгарская армия с гордостью скажет: «Мы потомки славных защитников Старой Загоры».

Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич не ожидал такого поворота событий. Удачно начатый Забалканский поход Передового отряда, суливший повторить набег Дибича на Адрианополь в 1828 – 1829 годах, не увенчался успехом, вызвав неудовольствие императора.

Виновен ли генерал Гурко? Нет, он сделал всё возможное для наступления в глубь Забалканья, но помешала малочисленность Передового отряда. Гурко нуждался в поддержке главных сил, а их приковала Плевна.

Военный министр Милютин, побывав под Плевной, пришёл к заключению: генерал Криденер начал штурм без должной разведки. Он исходил из ложного мнения, что само количественное превосходство русской армии – залог успеха.

Возвратившись в Главную квартиру, Милютин пригласил генерала Непокойчицкого, посоветовался:

– Артур Адамович, не считаете ли вы, что в сложившейся ситуации, дабы не положить русских солдат, правильно будет основательно подготовиться?

На что Непокойчицкий довольно легко огласился, пообещав убедить в этом главнокомандующего.

Разговор, и довольно нелюбезный, между начальником штаба и великим князем случился на следующий день.

– Мне кажется, вы, Артур Адамович, заразились духом военного министра.

– Помилуйте, ваше высочество, вам прекрасно известно моё нелюбезное отношение к Дмитрию Алексеевичу, но в данном вопросе он прав.

– Я обещал моему державному брату взять Плевну в августе и, не мешкая, перебросить в Забалканье главные силы. Покончить с войной уже в этом году. Вы же, Артур Адамович, вместе с военным министром хотите затянуть военные события.

– Ваше высочество, хорошо, если третий штурм будет успешным, ну а как постигает неуспех? Государь с нас спросит. Нет, лучше обложим Плевну и принудим Османа к сдаче…

После отхода Передового отряда от Старой Загоры штаб Дунайской армии, заботили перевалы. Их необходимо было удержать, чтобы Сулейман-паша не прорвался к Осман-паше, а при возможности использовать перевалы для прохода главных сил в Забалканье.

 

ГЛАВА 4

Письмо второе, Горчаков и царь. В Главной квартире

Императора. Сулейман-паша. Под Плевной. На Шипке.

Письмо третье.

Из штаба Дунайской армии на Шипку вместе с провиантом доставили почту. Стоян только воротился от подполковника Кесякова, когда Асен принёс письмо. Оставив ужин, Узунов распечатал конверт.

Выражая беспокойство молчанием брата, Василько описывал свою жизнь:

«Из Екатеринодара, любезный брат Стоян, как я писал тебе, в сопровождении десятника и нескольких верховых казаков добрался я по удивительно липкой грязи до станции Кавказская, сел в поезд и без особых осложнений приехал во Владикавказ.

На местном базаре у какого-то заезжего туземца купил я доброго скакуна. Хоть и не дёшево, но помня: хороший конь – верный товарищ. Отсюда, из Владикавказа, дождавшись обоза и маршевой роты, при одной приведённой в готовность пушке двинулись в дальний путь.

Чем дальше уходила дорога, тем становилось теплей. Я снял шинель и башлык, а солдаты, маршировавшие вслед за обозом, перекинули через плечо скатки.

Цвели сады. Горные речки стали полноводными. Путь наш пролегал по горной дороге. Солдаты продвигались осторожно. Чечня в мятеже. В аулах отношение к нам враждебное. Для местных жителей мы – неверные, гяуры. Помнят газават, и муллы призывают к священной войне. Говорят, Гази-Магомед, сын Шамиля, приведёт в Чечню свою конницу. Слух есть, этот Гази-Магомед имеет чин генерала и его мусульманская конница должна высадиться на Черноморском побережье.

Нашу колонну уже дважды обстреляли. Вынесутся конные чеченцы, погорячат коней, пальнут и, погрозив нагайками, ускачут.

Горы – их надёжная защита. Вот и представь себе, каково снабжение Кавказской армии при таком враждебном тыле…

У нас на Кавказе наступление идёт замедленно из-за распутицы. Турки, как мне рассказывали, первоначально сопротивления почти не оказывали. Корпус генерала Лорис-Меликова вышел на северо-восток от Карса к Визинкею и Зивину. Турецкий главнокомандующий на Кавказском фронте Ахмет-Мухтар-паша бежал из Карса в Бозгалу, намереваясь сколотить в Эрзруме новую армию.

В штабе офицеры поругивают Лорис-Меликова за его медлительность и что он не взял Эрзрум, а повернул к Ардагану. Лорис-Меликов, как утверждают, намеревается увеличить свой отряд за счёт Ахалцихского и Эриванского отрядов (в коем мне служить определено) и только после того пойти на Ахмет-Мухтара.

Главнокомандующий великий князь Михаил Николаевич замысел генерала Лорис-Меликова одобрил. Колонна генерал-лейтенанта Геймана была придана Ахалцихскому отряду, который продвинулся почти к самому Ардагану.

В деле под Ардаганом мне участвовать не довелось, но из рассказов очевидцев имею представление.

Крепость сию возводили английские инженеры. Укрепления новые, гарнизон около десяти тысяч турок при ста орудиях.

При взятии Ардагана хорошо поработали наши осадные орудия и пехота. Штурм прошёл успешно…

В самом конце мая я с трудом добрался к месту назначения. К тому времени Эриванский отряд двумя колоннами перешёл границу, взял Баязет и, отвлекая внимание Ахмет-Мухтара, через Алашкери продвинулся к монастырю Сурб-Оганесу. Тут я и догнал отряд.

Не могу закончить письмо, не сказав о командире эриванцев генерале Тергукасове, армянине, умном, с хитринкой в глазах, и талантливом стратеге. Он пользуется большой любовью у солдат, ибо о них проявляет постоянную заботу. Он чуткий и строгий командир…

В следующем письме опишу, как проходят наши баталии…»

Достав лист и чернила, Стоян тут же сел писать ответ.

Сулейман-паша срывал злость на Реуф-паше и Халюсси-паше, по чьей вине, как он считал, Старая Загора дорого обошлась турецкой армии.

Оба паши гнули спины перед сердер-экремом, а он сидел на персидском ковре, обложенный подушками, и слушал Вессель-пашу, своего любимца, чьи таборы приблизили победу. Вессель-паша говорил о больших потерях. Сулейман-паша хмурился. Две тысячи за один город! И это из тех таборов, что делили с ним походную жизнь в Черногории!

Но что такое? Нет, Сулейман не ошибся, Вессель-паша назвал цифру погибших черкесов. Сулейман-паша сердито оборвал:

– Меня не интересует, сколько русские пули отправили в потусторонний мир бродяг без отечества. Черкесы для меня – навоз из конюшен великого султана.

– Но, досточтимый сердер-экрем, черкесы гибли не только от картечи русских пушек, но и от пуль болгарских собак. Сегодня дружинники генерала Столетова впервые сражались с нами, и милостью аллаха триста из них мертвецы. Твои аскеры, сердер-экрем, отрубили им руки и свалили в кучу на съедение трупным червям и хищникам.

– Смерти достоин даже тот, кто бросит косой взгляд на османа. За вину поднявших на нас руку мы предадим лютой казни их детей, жён и матерей. Твоим таборам, мой любезный Вассель-паша, я отдаю всех болгар, а трупы устелят мостовую, чтобы копыта моего коня дробили их кости. Они получат новый Батак.

– О, досточтимый сердер-экрем, ты доставил аскерам воистину праздник, он усладит их душу. Они вырежут неверных во славу аллаха.

Читатель, если тебе доведётся побывать в Забалканье, низко поклонись Старой Загоре. Всё произросшее на её земле впитало кровь десяти тысяч болгарских мучеников, зарезанных турками в первые дни августа 1877 года.

Император и самодержец всея Руси для интимных бесед избирал кого-нибудь из свитских генералов. Благо, они подчёркнуто внимательны.

С приездом на Главную квартиру канцлера Горчакова Александр II, получивший сведения об отходе Передового отряда из Забалканья, нечаянно встретил Горчакова на прогулке.

– Ох, Александр Михайлович, Александр Михайлович, нелёгкая ноша – венец царский. Я прекрасно осведомлён о бедственном положении крестьян, убедился собственными глазами, когда проехал по России до самого Тобольска, потому и подписал указ о крестьянской реформе… Однако вам ли не знать, о чём шепчутся в салонах мои недоброжелатели? Их злые языки утверждают, будто мой державный дядя тайно отрёкся от трона в пользу моего покойного родителя Николая Павловича, а сам в мир подался. А отчего бы? Не от сладкой жизни царской. Вот ведь и мне ношу трудную нести. Нет покоя. Знали бы бомбометатели, которые на государей руку поднимают, как горька власть. – Александр поёжился, вспомнив покушение на него десятилетней давности. Оно и поныне страшило его… Воспользовавшись первым тёплым апрельским днём, Александр в сопровождении племянницы принцессы Марии Баденской и племянника принца Николая Лейхтенбергского после прогулки в Летнем саду садился в коляску, когда неизвестный из толпы выстрелил в него из пистолета… Покушавшимся оказался исключённый из Московского университета студент Каракозов, член тайного кружка, замыслившего посредством убийства царя совершить государственный переворот… Александр велел применить к заговорщикам самые суровые меры. Каракозова повесили на Смоленском поле в Петербурге, а других участников кружка сослали на каторгу…

Горчаков внимательно всматривался в глаза императора и думал о том, чего больше у Александра: самомнения или величия?

Царь вернул его к разговору.

– Российский народ тяготеет к бунтам. Ему, видите ли, существующий порядок не угоден. А как с ним разговаривать прикажете?..

– Ваше величество, не грех прислушаться и к голосу рейхсканцлера Бисмарка, который утверждает, что лучшее средство отвлечь народ от политики, в которой он ровным счётом ничего не смыслит, – доказать, что правительство само заботится о народных интересах.

– Вы либерал, меня же от либерализма излечили нигилисты. Покушаясь на своего государя, они подписали себе смертный приговор. Я буду искоренять их всеми способами. Разве венец царский – лёгкая ноша, Александр Михайлович?

– Помилуйте, о чём вы говорите, ваше величество? И Христос возлагал на чело своё венец терновый.

– Да-да, справедливо заметили, Спас нерукотворный. Не тернии ли война нынешняя? Вон какие она сюрпризы преподносит.

– Видит Бог, ваше величество, в своё время я хотел решить вопрос полюбовно, мирно, без баталий. На то усилий положил немало.

– Беда не ходит в одиночку, Александр Михайлович. Кампания затягивается. Проглотили горечь Плевны, недоглядели Забалканье. «Вестник Европы» пишет: Плевна сменила чрезмерную уверенность, порождённую первыми успехами, на преувеличенное разочарование.

– Мда-а! Что Британия?

– Кабинет Биконсфилда занимается словопрениями. Королева Виктория ножкой топает. Ей бы из пушек флота её величества по нам пальнуть, да некоторые лорды не желают… А Андраши ретивость выказывает, прожекты строит, как бы перерезать коммуникации в Румынии. Императору своему Францу-Иосифу уши прожужжал, однако австрийские генералы пыл его охлаждают: «Нам-де с Россией не тягаться. Даже если их турки потеснят». Лорды английские австрийцев с нами рады стравить.

– Что рейхсканцлер германский?

– Кабы Бисмарк верил в австро-венгерское оружие, он бы непременно заодно с Андраши песни пел, дабы мы впредь не мешали германцам намять бока французам, а буде возможно, и рёбра поломать… Но опасается прусский лис: ну как мы поколотим солдат усача Франца-Иосифа?!

Горчаков потирал немеющие пальцы рук. В последнее время боль обострилась. Царь сказал:

– Я благодарю Бога, что во главе российской дипломатии стоите вы, князь.

– Ваше величество, мне на покой скоро.

– Нет уж, позвольте, Александр Михайлович, развяжем гордиев узел, потом подумаем.

За первыми громкими победами, когда казалось, что уже ничто не может предвещать ненастье, явилась горечь неудач. Тревожные вести о положении Западного и Передового отрядов.

Главнокомандующий пытался успокоить Александра, прислал телеграмму: «Получил телеграмму от Криденера, что после вчерашнего боя под Плевной неприятель оказался будто бы в превосходных силах и что он вчера отступил к Булгарени… Намерен непременно ещё атаковать неприятеля и лично вести третью атаку. Гурко оставляю в его положении. Заеду к тебе в Бялу».

Великий князь обвинял Криденера. Он повторял то, о чём царя предупреждал Милютин…

Александр хмурился. Перед ним стоял флигель-адъютант с бумагами, ждал указаний. Император не знал, как воспринял поражение Криденера великий князь, и ему было жаль и себя и брата. Он продиктовал флигель-адъютанту ответ в Ставку: «Крайне огорчён новою незадачею под Плевной. Криденер доносит, что бой продолжался целый день, но громадное превосходство сил турок заставило отступить на Булгарени. Завтра ожидаю Имеретинского с подробностями. Пишу тебе с адъютантом наследника Оболенским. Под Рущуком и к стороне Разграда ничего не было».

Государь император не знал, как главнокомандующий воспринял телеграмму генерала Криденера. Получив её, великий князь велел тут же кликнуть своего адъютанта Скалона и, громыхая, сказал:

– Экой у тебя, Митька, дядюшка. Барон бестолковый. – И повторил: – Не барон, а баран. На-кась разбери его депешу. – Сунул полковнику телеграмму.

Тот прочитал, поднял глаза на главнокомандующего:

– Надо понимать, ваше высочество, генерал Криденер отступает от Плевны.

Великий князь взорвался:

– Бежит, бежит барон от Османа, как трусливый заяц. Ты, Митька, дай телеграмму моему державному брату. А я поеду к нему следом.

В Главной квартире императора вечерами играл военный оркестр – царь любил духовую музыку, важно прогуливались свитские генералы и иные чины, дышали на ночь свежим воздухом, обменивались новостями, чаще придворными сплетнями, о которых узнавали из петербургских писем.

Идя на совещание, Милютин приблизительно представлял его ход. Главнокомандующий станет просить пополнения, искать оправдания, государь обещать, а он, военный министр, называть номера войсковых соединений, прибытие которых ожидается на Балканы не раньше октября.

Вчера только Милютин послал телеграмму в военное министерство готовить эшелоны к отправке.

Вечерело. Бяла обозначилась светящимися окошками, огласилась звоном колокольцев возвращающегося с пастбища стада, вдали и поблизости перекликались хозяйки.

На душе Дмитрия Алексеевича потеплело, и какая-то грусть сжала сердце. Набежало и всколыхнуло давнее, пережитое… Давно то случилось с ним. Ещё в те годы, когда служил на Кавказе. Довелось ему попасть под Моздоком в терскую станицу. Молодая казачка, хозяйка квартиры, поила его парным молоком, жарила мясо дикого кабана с острыми приправами, какого ему никогда ни ранее, ни позже не доводилось пробовать.

Всю силу любви познал в те короткие дни Милютин и сладость жизни изведал. Искренне сожалел он, что не родился от простой казачки, была бы у него такая жена с её заботами и волнениями, а он бы пахал землю…

В императорском просторном шатре в массивных шандалах горели свечи, у входа дюжие лейб-гвардейцы несли караул. Милютин вошёл вслед за главнокомандующим и начальником штаба. Государь и цесаревич Александр уже ждали их.

– Прошу садиться, – император указал на стулья, расставленные вокруг стола. И, повременив, пока генералы усядутся, усмехнулся иронически: – Плохой подарок поднесли вы мне ко дню рождения. Меня тревожит сегодня положение под Плевной. Оборот событий после второго штурма заставляет нас задуматься.

Посмотрел на великого князя и Непокойчицкого. Главнокомандующий, насупившись, водил пальцем по столу. Все молчали. Наконец Николай Николаевич заговорил:

– В Ливадии, как помните, я настаивал на увеличении численности Дунайской армии.

Милютин подумал: сейчас великий князь потребует дополнительных войсковых соединений. Главнокомандующий сказал:

– Мы должны получить резерв, который обеспечит нам перевес над неприятелем. Не так ли, Артур Адамович?

– Совершенно верно, армия нуждается в пополнении.

– Прискорбно, только под Плевной наши потери составили шесть тысяч солдат, – вставил Милютин.

Главнокомандующий сделал вид, что не слышит. В разговор вступил император:

– Для усиления действующей армии мы приняли решение мобилизовать гвардейский корпус. Исключая кирасир. Дмитрий Алексеевич, что у вас?

– Мы ожидаем прибытия шестидесяти пяти батальонов, двадцати пяти эскадронов и нескольких батарей.

Великий князь махнул рукой:

– Знаю и то, что буду получать их малыми пакетами…

– Ваше мнение, господа?

– Считаю новый штурм Плевны возможным после тщательной разведки и подготовки. За это время подтянуть подкрепления. Данные разведки проверить через полковника Артамонова, – сказал Милютин. – Не грех усилить командование.

– Кого имеете в виду? – Главнокомандующий насторожился.

– Криденера, ваше высочество.

Уже расходились, когда император остановил Милютина:

– Дмитрий Алексеевич, вы назвали барона Криденера, и я не могу не согласиться с вами. Сколько горя он причинил мне. Говорят, под Плевной отличился генерал Скобелев. Князь Александр Константинович Имеретинский рассказывал, будто там, где наступал молодой Скобелев, турки начали отступать на Софийскую дорогу. Они готовились покинуть город. Ах, барон, барон, – сокрушался Александр.

– Генерал Скобелев, ваше величество, на месте рекогносцировки установил: к западу от реки Тученицы фронтом на юг и запад турки не имели укреплений, а посему предложил генералу Криденеру нанести главный удар по плевненскому укреплению именно здесь. При таком ударе мы принудили бы противника выйти из редутов, что нам на руку, даже имея равновесие сил.

И Милютин, указав на карте район Плевны, наиболее удобный для наступления российской армии, продолжил:

– Данные разведки Скобелева подтвердили местные болгары. Барон Криденер, однако, не принял предложений, как мне кажется, разумных, за что жестоко поплатился. Штурм плевненских редутов во второй раз дорого обошёлся российскому солдату.

– Князь Имеретинский говорил, у Осман-паши английские советники.

– Турецкую армию обучают английские инструкторы, ей продают винтовки и орудия Великобритания и Германия.

– Какое вероломство. Они подписывают с нами договоры, а сами торгуют оружием.

– Нам, ваше величество, необходимо изменить тактику. Рассчитывать только на храбрость российского солдата значит нести большие потери.

– Согласен с вами. Прошу помочь великому князю в разработке плана нового штурма Плевны…

Покинув Бялу, великий князь Николай Николаевич направился в Булгарени. В коляске главнокомандующего примостился полковник Скалон, его адъютант. Следом скакала сотня драгун. Сорокавёрстный путь проделали за пять часов. Скалону хотелось размять ноги, но главнокомандующий всю дорогу молчал. В ночной темени полковнику казалось, что великий князь спит.

Начало светать, всё вокруг поблёкло. Над землёй потянулся туман. Драгуны плыли в нём, подобно сказочным богатырям. Стало свежо.

– Митька плесни-ка чарку, зябко. – И, крякнув, пожаловался: – Державный братец насулил, а Милютин цифирью насытил, а по мне, лучше синицу в руку, нежели сокола в небе.

Повздыхал, выругался крепко:

– Ну, Митька, удружил твой дядюшка.

Скалон оторопел. Не иначе, отстранит великий князь генерала Криденера от командования корпусом. Но Николай Николаевич кашлянул в кулак, сказал со смешком:

– Быть бы биту барону, да не хочу потакать военному министру. На твоего дядюшку обозлился…

Криденера разыскали в госпитальной палате. Он пил утренний чай, когда ему доложили о прибытии главнокомандующего. От испуга полное лицо генерала побагровело. Скалон подскочил к нему, помог сесть. Криденер жалобно пролепетал:

– Я, ваше высочество, хотел государю к его именинам Плевну поднести…

– Вижу, вижу, голубчик, вы и сами переживаете. Однако ж, барон Николай Павлович, на расправу ты жидок. Но не будем поминать прошлое, генерал, надо подумать, как положение исправлять.

По войскам служили молебен о даровании победы российскому оружию, попы провозглашали здравицу государю и самодержцу всея Руси и прочая и прочая Александру Николаевичу.

Днём император отстоял обедню в царской походной церкви – просторной зелёной палатке. Протоиерей собора Зимнего дворца Никольский сочным баритоном пропел «многая лета» государю и его семейству; благословил императора.

Звонили колокола в Тырново и Габрово, Систово и по всей земле болгарской, освобождённой от ига османов…

Вечером в Главной квартире император устроил приём. Пенилось в хрустальных бокалах шампанское, гости и свитские генералы были весьма оживлены.

Румынский князь Карл, чьи дивизии встали под Плевной, азартно доказывал американскому наблюдателю капитану Грину, что именно ему, князю Карлу, Румыния обязана своим государственным возрождением.

Американский наблюдатель ел серебряной ложкой чёрную азовскую икру с жёлтым вологодским маслом, на вопросы не отвечал, только хмыкал. Наконец, насытившись, поднял на князя глаза, заметил с издёвкой:

– Ваше сиятельство, военное счастье изменчиво, тому пример Плевна и Забалканье. Вы не думаете об отходе русских за Дунай и Прут?

Специальный корреспондент английской газеты «Дейли Ньюс» сэр Ферб Арчибальд откинулся на мягкую спинку стула, звонко рассмеялся. Американца поманил адъютант главнокомандующего полковник Скалон. Вышли в тёмный садик. Полковник непочтительно тряхнул американца за отвороты френча, сказал, пересыпая речь непечатными словами:

– Стыдно капитан, наше жрать и на нас же с… – И с правой в челюсть: – Вот те за Дунай! – С левой: – А это за Прут!

– Митя! – Выплёвывая с кровью зубы, промычал Грин, ещё не совсем соображая, за что его бьёт полковник, с которым не раз лакали русскую водку.

– Запомни, – Скалон поднёс увесистый кулак к носу американского наблюдателя, – бил я тебя, чтоб не пустословил ехидно. Да наперёд запомни: я тебе не Митя, а Дмитрий Алексеевич. И ещё, капитан, советую наперёд не забыть всего доброго, что сделала Америке Россия, спасая вас от старой прожорливой Англии.

Горький осадок остался на душе у Милютина после посещения госпиталя в Бяле. Будто самого с кровоточащей раной протащили по соломенным подстилкам. Всё слышалось жиканье пилы по кости: не покидал военного министра назойливо-едкий запах хлороформа и человеческого пота.

В госпиталь они приехали с императором и свитой, как раз когда прибыл транспорт с ранеными из-под Плевны. Раненые лежали на фурах, стонали от боли и ругались, несмотря на высокопоставленных гостей. Санитары торопились перенести их до появления царя, да не успели.

Император выбрался из кареты; оставив носилки, санитары вытянулись во фрунт. Александр Николаевич небрежно козырнул, пожал руку главному врачу, немолодому, с усталыми глазами и бледным от бессонницы лицом капитану, обвёл взглядом госпитальный городок: палатки, навесы, мазанки. Главный врач посетовал:

– Раненых прибывает много, ваше величество, не хватает транспорта для их отправки в Яссы.

Император в сопровождении свиты наскоро прошёлся по переполненным палаткам. Раненые лежали в грязном белье, на окровавленной соломе, тесно. Стонали от боли. Увидев, однако, царя, смолкали.

– На всё воля Божья, солдаты, – приговаривал на ходу Александр. – Помните святое Евангелие: «…если угодно воле Божьей, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые». Терпите, терпите…

Какой-то бойкий солдатик кинул вслед:

– А нам, ваше величество, только и остаётся, что терпеть.

В хирургической, где в этот момент у солдата вырезали пулю, едко пахло хлороформом, и царь поспешил на воздух. Под навесом Александр залюбовался сноровкой сестры милосердия. Стоя на коленях, она бинтовала раненого.

– Кто такая?

– Неелова, ваше величество, – ответил главный врач. – К нам прибыла из Ясс. У нас в госпитале пять сестёр милосердия, они не жалеют себя.

– Похвально. Их патриотизм отечество и благодарные народы России и Болгарии не забудут.

– Может, ваше величество, вы соизволите побеседовать с одной из них? Вот хотя бы с Нееловой. Позвать?

– Не стоит, пусть перевязывает.

Ни император, ни военный министр, ни главный врач, да и никто не мог знать, что спустя пять месяцев сестра милосердия Неелова умрёт от сыпняка и похоронят её скромно в Бяле, в одной могиле с сестрой милосердия Вревской. Той самой баронессой Юлией Петровной…

Его величество государь Александр Николаевич, не прощаясь, направился к экипажу. Семенивший за ним начальник госпиталя что-то пытался ещё сказать. Милютин уловил жалобу на нехватку медикаментов, бинтов, плохое снабжение продовольствием. Император молчал. Адъютант распахнул перед ним дверцу. Достав белоснежный, пахнувший французскими духами носовой платок, Александр вытер руки. Милютину стало неловко. Он повернулся к начальнику госпиталя, сказал тихо:

– Я учту вашу жалобу.

Возвращались из Бялы в одной карете с императором. Кони бежали резво, экипаж покачивало на мягких рессорах.

– Господи, сколько же мужества у этих женщин, – посочувствовал Милютин. – Перевяжи и напои, раздай лекарства и накорми. Сопроводи транспорт и утешь. Зовут её, к ней тянутся, к сестре милосердия. Я думаю, ваше величество, нам необходимо увеличить финансы на медицину. А ведающему санитарной частью князю Голицыну необходимо указать: госпитали повсеместно в антисанитарном состоянии – нечистоты, грязное бельё, солома в мазанках и под навесами…

Стамбул торжествовал. В мечетях правоверные воздавали хвалу аллаху, даровавшему победу над гяурами. Аллах един, аллах вечен!

Стамбул славил мудрость султана. Во дворце великий Абдул-Хамид принимал иностранных дипломатов. Посол Великобритании сэр Лайард, удостоенный высоких султанских милостей, не скрывал довольства. Теперь, когда Сулейман-паша заставил русских очистить Забалканье и вскорости отбросит за Дунай, великие державы подтолкнут Россию принять условия капитуляции или мира, а Лондон принудит хитрого канцлера Горчакова отказаться от своего меморандума, и на российских верфях прекратят строить военный Черноморский флот.

Кабинет Биконсфилда через министра иностранных дел Великобритании лорда Дерби уже дал понять российскому послу в Лондоне Петру Шувалову о реакции, какая последует за поражением России в войне с Оттоманской Портой.

Сулейман-паша в гневе. Высшее военное управление и тайный совет при султане не посчитались с его, Сулеймана, мнением. Ему навязали тактический план, противоречивший здравому рассудку: лобовым ударом овладеть Шипкинским перевалом. Но те, кто издал такой приказ, не имеют понятия о том, что такое военное искусство.

У Сулейман-паши, чья армия насчитывала семьдесят пять отборных таборов (что, по русским понятиям, равнялось семидесяти пяти батальонам), пять эскадронов, полторы тысячи черкесов и множество башибузуков, был иной план. После разгрома отряда генерала Гурко Сулейман-паша намеревался идти на соединение с Мехмет-Али-пашой и, нанеся удар по левому флангу Балканского отряда генерала Радецкого, разрезать Дунайскую армию и уничтожить её по частям.

– Шипка – сердце Балкан, – сказал Сулейман– паша, – но чтобы овладеть им, необязательно мостить дорогу телами моих воинов. Надеяться на лёгкий успех наступления на Шипку – значит обманывать себя.

Однако, как ни возмущался Сулейман-паша, нарушить указание верховного командования и высшего тайного военного совета не посмел.

Хотя Александр II лично присутствовал при неудачной попытке третьего штурма Плевны, он ещё раз пожелал посетить место боя.

Императора сопровождали главнокомандующий, начальник штаба, румынский князь Карл и генерал Зотов.

Дорогой Александр спросил:

– Как же допустили Шефкет-пашу в Плевну? Ведь он привёл на помощь Осман-паше пятнадцать таборов! Он не только прорвался, но ещё и потрепал полки, пытавшиеся не пропустить его в город! – Царь посмотрел на Зотова: – Небось Осман-паша встретил Шефкета как героя. Не так ли, генерал?

– Естественно, ваше величество.

– Это нам урок, ваше величество, – перебил Зотова великий князь Николай Николаевич.

– Смотрите, как бы Сулейман-паша не прорвался к Шипке, Осман-паша этого и ждёт.

Натянув повод, император остановил коня и, подняв к глазам подзорную трубу, зорко вглядывался в позиции неприятеля. Милютин понимал: царь, имевший неплохую военную подготовку, ставший ещё в молодые годы генералом, уже разобрался в сложности ситуации, в какой оказалась российская армия под Плевной.

Не отрываясь от подзорной трубы, царь обронил:

– А Осман-паша время попусту не теряет. Разрушенные укрепления восстановил и новые строит.

Цейсовские стёкла приближали грозно ощетинившуюся Плевну. Беспрерывно палили пушки. От взаимной перепалки дым клубился тучами: На поле перемещались полки, дивизии. Местами они приходили в соприкосновение с неприятелем.

Взгляд императора задержался на Буковицком укреплённом лагере турок, на деревне Гривице и Ловчанском шоссе.

– Зелёные горы, которыми овладел генерал Скобелев? – указал Александр.

– Да, ваше величество, – подтвердил великий князь. – В этом деле отличились Владимирский и Суздальский полки.

– Я это видел, полки действовали, как и подобает российской армии. Они вступали в сражение под музыку и дробь барабанов, с развёрнутыми знамёнами.

– А османов вели их паши и муллы с Кораном. Они контратаковали под зелёным знаменем пророка, – сказал главнокомандующий. – Скобелев ещё раз доказал свою храбрость и верность престолу. Располагай мы в том бою достаточным резервом, способным поддержать Скобелева, исход мог быть иным.

– Весьма возможно. Но Скобелев обращался к вам, генерал, – царь повернулся к Зотову. – Это вы ему отказали в поддержке.

– Но, ваше величество…

Однако Александр не стал слушать Зотова, обратился к румынскому князю Карлу:

– Я вижу, ваши дивизии составили правый фланг Плевненской группировки. Не так ли, князь Карл? Николай Николаевич, может быть, под Плевной сосредоточено достаточно армии?

– Опыт прежних наступлений обязывает нас относиться к Плевне со всей серьёзностью.

– Горький опыт, горький, – снова сказал царь. – Не взяв Плевну, мы не можем переходить Балканы.

– Вы правы, ваше величество, – подал голос Милютин, прибывший на Гривицкие высоты чуть позже.

Император повернулся к стоявшему за его спиной военному министру:

– В этом сражении мне трудно разобраться. В одном не ошибусь, Дмитрий Алексеевич, с этой Голгофы мы зрим нашу военную неудачу.

– Ваше величество, вот что для нас сегодня означает вчерашняя нерасторопность Криденера.

– Ваше предложение, Дмитрий Алексеевич?

– Нам необходимо, ваше величество, сконцентрировать значительный перевес сил, с тем чтобы в прорывы вводить резервы, способные расширять плацдарм. Надо дождаться прибытия гвардии.

– Согласен, – сказал Александр II. – Не будем, господа, сковывать действия главнокомандующего и штаба. Нам необходимо стянуть к Плевне войска, как верно заметил Дмитрий Алексеевич, гвардию, гренадеров, затянуть Осман-пашу тугой петлёй, лишив его связи с Софией и Видином, принудить к капитуляции. Речь идёт о чести российской армии, чести российского государства.

И в мыслях не держал Столетов, что пройдёт время и его имя будет носить одна из вершин Шипкинского перевала…

Генерал возвращался из Тырново, где разместился штаб Балканского отряда, выделенного командованием Дунайской армии для защиты горных перевалов.

Тревожно на душе у Столетова. Есть от чего. Вынужденная стовёрстная растянутость Балканского отряда, сосредоточенность резервов на значительном расстоянии от возможных мест главного удара турецкой армии вызывали нервозность командира Балканского отряда генерала Радецкого. Фёдор Фёдорович никак не мог собрать данные, уточняющие район возможного наступления Сулейман-паши. Радецкий больше склонялся к левому, южному флангу. Но Столетов предчувствовал: таборы Сулеймана направлены на Шипку. Это подтверждали и бежавшие из Казанлыка болгары.

Конь шёл резво, постукивая копытами по каменистой дороге. Шоссе расчищали от камней, засыпали выбоины сапёры генерала Кренке. Старый, мудрый генерал находился на Шипке, и Столетов был доволен, прислушивался к его советам. Под руководством генерала Кренке на шоссе, которое ведёт от деревни Шипки к вершине, зарыты фугасы на случай штурма перевала.

С ремонтом шоссе торопились, надеялись провести по нему главные силы Дунайской армии в Забалканье, а эвон как события обернулись!

Пустив повод, Столетов предался размышлениям. В голове всё вертелся разговор с Радецким.

– Николай Григорьевич, – спросил Радецкий, – вы предполагаете, Сулейман-паша попытается перейти Балканы у вас на Шипке?

– Сужу по оживлению, замеченному у Казанлыка. По слухам, туда направляются таборы от Старой Загоры. Я поручил полковнику Рынкевичу выслать разведку для проверки данных.

Радецкий раскатал карту, долго смотрел на неё. Столетов снова сказал:

– И если, Фёдор Фёдорович, такое случится и к нам резервы своевременно не поспеют, то вся надежда на собственные силы.

– Но почему Шипка? Отчего не Осман-Пазар либо иное место? – Радецкий вопросительно поднял брови. – Сулейман-паша опытный генерал, и для турок было бы наиболее разумно, мне кажется, объединение сил, я имею в виду Сулейман-пашу и Мехмет-Али, с целью нанесения флангового удара.

Конечно, с Радецким нельзя не согласиться, но предчувствие лишает Столетова покоя. Неожиданно он поворачивает голову, подзывает следовавшего в отдалении поручика Узунова:

– Поручик, представьте себе, вы оказались бы на месте Сулейман-паши, ваши планы?

Стоян не ожидал такого вопроса, растерялся. Столетов улыбнулся подбадривающе:

– Даже в положении поручика вы должны мыслить как генерал, ибо генералами не рождаются.

– Я бы, ваше превосходительство, на Шипку не пошёл.

– Любопытно. Поясните!

– Позиции укреплённые, будут большие потери и вынужденная задержка. Поискал бы другого пути.

– Где, какого?

– От Сливного, например, есть возможность объединиться с армией, стоящей у Разграда, и здесь развернуть войска.

– Вы мыслите, как генерал Радецкий.

Столетов замолчал. Суждения поручика не разуверили. Прежняя, собственная убеждённость не покидала его всю оставшуюся часть пути…

Радецкий думает, что Сулейман-паша попытается искать объединения с Мехмет-Али. Ну а если с Осман-пашой? Тогда только Шипка.

Именно здесь, где менее всего ожидается прорыв турецкой армии, Сулейман и предпримет удар всеми наличными у него силами…

Генерал перевёл коня на шаг… Горы. Они теснились к дороге, готовые раздавить её… Ему, Столетову, много повидавшему на своём веку, одному из образованнейших офицеров российской армии, знатоку нескольких европейских и восточных языков, служившему среди песков Средней Азии и в Крыму, всегда самой милой, до щемящей боли в сердце, оставалась родная Владимирщина с её российским простором, могучими лесами и речной гладью…

И снова вернулся к действительности. Первые работы по укреплению перевала закончились. Но оборона Шипки потребует строительства новых укреплений. Где укрыть резервы, как наладить снабжение продовольствием и боеприпасами? Беспокоила доставка воды, которую надо было поднимать снизу под постоянным обстрелом неприятеля.

Возвратившись на Шипку, Столетов догадался: в его отсутствие случилось что-то важное. Появился начальник штаба, доложил: он лично с офицерами наблюдал с горы Святого Николая, как с горного хребта Малые Балканы спускается многочисленное войско. Османы движутся такой плотной массой, что оказалось невозможным сосчитать, сколько же таборов идёт на перевал.

Турки растекаются по равнине, жгут сёла. Горит Казанлык, горят Шипка и Янина. Он, Рынкевич, велел болгарским ополченцам отойти от селения Шипка, не дав боя.

Столетов одобрил действия полковника, попросил собрать офицеров.

Дожидаясь их прихода, генерал с горечью думал: тяжко русскому солдату видеть зверства османов, но каково болгарским дружинникам? Они ли не знают всего творящегося сейчас в Долине Роз и что за дым и смрад тянется по ущелью?..

Кажется, прогноз его, Столетова, подтверждается, армия Сулейман-паши будет прорываться через Шипкинский перевал. Надо укрепить Шипку. Батарея стоит на Круглой горе, на Лесной, на горе Святого Николая. На Стальной горе батарея крупповских пушек, отбитых у османов… Мало сил у защитников, пять болгарских дружин да десять рот орловцев. А три сотни казаков, которых Столетов рассчитывал использовать против конных черкесов, пришлось спешить. Казачьи лошади подбились и требовали отдыха.

Трудно, ох как трудно. Укрепления, отрытые ещё в июле солдатами и болгарами, слабые. Скобелев генерал храбрый, но в оборонительных сооружениях не разобрался, информировал штаб Дунайской армии, что позиции у Шипки чрезвычайно сильные.

А чем измерить вину великого князя Николая Николаевича? Ведь знает, какими пришли на Шипку дружины болгар – без палаток, шинелей, без запасного белья, в поношенной обуви. Ко всему интенданты задерживаются с продовольствием. Сто граммов хлеба – суточная норма. Спасибо, жители окрестных деревень и Габрово взяли на себя снабжение защитников перевала.

Сколько же бросит Сулейман-паша таборов на Шипку? Для атаки на перевал он постарается использовать все обходные тропы. Их бы перекрыть, а где силы взять? У османов неиссякаемый резерв, чего нет у него, Столетова.

Подумав о неравном соотношении сил, генерал вспомнил брата Александра, ставшего известным физиком. Тот говаривал: я-де люблю рассуждать языком цифири и законов. Однако по какому закону и какой цифирью отражать эту тьму османов, которые полезут на защитников перевала с часу на час?

Собрались офицеры, пришёл генерал Кренке.

– Я намерен немедленно слать уведомление генералу Радецкому о срочном резерве, – сказал Столетов. – Пусть Фёдор Фёдорович снимет часть сил у генерала Дерожинского в Габрово и направит на Шипку. На первый случай хотя бы оставшиеся там пять рот орловцев.

– Учитывайте, – заметил Рынкевич, – если генерал Радецкий нас поддержит, прибудет не ранее чем через неделю.

– Будем держаться, – сказал Депрерадович.

– Позвольте, – вмешался генерал Кренке. – Я не против донесения в штаб генерала Радецкого и не возражаю против резерва, однако нельзя писать в столь категоричной форме о плане Сулеймана. А вдруг он направит таборы через Янину на Габрово, а вы требуете оголить генерала Дерожинского. Пусть резерв изыскивает штаб генерала Радецкого.

– С этим нельзя не согласиться, – сказал Столетов. – Не будем столь категоричны.

В штабе Балканского отряда с полудня царило оживление. Не смолкая, стучал телеграф, шуршали картами штабные офицеры, переговаривались вполголоса.

За дощатым, крепко сбитым столом, чуть склонившись над столешницей, сидел Фёдор Фёдорович Радецкий и озабоченно перебирал телеграфную ленту. Рядом с генералом молча стоял заместитель начальника штаба – подтянутый седой полковник. Радецкий отодвинул телеграмму:

– Итак, Столетов доносит: из Казанлыка видно движение больших отрядов неприятеля.

– Надо ли это рассматривать как начало наступления Сулеймана на Шипку, ваше превосходительство?

– Не думаю. Пока это эмоции генерала Столетова, а Дерожинский взял приманку. В лице Сулейман-паши следует видеть одного из опытнейших генералов. Я убеждён, на сегодня этой телеграммой генералы Столетов и Дерожинский не ограничатся. – Радецкий поднялся: – С вашего позволения, полковник, я немного отдохну.

Перейдя в соседнюю комнату, прилёг на топчан. Смежил веки, забылся во сне. И привиделось, будто он в военной академии, слушает лекцию по тактике. Старый генерал, придерживаясь за кафедру, даёт разбор современным формам ведения войны, а он, молодой Радецкий, пытается задать профессору вопрос относительно замыслов Сулейман-паши…

Но тут Фёдора Фёдоровича разбудил полковник:

– Телеграмма, ваше превосходительство, от генерала Дерожинского.

Радецкий поднялся, перешёл в штабную комнату. Офицеры замолчали, смотрели на генерала.

«По донесениям Столетова, весь корпус Сулейман-паши виден как на ладони, – прочитал Радецкий, – выстраивается в восьми верстах от Шипки. Силы неприятеля громадны. Говорю без преувеличения. Будем защищаться до последнего, но подкрепления решительно крайне необходимы».

«Снова подкрепления, – подумал Радецкий. – Неужели турецкое командование избрало столь неразумный план перехода Балкан? Но почему не Разград или Осман-Пазар?»

Мысли нарушил застучавший телеграф. Фёдор Фёдорович остановился за спиной телеграфиста. Снова сообщение от Дерожинского.

«Около двадцати четырёх таборов с шестью орудиями и три тысячи конных черкесов двигаются в боевом порядке по дороге от Старой Загоры и Маглижа. Направление на Янину. Судя по движению, наступление турок одинаково возможно как на Шипку, так и на Янинский перевал. Неприятель отлично виден. Конница двинулась к северо-восточному углу Казанлыка».

– Совсем непонятно, – развёл руками Радецкий. – Янинская тропа годится разве что для вьючного транспорта и совсем не готова для целой армии. Скажите, полковник, вы что-либо понимаете в этом манёвре? Или я схожу с ума, или Сулейман-паша решил водить нас за верёвочку. Нет, нет, такой генерал, как Сулейман-паша, не изберёт столь непригодный план наступления. Скорее всего это демонстрация.

– А не есть ли данное поведение Сулейман-паши навязанным верховным командованием? – вмешался полковник.

Радецкий задумался, потёр седые виски:

– Давайте отобьём телеграмму главнокомандующему великому князю. – Повернулся к телеграфисту: – Весьма экстренно. По донесению Столетова с Шипки, весь корпус Сулейман-паши выстраивается против Шипки… Предполагая, что можно ожидать наступления главных сил со стороны Осман-Пазара, я оставил резерв до времени близ Тырново, а предписал вместе с тем князю Мирскому двинуть в Габрово и далее к Шипке Брянский полк…

– Означает ли это, ваше превосходительство, распоряжение начальнику Сельвинского отряда князю Святополк-Мирскому? – спросил полковник.

– Несомненно. Однако ко всему, мы сейчас же дадим телеграмму князю Мирскому следующего содержания: из Тырново не могу двинуть до времени войска в Габрово, ибо ожидаю наступления со стороны Осман-Пазара…

И в мыслях не держал Радецкий, что Сулейман-паша уже закончил сосредоточение своей армии. Сведённая в шесть бригад, она нацелилась на Шипку. Командовать артиллерией Сулейман-паша назначил англичанина Леман-пашу.

Из письма Василька Стояну:

«…Погода на Кавказе дождливая и не жаркая, а ночами даже свежо, так что солдаты раскатывают шинели.

Наш Эриванский отряд не стоит праздно, едва отбили семитысячный отряд Татлы-оглы-Магомет-паши при шести орудиях, глядь, Магомет-паша объявился. Отбросили и его к Дели-Бабе, к Алашкери; тут Лорис-Меликов дал Тергукасову новое распоряжение: сковать главные силы турок… дабы воспрепятствовать ему спуститься на выручку Карса…»

В письме Василько не до конца цитирует распоряжение Лорис-Меликова, а там есть строка, полная цинизма: «Ввиду крайней важности дела не стесняйтесь могущими быть потерями».

Примечательно, не правда ли?

Своим распоряжением Лорис-Меликов ставил под удар отряд Тергукасова, ибо он, отдаляясь на двести пятнадцать вёрст от своих баз, имел незащищённые тылы.

Стоян не знал всего этого, как не мог знать и Василько. Лишь Тергукасову и штабу это было ясно. Они проявили высокое воинское искусство, выводя Эриванский отряд из-под удара.

«…Едва мы выдвинулись против Мухтар-паши в районе Зейденяна, как разведка обнаружила обходное движение таборов Фаик-паши, а на правом фланге, у Зивина, грозил нам Магомет-паша…

Пленный турецкий офицер назвал Тергукасову цифры отряда Магомет-паши. Оказалось, у турецкого военачальника солдат больше нашего на две тысячи, а пушек вдвое. Но генерал, несмотря на превосходство сил врага, принял решение атаковать его.

Атака оказалась такой стремительной, а пушки били с малой дистанции и так метко, что османы разбежались, а Магомет-пашу догнала пуля.

Наша победа у Драм-Деги испугала Мухтар-пашу. К генералу Тергукасову приезжают делегации армян, благодарят за избавление от османов.

Армяне – народ гостеприимный, настрадавшийся в турецкой неволе, их грабили и резали, отнимали у них детей и забирали в гаремы молодых женщин. На привалах армяне привозят нам лепёшки-лаваши и мясо, вино в бурдюках и в глиняных кувшинах кислое молоко – мадзун…»

В письме нет ни слова о том, какую угрозу правому флангу турецкой армии создала победа Эриванского отряда при Драм-Дега. Чтоб спасти положение, Мухтар-паша сосредоточил против Тергукасова большую часть сил армии. Сам Мухтар-паша возглавил отряд в восемнадцать тысяч воинов с одиннадцатью пушками, подошёл к Баязету и перекрыл Тергукасову связь с базой.

Что же предпринимает Лорис-Меликов? Вместо того чтобы вывести отряд из-под удара, он шлёт распоряжение развернуть боевые действия в тылу врага и тем самым помочь колонне генерала Геймана, двигавшейся на Сагенлуг, и обеспечить прочную осаду Карса.

Над Эриванским отрядом нависла серьёзная опасность. Ко всему прочему место для бивака было выбрано неудачно.

Вот как об этом пишет Василько в письме к брату:

«…Мы расположились на биваке, растянувшись по лощине вёрст на пять и никак не ожидая неприятеля. Солдаты чистили оружие, кашеварили, латали обмундирование.

На Эшек-Эльяси выдвинулись небольшие заслоны полковника Медведовского и майора Гурова. Неожиданно они столкнулись с турецкой пехотой и конницей, спускавшейся в Даярское ущелье. Это наступала армия Мухтар-паши. Её силы превосходили Эриванский отряд вдвое.

Медведовский и Гуров приняли единственно правильное решение: помешать османам вступить в ущелье. Дорогу им перекрыл Медведовский, а Гуров занял высоты, прикрывающие бивак.

Эриванский отряд был поднят по тревоге. К тому времени правый фланг был уже надёжно прикрыт нашими заслонами.

Генерал Тергукасов приказал отряду выступить на помощь полковнику Медведовскому и майору Гурову.

Оборону на правом крыле возглавил полковник Броневский. В центре, где я принял участие, командовал полковник Шпак, а левое крыло вёл полковник Слюсаренко.

Видимо, Мухтар-паша рассчитывал застать нас спящими. Нас спасли заслоны.

Когда на правом крыле обстановка сложилась крайне трудная, во фланг наступавшим туркам ударил наш центр. Полковник Шпак сам повёл своих крымцев в контратаку.

Наступление наших войск было настолько грозным, что османы дрогнули. Тут перешёл в атаку весь правый фланг. Турки побежали…

Мы гнали османов десятки вёрст. Турки потеряли четыре тысячи человек. А мы полтысячи. Погиб командир Крымского полка полковник Слюсаренко…»

 

ГЛАВА 1

Поликарп Саушкин. Таборы штурмуют перевал. И снова

Плевна. На Шипке. Ранение Стояна. Тотлебен. [58]

Тысяча восемьсот семьдесят седьмой год. Канун войны…

В России завершалась земельная перепись, первая после крестьянской реформы…

Предварительные подсчёты: три четверти земель – владения помещиков, одна треть – крестьянские.

«Свободное» землепользование воочию.

1877 год…

Народника Георгия Плеханова отделяют от марксизма ещё три года. Пока же он ратует за крестьянскую общину, считая её зародышем социализма…

1877 год. Осень…

В Санкт-Петербурге Степан Халтурин, перейдя на нелегальное положение, приступает к созданию «Северного союза русских рабочих» Ширится стачечное движение. Растёт революционная активность рабочего класса. Пролетариат России выдвинулся на роль гегемона.

Поликарпа Саушкина призвали в солдаты накануне войны. Прямо с Патронного завода – и в солдаты. Таких, как Поликарп, петербургских рабочих в их батальоне двое, остальные стрелки – деревенские парни.

С пятой ротой Орловского полка Саушкин прошагал до Старой Загоры, а потом, отбиваясь от яростно наседавшего врага, пятился до самого Шипкинского перевала.

Заняли орловцы редут на правом фланге, что прикрывал гору Центральную, укрепились, орудийная прислуга установила четырёхдюймовую батарею.

Покуда турки выжидали, стрелки отдыхали, чистили ружья, штопали одежду.

Османы скапливались в Долине Роз. Подходили табор за табором, становились биваком. Сулейман-паша готовился к штурму.

Неподалёку от Саушкина подполковник Депрерадович, собрав ротных командиров, отдавал приказания. Поликарпу не слышно, о чём говорил подполковник, но по жестам Саушкин догадывался: Депрерадович предупреждал, откуда вероятнее всего могут ударить турки. Время обеденное. За каменным укрытием дымила походная кухня. Перебрасываясь шутками, потянулись к ней солдаты с котелками. Поликарпу есть не хотелось, и он решил маленько повременить. На горе Святого Николая расположились ополченцы. У орловцев уже была возможность оценить храбрость дружинников, славными солдатами показали себя болгарские войники у Старой Загоры. Нравилось Поликарпу их обращение к русским солдатам: «братушки, братушки». Это напоминало Саушкину демонстрацию работного люда в Санкт-Петербурге, у Казанского собора. Тогда, на митинге, ораторы обращались к народу со словами: «Братья!»

Мысль Поликарпа вернула его к той демонстрации. Молодой рабочий держал красный флаг. Яркий кумач, будто кровью окрашенный, трепетал на ветру. Над сгрудившимся людом поднялся какой-то студент в форменной шинели и фуражке. Он говорил горячо, брал за душу. Студент обращался к памяти погибших борцов за народ, звал продолжить их дело.

Потом налетела полиция, конные жандармы, хватали демонстрантов, заталкивали в тюремные кареты. Мимо Саушкина пробежал студент-оратор. Поликарп ухватил его за рукав, потащил в проходной двор. Бежали, пока не отдалился шум и свистки городовых. Студент остановился, поднял воротник, потом глянул на Поликарпа:

– Приняли крещение. Положено, брат, начало большому. Ну, будем расходиться.

И, пожав Саушкину руку, ушёл…

На горе Святого Николая запели болгары. Песня грустная. Тяжко жилось народу под турками, забыли весёлые песни. Российские солдаты насмотрелись на зверства башибузуков, никого не жалели турки, ни детей, ни стариков.

Рядом с Поликарпом обосновались солдат Василий Дьячков, крепкий голубоглазый красавец, и маленький, тщедушный солдатик с фамилией, ему соответствующей, – Сухов.

Дьячков лежал на спине, смотрел в небо, на плывущие облака.

– Будто парусники на Балтике.

От Василия Саушкин знал, что учился тот в университете и за участие в народовольческом кружке был исключён, но избежал суда по ходатайству отца, священника церкви на Васильевском острове.

Поликарпу Дьячков нравился своим открытым характером, добротой, с ним и в бою надёжно, прикроет. Вот только плохо: любил Василий порассуждать о несовершенстве существующего строя, не скрывая своей принадлежности к народникам.

Дьячков сел, посмотрел на Саушкина:

– На вашу жизнь я нагляделся, Поликарп, когда в бараки фабричные хаживал. И труд заводской разве что с каторжным сравнишь.

Ладонь Сухова приглаживала траву, с крестьянской жадностью пальцы ощупывали упругие стебли. Сказал сокрушаясь:

– Сено какое пропадает…

Василий повернулся к Сухову, продолжал своё:

– И в деревне не лучше, темнота, к весне народ от голода пухнет. Ходили наши в деревни, с мужиками беседуют, а они тебе твердят: всё от Бога.

– Ты, Василий, говори, да не завирайся. На власть замахиваешься. Этакий шустрый, случилось, и к нам заявился. Так старики его немедля в волость доставили.

– Мозги куриные у ваших стариков, хорошего человека в тюрьму упекли.

– Не суди, да и сам судим не будешь

– Не хочу говорить с тобой, – Дьячков отмахнулся, встал. – Давай, Саушкин, котелок, горяченького принесу.

Помахивая котелком, Василий направился к кухне. Шёл он неторопливо, высоко, по-журавлиному поднимая ноги. Глядя ему вслед, Поликарп вспомнил, как организовался у них на Патронном кружок и пропагандист из студентов обучал их грамоте, занимался с ними географией и историей. Исподволь, всё больше примерами из жизни других народов говорил о том, как устроены государства, где нет царей…

Человек шесть посещали кружок. Саушкину нравились занятия, казалось, рано или поздно, а жизнь будет переделана, и совершит это рабочий народ.

Однажды пропагандист привёл товарища. Тот оказался такой же, как и слушатели, рабочий, плотничал где-то на верфи. Звали его Степаном Халтуриным. Позже, когда Поликарп поближе познакомился с Халтуриным, много узнал от него такого, за что жандармы не милуют. Степан сразу же предупредил: «Держи, Поликарп, язык за зубами, не всякому открывай душу».

Слова эти Саушкин хорошо запомнил, даже Дьячкову не рассказывал о кружке.

Мысль о заводе и Халтурине всколыхнула Поликарпа. Вспомнился ему тёмный сырой барак, место на дощатых нарах. Вернётся, бывало, со смены, наскоро поест, и спал не спал – как будил его рёв фабричных труб. Голос свой, заводской, узнавал из многих – сиплый, с надрывом.

Барак оживал, приходил в движение, выбрасывал в темень обитателей. Горели редкие уличные фонари, прятался в караульной сторож, в распахнутые заводские ворота втягивался работный люд…

Увидев возвращавшегося Дьячкова, Сухов подхватился и, размахивая котелком, рысцой потрусил за щами. Поликарп усмехнулся: Сухов старался попасть на кухню, когда там оставалось мало солдат – авось повар расщедрится и плеснёт чуток больше.

Василий протянул Поликарпу котелок. В редких щах из кислой капусты плавал кусок солонины с костью.

– С душком, – заметил Дьячков.

– В фабричной лавке каждодневно такое.

Не успели солдаты с едой справиться, как загромыхали турецкие пушки. Снаряды рвались с далёким недолётом, поднимая комья земли и щебня. Внизу пришли в движение таборы Шакир-паши.

Батальон орловцев занимал позиции. Сухов ел торопливо, приговаривая:

– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй нас.

Дьячков повернулся к Поликарпу:

– Пошли?

– Оно бы лучше наперёд пальнуть разок-другой.

– Патроны берегут, а солдата не жалеют, – сказал Дьячков. – На штык вся надежда.

– Солдата бабы рожают, а патроны деньгу стоят.

Первыми на перевал двинулись черкесы, спешившись, они размахивали саблями. За ними тронулась турецкая пехота…

– Началось, – промолвил Столетов, наблюдая развернувшуюся атаку. – Господа, – он повернулся к стоявшим поблизости офицерам, – прошу следовать в батальоны и дружины.

У Орлиного Гнезда взорвались заложенные накануне фугасы.

– Преждевременно! – огорчился Столетов.

Турки обошли фугасы лесом. По траншеям передали приказ Столетова принять в штыки. Саушкин примкнул штык, выбрался на бруствер, кивнул Дьячкову:

– Пойдём, Василий.

Вслед за Саушкиным кинулись на неприятеля орловцы, а с горы Святого Николая ударили болгарские дружинники, гнали османов, пока не заиграли трубы, возвещая конец контратаки.

Южную сторону шипкинского укрепления со стороны Долины Роз составляла гора Святого Николая. Три батареи, получившие возможность кругового обстрела, в каждую минуту готовы были направить жерла пушек на наступающего противника.

По другую сторону дороги стояла Стальная батарея из шести дальнобойных крупповских орудий, отбитых у турок ещё в дни наступления генерала Гурко.

А позади передовых укреплений, по обеим сторонам дороги, что уводила на Габрово, две батареи – Круглая и Полукруглая.

Система траншей и окопов, где засели стрелки, позволила защитникам перевала запереть дорогу таборам Сулейман-паши.

Куда ни глянь, кругом гористая местность, гряды горных хребтов. Генерал Столетов смотрел на тянувшиеся не более чем в двух верстах хребты с правой и левой стороны от Шипки и думал о том, что если противник пошлёт на горы Лысую и Малый Бедек своих солдат, он получит господство над Шипкой, в том числе и над горой Святого Николая. Турки смогут перекрёстно простреливать всю шипкинскую оборону. Занять бы эти горы, закрепиться там, но какими полками? Если бы он, генерал Столетов, располагал такими возможностями… Ожидать подкреплений от генерала Радецкого в ближайшее время нереально.

Первая попытка османов овладеть Шипкой отбита. Столетов уверен: Сулейман-паша на этом не успокоится. Его армия копит силы, и может случиться такое, что она от прямых атак перейдёт к осаде Шипки.

У Саушкина было много атак, но одна запомнилась особенно.

Наступавший по перевальной дороге табор командование решило отрезать и уничтожить фланговыми ударами, обойдя лесом, с одной стороны батальоном орловцев, с другой – болгарской дружиной.

По левому флангу табор обошли болгары, по правому – орловцы, ударили разом, отрезали путь к отступлению. А с фронта батальон стрелков насел на османов.

Повернули турки, но дорога перекрыта.

На помощь пехоте поспешили две сотни конных черкесов и башибузуков. Свирепо визжа, размахивая ятаганами, они неслись на орловцев и болгар. Стрелки дали залп, второй. Смешались черкесы и башибузуки, а первая линия уже приняла их в штыки.

Над Поликарпом лохматый башибузук ятаган занёс, но Саушкин опередил, достал башибузука штыком. Черкесы и башибузуки повернули коней, ускакали.

Зажали орловцы и дружинники табор в тиски, но турки не сдаются, дерутся жестоко. Бой был коротким, суровым, немногим османам удалось прорваться…

В тот день, несмотря на уже сгустившиеся сумерки, долго не расходились дружинники и стрелки, даже орудийная стрельба не была помехой. Орловцы к себе в траншею зовут болгар, дружинники стрелков тянут. В укрытии костры разожгли, похлёбку и кашу варили.

Бородатый дружинник позвал к огню Поликарпа, сказал по-русски:

– Меня Христо зовут.

На треноге булькала в котелке похлёбка. Достал Христо из кармана узелок с красным перцем, всыпал в котелок, размешал. Потом снял с огня, подвинул к Саушкину:

– Ешь, братушка.

Похлёбка пахла чесноком, душистыми приправами, обжигала перцем.

– Там, на Марице, моя деревня, – Христо указал рукой за Балканы. – Мы придём к ней. – И, посмотрев на ладони, добавил: – Руки по хозяйству истосковались.

Саушкину взгрустнулось. Христо заметив это, спросил:

– О чём, братушка, задумался?

– Вот мы вас от османов освобождаем, а у самих свободы – кот наплакал. Знаешь, как российский мужик живёт? Его от крепостной неволи освободили, а он сызнова на поклон к помещику: то землицы в аренду, то лошадёнку на время… А на заводе раным-рано к станку встанешь и дай Бог домой в полночь попасть… Спал не спал, уже фабричный гудок ревёт… Чуть что не так, за воротами очутишься… Оттого в кабаках работный человек напьётся с горя и тоски и поёт. Слыхал такую песню?

Невесёлая, братушка, песня, слёзная, – Саушкин положил руку на плечо Христо.

На рассвете, когда затих бивак, Поликарп с Христо пели вполголоса, каждый свою песню…

В том бою под кривым Селимом убили коня. Падающий арабский скакун придавил ему ногу. Пока выбирался, башибузуки и черкесы, не выдержав яростной атаки орловцев и дружинников, визжа и гикая, кинулись на прорыв. Кривой Селим ухватился за стремя чужого коня. Черкес саблей замахнулся, но Селим не испугался. Не оторвался от стремени, даже когда русский солдат вонзил в него штык…

На привале башибузуки сняли с Селима шаровары, промыли рану. Стонал и выл кривой Селим, проклиная нечестивых гяуров.

Когда Сулейман-паше стало известно, что Шипку обороняют лишь дружины болгарского ополчения да полк орловцев в неполном составе, он принял решение смять оборону превосходящими силами. Сулейман-паша бросил на штурм бригады Реджеб-паши и Шакуни-паши. Однако стойкая защита и потери в бригадах заставили турецкого военачальника изменить тактику.

Тщательная разведка привела Сулейман-пашу к выводу: прорыв обороны с марша невозможен. Превосходство позиции защитников даст им возможность наносить урон наступающим, оставаясь, по сути, почти неуязвимыми.

И Сулейман-паша принял решение обходным движением занять Лысую гору, которая господствует над перевалом и над горой Святого Николая, где укрылись русские, а также установить батарею Реджеб-паши на Малом Бедеке.

– Если, – сказал Сулейман-паша, – мы посадим на Лысой горе наших аскеров, они возьмут под прицельный огонь всех защитников Шипки и тех болгарских собак, что везут русским продовольствие.

Сулейман-паша убеждён: Столетов не допустил тактического просчёта, не заняв своими стрелками Лысую гору. У русского генерала нет достаточно солдат.

Позвав Рассим-пашу, Сулейман велел:

– Реджеб-паша уже потащил пушки на Малый Бедек, а ты, Рассим, пошлёшь четыре табора и батарею на Лысую гору. Они оседлают её и, подобно охотникам в засаде, будут стрелять по обречённым гяурам. Когда же мы овладеем перевалом, то сбросим болгарских войников живьём в ущелья, а тех болгарских ублюдков, которые тащат для русских свои хурджины с едой и фляги с водой и вином, ослепим и отрубим им правую руку. Мы их лишим света, дарованного аллахом.

– Позволь, сердер-экрем, моим башибузукам сделать из голов русских солдат пирамиду на вершине Шипки?

– Судьбу всех, кто цепляется за перевал, Рассим-паша, аллах вверяет твоим аскерам.

Сулейман-паша уже штурмовал Шипку, а в штабе Балканского отряда всех охватила неуверенность. Где ожидать главный удар? Радецкий ещё не отрешился от старого мнения, что Шипка – не главное направление. Армия Сулейман-паши по численности не уступает Балканскому отряду, и потому Радецкому пришлось рассредоточить войска. Часть батальонов с генералом Святополком-Мирским на правом фланге прикрыли проходы от Ловчи к Тырново. Дерожинский стоит в Габрово, Столетов на Шипке. Им защищать Шипкинский и Троянский перевалы. А у Кесарова отряд Осман-Пазарский. Ещё Борейта и Громан. Эти полковники прикрыли Елену и Загору, закрыли Хайнкиейский перевал…

Но куда всё-таки повернёт Сулейман-паша? Генерал Столетов уверяет: турецкая армия повернула на него. Но вдруг это ложный манёвр? Ну, как армия противника перейдёт в наступление на левом фланге?

От Разграда двинется к Плевне Мехмет-Али-паша. А на пути у него городок Бяла, где Главная квартира императора.

От такой мысли у Фёдора Фёдоровича пот холодный на лбу проступил, и он перекрестился.

– Избави Бог!

Распечатал новую колоду карт, разложил пасьянс. Генерал любил побаловаться картишками. Поморщился. Никакой конкретности.

Окликнул денщика, приказал подать чай покрепче с липовым цветом.

Фёдор Фёдорович большой ценитель чая, всяким заваркам предпочитал молодые побеги вишни, а липовый цвет, пахнущий мёдом, любил больше других. От него приходили к генералу покой и душевное умиротворение. Мыслью возвращался к далёкому детству, в бабушкино поместье, где на пасеке весело гудели пчёлы и пасечник, крепостной парень, рассказывал всякие смешные байки.

Денщик внёс чай, поставил перед генералом. От крутого кипятка поднимался пахучий пар. Фёдор Фёдорович отхлебнул глоток, блаженно прикрыл глаза. Думать стало легче.

Новое назначение – командовать Балканским отрядом – Радецкий принял охотно. Ранее такой большой должности он не имел. Однако Радецкий видел и всю сложность, какую взял на себя. А тут ещё просьбы генералов выслать резерв. Особенно Столетов настаивает, пять рот Орловского полка из Габрово требует.

Каково генералу Радецкому? У Столетова один перевал, а у Фёдора Фёдоровича – Балканы, и это при скудости резервов.

Не успел чай выпить, как заехал начальник разведки Дунайской армии полковник Артамонов. За обедом завязался откровенный разговор. Артамонов поделился с Радецким полученными сведениями от разведчиков-болгар. Их агентурные сообщения подтверждали данные Столетова: Сулейман-паша направил армию на Шипку, но опасность не снята и в районе Разграда и Осман-Пазара.

– Наступление на Шипку, предполагаемое генералом Столетовым как главное, не явится ли вспомогательным – покажет время, – заявил Артамонов. – Тем паче есть сообщения, что Мехмет-Али-паша начал перестановку своих таборов.

– Именно этого я и опасаюсь, полковник. Полковник Лермонтов из Еленского отряда сообщил полковнику Борейте, что наткнулся на укреплённые позиции неприятеля, выбил его и по пути преследования встретил значительные турецкие силы…

– Надеюсь, вскорости всё прояснится.

– Тогда мы сможем варьировать резервами, а пока повременим. Хотя генерал Столетов настойчив.

– Его можно понять, пока он один принял на себя первый удар.

– А болгарские дружинники, полковник, оказались стойкими солдатами.

– В патриотизме, ваше превосходительство, болгарам не откажешь. Мои лучшие разведчики – болгары.

– Николай Григорьевич рассказывал, жители Габрово и близлежащих сёл снабжают защитников Шипки провиантом и водой.

– В русском солдате они справедливо видят своего освободителя. Ваше намерение в отношении Еленского отряда, если не секрет?

– Намерен утром двинуть к Елене 4 –ю стрелковую бригаду, а генерала Драгомирова к Златарицу.

– Но это же, ваше превосходительство, совсем протиивоположное Шипке направление?

– При всём моём уважении к генералу Столетову, полковник, я не окажу ему до поры серьёзной помощи. Позиция у него выгодная, фланги неуязвимы. Ко всему прочему, повторяю, рассматриваю движение Сулейман-паши как демонстрацию.

Дорога тянулась вдоль узкого гребня гористого кряжа. Кряж начинался от Габрово и поднимался до наивысшей точки на Шипке – горы Святого Николая.

С кряжем вместе уходила через перевал и далее к югу, в Долину Роз, каменистая дорога. Сейчас её прикрыли от рвущихся через Балканы турок солдаты-орловцы и дружинники генерала Столетова.

По дороге от Габрово на Шипку, пренебрегая постоянным обстрелом, ставшим особенно опасным с момента, когда таборы Вессель-паши заняли Лысую гору, поднимались болгары с хурджунами, ведя в поводу осликов, гружённых всякой провизией, с перекинутыми через седёлки флягами с водой. Встречая Столетова, кланялись низко, спрашивали, могут ли они не стыдиться за своих войников? И довольные словами русского генерала, отвечавшего им на чистом болгарском языке, говорили, указывая на поклажу:

– Русским братушкам и нашим войникам угощение.

Покидая Шипку, увозили раненых, не поместившихся в санитарных фурах, обещая вскорости быть на перевале снова. С любовью смотрел Стоян на этих мужественных людей, не боявшихся свиста пуль и разрывов снарядов. Не окажи они помощи защитникам Шипки, сидеть бы солдатам голодными. Эти интенданты, пока они зашевелятся… А крестьяне не только продукты, но и воду доставляют.

Однажды в землянку к Стояну Райчо Николов ввёл старика-болгарина, сухого, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, в кожаных постолах, полотняной рубахе навыпуск и овчинной безрукавке.

Сняв барашковую папаху, он степенно поклонился поручику. Николов предложил старику сесть, но тот отказался.

Поставив у ног торбу-джаги, старик принялся вынимать оттуда огромную пшеничную булку, кольцо домашней колбасы, вяленое мясо, брынзу, кусок сала, связку лука и ещё что-то, завершив всё тыквой-горлянкой с вином.

– На добр час! На добр час! – проговорил старик.

Стоян недоумённо посмотрел на капитана. Райчо, уловив его взгляд, сказал:

– Дядюшка Марко из Тырново, брат покойного мужа тётушки Параскевы. Узнав, что дядюшка Марко собрался на Шипку, тётушка Параскева приехала к нему из Систово с подарками для нас.

Старый болгарин извлёк из хурджина расшитый красными нитками льняной рушник, протянул Николову, что-то сказав. Райчо ответил, при этом хитро посмотрев на поручика.

При имени тётушки Параскевы Стоян тотчас же подумал о Светозаре, и на душе сделалось тепло и радостно. Они с Райчо предложили старику отдохнуть, но тот замахал руками, заговорил торопливо. Николов перевёл:

– Дядюшка не стесняется нас, но говорит: обратная дорога не короче, а своим домашним он обещал обернуться в три дня…

Проводив старика версты три, Стоян и Николов возвращались на позицию, когда солнце поднялось высоко над горами.

– Габровцы уверяют, на Шипке зима коварная, – заметил Николов. – Это и дядюшка Марко подтверждает.

– Я слышал, – кивнул Стоян. – Морозная и ветреная. А бывает, вдруг польют дожди – и снова мороз. Я, Райчо, уже сейчас ночами чувствую холод.

– Снега перевал заметают, отрезают дороги, ни подъезда, ни подвоза, а наши солдаты одеты худо, не для местной зимы. Люди говорят: скорей бейте турка и спускайтесь в Казанлык.

– Хорошо бы, да предвижу – надолго мы засели здесь. И всё Плевна.

– Осман-паша приковал к себе армию.

– Слушай, Райчо, тишина какая, птицы поют.

– Турки обедать собрались, намаз творят. – Николов и Узунов вошли в землянку. – А почему ты не спрашиваешь о Светозаре?

Стоян посмотрел на капитана:

– Но что мог сказать о ней дядюшка Марко, когда не видел её?

– Он говорит мало, но для тебя слишком много. Тётушка Параскева наказывала: «Светозара шлёт поручику Стояну, какой дружит с капитаном Николовым, привет и желает доброго здоровья». А тот рушник Светозара посылает тебе, поручик. – Райчо хитро посмотрел на Узунова. – Ты доволен?

– Лучше бы я услышал эти слова от неё.

– Уверен, твоё желание когда-то сбудется. – Николов взболтнул тыкву-горлянку и, плеснув в кружки вина, сказал: – На щастие, поручик!

С Лысой горы, не смолкая, били по перевалу турецкие пушки. В селении Шипка началось оживление. В бинокль Столетов наблюдал, как строились в боевые колонны таборы. Вытянувшись лентой, извиваясь змеёй, они двинулись к перевалу.

– Прикажите приготовиться к отражению атаки, – сказал Столетов Рынкевичу, отрывая глаза от окуляров. – Сулейман-паша судьбу испытывает. Передайте полковнику Толстому и капитану Николову быть готовыми отразить фланговый удар. Батареям с горы Святого Николая обстрелять Лысую. Попытаться подавить их огонь.

– А как фугас?

– Взорвать, когда первый табор минует участок…

Солдаты орловцы и брянцы, болгарские дружинники заняли боевые позиции.

Загромыхали орудия на горе Святого Николая. Взлетели к небу груды камня и щебня. Турецкие батареи, обстреливавшие перевал, перенесли огонь на гору. Завязалась орудийная пальба. Круглая батарея перевала вела обстрел дороги, по которой двигались таборы.

Полковник Толстой, собрав командиров рот и дружин, отдавал последние перед боем распоряжения. Дружине Николова и Стояна надлежало отразить наступление таборов Рассим-паши, засевших на Лысой горе…

В полдень турки двинулись на приступ. Над табором заколыхались зелёные знамёна, призывно выкрикивали муллы:

– Бисми-ллахи-р-рахмани-р-рахим!

– Расчехлить полковые стяги и стяги ополчения, – приказал Столетов. – Усилить орудийный обстрел колонн. Контратаковать, допустив на короткую дистанцию!

Турки приближались.

– Николай Григорьевич, пора взорвать фугас, – сказал Столетов ещё раз посмотрел на дорогу.

– Когда первый табор минует тот выступ, взрывайте.

Таборов ещё не было видно, но Саушкин уже слышал топот множества ног, густой гомон. Василий Дьячков проговорил:

– И мороза будто нет, жарко.

Из-за поворота показались первые нестройные ряды, а следом повалил весь табор. И тут за горой, будто земля разверзлась, грянул взрыв. Поликарпа качнуло, в ушах зазвенело и зашумело. К небу, клубясь, поднялся столб огня. Турки остановились в замешательстве.

– Братушки! – Капитан Попов, командир третьей дружины, вскочил на бруствер. – Напред! Напред! На бой!

Роты орловцев и брянцев, болгарские дружинники опрокинули турецкий табор. Столетов видел, как после взрыва фугаса дрогнули и побежали задние таборы. А отсечённый табор смяли и погнали болгары и русские солдаты.

– Велите играть отбой, – сказал Столетов.

Перед самым рассветом Александру II привиделась длинная анфилада комнат, и он, сам переходящий из залы в залу. Кто-то невидимый мгновенно распахивает перед ним белые, с позолотой двустворчатые двери.

Александр никак не поймёт, где он. И не Зимний дворец, и не Красное Село…

А он идёт и идёт, и уже в последней зале вдруг появилась Катенька Долгорукая, его, императора, любовь. Александр видит её лицо как в тумане, направляется к ней, но она отдаляется от него. Царь укоризненно смотрит на свою белоснежную красавицу (так называет он её с глазу на глаз), тянет к ней руки, но Катенька, прелестная Катенька молчит, будто не видит его. Царь сердится и просыпается.

Долго лежал под впечатлением сна. Первым порывом было под благовидным предлогом вызвать Долгорукую на Балканы, в Главную квартиру, но останавливает мысль, что уже и так достаточно злословят по поводу главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, упросившего свою любовницу, балерину петербургских императорских театров Екатерину Числову приехать на гастроли в Бухарест.

Царь раздражённо подумал о брате, что у того не о военной кампании заботы, а как в Бухарест к пассии выбраться…

И снова мысленно вернулся к Катеньке Долгорукой. Чем привлекла его, стареющего императора всероссийского: красотой ли, молодостью? Этим летом ей тридцать исполнилось…

Вспомнилась первая встреча… Началось с увлечения, а нынче чувствует к ней любовь и привязанность необычную…

Утро императора в Главной квартире началось, как обычно, с осмотра лейб-медиком Боткиным. Он долго щупал царский живот, просил показать язык. Александр спросил с лёгкой иронией: – Как наш желудочный катар, любезный Сергей Петрович?

– Катар требует режима, ваше величество, – хмурясь, ответил грузный Боткин.

– Вы чем-то недовольны?

– Ваше величество, – Боткин близоруко прищурился, – необходимо принять надлежащие меры к санитарной службе. Раненых и больных многие тысячи, а лечение и уход, как вам сказать мягче, оставляют желать лучшего.

Александр II недовольно отвернулся, постучал ногтем по столу, на который камердинер уже поставил кофейник и сливки. Помолчав, сказал раздражённо:

– Почему-то у всех превратное представление о моей персоне, будто я ничего не вижу и ничего не знаю. – Посмотрел на Боткина. – Я, уважаемый Сергей Петрович, посетил госпиталь в Бяле и считаю: в военных условиях трудно достичь лучшего. Так пусть же санитарная часть остаётся заботой князя Голицына, а вам достаточно и моего здоровья.

Необходимость взятия Плевны теперь понимали все: от офицера до главнокомандующего. Первое спокойствие в штабе Дунайской армии от неудач под Плевной сменилось тревогой и озабоченностью. Плевна явилась причиной отступления отряда Гурко из Забалканья. Плевна приковала бригады и дивизии, которые должны были вслед за Передовым отрядом перейти Шипку и двигаться на Адрианополь. Плевна перечеркнула данный план. Более того, Осман-паша, Сулейман и Махмет-Али-паша в случае соединения отрезали бы Балканский отряд от главных сил, отбросив русскую армию за Дунай. Плевна грозно нависла над правым флангом российской армии.

К Плевне выехали главнокомандующий со штабом и военный министр. Провели рекогносцировку.

Великий князь Николай Николаевич доносил государю в Главную квартиру, что если Осман-паша выйдет из укреплений, он тут же будет разбит и город будет взят, ибо сил для этого у армии, осадившей Плевну, достаточно.

Возвратившись в Главную императорскую квартиру, Милютин и Горчаков имели беседу с Александром. Разговор иногда становился резким, однако император проявил терпимость.

– Вы, ваше величество, – сказал Милютин, – должны были заставить главнокомандующего принять план генерала Обручева. То, что мы имеем сегодня, – результат игнорирования труда опытных работников Генерального штаба. Я, ваше величество, если помните, выражал неудовольствие назначением генерала Непокойчицкого начальником штаба Дунайской армии, но, однако, великий князь Николай Николаевич не прислушался к моим словам.

– Сегодня вы слишком экспансивны, Дмитрий Алексеевич. Это результат ваших впечатлений от поездки под Плевну.

– Отчасти так, ваше величество. Не только главнокомандующий, но и я, как военный министр, несу ответственность за боевые операции, а они, как видите, пока оставляют желать лучшего.

– Надеюсь, со взятием Плевны обстановка изменится. Главнокомандующий обещает.

– Будем надеяться, ваше величество, и уповать на своё счастье и промахи верховного турецкого командования.

Милютин настоял на отказе от четвёртого штурма Плевны.

– Мы положили тридцать тысяч солдат, и пока безрезультатно, ваше величество. Соблаговолите вызвать генерала Тотлебена. Вы ведь сами утверждали, что он непревзойдённый знаток инженерного дела.

Александр II согласился и тут же распорядился вызвать в Главную императорскую квартиру Тотлебена, а также отправить в Дунайскую армию гвардию.

– Я получил депешу от советника Жомини, – сказал Горчаков. – Ему стала известна переписка генерала Вердера с Бисмарком.

– И что же уполномоченный германского императора в Петербурге?

– Язвительность генерала перешла грань дозволенного. Неприязнь его к российскому оружию явная. Вердер пишет: российская армия забыла победные звуки фанфар и австрийцы, при желании, могут наступить ей на пятки.

Лицо императора побагровело:

– Я потребую от кайзера отозвать генерала Вердера из Петербурга.

Горчаков возразил:

– Не ко времени, ваше величество. Бисмарк может обратить это против нас.

– Что вы предлагаете конкретно, Дмитрий Алексеевич?

– Мы стоим перед необходимостью овладеть Плевной до зимы, после чего перейти Балканы и развивать наступление правым крылом на Софию, а основными силами, разгромив корпус Сулейман-паши, двинуться на Адрианополь.

– То же предлагал и генерал Обручев.

– Да, ваше величество. Только такой вариант обеспечит быстрое окончание войны.

– После чего слово остаётся за российской дипломатией, – заметил Горчаков. – И как бы нам ни пришлось трудно, мы принудим султана подписать мир, нами продиктованный.

Погода портилась. Лили дожди, холодный ветер вольготно гулял по горам, врывался в ущелье. Низкие, тяжёлые тучи натыкались на скалы, рвались, оставляя рыхлые космы. Костры не горели, дымили без огня. Солдаты сетовали: ни обсушиться, ни согреться. Вырыли землянки. Сухов сказал:

– Печку бы.

– Може, тебе и бабу, Сухов?

– Хе-хе!

Один из стрелков вздохнул:

– В избе на полатях за ночь взопреешь, поутречку ноги сами на улицу несут.

– Эхма, аль было такое?

– Ничё, братцы, за Богом дружба, за царём служба! Терпи.

Дьячков буркнул:

– Царя бы сюда, на одну ночку!

Сухов расслышал, голосок подал:

– Ты, Василий, имя царя не поминай всуе.

– Вредный же ты мужичонка, Сухов, ровно заноза. Выйдем, Поликарп.

Выбрались из землянки, размялись после сна. Сентябрь лист на дереве сбросил. По вершинам припорошило первым снежком.

– До белых мух досиделись.

– Конца обороне не видать, за месяц атакам счёт потеряли.

Саушкин подумал: турки торопятся взять перевал до зимы. Завалит снег дорогу, тогда Балканы им не перейти. Оттого их атаки ожесточаются и после каждой – сотни убитых оставляют. Только вчера не менее двух бригад ходили на приступ, а с Лысой горы и Малого Бедека били по Шипке их батареи.

Однако и русские батареи взяли османов перекрёстным огнём. Падали убитые и раненые, но живые, перешагивая, лезли настырно…

А в землянке Сухов голоском тоненьким, дребезжащим жаловался:

– Натерпелся я страху, когда увидел, как турок над нашими ранеными лютует: руки, ноги отсекает, из солдата обрубок делает. Лежат тела безголовые…

– Аллаху угодное творят.

– Башибузук зверь, не человек.

– Ты зверя хищного не обижай. Сытый зверь человека не тронет.

Проснулся солдат, голову приподнял:

– Чё приснилось мне, братцы, будто на рыбалке я. В казане уха булькает, парует. Как наяву дух чую.

– С голоду это. Пузо харча требует.

– Ныне какая-никакая похлёбка, а снег ляжет – соси лапу.

– Сулейману перевал – орешек крепкий!

– Сколь же сидеть будем?

– Пока турку не побьём…

Вернулись стрелки из пикета.

– Слышали, нам брянцы в подмогу идут.

– Одежонки бы тёплой подвезли!

– Коли Сулейман нас, орловцев и ополченцев, не одолел, так уж вместе с брянцами и подавно.

Атака началась с рассветом. Солнце едва коснулось края вершины, как с Лысой горы начали сползать таборы Рассима-паши. Густые тёмно-синие колонны, красные фески Будто алая кровь залила склоны Лысой горы.

А по дороге двинулись бригады Реджиба и Шакуни-паши. Они рвались к горе Святого Николая.

Открыли огонь русские батареи. Выжидали, подпуская противника, ложементы. Картечь косила таборы.

Турки отошли, чтобы тут же снова пойти в атаку… Тpeтий, четвёртый заход…

К обеду у Столетова в резерве оставалась всего одна рота, а бой не утихал. Видимо, Сулейман-паша решил в этот день сломить защитников, используя своё превосходство в силе…

– Муллы, с ними муллы! – Зашумели дружинники, указывая Стояну на мелькавших среди турок людей в белой одежде и белых чалмах.

Муллы взывали, указывая на позиции русских. Столетов подозвал Стояна:

– Поручик, ведите последнюю резервную роту.

Выскочив из ложемента, Стоян бросился выполнять приказание. Николова увидел издали. Его резервная рота была наготове.

– Капитан! – Стоян махнул рукой.

Райчо понял: настал час его роты. Солдаты бросились за капитаном. Бой уже завязался у подошвы горы Святого Николая, где туркам удалось овладеть первыми ложементами.

С появлением роты Николова бой закипел. Гнев и ярость овладели солдатами. Знали: лучше смерть, нежели оказаться в плену у османов.

Ударили в штыки. Стоян рубился саблей. Первыми не выдержали боя муллы, побежали. Глядя вслед отступавшим туркам, Столетов сказал Рынкевичу:

– Если сегодня, снова полезут, как обойдёмся без резерва?

В этот день атаки больше не последовало. А к вечеру пришёл на Шипку батальон брянцев. Заслышав шум боя, солдаты последние вёрсты бежали не передыхая. Ночью прибыл и весь Брянский полк.

Будто в зыбком мареве жил Стоян. Чудилось ему: в деревне он, мальчишкой, раскачивают его на качелях. Но отчего так – не дух захватывает, а боль нестерпимая, кричать хочется.

Открыл с трудом глаза. Над ним тучи плывут, в редких проёмах небо синеет. А он, поручик Узунов, лежит в санитарной фуре. Колёса наезжают на камни, фура вздрагивает, причиняя Стояну боль.

Узунов пытается вспомнить происшедшее с ним, но мысли обрываются, и он впадает в забытьё. Чудится ему, будто рядом с ним брат Василько, но Стоян не видит его, слышит голос. Вскоре голос брата сменился голосом бабушки Росицы. О чём она?

При каждой встряске поручик стонет, морщится. Чьи-то заботливые руки поправляют на нём шинель.

– Пить, – шепчет Стоян.

Кто-то поднёс к губам баклажку с холодной водой, смочил рот и тут же убрал.

Неожиданно привиделось Стояну сражение, которое вёл их Передовой отряд за Шипку. Турки бежали, оставив на поле сотни изуверски искромсанных солдат.

В братскую могилу складывают головы и руки, ноги и туловища. Чьи они, кому принадлежали?.. Священник отпевает убитых. Скорбь и гнев… Рядом со Стояном Асен. Он говорит громко, и его слова звучат как клятва:

– Господи, ты велишь возлюбить врагов своих. Прости меня, Всевышний Создатель. Ужли злобные деяния врагов наших прощу я? Нет, не прощу и не возлюблю врагов отечества моего и буду мстить им до последнего вздоха.

Едва вспомнилась та картина изуверства турок, как тут же прояснилась мысль о последнем бое, первом ранении… Османы навалились на их дружину двумя таборами. На него, Стояна, набежал чёрный усатый башибузук в непомерно широких шароварах и сандалиях. Синяя рубаха подпоясана красным поясом, за которым торчит кривая сабля.

Тараща тёмные, как сливы, глаза, он бросился на русского офицера. Стоян увернулся, но турок, хищно оскалясь, наскочил во второй раз. Поручик попытался достать башибузука саблей, но тот, сделав длинный выпад, вонзил штык. Падая, Узунов уже не видел, как Асен ударом ножа свалил башибузука, как дружинники отразили атаку и Асен вынес поручика, а потом помогал санитару делать перевязку. Рана сочилась, насквозь пропитывая бинт.

С трудом поднял Стоян веки, прислушался. В фуре постанывали раненые. Шагавший рядом с фурой санитар, увидев, что поручик смотрит на него, сказал ободряюще:

– Потерпи, ваше благородие, в гошпитале тую дырку заштопают…

До Габрово, где разместился полевой госпиталь, добрались часа за три, но Узунову они показались вечностью. О чём только не передумал: и о том, как в детстве проказничали с братом Васильком, о поре гимназической, о корпусе и товарищах по Измайловскому полку… А чаще мысли о Светозаре. Никак не может Стоян представить её лицо, уплывает, растворяется оно в тумане.

С тревогой подумал о молчании бабушки Росицы. Когда ещё написал ей! Неужели рассердилась и запретит ему жениться на Светозаре?

В Габрово прибыли засветло. Санитары перенесли поручика в офицерскую госпитальную палатку, положили на матрац, набитый соломой. Пришла сестра милосердия, осторожно сняла повязку, промыла рану. Стоян смотрел в её красивые, но печальные глаза и не заметил, как над ним навис своей крупной фигурой доктор в белом халате с ржавыми, кровяными пятнами. Крупные руки легли Стояну на грудь.

– Ну-с, поручик, удачно воткнул штык проклятый башибузук. Чуть левей или повыше – и прощай Божий свет. А в вашем положении недели через две подниму, в Тырново долечитесь, а через месяц-полтора снова в бой… – Повернул голову к сестре милосердия: – Рану обработайте, наложите повязку. Утром осмотрю ещё раз.

Генерал-адъютант Тотлебен отбыл в действующую армию с двойственным чувством. Согласно телеграмме он откомандировывался в Главную квартиру императора всего лишь как советник, однако подспудно в Тотлебене жила уверенность: его ждёт Плевна.

Как истинный немец, Тотлебен был самоуверенным, не без основания считал себя крупнейшим специалистом по фортификационным сооружениям.

Со времени обороны Севастополя генерал Тотлебен руководил Инженерной академией, строил форты на Балтийском и Чёрном морях.

Русско-турецкую кампанию он считал преждевременной, мотивируя необходимостью постройки Черноморского флота и незавершённостью перевооружения армии.

Столь удачно начавшиеся боевые действия не вскружили Тотлебену голову, и на торжества по случаю побед – балы, званые обеды – он взирал иронически.

За обедом, тщательно пережёвывая свиную отбивную с любимым гарниром – жареной капустой, Тотлебен заявил своим домочадцам:

– Мой час настал. Вспомнили-таки Тотлебена.

Жена всполошилась:

– Но ты же не молод, Эдуард Иванович, и если государь пожелал видеть главнокомандующим не тебя, а своего братца, пусть великий князь и соображает.

– Нет! – Генерал решительно пристукнул по столу. – Если зовут Тотлебена, значит, невмоготу.

Запершись на сутки в рабочем кабинете, генерал перелистал все свои записи и тетради с описанием различных фортификационных сооружений, какие повидал в Германии, Франции, Англии… Проанализировал наступательные операции пруссаков с целью овладения французскими крепостными сооружениями. После чего отбыл, взяв в дорогу саквояж, побывавший с ним ещё в Крымской кампании.

Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич посулил своему державному братцу, что если Осман-паша высунется из-за плевненских укреплений, он разобьёт его незамедлительно. Слова оказались пустой болтовнёй.

Узнав о бахвальстве главнокомандующего Дунайской армией, Осман-паша мрачно ухмыльнулся и, тут же вызвав Измаил-пашу, велел сделать демонстрацию крупными силами.

Обстреливая позиции русских войск, турки несколькими колоннами вышли из Плевны и, завязав бой, неторопливо втянулись в Плевну.

Сидя на белой лошади, Осман-паша лично наблюдал за действиями бригад.

Великий князь Николай Николаевич почёл за лучшее о случившемся не распространяться и скрыть от императора.

Кавалькада именитых всадников объезжала плевненские позиции. Лил дождь с жестокими порывами ветра. Всадников спасали кавказские бурки. Конские копыта чавкали в лужах, отбрасывали комья грязи. Великий князь Николай Николаевич, Тотлебен и генерал Непокойчицкий делали рекогносцировку.

Два дня назад Тотлебен прибыл из Бухареста в Главную ставку императора. Александр II незамедлительно принял его.

– Вручаю вам честь России и армии – Плевну. На вас, генерал, надежда.

– Я всегда помню, что служу престолу, и тем горжусь, ваше величество.

Прибалтийский немец из Митавы не грешил против истины. Все свои недюжинные инженерные способности он проявлял во славу России и укрепления престола. Именно этим можно объяснить принятие им после окончания войны поста одесского генерал-губернатора, затем виленского, ковенского, гродненского.

Настрой спутников побыстрее завершить рекогносцировку и спрятаться от дождя в тепло раздражал Тотлебена. Он не мог сосредоточиться и вникнуть в обстановку, а уже даже беглое знакомство позволяло ему сделать заключение: Плевна – орешек крепкий. Великий князь небрежно заявил:

– Общая картина ясна. Дождёмся гвардейского корпуса и начнём штурм. Не так ли, Эдуард Иванович?

Главнокомандующего поддержал начальник штаба Дунайской армии Непокойчицкий:

– Мы имеем теперь и опыт действия штурмовых колонн.

– Ваше высочество, я пока не готов к столь категоричным суждениям, – ответил Тотлебен. – Позвольте мне ещё и ещё раз всё взвесить, чтобы высказать свой план государю и вам.

Великий князь недовольно поморщился:

– Ваше право, генерал. Его величество возложил Плевну на вас…

На следующий день Тотлебен, теперь уже без главнокомандующего и Непокойчицкого, лишь в сопровожении князя Имеретинского, участвовавшего во всех прежних штурмах Плевны, сделал глубокую рекогносцировку.

Его вывод Александру II носил обоснованный характер: штурма четвёртого не будет, требуется правильная осада. На что император ответил по-французски:

– Вполне согласен. Покончить можно одним терпением.

Собрав командиров дивизий и полков, генерал Тотлебен повторил слова, сказанные императору, и тут же приказал немедленно отрыть для солдат тёплые землянки и построить бани.

– Наши потери, – заявил он, – происходят не только от пуль вражеских и картечи, но и от хвори и нечистот. Солдат должен быть здоров и чувствовать о себе заботу отцов-командиров. Я по рождению немец, но чту завет генералиссимуса Суворова: «В здоровом теле – здоровый дух».

Рана затянулась быстро, недели за три. Стоян часто ходил на прогулку, даже забрёл однажды в маленький ресторанчик, переполненный штабными офицерами. Ни одного знакомого лица. Узунов выпил сухого вина, съел жареной баранины, острой от красного перца, и снова – на улицу.

Живописный древний город Вылко-Тырново неповторим. Высокий холм Царевец огибает каменистая Янтра. Обрывистые берега. На холме старые крепостные башни с зубцами и бойницами, замок последних болгарских царей и резиденция патриарха.

Янтра разделила город на несколько частей, соединённых между собой каменными мостами.

Богат город. Церкви и монастыри, мечети и базары, торговые лавки и мастерские ремесленников. На тихих улочках питьевые фонтанчики – чешмы, дома, увитые плющом и виноградом, тенистые сады. Выздоравливающие солдаты бродили по узким улицам Тырново, где и всадникам не разъехаться, любовались неведомой, чужой жизнью. Нередко их зазывали в гости.

Как-то Стояна окликнули на улице:

– Господар, аз прошу ко мне в дом.

Поручик обернулся. Перед ним стоял болгарин в узких белых штанах, отделанных по швам чёрной тесьмой, в белой тёплой куртке, из-под которой проглядывала расшитая тёмными нитями рубаха, а на ногах поверх цветных шерстяных носков мягкие постолы-цирвули.

Сняв высокую барашковую шапку, болгарин поклонился с достоинством:

– Прошу господаря офицера отгостить в моём доме.

Взгляд у болгарина открытый и добрый. Стоян не посмел отказаться.

Они вошли в просторный красного кирпича двухъярусный дом под четырёхскатной крышей, поднялись по крутой лестнице в верхнюю комнату, «горную кышту», как сказал хозяин, служившую и столовой и гостиной, с очагом, навесными полками и буфетом у стены, уставленным разной керамической посудой.

Здесь поручика встретила хозяйка, высокая немолодая женщина в тёмном шерстяном сукмане, расшитом по груди и подолу цветным шнуром, споро накрыла стол.

Болгарин Мефодий оказался владельцем крупорушки. Пока поручик и хозяин выпили по стопке виноградной раки и закусывали ломтиками овечьего сыра, хозяйка поставила на стол запечённого в тесте ягнёнка…

Угощая Стояна, Мефодий расспрашивал о России. От поручика не укрылось: хозяина беспокоит будущая судьба Болгарии. Ну, как уйдут братушки и снова вернутся турки?

Узунов, как мог, объяснил Мефодию, что русское воинство пришло на Балканы дать свободу болгарам и помочь им восстановить свою государственность…

В госпиталь Стоян возвратился к полудню. Офицеры играли в шахматы, читали. Госпитальная офицерская палатка человек на тридцать, ни одного свободного топчана.

Приняв микстуру, Стоян задремал. Его разбудил знакомый голос:

– Здесь ли поручик Узунов?

Стоян встрепенулся, узнав капитана Николова. Они обнялись.

– Я за тобой. Собирайся. Главный врач тебя отпускает.

– Позволь: зачем и куда?

– Тебя ждёт дядюшка Марко, он отвезёт тебя в Систово, к тётушке Параскеве. Ты получил отпускной билет на две недели.

– Но…

– Без лишних слов, поручик. Где твои вещи?

У госпиталя стояла лошадь, впряжённая в маленькую рессорную коляску, возле которой топтался дядюшка Марко.

Николов помог поручику усесться, дядюшка Марко взгромоздился на облучок, разобрал поводья.

– А ты, Райчо, разве не едешь? – удивился Узунов.

– Я-то не ранен. – И поманил Стояна пальцем. Узунов наклонился. Райчо загадочно усмехнулся: – Кланяйся Светозаре.

Чем ближе Систово, тем сильнее волновался Стоян. Дядюшка Марко догадывался, какое состояние у его седока, и старался помалкивать. Отвечал, если русский офицер его о чём-то спрашивал.

Узунову старик на облучке, бесспорно, нравился. Дядюшка Марко сутулился, попыхивал вишнёвой трубочкой, время от времени тыльной стороной ладони приглаживал седые вислые усы.

– Как же трудно жилось болгарам под господством Порты, – сказал Стоян.

Дядюшка Марко вытащил из зубов трубочку, повернул голову к офицеру.

– Здесь, – он повёл рукой вокруг, – вся земля, все Балканы – наша Стара-Планина – политы нашим потом и кровью, синко. Болгары платили налог Порте за всё: и что не брали нас в военную службу, и что у нас рождались дети; мы платили подушный налог и за то, что женимся или не хотим иметь семью.

Говорил дядюшка Марко не торопясь, чтобы молодой офицер понял его. Иногда вставлял русские слова…

– Мы платили налог за всё. У крестьянина забирали половину урожая. Сборщики пересчитывали снопы ещё в поле… Куришь табак или пьёшь ракию – плати. Ты думаешь, отчего Порта не брала нас в войско? Пули полетели бы в османов… Сборщики налогов не имели жалости. Особенно свирепствовали те болгары-джанибеты, мерзавцы, какие получили право вместо турок собирать с нас налоги. Эти чорбаджи похвалялись своим богатством, они говорили: деньги делают почёт и дают уважение. – Дядюшка Марко сплюнул с досадой. – Но чорбаджи не получали этого от болгар, народ презирает их…

Старик замолчал, а Стоян предался своим размышлениям. Мысленно он убеждал бабушку Росицу в своём выборе, расписывал, какая Светозара красивая и добрая, немного погодя Узунов снова затронул старика:

– Не могу понять, как под пятивековым игом болгары выстояли, сохранили себя?

Дядюшка Марко уселся боком на облучке.

– Я расскажу тебе, синко, давнюю притчу. Ураган не имеет жалости, он сокрушает всё на своём пути – дома и овчарни, топит лодки и сбивает с ног путника. Но вековой дуб сопротивлялся всем бурям. Стволом и упругими ветками он прикрывал молоденький дубок. Сколько лет минуло, кто знает, но вот почувствовал старый дуб на себе власть времени и принялся поучать дубок: «Сила в твоих корнях. Если они глубоко вошли в землю, значит, тебе не страшна буря. Пусть гнёт тебя ветер, пусть обрывает твою листву, но ты останешься стоять…»

Въехали в Систово. Рессорную коляску покачивало, лошадка весело цокала подковами по мостовой.

На площади, завидев кофейню, Узунов тронул возницу за плечо:

– Я здесь выйду, дядюшка Марко, доберусь сам.

Старик не стал перечить, понял: офицеру надо побыть одному. Стоян зашёл в кофейню, уселся за столик у окошка. Отсюда видна площадь. Вон поехал дядюшка Марко, прошли болгарин с болгаркой, пробежала стайка мальчишек. Хозяин подал русскому офицеру чашечку кофе. Узунов попросил завернуть рахат-лукум для Светозары и тётушки Параскевы. Кофе был ароматный и крепкий, но Стоян не замечал этого. Наконец волнение чуть улеглось, и поручик направился на улицу, где жила Светозара.

Издалека показался домик на сваях, небольшой, ухоженный, под высокой, крытой красной черепицей крышей.

Только теперь Стоян увидел Светозару. Она шла навстречу. Зарделась, промолвила, смущаясь:

– Добре дошёл?

 

ГЛАВА 2

Окончательное решение Стояна. «Помни, ты граф…».

Письмо четвёртое. Горный Дубняк. Кольцо замкнулось.

«..Мы пыль у ног султана». «Что говорят в

Санкт-Петербурге о действии Дунайской армии?..».

«Если Бог за нас, кто против нас?»

В госпитале время тянулось удивительно медленно, но здесь, в Систово, у тётушки Параскевы и Светозары, две недели пронеслись днём единым.

Из Систово поручику надлежало заехать в Тырново на врачебный осмотр – и снова в ополчение.

Чем ближе отъезд, тем грустнее на душе у Стояна. Даже в Петербурге, в графском особняке, не было поручику Узунову так тепло, как в доме у тётушки Параскевы.

По утрам тётушка собственноручно вносила в комнату Стояна кружку парного козьего молока, сладкого и жирного.

– Пей, сынок, – говорила болгарка ласково, – оно полезное.

Теперь Стоян знал: тётушка Параскева не такая старая, как показалось ему сначала, ей было чуть больше пятидесяти. Жизнь согнула её, избороздила глубокими морщинами лицо и руки, а волосы щедро осыпала сединой…

Узунов ходил из комнаты в комнату, где всё было чисто и просто, на окошках стояли цветы в глиняных горшках, а на полу разбросаны цветные домотканые коврики. На кухне пахло жареным луком, овощами и специями, которыми Светозара сдабривала еду, а в горнице и спаленке стоял дух высушенных цветов и трав.

Светозара заботливо ухаживала за Стояном, кормила чорбой и кебабом, брынзой и солёным перцем и ещё другими болгарскими блюдами.

Говорила, улыбаясь:

– Ешь, поправляйся.

Выросший в особняке бабушки Росицы, где царил строгий этикет, жизнь в доме тётушки Параскевы Стоян воспринял всей душой. Даже за столом здесь обходились так непринуждённо, что в первые дни это напоминало ему трапезы в людской.

После обеда Светозара водила Стояна по Систово, знакомила с городскими достопримечательностями, каких здесь, к удивлению, оказалось не так уж мало.

Однажды, гуляя, они выбрались за город. Тропинка привела их к монастырю. Стены его полуразрушены, и сам монастырь пребывал в запустении. За невысокой оградой каменные строения. Нижняя часть их утонула в бурьяне-сухостое. В дальнем углу монастырского двора буйные заросли боярышника и кизила с почти опавшей листвой.

– Во имя святой троицы, – перекрестилась Светозара. – Турки притесняли нашу веру, – сказала она задумчиво, и печальные глаза её наполнились слезами. – Пойдём отсюда, мне больно видеть это… Знаешь, Стоян, моя мама больше всего боялась, что османы возьмут меня в гарем.

– А если я тебя заберу в Россию, она не станет возражать?

Светозара постаралась свести всё к шутке:

– Но московцы не враги, и у них нет гаремов.

«Она не замечает моей любви», – подумал Узунов, и чем ближе день его отъезда, тем назойливее овладевала им эта мысль. Наконец Стоян решился. В то утро, когда он складывал свои вещи и в комнату вошла Светозара, Узунов, подвинув дорожный баул, подошёл к ней, взял за руку:

– Я люблю тебя, Светозара, слышишь?

Она растерянно смотрела на него.

– Я написал бабушке Росице, прося её согласия на наш брак. Закончится война, я увезу тебя в Петербург. Согласишься ли?

В голубых глазах Светозары блеснули слёзы.

– Да, – прошептала она.

– А тётушка Параскева не будет против?

– Ты нравишься ей. Но примет ли меня твоя бабушка Росица?

– Она болгарка из бедного крестьянского рода, и графиней её сделал дед…

Вечером Стоян сказал обо всём тётушке Параскеве. Пожилая женщина села на скамеечку и, положив натруженные руки под передник, ответила тихо:

– Пусть Бог поможет вам, дети, а чему бывать, того не миновать. Лишь бы Болгария была свободной, и вы смогли хоть иногда навещать меня и привозить внуков. Они должны знать, у них две родины – Россия и Болгария. Ты, Светозара, научишь их нашему языку, чтобы я могла понимать, о чём говорят мои внуки.

В Тырново, в штабе Балканского отряда, поручика Узунова дожидались два письма, одно из Петербурга – от бабушки, второе из Кавказской армии – от брата Василька.

Письмо графини Росицы было сдержанным и коротким. Стоян прочитал его дважды и по тону определил: бабушка относится к его выбору насторожённо.

«…Помни, ты граф, а девушка рода крестьянского. Сумеет ли она подняться до положения светской дамы и, как я, получить признание?

Но если твоя любовь к ней сильна, я по завершении кампании поеду на свою родину – сама хочу взглянуть на твою избранницу..»

Стоян так расстроился, что сунул письмо брата в карман, решив прочитать позже, когда успокоится, а пока, узнав, что на Шипку готовится обоз, отправился в гостиницу, которую содержал местный турок.

Номер оказался маленьким и грязным. Из ресторана тянуло, как в трубу, жареным бараньим салом, луком и ещё чем-то настолько едким, отчего Стоян чихал даже во сне.

Единственным утешением поручика была чашечка чёрного кофе по-турецки, отлично сваренного хозяином.

Ночью во сне Стоян увидел бабушку. Старая графиня наклонилась над ним, погрозила крючковатым пальцем и сказала: «А ты, повеса, всё ума не наберёшься…»

Из Тырново выехали утром, с тем чтобы сорокавёрстный путь одолеть до ночи. Гружёные телеги, укрытые брезентом, сопровождали конные казаки. Узунов ехал в коляске, снятой у тырновского извозчика. Он решил попасть в Габрово заранее, побывать в штабе Радецкого, может, повстречается кто из знакомых. Стояну было известно, что обоз на перевал пойдёт только следующей ночью: днём дорога обстреливалась.

Коляска катила вдоль виноградников с пожухлой, потемневшей от мороза листвой; сёл с белыми глинобитными домиками, крытыми красной полуовальной черепицей; обнажившихся садов. От Тырново холмистая равнина уступила предгорью. Дул, не встречая преград, северо-восточный ветер, холодный, колючий. Стоян поднял воротник шинели, запахнул полу.

Из головы не выходило письмо старой графини. Нет, о содержании его он не сообщит Светозаре, но бабушке напишет ещё раз и скажет, что это не увлечение, а самое серьёзное намерение.

При мысли о Светозаре потеплело на сердце. Мечты унесли Стояна в недалёкое будущее, когда он привезёт Светозару в Петербург и графиня Росица полюбит её. Светозару обучат домашние учителя, а друзья, любуясь его красавицей женой, будут завидовать ему. И уж кто станет ей настоящим другом, так это Василько.

Вспомнив о брате, Стоян достал письмо. Василько описывал действия своего Эриванского отряда, попавшего в довольно трудное положение без связи с главным действующим отрядом генерала Геймана.

«…Мы не имеем никаких сведений о колонне Геймана, ибо у Баязета нас отрезал Ванский отряд османов.

Позднее мы узнали: Лорис-Меликов, бывший при отряде Геймана, получил информацию о том, что Эриванский отряд окружён главными силами турецкой армии Мухтар-паши…

Генерал Гейман убедил Лорис-Меликова наступать на зивинские позиции. Операция оказалась не по силам и имела печальные последствия.

Отступив от зивинских позиций, Лорис-Меликов и Гейман, вместо того чтобы идти на Хоросан либо атаковать Дели-Бабу, приняли решение отойти под Каре и от Карса, сняв осаду крепости, начали отступление к русско-турецкой границе.

Мухтар-паша велел муллам воздать хвалу аллаху за столь неразумные действия русских генералов и, приказав Измаил-паше развернуть боевые операции против нашего Эриванского отряда, сам двинулся вслед за Лорис-Меликовым.

Действующий корпус уходил, и с ним отступал шеститысячный конный отряд, который Лорис-Меликов мог бы послать в помощь Тергукасову.

В штабе нашего отряда и среди некоторых офицеров раздавались голоса, что нас бросили на произвол судьбы, окружённых превосходящими силами врага, без боеприпасов и продовольствия.

Наше счастье, что нами командовал генерал Тергукасов. Он снял отряд с бивака и двинулся к Зейденяну, преследуемый Измаил-пашой. Мы отходили, отражая атаки неприятеля. Приходилось отбивать налёты многочисленной конницы черкесов. Знаешь, кто ею командовал? Гази-Магомед-Шамиль-паша, генерал свиты султана, сын небезызвестного Шамиля. Тот самый Гази-Магомед-Шамиль-паша, которого, как я уже тебе писал, ждали мятежные чеченцы…

Трудность нашего отхода усугублялась тем, что с Эриванским отрядом следовал обоз. Почти три тысячи армянских семей видели в русских солдатах своих спасителей. Старики, дети, женщины. Несчастный народ!

Получив от лазутчиков сведения, что нас готовится атаковать Фаик-паша, а русский гарнизон в Баязете ещё в состоянии продержаться некоторое время, Тергукасов принял решение отойти в Эриванскую губернию, оставить обоз и беженцев, а затем, пополнив отряд боеприпасами, двинуться на помощь осаждённому Баязету…

Мы застали в Баязете печальную картину. Когда отогнали противника от города, многих защитников уже не было в живых, а уцелевшие едва двигались, настолько были истощены.

Теперь мы получили предписание двинуться на Игдыр…»

Отпустив в Габрово извозчика, поручик добирался на Шипку с военным обозом. Временами он ехал на подводе, но чаще шагал вместе с солдатами.

Казачий сотник предложил ему коня, спешив для этого одного из казаков, однако Стоян отказался.

На перевале уже лежал снег. Ночью мороз хотя и не лютовал, но ветер был ледяной, пронзительный. В чистом небе холодно блестели звёзды. Узунов подумал о том, что слишком рано явилась на Шипку зима и она причинит немало бед защитникам перевала.

Стояна согревала надетая под шинель мягкая овчинная безрукавка, подаренная тётушкой Параскевой, а ноги грели шерстяные носки, связанные Светозарой.

«…Светозара, милая Светозара, знала бы ты, какое место заняла в моём сердце, – размышлял Стоян. – Какая счастливая судьба свела нас? Пусть она всегда будет благосклонна к нам…»

Сладко вспомнился вечер накануне отъезда. Когда тётушка Параскева отправилась хлопотать по хозяйству, Стоян робко обнял Светозару. То был их первый поцелуй, целомудренный, много значивший для обоих.

Только теперь до поручика дошёл смысл слов, как-то оброненных бабушкой, графиней Росицей: «Ваш дед Пётр был настоящим мужчиной и презирал похотливо скотское обращение с женщиной любого звания, уважал её достоинство…»

Дорога на перевал оказалась небезопасной даже ночью. Пристрелянная днём, она и в потёмках таила опасность.

Старший над обозом капитан интендантской службы заранее велел обозу рассредоточиться. Фуры взяли большой интервал, казаки и солдаты растянулись длинной цепью.

Ещё в Габрово ездовые смазали дёгтем ступицы колёс, чтобы не скрипели, однако на турецких позициях услышали конское ржание, стук колёсного обода. Лысая гора огрызнулась огнём. Снаряды ложились на дорогу. Один накрыл фуру, разметал мешки с сухарями. Забилась, заржала раненая лошадь, её пристрелили и, разрубив на большие куски, погрузили на телегу.

– Съедят, – буркнул интендант и дал команду двигаться.

Обстрел вскоре прекратился.

– На сей раз Бог миловал, легко отделались, – сказал капитан Узунову. – Прошлый обоз весь разметали. А на Шипке ждут, голодают…

Дождливый, с холодными, пронизывающими ветрами сентябрь сменился первыми октябрьскими морозами. В горах уже порошил снег и даже днём не наступала оттепель.

До штурма Горного Дубняка оставались сутки. Шли последние приготовления. В штабе Тотлебена в Порадиме собрались почти все, кто непосредственно отвечал за операцию: Ганецкий, Гурко, Каталей, Нагловский, Маныкин-Невструев, Зотов, Имеретинский, начальник артиллерии генерал Мюллер, начальник инженерных войск генерал Рейтлингер, румынский князь Карл и его генерал Черкат, чьи дивизии занимали позиции против северного и восточного фасов плевненских укреплений.

– Господа, – Тотлебен говорил, стоя у стола и чуть раскачиваясь, – рекогносцировка убедила меня в бесполезности штурма. Мы не замкнули Плевну кольцом, а охватили дугой, и Осман-паша не попал в окружение. Я отдаю должное солдатам и вам, генералы российские, а также вам, ваше высочество, – Тотлебен поклонился князю Карлу. – Румынские дивизии, коими вы, генерал, имеете честь командовать, наши достойные союзники. – Тотлебен перевёл взгляд на Черката: – Вы сделали всё, от вас зависящее, при подготовке к штурму: лестницы и туры, фашины и всё прочее, а также позаботились о мостах, дорогах, боеприпасах и местах для лазаретов. Срыв штурма не ваша вина, господа, противник весьма и весьма серьёзный. Отныне мы переходим к блокаде Плевны. Да-да, не к осаде, а именно к блокаде по всем правилам инженерной науки. Осман-паша вступил в Плевну с армией, не имеющей в должном количестве продовольствия. Не располагают большими запасами и цейхгаузы Плевны. Месяц, от силы полтора – и мы заставим Осман-пашу сложить оружие. Нам нужна Плевна с пленённой армией, сложившей оружие.

Вошёл адъютант, подал телеграфную депешу. Перебирая ленту пальцами, Тотлебен прочитал, нахмурился:

– Господа, завтра приезжает главнокомандующий. Сегодня, когда мы готовим атаку укреплённых позиций Горного Дубняка и Телиша, у нас нет времени для парадных встреч и мы не можем уделить внимания великому князю. – Тотлебен повернулся к адъютанту: – Дайте телеграмму главнокомандующему, что я прошу его повременить с приездом, дня два-три. – Потёр нос, взглянул на Гурко, сказал, будто к нему обращаясь: – Есть предложение о переезде Главной квартиры в Богот, а Главной ставки императора – в Порадим. Такое соседство нас, думаю, будет сковывать. Придётся нашему штабу срочно подыскивать новое место… – Генерал Тотлебен кивнул Гурко. – Вам необходимо завтра в начале операции овладеть Софийским шоссе и занять всю окрестность реки Вид… Ловчанское шоссе за генералом Зотовым. Вы укрепитесь на Рыжей горе, южнее Брестовца. Остальные полки предпримут отвлекающий манёвр, демонстрацию в сторону Плевны… Взяв Горный Дубняк и Телиш, мы замкнём кольцо вокруг Осман-паши… Однако, господа, даже взятие Горного Дубняка и Телиша – полдела. Необходимо срочно возвести укрепления, особенно в шестом районе, у вас, генерал Ганецкий. Дабы Осман-паша, решившись на прорыв и обрушившись всей армией, не вырвался из окружения…

Получив телеграмму от Тотлебена, главнокомандующий разразился бранью.

– Артур Адамович, – спросил он Непокойчицкого, – кем мнит себя этот Тотлебен? Завтра мы выезжаем к нему…

Великий князь Николай Николаевич и его начальник штаба прикатили в Порадим, когда операция по взятию Горного Дубняка была в самом разгаре. Тотлебен встретил коляску главнокомандующего, доложил обстановку. Генерал Непокойчицкий спросил недовольно:

– Эдуард Иванович, зачем вам понадобилось атаковать Горный Дубняк с Софийским шоссе и Ловчанским?

– Без этого мы, Артур Адамович, не блокируем Плевну.

Великий князь хмыкнул:

– При такой отличной погоде уж не рассчитываете ли вы зимовать здесь? Вон и землянки отрыли, солдат в баньке парите.

– Ваше высочество, – возмутился Тотлебен, – вам ли не знать о потерях под Плевной? А мы не только Плевной овладеем, но и самого Османа не упустим.

– Как развивается атака Гурко?

– Турки понимают; Горный Дубняк и Телиш – их последняя надежда на связь с Сулейман-пашой.

– А наступление Скобелева в сторону Зелёных гор надо понимать как манёвр?

– Да, ваше высочество.

– В штабе стало известно, что вы, генерал, наставление для своей артиллерии разработали? – иронически усмехнулся великий князь.

Тотлебен сделал вид, что не заметил иронии.

– Ваше высочество, мы сосредоточили артиллерию на флангах и тем приблизили её к турецким укреплениям. Огонь батарей в центре был малоэффективен. А наставление, о коем вы, ваше высочество, упомянули, по нашему представлению, объединит управление артиллерией Западного отряда.

– Ну-с, а теперь позвольте понаблюдать за действиями колонн Гурко.

Войска шли квадратами. Лейб-гвардии его императорского величества егеря, гренадеры – все как на подбор. Шли упрямо, несмотря на огонь крупповских пушек и дальнобойных ружей. Визжала шрапнель, рвались гранаты. Взят Малый редут. У Большого остановились, залегли. Гурко бросил резерв измайловцев, наказав:

– Братцы, вперёд!

От Тотлебена к Гурко прискакал князь Имеретинский:

– Иосиф Владимирович, за боем следит главнокомандующий.

– Чёрт с ним! – в сердцах выкрикнул Гурко. – Мы не прохлаждаемся, и каждый солдат дерётся за троих.

– Тотлебен просит держать Софийское шоссе намертво!

– Князь, мёртвых егерей на шоссе предостаточно, доложите об этом Эдуарду Ивановичу.

Имеретинский натянул повод, крикнул, пуская коня в галоп:

– Помогай вам Бог!

Находившийся неотлучно при Гурко его начальник штаба Нагловский развернул на бруствере карту Горного Дубняка.

– Иосиф Владимирович, ещё один рывок гвардии – и Горный Дубняк наш. Ахмет-Хавзи-паша сложит оружие!

– Наш-то наш, да какой ценой! А Телиш мы такими жертвами брать не будем. Заставим Измаил-Хаки-пашу капитулировать под огнём артиллерии.

Государь пригласил к обеду военного министра. Ели за походным столиком. К концу обеда слуга поставили серебряный кувшин с горячими сливками и бисквит. Александр II сказал:

– Вызвав генерала Тотлебена, мы приняли правильное решение. Я весьма доволен действиями гвардии под Горным Дубняком и Телишем.

– Да, ваше величество. Хотя Горный Дубняк и стоил нам более четырёх тысяч гвардейцев.

Слуга разлил сливки по чашечкам. Александр II сделал скорбное лицо.

– Согласен и печалюсь. Но гвардия доказала, чего она заслужила. Пленение Измаил-Хаки-паши и ста его офицеров – серьёзное предупреждение Осману и плевненскому гарнизону.

– Великий князь, ваше величество, питает к генералу Тотлебену неприязнь незаслуженную. Эдуард Иванович как-то оговорился: главнокомандующий в его обход отдаёт распоряжения по войскам Западного отряда.

– Но великий князь в свою очередь выражал недовольство своенравием Тотлебена, стремлением игнорировать главнокомандующего.

– Ваше величество, насколько генерал Гурко самолюбив – и тот весьма лестного мнения о генерале Тотлебене, как о человеке весьма и весьма тактичном.

– Я поговорю с великим князем. Вы что-то плохо выглядите сегодня, Дмитрий Алексеевич. Не злоупотребляете ли крепким кофе? Я решил от него отказаться.

– Тронут вашим вниманием, ваше величество.

– Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, даже временный отъезд в Санкт-Петербург нашего канцлера я остро чувствую. Для меня князь Александр Михайлович во внешних вопросах – как морской компас.

– Влияние Горчакова в делах международной дипломатии трудно переоценить. Его любят наши друзья и ненавидят наши враги. Равнодушных нет.

– Вы следите за иностранной прессой?

– Приезд под Плевну генерала Тотлебена и тактика блокады поумерили пыл наших недругов. Статьи военных журналистов стали серьёзней, исчезла насмешливость в адрес русской армии.

– Я обратил на это внимание. Они считали кампанию нами проигранной. Теперь чем быстрей сложит оружие Осман-паша, тем скорее щёлкнет замками своего портфеля князь Александр Михайлович Горчаков.

Райчо Николов и Асен обрадовались возвращению Стояна.

– Значит, не суждено ещё вам, господин поручик, испить водицы из Леты, – заключил Асен.

Добыв несколько поленьев и ведро, Асен развёл в нём костёр. Землянка наполнилась дымом, глаза слезились. Николов, ругаясь, приоткрыл дверь. Солдаты беззлобно посмеивались:

– У господ офицеров изба по-чёрному топится.

Стоян, кашляя, писал письмо Васильку. Он рассказал брату, как недавно воротился из госпиталя, как залечивал рану; о студёном «сидении» на Шипке, где жестокие атаки турок сменились морозами и ветрами. Солдаты обмораживаются, и бывает, когда стоящие на карауле коченеют насмерть.

«…Вчерашнего дня, – писал Стоян, – довелось мне услышать, как Николай Григорьевич Столетов делал внушение начальнику прибывшей на Шипку 24 –й дивизии генералу Гершельману:

– Прошу вас не требовать от солдат парадной формы и щегольского вида. Пусть утепляются, поелику смогут. Сегодня мороз – союзник османов.

На что генерал Гершельман ответил:

– Солдат на то и солдат, чтобы погибать за веру, царя и отечество».

Оторвавшись от письма, Стоян посмотрел на Асена. Дрова в ведёрке, потрескивая, разгорелись, перестали дымить. Нанизав на шомпол куски сала, Асен зажаривал их на огне. Сало истекало, шкварилось.

– Если турки услышат запах свинины, они лопнут от злобы, – заметил Николов.

– Всевышний, – Асен поднял глаза, – я готов зажарить целого кабана.

Поручик Узунов уловил на себе взгляд Асена, кивнул. Вспомнилось, как после выпуска из кадетского корпуса они, молодые офицеры, собрались на лесной опушке. Лакеи жарили шашлыки, а вновь произведённые поручики клялись в верности и вечной дружбе…

Почистив перо, Стоян снова принялся за письмо. Райчо, будто для поручика специально, напевал:

Слушая Николова, поручик писал:

«…Все мы здесь ощущаем необычайное сердечное внимание и любовь. Десять дней, проведённые в Систово, были вознаграждением за мою рану. В доме тётушки Параскевы меня окружили трогательной заботой. Здесь живёт моя судьба… Решение моё жениться на Светозаре окончательное.

Её дядя, а мой товарищ – капитан Райчо Николов сказал: ты, поручик, – граф, а Светозара простого рода. На что я возразил: лучше мне потерять графское звание, нежели лишиться Светозары…

Ты, Василько, поймёшь мои чувства, когда увидишь и узнаешь её…»

Когда Осман-паше доложили о появлении в Западном отряде генерала Тотлебена, он воздел руки:

– О аллах, ты отвернул от меня свой лик!

Пока русскими войсками командовали под Плевной генералы Криденер, Зотов и румынский князь Карл, Осман-паша чувствовал себя уверенно. Это были генералы, строившие свою стратегию на атаках, штурмах. Но Тотлебен! О нём англичане и французы ещё там, в Крыму, отзывались как о способном инженере-строителе фортификационных сооружений, а турецкие военачальники называли Тотлебена генералом-кротом.

Первые дни Осман-паша терялся в догадках, что предпримет этот генерал-крот против плевненских укреплений. А когда стало известно, что русские солдаты роют землянки, Осман-паша догадался: Тотлебен принял решение блокировать Плевну.

На военном совете Осман-паша заявил бригадным генералам:

– Если генералу-кроту удастся блокировать Плевну, нам останется уповать на милость аллаха. Абдул-Керим доложил: на наших складах продовольствия и боеприпасов на месяц…

Но чуда не случилось. Гвардейский корпус генерала Гурко, сломив ожесточённое сопротивление турецких таборов, взял Горный Дубняк и Телиш, перерезав Софийское шоссе, а Западный отряд Дунайской армии замкнул кольцо вокруг Плевны. Тщательная разведка и, наконец, демонстрация значительными силами развеяли у Осман-паши всякую надежду на прорыв.

Совершая утренний намаз, Осман-паша опустился на коврик и, пригладив бороду, произнёс:

– Аллах милосердный, помоги Сулейман-паше пробиться через перевал или вразуми Мехмет-Али начать наступление.

Закрыв глаза, зашептал слова молитвы из Корана…

Завтрак у Осман-паши лёгкий: лепёшка, жаренная на курдючном сале, и чашка чёрного кофе.

Слуга принёс тёплый халат, помог облачиться. Осман-паше подвели коня. Утренний объезд укреплений он начал с Зелёных гор. Дорогой смотрел, как идут восстановительные работы, воздвигаются новые укрепления.

В прошлый штурм Зелёные горы доставили Осман-паше немало беспокойства. Молодой, отчаянный генерал Скобелев едва не овладел Зелёными горами. Слава аллаху, у генерала Зотова не хватило ума выделить Скобелеву в поддержку хотя бы одну бригаду, тогда бы уж он, Осман-паша, Плевну не удержал…

Левое крыло турецких войск прижали румынские дивизии. Осман-паша не слишком высокого мнения о боевых качествах армии Румынии. Румынский князь Карл привёл под Плевну более тридцати тысяч солдат…

Осман-паша выехал к дороге на Ловчу. Её перекрыл генерал Зотов. У Софийского шоссе задержался, долго думал о чём-то. Наконец подозвал следовавшего в свите главного интенданта:

– Абдул-Керим, какая собака злее: жирная или тощая?

– Тощая, мудрый паша.

– Так-так, – Осман оскалился в улыбке, – вели своим интендантам уменьшить дневную норму довольствия аскеров вполовину.

Абдул почтительно склонил голову, а Осман-паша продолжал:

– Посмевших роптать казнить во имя аллаха милостивого.

Во гневе султан Абдул-Хамид, и члены тайного военного совета в страхе ждут, против кого он обернётся. Кто повинен в срыве столь удачно развернувшегося наступления Сулейман-паши?

Имея значительное превосходство в живой силе, он относительно легко выбил Передовой отряд генерала Гурко из Забалканья, остановился вдруг у Шипкинского перевала, хотя по плану тайного совета ещё в августе должен был перейти Балканы и соединиться с Осман-пашой.

По последним сведениям, полученным военным министром, русские блокировали Плевну.

Тайный военный совет пребывал в растерянности: султан требовал указать виновного. Обвинить Сулейман-пашу никто не осмелился. Как покривить душой, когда Абдул-Хамид помнит: Сулейман-паша предлагал иной план.

На запрос военного министра Сулейман-паша ответил: не ему принадлежит стратегическая разработка лобовой атаки Шипки, а превосходство в силах сводится к нулю характером местности…

– Мой дорогой Вессель-паша, – сказал Сулейман своему любимцу, – военным советникам мудрого султана Абдул-Хамида, кроме седых бород, не мешало бы иметь ум стратегов. Тогда наши таборы не топтались бы здесь, а стояли в Бухаресте и Кишинёве.

– Досточтимый сердер-экрем, ваши уста утверждают истину. Но что можно сделать сейчас?

Из-под нависших бровей Сулейман-паша испытующе посмотрел на Весселя. Ответил неторопливо:

– Если Осман-паша не сдаст армию Тотлебен-паше и Западный отряд окажется прикованным к Плевне, мы пройдём перевал по трупам замёрзших русских солдат и болгарских войников.

– Но, досточтимый сердер-экрем, может случиться, Осман-паша сложит оружие?

– Тогда, дорогой Вессель-паша, мы окажемся в таком трудном положении, исход которого я не желаю предвидеть.

– Наш сераскир и его военный совет, начиная войну, недооценили противника, досточтимый сердер-экрем.

Лицо Сулейман-паши стало непроницаемым.

– Аллах всемогущ, а мы – пыль у ног султана.

Вессель молча склонил голову.

В Порадим, Главную императорскую квартиру, вернулся канцлер Горчаков.

Изрядно уставший в дороге, российский министр иностранных дел выглядел болезненно. Придворный доктор прописал канцлеру спиртовую настойку валерианы:

– Сие зелье, – заявил он авторитетно, – наилучшее средство по снятию нервных расстройств. Индийцы настаивают корень сего растения на кипятке и пьют вместо чая. Успокаивает.

– Однако, милостивый государь, я не индус…

Проведать больного явился Милютин. Александр Михайлович сидел в кресле, укутав ноги пледом, и что-то писал. Военного министра встретил приветливо:

– Рад, рад вас видеть, любезный Дмитрий Алексеевич.

– Как вы себя чувствуете, князь?

– Общее недомогание, однако сегодня лучше. В дороге никак не мог согреться и грелки не помогали.

– Что говорят в Санкт-Петербурге о действиях Дунайской армии, ваше сиятельство?

– В столице много говорят о русской интеллигенции, принявшей участие в освободительном походе армии, упоминают имена Пирогова, Боткина, Немировича-Данченко, Верещагина, Гиляровского. Однако журналисты скупы. Газеты пока ещё мало пишут о подвигах солдат и офицеров. Даже «Русский инвалид» всё сводит к сухой информации.

– Государь – почитатель этой газеты.

– По дипломатическим каналам стало известно: турецкие торговые представители вели в Германии переговоры с крупповской фирмой на поставку новой партии стальных пушек. И небезуспешно… Королева Виктория, выступая в палате лордов, потрясала кулаками в адрес России.

– Толстуха, помыкающая своим мужем, пытается запугать и нас, – иронически заметил Милютин.

– Так-то оно так, да лучше худой мир, чем свара. Уж слишком турки надеются на британский флот. А что, милостивый Дмитрий Алексеевич, скоро ли Дунайская армия перейдёт в наступление? Главнокомандующий Кавказской армией великий князь Михаил Николаевич не очень-то нас радует боевыми делами. Разве что генерал Тергукасов.

– На Балканах всё теперь будет зависеть от Эдуарда Ивановича, князь. Как только падёт Плевна, так и начнём широкое наступление.

– Дай-то Бог.

– Государь велел отозвать с Кавказского театра генерала Обручева. Мне кажется, император теперь понял: будь главнокомандующим Дунайской армией не великий князь Николай Николаевич и начальником штаба не Непокойчицкий, а генералы Тотлебен и Обручев, мы бы не имели конфузов, подобных плевненским огорчениям и отступлению из Забалканья.

– Уж куда как ни прискорбно. Не желаете ли дипломатический анекдотец из салона княгини В.? Английский посол в Берлине Одо Рассель повстречался на охоте с Бисмарком. Тот и спрашивает: «Верно ли, будто бывший посол в Стамбуле Элиот обращался к турецкому султану с предложением, не желает ли тот принять английское подданство?» – «Простите, господин канцлер, – прервал Бисмарка Одо Рассель. – Вы не точны. Сей случай вышел не с бывшим послом Элиотом, а с нынешним, Лайардом. И обращался он не к бывшему султану, а к нынешнему, Абдул-Хамиду…» – Горчаков пожевал тонкими губами: – Да-с, вот до каких курьёзов доводит зависимость в политике. – Помолчал, потом снова заговорил: – В Санкт-Петербурге не всё благополучно. Неспокойно в рабочих кварталах. В охранном отделении озабочены деятельностью народовольческих антиправительственных организаций. Просачиваются слухи о группах боевиков.

– Светлейший князь Александр Михайлович, пусть сии заботы старят шефа жандармов, а у нас и без этого дел предостаточно.

– Согласен, Дмитрий Алексеевич: вам, военным, турку одолеть, а нам, дипломатам, удачно лавры поделить. Однако же устои государства покоятся и на внутреннем порядке.

Тотлебену не спалось, Накинув на плечи подбитую мехом генеральскую шинель и надев папаху, он толкнул набухшую дверь. С улицы пахнуло морозом. Свежий ветер ворвался в сени. Тотлебен переступил порог, остановился на крылечке.

Сквозь рваные облака проглядывали крупные звёзды. Множеством костров горела Плевна, а вокруг, насколько хватало глаз, в расположении русских войск из труб землянок роем взмётывали искры, гасли на взлёте.

Тотлебен прислушался. Ничего, кроме завывания ветра. Но генерал знал; по его приказу с восточной стороны Плевны полным ходом идут сапёрные работы. Солдаты роют траншеи, приближаясь к вражеским укреплениям, устанавливают батареи, чтобы поутру с короткой дистанции начать обстрел вражеских позиций. А под Гривецкие высоты по его, Тотлебена, чертежам, румынские инженеры закладывают мины.

Железным обручем охватили Плевну. Блокадные участки определены чётко между корпусными генералами, с диспозициями, предусматривающими взаимную поддержку.

По всем предположениям Тотлебена, Осман-паша уже перевёл армию на голодный паёк. Тому подтверждением служат участившиеся рекогносцировки противника, военные демонстрации. Осман-паша ищет место для прорыва блокадного кольца. Не позже чем вчера три табора пытались пробиться в районе Софийского шоссе. Осман-паша бросил в дело две тысячи конных черкесов. С визгом и гиканьем ринулись они в карьере на позиции гвардейского полка. Солдаты отбили атаку.

«Мечется Осман-паша, мечется, – подумал Эдуард Иванович. – Ан крепко мы капкан захлопнули. Заставим, заставим Османа пардону просить, саблю отстегнуть. Что и требовалось доказать…»

Иногда Тотлебен задавал себе вопрос: почему Осман-паша после взятия Гурко Горного Дубняка и Телиша не вывел армию, прорвав ещё не укреплённое блокадное кольцо?

На прошлой неделе в Порадиме император, остановив Тотлебена, заметил чуть раздражённо:

– Эдуард Иванович, двадцать дней как вы приступили к задуманной операции. Скоро ли конец?

– Ваше императорское величество, не торопите события. Как записано в Ветхом завете: «Если Бог за нас, кто против нас?»

Александр усмехнулся:

– Дорогой Эдуард Иванович, вы настолько сведущи в Библии, что вам не мешало бы вспомнить и другие слова, записанные там же, в Ветхом завете: «У всякого благоразумного проси совета и не пренебрегай советом полезным».

Повернулся к Тотлебену спиной и, сопровождаемый свитой, молча удалился.

Ох, как много мог бы сказать Эдуард Иванович в тот час, будь на месте императора кто другой: и о никчёмности штурмов, и о громадных потерях… А всё почему? Промедлили, пропустили Осман-пашу в Плевну, так уж извольте подчинить свою стратегию соответственно сложившейся ситуации…

Вот и главнокомандующий проявляет недовольство им, Тотлебеном, в медлительности обвиняет. Не иначе государю нашептал…

Эдуард Иванович думает ещё о том, что блокада продлится от силы недели две – и гарнизон Плевны капитулирует. Тогда история и рассудит его, Тотлебена, с великим князем Николаем Николаевичем…

В трёх метрах от Тотлебена стоял караульный солдат. Эдуард Иванович спросил:

– Какого года службы, братец?

Третьего, ваше превосходительство.

– Из мужиков? Зовут-то как?

– Так точно, ваше превосходительство, из мужиков, Силантием Егорычем кличут.

– Значит, хлебопашеством занимался. Поди, по земле соскучился, Силантий Егоров?

Солдат довольно ответил:

– Известно, ваше превосходительство, земля, она мать-кормилица.

– Ничего, Силантий, закончим войну, отслужишь срок, домой воротишься.

– Святое дело, ваше превосходительство, хлебушко сеять.

– Оно, братец, так, да и воевать кое-когда надобно. От нынешней войны куда подеваться?

– Эт верно заметили, ваше превосходительство, исстрадался здешний народ и без нас не обойдётся. А на лютости башибузуков мы насмотрелись…

– Правда, Силантий, правда. На русского солдата у болгарина вся надежда… Добро, солдат, неси свою службу, а мне позволь часок-другой поспать. Прошлую ночь глаз не сомкнул. Как видишь, не всегда генеральской жизни позавидуешь.

– Да уж куда точнее, ваше превосходительство. Однако ни один генерал в мужики не подался.

Тотлебен рассмеялся от души:

– Ты, братец, не про-ост!

Солдат явно понравился Эдуарду Ивановичу. В комнатке, умащиваясь на деревянной кровати, генерал подумал, что таких вот тридцать тысяч русских мужиков, как этот, положили по вине Криденера, Зотова, главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и его начальника штаба. А государь снова торопит. Но нет, он, Тотлебен, не отступит от своего плана. Но что Осман-паша? Его будут пытаться выручить. Весьма возможно, турки перебросят крупный отряд из Разграда к Ямболу и отсюда железной дорогой на Татар-Пазарджик… По данным полковника Артамонова, Сулейман-паша перебрасывает свои бригады от Шипки к Разграду. Уж не замыслил ли он начать наступательные операции по ту сторону Балкан? Тогда его удар будет направлен на прорыв блокады Плевны! Устоит ли Фёдор Фёдорович Радецкий?

Как опытный шахматист, Тотлебен мысленно двигал бригады, дивизии в местах возможного наступления. Прикидывал контрмеры неприятеля, взвешивал соотношение сил…

Султан надеется на Осман-пашу, он требует от него любой ценой удержать Плевну, понимая, что от этого зависят последующие боевые действия российской армии.

Подбадривая Осман-пашу, султан своим фирманом присвоил ему титул «гази».

Эдуард Иванович улыбнулся. Если бы титулы и звания судьбу решали! Положение армии Осман-паши безнадёжно. Блокада Плевны завершена. Со взятием русскими Горного Дубняка и Телиша Осман-паша потерял последнюю связь с Софией и Видином…

 

ГЛАВА 3

«Покуда есть Россия, будет жива и Болгария».

«Поведёт Скобелев!». «Остаётся надеяться только

на самих себя». Турки двинулись на прорыв. Пленение

Осман-паши.

Стоян мечтал, как он привезёт Светозару в Петербург. Скорее всего это случится весной, когда наступят тёплые дни и первая зелень тронет землю и кустарники.

За решётчатыми оградами особняков садовники будут расчищать дворики, вскапывать цветники. С вокзала Стоян повезёт Светозару на извозчике, на ходу знакомя с городом.

О своём приезде Стоян не уведомит бабушку заранее, пусть всё произойдёт неожиданно. И он представлял, какой переполох охватит дом. Все будут суетиться, бегать, а старая графиня разворчится беззлобно, а на самом деле останется довольной…

И, конечно, Стоян очень хотел, чтобы к его приезду в Петербург Василько уже возвратился с Кавказа…

К Светозаре приставят учителей, а русским с ней будет заниматься он, Стоян…

Подобные мысли, часто посещавшие поручика, скрашивали ему жизнь даже в самые суровые зимние дни на Шипке…

Выбравшись на свежий воздух, Стоян растёрся снегом. Ноябрьское утро прохладно. Пологие, поросшие лесом северные скаты Балканских гор, с южной стороны почти лишённые растительности, обрывались круто. Луга на вершинах, летом заросшие густым альпийским разнотравьем, зимой лежали под снегом. И тогда редкие пешеходные тропы, известные старожилам, становились совершенно непроходимыми.

Зимнее морозное солнце поднялось над горами поздно. Сперва оно кинуло лучи на вершины, снег заискрился, заиграл. Солнечный свет растекался по горам.

Асен принёс завтрак. Явились подполковник Константин Кесяков и капитан Райчо Николов, сели за стол.

– Вторые сутки молчат турки, – заметил Стоян. – Надолго ли?

– На Шипке, други, самым трудным для меня была ночная атака турок в первый день, – сказал Николов.

– Да, удержались с трудом, – согласился Кесяков. – Днём моя дружина в резерве стояла. Генерал бросил нас в штыковую в самый разгар, так что к ночной атаке мы оказались без резерва. И пушки молчали, остерегались по своим стрелять.

– Всё же выстояли.

– Выстояли, Стоян. Отбили у турок охоту к ночным вылазкам.

Помолчали, вспоминая тот сентябрьский ночной бой. За день скопившись в лесу, османы под покровом ночи вплотную подступили к позициям защитников Шипки. Поднялись орловцы и дружинники, подоспели пушкари. Дрались врукопашную, резались ножами, душили друг друга.

– Когда я смотрю на поредевшие дружины, други, – сказал Кесяков, – то поминаю доброй памятью погибших войников. Мы, болгаре, воюем за свободу своего отечества, но какое большое и отзывчивое сердце у русского солдата, который не жалеет живота своего за освобождение Болгарии от ига османов! Неужели предадут забвению наше общее дело? Забудут, как стояли насмерть здесь, на Шипке.

Николов отрицательно покачал головой:

– Нет… и нет. Наш народ всегда смотрит на Россию с надеждой. И покуда есть Россия, будет жива и Болгария.

– Ты верно заметил, Райчо, – согласился Кесяков. – Есть Россия, будет и свободная Болгария. Она для нас вторая мать.

– Обидно, однако, – снова сказал Нидолов, – в Европе всё ухожено, а в России избы крестьянские в землю вросли, соломой крытые, дороги немощёные, отчего бы?

– Отчего, спрашиваешь? – Стоян отодвинул миску. – Я тоже думал, как и ты, Райчо, пока не нашёл ответ. Чьих мастеровых угоняли веками в Орду? Российских! Чьё богатство увозили ордынцы? Российское! Какую землю разоряли враги набегами? Российскую!

– Да, у России завидная судьба. Сколько помнит история, она своей грудью прикрывала мир.

– То так, други, – сказал Кесяков, – но вспомните и разор крестьян помещиками в пору не столь отдалённой крепостной неволи. Императрица Екатерина приняла указ о вольности дворянства, чем дала неограниченные права помещикам делать крестьян нищими и торговать ими, как скотом. Слава Богу, нынче этого нет.

– Я согласен с вами, подполковник, крепостная неволя – позор, – согласился Стоян, – но у России всё впереди.

– И у Болгарии, поручик, – добавил Николов. – И у Болгарии.

За последние восемь месяцев, с того дня как Димитр приходил к полковнику Артамонову с донесением разведки, на основе которого главный штаб наметил место переправы через Дунай, Димитр ещё больше похудел. Теперь он напоминал скелет, обтянутый дублёной кожей.

Полковник Артамонов угощал гостя жареным мясом в остром соусе, гречневой кашей, велел сварить кофе. Полковник смотрел в глаза разведчика и думал о том, какую непомерно трудную и опасную работу взяли на себя болгарские патриоты. Для османов даже предположение, что тот или иной болгарин служит русской разведке, – основание для казни.

Вот и сегодня, уйдёт Димитр, и Артамонов вытащит из своей картотеки карточки двух болгар-разведчиков. Их схватили, когда они вышли из Софии, направляясь на связь с Димитром, и после жестоких пыток казнили. Мужа и жену Благовых. Совсем молодые. Она готовилась стать матерью…

Артамонов прогнал грустные мысли.

– Значит, из Софии на Араб-Конак и выше горы завалены снегом?

– Да. Даже те тропы и никудышная дорога, по которой не пройдёт и двуколка, не то что пушка, всё затерялось под снегом. Я и сам едва не угодил в пропасть.

– Какие силы стерегут Араб-Конак?

– Два табора. Главное скопление вражеских войск – в Софии. Но точные цифры унесли с собой Благовы.

Замолчал, потупившись. Видно, горько стало на душе при воспоминании о погибших товарищах.

– Мы должны, Димитр, иметь полные сведения о всех зимних тропах через Балканы. Предстоящие операции будут носить крупномасштабный характер. Ты понимаешь, Димитр, от тебя и от других разведчиков зависит, как и где мы перевалим Балканы. В каком месте спустимся, никто ещё не знает, но вы должны нарисовать картину всех троп и тропинок… Дни Плевны сочтены, османы не одолели Шипку. Русские солдаты и болгарские войники стоят насмерть.

– Понимаю, господин полковник. Я сам пройду через Имитлийский перевал, а Энчо Георгиева пошлю на Тревненский. Но мы одинокие путники, а войско есть войско. У него пушки, обоз.

– Справимся с вашей помощью. Пошлём вперёд сапёров, обратимся к населению, расчистим и расширим местами дорогу. Надо пройти, Димитр, надо! Не преодолеем Балканы зимой, весной может оказаться поздно.

Болгарин встал.

– Пойду, полковник, некогда мне засиживаться, ещё родственников проведаю, передам через них задание для Энчо.

Проводив Димитра, Артамонов положил ладони на стол, задумался. Царь распорядился отозвать из Кавказской армии генерала Обручева. Такое повеление не случайно. Полковнику известно: главнокомандующий и военный министр разошлись во взглядах на последующие операции после взятия Плевны. Великий князь настаивает дать войскам отдых, получить из России подкрепление и лишь потом начать наступление. Милютин с ним не согласен. Последнее слово будет за генералом Обручевым… Если бы спросили мнение его, Артамонова: он за план военного министра – переходить Балканы зимой, не дать врагу опомниться… Потому и спешил Артамонов со сбором информации о перевалах и силах турок по ту сторону хребта…

Надев папаху и шинель, Артамонов затянул ремни, вышел на улицу села Бохот, где расположился штаб армии. Домишки припорошены снегом. Из труб поднимались дымы. Чутьём разведчика полковник уловил: кто-то смотрит ему в спину. Повернулся, увидел князя Черкасского. Артамонов не любил этого хитрого, с влажными, липкими руками и мышиными глазками князя.

Владимир Александрович Черкасский, юрист по образованию, не имел военного звания. По повелению Александра II он осуществлял гражданскую административную власть на освобождённой территории Болгарии. На Балканах ему были отданы и жандармы, действовавшие при армии.

В Царстве Польском Черкасский был главным директором правительственной комиссии внутренних дел. В молодости слыл славянофилом. С годами стал консерватором и верно служил престолу.

Черкасский дребезжаще рассмеялся:

– Начальник разведки дышит свежим воздухом? – И обнажил ровный ряд неестественно белых зубов.

– Здравствуйте, Владимир Александрович, чем могу быть полезен?

– Я мимоходом. Государь возложил на меня трудную миссию, как вам известно.

– Наслышан.

– Надеюсь, вы, полковник, будете настолько любезны, что не откажетесь работать со мной в тесном союзе. Одну лямку тянуть.

– Князь, – Артамонов посуровел, – ведомство, какое я имею честь возглавлять, занимается военной разведкой, а не делами партикулярными и тайным сыском.

– Ну-с, извините, я не хотел вас обидеть, – развёл руками Черкасский и откланялся.

«Ишь чего возомнил! Если царь возвёл его в главные над жандармами, прикомандированными к армии, так мыслит, что и разведку взял за бороду. На-кась, выкуси!» И Артамонов показал вслед князю кукиш…

В полках ротные офицеры звали охотников на ночной штурм:

– Поведёт Скобелев!

Хотя никто не называл место предполагаемой атаки, охотников сыскалось немало. Ведь сам Скобелев кличет! Генералу верили, о его личной храбрости шла молва, будто, как солдат, со стрелками в штыковую ходит…

Накануне ночного штурма Скобелева вызвал Тотлебен:

- Михаил Дмитриевич, надо выбить врага из его ложементов на Зелёных горах.

Проглатывая букву «р», выговаривая вместо неё «г», Скобелев ответил:

– Благодарю за доверие!

Последующие сутки Михаилу Дмитриевичу потребовались на рекогносцировку и на скрытое сосредоточение охотников. Задача, поставленная Тотлебеном, не из лёгких. Предстояло овладеть третьим гребнем Зелёных гор, а оттуда пройти лесок и виноградники, форсировать глубокий, с крутыми берегами ручей, рывком преодолеть открытое поле и, выбив турок из окопов, вскарабкаться на голую, скользкую от грязи высоту, где османами под руководством английских специалистов возведены два редута, соединённые глубокими траншеями.

У стрелков Скобелев появился поздним вечером, шинель нараспашку, светлая борода надвое расчёсана, молодой, здоровьем не обижен. Поправил фуражку:

– Как, братцы, отобьём Зелёные горы?

– Отчего не отбить, ваше превосходительство? С вами хоть в пекло.

Стрелки окружили генерала.

– Мы, братцы, и лезем в пекло. Оттого и охотников позвал.

Скобелев поглядел на небо. Оно затянуто тучами.

– Наступай, братцы, тесно, чувствуй локоть товарища, чтоб не спутать врага со своими.

– Когда двинемся, ваше превосходительство?

– На рассвете, когда турка сон сморит Первым ложементом овладей, рвись во второй. На штык надейся, он молодец! Турок штыковой боится. Он нас нынче не ждёт, а мы, помолясь, к нему и припожалуем. Подступай молча, а как враг нас обнаружит, так и на ура! Да погромче, будто нас не четыре сотни, а дивизия. Ну а смерть придёт, принимай её, костлявую, на то ты и солдат!..

В ожидании сигнала солдаты разошлись, доставали из вещевых мешков еду. Стрелок разломил лепёшку, протянул Скобелеву:

– Пожалуйте, ваше превосходительство, всё веселей на душе.

Скобелев жевал медленно, думая о никудышном снабжении армии продовольствием. Компания наживается на поставках, интенданты воруют, и это всё на глазах императора. Тотлебен собирал корпусных командиров, решено самим выпекать хлеб…

Мысль на иное перекинулась.

…Восьмой месяц тянется война, и всё это время Скобелев чувствовал себя обойдённым. О нём как о молодом, подающем надежды генерале говорили ещё в пору Туркестанской кампании. Однако не раз слышал и нелестное о себе. Скобелев-де в Туркестане солдатам города на поток отдавал. Взывал не иметь жалости к пленным…

Да, он, Скобелев, того не отрицал, случалось, и призывал солдат: «На инородцев страх кровью нагоняйте!»

Жестоко, действительно, но и бухарцы с хивинцами коварствовали…

Когда его, тридцатипятилетнего генерала, направили в Дунайскую армию, Михаил Дмитриевич рассчитывал получить в командование крупное соединение, но ему даже дивизии не выделили. Как рядовой, то с Драгомировым, то с Гурко, а ныне здесь, у Тотлебена… За храбрость любим солдатами, да не в милости у главнокомандующего и государя…

Подошли офицеры.

– Задача, господа, не из лёгких. Ночная атака укреплений. Предвижу большие жертвы, но никаких сантиментов. Не о жизни солдат печёмся, а о победе, и из сего исходите.

Скобелев кратко и чётко нарисовал план предстоящей операции.

– Ваше превосходительство, стрелки распределены по ротам и взводам, – доложили офицеры.

– Хорошо. Вам, господа, находиться в своих подразделениях, влиять на охотников своим примером. Как петух прокукарекает, так и атаке начало. Фланговым ударом нас поддержат кубанцы…

Ещё и рассвет не начался, как прокричал петух, и тут же поднялись стрелки, плотной стеной двинулись на вражеские укрепления. Лил холодный затяжной дождь. Солдаты шли молча, ускоренным шагом. Турки заметили атакующих не сразу. Рожок заиграл сигнал тревоги. Первые залпы врага слились с громким «ура!».

Ворвались в траншеи, смешались. Зелёные горы огласились криками людей и лязгом стали, выстрелами и глухими ударами прикладов.

Всё перекрывая, раздался голос Скобелева:

– Братцы, вперёд, турок дрогнул, бежит!

– Генерала, генерала оберегайте!

А Скобелева и без того с начала атаки опекали стрелки.

Яростно отбиваясь, турки отходили к вершине гребня. В первой траншее бой медленно затихал. Верхняя встретила наступающих охотников превосходящими силами. Медленно пятясь, стрелки отошли, закрепились в первой траншее.

Скобелев вызвал резервы и, попросив полковника Мельницкого обстрелять верхний гребень из пушек, принялся ожидать донесения о потерях. Сведения оказались неутешительными. Ночной штурм первого кряжа Зелёных гор обошёлся больше чем в сотню стрелков.

Михаил Дмитриевич отправился с обходом по траншее. Стреляли отовсюду. По верхней траншее ударили орудия.

– Что, братцы, горячее вышло дело?

– Да уж не холодное, ваше превосходительство. Со смертью играли.

– Боязно?

– А смерти, ваше превосходительство, разве что дурак не боится.

– И то правда. Товарищам нашим, кто пал сегодня, слава вечная.

Возвратившись в отбитую у турок землянку, оборудованную под штаб, Скобелев принялся за донесение Тотлебену: «Согласно диспозиций первый кряж Зелёных гор взят… Подошедшие к утру резервы обеспечили наше положение на Зелёной горе… В пять часов утра неприятель вновь возобновил нападение, но был отбит ружейным огнём из траншей… Придвинул к Рыжей горе суздальцев и казанцев с артиллерией».

Прибыл начальник штаба окружения князь Имеретинский. Соскочив с седла, вбежал в землянку:

– Михаил Дмитриевич, поздравляю с успехом!

– Написал донесение Эдуарду Ивановичу, вручите, князь. И прошу разрешения на новый штурм!..

Получив уведомление Скобелева, Тотлебен велел, во избежание лишних потерь, второй кряж Зелёных гор не штурмовать, удерживать первый…

Левое крыло отряда Скобелева прикрывал 2-й Кубанский конный полк. Подполковник Степан Яковлевич Кухаренко с нетерпением ждал приказа Скобелева. Накануне тот распорядился начать атаку только по его указанию…

Ночь была на исходе. От реки тянуло холодом, белел туман. На Зелёных горах, судя по стрельбе, бой был в самом разгаре. Казаки изготовились, сидели в сёдлах.

Кутаясь в бурку, Кухаренко прохаживался по сырой, пожухлой траве, разминался. Туман над рекой напомнил Степану Яковлевичу екатеринодарские рассветы, полноводную и быструю Кубань, с ненасытным урчанием подмывающую крутые берега, старого отца, Якова Кухаренко, бывшего наказного атамана Кубанского казачьего войска, друга Тараса Шевченко… Подполковнику Кухаренко не довелось видеть великого поэта, но в молодости Степан часто слышал рассказы отца о Тарасе Григорьевиче, читал его стихи…

Возле Кухаренко осадил коня порученец Скобелева:

– Ваше высокоблагородие, батальоны охотников удерживают первые траншеи. Михаил Дмитриевич велел вам атаковать неприятеля!

Ловя ногой стремя, Кухаренко приказал:

– Трубите атаку!

Запели трубы, обнажили казаки сабли, и сотни рассыпались полукругом, вырвались из тумана, лавиной понеслись на вражеские позиции. Дрожала земля под конскими копытами. Казаки, выбив османов из траншей, догоняли, рубали зло, и только огонь с плевненских укреплений остановил конную атаку.

На другой день, при встрече с Кухаренко, Скобелев сказал:

– Спасибо кубанцам, Степан Яковлевич, добре помогли удержаться на Зелёных горах.

А в реляции генералу Тотлебену, отмечая заслуги казаков, написал: «…подполковник Кухаренко достоин чина полковника…»

Вторая половина ноября, холодная, дождливая. Иногда ночами ударяли морозы, землю припудривало снегом, а днями оттаивало, и вновь на дорогах грязь и колдобины.

Плевна переживала критические недели. Закрыты лавки и кофейни, не шумят базары, и безлюдны улицы. Временами город оглашали свирепые крики башибузуков, промышлявших грабежом и резнёй в болгарских кварталах, да в час намаза взывали к правоверным с минаретов голосистые муэдзины.

Коченели на ветру и в сырости голодные турецкие аскеры, умирали в переполненных госпиталях раненые и больные. По подсчётам интендантов, еды оставалось от силы на полмесяца.

Осман-паша в окружении своих генералов и штабных офицеров объезжал позиции, стараясь не замечать кутающихся в разное тряпьё солдат. Горели редкие костры: не было ни дров, ни хвороста.

Осман-паша молчал. Чёрные брови угрюмо насуплены. Падает дисциплина, подорвана вера в победу. Надежда на помощь извне исчезла. Проклятый пёс Шевкет-паша застрял со своим отрядом в Орхание и не собирается помочь плевненской армии прорвать блокаду.

Даже сейчас, когда положение катастрофическое, он, Осман-паша, не решается сдать армию и отправиться в плен. Его не поймут в Стамбуле, и султан не простит капитуляции. Непобедимый Осман-паша должен или погибнуть, или вывести армию из окружения.

Пробиться! Но где, на каком участке?

Осман-паша несколько дней кряду лично проводил тщательную рекогносцировку, особенно на запад от Плевны. По данным разведки, в этом районе войсками окружения командовал генерал Ганецкий, старый, опытный генерал.

Чем чаще выезжал Осман-паша на свои западные позиции, тем больше убеждался: если идти на прорыв блокадного кольца, то именно в долине реки Вит. Она прикрыта от русских наблюдателей холмами. Здесь можно сосредоточить силы прорыва и, пробившись на Софийское шоссе, форсировать по наведённым мостам Искер, а затем устремиться к Софии, на соединение с формирующейся новой армией, перед которой, как думал Осман-паша, будет поставлена задача защиты Западных Балкан…

«Если удастся скрытно сосредоточить главные силы, успех наполовину обеспечен», – продолжал размышлять Осман-паша, раскачиваясь в седле. Трудно, но сорокатысячная армия верит ему и надеется. Большую ответственность возлагает на себя он, Осман-паша, и ему держать ответ перед судом султана Абдул-Хамида…

– О аллах, всё ли я сделал так, как надо? – шепчет Осман-паша и мысленно вспоминает тот день, когда вступил в Плевну и принял на себя оборону города, как отбил штурмы русских.

Да, его не в чем обвинить. И, поспей к нему помощь, армия не оказалась бы в такой сложной ситуации.

Осман-паша подозвал одного из адъютантов:

– Сообщи корпусным и бригадным генералам: я вызываю их на военный совет.

Уединившись в походном шатре, служившем штабным и ему кабинетом, и спальней, он уселся на ковёр, поджал ноги. Поглаживая чёрную как смоль бороду, Осман-паша вознёс молитву аллаху. Начали подходить члены военного совета, верные своему полководцу генералы. Отвешивая поклоны, рассаживались кольцом на ковре.

Осман-паша обвёл их взглядом. Явились все тринадцать.

– О аллах! Нет нужды убеждать вас в чрезвычайно серьёзной обстановке: провиант заканчивается, наступает зима. Она грозит нам. Пушки русских днём и ночью обстреливают наши укрепления, наносят нам значительный урон. Шевкет-паша поступил, как трус. Остаётся надеяться только на самих себя.

Генералы слушали внимательно, ни единым словом не прерывая полководца. Он продолжал:

– Мы не можем обречь армию на вымирание или гибель от снарядов противника. Нам остаётся либо сдаться на милость врага, либо попытать ещё раз счастья и пробиться на Софию. Заранее предупреждаю: надежда незначительная, и поэтому, прежде чем собраться для принятия окончательного решения, обсудите всё с полковыми командирами, а те в таборах, и как будет угодно аллаху…

Тотлебен уверен: Осман-паша не может оставаться пассивным, он должен что-то предпринять. Скорее всего он попытается вывести армию из окружения.

Эдуард Иванович проинспектировал войска обложения по участкам, настроил генералов на возможность удара турецких сил, нацеленных на прорыв. В корпусе Ганецкого задержался, провёл манёвры. Гренадеры его порадовали.

Оставив у Ганецкого для связи с главным штабом весёлого и покладистого полковника Фреза, Тотлебен отбыл в Бохот со спокойной душой: обруч вокруг Плевны прочный. А что Осман-паша станет искать удачи, то тут у Эдуарда Ивановича мнение твёрдое. А для того изберёт турецкий военачальник, вероятнее всего, шестой участок – Ганецкого. О том у них с генералом произошла долгая беседа, на картах сверили, местность осмотрели, проверили расстановку батарей, авангардных постов, отработали подходы пехоты, резерва. Всё обнадёживало.

Тотлебен завернул на пятый участок – к генералу Каталею, к румынам. Князь Карл и генерал Черкат познакомили с обстановкой на их участке. И здесь чувствовалась хорошая подготовка. Теперь можно докладывать главнокомандующему и ждать противника…

К вечеру того же дня к Тотлебену заехал полковник Артамонов. Отказавшись от ужина, сразу перешёл к делу:

– Эдуард Иванович, по сведениям из Плевны, Осман-паша что-то замышляет. Наши друзья болгары сообщают: турецкий военачальник начал часто появляться на позициях, и особенно на западных. Его сопровождает весь штаб.

Тотлебен улыбнулся:

– Ишь, турецкий лис хитёр, но и мы, полковник, тоже не спим.

– Однако обратите внимание на дальнейшую информацию. Замечено ночное передвижение войск.

– Я знаю. К тому же в последние дни снизилась активность их ответного орудийного и ружейного огня. Именно это меня и насторожило. Прошу вас, полковник, по получении новых данных не откажите в любезности проинформировать меня лично…

Армия высказалась за прорыв. Теперь у Осман-паши никаких колебаний. Он действует твёрдо, и вся сорокатысячная военная машина, подчинённая ему, работает как единое целое. Никаких нарушений приказов, никаких отклонений в инструкциях.

Оставив заслоны в укреплениях, таборы, полки, бригады, корпуса ночью снялись с позиций. Отходили без шума, соблюдая установленную самим Осман-пашой диспозицию, следовали в долину реки. Скапливались.

Сюда же тронулся и многофурный обоз с ранеными, продовольствием и боеприпасами. Не скрипели заранее смазанные ступицы колёс, редко раздавалось ржание.

Как ни убеждал Осман-паша, как ни расписывал опасность пути, турецкое население Плевны ринулось вслед за армией. Глядя на двуколки, гружённые домашним скарбом, на поникших беженцев, Осман-паша едва сдерживал гнев, выговаривал муллам, призывавшим правоверных мусульман не оставаться в городе на милость неверных.

Оба муллы, в белых халатах и белых чалмах, сложив молитвенно руки, внимали словам полководца молча.

– Армию сдерживает военный обоз, беженцы связали нас. Мы лишены манёвренности. О аллах, если русские пошлют на всё это скопище даже десяток снарядов, какая паника поднимется! И всё по вашей вине, проповедники Корана!

Хлестнув коня, Осман-паша, сопровождаемый штабом и генералами, поскакал к реке, где сапёры заранее навели мосты. Нескончаемой лентой тянулись по ним пешие солдаты.

Османа не покидала тревога: ну, как заметят русские и их артиллерия обстреляет это кишмя кишащее скопление? Тогда в считанные часы погибнет вся армия.

Но холмы и тёмная ночь скрывали передвижение войск, а выдвинутые на вершины и по склонам частые посты надёжно охраняли отступающую армию от русских разведчиков.

Осман-паша оглянулся на Плевну. В укреплениях мерцали костры, стояла мёртвая тишина. По его, Османа, указанию турки несколько ночей не отвечали на выстрелы русских.

– Когда мы приучим гяуров к ночному молчанию наших позиций, тогда совершим прыжок горного барса.

Поминутно к Осман-паше подъезжали дежурные офицеры с докладами. Вести были успокаивающими. Части сосредоточивались согласно отработанному плану, дабы к рассвету изготовиться для удара по позициям генерала Ганецкого.

Если для русских гренадеров появление наступающей турецкой армии окажется неожиданным и они своевременно не подтянули резервы, успех прорыва обеспечен.

Конь нетерпеливо перебирал копытами, грыз мундштук. Осман-паша натянул повод, сказал скучившимся за его спиной генералам:

– Прошу разъехаться по своим соединениям и непосредственно руководить боем.

Смежил веки, забылся в дрёме. Однако чуткое ухо ловило малейший шорох. Вот послышался топот множества копыт. Это двигалась конница черкесов и башибузуков. Осман-паша даже во сне пренебрежительно морщится. Он никогда не считал весь этот сброд настоящими воинами. Насильники и грабители, они бежали при первой встрече с регулярными частями.

– О гази-паша, – осторожно позвал Османа его начальник штаба, – пехота на том берегу.

Осман-паша открыл один глаз.

– Пускайте конницу и вслед обоз. Последними через мосты перейдут беженцы. Велите корпусным и бригадным генералам начать построение пехоты в боевые порядки – первая линия, вторая, резерв. Навалиться, смять неприятеля и наступать, только наступать, в этом наша победа. В прорыв пустить конных. Обеспечить прикрытие флангов противника. Сдерживать гяуров, пока не выведем санитарные фуры и обоз… Да ниспошлёт аллах успех правому делу! Аллах акбар!

Накануне, к вечеру, на стол начальника штаба Дунайской армии генерала Непокойчицкого легла телеграмма от Тотлебена: «Сегодня неприятель не стрелял из траншей. Траншеи турецкие слабо заняты. С батарей замечено: турки сосредоточивают войска за Плевной. Перебежчики показывают, что войскам выдана обувь и хлеб на несколько дней. Выход турок по Софийскому шоссе или на Видин назначен в эту ночь. Показания эти сообщены по телеграфу генералам Ганецкому, Каталею и Черкату».

Непокойчицкий немедля кинулся к главнокомандующему. Великий князь, пробежав текст, вызвал адъютанта, полковника Скалона:

– Митька, вели заложить экипаж, катим к Тотлебену…

В штабе отряда обложения горели свечи, не смолкал телеграф.

Тотлебен давал указания. Предположение о дне и месте прорыва подтверждалось. Скобелев телеграфировал: схвачен заблудившийся турецкий солдат. Он рассказал: османы покинули Кришинский редут. Высланные Скобелевым охотники подтвердили правдивость солдатских слов, а костры, горевшие на позициях, – обман, дабы ввести русские войска в заблуждение.

Прибыл, к неудовольствию Тотлебена, главнокомандующий. Эдуард Иванович доложил обстановку.

– Значит, вы не считаете это отвлекающим манёвром? Хорошо. В таком случае, какие силы противостоят сегодня Осману?

– Ваше высочество, на решающем участке блокады сосредоточено пятьдесят девять батальонов, остальные соединения приведены в боевую готовность.

– Вы считаете достаточным, чтобы остановить Османа?

– Не только остановить, но и разгромить.

– Когда намерены выехать к Ганецкому? Кажется, вы убеждены, что именно там Осман-паша задумал нанести удар? Не так ли, Эдуард Иванович?

– Как только получу сведения от Ганецкого о начале боя, так и отправлюсь.

– Поедем вместе.

– Как вам угодно, ваше высочество.

У села Дольнего Метрополя, на вершине холма генерал Ганецкий оборудовал обсервационный пункт. Дежурные гренадеры не отрывают глаз от зрительной трубы, вглядываются. Увеличительные стёкла приближают Плевну, вражеские редуты, чёрное месиво дорог, голые холмы. Невесёлая, унылая картина.

– Пахомов, ась, Пахомов, – хрипит гренадер товарищу, – ну как, не двинется Осман? Мы его здесь выглядываем, а он в ином месте вынырнет?

– Могёт. Турок, он и есть турок.

Внизу, у подножия холма, зевал от скуки старший поста, прапорщик. Подняв голову, выкрикнул:

– Не видать ли какого передвижения?

– Никак нет!

В стороне от холма траншеи, снуют гренадеры.

– Господин прапорщик, –крикнул один из наблюдателей, –обоз показался!

– Велик?

– Считаю!

Когда подводы проехали, прапорщик вскочил на коня, погнал в штаб корпуса…

– Ветер-то продувает, Пахомов, – хрипит гренадер. – Ровно жёнка постылая.

Подняли гренадеры воротники шинелей, папахи на самые уши надвинули. Прапорщик возвратился не скоро, сердито бросил:

– Не слишком поверили, сомневаются…

Ночь минула. С утра к Дольнему Метрополю прибыл генерал Ганецкий, сошёл с коляски, потёр ладони:

– Вот мы их пушками прощупаем.

И поднялся на обсервационный пункт. Прапорщик доложил:

– Ваше высокопревосходительство, наблюдается оживление противника. Передвижение пехоты и конных. Путь держат по шоссе от города к предмостным береговым укреплениям.

Генерал прильнул к трубе, смотрел долго, хмыкал, брюзжал старчески. Потом спустился с холма, направился к позициям, занятым гренадерами, прошёлся вдоль траншей, остановился.

– Ежели турок ринется, драться до подхода резервов, позиций не сдавать!

– Постоим, ваше высокопревосходительство! – хором ответили гренадеры.

Раскатисто ударили батареи корпусов. Снаряды рвались на редутах, за дальними холмами. Генерал повернулся к Плевне. Турки не отвечали.

– Никак ошиблись, велите прекратить обстрел.

Направился к стоявшей поодаль коляске. Конная охрана села в сёдла. Едва тронулись, как турецкие батареи с редутов накрыли траншеи гренадеров. Уже в штабе Ганецкий сказал генералу Манькину-Неустроеву:

– Контузию от турка получил, уши заложило. Однако не убеждён, на каком участке прорываться будет Осман-паша. Весьма возможно, замеченное передвижение на нашем участке лишь обманное.

– Но мы должны быть готовы. О чём я и уведомил командиров охранительных линий.

– Естественно. Особо обратите внимание генерала Мантейфеля. Его охранительная линия шестого участка настораживает.

Разъезд эскадрона гусар, по счастливой случайности, выехал к реке. Сгущались сумерки. Холмы скрывали берега с наведёнными мостами.

Все прежние попытки разведчиков пробраться через цепи турецких аванпостов кончались неудачами.

Разъезд спешился. Старший, передав повод товарищу, выждал темноты. На реке чутко. Хорошо слышны говор, крики, шум.

Старший снял шинель, перекинул через седло, а сам, сначала короткими перебежками, потом по-пластунски, ужом прополз мимо аванпоста, выбрался к шоссейной дороге. Двигались колонны пехоты, конные, тянулся обоз. Проскакал со свитой какой-то высокий турецкий чин…

Той же дорогой старший возвратился к разъезду. Вскочив в сёдла, гусары поскакали в эскадрон. Майор Кареев, командир эскадрона гусар, выслушав донесение старшего разъезда, немедля отправил записку генералу Мантейфелю. Тот не спал, ждал сообщения. Прочитав донесение Кареева, Мантейфель тут же сообщил дежурным полков, а те начальникам Дольне-Дублянского и Метропольского отрядов.

Мантейфель срочно нарядил офицера связи к генералу Свечину с предложением сменить на его участке четырёхфунтовые батареи девятифунтовыми. Свечин обещал к рассвету прибыть на позиции Мантейфеля.

Тем часом Мантейфель и Кареев лично выехали к реке, убедились в правдивости данных разъезда.

Начальник Метропольского отряда генерал Данилов сообщил телеграммой Ганецкому: «…от Копаной Могилы слышен шум у моста и движение орудий из Плевны по шоссе к мосту».

Возвратившись, Мантейфель заверил по телеграфу штаб Гренадерского корпуса, что вверенные ему блокадные отряды готовы дать отпор туркам, если те попытаются пробиться на его участке.

Отдав необходимые распоряжения, Мантейфель связался с генералом Ганецким. Тот ответил по телеграфу: турки оставили Кришинский редут, и две их бригады выступили в направлении мостов, о чём он, Ганецкий, уведомил Свечина и Данилова, потребовав от них принятия конкретных мер.

Телеграфное сообщение Ганецкого не успокоило Мантейфеля, и он к рассвету уже был в распоряжении Самгитского и Таврического полков.

Мантейфель удивился: на позициях ничто не предвещало близкого боя. Встреченный на батарее генерал Свечин на вопрос Мантейфеля, почему не заменены орудия, ответил: он пока ещё не убеждён, что османы попытаются разорвать блокадное кольцо именно здесь. Мантейфель сказал с укоризной:

– Но, ваше превосходительство, вы непосредственно отвечаете за Дольне-Дублянский отряд.

– Я давно на позициях, – раздражённо ответил Свечин, – а ничего не видел и не слышал.

– Пошлите девятифунтовые батареи в Таврический полк, ваше превосходительство, а то как бы греха не вышло… Видите, какой туман стелется. Под его прикрытием турки могут напасть неожиданно…

Командир гусарского эскадрона майор Кареев первым заметил: турки, переправившись на левый берег, перестроились для атаки. Кареев поскакал к Данилову. Начальника Метропольского отряда застал в Дольнем Метрополе. Данилов удивился:

– Но я не имею об этом сведений от передовых постов. Вы, майор, заблуждаетесь.

Приехав на батарею вместе с Кареевым, Данилов долго вглядывался в расположение противника, однако в густом тумане ничего не разглядел.

– Действительно, что-то темнеет. Но может, это вновь отрытые траншеи?

– Ваше превосходительство, я сам видел, как разворачивается противник. Прошу, дайте распоряжение послать сигнальную ракету.

– Нет, нет, не вводите меня в искушение.

– Ваше превосходительство, я вынужден послать донесение генералам Мантейфелю и Ганецкому.

– Майор, вы можете делать, что вам угодно, но я пустить ракету пока воздержусь.

– Ваше превосходительство, посмотрите ещё раз внимательно, то, что вы называете траншеей, надломилось. Это же наступление османов.

– Майор прав, – поддержал Кареева начальник штаба отряда полковник Чайковский.

Данилов поднял обе руки:

– Ничего не вижу, не склоняйте.

– Ваше превосходительство, – сказал Чайковский, – велите батарее дать по видимой цели несколько гранат.

– Коли настаиваете. Прикажите командиру батареи.

На третий залп турки ответили массированным огнём.

– Господа, вы правы. Выстрелите сигнальную ракету, а я поехал поднимать малороссийцев.

Чадя и оставляя след чёрного дыма, в небо взвилась ракета.

Ураганный огонь из орудий и ружей обрушился на позиции Самгитского и Таврического полков. Турки вели наступление густой массой: первая цепь, вторая, резервы…

События разворачивались стремительно. Таранным ударом турки продвинулись к первой траншее. Симбирцы отбросили их. Но османы дрались как одержимые. Их увлекали муллы. Атака за атакой. Полковник Чайковский и майор Кареев дрались как рядовые.

Но вот турки броском ворвались в первую траншею, выбили симбирцев. Стрелки отошли ко второй линии, зацепились…

Десятый гренадерский Малороссийский полк Данилов встретил на полпути. Увидел полковника, обрадовался:

– Голубчик, поспешите. Османы навалились силой великой! Они ворвались в наши ложементы! Три батальона симбирцев полегли!

Полковник привстал в стременах, повернулся к траншеям:

– Братцы гренадеры, спасать надо товарищей! Бего-ом!

Малороссийцы ввязались в бой с марша, но турки встретили их таким густым огнём, что атака сорвалась.

Кутаясь в шинель, Осман-паша наблюдал за развернувшимся сражением. Над ним полоскалось на холодном ветру зелёное знамя.

Подъехал начальник штаба.

– Взята вторая линия.

– Вижу. Генерал Ганецкий не ожидал нас. Теперь только вперёд и фланговые удары против Копаной Могилы и Астраханского люнета. Во имя аллаха, милостивого и щедрого!.. Бросьте ещё шесть таборов. Мы откроем дорогу на Софию.

– Наше превосходство над русскими в четыре раза.

– Отлично. Чем быстрее мы разорвём кольцо и начнём выход, тем лучше. Иншалла!

– По последним сведениям, у Копаной Могилы генерал Ганецкий. В его распоряжении общий резерв Дольне-Дублянского отряда.

– Мы должны расширить прорыв и удержать его…

Бой длился уже больше трёх часов. Подоспела 2-я бригада 3-й Гренадерской дивизии. Генерала Квитницкого встретил Ганецкий.

– Положение критическое, на вас надежда. Исправляйте наши промахи. – Привстал в стременах, крикнул солдатам: – Братцы фанагорийцы, астраханцы, вологодцы! Турки заняли наши укрепления. В их руках восемь наших пушек. Надо не только отбить врага, но и закрыть прорыв. С Богом, братцы! Отечество помнит вас!

Гренадеры ударили в штыки. Громовое «ура!» разнеслось по полю.

Ганецкий снял папаху, перекрестился:

– Теперь я уверен в успехе…

Осман-паша сделался мрачным. Не видел, чутьём опытного полководца уловил: в сражении наступает перелом. Инициативой завладевают русские. Стараясь сохранять видимое спокойствие, приказал начальнику штаба:

– Срочно вводите в бой общий резерв.

– Но в наличии всего три табора, вся дивизия ещё на том берегу. Её переправу задержал обоз.

– О шайтан, – выругался Осман-паша, – обозы и беженцы погубят нас!

Русские батареи усилили обстрел. Рвались гранаты, треск и грохот, свист картечи и многотысячный устрашающий крик.

Вступила в сражение 1-я бригада 2-й Гренадерской дивизии. Ударила левым флангом.

С Зелёных гор спускались бригады Скобелева, а с Гривицких высот послал свои части князь Карл.

С трудом сдерживая натиск русских бригад, турки отходили к реке. Но тут, сея панику, на них надавили переправившиеся обоз и резерв. Снаряды рвались в самом скоплении. Осколок разорвавшейся гранаты угодил в ногу Осман-паше. Его перенесли в коляску.

– Настал конец плевненской обороны, – горько промолвил Осман-паша. – Паника и страх завершат разгром. Такой исход я предвидел.

И хотя Тотлебен с утра намеревался выехать на шестой участок, к Ганецкому, главнокомандующий заявил:

– Мы отправимся на Тугеницкий редут.

– Ваше высочество, но почему Тугеницкий? – спросил Тотлебен.

– Эдуард Иванович, считайте меня и Артура Адамовича своими гостями. А воля гостей должна исполняться.

Сказал тоном, не терпящим возражений. Непокойчицкий кивнул согласно. Тотлебен и князь Имеретинский промолчали.

Коляску главнокомандующего сопровождали свита и конный гусар.

С Тугеницкого редута местность не разглядеть, плотный туман тянулся полосой.

– Ваше высочество, куда прикажете ехать? – спросил Тотлебен.

– В Радищево, на телеграф, свяжемся с участками.

Дорога оказалась забитой войсками. Проходили роты, батальоны. Дружно приветствовали главнокомандующего и генералов.

– Не кажется ли вам, Эдуард Иванович, что бой идёт без всяких с нашей стороны диспозиций?

– Ваше высочество, – обиделся князь Имеретинский, – начальники участков, в том числе и генерал Ганецкий, действуют согласно ранее разработанной генералом Тотлебеном и штабом диспозиции.

– Кажется, бой заканчивается, – смягчил напряжение Тотлебен. – И туман рассеивается. Не угодно ли подняться на ту вершину?

Спешились, взошли на холм. Имеретинский подал великому князю бинокль.

– Вы правы, Ганецкий берёт последний аккорд. Давайте переедем на ту сторону реки.

Едва оказались на противоположном берегу, как повстречался Скобелев. На неизменно белом коне, шинель нараспашку. Разгорячённый боем, борода растрепалась на ветру.

– Ваше высочество, раненый Осман-паша сдал оружие генералу Ганецкому.

Великий князь вздохнул с облегчением:

– Слава те, Господи. Какие трофеи, на целую армию! – Главнокомандующий кивнул на груды оружия.

Подъехал князь Карл с генералами.

– Поздравляю вас, князь.

Пожал руку. Направились по дороге. Показалась коляска с Осман-пашой. Турецкого военачальника сопровождала многочисленная свита. Главнокомандующий с Тотлебеном и остальными генералами подошли к коляске. Осман-паша попытался подняться, но тут же рухнул на сиденье. Раненую ногу пронзила острая боль.

Великий князь сказал по-французски:

– Не беспокойтесь, ради Бога. Мы уважаем ваш талант военачальника и смелость солдата.

Личный доктор Осман-паши, рыжий англичанин, перевёл на английский.

Склонив голову, Осман-паша ответил, и тот же англичанин снова сказал:

– Гази Осман-паша благодарит русских генералов за великодушие и преклоняется перед русским оружием. Он спрашивает, нет ли среди вас генерала Тотлебена.

Великий князь с усмешкой указал на Эдуарда Ивановича.

Чёрные глаза турецкого военачальника надолго впились в Тотлебена. Эдуард Иванович выдержал взгляд. Осман-паша заговорил, доктор перевёл:

– Гази Осман-паша убеждён: генерал Тотлебен прекрасный военачальник и талантливый инженер, и Плевна тому подтверждение. Сложить оружие перед таким противником не зазорно.

 

ГЛАВА 4

Декабрь на Шипке. Плевна развязала руки.

«Мы за зимнюю кампанию». «Загонять скот в хлев

надлежит нагайкой…» Гвардия штурмует балканские

вершины. Взятие Софии. Жандармы забирают

Поликарпа Саушкина. Пятое письмо, и последнее.

Декабрь-студень закружил, завьюжил метелями, завалил снегом Шипку. Утро солдатское начиналось с расчистки ложементов, батарей.

Четвёртый месяц продолжалось «шипкинское сидение», а по-прежнему не улучшилось снабжение: провианта в обрез, ещё хуже с вещевым довольствием. В первую декабрьскую ночь в разыгравшийся в горах буран замёрзли на посту несколько стрелков. Закоченели, прикрытые снегом. По полкам и дружинам прибавились обмороженные. Особенно в дивизии генерала Гершельмана, беспощадно каравшего солдат за нарушение формы.

Стрелки роптали:

– Лукавый раб, зверь лютый!

– Отчего не изгаляться, коли сам в тепле? Вона, дымок из землянки вьётся.

– Ему ль, немчуре, жалеть солдат русских.

Довелось Стояну со взводом войников сопровождать санитарный транспорт в габровский госпиталь. В сумерках погрузили раненых и обмороженных на двуколки, и ездовые, местные болгары, под уздцы повели лошадей.

Всю дорогу сыпал снег, и, покуда добрались до Габрово, раненые и обмороженные оказались под снежным одеялом…

На Шипку поручик с войниками возвратился к утру. Асен растопил в котелке снег, заварил мёрзлые плоды шиповника. Пахучий, с едва уловимой кислинкой кипяток согрел. Укрывшись Асеновой сухой шинелью, Стоян заснул. Снился санитарный поезд, снежная пелена и глухие стоны раненых. И Стоян стонал вместе с ними во сне. Заботливый войник Асен несколько раз поправлял на нём сбившуюся шинель, протапливал самодельную, сделанную из жестяного ведёрка печку. Но Стоян ничего не слышал. Ему виделось белое поле припорошенных снегом, замёрзших стрелков. Между ними ходил усатый, краснощёкий генерал Гершельман и говорил громко, сердито: «На то и солдат, чтоб погибать за веру, царя и отечество…»

В Главную императорскую квартиру прибыл вызванный с Кавказского театра генерал Обручев.

Александр II принял Обручева вместе с Милютиным. Разговор вёл стоя, накоротке. Выслушав рассказ генерала о боевых действиях Кавказской армии, император заметил недовольно:

– Недопустимая медлительность, господа, какая имеет место при несогласованности. Прошу вас, Николай Николаевич, тщательно изучить ситуацию на Балканах и на ближайшем военном совете высказать свои соображения о будущем кампании…

Императорский кабинет Обручев покинул вместе с военным министром. По дороге сказал с сожалением:

– Как помните, Дмитрий Алексеевич, мои оперативные разработки боевых действий на Балканах предусматривали быстрое развёртывание сил и концентрированный удар, в результате которого мы овладели бы Константинополем и раз и навсегда отделались от Турции и Англии.

Милютин ничего не ответил. Перед тем как расстаться, пригласил:

– Не откажите, Николай Николаевич, пообедать со мной.

За столом говорили откровенно: знакомы давно и относились друг к другу искренне и с уважением. Милютин ценил Обручева не только как крупного специалиста, но и как человека честного, прямого. В своё время, разделяя революционные взгляды, Обручев побывал в Лондоне, встречался с Герценом и Огарёвым, имел связи с Чернышевским и Добролюбовым. И когда его посылали на подавление польского восстания, отказался категорически.

От репрессий спас Обручева отказ от дальнейшей революционной деятельности…

– Вы, Николай Николаевич, верно изволили заметить: великий князь Михаил Николаевич совершенно не подготовлен для столь большого поста – главнокомандующего Кавказской армией. А нерешительность Лорис-Меликова мне была неведома. Государь изволил высказаться о несогласованности действий, не так ли?

– Я, Дмитрий Алексеевич, имел возможность убедиться в этом лично. Мои разработки операций, кои предусматривали нанесение главного удара по центру и левому флангу аладжинских позиций с одновременным сковыванием правого фланга и выхода в тыл Камбинского отряда, исполнить не удалось, в частности из-за несогласованности и отсутствия одновременной атаки разных колонн, начальники которых не выяснили до конца своих путей и блуждали на местности… а наша первая неудача под Карсом? На Лорис-Меликове вина. Когда гарнизон Карса пребывал в панике и комендант крепости не мог совладать с ней, Лорис-Меликов промедлил, упустил момент… Уезжая сюда, я оставил Карс в положении осаждённой крепости. Инициативу взяли на себя начальники колонн. На их решительность да на солдата русского уповаю, не на Лорис-Меликова. В имевших место неудачах на Кавказе не снимаю и с себя доли вины.

– В чём?

– Недостаточно был объективен к назначению Лорис-Меликова командующим главными силами в районе Александрополя. Ох, Дмитрий Алексеевич, кабы знать, где упасть, соломки бы подстелил.

Милютин улыбнулся краем губ.

– Быть вам, Николай Николаевич, третейским судьёй между мной и главнокомандующим. Улавливаете суть?

– Догадываюсь.

– Великий князь предлагает отказаться от перехода через Балканы в зимних условиях; я за дальнейшие активные действия незамедлительно. Князь Горчаков исходит из дипломатической ситуации. Затяжка войны обернётся против нас.

– Дмитрий Алексеевич, вы прекрасно понимаете сложность перехода через Балканы зимой.

– Естественно. Это потребует от армии огромного мужества. Преодолевая упорное сопротивление врага, готовить дороги, какие даже в хорошую погоду трудно проходимы.

– Именно. Однако, Дмитрий Алексеевич, прежде чем высказать своё суждение, мне необходимо изучить вопрос, поговорить с полковником Артамоновым и его болгарской агентурой.

– Прекрасно, Николай Николаевич. Я верю вашему опыту и таланту военного специалиста.

Пробудился Стоян отдохнувшим. В землянке ни Райчо, ни Асена. Постреливают. С падением Плевны турки не пытаются атаковать Шипку, лишь гарнизон на Лысой горе иногда проявляет активность.

Взгляд Стояна упал на столик, он увидел письмо брата, обрадовался. Тут же вскрыл его. Василько писал о своём житье, что был ранен и теперь имеет на щеке отметку от турецкой пули. С его слов, рана пустячная, касательная, он даже полк не покинул, подлечился в своём госпитале.

«…Случилось мне познакомиться с любопытным человеком, подполковником Пентюховым, командиром Кавказского конного иррегулярного полка. Его полк состоит из кубанских черкесов, заслужил высокую похвалу. Подполковник рассказал мне много любопытного из боевых действий своих всадников. Однажды на одного из них напали три конных янычара. Всадник по имени Заремук Аутлев перевалился с седла, завис на стременах. Янычары в погоне за лёгкой добычей погнались за ним. Но Заремук лихой джигит, отвлёк противника и, ловко орудуя саблей, зарубил двух янычар, а третий бросился наутёк…

В полк кубанских черкесов турки засылали лазутчиков, они пытались подбить всадников на измену, но те остались верными присяге…»

О боевых действиях отряда Василько написал в этот раз совсем скупо, зато о генерале Лазареве говорил восхищённо. Стоян улыбнулся. У Василька чистая душа, он постоянно был кем-то восхищён, искал и находил себе примеры для подражания.

«…У нас, в Кавказской армии, сейчас идёт слава о генерале Лазареве. Он, как и Лорис-Меликов, и Тергукасов, – армянин. Лазарев воюет решительно. Его отряд бьёт Рашид-пашу. Когда подступили к важным Орлокским и Базарджикским высотам, Лазарев бросил на врага конницу полковника Маламы и Дербентский полк полковника Кавтарадзе. Высоты были взяты, а генерал Лазарев, выйдя в тыл главнокомандующему Мухтар-паше, заставил его с армией ретироваться к Карсу. Между прочим, я забыл тебе сказать, у Мухтар-паши в советниках ходит англичанин Кемпбел.

Недавно Кавказская армия овладела черноморским городом Сухум. Покидая его, турки злодейски разрушили его строения.

Да, между прочим, не могу не сказать с гордостью: в успешном окружении и взятии Авлиара, кроме грузин и пятигорцев, активное участие принимали и наши эриванцы…

Пишу торопясь, отправляю письмо с оказией, штабс-капитан нашего полка едет во Владикавказ, а мы выступаем на Карс, куда сейчас стягиваются все силы… И прольётся кровь российского солдата…

Много ль мы, Стоян, знали о Карсе? Библейское предание, как жили в этом горном краю сыновья Адама и Евы – Каин и Авель, один хлеб растил, другой скот пас. В гневе Каин убил Авеля…

Да из истории, что в десятом-одиннадцатом веках здесь находился центр армянского Карского царства…

Бабушка тобой недовольна, считает вертопрахом. А я тебя одобряю и обнимаю…»

Откуда знать солдатам, что за человек появился на перевале. Не военный, однако в шинели и папахе. Ходил не торопко, пуль не опасался, всё приглядывался. То там постоит, то в ином месте. Частенько у пикетов задерживался, рисовал что-то.

Иногда появлялся с генералом Столетовым, но чаще с поручиком из ополчения.

И невдомёк солдатам, что видели они знаменитого художника Верещагина, чьи картины о Шипке и Плевне вскорости расскажут о мужестве российских воинов.

Поручику Узунову, по счастливой случайности, не только довелось сопровождать Василия Васильевича, но и жить с ним те несколько дней, что Верещагин провёл на Шипке…

Вызвал Стояна генерал Столетов. Зачем, поручик не догадывался: может, в Габрово пошлёт, может, ещё какое задание поручит.

В штабной землянке сначала не заметил постороннего, тот как-то в тени сидел. Генерал представил:

– Наш гость, художник Василий Васильевич Верещагин, приехал к нам после ранения, из госпиталя.

Стоян посмотрел с любопытством. Имя известное, картины Верещагина на выставке смотрел с удовольствием. Сказал об этом, Верещагин и Столетов улыбнулись.

– Стоян Андреевич, я предложил Василию Васильевичу разделить со мной кров, но он отказался. Зная об отъезде капитана Николова, предлагаю вам приютить Василия Васильевича и при необходимости сопровождать его…

Художник оказался немногословным и неприхотливым. Делал эскизы, не замечая перестрелки, ходил по позициям с этюдником, всматривался. Верещагин показался Стояну спокойным, несколько даже медлительным. Лишь однажды увидел он художника во гневе: ужинать отказался.

– Сыт! А ещё более сыт от наглости и цинизма генерала Гершельмана. Вы знаете, Стоян Андреевич, как он ответил на мои слова, что мы нередко губим солдат из-за нерадивости командиров и казнокрадства интендантов и, подчас, неспособности высших военных чинов? «Вы, – говорит Гершельман, – берётесь судить о вопросах, в которых некомпетентны. И вообще, ваша живопись противозаконна. Вы порождаете отвращение к военным действиям, рисуя ужасы войны». Я, Стоян Андреевич, покинул генерала Столетова, даже не попрощавшись. Завтра, когда я уеду, извинитесь, пожалуйста, от моего имени перед Николаем Григорьевичем. Он очень приятный и думающий генерал.

– Непременно, Василий Васильевич, выполню ваше поручение. Тем паче я поклонник вашего таланта.

– Благодарю. Вы действительно видели мой туркестанский цикл?

– Мы ходили с братом, и я не разделяю мнение генерала Гершельмана.

– У вас есть брат?

– В Кавказской армии.

– А мой погиб недавно здесь, на Балканах.

– Извините.

– Именно в память о нём и тысячах павших солдат я мечтаю сделать цикл балканских картин. Пока набрасываю эскизы… Я отъезжаю в отряд Скобелева. Знаете, Стоян Андреевич, питаю к этому молодому, но безумно отчаянному генералу большую симпатию.

– Мне довелось его видеть на переправе через Дунай, под Систово. Поражён его храбростью.

– Неуёмной, я бы сказал. Легенд о нём наслышался. Хочу видеть его в боевой обстановке и непременно с солдатами.

Плевна развязала руки. Стотысячная армия ждала дальнейшего броска.

Погода не баловала. Морозы сменялись дождями, грунтовые дороги превратились в сплошное месиво, а в горах снежные завалы и гололедица делали Балканы совершенно непроходимыми.

В Порадиме, где расположилась Главная императорская квартира, – скопление воинских частей, конвой лейб-гвардии, казачьи сотни, всевозможные склады, квартиры свиты государя.

Накануне военного совета Александр II внимательно ознакомился с докладами военного министра и Обручева. Оба настоятельно рекомендовали начать боевые действия немедля, не дожидаясь весеннего тепла…

Император задумался. Серые, чуть навыкате глаза недвижимо уставились на висевшую карту Балкан. Сегодня Порадим покинул цесаревич-наследник. Из его доклада можно полагать, что в районе Рущукского отряда турки ничего не готовятся предпринимать, а вот, по данным разведки, в районе Софии Порта концентрирует силы…

Доводы Милютина и Обручева Александр посчитал убедительным. Передышка равна тактике выжидания. Она даёт возможность турецкому командованию произвести перегруппировку, подтянуть резервы и оказать наступавшей Дунайской армии активное сопротивление.

С другой стороны, Османская Порта непременно заручится поддержкой не только Англии, но и европейского содружества. Бисмарк и Андраши своего не упустят, в чём канцлер Горчаков убеждён. Они потребуют заключить мир с Турцией на невыгодных для России условиях, отказавшись предоставить Болгарии политическую независимость…

Вызвав флигель-адъютанта, император сообщил о своём намерении созвать на 12 декабря военный совет.

– Уведомьте главнокомандующего, военного министра, князя Карла, генералов Тотлебена, Непокойчицкого и Обручева…

За большим овальным столом, заваленным картами, на резных стульях расселись члены военного совета. А в приёмной в ожидании возможного вызова генералы свиты и начальник разведки армии полковник Артамонов с портфелем, хранящем агентурные данные и списки болгар-проводников, которым известны проходы через Балканы…

Доклад главнокомандующего пестрел цифрами потерь, расчётами о необходимости пополнений, ссылками на отсутствие дорог и опасность, какая ожидала армию при переходе Балкан в зимних условиях.

– Ваше величество, я говорю сейчас вам не столько устами главнокомандующего, а как царствующему брату. Опыт Шипки убеждает: зима не лучший союзник наступающей армии в горных условиях. И фельдмаршал Мольтке, насколько мне известно, тоже убеждён – в зимнюю пору Балканы для крупных воинских соединений непроходимы.

– Ледоход на Дунае создал дополнительные трудности, ваше величество, – вставил Непокойчиикий. – Нарушено снабжение армии.

Александр вспылил:

– Я никогда не верил вашему товариществу, коему вы отдали все поставки. В их жульничестве мы убедились воочию: солдат кормят прескверно, а деньги тают с неимоверной быстротой. Если снабжение армии повлияет на планы наших дальнейших операций, я создам следственную комиссию и отыщу виновных.

Непокойчицкий побледнел, подбородок затрясся.

– Ваше мнение, Дмитрий Алексеевич? – Александр посмотрел на Милютина.

Военный министр поднялся:

– Ваше величество, не возражаю, главнокомандующий прав: трудно перейти Балканы зимой, но считаю необходимым освободившуюся после Плевны армию немедленно бросить в наступление. Тем паче генерал Гурко с гвардией уже на марше к Орхание. Убеждён, бросок через Балканы и дальнейшее продвижение к Адрианополю – единственное решение проблемы. Если позволите, генерал Обручев изложит тактические соображения.

Александр кивнул. Обручев встал:

– Полностью разделяю мнение военного министра, тем не менее вопреки германскому фельдмаршалу Мольтке я предлагаю на ваше усмотрение следующие наброски плана. – Указка в руке Обручева коснулась Софии и заскользила вдоль Балкан. – Необходимо начать прежде всего движение правым флангом – разбить Шакира, рассеять или пленить вновь формирующуюся армию в Софийско-Ихтиманском районе и затем движением на Филиппополь и по южному склону Балкан заставить турок очистить проходы, а в случае упорства атаковать их одновременно с фронта и с флангов.

– Считаю мысли генерала Обручева заслуживающими внимания, – сказал Александр. – Такое наступление даёт возможность включиться в кампанию сербам, а очистив Софийский район и овладев центральными проходами, провести армию к Адрианополю.

– Ваше величество, – снова сказал Обручев, – кроме отряда Гурко, который перейдёт Балканы в районе Араб-Конака и, заняв Софию, двинется южнее Балканского хребта, у Трояна и Шипки перейдут Балканы отряды генералов Карцева и Радецкого. Как и генерал Гурко, общим направлением они будут иметь наступление на Адрианополь и Константинополь.

– Исходя из прошлого урока, вслед за вышеупомянутыми отрядами необходимо двинуть через Балканы общий резерв, – вставил Милютин.

– Николай Николаевич, как вы мыслите наступление на Шипку и Шейново? – спросил главнокомандующий.

– Для этого по армии Сулейман-паши предусмотрены фланговые удары двух колонн. Правую поведёт генерал Скобелев, левую – генерал Святополк-Мирский.

– Вы уверены в успехе? – обратился к Обручеву Непокойчицкий, – Не будем ли мы топтаться на перевалах, как Сулейман-паша?

– У нас, Артур Адамович, двойное превосходство в солдатах и вчетверо больше пушек. Ко всему не забывайте доблесть и мужество русского солдата. Наконец, у нас проводники-болгары и помощь населения.

– Я думаю, военный министр и генерал Обручев достаточно продумали план наступления, – заметил Тотлебен. – У меня лично он не вызывает сомнения.

– Если государь за зимнюю кампанию, то мне приходится согласиться, – подал голос великий князь. – Детали главный штаб уточнит.

Непокойчицкий закивал. Александр поднялся:

– Итак, господа, принимаем.

Широкие проспекты аристократического Санкт-Петербурга, каналы и каменные арки мостов, прямой, украшенный дворцами и особняками, сияющий витринами магазинов и ресторанов шумный Невский, великолепные соборы и Летний сад с мраморными скульптурами, Александровский столп и Зимний…

Но был и рабочий Петербург. Петербург заводов и фабрик, бараков и задворок, трактиров и кабаков, Петербург работного люда.

Декабрьским студёным утром на Патронном заводе в Санкт-Петербурге случился взрыв. Убитых вынесли на снег, раненых увезли в больницу. На Патронном остановили работу. Взрыв потряс рабочую окраину столицы. Хоронить погибших собрался рабочий люд Санкт-Петербурга. Запруженными улицами до самого Смоленского кладбища на руках несли рабочие своих товарищей.

Молчаливо наблюдали процессию наряды полицейских и жандармов. И даже когда у могил ораторы говорили о тяжкой доле работного люда и желаемой свободе, не осмелились разогнать демонстрантов…

Когда об этом стало известно в Главной императорской квартире, Александр II высказал явное неудовольствие действиями департамента полиции и жандармского корпуса.

– Сей гнойник, – заявил царь, – необходимо было вскрыть хирургическим скальпелем, дабы зараза не распространилась вглубь и вширь. Вперёд загонять скот в хлев надлежит нагайкой. Мало – оружием. Беспощадно. В России рабочих рук достаточно. Сие передайте Николаю Владимировичу Мезенцову. Он шеф жандармов и начальник Третьего отделения. Надеюсь, к моему возвращению в Петербург жандармы и полиция проявят пристрастие в наведении порядка в государстве. Передайте Николаю Владимировичу: я требую покончить с деятельностью нигилистских организаций «Земля и воля» и «Народная воля», ареста их членов и суда над ними. И ещё, господа, в Болгарии, нам известно, есть весьма подозрительное и противоестественное общество «Молодая Болгария». Дабы не допустить до смуты и речей крамольных, кои на умы российские воздействовать смогут, я повелел учинить догляд за поведением не только российского люда, солдат и офицеров, но и общества болгарского, поручив сие князю Владимиру Александровичу Черкасскому, а ему в подчинение нарядили особый отряд жандармов. Однако мне стало известно: некоторые офицеры недоброжелательно относятся к столь важному и нужному учреждению, коим руководит князь Черкасский. Владимир Александрович жаловался на начальника разведки Артамонова. Передайте полковнику моё неудовольствие.

Гвардия дислоцировалась в Ловче и окрестностях. Гвардейцы получали недельный паёк сухарей, мылись в банях, переодевались в чистое бельё, полковые священники служили молебны.

За ротами закрепили по орудию, выдали лямки. Гвардейцы пошучивали:

– Нуте, братцы, где кони не вытянут, российский солдатик сдюжит.

Зарядные ящики и фуры, чтобы не служили помехой, велено оставить. За отрядами следовали санитарные двуколки.

В горнице приземистого кирпичного дома Гурко излагал перед подчинёнными генералами предстоящую диспозицию. Иосиф Владимирович ходил по горнице, говорил собранно, лаконично.

– Господа, – Гурко остановился, разгладил раздвоенную бороду. – Перед нами поставлена важная задача начать первыми. Выйти к Софии, овладеть ею. В дальнейшем, повернув на восток, продвигаться вдоль южного склона Балкан и помочь отбросить турок от Шипки… Неприятель ожидает от нас лобового удара по арабконакским позициям, здесь он изготовился, а мы предпримем обходной манёвр. Однако, господа, обход арабконакских позиций правым флангом чреват опасностью. Турки отойдут к Софии, и тогда может повториться Плевна. Мы избрали левофланговый манёвр. Вам, генерал Раух, предопределено возглавить авангард.

Невысокий плотный генерал с седыми висками поднялся. Гурко продолжал:

– В вашем распоряжении тринадцать батальонов, одиннадцать сотен и двадцать орудий. Выступите 8 декабря из Врачеша в Чурьяк, через Потоп, Телешкицу, Стольник, спускаетесь на Софийское шоссе и, повернув на восток, выходите к Малине. Через Пирот устанавливаете связь с сербской армией… Вслед за авангардом последует генерал Карлов. При нём восемь батальонов, пять сотен и шестнадцать орудий.

Генералы, чьи имена называл Гурко, поднимались, слушали внимательно.

– Второй эшелон из десяти батальонов и восьми орудий выступает сразу же за первым. Командует генерал Филосов. Вам двигаться к Стольнику…

Общее командование главными силами возлагаю на начальника 3-й гвардейской пехотной дивизии генерала Каталея. Ваше наступление, генерал, обеспечивается поддержкой справа колонны генерала Вельяминова. Он пройдёт через Умургачевский перевал… Слева, у перевала Бабы-Горы, следует колонна генерала Дандевиля…

Вам, генерал Криденер, приданы отряды генералов Шувалова, Блока, Шильдер-Шульднера и принца Ольденбургского. Общая численность вашего отряда тридцать пять пехотных батальонов, тринадцать эскадронов, две казачьи сотни при восьмидесяти шести орудиях. Задача: сковать турецкие войска у южных выходов Златницкого перевала, демонстрируя с фронта арабконакские позиции…

Заглушив последние слова генерала, с песней, присвистом прошёл улицей пехотный батальон. Иосиф Владимирович замолчал, прислушался: хорошо поют егеря. Мысленно представил себя молодым батальонным. Вздохнул. Было ли это? Как быстро промчались годы… Встряхнулся, посмотрел на генералов. Интересно, догадались ли они, о чём он думал? Заговорил:

– Господа, предлагаю на ваше усмотрение следующее наставление. – Гурко надел очки и, взяв со стола лист, принялся читать: – «При всех предстоящих столкновениях с неприятелем вверенного мне отряда предписываю действовать густыми стрелковыми цепями, поддержанными несколькими линиями ротных колонн. Вообще избегать действий густыми глубокими колоннами, а стараться применять тонкий строй. На подготовку атак огнём обратить серьёзное внимание. Турки не любят обходов, а потому при всякой возможности пользоваться обходами и охватами флангов. На применение к местности обратить серьёзное внимание. Патроны беречь, помня, что зарядных ящиков с нами не будет… Самым наистрожайшим образом преследовать самовольное открытие огня в частях. Огонь должен быть вполне в руках начальников…»

Начало смеркаться, когда Гурко закончил совещание. Генералы разошлись, и Иосиф Владимирович, надев шинель и фуражку, вышел во двор. У ворот топтался один из болгар-проводников, совсем ещё молодой парень в коротком, латаном кожушке, старой каракулевой папахе и кожаных поршнях на ногах.

– Не собьёшься ли с пути, Методи? – окликнул парня Гурко. – Зима и дорога трудная.

– Нелёгкая, генерал, – повернулся болгарин. – Но не собьюсь. Сколько раз хаживал с дедкой. Очи завяжите, проведу братушек.

Иосифу Владимировичу понравилась уверенность парня.

– Спасибо, Методи. Однако не только для нас стараешься, отечеству своему служишь.

– У меня, господин генерал, к тому же к туркам свой счёт имеется. Они моих родителей убили.

– Много, много бед и злодейств творили османы в Болгарии, и Россия это знает. Потому пришла к вам российская армия…

Чуть повременив, предложил:

– Пойдём, Методи, поужинаем?

Составляя диспозицию движения колонн, Гурко учитывал трудности перехода – горы, снега, гололедица, тропы, нависшие над ущельями.

День ещё не начался, но авангард уже выступил. Съехав на обочину, Иосиф Владимирович провожал колонну. Полки шли побатальонно, поротно. Играли трубы, били барабаны. Опережая всех, двинулись сапёры.

Неожиданно Гурко увидел толпу болгар. Круторогие волы тащили воз, гружённый лопатами и кирками. Болгары в белых бараньих тулупчиках и бараньих шапках шли обочь дороги, подминая снег кожаными опанками. Завидев русского генерала, они остановились, поздоровались нестройно. От толпы отделился крепкий, не старый дедко, поклонился:

– В помощь тебе, из Ловчи.

Гурко улыбнулся, довольно погладил рыжую бороду.

– Спасибо, братцы. Премного благодарен. Идите с сапёрами, расчистите путь для армии.

Болгары заторопились, а вслед им понеслось напутствие стрелков:

– Вы нам дорогу-то проложите!

Силантий Егоров накануне вымылся в бане, отдохнул и теперь легко нёс своё молодое, здоровое тело.

Был солдат Егоров велик ростом – оттого и в гвардию попал, широк грудью и с сильными мозолистыми руками. Вспоминая разговор с Тотлебеном, когда он, Силантий, стоял ночью на посту у штаба, солдат посмеивался над странным генеральским вопросом, соскучился ли Егоров по земле. Ну как можно не тосковать по проложенной борозде, по первым всходам или сжатой ржи, связанной в снопы?.. Ему ли, барину, понять, как стучат цепа на току и сквозь колючую пыль пахнет зерно…

Давным-давно – Силантий помнит тот миг чётко, будто вчера случившееся, – отец посадил его на коня, впряжённого в борону. Чернело вспаханное поле, кружили грачи с криком, и выглянувшее солнце коснулось сначала дальнего края, а потом резво побежало по земле…

А воевать что, он, Егоров, и повоевать сумеет, коли за правое дело…

Чем выше к перевалу уходил авангард, тем труднее становился путь: горы в заснеженном лесу, крутой подъём, сузившаяся местами до тропы дорога, гладкая, как зеркало, и скользкая, как каток.

Кони не держали орудия, и они откатывались назад. По ротам подали команду:

– Принять лямки, снаряды в руки!

Впряглись, потащили. Ноги разъезжались на льду, канат обжигал ладони, руки кровоточили. Пройдут несколько шагов, подложат камни под колёса, отдохнут и снова за лямки.

– Преображенцы, слушай мою команду! – раздался голос ротного. – Первый взвод, руби во льду насечки, сбивай с дороги камни!

Ноги по насечённому льду скользили меньше. Пошли веселее. Дорога потянулась над заснеженным ущельем.

– Стере-еги-ись! – Передавали один другому об опасности.

За полдень поднялись к вершине. Лес закончился. Кругом, куда ни смотрел Силантий Егоров, повсюду изрезы гор и снеговые шапки.

Разыгрался ветер, резкий, пронзительный, будто и шинели на тебе нет. Генерал Раух торопил. Проводники утверждали: быть метели.

Спуск, крутой, безлесный, оказался ещё труднее подъёма. Чтобы притормозить орудия, солдаты разбивались на группы, цеплялись за скользкие колёса. Появились болгары, стали рядом с орудийной прислугой, принимали пушки на себя, удерживали испуганных лошадей. Те жалобно ржали, рвали постромки, гремели барками…

К ночи Преображенский полк вступил в Чурьяк, а остальные силы авангарда, занесённые снегом, ночевали на перевале и подтянулись в Чурьяк лишь на второй день.

Узнав, что российская армия двинулась в зимнее наступление через перевал, Бисмарк, выколотив трубку о подошву своего сапога, изрёк философски:

– С этими россиянами не соскучишься. Для Османской Порты пробил час.

И, окликнув слугу, велел готовить охотничьи доспехи, на что хитрый баварец съязвил:

– Не далее как на прошлой неделе я слышал иное: «Русские не перейдут Балканы зимой».

– Продолжай, продолжай, Курт, смелее!

– А ещё: если турки ум не растеряли, у них есть время собрать армию для контрудара.

– Не совсем точно, Курт. Я ещё высказал сомнение, имеют ли турки ум. – Потом поднёс тяжёлый кулак к красному носу слуги: – Не умничай, Курт, забудь прежнее, истина сегодня! – Крутнув большой головой, крепко сидящей на толстой шее, Бисмарк добавил: – Я не знаю больше другой такой загадочной страны, как Россия, и не доведи Бог Германии с нею воевать.

В Чурьяк Гурко со штабом прибыл вслед за козловцами и казачьей бригадой. Ни словом не упрекнув начальника колонны за задержку – убедился лично: вины Рауха в том нет, солдаты сделали всё, что могли. Иосиф Владимирович велел немедленно выслать в Негошево для прикрытия выхода из Чурьякского ущелья Преображенский полк, а Козловский – в Потош.

Нарядив офицера связи с пакетом к главнокомандующему, Гурко стал ждать сведений от других начальников отрядов.

Сообщения поступали неутешительные. Преодолев Умургачевский перевал, правая колонна хотя и заняла Желяву и Буково, но ценой великих потерь. И не в бою, – османы даже не пытались оказать сопротивление – ненастье едва не погубило архангелогородцев.

Генерал Вельяминов рапортовал: «Едва выступили с бивака, полил дождь. Шинели промокли, отяжелели… Дорога на перевал перешла в узкую заснеженную тропу. Колонны растянулись в длинную цепь. Дождь сменился морозом и ветром, шинели сковало в железо… Отдать распоряжение о привале, дабы солдаты обсушились у костров, не мог. Колонна не обеспечена топорами, а лес крупный, буковый… Ещё хуже дело обстояло на вершине. Сбились с пути, снег заметал следы… Спасли болгары, они явились на помощь, вывели на тропу, увезли обмороженных…»

Не обрадовало и сообщение начальника левой колонны генерала Дандевиля. Не дойдя до перевала через Бабу-Гору, он, из-за ненастья и бездорожья, дал приказ возвращаться на исходные позиции…

Немного утешили Иосифа Владимировича преображенцы и козловцы. После небольшой стычки Преображенский полк занял Негошево, а Козловский вступил в Потоп и Телешкину.

Обогнав преображенцев, казачья бригада вырвалась на Софийское шоссе, парализовав передвижение турецких обозов.

В штабе генерала Гурко срочно пересматривались прежние диспозиции. В помощь преображенцам на позиции у Негошево бросили измайловцев и гвардейских стрелков, а из Потопа подтянули два батальона козловцев.

Под прикрытием негошевского заслона в разыгравшийся снежный буран двинулись в Забалканье главные силы отряда Гурко.

Фирман султана провозгласил Сулейман-пашу главнокомандующим балканскими войсками. По этому поводу Сулейман горько высказался:

– Великий султан Абдул-Хамид однажды даровал мне титул сердер-экрема, но вторым фирманом он пожаловал звание главнокомандующего Мехмет-Али-паше. Не ответите ли вы, мои достойные военачальники, отчего милостив великий султан к Мехмету? Не потому ли, что зацепился за рущукский четырёхугольник, как тонущий за спасателя?

Под пристальным взглядом прищуренных глаз Сулеймана потупились турецкие генералы, а тот с новым вопросом:

– Не вмешайся военный совет в Стамбуле, когда мы гнали генерала Гурко из Долины Роз, сегодня не встал бы вопрос, как быть? Скажи мне, храбрый Дари-Хура, какой план вынашиваешь ты?

– Мудрый сердер-экрем, – турецкий военачальник нахмурил широкие брови, согнутым в крючок пальцем ткнул в карту, – нам остаётся нанести ответный удар и в Софии устроить гяурам вторую Плевну.

– А что посоветуешь ты, славный Шакир-паша? Выдвинув к Ташкисену таборы Бекер-паши, ты поступил благоразумно.

Кругленький чернобородый Шакир-паша на похвалу не отреагировал.

– Гурко обошёл позиции у Араб-Конака, его дивизии угрожают встать за нашей спиной. У нас один выход – отойти… Я усилил заслон Бекер-паши, но на его девять таборов навалились тридцать восемь батальонов.

– Но Бекер-паша держится.

– Это ему удаётся, потому что Гурко осторожен. Он опасается нашего контрудара от Софии и Татар-Пазарджика.

– София должна стать для гяуров Плевной, сердер-экрем, пока не укрепят Адрианополь.

– Гурко сковывает наши силы, – снова заговорил Сулейман-паша. – Вам, Дари-Хура и Шакир-паша, вручена судьба софийской армии. Вессель-паша не должен позволить генералу Радецкому прорваться через Шипку.

Сулейман кивком головы дал понять: разговор закончен.

Перед Егоровым лежало снежное поле, за которым темнели траншеи турок – первая, вторая линии.

Громыхали орудия, и снаряды накрывали позиции. Когда стреляли русские батареи, фонтаны земли и грязного снега встали над турецкими траншеями; огонь открывали османы – турецкие снаряды ложились среди гвардейцев.

Под орудийным обстрелом Силантий не чувствовал холода, беспощадно вдавливал своё тело в снег. Разрывы снарядов, визг картечи заглушали ружейную стрельбу.

Полки давно ждали сигнала к атаке, а она задерживалась. Гвардейцам невдомёк: генерал Раух, не решившись отдать команду, запросил согласия генерала Гурко…

Едва заметно начали сгущаться сумерки. У Егорова зародилось сомнение: а пойдут ли они сегодня в наступление? Неужели до завтра валяться в снегу?

Не успел как следует огорчиться – заиграл сигнал к атаке. Затрубили рожки, забили барабаны. Превозмогая робость, а она почему-то всегда одолевала Силантия в первые минуты перед штыковой, Егоров подхватился, побрёл по колено в снегу через поле. Наступление преображенцев с фронта и с фланга поддерживали волынцы.

Шли не привычными колоннами, а растянувшись цепями, навстречу огрызавшимся траншеям. По сторонам от Силантия падали гвардейцы, некоторые торопливо следовали за батальонными и ротными офицерами. Впереди преображенцев полковник, идёт, будто и пули не свистят над ним. Полощется на ветру бархат гвардейского знамени, бьют барабаны.

Всё ближе и ближе неприятельские позиции. Повернулся полковник, взмахнул саблей, и цепи, грянув «ура!», перешли на бег.

Спешит Егоров, глаз с вражеских траншей не сводит. Ещё немного, вот они, совсем рядом. Сейчас сойдутся. Сколько раз приходилось Силантию участвовать в штыковом бою, а не смог преодолеть неприятное чувство, когда на тебя, выставив бердану, прёт турок и ты нутром ощущаешь холод стали…

Но сейчас османы не выдержали, не приняли атаки, отступили, покинув траншею. Не задержались и на второй линии…

Наблюдавший за боем генерал Раух срочно послал к Гурко донесение: «Бекер-паша отступает, очистив Ташкисен и укрепления на хребте… Дальнейшее наступление гвардейцев приостановил в связи с темнотой…»

Гурко не покидал штабной домик, с начальником штаба генералом Нагловским ждали известий от Каталея. Овладев к полудню горой Декоративной, генерал приезжал в штаб с докладом. Иосиф Владимирович поставил перед главными силами задачу – отрезать османам дорогу к отходу, пленить турок на арабконакских позициях.

Стемнело. В штабной комнате зажгли свечи. Гурко молчал, неторопливо посматривал на часы. Уже давно пора вернуться связному офицеру. Что же случилось? Выехать лично, но на кого оставить командный пункт? Ведь могут возникнуть непредвиденные обстоятельства на других участках. А положиться на Нагловского не мог. В последнее время убедился: слаб и безответственен начальник штаба. Не сумел наладить разведку, зачастую теряет связь с колоннами…

Увидав, как порог переступил офицер связи, Гурко мгновенно понял: случилась беда. Встал. Поднялся и Нагловский.

– Что?

– Убит генерал Каталей, скончался тяжело раненный генерал Филосов. Командование отрядом принял генерал Курлов.

– Как это случилось? – Гурко дышал тяжело.

– Узнав о начавшемся отходе турок с арабконакских позиций, генерал Каталей с генералом Курловым и Филосовым, имея всего два батальона, попытались перекрыть дорогу. Генералы шли в цепи со стрелками.

– Где убитые?

– Везут.

– Доложить общую обстановку.

– Заметив обходной манёвр главных сил генерала Каталея, Шакир-паша уже днём начал отход с арабконакских позиций через Стригл в направлении Петричева… Выставленный в заслон Бекер-паша, не выдержав удара преображенцев и волынцев, поспешно отступил на Мирково.

Гурко повернулся к Нагловскому:

– Оставайтесь здесь, а я к войскам…

Иосиф Владимирович относился к той плеяде генералов, которые не теряли самообладания в сложной обстановке и молниеносно принимали верные решения. И теперь, с сожалением думая о погибших генералах, он уже имел чёткий план предстоящих действий. Немедленно, не давая Шакир-паше передышки, наступать на Софию. А армию поведёт лично он, Гурко… Первой двинется Кавказская казачья бригада, за ней Раух с гвардией…

Четвёртого января 1878 года звоном колоколов, запруженными улицами встречала София российские полки. В Западном отряде читали приказ генерала Гурко: «…Пройдут годы, и потомки наши, посетив эти дикие горы, с гордостью и торжеством скажут: «Здесь прошли русские войска и воскресили славу суворовских и румянцевских чудо-богатырей…»

Для Саушкина и других защитников Шипки опаснее турецких атак, орудийного обстрела и голода оказались морозы с пронизывающими до костей ветрами.

Завывает по-волчьи непогода, нагоняет тоску. Укутает солдат голову башлыком, а шинель не греет. Сапоги железными от мороза становятся, как ни топчись, как ни пританцовывай, а мороз пальцы ног намертво прихватывает. Солдату бы устилку из соломы да портянку суконную, а откуда их взять?

«Терпелив народ русский, – думал Саушкин, – ан до поры». И не раз вспоминал Поликарп слова Халтурина: «Сколько мужиков в землях чужих поляжет. Одно и оправдание – свободу болгарам добывать идут…»

В воскресную ночь выпало Дьячкову и Сухову в пикете стоять. Разводящий унтер увёл Сухова, а Дьячкову сказал:

– Ты, Василий, Сухова сменишь, я за тобой зайду…

Рядом с Дьячковым в землянке Саушкин сухарь грызёт, водой запивает. Стены землянки влажные, солдат – что сельдей в бочке набилось, оттого дух тяжёлый, спёртый. Кому места на нарах не досталось, спит сидя. Стонут, бормочут. Запрокинув голову, один из стрелков храпит с надрывом. Солдаты возмущаются:

– Толкните его!

Шинель у Саушкина взмокрела, выйдешь на мороз, колом встанет.

Рядом с Поликарпом два стрелка, попыхивая махоркой, переговариваются. Табак злой, горло дерёт.

– Назвали чудно: Шипка, Шипка. Аль горы как шипы?

– Не-е, в этих горах шиповника много.

– У нас в Перми красотища, в лесу ягода, грибы.

– Пермяки – солёны уши, – беззлобно подтрунил второй стрелок.

– А почему так кличут? Во, говоришь, а сам не знаешь! В Устюжине соль мололи, и пока мужики на загорбке кули погрузят – за ушами соль пластом. А ты из Нижнего Новгорода? Ярмарки у вас богатые.

– На всю Россию! Купцов съезжается видимо-невидимо – из дальних и ближних мест, и чужеземцев много. Товары какие душе угодно, были бы деньги. А уж веселье, гуляй не хочу: гусельники, скоморохи, дудочники, карусели, кабаки. Девки, бабы разнаряженные, одна другой краше.

– Мда-а-а! Я три года как из деревни, путём с девками на игрищах не побаловал. А бабы у нас!..

– Бабы, они везде бабы, а откуда жёнки ведьмы?

– Дак от мужика. Кабы не пил да кулаками не потчевал, и жена добра была бы.

– Истинно. Я-то свою любить буду.

В углу хихикнули:

– Нашему телёнку волка бы съесть. Мне, братцы, кажинную ночь снится, будто я за сохой иду, а баба снопы вяжет.

– А мне более вспоминается обмолот, как цепа стучат и пыль в горле щекочет. Батя мой зерно меркой в закром ссыпает, гадает, хватит ли до нового урожая?

Кто-то завёл песню:

Открылась дверь, ворвался клубок морозный.

– Чё возом едешь?!

Солдат, сменившийся с караула, выбивая зубами дробь, умащивался. Потом зашептал:

– Отче наш, сущий на небесах; да святится имя твоё, да приидет царствие твоё… – Солдат крестится истово. – И прости нам долги наши, яко и мы прощаем должникам нашим…

Саушкин подумал: «Лавочник долгов не прощает». Дьячков воротник шинели поднял:

– Поспать маненько до смены.

Но не успел глаз сомкнуть, как в землянку ввалились подполковник Депрерадович и жандармский офицер. Солдаты вскочили, вытянулись. Жандарм спросил хрипло:

– Кто из вас Саушкин Поликарп?

– Я, ваше благородие!

– С Патронного!

– Так точно!

– Что же ты, сукин сын, со смутьянами знался, в кружке недозволенные речи слушал? Думал, удастся в солдатах от каторги укрыться? Одевайся!

Взял Поликарп пустой вещмешок, усмехнулся невесело:

– Значит, без меня Шипку защищать.

– Не болтай, выходи! – прикрикнул жандарм и толкнул Саушкина к двери…

Увели Поликарпа, зашумели стрелки:

– Вот те раз, всё более помалкивал, а вишь, политический.

– Ошибка вышла.

– Жандармам видней, на то они и жандармы, государева опора.

– Может, кто из наших донёс?

– Не, из Петербурга жандарм…

Долго не могли успокоиться солдаты. Василий всё о Саушкине думал. Пришёл разводящий.

– Поспал, Дьячков? Ну, я чуток отогреюсь, и отправимся Сухова сменять.

А Сухов в пикете совсем околел. Переминался с ноги на ногу, пританцовывал, всматривался: не проглядеть бы врага. Однако тихо вокруг, только шумит зимний лес. В такую погоду турок в деревнях отсиживался либо в землянках прятался. На Лысой горе османы костры жгли, отогревались. Пальнут из пушек для острастки – и снова затишье…

Ветер врывался на перевал, валил с ног Ярко светил месяц, мороз продирал. Будто остановилось для Сухова время. С Лысой горы рявкнуло орудие, и картечь с визгом расколола небо. На горе Святого Николая перекликнулись болгарские дружинники.

Прислонился Сухов к камню-валуну, закрыл глаза, и как наяву предстало перед ним давнее: мать привела его в деревне к бабке. Гудел лес за околицей, а он, Сухов, трясся от страха. Бабка поглаживала его по голове, успокаивала. Под печью почёсывался, хрюкал от удовольствия поросёнок, в избе пахло хлевом… Бабка приговаривала: «Всякое дыхание да хвалит Господа».

Нежданно пришло к Сухову тепло, и он, сам того не учуяв заснул. Пришли Дьячков с унтером, окликнули. Не отозвался солдат. Василий тронул Сухова, отшатнулся:

– Замёрз!

Разводящий перекрестился:

– Ещё одного солдата Бог прибрал. Заступай в пикет, Дьячков!

Они двинулись к месту назначения форсированным маршем. Шипку покинули ночью, и уже через сутки полковник Клевезель доложил Радецкому о выполнении приказа.

Орловцы поступили в подчинение генерала Домбровского, командира четырёхтысячного отряда, базировавшегося в городке с красивым именем Елена.

Здесь стояли Севский и Брянский полки, конные драгуны и другие части. Обозные фуры, санитарные двуколки запрудили площадь и улицы.

Штаб Южного отряда ставил перед Домбровским задачу прикрыть Тырново, а в начавшемся наступлении принять участие в разгроме десятитысячной сливненской группировки врага.

Василию Дьячкову городок нравился узкими улочками, на высоком фундаменте каменными домиками под черепицей, несмотря на зиму, зелёными кустами самшита за оградами. После голодной и холодной Шипки жизнь у орловцев потекла тихая, спокойная.

Однако на войне затишье бывает временное. Видимость покоя притупляет бдительность, а недооценка противника зачастую влечёт к ошибкам, за которые платят дорогой ценой.

Так произошло и в Елене. Ни генерал Домбровский, ни его штаб не верили в возможность наступления турок на их направлении. Они даже не помышляли, что Сулейман-паша уже разработал план удара в стыке восточного фронта и Южной группы Радецкого, а остриё турецкой стрелы пройдёт через Елену.

Даже сосредоточение турецких войск, о котором доносила конная разведка драгун, оставили без внимания.

Наступление началось ночью. В несколько раз превосходящие силы османов смяли аванпосты драгун и лавой накатились на русские траншеи. С двух сторон турки ворвались в город, кололи и резали сонных солдат.

Дьячков спал и видел сон, будто Поликарп Саушкин на покосе, рубаха белая, потом взялась. Вжикает литовка, сочная трава под косой зеленью брызжет, ложится рядками ровными. Идёт Поликарп в траве по пояс, помахивает литовкой. Увидел Дьячкова, обрадовался:

– Становись, Василий, со мной в ряд, веселей будет.

А Дьячков ему в ответ:

– Нам Шипку велено оборонять.

– Кем?

– Тобой, Поликарп! Аль забыл, когда тебя жандарм уводил?..

Подхватился Дьячков, кругом стрельба, крики. За ружьё – и на улицу. Увидел толпу солдат и полковника Клевезеля. Собрав сотни две стрелков, тот командовал:

– В каре, ребята! Пробиваться штыками!

Турки лезли на них силой несметной. Медленно отходили орловцы, отбивая наскоки османов. Вот уже и последние дома позади. Сулейман-паша послал два табора перекрыть путь отступающим.

Дьячков бился в первой шеренге. Исчезли страх и растерянность. Сначала мелькнула мысль: как такое случилось?

Смерть свою Василий принял достойно. Она пришла к нему, когда прорывались через турецкий заслон и расчищали дорогу уцелевшим в резне севцам, брянцам и спешенным драгунам…

Под утро к Елене подступили полки нарвских и ахтырских гусар, полк казаков. Конной атакой выбили турок из города, остановили наступление Сулейман-паши.

По поводу зимнего штурма Балкан в Главной императорской квартире устроили приём. На банкет званы были командующий Рущукским отрядом цесаревич-наследник, главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, военный министр, генерал Обручев, министр иностранных дел князь Горчаков с советником Жомини, румынский князь Карл с генералами, генералы свиты его императорского величества, иностранные наблюдатели и корреспонденты иностранных газет, прикомандированные к Дунайской армии.

Императора шумно поздравляли с успешным переходом российской армии через Балканы. Александр II выслушивал речи с удовольствием, благосклонно посматривал на гостей.

Сидевший между военным министром и Обручевым цесаревич-наследник, будущий император Александр III, горько усмехаясь, жаловался на свою военную долю:

– Так я и провоюю у Рущука. Ни я Мехмет-Али не задираю, ни он меня. Впору на стопочку друг к другу хаживать.

Обручев успокоил:

– Ваше высочество, если Рущукский отряд не принимал непосредственно боевых действий в этой кампании, то он сделал своё. Представьте: если бы не вы, Мехмет-Али-паша, смяв генерала Радецкого, прошёлся бы по тылам Дунайской армии вплоть до Плевны. Имели бы мы сегодняшние победы?

– Конечно, – согласился цесаревич, – но кто в будущем вспомнит об этом? История сохранит имена Гурко и тех генералов, кои штурмовали Балканы. Знаете, встретил я однажды художника Верещагина. Накануне он побывал под Плевной и отправлялся на Шипку. Так вот, Верещагин и говорит: буду писать картины русско-турецкой войны и намерен отобразить гибель гвардейцев у Горного Дубняка. А на Шипке, продолжает, сделаю наброски к будущим картинам обороны перевала и подвигам генерала Скобелева… Как видите, Верещагин не пишет рущукский бивак…

– Не огорчайтесь, ваше высочество, все российские солдаты кисти достойны. И холсты Верещагина делают честь художнику, – сказал Милютин.

– Я поклонник картин этого баталиста, – заметил Обручев. – Хотя выставка его туркестанского цикла в Пруссии запрещена.

– Да-с, ужасы войны весьма обнажены, – кивнул цесаревич.

Британский военный представитель, примостившийся за дальним столом, выпив немалую порцию анисовой водки, повеселел. Склонившись к военному представителю Австрии, он сказал довольно громко:

– Знаете, во сколько жизней обошлась России Шипка? Десять тысяч солдат и болгарских ополченцев убиты и умерли от морозов!

Англичанин посмотрел на австрийца, будто желая убедиться, какое впечатление произвели на того цифры русских потерь. Повременив, сказал:

– Когда я, узнав кое-что о русских планах зимнего перехода Балкан, уведомил своё военное министерство, эти ослы не нашли ничего лучшего, как переправить мою телеграмму лорду Биконсфилду с припиской: «Полковник Уэллеслей, очевидно, не соображает, о чём говорит. Балканы никогда не были и не могут быть перейдены зимой».

– Не обращайте на это внимания, полковник, – отмахнулся австрийский представитель. – Моё правительство так же богато дураками, не верившими в русскую авантюру. А о Бисмарке говорят, будто он, свернув карту Балкан, заявил: «До весны она мне не пригодится».

– Балканы действительно неприступны зимой, но только не для русской армии. Вспомните беспримерный переход чудо-богатырей генералиссимуса Суворова через Альпы!.. – заметил корреспондент какой-то французской газеты.

Далеко за полночь, когда гости разошлись, Александр задержал Горчакова:

– Князь, что вы скажете о нашем броске через Балканы? Учтите, мы начинаем переход Центральных Балкан. Ваши суждения как дипломата?

– Ваше величество, – Горчаков склонился в полупоклоне, – когда солдат русский встанет на берегах Босфора и оркестр сыграет гимн вашего императорского величества, я дам европейским министрам званый обед. Вкушая оный, их лики будут морщиться, как от яблок-кислиц.

Царь весело рассмеялся.

– Ну а всё-таки?

Канцлер хитро прищурился.

– Всё-таки, ваше величество, столь стремительный рывок российского войска и выход в Забалканье похоронили всякие надежды Абдул-Хамида на европейскую поддержку, и он станет искать мира.

– Я полагаю, вы не носите в кармане вашего дипломатического мундира условий мира. Но мы их продиктуем уже с берегов Невы. Я решил этими днями возвратиться в Петербург. Теперь, князь, война закончится и без нас.

 

ГЛАВА 5

«Всё в руце твоей, Господи!». Обходной манёвр.

Правая и левая колонны завершили охват Шипки и

Шейново. «Балканы, Балканы, родные Балканы…».

Скобелев под Шипкой и Шейново, «Само напред!».

Российские парламентарии.

Из штаба Дунайской армии командир Балканского отряда генерал Радецкий возвращался в подавленном состоянии. Всю длинную дорогу его не покидало неприятное впечатление от разговора с главнокомандующим.

– Итак, Фёдор Фёдорович, – сказал великий князь Николай Николаевич, – генерал Гурко свою задачу выполнил, остановка за вами.

– Ваше высочество, что вы имеете в виду?

Главнокомандующий удивлённо поднял брови:

– Вы серьёзно не понимаете?

– Если речь идёт о переходе Центральных Балкан, то я категорически против.

– Почему?

– Шипкинский перевал закрыт турецким отрядом, равным моему, Балканскому. Если двинуться в обход, отряд растянется, и, пока мы спустимся, Вессель-паша подтянет силы и уничтожит нас. Вы понимаете, из имеющихся двадцати пяти тысяч он всегда сумеет бросить на нас в самый невыгодный нам час половину, а то и большую часть своих таборов. Ко всему прочему прилегающие к Шипке тропы завалены снегом…

Коляску покачивало на рессорах. Мороз отпустил, а холодный дождь почти смыл снег в предгорье. Сыро и ветрено. Копыта коней чавкают в лужах. От разгорячённых конских крупов шёл пар. За коляской рысил конвой донских казаков…

– Вы не правы, Фёдор Фёдорович, – главнокомандующий прошёлся по кабинету. – Гурко имел не лучшие условия, начиная штурм гор. И армия Шакир-паши, и вся Софийская группировка не слабее армии Вессель-паши.

– Сегодня Сулейман-паша уже извлёк для себя урок прорыва, минуя Араб-Конак, и непременно учтёт его в случае нашей попытки перейти Центральные Балканы…

Ах, если бы ему, генералу Радецкому, да на поле боя, чтобы видеть войска, как на шахматной доске фигуры. Кто когда упрекнул его, Фёдора Фёдоровича, в недостаточной храбрости? Но перевести огромный Балканский отряд через горы зимой, мыслимо ли?

Но главнокомандующий наседал:

– Государь требует от нас активных действий.

– Ваше высочество, почему мы не можем принять фланговый удар?

– Как вас понимать?

– Рущукской группировкой.

Великий князь усмехнулся:

– Вы хотите, чтобы вам причитающееся принял на себя цесаревич? Мехмет-Али-паша располагает силами, не уступающими Александру Александровичу. К тому же слишком крепкий орешек мы оставляем в центре, и Сулейман-паша сумеет кинуть Вессель-пашу с частью таборов в тыл Гурко. Нет, Фёдор Фёдорович, ваше предложение нереально. А вас мы усилим резервами, придадим пехотную дивизию и три полка 1-й кавалерийской дивизии. Тем самым ваши силы возрастут вдвое по сравнению с Вессель-пашой. – Главнокомандующий подошёл к карте, пригласил: – Подойдите сюда. Мы предлагаем наступать двумя обходными колоннами. Правую возглавит генерал Скобелев, левую – Святополк-Мирский. Скобелев от Габрово поведёт отряд к Иметли, Святополк-Мирский – от Тырново к Янине. Затем совместным ударом они овладеют сёлами Шипка и Шейново, окружив и пленив группировку Вессель-паши.

– Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, – проворчал Радецкий.

– Не брюзжите, Фёдор Фёдорович. С подробностями вас ознакомит Артур Адамович. Но помните: выступать не позже начала января… Это задание не только моё, но и государя…

Поближе к Тырново места потянулись более пологие. Городок открылся издалека куполами церквей и мечетей, улицами из каменных двух– и одноэтажных домов. По Янтре плыла ледяная шуга.

Радецкий продолжал думать: «На завтра вызвать Скобелева и Святополк-Мирского, поставить перед ними задачу, определить количество колонн».

Генерал потёр лоб. Он держал в голове все вверенные ему части, их состав, и потому даже без штабных работников на ходу мог приблизительно назвать, кого выделит в правую колонну, кого в левую. 16-ю пехотную дивизию, 9-й, 11-й, 20-й батальоны, три полка 1-й кавалерийской дивизии да 9-й Донской казачий полк – Скобелеву. К нему же дружина болгарских ополченцев и две роты сапёров… В левую колонну войдут три полка 9-й пехотной дивизии, 4 –я стрелковая бригада, 23-й Донской казачий полк и сапёрная рота. А из резерва главнокомандующего придать Святополк-Мирскому 30-ю пехотную дивизию…

– Соединения внушительные, действуй они по фронту, – сам себе сказал Радецкий. – А переправлять через горные теснины, по бездорожью – ох-хо, – Фёдор Фёдорович вздохнул: – Всё в руце твоей, Господи!

Обращаясь к истории войн, бесполезно искать примеры тому, какие совершила российская армия по окружению и пленению крупных сил неприятеля в зимнюю кампанию 1878 года.

Перейдя теоретически непроходимые Балканские горы, генерал Гурко применил обходной манёвр арабконакских позиций и освободил Софию. Правая и левая колонны генералов Скобелева и Святополк-Мирского с двух сторон, по узким тропам, на какие и в летнюю пору не всякий старожил отваживался ступать, обошли Шипкинский перевал, окружили и заставили капитулировать турецкую армию Вессель-паши.

Эти операции – блестящее достижение российского генерального штаба, обогатившее мировое военное искусство, образец мужества русского солдата…

Девять вёрст от Топлища до деревни Иметли, но всё по бездорожью, в узких теснинах, по обледенелым кручам, обрывам, пропастям, где несмолкаемо грозно ревут горные реки…

Представляя всю сложность перехода, Скобелев подготовился основательно. Вели колонну проводники из болгар, путь пробивали сапёры, а батальоны солдат посменно расчищали снег, готовили дорогу.

Зимний ветер пронизывал насквозь, но Скобелев – шинель нараспашку, папаха на затылке, – не слезая с белого коня, охрипшим голосом подбадривал солдат:

– Братцы, русскому солдату горы штурмовать не впервой!

Возвратился и ходивший в разведку болгарин, учитель Славейков, доложил: турки не ожидают, они убеждены, что если отрад Радецкого задумает перейти Центральные Балканы, он попытается сделать это через Шипкинский перевал, где его постигнет печальная участь армии Сулейман-паши, которая простояла у Шипки пять месяцев и, понеся огромные потери, так и не овладела перевалом…

Один за другим проходят перед Скобелевым батальоны. Понимает Михаил Дмитриевич: трудно солдатам, устали, однако идут собранно, без привалов, на ходу сухари жуют. Увидев отставших, разразился бранью:

– Эй вы, аль у вас зады свинцовые? Плетётесь, ровно бабы на сносях! Бе-егом!

Подошёл Столетов, попросил поставить болгарских войников в авангарде колонны:

– Они почтут за честь первыми спуститься в долину.

Ещё в Топлище побывал Скобелев у ополченцев – доброй похвалы заслужили они. Немало полегло болгарских войников у Старой Заторы и на Шипке. А генерал Скобелев понимал толк в солдатах, жизни без армии не мыслил.

В военные способности и талант Михаила Дмитриевича Александр II не верил и держал молодого генерала в окраинном гарнизоне. В первые месяцы русско-турецкой войны Скобелеву и дивизии не доверяли, числился генералом при штабе Дунайской армии.

Однако после второй Плевны, когда он смело повёл на штурм Кавказскую казачью бригаду и был отмечен царём, началось выдвижение Скобелева. В третьем штурме плевненских укреплений он уже командовал войсками, наступавшими левым флангом.

По предложению Милютина главнокомандующий назначил Скобелева командиром правой колонны Балканского отряда…

Михаил Дмитриевич на просьбу Столетова ответил:

– Стремление дружинников идти в числе первых освободителей родины достойно похвалы. Вместе с ополченцами пойдут 20-й стрелковый батальон, батальон казанцев и сотня уральцев. Ваша задача, Николай Григорьевич, овладеть горой Караджи и держать её, пока не подтянутся основные силы колонны…

К обеду прискакал от Столетова поручик Узунов: стрелковые батальоны и дружины, сбив турецкие пикеты и заслон с Караджи, оседлали гору.

Скобелев доволен:

– Отлично, поручик, отлично!

Генерал Гренквист предложил объявить привал, дать солдатам передышку.

– Что вы, генерал, о каком привале речь? Полковник Ласковский, берите два батальона казанцев и – в авангард колонны.

– Ваше превосходительство, – Ласковский достал карту маршрута, – из описаний разведки и болгарина Славейкова, от горы Чуфут дорога раздваивается, западный спуск крут, восточный более удобен.

– Какой спуск вы изберёте, полковник?

– Западный, ваше превосходительство, ибо восточный выведет в долину реки Голяна Варвица, а движение по ней просматривается неприятелем с шипкинских позиций.

– Разделяю ваше мнение, полковник. Нам необходимо занять Иметли до подхода таборов Вессель-паши. Генерал, – Скобелев повернулся к Гренквисту, – ускорьте движение колонны…

Преодолев крутой спуск, отряд Скобелева вступил в деревню Иметли. Следующий этап плана – наступление правой и левой колонн на сёла Шипка и Шейново.

Михаила Дмитриевича тревожила мысль, удастся ли Святополк-Мирскому перевалить Балканы.

Правая колонна едва спуск завершила, а Радецкий уже телеграфировал главнокомандующему: «…генерал Скобелев сегодня займёт Имитлию. Завтра (8 января) обе колонны атакуют деревню Шипку…»

И тут же командир Балканского отряда, опасаясь удара по правой колонне с тыла таборами Сулейман-паши, просит великого князя Николая Николаевича начать наступление отрядом генерала Карцева и обезопасить Скобелева.

Ответ начальника штаба Непокойчицкого обнадёжил. Карцев разгромил противника на Троянском перевале, взял Троян и движется на Текию.

Радецкий и удивился, и по-доброму позавидовал Карцеву – взять тот перевал, говоря о котором прусский генерал Мольтке предрекал: «Тот генерал, который вознамерится перейти через Троян, заслуживает имя безрассудного, потому что достаточно двух батальонов, чтобы задержать наступление целого корпуса…»

Неожиданно в диспозицию Балканского отряда вмешался Святополк-Мирский, сообщивший вечером, что запаздывает и прибудет к Шипке лишь к полудню. Пришлось Радецкому посылать ночью офицера связи и поставить в известность Скобелева. На что тот ответил: «Завтра, в полдень, атакую Шипку с теми силами, которые могу собрать…»

Первые сведения о передвижении колонн Балканского отряда из Топлеша на Имитлию и из Травны на Сельцы Вессель-паша посчитал отвлекающим манёвром генерала Радецкого, дабы выманить таборы из укреплённого шипко-шейнинского района. Перебросит Вессель-паша таборы к Имитлии и Сельцам, а тем временем основные силы Балканского отряда через Шипкинский перевал обрушатся на лагерь и овладеют укреплениями.

И Вессель-паша не рискнул вывести таборы. По мнению английских инженеров и советников, руководивших постройкой турецких укреплений, Шипко-Шейнинский лагерь представлял неуязвимую крепость. Оборона строилась с учётом местности. Северную сторону полукольцом охватывали скаты Балкан. Ближе к Шейново холмистая равнина. На курганах батареи. Сто четырнадцать редутов, многочисленные траншеи кольцом в две-три линии опоясывали Шейново и Шипку. Под командованием Вессель-паши сорок таборов пехоты, двадцать шесть эскадронов и восемьдесят три орудия готовы отразить наступление Балканского отряда…

Последующие сведения, доставленные Вессель-паше от пикетов, не были успокаивающими: отряды Святополк-Мирского и Скобелева значительные и, теперь уже было несомненно, носят отвлекающий характер. Вессель срочно запросил у Сулейман-паши согласия на отвод армии. На что Сулейман-паша ответил категорично: «…не оставляйте позиций, которые мы с вами защищаем…»

Иного Вессель и не ожидал: ему отведена роль оттягивать на себя Балканский отряд, пока Сулейман-паша выведет главные силы от Филиппополя к Адрианополю. Шипко-Шейнинская группировка обречена, Вессель-паша понимал это и был готов сопротивляться до последнего аскера…

Вессель-паша надеялся, что, наступая на правую колонну Балканского отряда с тыла, Сулейман облегчит положение Шипко-Шейнинского отряда, однако и эта надежда рухнула – генерал Карцев, перейдя Троян, прикрыл Скобелева… Командный пункт Вессель-паши на господствующем над всеми позициями кургане Косматка изрыт траншеями, ходами сообщений, накатами, а на самой вершине кургана батарея крупповских орудий. У западного подножия Косматки штаб и резерв.

В полночь Вессель-паша созвал бригадных генералов. В землянке стены и пол в коврах, горят в серебряных плошках фитили, чадят бараньим жиром.

Поджав ноги, генералы восседали на мягких подушках. По правую руку от хозяина со сноровкой правоверного умостился английский полковник рыжий Этли-паша, милостью султана зачисленный на турецкую службу, по левую – седобородый мулла, голову которого венчала большая белая чалма.

Велев окурить землянку восточными благовониями, Вессель-паша обратился к бригадным генералам:

– Аллах послал нам горькое испытание.

– Аллах! – Мулла воздел руки.

Вессель пригладил бороду, по-рысьи стрельнул глазами в англичанина.

– Наши уши слушают тебя, мудрый советник Этли-паша. Что нам делать, когда гяуры двинулись на нас с востока и запада? Как две руки, они вцепятся в наше горло.

Англичанин заёрзал на подушке.

– Русские совершили невозможное, перевалив Балканский хребет, неудивительно, если они прорвут нашу неприступную оборону.

Недовольный ропот оборвал слова англичанина.

– Мы ожидали от тебя, Этли-паша, иного ответа, – заметил Вессель.

– Если мы не получили ответа от достойного Сулейман-паши, кроме одного – защищаться, о чём могу сказать я? – Англичанин пошевелил рыжими бровями.

– Мудрость аллаха да не покинет нас, – мулла прижал ладонь к сердцу.

– Аллах! – хором пропели генералы. – Нам остаётся сразиться с гяурами.

– Да будет так, – Вессель-паша прижал руку к груди. – Мы задержим колонну Святополк-Мирского и нанесём удар по Скобелеву-паше. Я пока не знаю, что задумал этот генерал на белом коне, но мы бросим против него наши основные силы, а если потребуется, то и резерв.

Получив диспозицию с вечера, Столетов поднял ополченцев, едва рассвело, и, отдав приказ командирам дружин накормить войников горячей пищей, в сопровождении поручика Узунова поскакал на розыски Скобелева.

Дорога запружена войсками. Солдаты скалывали лёд, расчищали путь. Обогнали владимирцев. Шли батальон за батальоном.

Утро холодное: лицо и руки так и хватает мороз.

– Кажется, обойдёмся без снега, – сказал Столетов поручику. – Нам он некстати.

А про себя подумал, что бой будет тяжёлый и долгий, слишком сильно укрепились турки.

В ополченцах Николай Григорьевич уверен, не подведут. С каким воодушевлением выслушали они приказ, когда выступали из Топлеша. Построенные в каре, они стояли недвижимо, а он, Столетов, их генерал, читал чётко, выделяя каждое слово, хотя и сам с дружинниками чувствовал волнение:

– «Нам предстоит трудный подвиг, достойный постоянной и испытанной славы русских знамён. Сегодня начнём переходить через Балканы с артиллерией, без дорог, пробивая себе путь в виду неприятеля через глубокие снеговые сугробы. Нас ожидает в горах турецкая армия, она дерзает преградить нам путь…

Болгарские дружинники! В битвах в июле и августе вы заслужили любовь и доверие ваших ротных товарищей, наших солдат – пусть будет так же и в предстоящих боях. Вы сражаетесь за освобождение вашего отечества… Ваше отечество велит вам быть героями!..»

И ополченцы воодушевлённо запели, будто гимн:

Вместе с войниками пел и он, Столетов.

Дорогу от Лысой горы прикрыли стрелковый батальон и дружина. За передовыми пикетами нагнали Скобелева с начальником штаба генералом Куропаткиным в сопровождении эскадрона драгун. У Горячей Варвицы сапёры наводили переправу, пробовали лёд.

– Николай Николаевич, – сказал Скобелев, – начинайте передвижение левым флангом к Шипке, вас поддержат владимирцы. В бой вступите, когда услышите, что в дело ввязалась левая колонна генерала Святополк-Мирского, а тем часом подтянем стрелков к центру на Шейново и в обход через Секиричево.

Командира колонны разыскал капитан с донесением:

– Ваше превосходительство, турки силами в два табора пытаются закрыть Крутой спуск, а их конные отряды замечены у деревни Иметли.

– Капитан, возвращайтесь и моим именем прикажите сбить таборы и продолжайте спуск. Против кавалерии бросим три сотни казаков.

Капитан ускакал, а Скобелев повернулся к Куропаткину:

– Будем продолжать действовать согласно установленному расписанию.

Скобелев отдавал распоряжения спокойно, и только один человек, его начальник штаба, знал о ночных переживаниях Михаила Дмитриевича. Одолевало сомнение: успеет ли левая колонна? Не верилось в её успех. Закрадывалась мысль, что его отряду устроили ловушку. Скобелев даже успел разработать оборонительный план…

Ещё раз наказав Столетову начать бой не раньше полудня, когда остальные полки займут исходные позиции, Скобелев и Куропаткин отправились в Иметли.

Полковник Вяземский, командир 2-й бригады болгарского ополчения, установив командный пункт на горе, через стёкла цейсовской трубы хорошо разглядел в долине Туинджи передвижение войск. Внимательно всмотревшись, воскликнул радостно:

– Это же батальоны левой колонны!

Глянул на часы, стрелки показывали двенадцать.

О замеченном передвижении колонны Святополк-Мирского немедленно поставил в известность Скобелева. Тот приехал с Куропаткиным к часу дня, когда уже с востока доносилась яростная перестрелка.

– Вы, полковник, впредь посылайте на розыски меня офицера попроворней. Я у Крутого спуска, а он в штабе дожидается. Скинули таборы. – И, прильнув к подзорной трубе, проговорил довольно: – Вы правы, полковник, это Святополк-Мирский.

Куропаткин подтвердил:

– Да-да, его отряд. Наступают на Шейново стрелковыми цепями.

– С Богом приступим и мы. Передать по полкам: атаковать под распущенными знамёнами, под барабаны и трубы. Слышите, полковник, это касается и ополчения. Расчехлить знамёна. Скажите генералу Столетову: на его дружинников полагаюсь, как на российских солдат…

Развернув восточнее Иметли девять батальонов и семь сотен конницы, Скобелев приказал начать наступление. Стрелки шли под оркестр. Перестроились на ходу в боевую линию. Версты за полторы от Шейново ожили турецкие укрепления, ударила артиллерия. Находившийся в батальонах Скобелев велел стрелкам окапываться, а сам с начальником штаба выехал на рекогносцировку. Под Шипкой увидел наступление болгар. Столетов доложил: атака захлебнулась уже дважды под густым огнём противника.

– Николай Григорьевич, на сегодня достаточно, ограничимся демонстрацией.

Тем временем полковник Вяземский передал в штаб: с восточной стороны батальоны овладели первыми траншеями, что на курганах, но от второй линии обороны отброшены. Наступление левой колонны, видимо, выдохлось.

Полковник Вяземский, не зная, что главные силы отряда Святополк-Мирского ещё находились в пути, а генерал Шкитников, овладев Маглижем, без боя вступил в Казанлык, предложил активизировать действия правой колонны. Скобелев недовольно заметил:

– Полковник Вяземский забывает, что здесь командую я, а не он.

Ночью по всему расположению правой колонны от Шипки до Секиричево заполыхали костры. Их было такое великое множество, что наблюдавший за ними с Косматки Вессель-паша заметил с сарказмом:

– Каждый скобелевский солдат греется у своего огня.

Вессель-паша оказался недалёк от истины. Генерал Скобелев доносил Радецкому: «…дабы дать князю Мирскому убедиться в нашем присутствии в долине, а также дать неприятелю преувеличенное понятие о наших силах, войскам было приказано стать шире, разложить костры и отойти на свой бивак, только когда стемнеет».

– Не кажется ли вам, Алексей Николаевич, что записка генерала Радецкого напоминает не приказ, а информацию?

Заложив руки за спину, Скобелев прохаживался по комнате. Остановился перед сидевшим за столом Куропаткиным. Начальник штаба, такой же молодой, как и Скобелев, поднял глаза:

– Так ли?

– Послушайте. «Колонна князя Мирского в настоящее время стоит с восточной стороны деревни Шипки. Вчера было видно, что им взят один редут и несколько укреплений. К сегодняшнему дню он, по всей вероятности, успел подтянуть весь свой отряд и с утра начнёт атаку…» – Отложил лист, заметил недовольно: – Издалека генералу Радецкому всё видится в розовом свете.

– Но, Михаил Дмитриевич, – Куропаткин взял записку, – Радецкий приказывает нам. За его повелительным советом всё читается ясно: «Вашему превосходительству, казалось бы, по занятии Шейново атаковать деревню Шипку с южной стороны, стараясь войти в связь с князем Мирским. По занятии Шипки будет спущена бригада со Святого Николая».

Скобелев кашлянул, подошёл к крошечному оконцу. На улице ещё темень, лишь восток едва засерел. Бессонная и тревожная ночь подходила к концу, начинался напряжённый, кровавый день. Предстоящее сражение для него, генерала Скобелева, сулило стать самым трудным, ибо ещё никогда не доводилось ему штурмовать столь укреплённые вражеские позиции силами, едва ли не равными силам неприятеля. И неизвестно, на какую поддержку рассчитывать от Святополк-Мирского, которому тоже нелегко…

Скобелев с Куропаткиным снова проанализировали на карте продвижение левой колонны, и оба, независимо друг от друга, пришли к выводу: Святополк-Мирский неминуемо направит часть отряда на Маглиж и Казанлык, чтобы обезопасить свой тыл, а тем самым невольно ослабится наступление колонны на деревню Шипку и Шейново с востока.

И ещё Скобелев подумал, что будь он на месте Вессель-паши, то, воспользовавшись сложившейся ситуацией, попытался бы, сдерживая удар правой колонны, основными силами обрушиться на Святополк-Мирского, чтобы, разгромив его, повернуть на Иметли…

Высказав такое предположение, Михаил Дмитриевич посмотрел на Куропаткина, который произнёс:

– А ведь и у меня закралась подобная мысль.

– Вывод?

– Разработанный нами план наступления единственно правильный.

– Итак, остаётся реально: ударом по центру на Шейново прорвать линию обороны и овладеть деревней, а той порой правофланговым манёвром от Секиричево обойти Шипку, заставить Весселя капитулировать… Что же, Алексей Николаевич, проведём последнее перед сражением совещание…

Рота поручика Узунова, с большими потерями заняв первую линию траншей, передыхала, готовясь к новой атаке. Справа наступала рота Райчо Николова. Санитары не успевали перевязывать раненых, отвозить в лазарет к доктору Миркову.

Стояну передали приказ Столетова беречь патроны. Поручик велел Асену объявить по роте, а сам из траншеи наблюдал за противником. Следующим броском ополченцам предстояло овладеть укреплённым редутом, мешавшим дальнейшему продвижению к Шипке.

В роте Николова запели хором:

И чей-то высокий голос выводил отчётливо и красиво:

Поручик впервые слышал неизвестно кем сочинённую песню.

Упряжки сытых коней на рысях вынесли батарею лёгких орудий. Прислуга отстегнула передки, пушки развернули на прямую наводку. Батарея дала несколько залпов по редуту, и дружины двинулись в атаку. Стоян бежал в первой цепи. Редут огрызнулся ружейным огнём.

– Вперёд! – Крикнул Узунов, и его клич подхватили.

– Само напред!

Бой нарастал по всему фронту. На помощь ополченцам подоспели владимирцы. Ворвались в редут, заработали штыками, рубились на саблях. Упал Асен. Стоян подскочил, опустился на колени. Вытоптанный снег под Асеном пропитался кровью.

– Санитар! – крикнул Стоян. – Асен, слышишь меня?

Асен открыл глаза:

– Напред, поручик, само напред!

Подбежал санитар, занялся раненым.

– Я вернусь, Асен, вернусь, как только возьмём Шипку!..

Наблюдавшие за ходом боя Скобелев и Куропаткин нервничали: на левом фланге турки активизировались, и атака по всему фронту явно замедлилась, вот-вот грозя сорваться.

– Алексей Николаевич, пора ввести резерв.

– Угличан?

– Их!

Углицкий полк стоял наготове.

– Полковник Панютин! – едва осадив крутнувшегося коня, прокричал Скобелев. – Побатальонно, под знаменем, с музыкой!

Батальоны перестроились на ходу в две линии, один от другого шагов за пятьсот. Роты разомкнулись, двинулись перебежками.

Скобелев подъехал к Куропаткину возбуждённый.

– Теперь для них нет преград, – указал пальцем туда, где уже дрался Углицкий полк, – Будем ожидать от Вессель-паши белого флага.

Скобелев разгадал замысел Вессель-паши. Создав перевес сил с восточной стороны, тот бросил у Шейново против левой колонны четырнадцать таборов. Семь батальонов генерала Крока, накануне захватившие первую линию вражеских траншей, с трудом сдерживали натиск османов. Вессель-паша торопил. По его расчётам, он должен был к полудню нанести по колонне Мирского решающий удар. Турки давили численностью. Они наступали в густом тумане, наплывая на траншеи волна за волной. Крок ввёл в бой весь наличный резерв, а в штаб в Янину отправил донесение. Генерал просил выслать в его распоряжение ещё хотя бы два-три батальона.

Туман рассеивался медленно, поднимаясь к горам, будто занавес на сцене. Вессель-паша бросил в атаку ещё четыре табора, накануне снятые с перевалов.

Не покидавший траншею генерал Крок поднял батальоны в контратаку:

– Ребята, солдатушки, выдюжим, постоим!

Османы не выдержали, откатились во вторую линию. К вечеру Крок доложил Святополк-Мирскому: потери в его батальонах – более полутора тысяч и ещё больше раненых…

В штабе колонны спешно созвали совещание. Святополк-Мирский предложил отвести войска к Гюсово и там, укрепившись, дождаться помощи от Радецкого либо от Скобелева.

– Николай Иванович, – заметил Крок, – судя по орудийной и ружейной пальбе, на западе от Шейново генерал Скобелев уже развернул боевые действия.

– Нам здесь трудно судить, Скобелев ли насел на Вессель-пашу либо наоборот, –возразил Мирский, – Не забывайте, в Шипко-Шейненском укреплённом лагере тридцатипятитысячная армия.

– Однако, ваше превосходительство, – поднялся полковник Свищевский, – нет нужды ретироваться. Ночью я со своими сапёрами укреплю позиции генерала Крока.

– Но условия промёрзшего грунта, полковник!

– Верно, ваше превосходительство. Постараемся использовать подручные средства, телеги, брёвна, хворост, снеговые завалы.

– Только не отступление, – решительно высказывались другие.

– Хорошо, подождём ещё сутки.

– Николай Иванович, пошлите предписание в Казанлык предпринять наступление на оборону Вессель-паши по левому флангу, – попросил генерал Крок.

Турки начали утро орудийным обстрелом по засевшим стрелковым батальонам. Пушки били с курганов близким прицелом, и потому снаряды падали с перелётом. Потом двинулись таборы. Османы лезли упорно. Даже когда грянули первый и второй ружейные залпы, они продолжали наступать.

Генерал Крок поднял стрелков:

– Либо сейчас, либо никогда!

Удар был неожиданным, турки попятились. Откуда русские обрели силы? Накануне офицеры и муллы утверждали, что гяуры истощены и таборам предстоит сделать лишь небольшой нажим.

А батальоны наседали. Дрогнули османы, побежали. Стрелки прорвались к Секиричеву и, захватив несколько редутов и траншей, закрепились…

Весь день не стихали бои с запада и востока от Шипки и Шейново. Войска генерала Скобелева и Святополк-Мирского завершали окружение армии Вессель-паши, а от Шипкинского перевала вниз от деревни Шипки уже начали спуск орловцы и житомирцы, подольцы и другие полки, выдержавшие жестокие сражения и лютое, морозное «шипкинское сидение».

У Шейново турки отходили к Косматке. Вессель-паша объявил о сдаче…

Изрытая траншеями, ходами сообщений, землянками, погребами с пороховыми и продовольственными запасами, Лысая гора напоминала покрытое язвами лицо человека. На самой её вершине батарея крупповских орудий жерлами направлена на перевальную дорогу.

Гора перенаселена так плотно, что напоминала Столетову восточный базар.

Парламентёры российской армии поднимались по крутой тропе под злобными взглядами турок. То и дело раздавались угрожающие выкрики. Толпу в красных фесках сдерживали посланные со Столетовым пленные офицеры.

Впереди Николая Григорьевича идут поручик Узунов с белым флагом, сделанным наспех из льняного полотенца, расшитого петухами, и унтер-офицер с сигнальной трубой.

Генерал внешне спокоен. Он думает о том, какие беды причинила защитникам перевала и эта батарея, и эти турецкие солдаты. Дай им сейчас волю, с какой радостью они люто казнят Столетова и его спутников…

Ещё одна мысль не покидала Николая Григорьевича. А вдруг Хаджи-Осман-паша откажется сложить оружие? Сколько же поляжет русских солдат при штурме Лысой горы! Ведь под командой Хаджи-Османа две бригады, почти десять тысяч солдат и офицеров…

– Стоян Андреевич, – позвал Столетов поручика Узунова, – капитан Николов говорил, у вас в Систово невеста?

Поручик замедлил шаг, почувствовал, что краснеет.

– Ваше превосходительство, капитан Николов сказал правду, но я ещё не получил согласия графини Росицы.

– Когда мы возвратимся в ополчение, я предоставлю вам отпуск для поездки в Систово.

– Благодарю, ваше превосходительство.

Стоян хотел сказать о том, что он обязан побывать и на родине Асена. Там должны знать, как погиб их земляк.

Шагавшие впереди турецкие офицеры вдруг остановились, вытянулись. Перед ними стоял худой, одетый в генеральскую форму, совсем не старый турок с ястребиным носом и лицом, наполовину заросшим смоляной бородой. Его зоркие глаза пронзительно смотрели на русского генерала. И ещё Стоян заметил, что русских парламентёров окружает плотная стена турок с гневными лицами, готовых по первому знаку броситься на них.

– Передайте, – сказал Столетов, – я уполномочен генералом Скобелевым предложить вам условия почётной капитуляции.

Дождался, пока сопровождавший их турецкий офицер перевёл.

Хаджи-Осман ответил хмуро.

– Ваши условия не принимаются, – заговорил переводчик. – Хаджи-Осман-паша готов сопротивляться.

– Но армия Вессель-паши не выдержала нашего натиска, и ему не на кого рассчитывать.

И снова резко заговорил Хаджи-Осман. Офицер переводил:

– Да, Хаджи-Осман-паша знает, что помощи ему неоткуда ожидать, но если русские намерены взять его позиции, он ожидает их.

– Будет много крови, и турецкой, и русской.

– Пусть нас рассудит аллах, но я выполню свой долг.

– Вам приказывает сложить оружие ваш непосредственный начальник, Вессель-паша.

– Я не вижу его предписания.

– Оно при мне, получите.

Столетов передал записку офицеру, тот вручил Хадже-Осману.

Паша прочитал, тяжело поднял голову:

– Подчиняюсь приказу. А это распоряжение я сохраню, чтобы оправдаться перед судом великого султана.

Узнав о капитуляции Вессель-паши, Сулейман мрачно произнёс:

– Так угодно аллаху.

И ни слова, как Шипко-Шейненским отрядом оплатил собственное спасение.

Когда стало ясно, что армия Гурко обошла Араб-Конак и окружает Софию, Сулейман-паша срочно принял решение отвести армию в Татар-Пазарджик, предварительно расчленив её на две группировки. Западная, тридцатипятитысячная, отступила на Радомир и Дубницу, Восточная, состоявшая из войск, оборонявших Араб-Конакский перевал и Златницу, а также таборов Восточно-Дунайской армии, сосредоточилась в Ихтиманских горах.

Получив предписание военного министра Рауф-паши лично возглавить ихтиманскую оборону, Сулейман-паша разразился бранью. Он никогда не считал Рауф-пашу способным военачальником и не скрывал своего к нему неуважения. Приказ обороняться в Ихтиманских горах нарушил план Сулейман-паши. Он рассчитывал сконцентрировать силы у Татар-Пазарджика, отойти к Адрианополю, создав здесь заслон дальнейшему продвижению армии Гурко. Сулейман-паша убеждён: в Ихтиманских горах единой оборонительной системы не построишь, тем более, по данным разведки, Гурко, расчленив свой отряд на четыре колонны, дал задание окружить главные силы Сулейман-паши.

Первая же попытка задержать продвижение колонны генерала Вельяминова у Самаково потерпела неудачу. Частью сил Сулейман-паша двинулся через Македонию на Салоники, частью – к Филиппополю. Шувалов теснил Шакир-пашу, который покинул Панагюриште и отходил под ударами Криденера и Шильдер-Шульднера…

Дороги турецких генералов сходились в Татар-Пазарджике, где стоял со своими аскерами Фауд-паша.

 

ГЛАВА 6

«Меня тревожит возможный альянс…». Османы

отступают. Стамбул в печали. «В России нет места

свободомыслию…». «Мы вынуждены будем согласиться

на мирный конгресс…». «Поспешай, братцы, в России

отдохнём!». Смерть Стояна. Слово за дипломатией.

Боевые действия в Забалканье развивались успешно. Однако генерал Обручев недоволен. Об этом он заявил военному министру. Тщательно разработанный план окружения восточной группировки Сулейман-паши у Панагюриште срывался по вине командующих колоннами. Генерал Гурко не использовал всех возможностей.

– Докладывая главнокомандующему, я наткнулся на холодное молчание, – говорил Обручев Милютину. – Но ясно как Божий день: генерал Шувалов промедлил, топтался у Ихтимана; Вельяминов от Самаково не дошёл до Дольней Бани; Криденер, вместо того чтоб занять Панагюриште, остановился у Мечки. Не лучше повёл себя и Шильдер-Шульднер…

Склонившись над картой, Милютин хмурился:

– Есть сведения, Волынский полк вступил в Панапоришге?

– Да, ваше превосходительство, но не полку надо там быть, а всей колонне генерала Криденера, и, не мешкая, преследовать Шакир-пашу. Упущением Криденера не преминёт воспользоваться Сулейман… Я понимаю генерала Гурко, условия не идеальные, но у него гвардия, цвет нашей армии.

– Император ожидает решительных действий в районе Татар-Пазарджика. В этом его заверил главнокомандующий.

Обручев укоризненно покачал головой:

– Заверения ещё не означают окружения неприятеля. При таком продвижении наших колонн Сулейман-паша оторвётся от армии Гурко и уйдёт к Адрианополю, где сегодня полным ходом ведутся строительные работы.

– Я посоветую великому князю учесть ваши замечания, но прошу понять меня: приказать главнокомандующему выше моих возможностей. Когда император прибыл в Кишинёв, то сразу оговорил, что ни он, ни я, как военный министр, в оперативные дела Дунайской армии вмешиваться не будем.

– Возможно, государю и не следует, но вам, Дмитрий Алексеевич, при таком главнокомандующем, тем паче при начальнике штаба Непокойчицком, отстраняться от решения вопросов, от коих зависит, как скоро мы закончим турецкую кампанию, не следовало бы.

Милютин насупил брови, отчего стал похож на обиженного мальчика.

– Вы забываете, главнокомандующий родной брат императора.

– То и прискорбно при полководческих способностях великого князя.

– Князь Горчаков докладывал государю об усилении агрессивности англичан в связи с нашим продвижением на Балканах. Меня, как военного министра, тревожат не только военные крейсера Британской империи, какие могут появиться в проливах, но и возможный альянс англичан с австрийцами, что на руку и пруссакам.

– Тем паче это требует от генерала Гурко решительного продвижения к Адрианополю. А австрийцы бряцают оружием с той поры, когда мы появились на Дунае.

– Убеждён, когда замолкнут пушки, дипломаты, усевшись за стол переговоров, дружно набросятся на нашего министра иностранных дел. Каждая из держав постарается урвать для себя лакомый кусок.

– Ну, вас, ваше превосходительство, упрекнуть будет не в чем. Мы выполнили миссию, дали свободу болгарам.

– Естественно. Однако историки трактовали и будут трактовать историю, как угодно политике. Они, заверяю вас, постараются найти криминал у России. Наше внешнеполитическое упущение в том, что мы ещё до начала военных действий видели лишь одного противника – Османскую Порту, но забывали Британию, которая постарается использовать турецкую армию для ослабления России, дабы умалить влияние российское на Кавказе и в Туркестане. Всем нам понятна воинствующая речь лорда Биконсфилда на банкете в Эймстери за год до нашей кампании. Биконсфилд откровенно призывал к крестовому походу против России. Однако мы к этому отнеслись благодушно, как к лепету малого ребёнка.

На Рождество полковой священник отслужил молебен, преображенцам преподнесли по чарке и, хотя полк был на марше, кашевары приготовили горячую пищу.

Поел Силантий Егоров сытно, силы прибыло. Повеселели гвардейцы, да и что ни день, всё ближе конец войне. Турки отступают к югу, преображенцы преследуют их неустанно. Идут протоптанной дорогой, а вокруг намело высокие сугробы.

– Сечень зиме серёдка! – говорят солдаты.

– Снегов надуло, знать, к урожаю хлебному.

– С января отёлы радуют душу. Бывало, телка ещё мокренького внесёшь в избу, он ножки раскорячит, трясётся, а детишкам в радость.

– Эх, тоска-кручина, крестьянские страдания…

На пятые сутки подступили преображенцы к Татар-Пазарджику.

– Видать, жаркое дело будет, – решили гвардейцы. – Эвона, все наши до кучи собираются.

Свернули преображенцы в сторону, в заснеженное поле, устроили бивак побатальонно. Достали из вещевых мешков нательное чистое бельё, за неимением бани растёрлись снегом и переоделись.

– На суде Господнем солдат русский телом и душой по всей форме чистым стоять должон…

А многими дорогами подтягивались к Татар-Пазарджику колонны отряда генерала Гурко с целью окружить турецкую армию…

Предугадав намерения Гурко, Сулейман-паша ночью отвёл войска к Адрианополю.

Угрюмо наблюдал Сулейман-паша, как, табор за табором, проходили мимо него войска. Нет, никогда не думал он, привыкший к победам и славе, что доживёт до такого позора – видеть, как бегут его аскеры. Его, Сулеймана, армию гонят, подобно стаду баранов.

Темнеют воды Марицы-реки, несут ледяную шугу. Берёт начало Марица с отрогов гор Родопа и своим верхним течением с запада на восток орошает обширную Филиппопольскую равнину, а затем Адрианопольскую.

В верхнем течении Марицы, при впадении в неё реки Поповицы, лежит город Татар-Пазарджик.

Молчаливо сгрудились за спиной Сулеймана военачальники. Скоро, совсем скоро держать им ответ перед судом Абдул-Хамида. Как и какими словами будут оправдываться? Разве поймут старые, мудрые судьи султана его, Сулеймана, что не по его вине завязли таборы на Шипке, и кто знает, может, сегодня аллах был бы милостив к судьбе Оттоманской Порты?

Неожиданно Сулейман-паша говорит вслух:

– Когда повезут меня через ворота Орта Капуси и палач занесёт над моей шеей секиру, произнесу я слова пророка: судьба каждого правоверного записана в священной книге аллаха.

Чуть повременив, Сулейман-паша подозвал Фауд-пашу:

– Достойный Фауд, ты покинешь Татар-Пазарджик, когда последний табор уйдёт из города…

Стамбулская осень уступала зиме. Обычно зима здесь мягкая и снега с морозами редки. Случится, лягут, а вскорости черноморские сырые ветры съедят их без остатка. Оттого не только хижины бедняков, но и дома знати без обогрева.

Однако в тот, военный год зима грозила быть суровой. Начались ранние для Стамбула заморозки, подули северовосточные ветры. Но не предстоящая зима пугала османов, страшила приближающаяся армия гяуров.

В глубокой печали пребывал Стамбул.

Замерли шумные базары, по велению султана закрылись кофейни и курильницы, собиравшие по издавна заведённым традициям любителей дурманящего синего дыма, и даже сладострастные гурии, перед которыми не устоит настоящий мужчина, замкнулись в своих жилищах. Не слышно духовых оркестров, а в мечетях муллы посылали проклятия на головы неверных, взывали к милости аллаха.

Тихо во дворе, будто все вымерли. Военный совет при султане высказался за перемирие с Россией, и об этом послы Абдул-Хамида известили царя Александра, но ответа пока нет, а генерал Гурко наступает.

Сулейман-паша обещает задержать продвижение российской армии у Татар-Пазарджика, но султан сомневается: если не устоял на перевалах, то теперь, когда пленён Вессель-паша и все таборы пятятся на юг, слова Сулеймана просто пустой звук.

Если Гурко возьмёт Адрианополь, перед ним откроется дорога на Стамбул…

Прежде чем обратиться к русским с посланием о перемирии, Абдул-Хамид имел тайную встречу с британским послом. Султан принимал Лайарда в зале Дивана. Сухой, маленький властелин Оттоманской империи, с бриллиантовой звездой на груди, смотрел на английского посла исподлобья. Вёл речь вкрадчиво. Он спрашивал Лайарда, какие шаги предпримет Англия, если русские вступят в Стамбул. На что британский посол ответил вопросом на вопрос:

– Насколько я понимаю, сегодня турецкое правительство не возражает, чтобы британская эскадра сменила место своей стоянки в Безикской бухте на проливы?

Молчаливым кивком Абдул-Хамид выразил согласие. О чём сэр Лайард немедленно сообщил в Лондон.

Королева Виктория обратилась к кабинету, требуя принять срочные меры по спасению Турции. Биконсфилд устраивал скандалы лордам, но единодушия не встречал. Министр иностранных дел лорд Дерби пригрозил Биконсфилду отставкой, а статс-секретарь по делам колоний Карнарвак, указывая пальцем на премьера, заявил категорично:

– Лорд Биконсфилд уповает на мощь британского флота, забывая, что российский солдат в состоянии перейти индийскую границу…

Из окон султанского дворца видно синее море и военные корабли Оттоманской Порты на рейде. О, дорого дал бы сейчас султан, увидев, как поднимают босфорскую волну эсминцы королевы Виктории.

– О аллах, – шепчет Абдул-Хамид и закатывает глаза. – Я соглашусь открыть инглизам бухту Золотой Рог. Может, орудия флота её величества спасут Стамбул от гяуров…

Но напрасно ожидал он от Англии конкретных действий…

Возвратившись из мечети Зюба-Джами, султан, полулёжа на тахте, принимал своего министра иностранных дел. Саффет-паша явился с малоутешительным известием. Александр II, отбывая в Петербург, перепоручил ведение переговоров своему брату, главнокомандующему Дунайской армией, при условии безоговорочного принятия всех требований России.

Султан сел, поджав ноги:

– Гяуры занесли над нами ятаган, и мы должны предупредить их, даже ценой больших потерь.

– Великий султан, они лишают нас народов и земель, веками приносивших нам изобилие.

Абдул-Хамид дёрнул бородой: это был знак согласия.

– У Оттоманской Порты отнимают жемчужину, равную той, что потерял бы Лондон, забери у него Индию… Россия имеет виды не только на Балканы, но и на Кавказ: Батум и Каре, Ардаган и Баязет… Она намерена запустить руку в казну Порты. Но мы бессильны и пошлём к царю своих послов. История Турции не знала подобного позора и унижения. Со времён достойного Баязета стены византийского Царьграда потрясали османы, а сын Мурада Магомет удостоил Царьград чести стать столицей Блистательной Порты. Но сегодня мы вынуждены сесть за стол переговоров, потому как российский солдат вот-вот застучит в ворота Стамбула, а проклятые инглизы дальше посул не идут, хотя обещали помочь нам, когда Порте будет трудно.

– В поступках царя проглядывает хитрый лис Горчаков, – вставил Саффет-паша.

– Что смог бы даже самый мудрый министр, не имей царь Александр столь храбрых солдат и достойных офицеров? Мои уши всё время слышат имена Гурко-паши, белого паши Скобелева, Тотлебен-паши, и зимой отыскавших путь через Балканы. А Сулейман-паша и летом бился своей глупой головой о Шипку. Аллах наказал меня недостойными аскерами, трусливыми как зайцы, а паши уподобились ослам. Даже храбрые янычары, моя надежда и верная опора, не в состоянии остановить гяуров… Ты думаешь, Саффет-паша, зачем русский царь отправил нас на переговоры к главнокомандующему? Он затягивает время, чтобы, взяв Адрианополь, приставить штык к нашему горлу… Но, Саффет-паша, мы будем достойными зрителями на конференции, где будут ощипывать наших победителей. Интересы Порты представит Лондон, хотят того инглизы или нет. Им не безразлично, в чьих руках ключи от проливов, а Вене и Берлину – где установит Россия свои пограничные столбы. И да будем уповать на помощь пророка…

Накануне отъезда в Санкт-Петербург Александр II изъявил желание собственными глазами увидеть горные вершины, какими прошла гвардия на Софию. В поездке императора сопровождали главнокомандующий, военный министр и министр иностранных дел. Кареты и коляски катили по заранее расчищенному перевалу, ничем не напоминавшему о недавних жестоких боях. Траншеи и орудийные дворики умиротворённо лежали, присыпанные снегом. Дорогу охраняли усиленные пикеты. Впереди, справа по трое, шёл лейб-гвардии Кубанский казачий эскадрон, за ним по отделениям сводная гвардейская рота, потом взвод гвардейских сапёров и команда пешей артиллерии. Замыкал государев конвой полуэскадрон всех гвардейских кавалерийских полков.

На самой вершине царь велел остановиться. Вышел из кареты. Дул пронзительный ветер, сыпала пороша. Александр зябко поёжился. Великий князь, разминая затёкшие ноги, указал на дальнюю горную синеву:

– Там, за хребтом Стара-Планина, и откроется София.

Александр промолчал. Мысли его занимали иные вещи. По мере продвижения армии к Стамбулу Александра охватывало чувство раздвоенности. Вступить в древний Константинополь, столицу Византийской империи. Не об этом ли мечтала императрица Екатерина? Византия, давшая Руси христианство. От её базилевсов повелось на Руси венчание на царство. Знаменитая шапка Мономаха…

Овладеть Константинополем, взять в свои руки ключи от черноморских проливов…

Велик соблазн, но реальность отодвигала то, чего так жаждал и что высказывал лишь в интимных беседах с близкими император. Но сегодня даже родной брат Николай, тем более военный министр Милютин и канцлер князь Горчаков и слышать не желают, чтобы гвардия вошла в Стамбул. Александр именует его Константинополем.

Император мысленно видит себя на белом коне, въезжающим в город впереди полков, чётко, как на царских манёврах, печатающих шаг…

Александр садится в карету, велит возвращаться назад, в Порадим, брату, великому князю Николаю Николаевичу говорит недовольно:

– Ты вместе с Горчаковым и Милютиным отнимаешь моё сокровенное – почувствовать себя хозяином Константинополя и Босфора, насладиться Золотым Рогом и гаванью. Я считал, что наконец-то отдам дань поруганному османами Царьграду.

– Твоя минутная слабость, брат, может стоить России всего, чего достигли этой кампанией.

– С того времени, когда Россия встала на черноморских берегах, мы имеем на проливы такие же права, как и Оттоманская Порта. Но какое отношение имеет к Дарданеллам и Босфору Англия?

Помолчав, снова заговорил:

– Я возвращаюсь в Петербург. Дальнейшее будет зависеть не только от нас.

– Ты намерен вернуться в столицу, не ожидая окончания кампании?

– Она фактически завершена. Я желал финиша в Константинополе, но, к моему огорчению, от меня сие не зависит. – Нахмурился, посмотрел в окошко кареты на горы, сказал снова: – В Петербург меня зовут обстоятельства.

– Ты имеешь в виду беспорядки на Патронном?

– Они, как тебе известно, имели место не только на одном заводе… Здесь, среди моих верных солдат я чувствую себя в безопасности больше, чем в Петербурге, где развелось слишком много разного рода нигилистов, но мой долг лично проследить, как выкорчёвывается всякая крамола. В России нет места безумному свободомыслию, от коего одно неустройство государственное…

– Оттоманская Порта запросила перемирия, – Александр II и князь Горчаков стояли друг против друга в сияющем чистотой салон-вагоне царского поезда. – Я велел великому князю Николаю Николаевичу при ведении переговоров не допускать уступок. – Император холодно смотрел на министра иностранных дел. – Наши союзники румыны, сербы и черногорцы должны иметь полную независимость. Я желал бы того для Боснии и Герцеговины, но вы, князь, сами говорили, нам необходимо успокоить австрийцев, потому мы согласны на автономию и протекторат.

– Ваше величество, – Горчаков ёжился, зяб по-стариковски. – Австрия всё более и более принимает враждебное к нам положение и сближается с Англией. Россию будут склонять на автономию Болгарии под протекторатом Турции либо Австро-Венгрии.

– Мы уже это слышали.

– Но при нынешней ситуации…

– Нынешняя ситуация, князь, поставила нас в положение победителей.

– Ваше величество, иногда и в победах ощущается горечь. Достаточно вспомнить Кавказскую войну. Шестьдесят лет мы покоряли многоплемённый Кавказ. Замирили всех от Каспия до Черноморья, но какой ценой! И что скажет история об отъезде миллиона черкесов?

– Они покинули Россию, подстрекаемые турецкими эмиссарами.

– Вы правы, ваше величество, происки Турции. Но куда смотрели наши военные, наконец, дипломаты, допустившие, чтобы народ покинул родину, могилы предков и скитался на чужбине?

– Это прошлое, князь, ему четверть века, вернитесь ко дню сегодняшнему.

– Простите, ваше величество, – Горчаков слегка поклонился. – Из Вены Николов пишет: Дьюла Андраши готовит ноту России. Он протестует против создания на Балканах независимого славянского государства Болгария. Андраши ссылается при этом на нарушение нами Рейхштадтского и Будапештского соглашений. Как бы нам ни было трудно, а мы обязаны отстаивать свободу Болгарии.

– Я иначе мир и не мыслю, – Александр насупил седые брови. – Великий князь Николай Николаевич приступит к переговорам после того, как отряды Гурко или Радецкого начнут марш на Стамбул.

– В связи с этим, ваше величество, у меня есть сообщение посла из Лондона графа Шувалова: адмирал Хорнби получил предписание ввести флот в проливы и расчехлить орудия.

– Эта непомерно жадная обрюзгшая старуха Виктория трясёт телесами, стараясь запугать нас. Видит Бог, лорд Биконсфилд движет эскадру из Безикской бухты к проливам и обратно, как неуверенный шахматист фигуры… Мне кажется, любимчик королевы лорд Биконсфилд был более последовательным, когда носил просто имя Дизи.

– С вами, ваше величество, нельзя не согласиться, однако лорд Биконсфилд ненавидит нас не меньше, чем когда он носил короткие штанишки юного Дизи. И прежде, и теперь британский кабинет охотнее воевал бы с нами австро-венгерскими солдатами, но всё-таки нам будет довольно неприятно, если мы введём армию в Стамбул под жерлами пушек английской эскадры. Тем белее на ратные подвиги кабинет лордов усиленно подбивает королева Виктория.

Александр II поморщился:

– От грязной ганноверской свиньи визга и в молодые годы было предостаточно, но вы все оказываете на меня нажим, и я вынужден уступить. Хотя убеждён: российские стяги над Стамбулом сделали бы султана более уступчивым при подписании мира.

– Но, ваше величество, это увеличит агрессивность Биконсфилда, Андраши и Бисмарка на предстоящем конгрессе, коего нам никак не избежать. У российской дипломатии нелёгкая задача: отстоять условия мирного договора, каковой мы заключим с Портой.

– Александр Михайлович, я понимаю, мы вынуждены будем согласиться на мирный конгресс, если таковой потребуется, но прошу вас, не уступайте достигнутого российской армией… Для России славянский вопрос – её собственное дело, здесь полумерами не обойтись. Когда конгресс станет реальностью, заранее уведомите Лондон, Вену и Берлин: мы готовы вести разговор лишь по вопросам, затрагивающим общеевропейские интересы. Я имею в виду проливы.

– Именно об этом, ваше величество, я уже уведомил советника Жомини. По остальным пунктам мирного договора с Оттоманской Портой Россия сохранит твёрдость, даже если нас оставят в одиночестве, а уж коварная троица к тому стремится.

– Уповаю на вашу мудрость, князь, не знаю, какой наградой и одарить вас.

– Покоя жду вечного, ваше величество, а Господь и Россия воздадут мне должное.

Александр отвернулся, бросил раздражённо:

– Вы свободны…

В тот же день в доверительной беседе Горчаков сказал Милютину:

– Армия, любезный Дмитрий Алексеевич, исполнила свой долг, теперь слово за дипломатией. Однако предвижу баталии грознее плевненских. Биконсфилд, Андраши и Бисмарк мечтают видеть нас в положении Осман-паши, ан мы не турки.

– Согласен с вами, Александр Михайлович, на Германию сегодня мало надежд. Она держится довольно определённо, заявляя, что должна щадить Австрию.

– Скажу вам больше, любезный Дмитрий Алексеевич, я начинаю улавливать, что даже Франция поддакивает Англии. Складывается впечатление, что против России опять вся Европа. Вот вам и библейское: благодеяние наказуемо!

– Вы имеете в виду?..

– Опять-таки Францию, каковую немногим более двух лет назад Россия спасла от пруссаков.

– Не ошибаетесь ли вы, Александр Михайлович, в своём суждении о французском правительстве?

– Моё чутьё меня не подводило. Стоит лишь проанализировать последнее заявление герцога Деказа.

– Но он только министр иностранных дел Франции.

– Любезный Дмитрий Алексеевич, хочу напомнить вам, известные действия министров иностранных дел есть отражение внешней политики государств. – Горчаков потёр руки, сказал с чувством горечи: – Ах, как бы я желал, чтобы мои тонкий нюх на сей раз обманул меня…

Преображенец Силантий Егоров, как и другие солдаты, далёкие от понимания стратегии высшего командования и дипломатических перипетий, видели одно: скоро конец войне и Дунайская армия, завершив освобождение болгар, возвратится домой, в Россию…

В то время когда отряд Гурко начал сражение за Адрианополь и вместе с орловцами и брянцами на штурм укреплений бросались ополченцы генерала Столетова, Радецкий, расчленив армию Сулейман-паши, ввёл в прорыв авангардную группу стремительного Скобелева.

Неудачное сражение под Филиппополем развеяло последние надежды Сулейман-паши на организацию обороны против наступавшей Дунайской армии. «Белый паша» Скобелев, броском опередив войска Сулеймана, заставил его изменить прежний план и повернуть к Деде-Агача, открыв отряду Радецкого дорогу на Сан-Стефано…

В голову колонны Скобелев выдвинул преображенцев. Проходили батальон за батальоном. Генерал натянул поводья, привстал в стременах:

– Поспешай, братцы, в России передохнём! Впереди Адрианополь! Откроем ворота Стамбула!..

Трубы играли построение затемно, и оживал бивак, кавалеристы седлали коней, пехота начинала марш, гремела передками артиллерия.

Авангард не делал привалов на обед, двигался до ночи; пожуют солдаты сухарей, водой запьют и шагают дальше. И только когда сгустятся сумерки, остановит Скобелев колонну и загорятся костры бивака. У костров обсушатся, горячего чаю попьют.

С начала кампании Силантий Егоров счёт вёрстам потерял, казённые сапоги, того и гляди, развалятся. На коротких привалах поднесёт Силантий сапоги к костру, постучит заскорузлым ногтем по подошве, удивлённо покачает головой: на чём только и держится.

– Это же надо в разум взять, солдат российский Силантий Егоров на своих двоих сколь земель исходил, чего только не повидал. Бог даст, может, и главный город турский увидеть доведётся…

Оставив значительную часть болгарского войска конвоировать пленённую армию Вессель-паши, Столетов с остальными дружинниками вступил в Адрианополь.

Сохраняя дистанцию, проходили роты через город. Шелестели на ветру расчехлённые знамёна, держали равнение ополченцы. Адрианопольские болгары восторженно встречали освободителей. Впереди ополчения ехал Столетов со штабом. Сердце генерала наполняла гордость, не меньшая, чем та, которую испытывали и дружинники, и народ, запрудивший обочину дороги: город освободила российская армия, а с нею болгарские войники. Вот они, шагают в национальной форме, – будущее армии свободной Болгарии. Съехав в сторону, Столетов натянул повод. Мимо него проходят дружины, ездовые сдерживают конные упряжки, гремят колёса орудий, зарядных ящиков.

Завидев генерала, ополченцы ещё старательно подтягивается. Николай Григорьевич знает многих людей в лицо и по имени они, его войники, дороги ему, как собственные дети, ибо он генерал, стоял у колыбели формирования ополчения. Многие из них были под Самарским знаменем на плоештинском лугу, немало полегло под Загорной и на Шипке, у Шейново и в других боях, и, похороненные в братских могилах, лежат они рядом с русскими солдатами, а вместо погибших каждый день приходят новые ополченцы…

Пропускал Столетов дружины, всматривался в войников и вспоминал разговор с царём. Побывав на Шипке уже после капитуляции Хаджи-Осман-паши, Александр II сказал Столетову:

– Я с почтением относился к защитникам перевала, генерал, но увиденное превзошло моё представление о мужестве и воинском союзе русских и болгарских воинов. Передайте это ополченцам, генерал.

На что Столетов ответил:

– Ваше величество, созданное с вашего высочайшего соизволения и с помощью российской болгарское ополчение глубоко благодарно за честь с оружием сражаться за свою свободу и независимость.

– Да-да, поблагодарите дружинников…

Поручик Узунов догнал ополчение уже за Адрианополем. Здесь его настигло письмо брата. Как и прежде, Василько пространно рассказывал о боевых делах в Закавказье, о ночном штурме первоклассной крепости Карс и как турки отступают, а Кавказская армия приближается к Эрзуруму…

Мысленно Стоян увидел Василька, да так зримо, отчётливо, с его мягкой, доброй улыбкой, открытыми светлыми глазами и ямочками на щеках…

На первом же привале Стоян сел за письмо брату.

С театра военных действий пришла радостная весть: взят Адрианополь, российская армия начала марш к сердцу Оттоманской Порты.

По этому поводу в Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце, давали бал. Гремела музыка, и все разговоры сводились к близкому окончанию войны. Царь не скрывал радости:

– Нас отделяют от Константинополя всего сто пятьдесят вёрст. Представьте, это как от Москвы до Рязани, – говорил он гостям.

А Горчакову наказывал:

– В Сан-Стефано мы должны показать свой характер. Надо поставить Европу перед свершившимся фактом.

Лондонские газеты надрывались, раздувая страсти. Истерия достигла своего апогея. Россию винили в агрессии и чуть ли не в попытке посягнуть на святая святых – британское морское владычество.

От лондонской прессы не отставала венская. Газетчики старой Вены старались перещеголять друг друга, изощрялись в желании убедить обывателя, что Россия теснит австро-венгерскую монархию, а создавая на Балканах крупное славянское государство, закладывает мину под покрывшийся плесенью Шенбрунн.

Парижская печать, предав забвению заступничество русских от пруссаков, теряла свою сдержанность. В Версале уже забыли топот сапог прусских гренадеров в приграничных районах.

Берлинские бюргеры, постукивая пивными кружками, во всём полагались на своего железного рейхсканцлера. А Бисмарк, поедая за обедом уже вторую дюжину свиных сосисок, жаловался своему слуге:

– Проклятые русские, они застряли у меня, как кость в горле, не окажись в России ясновидящего Горчакова и готовых к подвигам солдат, мы бы уже решили французскую проблему…

Кабинет лорда Биконсфилда лихорадило. Несмотря на неоднократные предупреждения, наконец, на угрожающие манёвры английского военного флота, российская армия не остановила наступления и продвигалась к столице Оттоманской Порты.

Лайард информировал Биконсфилда о паническом страхе членов правительства Оттоманской Порты и о согласии султана немедленно начать переговоры. Абдул-Хамид готов принять все требования России.

Настроенный, как и королева Виктория, решительно, Биконсфилд готов вести флот в проливы, но министр иностранных дел лорд Дерби и статс-секретарь по делам колоний Карнарвак грозят отставкой…

Адмирал Хорнби жалуется, его эскадра сделалась предметом насмешек. Звоном якорных цепей и давлением в котлах Россию не устрашить.

Согласовав свои действия, Биконсфилд и Андраши пригласили российских послов, в Лондоне – Шувалова, в Вене – Новикова, и потребовали предъявить условия русско-турецкого мира на обсуждение международной конвенции.

Послы обещали известить своё правительство, хотя, как они сказали, пункты договора касаются лишь интересов воюющих государств.

В последний день января стало известно: турки подписали перемирие на условиях, продиктованных Россией, и Абдул-Хамид не возражает принять мирный договор, который изменит существующее положение не только на Балканах, но и в проливах.

Палата лордов в замешательстве: российская гвардия продолжала марш к Стамбулу, не встречая серьёзного сопротивления османов. Создавалась реальная угроза: Россия может отобрать у султана ключи от проливов…

Лайарду было велено запросить ставку главнокомандующего Дунайской армии, когда российская армия остановит свой марш на Стамбул. На что великий князь Николай Николаевич поспешил успокоить: гвардия в столицу Порты не вступит, а её продвижение объясняется условиями перемирия, в которых определены районы оккупации до Чаталджи и Булаира, в настоящий момент ещё свободных от присутствия российских войск.

Ответ великого князя незамедлительно лёг на стол английского премьера. Лайарду было приказано заручиться согласием султана на проход британских военных кораблей через проливы, а адмиралу Хорнби ввести эскадру в Дарданеллы и, бросив якорь в Чанаке, ожидать дальнейших распоряжений.

Не успели улечься волны Эгейского моря, поднятые английскими эсминцами, как адмиралу Хорнби поступило новое указание – возвращаться в Бизекскую бухту: Абдул-Хамид отказался пропустить корабли через Босфор, заявив Лайарду:

– Ах, если бы британское правительство выразило это желание хотя бы месяц назад, когда русские ещё не перешли Балканы. Теперь же своим согласием я открою ворота своей столицы русским. Вам известно, что заявил царь Александр? Если Порта пропустит флот Англии в Чёрное море, он введёт армию в Стамбул…

Посылая проклятия палате лордов и своему морскому ведомству, адмирал Хорнби бросил мрачную реплику:

– Мои эсминцы не обрастут ракушками…

А какой-то злой шутник на здании английского посольства в Стамбуле наклеил объявление: «Между Безикой и Стамбулом утерян флот. Нашедшему будет выдано вознаграждение».

Армия генерала Скобелева вступила в Сан-Стефано.

Под Сан-Стефано шайка кривого Селима спозаранку наскочила на походную колонну генерала Скобелева. В пешем строю шли батальоны, двигалась дружина болгар, ехал полк кубанцев. В первой сотне запевала завёл песню:

Казаки, подрёмывая в сёдлах, подхватили недружно, и песня вскоре угасла.

– У нас, на Вологодчине, поди, снега навалило, морозы лютуют, а тут ровно осень сырая.

– Снежок какой днём пропорошил, и тот земля забрала.

– Зима без снега и не зима! Как вспомнишь Архангельщину свою, деревню родную, тоска-кручина заедает. Из бани выскочишь, аки благ, аки наг, в сугроб нырнёшь – и сызнова на полок, парком да веничком тело тешишь. Оно красное да нежное, что у дитяти грудняка.

– А опосля того с девкой побаловаться! – озорно добавил какой-то солдатик.

Рота поручика Узунова шла в голове отряда. Всё вокруг было тихо и не предвещало появления турок. Башибузуки вынырнули из тумана, как тени. Захлопали выстрелы. Неожиданно удар в грудь толкнул Стояна. Тёплая липкая кровь растеклась под рубахой. Сделалось приторно тошно, голова закружилась, помутнело сознание. Узунов склонился к гриве коня, медленно сполз под копыта.

И уже не слышал Стоян команды полковника Кухаренко:

– Первая сотня, в до-огон!

Развернулись казаки, настигли башибузуков, рубили без жалости. Казак-запевала, румяный, длиннорукий, налетел на Селима. Зазвенела сталь, закружились кони. Привстал казак в стременах, изловчился. В удар вложил всю силу. От плеча и до седла надвое развалил кривого Селима.

Райчо Николов писал в Кавказскую армию, в Эриванский отряд, поручику графу Василию Андреевичу Узунову:

«Судьбе было угодно свести меня с вашим братом… Мы делили с ним хлеб и кров, отражали неприятеля и участвовали в наступлении. Стоян был для меня младшим братом. Я привёл его в дом Светозары, но их мечты не сбылись. Графа Узунова не стало на марше к Чаталдже. Его рота продвигалась в авангарде, когда на нас напали конные башибузуки. Они обстреляли дружинников. В той перестрелке и погиб Стоян. Как тысячи российских солдат, он отдал жизнь во имя независимости Болгарии…

Я пересылаю вам, граф Василий Андреевич, его неоконченное письмо».

«…Сегодня я воротился из Систово. Я поехал туда, получив отпуск от генерала Столетова, которого сопровождал на Лысую гору, к Хаджи-Осман-паше. Миссия парламентёра у Николая Григорьевича оказалась весьма трудной, но увенчалась успехом. В Систово я провёл пять дней… Господи, это были лучшие дни моей жизни… И знаешь, Василько, теперь, когда я снова среди своих болгарских друзей, дружинников, хочу поделиться с тобой своим сокровенным: у моей Светозары будет сын. Да, я убеждён. Мы заранее решили назвать его в честь нашего деда графа Петра Андреевича. Он, презрев злые языки, привёз невесту из Болгарии, ставшую нам с тобой и бабушкой, и матушкой.

…Знаю, ты улыбаешься, читая эти строки, и думаешь, а если дочь? Что же, тогда имя ей будет Росица…»

С 18 октября 1877 года и по 23 января 1878 года в особом присутствии правительственного Сената длился процесс 193-х. Подсудимые обвинялись в покушении на государственный строй империи. 28 были приговорены к каторге, другие к ссылке.

Поликарпа Саушкина с товарищами увозили на поселение в российскую глухомань, к Белому морю.

От стражников Поликарпу было известно, что в Петербурге и иных городах имеют место волнения среди фабричного люда.

Жандармы говорили:

– Скоро войне конец, настанет примирение, и тогда государь примется за вас…

В беспорядках винили нигилистов и не хотели замечать, что вся российская действительность вела страну к революции. Хотя царь и его министры, охранка и полицейское управление уже видели в нигилизме понятие политическое, суть коего в отрицании существующего строя.

Тщетно пытались бороться с революционным движением. В ответ на применение к политическим заключённым экзекуций народники ответили террором. 24 января 1878 года на Гороховой в Санкт-Петербурге Вера Засулич стреляла в петербургского генерал-губернатора генерала Трепова…

Этот выстрел всколыхнул революционную Россию, но в международной печати он остался мелким эпизодом. Взоры политиков и журналистов были обращены к Сан-Стефано. Нежданно маленький городок Оттоманской Порты под Стамбулом стал предметом больших обсуждений. За ходом переговоров в Сан-Стефано следили пристально. И хотя переговоры шли при закрытых дверях, многое просачивалось, давая пищу журналистской братии.

Канцлер Горчаков, листая по утрам газеты, брюзжал:

– Пашквилянты, умней бы чего напридумали.

А накануне депешировал в Константинополь послу Игнатьеву, дабы тот в Сан-Стефано не поступился ни одним пунктом договора.

Но граф Игнатьев и без указаний давил на Саффет-пашу, диктуя нелёгкие для Порты условия мира.

Убедившись, что Англия дальше угроз не пойдёт, Турция согласилась на Сан-Стефанский мирный договор, отвечающий интересам России, Болгарии, Сербии и Черногории. Подписав условия, Саффет-паша горько изрёк: «Европа покинула нас, после того как побуждала к войне с Россией…»

Европа не ожидала подобного мирного договора.

Бисмарк сказал брюзжа:

– Я думал, России нужно несколько бунчуков пашей да победная пальба в Москве, но Александр и Горчаков заставляют нас проглотить горькую пилюлю.

Сан-Стефано прозвучал как взрыв бомбы, вызвавший замешательство в правительственных кругах европейских государств, после чего разразилась дипломатическая буря, заставившая российское правительство согласиться на созыв Берлинского конгресса. Но прежде Горчаков побывал в Вене…

Австро-Венгрия усмотрела в Сан-Стефанском договоре нарушение Рейхштадтской и Будапештской конвенций, заявив, что границы Болгарии по перемирию значительно шире предусмотренных по этим соглашениям.

Кабинет Биконсфилда лихорадило. Лорды гневно обрушились на Россию, обвиняя в посягательстве на Парижский договор: она-де посягает на целостность Турции. И тут же раздавались голоса, призывающие взять у Порты Кипр и Египет, якобы для того, чтобы предупредить расширение российской экспансии на район Суэцкого канала.

От приезда Горчакова в Вену Андраши многого не ожидал. Россия не откажется от создания на Балканах славянского государства, а он, Дьюла Андраши, если встала так остро речь о Болгарии, согласен видеть её разделённой на две автономные области: одну под протекторатом Оттоманской Порты, другую под протекторатом австро-венгерской монархии.

Однако российский канцлер и слышать о том не хотел, заявив в Шенбрунне:

– Наша внешняя политика зиждется на постоянстве, и, как было обусловлено прежде, Вена получит протекторат над Боснией и Герцеговиной, и не более.

От такой категоричности Андраши даже растерялся. Мягкий тон он сменил скрытыми угрозами:

– Ваша внешняя политика, князь, вызывает неудовольствие не только нашего кабинета.

Губы Горчакова тронула лёгкая усмешка:

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду английский кабинет.

– Разве лорд Биконсфилд уполномочил вас говорить от имени его кабинета?

Андраши смутился:

– Вы неправильно меня истолковали.

– Весьма возможно. Но вы упомянули Британию.

– На сегодня, князь, во внешней политике Австро-Венгрии и Англии больше точек соприкосновения, чем с Россией, к сожалению. Лично я бы этого не желал.

– Мы тем более. Наш император питает к вашему глубокую симпатию, а для истории взаимоотношений России и Австро-Венгрии характерны скорее добрые отношения, нежели недоброжелательные.

– Создание независимой Болгарии, в своей политике ориентирующейся на Россию, нас беспокоит.

– Отчего же? Если Болгария будет создана на правах независимой, то и её внешняя политика должна ориентироваться только на интересы своего государства и своего народа. И потом, к чему столь могучему государству, как Австро-Венгрия, опасаться Болгарии? Думаю, Стамбул для Вены грознее. Тем более когда во дворце султана англичане чувствуют себя хозяевами. Считаю, это опасно и для нас, и для вас.

– Австро-Венгрия не относится к черноморским державам.

– Это ещё не означает, что ей безразлично, чьи корабли бороздят Чёрное море и поднимают дунайскую волну…

Венские встречи между Андраши и Горчаковым не привели к установлению единства взглядов России и Австро-Венгрии. Российский канцлер покинул Вену с твёрдым убеждением: на предстоящем конгрессе столкновения неизбежны.

Атмосфера была как бы насыщена порохом. Одно неосторожное обращение с огнём – и Европа взорвётся. Лорд Биконсфилд продолжал угрожающе размахивать пылающим факелом. Петра Шувалова затаскали в британское министерство иностранных дел, пока наконец российский посол не ответил раздражённо:

– Ко всем вашим канавам мы касательства не имеем, но и вы не лезьте в нашу черноморскую лужу.

Своим же сотрудникам на последующие звонки велел отвечать: «Господин посол болен».

Андраши усердно раздувал тлеющий фитиль. Встретив на прогулке в парке российского посла Новикова, Дьюла Андраши заметил раздражённо:

– Вы создаёте зависимое от вашей политики славянское государство на Балканах. Прошу информировать Петербург, что в Шенбрунне этого не потерпят…

О возвращении Дунайской армии в Россию до окончательного решения всех спорных вопросов не могло быть и речи. Император Александр II писал брату, великому князю Николаю Николаевичу: «Англия ищет только предлог, чтобы объявить нам войну».

Европейский конгресс стал необходимостью. Россия склонна была провести его в Баден-Бадене, Австрия настаивала на Вене, Пруссия и Англия делали вид, что на конгресс не явятся.

Горчаков обратился с посланием к Бисмарку, предложив избрать местом конгресса Берлин, а железному канцлеру отводил роль председателя.

Рейхсканцлер Бисмарк хохотал гомерически, предвкушая скорую дипломатическую схватку. Постукивая подкованными каблуками сапог по дворцовому паркету, канцлер, будто фельдфебель на плацу, чеканил императору Вильгельму:

– Ваше величество, Европа накануне кульминационных событий, и на Берлинском конгрессе нам, немцам, предстоит рядиться в тогу миротворцев, ни на пфенниг не поступаясь собственной выгодой…

В ожидании конгресса Бисмарк удалился в своё поместье Фридрихсруе, что близ Гамбурга.

В самом конце марта Горчаков направил в Вену графа Игнатьева.

– Граф, – сказал российский министр иностранных дел, – посылая вас в Шенбрунн, предпринимаем ещё одну попытку договориться с Австрией по спорным вопросам. Хотя я, милостивый государь, в эту затею не очень-то верю, ибо недавно проделал в Вену бесполезный вояж. Аппетиты австрийцев непомерны, их уже не устраивает Босния и Герцеговина, им подавай политический и экономический контроль над всем Западным Балканским полуостровом. Франц-Иосиф мечтает иметь выход к Салоникам и Эгейскому морю… Однако поезжайте, любезный Иван Павлович, с Богом…

Игнатьев возвратился в Санкт-Петербург ни с чем.

Вопрос о мире или о войне не приблизился к развязке, Россия оставалась непреклонной, Англия и Австрия угрожали боевыми действиями. Биконсфилд издал указ о призыве резервистов.

Министр иностранных дел Британской империи лорд Дерби подал в отставку. Лорд Биконсфилд поручил новому министру Солсбери повести с российским послом графом Шуваловым тайные переговоры. Но всё тайное становится явным. Выяснилось; Англия, соглашаясь на присоединение к России придунайского участка Бессарабии, Карса, Батума, требовала разделить Болгарию на две части – северную и южную, а границею между ними должны были служить Балканы.

Канцлер Горчаков с досадой изрёк:

– Русские солдаты не жалели живота своего, дабы видеть свободной Болгарию…

Возвращаясь в Петербург, Шувалов не преминул навестить своего друга Бисмарка в его охотничьем замке Фридрихсруе.

За бокалом рейнского рейхсканцлер сказал графу:

– России надо проявить уступчивость. Ваш уговор с англичанами снимает вопрос, быть или не быть войне между вами и Англией. А одна Австрия начать боевые действия против русской армии не решится.

В Санкт-Петербурге весна ещё не взяла своё, снег осел, но не стаял, ночами держались морозы.

В обеденный час Горчаков спустился по широкой мраморной лестнице Зимнего дворца, по ту и другую сторону которой застыли бравые гренадеры. Проворный швейцар с осанкой генерала помог надеть шубу, распахнул дверь перед российским канцлером.

У царского подъезда Александра Михайловича дожидались лёгкие саночки. (Горчаков не спешил пересаживаться в коляску: сани меньше трясло на булыжной мостовой.) Кучер разобрал поводья, и сытые застоявшиеся кони, пританцовывая, пошли в рысь.

– Смотри, Ванька, опрокинешь, с тебя шкуру спустят, а моих костей не соберут!

– Ничё, барин, доставлю в целости!..

Вот и Певческий мост, министерство иностранных дел России. Покуда Горчаков выбирался из саночек и волочил ноги по коридорам в свой кабинет, сотрудники успели сообщить советнику Жомини о приезде министра.

– Любезный Александр Генрихович, – встретил Жомини Горчаков, – государь согласен с нами по всем пунктам, какие нам предстоит отстаивать в Берлине. Император, слушая графа Шувалова, сказал, что Сент-Джемский кабинет требует полного пересмотра Сан-Стефанского договора, будто не мы, а они одержали победу над Портой. Я ответил Петру Андреевичу: страшусь политической изоляции, коей нас попытаются окружить на конгрессе, но Россия не подсудная страна, а держава-победительница, и мы будем решительно отклонять притязания англичан и австрийцев…

Горчаков помолчал, потом снова заговорил:

– Не приведи Бог расхвораться, тогда на конгрессе меня заменит Шувалов. Хотя я бы желал видеть в этой роли графа Николая Павловича Игнатьева. Но такова воля государя. – Канцлер вздохнул, пожевал губами. – В трудный час для России сел я в кресло министра, в нелёгкий час покину его.

Жомини молча согласился, Горчаков подошёл к камину, погрел озябшие руки. Потом подставил огню спину.

– Поясница болит, а ещё больше душа.

Неожиданно хитрая усмешка тронула тонкие губы.

– Утром встретил Швейница и сказал ему: в своё время наш покойный государь Николай Павлович водил дружбу и верил императору Австро-Венгрии, а он, неблагодарный, спокойно взирал, как нас били в Крыму французы, англичане и турки. Не вытрут ли немцы английский плевок сегодня? На что Швейниц заверил: на конгрессе рука нашего канцлера будет в вашей руке, князь.

– Можно ли верить германскому послу? Ему всегда недоставало искренности.

– Как и Бисмарку. Дипломатия рейхсканцлера покоится на мордобитии и коварстве, а интрижки прусского канцлера шиты белыми нитками. Улыбаясь нам, он толкает в объятия Франца-Иосифа толстуху Викторию, дабы повязать Россию, когда фон Мольтке поведёт на Францию своих бравых гренадеров и отхватит лакомый кусок от французского пирога. Но мы не отдадим на съедение прожорливым пруссакам Эльзас и Лотарингию.

– Рейхсканцлер намерен обращаться с Европой, как его предки-портняжки со штукой сукна, ваше сиятельство.

– Так-то оно так, дорогой Александр Генрихович, однако любить мы не любим прусского канцлера, а лобызаться с ним доведётся. Он председатель конгресса, и в дипломатических раундах с Андраши и Биконсфилдом будем надеяться хотя бы на малую поддержку Бисмарка… В Берлин мы должны отправиться, готовые ко всяким неожиданностям. Постараемся отстоять основные стороны Сан-Стефанского договора. – Горчаков вздохнул. – Ах, любезный Александр Генрихович, я свято верил в незыблемость союза трёх императоров. Но теперь горько разочаровался: более всего хочет ослабить Россию Германия.

Жомини раскрыл синего сафьяна папку:

– Ваше сиятельство, лондонские сведения. Новый министр иностранных дел Солсбери обнародовал циркуляр к дипломатическим представителям Англии, в коем обвиняет Россию в стремлении к преобладанию на Востоке, а будущую Болгарию – как проводника русского влияния на Балканах.

– Вы, барон, неизменны. Всегда оставляете на закуску какую-нибудь горькую микстуру. Что же, дадим знать лорду, что созданная сообща Болгария не может быть поставлена в зависимость от России, что она есть самостоятельное государство, а не вассальная земля России… Касательно Бессарабии, так это наш утраченный край. А что до Батума и иных кавказских городов – то право России помочь многострадальному армянскому народу, в них проживающему, и такое положение вещей никак не угрожает европейскому статуту.

 

Накануне конгресса в Берлине социалист Нобилинг покушался на кайзера Вильгельма. Выстрел привёл Бисмарка в ярость. Созвав политических чиновников, рейхсканцлер сурово отчитывал их:

– Созданная мною Германия должна являть образец покоя и порядка, и, если объявились террористы, нам следует задуматься: уж не вылез ли германский социализм из своих загаженных пелёнок?

Рейхсканцлер прошёлся вдоль застывшей шеренги блюстителей порядка, задержался перед полицай-президентом:

– И это когда прибывают иностранные делегации!..

Бюргеры судачили о покушении на кайзера, а дипломатов заботил предстоящий конгресс. Ожидали политического скандала, строили прогнозы. Печать называла Англию и Австрию прессом, неумолимо давящим на Горчакова…

Накануне отъезда из Вены Дьюла Андраши имел аудиенцию у императора Франца-Иосифа, и тот недвусмысленно дал понять министру, чтобы он не впутывал Австрию в военный конфликт.

– Ваш альянс с Биконсфилдом не должен обнадёживать Англию, будто Австро-Венгрия подставит своих солдат под русские пули в угоду британскому флагу. Я соглашусь на совместные военные упражнения, когда увижу, как мои полки маршируют под барабанную дробь в единых колоннах с полками королевы Виктории…

Лорд Биконсфилд не нуждался в напутствии Виктории. Премьера и королеву заботили морские пути на Ближний Восток и Индию.

Что до императора России, то он только и сказал Горчакову:

– Во всём полагаюсь на вас, Александр Михайлович. Знаю, вы сделаете всё возможное…

Германская столица встретила российскую делегацию пасмурным небом, моросящим дождём. Берлинский бангоф из тёмно-красного кирпича, с закопчёнными, давно не мытыми окнами выглядел довольно мрачно. Высокие стеклянные навесы прикрывали мощённый булыжником перрон.

Сопровождаемый Шуваловым Горчаков выбрался из вагона. В немецком поезде, в который делегация пересела на границе (европейская железнодорожная колея узкая), купе тесные и неудобные. В пути российского канцлера потрясло изрядно. Разболелись ноги, хотелось полежать, отдохнуть. Горчаков брюзжал:

– Скверный город, того и гляди, протопают сапожищами пруссаки с ружьями наперевес… И погода мерзкая, промозглая. Как бы не расхвораться. Вы уж, любезный Пётр Андреевич, берегите своё здоровье. Ежели чего, вам отбиваться от англо-австрийских бульдогов.

На вокзале их ждал посол России в Берлине Убри и чиновники германского министерства иностранных дел. После взаимных приветствий Горчаков спросил посла:

– Не внесло ли каких изменений в распорядок конгресса здоровье императора Вильгельма?

– Нет, ваше сиятельство.

– Итак, господа, как говаривали наши далёкие предки: «Потягнем же, братие!»

Узнав, что российскую делегацию возглавил Горчаков, Бисмарк не сдержал гнева. На приёме во дворце, едва дослушав наследного принца Фридриха-Вильгельма, провозгласившего здравицу монархам и пожелавшего успеха конгрессу в умиротворении Европы, железный канцлер отвёл Шувалова в сторону:

– Вы привезли с собой развалюху Горчакова, что меняет моё отношение к России. Мы с вами, граф, останемся друзьями, но я не позволю вашему канцлеру на конгрессе влезть мне на шею и обратить меня в свой пьедестал, как он того добился три года назад.

Шувалов развёл руками:

– Речь идёт не о личных отношениях ваших к князю Горчакову, а о дружественном расположении Германии к России. Мы хотим иметь наступательный и оборонительный союз между нашими странами.

– Я предлагал это вашему канцлеру, – оборвал Шувалова Бисмарк. – Заверял, что Германия поддержит Россию против Турции. Мы соглашались выставить вспомогательную армию в сто тысяч солдат в обмен на согласие России не мешать нам решить спорные вопросы с Францией. Но на нашем пути встал Горчаков с вашим императором. И теперь вы смеете заявлять о дружественном расположении…

Шувалов передал содержание разговора Горчакову, не преминув упомянуть и про «развалюху».

Российский министр иностранных дел нахмурился:

– Бисмарк прав, физически я развалюха, но мозг мой по-прежнему ясен и гибок. Железный канцлер, любезный Пётр Андреевич, отплачивает нам валютой за валюту. Он не забыл тот день и час, когда мы с государем помешали пруссакам промаршировать по земле Эльзаса и Лотарингии и поставить на колени французов… Сегодня Бисмарку нет нужды прикрываться заверениями в вековой дружбе между Берлином и Санкт-Петербургом.

Выдержав паузу, добавил:

– Подобные откровения председателя конгресса заставляют нас, любезный Пётр Андреевич, быть готовыми ко всяким неожиданностям и проявлять осторожность и твёрдость.

Минул месяц…

Месяц российская делегация в полном одиночестве отражала ежедневные атаки европейской дипломатии, где оружием служили шантаж и угрозы.

13 июля 1878 года Берлинский трактат наконец был подписан.

Перед отъездом, последний день, князь провёл за письменным столом. Он готовил отчёт о конгрессе.

Давно отцвели липы на Унтер ден Линден, но приторно-сладкий дух, замешанный на сырости Гольфстрима, ещё носился в воздухе. Из открытых дверей ресторана вырывалась музыка и гул голосов.

Горчаков встал, подошёл к окну. Блёкло горели газовые фонари, щедро светились рекламы магазинов, уличные торговки продавали горячие сосиски и бутерброды, жарили на мангалах каштаны…

Утром российская делегация покинет Германию. Князь неважно чувствовал себя в Берлине, дышалось с трудом, лёгкие свистели, как дырявые кузнечные мехи. Особенно болели ноги. Иногда недомогающий российский канцлер не присутствовал на заседаниях конгресса, и тогда к нему являлся Шувалов с докладом и спрашивал совета…

По ту и другую сторону улицы тёк говорливый людской поток. Катили по булыжной мостовой экипажи, фаэтоны, проезжали верховые. Цокали копыта, стучали кованые колёса карет…

Горчаков вернулся к столу, записал: «В Берлине Бисмарк оставил нас в изоляции перед представителями Австро-Венгрии и Англии…»

И снова князь мысленно перенёсся к работе конгресса. На открытии конгресса Бисмарк, уподобившись фарисею, призывал делегатов к взаимному уважению и: уступкам, на что Горчаков заметил Шувалову:

– Железный канцлер выступает как честный маклер, однако его язык выражает нечто противоположное тому, о чём он думает.

Дьюла Андраши уже в цервой речи подверг сомнению необходимость существования самостоятельного болгарского государства с соответствующими границами. Австрийского министра поддержал Бисмарк. Обратив взгляд на Горчакова, он как бы задавал ему вопрос:

– Стоит ли России рисковать, балансируя на грани войны с соседней великой державой из-за большей или меньшей протяжённости границ Болгарии?

Отбросив английскую чопорность, лорд Биконсфилд держался вызывающе. Его речи были крикливыми, запальчивыми. Он обвинял Россию в концентрации армии под Стамбулом, на что Горчаков ответил ему невозмутимо:

– Дунайская армия продолжает оставаться на исходных позициях, и тому виновницей Англия. Она подстрекает Порту. Но я бы хотел задать вопрос сэру лорду Биконсфилду: зачем британские дредноуты маневрируют у Босфора и объявлен призыв резервистов в английскую армию?.. И ещё, господа, вам прекрасно известны факты массовой резни христиан в Оттоманской Порте, как на Балканах, так и на Кавказе. Разве вы желаете повторения кровавой оргии?

Почти на каждом заседании Горчаков твердил:

– Пока не создана независимая Болгария, российские солдаты останутся на Балканах для охраны порядка…

Опасения Горчакова сбылись. На конгрессе Россия оказалась в изоляции. Он, министр иностранных дел, почувствовал это на первых заседаниях…

Князь недоволен собой, болезнью, его раздражал состав российской делегации. Он хотел взять в Берлин Игнатьева, но государь навязал Шувалова. Убри оказался безгласной личностью. Военный советник генерал Анчурин не имел голоса.

Ни Черногорию, ни Сербию не допустили к участию в конгрессе, игнорировали их государственные интересы.

– Да-с, – вздохнул Горчаков, – Биконсфилд и Андраши сыграли в одну дудку.

Российскому министру иностранных дел передали разговор, состоявшийся между Биконсфилдом, Андраши и Деказом на приёме в английском посольстве.

– Наша цель – ликвидировать победы России, – сказал британский премьер.

– Только ли? – удивлялся француз.

– И укрепить наше влияние на Ближнем Востоке, герцог, – закончил Биконсфилд.

В разговор вмешался Андраши:

– Австро-Венгрию волнует Западная Европа, и особенно Балканы. Мы обязаны предотвратить создание нового славянского государства.

Горчаков подумал об Игнатьеве. Ещё в Сан-Стефано тот отстаивал идею союза балканских народов. Накануне отъезда делегации в Берлин граф сказал Горчакову, что он-де против того, чтобы Босния и Герцеговина отошли к Австрии…

…Да, здесь, в Берлине, Игнатьев был бы надёжным помощником ему, Горчакову. Игнатьев не Шувалов. От российского министра иностранных дел не укрылось, что его планы нередко становились известны Бисмарку прежде, чем он, Горчаков, с ними выступит на заседании конгресса.

Берлинский конгресс заставил Россию поступиться некоторыми статьями Сан-Стефанского договора… У Болгарии урезали южную часть Черноморского побережья… Австрия вводила войска в Боснию и Герцеговину… Англия добилась права на Кипр… Встали на пути объединения армянского народа, вернув Западную Армению под власть Турции…

Горчаков не раз вспоминал разговор с царём. Как-то Александр сказал ему:

– Овладев Карсом, Баязетом, Ардаганом и иными землями, захваченными турками, мы воссоединяем обе части Армении.

На что он, российский канцлер, ответил:

– Ежели на конгрессе нам не удастся отстоять единую Армению под российским правительством, предчувствую многие страдания народа армянского, коему суждено будет оказаться в составе Оттоманской Порты…

Что и случилось…

Подписав Берлинский трактат, Горчаков заметил Шувалову и Убри:

– Султан не простит Лондону Кипра, а Вене Боснии и Герцеговины…

– Ваше сиятельство, – сказал Убри, – Бисмарк заявил корреспонденту газеты «Таймс», что дал миру сколько возможно и содействовал его сохранению.

На губах Горчакова скользнула ироническая усмешка:

– Германский рейхсканцлер такой же миротворец, как факельщик у стога сена…

В Санкт-Петербурге российскую делегацию встретили граф Игнатьев и Жомини. Настроение у Горчакова мрачное. Игнатьев обронил со вздохом:

– Могу констатировать, ваше сиятельство, Берлинский договор сделан под англо-австрийским соусом.

Канцлер остановился, посмотрел на Игнатьева, затем перевёл глаза на Жомини:

– Господа, начинается новый виток в восточном вопросе. С сожалением оставляю это дело своим преемникам.