О порядке жизни во Христе возможно говорить в такой последовательности: верующий постоянно ставит себя на суд заповедей Христа, по учению Его: «Верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня. Я, свет, пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме. И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир. Отвергающий Меня и потому не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день. Ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить. И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная» (Ин. 12:44–50).

Лично я никогда не увидел себя сохранившим заповеди, и суд слова евангельского сокрушал мои кости. И когда я изнемогал, то криком кричал: «Я не в силах исполнить Твою заповедь... Ты Сам приди и вселись в меня и твори заповеданное Тобою... Я знаю сердцем, что заповедь Твоя есть жизнь вечная, и вот я лишен сего блага... Спаси меня, как Ты знаешь...» И, бывало, происходило чудо: вдруг мой строгий судья — слова Христа — становились Светом несозданным, беспредельной мудростью, силою, свыше сходящей и просвещающей. Но сие длится некоторое время, и снова я вижу себя далеким от возлюбленного Бога, и плачет душа моя горько. Подлинно христианской духовной жизни не свойственна ни агрессия прозелитизма, ни пропаганда в специфическом смысле этого слова. Подлинная христианская жизнь по характеру своему невыявляемая, целомудренно-стыдливая, скрывающаяся, самоуглубляющаяся. Но это внутреннее самоскрывание, это искание тайной клети, где можно было бы «помолиться Отцу втайне» (Мф. 6:6), у большинства начинающих духовную жизнь так или иначе проявляется внешне во всем их поведении. Поведение это при неложном благочестии всегда будет благообразным и потому у многих вызывает удивление, которое они выражают подвижнику благочестия. Последний, слыша похвалы за свое благочестие, прежде чем преодолел в себе страсти, подвергается большому искушению и тогда начинает вести себя «благочестно» уже по тщеславию. Со временем, когда благодать оставит его за тщеславие, он будет стараться вести себя внешне все же так, как бы был действительно благочестив, и тогда в нем появляется особое духовное лукавство, известное под именем ханжества, которое своим уродством так отвратительно людям и так отталкивает от веры.

Опыт показывает, что молитве подлинной противится весь комплекс космических энергий. Мы живем, окруженные безмолитвенным миром. Лишь с великим усилием пробиваемся через эту незримую, но густую и затягивающую нас атмосферу. Преодолеть навязчивое влияние этой безбожной, духовно инертной массы своею силою мы не сможем. Помощь приходит свыше, и молитва явно становится вышеестественным актом. Мучительно тягостна борьба за молитву; нет ничего труднее сего делания; но если мы не сдаемся, то приходит момент, когда луч Божественного Света тихо, но властно прорежет обволакивающую нас тьму, и душа научится жить по христиански.

В основе нашей веры лежит Фаворские видение во Свете: «...мы возвестили вам силу и пришествие Господа нашего Иисуса Христа, не хитросплетенным басням последуя, но быв очевидцами Его величия. Ибо Он принял от Бога Отца честь и славу, когда от велелепной славы принесся к Нему такой глас: „Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение“. И сей глас, принесшийся с небес, мы слышали, будучи с Ним на святой горе» (2 Пет. 1:16–18). И сие событие затем в веках повторялось и повторяется в различных условиях и обстоятельствах, но неизменно как бытийное причастие Божественной жизни.

Святой молитве должна сопутствовать святая жизнь. Если мы отступаем от духа любви Божией, то лишаемся единящей нас с Богом молитвы. Когда же с любовью терпим все извне падающие на нас испытания и вовсе не хотим обвинять никого и ничто, кроме как нас самих, тогда молитва углубляется, и в сердце появляется новая сила надежды. Бог есть любовь, и путь к Нему через любовь, которая спасает и нас, и содействует тем, что живут с нами, войти в область Света нетленного. Сей Свет учит нас всякого человека встречать как неповторимую и непреходящую ценность, за которую умер Христос на Кресте. Такое расположение к людям вносит в сердце мир даже тогда, когда кругом нас царит смятение. И все же от большой любви сердце всегда болит, помня, «что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим. 8:22).

В состоянии нашего падения, которое стало для нас «естественным», мы можем вынести только некую небольшую долю страданий. И когда эта доза страданий достигает высокой меры, то мы становимся на край смерти. И многие умирали от страданий или кончали самоубийством.

Но есть в человеке духовная сила, приходящая свыше, когда он становится способным выносить несравненно большие страдания. Это особенно важно для священника, совершающего Литургию. Если священник стремится войти в Литургию возможно полнее, то это значит, что он стремится к молитве за весь мир, уподобляясь Христу, молящемуся в Гефсиманском саду, перед Крестом.

Сострадание естественно даже животным. Сострадание «убивает» того, кто исполнен состраданием. И в этом смысле можно сказать, что, чтобы остаться живыми, мы должны жить с «закрытыми глазами», то есть не видеть страданий миллионов людей. Иначе мы умрем. Но духовному человеку необходимо идти навстречу с этим океаном страданий всего человечества, чтобы как-то уподобиться Христу, Который дал нам «образ», «пример» (Ин. 13:15), как мы должны жить и чувствовать. Как Христос молился за весь мир, так и мы все должны молиться за весь мир; особенно это важно для священника, иначе он при совершении Литургии пребудет «полупустым», чтобы ни сказать — пустым, далеким от Христа, то есть подлинной жизни Самого Христа...

Всегда возможно после острой боли в сердце при молитве нападение хульных помыслов, а также и наплыв дерзости — спорить с Ним, судиться. А что делает весь мир, как не судится с Ним непрестанно? Мы, люди, судим Бога. Однако, не сомневаюсь, что Он победит в суде. Как много раз я слышал, что кто-то отпадает от веры, потому что судьба его тяжела, потому что убит дорогой человек, или ребенок умер, хотя он и молился об исцелении; и подобное сему. Даже люди, говорящие, что они не веруют, поносят Бога, как только постигнет их беда. И чем глубже уходит в атмосферу греха человек, тем злее и безудержнее его богохульства, ненависть ко Христу, безобразные издевательства над Его святостью. О глубине конфликта мира со Христом можно судить еще и потому, что никого другого: ни Моисея, ни Магомета, ни Будду — никого так не поносят, так не ненавидят, как Христа. Не есть ли сие свидетельство, что только Он и есть ИСТИННЫЙ?

Не должно удивляться тем браням, которые восстают на нас, ни тем огненным испытаниям (ср.: 1 Пет. 4:12–13), которым мы подвергаемся. Жить наши скорби и наши падения нужно и как откровение о страданиях людей по всему лицу Земли, и как соучастие в страданиях Самого Христа, Искупителя нашего. Это есть дар свыше, обогащающий нас спасительным познанием, и залог грядущей славы в силу уподобления Единородному Сыну Отчему. Через возможно полное погружение наше в сей Божественный акт (Литургии) мы, все соучаствующие, являемся «царственным священством, народом святым и избранным» (см.: 1 Пет. 2:9). Таким образом, мы станем живыми членами АПОСТОЛЬСКОЙ ЦЕРКВИ, согласно исповеданию нашему. Одна историческая непрерывность далеко недостаточна: и нам самим необходимо иметь идентичный опыт, какой усматриваем через предание апостолов и отцов Церкви нашей.

Зло существует только там, где мы встречаемся с принципом персоны. Зло всегда и существенно — personnel (персонально). Поскольку зло не сотворено Богом, но есть продукт негативной воли созданных персон, постольку возможно говорить о зле, что оно не имеет своей «сущности» (consistance); оно, по определению некоторых святых отцов, есть «лишение Бытия» (privation de I'Etre).

Однако реальность зла есть в полном смысле реальность «экзистенциального» порядка.

Мы знаем, что нет абсолютного зла и что есть единственный «Свет истинный, который просвещает всякого человека, грядущего в мир» (Ин. 1:9), а, следовательно, во всяком человеке есть в той или иной мере отсвет истины. Необходимо всем нам иметь острое зрение, чтобы увидеть присутствие Света Божиего в каждом человеке, чтобы беречь в нем сей Свет и молиться, чтобы он поглотил совершенно тьму, живущую во всяком существе, совершающем грех, так, чтобы все и всё стало светом во Свете безначальном. Присутствие света в каждом делает до известной степени возможным единство со всеми, кто не прибегает к насилиям — единство, конечно, в Единой истине, полноте ее, если возможно. Реально в жизни нашей преобладает борьба не в том смысле, что мы «против» них (да не будет!), но в том, чтобы сохранить не поврежденною и не умаленною человеческими учениями ту истину, которой мы научены от святых апостолов и отцов. Мы вынуждаемся в силу этого отклонять всякое извращение истины, откуда бы оно ни исходило.

Смысл молитвы в том, чтобы дух человека стал един с Духом Бога. На Востоке христианском огромное внимание было отдано культуре молитвы. В силу падения Первочеловека естество человека стало разбитым. И это относится не только ко всему телу человечества, но и к каждому из сынов Адама. Аскет в своем подвиге стремится к тому, чтобы восстановить в себе полноту в единстве духа, души и тела (см.: 1 Сол. 5:23). Конечно, вечность принадлежит, прежде всего, духу, но не отвергается душа (душевность) и тело, которые могут быть также освящены благодатью Святого Духа (см.: 1 Кор. 6:19–20). В христианской антропологии сердце почитается по преимуществу органом богопознания. В силу этого аскет стремится в своей молитве соединить ум с сердцем. В своем обычном состоянии, свойственном падшему человеку, ум направлен, главным образом, вовне; он занят приобретением внешних познаний и отрывается от сердца. Современная культура и цивилизация строятся на этом принципе отрыва ума от сердца. Забыта культура сердца. Итак, цель аскетического подвига в том, чтобы восстановить целостность человека, преодолеть дезинтеграцию человека, последствие падения, что достигается, прежде всего, соединением ума с сердцем. Люди обычно не знают того, что ум их живет одною жизнью, а сердце другою. Только когда человек плачет, его ум и сердце живут единым предметом, и это независимо от причины плача. Такое «психическое» состояние является признаком для аскета, что ум его сошел в сердце. Но слезы аскета связаны с сознанием своей удаленности от Бога и никак не с какими бы то ни было земными потерями. Плач о вещах мира сего не разрешается аскету. Его исканием является плач «духовный», то есть о вещах непреходящих, о Боге и жизни в Нем. Появление плача в молитве таким образом является как бы началом истинной молитвы. В своих дальнейших формах, когда ум аскета совершенно соединится с сердцем, и это становится его постоянным состоянием, слезы перестают быть необходимыми, и молитва достигает своей более совершенной формы — ЧИСТОЙ молитвы, когда Бог созерцается бесстрастным образом, выше всяких страстей и вне образов мира сего. Подобное созерцание приходит не ранее, чем аскет пройдет все стадии трудного подвига к достижению своей «интеграции».

Слезы, связанные с эмоциональным переживанием, например — с музыкой, в подлинно аскетической культуре считаются непозволительными. И если когда-либо случится нечто подобное, то аскет немедленно использует это психическое состояние для того, чтобы перевести его на духовную молитву.

Итак, действительно великая гуманистическая культура западного мира не достигает духовного плана подлинного христианства. «Общества» заняты дисциплиной человека, воспитывая в людях постоянную сдержанность, требуя от них всегда «ясного» логического действия, — все это впоследствии привело к атрофии культуры сердца. Слишком часто ум поставлен пред требованием — не сойти в сердце, действовать согласно «холодным» расчетам логики.

Господь заповедал нам скрывать нашу молитву, закрывшись в своем доме (см.: Мф. 6:6). Апостол Павел говорит, что «духи пророческие слушаются пророков» (1 Кор. 14:32). Иными словами, если и придет пророческое вдохновение в некий момент, когда предложить его другим людям неудобно, то пророк сдерживает свой порыв. Подобно сему и с плачем: если аскету приходит духовный плач в момент, когда присутствуют другие, посторонние, люди, тогда он останавливает сей плач, перенеся его на другой момент, когда никто не будет видеть его.

Любовь Христова внедряет в душу чувства ответственности не только за свои индивидуальные поступки, но и за все, совершающееся в человечестве. Сострадательная молитва за мир в существе своем есть покаяние за грехи мира. В сумму грехов всего Адама и мы внесли — много ли, мало ли — своих преступлений и тем отяготили судьбы вселенной. Молитва соединяет в самом бытии с теми, о ком она приносится. Отсюда, естественно, рождается чувство общности во всем. Мы введены в эту жизнь в каком-то месте всеобщей истории как наследники Адамова падения, но меру нашей персональной вины никто, кроме Бога, не знает. И никто сам один не спасается.

Старец Силуан, в связи с таким восприятием всеобщей участи, глубоко почитал епископское служение, налагающее на Них страшную ответственность за спасение вверенных их попечению людей. Воистину велика их роль в обширном океане жизни Церкви, да и Земли вообще; велика и предстоящая им слава в небесах. Но есть иной образ «святого, царственного священства» (см.: 1 Пет. 2:5 и 9) — молитва за мир с плачем, преходящая в созерцание Божественного милосердия до забвения о твари. Такая — чистая — молитва наиболее содействует спасению и самого молящегося, и множества верующих людей, воспринимающих исходящую от нее силу новой жизни. Получившие сей дар не могут отдавать свой ум на иные виды церковного служения.

Помню, однажды я выразил Старцу мою печаль о том, что, истомленный болезнью (лихорадка, малярия), я не нахожу сил для более усердного изучения богословия и учения святых отцов Церкви. На это Старец ответил: «Вы считаете это великим делом?.. По-моему, велико только одно: смирить себя, ибо гордость мешает нам любить». На этом остановилась наша беседа.

Из частого общения с ним я мог знать, что имел он в душе своей и уме. Смирить себя в его устах значило — победить в себе корень греха: гордость. Смирить себя — значит уподобиться Христу, сказавшему: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и обретете покой душам вашим» (Мф. 11:29). Смирить себя — есть победа над смертью. Когда смирение Христово наполняет душу, тогда человек ясно ощущает себя в Боге и приобщается Божественной вечности. Приобщается «ощутимо», с неодолимой убедительностью.

Слова Христа: «Обретете покой душам вашим» Старец толковал своеобразно: «Когда с нами Христово смирение, тогда прекращается в нас действие страстей, и враги уже не могут приблизиться к нам, и душа имеет покой. А когда в нас действуют страсти, когда плохие помыслы колеблют сердце и волнуют ум наш, тогда нет покоя в душе. И это явление есть верный знак, что мы еще не смирились».

Кто хотя бы раз за всю свою жизнь воспринял в духе своем благодать Божественного смирения, тому уже не потребуются доказательства от ума о Божестве Христа; тот не найдет слов к изъяснению сей тайны. Ничто тварное не может дать подобного состояния. Самые подходы к сему смирению неописуемы. Вне сего смирения не открывается сердце, чтобы в великом сострадании объять все живущее. Сила сия исходит от Бога, Духа Святого; бесценен дар сей, и все же страшен приступ к этим граням: дух предварительно созерцает страдальческий распад всего тварного, и душа томится глубокою болью за все. На этой грани «тленное начинает облекаться в нетление, и смертное — в бессмертие» (ср.: 1 Кор. 15:53).

Ни личный Бог, ни человек без любви не мыслятся. Персона живет любовью. Можно сказать, что любовь есть преимущественное проявление персоны, сущность которой лежит в глубинах бытия; она (сущность персоны) неопределима, подобно тому как неопределима Сущность Божества.

«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит... самой души своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14:26). Когда жажда Бога сплетается с ненавистью к самому себе, тогда любовь к Богу становится всецело нашей жизнью. Личное ипостасное начало в нас при этом не только не растворяется, как кристалл соли, в великом океане Сверх-Личного Бытия даже до исчезновения, но, наоборот, достигает своего наибольшего развития. В своем конечном завершении наша личность должна актуализироваться до «чистого акта» и так пребыть вечно в Боге, и Бог — в ней. Это есть, согласно евангельскому Откровению, конец пути: тогда «приемлем мы царство непоколебимое» (Евр. 12:26–29). «И будет Бог всяческая во всех» (1 Кор. 15:28).

Состояние любви к Богу до ненависти к себе может быть дано человеку еще во плоти, но не как постоянное, а прерывчатое, различной длительности и напряжения; особенно в своих более совершенных степенях. Доколе мы облечены сей немощной плотью — это неустранимо, если жизнь наша должна еще продолжиться. Апостол Павел так говорит об этом: «Водворяясь в теле, мы устранены от Господа... и желаем лучше выйти из тела и водвориться у Господа» (2 Кор. 5:6 и 8); и еще: «Для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение. Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас. И я верно знаю, что останусь и пребуду со всеми вами для вашего успеха и радости в вере» (Флп. 1:21–25).

Первое действие Божественного света обычно дает человеку видеть не Бога и не вечное Царство Его, а свое собственное состояние, свою отлученность от этой вечности и блаженства, или, иначе говоря, свой мрак и свой ад. Он, этот Свет, сначала приходит как бы сзади и освещает ту область бытия, которая предстоит пред нами как наша реальность. И эта реальность обычно есть наша отрезанность от Бога и Света жизни, наш плен, наше рабство, наше тление, наше безумие, наша низость и прочее. Так было со Старцем, как мы видим из последовательности его жизни.

Непременным условием видения Божественного света является хранение заповедей Христа. Если мы оставим наши пристрастия, неприязнь, мелочные заботы; если возжелаем всем сердцем Бога и жизни с Ним и в Нем, по слову апостола Павла: «Вышних ищите, где пребывает Христос одесную Бога сидящий; о вышнем мудрствуйте, а не о земном» (см.: Кол. 3:12), то непременно удостоимся быть зрителями горней славы.

Из пережитых мною опытов, быть может, не лишне отметить различие между образами созерцания ИЛИ видения «света». В начале моих, более глубоких, медитаций, сопровождавшихся отвлечением внимания ко всему, что свойственно миру преходящих вещей, временных явлений, я, бывало, ощущал мой ум как свет. Но это явление не привлекало моего внимания, так как стремление моего духа было познать Бытие, если возможно, в его истоках. Позднее, когда я возвратился к христианству, в состоянии покаянной молитвы мне бывало дано узреть ИНОЙ СВЕТ, иным порядком. Но, как это ни странно, я жил эти состояния без попыток определить их природу. Я не знал еще, ЧТО или КТО являлся мне. Молитва переходила в видение ощущение Света, время куда-то убегало, пространство материальное терялось, иногда же, реже, я не чувствовал и тела моего. И опять я не знал, ЧТО происходит со мною. Теперь, при ретроспективном взгляде на прошлое, я склонился к убеждению, что это было ДАРОМ благодати. Как иначе могу объяснить тот факт, что у меня отсутствовала, казалось бы, естественная рассудочная реакция на все происходившее со мною с немалой силой? Много позднее я принес благодарность Богу, Спасителю моему, влекшему мой дух к Себе с такой исключительностью, что все, что было не ОН, — не останавливало на себе мое внимание. В моем, до конца горестном, раскаянии, я не искал ничего другого, кроме прощения моего отпадения, стоявшего предо мной в своем невыразимом уродстве. Если бы не так, то многое пребыло бы недоступным мне, так как обращение ума к самому себе не только умаляет видение, но даже и прекращает его: «Да не познает шуйца твоя, что творит с тобою десница Божия» (ср.: Мф. 6:3). Бог прощал меня, но я долго, до сих пор, не могу вполне забыть моего безумия. Подо мною разверзалась мрачная бездна; предо мною стояла непроницаемая стена в то время, когда мне была дана «смертная память». Если моя жизнь — не более чем короткая вспышка света сознания, долженствующая угаснуть, то было бы лучшим не рождаться в сей мир.

Неумеренные сторонники отрицательного (апофатического) богословия в большинстве случаев стоят в опасности принять свое интеллектуальное, чтобы не сказать философское, видение невыразимости и непостижимости Бога за конечное совершенство. Многие из них склонны даже утверждать, что видение нетварного Света стоит ниже созерцания во «мраке». Мрак в их понимании есть высшее состояние богословствующего ума. Непостижимость Сущности Божества ясна даже для философского умозрения, далеко отстоящего от причастия благодати. Видение же света Фаворского дано в Новом Завете по вере во Иисуса Христа. Самое состояние видения есть пришествие Бога внутрь нас; проникновение нашей тварности нетварным Божеством. Сама Вечность Всевышнего объемлет при этом человека. Но даже и великие осияния сим Светом не делают человека причастником Сущности Божества, которая вечно пребывает и пребудет недоступною для познания тварными умами. Наше совершенное соединение с Богом осуществляется через преложение всего нашего существа в свет, силою Духа Святого. Бог есть Свет, и святые суть свет: «...праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца» (Мф. 13:43). И это есть высшее состояние обожения человека.

Но и явления света также весьма различны по своему достоинству и действию на душу. Одно вне всякого сомнения, что когда дух наш входит в область НЕСОЗДАННОГО света, тогда нам представляется, что все существо наше становится светом (любви и познания). Но и любовь — особенная, и познание — иного порядка, и говорить о них нелегко. Итак, пока мы, не удостоившись сего «дара» (всегда только дара, никак и никогда не заслуженного, не ожидаемого, в сознании нашего действительного недостоинства), пребудем в молитве искания любви Божией, прощения наших грехов, дарования ВИДЕТЬ грех наш.

Господь открывается нам, но не насилует нашей воли. Только Его пришествием, Его действием в нас преображается наша тленность в нетление. Но Он не может насильно войти в нас, без нашего согласия. Таким образом необходимо нам всем пройти тяжкий подвиг покаяния, посредством которого мы освобождаемся от всего того, что противится в нас Богу со времени падения Адама. При покаянной молитве всеми силами нам нужно отклонить движение к мертвящему самоанализу. Животворная сила — в покаянии пред Живым Богом любви; любви, всецело устремленной к Возлюбленному, без обращения на самого себя.

Христос нарушил наш покой; духовно мы спали полу животным сном, но были довольны; а Он пришел, явил нам Божественное совершенство и хочет, чтобы мы стали подобными Ему. Его слова суть тот Огонь, который нас жжет на всякий день. Жить так, как Он заповедал нам, мы не можем. Одно время ужас от самого себя задавил меня: я осуждал людей; я гневался на некоторых; я вспоминал большое и малое зло, которое, как мне казалось, они причинили мне: и мне трудно было простить все. Я каялся, но знал, что прощение мне не придет, если я сам от сердца не прощу всем и каждому. И я изнемог и говорил в моей молитве:

Ты оставил меня; Ты судишься со мною, и я всегда не прав, потому что не храню заповедей Твоих. Но Ты же Сам сказал, что заповедь, которую Ты дал нам, исходит от Отца и что она, заповедь, есть жизнь вечная, которая у Отца. Если Ты или Отец не вселитесь в меня, чтобы сообщить мне сию вечную жизнь, то я погибну. Молю Тебя, не судись со мною, но приди и Сам Ты твори все, что заповедал нам. Ты, беспредельный, безначальный, пощади меня, осужденного на смерть с момента зачатия моего во чреве матери моей.

И когда приходит сия вечная жизнь, тогда мы в силах все простить.

Бог удивляет меня: я грубый и тупой урод, но Он не отвращается от меня, даже когда я приношу Ему мои безумные молитвы, похожие на ругательства. Как Он терпелив и кроток! Он беседует даже со мною! Почему так? Но вот, Он и с Павлом поступил так же; и ему Он ответил необычайным и чудным Своим явлением во Свете, великом Свете. А ведь Павел шел в своей борьбе дальше меня: до соучастия в убиении Стефана; «дышал угрозами и убийством на учеников Господа» (ср.: Деян. 9:1 и далее). Когда мы честно хотим познать Истину в готовности принять ее так, как она есть, тогда никакая дерзость наша не оскорбляет Его. Он побеждает смиренною любовью, и душа поклоняется Ему до земли, и ниже земли, в жажде уподобиться Ему во всем.

Не смущайтесь моими словами: я старик и все время умом стою во гробе. Пишу только потому, что встречаю людей, которые не знают путей спасения нашего Бога, хотя и получили крещение. Привожу некоторые случаи моего внутреннего просвещения через нередко безобразную молитву, но так рождалось мое понимание Евангелия и познание Самого Христа.

Если бы кто-нибудь пятьдесят лет тому назад, и даже менее сего, двадцать или десять, сказал бы мне, что я буду писать о себе, то я улыбнулся бы, «зная, что со мною этого не может быть». Но как это ни парадоксально, я перед исходом моим исповедую благодеяния, которые излил на меня Бог, чтобы в этой форме благодарить Его. Я предаю себя на суд Божий и суд людской. Немалое число людей «осторожно» вели себя со мною: отталкиваясь, осуждая меня и подобное. Но также и, быть может, еще большее число обращались ко мне с доверием и любовью. Для них пусть написанное мною будет моим завещанием, которое отдаю «даром», подобно тому как сам я получил даром от Бога через отцов моих в Духе.

Один священник во Франции говорил мне, что я слишком мало считаюсь с тем фактом, что люди обычно не терпят слышать о том, что нарушает их будничный покой, что требует от них напряжения всех сил всего нашего существа. Бегут они и от необходимого вначале страха и даже ужаса, которые могут жечь, как огонь. Они еще не верят в то, что пожигающий огонь станет в дальнейшем вечным Светом божественного великолепия Царства Божия. Они бегут от видения бездны, потому что оно нарушает их повседневность. Я же лично не могу понять такой установки в них.

Опыт веков показал, что всякий, возжелавший последовать Христу, пройдет через все страдания, которые испытал и познал в мире сем Он. И это совершенно необходимо всем нам, так как без этого мы не можем постигать Христа, мы Его не познаем, мы не становимся причастниками Его жизни, то есть не достигаем нашего спасения.

Отцы Церкви понимают спасение человека как его обожение. Но, чтобы достигнуть сего, все мы должны познать Бога тем познанием, которое само по себе есть вечная жизнь, по слову Христа (см.: Ин. 17:3).

В какие-то моменты душа человека стремится к Богу, жаждет Его, желает быть с Ним, и только с Ним... Но когда мы приступаем к реализации сего стремления и когда Бог нас оставляет, чтобы дать нам возможность уподобиться Ему воистину, с разумом, тогда все мы слабеем и изнемогаем, тогда многие готовы в ужасе бежать от предстоящего им зрелища, от тяжелых и «бесплодных» страданий богооставленности. (Такими они кажутся в тот момент.) И если бы я не увидел Христа, хотя бы в той малой мере, в какой мне было это дано, то я потерялся бы...

Боль, в настоящей форме жизни нашей, убивает нас. Но когда сила Божия входит в нас потоком неумирающей бытийной силы, тогда мы полны любви небесной, которой свойственно совмещать в себе все образы своих выявлений: блаженство непреложной вечности и глубокое сострадание всякому тварному существу в его мучительной борьбе за существование. В душе нашей соединяются сразу и радость, и страдание. Думаю, что это останется с нами вечно, если мы сохраним данную нам Им любовь. Только в вечности страдание не сможет убивать нас, умалять в нас жизнь. Так мы научены в Церкви воспринимать и Божию Матерь. Она именуется «присноблаженная», а вместе с тем к Ней несет все человечество свои страдания, которые Она разделяет с нами, даже больше того, берет в Себя, не «разделяя», то есть не отчасти лишь, а всецело. Проходят тысячелетия, и миллионы сокрушенных душ обращаются к Ней с молитвой о помощи, и все мы знаем, что Она не оставляет наших прошений без ответа. Такова Божественная любовь — в ней соединены, казалось бы, непримиримые противоположения: сострадание убивает наше земное тело, но оно никак не умаляет полноты нетленного бытия спасенных. Я даже думаю, что в этом странном опыте соединения в нас радости и страдания дается нам опыт и воскресения. Из этого опыта рождается великое терпение и любовь.

Медленно растет человек в плане христианской жизни. Пройдут годы, десятки лет, прежде чем раскроется пред его сознанием величественная картина Бытия: творение мира с его галактиками и небесными телами в их гармоническом движении в веках, с неисчислимыми проявлениями космических энергий в поражающей дух наш красоте. Вот, сей беспредельный космос готов принять своего главного обитателя и затем господина — творится Богом Человек; ему сообщается дыхание Божие, то есть Божественная энергия. Он становится связующим звеном между Творцом и всем прочим созданием, как носитель энергий двух планов. И вдруг: сей дивный Адам ниспадает. Трагическое последствие: «стенания всей твари, ожидающей восстановления царства сынов Божиих» (ср.: Рим. 8:20–23). И вот — пришествие на Землю в нашей плоти, в условиях уже нашего падения, Самого Творца; явленное нам Им совершенство Отца; раскрытие пред нами истинного пути к возврату и даже к еще большей славе в невечернем дне будущего века, в достоинстве богосыновства.

Печально мне: все мне кажется звучащим бледно, нисколько не отражающим скрытой за словами реальности. Вот и мне, действительно ничтожному, дано познать Бога, Который любит совершенною любовью, выражающейся в отдании всего Себя в акте неисповедимого «истощания». Отец в ответ получает такую же до конца самоистощающуюся любовь Сына. И мы, человеки, призваны включиться в сию ЛЮБОВЬ. Это возможно не иначе как максимальным хранением всего, что заповедал нам Господь: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и САМОЙ ДУШИ (жизни) СВОЕЙ, тот не может быть Моим учеником. И кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником. Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее...» (Лк. 14:26 и далее).

Помню, еще в монастыре, до выхода моего в пустыню, я говорил: «Страшные слова..; такою ценою — я не могу». Однако позднее, когда я не терпел самого себя в моих свойствах, в извращении моего ума и сердца, Бог дал мне эту святую ненависть как бы совсем иным путем, и я благословил и благословляю вечно Его о мне Промысл. До самого живого опыта мы понимаем слова Христа в искаженном виде; доколе мы в этой растленной плоти, мы не разумеем Бога. Но когда в подвиге веры мы все же воспримем воплощенного Логоса Отчего как нашего Творца и Бога и призываем в молитвах помощь Его, тогда Дух Божий берет нас в Свои руки и ведет по таким безднам и высотам, которых никто другой не ведает и не может знать. Пред духом человека Господь открывает неописуемую беспредельность подлинного Бытия. Да, жизнь — не дешевая игра.

Так нам открывается Бог Троица. Мы постигаем из опыта, что Бог любви может быть только в Троице. В этом образе вечного Абсолюта дается нашему духу созерцать предельную динамику Живого Бога — Жизни, никогда не умаляемой, вечно пребывающей в кульминационном напряжении безначального Бытия.

Не потому ли некоторые из отцов вечную жизнь в Боге разумели как непрестающее восхождение наше, нас — конечной твари — к Бесконечному! Их идея восходящего движения не есть ли, по существу, неизменное состояние предельного напряжения любви ненасытимой и никак не изменение положения «движущегося»?

Мне представляется более верным говорить о сем предмете в терминах Послания к евреям: «Бог, желая преимущественнее показать наследникам обетования непреложность Своей воли, употребил в посредство клятву, дабы в двух непреложных вещах, в которых невозможно Богу солгать, твердое утешение имели мы, прибегшие взяться за предлежащую надежду, которая для души есть как бы якорь безопасный и крепкий, и входит во внутреннейшее за завесу, куда предтечею за нас вошел Иисус, сделавшись Первосвященником навек по чину Мелхиседека» (Евр. 6:17–20).

Христос для нас мера всех вещей. Он сказал: «Кто Мне служит, Мне да последует; и где Я, там и слуга Мой будет. И кто Мне служит, того почтит Отец Мой...» (Ин. 12:24–26). Но Христос «воссел одесную Бога» (Мк. 16:19), и к Нему неприложима идея вечного восхождения: престол Отца достигнут, и Он равен Отцу не только по Божеству Своему, но и по воспринятому Им человечеству.

Когда сила молитвы покидает нас, сменяясь душевным миром, тогда очень полезно читать творения святых отцов или Священное Писание: Евангелие, послания апостолов, псалмы, пророчества, богословские сочинения. Ум, очищенный плачем, глубже и сильнее проникает вовнутрь. Читать надо, прежде всего, Писания, пробуждающие в нас молитву, согревающую сердце. Потом творения святых отцов, разъясняющие смысл Божественных откровений. Затем следует труд, повседневные работы, тогда, если возможно, сопровождается всякое наше действие соответствующей молитвою.

Этот путь обычно положен людям Господом, быть может, потому, что на подвиг больший способны лишь немногие. Чтобы понести свидетельство истины, человек подымает чрезвычайный подвиг. О тех искушениях, которым он подвергается, отцами хранится молчание. Малодушным лучше об этом не знать: они отчаиваются от одного слышания.

Доколе человек не переживет реально в духе страшных глубин ада, с одной стороны, и своего во Христе воскресения, с другой, он должен следовать путем, указанным святыми отцами и от себя не учить. Как бы он ни был богато, по сравнению с другими, одарен интеллектуально, какими бы познаниями теоретическими он ни обладал, пусть он на себя не полагается. А если он к тому же одержим, при своем теоретическом познании, страстями зависти, ненависти и подобное, то тем более опасно для него быть учителем...

Наша душа может и должна стремиться к Богу; она жаждет Его, хочет быть с Ним всецело, и только с Ним, но когда мы действительно всецело отдаем Ему нашу жизнь, когда мы хотим «реализовать» наше стремление и сделать его уже единственным «актом» всей нашей жизни, тогда мы встречаем нечто такое, чего не ожидали во время нашего начального inspiration (вдохновения). Многие пришли в ужас от тех испытаний, которым подвергается человек на пути к Богу, и многие бежали от тех страданий, которые показались им «бесплодными» в минуты богооставленности.

Есть удивительная последовательность в восхождении к Богу. Она повторяется почти во все времена, во всех местах. Всем нам необходимо помнить, что воскресение было предварено Голгофою.

В пустыне я НИКОГДА не ощущал себя «одиноким». Опыт «одиночества» в острой форме, однако, дается среди людей. И этот опыт имеет множество форм, некоторые из них положительные, а некоторые и отрицательные. Но никогда и никто не достигает сего опыта в той мере, в какой проходил его Сам Христос. Опыт совмещения (соединения) в душе и радости, и страдания есть норма христианской жизни. Но когда сей опыт истинен, тогда через него мы вводимся в другой, высший сего, опыт воскресения, а из сего последнего рождается в душе великое терпение и любовь.

Стояние нашего духа на двух противоположных полюсах — с одной стороны, в мрачных низинах ада, с другой, в состоянии озарения свыше незаходимым Солнцем — чрезвычайно расширяет содержание нашего бытия. В безумной молитве, когда душа стремится к Богу, ненавидя себя самих, мы не сразу, но постепенно воспринимаем Самого Бога, молящегося в нас. Через сию молитву мы постегаем бытийно Христа, сначала в Его неисповедимо таинственном истощании и снисхождении даже до преисподних глубин, а затем в Его безначальном Божественном всемогуществе. В молитве лицом к Лицу усовершается наша ипостасность.

Процессы духовной жизни сложны и своеобразны по самой природе своей. Некоторые из состояний нашего духа могут включать в себя, казалось бы, несовместимые переживания: святого торжества и сострадательного отчаяния; чудного восторга и бессилия подняться; давящей печали и вдохновляющей радости. При сильной молитве внутри души происходят глубинные сдвиги, смены состояний, переходы от одного к другому, иногда внезапные, иногда же медлительные. Я вовсе не надеюсь представить их в слове так, чтобы читателю была ясна та реальность, о которой идет речь. Я сомневаюсь, что это возможно какому бы то ни было писателю. Но, ощущая внутренний долг отдать моим братьям и сестрам, хотя бы и в весьма несовершенной форме, то, что выпало на мою долю испытать, и то, что я услышал от моих наставников, слово которых утвердило меня, дало мне силу пойти сим царственным путем.

Найти безошибочно «длину волн» для беседы о «едином на потребу» — непросто. Слово иногда дается сразу, иногда со многим трудом, а иногда ускользает от нас. Тайна подобного «ускользания» не подлежит объяснению. Лично я всем существом сознаю, что это является одной из форм Божественной педагогики. А если это есть действие Бога, то оно не подлежит никакому логическому исследованию. Из опыта нашего познаем мы и Его неожиданные посещения, и Его «уходы» в непостижимые для нас глубины. Уходит Он на сроки, Ему единому ведомые.

Но даже и длительные оставления нас Богом не должны умалить в нас надежды на Его полный любви возврат.

Мы сами себя осуждаем во ад, как недостойных ТАКОГО Бога. Да и вообще можно сказать, что мы пока живем во аде мира сего. Кругом нас иссякла первая (первозданная) любовь, и холод все более и более становится нестерпимым.

Пребывание во аде богооставленности дает нам полнее познать нашу немощь, нашу покинутость. Страшное одиночество пред неотвратимым таинством смерти — не единственный момент в конце нашей жизни, постигающий нас. Мы живем нашу покинутость в той или иной степени почти всю нашу жизнь. Особенно сильна боль эта для тех, кто в какой-то мере познал величие прикосновения любви Божией к сердцу и уму. И все же только через смену посещений и оставлений можем мы совершить «двойное движение»: вниз, в темные бездны «безбожия», и затем вверх, в светлые сферы, где Бог «всяческая во всех» (1 Кор. 15:28).

С самого начала моей жизни на Афоне я услышал урок о необходимости для нас, всех нас, долгого терпения. Да, долгого, иначе мы не способны «освоить», сделать своими страдания всего человечества. Из нашего сострадания рождается некая несовершенная любовь. Затем она нормально должна перейти в настоящую любовь, характерным признаком которой является радость и даже торжество при виде других в большей, чем мы, славе. Слава наших братьев становится для нас источником глубокого мира и блаженства. ТАКАЯ любовь исключает всякую тень соперничества и пребывает вовеки чистою.

Видеть Божественную славу, почивающую на братьях, может только тот, кто и сам причастен той же славе. Но мы не будем «видеть» своей славы, так как все наше внимание и стремление обращено к Богу и славе святых. Созерцать их красоту в силу Божественного озарения явится нашим наслаждением, столь сильным, что мы забудем о самих себе.

Возможно, что кому-нибудь покажется непонятным то устроение души, которое бывает у людей, познавших Божие посещение, а именно: они действительно и мыслят, и чувствуют себя достойными ада и вечных мук, но при этом не отчаяние овладевает ими, а все существо заполняющее чувство величия святости Бога, вовеки благословенного.

Видение бесконечной святости смиренного Бога Христа доводит сознание и чувство живущего и действующего в нас греха до такой степени, что человек положительно весь, всем своим существом сжимается и в великом порыве к Богу и в сильном отвращении от своего ада погружается в глубокий плач. Желание души уподобиться Богу в святом смирении становится тогда подобным смертельной жажде. Особая духовная печаль от сознания своей мерзости сильно томит тогда душу. В этой томительной печали о святости есть уже начаток самой святости, и потому отцы называют ее святою печалью, и, полюбив ее за святость, они дорожат ею и хранят ее. То, что нам пришлось наблюдать у монахов, не есть культивирование патологического, гордого долоризма; совсем нет. Это есть нечто совершенно иное по роду и качеству своему.

Когда человек плачет всем своим существом от сознания своей неправды, своей вины, и испытываемого глубокого стыда за себя, и острого сознания себя лишенным того света и той жизни, которую ему дано было узреть, тогда от той ни с чем не сравнимой печали рождается энергия устремления к Богу, соответственная силе печали, силе страдания, которое может достигнуть такой меры, что действительно вырывает человека из мира сего, так что поистине забывает человек весь мир и бывает в таком состоянии, что не знает — «в теле или вне тела» был он (ср.: 2 Кор. 12:3).

Томление души, кающейся о своих грехах, бывает различных степеней. Иногда оно может достигать столь великого напряжения, что некоторые отцы назвали его «адом покаяния». И кто не проходил через этот ад покаяния, тот мало «способен» к Царству Небесному.

Однако, как ни тяжко это «Адамово мучение», как ни велико страдание во «аде покаяния», в нем, в силу устремления к Богу, в силу влечения, являющегося следствием зова Божия, заключена жизнь и радость; так что и плач тот и печаль та, по выражению святых отцов, «радостотворная». И когда покаяние достигнет известной полноты, тогда в меру полноты его удостаивается человек видения Божественного света. Насколько возможно нам судить из свидетельства многих монахов, видение это происходит в момент, когда человек его совсем не ожидает, и предваряется оно особым миром, а в себе несет кроткую любовь и подлинное воскресение души.

Святые отцы Церкви по исключительному дару благодати в вековом опыте Церкви, неизменно повторяющемся из века в век, категорически утверждают, что единственно верный путь ко спасению — путь покаяния и иного пути нет. Покаяния, истекающего из подлинного и глубокого сознания своей вины и ответственности. Подлинное покаяние не есть простое сознание нашего данного состояния, как состояния грехопадения. Такое сознание возможно и вне христианства. Христианское покаяние исходит из сознания глубоко разумного, свободного, личного, вечного существа — сознания своей вины.

В некоторых нам приходилось наблюдать столь глубокое сознание своей неправды, вины, что при молитве к Богу: «Помилуй меня», человек на прощение смотрит как на чистый дар милосердия. Если бы подходить с мерилом справедливости, то прощение не будет дано. Прощение исходит только от безмерной благости Бога. Немужественная и немощная душа скоро приходит в отчаяние и не достигает полноты покаяния и очищения, а, получив за свое малое и нетерпеливое покаяние некоторую милость от Бога, успокаивается на том.

Испытывается человек, стремящийся к Богу, иногда сурово, а иногда даже «жестоко», но не все так испытываются, а лишь те, которых «предузнал» Бог как верных и мужественных (ср.: Рим. 8:29). Верную душу Бог медлит посетить. Промедление сие в верной и крепкой душе углубляет покаяние, увеличивает отвращение ко всякому греху, более горячим и напряженным делает обращение к Богу.

Наше Таинство Исповеди существенно отличается от «психоанализа» и отстоит от него так же далеко, как небо от земли. Главное различие заключается в том, что наше видение человека, наша антропология не только неведомы психологам, но и не позволено иметь им таковую. Мы знаем, ЧТО есть человек, каковым он должен был бы быть или может стать в своем последнем осуществлении по дару Божию.

За время моей молитвы за мир в пустыне Афона мою личную жажду Бога я мыслил как естественно свойственную всякой душе. Душу же, в ее глубине, я воспринимал прежде всего как ПЕРСОНУ, в которой для меня прежде всего и больше всего отразился образ Предвечного Отца всех нас.

Таким образом во мне создалось устроение духа, по которому я при встрече со всяким человеком, мужчиной или женщиной, воспринимал, главным образом, персональность. Мое внимание к этому незримому внутреннему центру встречаемого лица бывало таким, что почти никогда я не смог бы сказать после, как был одет человек. Но был со мною один странный случай, поразивший меня самого. Я жил во Франции, в Донжоне; пришла ко мне французская дама, адвокат, со своими духовными проблемами. Я и раньше встречался с нею много раз. Мы беседовали два часа. Она должна была возвратиться в Париж на автобусе в пять часов. Просидела у меня до последней минуты. Когда она ушла, чтобы не пропустить этого автобуса, она должна была бы пройти по самой короткой дороге, которую я объяснил ей. Не уверенный, что она хорошо поняла меня, я посмотрел через окно на дорогу; ее не было. Я вышел из Донжона и вдалеке увидел женскую фигуру в розовом костюме, на голове такая же розовая шляпа. Я потерпел почти что «шок». Если бы я не вышел, я не мог бы сказать, как она была одета. Но лица и остроту страданий человека я не могу забыть.

Почти вся моя жизнь проходит где-то на далекой периферии мира. Мой дух никак не идет на включение в борьбу людскую. Я действительно не хочу участвовать в кошмарном братоубийстве, в войне за обладание материальными имениями, в жестоком дележе имений. При всей моей болезненной жалости к бедным и униженным я молюсь, по существу, только об одном, чтобы все люди познали Христа как Он есть. При этом познании даже и самые бедные будут сиять от радости любви. Я знаю, о чем я говорю сейчас. Я сам прожил семь лет в пустыне Афона в такой нищете, о которой никто в Европе не может иметь представления. И это были самые блаженные годы моей жизни: Встречал я и богатых, и «сильных» мира сего и не видел на лицах их сияния воскресной радости. Больше того: именно богатых я видел лишенными благодати больше, чем бедных, и в этом смысле они вызывают сожаление.

О, бедные люди; разбитые и замученные безлюбовной жестокостью бессмысленной повседневности; цепляются они за всякое проявление подлинной человечности и готовы пойти на многие жертвы ради встречи с этим, ставшим редким, явлением.

Спросил я однажды одного молодого монаха: «Вот Вы видите, как повсюду в мире страдают люди... Как всякого рода диктаторы и властители насилуют народы, разжигая распри и ненависти между ними... Сколько убийств совершают сии жестокие правители... Они бросают миллионы людей на взаимные убийства, начиная войны... и подобное... Спрошу Вас: если бы у Вас была абсолютная власть над жизнью каждого человека, то что бы Вы сделали в настоящем положении вещей, столь трагическом для всего мира?» Ответ молодого монаха: «Если бы у меня была, как Вы говорите, абсолютная власть над всеми и каждым из людей, то я не посмел бы никуда двинуться. Эта власть связала бы меня по рукам и ногам». Так мы видим и Христа. Миллионы и миллионы людей отпадают от Бога, потому что им кажется, что если бы был Бог, то Он не допустил бы тех страданий, в которых утопает Земля. Видите теперь, как отстоит видение Бога от мыслей людских? По слову пророка Исайи, «как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55, 9). Но Бог в силах спасти каждого страдальца по смерти его; и даже при жизни его, если сам сей страдалец начинает идти путем, указанным Самим Богом. Воистину и совершенно неповинно страдающие встречаются реже, чем мы склонны думать. Но понимать сие мы начинаем только тогда, когда сами стремимся жить в духе евангельском. Мы слишком склонны прощать самих себя за дела, кажущиеся нам малыми, но которые так или иначе ранят наших братьев. Ведь одним отрицательным словом критик иногда может навсегда погубить карьеру человека, все его будущее на Земле. И если мы совершаем подобного рода «убийства» братьев наших, то не лучше ли нам проверить нашу совесть? Путь христианский несравненно универсальнее и величественнее, чем обычно люди мыслят о нем.

Быть монахом составляло для меня дарование, превышавшее мои надежды. Я был глубоко благодарен Промыслу Божиему и не ждал ничего большего. Однако, когда я был призван, неожиданно для меня, к священству, то это новое восполнение моей жизни во Христе едва ли не было еще более драгоценным: вот, я допущен внутрь алтаря осязать и созерцать великое таинство Литургии, которую я переживал как Божественный Акт. Десятилетиями я ношу сию драгоценность в сердце моем, и, как всегда, мой ум останавливается, бессильный говорить или писать о ней.

Литургия моментами захватывает всего меня. В ней я поставлен более близко, чем раньше, к Гефсиманской мироискупительной молитве; более тесным образом к голгофской смерти Христа; к его схождению во ад; к Его воскресению и вознесению. Сошествие Святого Духа на апостолов и на всю Церковь стало как бы ощутительнее через призывание Святого Духа на Святые Дары (эпиклез). Литургия с проскомидией вовлекают дух вглубь всех веков, к началу человечества, к Первочеловеку Адаму, трагически падшему. Литургия ставит меня лицом к ожидаемому со страхом концу истории сего мира, Страшному Суду. Составлена святыми отцами Литургия таким образом, что я духом все время нахожусь в движении между Богом и жизнью человечества во времени и в пространстве. Повторение сего служения впечатлевается в сознании в своей божественной универсальности, вынуждая и сердце, и ум расширяться до беспредельности. Дух наш воспитывается и увлекается в космическое созерцание; в своем стремлении действительно вместить в сердце безмерность сего священнодействия немощь наша исцеляется содействием благодати.

Великое дело, но недоступное тому, кто «от нижних» (Ин. 8:23), — включиться в святую жизнь Самого Христа, носить в себе любовь Божию, сошедшую в наш мир в непостижимом для нас уничижении. Почти полвека вхожу я в алтарь для совершения сего таинства, приготовляясь к нему, размышляя о нем, и не было случая, чтобы я достиг Литургию в той силе, в которой в какие-то моменты было дано моему уму предвосхитить ее. Я ни разу не удостоился подняться духом до того состояния, которое приближалось каким-то краем своим ко мне во время ли самой Литургии или моего приготовления к ней.

Я говорю о «приближении» ко мне того, что давало духу моему как-то предвосхитить совершенство. Молитва литургическая — молитва всеобъемлющая, космическая. Она носит в себе всю длительность временных веков; превосходит эту длительность ощущением вечности; сострадание Христовой любви при молитве о мире всего мира, страждущем непрерывно, ведет дух за пределы того, что доступно психике и телу... Нет, я не способен писать о сем великом таинстве: оно слишком превосходит человека. И нет слов выразить восторг пред Христом.

Апостол Петр в Гефсиманскую ночь в избытке преданной любви с уверенностью говорил Христу: «Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь» (Мф. 26:33). Да, «дух бодр, но плоть немощна» (Мф. 26:41): «Петр сидел вне на дворе. И подошла к нему одна служанка и сказала: „И ты был с Иисусом Галилеянином“. Но он ОТРЕКСЯ перед всеми: „Не знаю, что ты говоришь“», и затем повторил еще дважды свое отречение. «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: „Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня“. И, вышел вон, плакал горько» (Мф. 26:69–70, 75). По Евангелию от Иоанна мы знаем, что Господь, по воскресении Своем, простил Петру его слабость и восстановил его в достоинстве апостола; но сам Петр, по преданию, не забыл своего греха и всю жизнь не без слез вспоминал о своем падении. И это смирение дало ему возможность не возгордиться, когда через него совершались многие чудеса.

Иногда падения наши нужны нам, чтобы в смирении раскаяния иметь силу воспринять большее благословение. Такие падения можно назвать «промыслительными». Бог покидает нас на некоторое время, а без Него мы становимся ничтожными, безумными, не способными ни на что, достойное Его. Весь смысл нашего подвига в том, чтобы воспринять Бога в себя, жить Его жизнью по дару свыше. Говорю теперь об этом, чтобы от Петра перейти к самому себе, не на уровне Петра, а на моем низком уровне, что если бы я не пережил моего действительного падения, длительного и упорного, то никогда бы я не возмог познать НЕСРАВНЕННОГО ХРИСТА. Все, что чуждается Господа, устраняется от него, — все теперь в моих глазах является совершенным ничтожеством. И опять не на уровне апостола Павла, но на моем низком уровне, однако до некоторой степени аналогичном ему, я вспоминаю и понимаю слова его: «Христос умерший, но и, больше того — воскресший: Он и одесную Бога, Он же ходатайствует за нас. Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? как написано: „за Тебя умерщвляют нас всякий день; считают нас за овец, (обреченных) на заклание“. Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас. Я уверился, что ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ни начала, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (ср.: Рим. 8:34–39).

К любви Божией влечет нас Тот, Кто Свои руки распростер на Кресте. Но на пути к ней встречаемся мы с гордым насильником, князем мира сего. Сей князь отпал от Света Истины, но ум его по природе своей — космический. «Ум с умом борется... наш ум — с умом врага», — говорил Старец Силуан. Сами мы не в силах победить врага, но, следуя за Христом, — можем и мы. «Сам Отец любит вас, потому что вы возлюбили Меня и уверовали, что я исшел от Бога. Я исшел от Отца и пришел в мир; и опять оставляю мир и иду к Отцу... Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:27–28, 33). Нам предлежит великая брань, чтобы победить «космос» (по-русски «мир»). Победители во Христе становятся сверхкосмическими. Сопротивный представит нам свои «глубины и высоты», великолепие своих переживаний, например, славы или власти над братьями, величие и услаждение земными богатствами; свои созерцания сверхбытийного Абсолюта. И если мы отказываемся, он подвергнет нас и болезням, и нищете, и гонениям, и страху даже до смерти. Дерзаю действительно сказать, что христианину раскрываются бездны мироздания глубже, чем кому бы то ни было иному; что возводится он в область Света, неприступного для избравших иные пути (ср.: 1 Кор. 2:15–16).

Вера во Христа Богочеловека дает нам опыт состояний, которых не может дать тварь. И так совмещение в Лице Логоса — и безначального Божества, и человечества-твари — является для меня основой жизни вообще. Через Него я воистину живу Бога Живого, через Него же я познаю человека в последних, доступных ему возможностях. Догмат о Христе в двух естествах при единой Ипостаси составляет для меня крепкий фундамент, на котором строится все здание моего временного и вечного бытия. Это вовсе не есть некая отвлеченность академического характера; это путеводная звезда; источник вдохновения; достоверное знание: разумение стоящей пред нами идеи Бога, Творца нашего, о нас; откровение тайны, необходимое для моего спасения.

Есть параллель между Творцом и человеком-тварью. Если бы «образ» не был соизмерим с Первообразом, то невозможным было бы вочеловечение Бога. Сей акт реализуется через совмещение в единой Ипостаси Логоса двух естеств. Подобно сему тварная человеческая ипостась наделена способностью воспринять не Сущность, не безначальную Натуру Бога, но Акт Божественной жизни. Тварь не становится единосущною Творцу, но по содержанию жизни во Свете Божества уподобляется Богу до тожества: становится богочеловеком.

В древности часть христианского мира восприняла монофизитскую идею о Христе. В наши дни появилось также монофизитство, но диаметрально противоположное: древние видели в нем только Бога и Божество, современники наши видят в нем только человека, получившего от Бога Отца обожение и усыновление за Свою исключительную святость и чрезвычайный подвиг любви. Мы отвергаем сию идею, так как нам очевидно, что если бы в Самом Божестве изначально не существовал принцип Отечества и принцип Сыновства, то невозможно было бы введение сего нового принципа в предвечное Божество.

И для людей усыновление осуществляется через Единородного Сына Отчего: «...никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (Мф. 11:27); «...никто не приходит к Отцу, как только через Меня... Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил... Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах» (Ин. 14:6; 1:18; 3:13).

Существенный аспект Евангелия, то есть «благой вести», в том, что оно возвещает нам вечную жизнь по подобию Самому Богу. Возможно усмотреть в Евангелии основы для нравственности, но не должно сводить его до сего уровня. Жизнь во Христе стоит выше всякой физиологии или психологии; она по природе своей принадлежит небесному плану, то есть онтологии. Все, кто забывает об этом, теряют самое важное и тем самым как бы извращают и унижают «дело Христа» (см.: Ин. 17:4).

Когда мы сопоставляем длительность космических процессов с человеческой жизнью, то сия последняя представляется кратчайшим мгновением. Однако цикл развития потенций нашей природы психологически воспринимается нами как тягуче медленный; особенно когда мы вступаем в период страдальческих испытаний или умом созерцаем грандиозность задания, сравнивая его, задание, с нашим едва уловимым прогрессом в познании Вечного. Надо при этом знать, что в этой форме «бывання» полнота совершенства не укладывается; наша земная доля — стремиться, тянуться «к»... Однако стремление наше должно быть предельным для наших сил. Тогда при исходе из этого мира наш дух, наше существо получит иные возможности, перейдет в иные измерения, и движение к Абсолютному Благу, в известный Отцу нашему Небесному момент и Ему единому ведомым образом, может из относительного стать безотносительным. Хочу сказать, что Бог, когда и если благоволит, сообщает человеку полноту Своей жизни, — «вводит его во внутреннейшее за завесу» (ср.: Евр. 6:19). Преложение «относительного» движения к Безначальному в «безотносительное» означает, что кульминационное напряжение любви пребудет вечно максимально динамическим, но никогда не прелагающимся в «пресыщение» или умаление: это есть вечное состояние, не подлежащее изменению.

Заповедь о совершенной любви дана Христом в словах: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни (души) своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14:26). Здесь указана необходимость обнажиться нам от всего, что нам дорого в мире сем. Понять онтологическое содержание сего повеления никто не может своим критическим умом, но только познав опытом, по вдохновению свыше, сие состояние всецелой любви к Богу.

Полнота совершенства любви в Божестве, согласно данному нам в Церкви Откровению, таинственным путем связана исчерпывающей степенью «истощания». «Отец Господа нашего Иисуса Христа... да даст нам, по богатству славы Своей, крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке, верою вселиться Христу в сердца наши, чтобы мы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть со всеми святыми, что широта и долгота, и глубина и высота, и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы нам исполниться ВСЕЮ ПОЛНОТОЮ БОЖИЕЮ. А Тому, Кто действующею в нас силою может сделать НЕСРАВНЕННО БОЛЬШЕ всего, чего мы просим или о чем помышляем, Тому слава в Церкви во Христе Иисусе во все роды, от века до века. Аминь» (Еф. 3:14–21).