неужели мне вот так придется уйти, оставив чашки и ложки, оставив на сухом подоконнике сутулую рыжую кошку? бросить плавится город под ржавым фонарным солнцем. И растворить последний телефонный звонок на вязких запястьях/прокуренных легких. уйти, опрокинув душный асфальт, и, разлив закат на полу прихожей. мне не верится, что когда я приду, ты будешь меня по-прежнему ждать, что будешь обо мне все еще помнить. я вернусь немного другой – осенней, с простуженным горлом и с замершими пальцами рук под растянутой вязанной кофтой. я вернусь с сигаретным вкусом духов и с новой придуманной ролью. я буду, как детский дневник, позабытый тобой на полке, полный разноцветной мечты, яркий и где-то картонный. неужели мне вот так придется уйти? оставив вылизанные солнцем лица, оставив весну в антикварном шкафу до лучшей поры. и билет на немое кино, на последний разваленный ряд, для нас, абсолютно чужих и таких ромашково-робких.

тебе кажется – перестал я тебя уважать: целовать в горизонтик лобик, засыпать у предплечья в транспорте, идущего по путям, и готовить палящий кофе. тебе кажется – перестал я тебя любить: замыкать на запястье свои ладони, не писать темной ночью *спи без забот*, напевая alai oli тебе кажется – перестал я тебя ценить: говорить без устали то самое слово, открывать по утрам нараспашку окно, чтоб увидеть залитый город. тебе кажется я совсем не то: не берегу тебя ни в сентябре, ни в апреле, а я путаю даже понятия слов — ценю. люблю. уважаю. и верю. ты, наверно, сегодня опять домой по изрезанной болью дороге — пить чай разбавляя его коньяком, и курить откровенно свой вог с ментолом.

я не хочу, чтобы всё прекращалось, не хочу по разные стороны баррикад, и головы в пропасть. мой язык все ещё с привкусом трав. «тысячаслов меня» не встревожат воздух, что уж там говорить про тебя. это просто субтильность уселась в лёгких, я не в силах оставаться опять у руля. раздвоение личности может быть в моде, но мы за руки и это контраст. не вспоминать про потолок, белый от боли, это дороже всех привилегий сбербанковских касс. мне бы 5 сигарет с тобой пополам, чтоб одну на двоих, и на выдохе фраза: – среди сотен лет я ждала лишь тебя. а на вдохе – боль костного экостаза.

как приятно чувствовать у рта прикосновение твоих рук. знать, что завтрашним днем на казнь нас не поведут. что своровав у кого-то из карманов табак, мы можем залечь на мосту, закосив под английских бродяг. перед сном дети чистят зубы. как жаль что ты уже не пишешь стихов что под руку не адмирал советский ведет а растерзанной жизнью мальчик. что телеграмма тебе не дойдет обогнув ось земли и упав кометой в почтовый ящик. как странно любить невпопад, проводя на ладони ряд геометрических линий и боевой снаряд хранить под расколом груди – застывший иней покрывает меня не хуже бронзы, погибших солдат. все политические карты мира весят на моих стенах приходи выбирай любую, мы взорвем ее, бросив стулом а потом пожалуемся на соседских ребят и минералкой за копеек 5 утолим жажду влекущих прелюдий. как же хочется собой совладать, прикупить себе новых юбок, чтобы формой колен показать сходство наших, излюбленных судеб.

полюбились рыжие волосы, как зима цепляется за осень снежинками. хранить холодную веру, маршируя немыми ботинками. Рейкьявик в полный рост не выше моего тотального, первомайского одиночества. загибаться с сигареткой посередине кухни — не мое уже свыше пророчество. косность слов, непредвиденные обстоятельства — не отнимут ее у меня. она страницами, полосами газет шуршит в издательствах, и берегут ее у правого, самого отважного, своего плеча.

эта серия твоих фотографий не оставит меня равнодушным, эфемерные сновидения растекаются по подушке. эта серия твоих фотографий не оставит меня равнодушным, яркий свет на клетчатку, неизвестно, что такое хромогенные отпечатки. Но эта серия твоих фотографий говорит мне о главном. «i'm cut» – трещат динамики, лед трогается с айсбергов и других континетов в Африку. но серия твоих фотографий остается для меня самой главной, обрыв гудков и других промежных – в ссадинах. это серия твоих фотографий останется для меня самой главной, канатные петли и прочие споставление с межгалактическими правилами не дают такого эффекта, как серия твоих фотографий…

как жаль что ямб не пишется в строчку. я бы тебе написал, рифмуя высокопарно, глотая воздух, длинною в транссибирскую магистраль. и на площади Сан-Марко в Венеции сухим языком воротил бы едва, втянув шею в сутулые плечи, щурясь на светских дам. знаешь, воздух как чист в Гетеборге я тебя бы туда увез – вазы там расставлены в ровный ряд. как пряди твоих волос. все же жаль что ямб не пишется в строчку что нельзя вот так дерзко – тебя за рукав крикнув на улице в полный голос: «эта девочка только моя» *рвется крысиный рот в баре Мюнхена где-то на old street и трясет телефон неотвеченными от выпитого в тот вечер провинциального мескали.

острая необходимость в тебе. и рвется и просится – не устоять. бросаясь под поезда – захлебываться. тем чувством, прошедшего дня. отчаянье бьется презрением. к самой же себе – навзрыд. мне только бы прикосновения ладоней. и чашек разбитых мотив. переклеить обои в прихожей, заменить голоса дверей. чтобы судорожно не беспокоили полуночные мысли во мне. запиши все признания в столбик, подели на сумбурность дней. собери меня из осколков и повесь над кроватью своей. я не требую возвращения, но нуждаюсь в твоем тепле. ты с другими уже у Есенина целуешься где-то во сне. моем. были выполнены все обещания. может зря. ты просила сама. и теперь я не знаю, как далее забирать Тебя у Себя.

реактивный вертикальный на счет 3 редактирование фотографий и саблезубые мечты. что могли знать мы, когда на распашку – не смелые ягодные, воровали друг у друга в садах цветы, но я знал, ждал – и оторопь брала, когда расширялись твои зрачки. голова – шея – вопросительный знак. твоя ладонь, как измена – всегда раскрыта на 5 суеверия стартовали, как выцвевшая блондинка, под которой двоится МХАТ. руки накрест на точке с пересечением лба — эти квадратные сантиметры – делят пространство на 2 ты любила джаз и спать по ночам, а теперь эти стрелки, кожаная и «объективный взгляд» — мягкий, как дождевая вода. из карманов впадает 2 смятых листа на одном твое имя на втором несмелое слово но перманентным, чтобы уже навсегда.

я возможно не лучшее из поэзии  — до Танка не дотягиваю прописью , но я ранее пробуждение  — проседью проявляюсь в осени .

девочка упала в апреле  — разбила она колени . варенье в ладонях , варенье : плачет она в воскресенье . слизывает его в перемешку с землей , а то что колени в варенье  — ей все равно .

горела в кармане Каренина  — горело мое пальто . бездомные кошки Карелии  — горели все заодно . горело мое терпение . горел на груди алкоголь , но солнце упало на дерево  — апрель оказался за мной .

кланяется верба в клавесин , клавиши бьются о дно . деревянные малыши смотря в мое окно . речью ты их полечи  — минус только в одном . не смогут ругаться они без причин , так и будут смотреть в окно .

калейдоскоп разноцветных ночей. ты разбиваешь прозрачный диаметром 72 стакан. это время читает ифриейм. заготовила отмычку к часам. контрабанды, жмут каблуки, разыграли и с крыши листы — будто первый январский снег. не забудь себя под сахарной ложечкой, sugarskin, подними воротник и потуже к горлу, чтоб слова не разлились фальшивыми отговорками. рандеву, дежавю, фрустрации, не смотри на рефлексорные реакции, что дает оксид серы с кальцием. физика ни причем в сугубо личных ситуациях. разозлись на закипевший чайник. есть виноватые, они на поприще, им по 20. потонувший Аркада в Австрии. ложь – тоже является частью реальности.

вертикальные плоскости – не перспективны. звучность эха девочки приглушают – крики сорванных струн по бледной спине. африканские дети не увидят титров, но песок застывает на мокрой ступне. а у нас резонанс в антрацитовых фильмах — кинемотограф влюбился в световой апогей. из рукавов вылетают рифмы, оседая на горло разъяренной толпе. маршируют в ногу все стеклобутылки. ты ставишь на красное – не разбираясь в вине. как героиня не ладишь с помехами, возникшими в твоей голове, очищенный апельсин, и вот поворот – она опять на нуле. поднимет правую у треснувшего виска какой-нибудь рецидивист в этой стране, поприветствовать плывущую черную волгу капиталистических красных ремней.

ретуширование собственных рук, птицы бьются в виски системы. здесь не то чтобы бред слетает с губ, но толпа приверженцев на демонстрациях бьются лбами в плакаты. врут отражениям в серых лужах. провокации идут ко дну, как посаженный в шлюпку доктор. самолеты рожают к утру в голубом алло-красный, повисший на ветке ртути. мальчик садится на стул посреди темных стен прихожей. свет бьется маятником по стеклу, не решаясь раздвинуть шторы, он, картавя, читает стих, у него раздвоение личности, и в 5 лет это есть феномен. по оси недвижимый шар. я не верю в круговорот природы. и пока все соседи спят, спички тают во рту провинциального, в городе, бога.

«не бывает море не синим» – уссурийские лодки кричат. чайкам выдали выходные – заваривай! бергамотовый чай. фортепьяна по осени в глине – кружат, как надоедливый ямб. корабельные мостовые ожидают свой алый закат. развиваются персиковые – деревья, как южноосетинский флаг. под подошвой мокрая шина, напоминает ближневостояный обряд. тут и логика, и бюргерский заряд тонут в нарастающем синем – искусство творил рембрандт.

бескостная конструкция эмоций – ощущаешь себя красителем в холодной воде – растворяешься и дрожишь при температуре, расположенной в минусе от нулей [0.00] кризис подросткового – высыхает, как молоко на слипшейся синей губе. здесь дышать хочется через пульс, что отдается на глубине. голова снова просит тише. но ты продолжаешь выбивать ненависть к безмолвной толпе. они только репост поставят, а ты выворачиваешься будто это главное на земле: – как тактильные ощущения, – как признания в трусости перед 100 метрами в высоте. ты боишься даже в глаза. но под курткой – рвется очередная, и ты забиваешь ее в ресурсы gmail'a – / в области календаря/ это странное совпадение, что обе в бешеном состоянии — раскачивают ножки стола, но движения прекращаются и вместе со столом – падает правая… и ты сам – белый от потолка.

это не manhattan, и даже не old street — названий этих я не люблю. коммунистические религии заставляют пускать слюну. громоздятся рекламные вывески. соседка бьет дочь по лицу. нет, не железный занавес заставляет бояться Москву. господа разбросали линии, ведущие к золотому кольцу. без товарищ теперь от уныния расписали все в хохлому. расплескались остатки «Путинки», и разбит перламутровый мозг воеводы, товарища Ленина. по России расставили туловищ, его бедного, в полный рост. не найти уже тех рабочих, что покланятся, прикупив по десятку роз. дети ночью опять расплачутся и отменят программу «Обоз».

ты носила бумажную блузку с портретом Эдгара Аллана По, поделенную на квадраты, и в каждом – Эдгар Аллан По. у тебя были русые волосы, как у Агнии Львовны Барто. ты спросила меня – «что такое синдром Адели?», и пожалела, что не читала Виктора Гюго. я вдыхал затхлый запах гостиничного, оставаясь все так же в пальто, поделенное на квадраты, и в каждом Жан-Жак Руссо. я сказал: это только временно – девочки просто любят кино. а потом мы бегали по номеру как угорелые, и ты укусила меня в плечо. ты была смазливой девчонкой, твоя мама бредила Жаком Ивом Кусто. и мы отправились выпить чаю, ты разбавляла его молоком. я тогда до крови искусал ногти, но так и не предложил на десерт свой клетчатый альбом, поделенный на квадраты, и в каждом бумажная блузка с портретом Эдгара Аллана По.

выплюнуть себя. через картонный лист – кувырок. на детской площадке один смог и забытый пакет с pepsi. стыдно смотреть в глаза, когда в кармане твоем трава и ты сам завернут в собственной лести. порой кажется вот будет сентябрь и асфальт остынет и ты будешь чище и честней. но опять лето и пыл в словах, и опять спускаешь на тормоза в надежде, что будет легче. коридор делится только на два – начала и два конца, но лучше в палате с соседом по 200. купи себе самокат, чтобы угнать к девушке из Нью-Джерси, быть может тогда ты будешь конечно рад и перестанешь носить пакет с газированной pepsi. а может ты просто мудак?

глюконат кальция – белый порошок растекается как идиотская липкая жижа, заставляя слипаться язык. как можно было на мне взять и выжить слоган из собственных рифм. это куда хуже притворного одиночества и мечты о полете в космос, когда на тебя смотрят семеро будто ты им чего то должен. как просилось/звалось в марте и как бездарно проебало себя на белоснежных, испортив карму, но нарисовав пригодный эскиз. если можно было бы целоваться я бы может оставила им свой «ass my kiss». но сейчас только атласные фраки собрались под табличкой friend list, разгребать остатки надушенной драмы под прицелом сухожилий незрелых глазниц. слишком узко – головой бы в тебя протаранить, что прилип к небу мой алый плейлист.

старайся имитировать время, не прикасаться с ладонями лбом. старайся обесточить пространство, что меж ребер глотает кухонный стол. старайся имитировать сущность, не быть под сухим каблуком. разыграть лучшую партию, и головой в дверной деревянный проем. метафоры падают в лето, рассыпаясь сухим крылом тех бабочек что ловил ты в Оуро Прето и засыпал на траве, в обнимку с ружьем. защита – основа для нападения, не спастись измученным сном. пустая тетрадь и ни грамма терпения, вот, что осталось в Оуро Прето 12-м годом, распрощавшись с весной. светловолосый мальчик 12 лет спал на траве с советским ружьем.

одуревшую и заклинившую меня заприте в камере обскура. я скопирую сияние ткани и засохшими кистями лягу на спроецированные цвета своего раздвоения и недуга. я с холстом вместо глянцевой пленки, с искаженной реальностью, как жертва очумевших пожаров замру на черно-белых фотографиях с оксидом серебра вместо красок сахарных. где конвейер обнимается с шедеврами мое вечное карандашное влияние обретает самодельное бессмертие, charcoal – выражает самое главное.

[всхлипом улиц – надорван бумажный январь] Здесь красавицы прячут блядство под лисьими засаленными воротниками и заливают стаканом спирта свое горе. пунцовые щеки и в сумочку на всякий… красную глицериновую помаду. В поездах минералка всегда отрава. пересохшим горлом толкаться по шпалам. Здесь красавицы всегда без лиц и нрава. давай одну за пазуху и в подворотне жаром. заплаканные подвенечные – тюль на глазах. они тоже в красавицы колец не сберег их швейцарский банк и перед каждым на колени разинув рот а по утрам анальгин и тошнотворно блюет Здесь красавицы всегда на «вы» любую за шиворот и на кирпич холодный клади.

внутренний взрыв — это тошнотворный привкус никотина. blonde redhead цитирована на уровне Шекспира. внутренний взрыв — это пара запотевших линз, через которые твой аватар, словно белый лист. внутренний взрыв — это транскрипция – иврит. ты врешь обо мне всем своим подружка, навзрыд. внутренний взрыв — это боязнь высоты, закубованная реальность и нервные сны. внутренний взрыв — это ворох твоих воспоминаний, и не смей говорить, что это не так. я знаю о всех твоих обещаниях: не пить по утрам, не ругаться матом и не ходить с мальчиками за ручку… это же не красиво.

режиссеры всего мира мечтали выпить томатного сока, авиалайнеры перекрыты, прилет отложен на долгие сроки. ведь океаны всего мира хотели соли поменьше в легких, но законы жизни складываются непредсказуемо в обоймы. и ты идешь по улицам многоэтажек, сложенных полам гордо. Сталин вздрагивал от высоты, ему казалось на стуле – бомба. ведь депутаты всего мира надеялись на силу ГО РФ'а. закрой все двери на два замка, и мы поставим определенность ровно. киногерои всего мира мечтали стать чайками Треллеборга или на брегу балтийского залечь с сигарами, вкопать себя в пески покорно. но нас ожидает другой итог — мы разденемся при свете фар на шоссе Хельсингборга и горячими губами растечемся на ладонях друг друга. ты прошепчешь: «мне больше не больно»

дети появляются из треугольных фигур. каждый день я читаю порно и ем всякую дурь. портал самосожженых выведет на неистовый путь. раздеться перед лобовым на платформе легче, чем попасть на концерт дорна, и выглядит как французский бум. у штор есть релиз – он играет повторно, но в маршрутных не пишутся строчки ровно, молескин огорчен – испорчена форма, не подойдет для наивных дур. съешь еще этих французских булок и может получиться залить сайтом сумбур. редкая гадость ваша колонка спорта в киеве и без евро было прикольно, а теперь я пью алкоголь и отождествляю женщин с заборной геометрией ромба, обещая съесть весь язык на атлантическом берегу. еще парочка булок с торфом, господа, продолжаем идти ко дну.

выходить в подъезд, сохраняя тепло накаленных страстями лампочек. на коленях остались отпечатки нежности, взахлеб дыханием, всхлипом динамиков про чаек и ласточек. в автобусах холод подкожных кресел – открытые рты. рвутся со скрежетом все подвязные туго – в ряды. утонувший в сомнениях крейсер. компас и пара часов. по снегам. части рассеянных взглядов. по следам. непомерные сумеречные мосты. пнин разбудит с утра чаем. простите, мой юношеский нерастраченный пыл и задранный до неприличия килт, как знак. искривленных ритм. распластан, развязан, надломлен разом. гиперболы, абсциссы, трапеции рифм. месить снег под подошвой, оставляя больничный тиф. разбросан коньячный запах.

равнодушен к езде на такси, ни перчаток черных, ни сумок нет, чтоб оставить свои долги, вместо платы за ветер в ухо. равнодушен к красивым словам: ни юный Вертер я и даже ни Ницше закапываю рукава в подворках изжелтевших изжеванных книжек. РАВНО=ДУШЕН! и ставится столб в предложения и абзацы — чувства хлынули словно кровь из артерий погибших скитальцев.