Пролог

1915 год

Четыре выстрела прозвучали друг за другом, но в цель попал только один. Схватившись за раненое плечо, молодая женщина не остановилась, и упрямо продолжила бежать вперёд, стиснув зубы от боли. Тёмный, неосвещённый коридор, за ним череда ступеней — скорее, туда, наверх, быть может, ещё удастся спастись!

Хотя, кого она обманывала? Обернувшись, она заметила своего преследователя всего в нескольких шагах, он снова навёл на неё револьвер, и на секунду остановился, чтобы прицелиться.

Никто не придёт. И никто не поможет. Пробил час. Расплата близка. А она-то столько времени жила надеждой, что возмездия удастся избежать! Но пора, пожалуй, было признать, что всё кончено. За всё в этой жизни приходится платить рано или поздно.

И, похоже, её час пробил только что.

Но только умирать по-прежнему не хотелось. И она, уже забыв про своё кровоточащее плечо, обеими руками подхватила юбки, чтоб не запутаться в них, и стремительно взлетела по ступеням вверх.

Ещё один выстрел, пуля просвистела где-то совсем рядом, и вошла в деревянную панель на стене так легко, словно та была сделана из подтаявшего масла.

«Безнадёжно испорчена, — подумала женщина, пробегая под этой самой панелью, венчавшей арочный проём коридора, что вёл к господским опочивальням, — Ваня теперь страшно расстроится, ведь он лично выбирал этот резной рисунок, сам заказывал работу у мастеров!»

И о таких мелочах она думала в столь ответственный момент! Пробежав мимо двери в бывшую детскую, она вдруг почувствовала, как сердце её перестало биться. Но ведь ранение в плечо было не смертельным, а шестого выстрела пока не было! Это от страха. «Господи, что теперь будет с моим сыном?!», подумала она, и резко остановилась. Дальше бежать было некуда, коридор заканчивался широкой стеной, украшенной огромным полотном. Его вышивала ещё старая хозяйка, её бабушка, которой давно не было в живых. Услышав приближающиеся шаги за спиной, молодая женщина справедливо подумала, что, наверное, скоро с нею увидится.

— Где моя дочь, Юлия?! — Голос за спиной заставил её вздрогнуть. Особенно жутко он прозвучал вкупе со звуком взводимого курка. Это слегка отрезвило загнанную беглянку и она, недолго думая, бросилась в ближайшую комнату, ведомая собственным страхом и желанием выжить.

Это была их спальня. Её и её мужа, милого Вани.

Как символично! Здесь когда-то всё началось, здесь же всё и закончится.

Закрыв дверь на замок, она подбежала к прикроватному столику, и достала из ящика маленькую тетрадь в кожаном переплёте. Затравленно оглядевшись по сторонам, женщина попыталась сообразить, куда её лучше будет спрятать, причём сделать это нужно было так, чтобы её не нашли раньше времени те, для чьих глаз она не предназначалась. Никакого подходящего места не обнаружилось, и она прикусила губу от досады — даже камин, и тот не горел, так что её теперь и не сожжёшь, не уничтожишь.

Камин! Ну, конечно! Она просияла, осенённая догадкой, и, болезненно поморщившись от саднящего ранения в плече, бросилась к камину. Маленькая выдвижная панель слева на каминной полке легко поддалась, когда женщина коснулась её рукой. Нажать нужно было в определённом месте, чтобы открыть, но в молодости она проделывала этот трюк не раз, поэтому сейчас всё получилось так легко: за каминной полкой открылась небольшая ниша, ровно настолько, чтобы суметь спрятать в неё шкатулку с драгоценностями — тетрадь поместилась внутрь без труда. Мгновение, и всё было готово, тайник закрылся с тихим щелчком, но она скорее почувствовала его под своими окровавленными пальцами, чем услышала — звук потонул в раскатистых ударах по двери с той стороны.

— Открывай, чёртова ведьма! Я всё равно до тебя доберусь! — Гремел всё тот же голос.

«Господи, где же Ваня? Почему его нет, он должен был давно прийти!» — вне себя от страха, женщина подбежала к окну, и посмотрела вниз, на дорогу. Но ни экипажа, ни кареты, ни автомобиля нигде не было видно. Только вороная лошадь убийцы лениво щипала траву возле изгороди.

— Юлия, лучше открой по-хорошему! — Угрожающе предупредили её из коридора.

«Господи, что же делать?!» — она вновь огляделась по сторонам, будто бы надеясь отыскать ещё один тайник, куда могла бы поместиться сама. Может быть, спрятаться в шкаф? Или, под кровать? Глупо, конечно, но это хоть как-то оттянет неизбежное.

Пока она осматривалась, загнанная в ловушку, её преследователь принялся ломать дверь — та предательски поддавалась, жалобно скрипели петли, трещала древесина. Бедная женщина, измученная и ослабленная своим ранением, закрыла лицо руками, и беззвучно зарыдала.

Это был конец.

Случилось то, чего она боялась двадцать лет, изо дня в день, из года в год. Она подсознательно ждала этой встречи, но всё равно оказалась не готова, когда он пришёл за ней.

«Господи, я даже не успела попрощаться!», подумала она, отняв руки от лица, и взглянув на фотографию, что стояла у прикроватного столика. Ей нравилась эта фотография — они здесь были вместе: она, Ваня и их сын. Счастливая семья. Неужели она никогда их больше не увидит?

Дверь в последний раз жалобно скрипнула, и — поддалась. Петли слетели, и внутрь ввалился высокий мужчина в чёрном костюме. Он с трудом удержал равновесие и, переступив через выбитую дверь, кровожадно уставился на свою жертву.

И ухмыльнулся.

Как боялась она этой его ухмылки! Помнится, ей виделось это как-то во сне — она проснулась в холодном поту, а любимый Ванечка потом долго её успокаивал, гладил её волосы и убеждал, что это был лишь плохой сон, который никогда не сбудется, ведь он не даст этому случиться!

И пока он был рядом, всё было хорошо. «Ах, Ваня-Ванечка, где же ты?» — Машинально она вновь обернулась к окну, в надежде увидеть его карету или автомобиль, но на дороге по-прежнему никого не было. Однако этот жест был понят её преследователем по-своему: он вскинул револьвер, и отрицательно покачал головой:

— Не смей, Юлия!

А что, если и впрямь…? Пока он не сказал об этом, ей и в голову не пришло бы прыгать — слишком уж было высоко! — но если получится приземлиться на клумбу с цветами, это должно смягчить падение. Шансы, конечно, были равны нулю — но это всё лучше, чем смотреть на жуткую ухмылку её преследователя.

Она сделала шаг к окну, но второго сделать так и не успела. Раздался выстрел. Последний, шестой. И он пришёлся точно в цель. Её слегка оттолкнуло к окну, и она, ухватившись за подоконник, попробовала удержаться на ногах, но ничего не вышло — вместе с вышитой салфеткой, на которой стояла ваза с цветами, поддерживающая распахнутые ставни, она съехала вниз и упала на пол, прямо к ногам своего убийцы. Ваза разбилась, точно так же, как и её жизнь, на осколки, а розы рассыпались вокруг её лица, спутавшись с растрепавшимися от бега волосами.

«Что ж, по крайней мере, я умираю красиво», подумала она с горькой усмешкой, и закрыла глаза, чтобы не видеть жуткого оскала склонившегося к ней мужчины. Он прорычал что-то, схватив её за отворот платья — и, кажется, приподнял от пола, и заглянул в её лицо, но она уже этого почти не чувствовала, всё дальше и глубже проваливаясь в небытие.

— Где моя дочь, Юлия?! — Доносились до неё обрывки его фраз. Он кричал? Сетовал? Ах, наверное, он и не хотел убивать её, прежде не получив ответа. Выстрелить пришлось, чтобы она не прыгнула. Должно быть, он снова целился в плечо.

А попал в сердце.

И снова она его перехитрила! От осознания этого, ей вдруг сделалось легко и сладко. А ещё, быть может, потому, что прошла эта ужасная боль, и ранение больше не беспокоило. Последнее, на что хватило её сил, была улыбка.

Он ещё долго потом это вспоминал. То, как она, в последние секунды своей жизни, вдруг открыла глаза, впервые взглянув без страха, с видом победительницы, и улыбнулась ему. Улыбнулась так, словно это не она умирала сейчас на его руках, истекая кровью, а он.

— Ты никогда не найдёшь своих детей, Кройтор! — Отчётливо, внятно и очень убедительно произнесла она. — Никогда!

А потом её глаза закрылись, и она обмякла в его руках, но мужчина этого как будто не почувствовал. Он застыл, точно громом поражённый, на несколько секунд, а затем принялся нервно трясти её безжизненное тело.

— Детей?! Ты сказала — «детей»? Так мой сын — жив?! Юлия? Юлия?! Не смей умирать, чёртова ведьма, не смей! — Он встряхнул её ещё раз, и ещё, но ответа не добился: она больше не реагировала на его присутствие, она больше не дышала.

И когда он это понял, его охватило отчаяние. «Детей»? Она ведь сказала именно это? Или ему, ослеплённому яростью и жаждой мести, просто послышалось? Застонав от досады, мужчина сел рядом с её телом, отбросил в сторону револьвер и в отчаянии ударил кулаком по полу. Ярости и сомнениям его не было предела — эта ведьма даже умереть умудрилась так, чтобы оставить его в дураках! Всё как обычно, ничего не изменилось с годами.

— Я всё равно найду мою дочь, куда бы ты её не спрятала! — Сквозь зубы произнёс он, и стал медленно подниматься. Нужно было уходить, пока не вернулся её муж, или кто-то из слуг. Он и так слишком задержался.

Револьвер лежал у кровати, и когда мужчина наклонился, чтобы поднять его, взгляд его упал на фотографию, что стояла на прикроватном столике. Счастливая семья: она, как всегда безупречная и улыбающаяся, этот её муженёк, чтоб ему пусто было, и…

Странная догадка озарила его, он спрятал револьвер в кобуру под пиджаком, и взял фотографию в руки.

Сын. Её сын. Высокий юноша крепкого сложения, удивительной красоты, и, что примечательно, совсем не похожий ни на неё, ни уж тем более на её мужа. Фотография была сделана сравнительно недавно. Полгода, год назад? Сколько ему здесь? Около двадцати, может, чуть больше.

— А ведь я никогда не видел тебя беременной, Юлия. — Сказал он, и невесело засмеялся. — Как же это так получилось, не скажешь? Разумеется, не скажешь! Вы с Сандой предпочли унести свою тайну в могилу, нежели решить всё по-хорошему! И, знаешь, что? Мне вас нисколько не жаль.

Взяв фотографию со столика, он убрал её во внутренний карман пиджака, и, перешагнув через тело бедной женщины, быстрыми шагами покинул комнату. Раздражение его начало понемногу отступать, особенно, когда он стал вспоминать, как долго мечтал об этом дне — дне, когда он положит конец её существованию, отомстив за всё то, что ему пришлось пережить по её воле. Ждать пришлось долгих двадцать лет, и вот, наконец, это свершилось: он добрался до неё, и отомстил. Но испытал ли он облегчение в связи с этим? Увы, нет, спасительного умиротворения так и не пришло. Всё равно кое-что осталось, грызло его изнутри, что-то, что он не доделал, и её последние слова всколыхнули в нём этот неприятный осадок.

Но это не так страшно.

Он всё равно найдёт своих детей, детей, которых у него когда-то отняли. И дочь, чей плач до сих пор преследовал его по ночам, и, разумеется, сына, которого столько времени считал погибшим. Теперь он знал, где искать. Нащупав фотографию в кармане пиджака, он ухмыльнулся — той самой ухмылкой, которую так боялась Юлия, и поспешил к воротам, где стояла его лошадь, чтобы навсегда покинуть это место.

А Юлия теперь уже ничего не боялась. Она осталась одна, среди крови и роз, но по-прежнему с улыбкой на лице, смотреть навсегда остановившимися глазами на щербатый дверной проём. Как будто она всё ещё надеялась увидеть там своего мужа, который обещал всегда быть рядом, защищать её, а сам так и не пришёл.

 

Глава 1. Александра

Нет ничего хуже, чем когда ссорятся родители — это вам любой ребёнок скажет. Но когда твоего горячо любимого отца забирают на фронт, а мать, не погоревав и десяти дней, тотчас же находит себе другое утешение: это уже совсем никуда не годится. И, хотя Александра ребёнком себя не считала уже давно, переживала она семейный разлад не менее болезненно, чем её младший брат, которому недавно исполнилось всего девять.

Всё начиналось вполне невинно, как и в предыдущих случаях, и никто даже подумать не мог, что всё обернётся трагедией. А внезапное замужество собственной матери Александра именно так и восприняла, именно как трагедию, способную перечеркнуть всю её прежнюю жизнь, к которой она так привыкла, и от которой вовсе не хотела отказываться из-за дурацких прихотей Алёны Александровны. По твёрдому убеждению Саши это было именно прихоти — никакой безумной любовью, о которой пишут в романах, там и не пахло; холодный расчёт — ещё может быть, но уж точно не любовь. Что уж там, приходилось признать — водился за матушкой такой грешок, она и при отце-то не отличалась особой нравственностью, и за деньги готова была на многое. «При отце» — это когда Иван Фетисович ещё жил здесь, на соседней улице, рядом с городской больницей, где и работал денно и нощно. Сейчас это вспоминалось как нечто очень далёкое, и уже совсем не казалось похожим на правду, неужели и впрямь когда-то было? А Александра помнила и другие времена: когда они жили все вместе, в матушкином большом доме, и были дружной, любящей семьёй. И были счастливы.

Алёна Александровна, конечно, потом говорила, что виноват во всём Иван Фетисович: слишком мало времени он уделял жене, слишком много — своим пациентам, денег в дом не приносил, а для детей и вовсе никогда не был отцом, ибо на воспитание сына и дочери у него попросту не оставалось времени. Это было неправдой. Саша, как всегда, эмоциональная и горячая, живо становилась на защиту отца, когда матушка затевала очередной скандал: она пыталась убедить её, что отца можно понять — там, у себя на работе, он спасает человеческие жизни и совершает благие дела, и ни в коем случае нельзя его за это винить, потому что если бы не он… И так далее, в том же духе, но Алёна Александровна, как всегда, была непреклонна: никакие доводы на неё не действовали, как бы убедительно они не звучали.

— Его «благие дела» не помогут нам прокормиться. — Сказала она однажды, и, наверное, в тот самый момент Александра поняла о своей матери больше, чем та хотела показать.

Конечно, вы можете сказать, что Алёна Александровна была права, но была и другая правда, заключавшаяся в том, что их семья, вообще-то, никогда и не бедствовала. Да, быть может, у них не было дорогих украшений из золота, и красивых шёлковых обновок на каждый день, но у них всегда была горячая и вкусная еда, хорошо обставленный, уютный дом, и, что Александра считала самым важным — образование, за которое дорогой папочка исправно платил. Ах да, была и горничная, правда приходящая, но, тем не менее, Алёне Александровне никогда не приходилось утруждать себя работой по дому. Но она всё равно была недовольна. Всего этого ей было мало.

— Я была рождена для того, чтобы блистать при дворе, а не бездарно растрачивать свою красоту и молодость в какой-то дыре, рядом с мужчиной, который этого даже не ценит! — Кричала она как-то, в одной из семейных ссор. Александра, уложив Арсения спать, спустилась вниз, к себе, и стала невольной свидетельницей произошедшего скандала. Она не помнила, что говорил отец, да и говорил-то он очень мало, в основном извинялся перед женой, и обещал, что скоро всё будет по-другому, но для Алёны, видимо, было уже поздно — она приняла окончательное решение, и никакие оправдания её супруга уже не спасли бы.

Он ушёл в ту ночь, сказав, что переночует в больнице, чтобы не раздражать жену своим присутствием, и Саша ушла за ним. Тихо, бесшумно, миновав пустой коридор, накинула плащ с капюшоном на плечи, и вышла следом. В городке у них было тихо, по ночам бродить совсем не страшно, все свои кругом, и лихие люди никогда не заглядывали в их края, так что она без малейших опасений дошла до самой окраины, где располагалась больница — высокое, трёхэтажное здание из белого кирпича. Отца она нашла без труда, тот сидел в своём кабинете на первом этаже: Саша часто бывала у него, всегда заходила после школы, чтобы проведать, а по вечерам, когда он оставался в ночную смену, приносила ему ужин.

Она любила его всем сердцем, и всегда переживала все его беды, как свои собственные — тем тяжелее ей было видеть его плачущим. Иван Фетисович сидел за своим столом, уронив голову на руки, и рыдал, как ребёнок. Человек, которого она привыкла считать образцом стойкости и мужества, плакал теперь, точно так же, как плакал однажды Арсений, по её недосмотру разбивший коленку, упав на мостовой. Александра не знала, как лучше поступить: подойти и попробовать его утешить, или же уйти, оставив его наедине со своим горем, никак не обозначив своего присутствия. Наверное, ему будет стыдно, если он узнает, что она видела его слабость, и, наверное, уйти и впрямь было бы лучше, но доброе Сашино сердце не позволило ей сделать этого. Так уж она была устроена: не могла терпеть, когда кому-то было плохо.

Решившись, она подошла: положила руки отцу на плечи, и, обняв его, уткнулась в его волосы. А он даже не обернулся, как будто понял, что и некому было больше прийти к нему в эту холодную, августовскую ночь.

— Я люблю её, Сашенька. — Сказал Иван Фетисович, спустя несколько минут полнейшей тишины: было лишь слышно, как воет где-то вдалеке собака, да тикают тяжёлые круглые часы у него на столе. — Люблю, а она не понимает!

Саше хотелось утешить его, сказать, что матушка тоже его любит, но, вот беда, она совершенно не умела лгать. А то, что у Алёны Александровны не осталось никаких чувств к их отцу, понимал, кажется, даже маленький Арсений. И поэтому она лишь тихо вздохнула, и не стала ничего говорить.

— Хоть ты у меня осталась, единственное моё утешение, папина гордость! — Он с улыбкой посмотрел на дочь, влажными от слёз глазами, и, прижав к себе, поцеловал её в висок.

— Я всегда с тобой, папочка. — Прошептала она. — И я никогда тебя не брошу!

И не бросила. Когда Алёна объявила, что не желает больше иметь с супругом ничего общего, Сашенька собрала вещи и ушла вместе с ним. Но это случилось месяцем позже, а в ту ночь произошло ещё одно примечательное событие, здорово повлиявшее на её жизнь.

Едва она собралась уходить, спустя два часа посиделок с отцом в его кабинете за чаем, в больницу ворвался Юра Селиванов, ученик Ивана Фетисовича. Глаза его горели безумием, а всклокоченные рыжие вихры торчали в разные стороны, растрёпанные от бега. Получасом раньше Юру разбудили, чтобы проводить Сашеньку до дома, и он дожидался её снаружи, у калитки, когда заметил приближающуюся карету с загнанными, взмыленными лошадьми.

— Там… там… — Он задыхался, взмахивая руками. — Карета… похоже, на герб Волконских! Они женщину привезли… крови столько… ох, Господи! — И он принялся истово креститься, от волнения слева направо, когда входную дверь плечом открыл высокий молодой человек, кажется, самый красивый из тех, что Александре когда-либо доводилось встречать.

До сих пор её идеалом мужчины был её драгоценный Серёженька Авдеев, за которого — она знала — она однажды выйдет замуж, несмотря на то, что он был совсем не её круга, но это же не важно, когда двое молодых людей трепетно и нежно любят друг друга? Но той ночью идеалы её слегка пошатнулись: высокий молодой человек был гораздо старше её возлюбленного, на вид около двадцати пяти, хорошо сложен, светловолос, с правильными чертами лица. А ещё у него были голубые глаза! Бог весть как Саша что-то умудрилась разглядеть в полумраке больничного коридора, но глаза у него и впрямь были голубые.

— Князь?! — От изумления Иван Фетисович, всегда казавшийся таким непоколебимым, не нашёл, что и сказать. Хозяина здешних земель, его высокопревосходительство, князя Волконского он, разумеется, узнал.

— Вы здесь главный? Моя сестра упала с лошади во время вечерней прогулки! — Ответил молодой мужчина, поудобнее взяв свою ношу. Бедняжка была без сознания. — Пока её нашли, прошло часа три, если не больше! Плюс ещё полчаса я вёз её сюда. Спасите её, доктор, и я озолочу вас! А если она погибнет, я убью вас вместе с ней. — Сказал он так запросто, что у Александры едва не остановилось сердце. Отчего-то она сразу поняла, что это были не пустые слова.

— Господи боже мой! — Прошептал перепуганный донельзя Юрий, но Иван Фетисович, к таким фразам от любящих родственников своих пациентов привыкший, взял себя в руки, и сказал совершенно спокойно:

— Да, конечно, Алексей Николаевич. Несите её в палату, скорее. — Он приоткрыл дверь ближайшей комнаты, которой оказалась операционная, и князь занёс бедную женщину внутрь.

Юрий неуверенно последовал за ними, и Сашенька тоже зашла, чтобы не стоять в одиночестве в коридоре. И она даже не знала, на кого в тот момент было страшнее смотреть — на бледную женщину, чьё платье всё сплошь пропиталось кровью, или на трясущегося от ужаса Юру Селиванова. Особую остроту его положению добавляло то, что он был единственным помощником доктора в эту ночь — никого из медсестёр не было на месте, потому что из больных у них оставалась только парализованная бабушка Ульяна Матвеевна, на днях ухитрившаяся сломать руку, выпав из инвалидной коляски, и — девятилетний Костя, сын кузнеца, сильно обжёгший руки об отцовский молот. Эти двое пациентов не требовали особого ухода, поэтому медсёстры, которым сегодня полагалось дежурить, были отпущены Иваном Фетисовичем по домам, под его ответственность, а Юру Селиванову оставили на всякий случай.

Вряд ли кому-либо из них могло прийти в голову, что именно в эту ночь, по несчастливому совпадению, в их больницу привезут не кого-то там, а саму княгиню Волконскую! Да ещё и с такими травмами! Александра тогда ещё ничего не понимала в медицине, но, тем не менее, одного взгляда ей оказалось достаточно, чтобы понять — княгиня плоха, хуже некуда.

— Выйдите пожалуйста, ваше превосходительство. — Вежливо попросил Иван Фетисович Волконского, когда тот уложил свою сестру на операционный стол. Молодой человек с недоверием посмотрел сначала на доктора, а затем на бедную женщину. Лицо его исказилось от боли, как будто он сам чувствовал всё то, что чувствовала она.

Затем он поднял полный отчаяния взгляд на Ивана Фетисовича.

— Спасите её, доктор! — Попросил он. — Верните её мне.

И, резко развернувшись, вышел из операционной, обдав стоявшую у дверей Сашеньку волной холодного воздуха. От него пахло дорогим одеколоном и кровью. Девочка проводила его взглядом, а затем посмотрела на Юру Селиванова, которого била уже заметная дрожь.

— Юрий, инструменты мне, живо! — Скомандовал Иван Фетисович.

— Там… там… — Глотая слова, мямлил Селиванов. — У…у…у неё… кровь… кровь…

— Ну, разумеется, у неё кровь, болван! У неё открытый перелом ноги, и сломано несколько ребёр! Давай сюда мои инструменты, Селиванов! — Уже громче воззвал к нему Иван Фетисович, но тщетно. Селиванова начало трясти ещё сильнее. — Нет, это никуда не годится! Да что с тобой, Юрий?! Ты думал, быть врачом — это всю жизнь то и делать, что выписывать лекарство от мигреней да считать пульс? Да, вот так тоже бывает, представь себе! Надо же когда-то начинать. Живо инструменты мне, ты, что не видишь, она истекает кровью!

Ох, и не надо было обращать на это внимание бедного Селиванова! Юрий посмотрел на княгиню, очевидно, чтобы убедиться в том, что она и впрямь плоха, и, когда взгляд его упал на её пропитавшееся кровью платье, его замутило. Пошатнувшись, он потерял сознание, и свалился прямо у операционного стола.

Такого поворота Иван Фетисович явно не ожидал. Следующие три секунды он тупо смотрел на тело своего помощника, растянувшегося во весь рост на полу, и не знал, что делать, но потом опомнилась Александра. С быстротой горной лани она бросилась к длинному столу, что стоял вдоль стены у окна, и взяла оттуда чёрный отцовский саквояж. Она знала эту чёрную кожаную сумку, она привыкла видеть отца с ней, когда он ездил на выезды, и иногда брал с собой дочь. Это случалось в те дни, когда Алёна уезжала к своим подругам и задерживалась у них, а с маленькой Сашенькой просто некому было сидеть — горничная уходила после трёх, а девочка возвращалась из школы только в половине четвёртого. Но, конечно, когда отец брал её на вызовы, все его пациентки и пациенты были как раз такими, к каким привык бедный Юра: ухоженные, разве что, немного бледные? — жаждущие микстуру от кашля или настойку от мигрени. Но уж никак не бессознательные, и истекающие кровью княгини — к такому никто оказался не готов. Тем не менее, Александра не испугалась, ни крови, ни угрозы молодого князя покончить с её отцом, если дело не увенчается успехом — нет, не испугалась. Почему-то в тот момент, когда она подавала отцу саквояж с инструментами, её тревожил только один вопрос: что нужно сделать, чтобы помочь этой женщине?

— Вот. — Сказала она, вручив отцу саквояж.

— Сашенька, ты ещё здесь? — То ли с раздражением, то ли с испугом спросил он, только теперь заметивший дочь, которой, уж точно не следовало видеть всех этих ужасов. Зрелище не для тринадцатилетней девочки, раз уж даже Селиванов, на четыре года её старший, и к тому же, мужчина, не выдержал. — Господи, беги за помощью скорее, мне нужен ассистент! Василиса Конеева, медсестра, знаешь, где живёт?

— Папа, ты не успеешь. — Категорично сказала Александра. — Я бегаю быстро, но до другого конца города даже на лошади не доеду меньше, чем за двадцать минут. Ты не успеешь. Он же сказал, она три часа пролежала где-то в лесу!

— Ты права, времени терять нельзя. — Не мог не согласиться Иван Фетисович, разрезая платье на бедной княгине. На груди её расплывалось большое кровавое пятно, и доктор невольно поморщился. — Но что ты предлагаешь? Аня Исаева живёт ближе, но она ещё третьего дня накупалась в реке, и слегла с инфлюэнцей, она даже с постели не встаёт, какая она мне помощница? Она не дойдёт до больницы без посторонней помощи, совсем плохая, я вчера к ней заходил.

— Я помогу. — Сказала Александра твёрдо. Она уже знала, что если бедную женщину не удастся спасти, то в этом будет и её вина тоже.

— Саша, тебе тринадцать, и ты понятия не имеешь о том, что такое медицина! — Озвучил Иван Фетисович очевидные истины.

— А у тебя на столе сама княгиня Волконская, на чьей земле мы живём, а за стеной — её брат, пообещавший убить тебя, в случае непоправимого! — Парировала Александра, закатывая рукава на платье, как будто и впрямь готовилась к операции. — Ах да, и ещё бедный ассистент, потерявший сознание при виде крови! Папа, просто скажи, что делать. Я не боюсь! У меня получится.

Надо сказать, он и раньше в ней это замечал. Но ему казалось, что это отличительная черта всех детей: обострённая жалость к чужому горю. Правда, отдать свою порцию яблочного пирога болеющему младшему брату, или снять с дерева котёнка: это одно, а возвращать к жизни истекающую кровью княгиню — совсем другое. И, взглянув в полные решимости глаза своей дочери, Иван Фетисович вдруг улыбнулся. Как бы он ни любил свою жену, не могло не радовать то, что Александра была на неё абсолютно не похожа. Драгоценная Алёна ни за что не осталась бы с ним, а Сашенька, как и обещала, не бросила.

И он решился: тем более, выбора особого не было. Аня и впрямь не вставала с постели, а Василиса жила на другом конце города. Воробьёв с супругой уехали в город на выходные и обещались не раньше понедельника, а больше в их городке никто не понимал в медицине. Разве что, старая знахарка, что жила в своей лесной избушке? Но не звать же, в самом деле, её? Волконский тогда точно убьёт его, не успей он выйти из операционной.

Пришлось довольствоваться тем, что было.

— Хорошо. Тогда слушай. — Резко, быстро, уверенно заговорил Иван Фетисович. — Её нужно раздеть, чтобы ничто не мешало дыханию, и остановить кровь. Вот тебе ножницы, сними с неё корсет, ты же в этом наверняка хорошо понимаешь, а я пока займусь сломанной ногой.

Александра послушно кивнула и взялась за дело. Замешкалась она лишь на секунду, когда увидела, с чем придётся иметь дело — внизу, под грудью бедной женщины, красное пятно становилось всё больше и больше: ребро сломалось и порвало кожу и даже тугой корсет, и кровь была повсюду.

Иван Фетисович видел, как девочка побледнела, бедняжка, и уже собрался отпустить её, чтобы не мучить почём зря, но в следующую секунду Саша уже плотно сжала губы, и принялась орудовать ножницами. О чём она думала в тот момент? Хотел бы он знать. И ещё интересно, почему у неё было такое бесстрастное лицо? Что-то подсказывало Ивану Фетисовчиу, что молодые девушки уж точно не так должны вести себя, при виде истекающих кровью княгинь. Это его и радовало, и пугало одновременно. Радовало — потому, что она блестяще справилась со своим заданием. А пугало — потому что, кажется, права была Алёна, он плохой отец. Он не имел права подвергать свою дочь такому стрессу, после которого она, наверное, будет отходить ещё год, если не больше! Но одно он знал точно — эту ночь Александра запомнит надолго. Что ж, он был прав.

Вот только, время для самобичевания было не самым подходящим. Он уже закончил с переломанной ногой, велел Александре приготовить новую шину, а сам занялся раной на груди.

— Вскипяти воду. Рану нужно промыть. Она упала на грудь, туда попала земля. Нужно избежать заражения. Саша, и побыстрее, пожалуйста! У нас ни секунды лишней нет!

Дважды её просить не пришлось. И когда вскипела вода, она стояла у отца за плечом молчаливой тенью, и смотрела за его работой, ловя каждое его движение, хотя сама же себя умоляла не смотреть. «Кошмары будут сниться до самой старости, наверное», подумала она, но взгляда не отвела. Отец был сосредоточен, не обращал на неё ни малейшего внимания, и занялся перевязью, и тогда Александра, хоть её об этом и не просили, взяла со стола чистую вату, намочила её, и, подойдя к княгине, стала обрабатывать ссадину на её щеке.

Иван Фетисович бросил на неё мимолётный взгляд, на секунду оторвавшись от перевязки, и улыбнулся. Александра тотчас же улыбнулась в ответ, а затем, сделав сосредоточенное лицо, стала осторожно стирать кровь с щеки несчастной женщины.

— Господи, какая же она красивая! — Невольно вырвалось у неё. Собственный голос показался оглушительно громким в гнетущей тишине маленькой операционной, и Саша вздрогнула, побоявшись, что отец отругает её. Но он лишь улыбнулся, не поднимая взгляда от своего занятия, и кивнул.

— Волконские все красивые. Порода, стать, древний княжеский род, и так далее. И гордыни, к сожалению, столько же!

— Никогда не видела их вживую. — Призналась Александра, рискнув продолжить разговор. Она поймала себя на мысли, что ей почему-то очень хочется поговорить, именно теперь — о чём угодно, о любых пустяках, но только не молчать. У неё начинала кружиться голова.

— Ну вот, полюбуйся. — Щедро разрешил отец. — И на братца её тоже можешь посмотреть, поди, скажи ему, что всё готово, когда закончишь обрабатывать рану.

— Всё… готово? — Повторила она, расширившимися глазами взглянув на отца. — Она будет жить, папа?

— Ты послушай. — Иван Фетисович улыбнулся ей, и кивнул на княгиню, по-прежнему пребывавшую в бессознательном состоянии. — Слышишь? Дыхание нормализовалось.

Александра честно постаралась прислушаться, но опыта у неё не было ни малейшего, она ничего не поняла, но это не помешало ей обрадоваться.

— Папа! — Радостно воскликнула она. Глаза её светились счастьем. А ещё, кажется, она плакала, но он не брался судить наверняка.

— Когда я за операционным столом, я не папа, а Иван Фетисович. — Шутливо сказал он, погрозив пальцем.

Закончив со ссадиной на щеке бедной княгини, Саша уже собралась было, выйти к князю, но споткнулась о тело по-прежнему лежавшего под столом Юры Селиванова.

— Иван Фетисович, господин доктор, а не подскажите ли вы мне, как приводить в чувство бессознательных молодых людей? — Спросила она, и рассмеялась, нервным, звенящим смехом. Он только теперь вспомнил о Селиванове, и тихо выругался. Придётся куда-нибудь его деть, чтобы не увидел князь, когда зайдёт проведать сестру. Господи, какой стыд…

Но Александра, конечно, молодец! Выше всяких похвал, и ведь умудрилась ещё шутить в такой момент! Он заметил, что руки её слегка подрагивают, а ещё она была бледна, неестественно бледна, бедная девочка, но из последних сил старалась бодриться.

Он потом потерял её, когда она вышла из операционной, и, пока успокаивал Волконского и заверял его в том, что с сестрой его теперь всё будет в порядке, думал только о дочери. Где она, куда пошла? Не дай Бог, вышла на улицу и там потеряла сознание — там было холодно, несмотря на август, она ведь замёрзнет там, пока он выслушивает слова благодарности от успокоившегося князя! Бедная девочка, ей ведь всего тринадцать, она не готова была к такому, зачем же он… Взгляд его вернулся к княгине, и он подумал, а что — лучше было бы оставить Волконскую умирать?

— Вы позволите? — Иван Фетисович кивнул на дверь, и, изъяв свою ладонь из пламенных рукопожатий князя, вышел на улицу, искать дочь. Той нигде не было, но калитка была распахнута. На дороге стояла карета Волконского, лошади лениво махали хвостами, одна из них с любопытством повернула голову к вышедшему доктору. Девочки поблизости не было.

Где же ты, Сашенька? Он огляделся по сторонам, но никаких следов дочери не заметил. Ушла домой? Алёна теперь убьёт его за это, да и ей достанется, что ушла без спроса. В очередной раз подумав о том, что он — самый ужасный отец из всех живущих, Иван Фетисович вернулся назад в больницу. Идти в операционную и лишний раз встречаться с князем ему не хотелось, и он направился в свой кабинет, чтобы посидеть в одиночестве и крепко подумать.

Нужно будет непременно извиниться перед Александрой за эту ночь, и за всё то, что ей, бедняжке, пришлось пережить по его милости. Правда, извинениями тут не поможешь. Он же видел, какая она была бледная — это такое потрясение для неё, такой шок! И что ей его извинения, разве извинениями что-то исправишь? Она-то пришла к нему помочь, утешить после ссоры с женой, а он заставил её пройти через такой кошмар! И что она скажет теперь?

А она сказала:

— Папа, я хочу быть доктором, как ты. Я хочу учиться! — Едва ли он успел переступить порог своего кабинета, где она, оказывается, дожидалась его всё это время. Иван Фетисович был готов к чему угодно, но не к этому.

— Сашенька, ты в порядке? — Спросил он, как настоящий врач, искренне беспокоившийся за её состояние. Кажется, слова её он всерьёз не воспринял.

— Папа, ты не слышал меня? Я сказала, что хочу быть доктором! Пару часов назад я это поняла, когда эта бедная женщина лежала на твоём столе, истекая кровью, а я смотрела на неё и не знала, что могу сделать, чтобы помочь ей. Так вот, если такое случится в следующий раз, я хочу, чтобы я могла справиться без посторонней помощи, а не смотреть, как человек умирает на моих глазах!

— В следующий раз, я думаю, княгиня Волконская ещё не скоро сядет на лошадь, так что у тебя будет достаточно времени, чтобы научиться. — Пошутил Иван Фетисович, и Александра тихонько рассмеялась. И с надеждой взглянула на него:

— Ты научишь меня?

— Саша… — Начал, было, он, и по его тону Александра сразу всё поняла, и повторила вопрос более требовательно:

— Ты научишь меня, папа? И не надо сейчас говорить, что девице положено сидеть с вышивкой или играть на пианино, а не копошиться в чьих-то внутренностях! Я решила. Я хочу быть как ты!

— Я не думаю, что это хорошая идея. — Искренне сказал Иван Фетисович, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не улыбаться. Он так любил, когда она показывала свой характер! Этим она, правда, походила на мать. Наверное, умение настоять на своём — это единственное, что ей досталось от Алёны.

— Если ты не научишь меня, я попрошу господина Воробьёва, так и знай! — Угрожающе сказала она, подняв указательный палец. — Он лечащий врач родителей Сергея, он не посмеет мне отказать!

Иван Фетисович не выдержал, и расхохотался.

— Подумать только, меня шантажирует собственная дочь!

— Я просто хочу помогать людям, вот и всё. — Примирительно сказала она. — Эта женщина ведь могла умереть, а ты её спас. Она такая молодая и такая красивая! И если бы не ты…

— Мы, Саша. Это сделали мы. Вместе. Ты и я. В одиночку я бы не справился. — Совершенно справедливо заметил он. Александра встала со своего места, и, подойдя к отцу, обняла его и прижалась к его груди. — Спасибо тебе. — Прошептал он в её волосы.

— Я не хочу, чтобы люди умирали. — Произнесла она. — Особенно, если они такие молодые и красивые, как княгиня. Ты научишь меня, папа? — Подняв голову, Александра с надеждой посмотрела на отца. — Научишь?

…надо ли говорить, что эта идея не нашла должного отклика у Алёны? Впрочем, её мнения особо никто и не спрашивал, когда, спустя четыре недели она потребовала развод и сказала, что уезжает. Так как уезжать ей было особо некуда, Иван Фетисович сказал, что уйдёт сам — возле больницы сдавался небольшой дом, который он вполне мог себе позволить, особенно после того, как Волконский и впрямь щедро отблагодарил его за спасение жизни собственной сестры. Он ушёл, и Александра ушла вместе с ним.

Мать, разумеется, была против, кричала и бесновалась, но Саша всё равно ушла, оставив их с Арсением на попечение горничной, которая готовила не хуже самой Александры, и девочка была уверена — с ней матушка и брат не пропадут. А вот отец, как будет он один? Совершенно очевидно, что без неё-то он точно не справится, да и она без него не сможет, она слишком его любила! Он, конечно, говорил, что ей лучше будет и впрямь остаться с матерью, но не очень убедительно — Сашенька видела, на самом деле он хотел, чтобы она пошла с ним. Чтобы у неё осталось хоть какое-то напоминание о драгоценной Алёне, которую до сих пор любил, несмотря ни на что.

И даже когда о ней начали ходить слухи самого недвусмысленного характера — он всё равно продолжал её любить, и не верил. Однажды он даже ударил Юриного отца, господина Селиванова, когда тот, в пьяном угаре, посмел высказаться об Алёне Александровне дурно. А, впрочем, «дурно» ли, если это правда? Сашенька сама несколько раз видела, как из их дома выходят мужчины, причём каждый раз разные. Когда она возвращалась из школы, то старалась ходить по той улице, на которой раньше жила, но в очередной раз наткнувшись на матушкиного кавалера, вынуждена была выбрать себе другой маршрут. Это могло означать только одно, думала она, и оставалось только радоваться, что Арсений возвращается позже, и не видит всего этого безобразия — у Алёны хватило ума не крутить романы на глазах у сына.

— Я не верю в то, что эта женщина — моя родная мать! — Пожаловалась как-то Александра своему дорогому Серёже Авдееву, когда тот провожал её до дома. — Иногда мне кажется, что меня удочерили!

Они рука об руку шли мимо Алёниного дома, из которого доносился звонкий смех — женский и мужской. И второй принадлежал кому угодно, но только не её отцу. Сергей пожалел, что они не свернули раньше, и грустно вздохнул в ответ.

— Не знаю, что было бы, если бы не отец и не ты. — С грустной улыбкой сказала Александра, и тогда он позволил себе взять её за руку. Это была излишняя вольность, но Сергей был уверен, что она обязательно станет его женой в будущем, поэтому считал это допустимым, да и Сашенька никогда не была против. — Вы двое единственные, на кого я могу положиться. Арсений — душка, конечно, но он ещё маленький, и не понимает… Господи, Серёжа, как хорошо, что ты у меня есть!

 

Глава 2. Алёна

По иронии судьбы, так получилось, что именно Сергей оказался виноват во всём, что произошло в дальнейшем. Лишившись финансовой поддержки супруга, Алёна поняла, что нужно что-то делать, чтобы зарабатывать на жизнь — с сыном Иван Фетисович по-прежнему помогал, но её личные счета больше не оплачивал, и она призадумалась. Любовники — это, конечно, хорошо, но в их захудалом поселении практически не было состоятельных, а деньги, тем не менее, нужно было откуда-то брать. Тогда она начала давать частные уроки музыки. Игра на фортепиано было тем единственным, что Алёна умела и любила делать, это не слишком напрягало её царственные руки, и даже доставляло ей удовольствие, вот она и решила, что если её любовь к музыке начнёт приносить доход — будет просто превосходно! Однако трудности начались с первого же дня — дело в том, что к Алёне, с её репутацией, не слишком-то стремились отдавать своих дочерей, всерьёз опасаясь, что порочная учительница сможет их испортить.

Глупо, конечно, но когда ты живёшь в маленьком городке, где все друг друга знают, это может сыграть решающую роль.

Тут надо рассказать немного об Авдеевых, которые были довольно современной семьёй, начисто лишённой классовых предрассудков, несмотря на то, что сами были с титулом. Отец Сергея, Константин Григорьевич, был графом в десятом поколении, держал крупную ткацкую фабрику на окраине Москвы и имел несколько магазинов по всей России. Его жена, дочь грузинской княжны и русского дворянина-офицера, держала целую сеть здравниц в Кисловодске, доставшихся ей в приданое, и неплохо разбиралась в финансах. Говорят, она даже училась за границей, и на неё поглядывали как на какую-то диковинку, когда она проезжала по их захудалому городку в своём белоснежном экипаже с откидным верхом. И это именно она, надо отдать ей должное, убедила Алёну Александровну послушать мужа и дать образование дочери — Алёна поначалу была категорически против, потому что девице, по её уразумению, такие обременительные глупости, как знания, были совершенно ни к чему, но София Владимировна была непреклонна.

— Если хотите, — сказала она тогда, — мы можем обучать их вместе! Ваша Алекс и наш Серж почти ровесники, он старше её всего на пару лет, но девочки ведь всегда развиваются раньше, чем мальчики, поэтому, я уверена, она его быстро нагонит! Это то малое, чем мы могли бы отблагодарить вашу семью за то, что Иван Фетисович вылечил моего драгоценного Костеньку от чахотки…

Правда или нет — Александра не знала, если и правда, то это было задолго до её рождения. Но это было, наверное, единственным объяснением тому, почему дворяне-Авдеевы не считали зазорным знаться с семьёй небогатого доктора. У Авдеевых стояло имение за рекой, а в город они ездили за продовольствием, и Софья Владимировна была частым гостем в доме у Алёны, они стали подругами, а потом и вовсе перешли на «ты».

Плохо было то, что приезжали они лишь на лето, чтобы отдохнуть в доме у реки от «городской суеты и шума», как говаривала Софья Владимировна, и обучение иностранным языкам, истории и искусствам с настоящим репетитором-иностранцем сводилось всего к трём месяцам в году, но для Сашеньки и это было большой удачей. Она с самого детства стремилась к любым знаниям, и с жадностью впитывала в себя всё то, что ей давали, и всегда хотела ещё и ещё. Мистер Грей, англичанин, Серёжин гувернёр, не мог на неё нарадоваться, и однажды прямо при нём сказал, что охотно поменял бы своего непутёвого Сержа на очаровательную умницу-Алекс, которая так старательна и усердна, в отличие от маленького барчука!

Сёрежа не обиделся. Он вообще никогда ни на что не обижался, а в ту пору уже успел окончательно и бесповоротно влюбиться в свою дорогую Сашеньку, и с радостью был готов признать, что она в сто, в тысячу раз лучше, чем он! Забавно, но она даже помогала ему с упражнениями, когда мистер Грей не видел, или нарочно отворачивался в сторону, и за это Сергей любил её ещё больше.

И, разумеется, он всегда желал ей только добра, ей и её семье, о которой в последнее время было столько разговоров. Именно своим желанием помочь он руководствовался, когда однажды утром, за завтраком, куда были приглашены и Александра, и её мать, последняя высказала расстройство по поводу того, что никак не может найти себе учениц.

— Волконские, я слышал, ищут преподавателя для молодой княжны. — Сказал тогда Сергей, которому очень нравилась Сашенькина мать, симпатичная молодая блондинка тридцати с небольшим. Она говорила так печально, что отзывчивый и чувствительный Сергей воспринимал её беды едва ли не как свои собственные.

— Волконские? — Удивлённо переспросила Александра, услышав знакомую фамилию. Она хорошо помнила красавицу-княгиню, несмотря на то, что прошло уже много времени со дня их последней встречи, и с тех пор она её так и не видела. Волконские тоже жили по ту сторону реки и были хозяевами всех окрестных земель, но сами в городе никогда не появлялись. Вместо них всегда приезжали слуги, но зато непременно на дорогой карете с фамильным гербом, от которой прямо-таки веяло состоятельностью и достатком. Надо сказать, их за это в городе никогда не любили. А ещё за надменность, и за то, что они считали ниже своего достоинства общаться с простыми смертными.

На Авдеевых, в силу их богатства и титула, это не распространялось, поэтому они дружили семьями, и Сергей был в курсе всего, что происходило в Большом доме.

— Ну, да. — Просто ответил тот. — Катерине Михайловне хотели нанять кого-нибудь из местных, чтобы она не скучала здесь. Но не смогли найти никого путного.

Катерина Михайловна? Наверное, это дочь той женщины, подумала Александра.

— Что скажете, Алёна Александровна? — Заинтересованно спросил Константин Григорьевич, отец Сергея. — Может, стоит попробовать?

— Они никогда не возьмут под свою крышу человека без рекомендаций. — Уныло опустив уголки губ, сказала Алёна. Возможность была донельзя соблазнительная, и упускать её не хотелось, но Алёна была реалисткой. Если всё то, что она слышала об этой семье — правда, то её даже за ворота имения не пустят, не то, что на порог.

— Почему же без рекомендаций? — Сергей поглядел на свою матушку, и подмигнул ей. — Мама, мы ведь можем помочь Алёне Александровне, не так ли?

— Разумеется. Она ведь целых семь лет подряд обучала нашего дорого сына музыке! — И Софья Владимировна очаровательно улыбнулась.

— Но я не… — Начала, было, Алёна, но тотчас же замолчала.

— Алёна Александровна, должно быть, просто забыла. — С улыбкой сказал Сергей, и, перехватив взгляд Сашеньки, снова улыбнулся, теперь уже персонально ей. Она улыбнулась в ответ, и посмотрела на мать. Что скажет?

— Пожалуй… стоит попробовать. — Неуверенно произнесла она.

С этого-то и начались все Сашенькины беды, спасибо Сергею Константиновичу.

Алёна была старше Александры на четырнадцать лет, и когда в 1914-м году ей исполнилось восемнадцать, Алёне миновало тридцать два. Обязательно возьмите на заметку, что выглядела она и того моложе, всё своё свободное время (а его у неё было немало, в силу того, что она никогда не работала) тратя на свою внешность, плюс природная красота и грация. Представьте себе невысокую блондинку, с осиной талией, которая осталась тонкой и стройной даже после рождения двоих детей, с удивительными серыми глазами в пол-лица, взглянув в которые однажды, вы уже никогда не могли их забыть…

И теперь представьте себе господина Гордеева, совсем ещё нестарого мужчину, крепкого сложения, с широкими плечами и большими, сильными руками, с волосами, цвета подтаявшего шоколада, с очаровательными ямочками на щеках, и глубоко посаженными тёмными глазами, всегда смотревшими так ласково, по-доброму…

Могли ли эти двое устоять друг перед другом? Ответ вы знаете.

Катастрофа же заключалась в том, что господин Гордеев, или, простите, князь Гордеев, или, министр Гордеев? — как лучше? — был мужем княгини Волкоснкой, той самой княгини Волконской, хозяйки здешних земель и имения за рекой. Той самой, которую Сашенька с отцом спасли от верной смерти той холодной августовской ночью…

И этого Александра простить матери уже не могла. Она хорошо помнила красивую, статную женщину, с грустными глазами и тихим голосом. Иван Фетисович потом сказал ей, что она осталась жива не только его заслугами, и княгиня немедленно потребовала девочку к себе. Александра, конечно, пришла. Ей было немного неловко, но она не боялась, да и страсть как хотелось ещё раз посмотреть на настоящую княгиню Волконскую, такую красавицу! Первым, что она сделала — это поблагодарила, а потом, сняв с шеи цепочку с кулоном, вложила её в Сашенькину ладонь, взяв с неё обещание никому об этом щедром даре не говорить. Это украшение стоило, должно быть, целое состояние, но Александра обещание сдержала, и никому не сказала, и с тех пор всегда носила цепочку на себе, под платьем, никогда не вытаскивая наружу. Хотя соблазн похвастаться дорогим украшением, безусловно, был. Но у неё тотчас начали бы спрашивать, откуда оно, и, скорее всего, подумали бы на Сергея, и всерьёз озадачились бы, с чего это он делает ей такие дорогие подарки — мать и так уже косо смотрела, когда видела их вместе, особенно вечерами. Пошли бы ненужные разговоры, а Александра меньше всего на свете хотела бы, чтобы о ней говорили точно так же, как об Алёне, так что подарок княгини пришлось прятать.

Такая щедрая она была, и такая красивая! И такая воспитанная, благородная, с тихим голосом, и… и всё время звала мужа, вспоминала Александра с тоской. Брата, князя Алексея Николаевича, который неотлучно был с ней, и дежурил у её постели, она не замечала — ей был нужен муж, только он и никто больше! Видимо, она его очень любила, раз без конца звала его. Он приехал только через неделю, будучи на каком-то очень важном совещании в Москве — ну как же, он же министр, у него же столько дел! А княгиня всё понимала, и не обижалась, вот только, наблюдая за тем, как Гордеев помогает её матери выйти из кареты, Саша уже задумывалась, а что это были за дела? Очередная красавица с лёгким нравом? А такая прекрасная женщина, верная, преданно любящая, тем временем, лежала переломанная на больничной койке и ждала его…

Думать об этом было невыносимо. Но ещё невыносимее было наблюдать за тем, как развивается роман её матери с Гордеевым, в то время как его жена, наверное, опять ждала его, совсем одна в своём огромном имении за рекой.

— Ты поступаешь неправильно. — Сказала Александра матери, когда господин министр удалился из её дома, прежде, проведя там ночь. И хорошо, если одну — предыдущие сутки Александра была в больнице, дежуря вместе с Аней, так что наверняка судить не могла.

— О чём ты? — Как ни в чём не бывало спросила Алёна, перелистывая страницу в модном журнале. Заграничном, отметила Саша. Стало быть, это он ей привёз, чтобы не скучала в его отсутствие.

— О чём я? — Повторила Александра, чувствуя, что клокочущая ярость наполняет всё её естество. — Изволь, о том мужчине, которого я видела сегодня, выходящим из твоего дома! С рассветом. Что это было, позволь узнать? Вечерние посиделки затянулись до пяти утра? Что же он на завтрак не остался?

— Не смей говорить со мной в таком тоне! — Резко сказала Алёна, отложив журнал, и посмотрев на дочь в высшей степени неодобрительно. Так, как будто это она провела ночь с другим мужчиной при живом муже, а не наоборот. — И, позволь спросить, ты что же, следишь за мной? По просьбе своего отца, или по собственной инициативе?

— Я всего лишь возвращалась домой после ночной смены, после того, как проводила Аню к ней на квартиру. Ей нужно было помочь донести вещи, которые она берёт к себе, чтобы постирать. Ей отдельно за это доплачивает господин Воробьёв, а одна она бы всё не унесла — пришлось бы ходить по нескольку раз.

— Это чудовище заставляет тебя работать по ночам в своей больнице, а ты по-прежнему продолжаешь его выгораживать. — Констатировала Алёна. — И, я надеюсь, ты хотя бы стирать эти больничные пелёнки вместе с нею не стала?

— А даже если и стала бы — что в этом такого? — Полюбопытствовала Александра. — Не вижу здесь абсолютно ничего зазорного!

— И тебе нравится такая жизнь? — Не без укора спросила её мать.

— Мне нравится то, что люди искренне улыбаются мне, мама! И они ждут меня с радостью, и когда я прихожу к ним, они становятся счастливее, понимаешь? Потому, что я помогаю им! Потому, что я даю им надежду. Потому, что без меня они не справились бы!

— Он сделал тебя такой же рабыней, как и он сам. Это петля, из которой нет выхода, Алекс, а ты зачем-то полезла в неё добровольно!

— За тем, что я убеждена — я поступаю правильно. И спасённые жизни лучшее тому подтверждение. Их уже четверо, мама! Четверо, представляешь? Четыре жизни я спасла, сама! Троих в больнице, и четвёртого, совсем недавно, на реке. Это был маленький мальчик, он чуть не утонул. Серёжа вытащил его, едва тот ушёл под воду, но он больше не дышал. А я сделала ему искусственное дыхание, и он снова ожил! Бедняжка, он был так напуган, что мать узнает, и побьёт его… Но мы пообещали никому ничего не говорить, вот только строго-настрого запретили ходить на реку одному.

— «Мы» — это ты, и твой Авдеев? — Уточнила Алёна, сдвинув брови на переносице. Из всей истории дочери она услышала только то, что хотела услышать.

— Да. «Мы» — это я, и мой Авдеев.

— Мне не нравится, что ты столько времени проводишь с этим молодым человеком! — Сказала она тогда.

— А мне не нравится, что ты спишь со всем городом, мама! — Воскликнула Александра, поднявшись из-за стола. — И, раз уж мы заговорили о кавалерах, то давай лучше поговорим о твоём драгоценном министре!

— Не смей мне дерзить, нахальная девчонка!

— Да что из этого неправда, мама? Ты ведёшь себя, как… как… Господи, это всё неправильно! И Арсений… где он был, когда вы… когда ты… Господи, неужели он всё это слышал? — Она закрыла лицо руками, и отвернулась к окну, но Алёна успокоила её:

— Он попросился в ночное со своим другом, сынком пастуха, и его старшим братом. Я отпустила. Он вернулся не раньше, чем пришла ты, и сразу лёг спать. Измучился, бедняжка, всю ночь пас лошадей.

— Спасибо. — Кое-как собравшись с силами, сказала Александра. А потом обернулась на мать, и покачала головой. — Мама, так нельзя! Ты поступаешь неправильно. Гордеев — это… это уже слишком, в самом деле! Остановись, прошу тебя, остановись, пока не поздно!

— Считаешь, твоя мать не достойна министра? — Смеясь, спросила Алёна, откинувшись на спинку стула и приняв расслабленную позу. Похоже, её происходящее ни в коей мере не беспокоило.

— Считаю, что проводить досуг с чужими мужьями — это самое последнее, до чего может опуститься женщина! — Твёрдо произнесла Александра, поймав её взгляд. Алёна лишь усмехнулась в ответ, и повела плечом. — Ты знаешь его жену? — Спросила Александра тогда.

— Волконскую? Кто ж её не знает?

— Это достойная и благородная женщина, мама! И то, как вы поступаете с ней — это низко, подло, лицемерно! Господи, я могла бы ещё простить тебе её брата, или её сына, в конце концов! — я слышала, он чудо как хорош собой и тоже не женат — но только не Гордеева! Только не Гордеева, мама, только не её мужа!

— Ты заступаешься за неё так, как будто это она — твоя мать, а не я. — Отметила Алёна, без особой, однако, печали по этому поводу.

— Мама, я люблю тебя, и от всей души желаю тебе счастья! И именно поэтому я здесь сейчас стою и говорю тебе всё это. Я прошу тебя, я умоляю тебя, если хочешь — я встану на колени — но, одумайся! Ради всего святого, одумайся! Вернись к отцу. И пусть всё будет как раньше. Я прошу тебя, мама, пожалуйста, пусть всё будет как раньше…

Но Алёна лишь рассмеялась ей в лицо, в ответ на её самые благие побуждения. Вернуться? К этому чудовищу? Иначе она не называла его с тех самых пор, как Иван Фетисович съехал, не забрав с собой ничего, кроме своего докторского саквояжа и пары пиджаков и рубашек… Чудовище? Он?

С некоторых пор Александра убеждалась в том, что если и есть чудовище среди её родителей, то это уж точно не отец. Этот памятный разговор их случился тридцатого июля, а на следующий день началась война.

Это было самым страшным, что только могло случиться. Слава Богу, Арсений был ещё маленький, а родители Сергея Авдеева имели достаточно влияния, чтобы выправить для сына белый билет. Если бы и их отняли у неё, Александра бы этого не пережила. За доктора Воробьёва, формально являющегося хозяином больницы, тоже похлопотали — Софья Владимировна хотела сама, но княгиня Волконская её опередила, и господина Воробьёва признали непригодным к службе, так он остался при больнице.

А вот за Ивана Фетисовича похлопотать было некому. Полгода спустя его призвали на фронт, хотя Александра до последнего надеялась, что этого не случится. Но два доктора на одну городскую больницу — это уже слишком. На войне, как известно, доктора нужнее, чем где бы то ни было ещё, а у Воробьёва была наивысшая протекция, так что у отца Александры попросту не было шансов. Да и не слишком-то он хотел оставаться, как ей казалось. С тех пор, как они с Алёной расстались четыре года назад, жизнь для него утратила смысл. Он продолжал любить её, а она его будто не замечала, и что ему оставалось делать? Дочь была единственной его отрадой, но, посмотрим правде в глаза, что он мог дать ей? Так и жила бы всю жизнь при нём, и при больнице — как Аня Исаева, хорошенькая девушка, молодая и симпатичная, но, точно так же, лишённая шансов на счастливое будущее, вынужденная тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб.

И Саша, будет точно так же, если останется, часто думал Иван Фетисович. В случае, конечно, если и впрямь не выйдет замуж за Авдеева. Но в это ему как-то слабо верилось, это было бы слишком хорошо. Хотя, кажется, этот юноша и впрямь влюблён в неё, и имеет серьёзные намерения, и даже его современные родители, которых не испортило ни их дворянство, ни их деньги, вроде бы, смотрят на неё с одобрением… Но всё равно, не верилось. Кто он, и кто она? И Софья Владимировна, как бы она не любила Александру, была всё же умной женщиной, и не могла не понимать, что дочка бедного доктора и местной учительницы — далеко не самая лучшая пара для её сына.

И что её ждёт? Аня Исаева росла у него на глазах — наглядный пример того, во что превратится Александра к двадцати семи годам. А с Алёной… может, у неё ещё есть шанс? У Алёны хватит изворотливости, хитрости и чего там ещё? — чтобы выдать её замуж за хорошего человека, и тогда, быть может, Саше не придётся по стольку работать, бедняжке. Да и на Воробьёва оставить Александру было не страшно — он был его лучший и теперь уже единственный друг, он не даст его дочери пропасть, если она не послушает мать, которая, наверняка, сразу же запретит ей работать в больнице… По крайней мере, у неё будет надёжная опора, если его не станет.

Они вдвоём и провожали его — только он и она, лучший друг и любимая дочка. Алёна, конечно, не пришла, и сына не пустила, хотя Иван Фетисович очень просил её прислать его попрощаться. Но, видите ли, у них на этот день была запланирована водная прогулка — надо думать, вместе с её новым покровителем, господином Гордеевым, и перенести её никак невозможно, так что, «Ваня, извини».

А, впрочем, к лучшему, что он не пришёл, думал Иван Фетисович, обнимая дочь в последний раз. Это Саша всегда была твёрдой и сильной духом, а Арсений расчувствовался бы, и, не дай Бог, стал бы плакать… Он поймал себя на мысли, что до сих пор думает о нём, как о ребёнке, а ведь сейчас ему уже четырнадцать! Он большой мальчик, уже почти мужчина, а Сашенька его, и подавно, совсем взрослая. Он так и сказал ей после:

— Надо же, какая взрослая ты стала! Я, кажется, только сейчас это заметил. Викентий, дружище, береги мою дочурку как зеницу ока! Чтоб, когда я вернусь, в целости и сохранности мне её передал, договорились? — Они с Воробьёвым обнялись, и он пообещал, что сохранит и в обиду не даст, тем более без Александры больница рухнет в одночасье, ведь на её хрупких плечах там всё и держалось — так они всегда шутили между собой.

Она улыбалась сквозь слёзы, слушая их, а сама смотрела на отца — так, как будто они прощались в последний раз. Так, как будто она уже и не чаяла увидеть его больше. И потом, вновь обняв его, прошептала срывающим голосом:

— Папа, не бросай меня… я же тебя тогда не бросила…

— Сашенька…

— Поклянись, что вернёшься, папа. Поклянись! — Прошептала она, сжав его руки.

— Конечно, милая. — Он поцеловал её в лоб, сам едва сдерживаясь, чтобы не заплакать вместе с ней. Но она вдруг успокоилась, как будто эти его слова и впрямь могли что-то значить против пули или гранаты, и кивнула ему. Иван Фетисович видел, как она мучается, и прекрасно понимал, каких трудов ей стоит держаться, и в душе не переставая гордился ей. Гордился и восхищался.

И потом ещё долго смотрел, когда поезд медленно увозил их от родного города, смотрел на их силуэты. Они стояли с Воробьёвым, обнявшись, он махал ему рукой, с зажатой в ней кепкой, а она — просто смотрела вслед, неотрывно, ловя каждое движение, словно стараясь побольше запомнить.

А потом она подняла руку и перекрестила его. И прошептала что-то, он не слышал, но по движению губ понял: «Я люблю тебя, папа».

Я тоже тебя люблю, милая, подумал он. И надеюсь, что у тебя всё будет хорошо. Алёна, какой бы продажной и мелочной она не была, дочь свою всё же любила. Да и Авдеев её не бросит, он хоть и молод, но всё же парень ответственный и надёжный. Не говоря уж о Воробьёве, который всегда был Александре нечто вроде родного дядюшки — этот-то тем более не даст пропасть! Так что, самое драгоценное его сокровище осталось в надёжных руках, дожидаться его возвращения, если ему когда-нибудь суждено будет вернуться…

Но кто ж знал, что всё так выйдет!

Нет, конечно, изначально всё шло как раз по его сценарию — всё как Иван Фетисович и предполагал: сначала Алёна настояла на переезде Александры из их с отцом домика обратно к ней, хотя та уверяла, что в состоянии жить одна и платить аренду. Жалованья её хватало, а отец уже уплатил за полгода вперёд, но Алёна была непреклонна. И, вообще-то, она была права: девице негоже жить одной, тем более при живой матери, имеющей большой дом на той же улице. Правда, Алёна куда больше переживала, что к её дочери начнёт захаживать Авдеев, пользуясь отсутствием отца, но слишком дурно она думала о Сергее и о его к Саше трепетной любви.

Александра как-то в сердцах сказала ей, чтоб не судила по себе, но Алёна в этот раз не обиделась, а, наоборот, успокоилась. Чем чище будут их с Авдеевым отношения, тем выше вероятность выдать её впоследствии замуж за какого-нибудь достойного молодого человека. Как и Иван Фетисович, Алёна не слишком верила в то, что Сергей однажды женится на Александре. Хотел бы жениться — уже давно сделал бы предложение, именно так думала Алёна. Парню двадцать один уже, а он всё медлит! Чего, спрашивается, ждёт? Ясное дело чего. Влюбить в себя девушку, очаровать, соблазнить, а там и жениться не обязательно. Радовало то, что Александра была крепким орешком и на сладкие речи никогда не велась — то есть, это Алёна так думала, а что там на самом деле между ними было или не было, наверняка она знать не могла. Но, спасибо уж, что Саша не стала настаивать на отцовской каморке у больницы, и согласилась переехать назад, в дом — так Алёне было гораздо спокойнее.

Однако переездом всё и закончилось. И началась война, ещё одна война, на этот раз уже между матерью и дочерью, каждая из которых могла бы выиграть приз за звание самого упрямого человека планеты. Александра заявила, что не собирается уходить из больницы, мотивировав это тем, что «Когда твой министр тебя бросит, должен же кто-то нас содержать!», за что едва ли не получила по голове хрустальной вазой, которую Алёна бросила в неё в сердцах. Бедняге Арсению не посчастливилось присутствовать при семейной ссоре, и он сидел, зажмурившись, и зажав уши, пока две злобные фурии — его мать и сестра — метали молнии, кричали и били посуду.

— Подумала бы о сыне, в конце концов! — Не унималась Александра. — Это сейчас у тебя есть деньги, а когда мы останемся на мели — что с ним будет? Кто будет оплачивать ему образование?! Или ты опять скажешь, что оно не нужно?! Так давай, почему нет, через пару лет пусть идёт за отцом, на фронт! Тогда тебе не придётся тратить лишние деньги на его содержание, и ты сможешь купить себе ещё одно платье или пудреницу!

— Замолчи, неблагодарное создание! Немедленно замолчи, и не смей так говорить! Я только о вас и думаю, а вы этого совершенно не цените! Особенно ты! Это чудовище окончательно испортило тебя, убило в тебе всяческое уважение ко мне!

— Не смей так говорить об отце! Он был в тысячу раз лучше, чем ты! Он… — Александра замолчала, испугавшись тому, как это с её уст сорвалось это самое «был», в прошедшем времени, как будто отца уже не было в живых. Она писала ему письма каждый день, а в ответ не пришло ни одного, но Воробьёв утешал её, что почта в военное время работает из рук вон плохо, и нужно лишь немного подождать.

Совсем не ожидав такого от самой себя, Александра вдруг расплакалась. И, упав на стул, стоявший у рояля рядом с дверью, спрятала лицо в ладонях. Алёна тотчас же подлетела к ней, упала перед ней на колени, и взяла её за руки.

— Доченька, милая, прошу тебя, перестань… успокойся! — Сбивчиво говорила она, мигом позабыв про свою ярость. — Он… он вернётся, я знаю! С такими, как он никогда ничего не случается…

Слабое какое-то утешение, подумала Алёна, и добавила:

— Если хочешь, можешь оставаться в этой чёртовой больнице столько, сколько твоей душе угодно, хоть живи там! Но у меня одно условие — я хочу, чтобы ты ночевала дома каждый день. Пусть Викентий избавит тебя от ночных смен, я поговорю с ним, если будет нужно. — Произнесла она примирительно. — Девушка должна спать по ночам, а иначе под глазами появятся тёмные круги и ты состаришься раньше времени!

«Ничего подобного, просто ты боишься, что я останусь ночевать у Сергея, а не в больнице», подумала Александра, но спорить не стала и лишь согласно кивнула. Этот бой она выиграла.

Но победа была кратковременной, ровно до следующей весны, когда неожиданно выяснилось, что княгиня Волконская покончила с собой. Сергей ошарашил её этим известием, тихим майским вечером, придя к ней в больницу.

— Это они её довели. — Твёрдо произнесла Александра. — Она наверняка узнала об их связи, и вот… Она же так его любила!

— Я бы не был столь категоричен, Саша. Не суди их. Не хочу тебе этого говорить, но такое случается на каждом шагу… мужья изменяют жёнам… и далеко не каждая из них накладывает на себя руки из-за этого. Если б так было, количество вдовцов выросло бы вдвое. — С грустной улыбкой добавил он. Недавно выяснилось, что и Константин Григорьевич тоже не без греха, и его зазноба и вовсе ровесница самого Сергея, и он очень переживал по этому поводу.

— А из-за чего тогда она? — Спросила Александра задумчиво. — Что ещё, по-твоему, могло стать причиной? Если ты красива, богата, и у тебя есть всё, о чём можно только мечтать…

— Я не знаю. — Вздохнув, сказал Сергей, и опустил взгляд.

— Мысли о самоубийстве никогда не возникнут, если у тебя всё хорошо! — Философски произнесла Александра. — Я завтра схожу, и поставлю свечку за упокой её бедной души. Она была хорошей женщиной.

Сергей согласился, что это было бы правильно, и выразил желание сходить вместе с ней. А она вдруг спросила:

— А что её брат?

— Брат? — Авдеев не сразу понял.

— Да, брат. Князь… Алексей Николаевич, кажется?

— Я думал, ты скорее спросишь про её сына.

— Я совсем не знаю её сына, не считая того, что он у неё есть. А вот брата помню хорошо! Когда княгиня упала с лошади, он привёз её к нам. И всё время спрашивал, как она, волновался, места себе не находил! Сразу было видно, как она ему дорога.

— Думаю, это известие его убьёт. — Вздохнув, сказал Авдеев. — Его не было в стране, когда это случилось, как и Мишеля. Но за ними послали, за обоими. Мишель приехал, но на похороны всё равно опоздал, а Алексей Николаевич ожидается только в конце следующей недели.

— Откуда? — Спросила Александра, расправив складки на платье. Память подсказала ей, что Мишель — это и был сын княгини, тот самый, сказочно красивый и неженатый. И где это, интересно, их с дядей носило, пока бедная женщина страдала от горя и довела себя до самоубийства?

— Как это, откуда? — Опять не понял Сергей. В последнее время её вопросы положительно ставили его в тупик. — С фронта, разумеется! Идёт война, Саша, если ты вдруг забыла.

Ах, нет, об этом она как раз помнила хорошо! Непонятно ей было другое — как это вдруг эти люди, покупающие за деньги всё и вся, никогда не показывающиеся в городе и не желающие иметь никаких с чернью — как это вдруг они и не купили себе белый билет, и не остались в городе, а пошли на войну, с этой самой чернью бок о бок?

Волконских всегда не любили за их заносчивость и надменность, и Александра, услышав ответ Сергея, задумалась — а заслуженно ли? Сам он вот, к примеру, не пошёл на войну, хотя обязан был. Но не пошёл, и слава Господу, лично она была этому только рада!

Вспомнив красавца-князя, так поразившего её тогда, ещё девочкой, она грустно улыбнулась, и, обернувшись на Сергея, спросила:

— А сколько лет этому Мишелю?

— Он старше меня на два года. Стало быть, прошлой осенью исполнилось двадцать три.

— И как это батюшка-министр не поспособствовал, и не задержал его в городе? — Спросила Александра не без ехидства. Всё, что было связано с Гордеевым, неминуемо вызывало у неё раздражение.

— Он, хм, способствовал. — Для Сергея это была больная тема, ибо он очень сильно переживал по поводу того, что Мишель-то ушёл, а с ним и многие другие их знакомые, а он сам предпочёл трусливо остаться в тылу. — Да этого разве удержишь! Тем более, Алексей Николаевич взял его под своё крыло. Он любит его как родного, так что у Гордеева не осталось выбора.

— Княгиня, наверное, была не в восторге, когда сын ушёл на войну. — Подумав немного, сказала Александра. — Неудивительно, что так всё закончилось. Это же… это такая мука — жить, и не знать, что с твоим близким человеком, жив ли он? Тем более — если это сын! Наверное, это ещё хуже даже, чем потерять отца.

— Саша, ты его не потеряла. Он вернётся. — Вздохнув, Сергей неуверенно обнял её, но она не отстранилась, и, прижавшись к его груди, закрыла глаза и тоже вздохнула.

— Спасибо тебе, Серёжа. Ты один меня понимаешь… — Они некоторое время так и стояли, обнявшись, слушая, как постреливают поленья в камине. На улице было тепло, но ближе к вечеру Александра всё равно разжигала камин в отцовском кабинете — так всегда делал Иван Фетисович, а ей не хотелось нарушать традицию, да и доктору Воробьёву, который потом придёт в ночную смену, приятнее будет сидеть в тепле. Потом, открыв глаза, Александра посмотрела на Авдеева, и сказала тихо: — Мне страшно, Серёжа.

— Не бойся, милая моя. Я же рядом, я же всегда с тобой!

— Я знаю, но у меня нехорошее предчувствие. Что-то будет, Серёжа. Я уверена, что-то случится…

Случилось, не далее, чем в конце следующей недели.

Пришла похоронка на отца.

И, почему-то, прочитав её, Александра ни единому слову, написанному там, не поверила. Не поверила, или же не хотела верить? И пока она стояла в прихожей, держа злосчастную бумагу в руках, входная дверь позади неё распахнулась, и вошли эти двое — счастливая парочка, которой всё было нипочём.

Гордеев даже не соизволил надеть траур по жене, пришёл в бело-сером пиджаке и алом галстуке поверх красивой рубашки с пёстрым рисунком. Александра хмуро посмотрела на него — до сих пор она никогда не видела его так близко, Алёна старалась не приводить его, когда она была дома, но сегодня, по-видимому, был особый день.

День, когда она уже ничего не боялась.

День, когда он сделал ей предложение.

— Алекс, милая, спеши быть первой, кто меня поздравит! — Прощебетала она, подходя к ней — танцующей, грациозной походкой. Министр шёл следом, глядя на Александру с интересом — он тоже впервые в жизни видел её, ему было любопытно.

Он красив, отметила про себя Александра, и перевела взгляд на мать, молчаливым вопросом требуя продолжения.

— Иван Кириллович сделал мне предложение! — Пропела она, в порыве безграничной радости прижав руки к груди. Глаза её блестели. — Скоро мы поженимся!

— Что, простите, сделаете?! — Вырвалось-таки у Александры, хоть она и пообещала себе молчать в присутствии этого подонка-министра.

— Свадьба, Саша, свадьба! — Пропела она. — Ты будешь свидетельницей!

— Я?! — Ужаснулась Александра, прижав руку к груди. — Ох, господи! А свидетелем, наверное, сделаем вашего сына? — Обратилась она к Гордееву. — Не сомневаюсь, он будет в восторге! Если, конечно, успеет вернуться с похорон матери!

— Александра! — Воскликнула Алёна громовым голосом, но Сашенька её не испугалась. И злобно сузившихся глаз господина министра она тоже не испугалась. Ей уже было всё равно.

— И, напомните мне, с каких пор у нас в стране разрешено двоежёнство? Ах да, господин министр, должно быть, изменил законы, данной ему властью! Потому что ты, мама, насколько я знаю, ещё замужем за отцом! По крайней мере, когда ты давала своё согласие, ты ещё была замужем. — С этими словами она всунула в руки Алёне похоронку, после чего сделала реверанс Гордееву — как же, дворянин, им подавай хорошие манеры! — и вихрем вылетела из комнаты.

«Ненавижу их, ненавижу, ненавижу!», думала она, упав на подушки в своей спальне. Как ни странно, её утешил Арсений. То ли она так кричала, что он всё слышал, то ли он стоял на лестнице и стал невольным свидетелем их разговора — так или иначе, он пришёл к ней. Саша думала, что это мать, и хотела прогнать, но увидев брата, смягчилась. Он забрался к ней, сел рядом, и, обняв, стал молча гладить по волосам.

— А может, это и к лучшему? — Спросил он, когда прошло достаточно времени для того, чтобы сестра перестала плакать.

— Что к лучшему?

— Свадьба мамы. Он богат. И мы тоже будем богаты. А если он усыновит нас, у нас будет титул! У тебя и у меня. Это же здорово!

— Что ж хорошего? — Спросила Александра с грустной улыбкой.

— Тебе больше не придётся работать. — Подумав немного, ответил мальчик. Это были слова матери, это Алёна говорила его устами.

— Я работаю не для того, чтобы зарабатывать деньги, а потому что мне нравится то, что я делаю, милый. — Сказала ему Александра.

— Мама говорит, что ты делаешь это назло ей.

— Мама думает, что весь мир вертится вокруг неё одной. Знала бы она, как ошибается.

— Саша, он ведь любит её! Этот человек, Иван Кириллович.

— Господи, Сеня, ну что ты-то в этом можешь понимать? — С раздражением спросила она, и, уткнувшись в подушки, крепко зажмурилась. Думать обо всём этом было невыносимо.

— Когда мы катались на лодке, он так красиво говорил… обещал устроить меня в пажеский корпус, представляешь? Я буду военным, как всегда мечтал!

— Здорово, учитывая нынешнее военное положение! Что, не нашлось у него другого способа от тебя избавиться?

— Ты злая. — Вздохнул Арсений, но всё равно продолжил гладить её по голове, как она сама часто делала, когда он был совсем маленький. А теперь он чувствовал себя взрослым, и понимал, что сестра нуждалась в утешении. — Саша, он искренне желает нам добра. Подумай, стал бы он жениться на ней, если бы не любил?

Вопрос, такой наивный и детский, учитывая обстоятельства, прозвучал по-взрослому. Действительно, а зачем? Он — уважаемый в стране человек, дворянин, в конце концов! Зачем ему какая-то учительница, ещё и замужняя, ещё и не самой лучшей репутации? Зачем, если он, в самом деле, не был в неё влюблён?

«Так-то оно, может, и так, вот только мама его не любит, — подумала Александра с тоской. — Она с ним только из-за денег! И потому, что ей нужно как-то ставить на ноги нас. А потом ещё и упрекать будет, что она нарочно легла под министра, чтобы за счёт его денег выбить нас в люди! А-а, господи, папочка, ну на кого ты нас покинул?»

— Она говорит, он просил развода у жены, но она отказала.

— Я бы на её месте тоже отказала. — Зло произнесла Сашенька. Думать о покойной княгине, которая наложила на себя руки из-за её матери и этого подонка-Гордеева, ей было невыносимо.

— Он любит её, Саша. Правда, любит! Ты видела, какие он подарки ей дарил? Одно кольцо она продала — а ему сказала, что потеряла, и купила мне новенький костюм. Тот, с золотыми позументами, тебе ещё понравился — ты помнишь?

— Если бы я знала, на какие деньги он куплен, он бы мне не понравился. Лучше пусть оставался бы старый! Ещё на год-два хватило бы тебе.

— Перестань! Ты напрасно злишься. Он хороший.

Хороший?! Он?! Он был бы хорошим, если бы это он был с княгиней тогда, когда она чуть не погибла, неудачно упав с лошади. Был бы хорошим, если оставался бы с ней и впредь. Был бы хорошим, если бы не отпустил сына на войну. Был бы хорошим, если бы не спал с чужими жёнами, и не довёл до самоубийства свою собственную! И если бы не был министром! — почему-то этот факт особенно задевал Александру, которая всей душой ненавидела политиков.

— Господи, чем мы это заслужили? — Спросила она, сжимая кулаки от отчаяния. Ей нужен был Сергей. Или Воробьёв — кто угодно свой, а не эти представители вражеского лагеря, куда они умудрились завербовать её наивного братишку. Арсений просидел с ней до самого вечера, потом ушёл, и вернулся с подносом, полным сладостей.

— Мама собрала. — Сказал он, и от этого у Александры начисто пропал аппетит, но обижать мальчика, так искренне желающего, чтобы она порадовалась, она не стала. Пришлось на пару с ним уговорить шоколадный торт, яблочный пудинг, клубнику со взбитыми сливками и орешки в меду, запив всё это мятным чаем с маковыми сушками и пряниками. И только под конец этой сладкой трапезы Александра вдруг подумала, что раньше, при отце, таких лакомств у них на столе отродясь не водилось. Разве что, сушки с пряниками — немое напоминание о прошлом, где они были счастливы.

А остальное, наверняка, куплено на его деньги. На деньги этого подлого, лицемерного человека, за которого её мать собиралась замуж! Кусок встал комом в её горле, но ради Арсения ей пришлось сделать вид, что всё хорошо, и она почти успокоилась.

Она пообещала, что ляжет спать, а сама, стоило ему уйти, вышла из своей комнаты, и бегом спустилась вниз по лестнице. Схватив плащ, Саша взяла со стола похоронку, которую Алёна даже не удосужилась убрать, и направилась в сторону больницы. На часах было восемь — обычно к этому времени Сергей приходил за ней, чтобы проводить домой. Независимо от того, её была смена, Анина или Василисина, Александра всегда ходила в больницу часам к шести: помочь девочкам, если нужно, проведать своих пациентов, которые называли её исключительно «доктор», и, если всё в порядке, попить чай с Воробьёвым, в кабинете её отца, который он занял, когда Иван Фетисович уехал воевать.

И сегодняшний день не должен был стать исключением. Они были нужны ей, оба. И это хорошо, что Авдеев был здесь. С ним легче.

— Как думаете, они нарочно это подстроили? — Спросила она, когда, собрав обоих в кабинете, рассказала всю историю от и до. — Пока отец жив, ей ни за что не выйти замуж вторично, но как только его объявят погибшим…

— Печать на обороте смазана. — Доложил Сергей, первым делом взявший похоронку в руки, чтобы проверить на подлинность. — Трудно сказать, настоящая ли, или любая другая… Министерская, например? Свеженькая такая, размазанная пальцем, чтобы невозможно было ничего разобрать.

— Её без труда признают подлинной, когда понадобится. — Вздохнув, сказал доктор Воробьёв. — Тут мы, к сожалению, ничего не сможем изменить. Она всё равно выйдет за него замуж. Он министр, влиятельный человек, и встать у него на пути мы не сможем, даже если очень постараемся.

— Да чёрт с ним, с министром, Викентий Иннокентьевич, — отмахнулась Александра, — вы мне скажите, мой отец жив или нет? Действительно ли это письмо с фронта, или же Гордеев это нарочно подстроил, чтобы освободить мою мать от замужества?

— Мишеля бы спросить. — Задумчиво сказал Сергей, передав записку Воробьёву. — Он воевал, знает, наверное, как такие записки должны выглядеть. Уж он-то оригинал от подлинника без труда отличит!

— Господи, спаси меня и сохрани! — Вдруг прошептала Александра, и перекрестилась. — Я представляю, как он отреагирует на новость об этой свадьбе! И княжна, его сестра… Спаси и сохрани, Господи! А получится, интересно, у меня с ними не встречаться? Так, чтобы прямо никогда в жизни?

Сергей хотел бы успокоить любимую и сказать, что брат и сестра Волконские — милые, добрые и пушистые, но солгать Александре не посмел. Они и до самоубийства княгини были довольно тяжёлыми в общении личностями, что он, что она, а после того, как станет известно о свадьбе… Страшно представить, что ждало Александру с Арсением. Неудивительно, что она не хотела с ними встречаться.

— Я боюсь, дорогая, что тебе придётся смириться. — Подал голос Викентий Иннокентьевич, нарушив воцарившееся в кабинете молчание. — Записка, скорее всего, поддельная. Козни этого негодяя, чтобы освободить твою мать от уз первого брака. Но что мы можем против этого?

— Главное, чтобы мой отец был жив. — Прошептала Александра. — Остальное не так важно! Со всем остальным я справлюсь. — Она подняла взгляд на Сергея, ища его поддержки. — Справлюсь ведь?

— Мы вместе со всем справимся. — Заверил он её, а доктор Воробьёв подумал, что Сергей Константинович — определённо, очень достойный молодой человек, и Саше с ним здорово повезло. Сам Сергей Константинович в тот момент подумал, что Саше повезёт ещё больше, если Мишель уедет на фронт сразу же после похорон матери. Тогда останется одна Катерина, а с ней, Сергей не сомневался, Александра найдёт общий язык, пусть это и будет непросто. В противном случае, Авдеев даже представить боялся, как отреагирует Мишель на такую новость.

А отреагировал он вполне однозначно, как и ожидалось, и на следующий день после того, как было объявлено о свадьбе, Иван Кириллович пришёл к Алёне с букетом цветов, а так же с огромным синяком в пол-лица, и с переломанным носом. Александра уже собралась, было, спросить, кто это так искусно разукрасил личность господина министра, но её опередил Арсений, на что недовольный Гордеев ответил, что просто неудачно упал.

Уже потом, вечером, когда Сергей провожал Александру до дома, он рассказал, что Мишель, узнав о грядущей свадьбе, спустил отца с лестницы самым бесцеремонным образом, и, наверное, убил бы его насмерть, если бы не вовремя разнявшие их слуги.

— Сам Волконский при этом не пострадал, досталось в основном Ивану Кирилловичу, да и немудрено — куда ему, конторскому чиновнику, против боевого офицера! — Рассказывал Авдеев, пряча улыбку. Очевидно, он за товарища был горд, хотя повод для гордости был сомнительный.

Александра, с одной стороны, едва сдерживала смех, а с другой ей делалось дурно, когда она думала о том, что этот человек может сделать с ними, если он запросто посмел поднять руку на родного отца.

— Почему ты всегда говоришь о нём — Волконский, Волконский? Почему не Гордеев? Разве он не сын Ивана Кирилловича?

— Сын, но у Мишеля фамилия матери. Это она так настояла, бог знает зачем, ну, а Иван Кириллович не стал спорить.

— Что ж, понятно. Но я в любом случае не хочу встречаться с этим человеком! Поди объясни ему, что я точно так же против этой свадьбы, как и он… ведь ни за что не поверит! Для таких, как он — такие как мы все одним миром мазаны. Я боюсь. — Искренне призналась Александра.

— Да поздно уже бояться, Сашенька. — Сурово, но, тем не менее, справедливо сказал Сергей. — Нужно брать себя в руки и плыть по течению. Викентий Иннокентьевич правильно сказал, мы ничего не сможем изменить. Если уж даже Мишель не смог, а у него влияния-то побольше будет, чем у нас всех вместе взятых. Что уж тут поделаешь? У его отца связи в министерстве, половина Москвы под ним. Как бы мы с тобой не хотели обратного, но эта свадьба всё-таки состоится.

— Это всё большая ошибка, огромная ошибка, которую моя матушка не должна совершать! — Произнесла Саша в отчаянии. — Но знаешь, что самое страшное, Серёжа? Что мы, действительно, ничего не можем сделать! Нам то и остаётся, что плыть по течению, как ты и сказал. И смотреть, куда оно меня приведёт.

А оно совершенно неожиданно привело её в Москву.

 

Глава 3. Гордеев

Конечно, она была против. И, конечно, с её мнением никто считаться не стал — тремя голосами против одного решение было принято в пользу немедленного отъезда. О, да, именно тремя голосами: предатель-Арсений живо переметнулся на сторону сильных, похоже, проникшись к Гордееву искренней симпатией. Он купил ему игрушечный пистолет, и принёс форму пажеского корпуса, и мальчик был на седьмом небе от счастья — много ли надо ребёнку?

Александру поначалу тоже пытались подкупить: он привёз ей в подарок отрезы на платье, из нежнейшего шёлка, жёлтого и бирюзового, а так же целых шесть коробок с модными шляпками различных цветов и фасонов. Надо ли говорить, что девушка восприняла это как оскорбление?

— Вы не купите меня за ваше золото, господин Гордеев. — Сказала она, швырнув коробки с подарками прямо на стол, перед министром, который пил чай в обществе Алёны и Арсения. — Можете даже не пытаться. В отличие от Алёны Александровны и Арсения, я ещё помню, что у меня есть отец, которого вы мне никогда не замените!

В ту ночь она осталась ночевать в больнице, вопреки данному матери обещанию проводить ночи дома. Алёна сначала послала за ней брата, но Арсений вернулся ни с чем — Юра Селиванов, по просьбе Александры, даже внутрь мальчика не пустил, и тогда мать пошла за ней сама.

Вопреки её ожиданиям, Саша сидела в отцовском кабинете одна. Ни Авдеева с ней не было, к великой Алёниной радости, ни даже Воробьёва, который, вроде бы, чаще остальных дежурил по ночам.

— Что тебе нужно? — Спросила Александра устало. — Домой я не вернусь, пока он там. И ни в какую Москву я не поеду, так и знай!

— В тебе говорит детский эгоизм и нежелание признать свою неправоту. Это глупо, Саша, тебе уже не десять лет, ты не в том возрасте, когда дети ради самоутверждения перечат родителям и стараются делать всё наперекор им! Арсений моложе тебя на четыре года, и тот понимает, что так будет лучше для всех нас! А ты упрямо не желаешь…

— Если ты пришла сюда, чтобы обсуждать это, то лучше сразу уходи. — Попросила девушка, взявшись за ноющие виски кончиками пальцев. — Я не хочу разговаривать на эту тему!

— Саша, послушай! — Алёна обошла вокруг стола, выдвинула стул и села напротив. — Это такой шанс для нас! Это то, о чём я всегда мечтала! Богатство, почёт, любящий, щедрый муж! Вы с ним подружитесь, если только ты перестанешь быть такой колючкой!

— О, это вряд ли. Я не имею ни малейшего желания дружить с человеком, доведшим до самоубийства свою жену, святую, между прочим, женщину!

— Не надо так о нём. — Попросила Алёна. — Он хороший. Ты же видишь, как он относится к нам. Ко мне, к Сене. И тебе он тоже пытался угодить, а ты так бесцеремонно вернула его подарки! Неужели ты не понимаешь, как обидела его этим?

— Предлагаешь извиниться? — Изогнув бровь, спросила Александра. Взгляд её был преисполнен безграничного презрения, и Алёна поняла, что к делу нужно подходить с другой стороны. Переубедить её было бесполезно, доводы она использовала не те. И, вздохнув украдкой, она сказала тихо:

— Я говорила с Викентием…

— М-м, просила его уволить меня? — Тотчас же спросила Сашенька, не дав ей договорить.

— Нет. — Покачала головой Алёна. — Просила его устроить тебе практику в Басманной больнице, в Москве.

Поначалу Александра не поверила собственным ушам. О практике в одной из самых известных Московских больниц она и мечтать не могла! И откуда, интересно, мать узнала о том, что она мечтала туда попасть? Ах, нет, не тот вопрос Саша задавала себе — гораздо уместнее было бы спросить: а с чего это вдруг такая щедрость? Помнится, Алёну никогда особо не интересовали её успехи на медицинском поприще. И, разумеется, дорогая матушка никогда не делала ничего просто так.

Тут-то всё и стало на свои места — Сашенька натянуто улыбнулась, перехватив взгляд матери. Всё с вами понятно, драгоценная Алёна Александровна!

— Пытаешься меня купить? — Полным презрения голосом, поинтересовалась она.

— Я из последних сил стараюсь не отдаляться от тебя, Саша! А ты по-прежнему не хочешь слушать. Если ты хочешь учиться, если хочешь быть врачом — пожалуйста, делай, как пожелаешь! Ты не представляешь, с какой охотой Воробьёв возьмёт тебя под свою опеку там, в городе. Он и сам сказал, что для тебя это будет следующим шагом, а здесь, в этом захолустье, пропадёшь и ты сама, и твой талант.

— С каких это пор тебя стал волновать мой талант? Помнится, раньше тебя это совсем не заботило, и первые три года ты и вовсе была уверена, что я состою нянечкой при больных, меняю пелёнки и выношу помои! Странно, откуда ты вообще узнала, что я медсестра?

— Саша, перестань! Воробьёв обещал устроить тебя туда в конце следующей недели. А Иван Кириллович пообещал позаботиться о твоём дальнейшем образовании и определить тебя в институт.

— Бог ты мой, какие привилегии!

— Перестань иронизировать. — Резко сказала Алёна. С каждой секундой у неё оставалось всё меньше и меньше сил на то, чтобы вести себя непринуждённо, и не сорваться на крик. — И на твоём месте я не стала бы разбрасываться такими возможностями. Если не хочешь по-хорошему, ты знаешь, что может быть в противном случае! Церемониться с тобой никто не станет, если уж ты хочешь войны.

— Да неужели? — С усмешкой спросила Александра. — Брось, мама, не пытайся меня запугать. Ты же знаешь, что силой ты меня не заставишь. Я сбегу, если будет нужно. Одной мне и то будет лучше, чем с вами. С тобой, и с этим твоим… министром.

— Одной, или всё же с Авдеевым? — Спросила Алёна, надавив на больное. — Забудь на время про свою строптивость, Саша, пока решается твоя судьба! В наших силах сделать так, чтобы вы с Сергеем никогда больше не увиделись. Иван Кириллович — очень влиятельный человек, и одного его слова будет достаточно…

Александра слушала её с тем же презрительным выражением на лице. Слушала, и пыталась понять, где здесь правда, а где блеф. Убежать с Сергеем было бы и впрямь заманчиво, но он пока не звал, а сама она ни за что бы ему такое не предложила. Запретить им общаться? А как, простите, он может им помешать? А, впрочем, если все те слухи, что она знала о министре Гордееве правда, то, наверное, и впрямь может.

Подставлять под удар Сергея ей ужасно не хотелось, но ехать в Москву… жить под одной крышей с ним, с этим отвратительным человеком! Она всерьёз задумалась, а не сбежать ли и впрямь? — одной. Но куда? К отцу, медсестрой на фронт?

— Подумай, Саша, это твой шанс, — приговаривала тем временем Алёна, точно дьявол нашёптывая с левого плеча. Соблазнительно, но, увы, слишком подло и грязно. — Жить в роскоши, в роскошных апартаментах, иметь свою личную горничную, наряды новые каждый день, и даже работать в престижной Московской больнице, как ты и хотела!

— Увы, мама, я не продаюсь. — Категорично сказала Александра. — И тебе не советую.

Этого Алёна стерпеть уже не могла, и наградила дочь звонкой пощёчиной. Александра дёрнулась на своём месте, но взгляда не отвела, и, потирая ладонью ушибленную щёку, сказала:

— Я запомню это, мама. Твои уроки, определённо, жизненны, и, наверное, пригодятся мне, когда я решу стать такой же продажной, как и ты. — После этой фразы, разумеется, предполагалась вторая пощёчина, слишком наивно было бы предполагать, что Алёна спустит ей подобную дерзость вот так запросто. Но Александра просто не могла смолчать, уж очень ей хотелось высказать матери всё то, что она о ней думала.

На этот раз правую щёку обдало жаром, но девушка и тогда не отвернулась. И, вскинув голову, посмотрела на мать с невесёлой улыбкой. И сказала:

— А папа никогда в жизни не поднимал на меня руки!

Алёна резко встала со своего места, ненавидя себя за этот порыв, за то, что посмела ударить её, за то, что перешла все границы и вышла из себя, и, самое главное, за то, что Александра кругом была права, с какой стороны не посмотри. И, остановившись у дверей, прежде чем уйти, она отчеканила ледяным голосом:

— Больницу закроют завтра же, если ты не захочешь по-хорошему. Иван Кириллович уже пообещал наслать на твоего Воробьёва санитарную инспекцию, а уж она-то найдёт, к чему придраться. Вот и выбирай, Саша. И подумай, будет ли счастлив бедный Викентий получить от тебя такую благодарность взамен того, что заботился о тебе столько лет!

— Я всё равно никуда не уеду. — Сказала Александра ей вслед. Будь что будет, но терпеть это унижение она не могла. Купить они её хотели, подумать только! А когда поняли, что не выйдет — решили взять шантажом! Чёрт возьми, ну до чего мерзкие люди! — Добровольно я и шагу из города не сделаю, чем хочешь мне урожай, хоть геенной огненной. Мне всё равно!

— Значит, придётся увозить тебя силой. — Просто заключила Алёна Александровна, и на этой славной ноте покинула кабинет, оставив за собой витать в воздухе аромат дорогих духов и отчаяния.

Александра посмотрела на закрывшуюся за ней дверь, и, уронив голову на руки, крепко задумалась. Так она просидела в одиночестве около часа, в полнейшей тишине и безмолвии, обдумывая слова матери и взвешивая все «за» и «против», но только — увы, всё равно не смогла переступить через собственные принципы.

И, почему-то, испытала невероятное облегчение, когда поняла это. «Я не такая, как она, — с грустной улыбкой подумала девушка, — я не уеду. Нет, не уеду. Господи, что же теперь будет?» Потом пришёл доктор Воробьёв, и, заняв место Алёны за столом, взял Сашины руки в свои. И ещё около часа провёл с ней, занимаясь ненужными убеждениями и рассуждениями о том, что для неё самой так будет только лучше.

— Да не лучше это, Викентий Иннокентьевич, не лучше! — Простонала она. — Как вы не понимаете, этот человек — чудовище! Его жену не успели похоронить, ещё и девяти дней не прошло, а он уже сделал предложение другой! Господи, а когда она ему надоест — что будет? Позорное возвращение в наш старый дом, и снова работа учительницей музыки?

— Сашенька, твоя мать — умная женщина. Она этого не допустит. А он, похоже, и впрямь любит её. Да, это всё слишком поспешно, но ты лучше других должна понимать, что такое любовь.

— Нет там никакой любви, и не было никогда! Эта женщина вообще никого не способна любить, кроме самой себя. А Гордеев… не знаю, зачем вообще с ней связался, как будто не понимает! Я, конечно, его жутко не люблю, но не могу не признать, что он далеко не идиот. И что же, неужели не видит, какая она? Неужели не понимает, зачем он ей нужен?

— Саша, такие речи уместно было бы слышать от Волконских, но уж никак не от тебя! Ты на другой стороне, девочка. Ты-то от этого только выиграешь! Попробуй посмотреть на ситуацию иначе: сколько перспектив появится у тебя, когда ты уедешь из этого захолустья! И Серёжа, я уверен, поедет вместе с тобой, он же московский сам. Ни к чему ему торчать здесь, на даче, одному, пока ты — там. Вы сможете видеться хоть каждый день, и твоей матери не обязательно будет об этом знать. Москва — большой город, там никто никого не знает, и никто не доложит ей, что вы были вместе.

Алёна кидалась козырями в виде учёбы и практики в больнице, Воробьёв же избрал другой путь: надавить на её мягкое, влюблённое девичье сердце. О-о, был бы здесь её отец! Посмеялся бы вместе с нею над их жалкими попытками!

— Викентий Иннокентьевич, ну как же вы не понимаете? Есть такие вещи, которые не купишь за деньги! И как бы господин министр не старался скупить весь мир — не всё, увы, не всё в этой жизни продаётся и покупается!

Видимо, она жестоко ошибалась. В опровержение этих её слов ночью к больничным воротам подъехала именная карета Волконских, оттуда вышел сурового вида мужчина с обвисшими седыми усами, и потребовал перепуганного Юру Селиванова немедленно позвать доктора на улицу. Викентий Иннокентьевич послушно вышел, как будто бы совсем не удивившись, и, обернувшись на больничные окна, горевшие жёлтым светом в сумраке ночи, помолился о том, чтобы на шум не выглянула Александра. Не заметив её силуэта, он поспешно сел в карету, где уютно расположился господин Гордеев, с сигарой в зубах.

— Изволите? — Он предложил портсигар, но Воробьёв, будучи доктором, ратовал за здоровый образ жизни.

— Благодарствую, Иван Кириллович, но я не курю.

— Как знаете. Ну, что там наша непокорная мадемуазель?

— Колеблется. — Нагло солгал Воробьёв. — Но я сделал всё, что мог, использовал самые убедительные доводы, всё, как вы и просили.

— Молодец, Викентий. — Крякнул довольный министр, выпуская клубы голубоватого дыма. С непривычки Воробьёв закашлялся, и попросил разрешение открыть окно, но когда в ладонь его лёг узелок, набитый, судя по тяжести, самыми что ни на есть настоящими золотыми империалами, недуг его как рукой сняло. Он кисло улыбнулся.

— Пару дней ещё дайте, ваша милость. Глядишь, и удастся её убедить. Авось и согласится.

— У меня нет пары дней, Викентий. — Сказал Гордеев, поглядев на желтеющие в темноте окна больницы. — Придётся использовать другие методы, раз эта маленькая строптивая негодница не хочет по-хорошему.

— Только, прошу вас, не причиняйте ей вреда! — С отчаянием взмолился Воробьёв. — Она мне как дочь родная, я не хочу, чтобы она пострадала, Иван Кирилыч…

— Дочь родную ты тоже продал бы за тридцать серебряников, Викентий? — Министр невесело рассмеялся, а господин Воробьёв почувствовал, что узелок с империалами вдруг начал давить на его ладонь, как будто осознание этого подлого предательства делало его тяжелее. По этому поводу полагалось тяжко вздохнуть, что он и сделал, но перечить Гордееву не посмел.

Александра об этой их встрече так и не узнала. Ту ночь она провела на удивление спокойно, сидя возле кровати бедной купчихи Захаровой, которую немного лихорадило, меняя ей холодный компресс и размышляя о жизни. Под утро Захаровой стало легче, женщина благодарила её, называла спасительницей и всё пыталась изловчиться поймать её руку, чтобы поцеловать — до того безграничной и искренней была её признательность.

С рассветом пришёл новый день, а что делать дальше до сих пор не было ясно, и Александра всерьёз задумалась о том, чтобы не возвращаться домой вовсе, а прилечь отдохнуть в одной из свободных больничных палат. Ни мать, ни министра, ни даже братика-Арсения видеть ей не хотелось.

Утро было чудесным, тёплым, а рассвет над рекой с малиновой дымкой, таким прекрасным, словно в сказке! И даже неумолкающая Захарова не могла испортить иллюзию безмятежности, но от её бесконечного щебетания у Александры, и без того не спавшей целую ночь, начинала болеть голова. Купчиха обещала отдать её замуж за своего среднего сына, имевшего рыбный промысел на Волге, сказочно богатого, и такого же красивого, как его мать. Александра, глядя на Захарову, поймала себя на мысли, что подумала бы трижды, прежде чем соглашаться, если он и впрямь хоть чем-то напоминает полную, крючконосую Марфу Захаровну, но вынуждена была лишь улыбнуться, и пообещать непременно дождаться, когда же её сынок заедет с визитом, а заодно и познакомиться с «госпожой доктором». Её так здесь все называли, хоть она и была обычной медсестрой, и до доктора ей было расти и расти, но то ли это Воробьёв постарался, то ли люди и впрямь чувствовали в ней внутреннюю силу и стремление помочь окружающим — так или иначе, к ней никогда всегда обращались почтительно. А заносчивые богачи, как Захарова, смотрели с уважением.

Это не могло не радовать. И вообще, тем утром всё было настолько чудесно, что подозрительное затишье начинало неминуемо попахивать грозой. Чутьё Александру до сих пор не подводило ни разу, она с тринадцати лет тренировала его в больнице, и никогда прежде не ошибалась. И поэтому, возвращаясь домой уже ближе к обеду, она прямо-таки сердцем чуяла — быть беде.

И, наверное, она много вариантов дальнейшего развития событий могла бы предположить, фантазия у неё была богатая. Но никогда в жизни она не подумала бы, что Алёна не шутила, когда говорила о том, что придётся применять силу.

Когда Александра зашла в дом, её сразу поразила пустота, царившая вокруг. Матушкины любимые вазы, столовые сервизы, вышитые ею салфетки с диковинными узорами — всё это отсутствовало, пустой сервант сиротливо стоял, мелькая отражениями в зеркалах, а кресла и диваны прятались под белой драпировкой. И Александра подумала бы, что выиграла этот бой, если бы не Иван Кириллович, гордо восседавший возле незажжённого камина. Он ждал её.

— Вы сидите в кресле моего отца. — Сказала Александра вместо приветствия, снимая с шеи свой шёлковый шарф, и проходя в гостиную.

— А ещё я сплю в его постели и люблю его женщину. — Ответил министр с пугающей бесцеремонностью. Впрочем, если он хотел смутить Александру этой резкой фразой, его ждало разочарование. Она невесело усмехнулась уголками губ, и, распутав шарфик, осторожно повесила его на треногу возле двери. И начала расстёгивать пуговицы на пальто.

— И где же, собственно, она сама? — Полюбопытствовала Александра.

— Они с Сеней уже уехали.

«С Сеней», подумать только! С каких это пор он стал для него просто Сеней? А, впрочем, и для Арсения Иван Кириллович уже давно стал сначала просто Иваном, а потом и вовсе — дядей Ваней.

Фу, какая мерзость, подумала Александра, и продолжила расстёгивать пуговицы.

— Я бы на твоём месте не раздевался. — Предупредил её министр. — Нам сейчас ехать, через четверть часа.

— Нам? — Переспросила Александра. — Хорошо же вы о себе думаете, если считаете, что я куда-то с вами поеду!

— Не куда-то, а в твой новый дом. — Поправил её господин министр. — Где тебе будет гораздо уютнее, чем здесь, в этой глуши.

— А мне, может быть, нравится эта глушь? Об этом вы не подумали?

— Прости, но твоё мнение меня не интересует. Мне важно исключительно то, что думает обо всём этом Алёна. Хотя, если хочешь начистоту, мне самому было бы куда лучше и спокойнее, если бы ты осталась здесь. А ещё лучше, если бы уехала вслед за отцом, и уж совсем хорошо, если б сгинула там благополучно. А что, ты же медсестра! А медсёстры на войне очень даже нужны, ровно как и женщины, которых так не хватает солдатам. Ты хорошенькая, так что вполне сгодилась бы им для любых целей. Но, к сожалению, нельзя! Алёна хочет, чтобы ты была при ней в Москве. А значит, я исполню её желание, даже если ради этого придётся везти тебя силой.

От такой наглости Александра не сразу нашлась, что ответить. На языке, кроме оскорблений, не вертелось абсолютно никаких слов. У неё, наверное, впервые в жизни не нашлось, что сказать. А ещё она увидела, как нехорошо блестят его холодные глаза, и сглотнула ком, подкативший к горлу.

— Я вас не боюсь. — Сказала она твёрдо, хотя на самом деле в тот момент ей сделалось страшно. С каким чудовищем связала свою судьбу её мать?!

— А мне и не нужно, чтобы ты меня боялась. — Совершенно спокойно сказал министр. — Я вообще не хочу войны, мне хватает моей войны с сыном. Так что, Сашенька, я предлагаю тебе решить всё миром.

— Я вам никакая не Сашенька, и миром решать я ничего не буду! Хотите — увозите силой, если хватит совести. Добром не поеду, так и знайте!

— Какой пыл, какая самоуверенность! — С усмешкой произнёс он. — Ты так напоминаешь мать! А поначалу ведь кажется, что вы с ней совсем не похожи. Впрочем, неважно. Георгий!

За её спиной материализовалась молчаливая тень, на две головы выше её ростом, широкая в плечах, и с длинными усами, свисающими до самого подбородка. Кучер? Но, судя по тому, как прытко он сделал три шага в её сторону, таинственный Георгий исполнял при Гордееве не только обязанности кучера.

— Да пошли вы к чёрту со своей Москвой! Уберите от меня своего палача, вы меня всё равно не запугаете и не сломите! — Александра посмотрела на Ивана Кирилловича, но тот лишь ухмыльнулся, и сделал Георгию знак — мгновение, и его цепкие холодные пальцы сжали её запястье с такой силой, что Саша невольно вскрикнула. — Господи, мне больно! Помогите! Аглая! Викентий Иннокентьевич! Серёжа!

— Можешь кричать сколько угодно, никто тебя всё равно не услышит. Горничной дали расчёт, Воробьёв на службе, а твой Сергей вряд ли придёт тебя спасти.

— Я вас всех ненавижу, боже мой, как я вас ненавижу! — Изловчившись, Александра больно пнула Георгия прямо в коленную чашечку: и, несмотря на то, что он был вдвое шире её в плечах и значительно выше, этого хватило, чтобы ослабить хватку — девушка тотчас же вырвалась.

Иван Кириллович встал со своего места, как будто собирался последовать за ней, но вовремя остановился, потому что его слуга опомнился уже в следующую секунду, и ринулся вдогонку за своей жертвой. Александра вильнула в сторону, обогнув диван с другой стороны, и получила фору в несколько мгновений, но у лестницы он всё равно нагнал её, однако схватить успел только за правую руку — левой Сашенька сняла бюст мраморного льва, стоявший на полке у перилл, и изо всех сил ударила Георгия по лицу. Похоже, она сломала ему нос.

И, похоже, она только что совершила преступление. Кажется, в законах говорилось что-то о том, что ни в коем случае нельзя бить незнакомого тебе человека статуэткой по лицу, это же уголовная статья. Теперь она преступница! Но Александра подумала вдруг, что не задумываясь убила бы его — а заодно и Гордеева, если потребовалось бы — до того сильна была её ненависть к ним в тот момент. Георгий зажал свой перебитый нос обеими руками, в результате чего выпустил её из своей цепкой хватки, и Сашенька, не дожидаясь, пока он придёт в себя, взметнулась вверх по лестнице.

— Георгий, чёрт возьми! — Выругался Гордеев, кинувшись за нею следом. Но потом слуга вспомнил о своём долге, и, зажимая рукой кровоточащий нос, с молниеносной скоростью взбежал вверх, следом за Александрой.

Он почти догнал её у второго этажа — почти, но она снова вырвалась, и побежала наверх. Он успел лишь схватить её за волосы, и этого оказалось достаточно, чтобы она резко затормозила, и, запутавшись в своих юбках, рухнула вниз вместе с Георгием. Ему-то, великану, ничего не было, кроме пары шишек, а вот она ударилась виском о деревянный край ступени, разбив себе лоб, и потеряла сознание, недвижным телом скатившись прямо к ногам Ивана Кирилловича.

Господин министр побледнел, сглотнул, и промокнул ладонью тотчас же вспотевший лоб, после чего перевёл взгляд на поднявшегося Георгия и прорычал:

— Ты что наделал, ублюдок?!

— Она умерла? — С опаской спросил тот, вытирая кровь со своих длинных усов. И, на всякий случай, толкнул её ногой, несильно, чтобы проверить, однако девушка никак на эту бесцеремонность не отреагировала.

Гордеев собрался с мужеством, присел подле неё на колени, и потрогал пульс.

— Вроде дышит. — С облегчением сказал он, и посмотрел на Георгия, с растерянностью хлопающего глазами. — Я с тебя, сволочь, три шкуры сдеру, если с ней хоть что-нибудь случится! Я поклялся Алёне, что доставлю её в целости и сохранности, а ты что сделал?!

— Иван Кирилыч, ну вы же сами видели! Она ударила меня статуэткой! Я не хотел, я… я…

— Кончай оправдываться, и неси её в карету. И молись, сукин ты сын, чтобы она пришла в себя до приезда в Москву, и ничего не вспомнила!

— Как скажете, ваше благородие. — Пробубнил Георгий, склонившись над безжизненным телом Александры.

— Кровищей своей её не заляпай. — Предупредил господин министр. — Ещё не хватало, чтобы Алёна что-то заподозрила! На, возьми платок.

…когда Александра пришла в себя, карета Ивана Гордеева уже уносила её прочь от родного городка, стремительно приближая к столице. С трудом открыв глаза, она поначалу не поняла, где находится, но заранее решила не обольщаться, заметив напротив недовольную личность господина министра, и этого его усатого Георгия, очень напоминавшего палача инквизиции. Первый сидел, неотрывно глядя на неё, второй хмуро смотрел в сторону, зажимая правой рукой перебитый нос. Александра собралась, было, озадачиться, что такое с ним произошло? — а потом страшная боль в голове отдалась у виска сотнями молоточков, и она тихонько застонала.

— Вы что, били меня? — Спросила она, коснувшись кончиками пальцев раны на лбу. Господи, зеркало бы сюда! Страсть, как хотелось посмотреть, во что её превратили эти два изувера, один другого злобнее.

— Упаси Господь, Александра Ивановна! — С чувством сказал Гордеев. — В жизни никогда не поднимал руки на женщину!

— Он, стало быть? — Сашенька кивнула в сторону угрюмого Георгия, который злобно ощетинился, а потом вдруг разом всё вспомнила. Как будто белую пелену забвения резко сдёрнули с её кружащейся головы, и события последних минут до потери сознания резко встали перед её глазами. Она растянула губы в усмешке. — Аххх…. лестница! Ваша семья, я погляжу, особой оригинальностью не блещет! У сына научились?

Упоминание о своём позоре, о котором несмотря на все попытки его скрыть, уже знал весь город, и даже поговаривали в Москве, заставило Гордеева поморщиться.

— Я бы на твоём месте прикусил язык. — Сказал он ей.

— А не то что? Снова примените силу? — Дерзко спросила она. Красноречивый взгляд был ей ответом, да жуткая усмешка Георгия, страшно сердитого на неё за сломанный нос. Александра перевела взгляд с его оскаленной физиономии назад на министра, и спросила: — Куда вы меня везёте?

— А сама как думаешь?

— Не знаю. В лес? Или к реке, быть может? Не вижу верёвки и мешка с камнями. Или как вы там избавляетесь от своих врагов?

— Господи, твой отец совсем не занимался твоим воспитанием! — Вздохнул Иван Кириллович, покачав головой. Он из последних сил сдерживал раздражение, и было видно, что эта поездка доставляет ему ровно столько же удовольствия, сколько ей самой.

— Намереваетесь это исправить? — Снова с вызовом спросила она.

— Ещё одно слово, и я прикажу Георгию заткнуть тебе рот.

— Зубы выбьете?

— Более гуманно. — Покачал головой министр, не сдержав усмешки. — Кляп, например. Прокатишься до города в тишине, может, станешь чуточку послушнее?

— Кто нас везёт? — Неожиданно спросила Александра.

— Что?

— Кучер, этот ваш, больше похожий на палача — едет с нами. Кто тогда правит лошадьми?

— У меня есть другой кучер. Не думала же ты, что он у меня один? А Георгия опасно сажать на козлы, после того, как ты огрела его статуэтк… — Он не договорил, не сразу спохватившись, что эта дрянная девчонка попросту заговаривала ему зубы, и стоило ему отвлечься — она тотчас же открыла дверь, и на полном ходу выпрыгнула из кареты. Хорошо ещё Георгий, которому наобещали много неприятностей в случае, если девчонка пропадёт, успел среагировать, и, ни секунды не мешкая, сиганул следом за ней.

Спустя пару минут, они вдвоём вновь сидели теперь уже на одном сиденье гордеевской кареты, рука об руку, точно влюблённые на венчании. Иван Кириллович с неодобрением покачал головой.

— Чуется мне, с тобой будет много проблем, Александра. — Озвучил он свои мысли. — Я бы настоятельно рекомендовал тебе не дёргаться, и не совершать впредь таких манёвров. Прыгать из кареты небезопасно, можно ногу повредить… или шею сломать, чего доброго?

— Угрожаете?

— Предупреждаю. — Сухо сказал министр. — Я тебе не подружка, чтобы со мной играть. И терпеть выходки твои я не намерен. Я сказал, что я отвезу тебя в Москву, и я отвезу, потому, что этого хочет Алёна. Но не думай, что я буду со всем этим мириться. Я найду способ сделать тебя покорной.

Подумав немного, Сашенька решила, что терять уже нечего, и высказалась о господине министре в фразах, далёких от цензуры. Как-то раз к ним с отцом попал местный сапожник, Демид Ильич, по пьяному недосмотру вбивший гвоздь себе в руку вместо подошвы сапога. Ох, как красноречив он был! Александра в жизни не слышала таких речевых оборотов, и даже не думала, что так вообще можно сплетать между собой столь разнообразные слова! Как мы уже упоминали, девушкой она была любознательной, и всегда тянулась к знаниям самого разнообразного характера, так что речитативы сапожника Ильича запомнила все до одного.

Кто бы мог подумать, что это ей однажды пригодится! Низко конечно, некрасиво, недостойно молодой барышни, но что ещё ей оставалось делать? Молча признать своё поражение? О, нет, так она не могла. Она вообще не умела проигрывать. Не научили.

Иван Кириллович, будучи сорокапятилетним мужчиной, с годами военной службы за спиной, разумеется, тоже много чего знал, но от юной барышни нежного возраста подобных слов явно не ожидал, и до глубины души изумился. Георгий, в свою очередь, подавил истеричный смешок, но, под суровым взглядом хозяина тотчас же вернул своему облику прежний мрачный вид.

— Бог ты мой, и это создание будет жить под одной крышей с нашей Катериной? — Спросил господин министр у невидимого собеседника, и сокрушённо покачал головой, выражая бесконечное сожаление по этому поводу. Александра подумала, что это, кажется, её последний шанс проиграть достойно, и тотчас же уцепилась за эту фразу:

— Так отошлите меня назад!

— Алёна ясно сказала, ты нужна ей в Москве. Она категорически против того, чтобы ты оставалась одна в глуши без родительского контроля.

— Тогда позвольте мне жить отдельно! Пусть там, пусть в этой чёртовой Москве, будь она неладна, но только не с вами!

— А я смотрю, ты быстро осознала выгоду своего положения. — Хмыкнул Иван Кириллович.

— Вы меня не так поняли. — Александра отрицательно покачала головой. — Я не прошу вас снимать мне жильё, и в жизни никогда не возьму ваших денег! Я вполне в состоянии сделать это сама, у меня есть кое-какие сбережения. Да и в больнице, если всё получится, я надеюсь, я буду работать не бесплатно. Уговорите мать дать своё согласие!

Предложение было заманчивым, не считая того, что Алёна в жизни на это не согласится. Но, быть может, и впрямь стоило попробовать? Иван Кириллович крепко задумался. От девчонки слишком много проблем, пока она рядом, она не даст им спокойной жизни, почему-то Гордеев в этом ни минуты не сомневался. А если убрать её с глаз долой, быть может, будет лучше?

Только вот, слишком много «но» было у этой затеи.

— Где это видано, чтобы молодая девица твоих лет жила одна, без присмотра? — Со скучающим видом спросил Иван Кириллович, дабы не показать Александре, как он на самом деле заинтересован.

— Я на что угодно согласна, подселите ко мне какую-нибудь свою старую родственницу! Я буду за ней ухаживать, если понадобится, а она пусть следит, чтобы ко мне под покровом ночи не проник ненароком Сергей Авдеев, коварный обольститель. Родственница, компаньонка, я на что угодно согласна, только бы не с вами под одной крышей! — Последняя фраза прозвучала на удивление беззлобно, просто как констатация факта, и господин министр усмехнулся.

— Твоя мать ни за что на это не пойдёт.

— Никогда не поверю, что вы не смогли бы её убедить, если б захотели! — Настаивала на своём Александра. Пару дней хорошего поведения, а потом, быть может, ей удастся сбежать? В том, что бежать в любом случае придётся, она уже ни секунды не сомневалась. А сделать это, когда ты одна, в разы проще, нежели когда ты денно и нощно находишься при матери, на виду у служанок и этого противного Георгия.

— С какой стати, скажи на милость, мне тебе помогать? — Лениво изогнув бровь, полюбопытствовал Иван Кириллович.

— Я скажу, что вы меня ударили. — Быстро нашлась Александра, и продемонстрировала Гордееву рану на своей голове, приподняв волосы. Она не знала, насколько ужасно всё это выглядит, но пальцы её стали липкими от крови, а это о чем-то, да говорило.

— Мой тебе совет на будущее, девочка: прежде, чем шантажировать кого-то, для начала узнай, с кем имеешь дело. Ты скажешь, что я ударил тебя? А я скажу, что на тебя напала твоя обезумевшая пациентка, и тогда Алёна ни на шаг не подпустит тебя к больнице. Как тебе такой вариант?

— А ваш храбрый молодец Георгий отчаянно защищал меня, не пожалев своей личины ради сохранности моей жизни! — Парировала Александра. — Прелестно, не так ли? Как думаете, поверит?

— Хорошо. — Сдался Гордеев, которому, на самом деле, идея с её переездом понравилась сразу же, но он не привык соглашаться без уговоров. — Будем считать, что ты меня убедила. Но учти, Александра, малейшее отступление от нашего с тобой маленького плана, и ты очень пожалеешь, что вообще родилась на свет. — Усмехнувшись, он протянул ей руку. — Идёт?

— Идёт, господин министр, но, вот беда, я не пожимаю руки подлецам! — Упрямо подняв подбородок, сказала она. — И угроз ваших я тоже не боюсь!

— Интересно, а не боится ли их твой обожаемый Сергей? Возможно, он так же храбр и смел, как ты, дорогая, но учти, что кое-кто обладает достаточной властью для того, чтобы положить конец его карьере вообще и их семейному делу в частности.

— Блеф. — С недоверием взглянув на Гордеева, сказала Александра, но по глазам его поняла — о, нет, он говорил вполне серьёзно.

— Хочешь проверить? Милости прошу. — И, гостеприимно разведя руками, он улыбнулся ей.

«Чёрт подери, зажали со всех сторон, ироды! — Думала Александра, скрестив руки на груди, и глядя за окно. Там проносились красивые пейзажи: густые леса и изумрудные поля, но она ничего этого не видела, полностью уйдя в себя и с головой погрузившись в размышления. — Я не нужна ему в их супружеском гнёздышке, он поэтому так легко согласился. Угрожать ему было, конечно, глупо, моих угроз он не испугался. Просто понял, что так будет лучше. Мы не будем видеться, как следствие, не будем ссориться, и матушке станет спокойнее жить. Господи, а дальше-то что? Нужно что-то делать, нужно как-то пытаться выйти из этой дурацкой ситуации!»

Хуже всего то, что Москва-то неминуемо приближалась, а выхода Саша по-прежнему не видела. Ну, ничего, подумала она тогда. Потом что-нибудь обязательно решится. А сейчас нужно взять себя в руки.

Москва, в конце концов! Она же никогда прежде здесь не была! Почему бы не полюбоваться на город из окна дорогой и красивой кареты, пока имелась такая возможность? И, несмотря на то, что настроение у Сашеньки было безрадостным, любопытство всё-таки взяло верх.

— Я не сбегу. — Предупредила она обеспокоившегося, было, Георгия, когда потянулась открыть окно, а затем выглянула наружу, с безграничным интересом оглядываясь по сторонам.

Иван Кириллович наблюдал за ней, спрятав улыбку. Он помнил свой первый приезд: что ж, он вёл себя приблизительно так же, искренне удивляясь и по-детски радуясь всему новому, так что её чувства он, как ни странно, понимал.

Сашенька вспомнила, как совсем недавно купчиха Захарова сказала ей забавную фразу: если не можешь никак повлиять на ситуацию — расслабься, и получай удовольствие! Глупо, конечно, но в данном случае она решила поступить именно так, и попробовать, хотя бы попытаться, насладиться городскими красотами в полной мере.

Столица встречала её высокими многоэтажными домами, яркими вывесками магазинов и гостиниц, шумными вокзалами и привокзальными площадями, переполненными людьми, разномастными торговцами и красивыми экипажами, проносящимися мимо. В них сидели женщины, одетые до того прекрасно, что у Александры захватывало дух. Их городок, кажется, на несколько лет отставал от столичной моды! — она прежде не видела таких платьев и шляпок, нигде, даже в матушкиных журналах. Ах, до чего красиво здесь было!

Правда, воздух всё равно был спёртый, и пах конским навозом, но к нему чаще и чаще примешивались ароматы свежевыпеченных пирожков, которыми торговали прямо на улице, а ещё парфюмерии — это когда они поехали мимо известного дамского магазина, который обшивала сама Н.П. Ламанова, пользующаяся бешеной популярностью у московских модниц.

— Господи, автомобиль! — Вырвалось у неё восторженное. — Подумать только, настоящий! Я их раньше только на картинке видела!

Георгий с безнадёжным видом поглядел на Александру и покачал головой, а Иван Кириллович, пригладив усы, с некоторой долей гордости сказал:

— Мой сын любит такие вещи. У него целых два есть.

— Автомобиля? Что, серьёзно? А зачем два? — С детской непосредственностью спросила Александра, по такому случаю даже вернувшись обратно в карету.

— М-м… один чёрный, другой — белый? — Засмеялся Иван Кириллович. — Откуда я знаю, зачем ему столько? Я никогда его об этом не спрашивал.

— Это же, наверное, целое состояние стоит. — Озвучила свои мысли Александра, а потом вдруг вспомнила, с кем имеет дело, и уже молча укорила себя за глупость. И тотчас же увела разговор в другое русло: — А я думала, ему больше по вкусу война.

— Хм. — Иван Кириллович задумчиво пожевал губами, но распространятся на эту болезненную тему не стал, и лишь добавил: — Видимо, и это тоже.

Александра послушно кивнула, приняв к сведению, и сразу же забыла об этом, вновь выглянув в окно. Георгий беспокойно зашевелился на сиденье рядом с ней, но Иван Кириллович почему-то был уверен — она теперь не сбежит. Ей некуда было бежать, её загнали в угол, и она была слишком умна, чтобы этого не понимать.

Смирилась? Вряд ли. Обязательно будет искать обходные пути, пытаться выкрутиться… И, если честно, Ивану Кирилловичу было жаль её. Не того противника она себе выбрала, бедняжка. Он-то, с его связями, деньгами и мудростью, всегда будет на шаг впереди. Но ничего, пусть помучается, она это заслужила. Вон как разукрасила Георгия!

«А впрочем, интересно будет за этим противостоянием понаблюдать», подумал Иван Кириллович, и, довольный собой, откинулся на мягкое сиденье кареты, с видом победителя.

«Рано радуешься, упырь, — думала Александра тем временем, заметив его ухмылку, — я тебе этого так просто не оставлю! Всё равно что-нибудь придумаю, вот увидишь, всё равно последнее слово останется за мной!»

Но, как и предрекал Иван Кириллович, он в очередной раз оказался на шаг впереди. При всём своём пессимистичном настрое, заранее уверенная в том, что от Гордеева добра не жди, Александра всё же никак не могла предположить, что он скажет ей, когда карета остановилась:

— Найди горничную, приведи себя в порядок и переоденься. В полдень у нас запланирован семейный обед, приглашены Катерина, и Мишель с невестой. Только попробуй не прийти, я клянусь, я собственными руками задушу тебя. — Подумав немного, он добавил: — Доченька!

«Вот он, мой бесславный конец», подумала Александра, чувствуя, как ледяное отчаяние охватывает всю её, клеточка за клеточкой. Кажется, её сердце перестало биться в тот момент, когда она услышала эти самые слова.

 

Глава 4. Мишель

Нет ничего хуже, чем когда ссорятся родители — это вам любой ребёнок скажет. Мишелю было всего девять лет, когда отец впервые не пришёл ночевать. Он помнил, как переживала его матушка, не спала всю ночь и места себе не находила, ведь Иван Кириллович не предупреждал, что задержится! А если с ним что-то случилось? А если на него напали, когда он поздно возвращался домой? Он в последнее время так много работал, бедняжка!

Разумеется, с ним ничего не случилось, в чём они имели возможность убедиться уже на следующее утро, когда доблестный Иван Кириллович заявился на квартиру к собственной жене пьяный в стельку, пропахший женскими духами, и весь перепачканный в помаде.

Тогда, после этого случая, уехал Алексей. Раньше они жили одной семьёй, квартира была поистине огромная и место хватало всем, но дядя сказал, что ни секунды не останется в обществе «этого ублюдка», после чего хорошенько врезал ему по физиономии, собрал вещи и пропал на три года. Матушка по этому поводу очень расстроилась, но ещё больше расстроился сам Мишель, которому молодой и весёлый дядя заменял вечно отсутствующего отца.

Иван Кириллович, конечно, был прощён. Матушка слишком любила этого человека, и понимала, что «всем мужчинам свойственны порывы», так она сказала однажды своей подруге, когда та задержалась у них допоздна. Надо отдать Гордееву должное, с тех пор подобные выходки практически не повторялись — либо и впрямь завязал с супружескими изменами, либо хватило ума держать их втайне от семьи. Говорили, что Алексей вызывал его на разговор, но Гордеев не пришёл — то ли побоялся, то ли поддался на уговоры заливающейся слезами жены, то ли ещё что — кто теперь скажет, как оно было на самом деле?

Но лучше после этого, разумеется, не стало. А к четырнадцатому году и вовсе стало невозможно.

— Я верну его, — говаривала Юлия Николаевна, — я знаю, я верну! Он любит меня, мы двадцать пять лет прожили вместе, скоро серебряную свадьбу отмечать! А это… это пустое! Он остынет. Конечно, остынет! Он ведь тоже любит меня, я знаю!

В чём — в чём, а вот в этом Мишель сомневался. Матушка, обычно такая серьёзная и такая мудрая, в иные моменты становилась непростительно наивной и недальновидной, когда дело касалось её супруга.

— А ты никогда не думала, что, может быть, лучше будет просто отпустить его? — Спросил у неё как-то Мишель, когда терпение его подошло к концу, уставший наблюдать за её страданиями и попытками собрать воедино куски расколотого семейного счастья.

— Что? Что сделать? — Она рассеянно улыбнулась, и сделала вид, что не расслышала его. Он тяжело вздохнул в ответ, но повторять не стал. Ясно же, она не послушает. Но как она может продолжать унижаться перед этим человеком?! Он откровенно игнорировал её попытки вновь сблизиться — не приходил на семейные обеды, которые она устраивала ради него, не разговаривал с ней, даже когда она обращалась к нему с прямым вопросом, не ходил с ней в театр или синематограф, предпочитая её компании вечера в одиночестве с бутылкой виски, а в один прекрасный день попросту забыл поздравить её с днём рождения.

Этого Юлия Николаевна уже не вынесла, и, собрав вещи, уехала к матери. И это ещё слава Богу, что Мишеля не было в тот момент в городе — он гостил у Алексея в Петербурге, и наслаждался жизнью, на время забыв о семейных неурядицах. Если бы он присутствовал при этом, за судьбу Ивана Кирилловича можно было бы всерьёз начать переживать, но Юлия Николаевна и так переживала. Он же всё равно узнает, когда вернётся… и, не дай Бог, вернётся не один, а с Алексеем! И тогда её дорогому Ванечке точно несдобровать. Нужно было скорее мириться, но как могла она сделать первый шаг?

Хорошо, что Гордеев опомнился вовремя. У него на службе планировалось повышение, и скандал с разводом был совсем некстати. Он пришёл к ней, да что уж там, приполз на коленях, с цветами, в лучших традициях женских романов о любви — даром, что серенаду не спел. Но Юлия Николаевна и так его простила, и, извинившись перед матушкой за неудобства, вернулась к мужу на квартиру.

Правда, она не сомневалась, что Катерина, присутствующая тогда при их ссоре, обязательно доложит обо всём Мишелю — у неё не было секретов от брата, которого девушка просто обожала, но Юлия Николаевна надеялась на его благоразумие. Что ж, она не прогадала — он в очередной раз промолчал, хотя желание поговорить с отцом по душам в последнее время возникало у него что-то уж слишком часто.

Особенно оно усилилось, когда ближе к четырнадцатому году стало ясно, что он снова завёл себе любовницу. На этот раз из простых, какую-то учительницу, которую сам Мишель никогда в глаза не видел, потому что практически не появлялся в загородном имении матери, но Катерина охотно рассказала всё, что знала о ней, и выдала полный словесный портрет.

— Пускай. — Сказал на это Мишель, и — снова промолчал. Мать, разумеется, обо всём знала — слухами земля полнится, доложили, не успела и неделя пройти. Знала, но виду не подала. По крайней мере, плачущей Мишель её никогда не видел. Она, наоборот, бодрилась, улыбалась, и давала громкие балы в особняке своей матери в Москве, пока её муж крутил роман с учительницей музыки, в её же поместье, на глазах у её родной племянницы.

Катерина молча терпела — а что она могла? Она была вовсе не дочерью княгини, как подумала вначале Александра, она была её племянницей, дочерью её старшего брата Михаила, погибшего, когда Катя была совсем ещё девочкой. Находясь в особняке на птичьих правах, девушка не считала себя в праве заниматься правосудием, а грозного Ивана Кирилловича всегда боялась, так что некоторое время молчала, не смея высказать ни слова против.

А потом не выдержала.

— Мишенька, забери меня отсюда, умоляю тебя! — Взмолилась она, вцепившись в плечи брата мёртвой хваткой, когда Мишель приехал навестить её на выходные. — Я не могу больше этого выносить, мне… мне противно! Она остаётся ночевать в его комнате, как будто Юлии Николаевны и вовсе не существует, как будто она не может вернуться в любую минуту! Забери меня, я этого не вынесу!

Забрал.

Но перед этим всё же поговорил с отцом по душам. Не так, конечно, как мечтал ещё с детских лет, а пока ещё сдержанно, вежливо. Иван Кириллович вроде бы прислушался и даже извинился, пообещав впредь таких вольностей не допускать, а напоследок ещё и попросил понимания: «Ты же сам мужчина, Мишель, молодой и здоровый. Должен же понимать!»

Нечестный был ход, учитывая то, что сам Мишель был помолвлен с Ксенией Митрофановой, и при этом, хм, время от времени позволял себе вольности разного рода, особенно когда оказывался в весёлой компании Алексея, с которым они часто ездили кутить, когда бывали в Петербурге.

«Я, по крайней мере, на ней не женат, — подумал тогда Мишель, — да и не думаю, что она хранит мне верность!»

А впрочем, со своей колокольни судить всегда проще. Ладно, подумал он, будь что будет. Отец перебесится, да успокоится, как это бывало в предыдущие разы. Пускай ему. В конце концов, Мишель не имел права читать ему нотаций — сам не без греха, что уж там.

Но время шло, а лучше не становилось. Более того, Иван Кириллович и не думал забывать свою учительницу, и к лету четырнадцатого года вновь попросил у жены развод. Юлия Николаевна снова отказала, заверив дорого Ванечку, что всё это блажь, и несколько дней спустя он ещё будет смеяться над самим собой — как это такое решение только пришло ему в голову?

— Он рехнулся. — Сказал на это Алексей, к тому времени вновь вернувшийся в Москву. — Других объяснений его поведению у меня нет!

У Мишеля их тоже не было, но он, тем не менее, продолжал молча смотреть на происходящее сквозь пальцы. Он потом часто спрашивал себя — а что он мог? Как он мог повлиять на ситуацию, что мог изменить? Если даже Алексей не мог, а Алексей был на десять лет его старше, и опыта в подобных делах наверняка имел больше.

Но тем не менее, он ничего не предпринимал, и они терпеливо ждали, что же будет дальше. Что ж, дождались.

Но значительно раньше случилась война. И надо ли говорить, что оба они, донельзя измученные этой неопределённостью, восприняли её как избавление? Особенно Алексей, который задолго до мобилизации грезил военной карьерой, и имел определённые успехи на этом поприще. В том, что он пойдёт добровольцем, никто и не сомневался, но вот решение Мишеля пойти вслед за ним удивило всех, включая Юлию Николаевну.

Она-то думала, что знает его лучше остальных, но в тот день словно взглянула на сына другими глазами. И рассмеялась — нервно, натянуто, до последнего не веря в то, что он это всерьёз.

— Миша, это всё глупости! Отец без труда добьётся для тебя освобождения от воинской обязанности, и ты сможешь остаться здесь, с нами!

Надо ли говорить, что именно этого он как раз и не хотел? Приходилось признаться самому себе — именно нежелание оставаться в этом кошмаре и было главной причиной, а уж потом — патриотические мотивы и всё такое, не менее идеалистическое.

Заметим так же, что перспектива уйти добровольцем на фронт его ничуть не пугала. С Алёшкой он и в аду не пропал бы, это он знал совершенно точно, а о возвращении в их квартиру на Остоженке в последнее время он и думать без содрогания не мог. Катерина, как обычно, со скорбным лицом будет делать вид, что ничего не происходит, роняя слёзы украдкой, а матушка, как обычно, будет отчаянно бодриться, с широкой неестественной улыбкой на лице распоряжаться на счёт ужина для любимого супруга. Который, как обычно, не придёт ночевать, и стараний её не оценит.

До чего же всё это было противно! И, признаться, Мишель этих сентиментальностей выносить не мог, и предпочёл сбежать. Бегство это было далеко не трусливым — не каждый побежит от семейных проблем прямиком на войну, но решением своим он, тем не менее, не гордился. Другое дело Володя Владимирцев, с которым они подружились ещё в поезде, тоже из дворян, живой пример оптимистического патриотизма, с ясной улыбкой на лице рассказывал о том, как уехал добровольцем, чтобы защитить страну от неприятеля, оставив в городе свою юную невесту, дожидаться его с победой.

«А у меня всё с точностью до наоборот, — думал Мишель, с натянутой улыбкой слушая его восторженные речи, — и невеста моя дай Бог подождёт хотя бы пару дней, чтобы уж потом с чистой совестью сбежать к другому».

На счёт Ксении он никогда особых иллюзий не питал, и всё никак не мог взять в толк, за что её так любит Юлия Николаевна, с первых дней знакомства проникшаяся к барышне Митрофановой искренней симпатией, и взявшая её под свою опеку.

А, впрочем, она всех вокруг любила. А ей платили пугающей неблагодарностью, все, начиная с той же Ксении, заканчивая собственным мужем.

«И чёрт с ними со всеми, — подумал Мишель тогда, — теперь главное найти Алексея, а там будь что будет».

Как же он потом корил себя за это своё решение! Уехал, вместо того, чтобы остаться, пустил всё на самотёк, вместо того, чтобы взять под свой контроль, оставил мать саму разбираться с семейными проблемами — бросил, вместо того, чтобы помочь.

И, вот результат.

Хотите правду? Он надеялся, что его убьют там, на войне. То есть, он не слишком обольщался на собственный счёт, в отличие от большинства молодых людей его возраста — не стремился к победам, и героем себя никогда не считал. И это было бы вполне закономерно для человека, никогда прежде не стрелявшего по живым мишеням — а он всегда был реалистом, так что надежды на счастливый исход у него практически не было. Но судьба-то, конечно, распорядилась с точностью до наоборот, будто назло ему.

И полугода не успело пройти, а он уже отличился. Он не знал как это вышло, и уж тем более не планировал заранее быть генеральским любимчиком, и геройствовать, рискуя собственной жизнью. Но, тем не менее, по жестокой иронии судьбы, это Владимирцева тяжело ранило во время атаки, Владимирцева, который с упоением говорил о победе и сражениях, Владимирцева, которого дома ждала девушка… Почему-то именно ему, слывшего душой компании и местным заводилой, перебило ноги, а Мишель, которого дома никто не ждал, кроме вечно ругающихся родителей и тихони-сестрёнки, Мишель, которому не ради кого было совершать побед и подвигов, взял и спас целый отряд, едва ли не ценой собственной жизни. Его Алексей прикрыл, когда Мишель возглавил атаку вместо сброшенного с коня Владимирцева — Алексей, тоже по чистой случайности оказавшийся на земле, в зарослях травы, подобравшим вражескую снайперскую винтовку…

Этих случайностей было столько, что у Мишеля складывалось неминуемое впечатление, что кто-то там, на небесах, нарочно оберегает его от погибели, переписывая его судьбу на свой лад. И это везение, и впрямь, начинало казаться фантастическим: Владимирцева не должно было задеть взрывом, Алексей — всю жизнь воевавший в авангарде, не должен был по случайности свалиться с лошади, да и из снайперских винтовок он никогда не стрелял, предпочитая лихо рубиться на саблях.

Не так всё должно было быть, не так, думал Мишель, когда его приставляли к награде, и генерал лично вешал на его плечо Георгиевский крест. А потом — Владимирский. А потом — Андреевский, уже непосредственно из рук его величества, Николая Александровича.

«Не этого я хотел, не этого добивался», твердил себе Мишель, глядя в потолок перед тем, как заснуть. Особенно обидно было за Владимирцева — посчитай, все лавры товарища достались ему, а он ведь так мечтал о победе, так мечтал быть приставленным к награде хоть раз! Где он теперь? Жив ли? Мишель не знал. Почта в военное время работала плохо, если не сказать — не работала совсем. Правда, одно письмо он всё-таки получил. Не от матери, как ожидалось, и даже не от Катерины, а — неожиданное, от бабушки.

Старшую Волконскую в миру отчего-то называли «генеральшей», хотя замужем за генералом она никогда не была. И, видимо, недаром называли — по своим генеральским каналам она как-то сумела доставить до внука весточку из отчего дома.

Как он и ожидал, дела были хуже некуда.

Отец окончательно съехал от матери, и не куда-нибудь, а в её же собственное загородное имение, и забавлялся там со своей учительницей как мог. Катерину бабушке пришлось взять к себе, чтобы она не видела всего этого безобразия, потому что «Юленька очень плоха», и только приезд дорогой подруги из Букарешта хоть немного скрашивал её одиночество.

«Мишенька, пожалуйста, приезжай, и Алёшу привези с собой, хотя бы на пару дней! Ей станет легче, когда вы приедете, вот увидишь», писала княгиня своим красивым почерком. Мишель без слов вручил Алексею письмо, когда тот попросил его прочитать вслух. Увы, повторить это он бы не решился, и Алексей, завершив чтение, смачно выругался. По-военному, не по-дворянски.

— Ну, ты же не будешь против, если я его однажды убью? — Спросил он, обняв племянника за плечи. Голубые глаза его блеснули задорно, и Мишель невесело улыбнулся в ответ.

— Да я сам, наверное, его убью скорее. — Вздохнул он. — Зря мы её оставили, вот что.

— Мне отпуск полагается к лету. Давай попросим отпустить нас вдвоём, тебе не посмеют отказать, ты же у нас герой!

— Тебе, можно подумать, посмеют. — С усмешкой сказал Мишель. — На тебя и дыхнуть лишний раз боятся, князь Волконский, господин полковник, ваше превосходительство! А если серьёзно, я бы съездил. Нехорошо мы поступили, бросив её одну. Да и потом, надо признаться, я безумно по ней соскучился.

— Я тоже. — Вздохнул Алексей, но, так как грустить дольше одной минуты он не привык, тотчас же поднял задорный взгляд на племянника, и спросил с улыбкой: — А больше, Мишель, ты не по кому не соскучился? Барышня Митрофанова, небось, вся извелась, дожидаясь своего героя! О-о, как я тебе завидую! А мне, видимо, опять придётся идти к актрискам…

Мишель рассмеялся вместе с ним, и, кажется, это был последний раз, когда он смеялся. Потом было сражение, кровопролитное и жестокое, во время которого Алексея ранило. Не смертельно, но он оказался прикован к постели как минимум на месяц из-за перелома: суставы раздробило, и доктора изо всех сил старались вернуть его ногу. При мысли об ампутации Алексей бледнел, заверяя всех, что делать этого ни в коем случае нельзя, так без одной ноги он точно перестанет нравиться девушкам, но доктора ему попались хорошие, и ногу сумели сохранить, правда не без труда.

Вот почему Мишель вернулся один, когда получил страшное известие о самоубийстве матери. А потом он получил ещё одно письмо.

От неё.

И не где-нибудь, а на почтовой станции по дороге в Москву, как будто она заранее знала, что он именно в этот день и в этот час поедет именно этим маршрутом. Вскрыв печать, он принялся бегло читать, и убедился, что, кажется, так оно и было — она знала.

«Никого не слушай, и никому не верь. Особенно отцу. Если ты читаешь эти строки, то меня, скорее всего, уже нет в живых. Найди Рихтера. Он единственный знает правду. Позаботься о Катерине, и Ксению, пожалуйста, не бросай! Она хорошая девушка и любит тебя. Береги бабушку и Алексея. И не держи зла на отца, прости его, если сможешь, и — отпусти. Помнишь, ты же сам говорил мне как-то: отпустить — это самое лучшее.

С любовью. Мама».

Ну и что он должен был подумать, после этого письма? На наш скромный взгляд, всё было очевидно. Мать не давала развода отцу. Отец никогда её не любил. И когда она осталась одна, без защиты в лице сына и брата, он нанёс удар. Не в открытую, а подло, исподтишка, как он делал все свои дела.

Единственная загвоздка заключалась в том, что Мишель понятия не имел, кто такой Рихтер и где его искать. Но в тот момент такие мелочи его не волновали, им овладела самая настоящая ярость, требующая немедленного вымещения на ком-нибудь вполне реальном, носящим яркие рубашки, дорогие очки в изящной оправе, и ухоженные усики домиком.

— Я убью его. — Сказал Мишель своей бабушке-генеральше, которую навестил первым делом, приехав в Москву.

— Господи, Миша, не надо, не бери греха на душу! — Прошептала генеральша, как будто и впрямь верила в то, что Мишель способен убить собственного отца. Хотя, кто их знает, этих военных? Они там, поди, ещё и не на такие ужасы насмотрелись. А тут… ну, подумаешь, отцеубийство? Тем более, у Волконской у самой руки чесались придушить своего подонка-зятя.

А он даже не удосужился надеть траур! Это взбесило Мишеля ещё больше. Сидел себе, ублюдок, в плетёном шезлонге, на балконе второго этажа, потягивал сладкий ликёр, и щурился на солнышко. Слава Богу, что этой его учительницы здесь не было, а то и ей бы досталось. Мишель был тогда в таком состоянии, что вполне мог забыть, что он, вроде как, дворянин и офицер, и женщин ему бить не положено по статусу. Но женщины — женщинами, а месть драгоценному родителю никто не отменял. Пускай тоже нехорошо, пускай грех, пускай не по-христиански, но всё же негодование его требовало выплеска.

И — о, боги! — с каким наслаждением он это сделал!

— Празднуешь? — Спросил он с порога, не обозначив своего присутствия ни приветствием, ни стуком в открытую дверь. — Матушкину своевременную кончину, следует полагать?

Иван Кириллович поперхнулся своим ликёром от неожиданности, пролил несколько капель на себя, и, взяв со стола салфетку, принялся вытирать малиновые капли со своего светлого по случаю жаркого дня пиджака.

— Миша, право слово, ну зачем так пугать?! — Проворчал Иван Кириллович, спеша вытереть пятна, но напрасно — пиджак был безнадёжно испорчен. И, похоже, дорого отца кроме этого и впрямь ничего не беспокоило. Даже возвращение сына с войны, живого и вполне здорового, к примеру.

— В моё отсутствие, как я погляжу, ты совсем потерял стыд. Красивый пиджак, отец. Очень красивый. И цвет — как раз по сезону, ведь в такую духоту совсем не обязательно рядиться в чёрное!

— Хорошо. — Иван Кириллович поднялся со своего места, и, повернувшись к сыну, встал напротив него, оказавшись на целую голову ниже. «Господи, какой он взрослый стал!», подумал он тогда, и продолжил сурово: — Хочешь поговорить об этом? Давай поговорим. Только, боюсь я, тебе не понравится то, что я скажу.

Разумеется, не понравилось, по-другому и быть не могло. И для начала, Иван Кирилович Гордеев, многоуважаемый человек, министр и дворянин, получил мощнейший удар в челюсть, который заставил его перелететь через весь просторный балкон, и упасть навзничь, ударившись о перилла.

— А теперь самое время начать молиться, чтобы тебя спасли, папочка. — Кровожадно сказал Мишель, подходя к нему ближе. Поначалу у него была идея сбросить Гордеева вниз со второго этажа, но тогда он бы точно умер, а убивать его так быстро Мишель увы не хотел. Для начала нужно было его помучить.

— Михаил, опомнись! Ты же не станешь! Ты же… — Он замолчал, получив ещё один удар, а за ним ещё и ещё, а потом попробовал, было, оказать сопротивление — но куда там! Мишель был выше его и шире в плечах, несмотря на то, что и сам Иван Кириллович сложение имел довольно-таки крепкое, но с сыном ему было, увы не совладать.

Хотя, что значит, «увы»? Мы-то, конечно, целиком и полностью на стороне Мишеля, а читатель пускай сам решает, и расставит свои приоритеты.

— На… на помощь! — Захрипел Иван Кириллович, поняв, что ещё чуть-чуть, и дело и впрямь окончится смертоубийством. Кажется, Мишель сломал ему нос. — Фёдор! Георгий! Помогите, убивают! Миша, что же ты делаешь, чёрт бы тебя побрал, немедленно прекра…

Тут он резко замолчал, получив удар под дых, и принялся жадно ловить ртом воздух. Ну, про Георгия-то вы знаете, а что касается Фёдора — это был дворецкий при имении, помнивший покойную хозяйку ещё маленькой девочкой, делающей свои первые шаги под руководством своей красавицы-матери, которую уже тогда звали генеральшей.

Надо отметить, что Фёдор подоспел к самому началу кровопролития, но вовсе не для того, чтобы помешать случиться возмездию. Как раз наоборот, он так торопился, потому что боялся пропустить самое интересное, и вот уже несколько минут от души наслаждался гулкими звуками ударов, стонами и криками господина Гордеева, а так же его жалкими мольбами о помощи.

О-о, как зауважал он молодого князя в тот момент! До сих пор он видел его всего-то пару раз в жизни — Мишель не любил загородное поместье матери, потому, что его уж очень любил Гордеев, и практически не появлялся там по тем же причинам. И у Фёдора образ спокойного, молчаливого мальчика, всегда трепетно оберегающего свою младшую сестру Катерину, никак не вязался с образом этого уже взрослого мужчины, далёкого от сдержанности и смирения. Но старому дворецкому это скорее нравилось. «Молодой-то князь, судя по всему, дельный малый! — Подумал он, наблюдая за происходящим безобразием. — Ну, что не в отца — уж точно, хе-хе!»

— Георгий! — Иван Кириллович тем временем кричал так громко, что имел все шансы быть услышанным на городской площади, за десяток вёрст через реку от имения. — На помощь! Михаил, я прошу тебя, пощади! Георгий! Остановите кто-нибудь этого безумца, он же убьёт меня!

«И хорошо бы», подумал жестокосердный Фёдор Юрьевич, когда его хозяин влетел в коридор, очевидно, в попытке спастись бегством. Но успехом она не увенчалась — споткнувшись о порожек, Иван Кириллович растянулся на ковре, аккурат перед лестницей. Молодой князь вошёл следом за ним, и, склонившись к стенающему батюшке, поднял его за шкирку, точно нашкодившего щенка. Он, конечно, заметил стоявшего в коридоре дворецкого, который на помощь хозяину отчего-то не торопился, но сказать — ничего не сказал, молча сделав для себя выводы.

— Сынок… я прошу тебя… пощади… — Умолял Иван Кириллович, вид при этом имея на удивление жалкий. Старый Фёдор вспомнил, как этот самодовольный негодяй, срывал зло на прислуге, иногда позволяя себе рукоприкладство в адрес самых нерасторопных, и лишний раз порадовался его унижению.

— Знаете, Иван Кириллович, у меня всё чаще и чаще возникает чувство, что я всё же не ваш сын! Вы меня, часом, не усыновили?

— Что? Миша, как ты можешь! Конечно, ты мой сын! А отцеубийство — это, между прочим, страшный смертный грех, поэтому я рекомендую тебе немедленно прекратить! Да, я виноват, и я готов извиниться, но только…

— Можно подумать, твоими извинениями её вернёшь. — С тоской сказал Мишель, отпустив, наконец, извивающегося Гордеева, как будто передумал творить правосудие. Старый Фёдор не на шутку расстроился, что экзекуция закончилась так скоро, а Иван Кириллович шмякнулся об пол, больно стукнувшись головой, и застонал, потирая ушиб ладонью.

— Ты просто ещё слишком молод, горяч, и не понимаешь! — Проговорил он, глядя в пол, и сплёвывая кровь. — А я не любил её! Что мне делать, если я её не любил? Как заставить себя полюбить, когда в мыслях другая? И, между прочим, я не сказал тебе. Я сделал Алёне предложение. Мы поженимся в конце месяца!

О-о, ну это он зря.

Фёдор Юрьевич сразу понял, что говорить этого ни в коем случае не стоило, поспешно охнул и перекрестился, а затем с нескрываемым наслаждением понаблюдал за полётом министра Гордеева со второго этажа на первый. И ведь красиво летел! Каждую ступеньку собрал, а под конец запутался в ковре, укрывающем лестницу, что немного смягчило падение. Повезло, подумал Фёдор, и покачал головой, выражая сожаление по этому поводу. Он бы совсем не расстроился, если б Гордеев сломал себе что-нибудь. Можно даже шею.

Мишель, стремительный, подобно молнии, спустился за ним следом, перешагивая через три, а то и четыре ступени, и, рывком поставив отца на ноги, заглянул в его глаза и спросил громовым голосом:

— Что сделал?

— Предложение. — Пробормотал Иван Кириллович, выплёвывая кровь. — Я сделал ей предложение! И мы поженимся. А ты не сможешь этому помешать! Извини, Михаил, но такова жизнь. Я не любил твою мать. Я люблю другую. И… А-а, Господи, прошу тебя, пощади!

Кажется, нос господина министра был сломан без возможности восстановления. Фёдор искривил губы, как будто пытался произнести букву «У», услышав очередной сочный удар, пришедшийся точно промеж глаз господина Гордеева. До чего хорош был молодой князь! И какое представление устроил в особняке — любо-дорого посмотреть! Не каждый день, согласитесь, такое увидишь: как твоего хозяина пинают, точно боксёрскую грушу, а он визжит совсем как девчонка, и даже не пытается сопротивляться.

А потом пришёл Георгий и испортил всю малину. И мы, будучи объективными, всё же скажем, что появился он как нельзя кстати. Что старому дворецкому было весельем, на деле могло и впрямь закончиться смертоубийством, потому что одичавшего от ярости Мишеля было уже не остановить.

Предложение руки и сердца?! Свадьба?! У этого негодяя, что, совсем не осталось здравого смысла? — да чёрт с ним, со здравым смыслом, но уважение-то должно быть, хоть какое-то! Её ведь похоронили на этой неделе, а он…

Наверное, Мишель и впрямь убил бы его — до того силён был его гнев. Пожалел бы потом тысячу раз, но всё же, в тот момент он находился в таком состоянии, когда действия на несколько шагов опережают мысли, так что взывать к его рассудку было совершенно бесполезно.

Его поначалу даже оттащить не смогли, Георгий с Петькой, слуги Ивана Кирилловича, оба высоченные, коренастые, их Гордеев часто использовал для самой грязной работы — ну, вы понимаете, для какой. И вот представьте, эти двое наёмников не сладили с княжеским сыном, вдвоём на одного — и всё равно не справились! Георгий получил удар в пах, и согнулся пополам от страшной боли, а Петьку всего лишь одним движением Мишель отбросил к стене, где тот повалился на пол, в полёте уронив на себя книжный шкаф. Пока они приходили в себя, молодой князь без малейших раздумий вернулся к своему прерванному занятию, и к тому моменту, когда кое-как опомнился Георгий, Иван Кириллович успел ещё немного пострадать. Он потерял равновесие, но и это Мишеля не остановило: ну, подумаешь, забыл он о том, что лежачего вроде как не бьют — мы же простим ему его слабость? Да и не в том состоянии он был, чтобы думать о таких мелочах, потому и не заметил, как Георгий набросился на него сзади. Он заломил ему руки, а там и Петька подоспел, но Мишель вновь оказал несокрушимое сопротивление, и здорово приложил последнего чётким ударом головы — прямо в зубы. Получилось болезненно, и неприятно, но всё же, Петра это остановило. Правда, всего лишь на несколько секунд, Мишелю их, увы, не хватило, чтобы вырваться из железной хватки Георгия. И тогда пришёл черёд Петра впадать в бешеную ярость: выплюнув выбитый зуб, он вытер рукавом окровавленные губы, и, обезумевший от боли, кинулся на молодого князя. И быть бы беде, если б не вовремя опомнившийся Фёдор.

Он понял, что пришла пора действовать, пока эти двое гордеевских выродков не попортили личность князя Волконского — негоже ему, такому молодому красавцу, ходить с синяками! — и, спустя целых двадцать минут полнейшего бездействия, старый дворецкий наконец-то напомнил о себе, выступив в качестве миротворца.

— Господа, господа, я прошу вас, успокойтесь! — Громко произнёс он, привлекая к себе внимание. — Георгий, немедленно отпусти князя! Михал Иваныч, право слово, возьмите себя в руки! Пётр, отойди в сторону, как ты обращаешься с его превосходительством?!

Его превосходительство, ещё полминуты назад нещадно пинавшее родного батюшку, в понимании Фёдора неучтивого обращения никак не заслуживало, и он с поразительной ловкостью для человека его сложения и возраста, возник аккурат между кулаком Петьки, направленным к лицу молодого хозяина.

— Не смей. — Только и сказал Фёдор. Получилось очень внушительно и проникновенно.

— Двое на одного, какая прелесть! — Комментировал тем временем Мишель, всё ещё не оставив своих попыток вырваться. — У тебя даже слуги не менее подлые, чем ты сам, отец!

Иван Кириллович ответил грубостью, и стал медленно отползать назад, под широкий деревянный стол, что стоял у самой лестницы. Со стороны выглядело на удивление смешно, но старому Фёдору было, к сожалению, уже не до шуток, нужно было срочно спасать Михал Иваныча, пока эти двое не отомстили ему за своего хозяина.

— Отпусти князя, Георгий. — Скомандовал дворецкий.

Георгий молодец, заколебался.

— Не самая лучшая идея. — Предупредил Мишель, вовремя вспомнив о том, что он офицер гвардии и дворянин, и счёл своим долгом заранее предупредить о своих намерениях: — В таком случае, я убью его, это я вам гарантирую.

— Михал Иваныч, прошу вас, возьмите себя в руки! — Тихо, и очень проникновенно сказал Фёдор, которому очень не нравилось, что Михал Иваныча взял в руки Георгий, да по-прежнему не выпускал.

— Будьте добры, отойдите с дороги, и дайте мне завершить начатое. — Очень вежливо, как и подобает дворянину, сказал Мишель. Он подумал, что этому учтивому старичку-дворецкому грубить совсем не обязательно. Как там его звали? Фёдор, кажется?

Впрочем, не важно. Воспользовавшись тем, что Георгий отвлёкся на разговор, Мишель вырвался из его хватки, резко развернулся, и, оказавшись с ним лицом к лицу, для начала мило улыбнулся ему, а затем отправил его в нокаут сильнейшим ударом в висок. Фёдор Юрьевич охнул, посмотрев на упавшего к его ногам Георгия, и снова перекрестился.

«Ну всё», подумал он, поняв, что молодого князя никакие дипломатические беседы не остановят.

— Петенька! — Пропел Мишель, которого эта неравная битва лишь ещё больше раззадорила. — Ну же, чего стоишь, иди сюда, мой драгоценный!

— М-м… — Протянул Пётр, и задумался. Больно не хотелось связываться с княжеским сыном, которого, совершенно очевидно, голыми руками не возьмёшь. Но навлекать на себя гнев Ивана Кирилловича тоже не хотелось, и, вздохнув, Пётр помолился Господу в течение трёх секунд, а потом бросился на Волконского. Хитро бил, исподтишка, используя обманный приём — вроде бы, метил в плечо, а сам, тем временем, стремился ударить в бок, проскользнув под его левой рукой, чтобы сбить с ног. Попытка замечательная, но у Мишеля после года военной службы, все действия оппонента были как на ладони. Так что Петра подвело лишь какое-то пустячное мгновение — он и сам не понял, когда и как у Волконского получилось так быстро увильнуть в сторону: бедный Пётр попросту пролетел мимо него, изо всех сил врезавшись в угол стола прямо лбом, тем самым выведя самого себя из строя.

— И если у моего отца такая никчёмная охрана, я, право слово, не понимаю, почему он до сих пор жив. — С философским видом сказал Мишель, и посмотрел на дворецкого, являвшегося теперь был той единственной преградой, что разделяла его и Ивана Кирилловича, успевшего уползти под стол.

Фёдор тоже смотрел на князя неотрывно, но, конечно, не потому, что подумывал вступить с ним в единоборство. Это было совершенно бесполезно, если даже гора мышц Георгий с юрким и подвижным Петром не имели против него шансов — что говорить о кряжистом, неповоротливом семидесятипятилетнем старике?

— Я бы попросил вас уйти с дороги. — По-прежнему вежливо сказал ему Мишель, вытерев кровь со лба. Кровь была не его, а Петина, когда он разбил ему губу и выбил пару зубов своим очень точным и неожиданным ударом головой.

«Эх, была не была», подумал Фёдор, и… отошёл.

Ну, а что ему ещё оставалось? И хорошо, что этого не видел Иван Кириллович, отчаявшийся в своих попытках спрятаться под столом, а то выгнал бы старого предателя — как пить дать, выгнал бы.

И вот теперь уж точно быть смертоубийству, когда Мишель, преодолев последнее препятствие в виде отступившего назад, съёжившегося Фёдора, уверенным шагом направился к столу, под которым прятался его отец. Но, очевидно, сам Всевышний покровительствовал Ивану Кирилловичу в этот день, своей дланью защитив его от смерти.

— Господи Боже, что здесь происходит?! — Как гром среди ясного неба, зазвучал в гостиной требовательный и чуть напуганный голос Сергея Авдеева.

 

Глава 5. Фёдор

Если позволите, небольшой исторический экскурс: начиная с пятнадцатого, а некоторые источники утверждали, что и с четырнадцатого века нашим маленьким городком (тогда ещё рыбацкой деревней на побережье) и всеми окрестными землями целиком и полностью владели Волконские, старый княжеский род, славящийся своей беспощадностью к врагам и щедростью к верноподданным. При Иване Грозном и до самой отмены крепостничества в Большом доме творились настоящие ужасы, но у Волконских в округе была абсолютная власть, их беспределу никто не смел перечить. Что касается Авдеевых, дорогих соседей не менее знатного рода — они прославились гораздо позже, при Екатерине, когда предок Сергея Константиновича разбогател на рыбном промысле и построил, с разрешения предка Волконских, большую усадьбу на их земле.

Они всегда были их вассалами и исправно платили им аренду, ровно до тех пор, пока предок Авдеева не получил титул, году, эдак, в 1770-м, а то и позже. Волконским, безраздельно правящим на этом берегу реки, такое, безусловно, не понравилось, но что поделаешь? — изменить они ничего не могли, пришлось смириться.

Историю эту все прекрасно знали, и не забыли, даже спустя столько лет, в результате чего Волконские, славящиеся своей заносчивостью и гордостью, всегда с лёгким пренебрежением относились к простецким Авдеевым, которым титул и богатство досталось за тяжёлые труды, а не по праву рождения. И две семьи этих всегда друг друга недолюбливали.

Когда человечество уже вступило в прогрессивное новое тысячелетие, эти предрассудки практически перестали иметь значение. Старая вражда не мешала им время от времени приглашать друг друга в гости, но Алексей, тем не менее, до сих пор не упускал ни единого случая указать Константину Григорьевичу на его место, порой вспоминая даже право первой ночи, которым часто пользовались его предки, когда кто-нибудь из Авдеевых брал себе жену… И при этом очаровательно улыбался, поглядывая на графиню Авдееву, которая смущённо отводила взор. У Мишеля порой возникал соблазн спросить — а правда ли, что у дядюшки, никогда не блиставшего нравственностью, был роман с Софьей Владимировной? Но вряд ли его развратный дядюшка сознался бы, даже если и так.

Надо ли говорить, что всё это тем более не способствовало укреплению соседских отношений? От откровенной вражды их сдерживало лишь благоразумие Константина Григорьевича, который прекрасно понимал, что Волконских лучше не гневить, да учтивость Софьи Владимировны, которая ставила этикет превыше всего и ненавидела ссориться.

Так что, можно сказать, Мишель с Сергеем не любили друг друга просто потому, что так повелось изначально, между их отцами ещё до их рождения, а прежде — между отцами их отцов.

Но это всё до определённых пор, ибо с недавнего времени у Мишеля к Авдееву появилась самая настоящая ненависть, потихоньку сменяющаяся ненавистью лютой и страшной. Но, наверное, если кто и мог спасти бедного Ивана Кирилловича в тот момент, то это он, Сергей.

Бог его знает, сколько он уже там стоял, и что успел увидеть, но судя по его бледному лицу, пропустил совсем немного. И явно не мог не знать, чем вызвана такая бурная ссора, так что его вопрос: «Что здесь происходит?» показался Мишелю в высшей степени лицемерным.

— Свидетели. — Сказал он, остановившись в двух шагах от отца, который ещё дальше заполз под стол, и смотрел теперь оттуда на Сергея Константиновича, как на спасительную соломинку. — Знаешь, Авдеев, что делают со свидетелями? Мне вот они сейчас совершенно некстати!

— Мишель, опомнись! Ты… Господи, да как бы там ни было, неужели нельзя уладить всё миром?! — Быстро, но уверенно заговорил дипломатичный молодой граф. Фёдор смотрел на него с надеждой, как и Иван Кириллович, и Сергей, почувствовав прилив уверенности, продолжил: — Ты ведёшь себя недостойно дворянина! И вообще, это дикость! Уж не знаю, что с тобой сделал этот год в окопах, но, похоже, он превратил тебя в настоящее чудовище, раз ты не пожалел собственного отца, чтобы…

— Авдеев, лучше заткнись, пока я не вспомнил, кто познакомил моего обожаемого батюшку с его будущей женой, учительницей. — Посоветовал ему Мишель, чей пыл начал понемногу остывать в присутствие этого человека. Одно дело Георгий с Петькой да Фёдор — какие-никакие, но свои. А графа Авдеева, дорогого соседа, вмешивать в семейные дела, наверное, и впрямь не стоило.

— Но… — Вся уверенность Сергея, почерпанная из молящих о помощи взглядов дворецкого и Ивана Кирилловича, вдруг куда-то разом улетучилась, разбившись о тяжёлый, холодный взгляд Волконского. — Но я же ни в коем случае не думал, что… Господи, я хотел как лучше! Я всего лишь хотел помочь!

— Помог? — Полюбопытствовал Мишель, обернувшись на съежившегося под столом отца. Тот выглядел жалко, зажимал рукой сломанный нос, и смотрел затравленно. Мишель поморщился, осознав, наконец, что он, кажется, перешёл границы. А, впрочем, он не жалел.

А если и жалел, то только о том, что Сергея нельзя точно так же… Руки чесались свернуть ему шею за ту услугу, что он оказал им всем, найдя Катерине молодую и хорошенькую учительницу музыки.

— Но я же… — Попытался, было, оправдаться Сергей, но его речей слушать никто не стал. Мишель жестом велел ему замолчать, и вышел из гостиной, не забыв напоследок хлопнуть дверью так, что зазвенели стёкла на всём первом этаже.

Бедняга Авдеев проводил его взглядом, понуро вздохнул, и, качая головой, направился помогать Ивану Кирилловичу. Выглядел тот, мягко говоря, не очень.

— Я пришёл выразить вам соболезнования. — Бормотал молодой граф, подавая министру руку, ибо без посторонней помощи Гордееву оказалось сложновато подняться. — А тут такое… как с цепи сорвался, в самом деле! Совсем бешеный стал…

— Ничего, Серёжа, ничего. Хорошо, что вы пришли! — Приговаривал министр, ни в каких соболезнованиях не нуждавшийся, но, тем не менее, появлению дорогого соседа обрадовавшийся как манне небесной. Неужели сын и впрямь убил бы его, если бы не этот добродушный мальчик, явившийся так вовремя?

А что, с него станется! Поди, не раз уже убивал на этой своей войне, думал Иван Кириллович, вытирая с лица кровь платком, который Сергей любезно ему протянул. Да уж, не так себе он представлял встречу с сыном после столь длительной разлуки!

Впрочем, и Мишель представлял её иначе. И если б он знал тогда, в день своего отъезда, что видит мать в последний раз… Если б только мог он всё вернуть, если б только мог хоть что-то исправить! В немом бессилии он сжимал и разжимал кулаки, глядя рассредоточенным взглядом на пустующее сиденье кареты, где обычно ездила Юлия Николаевна. Спиной к движению она всегда садилась, клала руку на обитый бархатом подлокотник, и смотрела в окно. Всегда такая спокойная, задумчивая, и такая красивая…

И её больше не было. И не было, скорее всего, из-за этого человека, которого Мишель категорически не хотел называть своим отцом, пускай и в мыслях. Это он убил её. Даже если это и впрямь было самоубийство, в чём Мишель теперь уже сомневался, всё равно в этом была исключительно его вина. Дорогого батюшки Ивана Кирилловича, неблагодарного ублюдка!

Жениться он надумал, чёрт возьми! Мишель едва ли мог скрыть своё негодование и ярость, просыпающуюся в душе от этой мысли. Возникало желание приказать кучеру развернуть лошадей и вернуться, чтобы придушить мерзавца, невзирая на присутствие Авдеева. В конце концов, Авдеева тоже можно придушить, чтоб неповадно было впредь заниматься сводничеством!

А, впрочем, в чём-то Сергей был прав. Эта война сделала Мишеля жестоким, и, похоже, и впрямь заставила потерять человеческий облик. Не так нужно было действовать, понял он, когда карета его уже подъезжала к Москве. О, нет, не так!

Нужно вернуться назад в усадьбу.

Вот только желательно сделать это так, чтобы не наткнуться на «дорого отца», а иначе он опять не совладает со своим гневом и история повторится. Потихоньку приходя в себя, Мишель попытался рассуждать трезво, и кое-что у него получилось.

Для начала он распорядился вывезти все его вещи из отцовской квартиры на Остоженке, куда со дня на день переедет эта его будущая жена со своим выводком — Мишель уже пообещал себе, что ни на секунду не останется под одной крышей с этими людьми. Катерина давно жила под опекой бабушки-княгини, ей не о чем было волноваться, а вот он, уезжая на войну, как-то не задумался о том, что однажды ему придётся заниматься такими нелепыми глупостями, как переезд из отчего дома. И хорошо ещё, было куда уехать: у него оставалась квартира в элитном доме на Садовой, прощальный подарок от Алексея, перед тем, как тот окончательно перебрался в Петербург. Квартира была просторная и большая, и Алексей Николаевич, в бытность свою двадцатилетним юношей занимался тем, что водил туда сговорчивых барышень втайне от матери-генеральши. Впрочем, Мишель после его отъезда занимался тем же самым, но вот теперь шестикомнатным апартаментам в центре Москвы нашлось более достойное применение. И пока слуги приводили её в божеский вид, отчищая от годовалого слоя пыли, Мишель занимался поисками. Нужен ему был никто иной, как генерал-майор Дружинин, заправляющий некоторой частью московской полиции и имеющий обширные связи при царском дворе, а по совместительству являющийся так же крёстным Мишеля Волконского.

Однако почти целый день поисков прошёл впустую — его не было ни на службе, ни во дворце, куда Мишель сам не поехал, но послал своего человека, ни, тем более, дома, где дворецкий с сожалением сказал, что его превосходительство уже третий день не приезжает ночевать, и застать его в чертогах собственных апартаментов практически невозможно. «Война, сами понимаете», сказал он. О, да, Мишель понимал, но ему в кои-то веки было наплевать на войну. Ему нужно было узнать, что на самом деле случилось с его матерью, и, что главное, с чьей подачи это случилось. И уж только потом, получив неопровержимые доказательства…

…что сделать? Чем больше он остывал, тем крепче становилась его уверенность в том, что он абсолютно никак не сможет повлиять на ситуацию. То есть, убить Ивана Кирилловича, это, конечно, вариант, а публично обвинить его в убийстве матери — и того лучше, тогда его сразу лишат должности в министерстве, и, вероятнее всего, отдадут под суд. А уж там-то сердце замирало от возможных перспектив: расстрел, виселица, или, вероятнее всего, высылка на фронт, в самое пекло сражений, где Гордеев не протянет и дня.

Главное было вовремя опомниться и спросить себя, а действительно ли он желает остаться сиротой в двадцать три года? Действительно ли он ненавидит отца настолько, чтобы так с ним поступить?

Увы, несмотря на весь свой гнев и жажду справедливости, ответ был слишком неоднозначен. С одной стороны, Гордеев заслуживал наказания, но, с другой — он по-прежнему продолжал быть его отцом, этого никто не отменял.

И Мишель решил для начала всё-таки разобраться в произошедшем, а уж потом подумать, что он будет делать, когда узнает правду, к которой так стремился. Положение спасла Ксения, очень вовремя приехавшая, как раз когда слуги закончили с уборкой, и были готовы удалиться по одному лишь слову хозяина. Мишель их, разумеется, отпустил.

— Как ты узнала, что я здесь? — Спросил он, когда девушка бросилась в его объятия, скрестив свои тоненькие ручки у него на шее, как только они остались одни.

— Я справедливо подумала, что ты не останешься в доме отца, после того, как он приведёт туда свою мамзель, и захочешь уехать от них подальше! — Прошептала она, трепетно касаясь губами его щеки. — И, как видишь, не прогадала… Господи, Миша, любимый мой, как я по тебе соскучилась!

Вообще-то, конечно, это было немного кощунственно — в конце концов, он потерял мать, которую всей душой любил, и ему полагалось как минимум следующие сорок дней провести в скорби и трауре, но в голове был полнейший сумбур, в связи с событиями последних дней. Ах да, и не забудем про длительное воздержание: к счастью или к сожалению, но Мишель был слишком брезглив, чтобы пользовать солдатских женщин, часто заглядывающих к ним в лагерь по вечерам как раз с этими целями — терпеть не мог эту общность и разнузданность, так уж его воспитали. Но, тем не менее, насущные мужские потребности давали о себе знать, и он забылся.

Опомнился лишь глубокой ночью, когда стрелки часов уже сошлись на двенадцати, а Ксения мирно заснула на его груди, чему-то улыбаясь во сне. Она была прекрасна, и он некоторое время просто любовался ею, слушая тиканье часов в коридоре. Потом понял — надо ехать, он же собирался вернуться в имение сегодня, быть может, сейчас как раз самое время? Отец наверняка останется у своей этой учительницы, вряд ли посмеет привести её в имение покойной жены. Хотя у него совести хватит и на такое, но Мишель отчего-то не сомневался — побоится. Он-то со своей стороны показал, на что способен, так что вряд ли батюшка осмелится. На глазах у своей пассии рисковать авторитетом он точно не станет — дешевле обойдётся остаться на ночь у неё, раз ему так не терпится. Заодно и вылечит его раны, подумал Мишель с усмешкой.

Он тихо встал с постели, стараясь не разбудить Ксению, затем оделся, и, поцеловав её в щёку, бесшумно покинул свою квартиру. Нужно будет успеть вернуться до того, как она проснётся, чтобы потом не объяснять лишний раз, куда это он отлучался посреди ночи. Ему не хотелось, чтобы она знала. Чтобы хоть кто-то знал…

В виду грядущих событий такие знания могли быть опасными, Мишель это прекрасно понимал. И так же понимал он, что отец не знал о письме, которое Юлия Николаевна послала сыну. Если б знал — не вёл бы себя так нагло, поостерёгся бы.

А что, если он и правда не при чём? — спрашивал себя Мишель по дороге в имение. В своём прощальном письме она просила не судить его строго, и обязательно отыскать некоего Рихтера, который знает правду. Значит, она хотела, чтобы её сын эту правду узнал. А значит, за этой правдой никак не мог стоять Иван Кириллович. Она же знала Мишеля лучше других, она не могла не догадаться, как он к этому отнесётся! И, если она так любила своего непутёвого мужа, в её же интересах было бы сохранить это в тайне в первую очередь от Мишеля, с его-то пылким нравом.

«Я и так чуть было не убил его сегодня», подумал он. И вновь пришёл к выводу, что в этом деле, похоже, не так всё просто, как кажется на первый взгляд.

И ещё вернее он убедился в этом, когда увидел горящий в гостиной свет. В усадьбе ждали его, и он даже знал, кто именно.

— Доброй ночи, ваше благородие. — Улыбнулся ему Фёдор, одетый по-прежнему в ливрею, с серебряным подсвечником в руке вышедший встречать молодого хозяина на террасу. Он, казалось, был совершенно не удивлён столь поздним визитом, но и Мишель не слишком-то удивился, заметив дворецкого на ступенях. Старик, похоже, не собирался спать, несмотря на глубокую ночь за окном.

— Доброй. — Отозвался Мишель, спрыгивая с подножки кареты. — Я погляжу, тебе не спится, Фёдор Юрьевич?

— Вас дожидался. — Не стал спорить Фёдор.

— А я, кажется, не говорил тебе, что вернусь. — С улыбкой сказал он, и дворецкий тоже с пониманием улыбнулся ему в ответ. — Где этот… где отец? — В последний момент поправился Волконский, сдержавшись от грубости. Фёдор неопределённо махнул куда-то в сторону реки, подтвердив предположения Мишеля. Что ж, к лучшему.

Распорядившись напоить лошадей и подготовить их к обратной дороге, Мишель последовал за дворецким в дом, где горел яркий жёлтый свет электрических ламп. Это покойный князь Михаил, брат матери, в честь которого назвали Мишеля, провёл электричество в имение. До него обходились свечами, по старинке, а прабабушка генеральши Волконской сломала себе шею, спускаясь по ступеням в сумерках, и выпавшая из её рук свеча едва ли не сожгла весь особняк… С тех пор много воды утекло, и дом был полностью электрифицирован, но Мишелю всё равно казался бесконечно мрачным. Не любил он это место, несмотря на то, что почти всё его детство прошло здесь. Счастливое детство, надо сказать. Ещё до той поры, когда отец начал изменять матери. Ещё тогда, когда у них была настоящая крепкая семья.

— Её похоронили на следующий день после того, как Иван Кириллович обнаружил тело. — Без всяких вступлений начал Фёдор, решив не спрашивать, зачем молодой князь приехал на ночь глядя, и не желает ли он отдохнуть с дороги или выпить вина? Всё и так было очевидно.

— Как это случилось?

— Он сказал, она выпила таблеток…

— Нет. Это-то мне как раз известно, Катерина уже рассказала. Я имел в виду, как он нашёл тело?

— Ох, в этом-то и вся беда! — Вздохнул Фёдор, затушив свечи в подсвечнике, и поставив его на стол — тот самый, под которым ещё сегодня прятался Иван Кириллович. — Странно всё это, ваше благородие. Я ещё с самого утра чуял: что-то не так. А потом, когда Юлия Николаевна отпустила нас всех на целый день…

«То есть, это всё-таки самоубийство? — Озадачился Мишель. — Но письмо…»

— Она раньше так никогда не делала?

— Никогда. Да и куда нам идти? — Фёдор Юрьевич пожал плечами. — Сами знаете, я всю жизнь при имении, другого дома у меня нет. Мы с Машенькой, нашей кухаркой, решили съездить к свояченице за реку, раз уж Юлия Николаевна дала нам выходной. Мы… мы, конечно, поняли, что она это неспроста, но чтоб наложить на себя руки… К такому никто был не готов! — Он замолчал, и Мишель, скрестив руки на груди, скептически посмотрел на него.

— Продолжай, что же ты?

— Я… да. — Немного замешкавшись, дворецкий покорно продолжил, но голову на всякий случай всё-таки опустил. — Мы с Машенькой подумали, и решили, что она просто захотела побыть наедине с Иваном Кирилловичем. Совсем наедине, понимаете? Поговорить с ним без слуг, без посторонних, и попробовать помириться. Она попросила Машу накрыть ужин на двоих. Я уверен, она хотела тихого семейного вечера, чтобы, как бы это получше выразиться… Чтобы вправить ему мозги, вот что! Потому что его поведение уже не в какие рамки не укладывалось, в самом деле! Я, наверное, не буду доносить вам на князя, Катерина Михайловна и без моего ведь рассказала уже? — С надеждой спросил он, но Мишеля интимные подробности отцовских бесчинств как раз не волновали.

— Когда вы вернулись?

— К вечеру. Когда всё уже случилось. Часов в одиннадцать, если не позже. Сейчас темнеет поздно, мы с Машей и её родственницей вспоминали молодость за ужином, и спохватились, лишь когда начало смеркаться. И потом, когда увидели карету скорой помощи у ворот…

— Кто осматривал тело?

— Викентий Воробьёв, местный доктор из больницы за рекой. Хотя, что же я, вы ведь должны его знать, он у вашей матушки ещё при жизни был лечащим врачом, не только здесь, но и в Москве.

— И заключение…? — Подтолкнул Мишель к самому любопытному, но Фёдор категорично покачал головой.

— Отравление таблетками, ваше благородие. Слишком большая доза успокоительных, содержащий опий. Точно так он и сказал.

— Она оставила записку?

— У Ивана Кирилловича. — Послушно кивнул Фёдор.

Надо будет взглянуть, подумал Мишель. И, похоже, только теперь начал сожалеть о своей горячности. Взглянуть на записку следовало бы сразу, желательно прежде, чем спускать отца с лестницы.

— Что потом?

— К телу никого не пускали. — Продолжил дворецкий. — Закрыли её в комнате, и сами занялись подготовкой. Иван Кириллович вызвал священника из приходской церкви и дал ему денег, чтобы тот провёл отпевание как положено. Самоубийц, вы же знаете, принято хоронить за оградой… Князь этого не хотел, поэтому договорился с отцом Иоанном, чтобы её похоронили со всеми почестями.

— Как благородно! — Не сдержался от сарказма Мишель. — Пожму отцу руку за такой щедрый поступок! А что же на следующий день, а не на третий, как положено?

— Михал Иваныч, не в наших правилах задавать вопросы. И потом, я очень сомневаюсь, что ваш батюшка стал бы отчитываться передо мной. Но это не могло не вызвать подозрений, как у вас, так и у меня. — Покачав головой, Фёдор опустил руки в карманы своей ливреи, и послушно поглядел на молодого хозяина. — Особенно странным было то, что они никого не подпускали к телу. Моя Машенька знала Юлию Николаевну ещё девочкой, мы вместе с вашей бабушкой княгиней учили её делать первые шаги… Так вот, Машенька была одной из первых, кто вызвался омыть тело и подготовить его к погребению.

— И ей, конечно, отказали. — Предрёк Мишель с усмешкой.

— Они вообще никого не впускали в западное крыло! — Кивнул Фёдор. — Пётр Ильич, ну, тот, которому вы давеча выбили зубы, стоял в коридоре точно часовой, и всю ночь так и простоял, с места не сдвинулся. А наутро тело княгини забрали и увезли в Москву хоронить.

— Ты был в комнате после этого? — Спросил Мишель, помрачнев, после упоминания о похоронах.

— Разумеется, был. — Покаялся Фёдор. — Хоть ваш батюшка и запретил мне туда ходить, любопытство-то взяло верх… Ясно же, что там что-то нечисто, да вот только — что? Комнату они убрали, уж не знаю кто — Пётр сам, или одна из тех женщин из монастыря, что приезжали омыть тело. Там всё было так, как при Юлии Николаевне, как будто она просто вышла на минутку и вот-вот вернётся… Но есть ещё кое-что.

— Я почему-то и не сомневался. — Хмыкнул Мишель, и взглядом велел ему продолжать.

— Господин Дружинин, ваш крёстный батюшка, приехали сюда на следующий день после похорон и устроили скандал.

А вот это была уже новость!

И новость хорошая, подумал Мишель. Плюс один союзник у него теперь, кажется.

— Они с Иваном Кирилычем ругались так, что стёкла звенели, и, как я понял, главной претензией Владислава Павловича было то, что ему не дали попрощаться с Юлией Николаевной как подобает. Хотите знать моё мнение? Её специально похоронили, чтобы не дать Дружинину это сделать! Потому, что он мог что-то заподозрить — что-то, что ваш батюшка отчаянно старался скрыть. — Фёдор доверительно понизил голос, и, подойдя поближе к Мишелю, произнёс совсем тихо: — В правоте этого суждения я убедился окончательно, когда нашёл вот это…

Он вынул руку из кармана, и на его широкой, потрескавшейся ладони, Мишель, к своему удивлению, заметил три пули. Револьвер системы Наган, шестизарядный. Ему после года военных действий одного взгляда было достаточно, чтобы определить.

— Откуда? — Спросил он тихо, подняв взгляд на дворецкого.

— Самую первую я нашёл в деревянной панели перед аркой, что ведёт в коридор к господским спальням на втором этаже. Там узоры, знаете, такие резные, по дереву, переплетаются и извиваются между собой — ни за что не углядел бы, если б не стал вытирать с них пыль! Её-то я, кстати, и не вытащил: это привлекло бы внимание, да и не так-то просто это сделать, роста никакого не хватит, нужна лестница. А дважды ставить лестницу и протирать уже начищенную до блеска панель я не стал — это привлекло бы внимание Ивана Кирилловича или его людей, а мне не хотелось бы, чтоб они поняли, что я о чём-то догадываюсь. — Фёдор перевёл дух, и продолжил: — Достать я её не достал, но с неё начал свои поиски. Подумал, что раз есть одна, должны быть и другие. Я начал с коридора на втором этаже, изучил каждый угол, под предлогом генеральной уборки, но так ничего и не нашёл. Зато внизу, у лестницы… Не у этой, где мы с вами сейчас стоим, а у дальней… Застряла в прямо книжном шкафу. Коридоры у нас тёмные, сами знаете, её бы в жизни никто там не увидел, если б я намеренно не стал искать. Третья — в стене, прямо рядом со шкафом. Четвёртая врезалась в обивку двери в кладовой. Вы знаете, там, из коридора, такая маленькая неказистая дверца ведёт в комнатку для слуг. Там всегда темно, так что никто ничего не заметил. И хотел бы я знать, Михал Иваныч, что всё это означает?

— Ты кому-нибудь об этом говорил? — Для начала поинтересовался Мишель.

— Нет, что вы! Святой истинный крест, я был нем, как рыба! Я же всё понимаю, ваше благородие! Ясно же, для чего здесь эти двое, Георгий с Петькой. Раньше Иван Кириллович своих головорезов никогда в дом не приводил, они на конюшне оставались, если нужны ему были для особых поручений. А теперь живут здесь, точно бояре, ходят да вынюхивают! Боюсь, как раз по мою душу. Или, не дай Бог, что на счёт Машеньки — она же тоже догадливая у меня, а когда её к барыне не пустили, так она сорвалась, и накричала на них, и сказала, мол, что они нарочно Юлию Николаевну погубили…

— Ничего не бойся, Фёдор. Я позабочусь о том, чтобы никому из вас не причинили вреда. Ноги этих людей больше не будет в имении, понравится это отцу или нет! Усадьба принадлежит Волконским, так что распоряжаться в ней до приезда Алексея Николаевича буду я, как прямой наследник.

— Очень вы нас этим выручите, Михал Иваныч! — С благодарностью произнёс старый дворецкий, и не сдержал вздоха облегчения. — А то совсем боязно стало, знаете ли. Юлия Николаевна нас ещё хоть как-то оберегала, а этот… Ох, то есть, простите, я хотел сказать… м-м… что батюшка ваш… ну… в общем…

— Можешь не продолжать, я и так всё прекрасно понимаю. Спесь с него мы, конечно, собьём, но вот бы ещё узнать, что же произошло на самом деле? — Мишель с надеждой посмотрел на Фёдора, но у того, к сожалению, ни малейших предположений на этот счёт не было.

— Святой истинный крест, не ведаю! — Поклялся он, осенив себя крестным знамением. — Но одно ясно: с гибелью Юлии Николаевны связана какая-то тайна, которую Иван Кириллович очень хочет скрыть!

— Послушай, Фёдор… — Мишель на секунду замешкался, а потом решил, что хуже уж точно не сделает, и задал-таки интересующий его вопрос: — А где был отец, когда всё это случилось? Я хочу сказать: матушка ведь собиралась провести вечер с ним, романтический ужин, возобновление отношений и так далее… Они… они встретились тогда, или нет?

— Михал Иваныч, в этом-то и самое главное! — Воскликнул Фёдор весьма и весьма эмоционально. — Я ж тоже поначалу так и подумал, ну, а разве по-другому можно было подумать, глядя на его поведение?! Но, в том-то и соль, что Иван Кирилыч приехал уже после того, как всё случилось. Его не было целый день.

— И кто же может это подтвердить, если матушка отпустила всех слуг до единого?

— То, что его не было в имении не может подтвердить никто, потому что, не считая Юлии Николаевны, дом был пуст. Но кое-кто может подтвердить, что Иван Кириллович всё это время был со своей люб… со своей дамой, учительницей, в её доме на Речной улице.

— И кто же?

— Её горничная, Аглая. — Послушно ответил Фёдор. И добавил: — Моя племянница. Она при Алёне Александровне не первый год служит.

— Ах, вот как. — Произнёс Мишель задумчиво. Разочаровало его известие о том, что отец не при чём, или обрадовало? Трудно было сказать что-то по его лицу — не в пример сегодняшнему утру, он сохранял полнейшую невозмутимость.

— Он был там целый день, с тех пор, как уехал. — Кивнул Иван Кириллович. — Сначала они с Арсением Ивановичем упражнялись в фехтовании на заднем дворе, целых два с половиной часа, ожидая Алёну Александровну, которая должна была вернуться к одиннадцати, но задержалась на час… Потом они все вместе обедали, потом Арсений Иванович ушёл гулять с разрешения матери, и они остались вдвоём, и уединились на втором этаже. И, м-м, пробыли там до самого вечера.

До чего всё это мерзко, подумал Мишель. «Алёна Александровна», стало быть? А Арсений Иванович, получается, её сын? Отвратительно, подумал он снова. И немного обидно, потому что лично с ним в фехтовании всегда упражнялся дядя Михаил Николаевич, а, после его смерти, Алексей. Но отец — никогда. Вот оно как, чужие дети сделались ближе своих собственных!

Господи, что за чары навлекла на него эта женщина?!

— Хорошо, у отца алиби, но никто и не говорит, что он действовал в одиночку? — Спросил он у Фёдора. Вопрос был скорее риторический, но старый дворецкий, тем не менее, ответил:

— Если и так, то своих Петра и Георгия он к этому не подключал. Доподлинно известно, что они тоже были там, в доме на Речной.

— Я даже не хочу спрашивать, что они там все вместе делали! — Скрыв усмешку, сказал Мишель, но дворецкий тотчас же выставил руки вперёд ладонями и невесело улыбнулся.

— Нет-нет, ну что вы, я не так выразился! Иван Кирилыч, знаете, никогда не ходит без охраны, особенно в последнее время. В стране неспокойно, митинги, забастовки, революции, эсеры, покушения… Он всерьёз остерегается за свою жизнь, так что эти двое всегда с ним. Они оба ждали в карете на улице. Георгий у него обычно замаскирован под кучера, а Пётр — под лакея. Я это знаю, потому что, как жаловалась моя Аглая, они приставали к ней безбожно, когда она выходила развесить бельё или покормить кошку. Так что, увы. Всё время были на виду. А от города до имения путь неблизкий, уж она бы их отсутствие заметила, ежели что.

— Это, тем не менее, ничего не доказывает. — Огорчил его Мишель. Фёдор Юрьевич согласно кивнул, и с надеждой взглянул на молодого хозяина. Он перехватил его взгляд, и заверил: — Я этого так не оставлю, не волнуйся. Просто мне нужно время, чтобы во всём этом разобраться. И отец. Без него, как я понимаю, правды мы не узнаем.

— Не думаю, что он захочет откровенничать. — Предупредил его Фёдор Юрьевич.

— Со мной — захочет. — С усмешкой заверил его Мишель. — В противном случае, придётся применить парочку приёмов, которым меня обучили в окопах.

Дворецкий невесело рассмеялся — кажется, впервые с тех пор, как похоронили горячо любимую хозяйку, а потом вздохнул, выражая свою безграничную скорбь по поводу их непростой ситуации, но Мишель поспешил его успокоить. Уж если за дело взялся он, значит, всё выяснится, дайте только срок. И почему-то старый Фёдор Юрьевич ему поверил. Что-то такое было в его голосе и в его взгляде, что не оставляло никаких сомнений — этот точно доведёт дело до конца! Такие, как он, слов на ветер не бросают.

И, провожая Мишеля к карете, он поймал его руку в дружеском рукопожатии, и сказал проникновенно:

— Я рад, что вы вернулись, ваше благородие!

А вот Мишель был не рад. Эта поездка ему ровным счётом ничего не дала, а лишь прибавила вопросов, ответов на которые по-прежнему не было. В комнату матери он так и не смог заставить себя подняться — Фёдор ничего про это не спрашивал, хотя было видно, что хочет спросить, но чувство такта победило любопытство: он прекрасно понимал, каково сейчас мальчику, потерявшему любимую мать и столкнувшемуся с таким подлым предательством собственного отца. Если бы он пошёл туда, наверх, где всё напоминало о ней — не выдержал бы, право. А по нему видно было, что он не привык чувствовать себя слабым и беспомощным, война закалила его характер, и без того сильный и волевой.

Напоследок он спросил, сам не зная зачем, а пропало ли чего из имения? Конечно, на фоне отцовских подвигов скорее уж верилось в то, что он сам способствовал убийству жены, чтобы беспрепятственно жениться на своей любовнице, нежели в то, что Юлия Николаевна могла стать жертвой банальнейшего разбойничьего нападения. Между прочим, в другой ситуации это выглядело бы вполне правдоподобно — молодая женщина осталась совсем одна в огромном доме посреди леса, до отвалу набитом ценнейшими раритетами, дорогими картинами, а так же столовым золотом и серебром. Находка для грабителя, не так ли? И почему такая версия абсолютно никому не пришла в голову?

Однако стоило Мишелю спросить, как выяснилось нечто ещё более странное: в Большом доме, действительно, обнаружились сразу три пропажи. Бесследно исчезла фотография, стоявшая на туалетном столике в её комнате, дневник Юлии Николаевны, и — Адриан Кройтор, преданный слуга, неотлучно находящийся при ней столько, сколько Мишель себя помнил.

И вот это уже было по-настоящему странно.

 

Глава 6. Ксения

— Поедем, прошу тебя, это обещает быть интересным! — Умоляла его Ксения, держа в руках записку, полученную утром от Ивана Кирилловича.

Интересно? Единственное, что было интересно Мишелю — узнать, где чёрти носят дорогого крёстного, генерал-майора Дружинина, за беседу с которым он готов был дорого дать. Но, увы, Дружинина не было, и никто не знал где он, лишь дворецкий сегодня с утра получил записку с указаниями и намекнул, что раньше конца недели хозяин в городе не появится.

Безопасность столицы, оставшейся без своих лучших сыновей, да ещё и во время военного положения и накануне революции — дело серьёзное, но, чёрт возьми, неужели он не мог подождать хотя бы пару дней?! У Мишеля дело было не менее серьёзное, и отлагательств оно точно так же не терпело, пока ещё не исчезла возможность узнать правду по горячим следам.

Но Дружинин Дружининым, а вот Иван Кириллович обозначился сам, прислав эту самую записку с приглашением на семейный обед, которую Ксения теперь зажимала между своих тоненьких пальчиков.

Мишель, конечно, сразу же послал его к чёрту со своим семейным обедом, едва ли сдержавшись, чтобы не продолжить, и не рассказать дорогому батеньке, где он видел и его самого, и его плебейскую любовницу, и обоих её детей, которых она привезла с собой. И, что было самым обидным, сын её теперь жил в бывшей спальне Мишеля — нарочно что ли Иван Кириллович это делал?

Он решил не обращать внимания на подобную несправедливость, и, позвонив отцу, потребовал от него немедленной встречи наедине, без лишних свидетелей, а заодно и предсмертную записку матери, которую он, согласитесь, имел право прочесть. На что Иван Кириллович заявил, что встречаться с сыном «без свидетелей» после вчерашнего инцидента попросту боится, но на счёт записки он абсолютно прав. И, если он хочет её получить, с него только и требуется — прийти сегодня в назначенный час, в их квартиру на Остоженке, если он ещё помнит, где это находится.

Ах, да, и не просто прийти, захватив с собою Ксению, но и быть так же сдержанным и вежливым в присутствии его дорогой невесты и её дочери. Сына, как выяснилось, они решили пока с Мишелем не знакомить, то ли во избежание последствий, то ли по случайности именно в это время отправив его на его первое занятие в школу при пажеском корпусе.

Быть вежливым? С ними?! О-о, отец, похоже, окончательно сошёл с ума, раз просил невозможного! Мишель, уже даже без угроз, попробовал объективно поговорить с ним и убедить его, что будет гораздо лучше, если они с его Алёной никогда в жизни не пересекутся, но Иван Кириллович был глух к этим вполне здравым аргументам.

«Я за себя не ручаюсь», просто сказал Мишель, потому что он и впрямь за себя не ручался. И если Иван Кириллович думал, что его хоть как-то должны были сдержать Ксения и Катерина, то он очень заблуждался.

И поэтому Мишнль решил не идти.

Он не хотел войны, не хотел возиться в этой грязи, и уж тем более не хотел сидеть за одним столом с этими жалкими плебеями, убеждая их а заодно себя, что он безумно счастлив этому знакомству. И, наверное, вы уже достаточно хорошо узнали его, чтобы понять — он ни за что в жизни не стал бы. Он слишком прямолинейным был для этого.

Но предсмертную записку, всё-таки, нужно было раздобыть. Не говоря уж о приват-беседе с отцом, раз уж кроме него никто не знал всей правды. Мишель сомневался, что это хоть к чему-нибудь приведёт, но попробовать, несомненно, стоило. Отец будет оберегать свои секреты до конца, но может проговориться, обронить хоть одну фразу, да даже одно слово — если будет хоть какая-то зацепка, Мишель был уверен — он поймёт, и докопается до правды.

— Пожалуйста, давай съездим! — Ксения ещё раз прочитала послание от будущего тестя и улыбнулась. — В шестнадцать ноль-ноль, у меня есть ещё целых четыре часа, чтобы убедить тебя! А, ты же знаешь, какой я могу быть убедительной? — Проворковала она, вплотную подойдя к нему. Мишель взглянул на неё снизу вверх, и кое-как улыбнулся.

— Прошу тебя, не заставляй меня хоть ты терпеть этот фарс! Ты не представляешь, как я от него устал.

— Но, дорогой, это неправильно! — Ксения поджала губки, изображая неодобрение, и положила руки на его плечи. — Не должно быть никаких недомолвок между вами, вы должны поговорить начистоту. И если этот обед — его условие, что ж, прими его. Будь хотя бы ты выше этого, раз Иван Кириллович не желает!

— Поверить не могу, что слышу это от тебя.

— На самом деле, я очень хочу сходить и посмотреть на них. — Призналась Ксения, хихикнув в кулачок. — Я уже даже представляю, как это будет выглядеть! Две деревенские курицы, не знающие, как обращаться со столовыми приборами… не обученные манерам… на званом обеде у князя! Боже, какой пассаж!

— Ты забываешь о том, что он — мой отец. — Вздохнул Мишель. — И его позор, к сожалению, ложится на мои плечи.

— Ты здесь совершенно не причём! — Заверила его Ксения. — Тебя все как раз понимают, поддерживают и жалеют. А вот он… Господи! Интересно, что это за женщина такая, как ей удалось околдовать его? А может, она ждёт ребёнка? Этим может быть вызван столь поспешный брак?

Вот уж чего не хватало, подумал Мишель с содроганием. А вслух сказал:

— Ты ведёшь пугающе откровенные разговоры. Слышал бы тебя твой отец!

— Прости, прости, я знаю, я ужасно испорченная! — Она рассмеялась, и, обняв его, прижалась к его губам своими губами. А затем, распахнув глаза, взглянула на него исподлобья: — Но, Мишенька, быть может, всё же съездим? Мне так любопытно на них взглянуть! Да и тебе необходимо поговорить с отцом. Убьём двух зайцев одним выстрелом, а заодно и укажем им на их место, дадим понять, что им никогда не стать такими, как мы… Не обязательно же грубить им, можно сделать это и тактично. Ты можешь, я знаю! Тебя уважают и боятся. Ну, так что тебе стоит? Глядишь, отобьёшь желание у этой потаскушки соблазнять чужих мужей и отцов!

Записка, записка, думал Мишель. Как достать записку? Как заставить отца рассказать всё, что ему известно? Существовала вероятность того, что Иван Кириллович вообще не захочет разговаривать с сыном, если он не примет его условие и не явится сегодня. Записку-то можно будет забрать и так, проигнорировав этот дурацкий обед и приехав к вечеру, но вот разговор, действительно, должен состояться, тут Ксения права.

А времени было пугающе мало, и отсутствие Дружинина в городе уже начинало казаться подозрительным.

Решено, подумал Мишель, скрепя сердце. Но только ради дела. Исключительно ради этой чёртовой правды, которую он поклялся узнать. Он поедет, и встретится с ними, и вытерпит целый час в их обществе — или сколько там отец планирует трапезничать? Но, увы, он не обещал, что будет вести себя хорошо. Это было бы выше его сил.

— Хорошо, — на радость Ксении, он сдался. — Я попробую.

Обрадованная, она нежно поцеловала его в губы, а затем сообразила, что для званого обеда ей придётся изысканно одеться — нужно же было, как-никак, произвести должное впечатление на эту деревенщину! А это требовало немедленного отъезда: четыре часа было слишком мало для Ксении, чтобы успеть, но она пообещала себе постараться. Пришлось признаться, что Мишелю её отъезд был только на руку: за время, оставшееся до этого проклятого обеда, нужно было обязательно сделать ещё кое-какие дела. Война приучила его не терять времени попусту.

И поэтому, для начала он послал своего слугу на Остоженку, с просьбой привезти к нему Семёна, дворецкого и отцовского управляющего, известного своей фанатичной преданностью отнюдь не хозяину, а как раз Юлии Николаевне. Там тоже была какая-то история, но Мишель её плохо помнил, так как был совсем ещё мальчиком, когда Семён перешёл на службу к его отцу. Но, кажется, раньше он работал на его деда, отца Юлии Николаевны, мужа генеральши Волконской, а после его смерти княгиня отчего-то не захотела видеть его в своём доме. И, чтобы не давать расчёт хорошему специалисту, Гордеев взял его к себе, по просьбе самой Юлии Николаевны, считавшей Семёна едва ли не за второго папеньку — вот как она его любила! Он платил ей тем же, и сына её просто обожал, поэтому у Мишеля имелись веские основания полагать, что Семён захочет помочь ему, и сделает это по мере его скромных возможностей. Хотя, безусловно, Гордеев мог заткнуть ему рот. Угрозами, шантажом, обещаниями уволить и вышвырнуть на улицу — чем угодно. Оставалось надеяться, что не все друзья покойной матушки были такими же продажными, как Викентий Воробьёв — а в том, что он подделал заключение о смерти, Мишель уже не сомневался.

Вот почему вторым пунктом в списке его дел значился визит в Басманную больницу, куда Викентий Иннокентьевич уехал ещё вчера, если верить информации Фёдора, ну а в нём-то мы с вами ни на секунду не усомнимся, ведь так? Вот и Мишель не усомнился. Проводив Ксению, он послал за Семёном своего человека, а сам вышел из своих апартаментов, и направился на Басманную, пешком. От его дома до больницы идти было не более десяти минут, брать карету не имело смысла, если только он не хотел громко и помпезно заявиться к Воробьёву — здравствуйте, Викентий Иннокентьевич, вот он я! А Мишель не хотел. Он хотел наоборот, поговорить тихо и мирно, с глазу на глаз, но, отчего-то, очень сомневался, что у него это получится. И даже если Воробьёва не предупредят о его визите и он не успеет сбежать, то, наверное, откровенничать по-хорошему он не станет. Ясно же, что Гордеев ему заплатил.

А может, и не из-за денег даже, размышлял Мишель по дороге. Скорее всего, из одного лишь страха перед тем, что может сделать и непременно сделает с ним министр за разглашение их маленькой тайны. А значит, этот его визит заранее не имел смысла. Но не попытаться он не мог.

«Не получится с Воробьёвым — хоть Владимира навещу», подумал Мишель оптимистично. А Владимира стоило навестить. Ещё в первый день своего приезда в Москву он навёл справки о Владимирцеве, который должен был быть сейчас где-то в столице. Если, конечно, его довезли до города живым…

Довезти-то довезли, но это было единственной хорошей новостью для бедного Володи на тот момент. Когда доверенный человек Мишеля сообщил ему, что Владимира Петровича определили в Басманную больницу, где он пребывает и по сей день, он здорово удивился. В больнице? То есть, всё настолько плохо? Уже больше трёх месяцев прошло, за такой срок заживут любые раны, так почему же он…

— Дело в том, ваше благородие, что матушка-то его скончалась от сердечного приступа, когда получила преждевременную похоронку на сына. — Объяснил всезнающий слуга. — А Владимиру Петровичу, как вы, наверное, знаете, перебило ноги, и он теперь совсем неходячий. Матушки-то нет, ухаживать за ним некому.

— У него же, вроде как, невеста была? — Вспомнил Мишель. А ещё он вспомнил живейший восторг, глубочайший патриотизм и широкую улыбку Владимирцева.

— Была, да сплыла. — С сочувствием сказал его человек. — Кому он теперь нужен такой, искалеченный? Она, как я узнал, не дождалась его, и сбежала с каким-то то ли актёром, то ли цыганом… А он… говорят, совсем плох. То есть, здоровью-то его ничего не угрожает, но он замкнулся с тех пор, и ни с кем не разговаривает. Наверное, сошёл с ума от горя.

«Нет, — подумал Мишель. — Такие не ломаются. Такие, как он, никогда не ломаются!»

И окончательно убедился в том, что Владимирцева нужно непременно навестить. Это будет человечно. Тем более, он сам недавно потерял мать, и знает, какая невыносимая это мука. Правда, Мишелю ещё повезло — он был здоров и невредим, а ещё у него была невеста. Только вот, чего всё это стоило? — думал он, подходя к дверям больницы. Осталась бы Ксения с ним хоть на минуту, если бы ему так же не повезло, как бедному Володе? Мишель в этом очень и очень сомневался.

Чтобы не тревожить себя лишний раз пустыми думами — и без них было тошно — он поскорее миновал широкий больничный двор, и, поднявшись по ступеням, быстро вошёл в здание. Он только спросил у поднявшей на него глаза медсестры:

— Викентий Иннокентьевич у себя? — И когда та кивнула в ответ, уверенными шагами направился к его кабинету. Без доклада, безо всяких формальностей: внезапно и неожиданно, как снег на голову. Это было лучше всего, так, по крайней мере, он лишил Воробьёва возможности придумать достойную ложь.

Но она наверняка была заготовлена заранее. Не мог же Воробьёв не предполагать, что Мишель явится к нему за объяснениями, после того как не поверит в басни своего отца?

Разумеется, он ждал чего-то подобного. Но ждал с содроганием, до последнего надеясь, что младший Волконский всё же не явится, что беседа с Иваном Кирилловичем охладит его пыл, что Гордееву удастся убедить сына смириться…

Но нет тут-то было.

— Михаил Иванович! — Воробьёв попытался скрыть свой ужас за наигранной любезностью, когда посмотрел на открывшуюся без предупреждения дверь, и увидел воплощение своих ночных кошмаров, что преследовали его уже два дня как. — Гм, какой сюрприз! Что же вы… э-э… без предупреждения? — Он снял очки, рассудив, что так, по крайней мере, не пострадают глаза, когда Волконский надумает выместить на нём свой гнев. И, поднявшись со своего места, сделал несколько неуверенных шагов. Только — не вперёд, к Мишелю, а назад — к стене. Такая реакция князя позабавила, но улыбку свою пришлось спрятать, разговор предстоял серьёзный.

— Мне нужно заключение о смерти моей матери. — Сказал он. По-военному коротко, отчеканив каждое слово. Прозвучало, как приказ, а взгляд его исключал всякое неповиновение, и бедняга Воробьёв почувствовал острую необходимость сделать всё так, как он скажет.

Потом он вспомнил Ивана Кирилловича, и передумал. Волконский не станет его убивать, он благородный, он дворянин, и он не так воспитан. А вот Иван Кириллович может. Пусть не он сам, пусть этот его Георгий, с физиономией каторжанина, какая разница? Умирать всё равно не хотелось.

«Этот мальчик моложе меня на двадцать лет, — напомнил себе Воробьёв, отчаянно пытавшийся храбриться. — Я помню его ещё совсем крохой, в колыбели… он не посмеет!»

Скажем сразу, Воробьёв его недооценивал. Забыл, очевидно, что «этот мальчик» пришёл с фронта, где церемониться с противником было не принято.

— Позвольте, зачем вам? Ваш батюшка уже всё проверил, не извольте беспокоиться, никаких нарушений там не…

— Вот только не надо мне сейчас говорить про батюшку! Я знаю, что и как он проверял. Поэтому повторю свою просьбу ещё раз, и по-хорошему: мне нужно заключение о смерти моей матери. Настоящее.

— Михаил Иванович, я прошу вас…

— Нет, господин Воробьёв, это я прошу вас. Пока ещё прошу, а не требую, заметьте.

— Вы… вы не в себе! — Проговорил он, хотя Мишель-то как раз был абсолютно спокоен, и никаких признаков безумия или агрессии не подавал. — Вы подавлены, удручены, шокированы этим известием… Я знаю, я понимаю ваше состояние… Я и сам… Господи, ну кто бы мог подумать, что княгиня…

— Воробьёв, вам меня не провести. — Устало вздохнув, сказал Мишель. — Не надо этих жалких отговорок, и зубы заговаривать мне тоже не надо. Давайте по-хорошему. Отец заплатил вам? Сколько? Назовите цену, я заплачу больше…

— Боже правый, Михаил Иванович, как вы можете?! — Опасливо оглядевшись по сторонам, пробормотал Воробьёв. Чего это он так боялся, интересно? Уж не того ли, что кто-то узнает правду? Мишель усмехнулся.

— Сколько?

— Я… — Набравшись мужества, Воробьёв гордо изрёк: — Я попрошу вас немедленно покинуть мой кабинет! Вы оскорбили меня только что, уличив во взяточничестве! Я такого не потерплю, ваше благородие, даже от вас! А теперь уходите.

— Вы же, разумеется, не думаете, что я уйду? — Полюбопытствовал Мишель, изогнув бровь. — Я всего лишь хочу узнать правду, только и всего. Что на самом деле случилось с моей матерью, доктор? Кому как не вам это знать.

— Ваша мать покончила жизнь самоубийством, выпив смертельную дозу таблеток. Она оставила предсмертную записку, в которой объяснила причины. Иная правда мне неизвестна.

— А, по-моему, вы лжёте. — Опасливо мягким тоном произнёс Мишель, и сделал шаг в сторону Воробьёва — доктор тотчас же сделал два назад, и выставил ладони, словно в попытке защититься.

— Не подходите! — Произнёс он. — Я позову на помощь!

— Что, серьёзно? А может, вы лучше сразу скажете мне правду, и мы избавим друг друга от ненужных неприятностей?

— Я прошу вас… — Простонал Воробьёв в отчаянии. — Я здесь совершенно не при чём! И как бы вам не хотелось думать иначе… ваша мать, действительно, покончила с собой… Вам проще винить во всём отца, это понятно… но он не виноват… — Говоря всё это, доктор пятился к стене, и чем ближе подходил Мишель, тем дальше он отходил назад. В конце концов, Мишелю всё это надоело и он, в два шага преодолев разделявшее их расстояние, заломил Воробьёву руку за спину и хорошенько приложил его физиономией об стол. Викентий Иннокентьевич жалобно вскрикнул, и крепко зажмурился от ужаса, целиком охватившего его.

— У вас есть три секунды на то, чтобы хорошенько обдумать ответ на мой вопрос. — Произнёс Мишель.

— Вы сломаете мне руку!

— Сломаю, если потребуется. — Не стал спорить Волконский. — Но мы же с вами культурные люди и не потерпим таких дикостей, не правда ли? Поэтому советую вам быть предельно искренним. Что случилось с моей матерью, доктор?

— Боже правый, Михаил Иванович… пощадите, умоляю! — Набрав в лёгкие побольше воздуха, Викентий Иннокентьевич принялся увещевать: — Она покончила с собой, сколько можно повторять, выпила таблеток, слишком большую дозу, и… сердце остановилось… она умерла… Это всё, что я знаю, а теперь, молю, отпустите…

Он ничего не скажет, понял Мишель. Грубой силой дело не решишь. Деньгами, видимо, тоже. А чем тогда? Хитростью? Чем же взял его отец? Что такого он ему посулил, что Воробьёв, будучи довольно трусливым типом, так рьяно оберегал их общую тайну?

Дверь в кабинет открылась после короткого стука, на пороге возникла миленькая девушка в белом фартуке поверх серого платья — медсестра. Заметив устрашающую сцену, разыгравшуюся прямо на рабочем столе её начальника, она ахнула и, побледнев, прижала руки к груди. Видимо, она хотела позвать на помощь, но не смогла, впав в полнейший ступор.

И хорошо, подумал Мишель, тотчас же отпустив доктора. Ни к чему пугать бедную девушку.

— Вера, ты не вовремя! — Проворчал опозоренный Воробьёв, потирая разболевшееся запястье. — Волконский, чёрт бы вас побрал, вы вывихнули мне руку!

— О-о, мне жаль. — Без особого сожаления произнёс Мишель. И, подойдя к девушке, взял её за плечи, развернул к выходу и вышел вместе с ней. — Отведи меня к офицеру Владимирцеву, дорогая. И, желательно, побыстрее, у меня не так много времени.

С порога он обернулся и послал Воробьёву такой красноречивый взгляд, что у доктора тотчас же свело зубы, как от кислого лимона. «Чёртов безумец!», подумал он, прекрасно понимая, что эта встреча с гордеевским сыном — далеко не последняя. С тоской вздохнув, он уставился на своё покрасневшее запястье, и подумал, что в ближайшие недели две точно не сможет взяться за скальпель. И ведь надо же было, именно правую руку, до чего некстати!

Мишель тем временем шёл следом за миленькой светловолосой медсестрой, провожавшей его к палате офицера Владимирцева, уже давно ставшего местной легендой. Девушка хорошо знала его историю, восхищалась им, и жалела, как и весь больничный персонал — ещё бы, настоящий герой, не пожалевший своей жизни за родину! И такой бесславный конец… хуже участи не придумаешь, когда тебе двадцать пять лет, и ты сказочно красивый богатый дворянин.

— Только, я должна вас предупредить, он ни с кем не разговаривает вот уже два месяца как. — С печалью в голосе сказала блондинка-медсестра, которую Воробьёв назвал Верой. — Поначалу, в бреду, всё звал какую-то Наташеньку, а потом… Потом, когда понял, что она уже за ним не придёт: и вовсе замолчал. И ни с кем, даже с доктором, ни, тем более, с нами. И когда спросишь о самочувствии — всё молчит.

— Почему он у вас до сих пор? — Этот вопрос, признаться, Мишелю не давал покоя. То, что Владимира некому было забрать из больницы — не оправдание. Его бы не стали держать здесь на добром слове: сдали бы в богадельню, где занимаются как раз такими, как он, брошенными инвалидами, потерявшими рассудок, и просто никому не нужными людьми, которым требуется уход.

Должна была быть какая-то причина, почему Владимирцева оставили здесь.?

Вера тотчас же её озвучила:

— Он стреляться пытался. Не так давно. В сердце целился, но промахнулся совсем чуть-чуть, это его и спасло. Викентий Иннокентьевич у нас чудеса творит, знаете, наверное, про него говорят, что он и покойника с того света вернёт, если понадобится! Так вот он его и спас. Долго операция шла, часа три, наверное… Но под конец его удалось спасти, благодаря доктору Воробьёву.

«А я думал, он только на подлости способен, — подумал Мишель хмуро. — Выходит, не зря матушка так его жаловала?»

— Откуда он раздобыл оружие? — Спросил он, остановившись возле двери, рядом с которой остановилась Вера.

— Слуга его принёс. Я спросила его: зачем? А он сказал, барин попросил, дескать, полюбоваться на свой револьвер, который в окопах не раз выручал его, жизнь спасал… ностальгия, и всё такое… Ну, он глупый старик, не заподозрил ничего. А Владимир Петрович вон чего удумал, бедненький!

А что ему ещё оставалось? Мишель подумал-подумал, и пришёл к выводу, что, как бы чудовищно это не звучало, но он понимает Владимирцева. Понимает прекрасно. Когда ты один и когда ты никому не нужен — это невыносимое чувство. Нечто подобное испытывал он сам в этот момент.

— Впусти меня. — Попросил Мишель, видя, что девушка медлит.

— Можно я, для начала, кое-что спрошу? — Робко поинтересовалась она. Ей было жутко в обществе этого человека, который всего пару минут назад заламывал руки уважаемому Викентию Иннокентьевичу, но в то же время она понимала: сейчас он делает благое дело. Это был первый посетитель у бедного Владимирцева за целых два месяца!

— Спрашивай.

— Вы его друг, да? Сослуживец? У вас выправка военная, я подумала… — Бедная Вера покраснела до корней волос, сама не зная отчего, но Волконский вдруг улыбнулся ей, да так очаровательно, что у неё тотчас же замерло сердце, и робость мигом отступила. Она улыбнулась в ответ. — Я подумала, если вы его друг, и если вы воевали вместе, быть может, вы знаете кого-нибудь из его родственников, или… вы же сами спросили, почему он до сих пор у нас, понимаете ведь, что долго он здесь оставаться не может! Ровно столько, пока не заживёт его рана от самострела… а она уже почти зажила. Я хочу сказать, потом его выпишут. И… и, наверное, ему совсем некуда деваться, если он… если к нему, кроме вас да того дурака с револьвером, за всё это время никто и не пришёл! В общем… мне жаль его, очень жаль, но что я могу? Ничего, кроме как порекомендовать дом скорби, где состоит нянечкой моя кузина. Конечно, она будет заботиться о нём, но разве это почёт для героя? И я всего лишь хотела узнать, быть может, у вас есть какие-то мысли на счёт его дальнейшего будущего?

Честно говоря, пока не было.

На фоне мнимого самоубийства матери и фанатичного желания отца жениться сразу после её похорон, проблемы Володи Владимирцева вполне закономерным образом отходили на второй план. Но это ни в коем случае не означало, что Мишель собирался его бросить.

— Что-нибудь придумаю. — Заверил он сердобольную девушку, и та с облегчением вздохнула.

— Знала, что вы не останетесь равнодушным! — Прошептала она, открывая дверь. — Глаза у вас очень добрые, красивые…

А вот Викентий Иннокентьевич явно считал иначе, с улыбкой подумал Мишель, заходя в небольшую больничную палату за ней следом. Да и Гордеев наверняка поспорил бы с этим утверждением.

А вот девушки просто таяли от одного лишь его взгляда, что верно — то верно, глаза были его вторым оружием, после револьвера, к которому он так привык. Немало красавиц потонуло в этих погибельных зелёных глазах, немало неприступных крепостей рухнуло, немало сердец было разбито…

Владимирцев сидел в инвалидном кресле напротив окна, и безразлично глядел на пейзажи больничного дворика. На звук открывшейся двери он не обратил ни малейшего внимания, продолжая молча смотреть за окно. Взгляд у него был рассредоточенный, как будто он не смотрел ни на что конкретно, а просто впал в глубокую задумчивость, с головой погрузившись в собственные мысли. Это было бы нормально для любого человека, но Вера-то лучше других знала, что Владимирцев из этого состояния не выходил практически никогда.

— Владимир Петрович, к вам гости. — Объявила она бодро.

Похоже, это его ничуть не волновало.

«Совсем плох», подумал Мишель, проходя в комнату.

— Оставь нас. — Попросил он медсестру, и девушка послушно вышла. И когда они остались одни, Владимир позволил себе любопытство — чуть повернул голову на вновь пришедшего, и наградил его коротким, ничего не значащим взглядом, после чего вновь отвернулся к окну.

Этого хватило, чтобы Мишель впал в отчаяние. Да-да, именно Мишель, который вернулся с фронта героем, стоял на обеих ногах и выглядел весьма недурно, а не бедный Владимир, которого собрали по частям, как разбитую куклу, потерявший самое дорогое, что было в жизни, и выглядящий теперь точно живой труп. Он на появление Волконского, казалось, никак не отреагировал, а вот Мишель здорово опечалился, в очередной раз подумав о том, как несправедлива порой бывает жизнь.

Владимира было не узнать — от былого задора не осталось и следа, блеск в глазах давно погас, а уголки губ были угрюмо опущены вниз, как будто он заранее не ждал от жизни ничего хорошего, и не надеялся ни на малейшие поблажки от судьбы. Лицо его, раньше такое симпатичное, осунулось и потемнело, от былой красоты не осталось и следа, а выражение безграничного отчаяния и боли старило его на пару десятков лет.

Точно, как живой труп. Краше в гроб кладут.

— Здравствуй. — Произнёс Мишель, подойдя к нему. И протянул руку. Этот жест заставил Владимирцева улыбнуться, вокруг глаз тотчас же появились добрые морщинки, и он на мгновение напомнил Волконскому того парня, с которым они вместе воевали. Но — лишь на мгновение. Он вообще не думал, что Владимирцев ответит ему, раз Вера сказала, что он не разговаривал уже два месяца — но он ответил. Более того, даже руку пожал в ответ.

— Здравствуй, Мишель. Не ожидал, честно говоря, тебя здесь увидеть.

Голос его звучал слабо, тихо, приглушённо. Такие места, как больница, обычно не располагают к шумному веселью и крикам, но у Владимира получилось что-то уж слишком угнетающе. Мишель не знал, что сказать на это, и, пододвинув табуретку, что стояла в углу, сел рядом с ним.

— Как дела на фронте? — Спросил Владимир, вновь повернувшись к окну. Смотреть туда было проще, чем на Волконского, живого и здорового, на двух ногах, как всегда безупречного. — Велики ли потери? Как наши?

— Победа за победой. — С грустной улыбкой ответил Мишель. — Наш взвод перевели за реку, к Гродно. Там было небольшое сражение. Капитан Роговцев погиб, остальные, вроде бы, целы. По крайней мере, были целы, когда я уезжал.

— А как твой дядя? — Владимирцев вновь позволил себе улыбнуться. — Всё так же бесстрашен, храбр и падок до женского полу?

— Он никогда не изменится. — С улыбкой вздохнул Мишель. — Даже когда его серьёзно ранили в последнем бою, он не потерял присутствия духа, веселился и шутил, заставляя плакать от смеха докторов с медсёстрами. Всё, как всегда.

— Что с ним?

— Осколочное ранение.

— Надеюсь, не настолько серьёзное, как моё.

— Врачи обещали поставить его на ноги. Он должен приехать следом за мной, через пару недель, если верить их прогнозам.

— А тебе наконец-то дали отпуск? Или, постой… я не сразу заметил… на тебе чёрное… Я надеялся увидеть тебя в офицерском мундире с орденами на груди. Что-то случилось, Мишель?

— Случилось. — Сухо ответил Волконский. — Моя мать умерла.

— Господи Иисусе! — Владимирцев повернулся к нему, не забыв перекреститься, и вопросительно поднял брови. — Но как, что случилось? Она же была такая молодая, и Воробьёв, её личный врач, вроде бы, отгонял от неё все недуги. Этот не даст захворать, на собственной шкуре убедился.

— Я не знаю, что случилось. — Честно признался Мишель. — Я приехал пару дней назад, но выяснить до сих пор ничего не успел. Отец что-то темнит, да и не получилось у нас с ним нормального разговора. Он одержим идеей жениться снова, и уже привёз свою любовницу в нашу квартиру на Остоженке, так что я не сдержался, и… в общем, мы с ним не поладили.

— Понимаю. — Вздохнул Владимирцев. — В такие моменты я радуюсь тому, что у меня нет отца. Минус один, кто ещё бросил бы меня в моём нынешнем состоянии. Прими мои соболезнования, Мишель. Я так надеялся, что хоть у тебя-то всё сложится хорошо. А как Ксения?

— С ней-то что станется? — Он невесело усмехнулся.

— Дождалась она тебя?

— Да.

— Хоть что-то. — Усмехнулся Владимирцев, и указал на самого себя. — А я, как ты видишь, и этого лишён. Тошно, Мишель, ты не представляешь, как мне тошно! Говорила ведь, что любит, что дождётся, а сама…

— Мне жаль, Владимир. И по поводу твоей матери… прими и ты мои соболезнования.

— Спасибо, — Владимирцев вздохнул, низко опустив голову. — Я не хочу больше жить, Мишель. Смысл жизни навсегда утрачен. Это всё… оно того не стоило.

— Я знаю.

— И что, ты, как эти девушки-медсёстры, тоже будешь советовать мне бороться, а сам, в тайне, жалеть меня и вздыхать украдкой? Будто я не знаю, что тут обо мне все говорят! А я офицер! Мне не нужна жалость! Чёрт возьми, ну почему всё так?! Не знаешь, Мишель?

— Единственное, что знаю точно: сдаваться пока ещё рано.

— Рано? Ты посмотри на меня! Наталья от меня отказалась, и матушка… матушка моя, единственный близкий человек, тоже, выходит, меня бросила? Там ей теперь легче, чем мне здесь, и ты не представляешь, с каким удовольствием я за ней последую! Мишель, я прошу тебя, как друга… окажи мне последнюю услугу! Принеси револьвер. На этот раз я буду умнее, и выстрелю в висок, а не в сердце.

Вместо ответа, Волконский лишь скрестил руки на груди, и прямо посмотрел на Владимира. Взгляд его говорил краше всяких слов — Владимирцев тяжко вздохнул, и, поморщившись, отвернулся в сторону.

— Так я и знал. — Коротко сказал он. И замолчал.

Мишелю показалось, что он больше с ним не заговорит — до того удручённым он выглядел.

— Тебе двадцать пять лет, Владимир. И ты единственный наследник немалого отцовского состояния. Не рано ли ты собрался умирать?

— За деньги не купишь новые ноги, Мишель. Посмотри на меня! Я калека, чёрт возьми! Этот очкастый чёрт, Воробьёв, сказал, что я никогда больше не буду ходить! То есть, он сказал, что шансы у меня — два из десяти, но мне-то всё ясно!

— Два, но всё же есть.

— Он просто не хотел меня огорчать. — Хмуро произнёс Владимирцев. — А следовало бы. Всё лучше, чем призрачные надежды! Да и зачем это всё теперь? Кому это нужно? Натальи у меня больше нет, я потерял то единственное, чем так дорожил…

— Господи, ну нельзя же так убиваться из-за девушки! — Произнёс Мишель с тоской. — Забудь, и найди другую. Жизнь ещё не кончена, Владимир. Как бы там ни было, жизнь ещё не кончена.

— Ты так говоришь, потому что сам никогда не любил. — Сказал на это Владимирцев, и Мишель уже собрался возразить, но вовремя задумался над его словами.

Ксения-то, конечно, это одно, но вот любовь… любил ли он её? Наверное, любил. Она его не любила — это факт, а вот он… хм. Хорошо бы ещё знать, что такое любовь? И каково это — любить? Он не читал дамских романов, и понятия не имел ни о замирающем в сладостном предвкушении сердце, ни о бабочках в животе, ни о той восторженной эйфории, которая охватывает тебя, когда ты видишь предмет своих воздыханий…

Но какое-то чутьё подсказывало ему, что с Ксенией, всё-таки, было не то. Просто привычка. Они были знакомы с девяти лет, и из этих девяти — два года были вместе, и, наверное, он к ней привык, просто потому, что она была всегда, и без неё он как-то и не представлял себе своей жизни. Он просто не думал об этом.

Были и другие, помимо Ксении, но это — так, маленькие мужские слабости, не заслуживающие даже того, чтобы быть упомянутыми. Мишель затруднялся сказать, сколько их было, всякий раз сбиваясь со счёта, не говоря уж то том, какими они были. Он этого даже не помнил.

— И, тем не менее, отчаиваться рано. — Сказал он Владимиру, вместо всего того, что хотел сказать. — Не ты ли всегда говорил эти слова? Да ты же всегда слыл самым главным оптимистом! И что я вижу теперь?

— Брошенного и всеми забытого калеку. — Ответил Владимирцев, но всё же с лёгкой улыбкой. Самоиронию не забыл, уже хорошо.

— Стыдно должно быть. — Сказал ему Мишель. — Ты же никогда не сдавался прежде, почему сдался сейчас? Самоубийство, подумать только! От кого угодно ожидал, но не от тебя. В окопах не боялся, в немецком окружении не боялся, а здесь, в тишине и покое отдалённого от боёв города, взял и испугался?

— Да. Испугался! Потому, что нет ничего хуже отчаяния и безысходности!

— Ты офицер, Владимир. Тебя подобные вещи пугать не должны.

— Думаешь убедить меня в том, что мой случай не так уж плох? — Хмыкнул Владимирцев.

— Пытаюсь. — Признался Мишель. — По правде говоря, не знаю, что мне ещё с тобой делать.

— Пристрелить. Это было бы по-человечески! Как когда солдаты на поле боя добивают своих же, чтоб не мучились.

— Ты скорее жив, чем мёртв, Владимир. — Заверил его Мишель. — Так что такими вещами заниматься я не стану. Тем более, у меня и без тебя целая очередь в список желающих умереть, и отец, похоже, там на первом месте.

— Глупо прозвучит, но… могу я чем-то помочь? — Скромно спросил Владимир, и Мишель, признаться, удивился. Но удивления своего не показал, чтобы не обижать товарища.

— Помочь… хм. Возможно. У тебя есть знакомые в полиции?

— Бог ты мой, всё настолько серьёзно? — Обеспокоенно спросил Владимир.

— Пока не знаю. — Честно признался Мишель. — Но мне нужны проверенные люди там, и ещё, желательно, юристы. Разумеется те, до которых ни при каком раскладе не сможет добраться мой отец.

— А юристы зачем? Чтобы признать его брак недействительным?

— Должен же у меня быть хоть какой-то козырь! — С усмешкой сказал Мишель. — Без этого он, похоже, окончательно потеряет стыд, обнаглев от своей безнаказанности.

— Я могу дать тебе парочку контактов. — С готовностью произнёс Владимирцев. — Но, насколько я знаю, у тебя крёстный — крупный правительственный чиновник, и…

— Я нигде не могу его найти, поэтому пока придётся действовать в одиночку. — Пояснил Мишель.

— Помогу чем смогу, дружище, ты же знаешь. Мой отец довольно часто имел дела с полицейскими, а ещё с особистами и жандармами, так что старые связи остались. Свяжись с управляющим в моём имении, скажи, что ты от меня. Я пошлю ему записку. Он не откажет.

Показалось ли Мишелю, или Владимирцев и впрямь оживился, почувствовав себя нужным и востребованным? Часы в коридоре громко пробили два раза, Мишелю пора было идти, и когда он уходил — он готов был поклясться — Владимир выглядел куда бодрее, нежели когда он только зашёл в его палату.

— Вы сотворили чудо. — Сказала ему радостная Вера, а Мишель лишь улыбнулся ей в ответ.

Возвращаясь домой, он думал, как ни странно, вовсе не о своём бедном искалеченном товарище и даже не о партизанском молчании Воробьёва, в другой момент претендовавшем бы на геройское — он думал о Ксении.

Слова Владимира запали ему в душу, невольно породив сомнения, доселе отчего-то спящие беспробудным сном. А, впрочем, что за нелепые вещи — любовь и чувства — для боевого офицера? Наверное, это нечто несовместимое.

И всё же.

Графиня Митрофанова, бесспорно, кругом была хороша, но она часто выводила его из себя своими собственническими замашками. Мишель молчаливо терпел, но всё равно продолжал делать по-своему, из-за чего у них часто возникали ссоры. Но ненадолго — они вскоре мирились, и чаще всего, мирились довольно бурно — о-о, по части перемирия этой девушке уж точно не было равных! Воспоминания об их жарких ночах заставили его вновь улыбнуться, но впрочем, маску серьёзной невозмутимости пришлось надеть вновь, едва ли он переступил порог собственной квартиры.

Семён, как и предполагалось, уже ждал его.

— Вы посылали за мной, ваше благородие? — Спросил он, когда они обменялись приветствиями. — Вот он я, перед вами, готовый помочь чем только смогу.

Но он не знал ровным счётом ничего. В отличие от Воробьёва, который знал, но упрямо покрывал Гордеева, Семён пребывал в полнейшем неведении, а так же искреннейшем недоумении по поводу того, как такое вообще могло произойти.

Его не было в усадьбе, когда это случилось, что неудивительно, ибо туда он никогда и не ездил, не покидая пределы Москвы, где следил за делами Гордеева: его банковскими счетами, вкладами, теми или иными сделками, а заодно и за огромной квартирой на Остоженке. Он никогда не отлучался из города и не знал, что творится у княгини в родовом поместье. То есть, он многое слышал, но до последнего не верил в правдивость этих сплетен. Разве ж мог Иван Кириллович, его хозяин, так нехорошо поступить?

Здесь он солгал. Не стал открытым текстом говорить Мишелю о том, что его отец подонок, каких поискать, и что от такого, как он, чего-то подобного и следовало ожидать. К счастью, это было единственным моментом, когда он сказал неправду.

Устало вздохнув, Мишель посмотрел на часы, и подумал, что уже пора выезжать, если он собирался успеть заехать за Ксенией и Катериной. Оставалось лишь задать Семёну пару вопросов на дорожку.

— Что ты вообще знаешь об этой женщине? — Поинтересовался он, поднимаясь со своего места. Семён тотчас же встал следом за ним, и с готовностью ответил:

— Местная учительница музыки, по классу фортепиано. Была замужем, но с супругом они не жили лет пять, если не больше. Развода он ей не давал, а просила она не раз. Но потом ей повезло: он ушёл на войну и погиб, а она осталась вдовой.

«Удобно», подумал Мишель.

— Кем был её муж?

— Местный доктор, мещанин. Правая рука Воробьёва, личного доктора вашей матушки. Он фактически держал на своих плечах городскую больницу, но формально она принадлежала Викентию Иннокентьевичу.

— Да, я помню, мать сначала выкупила её, а потом подарила этому мерзавцу Воробьёву на юбилей. С тех пор у него появилось собственное отделение в Подмосковье.

— Да, но сам-то он продолжал работу здесь, а туда ездил лишь пару раз в неделю. В его отсутствие всем заправлял муж Алёны Александровны.

— Когда, говоришь, его призвали на фронт? — Спросил Мишель. Появились у него кое-какие догадки.

— Не сразу. — Отозвался Семён, у которого, похоже, на любой вопрос был заранее заготовлен содержательный ответ. — Леонид Иннокентьевич долгое время способствовал тому, чтобы господина доктора оставили в городе. Были у него какие-то знакомые в военном ведомстве… первое время помогали, ну а потом, в феврале этого года силы их иссякли. А похоронка пришла совсем недавно.

«Очень удобно», вновь подумал Волконский. Уж не его ли драгоценный батюшка стал причиной отбытия бедного доктора на фронт? Хотелось бы думать, что это не так, но Мишель отчего-то уже не сомневался в подлости господина Гордеева.

— Какая она, эта Алёна? — Спросил он тогда, и немалых трудов стоило произнести это имя без презрения. — Способна, по-твоему, на решительные меры?

Решительные меры? Такие, как убийство княгини Волконской, например? — читался в глазах Семёна немой вопрос. Но, увы, вопреки скромным надеждам Мишеля, старый управляющий покачал головой.

— Не думаю, ваше благородие. Оно, конечно, кто её знает, но всё-таки непохоже, чтоб могла. Она хваткая, это да, своего не упустит. Неприятная и высокомерная — безусловно, с этим тоже никто поспорит. Но чтоб решительные меры… это, хм, вряд ли. — Семён вздохнул и развёл руками. — Правда, женщины на редкость коварные существа, с ними никогда и ни в чём нельзя быть уверенными. Сегодня улыбаются тебе в лицо, а назавтра уже готовы всадить нож в спину.

Это определение заставило Мишеля улыбнуться.

— Значит, в нашей квартире на Остоженке теперь командует она?

— Очень вы правильно подметили, ваше благородие. Именно «командует», точнее не скажешь. Не успела приехать, а уже начала устанавливать свои порядки. Господь свидетель, при Юлии Николаевне такого отродясь не бывало, царствие ей небесное! — Управляющий перекрестился, и, состроив скорбную мину, пожаловался Мишелю: — Она приняла меня за дворецкого и прямо с порога велела идти и готовить комнату для её сына! Ах, да, я не рассказал вам о её детях…

— А что, они стоят того, чтобы о них рассказывать? — С сомнением спросил Мишель.

— На мой взгляд, да. — Тихонько ответил Семён, отведя глаза, на случай, если молодому хозяину такой ответ не понравится. — Сынок-то, мальчишка ещё совсем, ничего интересного из себя не представляет, а вот барышня уж больно любопытная. Александра Ивановна, стало быть.

— И что же в ней такого любопытного? — С самым искренним безразличием спросил Мишель, спросил исключительно чтобы не расстраивать управляющего, которого прямо-таки распирало от желания передать ему последние сплетни. А на деле они Волконского мало интересовали, ровно как и девушки, ниже его по происхождению, и в особенности девушки, имеющие хоть какое-то отношение к этой проклятой Алёне.

— Говорят, она с детских лет работала у отца в клинике медсестрою. Доктор Воробьёв, по просьбе Алёны Александровны, сопровождаемой звонкой монетой вашего батюшки, пообещал ей практику у себя в Басманной больнице, если она согласится уехать в Москву.

— Согласится? — Мишель подумал, что ослышался.

— Да. Уж больно не хотела она уезжать! Но уговорами они её воли не сломили, и тогда Ивану Кирилловичу пришлось привезти её силой. Говорят, она так сопротивлялась, что сломала Георгию нос.

Сломать нос Георгию не получилось даже у самого Мишеля, потому слова Семёна вызвали у него невольную улыбку.

— Оставили бы её там, раз так, и дело с концом. — Сказал он на это, но управляющий покачал головой.

— Алёна Александровна настояла, а ваш батенька не решился перечить. Я так понимаю, она хочет сделать из дочери настоящую девицу на выданье, чтобы, впоследствии, обогатиться, заключив выгодный союз. Иван Кирилыч это понимает не хуже моего, а потому лично привёз Александру Ивановну в город.

— А тебе-то откуда столько всего известно? — Полюбопытствовал Мишель, ибо осведомлённость Семёна, ни разу в жизни не бывшего в загородном имении Волконских, действительно, казалась странной.

— Что-то от Георгия узнал, когда ему горничная помогала кровь оттирать, что-то от Катерины Михайловны.

— От Кати? А она, стало быть, тоже интересовалась нашими будущими родственниками?

— Да. Они же с графом Авдеевым хорошие друзья. Там, в имении, он у неё ближайший сосед, и единственная отрада. Да и здесь частенько захаживает на чай. Вот она у него и выпытала всю подноготную, а я что-то из их бесед подслушал, что-то сам спросил. — Признался честный Семён, и пояснил: — Вроде как, Сергей Константинович с этой Александрой… м-м… в романтических отношениях состоит, поэтому ему больше других об этой семье известно.

— Авдеев? — Мишель пренебрежительно фыркнул. — Ему, что ли, делать больше нечего, кроме как путаться с плебейкой? Ах, впрочем, что это я? Дурной пример заразителен, а мой отец вечно маячил у него перед глазами в этой сельской глуши, демонстрируя чудеса безнравственности. Что ж, спасибо, Семён! Мне всё более или менее ясно. Теперь придётся лично познакомиться с будущей мачехой и её семейством. Страсть, как я этого не хочу, но я пообещал отцу, деваться некуда.

Семён с пониманием кивнул, и пожелал молодому князю терпения. С намёком, что ли? Мишель усмехнулся, но, на всякий случай, поклялся самому себе до рукоприкладства больше не доводить. Это варварский способ, он прекрасно понимал, но что он мог с собой поделать, если израненная душа его жаждала возмездия?

Отец поступил неправильно и подло. И чем ближе была их встреча, тем яснее Мишель это ощущал. И, как следствие, ярость его от этого меньше не становилась, а чувство безграничной несправедливости больно жгло грудь. Его дорогую матушку не успели похоронить, а это ничтожество уже сделало предложение другой женщине, без малейших зазрений совести положило её в постель покойной жены, и сделало хозяйкой в их доме!

И плевать на всё и на всех.

Мораль? Муки совести? Помилуйте! Гордеев никогда не знал, что это такое. И его драгоценная Алёна, видимо, тоже не знала. Но ей-то, во всяком случае, не были безразличны собственные дети, раз она настояла на том, чтобы привезти их с собой. А вот Иван Кириллович про родного сына, кажется, совсем забыл, окончательно потеряв голову от этой своей роковой любви.

Подумаешь, единственный сын вернулся с войны? И вернулся не просто живым и здоровым, а вернулся героем! Какая разница? Кажется, у батюшки был теперь другой сын. Как его там, Арсений Иванович? Это он теперь занимал комнату будущего хозяина, и он теперь был всеобщим любимчиком.

А что касается другого сына, то ему лучше было бы вообще не возвращаться с фронта. Так у Гордеева было бы гораздо меньше проблем, меньше шансов быть разоблачённым со своими интригами и тайнами. И, может быть, Мишель за своей безграничной обидой просто приписывал отцу несуществующие грехи, но факт остаётся фактом — он был опасен для отца, опасен в своих попытках узнать правду.

И Гордеев, чёрт возьми, не мог этого не понимать, поэтому принял меры. Купленный и перекупленный доктор Воробьёв, кажется, самая малая из них. Кому ещё он заплатил, чтобы скрыть убийство собственной жены? Мишель не знал, но в ближайшее время собирался выяснить.

И, по дороге домой — то есть, на Остоженку, которая была его домом когда-то, он делал вид, что слушает милую болтовню Ксении и Катерины, а на самом деле думал только об одном… О том, как сильно ненавидит всех этих людей. Отца, его Алёну, а заодно и её семейство, которое теперь жило в его квартире, спало на его кровати, и оскверняло его воспоминания.

 

Глава 7. Катерина

Эту знаменательную встречу Александра запомнила на всю жизнь. Да и Мишель тоже не забыл, несмотря на все дальнейшие попытки стереть этот день из памяти — увы, у него так и не получилось.

А ей-то казалось, что она была готова ко всему, но, тем не менее, действительность превзошла все её ожидания! Горничная, постучавшаяся в дверь, тихонько сообщила о приезде Волконских, и Александра вышла в коридор по её зову, где тотчас же наткнулась на Ивана Кирилловича. На нём был надет красивый смокинг кремового цвета, цветастая рубашка, в его извечном стиле, и аккуратный галстук-бабочка. При всей своей неприязни к этому человеку, Александре пришлось признать, что выглядит он поистине сногсшибательно — увы, он не смог сказать того же самого о ней.

— Чёрт возьми, я же велел тебе переодеться и привести себя в порядок! — Сквозь зубы процедил он, раздражённый до крайней степени её очередным неповиновением.

— Я сочла этот нежно-розовый шёлк недопустимым для сегодняшнего случая. — Послушно ответила Александра, вынужденная вложить свою ручку в протянутую министром ладонь. — Насколько мне известно, у вашей семьи всё ещё траур, ни к чему рядиться в яркие цвета, демонстрируя своё неуважение к покойной! — Собственные слова показались Александре недостаточно дерзкими, и она добавила: — Не говоря уж о том, что платье, как и украшения к нему, были куплены на ваши деньги, а я ваших подачек ни за что не возьму! Кажется, я уже это говорила?

Он ничего не ответил ей на это, но руку её болезненно сжал, заставив Александру невольно поморщиться. Хорошенькое начало, ничего не скажешь, подумала она, обречённо подняв голову, чтобы взглянуть на вновь пришедших, обоих Волконских и Ксению Митрофанову.

Правда, в конечном итоге это свелось к довольно бесцеремонному разглядыванию молодого князя. То ли потому, что позиция у него для этого была очень выгодная — он стоял посередине, между обеими девушками — то ли потому, что его с такой-то внешностью обойти своим вниманием было бы весьма проблематично.

А, впрочем, не во внешности дело. То есть, Александра отметила про себя, конечно, что он прямо-таки фантастически хорош собой, но с той секунды, как взгляды их пересеклись, она потеряла всяческую способность думать о чём-то другом, кроме как о своём неудержимом желании оказаться как можно дальше от этого человека. И желание это ощутимо росло с каждой секундой, и было просто замечательно, что Гордеев держал её под руку — иначе Александра, не раздумывая, сбежала бы.

Этот человек пугал её. В его зелёных глазах горела лютая ненависть, которую Волконский и не думал скрывать, ибо к лицемерию был как-то не приучен, в отличие от своего батюшки.

Вышеупомянутый непринуждённо улыбнулся, как будто бы и не заметил вовсе ледяного взгляда своего сына, и вполне бодрым и дружелюбным голосом произнёс:

— Добрый день, мои дорогие! Как я рад, что вы почтили нас своим присутствием!

Девушки нестройно ответили ему что-то, но Александра не слышала, что именно, по-прежнему во все глаза продолжая смотреть на князя.

«Вот она, моя погибель», подумала она, не в силах отвести взор.

— Ксюша, милая, в отсутствии Мишеля ты стала у нас редкой гостьей, отчего же? — Иван Кириллович принялся любезничать с хрупкой красавицей-брюнеткой по правую руку от князя.

«Стало быть, они с княжной не дружны?», попробовала, было, удивиться Александра, цепляясь за фразу Гордеева, но, увы, удивилась она совершенно другому. Господи, какие глаза у него!

Барышня Митрофанова с улыбкой сказала, что она теперь много времени проводит в Петербурге, ввиду того, что батюшка её практически переехал туда из-за своей службы. Сама же она в Москву вернулась исключительно ради Мишеля, по которому так соскучилась за эти долгие месяцы… Говоря всё это, она неотрывно смотрела на Александру — в самом деле, не на Гордеева же? — и можно не сомневаться, что она не оставила без своего пристального внимания ни её старенькое, шитое-перешитое тёмное платье, ни её огрубевшие от работы руки, ни её никуда не годную причёску. Если, конечно, наполовину распустившуюся косу, перекинутую через плечо, с выбившимися оттуда завитками, вообще можно было назвать причёской. Однако, скажем вам совершенно точно, увиденным Ксения осталась довольна, и растянула свои красивые губы в презрительной усмешке, в ответ на очередную любезность Гордеева, которую даже не услышала.

Саша, по-прежнему, продолжала смотреть на Мишеля, а он, в свою очередь, смотрел на неё, так же неотрывно, но, увы, с вызовом и ненавистью во взгляде. Первым, что бросалось в глаза, если отбросить безграничный трепет и ужас перед этим человеком, было то, что он совершенно не походил ни на мать, ни, тем более, на отца. Приземистый, темноглазый и русоволосый Иван Кириллович как-то сразу терялся на фоне довольно высокого шатена Волконского, с удивительными глазами цвета весенней листвы. Нигде, никогда ни у кого прежде Александра не видела таких глаз! Они могли бы считаться самыми прекрасными в мире, если бы не ненависть, льющаяся из них нескончаемым потоком. А ещё у него были очень красивые, чётко отчерченные губы, высокий лоб, слегка выпирающие скулы и упрямый подбородок, полный комплект для того, чтобы прямо сейчас идти и завоёвывать сердца влюбчивых барышень. Сказать, что он был красив — не сказать ничего, но, тем не менее, Александре он ужасно не понравился.

Это была нелюбовь с первого взгляда, если хотите. Всё её существо медленно и верно наполнялось отвращением к этому холёному красавцу, и если раньше ей казалось, что нет неприятнее человека, чем Юра Селиванов, то сейчас она была готова забрать свои слова обратно.

О, нет, Мишель Волконский был намного хуже, в десятки, в сотни тысяч раз! Она поняла это с одно лишь только взгляда, а это он ещё не успел даже ничего сказать!

«Мне конец», окончательно и бесповоротно поняла Александра, и попробовала развеять колдовские чары его глаз, и взглянуть на миловидную брюнетку слева от него. Стало быть, это княжна Екатерина Михайловна собственной персоной?

— Катенька, как я рад видеть тебя в добром здравии! Признаться, когда ты уехала из усадьбы, я был так огорчён! — Продолжил любезничать сахарный Иван Кириллович, целуя протянутую ручку в чёрной атласной перчатке.

Княжна Волконская была не такой яркой брюнеткой, как Ксения Митрофанова, но в красоте могла бы с нею посоревноваться, это бесспорно. Саша поймала себя на неутешительной мысли, что ей не место среди этих красавиц в любом случае, даже если её отмыть, причесать, и нарядить в дорогие шелка — увы, конкуренции им она не составит. Если барышня Митрофанова была изысканной и искушённой в своей красоте, вкладывая в каждый свой жест соблазн и женственность, то Катерина, будучи младше её лет на пять, привлекала совсем другой красотой — чистой, скромной и непорочной. Она выглядела точно ангелочек, спустившийся с небес, и голос у неё был такой же ангельский, правда, слова, что она произнесла, тотчас же развеяли миф о святейшей доброте, вызванный первым впечатлением:

— Вы сами вынудили меня к отъезду, дядя. Позволите напомнить, чем именно? — Она обиженно поджала свои совсем ещё по-детски пухленькие губки, как будто до сих пор сожалела, что ей пришлось оставить усадьбу. — А, впрочем, думаю не стоит! Не сомневаюсь, что память у вас куда лучше, чем понятия о чести и благородстве.

«Началось», подумала Александра убито. И взглянула на Ивана Кирилловича — что скажет?

А он ничего не сказал. Для них с Мишелем, хорошо знавших Катерину, этот её выпад показался поистине удивительным. Особенно, для Мишеля, привыкшего видеть в сестре маленькую слабую девочку, которую нужно защищать и оберегать.

«Что это с ней?», не без удовлетворения подумал он, когда Катерина, гордая своей фразой, высоко подняла голову и взглянула на Гордеева с видом победительницы. Стало очевидным, что Иван Кириллович никак не отреагирует на её слова во избежании последствий, иначе она тотчас же пустит в ход тяжёлую артиллерию в лице Мишеля, с которым, это уже всем известно, лучше лишний раз не ссориться.

Поэтому Гордеев без боя сдал первый раунд, и сказал:

— Извини, если чем-то обидел тебя, моя милая! Поверь, я не хотел.

«По-другому ты бы говорил, не будь рядом князя!», подумала Александра с презрением.

«По-другому ты бы говорил, не будь рядом меня», подумал Мишель, с усмешкой взглянув на отца. «А, впрочем, и Катя не решилась бы на такую дерзость, окажись с тобой один на один».

Но осмелевшую после первой маленькой победы княжну было уже не остановить.

— У меня будет к вам одна просьба, дядя. — Продолжила она, наигранно улыбаясь. — Я бы хотела сохранить этот мой визит в секрете. Бабушка не знает, куда я поехала, мы с Мишелем ничего не сказали ей, чтобы не расстраивать бедняжку лишний раз. Дело в том, — добавила Катерина, сменив улыбку на горькую усмешку, — что она считает неуместным это бессовестное веселье после похорон, званые обеды, вечеринки и всё такое. Я склонна с ней согласиться, но, увы, приходиться мириться с мнением большинства!

Говоря это, Катерина смотрела тоже, почему-то, на Александру, словно это она была виновницей всех их бед. А та подумала: «У них, что, ещё и бабушка есть?»

Дверь в коридор, ведущая из гостиной, приоткрылась, и из-за неё наконец-то вышла Алёна, все взгляды тотчас же устремились к ней. Александра едва ли не вздохнула с облегчением, когда это случилось, ибо ей нисколько не нравилось быть предметом всеобщего внимания и ненависти: пусть лучше дорогая матушка сама расхлёбывает ту кашу, что она заварила!

Неизвестно, слышала ли она последнюю фразу Катерины, сплошь пропитанную ядом, или же нет, виду она не подала. Она вообще была безупречна во всём, начиная со своего поведения, заканчивая внешностью. Уж на что на что, а на это Алёна никогда не жаловалась, ещё с детских лет научившись использовать свою красоту себе во благо. Сейчас на ней было платье из нежнейшего бирюзового атласа, с короткими облегающими рукавами, украшенными жемчужной нитью, и полупрозрачный муаровый пояс-кушак, обхватывающий стройную талию, и мягкими волнами падающий на её широкие бёдра. Светлые волосы, длиною чуть ниже плеч, она заколола жемчужными заколками, открывая чистое, прекрасное лицо, с мягкими чертами. Ярче всего на нём казались глаза, огромные серые глаза, обрамлённые густым рядом длинных, чёрных ресниц.

«Она похожа на фею», отметила про себя Александра, и жутко расстроилась своей собственной невзрачности на фоне этих красавиц-небожительниц. Может, и впрямь стоило надеть то розовое шёлковое платье, что приготовили для неё по приказу Гордеева?

«Я это всерьёз сейчас подумала?!», с презрением к самой себе, Александра удручённо отвернулась, и постаралась убедить себя в том, что так сделала бы только хуже. Она никогда не была похожей на мать, ни в чём, не считая скверного характера, и внешностью своей так мастерски распоряжаться никогда не умела, и не научилась бы, наверное, за целую жизнь. С этим надо было родиться, а она вот родилась с талантом помогать людям, начисто лишённая таланта обольщения. Но и в этом были свои плюсы, так что оставалось лишь смириться, за неимением других альтернатив.

— Добрый день. — Вежливо произнесла Алёна, подойдя к Ивану Кирилловичу и встав по правую руку от него.

«Трое на трое? — С задорной усмешкой подумал Мишель. — Интересно, кто кого?»

К счастью для него, результат был слишком очевиден.

— Ну и которая из? — Лениво поинтересовался он, переводя изучающий взгляд с одной отцовской спутницы на другую. Ему надоело молчать, да и поставить отца на место страсть как хотелось. Как это так, Катерина сказала своё слово, а он до сих пор нет? Непорядок.

«Полнейшее отсутствие манер, а ещё князь!», подумала Александра, опустив взгляд. Рисунок на ковре был больно интересный! Куда интереснее и безобиднее, чем этот неприятный зеленоглазый красавец, стоявший напротив.

— Мишель! — Попробовал, было, возмутиться Иван Кириллович, но Алёна призвала его к молчанию, нежно положив руку ему на плечо. Она-то на подобные беседы была мастером, и, очевидно, заранее готовилась к самому худшему, а потому изначально пообещала себе не обращать внимания на этого мальчика.

Правда, это было до того, как она увидела его вживую. Попробуй-ка не обрати на такого внимания! Алёна поймала себя на мысли, что, кажется, жестоко просчиталась с выбором и соблазнила не того князя. Но назад дороги уже не было, и пришлось срочно брать ситуацию под свой контроль.

— Позвольте представиться, меня зовут Алёна Александровна. Это я невеста вашего батюшки.

— Что, серьёзно? — Переспросил Мишель у отца, очевидно, решив не разговаривать с этой женщиной напрямую. Иван Кириллович коротко кивнул. — М-м, надо же! А я думал та, что посимпатичнее! — Волконский кивнул на Александру, замершую рядом с Гордеевым в ожидании очередной порции гадостей и ехидства. Признаться, он её удивил. Она тотчас же вскинула голову, перехватив взгляд Мишеля, но тот уже ни малейшего внимания на неё не обращал, переключившись на своего разъярённого отца.

— Я бы попросил тебя быть осторожнее в выражениях! — С подобием на внушительный тон, сказал Гордеев, но Мишель его просьбу проигнорировал, продолжив свою жестокую игру:

— В самом деле, как я мог не догадаться сразу! Тебе же никогда не нравились рыжие! Вот блондинки — другое дело, это сколько угодно. — Учитывая то, что покойная жена Гордеева была темноволосой, фраза эта прозвучала на редкость двусмысленно, но Мишелю и этого показалось недостаточным. — Помнится, пару лет назад была у тебя одна… очаровательная такая, светловолосая нимфа… кажется, балерина?

— Певица. — Пряча улыбку, подсказала Катерина, целиком и полностью поддерживающая брата в его ехидстве.

— Ах, да! Певица, точно. Уж извини, отец, у тебя их было столько, что я поневоле начал в них путаться!

— Немедленно прекрати! — Скомандовал Иван Кириллович, пунцово покраснев, то ли от стыда, то ли от гнева.

«А на что ты ещё надеялся, когда приглашал его сюда?!», мысленно спросила его Александра, не зная, куда деться от этого позора и своего собственного безграничного отчаяния. Но хуже всего оказалось осознание того, что этот жестокий и надменный молодой князь был кругом прав.

— Да будет тебе. — Равнодушно произнёс Волконский. — Или кто-нибудь из здесь присутствующих до сих пор наивно полагает, что она у тебя единственная?

— Мишель, это невежливо. — Осадила его Ксения, подав голос как раз тогда, когда от неё ожидали полнейшего молчания. Неожиданно, не так ли? А это потому, что она, во-первых, была воспитана в наилучших традициях дворянства, и этикет ставила превыше всего, особенно на людях. Во-вторых, к семье Волконских она пока ещё не принадлежала, и, как следствие, не так сильно ненавидела гордеевскую любовницу. Ну, и, в-третьих, она прекрасно знала, что эта её фраза Мишеля уж точно не остановит, а, наоборот, раззадорит пуще прежнего.

Что ж, она была права.

— Невежливо? А приводить в дом моей матери свою любовницу — это, по-твоему, вежливо?

«Ну, всё. — Обречённо подумала Александра. — Не могу так больше!»

И, высвободившись из хватки Ивана Кирилловича, уверенными шагами направилась прямиком к Мишелю. Да-да, именно к нему, а не от него, как хотелось ей в тот момент больше всего на свете.

Но позволить себе трусливо сбежать с поля боя она не могла. Битва была ещё не проиграна, а этот негодяй посмел оскорбить её мать, и она ему это так не оставит! Заслуженно или нет — уже другой вопрос, но Александра, как бы там ни было, позволить кому-то дурно выражаться в адрес её матушки не могла. Она не была бы самой собой, если бы посмотрела на это сквозь пальцы!

Притормозив возле Мишеля, она резко вскинула голову, и заглянула в его глаза, возвращая ему не меньшие ненависть и презрение. Волконскому, признаться, в тот момент сделалось безумно смешно.

«Это кто же у нас тут такой маленький и агрессивный?», изо всех сил борясь с улыбкой, подумал он. Картина была на редкость потешная — эта маленькая рыжеволосая бестия, ниже его наголову и вдвое уже в плечах, стояла теперь напротив с столь воинственным видом, словно собиралась броситься на него с кулаками. А в глазах её блестела такая ярость, что он, наверное, и впрямь испугался бы, если б ему не было так весело.

Однако, порыв её был благородным, и заслуживал уважения, поэтому Мишель сдержал-таки своё веселье, и одному Господу известно, каких усилий ему это стоило.

— Послушайте, вы, — сквозь зубы произнесла Александра, вложив в это короткое местоимение всю свою ненависть, на какую только была способна, — вы можете быть хоть трижды сыном господина Гордеева, и четырежды — князем и дворянином, но ни то, ни другое не даёт вам права говорить о моей матери в таком тоне!

— Да-а? — Протянул он с таким наигранным удивлением, как будто у него и впрямь было этого право. И, поверх её плеча, посмотрел на отца — а что он? Решительные действия ожидались скорее уж от него — Гордеева сам Бог обязал заступаться за свою женщину, но, видимо, переломанный нос пока ещё не спешил срастаться, а болезненные ушибы то и дело напоминали о себе, сдерживая Ивана Кирилловича от поспешностей.

А девчонка-то, конечно, молодец, отметил Мишель, вновь возвращая ей свой ленивый полупрезрительный взгляд.

— Да. — Совершенно серьёзно сказала она. — И я советую вам немедленно извиниться!

Ксения с Катериной синхронно ахнули, первая притворно, вторая абсолютно искренне.

«О-о, как мы заговорили!», отметил Мишель с некоторой долей удивления, однако удивление его носило скорее положительный характер. Давненько ему не встречалось достойного оппонента — как-то так повелось, в последнее время, что люди вообще не решались с ним спорить, начиная с бывалых военных, заканчивая такими, как его отец. Но чтобы какая-то плебейская девчонка, без роду и племени?

— А не то что? — На всякий случай полюбопытствовал он. Нет, а что же, ему было интересно! Взгляд его тем временем скользнул по ней, сверху вниз, и обратно, уже без былого предубеждения, отмечая детали.

Наконец-то он заметил её никуда не годное платье. Это девушки в первую очередь обратили внимание на наряд, оценив по достоинству его бедное убожество, Мишель же, чисто по-мужски, для начала с удовольствием отметил соблазнительные изгибы фигуры, изящную осанку и миловидное личико, а уж потом обратил внимание на одежду. Что же это, батюшка решил на ней сэкономить? Очень зря, если они собирались разжиться на её замужестве. В таком виде её даже Авдеев, самый большой поклонник медсестёр в мире, замуж не возьмёт! Иронизировать, правда, можно было сколько угодно, на это Мишель был мастер, но внезапно он усовестился собственных мыслей. Особенно когда увидел еле заметную ссадину у неё на лбу, спрятанную за непокорными тёмными волосами, с необычным медным отливом. Били они её, что ли? Совсем потеряли стыд?

А, впрочем, отец-то его давно потерял, а Георгий — бывший каторжник, ему стыдиться по статусу не положено.

Хм, подумал Мишель. А затем, ещё раз — хм! — когда Сашенька сдвинула брови на переносице, пытаясь придумать ему достойный ответ. И, к своему стыду, не нашла ничего лучше, чем сказать:

— Ничего. — Впрочем, она тотчас же добавила: — Просто советую вам вспомнить правила хорошего тона, которые вы, дворяне, так почитаете!

«Ба, один-один, поглядите-ка!», Мишель едва ли не рассмеялся. Стоило пожать ей руку, право слово! Как мастерски она поставила его на место! Он и не нашёлся, что ответить, но на помощь пришла Катерина, которая никак не могла позволить дать в обиду своего любимого брата.

— Подумать только, деревенская медсестра учит манерам самого князя Волконского! — Обронила она в пространство. Фраза тотчас же возымела свой эффект — Ксения позволила себе улыбнуться уголками губ, во все глаза следящая за баталией, а Мишель с весёлой улыбкой протянул сестре ладонь, по которой она тотчас же легонько хлопнула, поздравляя его с победой. Это был их старый, детский обычай, последовавший за ними во взрослую жизнь. И теперь они смотрели на Александру победителями, оба, брат и сестра, страшно довольные собой и не знающие сомнений. Та лишь вздохнула в ответ, и покачала головой.

— Приходится мне, раз уж родители не научили. — Сказала она.

«А это уже тянет на два-два», отметил Мишель с усмешкой.

— Мой отец был слишком занят совращением учительниц музыки, а моя мать из последних сил пыталась склеить воедино разбившуюся семью, так что, извини, дорогая, им было как-то не до моего воспитания. — Парировал он.

А потом Иван Кириллович неожиданно изрёк:

— Александра, прекрати это!

«Александра?!», Мишель не поверил собственным ушам, испытав ни с чем не сравнимое желание вновь спустить отца с лестницы. На этот раз с той, что в подъезде. Тут этаж был четвёртый — глядишь, отец научится чему-то, пока будет лететь вниз?

«Александра?!», изумилась Сашенька, хмуро обернувшись на Гордеева. «Я же вас, мерзавцев, защищаю, а вы?!»

Господи, а зачем? — вдруг спросила она себя.

И приняла поражение.

Протянув руку, она отвела взгляд и сказала:

— Я не представилась. Александра Тихонова.

«Без боя сдаёшься? — Мысленно спросил Мишель, стараясь поймать её взгляд. — Что это ты?»

Но продолжать сражение после того, как противник добровольно поднял белый флаг было бы бесчестно. Поэтому он снизошёл до того, чтобы пожать её руку — разумеется, безо всяких поцелуев и прочих элементов вежливости, она не была дворянкой и в его понимании ничего такого не заслуживала, но уже одно его рукопожатие стоило дорого.

— Михаил Волконский. — Со всё той же лениво-надменной усмешкой представился он. — Надеюсь, не стоит говорить, что я сказочно рад знакомству?

— Зачем же друг друга обманывать? — Усталым голосом спросила она, поспешив как можно скорее высвободить свою руку из его ладони. Ей показалось, что её окатило жаром, когда он до неё дотронулся. — Не сомневаюсь, что вам оно точно так же приятно, как и мне!

А вы думали, она не оставила бы последнего слова за собой?

Впрочем, и Мишель был не лыком шит, и улыбнулся ей вновь, теперь уже вполне искренне и дружелюбно.

— «Ваше величество», — сказал он, блеснув глазами. — Забыла добавить.

«Ненавижу тебя», подумала Александра, и, улыбнувшись в ответ с безграничной ненавистью, сказала:

— Простите великодушно, ваше величество! Я ведь всего лишь бедная медсестра, откуда мне знать все тонкости дворянского этикета?

И всё равно последнее слово осталось за ней! Но Мишель не стал ничего говорить, изо всех сил борясь с улыбкой, и взглянул на Ивана Кирилловича вдругорядь.

— Александра, немедленно прекрати! — Прошипел он.

— А вы не просите, Иван Кириллович. Вас я вашим величеством величать не стану! — Сказала она, после чего, остановившись возле двери в гостиную, спросила у Алёны: — Мы собрались здесь для семейного обеда или для семейных ссор?

— Саша, господи, ну что за спектакль?! — Громким шёпотом принялась она отчитывать дочь. А Мишель тем временем подошёл к отцу, и скрестив руки на груди, тихо сказал:

— Ты ничтожество. Подумать только, какая-то девчонка оказалась смелее, чем ты!

— Она-то, предположим, знала, что тебе благородство не позволит скинуть её с лестницы! — С не меньшим вызовом ответил Гордеев, провожая взглядом Алёну в её невесомом бирюзовом платье. — А на свой счёт я не был бы так уверен.

— А сообразительность — твой конёк, как я погляжу? — С усмешкой спросил Мишель.

— Прекрати паясничать! И если ты думаешь, что все твои выходки я намерен и дальше спускать тебе с рук, то ты ошибаешься! — Угрожающе произнёс Иван Кириллович. Мишель наградил его недобрым взглядом, и уже собрался, было, спросить, как дорогой отец собирается его остановить, но им помешала подошедшая Катерина.

— Миша, дорогой, проводи меня в гостиную! Я страшно проголодалась и мне не терпится поскорее сесть за стол. Иван Кириллович обещал клубничное мороженное, специально для нас с Ксюшей! — Как ни в чём не бывало сказала она.

Со дня её отъезда с Остоженки прошло слишком мало времени, чтобы она успела забыть, где в квартире находится гостиная. Разумеется, она сделала это нарочно, не рискнув оставить Мишеля наедине с Гордеевым. Это могло закончиться катастрофой, и девушка прекрасно это понимала. Они с Мишелем всегда были близки, и она чувствовала его настроение как никто другой, и она прекрасно видела, что он напряжён, точно натянутая струна, и держится из последних сил, и то благодаря их с Ксенией присутствию.

Мишелю пришлось исполнить её просьбу, но, уходя, он бросил на отца очередной взгляд-молнию, и Ивану Кирилловичу показалось, что горящие глаза сына прожгли его насквозь. Подошла Ксения, улыбнулась и молча взяла Гордеева под руку.

— Ваша пассия не заревнует, надеюсь? — Лукаво блеснув глазами, спросила она.

— Ксюша, ну хоть ты не начинай… — Простонал тот, и Ксения весело рассмеялась.

Мишель, услышав её смех за спиной, покачал головой, но оборачиваться не стал, и сказал Катерине:

— Подлая предательница!

— Ну-ну, она на твоей стороне, ты же знаешь! Просто ей хочется немного сгладить ситуацию, вот и всё. — Прижавшись к плечу брата, Катерина подняла голову и доверчиво взглянула в его глаза. — И она правильно делает, между прочим. Дядюшка же сказал, что с тебя — безупречное поведение, а с него записка!

— А я, по-твоему, не был безупречен? — С улыбкой спросил он.

— Ты всегда безупречен. — Сказала Катерина, но, в противоречие собственным словам, тяжело вздохнула и низко опустила голову. — Это не кончится добром. — На всякий случай предупредила она.

— Я знаю. — Только и ответил Мишель.

Это могло бы ещё кончиться добром, пока была жива его мать. Но с её смертью ситуация обернулась увы не в их пользу.

Что касается пары, ушедшей первой, их разговор так же вёлся на пониженных тонах, и тоже имел предупредительный наклон.

— Чего тебе ни в коем случае не стоило делать, так это настраивать против себя Михаила! — С неодобрением произнесла Алёна, качая головой. Серёжки в её ушах плавно покачивались в такт её движениям, это заставило Александру невольно улыбнуться. — Чему ты улыбаешься, несносная девчонка?! Ты меня совсем не слушаешь! Волконский — последний человек, кого бы я хотела иметь во врагах!

— В таком случае, если ты думала, что твоя свадьба с его отцом расположит его к тебе, то это было весьма наивно!

— Прекрати этот цирк! И впредь не смей дерзить ему!

— Он первый начал! — Справедливости ради напомнила Александра.

— Он имел на это право, в конце концов. — Вздохнув, сказала Алёна, которую такие мелочи, как уважение к собственной персоне, волновали в последнюю очередь. — Наше дело было дать ему выговориться, и ни в коем случае не будить этого зверя.

— Он назвал тебя любовницей своего батюшки, если ты вдруг забыла!

— Так ли он ошибался? — С тоской спросила Алёна, сжав руку дочери в своей. Саша подумала, что, наверное, матушке в тот момент тоже приходится несладко, но на сочувствие всё же не расщедрилась.

— В таком случае, ему не следовало говорить всего этого при мне. — Сказала она сухо. — Ты моя мать, как бы там ни было, и я никому не позволю тебя оскорблять!

— Спасибо, конечно, милая, но не стоило. — Почти ласково произнесла Алёна. — По крайней мере, не с ним. Этот пусть делает, что хочет, пускай бесится сколько угодно, лишь бы только успокоился и не мешал нам.

После её слов стало ясно, что Алёна его попросту боится. Нахмурившись, Александра позволила себе обернуться через плечо, и взглянуть на молодого князя ещё раз. Он с обворожительной нежной улыбкой говорил что-то сестре, но, почувствовав на себе взгляд Александры, тотчас же сменил улыбку на усмешку, полную ненависти и презрения. Саша поспешила отвернуться, и спросила:

— Ты думаешь, он может помешать вашему браку? — Она хотела сказать «вашему счастью», но в последний момент поправила саму себя.

— Если кто и может, то только он. — Отозвалась Алёна, остановившись возле накрытого стола, что стоял в широкой, просторной гостиной. — У этого мальчика огромные связи и власти едва ли не больше, чем у его отца. К моему величайшему сожалению, — добавила она с тоской.

«Не такой уж он и мальчик», мысленно сказала ей на это Александра, вновь провожая взглядом Мишеля, остановившегося с другой стороны, рука об руку с Катериной. Та с любопытством разглядывала изысканное убранство стола, с таким видом, как будто ничто в целом мире её больше не тревожило. В доме у Волконских всегда знали толк в угощениях, а княжна была так голодна, что на время заставила себя позабыть о насущных проблемах.

— Кого посадим во главе стола, на место матушки? — Поинтересовался Мишель у подошедшего к ним Гордеева. Алёна закатила глаза, пользуясь тем, что стоит спиной к гостям, кроме Александры никто не видел выражение её лица. Молодому князю было явно мало выяснений отношений на сегодня, и он жаждал продолжения, но Гордеев решил не поддаваться на провокацию.

— Пускай сядет Катерина, наша маленькая хозяйка! — С примирительной улыбкой сказал он.

«А я-то, наверное, со своей стороны и вовсе должна кланяться в ножки и благодарить, что мне позволили присутствовать на званом обеде у господ, — ехидно подумала Александра, глядя на Ивана Кирилловича. — Спасибо, родной, что не заставил сидеть на полу у дверей, и подбирать объедки с барского стола! Какая невероятная щедрость с твоей стороны!»

Как следствие, взгляд её плавно перешёл с Гордеева на Ксению. Та по-прежнему кокетливо обнимала его руку, из-под полуопущенных ресниц рассматривая то Алёну, то Сашино скромное платье, и томно улыбалась уголками губ. Теперь, когда удалось, наконец, рассмотреть невесту князя получше, Александра пришла к выводу, что барышня Митрофанова могла бы претендовать на звание самой красивой девушки в мире, если бы не злоба, застывшая в изящных чертах её лица.

И ведь, казалось бы, Ксения была единственной, кто пока ещё не подавал явных признаков агрессии, а, скорее наоборот, пыталась утихомирить Мишеля и не дать разрастись конфликту, но, увы, Александре она не понравилась ещё больше, чем острая на язык Катерина.

Княжна была — как там Алёна выразилась? — всего лишь обиженным ребёнком, не получившим свою порцию родительского внимания, но Ксения… нет, Ксения смотрела на них с пренебрежением и брезгливостью, всем своим видом показывая, как ей, столбовой дворянке, претит общество простых смертных.

К величайшему неудовольствию Александры, их посадили рядом. Это, конечно, было в тысячи раз лучше, нежели сидеть с самим Волконским, но Саша в кои-то веки предпочла бы общество Ивана Кирилловича, или Алёны! Но нет, они вдвоём заняли места напротив, Катерина села на место хозяйки во главе стола, а Мишель с Ксенией и Александрой — по левую руку от неё, с другой стороны.

«Из соседства с Митрофановой ничего не хорошего не выйдет, и выйти не может», подумала Александра, и вскоре убедилась в правоте своих мыслей, когда, едва ли обед успел начаться, она с улыбкой попросила:

— Дорогая, будь добра, передай мне консоме портаньер, шнель-клопе и тарелочку с фуа-гра по-парижски!

«А ты не лопнешь, красавица? — Мысленно ответила ей Александра, поначалу и не заподозрив подвоха. — Как это в тебя, такую худенькую, столько влезает?!»

Впрочем, когда она поняла, на что рассчитывала Ксения, рука её замерла над тарелками, и Саша невольно усмехнулась, и отрицательно покачала головой, в мыслях своих характеризуя барышню Митрофанову как не самую достойную из живущих.

— О-о, прости, ты же, наверное, не знаешь, что это такое! — Рассмеялась Ксения, коснувшись кончиками пальцев своих губ, как будто бы изображая смущение от того, что поставила Сашу в неловкое положение.

— Да откуда бы ей знать, — не смогла промолчать Катерина, — у них в деревне, поди, таких угощений отродясь не пробовали!

И они рассмеялись друг другу, страшно довольные собой.

«Сучки», с чувством подумала Александра, и взглянула на Волконского. Тот во всеобщем веселье участия не принимал, но смотрел с улыбкой, очевидно, от души наслаждаясь происходящим. Но ничего-ничего, недолго музыка играла!

Дав барышням отсмеяться вдоволь, Александра выждала несколько секунд, после чего обворожительно улыбнулась обеим, затем персонально Волконскому, и уверенно потянулась к тарелкам, что стояли посередине стола. Тут, надо признать, было столько угощений, что и Алёна-то не сразу догадалась где что, хотя она лично занималась распоряжениями на счёт обеда. Тем не менее, не дольше, чем через десять секунд перед Ксенией безошибочно появились две тарелки: глубокая со шнель-клопе, мясом в соусе, маленькая с гусиной печенью фуа-гра, и супница с консоме порнатьер, горячим бульоном. На такой поворот событий графиня Митрофанова явно не рассчитывала, и растерянно уставилась на свой заказ, отчего-то чувствуя себя униженной.

А Александра улыбнулась победной улыбкой, и сказала:

— Кушайте, не обляпайтесь, дорогая Ксения Андреевна! — Затем она перевела взгляд на князя, спрятавшего улыбку в ладонях, и полюбопытствовала: — А вам что подать, ваше величество? Раз уж я сегодня вместо прислуги!

— Александра! — Шикнула на неё Алёна, призывая не цепляться к Волконскому, но той всё было нипочём.

— Спасибо, я сам. — Ответил Мишель, едва ли сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Ксении не понравился его весёлый голос, и она, вскинув голову, прищурилась и с неодобрением посмотрела на него. Волконский тотчас же сделал вид, что покаялся, и накрыл её руку своей в жесте безграничной нежности и заботы, это заставило Ксению немного успокоиться.

Но, тем не менее, Александру не покидало ощущение, что только что она нажила себе ещё одного опасного врага в лице этой недоброй черноволосой красавицы. А, парой минут раньше, в лице её наглого и надменного жениха.

«Вот уж воистину, два сапога пара!», думала она, глядя в свою тарелку. И впрямь, трудно подобрать кого-то, кто лучше подходил бы ему — Ксения была словно зеркальным его отражением, только женского пола, точно такая же надменная, неприятная, самоуверенная и бесцеремонная.

«Они не считают нас за людей! И что бы мы ни делали, ничто этого не изменит», с тоской поняла она. А, впрочем, никто и не собирался им нравиться. Алёну заботил исключительно Иван Кириллович и возможность за его счёт дотянуться до той жизни, о которой она так мечтала — на мнение его родственников ей было абсолютно наплевать. А сам Гордеев, как видится, влюбился до такой степени, что его и подавно не волновало ничто в целом мире, кроме своей дорогой невесты.

Пока Александра размышляла об этом, некоторая часть трапезы прошла в молчании, а потом Мишель заговорил:

— Совсем забыл сказать тебе, чтобы не утруждался на счёт поминок. Расходы и всё остальное я беру на себя. И девять дней, и сорок. Не то, чтобы я думал, что у тебя есть совесть и ты захочешь лично этим заняться, разумеется… Но, наверное, стоило тебя предупредить.

Он произнёс это на удивление ровно и спокойно, как будто он вовсе не желал ссориться, а просто констатировал факт. И Александра с удивлением для самой себя обнаружила, что у Волконского, оказывается, мягкий и весьма приятный голос. Это заставило её вновь посмотреть на него, уже иначе, игнорируя тотчас же посланный ей взгляд Ксении, подобно щиту оберегающему Мишеля от любых посягательств. Но Александру это не остановило.

В профиль он казался ещё привлекательнее. Такие правильные черты лица, такой необычный взгляд, хоть и смотрел он не на неё, а на Гордеева, и такие красивые губы, изогнутые в недоброй усмешке. Волосы его были короткими, но чёлка, разделённая прямым пробором, то и дело падала на лоб, Мишель иногда откидывал её назад, неуловимым, машинальным движением, и в этом тоже было что-то незабываемое. Понятно, почему Ксения так ревностно оберегала его от посторонних взглядов, с усмешкой подумала Александра, возвращаясь к своему обеду. Такой красавец-жених, наверное, даёт ей немало поводов для беспокойства, бедняжке, так ей и надо…

— Сорок дней? — Иван Кириллович только теперь догадался удивиться. — Ты останешься в городе так надолго?

— А ты предпочёл бы, чтобы я уехал прямо сегодня? — Тотчас же ощетинился Мишель.

— Я думал, военным не положен такой большой отпуск. — Пояснил Гордеев примирительно.

— Не всем. — Ответил Мишель, но углубляться в подробности не стал, так как о своей военной карьере говорить не слишком любил. — Но я бы на твоём месте не обо мне беспокоился, а о том, что будет, когда вернётся Алексей.

— Ах, да. — Пробормотал Иван Кириллович, вспомнив о своём шурине. Воспоминания были не из приятных, и он поморщился, как от зубной боли. — Алексей…

— Хочешь совет? — На удивление искренне полюбопытствовал Мишель. — Забирай свою ненаглядную и уезжай из города. Желательно, прямо сейчас. И желательно туда, где он до тебя не доберётся.

— Какие-то мрачные у тебя прогнозы, Мишель! — Отметил Гордеев, взглянув на сына с грустью. Но если он надеялся получить от него сочувствие, то это было напрасно.

— Мрачные? Да тебе надо благодарить Бога, отец, что его серьёзно ранило, и он с трудом может передвигаться. Иначе он уже был бы здесь, и я на его фоне показался бы тебе дружелюбным и добродушным мальчиком.

«Что же это за Алексей такой, чёрт возьми?!», невольно заинтересовалась Александра, вспомнив голубоглазого красавца-блондина, как-то принесшего к ним княгиню Волконскую, истекающую кровью.

Он тогда показался ей резковатым, особенно когда угрожал её отцу кровавой расправой, но, наверное, он имел на это право, ведь у него на руках умирала его любимая сестра! Но потом-то, Саша помнила, как он приходил к Юлии Николаевне, и целыми днями сидел у её постели — он казался таким заботливым, таким тихим и спокойным в те моменты, что они были вместе. И на безумца точно не походил.

«Правда, с тем, как он её любил — а это ещё тогда было заметно — странно, что он до сих пор не добрался до Москвы, до Гордеева. Я не удивилась бы, если бы он приполз сюда на переломанных ногах, и задушил бы этого мерзавца!», резюмировала Александра. А война ведь меняет людей. Так что неудивительно, что нежно любящий младший брат превратился в кровавого убийцу, ожидающего расправы. Оставалось лишь надеяться, что то время, которое он вынужден будет провести, прикованный к постели, охладит его пыл и жажду мести.

Мишель-то со своей стороны дядю знал куда лучше, поэтому на этот счёт излишних иллюзий не питал. Остудить пыл Алексея было в принципе невозможно. Ничем. Никогда. Поэтому отца в данной ситуации ему стало немного жаль, но он просто этого не показывал.

— Я надеюсь, всё образуется. — Подытожил оптимистичный Иван Кириллович. И поднял бокал, наполненный красным вином. — Предлагаю тост!

— За Юлию Николаевну! — Ввернула своё слово Александра, подняв свой бокал, пока Гордеев набирал в грудь побольше воздуха, чтобы провозгласить мир во всём мире или что-нибудь не менее пафосное.

В воздухе повисла напряжённая тишина. Иван Кириллович посмотрел на неё с такой ненавистью, что смог бы посоревноваться в этом с сыном, а она лишь пожала плечами в ответ, стараясь игнорировать так же горящий неодобрением взгляд матери.

«Ох, и достанется же мне за своеволие!»

— Хороший тост. — Голос Мишеля, прозвучавший как-то отчуждённо, заставил её на время забыть о своём грядущем наказании. А ещё ей показалось это удивительным — Саша готова была спорить, что Волконский из одного лишь принципа будет говорить и делать всё наперекор ей, и уж точно никогда с нею не согласится, а вот поди ж ты, опять он её удивил!

Они выпили, не чокаясь: Мишель до дна, Александра лишь немного пригубив. Остальные были вынуждены последовать их примеру, при этом Ксения всячески старалась выразить своё недовольство, хотя казалось бы, отчего ей не желать помянуть свою бывшую будущую свекровь? Но ведь это было с подачи Александры, которую она теперь уже не просто презирала, а ненавидела лютой ненавистью! И, прежде чем успел закончиться обед, она уже придумала свой план мести — простой, на её взгляд, но в простоте своей поистине гениальный.

Поднимаясь из-за стола, Ксения как будто бы случайно задела свой бокал локтём, опрокинув его прямо на платье Александры. Хрустальный звон разбитых осколков, тысяча извинений и безнадёжно испорченная юбка. А ещё холодный, неприятный взгляд янтарно-карих глаз, посланный Ксении вместо тысячи нелицеприятных слов, которые Саша хотела сказать. Но этот взгляд барышню Митрофанову ничуть не испугал.

— Бог мой, прости меня, милая, я такая неловкая! — Неустанно твердила она, пытаясь салфеткой промокнуть пятно, но этим платью было уже не помочь. — Ах, ну как же так могло получиться? О-о, позволь мне искупить свою вину! Я пришлю тебе целый чемодан своих старых платьев! Они вышли из моды, и я их больше не ношу, а тебе сгодятся в самый раз!

«Вот бы сейчас вцепиться тебе в волосы, дрянь, чтобы навсегда отбить у тебя охоту оскорблять меня!», кровожадно помечтала Александра, а вслух сказала:

— Да что вы, Ксения Андреевна, ваши платья ни за что не сойдутся у меня на груди, даже при большом желании! Да и бёдра мои будут пошире, так что, придётся вам купить мне новый наряд!

«И, всё-таки, три-два», подумал Мишель, и невольно рассмеялся. Правда, потом, поймав на себе возмущённый взгляд Ксении, тотчас же вернул своему лицу серьёзное выражение, но лукавый блеск в глазах его выдавал. Но, уж извините, он никак не мог сдержаться! Эта Александра на удивление мастерски умела ставить на место зазнавшихся собеседников, пусть и таких, как Ксения. Тем более, она была кругом права — на фоне её женственной фигуры, с радующими мужской глаз округлостями, Ксения казалась плоской худышкой, и сама она не могла этого не понимать.

— Непременно так и сделаю. — Сквозь зубы произнесла обиженная барышня Митрофанова, и быстрым шагом направилась к выходу, подхватив юбки. Александра последовала за ней, но — медленно, плавно, с видом королевы и высоко поднятой головой.

А у дверей ещё остановилась, и, придерживая рукой мокрое платье, сделала реверанс, на прощанье улыбнувшись Мишелю, как обычно, с ненавистью и вызовом.

— Ваше величество!

Он кивнул ей, и, когда за ней закрылась дверь, перевёл взгляд на Катерину.

— Ступай, догони Ксению, и подождите меня на улице. — Сказал он ей. — Я не задержусь.

Девушка тотчас же послушно кивнула, и вышла вслед за его невестой. Мишель остался наедине с отцом и его благоверной, и, для начала, позволил себе ещё раз внимательно осмотреть её, как будто не насмотрелся за обедом. Они сидели друг напротив друга в течение всей трапезы, и с самого начала и до конца он ловил на себе её жадные взгляды, и это его порядком раздражало.

Он-то, к подобному вниманию от женщин привык, но, на его взгляд, будущей жене Ивана Кирилловича не следовало бы так жадно пожирать глазами его же родного сына. Это могло быть понято приватно, в конце-то концов! Но что взять с такой, как она?

Даже сейчас, стоя рука об руку с Гордеевым, Алёна продолжала алчно изучать Мишеля с ног до головы, будто боясь упустить какую-нибудь деталь, а когда он перехватил её взгляд — кокетливо улыбнулась ему.

«Что, серьёзно?», ужаснулся Мишель, и отрицательно покачал головой.

Какой кошмар.

Да и потом, она не была в его вкусе, так что чары свои могла приберечь для Гордеева, и не растрачивать почём зря.

— Надо поговорить. — Сказал Мишель отцу. И добавил многозначительно: — Наедине.

— Да, конечно. — Согласился послушный Гордеев, кивком головы пригласив его к выходу. — Алёна, милая, извини нас.

— Я пойду посмотрю, как там Саша. — Тоненьким, послушным голоском произнесла эта обворожительная фея, не забыв послать томный взгляд из-под полуопущенных ресниц — правда, почему-то, опять Мишелю, а не своему благоверному.

Какой кошмар, в который раз подумал Волконский, и, вслед за отцом вышел в коридор, а оттуда проследовал за ним вглубь квартиры, туда, где располагался отцовский кабинет. Там сейчас сидел Семён, но при появлении хозяев, тотчас же откланялся и вышел. Проходя мимо Мишеля, он поднял на него многозначительный взгляд. Волконский мимолётно улыбнулся, а затем подошёл к отцовскому столу, и остановился напротив кресла, куда уселся Иван Кириллович.

Сытый, довольный и беспечный, он достал сигару из ящика стола, отрезал кончик, и с превеликим наслаждением затянулся. Потом опомнился, и кивнул Мишелю на почти полную пачку.

— Не желаешь ли?

— Я не курю.

— Странно. А я думал, в окопах волей-неволей закуришь! — Произнёс он, с любопытством поглядывая на сына.

— Как-нибудь на досуге мы с тобой, непременно, об этом поговорим, — пообещал ему Мишель. — Но только после того, как я перестану тебя ненавидеть. А теперь кончай этот фарс, и расскажи, что случилось, отец.

— Ты о чём это? — Иван Кириллович сделал вид, что не понял, и вдохнул полной грудью ароматный дым. Сигары были дорогие, стоили целое состояние, и были его роковой страстью, помимо женщин и хорошего вина.

— Ах, ну конечно! О чём же это я? Может, о твоей политике в министерстве? О твоих последних законопроектах? Или о нескольких миллионах, переведённых почему-то на твой заграничный счёт?

— Ты и об этом знаешь? Семён доложил, или генеральша? Так вот, я сделал это на случай непредвиденной ситуации… в стране неспокойно, знаешь ли. Подстраховка не помешает, если начнётся революция и нам придётся бежать из страны.

— Это всё, конечно, очень умно и хитро, но меня в данный момент больше волнует убийство моей матери. — Резко оборвал его увещевания Мишель.

— Самоубийство твоей матери, ты хотел сказать? — Уточнил Гордеев, казалось, ничуть не задетый такой постановкой вопроса.

— Что там на самом деле произошло, отец? — Устало спросил Мишель, которому надоели эти бесконечные попытки Ивана Кирилловича уклониться от прямого ответа. — И, я прошу тебя, не увиливай и не ври мне. Скажи как есть. Всем будет проще и легче, если ты скажешь мне правду.

Гордеев в ответ на это согласно кивнул, и, вновь выдвинув ящик стола, достал оттуда сложенную пополам бумагу, и протянул сыну. Мишель взял её, развернул, и бегло просмотрел.

«Не суди меня, Ваня. Я ухожу, и ты сам знаешь, почему. Я не могу больше терпеть твоего бессердечия, ты совсем не замечаешь меня! Мне тяжело решиться на этот шаг, но так будет лучше для всех. Я терпела столько времени только из-за Мишеньки, но он уже большой мальчик, и сможет понять меня, если только захочет. Больше так продолжаться не может. Я люблю тебя, Ваня. Прости за всё.

Твоя Юлия».

Почерк был её, бесспорно. И манера написания, порывистая, резкая, тоже её. Если это и подделка, то на удивление мастерская, подумал Мишель, и поднял взгляд на отца.

— Я уже говорил тебе, какое ты ничтожество? — На всякий случай полюбопытствовал он.

— Считай меня кем угодно, твоё право. — Тихо ответил Гордеев. — Я виноват перед ней, это факт. Но я не хотел для неё такой участи! Я просил у неё развода, я тысячу раз говорил ей, что у нас ничего не получится, а она всё не отступала, надеялась на что-то. Не хотела понимать, что всё кончено. А потом, видимо, поняла, и… — Тут он многозначительно замолчал, и позволил себе вздохнуть по этому скорбному поводу.

— Хорошо. — Мишель послушно кивнул. — Сделаем вид, что я тебе поверил. Объясни тогда, почему была такая спешка с похоронами, и почему ты никому не дал проститься с ней. Марья Петровна, нынешняя кухарка в имении, была её кормилицей и нянькой первые десять лет жизни, уж она-то, на мой взгляд, имела право быть со своей хозяйкой в её последние часы.

— Похороны были в Москве. — Уклонился от ответа Иван Кириллович. — Кухарку туда никто бы не повёз, а самой ей добраться было не на чем. С транспортом, знаешь ли, совсем туго стало в военное время. Поезда отменили, а на перекладных — целых суток не хватит. А куда же имение без кухарки на целый день? Да и потом, она была в таком состоянии, что я побоялся — не выдержит, сойдёт с ума от горя. Поэтому попросил монахинь из местного монастыря приготовить тело к погребению. Меньше слёз, больше дела.

Волновался о душевном состоянии старой кухарки? Он? Мишель был готов спорить, что до этого момента Иван Кириллович даже не знал, как её зовут! Так что эти благородные доводы прозвучали на редкость нелепо.

— А почему так быстро? У тебя должна была быть очень веская причина, чтобы поправ все возможные христианские каноны, взять и похоронить её на следующий день!

— Ты, должно быть, не заметил, какая страшная стоит жара?

— А у твоего любимого Воробьёва, должно быть, не нашлось лишней холодильной камеры для своей благодетельницы?! — Тем же тоном поинтересовался Мишель. — Он, конечно, ничтожество, но я сомневаюсь, чтобы он пожалел для неё такую сущую мелочь, учитывая то, что это именно ей он обязан своим процветанием!

— Послушай, ты ещё смеешь осуждать меня? Тебя не было, когда это случилось! — Надавил на больное Иван Кириллович. — И все заботы легли на мои плечи, после того, как твоя бабка слегла с приступом! Конечно, дорогая дочка, единственная отрада, любимая и ненаглядная — тут всё как раз понятно, но похоронами-то занимался я! И ты не представляешь, как это было непросто. Ты говорил про христианские каноны? Так вот, она сама попрала их, выпив пригоршню таблеток и написав это чёртово письмо! Самоубийц хоронят за оградой, Мишель. И без отпевания. Как собак. И ты не представляешь, каких трудов мне стоило договориться со священником, чтобы всё прошло как подобает!

— Благодарностей на этот счёт ты от меня не дождёшься. — Сразу предупредил его Волконский, хмуро сдвинув брови на переносице. — Ты обязан был это сделать, чёрт возьми, она была не чужим для тебя человеком!

— Я и не хочу от тебя благодарности, я лишь хочу, чтобы ты перестал осуждать меня. Что сделано — то сделано. На улице стоит адская жара, как будто в середине июля, и это не самая подходящая погода для похорон. А я хотел, чтобы она была красивая. Какой была при жизни. И чтобы красивая ушла в последний путь. А не в закрытом гробу, как хоронили твоего деда, когда служанка по нерасторопности распахнула форточку во время августовского зноя. Я хотел, чтобы всё было по-человечески, сынок, но тебе-то, я понимаю, проще думать, что я намеревался поскорее похоронить жену, потому что нашёл ей достойную замену!

О-о, нет, вот так он как раз и не думал. Гораздо охотнее верилось в то, что с похоронами была такая спешка, чтобы не успели приехать они с Алексеем или Дружинин. Потому, что там было что-то такое, на что они могли обратить внимание.

И чем больше Иван Кириллович старался уверить его в своих искренних мотивах, тем больше Мишель убеждался в обратном.

— Допустим, я тебе верю. — Произнёс Мишель, когда Иван Кириллович замолчал, и стал пытливо смотреть на него: поверил или нет? — И в таком случае у меня к тебе остаётся два последних вопроса.

— Почему не пришла Катерина я не знаю. — Ответил Гордеев сразу же, и это было, кажется, единственной правдой, которую он сказал.

Катерина не пришла на похороны по собственной инициативе, для Мишеля это не стало неожиданностью. Она призналась, что просто не смогла бы вынести всего этого в одиночку. Про бабушку было заранее известно, что она не сможет пойти — известие о смерти дочери приковало её к кровати на двое суток, доктора едва ли вернули её с того света, когда она слегла. А больше у бедной Катюши никого не было, ни единого близкого человека или друга, не считая Сергея Авдеева, но он тоже на похоронах не присутствовал.

Что ж, кузину Мишель как раз не винил. Она была хрупкой и ранимой семнадцатилетней девочкой, рано потерявшей родителей. Юлия Николаевна, удочерив её, заменила ей и отца и мать, и была для неё единственным светом в окошке — неудивительно, что её смерть стала для Катерины ударом.

Но Мишеля волновало другое:

— Не о Катерине речь. Меня интересует, куда делся матушкин дневник?

В самую точку!

Иван Кириллович едва ли не подскочил на месте, услышав о дневнике. Сигара чуть не выпала из его пальцев, и он, тотчас же определив её в пепельницу, сложил руки на груди, чтобы не выдать своего волнения.

— Д-дневник? — Запинаясь, переспросил он.

«Странно, — подумал Мишель с удивлением, — он его явно не брал. Но куда же он тогда мог деться?»

— Дневник. Тот самый, который она всегда возила с собой, и хранила обычно на туалетном столике у изголовья кровати. Матушка любила записывать свои размышления на бумаге, всегда утверждая, что с нею делиться куда проще, чем с людьми — не осудит, не предаст. Ты знал бы об этом, если бы уделял ей больше времени.

— Мишель, я не понимаю! — Жалобно пробормотал Иван Кириллович. — Там не было никакого дневника! Слуги тщательно прибрались в её комнате, они сказали бы, если нашли что-то подобное.

Ну-ну, усмехнулся Мишель. И подумал, что, при желании, эту его фразу можно было понять двояко. «Тщательно прибирались»? После того, как матушка невинно выпила горсть таблеток, и легла на кровать, чтобы уснуть вечным сном?

Или после того, как кто-то расстрелял её из револьвера, разнеся комнату в пух и прах?

— Тогда второй вопрос. — Продолжил он, кивнув отцу в знак того, что принимает его ответ. — Куда исчез Кройтор, и почему его нигде не могут найти?

И ещё раз — в самую точку!

Прямо в яблочко.

Иван Кириллович заметно побледнел, его широкий лоб вмиг покрылся испариной.

— Кройтор? — Повторил он, очевидно, взяв за правило переспрашивать.

— Адриан Кройтор. — Терпеливо повторил Мишель. — Правая рука моей матери. Тот самый, что занимался её отелями, и вёл её дела.

— Ах, да, отели! — Спохватился Иван Кириллович. — Они ведь теперь к тебе переходят по завещанию. Если ты хочешь, я мог бы помочь, и…

— С отелями я разберусь, не волнуйся. — Заверил его Мишель. — А ты не ответил на мой вопрос.

— Я… я не… откуда мне знать? — Выкрутился-таки Иван Кириллович. — Я за этим румыном не следил, и, если хочешь знать моё мнение, он мне никогда не нравился, и я так и понял, зачем твоя мать пригрела у себя на груди этого аспида! Его не было в имении, когда это произошло. Должно быть, он узнал о её смерти, понял, что я его при себе ни на секунду не оставлю, взял деньги и сбежал. Как раз в духе его воровской цыганской натуры!

— Ты? А причём здесь ты, если прямой наследник — я? — Снова дело попахивало бесконечными гордеевскими интригами, и Мишелю это всё больше не нравилось.

— Тебя не было в городе, и никто не знал, вернёшься ты с войны или нет. — Озвучил Иван Кириллович жестокую правду. — В твоё отсутствие все дела переходили либо ко мне, либо к генеральше. Для Кройтора: одно другого хуже, твоя бабка ненавидела его ещё больше, чем я, и уволила бы без выходного пособия, будь он хоть трижды финансовым гением!

— Что ж, версия имеет право на существование. — Подытожил Мишель.

Ровно как и другая: то, что Кройтора попросту убрали с дороги, потому что он узнал что-то, чего не должен был знать. Он был привязан к Юлии Николаевне как никто другой, благодарный ей за то, что она вытащила его из какой-то неприятной истории, когда проездом оказалась в Букареште, и привезла с собой в Москву, вверив ему распоряжаться своими делами. Надо ли говорить, что он до последнего был бы ей верен, и вряд ли когда-нибудь предал.

Но он в глазах отца, разумеется, был негодяем, а вот продажный Воробьёв, после смерти княгини живо переметнувшийся на сторону её мужа — был большим молодцом и просто умничкой, честь ему и хвала!

Кройтор никогда не предал бы мать, подумал Мишель, а значит, причина его исчезновения заключалась в другом. Что отец никогда не любил его — это правда. Мог ли он повлиять на то, чтобы бедного румына никто и никогда больше не нашёл? Почему-то Мишель в этом не сомневался. Как и в том, что дальнейший разговор с Гордеевым не имеет смысла.

Сложив записку, он убрал её во внутренний карман своего чёрного пиджака, кое-как улыбнулся и сказал:

— Спасибо за откровения, пускай они такие же лживые, как и ты сам. Пока это всё.

— Пока?

— Да, пока. До тех пор, пока я не найду доказательств. — Совершенно спокойно сказал Мишель.

— Доказательств?! — Иван Кириллович встал из-за своего места, чтобы проводить его, вид при этом имея весьма недовольный. — Доказательств чего?

— Твоей лжи, разумеется. — Просто ответил Волконский. — Я же вижу, что ты мне нагло врёшь, но просить тебя откровенничать по-хорошему бессмысленно. Что ж, не хочешь — не надо.

— Миша, я прошу тебя, будь благоразумным! — Взмолился Гордеев, сложив ладони вместе. — У тебя паранойя, тебе после окопов везде мерещатся заговоры! Я знаю, как ты любил мать, но, увы, это не повод разбрасываться такими сильными обвинениями, и ты не должен…

— Отец, — мягко перебил его Мишель, взглянув Ивану Кирилловичу в глаза, — если вдруг выяснится, что ты приложил руку к её убийству, чтобы жениться на этой учительнице, я клянусь тебе, я превращу твою жизнь в ад.

— Миша, как ты можешь?!

— Я даже Алексея к тебе не подпущу ни на шаг, — заверил его Мишель, — я сам всё сделаю. И ты не представляешь, с каким удовольствием я разрушу ваше счастье, построенное на крови и страданиях моей матери.

Последнюю угрозу Иван Кириллович выслушал молча, с неодобрением нахмурив густые брови. Мишель открыл дверь, кивнул отцу на прощанье, с таким невозмутимым видом, словно пожелал ему хорошего дня, а не крупных неприятностей, и вышел из кабинета. Тихонько закрылась за ним входная дверь, стихли его шаги в подъезде, а Гордееву всё равно казалось, что он до сих пор ощущает его присутствие.

А Мишеля вот уже в какой раз не покидало неприятное ощущение, как будто его облили грязью с ног до головы. В последнее время после общения с родителем это чувство только усиливалось, и возникало желание помыть руки, как можно тщательнее, чтобы эту грязь смыть.

Катерина, как и было велено, ждала его на улице, возле кареты. Ксения уже сидела внутри, страшно недовольная, и обиженная на Мишеля за то, что он посмел по достоинству оценить колкую фразу этой негодной девчонки, Александры, в её адрес. Демонстративно проигнорировав его появление, она отвернулась, сделав вид, что изучает оживлённую улицу.

«Ну да Бог с ней», подумал Мишель, и остановился возле сестры, терпеливо ожидавшей его появления. В глазах её застыл немой вопрос, и она, тихонечко, чтобы не услышала Ксения, прошептала:

— Ну что? Что он сказал? Отдал он тебе записку?

Мишель молча, без слов, протянул ей сложенный напополам лист бумаги. Катерина тотчас же приняла его, развернула, и принялась внимательно читать.

— Что скажешь? — Полюбопытствовал Мишель, заметив, как побледнело её красивое личико.

— Иван Кириллович уверял тебя, что это её предсмертная записка? — Уточнила девушка, растерянно глядя на брата.

— Да. Самое интересное, что почерк-то её, ну или, по крайней мере, очень похож.

— Да нет, в самом деле, это её почерк! — Уверено сказала Катерина, вернув записку Мишелю. — И писала это послание тоже она, своей рукой. Когда он забыл о дне её рождения, и она решилась уйти от него насовсем, забрав с собой все вещи и заодно меня. Это было полтора года назад, Мишель. Она написала эту записку полтора года назад.

 

Глава 8. Воробьёв

Александра всегда считала, что главное уйти с высоко поднятой головой, сохранив достоинство, а потом хоть трава не расти. И, верная самой себе, она ушла королевой, но самообладание её, к сожалению, за ней не последовало, оставшись где-то там, за дверями, в коридоре.

Её комната, просторная и светлая, выходящая окнами на Остоженку, была так же примечательна тем, что имела собственную ванную — туда-то Александра и направилась, чтобы замыть огромное пятно на платье. Руки её подрагивали, от волнения ли, или же от ярости, и в холодной воде вовсе отказывались слушаться, а пятно всё никак не желало сходить, и, казалось, наоборот, ото всех её усилий становилось только больше.

Платья было чертовски жаль, ведь это отец подарил его ей пару лет назад, в качестве поощрения за безупречно проведённую операцию. Помните, она говорила Алёне о четырёх спасённых жизнях? Так вот, это была её вторая крупная работа, после самой княгини Волконской, и отец тогда так хвалил её, так гордился ей! И Викентий Иннокентьевич, которому она ассистировала, тоже говорил много хорошего. А вечером она пришла домой, гораздо позже отца, и увидела это платье, расстеленное на кровати. Батюшка тогда сказал, что это ничего не стоящий подарок, по сравнению со спасением человеческой жизни, но кто бы знал, как счастлива она была в тот момент!

Это было её любимое платье. С той поры она уже успела из него вырасти — фигура её становилась всё женственнее и изящнее — но платье, тем не менее, исправно расшивалось и подгонялось по её тонкой талии и высокой груди, благодаря чему сидело по-прежнему идеально. Да, оно было старое, и, наверное, давно вышло из моды, но от этого Сашенька не любила его меньше. Оно напоминало ей об отце.

Но в последнее время всё, что так или иначе напоминало об отце, у неё безжалостно отбирали, словно стараясь навсегда вычеркнуть его образ из памяти. Всё это — и её работу в больнице, и их старый домик, и даже это платье!

От осознания собственного бессилия, Александра прижалась спиной к стене, разрыдалась в отчаянии, и сползла по ней вниз, оставив бесполезные попытки привести платье в порядок. В таком состоянии её нашла Алена, пришедшая следом спустя несколько минут.

Она была настроена отругать дочь за недопустимое поведение, сделать ей строгий выговор и прочитать целую лекцию по поводу того, как стоит, а как не стоит вести себя в высшем обществе, но все её строгие намерения разом развеялись, когда она увидела Александру, сидящую прямо на полу в ванной комнате, со слезами на глазах. Боевой настрой тотчас же сменился безграничным чувством жалости, и Алёна присела подле неё на корточки, и взяла её руки в свои.

— Девочка моя, что с тобой? — Участливо спросила она, заглядывая в её лицо. Александра старательно отводила взгляд, как будто ещё хранила надежду, что мать не заметит её слёз, до того ей не хотелось показывать свою слабость.

— Ничего. — Недовольно проворчала она, и, высвободив одну руку, быстро смахнула слёзы, продолжая по-прежнему глядеть в сторону.

— Ты так расстроилась из-за платья? — Попробовала угадать Алёна, оценив огромное пятно на юбке, ставшее ещё больше, благодаря влажным разводам от воды. — Господи, милая, я куплю тебе десяток новых, ещё лучше, чем это!

«А воспоминания мои об отце ты тоже купишь? А спокойную, тихую жизнь, к которой я привыкла, и которой вы меня лишили? Это ты как собралась купить?»

— Мама, я не могу так! — Прошептала она, наконец-то повернувшись к Алёне и встретившись с её участливым взглядом, полным сострадания. — Зачем ты всё это затеяла? Зачем мы вообще сюда приехали? Неужели ты думала, что у тебя или у меня получится стать такими же, как они?

— Господи, милая, из-за этого ты так расстроилась? — Алёне, кажется, версия с платьем нравилась больше. — Из-за того, что они нас не приняли?! Пф, какие мелочи, разве стоит обращать внимания на эту зазнавшуюся худышку со злыми глазами и речами, полными яда? И это она довела мою дочку до слёз? Она? Мою самую сильную, и самую твёрдую духом девочку?

— Мама, она здесь не при чём! А, впрочем, кого я обманываю? — Александра отмахнулась. — Да, и она тоже. Но просто всё это… всё это до такой степени не нужно! Ты же видела, как они на нас смотрели!

— Если бы ты оделась соответствующим образом, на тебя бы и смотрели иначе. — Напомнила Алёна, подняв указательный палец. — А ты? Кому и что ты собиралась доказать? У них в доме горничные одеваются лучше, чем ты! И волосы… неужели было трудно заплести волосы? Я могла бы сделать тебе причёску, ты же знаешь, мне не трудно, и нужно было только попросить!

— Я не успела. — Честно призналась Александра, и тотчас же осеклась, моля Господа о том, чтобы мать не спросила её, чем же таким она была занята. Не переодеванием — это точно, но не говорить же ей, что она почти полчаса смывала кровь, с волос и шеи, а потом ещё обрабатывала рану на голове, начавшую так некстати кровоточить. Хорошо, что Алёна ни о чём не спросила.

— У тебя на всё всегда отговорки! — Расстроено проговорила она, и встала на ноги, поднимая и её за собой. — Саша, я прошу тебя, хоть раз в жизни послушай меня! Не сопротивляйся. Ты сделаешь только хуже себе. Пожалуйста, давай хотя бы теперь поступим по-моему!

— Ты не права, мама. Ты представить себе не можешь, насколько ты заблуждаешься в своих идеалах! Высшее общество тебя никогда не примет, а меня и подавно. Это первое. Не всё в этой жизни можно купить за гордеевские деньги. Это второе. И третье: по-моему, ты окончательно потеряла свою человечность, в погоне за богатством и славой!

— А ради кого, по-твоему, я стараюсь? — На удивление спокойно спросила Алёна, не став даже обвинять дочь в недопустимости подобных упрёков, ссылаясь на свой материнский авторитет. — Я хочу, чтобы вы с Арсением жили в достатке. Я хочу, чтобы всё было хорошо в первую очередь у вас, и…

— Зачем же ты тогда ушла от отца? При нём, помнится, мы никогда не знали нужды!

— Я ничего не хочу слышать об этом человеке. — Категорично сказала Алёна, покачав головой. — Ни слова о нём, я прошу тебя. У тебя больше нет отца, Саша, но зато у тебя есть мать, которую ты обязана слушаться, чёрт возьми!

— А разве я не слушаюсь? — Уныло спросила Александра. — Я же здесь сейчас, а не у себя в больнице.

Она выполнила свою часть сделки, и не стала говорить Алёне, что Гордеев со своим слугой силой привезли её в город. Оставалось надеяться, что Иван Кириллович выполнит своё обещание, но, если честно, в его искренность она как-то не очень верила.

— Саша, я прошу тебя! — Тихо, вкрадчиво проговорила Алёна, вновь взяв обе её руки в свои ладони. — Пожалуйста, послушайся меня. Давай попробуем начать новую жизнь, и, вот увидишь, она будет в разы лучше старой, если ты не будешь ссориться с Иваном и цепляться к его сыну!

— К сыну? А что, это был не последний раз, когда мы встречались? Я так надеялась, что больше никогда в жизни его не увижу! — В свойственной ей саркастичной манере произнесла Александра, но, заметив немой укор в глазах матери, вздохнула и сказала покаянно: — Извини. Я, наверное, была не права. Он, всё-таки, пострадавшая сторона, нужно мне было быть терпимее. Но он не должен был тебя оскорблять!

— Пускай делает что угодно, лишь бы не лез в наши дела. — Отмахнулась Алёна, а затем тепло, по-матерински улыбнулась ей. — А ты не обращай на них внимания, милая. Ни на него, ни на эту куколку Катерину, ни уж тем более на эту стерву Ксению! Они просто провоцировали тебя, вот и всё. Знали о своей безнаказанности, и пользовались этим. Но ты у меня молодец, не дала нас в обиду! Конечно, Михаила трогать ни в коем случае не стоило, но вот этих двоих… Всё правильно, не нужно давать им спуску! А, знаешь, мне показалось, даже он оценил, как ловко ты поставила на место эту его Ксению!

«Тебе видней, это же ты глаз с него не сводила весь день», подумала Александра, и невесело улыбнулась.

— Страсть, как хотелось вцепиться ей в волосы! — Призналась она. — Но я подумала, что ты бы этого не одобрила.

— И правильно сделала, что не стала. — Назидательно сказала Алёна, а затем вновь улыбнулась, и, легонько взяв Сашеньку за подбородок, повернула её к зеркалу. — Посмотри, милая. И скажи, что ты видишь.

— Усталую, растрёпанную и заплаканную девчонку, не спавшую больше суток, и постаревшую лет на десять со вчерашнего дня. — Послушно ответила Александра. — Боже, эти круги под глазами!

В самом деле, хуже некуда, с расстройством призналась самой себе Сашенька, и поглядела на отражение Алёны, безупречное и прекрасное. И такая её охватила тоска!

Но Алёна не сдавалась.

— Нет. Посмотри ещё. Посмотри внимательнее.

Александра вздохнула, не слишком-то желая разглядывать свой никуда не годный внешний вид, но всё же вынуждена была вновь сделать это, раз так хотела мать. Лучше сейчас с ней было не ссориться, и без того на сердце тяжко.

С гладкой поверхности закованного в резную раму зеркала на неё смотрела молоденькая девушка восемнадцати лет: личико сердечком, в обрамлении непослушных вьющихся волос, чуть вздёрнутый курносый носик в светлой россыпи веснушек, да хитрющие карие глаза, опушённые густыми тёмными ресницами. В них обычно искрился задорный блеск, но вот именно сейчас, почему-то, его не было. Хотелось бы верить, что угас он не навсегда.

Александра снова вздохнула, заметив, что Алёна улыбается её отражению.

Может, она и права? Круги под глазами пройдут, дайте только хорошенько выспаться, волосы можно будет собрать и открыть маленькие изящные ушки и тонкую шею, и будет очень красиво, но это только когда заживёт её рана. До тех пор придётся походить с этой небрежной причёской, сбросив несколько прядей на лицо, чтобы было незаметно.

А ещё эти проклятые веснушки! С ними Александра вела беспощадную войну начиная с раннего детства, и всякий раз с позором проигрывала: вывести их окончательно так и не получалось, разве что, удавалось сделать их менее заметными? Иногда, когда она смотрелась в зеркало, их совсем не было видно — благо, их было не так много, как у того же Юры Селиванова, например — но вот именно сейчас, на фоне её болезненно-бледной кожи они проступали так ярко, что ей вдруг сделалось стыдно собственной внешности. И вот так она появилась перед Волконскими, перед Ксенией? Спасибо, что они вообще согласились сесть с ней за один стол!

Взгляд её опустился ниже, и тут она улыбнулась: спасибо, Господи, что фигурой не обделил! В стройности и изяществе она могла бы дать фору самой Алёне, это точно. Грудь у неё была красивая, высокая, и вполне сформировавшаяся для восемнадцати-то лет, талия стройная и тонкая, а бёдра — широкими, но изящными. А ещё у неё были очень красивые стройные ножки, но этого-то под платьем не разглядишь. Так же большим плюсом Александра считала то, что кожа её имела оттенок персика и была такой же на ощупь, при этом абсолютно чистая, что довольно редко встречается у рыжеволосых. Проклятые веснушки высыпали только на носу, и больше нигде, и иногда это её жутко расстраивало — ну что им стоило переместиться с самого видного места куда-нибудь пониже, где никто не догадается посмотреть! — но потом она научилась видеть в этом свои прелести. Юра Селиванов, например, имел ужасно конопатые руки — это было до неприличия отвратительно (как и сам Юра), так что Сашенька не могла не признать, что ей, по сравнению с беднягой Селивановым, просто фантастически повезло.

Завершив детальный осмотр своей внешности, она со скромной улыбкой перевела взгляд на Алёну.

— Такому бриллианту нужна достойная оправа. — Сказала ей матушка, и, обняв её за плечи, прижалась щекой к её щеке. В этом нежном жесте она случайно задела её больной висок, и Александра изо всех сил сдержалась, чтобы не поморщиться от боли. Такая реакция обидела бы Алёну в её лучших чувствах.

— Путём гордеевских миллионов? Мне такая оправа не нужна. — Сразу предупредила её Александра, и добавила с усмешкой: — Да и какой из меня бриллиант? Мне никогда не стать такой красавицей, как ты!

— Помнится, кое-кто сегодня сказал обратное… — Лукаво блеснув глазами, ответила Алёна.

— О, он это нарочно сказал, будь уверена! — Александра невольно улыбнулась. — Спасибо, конечно, его величеству, что по достоинству оценили мою убогую внешность, но он же не слепой, и не мог не видеть, как бесславно я проигрываю что тебе, что его Ксении. Вот это красавицы — всем красавицам красавицы!

— Никогда не преуменьшай свою красоту, пускай и в своих собственных глазах. — Поучительно сказала Алёна. — Всегда говори себе, что ты самая лучшая. Просыпайся по утрам, смотрись в зеркало, и прямо так и говори: я лучшая и достойна я всего самого лучшего! Вот увидишь, в этом и есть секрет успеха.

— Вера в себя? Она помогла тебе окрутить господина министра? — Не хотела, не хотела она язвить, но вырвалось как-то само собой.

— Ты мне ещё спасибо скажешь, вот увидишь. — Заверила её Алёна, при этом, кажется, ничуть не обидевшись на дочь за столь резкие слова. — А теперь, пока мы снова не поссорились, я оставлю тебя на этой миролюбивой ноте! Мой тебе совет: ложись спать, тебе нужно хорошенько выспаться перед завтрашним днём, и набраться сил.

— Господи, я уже боюсь спрашивать! — Простонала Александра, но всё же спросила: — А что будет завтра? Очередной банкет, званый ужин или бал аристократов?

— Что за вопрос? — И вновь Алёна проигнорировала её колкости. — Я думала, ты в курсе, что с завтрашнего дня у тебя начинается практика в больнице. Викентий уже сегодня тебя хотел вытащить, у него там какая-то беда с рукой приключилась, и ему срочно нужен помощник, но я настояла на том, чтобы начать с завтрашнего дня. Ты после суток работы, столько времени не спала, да и потом, этот семейный обед, на котором так настаивал Иван…

— В… больнице? — Кажется, из всего рассказа Алёны, Александра услышала только эти два слова.

— Мы же обещали тебе практику… — С непониманием подтвердила та. — Постой-ка… ты, что же, передумала? Слава тебе, Господи, мне же только лучше! Я сейчас же позвоню Викентию, и…

— Нет, нет, мама, нет! — Поспешила остановить её Александра, хватая за руку. — Я не передумала, я… я просто… впрочем, неважно!

«Я просто не думала, что вы это всерьёз!», мысленно продолжила она. И уж тем более не думала, что это случится уже завтра. Она ведь ещё не успела толком прийти в себя, не успела обжиться на своём новом месте, а эта странная взрослая жизнь уже бешеным темпом закрутилась вокруг неё, окунув её с головой в свой бурлящий водоворот.

Растерянно улыбнувшись Алёне, Саша сказала тихо:

— Спасибо. Наверное.

Могло быть и хуже, не так ли? Они вообще могли бы не церемониться с ней… (Ну, Гордеев, предположим, и не церемонился, и разбитый висок тупой болью напоминал об этом время от времени!) Но больница… практика… и дорогой Викентий Иннокентьевич! Это было гораздо большим, чем то, на что она могла рассчитывать.

И настолько окрылена этой новостью была она, что потеряла бдительность, и забыла про возможный подвох, которого от Гордеева только и жди.

— Пожалуйста. — Ласково ответила Алёна, погладив её по волосам. — А теперь раздевайся и ложись спать! Вещи твои я собрала, горничная должна была развесить их в шкафу. Но на твоём месте я бы их не носила. Поедем завтра, купим тебе новые? Я заберу тебя из больницы, и махнём оттуда прямо в магазин готового платья! А потом съедим мороженое в каком-нибудь кафе, и отметим наши покупки! Как тебе моя идея?

Глаза её горели так задорно, а улыбка была такой располагающей и мягкой, что у Александры как-то и язык не повернулся сказать, где она видела её магазины, платья и уж тем более посиделки в кафе за мороженым.

Но и промолчать она не смогла.

— Если только я сама оплачу свои покупки, а не ты его деньгами. На такой случай у меня есть свои сбережения, и их довольно немало. Ну, на платья точно хватит.

— Ты, как всегда, неисправима. — Вздохнула Алёна и растерянно улыбнулась. — И что прикажешь с тобой делать?

— Принять такой, какая есть? — Пожала плечами Александра, а затем подалась вперёд, и обняла мать, прижавшись к её пахнущей дорогими духами груди. — Я же тебя как-то принимаю!

— Договорились. — Прошептала Алёна. — Тогда, я заеду за тобой после обеда?

— Хорошо.

Они простились, и когда за Алёной закрылась дверь, Александра ещё долго не убирала усталую, умилённую улыбку со своего лица.

«Неужели и вправду что-то получится?», задумчиво спрашивала она саму себя, прислушиваясь к собственным мыслям. Но ответ был, увы, не такой, на какой она рассчитывала. Иван Кириллович нравился ей ещё меньше, чем идея с переездом в Москву, в качестве спутника жизни Алёны она его упрямо не желала принимать, и уж тем более никогда не назвала бы его отцом, как уже делал это Арсений.

Ему простительно, наверное, ведь он столько времени жил без отца, с одной лишь только матерью, что теперь поди и не помнил своего настоящего батюшку, а вот Александра помнила, и помнила хорошо.

И никогда никакой Гордеев ей его не заменит, пусть и не пытается! Напрасно Алёна вообще с ним связалась. Не кончится это добром, ох, и не кончится! С этими мыслями Александра и уснула, едва ли её голова коснулась подушки.

Сон её был беспокойным, тревожным, как часто бывает, когда спишь днём, после суток на ногах, и проснулась она в холодном поту, когда за окном уже стемнело, и на улице зажглись фонари.

Сев на кровати, Александра откинула влажные волосы с лица, и, постепенно приходя в себя после ночного кошмара, попыталась вспомнить, что ей снилось, но, увы, так и не смогла. Голова у неё сильно кружилась, снова клонило в сон, но закрывать глаза она боялась, не желая вновь возвращаться к кошмару, после которого сердце до сих пор бешено колотилось в груди. А ещё ей дьявольски хотелось пить.

Спустив ноги с кровати, она попыталась по привычке найти свои любимые тапочки, всегда стоявшие у кровати, но не обнаружила их. К тому же, в них не было нужды — она почему-то была обута, и даже одета, в то самое отцовское платье, которое Ксения Митрофанова сегодня нарочно облила вином.

Ксения… платье… Ах, да, я же не дома! Запоздалая догадка осенила её, и Александра грустно усмехнулась. Вот как бывает — ещё вчера она засыпала в своей уютной комнатке с видом на реку и лес, а потом проснулась в чужом городе, среди чужих людей, преследуемая своими ночными кошмарами.

Совсем как в детстве, подумала она, вставая с кровати и расправляя помятую юбку. Только в прошлые разы где-то рядом всегда был отец, в любую минуту готовый прийти на помощь и утешить. Где-то он сейчас? Жив ли он? Сердце отказывалось верить в худшее, несмотря на то, что, вроде бы, самые жутчайшие её страхи нашли подтверждение в этой проклятой похоронке.

Выйдя в пустой тёмный коридор, Александра вдруг поняла, что понятия не имеет, куда идти дальше. Жажда, мучившая её, становилась невыносимой, язык прилип к нёбу, а в горле пересохло так, словно она уже не одну неделю провела без воды. Но, как бы там ни было, она не знала, где у Гордеева кухня. «Чем ссориться с ним из-за пустяков, лучше бы изучила, для начала, квартиру, где тебе предстоит провести некоторое время своей жизни!», с раздражением на саму себя подумала она. Помимо воды, Саша хотела так же зайти к брату, посмотреть, как он — она часто приходила, ещё до переезда, и сидела возле его постели, с улыбкой наблюдая за тем, как он спит. И как теперь осуществить свой маленький сестринский долг, в кромешной тьме, в чужой квартире? В этом огромном коридоре она и днём-то, наверное, рисковала заблудиться.

«Гостиная должна быть за второй по счёту дверью от моей комнаты, — вспомнила она, — быть может, после обеда там осталось хоть какое-нибудь питьё!» Графин с морсом был бы сейчас весьма кстати, и Саша уже собралась, было, пойти в сторону гостиной — единственной комнаты, в которой она была помимо своей собственной, но приглушённый звук голосов за одной из дверей заставил её остановиться.

Она не знала, что удивило её больше: то, что в такое время в особняке ещё кто-то не спал, или то, что один из голосов показался ей до боли знакомым. Нахмурившись, она развернулась, и, ступая бесшумно по укрытым ковром половицам, дошла до заветной двери, за которой кто-то отчаянно ссорился.

Это был кабинет Гордеева.

— Да как вы не понимаете, Иван Кириллович, вы губите в ней великого доктора! У девочки редкий дар, с таким, наверное, раз в сто лет рождаются! Видели вы её в деле? Знаете ли, какая у неё лёгкая рука? Она никогда не теряется и всегда принимает верные решения, от которых жизни человеческие зависят! Это как сам Тихонов, только в юбке.

Господи, не может быть!

Александра почувствовала, как замерло её сердце.

— Напомнить тебе, чем кончил твой Тихонов? — Небрежно полюбопытствовал голос Гордеева из-за двери.

— И, тем не менее, вынужден с вами не согласиться! — В голосе доктора Воробьёва, однако, послышалось смятение. Саша различила его даже со своей неудобной позиции из-за двери, что уж говорить о Гордееве. Уж он-то никак не мог не сыграть на его колебаниях.

— Хочешь последовать за ним? — Прямо спросил он.

— Я… ваше благородие, как же вы можете?! — Пробубнил Викентий Иннокентьевич, никогда не отличавшийся особой храбростью.

— А может, хочешь чего-то похуже? — Всё так же небрежно поинтересовался Иван Кириллович. — Если вскроется наше с тобой общее дело, один я за всё расплачиваться не стану, так и знай. И, если хочешь, мне куда проще сделать тебя виноватым, дорогой мой Викентий. Поэтому отбрось свои возвышенные чувства в сторону, и слушай меня. Мне плевать на девчонку и на её талант, будь она хоть величайшим гением медицины! Плевать, понимаешь? По мне, так гораздо лучше было бы отправить её в добровольческий рейд на фронт, медсестрой, следом за батюшкой, и пусть бы она сгинула там благополучно. Но нельзя, я дал слово Алёне, а забрать его обратно не могу.

— Иван Кириллович! — Застонал Воробьёв, намекая, очевидно, на неуместность подобных речей.

— У неё планы на счёт этой маленькой бестии. Вывести её в свет, сделать из неё благородную даму и так далее. Пускай пытается, если она так хочет, её желание для меня закон. И для тебя, как следствие, тоже. И для того, чтобы оставить её в Москве, мы придумали этот план с практикой в больнице под твоим началом, чтобы хоть как-то её заинтересовать, чтобы эта маленькая дрянь не сбежала от нас при первой же возможности, а оценила свои перспективы и осталась при матери. Но ни о каком высшем обществе и речи быть не может, пока она — простая медсестра. Ты это понимаешь?

— Я прекрасно понимаю вас, ваше благородие. — Вздохнул Викентий Иннокентьевич. — Но вы не правы, вы так не правы!

— А это меня мало интересует. Алёна хочет сделать из неё дворянку: пускай. Но для этого она должна отказаться от своих идей, и уж тем более от работы медсестрой. Сама отказаться, Викентий, понимаешь? Если мы грубо подтолкнём её к такому решению, она сбежит. Если мы запрём её в четырёх стенах моей квартиры — она сбежит. А силой её в высший свет не затащишь, чай, это не карета, куда Георгий её затолкал, пока она была без сознания.

— Господь всемогущий! — Пробормотал Воробьёв. Александра могла представить, как он осеняет себя крестным знамением: он всегда так делал, когда произносил эти слова.

— Поэтому мне нужна твоя помощь, — резюмировал Гордеев. — Девчонка хитра и далеко не глупа, но мы и хитрее, и умнее, и, что главное, гораздо опытнее её. Мы её перехитрим. Ты её перехитришь.

— Иван Кириллович, пощадите, она дочь моего покойного друга! Ваня, когда уходил на фронт, взял с меня слово, что я позабочусь о ней, и…

— Ты и позаботишься, — пообещал Иван Кириллович. — Кого, по-твоему, он хотел бы в ней видеть больше? Дворянку, аристократку с хорошими манерами, или простую медсестру?

— Иван Кириллович!

— Слушай меня внимательно, Викентий. С завтрашнего дня она поступает под твоё руководство, и твоя задача быть максимально строгим и придирчивым к ней. Дай ей заведомо невыполнимое задание. Отбей у неё всяческое желание заниматься медициной. Убеди её, что у неё никогда ничего не получится. И, когда она вернётся — пусть не прямо завтра, а через неделю или две — в слезах, разбитая и окончательно разуверившаяся в своих способностях, я достойно отблагодарю тебя.

Ответом была глухая тишина, и Сашеньке на секунду показалось, что они каким-то образом поняли, что она подслушивает их разговор, и поэтому молчат. Но потом Иван Кириллович вдруг продолжил, уже совсем другим голосом — ледяным, звенящим:

— В противном случае, Воробьёв, я обещаю тебе, ах, нет, я клянусь тебе — я её убью!

— Что? — Ахнул Викентий Иннокентьевич.

— От неё мертвой проблем куда меньше, чем от живой. Если она останется при больнице: я сделаю так, чтобы её случайно сбила карета, когда она будет возвращаться домой. Да и от ночного нападения на улице никто не застрахован, а Георгий будет только рад с ней позабавиться.

— Да как же вы можете?! — Выдохнул поражённый Воробьёв.

О-о, он ещё не такое мог!

Как будто не слыша его, Иван Кириллович продолжил:

— Более того, мой друг, если у тебя вдруг не получится повлиять на её решение отказаться от работы добровольно — я убью её. Если она вдруг каким-то образом догадается о нашем заговоре и сбежит — я найду её, а потом убью. Я повторяю ещё раз: мне эта девчонка не нужна, и жизнь её для меня ничего не стоит, а ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю. Мы поняли друг друга? А теперь, прежде чем ответить, вспомни ещё раз, о чём просил тебя твой друг, уходя на фронт? И подумай хорошенько, что ты должен сделать, чтобы выполнить его просьбу.

— Сколько вы мне заплатите? — Спросил Викентий Иннокентьевич удручённо, а Сашенька прижала обе руки к губам, чтобы не выдать себя громким возгласом отчаяния. О своей жажде, о ночном кошмаре и о желании навестить брата она давно уже позабыла, превратившись в статую, замершую возле двери в гордеевский кабинет.

Послышалась какая-то возня, это Иван Кириллович отсчитывал деньги.

— Для аванса достаточно? — Его голос, всё время такой спокойный, Александра теперь ненавидела ещё сильнее, чем прежде. — Ещё столько же, когда дело будет сделано.

— Хорошо. — Сухо произнёс Воробьёв. И, судя по звукам шагов, раздавшихся совсем близко, он развернулся и направился к двери.

— Викентий, постой! — Иван Кириллович задержал его, и это дало Александре несколько лишних секунд на то, чтобы спрятаться — она юркнула в нишу между распахнутой дверью то ли в библиотеку, то ли в большую гостиную, таким образом открывшаяся дверь в гордеевский кабинет скрывала бы её от посторонних глаз полностью. Теперь она уже рада была, что в коридоре царил такой мрак, это играло ей на руку.

— Да, Иван Кириллович. — Понуро произнёс Воробьёв. — Я же уже пообещал вам, что сделаю всё, как вы сказали.

— На счёт девчонки я и не сомневался. Вопрос в другом. Мне по-прежнему нужно дело. — Он так многозначительно замолчал, что сразу стало ясно — пахнет какой-то ужасной, отвратительной, грязной тайной. Ещё одной, связывающей многоуважаемого (в прошлом) Воробьёва и этого негодяя-министра. Сколько ещё, интересно, у них этих тайн?

— Я же сказал вам, как только мне удастся убедить Леонида…

«Леонида Иннокентьевича?! А он-то здесь причём?!» — Александра почувствовала непреодолимое желание прямо сейчас распахнуть дверь, и спросить, что происходит, но это стоило бы ей жизни, бесспорно.

— Убедить? Похоже, ты используешь не те методы убеждения, мой дорогой друг, если дело до сих пор не лежит на моём столе! Он-то, может быть и не вашей, продажной, воробьёвской породы, но то, что он твой брат, увы, ещё не обещает ему протекцию от того же несчастного случая, или ночного нападения, например. С ним-то, понятное дело, Георгию будет не так весело, как с девчонкой, но я уверен, он не откажется вспомнить былое, и отнять ещё одну жизнь.

— Не смейте трогать моего брата! — Не сдержался Воробьёв. В голосе его было отчаяние.

— Я пока и не собираюсь его трогать. И, наверное, начну я всё же не с его, а с его жены. Или с сына? Кого он больше любит?

— Иван Кириллович, я прошу вас! — Взмолился Викентий Иннокентьевич. — Он сделает всё, как вы скажете… я постараюсь убедить его… только, умоляю, не трогайте Аннушку с Петенькой!

— Я даю тебе ровно два дня на него, и две недели на Александру. — Сухо произнёс Иван Кириллович. Сказал — как отрезал. Сашеньке и самой стало не по себе после этих его слов, хоть она и не до конца понимала, о чём речь. Можно было представить, каково было доктору Воробьёву.

— Иван Кирилович, два дня это очень мало, я боюсь не уложиться в такой срок! — Запричитал он.

— Так иди и скажи Михаилу, чтоб подождал. — Огрызнулся Гордеев. — Он у меня на хвосте, чтоб его, прямо по пятам идёт! И, что самое страшное, он обо всём догадывается.

«Нет, имя-то, конечно, довольно распространённое, — Принялась убеждать себя Александра. — И, конечно, совсем не обязательно, чтобы он имел в виду именно Волконского!»

— Он никогда ничего не докажет. — Тихо сказал Викентий Иннокентьевич. — А пока бумаги у нас, у него связаны руки. Вам незачем его бояться, ваше благородие.

— Боюсь тебя разочаровать, Викентий, но ему и не нужно будет ничего доказывать. — Сказал Иван Кириллович, и его тон был очень похож на Алёнин, когда она говорила о том, что Мишель вполне в состоянии помешать их замужеству. — И поэтому нам нужно сбить его со следа, лишить его всяческой возможности узнать правду, понимаешь? Было бы гораздо проще и его убить, но ситуацию усугубляет то, что он мой сын.

«Значит, всё-таки, о нём», убедилась Александра, окончательно переставшая что-либо понимать. Надо бы, наверное, было удивиться тому, как спокойно говорил Гордеев такие ужасные вещи, но она как-то уже и привыкла к его бесчеловечности, и никаких щедростей от него не ждала.

Слышал бы всё это Волконский, помечтала она. Уж он-то бы, наверное, сразу понял, о чём речь. Интересно, что же дорогой папенька так отчаянно пытался от него утаить?

— Я достану вам дело в ближайшие сроки, только, пожалуйста, не нужно никого убивать! — С мольбой в голосе произнёс измученный Воробьёв. — И, если у меня не получится за два дня, то дайте мне три, умоляю вас! Не трогайте моего брата. Я сделаю всё, что в моих силах, и даже больше, но, я прошу вас, не трогайте мою семью.

— Это дело должно было лежать на моём столе ещё вчера, чёрт возьми! — Воскликнул Гордеев. — Если Михаил доберётся до него раньше, нас обоих ждут очень большие неприятности, Викентий!

— Я это понимаю. Но, простите, о чём вы-то думали, когда затевали всё это? Неужели надеялись, что он ни о чём не догадается?

— Я не думал, что он вернётся с фронта. — Мрачно ответил Гордеев.

— Или, надеялись, что он не вернётся? — Перефразировал его Викентий Иннокентьевич.

«Господи, господи, господи, этот человек — чудовище! С кем связала свою жить моя глупая матушка? Господи, разве так можно, он же его сын, он его единственный ребёнок, разве можно так говорить?»

Впрочем, Гордеев Сашеньку порадовал:

— Оставь эти глупости. Он мой сын. Но, тем не менее, идёт война. А он ни разу за двадцать два года не проявлял особой страсти к военному делу, не то, что Алексей. По нему ещё в детстве было видно — далеко пойдёт, генералом будет, не меньше. А Миша не такой. Он всегда был спокойным, уравновешенным, сдержанным и мыслил очень трезво. Все были с самого начала уверены, что война не для него, и когда Юлия провожала его, она провожала его на смерть. Кто же мог подумать, что он вернётся, да не просто вернётся, а вернётся героем? Выходит, все мы жестоко ошибались на его счёт.

Спокойным? Уравновешенным? Сдержанным? Он?! Александра была готова рассмеяться, но потом вдруг подумала, что это совсем не смешно. Наверное, Волконский повидал за этот год войны немало ужасов, раз из спокойного, уравновешенного и сдержанного стал таким.

А «вернулся героем» — это как понимать? Она подумала, что непростительно мало знает о своём будущем сводном брате, и недостаток этот нужно было исправить. «Непременно спрошу у Серёжи», подумала она, и добавила к своим мыслям — если доживу до нашей с ним встречи.

А то, на фоне последних своих открытий, она начала в этом сомневаться.

— Как бы там ни было, он ваш сын, и я уверен, что он не представляет такой сильной угрозы, как вам кажется. Другое дело — Алексей Николаевич, или госпожа княгиня.

— Княгиня пока не в состоянии выйти из дому без посторонней помощи, к моей величайшей радости. Сдохла бы она совсем, что ли, старая карга! Что касается Алексея — и не надейся, Викентий, я не продлю тебе срок до его возвращения! Я сказал: два дня. Максимум три. На четвёртый начинай искать трупы.

— Я постараюсь сделать всё возможное. — Вздохнул Викентий Иннокентьевич. — Но всё-таки, я надеюсь на ваше великодушие!

— Ты можешь быть свободен. — Сказал Гордеев, услышав фразу о великодушии. Прозвучало грубо, но уж на это-то обижаться Воробьёв не стал: имелись и другие причины для обид, куда весомее непочтительных слов на прощанье.

Он вышел, не заметив Александру, на что она и рассчитывала, спрятавшись за дверями, и когда закрылась входная дверь, она ещё на несколько секунд задержалась в своём убежище, на всякий случай.

Как оказалось, не зря.

— Что думаешь обо всём этом? — Голос Ивана Кирилловича за дверью заставил её вздрогнуть. Так они были не одни?!

Господи, сделай так, чтобы это была не моя мать!

Но мы поспешим заверить читателя, что напрасно она так плохо думала об Алёне.

— Сломался. — Последовал ответ. Александра прислушалась, пытаясь понять, кому принадлежал голос, но у неё отчего-то не получалось. — Как пить дать — сломался. А на счёт Леонида… я хоть сейчас могу наведаться в гости, скажите только слово.

Георгий, поняла Александра. Нет, она не узнала голоса, так как он с ней и не разговаривал никогда, но она просто догадалась. Георгий, точно он.

— И как это будет выглядеть? Пожар из-за халатного обращения с огнём? Или, может, массовое самоубийство? Нельзя привлекать внимания, пойми. Леонид Воробьёв — правая рука Дружинина, а Дружинин — крёстный моего дорого сына, все свои сорок пять лет жизни влюблённый в его мать, мою жену. Он души не чает в Михаиле, и по первому его слову перевернёт Москву с ног на голову, но найдёт тех, кто это сделал. Так что лучше нам сейчас сидеть тихо и не высовываться. Доверимся Викентию, он меня ещё ни разу не подводил.

— Я ему не доверяю. — Поделился своими мыслями Георгий.

— Отчего же? Он очень хорошо продаётся и покупается. Я люблю таких людей.

— Вот именно. Вчера он был предан Тихонову, а сегодня — продал вам его дочь. Вчера он был предан вашей жене, а сегодня — вы его лучший друг и опора всей жизни. Что будет завтра?

— Он не переметнётся на сторону Михаила, если ты об этом. Нас с ним слишком многое связывает, он не посмеет.

— Несладко нам придётся, когда генеральша встанет на ноги, и вернётся старший Волконский. — Предрёк Георгий. — Нужно что-то делать, пока этого не случилось.

— Обрубать концы. А что ещё делать? — Иван Кириллович вздохнул. — Отыщи Кройтора. Этот сукин сын не даёт мне покоя! Пока он жив, мы очень сильно рискуем. С бумажками — полбеды, я уверен, Викентий добудет их в срок, но вот Кройтор, живое свидетельство нашего преступления. Кройтор должен умереть, Георгий. Что угодно сделай, но найди мне этого человека, и принеси мне его голову.

«Господи помоги!», прошептала Александра побледневшими губами, так и представив, как Георгий с кровавой ухмылкой несёт отрубленную голову бедного Кройтора Ивану Кирилловичу на серебряном подносе. Ей стало дурно.

— Как прикажете, ваше благородие. — Только и сказал верный слуга.

Ещё некоторое время они провели в кабинете, как поняла Александра, Гордеев давал ему денег, очевидно, на поиски и поимку несчастного человека с нерусской фамилией, чем-то не угодившего господину министру. Она не стала дожидаться, когда они распрощаются, и медленно-медленно стала отступать назад, стараясь двигаться осторожно, производить как можно меньше шума, и ни в коем случае не наступить на скрипящую половицу. Но, благо, в гордеевской квартире половицы не скрипели, в отличие от их с Алёной дома, и Александра с чистой совестью записала это Ивану Кирилловичу в плюс.

У самого коридора она случайно задела высокий подсвечник, и он, чуть было, не упал на пол — в последний момент Саша успела его подхватить, в нескольких дюймах от пола. Не приходилось сомневаться, что на шум тотчас же сбежались бы все обитатели квартиры, включая горничных и кухарку — посмотреть, что это за слон в посудной лавке, гремит посреди ночи? Георгий с Гордеевым, конечно, тоже захотели бы посмотреть, и — ой что бы тогда было!

Хорошо, что у неё оказалась блестящая реакция. Переведя дух, Александра поставила подсвечник на место, и вернулась в свою комнату, забравшись с ногами на кровать. Совсем как в детстве — закроешься у себя, и никакие мирские заботы уже не беспокоят.

А потом придёт папочка, и прочитает сказку.

Увы, детство закончилось. И юность, вопреки девичьим мечтам, оказалась не такой уж сказочной.

А шаги в коридоре и впрямь послышались — Александра, поддавшись истинно детскому порыву спрятаться ото всех бед — укрылась одеялом, натянув его до самого носа, и притворилась спящей. К её величайшему страху, дверь её комнаты приоткрылась.

Георгий, подумала она, с замиранием сердца. Пришёл, должно быть, «позабавиться», или как там выразился Иван Кириллович? Но, по запаху дорогого мужского парфюма, она поняла, что это был сам Гордеев, собственной персоной. Увы, Саша не могла сказать, хорошо это или плохо.

И чего это он забыл в её спальне? Пришёл удостовериться, что ей удобно и комфортно? Или, по-отечески подоткнуть одеялко? Оставалось только удивляться, откуда у неё в таком состоянии нашлись силы на иронию, когда страх сковал всю её, с головы до пят.

Но нет, Иван Кириллович не сделал ничего подобного. Конечно, даже читатели с хорошей фантазией вряд ли могли бы представить, как Гордеев, пару минут назад в красках описывающий её смерть, заботливо поправляет одеяло у своей падчерицы. Но и плохого он ничего не сделал. Просто постоял несколько секунд в дверях, и шагу в комнату не сделав — постоял, и понаблюдал за ней, съежившейся под одеялом от страха и бессилия. Ему всего лишь требовалось убедиться в том, что она спит.

Просто у него появилось какое-то предчувствие. Выходит, показалось? С кем не бывает? Но не проверить он не мог — привык полагаться на интуицию, за столько-то лет в политике она редко когда его подводила. Проверил. Пришёл и посмотрел. И, убедившись в том, что всё в порядке, ушёл, тихонько прикрыв за собой дверь.

— Отец небесный, заступник и спаситель! — Поледеневшими губами прошептала Александра, когда его шаги стихли в коридоре. Она откинула одеяло, набрала в грудь побольше воздуха, и принялась молиться, глядя угол комнаты — туда, где должны были висеть образа. В темноте она их не видела, но была уверена: они там, внемлют её молитвам.

На них-то и оставалась вся надежда. Больше рассчитывать Саше было не на кого. Единственный человек, кого она считала своим другом, практически родственником, бессовестно продал её сегодня. Продал и её, и её талант, о котором говорил — пускай и в таком контексте, но слышать всё равно было приятно — но, что самое плохое, он продал память о её отце, своём лучшем друге! Бывшем лучшем друге. Мерзавец.

Гордеев, конечно, тоже хорош, взял его шантажом, но с него-то и спрос не велик — его Александра всегда считала ничтожеством, а вот ощущать предательство Викентия Иннокентьевича для неё было весьма болезненно.

Никому нельзя верить, никому! Разве что, дорогому Серёже? Вот кто никогда не предаст и не обманет! Но где он, Серёжа? За много вёрст от города, в своём дачном имении, радуется жизни, и, наверное, ещё даже и не знает про её отъезд в Москву.

Хуже всего то, что помощи попросить было не у кого. Сергей далеко, Воробьёв оказался предателем, Арсений ещё слишком мал, а Алёне всей правды не скажешь. Она попросту не поверит, решит, что строптивая дочь нарочно всё это придумала, чтобы очернить светлое имя её дорого министра. И хорошо ещё, если так. А если она скажет, что Гордеев прав? Чем он там руководствовался, убеждая Воробьёва? Что «её отец хотел бы видеть её дворянкой, а не доктором»?

О-о, это вы, Иван Кириллович, просто не знали всей истории.

А зря.

Как там вы говорили? «Прежде, чем шантажировать кого-то, для начала узнай, с кем имеешь дело». Золотые слова, что же сами не следовали собственным заветам?

Храбриться можно было сколько угодно, но всякий раз, когда она вспоминала, как бесстрастно звучал его голос, когда он обещал её убить, сердце её сжималось от страха. И за себя, и за мать, и за младшего брата, всё больше и больше попадавшего под влияние этого человека.

И как теперь быть, что делать? Александра закрыла глаза, и, как всегда в трудных ситуациях, попыталась представить, что сделал бы на её месте отец. Как ни странно, ей тотчас же полегчало. Сковывающий грудь страх мигом отступил и развеялся.

«Я не сдамся. — Поняла она, неожиданно для самой себя. — Что хотите со мной делайте, но вам меня не сломать! Я пойду до конца, но по вашим правилам играть не стану. Я не сдамся».

Открыв глаза, она глубоко вздохнула, и стала смотреть в потолок. Было ясно, что этой ночью уснуть ей не удастся.

…а на квартире у Мишеля Волконского в ту ночь тоже не спали. Частично из-за Ксении, с которой в принципе никогда невозможно было спокойно уснуть, но в большей степени по другой причине. Барышня Митрофанова, безусловно, простила Мишеля за все обиды, и простила не один раз, как всегда, страстная и нежная в его объятиях. Но потом, состроив скорбное личико, начала с неохотой одеваться.

— Я не смогу остаться сегодня. — Сказала она, чувствуя на себе вопросительный взгляд Мишеля. — Отец прислал телеграмму о своём возвращении. Шестичасовым, должно быть, уже приехал. Ему не понравится, что я не ночую дома.

— Можно подумать, он не знает, где ты и с кем.

— Знает, но… ни к чему волновать его лишний раз. — Ксения вздохнула. — Он в последнее время такой нервный… эта война весьма некстати… он боится… боится, что его призовут… разорения… революции… — Последнее слово она произнесла почти шёпотом, и, снова вздохнув, быстро просунула руки в рукава своего тёмного платья. Она не носила ярких цветов, из солидарности с Волконскими, но траур, тем не менее, тоже не одевала. Как она сама говорила, это напоминало ей о смерти матери, которую Ксения очень тяжело переживала — с тех пор она не могла спокойно смотреть на траурные наряды.

— Было бы неплохо мне с ним поговорить. — Сказал ей Мишель. — Завтра удастся застать его дома? Я бы приехал с утра, или к вечеру, как удобней?

— С утра он у себя на фабрике, поедет лично проверять дела. Так он сказал. Когда вернётся, я не знаю, но на ужин он заранее обещался Авдеевой.

— Софье Владимировне? А она разве здесь?

— Сергей с отцом уехали в эту вашу деревню, а она осталась. Теперь сходит с ума от скуки в одиночестве и развлекается тем, что даёт званые приёмы каждые два дня. Если тебе нужен мой отец, то лучший способ встретиться с ним — перехватить его у Авдеевой. К вечеру, боюсь, он опять куда-нибудь уедет. Кстати, зачем он тебе?

— Отели. — Просто ответил Мишель. На его взгляд, это всё объясняло. Ксения, натянув платье на плечи, принялась быстрыми движениями застёгивать пуговицы. Лицо её приняло задумчивое выражение.

— Ивана Кирилловича, я так понимаю, ты просить не хочешь?

— Шутишь? — Он попробовал улыбнуться ей, Ксения тотчас же улыбнулась в ответ.

— Прости. Конечно, папа поможет, раз так. Он любит тебя, и что угодно ради тебя сделает.

— Вот только к Авдеевой я бы идти не хотел. У меня всё-таки траур, я не расположен сейчас ни к званым ужинам, ни к веселью и танцам.

— Я тебя понимаю. — Отозвалась Ксения с печалью в голосе. — Я попробую перехватить его завтра с утра, и сказать, чтобы встретился с тобой как можно скорее.

— Буду тебе обязан.

— Мишель, я всё хотела тебе сказать… — Она вернулась на кровать, легла рядом с ним поверх шёлковых простыней, и, склонив голову ему на грудь, взяла его за руку. И, скрестив его пальцы со своими, тихо прошептала: — Ты… ты был молодцом, сегодня. Да-да, несмотря ни на что, ты… ты выстоял, выдержал, с достоинством принял это безобразие. Юлия Николаевна гордилась бы тобой!

«А они думали, я устрою отцу очередные кровавые разборки?», едва ли не с улыбкой подумал Мишель, и вздохнул в ответ. Ему самому уже делалось стыдно за тот свой порыв, хотя в имении полёт Ивана Кирилловича с лестницы до сих пор обсуждали с восторгом.

— Не поддавайся на его провокации, что бы ни случилось. — Прошептала Ксения на прощанье, затем, нежно поцеловав его в губы, сделала шутливый реверанс, и ушла, тихонько затворив за собой дверь. Её извозчик ждал под окном, сквозь распахнутое окно Мишель слышал, как она приказала везти себя на Неглинную. Тем удивительней прозвучал настойчивый стук в дверь, когда перестук лошадиных копыт растаял в гулкой тишине ночи.

Кто бы это мог быть? Для возвращения Алексея ещё рано, друзья его были слишком хорошо воспитаны, чтобы приходить в такое время, а Ксения только что ушла. Кто-то от Дружинина? Или, быть может, люди его отца?

Гадать можно было сколько угодно, но всё равно истина превзошла все его самые смелые ожидания. Поднявшись с постели, Мишель накинул халат, и вышел в коридор, на ходу приглаживая волосы, после сладких мгновений с Ксенией торчавшие в разные стороны.

Посмотрев в дверной глазок, он подумал, что зрение его обманывает. Тем не менее, он поспешно опустил ручку, и распахнул дверь перед незваным гостем.

На пороге стоял Адриан Кройтор, собственной персоной.

 

Глава 9. Адриан

Ни единого слова не было сказано. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, затем Мишель сделал шаг назад, гостеприимно распахнув дверь перед ночным визитёром. А когда тот зашёл, Волконский выглянул в подъезд — так, на всякий случай, и, никого там не обнаружив, плотно закрыл дверь на замок. Назад пути не было.

Адриан Кройтор, смуглый коренастый брюнет лет тридцати пяти, не сводя пристального взгляда с Мишеля, для начала, сказал:

— Что бы вам там про меня не говорили, но вашу мать я не убивал!

И было что-то такое в его голосе, что не оставляло ни малейших сомнений в искренности этих слов. Впрочем, в нём Мишель и так ни на секунду не сомневался, но говорить ничего не стал, мудро решив не тратить слова. Адриан и так всё расскажет, не для того же он пришёл, чтобы помолчать в хорошей компании?

— Я знаю, у вас нет причин верить мне, но, я клянусь вам, всё было не так, как говорит ваш отец! — Принялся увещевать бывший матушкин управляющий. — Он со своей стороны очень хорошо всё представил, будто я сбежал, прихватив с собой деньги! Теперь меня ещё и полиция ищет, помимо его людей! И приходить к вам, наверное, тоже было ошибкой, но я не мог не предупредить… она бы мне этого не простила! — С чувством добавил Адриан, решив, что этот аргумент на молодого князя уж точно подействует.

— Давай с самого начала и по порядку. — Попросил Мишель, нахмурившись, услышав последнюю фразу. Его лицо не выражало абсолютно никаких признаков доверия, и несчастный Адриан, всё ещё боявшийся за успех своей миссии, тяжело вздохнул.

Наверное, князь не верил ни единому его слову, что было бы вполне логично — кто он ему? Никто, чужой человек, да ещё и с тёмным прошлым. И такие авторитетные люди, как старая генеральша Волконская, на дух его не выносившая с самого первого дня, и уж тем более Иван Кириллович явно не могли оставить без внимания таинственное исчезновение Адриана после смерти Юлии Николаевны. И наверняка они наговорили молодому князю кучу гадостей о нём, так что теперь у Волконского объективно не было ни единой причины верить словам, звучащим как жалкие оправдания.

Единственное, что говорило в его пользу, это то, что Адриан пришёл сам, а не стал дожидаться, пока его найдут и приведут силой. На это он и ставил, вспоминая о знаменитой рациональности молодого князя, которую так хвалила его мать.

Вздохнув, Адриан сказал:

— Это я нашёл тело.

Повисла пауза, Мишель нахмурился ещё сильнее.

— Дворецкий в усадьбе сказал, что тело нашёл мой отец. — Справедливости ради, сообщил он.

— Дворецкого не было там, когда это случилось.

— А ты, выходит, был?

— Я приехал слишком поздно! — Адриан категорично покачал головой. — Я не успел… на каких-то полчаса не успел! Опоздал на утренний поезд, по нелепой случайности опоздал! У кареты сломалась ось, пришлось ловить извозчика, а свободных, как назло, не было! Пока дошёл до площади, пока поймал экипаж до вокзала… поезд уехал. Пришлось ждать следующего, и… Матерь божья, если бы я только приехал раньше! — Простонал он в отчаянии, как будто снова вернувшись в тот день.

Он выглядел разбитым. А ещё, при ближайшем рассмотрении, выяснилось, что Адриан имел на удивление непрезентабельный вид. Мишель всегда привык к его безупречному образу: накрахмаленная белая рубашка, галстук, строгий костюм и прилизанная шевелюра. Сейчас же перед ним стоял измученный человек и вовсе без пиджака, зато с недельной щетиной, в мятой изодранной жилетке поверх сорочки сомнительной свежести, а спутанные кудри его торчали в беспорядке и больше напоминали воронье гнездо. Видимо, в бегах он был с того самого дня, как нашли Юлию Николаевну.

— Какая нелёгкая вообще понесла тебя в особняк? — Наконец-то додумался удивиться Мишель. — Насколько я знаю, ни ты, ни Семён, никогда не выезжали за пределы города. Какая бы экономическая катастрофа не приключилась, вы всегда неизменно оставались здесь, в Москве.

— Я хотел её предупредить. — Без колебаний сказал Адриан, глядя Мишелю прямо в глаза. — А теперь, получается, должен предупредить вас! Ваш отец…

«Если он сейчас скажет, что мой отец, действительно, стоит за её убийством, я этого просто не вынесу», успел подумать Мишель, глядя на колеблющегося и сомневающегося Кройтора, который как будто ещё не был до конца уверен, что стоит продолжать.

Но потом решился:

— Ваш отец хотел отобрать у неё отели.

Признаться честно, Мишель ожидал чего угодно, но только не этого. Он даже переспросил:

— Отели? Чёрт возьми, я не понимаю, какое отношение это имеет…

— Я вам сейчас всё объясню! — Поспешно заверил его Адриан, взмахнув руками. — Вы, наверное, в курсе последних событий, и знаете о госпоже Тихоновой? Гордеев просил у вашей матери развод, чтобы беспрепятственно жениться на своей любовнице, но Юлия Николаевна была тверда, как камень, до последнего уверенная, что это очередная его блажь, как сотни предыдущих, которая пройдёт, дайте только срок. Но время шло, а блажь всё не проходила. Неделю назад он поставил ей условие: либо она даёт ему развод, либо он разоряет её.

«Не может быть, — ошеломлённо подумал Мишель, — не мог же он так низко пасть!»

А потом вспомнил сегодняшний обед, эту его femme fatale с томными глазами, и понял — мог.

Ещё как мог.

— Каким образом? — Спросил он тогда.

— А, по-вашему, это трудно?! Три из четырёх пока ещё твёрдо стоят, принося ежемесячную прибыль, а вот четвёртый и разорять-то не надо, сам того и гляди разорится! За последние полгода мы от него ничего, кроме убытков, не видели. С остальными проще некуда. На «Центральный» легко натравить охранку, как на прибежище политических преступников, и это будет правдой, потому что иногда там и впрямь появляются представители тех или иных партий. Ещё пару лет в таком режиме, и этот отель станет излюбленным местом для конспиративных встреч подпольщиков! «Весенняя» у нас без санитарных документов, срок действия истёк в позапрошлом месяце, а новые выправить не так-то просто. Особенно, если кое-кто этому изо всех сил препятствует! «Восход» — единственный отель, без сучка без задоринки, но Гордеев пообещал подкинуть пару трупов в фойе, и пусть слух о поселившемся там убийце, чтобы таким образом отбить у нас постояльцев.

— Браво, Иван Кириллович! — Хмыкнул Мишель. — Решил надавить на больное, поставить её перед таким жестоким выбором! Он же прекрасно знал, что в этих отелях её жизнь. Вот ублюдок!

На лице Адриана мелькнуло облегчение, и он тотчас же продолжил:

— Она ответила отказом, Михаил Иванович. В ответ на это условие она просто рассмеялась ему в лицо, она не поверила. А в тот день… в день её смерти, я узнал, что Гордеев принял меры, сделал первый шаг. Охранка и впрямь совершила облаву в «Центральном», проведя там довольно крупный рейд, и арестовав нескольких постояльцев. У них обнаружили листовки, прокламации и прочую макулатуру революционного содержания. Завели дело. Был крупный скандал, но это уже потом, благодаря Владиславу Дружинину, удалось всё уладить. Но на репутации отеля, тем не менее, посажено крупное пятно. А соседний с ним «Царьград», вы не поверите, в этот же день по странному совпадению снизил цены. Многие наши постояльцы уехали к ним, дескать, «там не арестовывают и не плодят революционную заразу», а цены не в пример ниже. В тот день я спешил к Юлии Николаевне, чтобы предупредить её. Чтобы попытаться убедить её в серьёзности намерений её супруга, пока ещё не поздно, чтобы открыть ей глаза на его подлость, чтобы она поняла… поняла, что всё кончено! Она бы не смогла его вернуть. Единственное, чего она добилась бы своим упрямством — потеряла бы ещё больше, его стараниями.

У Мишеля не было нужных слов, чтобы прокомментировать ситуацию, но в мыслях своих он бесконечно корил самого себя. Хорош сынок, единственная опора и защита! — уехал, бросил её, оставил один на один с этим подлым ничтожеством, которого она до последнего момента своей жизни продолжала любить, бедняжка. Господи, как бесконечно виноват он был перед ней! От осознания этого Мишелю делалось до того тоскливо, что немедленно хотелось бросить всё и вернуться на фронт, назад под пули, туда, откуда нет обратной дороги… и пускай его убьют там. Лучшего он не заслуживает.

Но потом, посмотрев в полные немой надежды глаза Адриана Кройтора, он вдруг понял, что во второй раз той же самой ошибки он не совершит. О, нет, теперь он не станет сбегать от проблем, он столкнётся с ними лицом к лицу. И пускай ради этого придётся бросить вызов собственному батюшке.

«Он мне не отец после этого», подумал Мишель с презрением. А вслух сказал:

— Продолжай.

Адриан кивнул, и, набрав в грудь побольше воздуха, принялся рассказывать дальше:

— Когда я приехал, то несказанно удивился: в доме было так тихо! Никого из слуг, вообще никого! Только собака лаяла на улице. Я поднялся наверх, подумав, что Юлия Николаевна, быть может, у себя. Не осуждайте, я знаю, я не имел права, но не было дворецкого, чтобы позвать её, а дело моё было слишком срочным! А потом я увидел, что двери в комнату нет. Просто нет! Её сорвали с петель, она валялась чуть дальше, возле шкафа. Кругом была кровь. А под окном, среди осколков стекла из разбитой вазы, среди рассыпанных цветов лежала Юлия Николаевна… И это не было самоубийством, ваше благородие! Её убили. Выстрелили прямо в сердце! Я тотчас же бросился к ней, надеясь, что она ещё жива, и я, быть может, смогу помочь ей… Но опоздал. Её белое платье всё было в крови. — Он перевёл дух. — Две раны. Одна в плечо, несерьёзная. Другая в грудь. Маленькое такое отверстие, а сколько крови! Господи, какие холодные у неё были руки!

Дальше, сам от себя не ожидая, Адриан перешёл на румынский, которого Мишель не понимал, но без труда догадался, что Кройтор озвучивал свои сожаления, воспоминания и страхи. Он молча слушал, чувствуя, как замедляется сердцебиение, как противный, замогильный холод охватывает его, как немеют пальцы… Мама-мамочка, как же так?

«Я не имел права тебя бросать», с тоской подумал Мишель, и, сжав руку в кулак, в сердцах ударил по стене. Адриан от этого звука тотчас же опомнился, спохватился, и замолчал. И сказал по-русски:

— Извините.

— Ты здесь не при чём. — Коротко ответил Мишель. — Что было дальше?

— Я вызвал полицию. Не сразу. Я долго не мог прийти в себя.

— Там разве есть полиция?

— В городе, да. Шефствует там угадаете кто?

— Представления не имею. — Искренне признался Мишель, который и в загородной усадьбе матери был нечастым гостем, а уж в городке через реку и подавно.

— Леонид Иннокентьевич Воробьёв, гроза местных преступников! — С усмешкой произнёс Адриан, и решил не продолжать, с удовольствием наблюдая за реакцией молодого князя. Парень сообразительный, догадается, подумал Адриан. Если, конечно, вообще поверит в его ужасающий рассказ.

Поверил.

— Аххх! Ну, разумеется! Один брат пишет фальшивое заключение о смерти, другой брат прикрывает его, заверяя всех и вся, что никакого убийства не было, а за спиной у них стоит мой отец и выписывает им чеки.

— Нет, не так. Он наличностью с ними расплачивался. — Спрятав улыбку, сказал Адриан.

— А в остальном я угадал?

— В остальном: да. Викентий Иннокентьевич постановил смерть от передозировки лекарствами, по просьбе вашего отца. Леонид Иннокентьевич закрыл дело за отсутствием состава преступления. И, пока не успели приехать вы с Алексеем Николаевичем, Гордеев решил по-быстрому её похоронить. Дружинин ни о чём не знал, он был занят с «Центральным», и пока он отстаивал доброе имя вашего отеля, Гордееву удалось провернуть своё дело в тайне ото всех. Княгиня Волконская, ваша бабушка, слегла с сердечным приступом, Катерина Михайловна осталась при ней. На похоронах были только младший Воробьёв и ваш батюшка со своей свитой. Никто так ни о чём и не узнал.

— А где был ты?

— Охлаждал свой пыл в подвале старой часовни. Сам виноват, с моей стороны неосмотрительно было говорить Гордееву, что он ублюдок, и что я выведу его на чистую воду. Спасибо, не убили! А знаете почему? Из-за старшего Воробьёва, он не дал. — Адриан невесело улыбнулся. — Он вообще не хотел им помогать, и намеревался докопаться до правды. Сначала.

— Видимо, до того, как мой отец пообещал ему вырезать всю его семью? — Не сдержал иронии Мишель. — А что, вполне в его духе!

— Простите, Михаил Иванович, я всё это время сидел в заточении, пока они договаривались. Я не застал тот момент, когда Леонид Воробьёв согласился. Я помню, я сидел в коридоре, когда Гордеев вызвал его к себе на разговор. Он не до конца закрыл дверь, я услышал… пришёл в бешенство… ворвался к ним… стал кричать… Последнее, что я помню — Георгия, его лицо, когда он неожиданно набросился на меня. Потом темнота. И я очнулся в подвале старой часовни, где заброшенные кельи и старая конюшня рядом. Знаете? Это далеко от усадьбы, и мои крики о помощи оттуда никто не слышал.

— Как же ты выбрался?

— Проход в соседнюю келью оказался совсем хрупким. — Адриан продемонстрировал Мишелю свои сбитые в кровь кулаки. Раны хоть и затянулись, но всё равно выглядели жутко. — Пришлось буквально пробивать себе путь к свободе. Там не было решётки на двери, и я вышел. Кое-как на перекладных добрался до Москвы, здесь легче спрятаться. С тех пор я в бегах.

— Ты сказал, тебя не убили из-за старшего Воробьёва? Расскажи подробнее.

— Прежде, что вам известно об этом человеке?

— Ничего, не считая того, что он родной брат этого предателя Викентия. — Честно ответил Мишель.

— Он в прошлом правая рука господина Дружинина, вашего крёстного. — Удивил его Адриан. — Они начинали вместе агентами сыскной полиции. Оба выслужились, но Владиславу Палычу повезло больше, он достиг небывалых высот для человека, у которого даже титула никогда не было.

«Зато у него была протекция моей матери», мысленно возразил Мишель. Он прекрасно знал, с чьей подачи дела Дружинина пошли в гору. Если бы не его матушка, возможно, дорогой крёстный и по сей день прозябал бы в сыскной полиции. Впрочем, в отличие от Викентия Воробьёва, Дружинин о своей благодетельнице ни на секунду не забывал.

— Если так, то отцу было проще его сразу убить. — Сказал Мишель угрюмо. — Не настолько же он наивен, чтобы полагать, что Воробьёв промолчит, когда Дружинин спросит — а его он спросит в первую очередь! Впрочем, на примере Викентия мы выяснили, как хорошо все они покупаются.

— Леонид Иннокентьевич не такой, как его брат! — Заступился за хорошего человека Адриан. — Он поначалу не хотел соглашаться, но, видимо, когда на его глазах оглушили и утащили куда-то меня… Да и потом, у него же жена и сын маленький. Вряд ли ваш батюшка не сыграл на его любви к семье, как вы справедливо заметили вначале. К тому же, у него было время, чтобы узнать о нём побольше, выведать про его слабые места. Я даже знаю, кто наводил справки — Пётр, слуга вашего отца. У него зазноба в посёлке, местная молочница, все сплетни знает, мимо такой и муха не пролетит.

Единственное, за что уцепился острый слух Мишеля из всей этой содержательной информации, так это фраза о том, что у Гордеева «было время», которого, в понимании самого Мишеля, быть-то как раз и не должно.

— Что значит «было время»? — Уточнил он, вскинув брови. Адриан Кройтор согласно кивнул, затем улыбнулся и сказал:

— Это случилось только на следующий день, Михаил Иванович! В день похорон вашей матери, когда Гордеев вызвал к себе Леонида Воробьёва, и сделал ему недвусмысленное предложение, а меня оглушили и бросили в подвал. На следующий день после её смерти.

И он опять не стал ничего говорить, наслаждаясь реакцией молодого князя.

Он-то, разумеется, всё понял без лишних объяснений.

— То есть, изначально делу всё-таки дали ход. — Произнёс он задумчиво, затем, подняв взгляд на Адриана, с усмешкой сказал: — Ты же ведь понимаешь, что оно нужно нам сейчас, как ничто другое?

Порадовала его сообразительность, но ещё больше порадовало это «нам». Отрадно было слышать, прямо душу грело! Адриан улыбнулся в ответ, и кивнул, но улыбка тотчас же сползла с его лица, уголки губ опустились вниз.

— Знаете, при моём нынешнем положении беглеца, мне довольно проблематично будет его достать. Но ведь и не это сейчас главное! — Голос его вновь сделался возбуждённым, а в глазах появился лихорадочный блеск. — Михаил Иванович, вы можете попросту не успеть. Прежде, чем спасать память вашей матушки, мы должны спаси вас!

— Отели. — В очередной раз порадовал своей сообразительностью Мишель.

— Да. Отели. — Кивнул Адриан в ответ. — «Надежда» по-прежнему на грани разорения, а остальные три долго не протянут без хозяина. Управляющим был назначен я, но, как вы сами видите… — Он развёл руками. — Сейчас управляющий из меня никакой. В моё отсутствие дела поручено вести господину Митрофанову. И я бы рекомендовал вам найти его как можно скорее, до того, как его найдёт ваш отец.

— Завтра же поговорю с ним, — решительно сказал Мишель. — Я и так собирался сделать это, а теперь причин вдвое больше.

— Есть ещё кое-что, ваше благородие. — Адриан поморщился, и покачал головой. Что уж поделаешь, сегодня он был как гонец, принёсший дурные вести. Оставалось надеяться лишь на милость своего господина.

— Я тебя внимательно слушаю.

— Я присутствовал при составлении завещания вашей матушки…

— Только не говори, что она оставила всё своё наследство мужу, а нас с Катериной обошла стороной! — С усмешкой произнёс Мишель, но Кройтор покачал головой.

— Нет. Всё имущество своё она завещала как раз вам, но что касается отелей… В завещании был пункт, согласно которому вы сможете вступить в права распоряжения только по достижению двадцати пяти лет. Она считала, что к этому возрасту вы женитесь, остепенитесь, и превратитесь в делового человека. Таким, как был ваш дядя, Михаил Николаевич, прежний хозяин.

— Этой осенью мне исполнится только двадцать четыре. А до тех пор, следует полагать, отелями будет распоряжаться мой опекун? То есть, мой обожаемый батюшка?

— Увы, ваше благородие. Пункт четыре-четыре-один звучит именно так. — Кройтор сокрушённо покачал головой, выражая своё бесконечное сожаление. — Никто из нас не мог предположить, что всё так сложится! Она писала это завещание два года назад, и, я клянусь вам, она не собиралась умирать, и в мыслях не имела обидеть вас этим пунктом! Она просто считала, что вы слишком молоды для таких серьёзных дел, как семейный business Волконских.

— А на деле всё оказалось ещё серьёзнее, и хуже в тысячу раз. Адриан, если мой отец завладеет отелями, мы с бабушкой и Катериной натурально останемся без средств к существованию. О, да, можно будет заложить имение, к примеру, или продать мою квартиру на Садовой и таким образом избежать нищеты, но ты же понимаешь, что это не выход? Отдавать отели отцу ни в коем случае нельзя! Чтобы он содержал свою любовницу на прибыль от семейного дела Волконских?! Ну уж нет!

— Завещание ещё не огласили. — Вкрадчиво, с намёком произнёс Адриан. — Дожидаются, пока княгиня, ваша бабушка, встанет на ноги и сможет присутствовать… А это неделя или две, при самом лучшем раскладе. — Тут он и вовсе интригующе поиграл бровями.

Мишель не без интереса посмотрел на него, и, приметив хитрый блеск в чёрных глазах, невесело улыбнулся.

— У тебя есть какие-нибудь идеи? — Он спросил именно потому, что видел, как Адриан жаждет услышать этот самый вопрос. И — точно, управляющий мигом просиял и широко улыбнулся.

— Для начала, можно подправить дату рождения в вашем документе, но заниматься подделкой паспорта при батеньке-министре, это как-то не comme el faut! А ещё это наказуемо, и за такое своеволие можно очень надолго сесть в тюрьму, в случае, если Гордеев объявит открытую войну, и начнёт под вас копать.

— В чём я очень сомневаюсь, зная его манеру действовать исподтишка, не выходя из тени. На открытое противостояние он вряд ли решится, он же не идиот. Он проиграет эту войну, против Волконских у него не так уж много шансов.

— Я бы не стал рисковать. — Всё же посоветовал Адриан. — Есть у меня один план, осуществить который, правда, будет куда сложнее, нежели выправить вам поддельный паспорт. Но если моя задумка по каким-то причинам не сработает, тогда уж с чистой совестью возьмёмся за переделку вашего паспорта! Благо, и мастера у меня имеются…

Не стоило, наверное, признаваться в своих тёмных делишках, но на лице молодого князя появилась улыбка, многообещающая, покровительственная улыбка, и Адриана она успокоила.

— Вот только, пока ты будешь спасать от неминуемого разорения меня — кто спасёт тебя самого? — Спросил Мишель.

— На вас вся надежда, ваше благородие! Я потому и пришёл… предупредить вас, изъявить желание помочь, и выразить робкую надежду на то, что вы, быть может, не бросите меня в беде. Очень надеюсь на ваше понимание и милосердие!

— Разумеется. И, для начала, большое тебе спасибо, Адриан. За то, что пришёл с этим поистине диким рассказом, и за то, что не побоялся. Это очень о многом говорит, поверь.

Адриан улыбнулся с безграничным облегчением, и три раза кивнул.

— Вы же знаете, как я относился к вашей матушке. Я просто не мог поступить по-другому! И, честно говоря, я до сих пор не могу поверить в своё счастье… вы — и не сдали меня полиции, своему отцу, господину Гордееву… доверились моему слову… звучавшему как полный бред, я знаю, но… Ох, сейчас, когда переосмыслишь всё это, даже страшно становится, как это я вообще решился к вам прийти с такими вестями!

Мишель подошёл к своему пиджаку, висевшему на крючке в прихожей, и, пошарив по карманам, нашёл письмо от матери. И протянул его Адриану без лишних слов, а затем, скрестив руки на груди, с любопытством наблюдал за его познавательным чтением.

— Пресвятая дева! — Вырвалось у Адриана. Он поднял глаза на Мишеля. — Что это?

— Это то, без чего мне было бы чуть сложнее поверить в твой сегодняшний рассказ. — Сказал ему Волконский, забирая письмо обратно. — Я получил его на почтовой станции недалеко от Варшавы. Моя мать знала, что я буду возвращаться домой этим маршрутом, и, очевидно, заранее попросила кого-то из своих людей передать мне записку, если самой её уже не будет в живых. Она предвидела это, потому и не стала отправлять письмо на мой адрес в Москве — почта наверняка проверялась господином Гордеевым как раз на этот случай. Передать Катерине или моей бабушке? Тоже не вариант. Им обеим, увы, не чуждо женское любопытство, так что вряд ли конверт дошёл бы до меня не вскрытым, а лишние потрясения сейчас ни к чему, ни той, ни другой. Ну, а полагаться на своих друзей в Москве, вроде достопочтенного и безгранично уважаемого нами доктора Воробьёва, матушка не стала по каким-то своим причинам. Видимо, всё же, она была не такой наивной, какой всегда казалась нам.

— Алексею Николаевичу она не посылала ничего подобного? — Осведомился Адриан.

— Насколько мне известно, нет.

— Это очень странно, — признал управляющий. — И… в виду всех этих событий… Господи, я не знаю, что и думать!

— У меня к тебе только один вопрос, Адриан. — Как всегда прямолинейный, Мишель задал этот вопрос в лоб: — Это мой отец убил её?

Он ожидал услышать любой ответ. Никакая правда не удивила бы его, он был уверен.

Однако Кройтор, имевший все основания для того, чтобы очернить имя Ивана Кирилловича и прикрыться его сыном, как щитом, оказался слишком благородным. Взявшись за свой заросший подбородок, он задумчиво покачал головой.

— Не похоже, Михаил Иванович. — Выдал он, спустя несколько мгновений. Потом подумал ещё немного, и продолжил: — Хотя, всякое может быть. Мы все понимали, что дело пахнет катастрофой, но в глубине души были уверены, что ею станет развод. Ясно же было, что рано или поздно грянет гром, что не может это тянуться вечно. Мы все так думали, и Катерина Михайловна, ваша кузина, и наверняка ваша бабушка — думали, что Юлия Николаевна уступит. Развод, скандал, затем свадьба Гордеева со его любовницей. Низко, пошло, отвратительно, но всё лучше, чем убийство. Да и потом, если бы он планировал её убийство, зачем было разорять отели? Зачем рубить сук, на котором сидишь? Гордеев далеко не дурак, он же понимал, что всё её наследство в итоге достанется ему, так зачем было сокращать численность её миллионов? Себе в убыток? Исключено, он не такой человек. Да и афера эта с охранным ведомством, ввалившимся в «Центральный» как к себе домой, тоже стоила немало. И, между прочим, могла бы закончиться полнейшим провалом, вмешайся Дружинин раньше. У них наверняка не было ордера на обыск, я спорить готов, что не было! Если бы Владислав Палыч на ту пору был в городе, он приехал бы и устроил им разнос за самосуд. Так что дело-то было рисковое, ваше благородие, ой какое рисковое! Не стал бы Гордеев затевать такую масштабную операцию, если б знал, что убьёт Юлию Николаевну спустя пару часов после того, как из «Центрального» увезут в кандалах семерых постояльцев. Нет, не стал бы.

— Согласен. Шантаж, угрозы, манипуляции это в его духе, но вот убийство… тем более, убийство собственной жены! Вряд ли он решился бы на такое. А если бы и решился, то и впрямь подмешал бы ей что-нибудь в еду. С Викентием договориться в любом случае вышло бы проще, чем подключать ещё и его брата, как ты говоришь, старого товарища самого Дружинина.

— Вот-вот! — Адриан поднял указательный палец, отмечая этот факт. — Вроде бы, всё очевидно: жена не давала развода мужу, а мужу приспичило жениться на другой. Через некоторое время жену находят убитой, и все, разумеется, думают на теперь уже вдовца. Но на самом деле, если разобраться…

«Нет, он не стал бы, — в очередной раз понял Мишель. — Он не стал бы так. Стрелять! В доме, чёрт возьми! Он инсценировал бы несчастный случай на глазах у сотни людей… упала с лошади… попала под карету… отравилась за обедом… есть тысячи разных способов, не таких диких, как прийти и выстрелить ей в грудь! Он бы не пошёл на это… он же всегда думает на три шага вперёд! Он же должен был понимать, что последствия не заставят себя долго ждать».

Старую княгиню весьма своевременно вывел из строя сердечный приступ. Что касается Мишеля — да, допустим, отец мог рассчитывать на то, что он никогда не вернётся домой. Но вот Алексей… стоило вспомнить про старшего Волконского, как всё тотчас же встало на свои места, и Мишель окончательно успокоился.

Гордеев не убивал Юлию Николаевну. Он никогда не осмелился бы сделать это из одного лишь страха перед её братом! Да, Мишеля он тоже побаивался, но Мишель всё-таки родной сын, а это о чём-то говорит. Алексей же родство с Гордеевым имел весьма поверхностное, а вот сестру до безумия любил. И у Гордеева были все основания полагать, что он в любом случае это дело так не оставит, и устроит кровавую расправу.

«Он пропал», с некоторой долей жалости подумал Мишель. Он ещё не знал, как поступит сам, докопавшись до правды, но с точностью мог предсказать всё то, что сделает Алексей, когда вернётся.

Дорогому батюшке можно только посочувствовать. Со всех сторон выходило, что он-то от неожиданной кончины собственной жены выигрывал меньше всех, несмотря на открывшиеся перспективы повторного замужества, к коему он так стремился. Увы, свадьба с сероглазой блондинкой на одной чаше весов с позором уступала расплате, в виде обоих Волконских, а так же всех тех проблем, с которыми Гордееву пришлось столкнуться, чтобы скрыть убийство Юлии Николаевны от общественности.

С этим как раз понятно, почему он промолчал, и почему поспешил заплатить Воробьёву за правильное медицинское заключение. Позорное пятно и так легло на его имя: довёл жену до самоубийства своей связью с любовницей! Но это всё же лучше, чем убил собственную жену ради повторного замужества. Наверняка у него, несмотря на все их с Воробьёвыми старания, появятся большие проблемы в министерстве. Он известный человек, он политик, он выступает с трибун и заводит толпу. И ему совершенно ни к чему такой кошмарный скандал, как убийство собственной жены, в котором он имел — и всё ещё имеет — все шансы стать главным подозреваемым.

В таком случае, следуя логической цепочке, возникал другой вопрос, не менее насущный.

— Кто, по-твоему, мог это сделать, Адриан?

И снова тишина была ему ответом. Кройтор скрёб обозначившуюся бороду, задумчиво глядя в сторону. Он размышлял. Но, увы, все его мысли сводились к одному: Юлия Николаевна была удивительная женщина! Чудесная, добрая, отзывчивая и ко всем благосклонная. Она стольким людям в своей жизни помогла! Никогда никого не обижала и не бросала в трудную минуту. Занималась благотворительностью. Слыла жуткой скромницей, никаких порочных связей, никаких подозрительных знакомств. Кто..? Господи, кто мог?

— Увы, здесь я бессилен, ваше благородие. — Не найдя ни единого объяснения случившемуся, изрёк Адриан. — По всему выходит, что кроме вашего батюшки и не было у неё врагов, но — не он это, как сердцем чую, не он!

Не было врагов? Напрасно. Мишель мог бы прямо сейчас назвать парочку. Интересно, насколько хорошо уважаемая Алёна Александровна была знакома с огнестрельным оружием? Или нет, не так, насколько сильно она хотела выйти замуж за князя Гордеева? Что ей мешало ускорить ход событий? Ничего.

Правда, эфемерное белокурое создание как-то, увы, не представлялось ему безжалостной убийцей, но нам ли не знать, на что готовы люди ради денег?

Могла она это сделать? Могла.

— Тогда, может быть, ты скажешь мне, кто такой Рихтер? — Поинтересовался Мишель, решив, однако, не посвящать Адриана в свои догадки на счёт будущей мачехи.

— Да я уж думал, ваше благородие, всю голову сломал! Ясно же написано, чёрным по белому, спросить Рихтера! Но, увы! — Адриан развёл руками. — Я впервые слышу эту фамилию, и не помню, чтобы ваша матушка упоминала её при мне.

А вот это было плохо.

Но, с другой стороны, Адриан и так во многом помог ему сегодня, наивно было бы предполагать, что он знает всё на свете! Разумеется, в чём-то матушкин управляющий был так же несведущ, как и сам Мишель. Адриан ведь никогда не жил с ними, и особенно никогда и не вникал в те дела, что не касались непосредственно отелей. Он вовсе не был любопытным. Но, увы, если любому другому человеку это делало бы честь, то Адриану, в данной ситуации, когда ответы были на вес золота, подобное безразличие к хозяйским секретам шло только в минус. Но Мишель его за это не судил.

— Значит, нам придётся это выяснить, — сказал он просто, — и как можно скорее, потому что отец заметает следы. Нам нужно его каким-то образом перехитрить, но для начала не помешало бы решить что-то с твоим положением беглеца.

— Да уж, в непростое положение я попал, — хмыкнул управляющий, и растерянно посмотрел на своего благодетеля.

— Ничего, выкрутимся как-нибудь, где наша не пропадала! — Мишель улыбнулся ему, и в глазах его зажёгся озорной блеск. — Говоришь, у тебя остались знакомые, занимающиеся подделкой документов?

— Да, но вам я не советовал бы…

— Не мне, — покачал головой Мишель. — Тебе. Нужно будет сделать тебе паспорт на другое имя. Кажется, я знаю, где и как можно спрятать тебя от моего отца.

Ещё издавна известно: если хочешь что-то хорошенько спрятать — попробуй положить на самое видное место! Туда, где ни у кого и в мыслях не возникнет искать.

План был чертовски смелый, дерзкий и опасный. Как раз в духе молодого двадцатитрёхлетнего парня, привыкшего к подвигам и геройствам, но ведь эта излюбленная Мишелем тактика ещё ни разу не подводила его! И поэтому Адриан Кройтор ему доверился. Не то, чтобы у него был особый выбор, но он вдруг поймал себя на мысли, что с удовольствием и без малейших оговорок сделает всё так, как скажет ему Волконский, даже если тот прикажет ему утопиться прямо сейчас. Было в нём что-то такое, располагающее к себе, как и в его покойной матери. Один раз увидишь — и уже не забудешь, а взгляд его словно за душу брал.

«Из него получился бы неплохой генерал», подумал Адриан с улыбкой, когда пожимал Мишелю руку в знак своего безоговорочного согласия к сотрудничеству.

…а утром следующего дня, через парадные двери известного в Москве отеля «Центральный» проходил невысокого роста мужчина, лет тридцати с небольшим, коренастый, смуглый и черноволосый. Он выглядел безупречно в своей светло-жёлтой чесучовой тройке, а изысканный цилиндр, галстук-бабочка и дорогая трость выдавали в нём настоящего франта. Двое носильщиков несли следом массивные чемоданы из чёрной кожи, а новый постоялец направился прямёхонько к метрдотелю за стойкой, при этом раздаривая белозубые улыбки спускавшимся ему навстречу барышням.

— Доброго вам вэчэра, любэзный! — С кошмарным акцентом произнёс франт, невзирая на то, что огромные часы на стене показывали девять утра, и не заметить их было невозможно. — Позвольтэ прэдставиться, князь Нижарадзе, прямиком из Тифлиса! Мнэ сказали, что ваш отэль самый лучший в городэ, и сохрани вас Бог, если это окажэтся нэ так! Комнату на мэсяц! Номэр-люкс! И, пожалуйста, с собствэнной ванной и шампанским!

Метрдотель, на своём веку повидавший разного, поначалу подумал, что новый постоялец больше похож на беглого цыгана-конокрада, чем на грузинского князя, но услышав про номер люкс, тотчас же переменил своё мнение. Очевидно, слухи разносятся медленней обычного, иначе грузинский князь выбрал бы «Царьград», который, надо признать, репутацию имел получше, а после недавнего позора, обрушавшегося на «Центральный», ещё и цены снизил. Вот почему появление грузинского княжича казалось таким удивительным, но, в то же время, не могло не радовать старого служащего. Он широко улыбнулся, и пообещал господину Нижарадзе лучший номер-люкс с видом на набережную.

Тогда князь, деликатно покашляв и зачем-то оглядевшись по сторонам, перегнулся через стойку, и, склонившись к уху старого метрдотеля, громким шёпотом спросил:

— А девочки у вас здесь есть?

Его услышали, кажется, даже кухарки на кухне, и горожане на улице. Один из носильщиков громко хихикнул, но, впрочем, тотчас же посерьёзнел под суровым взглядом метрдотеля, брошенным на него вскользь.

— Ваше благородие, как можно! У нас приличное заведение! Но, если вы впервые в городе, могу порекомендовать вам парочку мест…

Да не стоило, Адриан их и так знал все на пересчёт! Ему просто хотелось проверить, не злоупотребляют ли служащие в «Центральном» своим положением, что в последнее время, увы, не было редкостью и в самых элитных отелях. Ответ его порадовал, хоть какая-то хорошая новость за последние несколько дней!

 

Глава 10. Сидоренко

В Басманной больнице всё было совсем не так, как у них в городке. Пациентов было гораздо больше, иногда на всех и вовсе не хватало мест, но это чаще всего в те дни, когда приходили воинские эшелоны с ранеными солдатами. Тогда некоторых размещали в подсобных помещениях, ординаторских, или прямо во дворе, если позволяли погода и состояние больных. Но ненадолго, до ближайшего перераспределения в другую больницу или госпиталь. Обо всём этом Саше рассказывала Вера, светловолосая молодая медсестра, помощница доктора Воробьёва, пока они вместе шли в его кабинет.

— Ты не бойся, — напутствовала она, хотя Александра и не показывала абсолютно никаких внешних признаков тревоги, — коллектив у нас дружный, со всем справляемся. Если что — ты спрашивай, сразу помогут, не откажут! Правда, к Сидоренко не ходи, этот старый алкоголик ничему хорошему не научит, кроме грубости и матерщины! Это вредный старик, его никто не любит, поэтому его и определили в анатомическое отделение. Сидит там, в своём подвале, с трупами, да попивает время от времени. Викентий Иннокентьевич не допускает его к пациентам после того случая, когда Сидоренко пришёл пьяный и по ошибке задел артерию во время операции… Кровь хлестала ручьём, залила его с ног до головы, пациент скончался, а этот накрыл его простынёй и пошёл пьянствовать дальше, не удосужившись даже снять с себя окровавленный халат.

— Как его вообще оставили в больнице после такого?! — С удивлением спросила Александра.

— Влиятельные родственники, — фыркнула Вера. — А ты как хотела? У него то ли дочь, то ли племянница замужем за каким-то большим человеком. Его не то, что не уволили — они и расследования никакого не провели! Дескать, пациент был в тяжёлом состоянии, и уже прибыл к нам с пробитой артерией. Максимум, чего добился Викентий Иннокентьевич для Сидоренко, так это ссылки в подвал, резать трупы. Но тот и рад до смерти, сидит там, в подземелье, как крот, и пьянствует в одиночестве. Ох, напугала я тебя, наверное, своими сплетнями? Ты не думай, он у нас тут только один такой! Остальные хорошие, вот увидишь. Я тебя потом со всеми познакомлю, когда Викентий Иннокентьевич тебя куда-нибудь определит, и даст задание. Не переживай, я тебя точно не брошу.

Какая милая девушка! Александра улыбнулась, поблагодарила вежливо, и постучалась в кабинет к Воробьёву, возле которого они остановились. Надо ли говорить, что Вериного краткого рассказа было достаточно для Александры, чтобы заранее угадать, к кому из докторов она попадёт на стажировку?

Ночной разговор Воробьёва с Гордеевым она помнила хорошо, поэтому её ничуть не удивило то, что Викентий Иннокентьевич, после фраз приветствия и вежливых вопросов о том, как ей на новом месте, сказал:

— Поздравляю тебя, Сашенька, сегодня твой первый день стажировки в нашей больнице, это большой шаг, и, впоследствии, большие перспективы для такой трудолюбивой и способной ученицы, как ты. Твоим наставником в моё отсутствие будет доктор Сидоренко, Ипполит Афанасьевич, наш анатом. Я думаю, тебе будет полезно практиковаться в этой сфере, ввиду того, что ранее у тебя не было ни малейшего опыта в таких вещах. А доктор, как всегда говорил твой отец Юре Селиванову, доктор — это не только выписывание микстур и сердечных капель, это ещё и работа с человеческим телом! В том числе, и с мёртвым человеческим телом.

«Подлый предатель, — думала Александра, — чёртов сукин сын! Иуда! Ничтожество!»

И, тем не менее, она широко улыбнулась, прижала обе руки к груди в имитации безграничного восторга, и сказала:

— Господи, Викентий Иннокентьевич, я так благодарна вам! Я… я и не знаю, что сказать, вы просто представить себе не можете, как я рада! Отец никогда не позволял мне… если вы понимаете… он считал, что это совсем не женское дело… не для моих нежных девичьих глаз! А я всегда так хотела попробовать! Расширить свои познания, научиться чему-то новому! Да и с мёртвыми, признаться, попроще будет, чем с живыми! Не так страшно ошибиться.

Говоря всю эту чушь, она была так убедительна, что сама почти поверила в то, что, действительно, всю жизнь только и мечтала, что возиться с покойниками. И с довольством наблюдала за Воробьёвым, который явно ожидал от неё другой реакции, и теперь попросту не знал, что сказать.

— Я понимаю, я под вашей протекцией, и вы пока ещё боитесь давать мне серьёзные поручения, — продолжила она с мягкой улыбкой. — Вы не переживайте так, Викентий Иннокентьевич, я не обижаюсь! Я же понимаю, что одна моя незначительная ошибка может стоить вам вашей должности, и поэтому я готова принять любое задание, какое вы мне поручите! И если вы хотите, чтобы я начала со вскрытий — так тому и быть. Тем более, я всегда хотела попробовать…

Ничего подобного, разумеется, она никогда в жизни не хотела. Она была простой восемнадцатилетней девушкой, с нормальной психикой, безо всяких изуверских наклонностей, и, более того, перед мертвецами испытывала тот же трепет, что и любой другой человек.

И, положа руку на сердце, Саша плохо представляла себе, как окажется один на один с покойником в ледяном подвале, полным крыс и зловоний. Не сбежать бы со страху! А ещё нужно будет взяться за скальпель, и… Ох, её мутило от одной только мысли об этом!

Но она была слишком гордой, чтобы показать Воробьёву, как сильно уязвлена. Пусть лучше думает, что она безумно счастлива этому предложению, быть может, это заставит его переменить решение и отправить её к какому-нибудь другому наставнику, а не к патологоанатому Сидоренко.

— Я хочу тебя предупредить, что на деле это может оказаться не так заманчиво, как ты думаешь, — справедливости ради, произнёс Викентий Иннокентьевич. — Ипполит Сидоренко сложный человек. К нему нужен особый подход. И он не станет с тобой церемониться, если ты вдруг растеряешься, Саша!

— И это тоже прекрасно! — кивнула Александра, ничуть не смутившись таких предсказаний. — Всю жизнь со мною рядом были близкие мне люди, вы и отец. Вы оба любили меня, и для вас я всегда буду самая лучшая, и вы могли не указывать мне на мелкие ошибки, боясь обидеть. В этом плане ваш Сидоренко намного предпочтительнее, вы уж извините, если это прозвучит грубо! Я лишь хочу сказать, что я для него чужая, и он не станет поощрять меня. А мне, наверное, только это и нужно сейчас. Я очень хочу попробовать сама. Сама, понимаете? Без чьей-либо поддержки! И пусть меня ругают и критикуют! Это очень важно. Это поможет мне понять, стою ли я чего-то, или же вы с папой меня перехвалили, в виду вашей безграничной ко мне любви.

И она очаровательно улыбнулась, в завершение своего монолога. Воробьёв грустно улыбнулся в ответ, лицо его выражало неподдельное страдание. Он хотел сказать ей, что — о, да, она стоит! И стоит, возможно, гораздо большего, чем им всем кажется. Она находка, удивительно способная ученица, с огромнейшим потенциалом, сообразительная и предприимчивая! И отдавать её Сидоренко, спитому старому алкоголику, это преступление чистой воды!

Но деньги Гордеева сыграли свою роль. Деньги и угрозы. И ныне Викентий Иннокентьевич искренне желал отделаться малой кровью. Это юное создание, стоявшее перед ним сейчас, ещё не нюхало пороху, она была слишком молода, слишком восприимчива, а отец всегда берёг её от потрясений. У неё на столе никогда никто не умирал, она никогда не видела покойников так близко, и уж тем более никогда не занималась вскрытиями. Иван Фетисович всячески ограждал её от этого, запрещая и близко подходить к мертвецкой, да она никогда и не стремилась. Поэтому, следуя заранее продуманному плану доктора Воробьёва, Александра должна была сломаться в первый же день.

Но это он ещё не знал, с кем связался!

Сидоренко был долговязым худым мужчиной, с неприятным, изъеденным оспой лицом тёмно-малинового цвета, и крючковатым, заострённым книзу носом. Будь он брюнетом, походил бы на ворона, и голос под стать: низкий, хриплый, каркающий. Сейчас же, на седьмом десятке, волосы его поседели, сделавшись пепельно-серыми, и невозможно было определить их первоначальный цвет. Взгляд у него тоже был неприятный: не такой, как у Мишеля Волконского — помягче, слава тебе Господи! Но, тем не менее, Александра сразу поняла: они не сработаются никогда.

— Если бы не моё опальное положение, послал бы Викентия к чёрту с этими никчёмными учениками! — Вместо приветствия объявил он Александре. И в красках озвучил всё то, что он думает о господине Воробьёве, не стесняясь присутствия молодой особы нежного возраста.

Да и глупо, наверное, бояться травмировать её нежный слух, с учётом того, чем они собирались заниматься в ближайшие два часа. Это-то, по всем канонам, должно было травмировать бедную ученицу куда больше, нежели ненормативная лексика.

— Звать как? — полюбопытствовал он. Не то, чтобы вспомнил о хороших манерах — скорее, просто не знал, как к ней обращаться.

— Александра.

— Не женское какое-то у тебя имя! — бесцеремонно ответствовал Сидоренко, оглядывая свою ученицу с ног до головы. Она лишь вздохнула в ответ. Имя и цвет волос были теми двумя вещами, что с самого детства не давали ей покоя, заставляя почему-то неизменно смущаться. Особенно тяжко становилось в те моменты, когда ей с пугающей бесцеремонностью указывали на это, вот как сейчас, например.

— В честь дедушки назвали, — попыталась оправдаться она. И усмехнулась. — Впрочем, можете называть меня Анной. Или Викторией! Или Марией? Как вам больше нравится?

Сидоренко весело рассмеялся в ответ, заставив громко ахнуть подслушивающую под дверью медсестру Веру. Той было любопытно, как пройдёт знакомство новенькой с самым отвратительным доктором Басманной больницы, вот она и позволила себе вольность, нагнувшись к щёлочке.

— С юморком девка, погляди-ка! — Хмыкнул Сидоренко.

— Куда деваться… — Пробормотала Александра, опустив взгляд. Созерцать недовольную крючконосую физиономию Ипполита Афанасьевича у неё не было ни малейшего желания.

— Ну тогда пошли, красавица! Поработаем немного, хе-хе.

— Что, прямо сейчас? — с ужасом спросила Александра, тотчас же подняв глаза.

— А что, испугалась? — Сидоренко неприятно осклабился, продемонстрировав жёлтые от табака зубы, и подмигнул ей. — Не бойся, солнышко! Бояться надо живых, а не мёртвых.

«И ничего я не боюсь! — упрямо поджав губы, убеждала себя Александра, пока они с доктором шли вниз, в полуподвальное помещение, служившее мертвецкой. — Просто, для начала, не помешало бы подготовиться… я не думала, что так скоро… я не… Господи, боже мой, крысы!»

Несколько жирных, упитанных крыс сбежало с лестницы и спряталось по углам, одна же остановилась в нерешительности, в тусклом пятне электрического света, точно в лучах софитов, и с интересом уставилась на вновь пришедших.

— Это Авдотья. — То ли в шутку, то ли всерьёз представил её Ипполит Афанасьевич. Крыса пискнула что-то в ответ, и сбежала, последовав за своими товарками. — Эй, Авдотья, ну куда же ты?! — Он рассмеялся, и смех его был противным и скрипучим.

Господи, Господи! Никогда прежде Александра не бывала в столь жутких местах. Это больше походило на пыточную камеру, чем на морг. Правда, в пыточной камере Саша не бывала и подавно, но отчего-то ей казалось, что выглядеть она должна именно так: сырое, мрачное помещение с низким потолком, гулкое эхо то и дело отдаётся от сдавливающих стен, а когда оно умолкает, растворяясь в спёртом воздухе, на несколько секунд наступает удручающая тишина. И сначала кажется, что эта тишина вот-вот поглотит тебя, но потом она вдруг отступает, и тогда становится слышно, как где-то в отдалении капает вода, да скребутся по углам жирные, откормленные крысы. Саша поймала себя на мысли, что предпочитает не знать, чем именно они здесь питались. Ей сделалось дурно от таких размышлений, а ещё от этого невероятно тяжёлого, зловонного воздуха, и она испытала одновременно и головокружение, и безграничный позор.

Хуже всего то, что Воробьёва тут винить не в чем. Она будущий доктор, чёрт возьми, и она обязана была, как сотни докторов до неё, пройти все эти семь кругов ада, начинающиеся с больничного морга! Спасибо любимому папочке, избавил её от этого в прошлом. Глядишь, если бы сразу привёл её в морг, отбил бы начисто её желание заниматься медициной! Они ведь такие страшные, эти покойники! Землисто-серые, иссиня серые, желтовато-синие, серо-жёлтые, и ещё серо-голубые, это утопленники. Голова закружилась ещё сильнее, и Саша ощутила острый приступ тошноты.

— Вот с этого, пожалуй, начнём! — Бодро сообщил Сидоренко, остановившись перед одним из столов.

Как он только их различает? Все ведь одинаковые, лежат в один ряд! Ах, да, номерные бирки на пальцах! Господи, голова совсем не работает, да что же это такое?

— Халат надень. — Скомандовал доктор, кивнув в сторону шеста, где висело несколько халатов. Все они были ей велики, и Александре захотелось сказать об этом своему наставнику, чтобы, сославшись на отсутствие нужного размера, сбежать из этого ада как можно скорее.

Но вместо этого она лишь потуже повязала пояс, и закатала рукава так, чтобы руки остались свободными.

«Я, что, всерьёз собираюсь это делать?!», с ужасом спросила она себя. И, сглотнув подкативший к горлу комок, подошла к столу, возле которого стоял Сидоренко.

— Никогда не делала вскрытия прежде? — полюбопытствовал он, когда она остановилась рядом.

— Нет. — Утаивать правду не было смысла. Александра не сомневалась, что все её чувства в тот момент были написаны на её лице. Зря он вообще о чём-то спрашивал, достаточно было посмотреть на неё, сразу получил бы ответы на все свои вопросы!

— Ха. Значит, этот у тебя будет первый! Что могу сказать, ты его надолго запомнишь. Это как первый мужчина или первая женщина. Хочешь не хочешь, а будешь помнить! — Тут он замолчал, надеясь, очевидно, что Александра подтвердит его рассуждения, или хоть как-то отреагирует на них. Но она пропустила бестактность мимо ушей, глядя на совсем ещё молодого юношу, лежавшего на столе.

Отчего он умер? Молоденький совсем, надо же. Сердце её наполнилось острой жалостью к нему, она даже успела предаться возвышенным размышлениям о том, как это несправедливо, когда умирают молодые, прежде чем Сидоренко вложил скальпель в её руку, и сказал:

— Вперёд.

«Он, что, издевается надо мной?», возмущённо спросила себя Александра, затем вскинула голову и посмотрела на Сидоренко с безграничным недоумением.

— Что-то не устраивает? — С деланным добродушием спросил он, после чего сел прямо на один из пустых столов, с которого не так давно убрали покойника, снял свои очки, и начал с двойным усердием протирать стёкла. — Ах, да, я забыл предупредить, если ты вдруг ошибёшься с заключением, я скажу об этом Воробьёву, и на этом твоя практика закончится.

— Это нечестно! — Вырвалось у неё. Пусть она и поклялась не показывать никому своего возмущения, но это уже переходило все границы.

А Сидоренко не нужны были ученики. Ему нужно было остаться здесь одному, королём в этом царстве мёртвых, и предаваться пьянству в тишине и спокойствии больничного морга. Она бы ему в этом только мешала, если, конечно, не решилась бы составить ему компанию в распитии крепких напитков, пока не видит Воробьёв.

Чёртов Воробьёв, который прекрасно об этом знал! Он знал, к кому отдавал её, он заранее всё продумал, предатель! И, что интересно, если бы не тот подслушанный разговор, со стороны всё и впрямь должно было выглядеть невинно: бедная девочка, никогда не видевшая покойников, испугалась проводить вскрытие, провалила задание, и с позором сбежала. Сидоренко здесь не при чём, за что его винить? Да и с Воробьёва-то спрос не велик, если она сама, по своей собственной глупости, не справилась с элементарным поручением! Результат: её позорное возвращение домой, со слезами на глазах, и перемирие с Алёной — прости меня, мама, ты была права, из меня никогда не получится настоящего доктора!

Интересно, а сработал бы его план, если бы этой ночью Саша не слышала их задушевной беседы с Гордеевым?

Она посмотрела на бедного юношу, лежавшего на столе перед ней, и ярость вдруг отступила. С ней вместе ушёл и страх, а когда она вспомнила отца, стало совсем легко. На секунду закрыв глаза, Саша попыталась представить, что он сейчас рядом с ней, стоит за её плечом, как раньше, когда они вместе проводили сложные операции, он руководил, а она ассистировала… И ведь было совсем не страшно!

«Да и чего бояться? Сама же говорила сегодня, с мёртвыми проще, нет риска навредить или сделать больно», сказала она себе, стараясь быть очень убедительной. Оставалось преодолеть последний барьер, носящий скорее эстетический характер, и Саша вновь подумала об отце. Он же не раз проводил вскрытия, а раз мог он, значит, она тоже должна научиться, раз она во всём хочет быть похожей на него!

И тогда она улыбнулась.

«Я не подведу тебя, папочка, — мысленно обратилась к нему Саша, — я всё сделаю, как нужно! Он хочет заключение о смерти? Я сделаю ему заключение, или я не твоя дочь!»

Сидоренко, когда увидел эту её улыбку, едва ли не выронил свои очки. За почти тридцать лет практики в больнице у него было много учеников, но ни один из них никогда не задерживался надолго. Как правило, девять из десяти срезались на самом первом испытании, его любимом, ну а остальных он, теми или иными способами, отваживал от себя, используя свой никуда не годный характер. Он всякий раз с истинным наслаждением наблюдал за безграничным страхом, охватывающим каждого первого, кто заходил в его царство мёртвых, за их брезгливостью, когда они впервые видели трупы так близко, и за тем, как эти бедные студенты брали скальпель в свои трясущиеся руки… Так весело ему было смотреть на их лица! Его любимым был момент, когда они осознавали, что должны будут сделать то, о чём он их просит, если хотят и дальше практиковаться под его началом. Выдерживали единицы. Барышни падали в обморок, юноши мало чем от них отличались, но те, кто покрепче, доходили порой до начальной стадии вскрытия, но потом их самих выворачивало наизнанку от непрезентабельности увиденного. На этот случай Сидоренко всегда с любезностью подавал им таз, в котором иногда, будто по случайности, оказывались внутренности только что вскрытого покойника. Тогда студентам становилось ещё хуже, и они убегали прочь с позором и повторяющимися приступами тошноты, а он зловеще смеялся им вслед.

И до сей поры никогда ещё Ипполит Афанасьевич не видел, чтобы кто-нибудь из его учеников улыбался, беря в руки скальпель. Это показалось ему жутким. Сам он и то никогда не улыбался, да чему же улыбаться, прости господи?

Но на этом сюрпризы не закончились. Вместо того чтобы согнуться пополам от дурноты, или разрыдаться, или потерять сознание, эта удивительная молодая особа без лишних колебаний взялась за дело. Ипполит Афанасьевич поспешил надеть очки, чтобы убедиться, что глаза его не обманывают, но заметил лишь удивительную твёрдость её рук и уверенность движений.

«Белая горячка», подумал он тогда, ошарашено наблюдая за работой Александры.

Молодец. Допился!

А ведь предупреждал Викентий, что его дружба с абсентом добром не кончится!

— Врождённый порок сердца, — сказала Александра, когда дело было сделано. И, обернувшись на Сидоренко, попросила: — Дайте мне иглу с ниткой, я зашью.

— Я… я сам. — Кое-как выдавил из себя Ипполит Афанасьевич, чувствуя себя на редкость глупо от того, что разговаривает со своими горячечными галлюцинациями. А они ещё оказались с характером и смели ему возражать:

— Это мой пациент. Я начала, мне и заканчивать! Тем более, у меня всегда получались аккуратные швы. Правда, на пяльцах. На человеке я никогда не практиковалась, но, я думаю, этот милый юноша не станет возражать! — Тут она нервно, коротко, усмехнулась, и добавила: — Я пошутила. Как его зовут?

— Григорий Павлович Устинов. — Сам не зная зачем, ответил Сидоренко, подав ей нитку с иглой. — Сын Наташки Устиновой, у неё кафе через дорогу. Хороший мальчик был, только в голове всякая дурь про революцию. Студент, — добавил он, наблюдая за тем, как Александра делает аккуратные стежки.

— Вряд ли его можно было спасти. У нас не делают операций такой сложности. Если только за границей. Но это сколько нужно денег! Да и потом, военное положение… Сомневаюсь, что у него что-то вышло бы. Прости, милый наш Григорий Павлович, но ты, похоже, был обречён.

— Странно, что вообще до своих двадцати дожил. — Вставил своё слово Сидоренко, до сих пор не понимая, зачем он разговаривает сам с собой. — Ему пророчили умереть раньше, и он об этом знал, а потому всегда мечтал умереть красиво. Взорвать себя рядом с царской каретой, например.

— Что же тут красивого? — Вздохнула Александра. Затем, закончив свою работу, аккуратно отрезала нитку ножницами, любезно протянутыми доктором, и положила их на стол, где он по-прежнему горделиво восседал. — Я могу идти?

— Д-да. — Неуверенно пробормотал он. — Раковина там, у входа, можешь помыть руки. На сегодня, я думаю, достаточно.

Александра только кивнула ему в ответ. На слова больше не было сил. И, уходя, она из последних сил старалась гордо нести голову, при этом сохраняя медленный, уверенный шаг, а не нестись сломя голову от этого ужаса, как требовал её внутренний голос.

«Мне срочно нужно на воздух», поняла она, наблюдая за тем, как с её рук в раковину стекает кроваво-красная вода. Головокружение вернулось, несмотря на то, что самое страшное, вроде как, было уже позади.

Но на счёт этого она ошибалась.

Поднявшись из подвала, Сашенька вышла в светлый и просторный больничный коридор, и лицом к лицу столкнулась с Мишелем Волконским. Как ни странно, но о дурноте своей она мигом позабыла, когда увидела его, а вот головокружение не прошло, скорее, только усилилось.

«Этот-то здесь откуда?», удивилась она, а потом бесконечно расстроилась, под его ироничным, изучающим взглядом. Она не сняла халат, когда выходила из морга, она совсем забыла про халат!

Час от часу не легче, то она предстала передним в старом платье, сшитом по моде прошлого столетия, то в перепачканном кровью халате, грязном и несвежем. И что он о ней подумает после всего этого?

«Как будто бы мне есть до этого дело!», раздражённо сказала себе Александра, и сделала шаг в сторону, давая Мишелю возможность пройти, освободив коридор.

Он, однако, уходить не поспешил, и, кивнув на её халат, с усмешкой спросил:

— Что, убила своего первого пациента, сестрёнка?

Мерзавец! Да как он смел?! Заметив, как вспыхнули гневом её глаза, Мишель весело рассмеялся, даже не думая скрывать, что откровенно издевается над ней.

— Очень смешно! — Только и сказала ему Александра. После чего, презрительно усмехнувшись, добавила: — Ваше величество! — И, сделав реверанс, такой же изысканный, и такой же демонстративный как вчера, обошла его стороной и быстрыми шагами направилась к выходу.

Никогда ещё она не была так зла, как в тот момент! И без него было невесело, так тут ещё, нате пожалуйста, появился, со своим чёртовым остроумием! Что он, вообще-то, здесь забыл?

На этот её незаданный вопрос ответила Вера, спустя пару минут вышедшая на улицу следом за ней. Саша успела отойти от парадных дверей, сесть на лавочку за кустами акации, откинуться на деревянную спинку и нервно закурить. Так всегда делал отец после сложных операций, и она переняла у него эту вредную привычку. Это помогало унять дрожь в пальцах, проснувшуюся в ту секунду, когда она вернула скальпель Сидоренко.

— Саша! — Вера, такая оживлённая, упала на деревянную скамью рядом с ней, и, прижав руки к груди, воскликнула: — Господи, он говорил с тобой? Что, что он тебе сказал?!

— Кто? — Поначалу не поняла Александра, ожидавшая от неё скорее уж вопросов о том, как всё прошло, нежели… — Волконский?

— Вы ещё и знакомы? — Ахнула Вера, прижав ладони к щекам. Глаза её выражали самое что ни на есть искреннее изумление.

— К сожалению, да, — мрачно отозвалась она, выдыхая дым. — Он мой… сводный брат, если я не ошибаюсь. Моя мать собирается замуж за его отца.

— Ох! — Вера, видимо, хотела спросить о покойной Юлии Николаевне, но постеснялась. И, решив не поднимать нехорошую тему, заговорила о насущном: — Какой красавец, правда? Боже, я влюбилась в него с первого взгляда! А его глаза… ох, какие глаза! Тебе сказочно повезло с братом, Саша, вот что я тебе скажу!

«Могу поспорить», устало подумала Александра, и, вытянувшись на скамейке, подставила лицо тёплым солнечным лучам, и блаженно закрыла глаза. Здесь, на свежем воздухе, наполненном ароматами цветущих деревьев, ей сделалось легче.

Если бы Вера ещё не болтала о Волконском, и не портила бы ей настроения, стало бы совсем хорошо!

— Он приходит сюда проведать своего друга, офицера Владимирцева, Владимира Петровича, — с улыбкой на лице продолжала Вера. — Это наша местная легенда, Владимирцев. Он инвалид. Его серьёзно ранило на войне, и теперь он не может ходить. Его матушка недавно умерла, а невеста от него отказалась. И его никто, кроме князя не навещает. Благородно с его стороны не забывать товарища, как ты считаешь?

— Хм. — Только и сказала Александра в ответ. Она не хотела ни слышать о Волконском, ни, тем более, говорить о нём. Не открывая глаз, она сделала ещё одну затяжку, и попыталась отвлечься на другие мысли.

Об этом самом Владимирцеве, например. Надо же, как получилось… и матушка умерла, и невеста бросила, остался совсем один. И молодой ведь, наверное, ещё, раз дружен с Волконским.

«Ещё пару мыслей о том, как несправедлива эта жизнь, и я пойду утоплюсь, прямо сейчас», пообещала она себе, и попыталась уловить нить Вериных рассуждений. Она всё говорила без конца о Волконском, но, заметив, что Александре эта тема не слишком интересна, тотчас же спохватилась, и спросила:

— Как всё прошло? Я так обрадовалась встрече с князем, что совсем забыла справиться, прости!

— Хорошо, — ответила Александра тихо.

И пускай это будет первое и последнее «хорошо» в её жизни! Вряд ли она решится повторить такое же завтра. Непременно сорвётся! Это сегодня, когда её загнали в угол, не оставив ей выбора, у неё непроизвольно открылось второе дыхание, и она выстояла.

Завтра, она была уверена, такого не повторится.

Оставалось надеяться, что Воробьёв придумает для неё какое-нибудь другое наказание.

Что ж, он и придумал. Ведь никто, включая нас с вами, и не сомневался, что Викентий Иннокентьевич поставит перед Сашей ещё парочку невыполнимых задач? Вот только предыдущие он отчего-то не отменил.

— Как твой первый день, Сашенька? — спросил Воробьёв, воплощение участия и заботливости, когда Александра пришла к нему полчаса спустя. До полудня, когда по договоренности с Алёной заканчивалась её работа, оставалось немного времени, и она решила узнать, не пригодится ли ещё для чего-нибудь Викентию Иннокентьевичу, а заодно и доложить о своих успехах.

— Хорошо. Немного непривычно, ведь раньше я работала только с живыми. Но это опыт, безусловно, и он никогда не будет лишним.

— Вот и замечательно! — Проговорил Воробьёв, внимательно рассматривая бумаги, лежавшие у него на столе, и стараясь не смотреть на Александру. — Завтра продолжите заниматься. Сидоренко сказал, ты установила, от чего умер пациент? Завтра подготовишь мне заключение по новому покойнику, Ипполит Афанасьевич покажет тебе, как оно пишется.

«О, Господи, неееет!», Александра едва ли не застонала в голос, но вовремя сдержалась, а Викентию Иннокентьевичу всё было мало.

— Я тут приготовил для тебя ещё кое-что.

Чтобы уж наверняка!

— Что же? — Упавшим голосом спросила Александра, готовая к какой угодно подлости.

— После работы с Сидоренко у тебя ещё останется время до двенадцати, и я хочу, чтобы ты потратила его с пользой. — С этими словами, Викентий Иннокентьевич улыбнулся добродушно, и протянул Александре две тоненькие папки, взятые со стола. — Я хочу, чтобы у тебя был собственный пациент, как у настоящего доктора.

«Где подвох?», сразу же задалась вопросом Александра, принимая у Викентия Иннокентьевича папки.

— Ты будешь курировать его, наблюдать за ним и по мере возможности лечить, — продолжил тот. — Полнейшее выздоровление будет означать, что ты сдала экзамен экстерном. Как только это случится, я буду ходатайствовать о твоём назначении на должность моей помощницы.

Прекрасные перспективы!

Надо ли говорить, что одним пациентом из представленных Александре на выбор был обречённый на пожизненную инвалидность Владимирцев, а вторым — девяностосемилетняя старушка Никифорова, пережившая шесть мужей и четыре инфаркта, попавшая к ним в больницу с пятым, парализовавшим всю её левую сторону.

«Мягко стелешь, да жёстко спать, Викентий Иннокентьевич», с презрением подумала Александра, изучая обе карточки больных.

— Выбирай кого хочешь! — Сказал щедрый Воробьёв, но в глаза ей опять не посмотрел, вернувшись к изучению документов на своём столе. — Но, должен сразу тебя предупредить, оба пациента сложные. Во всех смыслах этого слова. Владимирцев ни с кем не разговаривает после душевной травмы, а Никифорова выжила из ума и воображает себя наследницей многомиллионного состояния, которое спрятано под её подушкой. Так что, если выберешь её, ни в коем случае не трогай подушку, иначе она обвинит тебя в покушении на её богатства, ха-ха!

«Да вы шутник, батенька!», подумала Александра, кисло улыбнувшись в ответ, и стала внимательно вчитываться в страницы, исписанные чьим-то аккуратным почерком.

По всему выходило, что предпочтительнее было взять Владимирцева — случай, хоть и крайне тяжёлый, но этот-то, по крайней мере, не грозился умереть от старости к завтрашнему утру! А, впрочем, когда Сашенька прочитала про самострел, мнение её переменилось. О, нет, оба хороши! Старушка, отчаянно цепляющаяся за жизнь на рубеже собственного столетия, и молодой мужчина, так же отчаянно пытающийся умереть. Его тянуло на дно отчаяние, её — собственная старость.

И оба они были по-своему обречены.

«Полнейшее выздоровление будет означать, что ты сдала экзамен экстерном», сказал Воробьёв. Полнейшее выздоровление? Что он, интересно, под этим подразумевал? Что парализованная женщина, помнившая Наполеона, неожиданно вскочит со своего предсмертного ложа, и спляшет ему цыганочку? Или, что контуженый офицер с раздробленными ногами вдруг встанет и пойдёт?

«А чего же я хотела? Гордеев ведь просил его дать мне невыполнимое задание!»

Тем не менее, она сказала уверенно:

— Я беру обоих.

— Что, прости? — Воробьёв до такой степени не ожидал от неё ничего подобного, что даже оторвался от своего чтения и поднял на неё удивлённый взгляд.

— Я бы взяла обоих, если можно, — повторила Александра, не забыв растерянно улыбнуться в ответ, чтобы Викентий Иннокентьевич, чего доброго, не догадался, что ей известно об их плане.

— Я… я просто не думал, что ты… — Осознав собственную выгоду от этого решения, Воробьёв тотчас же улыбнулся. — Впрочем, да! Думаю, это возможно. Старую каргу Никифорову всё равно никто особенно не любит, Вера тебе только спасибо скажет, если ты избавишь её от необходимости к ней заходить.

— Вот и отлично! — Простодушно заключила Сашенька, и, прижав обе папки к груди, спросила: — Я могу быть свободна?

— Конечно. Ровно до завтрашнего утра. — Воробьёв мягко улыбнулся ей. — Не опаздывай.

— Я никогда не опаздываю. — С улыбкой сказала Александра. На мгновение ей показалось, что всё как раньше, ведь в предыдущие разы Викентий Иннокентьевич каждый раз говорил ей эти слова на прощанье. Но, увы, это была лишь иллюзия, навеянная воспоминаниями.

Как раньше уже не будет.

— Знаю, что не опаздываешь. Но должен же я изобразить из себя строгого начальника?

«А всего остального, по-твоему, мало?!», едва ли не спросила у него Александра, но вовремя сдержалась. И, попрощавшись, вышла из его кабинета, для того чтобы тут же столкнуться теперь уже с Сергеем Авдеевым.

Ей его послала сама судьба, не иначе.

 

Глава 11. Авдеев

— Господи, Серёжа! — С радостным возгласом Сашенька бросилась к нему на шею, стараясь при этом не помять папки с историями болезни, что взяла с собой.

— Сашенька, милая, наконец-то я тебя нашёл! — Смеясь, Авдеев обнял её за талию, поднял от пола, и закружил по коридору, на радость уже немолодой медсестре Клавдии Тимофеевны, в миру тёте Клаве, как раз вышедшей из палаты в эту самую минуту. Она смахнула невольную слезу, наблюдая за трогательной встречей влюблённых, и покачала головой, лукаво улыбаясь Александре за спиной у Авдеева. Тот сбивчиво продолжал: — Вчера с утра я не стал заезжать, чтобы дать тебе выспаться после ночной смены, приехал к вечеру, и что я вижу? Ворота закрыты, на двери замок! Хорошо горничная ваша, Аглая, по дороге встретилась, рассказала, что вы уехали. Как же так, Саша, почему без предупреждения? Ты могла бы мне сказать, знала же, как я буду волноваться! Я места себе не находил, переживал за тебя!

Так как тётя Клава по-прежнему стояла чуть поодаль, беззастенчиво подглядывая и подслушивая за ними, Александра взяла Авдеева за руку, и взмолилась:

— Не здесь, Серёжа, умоляю! Пойдём на улицу, я всё равно уже освободилась, там и дождёмся мою матушку, она обещала заехать и забрать меня.

— Как скажешь, милая, но я всё равно жду объяснений. — В голосе Сергея была какая-то необычайная мягкая строгость, свойственная ему лишь одному в целом мире. Это заставило Александру улыбнуться.

— Всё произошло так спонтанно! Извини, я виновата, но и меня ведь никто не предупредил, и времени совсем не осталось, чтобы послать тебе весточку! — «Разве что, когда они тащили моё бессознательное тело к карете!» — Но я надеялась, что ты рано или поздно догадаешься, где я могу быть.

— Я бы к Викентию Иннокентьевичу пошёл, если б Аглаю не встретил. — Кивнул Сергей, и, когда они вышли на улицу, воспользовавшись некоторым уединением, вновь позволил себе её обнять. — Саша, я так скучал по тебе!

Вот, всегда он так. Двух дней не прошло с тех пор, как они не виделись, а для бедняги Авдеева эти дни казались вечностью.

Александра счастливо улыбнулась в ответ, и, склонив голову на его плечо, прошептала:

— Знал бы ты, Серёжа, как мне не хватало тебя эти дни!

Трогательной сцене в очередной раз помешали, теперь это была Вера, вышедшая с тазом чистого белья, чтобы развесить его на верёвках в саду.

— Ой! — стыдливо произнесла она, но, вместо того, чтобы уйти, наоборот, осталась, и принялась беззастенчиво разглядывать высокого русоволосого красавца, державшего в объятиях Сашеньку. Впрочем, он тотчас же смущённо покраснел, отвёл взгляд и отступил, как будто бы ничего и не было, и произнёс сбивчиво:

— Добрый день!

— Вера, это Сергей Константинович Авдеев, Сергей Константинович — это Вера, моя новая подруга, и мой лучик света в стенах этой больницы!

— Авдеев? — Вера задумчиво закусила губу, перебирая в памяти воспоминания. — А это не из тех Авдеевых, о которых всё время пишут в газетах? Шелка, бархат, и самый лучший ситец по два рубля за отрез?

— Боюсь, что да. — Сознался Сергей не без смущения. — Из тех самых Авдеевых.

— О-о! В таком случае, приятно с вами познакомиться, господин граф! — Она кокетливо улыбнулась, и сделала реверанс, прямо с тазом в руке. Затем засмеялась, и убежала, оставив их одних, но прежде шепнула Александре в ухо: — Ну ты, Сашка, даёшь! Ну и знакомые у тебя! Один другого краше и состоятельнее!

Как непредвзятая сторона, мы скажем вам совершенно точно — Авдеев уступал Мишелю Волконскому, что по состоятельности, что по внешним параметрам, и уступал здорово. Но, конечно, для нашей Александры всё это не имело значения, она любила Сергея таким, каким он был, пусть он и не так богат и не так красив.

Впрочем, что же это мы, Сергей Константинович был не так уж и плох, если не сравнивать его с Мишелем, на чьём фоне он неминуемо терялся. У него были мягкие черты лица, самые добрые в мире карие глаза и милейшая ямочка на подбородке. Общую картину слегка подпортил чуть выпирающий нос, наследие бабушки-грузинки, а в целом — образец миловидности и приятности, вот он, перед вами! Ах да, не забудем про пепельно-русые волосы, вьющиеся на кончиках, которые Александра так любила ерошить, когда они оставались вдвоём. А его мягкая и трогательная манера общения, и тихий, вкрадчивый голос довершали общую картину этого прелестного скромника.

Вот какой был Сергей Авдеев. Слишком хороший. Слишком добрый. Слишком мягкий и отзывчивый. Редко когда ещё повстречается вам такой человек, будьте уверены!

— Как всё прошло? — Спросил он, заботливый, как всегда. — Переезд на новое место, твой первый день в больнице… расскажи мне всё по порядку, мне очень интересно послушать!

Врать такому милому и добродушному созданию Александра ой как не хотела, но не говорить же, что переезд прошёл в полубессознательном состоянии, после того, как Георгий скинул её с лестницы, в отместку за то, что она сломала ему нос статуэткой?

Вспомнив о том, что лучшая защита это нападение, Александра перебила его:

— Почему ты не предупредил меня сразу, что Волконские — совершенно невыносимые, высокомерные и заносчивые избалованные дети?! Берёг мои нервы, боялся напугать меня? Поверь, уж лучше я бы узнала об этом от тебя, чем вот так, столкнувшись с ними воочию!

— Ох… — Протянул Сергей обеспокоенно. — Что, Иван Кириллович вас уже познакомил? Так скоро?

— Вчера.

— И… и как?

— Ты ещё спрашиваешь? — Облокотившись о перила, Александра горестно хмыкнула. — А как, по-твоему, всё могло закончиться? Две эти стервы изо всех сил пытались меня унизить и уязвить, а когда у них ничего не получилось, Митрофанова опрокинула на меня свой бокал с вином, якобы случайно, и испортила мне платье!

— Бедная моя девочка! — С сочувствием произнёс Сергей, и, подойдя поближе, встал так, чтобы его плечо касалось её плеча, чтобы она чувствовала — он здесь, он рядом. Он утешит, пожалеет, и убедит её в том, что всё непременно будет хорошо.

Подействовало, как и всегда в десятках предыдущих случаев. Александра немного успокоилась, и теперь уже не казалась такой удручённой. И тогда, набравшись смелости, Сергей осторожно спросил:

— А Мишель? — На его взгляд, из этой троицы наибольшую опасность представлял именно Волконский, девушки были лишь неприятным довеском. Чтобы жизнь не казалась раем, как говорится.

— О-о, этот ещё хуже! — Кивнула Александра. — И, знаешь что, Серёжа, я совершенно не представляю себе, как ты можешь общаться с этим человеком столько лет! Он же абсолютно невыносим!

— Да я никогда и не говорил, что он милашка. — Грустно улыбнулся Сергей. — Но, с другой стороны, не так уж он и ужасен, встречаются и похуже экземпляры, да-да.

— Хуже не бывает! — Заверила его Сашенька. — Высокомерный, самодовольный, наглый и невоспитанный!

— Твоя правда, — не стал спорить Авдеев, — вот только, Саша, я бы порекомендовал тебе не ссориться с ним лишний раз.

«Ещё один», обречённо подумала она, вспомнив Алёну и Гордеева.

— И ты туда же? Фи, Серёжа, стыдно! Мне не нравится этот человек ещё больше даже, чем ему не нравлюсь я, и я не собираюсь лицемерно любезничать с ним, и выражать раболепный восторг по поводу того, что мне довелось посидеть за одним столом с его величеством! Он мне отвратителен! И, пожалуйста, давай не будем больше о нём. — Попросила Александра, устало вздохнув. — Сил моих нет, Серёжа! Ещё ничего толком и не началось, а я уже ото всего смертельно устала!

— Тогда расскажи про больницу, — легко согласился Авдеев, решив не мучить свою бедную возлюбленную своими предостережениями и напутствиями. — Ты всегда прямо светишься, когда говоришь о своих успехах!

— Увы, успехи мои невелики, — признала Александра. И вкратце пересказала ему события сегодняшнего утра, как будто бы позабыв упомянуть о том, что была готова к ним заранее, подслушав разговор Гордеева с Воробьёвым этой ночью.

Она сама не знала, зачем промолчала тогда, почему не рассказала? Неужели предательство дорогого Викентия Иннокентьевича так сильно ранило её, что она и вовсе перестала доверять людям, в том числе и милому Серёже?

Или, может быть, она слишком волновалась за него, чтобы посвящать в такие тайны? Кто знает, как он отреагирует на подобные заявления со стороны Гордеева! О, нет, она вовсе не хотела стать причиной очередной непоправимой катастрофы. Она в жизни никогда не простит себе, если с Серёжей случится что-то по её вине!

Нет, нет, и ещё раз нет!

Пришлось промолчать, сдержать свою печаль в себе, в кои-то веки не поделиться с милым, дорогим Серёжей, всегда готовым выслушать и помочь. Но он видел, что с ней что-то не так, он знал её лучше других и всегда безошибочно угадывал её настроения, так что провести его было не так-то просто.

И Саша тоже понимала — он догадывается, что всё не так гладко, как она рассказывала, и поэтому была даже рада, когда их беседу в очередной раз прервали. У ворот остановилась чёрная карета с гербом Волконских, запряжённая гнедой двойкой, и оттуда с помощью мерзкого Георгия вышла Алёна, в светло-жёлтом платье из шёлка, лёгкая, невесомая, и как всегда прекрасная.

— А гордеевский герб вообще существует? — Спросила Саша у Сергея. — По-моему, это отвратительно, что даже она ездит на карете его покойной жены! Закрасили бы его совсем, что ли… уж всё лучше, чем так!

— Не ворчи, пожалуйста. И не ссорься с ней, умоляю! — Сергей решил взять ситуацию в свои руки, и спустился по ступеням навстречу вновь прибывшей. — Алёна Александровна, добрый день! Вы чудесно выглядите сегодня. Премилая шляпка, очень вам идёт.

— Серёженька, какой галантный, весь в отца, в самом деле! — Алёна протянула ему руку для поцелуя и рассмеялась. — Рада тебя видеть, мой милый мальчик! Пришёл навестить Сашу?

— Да. Я был очень взволнован вашим внезапным отъездом, и приехал удостовериться, что всё хорошо. — Ответил Сергей, и обернулся на Александру. В глазах его было столько невыразимой нежности, что она, вопреки своему никудышному настроению, непроизвольно улыбнулась в ответ.

— О, я рада, я рада! — Взяв Авдеева под руку, Алёна с дружелюбной улыбкой сказала: — Серёжа, а как на счёт ужина сегодня? Приезжайте к нам, посидим все вместе, как в старые добрые времена!

«Я убью тебя, если ты согласишься!», прочитал он в глазах Александры, вновь загоревшихся гневом. Но и отказывать Алёне тоже было нехорошо, так что ситуация могла бы показаться двусмысленной, если бы Сергей не обладал замечательным даром оборачивать любую непростую ситуацию себе на пользу.

— Я придумал лучше. У моей матушки сегодня званый ужин, она будет счастлива видеть всех вас у себя! Как вам такое предложение?

«Лучше бы согласился приехать к Гордееву», обречённо подумала Александра, глядя на Сергея с невыразимой тоской.

— Я познакомлю тебя со всеми моими друзьями, вот увидишь, они понравятся тебе, Саша! — С очень убедительным видом произнёс он, заметив её отчаяние. — Алёна Александровна, голубушка, ну повлияйте на неё, прошу вас!

— Серёженька, у тебя на эту своевольную строптивицу влиять получается куда лучше, чем у меня! — Невольно рассмеялась Алёна, и взглянула на дочь, всем своим видом демонстрирующую крайнее недовольство. — Саша, а ведь Сергей прав! Тебе ни к чему сидеть затворницей! Съезди, развейся, заведи себе новых друзей.

— Таких же, как Волконские? — С вызовом спросила она. — О-о, чудесные молодые люди, очень дружелюбные! Так хотели, так хотели со мной подружиться, Серёжа, ты бы видел!

Господи, а если и они там будут? Ах, впрочем, исключено! У них траур, как минимум сорок дней ни один из них не станет посещать увеселительных мероприятий, чтя память Юлии Николаевны. Это её немного успокоило, но вовсе не значило, что она прямо сейчас побежит на торжество к Софье Авдеевой сломя голову.

— Ты преувеличиваешь, — спокойно сказала Алёна, но в голосе её послышались стальные нотки.

— Не все мои друзья такие, как они! — Сказал своё слово Сергей, и весело улыбнулся Александре, как будто бы признаваясь в том, что и он от четы Волконских тоже не в восторге. На самом деле он был не в восторге только от Ксении Митрофановой, да и то с недавних пор. Что касается Мишеля, о нём Сергей вообще предпочитал не думать лишний раз, а вот Катерина Михайловна ему очень даже нравилась. Но об этом он ни за что не сказал бы Александре. Да и бесполезно было убеждать её в том, что княжна Волконская — милейшее создание, после того, как сама Катенька показала себя с совершенно иной стороны.

— Мы, непременно, приедем! — Ответила за двоих Алёна. — Спасибо большое за приглашение, Серёжа! Это очень мило с твоей стороны, что ты не забываешь своих старых друзей.

И они принялись любезничать, даря друг другу комплементы и тёплые слова. Александре отчего-то было тошно за этим наблюдать. Алёна — насквозь фальшивая, ей не так нравится Сергей, как она старается показать, и званый ужин этот нужен ей совершенно в иных целях.

А Авдеев тоже хорош! Пошёл у неё на поводу… да кто его просил?! Неужели он не понимает, что ей сейчас немного не до праздников? Отец то ли погиб, то ли без вести пропал, дом и любимая работа остались забытыми, где-то далеко, а здесь, на новом месте, навалилось всё сразу: и ненавистный Иван Кириллович, и практика в больнице, заранее обречённая на провал.

Какой званый ужин? Какое веселье? Какие новые друзья?! Куда больше она обрадовалась бы простой возможности посидеть в одиночестве и вдоволь поплакать. И поразмышлять над своей дальнейшей судьбой — вот это в данный момент волновало её больше всего.

— Нам пора, мама. Ты обещала мне круиз по всем модным магазинам, а они не будут ждать, пока вы тут налюбезничаетесь с Серёжей! — Спустившись к ним, Александра протянула матери руку, а та картинно надула губки и взглянула на Авдеева.

— Моя дочь — жутко неприятная особа! — Заявила она. — И за что ты только, Серёжа, её любишь?

Жутко неприятная особа, спустя полчаса, стояла перед огромным зеркалом в одной из примерочных магазина готового платья мадам Анжу, с любопытством рассматривая своё отражение в зеркале. Прискорбно сознаваться, но до сей поры ни разу за восемнадцать лет в подобном заведении Александра не была. Все её платья либо доставались ей в наследство от Алёны, либо шились на заказ той самой Анечкой Исаевой, её бывшей коллегой-медсестрой, вдобавок к остальным своим умениям бывшей ещё и неплохой портнихой.

И во все предыдущие разы Саша с благодарностью принимала то, что ей давали, но чтобы ходить и выбирать самой… было в этом что-то волшебное, манящее. А если рассказать вам, как струились нежнейшие французские шелка, как блестел гладкий атлас, как вспыхивала разноцветными сполохами переливающаяся парча, вы поймёте её очарование. А каким мягким оказался этот малиновый бархат! Так и хотелось протянуть руку и потрогать его ещё и ещё, и снова, и снова…

«У богатой жизни масса преимуществ, всё-таки», вынуждена была согласиться с очевидным Александра. Когда можешь позволить себе такие маленькие женские радости, как покупка дорогой и изысканной одежды — это прекрасно! Как сказала Алёна, это святое таинство, которое лишь женщины способны постичь. Что ж, она была права.

Саша выбрала себе сразу четыре: лёгкое ситцевое на каждый день, белое в цветочек, с неглубоким декольте круглой формы и рукавом в три четверти, в последнее время начавшем входить в моду. Затем строгое тёмно-зелёное, красиво контрастирующее с её яркими волосами, ещё нежное палевое, со светло-коричневыми вставками и широким поясом цвета кофе с молоком, и это тёмно-синее, что сейчас было на ней. Удивительно глубокий и красивый это был цвет. И фасон очень выигрышный — вроде бы, самый простой, но, в то же время, подчёркивающий фигуру в тех местах, где то было нужно.

Мадам Анжу воскликнула что-то одобрительное, когда Саша вышла из примерочной, и, всплеснув руками, тотчас же вспомнила, что к этому платью прилагалась ещё и шляпка, и убежала вниз, на первый этаж, чтобы эту самую шляпку принести. Как только за ней закрылась дверь, Александра посмотрела на свою восторженную матушку, и сказала:

— Тебе не стоило говорить при Сергее о нашей, так называемой, взаимной любви. Это было некрасиво, с учётом того, что мы с ним пока ещё не жених и невеста!

— Тебя это задело? — Алёна поднялась из глубокого кожаного кресла, в котором ожидала, пока Саша переоденется, и затем обошла её со всех сторон, придирчивым взглядом отыскивая недостатки в её туалете. Но так и не нашла. — Могла бы сразу сказать! Бедняга всю дорогу места себе не находил, ломая голову над тем, чем же это он так перед тобой провинился. Хотелось бы знать, если он и впрямь так любит тебя, как хочет показать, почему он до сих пор не сделал тебе предложение?

— Я бы попросила тебя не вмешиваться в наши отношения. Я же не лезу в ваши отношения с Гордеевым! Почему бы тебе не взять с меня пример?

— Потому, что ты моя дочь, и я желаю тебе счастья. И ещё потому, что Гордеев уже сделал мне предложение, и я благополучно согласилась! — Алёна спрятала усмешку. — А твой Сергей… это прямо как в поговорке: благими намерениями выложена дорога в ад! Он погубит тебя, Саша! Эта его напускная нежность и заботливость не боле чем предлог, чтобы пользоваться тобой. Увы, но это так — все мужчины одинаковые, как ни прискорбно было бы это признавать, но всем им от нас нужно только одно…

А вот и не все, мысленно возразила ей Александра. Отец любил тебя больше жизни, неблагодарная, и пока ты за его спиной спала со всем городом, он всё равно продолжал тебя любить — бескорыстно, безвозмездно!

Вслух она ничего не сказала, чтобы не начинать ссоры, и ещё раз посмотрелась в зеркало, видневшееся из-за шторки в примерочную, дабы оценить себя издалека, в полный рост. Красиво, подумалось ей. Надо же, как красиво!

— Я не могу и не хочу запрещать тебе с ним общаться, — продолжала свои наставления Алёна. — Но ты обязательно учти, что это не кончится добром, потому что ему уже двадцать один, а тебе восемнадцать! Детство закончилось, милая.

— Я учту. — Пообещала Александра, рассматривая переливающуюся в свете солнечных лучей юбку. Ах, до чего необычный цвет! Похож на ночное небо.

— Ты меня совсем не слушаешь, а я ведь хочу тебе только добра! Ты подумала о том, кто возьмёт тебя в жёны после Авдеева, Саша? Ведь девушка должна выходить замуж непорочной, в противном случае могут быть некоторые, хм, трудности. А ты и твой Авдеев… вы ведь с ним уже… м-м…

— А если и да, то что? Разве я говорила тебе, что собираюсь замуж в ближайшее время?

— Ты сейчас как раз в том возрасте, когда самое время об этом задуматься! — Упавшим голосом сказала Алёна. — Так, значит, вы, всё-таки…

— Это тебя Иван Кириллович надоумил? — Поинтересовалась Александра, не дав ей договорить. — Хороший способ от меня избавиться: выдать замуж за какого-нибудь своего компаньона, чтобы укрепить деловой союз! Прелестно!

— Перестань. Он мне ничего такого не говорил! Но я бы хотела знать…

— О-о, мама, а вы рискните, попробуйте! — Посоветовала Сашенька, с облегчением услышав шаги мадам Анжу на лестнице. Своевременное появление модистки избавит её от ответа. — Только не удивляйтесь потом, если моего жениха в первую брачную ночь будет ждать сюрприз! И не говорите, что я не предупреждала! Но это всё, конечно, при условии, что я не покончу с собой от горя, когда вы решите выдать меня замуж против моей воли. Хотя и на это, я уверена, твой Гордеев не будет возражать!

Алёна хотела сказать что-то в ответ, но вернувшаяся мадам Анжу помешала ей.

— Я принесла целых две шляпки! Обе подходят одна лучше другой, давайте посмотрим, какая вам больше приглянется!

Разговор прекратился сам собой.

«Вот так-то!», с самодовольным видом подумала Александра, глядя на Алёну, хмурую и помрачневшую. А потом ещё усмехнулась ей, демонстративно и нахально, как обычно это делал Мишель.

Попытка повлиять на очередной план матушки по поводу её дальнейшего будущего была, безусловно, неплохая, но Сашу не покидало неприятное ощущение, что она с треском провалилась. Это наводило на мысли, ничуть не улучшающие её настроения, но она старалась убеждать себя, что Алёна всё это не всерьёз.

Не могла же она и впрямь принудить дочь к замужеству с кем-нибудь из своих новых знакомых дворянского сословия? Или могла?

И вот, этот мучительный вечер настал. Собственно, мучительным он был только для Александры, не испытывающей ни малейшего желания веселиться среди молодёжи «не своего круга». Алёна оказалась куда менее щепетильной, и прямо с порога принялась осыпать графиню Авдееву любезностями, в общем и целом ведя себя довольно непринуждённо, словно они по-прежнему были наедине, в их глухой провинции, а не посреди богатого особняка в центре столицы, в кругу великосветских гостей.

«Я никогда не научусь так, как она!», в очередной раз подумала Александра, наблюдая за матушкой, по-сестрински целующей в щёку Софью Владимировну. Последняя, впрочем, была ничуть не против такой вольности — как мы уже упоминали, Авдеевы были довольно современной семьёй, и классовые предрассудки для них особой роли не играли.

Чего, увы, нельзя сказать об остальных гостях.

Александре не хотелось в присутствии матери говорить Софье Владимировне о своих волнениях, а ведь участливая графиня, несомненно, спросит! — а врать такой хорошей женщине не хотелось тем более, поэтому она решила избежать этого разговора, и уверенно направилась в главную залу в поисках Сергея. С ним, Саша была уверена, ей тотчас же станет легче, а в его обществе даже Алёна не посмеет к ней приставать.

Но, сбегая от расспросов хозяйки, Александра сделала ещё хуже, угодив, что называется, из огня да в полымя. Как только она оказалась на пороге широкой залы — а тут ещё и негромко играющая музыка стихла как по волшебству — все взгляды тотчас же обратились к ней.

Она почувствовала, как неприятный, холодный страх сковал душу, как противно вспотели ладони в лайковых тёмно-синих перчатках, и как сердце замерло в груди. Всё это оттого, как Саша была уверенна, что все они, такие безупречные и утончённые аристократы, смотрели на неё с презрением и ненавистью, как будто уже зная, кто она, и что она не их круга. Но с этим она преувеличила: на неё и впрямь обернулись все, как обернулись бы на любого другого вновь пришедшего гостя, из одного лишь любопытства. А что касается презрения — было оно, разве что, лишь в глазах ненавистной Ксении Митрофановой, которая удивлённо вскинула брови и перехватила взгляд Сергея, будто бы в поисках объяснений. Авдеев, однако, не счёл нужным ничего ей объяснять, отдадим ему должное.

«Они ни за что не примут меня!», с безграничным отчаянием сказала себе Александра, чувствуя, как страх сменяется чувством панической неуверенности в себе, а сердце начинает биться всё чаще и чаще.

Ещё бы не стушеваться ей, бедняжке, под этим взглядом Ксении, прожигающим насквозь! А что касается бешено застучавшего сердечка — скажем вам совершенно точно — эти метаморфозы происходили с Сашей исключительно потому, что она увидела Мишеля Волконского.

Да-да, именно его! Искала взглядом Сергея, единственное родное лицо среди этой толпы любопытных незнакомцев, а нашла совершенно другого. Того, кого вообще никогда предпочла бы в своей жизни не встречать.

— Та-ак… — Недовольно протянул Мишель тем временем, резко повернувшись к Сергею, который стоял рядом, и как ни в чём не бывало попивал отменный яблочный пунш, мечтательно улыбаясь своим мыслям. Впрочем, от явно недружелюбного тона Мишеля улыбка тотчас же спала с его лица. — Признавайся, это твоя гениальная идея была пригласить её?

Авдеев медлил с ответом. Во-первых, он не знал, что на это сказать, а во-вторых, пытался обдумать, насколько безопасно будет намекнуть сейчас заносчивому Волконскому, что он пока ещё хозяин в собственном доме, и это ему решать, кого приглашать, а кого нет.

— А что, это она, да?! Она?! — Бесцеремонно влез в их беседу некто Антон Голицын, весёлый двадцатипятилетний парень, который слыл жутким сплетником и всегда старался быть в курсе всех дел. Так же он славился феноменальным успехом у женщин, но куда более знаменит был своей роковой, и, увы, безответной влюблённостью в Ксению Митрофанову. Это не мешало ему, однако, заводить интрижки налево и направо, поэтому новенькой барышней он весьма заинтересовался.

— Даже не думай. — Предупредительно сказал Сергей, заметив, что Голицын прямо-таки пожирает взглядом вновь пришедшую, старательно тараща глаза, чтобы всем вокруг было видно, как он заинтересован.

— М-м, а почему нет? — То ли в шутку, то ли всерьёз, сказал Антон, не соизволив даже повернуться к Авдееву. — Вы ведь ещё не помолвлены официально?

— Голицын! — С похвальной твёрдостью в голосе воскликнул Сергей.

— Ну будет, будет, не кипятись! Но идея хороша! Породниться с нашим Мишелем через его новоиспечённую сестру, хе-хе!

Волконский никак не отреагировал на ядовитое замечание, лишь желвак еле заметно дёрнулся на его скуле. Но он поклялся себе ещё вчера, что не будет распускать руки. Война-войной, но сейчас мирное время, и привычные методы придётся на время позабыть. Хотя врезать Голицыну по его смазливой ухмыляющейся физиономии страсть как хотелось! И Авдееву заодно.

— Не буди лихо, пока оно тихо. — Посоветовал Сергей, и непонятно было, Мишеля он имел в виду, или себя самого. Но Антон, будучи по природе своей весьма бесстрашным малым, пропустил его слова мимо ушей, и, по-прежнему не сводя взгляда с вновь пришедшей, дружески положил руку на плечо Волконскому, и сказал:

— Право слово, нехорошо, Мишель! Ты не говорил, что она хорошенькая!

— Серьёзно? — Волконский перевёл взгляд на Александру, раз уж все взгляды были обращены именно к ней, но лицо его осталось бесстрастным, в отличие от Голицына, в чьих глазах прямо-таки зажглись два огромных розовых сердечка, символизирующих влюблённость. — Знаешь, а я за своим презрением этого как-то и не заметил!

С этими словами он снял со своего плеча руку Голицына, при этом вид имея такой, словно это и не рука была вовсе, а нечто ужасно нелицеприятное, и, развернувшись, направился к выходу. А, так как выход — он же вход — в главную залу особняка начинался узким коридором прямо у Александры за спиной, то, получалось, направился он прямо к ней.

Что ничуть не добавило ей уверенности.

«Подорвался-то, как ужаленный! — Преисполненная ехидством, думала Александра, наблюдая за ним. — Что же это, дорогой братец, ниже вашего дворянского достоинства находиться под одной крышей со мной, жалкой простолюдинкой?»

И всё бы ничего, скажем мы, если бы Мишель проявил хоть какую-то учтивость, хотя бы малейший её признак… Так она и осталась бы в своём странном, непривычном, напуганном состоянии, и неизвестно, чем бы закончился этот вечер, и получилось бы у Сергея вернуть её к жизни своим благоговейным присутствием или же нет.

Но у Мишеля получилось во стократ лучше, ибо, там, где есть гнев — нет места страху! Самой большой его ошибкой было то, что он всерьёз вознамерился пройти мимо, не снизойдя даже до элементарного приветствия. Нет, не остановиться, дабы любезно спросить, как она поживает или, чего доброго, поцеловать ей руку или поклониться учтиво! Никто от него этого и не ждал. Мог бы и не останавливаться, раз уж он так куда-то резко заторопился, но хотя бы кивнуть, или удостоить её своим царственным взглядом — что угодно, но только не делать вид, что она пустое место, не подавать такой отвратительный пример остальным. Это было некрасиво!

Что тут скажешь? Мы никогда не утверждали, что Мишель был идеальным и всюду поступал правильно. А вот Александру такое поведение просто взбесило. Как ярая поборница справедливости, она была убеждена — это нечестно, неправильно, и он, по её уразумению, не имел ни малейшего права так себя вести! Он же князь, дворянин, мужчина, чёрт возьми!

Ну, а если уж и «его величество» позволяло себе пренебрегать правилами приличий на людях, что говорить о провинциальной простушке? Это было всего лишь одно мимолётное движение, настолько неуловимое, что Мишель, с его-то блестящей реакцией, и не сумел заметить, когда она ухитрилась сделать этот едва заметный шаг в сторону — так, чтобы оказаться чётко на его пути. Он не успел остановиться, и, как следствие, получил сильнейший толчок в плечо, заставивший его коротко выругаться, в очередной раз нарушив священный этикет.

На удивление Мишеля, после такого жёсткого столкновения эта хрупкая девушка, осталась стоять недвижимо, точно каменная скала, хотя, по всем законам физики, должна была улететь куда-нибудь в сторону, с неизменным переломом ключицы. Но нет, она, казалось бы, и вовсе не заметила данного инцидента, лишь еле заметно поморщившись на его грязное сквернословие.

И, даже не повернувшись к нему, сказала, нахалка:

— Осторожнее надо быть, ваше величество! Смотрите, куда идёте, так и шею сломать недолго!

И, шелестя юбками, направилась в залу, к своему дорогому Авдееву, той самой королевской походкой, высоко подняв подбородок, и, как обычно, оставив последнее слово за собой. Мишель лишь долю секунды посмотрел ей вслед, но затем решил, что выяснять отношения ниже его достоинства, а разбираться, кто кого толкнул, и вовсе мальчишество. Неужели неясно, что она сделала это нарочно? Подобное поведение с её стороны, как ни странно, вызвало у него усмешку.

Которая, впрочем, тотчас же пропала, ибо следом за дочерью в залу вышла Алёна, в сопровождении графини Авдеевой. Мишель решил воспользоваться советом Сашеньки, и пропустил их вперёд, прежде чем выйти. Алёна-то, ясное дело, на конфликт идти не будет, вон как глазами стреляет! Но Мишелю не хотелось лишний раз сталкиваться с ними — нигде, никак, никогда.

— Уже уходите, Мишенька? — Заботливая, как всегда, спросила Софья Владимировна.

Он и ей не ответил. Перехватил взгляд Алёны, которая прямо-таки раздевала его глазами, и, нервно усмехнувшись, демонстративно поклонился обеим женщинам, и вышел в освободившейся за ними проход, так ни слова и не проронив.

— Это из-за нас, — тихонько сказала Алёна, оглядываясь назад — туда, где скрылся молодой князь. — Никак не может смириться, бедный мальчик!

— Дай ему время, дорогая! — Посоветовала Софья Владимировна. — Этот ребёнок сильно избалован. Трудно понять, трудно принять. И такое горе, к тому же! Он очень любил покойную княгиню.

В то же самое время, Ксения Митрофанова, подхватившись со своего места, стремительно направилась к Сергею Авдееву, чтобы сказать ему пару слов, а потом, как верная жена декабриста, неизменно последовать за любимым в добровольное изгнание. Надо сказать, отказываться от столь прекрасного вечера ей категорически не хотелось, поэтому на Серёжу она была зла вдвойне. Но о том, чтобы оставаться здесь без Мишеля, и речи не шло, это было бы некрасиво.

Возле Авдеева она оказалась одновременно с Александрой — та шла медленно, фланируя сквозь собравшихся гостей, как каравелла, и отблеск света играл с её длинными тёмно-синими, как сама ночь юбками. Достойно, вне всяких сомнений. А вот Ксения, как какая-то простолюдинка, едва ли не бегом бежала, и, остановившись возле Авдеева с Голицыным, вынуждена была перевести дух, набирая в грудь побольше воздуха перед своей гневной тирадой. Присутствие потенциальной соперницы за спиной, которая сегодня была на высоте, не в пример позавчерашнему дню, Ксения ощущала всеми фибрами души.

«Духи, чёрт возьми! Пармская фиалка! Откуда у неё такие дорогие духи?!», пронеслось в голове то самое, женское, противное, завистливое. А уже в следующую секунду находчивая Ксения придумала, как уязвить неотёсанную деревенщину, и на чистейшем французском сказала Авдееву:

— Serge, il faut de reflechir a deux fois avant envoyer les invitations a qui a obtenu! Voyez,que a fait! Il est tres difficile pour moi a convaincre Michel d'ariver eat maintanant il est parti! Il est tres mal de ton part! — Добавила она, уже на выдохе, и посмотрела на Голицына, в поисках поддержки.

Увы, Антон не отреагировал. Между ними с Ксенией всегда теплились очень нежные чувства, но в данный момент он её бессовестно предал, во все глаза рассматривая новенькую, подошедшую так близко. Казалось, вот только руку протяни, и сможешь ощутить мягкость её удивительно ярких медно-рыжих волос! Ксения нахмурила соболиные брови, и требовательно посмотрела теперь уже на Авдеева, в надежде, что он хотя бы извинится. Это бы ситуацию не исправило, но потешило бы уязвлённое Ксюшино самолюбие, но, увы.

Чистый, без малейшего намёка на акцент, французский зазвучал прямо у неё за спиной прежде, чем Сергей Авдеев успел ответить.

Il est tres doux et delicat pour l'officier, Ксения Андреевна! Je savais, qu'il reagit fortement sur mon presence. Je me suis pas venu. Transferez s'il vous plait mes excuses!

Ксения резко обернулась, волосы из причёски больно хлестнули её по лицу. Тёмные глаза с яростью уставились на Александру, но та стояла, как ни в чём не бывало, и мило улыбалась своей побеждённой сопернице.

«Откуда?», прямо-таки читалось на лице униженной Митрофановой. В её-то понимании нищей медсестре из захудалой провинции совершенно неоткуда было знать французский, да ещё и говорить на нём так великолепно! И её гневное недоумение прямо-таки проливало бальзам на Сашину душу, изъеденную несправедливыми обидами. Но и этого ей показалось недостаточным.

— М-м, кажется, я поставила вас в неловкое положение, простите! Я, клянусь вам, не знала, что в высшем обществе принято говорить на французском. Как-то это… неожиданно! Русские люди, всё-таки! Ну да ладно. — Александра в очередной раз улыбнулась, работая на публику, и Антон Голицын едва ли не растаял под чарами её нежной улыбки, что уж говорить о Серёже, который и без того был давно и безнадёжно влюблён. Вновь вернув взгляд Ксении, чьё лицо начало постепенно покрываться красными пятнами, Александра доверительным шёпотом сообщила: — Мой вам совет, Ксения Андреева, в следующий раз для начала узнайте, с кем имеете дело, а уж потом умничайте с чистой совестью! Иначе опять попадёте в глупое положение.

Вообще-то это был совет от Ивана Кирилловича, правда, немного перефразированный, но Саша решила не уточнять. Её монолог и так уже произвёл неизгладимое впечатление, Ксения вспыхнула, аки маков цвет, и, подобрав юбки, быстрым шагом направилась в сторону выхода. Сергей зашёлся весёлым смехом, а Антон, пару секунд поглядевший вслед Митрофановой с тоской, впрочем, тотчас же последовал примеру своего товарища.

— Боже, мой дебют провалился! — Резюмировала Александра, понаблюдав за тем, как Ксения вихрем проносится мимо Алёны и графини Авдеевой, не удостоив ни ту, ни другую своим вниманием, и ни единой фразы на прощанье не сказав.

— Позвольте не согласиться! Чтобы у нашей Ксюши не нашлось, что ответить — это нужно было ещё ухитриться! Мы с вами, кажется, не представлены, извольте: Антон Васильевич Голицын.

Юноша, отрекомендовавший себя, был встречен тёплой улыбкой, но за ней скрывалось явное недоверие. Впрочем, скрывалось надёжно, Антон ничего не заметил.

А вот Александра, отличавшаяся завидной наблюдательностью, наоборот, многое заметила в своём новом знакомом, в частности и то, что предпочла бы вовсе не замечать. Например, его странный, бегающий взгляд. Не то, чтобы ей, как молодой барышне нежного возраста, было до невозможного противно, что он ещё ни разу не поднялся выше зоны её декольте, — хотя, и это тоже, разумеется, но куда раньше её как доктора, привлёк нездоровый блеск в его глазах, и неестественно широкие зрачки. Они были настолько большими, что натуральный цвет глаз князя Голицына определить было невозможно, они казались всё едино чёрными, бархатно-чёрными, неумолимо манящими к себе лихорадочным блеском. Так часто бывает, если человек длительное время употребляет наркотики.

Не считая этого, Антон Васильевич был недурен собой, вьющиеся рыжеватые волосы, небрежными кудряшками торчащие в разные стороны, его ничуть не портили. Саша позавидовала — при таком цвете волос лицо его оставалось на удивление чистым, ни единого признака конопушек не наблюдалось, а уж она-то искала на совесть — но, нет, не нашла. Может, причина заключалась в том, что Антон Голицын был довольно смугл, и на его тёмной коже любые веснушки естественным образом терялись, а может, их и вовсе не было, как знать?

Телосложением Голицын отличался крепким, ещё поспорил бы в этом с самим Мишелем Волконским, вот только ростом Антон был ниже. Он и Авдеева был ниже, и ниже заметно, особенно, когда они стояли рядом, как сейчас, но Голицын, похоже, по этому поводу ничуть не волновался. Он вообще никогда не из-за чего не волновался — такой вот был, весёлый и беззаботный человек. Правда, неисправимый кривляка и позёр, но это уже на придирчивый Сашин взгляд. И спасибо на том, что не заносчивый и не фамильярный, как некоторые — уже хорошо.

— Милая, я так рад, что ты пришла! — Как обычно, ласково и нежно, сказал Авдеев, прежде чем Сашенька успела представиться. «Милая»? Очень сомнительно, чтобы подобный тон был приемлем в присутствии посторонних. Она, может, и была деревенской простушкой, но этикет знала не хуже любой дворянки.

И этот грубый способ Сергея продемонстрировать свои права на неё в присутствии Голицына показался ей весьма неприятным. Волнуетесь, стало быть, Сергей Константинович, батюшка? Боитесь потерять своё первенство?

«Неужели получилось?», спросила тогда Александра саму себя. В победу до последнего не верилось, но взгляд Голицына и поведение Серёжи говорило об этом краше всяких слов. И всё же, Сашенька не спешила радоваться раньше времени. Вся эта игра, весь этот фарс — всё могло рухнуть в любую минуту, и тогда их старания окажутся напрасными.

А ведь они с Алёной несколько часов бились над Сашиным образом, взяв в помощницы гордеевскую горничную, которая тоже кое-что смыслила в нарядах и причёсках, дабы сделать из деревенской медсестры настоящую светскую даму.

Горничная помогла подвязать пояс по-модному, а не просто обмотать вокруг талии, как делала Алёна, а ещё рассказала, каким образом лучше вплести ленты в волосы, но взяться за это Александра так никому и не позволила. Не потому, что была вредной, а потому что боялась — увидят её рану, когда будут заниматься причёской, и придётся потом объяснять, откуда это, и снова врать.

О, нет, обманывать никого она не хотела, поэтому причёской занималась сама. В этом здорово помогли былые навыки, приобретённые за годы жизни с отцом. Оставшись без материнской заботы, Сашеньке, чтобы выглядеть красиво, пришлось самой научиться плести изысканные косы и строить замысловатые причёски на своих густых, непослушных волосах. Получилось у неё великолепно, горничная сказала даже, что и сама не сделала бы лучше, а уж она-то по причёскам была главная мастерица, саму княжну Катерину Михайловну не раз заплетала, да не куда-нибудь, а на императорский бал, во дворец! Александра скромно выслушивала вполне заслуженные комплементы, а сама тем временем высвободила несколько прядей из высокой причёски. Имитируя лёгкую небрежность, они завивались воздушными локонами вокруг её лица, и скрывали ссадины на лбу и виске, которые до сих пор противно ныли, в напоминание о милости Ивана Кирилловича.

Он, впрочем, тоже остался доволен внешним видом своей будущей падчерицы, одобрительно пробубнив какой-то комплемент в адрес её девичьей красы. Александра не обратила на него внимания, конечно же, но сейчас, наблюдая искренний восторг Голицына и немое обожание Авдеева, невольно вспоминала его невнятные слова. И как Алёна сказала потом: «Вот, даже Иван Кирилыч похвалил, а он-то зря не говорить не станет!»

Так что же это… неужели получилось?

 

Глава 12. Антон

— Александра Тихонова. — Представилась она, протягивая руку для поцелуя. В отличие от Мишеля, Голицын никогда не брезговал целованием рук плебейским барышням, особенно если те были хорошенькими. Перчатку она при этом сняла, из чего следовало, что с этикетом сия барышня знакома очень даже неплохо, это Антон сразу отметил. А ещё он отметил, до чего нежная у неё кожа, и как пахнет земляникой!

Откроем секрет: это Алёна постаралась, заставив Сашу под угрозой отмены практики в больнице просидеть целых полчаса, делая горячие ванночки для рук, с глицерином и эфирными маслами из аптеки Феррейна. А потом ещё столько же собственноручно втирала в её руки свой земляничный крем, заказанный ею из самого Парижа.

И вот результат, ещё одной безупречностью больше! И если бы узнал Антон, что не далее, как сегодня утром, эти самые ручки ковырялись во внутренностях бедного студента Устинова, ни за что бы он в это не поверил!

— Серёжа, с вашей стороны было так любезно пригласить нас, — с улыбкой сказала Александра, обернувшись на Авдеева, и протянув руку теперь уже ему. Она не знала, уместно ли будет обращаться к нему на «ты» в присутствии Голицына, и намеренно построила свою фразу так, будто имела в виду их с графиней Авдеевой. — Мама так рада встрече с Софьей Владимировной, словно не видела её тысячу лет!

— Рад, что сумел угодить, — мягко, как всегда, улыбнулся Сергей.

— Вас нужно непременно познакомить с остальными! — Встрял в их нежное воркование Голицын, которого, конечно же, никто не просил вмешиваться, и которому, конечно же, не было до этого ни малейшего дела. — Вы новенькая здесь, никого не знаете! Серж, позволь исправить это недоразумение? — Авдеев пробормотал что-то невнятное, но Антону и не требовался чёткий ответ, он спрашивал исключительно ради приличия. — С кого начнём? Давайте, я проведу небольшой вводный экскурс… чтобы было не так сложно. Обратите внимание, вон та милая мадемуазель за роялем, Катя Савинова. Большая умница, выпускница бестужевских курсов, мать четверых детей. А с виду-то и не скажешь, а? Такая молоденькая, аппетитная… Хм. Я отвлёкся, прошу прощения! Во-он там, позади неё, невысокий господин с круглым животиком и такой же круглой лысиной, купец первой гильдии Лебёдкин, по кличке Слива. Некрасивый, но добродушный. Позади него, видите, сладкая парочка? Это барон и баронесса Штайгер. Угадайте, кто по национальности, хе-хе. Далее, от окна, слева направо: господин Алеев, Степан Афанасьевич…

— Тот, у которого стеклодувные заводы по всему Подмосковью? — Невольно заинтересовалась Александра, услышав знакомую фамилию. — Алеевский хрусталь, и всё такое прочее?

— Собственной персоной он, хозяин всего этого великолепия. Правда, здорово пошатнувшегося с началом войны, но Степан Афанасьевич на этот счёт не волнуется. — Антон перевёл дух, и продолжил с улыбкой: — Обратите особое внимание на вон того высокого и статного господина рядом с ним. Он симпатичен, рыжеволос, и очень похож на меня. Как думаете, кто это?

— Старший князь Голицын, стало быть, — ответила Александра, пряча улыбку. Антон, несмотря на все свои недостатки, собеседником был отменным, и имел хорошее чувство юмора.

— Совершенно верно! Мой драгоценный отец, Василий Васильевич, прошу любить и жаловать! Третий в их компании: полковник Герберт, широкой души человек, скажу вам по секрету. Воевал на западном фронте, но был комиссован по ранению три месяца назад. Начальство пока запрещает ему возвращаться в строй, но полковник до последнего не теряет надежды повоевать ещё немного, пока не кончилась война. Удивительный человек! Вам он понравится.

— Не знаю, не знаю. У меня к военным, видите ли, предубеждение в последнее время! — Рискнула не согласиться Александра, и взрыв задорного хохота был ей ответом. Авдеев и тот позволил себе рассмеяться, и сказал:

— Я тебя уверяю, он вовсе не такой, как Мишель! И, вообще, полная его противоположность, образец галантности, учтивости и хорошего воспитания.

— Да-а? — Всё ещё с недоверием спросила Александра, а Антон вновь рассмеялся от души.

— Вижу я, наш Мишель сумел произвести на барышню впечатление!

— Неизгладимое! — не стала спорить Александра, делано нахмурившись.

— О, какая прелесть, они идут к нам! — Задорно произнёс Голицын, и подмигнул Александре с таким азартным видом, словно затевалось большое веселье. — Сейчас-то я вас и познакомлю! Серж, мой отец неисправим, посмотри-ка, уже и седина в бороду, а всё туда же! Не может пройти мимо хорошенькой девушки, вы уж, Александра Ивановна, не судите строго…

«Отчество моё откуда-то знает», отметила Александра, оборачиваясь на идущих к ним мужчин. Или не знает, а просто уже заранее приписал ей в отцы Ивана Кирилловича? Эта мысль заставила Сашу задуматься, но напрасно — Антон Голицын, будучи страстным любителем чужих тайн, давно знал о ней всё, что можно было узнать из официальных и неофициальных источников.

Когда она обернулась, всё ещё озадаченная, перед ней предстало сразу трое: высокий брюнет с военной выправкой, полковник Герберт, рыжеволосый князь Голицын, и худенький блондин с ястребиным взглядом, про которого Антон ничего не успел рассказать. Первым двум было под сорок, а вот ему не более двадцати пяти. И взгляд у него был на редкость неприятный, ещё хуже чем у самого Антона.

Авдеев, как обычно, уловив и тонко прочувствовав Сашины эмоции, встал между ними, и вкрадчиво произнёс:

— Добрый вечер, господа.

— Сергей Константинович, чудесное суаре! Впрочем, как всегда. — Глаза полковника, и впрямь на редкость галантного, задержались на Авдееве не долее секунды, и вновь вернулись к Александре, героине сегодняшнего вечера. — Милая барышня, кажется, мы незнакомы? Ваше очарование я бы не забыл, увидев однажды! Позвольте представиться, полковник Герберт, Георгий Альбертович. Не обращайте внимания на имя, я из обрусевших немцев и сражаюсь на стороне Российской империи ещё со времён русско-японской.

Милый он был. Прав оказался Серёжа — не чета грубияну Волконскому, хоть и тоже военный. Саша улыбнулась его шутке, а шикарные усы полковника приятно пощекотали её руку, когда он, разумеется, поцеловал её в знак сердечного приветствия и столь приятного знакомства.

Старший Голицын тоже не побрезговал, хотя прекрасно знал, кто она. Более того, он выразил своё восхищение безграничной красотой «госпожи Тихоновой», а так же надежду, что она подарит ему второй танец, ведь первый наверняка уже обещан Сергею Константиновичу.

«Они всё обо мне знают», поняла Александра, пропустив намёк Голицына мимо ушей.

Хорошо это или плохо? Она ещё не решила, но времени на размышления не было, пришёл черёд знакомиться с худым, долговязым блондином, с неприятными глазами, цвета дождливого осеннего неба.

— Иннокентий Иноземцев. — Представился он, не дождавшись, когда это сделает кто-нибудь из присутствующих.

«О-го», только и подумала Александра.

Об Иноземцевых по Москве ходила дурная слава, настолько дурная и настолько громкая, что дошла даже до их скромного захолустья. Это был очень богатый и старый род — титула как такового у них никогда не было, но с начала времён Иноземцевы всегда были при власти. Ещё при Иване Грозном, кто-то из их предков с фанатичной преданностью служивший в опричнине, жестокостью своей и изуверствами сделал себе имя, и за эти сомнительные заслуги получил хорошую должность при царском казначействе. С тех пор сменилось много правителей, но должность Иноземцевых оставалась бессменной. Они не гнушались никакими поручениями, пускай и самыми грязными, в награду за верность всюду им была слава и почёт, и при любой власти жилось Иноземцевым хорошо.

Их фамилия часто фигурировала в политических хрониках, наряду с фамилией Гордеева, но, к сожалению, блестящей репутацией Иноземцевы похвастаться не могли, скорее наоборот. О них говорили много и дурно, прокламационные листовки вовсю величали их «угненателями», «буржуями» и обманщиками честного народа, чуть реже — ворами и убийцами. Результатом всего этого стало то, что семья Иноземцевых обрела едва ли не всероссийскую известность, несмотря на многочисленные обвинения в воровстве и мошенничестве, и обвинения вовсе не безосновательные. Но разве кому-то в высших кругах было до этого дело? Кого сейчас удивишь тем, что чиновники воруют? Увы, это давно стало нормой.

А что касается других слухов, куда менее приятных… Наверняка вымыслы, решила Александра. И бояться тут нечего. Иннокентий, например, был совсем не страшным, разве что взгляд неприятный? — но это у каждого второго среди присутствующих, а уж нашего Мишеля в этом и вовсе никто не переплюнет! Но всё же, несмотря на собственные попытки храбриться, Александре становилось неуютно, когда она смотрела на этого холодного, сдержанного в выражениях блондина. Можно было подумать, что Иноземцев тоже брезгует общением с плебейкой, однако руку её он поцеловал вполне охотно, и более того, он позволил себе остаться, когда старший Голицын с полковником, отрекомендовав себя, удалились приветствовать графиню и её новую гостью. Алёна просто обязана была произвести впечатление на этих тонких ценителей женской красоты, неудивительно, что они поспешили завладеть её вниманием как можно скорее.

— Позвольте, а чем вы занимались до приезда в Москву? — Спросил Иноземцев, заставив Сашу вздрогнуть от неожиданности. Он выглядел замкнутым, не расположенным к светским беседам, и меньше всего Александра рассчитывала услышать его вкрадчивый голос сейчас, любуясь издалека на свою матушку-кокетку. Да и вопрос Иннокентия, признаться, поставил её в тупик.

Наученная опытом с Митрофановой, Саша ждала подвоха в абсолютно любой фразе, как случайно оброненной, так и адресованной персонально ей. Она, увы, даже в мыслях не держала, что человеку и впрямь могло быть интересно просто пообщаться.

— Я… — Неуверенно протянула она, страшно растерявшись, но милашка-Авдеев, как всегда вовремя, пришёл на выручку и ответил за неё:

— Александра Ивановна состоит медсестрой при больнице у доктора Воробьёва.

— Медсестрой? — Иноземцев, казалось, искренне удивился, высоко подняв белёсые брови. — Надо же, как интересно!

— О-о, уверяю, в этом мало интересного. — Заверила его Александра, беря ситуацию в свои руки. Видимо, Иннокентий и впрямь не собирался смеяться над ней, и указывать ей её место тоже был не намерен. — И это совсем не так романтично, как мне казалось в самом начале. А вы? Чем занимаетесь вы?

Что уж греха таить, послушать про знаменитых Иноземцевых было интересно!

— Я… в особенности, ничем. — Иннокентий стушевался и даже покраснел, когда сия прелестная особа обратилась непосредственно к нему. — Всего лишь помогаю отцу.

— Хорошенькое «ничего», — прокомментировал Голицын, — его отец, «всего лишь» большой начальник в казначействе, а Кеша — его верная правая рука, наш финансовый гений. Вот если бы вы меня спросили о роде моей деятельности, милая Александра Ивановна, то моё «ничего», увы, оказалось бы куда тривиальнее!

Бездумная трата отцовских капиталов на собственные удовольствия и другие весёлые способы прожигания жизни и бурной молодости. Это из недосказанного.

Но Антон, определённо, обладал удивительным даром расположить собеседника к себе. Даже недостатки свои он умудрялся обыгрывать так весело, что они немедленно превращались в достоинства. Повеса, ловелас, весельчак и бретер, немного — папенькин сынок, но до того простецкий, хоть и князь, что это не могло не вызвать улыбки.

Чего нельзя сказать об Иноземцеве, всю дорогу напряжённом, точно натянутая струна. И смотрел ещё так противно! Вроде и не пялился в её декольте, как этим баловался то и дело Голицын, но всё равно, было в нём что-то отталкивающее.

— По-моему, ты им увлечена. — Выдал ревнивый Сергей, когда Иноземцев увёл Антона на балкон, под предлогом выкурить сигару. А на самом деле: порасспросить о новенькой барышне, о которой не любивший сплетен Кеша, пока ещё ничего не знал.

— Кем?! — Ужаснулась Саша, в порыве возмущения прижав к груди обе руки. У неё в голове не укладывалось, как это она ухитрилась дать повод Сергею думать о чём-то подобном?!

— Голицыным, ну кем ещё! — С обидой произнёс он, понуро опустив голову. Ещё бы вздохнул, как обиженный мальчик, и тогда Сашенька точно кинулась бы его утешать, до того жалко бедняга Авдеев выглядел.

— Господи, ну с чего ты взял?! — Простонала она. — Он мне совсем не понравился! Ну, если только, чуть-чуть. — Справедливости ради добавила Саша, украдкой коснувшись его тёплой руки. Но шутки Авдеев не оценил, и, покачав головой, сказал:

— Знала бы ты, как я боюсь, что тебя у меня уведут! Какой-нибудь смазливый и заносчивый князёк, вроде Голицына.

Уверяем вас, на счёт Антона он напрасно переживал. Удар пришёл оттуда, откуда, по закону жанра, его ожидали меньше всего. Но, обо всём по порядку, не будем забегать вперёд.

— Уведут! — Брезгливо повторила Александра. — Прямо так возьмут и уведут, как собачку за поводок! Словно у меня нет своей воли и желаний собственных тоже нет!

Вспомнив о пророчествах Алёны на счёт замужества, Александра крепко задумалась, и настроение её, и без того не радужное, сделалось только хуже. Хмуро посмотрев на Сергея, она хотела сказать ещё что-нибудь в знак протеста к той его фразе, но её прервали.

Та самая Катерина Савинова, мать троих детей и превосходная пианистка, объявила, что начинается игра в фанты, и, ловко сорвав цилиндр с головы только что пришедшего приземистого старичка с пышными усами (потом выяснилось, что это её муж), попросила складывать записки туда. Софья Владимировна, хозяйка торжества, веселясь совсем по-девичьи, упорхнула в одну из дальних комнат в поисках ручек или карандашей, а Катерина прошлась по гостям, собравшимся в круг, раздавая каждому пустые карточки, куда нужно было вписать своё имя.

— Чудесный вечер, не правда ли? — Спросила она, остановившись возле Сергея и Александры, но обращаясь исключительно к последней. — Мы ещё не представлены. Я Катерина Ивановна Савинова, жена купца Савинова, вон того старичка, что беседует с полковником. — По-домашнему представилась она, и дружелюбно улыбнулась. — Скажу по секрету, милая, Авдеевы не часто балуют меня такими приглашениями, да и сегодня-то вызвали исключительно потому, что пустует рояль.

— Катерина Ивановна, как можно! — Попытался, было, воспротивиться Авдеев, но купеческая жена тотчас же сверкнула глазами, и, изогнув бровь, немедля перебила его:

— Разумеется, так! В обычные дни эти негодники приглашают за рояль другую Катерину, вам наверняка небезызвестную… вот у кого талант так талант! — Многозначительно добавила она, выдержав паузу.

Волконская?! Александра вскинула голову, во все глаза уставившись на Сергея, но тот и бровью не повёл, продолжая с растерянным видом заверять Савинову, что она в их особняке всегда званный гость.

«Нет, а какая ещё Катерина, умеющая виртуозно играть на рояле, мне небезызвестная?» — Продолжала раздумывать Александра, пытливо глядя на Сергея, в то же время ловя себя на другой мысли: это, наверное, неприлично — так на него смотреть.

Но уж извините! Как тут не удивляться? Сергей про это не говорил. Или, нет, даже не так — он и вовсе убеждал, что никак не контактирует с Волконскими, за исключением редких встреч в их имении за городом. Но в столице никогда.

И тут выясняется…

— Мы по-прежнему не представлены! — Снова перебила сладкие речи Авдеева купеческая жена. — Чем рассыпаться в комплементах, Серёжа, познакомили бы нас с вашей новой гостьей!

— Да, конечно. — Послушно произнёс Авдеев, и, ко всеобщему удивлению, выдал: — Это Александра Ивановна Тихонова, моя невеста.

Он произнёс это так запросто, и без запинки, как само собой разумеющееся. Александра вновь вскинула голову, с удивлением пуще прежнего посмотрев на Авдеева, а Антон Голицын, к тому времени вернувшийся с веранды, замер на полпути. И Иннокентий Иноземцев, тоже, в очередной раз, нехорошо посмотрел.

— Вот даже как? — Хмыкнула Савинова, но, впрочем, все её негативные эмоции относились скорее к Сергею, который ей почему-то не нравился. Сашеньку ей упрекнуть было не в чем, да и потом, эта миловидная рыжеволосая барышня у любого нормального человека вызывала и должна была вызывать исключительно приятные эмоции. — Что ж, поздравляю с выбором, Серёжа. Она просто чудо! А вы, Александра Ивановна, ещё намучаетесь с этим негодником. Дай вам Господь терпения!

Произнеся ещё несколько слов любезностей, она отошла к другим гостям, шлейф длинного платья тянулся следом за ней.

— Выдра! — С чувством произнёс Авдеев ей вслед, чем заставил Александру в третий раз удивиться. Никогда до этого она не слышала, чтобы Сергей отзывался о ком-то дурно, тем более о женщине. И она уже собралась было, спросить, что означает его поведение и в частности его слова, но им вновь помешал Голицын.

— Очень точно подмечено! — Шепнул он Сергею, но, однако, его услышали и Иноземцев, и Александра. А потом, уводя разговор с неприятной темы, Антон спросил: — А где Элла и Ирэн? Я ни ту, ни другую не видел среди приглашённых.

«Элла и Ирэн» — попахивало чем-то неприличным, неминуемо ассоциировавшимся с девочками из борделей, на скромный взгляд Александры, всю жизнь прожившей в деревне, где не было этих дурацких: «Серж», «Алекс», «Ирэн», «Мишель», а были простые русские — Серёжа, Саша, Ирина, Миша…

Но у неё хватило такта промолчать, и не оспаривать общепринятые устои. Тем более, так было даже лучше.

«Никогда в жизни не смогу сказать ему: «Миша»! Господи, я его и по имени-отчеству никогда не осмелюсь назвать!», подумала она, тем временем слушая отчёт Сергея о таинственных Элле и Ирэн, коими оказались две знаменитых на всю Москву княжны, невесты на выданье.

— Как же, не смогли приехать? — Вдруг подал голос Иннокентий. — Скорее, не захотели! Куда им, таким возвышенным особам, до нашего разномастного общества!

Что это ещё за революционные идеи? И главное, от кого! От человека, купающегося в деньгах, заработанных непосильным трудом пролетариата! Вот уж неожиданно. По такому случаю Александра повернулась к неприятному Иноземцеву, и спросила с мягкой улыбкой:

— Князь Волконский поэтому ушёл? Компания не понравилась?

Антон в очередной раз расхохотался в голос, да так громко, что на него начали оборачиваться. Он извинительно выставил руки ладонями вперёд, и опустил голову, изображая стыд, а сам еле сдерживался, чтобы вновь не рассмеяться.

— Видимо, да. — Не стал спорить Иноземцев, к Мишелю, так же никаких тёплых чувств не испытывающий. — И, знаете, мне так жаль вас! Намучаетесь вы ещё с ним! — С чувством сказал Иннокентий, вид при этом имея весьма искренний. Это Антон пять минут назад успел рассказать ему, что к чему, и откуда взялась столь очаровательная особа на приёме у Софьи Авдеевой, и теперь Иноземцев искренне ей сострадал. Иметь в родственниках самого Волконского никому не пожелаешь!

Но прозвучало до того забавно, с учётом того, что те же самые слова не так давно сказала ей купчиха Савинова, но уже в адрес Сергея.

— Я, слава Богу, не замуж за него собралась. — Смеясь, ответила Саша. — Скажете тоже! Надеюсь, всё обойдётся. Не такой уж он и страшный!

О-о, это она искренне храбрилась! Правда, время от времени поглядывала на Иноземцева, пытаясь разгадать, что означает эта его загадочная усмешка. С появлением Софьи Владимировны разговор сам собой прекратился, она вручила карандаш Сергею, а Александру взяла и обняла, не стесняясь всеобщего присутствия, и шепнула ей в ухо:

— Ты прекрасно держишься, девочка моя! Твой отец тобой бы гордился!

Саша улыбнулась в ответ на эти слова, а сама подумала, что бы сказал Иван Фетисович, увидев её здесь. Отчего-то сердце защемило в приступе невиданной тоски, а на душе вдруг стало так грустно.

«Папа-папочка, где-то ты теперь? — Подумала она, растерянным взглядом наблюдая за удаляющейся хозяйкой торжества. — Жив ли? Вспоминаешь ли о нас?»

Она опомнилась лишь когда Антон в третий раз позвал её, смеясь задорно над её странной задумчивостью.

— Всего лишь хотел попросить вас вписать моё имя! — Объяснил он, протягивая свою карточку.

— Если бы это сказала Ксения Андреевна, я подумала бы, что это сделано нарочно, дабы проверить, умею ли я писать! — Сначала сказала, а потом уже подумала Александра, и прикусила язык, но было поздно. Иннокентий Иноземцев уже зашёлся в приступе неприятного, шелестящего смеха, а Сергей улыбнулся уголками губ. Антон только лишь вздохнул, и, блестя глазами, сказал:

— Нет. Просто у меня ужасный почерк, а просить Кешу я не хочу. Я и так должен ему круглую сумму, не хотелось бы в очередной раз тревожить его лишним обязательством! — Говоря это, он передал ей свою карточку, и будто нарочно коснулся кончиками пальцев её руки. Саша нашла это примитивным, но улыбнуться улыбнулась, и руки не отдёрнула, к величайшей ярости Сергея Авдеева.

— Серёжа, давайте я и вас запишу! У меня каллиграфический почерк, хотя доктора обычно славятся обратным. — С улыбкой произнесла она, даже и не взглянув на разгневанного Авдеева, а просто протянув руку.

Она всё ещё была сердита на него, за всё сразу: и за то, что умолчал о их дружбе с Катериной Волконской, и тем более за то, что так опрометчиво представил её саму своей невестой, пусть не во всеуслышание, а одной лишь безызвестной купчихе Савиновой, но всё же.

А он ей предлагал?! А она соглашалась?! И с какой стати он начал вести себя как собственник?

Боже, дорогой Серёжа, что с тобою сталось? Неужели дело в этих, так называемых конкурентах? Господи, нашёл к кому ревновать! Рыжеволосый паяц Голицын, и замкнутая ледышка Иноземцев! Хороши кавалеры, один другого потешнее! О-о, Серёжа, что же делает ревность с лучшими из нас?

Она подписала карточки всем троим, и вновь Голицын коснулся её пальцев, и задержал их в своей руке дольше положенного, и вновь это заметил Сергей, а она, наоборот, сделала вид, что не обратила на эту «случайность» ни малейшего внимания. С Иноземцевым приключилось то же самое, но он повёл себя с точностью до наоборот, отдёрнув руку как ошпаренный, это заставило Александру еле заметно улыбнуться.

Хмурый Авдеев отдал карточки вновь подошедшей Савиновой, складывавшей их в шляпу своего мужа, и когда все они оказались собранными, игра началась. Первый фант загадывала хозяйка торжества, пользуясь своим правом, и выпал он, как нарочно, Александре.

Но она уже не волновалась как прежде, с кем-то из присутствующих она успела вскользь познакомиться, а другие не выражали особой враждебности. Разве что один из них? — невысокий тощий господин в чёрном, лет сорока пяти, с родимым пятном на щеке. Голицын потом сообщил, что это никто иной, как Андрей Юрьевич Митрофанов, собственной персоной.

«Страсть, как похож на дочь, — тотчас же вынесла вердикт Александра, — так же волком смотрит!»

Фант оказался лёгким: всего лишь сказать фразу «Доброе утро!» на всех известных языках. Что ж, это было даже забавным — особенно видеть, как на лицах некоторых господ, явно знавших о плебейской подружке молодого графа, пренебрежённая ухмылка сменяется удивлением, когда она произнесла вполне уверенно — сначала на французском, затем на английском, затем на итальянском (знание латыни помогло), затем, смеясь, на родном русском. После чего полковник Герберт деликатным покашливанием напомнил ещё кое о какой нации, всем известной, но увы не упомянутой в сердечном пожелании доброго вечера.

Александра невольно рассмеялась, прижав руку к груди, и громким шёпотом сказала:

— Я думала, не положено. У нас с Германией война, как-никак!

Супружеская чета Штайгеров — и та оценила шутку, и под конец своей маленькой сценки Александра умудрилась очаровать практически всех собравшихся под этой крышей, на радость Алёны и графини Софьи Авдеевой.

— Она чудо. — Шепнул полковник Герберт князю Голицыну-старшему, а младший Голицын вздохнул, и сказал Сергею:

— Тебе страшно повезло, братец. Ох, и повезло же тебе!

И лишь Иннокентий Иноземцев молчал, во все глаза наблюдая за барышней, словно боялся что-либо упустить. Пришла её очередь загадывать, и Александра придумала интересное задание — сплясать венгерку. Выпало исполнять полковнику Герберту, от которого, как от человека военного, никто не ждал особенной пластичности, но не одной Саше суждено было удивлять всех этим вечером. Вызванный дворецкий вместе с горничной убрали ковёр, освобождая деревянные полы, и в течении следующих пяти минут гости с удивлением наблюдали отменный заводной танец бывалого вояки, выдававшего такие пируэты своими лакированными штиблетами, что позавидовала бы даже таборная цыганка.

— Во даёт!

— Где это он так научился?

— Какая пластика! — Слышалось отовсюду, и лишь одна Катерина Савинова догадалась сесть за рояль и аккомпанировать полковнику весёлым мотивом. Собравшиеся хлопали в ладоши в такт музыке, а полковник плясал и плясал, покуда не выбился из сил.

Софья Владимировна тактично напомнила ему о ранении, вроде как не позволяющем излишней подвижности, но полковник лишь отмахнулся. И спросил у Александры, довольна ли она исполнением, или же продемонстрировать ещё? Она заверила его, что довольна сверх меры, но общество потребовало продолжения, и вот полковник отплясывал под весёлые мотивы уже в компании с самой хозяйкой торжества.

И было, в самом деле, весело! Александра не ожидала от себя, и, заметив, что она непроизвольно хлопает в ладоши вместе со всеми, в такт музыке, окончательно потерялась в собственных чувствах. Обратиться бы к Серёже, попросить помочь разобраться — но, вот беда, Серёжа сегодня сам не свой, и, наверное, уже жалеет, что вообще позвал её.

Своему фанту полковник загадал отжаться двадцать раз от пола, и выпало Авдееву.

— Эка ты, братец, попал! — Прокомментировал Голицын, но Сергей отказываться не стал, правда, заранее честно предупредив, что все двадцать может и не осилить.

— Ну, сколько получится, — щедро разрешил полковник, подкручивая тёмный ус, и хитро поглядывая на Александру. Она осталась стоять возле двери на веранду, вместе с Голицыным, вдвоём. Как только объявили фанты, Иноземцев позорно сбежал, то ли считая буржуйские торжества слишком низменными для своей пролетарской души, то ли попросту испугался опозориться. Его бегство Антон не прокомментировал, а вот после выхода Сергея, негромко пояснил Саше:

— Полковник извечно к нам цепляется. Считает, недостойно отсиживаться в тылу, покуда идёт война. Но не все же так яростно рвутся в бой, как он! Большинству из нас есть что терять. А у него никого нет, ни жены, ни детей, и жизнь свою он считай что прожил. Почему бы не повоевать напоследок?

Это была больная тема, и, наверное, затрагивать её было неэтично. С любым, кроме Голицына, для которого вообще не существовало запретных тем.

— А вы почему не пошли? — Спросила Саша всё-таки. Антон пожал плечами, как будто ответ был очевиден.

— Из наших мало кто пошёл. Как правило, выправляются белые билеты, для тех, кто может себе это позволить, если вы понимаете, о чём я. — Без малейшего стеснения сказал он, и добавил: — У меня, например, закрытый перелом обеих ног, я непригоден к военной службе.

— Как медик могу сказать вам, что кости срослись весьма удачно. — Хмыкнула она, наблюдая за тем, как её бедный Серёжа пытается выжать двадцать раз от пола. Он выглядел измученным, от непривычки к таким делам, на лбу выступили капли пота, то ли от жары, то ли от натуги.

— Зря иронизируете. — Не стал обижаться Антон. — Думаете, много хорошего на этой войне? Один уже сходил, как видите, до сих пор людей чурается. Он и раньше ангелом не был, но как вернулся — ещё хуже стало. Видать, насмотрелся фронтовых ужасов. Я, спрашивал, конечно, да разве расскажет?

— У меня отца призвали в прошлом году. Зимой. — Сама не зная зачем, сказала Александра.

— Соболезную. — Сказал Антон, который был в курсе дел, и не мог не воспользоваться случаем, и вновь коснулся её руки. На этот раз Александра высвободилась, но так, чтобы это получилось непроизвольно. Она как будто подалась чуть вперёд, чтобы коснуться плеча матушки, которая оказалась совсем близко, в компании господина Алеева, Степана Афанасьевича, заводчика.

— Я же говорила, что будет весело! — Между делом, сказала Алёна, и вновь принялась наравне со всеми подбадривать изо всех сил трудящегося и пыхтящего Сергея. — Давайте, Серёжа, давайте, мы в вас верим!

— Надеюсь, я тебя не опозорила. — Скромно произнесла Александра, наблюдая не без жалости за потугами бедняги Авдеева.

— Ничуть! — Заверила Алёна, но распространяться на эту тему не стала. Не самое подходящее для того было время. — Ну же, Серёжа, ну же!!!

Авдеев молодец, выжал ровно двадцать, сколько и просил полковник. Затем, выдохшись, повалился прямо на ковёр, который по-прежнему лежал скрученным у стены рядом с ним.

— Вас бы, батенька, в пехотный полк, да под моё начало! — Помечтал Герберт. — Не желаете ли?

Издевался? Или всерьёз предлагал? Как бы там ни было, Сергей отшутился. И, тяжело дыша, поднялся на ноги. И когда любезная матушка подала ему его пиджак, предварительно снятый, он с наиковарнейшим видом запустил руку в шляпу с записками, решив отыграться за выходку полковника на следующем фанте.

Видимо, он надеялся, что снова выпадет полковнику — такое вполне могло быть, потому что Катерина Ивановна вернула карточку с его именем обратно, но так же это могла быть и Александра, так что напрасно Сергей лютовал.

— Следующему фанту велю крепко поцеловать первого же, кто войдёт к нам из коридора! — Кровожадно провозгласил он.

— Серёжа, но это неприлично! — Попробовала, было, возмутиться Александра, единственная поборница порядка среди этого сборища развратников. А его мать, многоуважаемая графиня Авдеева, Софья Владимировна, взяла да заявила во всеуслышание:

— Я сейчас позову Федотыча, чтобы первым зашёл он, то-то потеха будет!

Она имела в виду старого дворецкого с пушистыми бакенбардами, целоваться с которым было бы весьма нежелательно, и говорила это так уверенно, словно заранее знала, что имя в записке будет не её.

Что ж, она угадала, правда, Федотыча ей позвать так и не дали, сославшись на то, что это против правил. Исполнять выпало Антону Голицыну.

— Эх, была не была! — Смеясь, согласился он, взъерошив густую кучерявую шевелюру пятернёй.

Хоть карточка выпала и не полковника, Сергей всё равно остался доволен.

— Так ему и надо! — Злорадно сказал он, остановившись между Сашей и Алёной. Последняя произнесла нечто укоризненное, что всегда принято говорить взрослым, в ответ на невинные детские шалости — укоризненное, но не слишком.

Малая зала замерла в предвкушении, всем было интересно, чем закончится столь дерзкая шутка молодого хозяина. Казалось бы, публика застыла, прислушиваясь к шагам в коридоре, словно боясь своим неровным дыханием спугнуть идущего к ним человека. Шаги приближались, и большие часы тикали в такт им — тик-так, тик-так…

И всё бы ничего, если бы этим нежданным гостем не оказалась Ксения Митрофанова, вернувшаяся, чтобы попросить карету у отца. С Мишелем она не поехала, потому что он был настроен искать Дружинина весь вечер, а на наёмном извозчике ехать посчитала ниже своего достоинства, и это сыграло с ней злую шутку.

Ксения переступила порог, и тотчас же остановилась в нерешительности, как и Саша, мгновениями ранее. Все взгляды были устремлены к ней, а она понять не могла, отчего все на неё так смотрят, но, на всякий случай, поправила декольте и лямку своего атласного платья, чтобы предстать перед публикой безупречной. Смущаться перед публикой она не привыкла.

— Мы в фанты играем, Ксения Андреевна! — Сообщила, на всякий случай, графиня Авдеева, предвидя катастрофу. Кто-то, кажется, чета Штайгеров, высказал робкое предложение отменить желание или загадать новое, но Сергей демонстративно проигнорировал эти слова. И взгляд Антона, полный мольбы, брошенный на него исподлобья, тоже проигнорировал. И, даже наоборот, подал товарищу знак, взмахнув рукой: давай-давай, действуй, дружище, уговор есть уговор, что же ты?

Голицын, оставшийся один на один со своей горькой участью, тяжело вздохнул.

— Он меня убьёт за такое. — Пробормотал Антон себе под нос, но, тем не менее, решительными шагами направился к вновь пришедшей Ксении. Остановившись перед ней, Голицын, как истинный джентльмен, предупредил, чтобы у барышни не возникло лишних иллюзий: — Прости, Ксюша, это всего лишь глупый авдеевский фант! — После чего взял её лицо в ладони и нежно поцеловал. Прямо в губы.

— Бог ты мой! — Вырвалось у Александры, и она поспешила зажать рот ладонью, чтобы никто не услышал её возмущения, но никто и так не услышал — по толпе прокатился сдавленный гул схожих высказываний, точно пчелиный рой разбередили.

— Так ей и надо, сучке! — Отчётливо донеслось откуда-то слева. Алёна, кто же ещё? Заводчик Алеев, кажется, услышал её фразу, и спрятал улыбку в усы. Остальные продолжали вполголоса возмущаться, думая и гадая, что теперь будет.

— Ну же! — Тихонько подначивал Сергей Авдеев. — Пощёчину ему, негодяю, чтоб знал!

Он говорил это с таким видом, будто бедный Антон сотворил сие безобразие не с его подачи, а исключительно по собственной инициативе! Это попахивало откровенным лицемерием, и Александра решила, что до конца вечера ни слова Сергею не скажет.

Ксения, может, и впрямь стерва и негодяйка, но такого позора явно не заслуживала, да и со стороны Авдеева это было некрасиво. И вообще…

Про вообще Александра не успела подумать, во все глаза наблюдая за реакцией Митрофановой на происходящее безобразие.

Увы, к величайшему расстройству Сергея, она не залепила Антону пощёчины за этот грубый поцелуй, на глазах у всего честного народа, и не высказала ни малейших признаков негодования или возмущения. Она так и осталась стоять, ошарашенная, не понимающая, что происходит, глядя на Голицына во все глаза. Да так бы и до утра простояла, не иначе, если бы не её отец, воззвавший ко всеобщему вниманию.

— Господа, это возмутительно! — Воскликнул он, ещё минуту назад громче всех кричавший о том, как весело будет исполнять этот забавный фант, и какой молодец Сергей Авдеев, что его придумал. — Где это видано, чтобы… я немедленно сообщу обо всём Михаилу!

— О-ох! — С сочувствием к бедному Голицыну протянула Александра, качая головой, но перспектива неминуемо кровавой расправы, которая тотчас же возникла в воображении у всех собравшихся, исчезла без следа, когда в малой зале раздался звонкий смех Ксении, а затем её весёлый голос:

— Господи, папа, вы совсем не понимаете шуток! Это же фанты, всего лишь игра! — Она взяла за руку Антона, самого немного опешившего от такой неожиданной реакции, и подвела его к купчихе Савиновой, по-прежнему стоявшей со шляпой, полной карточек, в центре собравшихся гостей. — Но ведь это не по правилам, Катерина Ивановна, моего имени не было в списке! — Смеясь, добавила она, выпустив руку Антона из своей руки, как только они поравнялись с остальными.

Гости вздохнули с облегчением — беда миновала. Ну, кто-то с облегчением, а кто-то с явной досадой, как Алёна, например. Она была бы куда счастливее, если бы Ксения сбежала в расстроенных чувствах, а ещё лучше, разрыдалась бы у всех на глазах. Но не на ту напали, Митрофанова умела проигрывать достойно, в тех редких случаях, когда вообще доводилось проигрывать.

Имя Ксении тотчас же вписали в пустую карточку и бросили её в шляпу, и она с похвальным рвением подключилась к игре, будто позабыв о том, что собиралась уезжать. Антон уступил ей свою роль ведущего, сказав, что после его столь дерзкой выходки она заслуживает этого в большей степени, чем кто-то другой. Никто не стал с ним спорить. Ксения тотчас же принялась загадывать, как будто бы ничего и не было, как будто это и впрямь была всего лишь игра, и во всеобщем веселье и азарте никто, кроме Сашеньки, и не заметил, что Антон Голицын бесследно исчез. Он вышел на веранду, как будто бы покурить, но так и не вернулся, а вид у него при этом был до того странный…

«Да нет, не может быть!», сказала себе Саша, с каждой секундой всё больше убеждаясь в собственной правоте, несмотря на попытки убедить саму себя в беспочвенности этих догадок.

Влюблён? В неё? Что, и этот тоже?! Да что же это за барышня-то такая, свет клином, что ли, на ней сошёлся? Взглядом возвращаясь к Митрофановой, Александра понимала — да, барышня, наверное, и стоит того, чтобы два князя сходили по ней с ума. Правда, на её собственный вкус, слишком плоская, худая, ключицы так и торчат! — но зато собою хороша неимоверно, темноглазая брюнетка, с угольно-чёрными волосами, идеально прямыми, и всегда красиво уложенными. И эти брови её соболиные… от природы такие, или искусственно начерченные?

«Эх, мне бы каплю её красоты!», с растерянностью подумала Александра. Князья, глядишь, тоже сходили бы с ума. Вот только нужны бы они ещё были, эти князья! С каждой секундой своих размышлений, Александра ловила себя на мысли, что попадает под дурное влияние этого общества.

Алёна оказалась права. Нужно было только начать, только попробовать, и неизменно затянет. Иначе и быть не могло, если ты молода и красива! Внимание со стороны кавалеров, изысканные собеседники, негромкая музыка, всеобщее веселье…

«А ведь совсем недавно похоронили Юлию Николаевну», напомнила себе Сашенька. А то, кажется, уже начала забывать. И про остальное тоже, поддавшись этому всеобщему сумасшествию. А ведь где-то идёт война, люди проливают кровь! А они здесь веселятся… веселятся, как ни в чём не бывало! И купец Лебёдкин, уважаемый человек, стоит на четвереньках, старательно хрюкая ровно четырнадцать раз, по просьбе заливающейся звонким смехом Ксении Митрофановой. А все подначивают его, хлопают, и вытирают слёзы от смеха….

Все, да не все. Голицын-старший, вроде как, предельно сдержан, да и друг его, полковник Герберт, тоже не надрывает живот от смеха. Смотрит на хрюкающего купца, как на идиота, а в глазах такая тоска…

Вот почему на самом деле ушёл Мишель. Уж если Саша, ни разу в жизни не столкнувшаяся с ужасами войны, сумела ощутить неуместность этого пира во время чумы, что уж говорить о нём? Он бы этого просто не вынес, да и о каком веселье может идти речь, после недавних похорон матери? Он-то о ней помнил ещё, и помнил прекрасно, в отличие от Александры, которая пришла в ужас от собственной неблагодарности, осознав, что ещё несколько дней назад она держала в руках похоронку на родного отца.

«Я такая же ничтожная, как и все они! — С тоской подумала Сашенька. — Всю жизнь ругала дворянское сословие, ругала мать, а сама? Дали только волю… ох, да как же это так выходит-то, Господи?»

Утешало то, что она, в отличие от остальных, ещё понимала и задумывалась над этим. Ну, и то, разумеется, что другого выбора Алёна с Гордеевым ей не оставили. Но меньше всего она ожидала, что ей… страшно признать — понравится это? А почему нет? Это было ново, интересно, и совсем не так, как она привыкла.

«И всё равно я сбегу», оптимистично подумала Александра, и эта мысль сразу же успокоила её, вселила в неё уверенность. Сбегу, дайте только срок.

По всем расчётам, ожидание не должно было продлиться долго.

Но она ошибалась.

 

Глава 13. Владимирцев

На другой день хорошее настроение преследовало её с самого утра, и не покидало вплоть до тех пор, пока не случилась очередная катастрофа — но это произошло уже ближе к обеду, так что утро Сашино ничем не было омрачено.

Началось всё с того, что на семейном завтраке, где её заставила присутствовать Алёна, Иван Кириллович похвально исполнил свою часть сделки, и сказал своей потрясённой до глубины души невесте о том, что он не только поддерживает желание падчерицы жить отдельно, но и готов поспособствовать в поисках квартиры. У него как раз есть знакомая свояченица, сдающая квартиру, смежную со своей собственной! И приличия соблюдены, и разврата, в случае чего, строгая старушка ни в коем случае не допустит. Алёна слушала его с открытым ртом, не понимая, какая муха укусила обычно чуткого к её просьбам жениха, и почему он вдруг начал потакать капризам не её, а её взбалмошной дочери?! Сама Александра, проявляя чудеса смирения и покорности, еле заметно улыбалась уголками губ. Было удивительно и в то же время приятно, что Гордеев выполнил своё обещание, но она всё равно держала ухо востро, успевшая узнать министра достаточно хорошо, чтобы не заподозрить подвоха.

Наверняка старуха окажется какой-нибудь противной старой грымзой, готовой сделать что угодно, чтобы превратить её жизнь в ад, на радость Ивану Кирилловичу. Но ничего, Саша всё готова была стерпеть, лишь бы только не жить с ними под одной крышей, на квартире Юлии Николаевны, и не разделять вместе с ними тот грех, что они добровольно взяли на душу.

Господь им всем судья, она стерпит. Что угодно стерпит, лишь бы оказаться подальше от Гордеева, хладнокровного и бесстрашного!

Алёна была неумолима, но и Гордеев не сдавался, мягко гнул своё, изредка поглядывая на Александру. Та молчала, словно говорили не о ней, и наслаждалась завтраком: горячей кашей со сливочным маслом и запеканкой с абрикосами. М-м, какая вкуснятина, пальчики оближешь!

— Как тебе удалось склонить его на свою сторону? — Спросила Алёна хмуро, когда завтрак закончился, а Иван Кириллович, истратив последние аргументы, вынужден был воспользоваться своим положением хозяина в доме, и сказал неоспоримое: «Будет так, как я сказал, и точка», чем расстроил свою невесту едва ли не до слёз. Но он знал — парочка дорогих отрезов на платье или бриллиантовая брошь тотчас же как рукой снимут её плохое настроение.

— Великая сила убеждения! — С чувством произнесла Александра, подняв указательный палец, и, не раскрывая матери своих секретов, направилась в свою комнату, чтобы собрать вещи. Гордеев оказался настолько любезен, что предложил свою помощь в доставке её скудного багажа на новое место жительство, чего от него и вовсе не ожидалось.

«Точно что-то не так, — окончательно убедилась Сашенька, — иначе с чего бы он ходил такой шёлковый?»

Старая грымза-хозяйка, безусловно, прилагалась, но главный подвох заключался в том, что выбранная Гордеевым квартира оказалась на другом конце Москвы, на окраине Марьиной рощи, в спальном районе за рекой. Место хорошее, красивое, но чтобы успеть к началу практики в больнице, вставать нужно было засветло, а потом ещё идти искать извозчика, чтобы ехать через всю Москву. То ещё удовольствие, согласитесь. Но Сашеньку и это не расстроило. Как она и сказала, она готова была стоически терпеть любые испытания, лишь бы только оказаться подальше от Ивана Кирилловича, и не наблюдать за их с Алёной выкрутасами.

— Учти, всё это до первого твоего промаха! — Сказала напоследок суровая мать, пригрозив непокорной дочери пальцем. — Если я узнаю, хоть краем уха услышу, что Сергей был здесь, у тебя, или не дай бог, оставался на ночь…

— Я поняла, поняла, — устало заверила её Александра, и попросила разрешения идти — её ждал второй день практики у Воробьёва.

«Практика у Воробьёва» на деле оказалась практикой у Сидоренко, которого, почему-то, не наблюдалось на месте с самого утра. Викентия Иннокентьевича тоже не было, но если он мог уехать на выезд к пациенту, то куда запропастился Ипполит Афанасьевич — совершенно неясно, ибо его пациенты терпеливо ожидали в подвале больничного морга. В виду отсутствия обоих начальников, Александра поначалу растерялась. Вера совершала утренний осмотр, и получить задание было решительно не у кого, больница словно вымерла, и даже привычные стоны не доносились из травматологического отделения.

Полнейшая тишина способствовала размышлениям, и Саша решила, что не будет ничего страшного, если она проявит инициативу — в конце концов, вчера Викентий Иннокентьевич щедро подарил ей двух безнадёжных пациентов, так почему бы не начать с них?

А, точнее, с Владимира Петровича Владимирцева, ибо Александра к стыду своему, так и не спросила Воробьёва вчера, где находится палата выжившей из ума Никифоровой, и совершенно не представляла себе, где её искать. Про Владимирцева было известно от Веры, она упомянула вскользь, что его палата поначалу была у самого входа, на первом этаже, но потом, по настоянию князя Волконского, его товарища перевели в самую дальнюю, где было поспокойнее. Стоны больных до туда не доходили, да и окнами новая палата Владимира Петровича выходила в тихий больничный двор, а не на оживлённую улицу. Всё это было сказано в восторженном запале, исключительно с одной целью: подчеркнуть, какой молодец князь Михаил Иванович, что позаботился о друге!

Вот только Владимирцев этого совсем не оценил. Ему было всё равно, что узенькая комнатушка с шумными соседями, что личные апартаменты, просторные, почти королевские, в тишине и покое, с видом на цветущий сад. Какая разница, если жизнь для него давно уже утратила смысл?

«Неужели и впрямь так плох?» — озадачилась тогда Александра, а ныне получила ярчайшее подтверждение всем своим самым страшным опасениям. Сказать, что Владимирцев был плох — не сказать ничего.

Она не знала его в прошлой жизни, но нетрудно было догадаться, каким он был. Лицо его, совсем ещё молодое, хранило следы былой красоты, но она казалась безнадёжно увядающей, чему способствовали тёмные круги под глазами от бесконечного недосыпа, двухнедельная щетина и потухший, безжизненный взгляд. Взгляд человека, потерявшего в жизни самое дорогое.

Сашеньке и без того было безмерно жаль его, а теперь, при личном, так сказать, знакомстве, чувство жалости её удвоилось. Она едва сдерживалась, чтобы не выказать ему своего сочувствия, но таких слов он наверное слышал уже немало на своём коротком веку, да и что ему теперь слова? Помогут они ему встать на ноги?

Очень вряд ли.

— Доброе утро. — Сказала она ровным голосом, переступая порог больничной палаты. — Меня зовут Александра, я ваша новая медсестра. Напрасно окно открыли, весна нынче обманчивая, простудиться недолго.

Всё это было сказано на одном дыхании, после чего Саша решительно пересекла комнату, и закрыла окно, распахнутое настежь.

— Оставь, — велел Владимирцев.

— Простудитесь! — Справедливо заметила она.

— Издеваешься? По-твоему, мне есть до этого дело?!

— Вам, может, и нет, — согласилась Александра. — А мне — очень даже! Вы теперь мой личный пациент, и доктор Воробьёв не засчитает мне практику, если с вами случится что-нибудь ещё, помимо всего того, что уже случилось.

Ну, это она перефразировала, причём очень и очень мягко. Но говорить Владимирцеву, что ей велели поставить его на ноги — вот это точно было бы издевательством чистой воды! Достаточно взглянуть на его унылое лицо, чтобы сразу же отбросить эту идею.

— А что, мысль хорошая, — хмыкнул он, откинувшись на спинку своей инвалидной коляски, и закрыв глаза. — Пустить в расход, так сказать. Чтобы рабочий материал не пропадал даром.

— О чём это вы? — Не поняла Александра.

— О себе, разумеется. Пациент в любом случае обречён, так пускай студенты потренируются на славу! А после, вероятно, станете практиковать анатомию на моём бренном теле?

Голос у него был крайне раздражённым, что неудивительно. Александра и сама была не в восторге, но не говорить же ему об этом, в самом деле? Тогда он и вовсе перестанет с ней разгова…

Стоп.

А разве Вера не предупреждала вчера, что Владимирцев ни с кем не разговаривает, кроме своего единственного посетителя, князя Волконского? Одно это заставило Александру обрадовано улыбнуться. Хорошо ещё, что Владимир Петрович закрыл глаза, удобно устроившись в кресле, и улыбки её этой не видел. А то, как пить дать, понял бы неправильно.

«С Волконским он говорит, а я чем хуже?!», оптимистично подумала она, и, казалось бы, совершенно ни к месту спросила:

— Сколько вам лет?

От такой наглости Владимирцев даже глаза открыл, с недоумением уставившись на свою новую сиделку — хорошенькую девушку, надо отметить! Беда была лишь в том, что он в её услугах не нуждался, а в противном случае, где-нибудь в другой жизни, они непременно поладили бы, это точно.

— Что, прости? — Переспросил он, думая, что ослышался. Предыдущие медсёстры, ни одна на его памяти, не были столь фамильярными и бесцеремонными.

— Вы меня прекрасно слышали, — поразила очередной бестактностью эта удивительная особа. Владимирцев невольно заинтересовался, приняв потребную позу в своём инвалидном кресле, как будто восседал на приёме у какого-нибудь министра, не меньше. И окинул её суровым, оценивающим взглядом, из-под сдвинутых на переносице, пшеничного цвета бровей.

Что ж, барышня, бесспорно, хороша. Среднего роста, фигуристая, и такая изящная… она облокотилась о подоконник, взявшись за него обеими руками, и была в этой её расслабленной позе некая грация — Владимирцев невольно залюбовался, но тотчас же прогнал наваждение прочь. Ещё чего не хватало! И нарочито грубо произнёс:

— Бог ты мой, ну и манеры!

— О-о, я это в последнее время слышу всё чаще и чаще! — Согласилась с ним Александра, и мягко улыбнулась, чуть склонив голову на плечо. Волосы её, заплетённые в косу, свесились вниз, и солнце, бившее ей в спину, золотило вьющиеся пряди. Зрелище было поистине волшебным, но Владимирцева девичьей красотой было уже не пронять, он лучше других знал, чего всё это на самом деле стоило, и какие лживые натуры крылись порой под миловидным личиком. — А вы, тем временем, не ответили, и это тоже невежливо. Мне простительно, я простолюдинка, а вы-то, кажется, дворянин. Так сколько? Не больше двадцати пяти, ведь так?

— К чему эти вопросы? — Хмуро спросил Владимир Петрович. — Посмотри в моей карте, если так интересно!

— Непременно посмотрю. — Пообещала Александра, с тоской отметив это самое «ты», болезненно резанувшее слух вот уже в который раз. — А это я к тому, что вам, драгоценный мой Владимир Петрович, пока ещё рано умирать в таком возрасте. Так что, будьте спокойны, над вашим бренным телом в анатомическом отделении студенты издеваться не будут! Ну, в ближайшее лет сорок, по крайней мере.

Он невесело усмехнулся, не глядя на неё. Очевидно, имел собственное мнение на этот счёт. И больше ни слова не сказал.

«Всё, — поняла Александра, — теперь он будет молчать!»

И перешла в наступление:

— Позвольте осмотреть вашу рану.

Владимирцева как хлыстом ударили — он резко выпрямился в своём кресле, ощутив вдруг острый приступ стыда и противной беспомощности, от осознания того, что придётся раздеваться перед этой молоденькой девчонкой-медсестрой.

— Не позволю! — Решительно сказал он, и, на всякий случай, скрестил руки на груди, как будто опасаясь, что Александра набросится на него и начнёт раздевать силой.

— Вам нужно сменить перевязку, — как можно мягче сказала она, еле сдерживаясь, чтобы не высказать этому упрямцу всё, что она думает, сопроводив свои горячие высказывания хорошенькой затрещиной. В случае с младшим братом это всегда срабатывало, но от осознания того, что ей действительно пришла в голову мысль поднять руку на инвалида, а в прошлом и героя войны, Александре сделалось не по себе.

— Обойдусь! — Всё так же упрямо гнул своё Владимирцев.

— Я вас уверяю, это не займёт много времени! И практически безболезненно. Я умею. — На всякий случай добавила она.

— Моя старая перевязка меня вполне устраивает!

— Владимир Петрович, кому вы делаете хуже? — Вздохнув, спросила Александра.

— Послушай, милая, как тебя там, я не нуждаюсь в твоих сомнительных услугах медсестры, а в услугах сиделки и подавно! — Жёстко, резко и грубо произнёс он.

«Чёртовы дворяне, — подумала Александра с тоской, — с кем поведёшься, как говорится. У Волконского, что ли, научился? Имя он моё не запомнил, как же! И перевязка его устраивает, поглядите-ка на него! Какие мы независимые и гордые, чёрт бы его побрал!»

Получить такой отпор было обидно. И Александра, почувствовав, как неприятно защипало в уголках глаз, собралась, было, уйти, чтобы не разрыдаться от досады, чего Владимирцев, видимо, и добивался своим никуда не годным поведением. Но вовремя она сдержала свой порыв, заметив бурые пятна, проступившие на его груди сквозь плотную ткань рубашки.

Так и есть, рана открылась, и начала кровоточить. Наверное, неудачно повернулся во сне. И даже если бы это не был сквозной огнестрел в области сердца — Александра всё равно не ушла бы теперь никуда, тут уж Владимирцев мог говорить что угодно, её это больше не волновало.

Единственное, что занимало все её мысли так это его ранение, вновь начавшее кровоточить.

— Умирайте сколько хотите, коли так хочется, но не в моё дежурство, пожалуйста! — Произнесла она, и решительными шагами направилась к нему. Такого напора Владимир Петрович явно не ожидал, да если бы и ожидал — что он мог? Разве что, откатиться подальше к стене? Будучи прикованным к инвалидному креслу особенно не побегаешь, тут уж пришлось смириться со своим постыдным положением, а он находил его именно постыдным, и никаким более.

Ничуть не страшась запачкать своё новое платье, Александра села перед Владимирцевым прямо на колени, и, отведя его руки в стороны, стала уверенно расстёгивать рубашку на его груди. Он окончательно опешил от такого натиска, но потом всё же вспомнил, что он человек военный, и не в его правилах тушеваться перед барышней, и взял ситуацию под свой контроль.

Точнее, думал, что взял. То есть, он решил, что схватить её за запястья будет достаточно, чтобы остановить. И напрасно он так решил.

— Что ты, чёрт возьми, делаешь? — Возмутился Владимир, глядя прямо на неё, и их взгляды скрестились, словно сабли во время поединка, когда ни один из противников не намерен уступать.

«Ой, какие глаза у него!», совершенно ни к месту подумала Александра, но нахмуриться недовольно, слава Богу, не забыла. Вид у неё сделался очень серьёзным и решительным, и она, Владимирцев сам не понял как, высвободила свои руки из его цепкой хватки.

— Собираюсь сменить вам перевязку! — Послушно ответила она. — И, на всякий случай, заранее предупреждаю: я её всё равно сменю. Можно сделать это по-хорошему, если вы не будете сопротивляться, а можно по-плохому. Прямо сейчас пойду за санитарами, чтобы они подержали вас, это они могут, буйных усмирять не впервой!

Она блефовала, и блефовала по-чёрному. Она и Веру-то не знала, где найти, единственную родную душеньку, не то, что санитаров! И были ли они вообще, санитары?

Но план её сработал. Владимирцев, представив позорную сцену воочию, мигом растерял свой пыл и прежнюю уверенность. И едва ли не задохнулся от возмущения — что бы его, офицера Преображенского полка, скрутили какие-то санитары? По воле этой негодной девчонки, абсолютно лишённой хороших манер, да ещё и младше его лет на пять как минимум? Краска прилила к его лицу, но не от стыда, а скорее от гнева.

— Вообще-то, — сказал он обиженно, — Воробьёв занимался перевязями сам, из уважения к моему чину!

— К чину? Вы, что, генерал?

— Нет, но…

— Тогда сидите и молчите! — Заткнула Владмирцева эта неприятная особа, самоуверенная до неприличия, и такая же бестактная. Что интересно — подействовало, он и впрямь замолчал, никак не ожидая получить такой отпор. То есть, она мало того, что не признавала его заслуг, она ещё и смела над ним издеваться?!

Да кто дал ей право?!

Пока он размышлял над этим, её ловкие пальцы уже расстегнули рубашку на его груди, а взгляд её, совершенно игнорируя его мощный торс, покрытый жёсткой порослью кучерявых волос, сосредоточенно изучал бинты, пропитавшиеся кровью. Владимирцев тоже посмотрел на них, и от их вида ему стало дурно. А потом ему стало дурно от собственного вида, когда он осознал, что сидит практически обнажённый перед молодой девицей, малознакомой и, к тому же, жутко неприятной.

К лицу его прилила краска, самым позорнейшим образом.

— Господи, ну что вы как маленький! — Простонала Александра, подняв на него раздражённый взгляд. — В первый раз что ли?

— Не в первый! — Парировал Владимирцев, решив, что потерявши голову по волосам не плачут. — Но прежде, когда меня так бесцеремонно раздевали девушки, это, как правило, имело довольно весёлое продолжение!

Опять, с тоской подумала Александра. И ведь ни за что он не сказал бы такой пошлости барышне своего круга, своего сословия. Это было обиднее всего. Обиднее того даже, что он не считал её за доктора.

— Намекаете на неприличное? — Она демонстративно улыбнулась, сделав вид, что её совсем не задела его беспардонность. — Можно, конечно, попробовать, «из уважения к вашему чину», но, боюсь, я не в вашем вкусе.

Я, действительно, сказала это ему?

Прежде Александра никогда не говорила вслух о таких вещах, и потому испытала вполне объяснимую неловкость от того, что поддалась на его провокацию, но это был ответ что надо. Да Саше сейчас и любой сгодился бы, лишь бы его отвлечь, пока она доставала инструменты и бинты из компактного саквояжа, что принесла с собой.

Несколько мгновений спустя она с удивлением обнаружила, что этот удивительно непривычный звук за её спиной — ничто иное, как невесёлый смех Владимира Петровича. Он смеялся? В самом деле, смеялся?

О-о, видела бы это Вера! Или, ещё лучше, Воробьёв!

Неужели получилось обогнать Волконского? При нём Владимирцев начал разговаривать, но чтобы смеяться — это, определённо, что-то новое!

— Это почему же не в моём вкусе? — Поинтересовался Владимир Петрович, когда Саша обернулась к нему, вооружённая ножницами, чтобы разрезать старые бинты, и чистой марлевой повязкой, чтобы остановить кровь.

— Хотя бы потому, что я рыжая. — С тоской признала Александра. Вынуждена была признать, что уж там, против правды не пойдёшь. Володе, конечно, ни жарко ни холодно от этого признания, но мы-то с вами знаем, как тяжело оно ей далось, ведь она, бедняжка, так из-за этого переживала! — А рыжие нравятся далеко не всем. На любителя, так сказать. Вы… позволите? — Она слегка приподняла его руку и отвела её в сторону. На этот раз Владимирцев сопротивляться не стал.

Дела его, и вправду, были хуже некуда. Как только Александра взглянула на саму рану, то окончательно в этом убедилась. Благо, у неё был большой опыт и лёгкая рука, так что Владимир Петрович мог не волноваться лишний раз.

Впрочем, если он и волновался, то не за это.

И, когда всё было готово, он даже удивился.

— Что, это всё?

— А что, недостаточно я вас помучила? Хотите ещё? — Она доверчиво взмахнула ресницами, а затем улыбнулась, искренне и дружелюбно. Владимирцев поймал себя на нестерпимом желании улыбнуться в ответ, но вместо этого лишь нахмурил густые брови в явном неодобрении. И принялся с тройным усердием застёгивать пуговицы своей рубашки.

— Если это всё, я бы попросил тебя уйти. — Вместо «спасибо» сказал он.

Чёртов грубиян! Но Саша в этот раз на него не обиделась. Ясно же, отчего он такой колючий и неприветливый, и ещё неизвестно, как она бы повела себя, окажись на его месте.

— Как вам будет угодно, — пробормотала она, и, подобрав свой саквояж, быстрыми шагами направилась к выходу.

Встреча с Мишелем в дверях была, кажется, неизбежна.

Сашенька даже не удивилась, когда они столкнулись вновь.

— Господи, ну опять… ну сколько можно?! — Простонала она в отчаянии, неизвестно, к кому обращаясь.

Волконский был на удивление хмур, и на удивление красив. Как обычно, собственно, но сегодня, всё равно, как-то по особенному. Он сначала зашёл в палату своего товарища, а затем демонстративно широко распахнул перед Александрой и без того открытую дверь — не в знак вежливости, а в знак того, что в её присутствии здесь точно не нуждаются. По крайней мере, именно так ей показалось.

— У меня складывается неизменное ощущение, что ты за мной следишь. — Мрачно сказал он, и голос его не выражал ничего, кроме той самой злой иронии, так ему свойственной. — Куда не приду — везде ты, что за наказание?!

— Больно надо, ваше величество! — Не осталась в долгу Александра, и на этот раз горделиво удалилась уже без поклона. Много чести для мерзавца, решила она. И с тоской подумала: «Вот и поздоровались, вот и пожелали друг другу доброго утра!»

И, с ожесточением стуча каблучками по деревянным доскам коридора, направилась к ординаторской, не удостоив его и взглядом. Мишель посмотрел ей вслед, покачал головой, и, закрыв дверь, повернулся, наконец, к своему заинтересованно наблюдавшему эту сцену товарищу.

— М-м, доброе утро, Володя, — запоздало произнёс он.

— Ты знаешь её? — Не скрывая удивления спросил Владимирцев. — Этого цербера в юбке? Знаешь?

— К сожалению, да, — признал Мишель. — Это моя… я и не знаю, как сказать… в общем, видимо, это моя будущая сестра. Мой отец собирается жениться на её матери.

— А она при этом работает в больнице? Что за бред?

— Господи, ну откуда я знаю? — Простонал Мишель с тоской. — Володя, умоляю тебя, давай не будем об этом с утра пораньше! И так настроение ни к чёрту. Лучше помоги разобраться с отчётами, без тебя никак!

— Хорошо, конечно. — С готовностью изрёк Владимирцев, вновь почувствовав себя нужным, полноценным. Жаль, что это бывало так редко! — Но только для начала одна маленькая просьба взамен. Мишель, пожалуйста, сделай что хочешь, используй всё своё влияние, но позаботься, чтобы её от меня убрали! Мне не нужны сиделки. И такие, как она — тем более!

Мишель уже собрался спросить, а чем это его «сестра» успела так не понравиться Володе за одно короткое утро, но заметил его перевязь под не до конца застёгнутой рубашкой, и спросил другое:

— Кто тебя перевязывал?

— Она, чёрт бы её побрал! — Гневно изрёк Владимирцев. — Никакого уважения к офицеру, чёрт возьми! Девчонка!!! Так меня ещё никогда не унижали!

— На бинтах кровь, — отметил Мишель. — У тебя, что, открылась рана?

— Какая разница?! — Взбесился Владимирцев, и протянул руку. — Давай отчёты, я посмотрю.

— Володя…

— Ни слова больше, Волконский! — Предупредительно произнёс Владимир Петрович, но руку протянутую всё же никуда не убрал. — Давай свои чёртовы бумаги, пока я не передумал!

— Хм. — Только и сказал Мишель, оценивая на совесть сделанную перевязку, но документы всё-таки отдал.

Положив их на колени, Владимирцев принялся старательно застёгивать пиджак аж до самого ворота, чтобы скрыть от своего товарища истинное положение дел.

Но скрыть что-то от Мишеля весьма проблематично. Он умел быть весьма наблюдательным, когда требовалось. И, сам не зная зачем, он сказал тихонько:

— Ты бы… того… поблагодарил бы её, что ли?

— За что это мне её благодарить? — С подозрением спросил Владимирцев, как будто и впрямь не понимал.

— За то, что не дала тебе, упрямому идиоту, истечь кровью этим прекрасным утром! — Поэтично сказал Мишель, и устало опустился на пустующую койку рядом с креслом Владимирцева. Он не спал всю ночь, но на этот раз не из-за Ксении, а из-за поисков Леонида Воробьёва и того самого дела, за которым охотился теперь Иван Кириллович.

— Благодарить! Вот ещё! — Обиженно пробубнил Владимир Петрович, с таким видом, будто задели его честь. — Кто она такая, чтобы я её благодарил?

— Ну да, ну да. — Произнёс Мишель задумчиво. Спорить было бесполезно.

…а жертва чудовищной несправедливости, тем временем, уже успела отдать свой маленький саквояж старой сестре-хозяйке тёте Клаве, и справиться о Вере. Оказалось, она всё ещё делала обход где-то на втором этаже, а вот доктор Сидоренко, между прочим, уже вернулся и спрашивал о своей подопечной.

Это было не очень хорошо.

Собственно, настроение Сашино начало стремительно падать уже после встречи с Мишелем, как это бывало всегда, а теперь и вовсе вошло в привычку. И чем дальше — тем хуже.

Если Сидоренко вернулся и не застал её на месте, он вполне мог написать жалобу Викентию Иннокентьевичу, и тогда… Саша в красках представила себя, вышвыриваемую за двери больницы, и докторский саквояж, летящий следом за ней. И крики, непременно крики вслед, нечто вроде: «Неблагодарная! Мы дали тебе такой шанс, а ты?! Ветреная девчонка! Из тебя ни за что не получится настоящего доктора!» Или что-то в этом роде.

Сдавленно вздохнув, Саша подобрала юбки, и поскорее направилась к знакомой двери, ведущей вниз, в подвал. Никогда бы не подумала она, что будет так торопиться в холодный больничный морг! Это была какая-то злая ирония судьбы, и Саша позволила себе грустно улыбнуться по этому поводу.

На ступенях пришлось замедлить шаг, чтобы не запутаться в юбках, и не свалиться вниз, тем самым ускорив своё приближение к царству Ипполита Афанасьевича. А потом она и вовсе остановилась, так и не дойдя до конца, заметив своего учителя за весьма странным занятием: склонившись над раковиной, он неровными движениями застирывал манжет рукава от кровавых разводов, прямо так, не снимая рубашки. Когда это он успел перепачкаться, если пришёл не более пяти минут назад? И почему приступил к операции без халата, не он ли вчера говорил, что первым делом необходимо надеть халат?

Позади, в приёмной, послышался какой-то шум, и Александра, вернувшись наверх, плотно закрыла за собой дверь, чтобы ничто не нарушало покоя анатомического отделения, после чего снова спустилась, и остановилась возле Сидоренко, чтобы поздороваться. И в одночасье забыла всё, что хотела сказать, когда подошла ближе.

Не было никакой операции. Он бы и при желании не успел бы провести вскрытие так быстро, будь хоть трижды гениальным врачом. Это была его собственная кровь, а не кровь пациента. И глубочайший порез от локтя до самого запястья краше всяких слов говорил об этом.

— Господи, где это вас так угораздило? — Вместо приветствия спросила Александра.

Сидоренко на мгновение оставил своё занятие, поднял голову, как будто только теперь заметил, что он не один, и окинул свою ученицу безразличным взглядом.

— А, это ты! — Пробормотал он, очевидно, не сразу разгадав, кто это перед ним. И вернулся к прерванному делу с тройным усердием.

Удивительно, но Саше не показалось, что от него пахнет спиртным. Более того, она готова была спорить, что Ипполит Афанасьевич бесконечно трезв, и тем более странным казалось его поведение.

— Что с вами? — Рискнула спросить она, но нарастающий шум из коридора не дал Сидоренко ответить. При условии, что он, конечно, вообще собирался отвечать.

Дверь наверху распахнулась настежь, с силой ударившись о стену, и едва ли не слетела с петель. От стены отскочила штукатурка, и посыпалась вниз, прямо к Сашиным ногам — девушка едва ли успела отступить на шаг назад. Головы они с Сидоренко подняли одновременно, чтобы поглядеть, кто это посмел нарушить покой царства мёртвых столь бесцеремонным образом, но незваного гостя на лестнице уже не было, он стремительно слетел вниз, с криками:

— Где этот мерзавец?!

Это который из? — оглянувшись на столы с покойниками, хотела, было, спросить Александра, причём с явным осуждением. Нехорошо так о мёртвых, право слово! Правда, уже в следующую секунду она спохватилась, и медленно-медленно повернулась к Сидоренко, вопросительно глядя на него. Ипполит Афанасьевич поморщился и зачем-то выключил кран. Шум бегущей воды стих, в помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием незваного гостя, с трудом переводящего дух после длительной пробежки.

Это был довольно грузный мужчина, размером с хороший шкаф, при шикарных усах, Александре однако незнакомый.

— Ага-а! — Победоносно воскликнул он, заприметив Ипполита Афанасьевича. — Вот ты где, сукин сын!

И, пригрозив кулаком, начал закатывать рукава, одновременно делая вперёд решительный шаг. Сидоренко попятился назад, и упёрся спиной в стену. Отступать было некуда.

— Ипполит Афанасьевич! — Закричала взволнованная тётя Клава, со значительным опозданием спускавшаяся вниз, следом за незваным гостем. — Я предупреждала, что нельзя, да такой разве послушает! Нельзя сюда вам, господин хороший, прошу немедленно покинуть помещение, что вы себе позволяете, в конце-то концов!

Грузная тётя Клава, наконец-то спустившись вниз, остановилась между двумя мужчинами, сразу почуяв неладное.

— Это что это такое тут происходит? — Громовым голосом прогремела она, сурово сдвинув брови, и уткнув руки в бока. Взгляд её метал молнии, и был обращён исключительно к вновь пришедшему, посмевшему нарушить священный покой анатомического отделения. — Вы чего удумали, милейший?! Я сейчас околоточного-то позову, он вас быстро выпроводит, коли по-хорошему не желаете!

— А позови! — Взорвался незваный гость, смахнув пот со лба, от волнения посмев неприличное: сказать «ты» пожилой тёте Клаве. — Вот и разберёмся, что называется, по закону! А то ишь, по-хорошему им тут захотелось! Раньше надо было думать, чтоб по-хорошему вышло! Прежде, чем жену мою соблазнять, упырь несчастный!

Что, простите, делать? Александра неожиданно для самой себя прыснула. Два гневных взгляда тотчас же впились в неё — первый Сидоренко, неприятно задетый за живое тем, что в его мужской состоятельности посмела усомниться эта пигалица, а второй — того самого обиженного мужа. Он явно не находил данную ситуацию потешной, а очень даже наоборот.

Чтобы сгладить свой проступок, Александра тихонько покашляла, прочистив горло, и изрекла вполне примирительно:

— Господин хороший, вы, должно быть, ошибаетесь!

— Ошибаюсь?! Савелий Нифонтов никогда не ошибается! — Рявкнул незнакомец. — Он это, чёртова сволочь, больше некому! Видел я, как он на мою Марфушу смотрел, когда приезжал пилюли свои проклятые выписывать!

Пилюли? Выписывать? Он?

Больничный патологоанатом?

Александра едва ли не рассмеялась сызнова, теперь-то уже обо всём догадавшись, и взглянула на своего наставника с лёгкой укоризной во взгляде: ай-яй-яй, Ипполит Афанасьевич, нехорошо с чужими жёнами-то! Сидоренко хмуро сдвинул брови, но ничего не сказал, ещё крепче вжимаясь в стену. Савелий Нифонтов выглядел внушительно, и вряд ли тётя Клава, пусть и схожая с ним по габаритам, сумеет его остановить. Это настораживало.

— А-а, и руку поранил, глядите-ка! — Заметил обманутый муж, в котором наблюдательность проснулась что-то уж слишком поздно. — Должно быть, когда через окно от моей Марфуши сбегал? Что, б****е отродье, не ожидал, что муж на неделю раньше с промысла вернётся?! У-ух, я тебя сейчас!

И он, сотрясая кулаком, бросился на Сидоренко, отодвигая со своего пути вышедшую навстречу тётю Клаву, но его остановила, как ни странно, Александра. Такой решительности от неё никто не ожидал, включая её саму — Ипполит Афанасьевич ей никогда не нравился, и она не видела для себя ни единой причины ему помогать. Но, так уж она была устроена, так уж её воспитал дорогой отец: если можешь помочь человеку — помоги. Какая разница, выгодно тебе это или нет. Если выгодно — хорошо, а не выгодно — помоги просто так, безо всякого умысла!

Вспомнив о папенькиных советах, Саша встала перед Сидоренко, широко расставив руки, загораживая его собой от разъярённого мужчины.

— Господин Нифонтов, призываю вас немедленно остановиться! — Провозгласила она с претензией на официальность. Савелию Савельевичу достаточно было просто дунуть, чтобы смести эту хрупкую барышню со своего пути, но именно этот её строгий тон, а так же её напускная воинственность сделали своё дело — он притормозил. Но это вовсе не значило, что через секунду он не бросится на горе-любовника снова.

— Ты кто такая, девочка? — Спросил он, однако, без особой враждебности. — И откуда знаешь моё имя?

Совсем голову потерял от ярости, бедняжка.

— Вы сами назвались минутой позже, — вздохнула Александра с искренним состраданием. — Да что с вами, боже? Вы не в себе! Давайте успокоимся и поговорим как воспитанные люди…

— Воспитанные люди не спят с чужими жёнами! — Закричал оскорблённый в лучших чувствах Савелий Савельевич. — Я эту сволочь из-под земли достану! Ублюдок! Да как ты…

— Господин Нифонтов, вы ошиблись! — Ну очень убедительно произнесла Александра. Настолько убедительно, что Сидоренко и сам чуть не поверил, что разыгравшаяся в морге сцена — всего лишь досадное недоразумение. И только потом додумался удивиться: а с чего это вдруг она его покрывает?

— Савелий Нифонтов никогда не ошибается! — Повторил очевидную истину разгневанный мужчина, но Саша была не менее упряма.

— Вы не в себе, хотите, я дам вам успокоительное? Пойдёмте наверх, сядем в приёмной, и я напою вас валерьяновой настойкой.

— Не нужно мне никакое успокоительное! Говорю вам совершенно точно, это он, он, упырь, чучело плешивое, грел постель моей Марфуше, покуда я уезжал на промысел! Я всегда подозревал…

— Со свечкой, что ли, стояли, ваше благородие? — Подал голос «упырь» и «чучело плешивое». Несмело говорил, но всё же не молчал, чтобы не показаться трусом.

— А может и стоял? Ты зенки-то свои паршивые не отводи, я тебе их сейчас живо повыкалываю за мою Марфушу! И на обед ими закушу! А ну иди сюда, сладострастник! Ты это, больше некому, вон и рука разодранная, непривычно через окно-то уходить? Обычно через дверь, покуда Савелий Савелич на промысле, денежки для Марфуши зарабатывает? Ах ты паскуда!

«Если наверняка не видел, может, шансы ещё есть», подумала Александра, и пошла ва-банк.

Ещё шире расставив руки, она сделала шаг вперёд, точно собиралась сердечно обнять господина Нифонтова, но делать этого не стала, лишь легонько взяла его за плечи.

— Савелий Савельевич, миленький, к чему почём зря на доктора грешить? — Ласково, тихонько, как с капризничающим маленьким ребёнком, заговорила она, заглянув в его лицо. — Не он это, обознались вы! Наш Ипполит Афанасьевич сегодня всю ночь в больнице дежурил, правда, тётя Клава?

Тётя Клава оказалась женщиной смышлёной, бывалой. Сразу смекнув что к чему, она энергично закивала в подтверждение Сашиных слов, и внушительный бюст заколыхался в такт её движениям.

Как ни странно, подействовало. То ли сыграл роль серьёзный тёти Клавин вид — ну не станет же врать эта добродушная женщина, дожившая до благородных седин? Да и девочке этой миленькой тоже, вроде как, выгораживать доктора Сидоренко незачем. И смотрела она так проникновенно, что вся былая уверенность Савелия Савельевича мигом куда-то испарилась.

Он стянул с себя котелок, и принялся нервно мять его в своих больших руках, которыми ещё пару секунд назад намеревался задушить героя-любовника.

— Я… но я же… но я… он ведь к ней ходил…

— Ой, и дурак же ты, Нифонтов! — Пришёл самому себе на выручку Ипполит Афанасьевич. — Болела твоя Марфуша, чахлая совсем была! Сгорела бы в лихорадке, если б не мои микстурки! — И он поглядел на Александру — мол, подтверди.

Эх, что уж там, подумала она, и кивнула:

— Да-да, Ипполит Афанасьевич у нас самый лучший на всю больницу доктор! Вы бы лучше спасибо ему сказали, чем с кулаками кидаться!

— Да кто ж тогда, если не он? — Возмущённо пробормотал Нифонтов, стыдливо оглядывающийся по сторонам, и не знающий, куда себя деть. — Марфуша, вроде, ни с кем больше дружбы-то и не водила! Разве что… почтальон? Неужели этот щербатый старикашка Семёныч?!

Сидоренко принялся кивать, всячески стараясь отвести от себя подозрения, а Александра лишь прикусила губу, представляя следующий визит Нифонтова, на этот раз в здание почтамта. Ах, прости, бедный Семёныч, кто ж знал, что так получится!

Но это они ещё рано радовались.

— Постойте-ка! — Вдруг воскликнул Савелий Савельевич. — А рука! Рука у него вона какая, изрезанная! Через окно уходил, сегодня, когда я вернулся, ну точно он! А ну иди сюда, наглая морда!

А вот на это, действительно, нечего было возразить.

— Тихо, тихо, господин Нифонтов! — Вновь взяв его за плечи, Сашенька заставила вновь взбунтовавшегося мужчину сделать шаг назад. — Не делайте поспешных выводов, умоляю вас! Наш Ипполит Афанасьевич всего лишь поранился во время операции.

— Ну да, — легко согласился Сидоренко, — как Базаров.

— Какой ещё Базаров? Кто такой Базаров? Это он ночевал у моей Марфуши?

Александра взялась за голову в порыве отчаяния. Аргументы у неё закончились. Но тогда, на счастье Сидоренко, за дело взялась тётя Клава, тоже не знавшая, кто такой Базаров и причём здесь он.

— Савелий, как вас там? Савелич? Миленький, дорогой, успокойтесь Христа ради, на ваши крики сейчас вся больница сбежится! Ни к чему это, у нас приличное заведение, а вы?! Неужели не стыдно, на доктора, на хорошего человека наговаривать! — Пришёл её черёд брать Нифонтова за плечи, но она ещё и развернула его подальше от Сидоренко — так, на всякий случай. И заговорила громким шёпотом, акцентируя внимание Савелия Савелича на том, что шуметь в стенах больницы совсем не обязательно: — Ну что вы, право слово! Обычное дело, житейское! Подумаешь, загуляла жена? Но доктор-то наш причём? Вроде, и не красавчик-то больно… а вы! Ишь, чего удумали, стыдно должно быть! Ещё назавтра извиняться придёте, когда остынете, и поймёте, как глупо себя повели!

Говоря всё это, она потихоньку уводила Нифонтова в сторону лестницы, и он, как ни странно, покорно шёл за ней. Ближе к последней ступени он начал всхлипывать, доносились его сбивчивые высказывания:

— Но я же люблю её! Но как она… но… но…

А потом, уже наверху, с ним приключилась истерика. Сдали нервы у Савелия Савельевича, и немудрено: не каждый день увидишь, как из окна твоей спальни выпрыгивает некто, очень испугавшийся твоего неожиданного возвращения. А жена, вместо того, чтобы кидаться на шею с заверениями в безграничной любви и верности, сидит на постели, совершенно неодетая, и воет в голос: «Только не убивай, Савушка, только не убива-а-а-ай!»

Дверь за ними закрылась, и отчаянный голос Нифонтова уже было не слышно, но Александра была уверена — тётя Клава утешит бедного Савелия Савельевича, на утешения она была большой мастер, больные её любили как раз за широту души и отзывчивость.

Поэтому, успокоившись на счёт Нифонтова, Александра повернулась к своему наставнику и учителю, который, отклеившись от стены, вновь подошёл к раковине и открыл воду. Кровь не останавливалась, нужно было что-то с этим делать, пока вся не вытекла.

Таким образом, момент был упущен. Да и слабо верилось, чтобы Сидоренко пожелал объясниться. Но мог хотя бы поблагодарить! Однако через минуту полнейшего молчания стало ясно, что благодарить её он не собирается. Ипполит Афанасьевич был мрачен, и сосредоточен на своей ране, ничто другое не занимало его более.

Смыв кровь, он достал аптечку с полки, что скрывалась за зеркалом над раковиной, и замер на несколько секунд, столкнувшись с неизбежностью — рука, как назло, порезана была именно правая, рабочая, а левой Сидоренко мало что мог. Но гордость не позволила ему обратиться за помощью к своей же ученице, и он, превозмогая боль, принялся за дело вопреки здравому смыслу.

Секунды через три Саша его остановила, не выдержав этого жалкого зрелища.

— Дайте сюда! — Грубовато сказала она, силой вырвав проспиртованную вату из его руки. И, не глядя на этого неблагодарного мерзавца, принялась обрабатывать кровоточащую рану. Сидоренко морщился, но терпел молча, стоически перенося несомненные страдания, ровно до тех пор, пока не увидел иголку в руках у своей помощницы.

— Ты это… того… — Невнятно проговорил он, жестом останавливая её. — Может, кого половчее позвать?

— Ага, вот тётю Клаву и позовите! — Щедро разрешила ему Александра. — А я с удовольствием на это посмотрю. Сидите уж, Ипполит Афанасьевич! Не волнуйтесь, с живыми я гораздо чаще работала, чем с мёртвыми, хе-хе.

Шутка получилась зловещей, Сидоренко оценил. А так же он оценил то, как блестяще справилась его помощница со своей работой. Он практически не почувствовал боли, до того лёгкая была у неё рука. И шов получился на удивление ровным, хотя сама рана от битого стекла была далёкой от изящества.

Но, несмотря на всю эту блестящую работу, несмотря на своевременную помощь в его спасении от разъярённого Нифонтова, несмотря на понятия об обычной человеческой благодарности, когда Александра закончила с его раной, Сидоренко сказал:

— Молодец. А теперь приступай к делу! Твой покойник — крайний справа, как обычно, только вчера привезли. — Спрыгнув со стола, на который он уселся по своему обыкновению, Ипполит Афанасьевич спустил рукава, пряча рану, и добавил: — Только придётся без меня. Схожу, покурю, мне надо успокоиться, подышать воздухом и привести нервы в порядок!

Вот так.

Без малейших намёков на «спасибо».

Саша опомнилась только, когда хлопнула дверь наверху, и Сидоренко ушёл, оставив её наедине со своей обидой и жесточайшей несправедливостью бытия.

«Да что же это за жизнь-то такая, Господи, ну за что мне всё это?! — Яростно спрашивала она неведомого собеседника, глотая слёзы. — Почему же всегда так, почему это всегда происходит со мной?! Это нечестно, нечестно, нечестно! Нечестно, что отца забрали на войну, нечестно, что мать ведёт себя, как… как последняя дрянь, вот как! Нечестно, что Волконский, с которым у нас самые что ни на есть общие интересы, ненавидит меня! Нечестно, что Митрофанова смотрит на меня как на пустое место! Нечестно, что офицерик этот разнесчастный, которому я от всей души хочу помочь, не проявляет учтивости, и обращается со мной хуже, чем со служанкой! Даже спасибо не сказал за перевязь, подумать только! А этот, чёртов Сидоренко, герой-любовник, чтоб его! Ни «спасибо», ни уж, конечно, «освобожу тебя хотя бы на сегодня от тяжкой участи вскрытия трупов, милая Саша, в знак благодарности тому, что ты заступилась за меня сегодня!» Конечно нет, зачем? К чему мне ваша благодарность, ваше уважение, ваша отзывчивость! Я же всё делаю бескорыстно, совсем как мой отец!»

С этими мыслями она, злая на саму себя, зашла в комнату с покойными, и остановилась у рабочего стола Ипполита Афанасьевича, чтобы подготовить инструменты. Обида душила её изнутри, слёзы застилали глаза, но делать нечего, работа есть работа. Обернувшись на тело, крайнее справа, как и сказал строгий начальник, Александра, не подозревая ничего плохого, вздохнула с тоской, и, набравшись мужества, подняла простыню.

И тут же отскочила в сторону, опрокинув по неосторожности жестяную коробку с инструментами — те со звоном разлетелись по полу, у Сашиных ног. А она подумала, что была очень наивной, когда считала, что все её злоключения закончились разговором с неприятным доктором Сидоренко!

Увы, всё только начиналось.

Позабыв про упавшие инструменты, Александра сделала осторожный шаг вперёд, собирая в кулак всё своё мужество, словно боялась, что покойник может неожиданно напасть на неё.

Может, показалось? Надежда её умирала последней.

Но, увы. Как только она подошла ближе, и вновь взглянула на бледное лицо покойного, стало совершенно очевидно — никакой ошибки нет. Саша непроизвольно зажала рот рукой, чтобы не закричать. Круглая лампа, низко свисающая с потолка, светила прямо на него, озаряя неровным светом отяжелевшие черты грубоватого, точно из камня высеченного лица, и тяжёлые руки, в россыпи безобразно рыжих веснушек…

Юра Селиванов. Бывший помощник её отца, впоследствии правая рука доктора Воробьёва в их уездной больнице. И вот теперь он, безжизненный, лежал на холодном столе больничного морга, здесь, в Москве. За сотню вёрст от дома.

И означать это могло только одно.

Острая жалость пронзила её сердце. А вместе с ней нарастающее чувство тревоги, и чего-то неизбежного.

 

Глава 14. Элла

Но это было только начало.

Вместе с запоздалыми слезами по несвоевременно ушедшему товарищу, пришло так же осознание того, что у неё попросту не поднимется рука для проведения последней операции. Ни о каком вскрытии и речи быть не могло, несмотря на то, что пули, по-хорошему, следовало всё же извлечь из его искалеченной груди. Но нет, она не могла.

Давясь слезами, Александра бережно накрыла его простынёй, но не с головой, как покойников, а лишь по плечи, как бережно спящего товарища. И, вместо того, чтобы сбежать — во двор, под сень акаций, на шумную улицу, домой, в конце концов, да куда угодно! — Саша забилась в самый дальний угол больничного морга, и, сев прямо на грязный пол, уткнулась лбом в колени и разрыдалась в голос.

Юру было невыносимо жаль, но если бы на этом все её беды заканчивались! С каждой секундой становилось всё яснее и яснее, что он оказался здесь не просто так: у Селиванова не было родственников в Москве, она спорить готова была, что несчастный парень, как и она до недавних пор, ни разу в жизни в Первопрестольной и не бывал, всю свою жизнь проведя среди деревенских просторов. И вот, он здесь, мёртвый, мертвее некуда, причём именно в Басманной больнице, а не в какой угодно другой, коих имелось в огромном количестве куда ближе к его родному дому. Ах, какое совпадение, ну надо же! Уж не Иван ли Кириллович за этим совпадением стоит? Слабо верилось, чтобы бедняга Селиванов оказался на Сашином столе без посторонней помощи. И эти его переломанные пальцы… что это, если не показательная акция? Вот тебе, Александра, живой пример того, что ждёт тебя в случае неповиновения! Точнее, мёртвый пример. Любуйся, милая падчерица, и делай выводы!

Что ж, выводы она сделала, и довольно быстро. Все они, как один, сводились к тому, что Иван Кириллович Гордеев — последнее из всех ничтожеств, живущих на этом свете. Неутешительно, а куда деваться? Выбора-то, похоже, у Саши теперь уже не было. Задание она бесславно провалила: никакого вскрытия бедному Юре она проводить не будет, Сидоренко не засчитает ей задание, доложит Воробьёву, и вот он, желанный для всех результат. Её практике в больнице придёт конец. И квартиру у неё, скорее всего, после этого тоже отберут, а если и не отберут, вскоре ей попросту нечем будет за неё платить. Да, она бы без малейшего зазрения совести устроилась бы работать хоть швеёй, хоть горничной — Саша никакой работы не боялась, но вот Алёна по-прежнему была одержима идеей сделать из неё дворянку, так что ни о чём подобном речи идти не могло.

Вот как быстро всё закончилось. И двух дней не прошло, а Гордеев — и тот две недели давал! Но они играли нечестно! Они не имели права, не могли, не должны были трогать Юру! Как ни посмотри, но это был слишком жесткий способ заставить её изменить своё решение.

И до того всё это было горько, что Саша плакала, плакала и не могла остановиться. Некоторое время тишину царства мёртвых нарушали лишь её всхлипывания, но вскоре к ним добавились крики и шум с верхнего этажа.

Она замерла, стерев слёзы ладонью, и, вскинув голову, прислушалась. Ипполит Сидоренко? Вновь наткнулся на своего недоброжелателя? «Ах, да и чёрт с ним, пускай пропадает, неблагодарное ничтожество!», с раздражением подумала Александра, но сама тем временем уже поднялась на ноги, отряхивая юбку.

Голоса, однако, принадлежали явно не Нифонтову с Сидоренко: на удивление Сашеньки, кричала женщина. И не женщина даже, а скорее девушка или девочка — голосок был больно тоненький и пронзительный.

Что-то случилось. Что-то из ряда вон выходящее, иначе не стали бы так голосить, поберегли бы покой больных, отдыхающих после утреннего обхода! И Воробьёва-то, как назло, не было на месте с утра пораньше! С этими мыслями Александра быстро поднялась по лестнице наверх, посмотреть, что происходит, и предложить свою помощь, если понадобится.

Она ещё не успела открыть дверь, а до неё уже донёсся взволнованный голос тёти Клавы:

— Да не голосите вы так, ваша милость, вы мне всех больных переполошите! Успокойтесь, Христом Богом молю!

— Мама!!! — Невзирая на увещевания пожилой медсестры, надрывно кричала девушка — совсем молодая, ровесница Александры, а то и моложе. — Мама, мамочка-а-а!

— Что у вас здесь происходит?! — Спросила Александра, выйдя в коридор. Она, не в пример остальным, сохраняла ледяное спокойствие, и фраза её эта прозвучала очень по-взрослому. К ней тотчас же обернулись все — и Нифонтов, ещё не успевший уйти, отчего-то бледный, как полотно, и перепуганная тётя Клава, и та самая девушка, заплаканная и перепачканная в крови, и невысокий мужчина в бежевой тройке, тоже порядком окровавленной. На руках он держал женщину, пребывавшую в бессознательности. Одного взгляда хватило, чтобы сообразить — это её кровь была на них, и на пиджаке мужчины, и на атласном бело-голубом платье девушки.

Что-то оборвалось у Сашеньки внутри, когда она вдруг поняла, что это уже было в её жизни однажды.

Всё это когда-то уже случалось. Только женщина тогда была другая: роскошная брюнетка с белой, почти прозрачной кожей, такая красивая, преисполненная стати и достоинства, княгиня Юлия Николаевна. Нынешняя же была, наоборот, блондинкой, немного полноватой, но, тем не менее, не до такой степени, чтобы это казалось неприличным.

А Савелий Нифонтов, для полноты картины, сказал:

— Это же княгиня Любовь Демидовна Караваева! Господь всемогущий, что же с ней приключилось?

О, да, подумала Александра.

Всё это когда-то уже было.

И травмы, надо же! — совершенно идентичные. Сломаны рёбра, вот только сломаны уж очень нехорошо. Подойдя поближе, Александра вскинула брови, и тоже побледнела, как и бедняга Нифонтов, и тётя Клава.

— Попала под пролётку… лошади понесли… извозчик… прямо на неё… — Принялся объяснять мужчина, судя по всему, сам князь.

— Ма-а-а-амааа! — Протяжно завыла девушка, княжна Караваева собственной персоной. И, упав на колени, закрыла лицо руками и принялась рыдать.

И было от чего, скажем мы вам. Зрелище не из приятных. И дело не в том, что на княгине не оставалось живого места, и заливающая её платье алая кровь, пульсирующая мягкими толчками — это всё полбеды. Хуже всего то, что она вдруг начала задыхаться.

— На пол её, быстро! — Скомандовала Александра, да так твёрдо, что князь неминуемо послушался её. И прежде, чем сообразил, что делает, он уже опустил свою бедную супругу прямо на больничный пол.

— Её бы в палату, — начала, было, тётя Клава, но Саша не дала ей договорить.

— Не самое лучшее время для споров, а до ближайшей свободной палаты вы её попросту не донесёте, не успеете!

Услышав эти предсказания, молодая княжна перестала рыдать, и замерла с широко раскрытыми глазами. Нифонтов молодец, опомнился, сел подле неё и протянул ей платок, после чего взял за плечи и попытался успокоить.

— Дайте мне ручку. — Потребовала Александра у тёти Клавы. Она следила за картотекой с делами пациентов, а ещё часто выписывала рецепты, поэтому ручка у неё всегда была с собой, болталась на шее, на цепочке, чтобы не потерять.

— Сашенька, давай лучше позовём доктора! — Растерянно произнесла тётя Клава, не слишком понимая, что Александра собралась записывать в такой ответственный момент, когда сама княгиня Караваева умирала на её руках.

— Так вы не доктор? — Князь, кажется, только теперь понял очевидное. — В таком случае, уберите руки от моей жены! Позовите доктора, кто-нибудь! У вас же больница, в конце концов, неужели нет ни одного доктора?!

— Зовите доктора сколько угодно, только дайте сначала ручку! — Не стала спорить Александра, но, так как тётя Клава не поспешила её просьбу исполнять, пришлось проявить инициативу.

Наверное, это было верхом невоспитанности, вот так взять и одним резким движением сорвать цепочку с шеи пожилой и уважаемой женщины, но Саше было не до церемоний в тот момент. Несчастная княгиня начала бледнеть, глаза её округлились, и полезли из орбит от недостатка кислорода. Ещё немного, и будет слишком поздно. Так что, извините, тётя Клава, это не со зла, подумала Александра, вынимая твёрдый стержень.

А, раз уж зашёл разговор о невоспитанности, то изо всех сил бить в грудь бедной княгине пустым футляром от ручки было и того хуже. Молодая княжна, при виде этих ужасов, закатила глаза и потеряла сознание, повалившись прямо в руки к Нифонтову — благо, тот удержал её, и не дал удариться головой. А князь замер без движения, во все глаза наблюдая за тем, как по трубке из груди его благоверной сначала вытекает кровь, а затем…

…а затем она с хрипом сделала первый вдох, потом второй, потом третий…

И начала худо-бедно, но дышать.

— Так-то лучше. — Сказала Александра, и пояснила, чтобы её не вышвырнули на улицу за жестокое обращение с дворянским сословием: — Ребро сломалось, пробило лёгкое. Она задыхалась, ей нужен был кислород, иначе она бы умерла.

И настолько спокойной и уверенной в себе она казалась, что её состояние каким-то волшебным образом передалось князю: тот стал постепенно приходить в себя и успокаиваться. И даже кивнул в ответ на Сашины объяснения, принимая их к сведению, и как будто бы одобряя.

— Тётя Клава, попросите освободить ближайшую к нам палату. Там, кажется, женщина с пищевым отравлением… не слишком тяжёлый случай. Пускай переезжает в бывшую палату Владимирцева, она на этом же этаже. Помогите ей, если потребуется. А в её палату отнесём нашу Любовь Демидовну. Савелий Савелич, поможете?

— Конечно, помогу. Только вот… барышню-то надо куда-то деть. — Он указал на бессознательное тело молодой блондинки на его коленях. Александра прикусила губу.

— Да. Некстати. Вера! — Обрадовано воскликнула она, заметив свою дорогую подругу на лестнице. — Верочка, как ты вовремя! Иди, скорее, сюда, приведи в чувство девочку, дай ей нашатырь! И уведите, ради Бога, её отсюда, не ровен час опять сознание потеряет.

— Господи, что тут у вас?! — Ахнула Вера, да так и замерла на ступенях. Князь с надеждой смотрел на неё, посчитав, видимо, что это она — тот самый доктор, который сейчас решит все их проблемы. Молодая конечно, но, по крайней мере, постарше этой рыженькой, а значит, и опытнее наверняка.

Но, увы, в столь нестандартной ситуации и самый опытный мог растеряться. Тем более, Вера прекрасно знала, кто перед ней, и от осознания того, что княгиня Караваева может умереть по их вине, ноги её вовсе сделались ватными.

— Вера, умоляю тебя, не мешкай! — Саша склонилась над бедной княгиней, посчитала пульс на шее, и поняла, что действовать нужно незамедлительно. Для начала не помешало бы остановить кровь.

То, что княгиня не задохнулась, вовсе не означало, что она не умрёт через секунду от кровопотери или болевого шока. И промедление было совершенно ни к чему, и тем более все эти глупые возгласы: «Ба, сама Караваева, надо же!», и растерянное: «О-о, а куда же нам девать её дочку, не оставлять же здесь, в коридоре на полу?»

Драгоценное время утекало, просачивалось сквозь пальцы, вместе с жизнью бедной женщины. Но потом, кажется, оно сдвинулось — и вот уже тётя Клава, вновь сделавшись решительной, освободила ближайшую палату, помогая женщине, занимавшей её, перейти в бывшие покои Владимирцева, что были в другом конце коридора. И вот уже Вера приняла у Нифонтова бедную княжну, а сам Нифонтов стал помогать князю уложить Любовь Демидовну на носилки. Караваев вызвался, было, отнести её на руках, но Александра категорически запретила, на ходу объясняя, что княгине непременно нужна ровная поверхность, у неё и так раздроблена вся грудная клетка, ни к чему сейчас усугублять.

И Караваев послушался. Это было удивительно, сразу скажем. Вообще-то Борис Егорович был человеком весьма суровым, если не сказать жёстким, и мало кого в этой жизни слушался, кроме голоса своего разума. Но в этой девочке он углядел какую-то небывалую силу духа, не говоря уж о том, что она была единственной среди всех присутствующих, кто не растерялся, и полностью взял ситуацию под свой контроль.

Неважно, сколько ей лет, подумал тогда Караваев. Лишь бы спасла его Любушку! Раз уж никто другой не в силах ничего предпринять! Из сбежавшихся на шум медсестёр, как на грех, двое оказались новенькими — одну замутило от вида крови, а другая бросилась её успокаивать. Третья оказалась покрепче, но, увы, практиковалась она в акушерском отделении, и знания о переломах имела весьма поверхностные.

Оставались тётя Клава, всю жизнь занимавшаяся канцелярской работой при больнице, и последний раз принимавшая участие в операции году, эдак, в 1875-м, и, разумеется, Вера. Дрожащая от страха Вера, побледневшими губами повторяющая одно и то же: «Княгиня, княгиня, княгиня!»

Что ж, простим ей её слабость. Саша в первый раз тоже страшно растерялась, когда Юлия Волконская истекала кровью прямо у неё на глазах. Ну, а во второй раз, как водится, не так страшно, тем более, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что ранения госпожи Караваевой не смертельны. При правильном подходе, разумеется.

Последующие полчаса для Александры прошли как в тумане. Она в точности не помнила, как Нифонтов с князем отнесли Любовь Демидовну в палату, не помнила, кто именно помогал ей раздевать несчастную княгиню — кажется, всё-таки, это была Вера, а тётя Клава осталась приводить в сознание молодую княжну. Не помнила Саша и то, как занималась переломами бедной Караваевой, не помнила, как вправила ей вывихнутое плечо, и как останавливала кровь и зашивала рану — тоже не помнила. Всё вокруг было точно занавешено белой пеленой, которая рухнула сверху в ту секунду, когда она громовым голосом велела Нифонтову с князем выйти из палаты, несмотря на все протесты последнего. Она действовала машинально, но на удивление уверенно, как будто кто-то подсказывал ей каждый шаг заблаговременно, и, ни разу за всё время операции рука её не дрогнула, сохраняя похвальную твёрдость.

Она не заметила, какими глазами смотрит на неё Вера, она не слышала криков пришедшей в себя молодой княжны по ту сторону двери, и тот момент, когда Вера сменилась Ипполитом Сидоренко, Саша тоже упустила. Для неё это стало новостью — она попросила подать битны, чтобы перевязать зашитую рану, и вместо тонкой Вериной ручки в её ладонь легла грубая волосатая лапища. Это и стало тем мигом, когда Александра опомнилась от наваждения. Подняв взгляд, она увидела своего наставника, но спрашивать ничего не стала.

Давно ли он здесь? И, что, во всей больнице и впрямь не нашлось другого доктора, кроме него? Выходит, Викентий Иннокентьевич ещё не вернулся? Надо же, надо же. А не хочет ли он проверить её работу? Может, не стоит пока перевязывать — пускай посмотрит? Или, он уже посмотрел? Кто знает, сколько он уже стоит здесь, наблюдает…

Все эти мысли бились в её голове, путались, мешались, и раздражали её неимоверно. Так или иначе, Александра перевязала рану, а услужливый Ипполит Афанасьевич подал ей ножницы, чтобы обрезать бинты. Она поблагодарила, а затем, на несколько секунд замерла над своей пациенткой, прислушиваясь к её дыханию, как это делал её отец. Со временем он научил её определять состояние больного по тому, как тот дышит.

Княгиня Караваева дышала ровно. Чуть с хрипотцой, но ровно. Саша непроизвольно улыбнулась уголками губ, а потом поняла, что плачет.

Вот уж чего не хватало! Смахнув эти непроизвольные слёзы радости, она вышла из палаты, не глядя на Сидоренко, оставшегося с княгиней. Ей навстречу тотчас же бросился князь Борис Егорович, взволнованный супруг.

— Как она? Как?

— Всё в порядке, — ответила Александра с улыбкой. И, наверное, не было большего счастья, чем наблюдать за неимоверным облегчением на его лице. Караваев зарыдал, зарыдал как мальчишка, не сдержав своих чувств, и, ворвавшись в палату, рухнул на колени перед женой, и принялся целовать её руки, заливаясь слезами.

Такого поведения от всегда сдержанного и строгого князя не ждала даже его дочь, симпатичная круглолицая блондиночка лет семнадцати, с выдающимися чертами аристократичного лица, и премилым курносым носиком пуговкой. Глаза её были красными от слёз, но и это не портило её облика. Особенно Сашу поразило то, что она тоже вскочила со своего места, но бросилась не к матери, а к ней. И, обняв её за шею, как родную, разрыдалась.

— Спасибо, доктор! Спасибо, спасибо, спасительница наша, век не забудем этого!

Саша, конечно, расчувствовавшуюся княжну обняла, чтобы не оставаться безучастной, и, поглаживая её по спине, постаралась успокоить:

— Ну-ну, ваше превосходительство, будет! Лучше пойдёмте умоемся холодной водой и приведём вас в порядок. Вашей матушке не захочется видеть вас заплаканной, когда она придёт в себя!

Вера тихонько охнула, очевидно, намекая на недопустимость столь вольготного общения с Караваевой, но Александре было всё равно. Если уж она самому Волконскому не побоялась дерзить, что ей какая-то девочка? Вполне милая, между прочим, и куда дружелюбнее его величества!

Вопреки Вериным страхам, младшая Караваева рассмеялась, ничуть не обидевшись на Сашины слова.

— Вы правы, нужно срочно привести себя в порядок! — она вдруг подмигнула, и сказала: — А заодно и вас!

— Ох! Да, и мне бы не помешало, — смутилась Александра, только теперь догадавшись оценить свой внешний вид, оставлявший желать лучшего.

— Я… могу её для начала проведать? — неуверенно поинтересовалась княжна, заглядывая в приоткрытую дверь, где прямо на полу сидел и рыдал сам князь.

— Конечно, ваша милость.

— Ой, пожалуйста, не нужно этих «милостей», они мне и при дворе ужасно надоели! Пожалуйста, просто Элла. Или уж, на крайний случай, Елизавета Борисовна. А вас как зовут?

Элла?! Где-то это имя она уже слышала! Ах, да, не далее, чем вчера, на приёме у Авдеева. Так это и есть та самая Элла? Вот так встреча!

— Александра, — отозвалась Саша с некоторым запозданием.

— Сашенька! — ласково повторила Элла, после чего, встав на цыпочки, поцеловала её в щёку, чем окончательно шокировала как Веру, так и тётю Клаву, наблюдавших за этой сценой. — Милая моя Сашенька, спасибо вам за то, что спасли мою маму! Я этого никогда не забуду!

Окончательно взяв себя в руки, Элла зашла к матери, и, присев рядом с князем, принялась его успокаивать, что-то тихо и ласково нашёптывая ему на ухо. Саша сочла эту сцену слишком интимной, и не предназначенной для посторонних глаз, поэтому закрыла дверь прямо перед носом у тёти Клавы, как обычно бессовестно подглядывающей и подслушивающей.

— Господи, какая же ты молодец! — выдохнула Вера, которая, кажется, до сих пор не отошла от потрясения. Голос её был неровный, а руки по-прежнему подрагивали, но поделать с собой она ничего не могла.

— И Викентия Иннокентьевича, как на грех, рядом не оказалось! — вставила своё слово тётя Клава. — Уехал, и Маринку свою с собой забрал. И Семёна. Вот надо ж так, в один день всё! У нас из докторов и оставались-то Макаров с Сидоренкой! Один слепой старик, другой — криворукий алкоголик, один другого хуже!

— Да кто ж знал, что сама княгиня! — Вторила ей Вера. — Марина Викторовна на врачебный консилиум с Семёном уехали, а Викентий Иннокентьевич куда-то по своим делам с утра отлучился. Да и что бы он мог, даже если бы и был? У него запястье вывихнуто, много ли с больной рукой наделаешь?

— Нет, но Сашка-то наша какова! Кто бы мог подумать!

— И ведь не растерялась!

— И как правильно всё сделала-то, сообразила, погляди ж ты! Вот девка-то молодец!

Они говорили ещё что-то, но Александра их уже не слышала. Развернувшись, она направилась к выходу. Ей срочно нужно было на воздух, иначе, она была уверена, она просто потеряет сознание от нервного напряжения.

«Господи, а она ведь и впрямь могла умереть! Я же не знала, что никого из докторов нет на месте! Я думала, я начну, а они придут, помогут. Исправят ошибки, в случае чего. А я, оказывается, была одна? Макаров с Сидоренко не в счёт. Сидоренко — патологоанатом, а Макаров — это, видимо, тот старенький дедушка, которого я видела вчера утром с тётей Клавой. У него и впрямь бельмо на одном глазу, видит плохо. Господи, господи! Я была совсем одна! Я могла её потерять, она могла умереть! Да что уж там, она бы и умерла, пока они искали бы для неё палату! Задохнулась бы… как пить дать — задохнулась!»

Эти мысли сдавливали ей грудь, мешая дышать. Голова кружилась по страшному, а перед глазами вновь встала пелена, но уже другая, предобморочная. Это от нервов. Запоздалая у меня какая-то реакция, подумала Александра с болью, но, благо, именно в этот момент коридор закончился, и сквозь приоткрытую дверь она вышла на улицу.

Не видя ничего перед собой, она встала у перил, и достала из кармана пачку папирос. Но только, вот беда! — спички категорически не желали зажигаться. Когда третья или четвёртая сломалась в её руке, Саша уже собралась чертыхнуться и оставить эту затею, но вдруг прямо перед ней вспыхнул огонёк дорогой зажигалки, давая ей возможность прикурить. Она подняла взгляд, ожидая увидеть кого угодно, начиная с Гордеева, заканчивая князем Караваевым, но это, на удивление, был всего лишь доктор Сидоренко.

Оказывается, он тоже стоял на веранде и курил после сложной операции. Александра с благодарностью приняла огонь, кивнув ему вместо «спасибо», на которое уже была не способна, и, нервно затянувшись, облокотилась о перила и постаралась взять себя в руки.

«Всё позади, — сказала она себе. — Всё закончилось, успокойся! Всё хорошо!»

Да уж, хорошо, лучше не придумаешь! Караваеву-то спасли, но от этого труп Юры Селиванова никуда не исчез. По-прежнему лежал там, напоминая о жестокости Ивана Кирилловича, а так же о конце её практики в больнице.

Зато я видела глаза князя Караваева, вдруг подумала Александра, и горькая усмешка тронула её губы. Она была одна теперь, она слышала, как ушёл Сидоренко, так ни словом с нею и не обмолвившись, слышала, как закрылась дверь за его спиной. В одиночестве можно было позволить себе улыбнуться. Она это заслужила.

А взгляд Бориса Егоровича Караваева… и это счастье на его лице… Вот почему Саша выбрала медицину! Ради таких вот моментов, когда спасаешь человеческие жизни, вытаскиваешь людей с того света. Ты, только ты, и больше никто. Своими собственными руками.

Вот этими руками. Александра посмотрела на свои руки, с зажатой папиросой между пальцев, и вновь улыбнулась.

— Папочка… ты бы мною гордился! — прошептала она.

И пускай эти предатели поставят крест на её практике. Однажды, она знала, из неё получится превосходный врач. Вопреки всему миру!

Потому что это её призвание, её стезя, которую она сама для себя выбрала. И ни единая сила в мире не заставит её сойти с этого пути.

«Пятая моя», подумала Александра с улыбкой, возвращаясь обратно в здание больницы.

Пятая спасённая жизнь, подумать только!

Вера, как только Саша подошла к ней, сказала, что Викентий Иннокентьевич, оказывается, уже вернулся, и требовал её к себе — делать нечего, пришлось идти. Тётя Клава, правда, говорила вслед много хорошего, и Вера радостно улыбалась, как будто они и впрямь думали, что Воробьёв оценит по достоинству её сегодняшний подвиг. Увы, сама она таких иллюзий не питала.

Как бы там ни было, что бы она ни сделала, кого бы ни спасла — хоть самого царя-батюшку! — она знала, Воробьёв не простит ей несделанного вскрытия. По приказу Гордеева не простит. Она же слышала их ночной разговор, и слова Ивана Кирилловича до сих пор звучали в её ушах. Он заплатил Воробьёву, и заплатил немало. И плевать на спасённую жизнь княгини Караваевой! И на обещание, данное другу, уходящему на фронт, чтобы уже не вернуться.

На всё плевать.

Деньги правят миром.

Суровые истины человеческого бытия.

«Как же я вас всех ненавижу», мысленно сказала Александра, и, постучавшись, решительно зашла в кабинет. Побыстрее бы уж. Ожидание и ощущение неизбежности её невероятно угнетали, но что она могла поделать?

Дела её оказались хуже некуда — Викентия Иннокентьевича не было в кабинете. Саша собралась, было, сразу выйти, но увидела на столе Воробьёва знакомую папку с историей болезни офицера Владимирцева, которую сама же туда положила вчера, и невольно задержалась.

Это всё уже не имело смысла, она знала, но, тем не менее, решила последовать его же совету, и подсмотреть год рождения в карточке. Вот такая маленькая девичья прихоть: ей было интересно, насколько он её старше по годам, интересно, и всё тут! И как это вчера не догадалась посмотреть?

А, впрочем, вчера она ещё не знала, насколько он интересен и хорош собой!

Подойдя к столу, Александра взяла папку, и улыбнулась. Так она и думала, девяностый год! И, надо же, день рождения совсем скоро, уже через две недели! Вот только вряд ли он будет отмечать свой двадцатипятилетний юбилей, с грустью подумала она, возвращая папку на прежнее место.

…и тут её рука замерла над столом. А это что такое? Вторая папка, понятно, история болезни старушки Никифоровой, которую Саша, к стыду своему, ещё ни разу не навестила, и теперь уже вряд ли когда-то навестит. Но что за ещё одна папка рядом? Вчера её тут не было, и…

И, разумеется, Александру совершенно не должно было касаться, что лежит или не лежит на столе у доктора Воробьёва, если бы не ярко отпечатанные буквы: «Дело N35», с печатью их уездного полицейского участка.

Сердце её замерло.

«Мне по-прежнему нужно дело, — слова Гордеева звучали в её голове так ясно и отчётливо, словно он сам стоял здесь и повторял их специально для неё. — Похоже, ты используешь не те методы убеждения, мой дорогой друг, если дело до сих пор не лежит на моём столе!»

А Воробьёв, помнится, говорил на это, что попробует убедить Леонида?

Ещё не понимая, зачем это делает, Александра развернула папку к себе, и посмотрела на подпись внизу: Л.И. Воробьёв.

Выходит, всё-таки, убедил, подумала она, вспомнив о ночном разговоре. И, подняв взгляд, прочитала невообразимое: «Дело об убийстве Юлии Николаевны Волконской».

Вопреки собственному желанию, из груди её вырвался возглас отчаяния и изумления. Она не поверила своим глазами, и перечитала ещё раз. И потом ещё, для верности. Затем перекрестилась, и вновь прочитала, но от этого буквы не переплелись в другие слова, увы, там по-прежнему было написаны те же самые истины, невероятные и ужасные.

Убийство Юлии Николаевны?!

«Вот почему он хотел добраться до этого дела раньше, чем это сделает его сын!», Александра не успела завершить мысль до конца, а рука её уже непроизвольно тянулась к папке. Открыв её, она вновь вскрикнула, и поднесла обе руки к губам, чтобы не дать себе закричать в голос.

В деле были фотографии. Прямо на первой странице, в беспорядке сваленные — видимо, Викентий Иннокентьевич забирал папку в спешке. Ещё бы, если в спину ему дышал Волконский, как предупреждал Иван Кириллович.

Фотографии эти были до того ужасны, что у Саши просто не нашлось нужных слов, чтобы выразить свои чувства в тот момент. И снова слёзы, непрошенные, непроизвольные, когда она увидела её… по-прежнему красивую, по-прежнему безупречную, но, увы, уже неживую.

Надо сказать, эти фотографии наглядно доказывали, что никакого самоубийства не было и в помине. Неизвестно, откуда Гордеев взял предсмертную записку, но это всё фикция. Аглая, племянница дворецкого из Большого дома, говорила, что княгиня написала записку перед смертью, адресованную, якобы, Ивану Кирилловичу, а он потом представил её в качестве доказательства самоубийства несчастной Юлии Николаевны.

«Но это всё неправда! Нужно сказать им, нужно предупредить!», как настоящая поборница справедливости подумала Саша, а затем горько усмехнулась собственной наивности.

Предупредить?

Как же.

Так они её и послушали!

Особенно этот надменный холёный красавчик, считающий ниже своего достоинства даже смотреть в её сторону! А сестра его, похоже, мнения своего и вовсе не имеет, во всём раболепно следующая за своим старшим братцем, во всём ему потакающая. Кто ещё оставался? Алексей Николаевич? Княгиня генеральша?

Старшего Волконского не было в городе, но Саша отчего-то очень сомневалась, что он стал бы её слушать, даже если бы жил на соседней улице. Что касается княгини, Гордеев, кажется, сказал той ночью, что она слегла с сердечным приступом и теперь не покидает чертогов собственной спальни.

«Допустим, я скажу ей. И что это изменит? Ускорю её кончину, приблизив на шаг к очередному инфаркту?», размышляла она, перелистывая страницы дела. Их было всего четыре: медицинское заключение, описание места преступления, пропавших вещей, и показания свидетеля, нашедшего тело, некоего Адриана Кройтора.

Именно эту фамилию они и называли той ночью. За его голову Гордеев назначил награду своему верному слуге Георгию.

— Вот оно, значит, как! — вслух произнесла Александра, и покачала головой.

Гордеев убил собственную жену.

Выстрелил ей в сердце. Из револьвера системы наган, как написано в деле. Выстрелил практически в упор. Выстрелил, чтобы после её смерти жениться на Сашиной матери. Так, получается?

И бедного Юру Селиванова он тоже убил.

Убил.

И меня он тоже убьёт.

«Господи, он чудовище!», в очередной раз подумала Александра.

И вновь вернулась мыслями к тому разговору, невольной свидетельницей которого она стала.

«Если Михаил доберётся до него раньше, нас обоих ждут очень большие неприятности, Викентий. Нам нужно сбить его со следа, лишить его всяческой возможности узнать правду, понимаешь?»

Александра плохо понимала, что она делает, и зачем она это делает, но руки её тем временем уверенно собрали все фотографии до последней, аккуратно сложили листы, завязали тесёмки на папке и сунули её под пояс платья, закрыв сверху полами белого халата.

В схожем состоянии она пребывала часом ранее, во время операции. Разум как будто затуманен, мыслей как таковых и нет, ни единой дельной, но руки, тем не менее, делают свою работу уверено, как будто ими управляет кто-то другой, не она.

Выйдя из кабинета, Сашенька остановилась, в растерянности глядя на опустевший больничный коридор перед собой, не зная, куда идти и что делать. На плечо её легла чья-то рука, это вторжение вывело её из размышлений, заставив вскрикнуть от испуга.

Если бы это был доктор Воробьёв — она бы безнадёжно пропала. Но, к счастью, это была всего лишь Элла. Милая, улыбающаяся Элла, которую Александра в тот момент готова была расцеловать уже потому, что она не Викентий Иннокентьевич.

— Извините, что напугала. — Виновато произнесла княжна, очаровательно покраснев. — Вы обещали показать, где можно умыться, чтобы я не выглядела зарёванной чушкой!

На этот раз из её груди вырвался смешок, непроизвольный, и близкий к истеричному, но Саша поклялась себе держаться. Да, да, конечно. Раковина… в ординаторской… скорее туда, подальше от воробьёвского кабинета… холодная вода… умыть княжну… умыться самой… отвлечься… уйти в мыслях ото всего этого ужаса…

Папка прожигала её сквозь ткань платья, точно была сделана из раскалённого железа, а не из простой бумаги. Саша на всякий случай проверила, крепко ли держится? Не собирается ли выпасть в самый неподходящий момент прямо под ноги Викентию Иннокентьевичу? Кажется, не собиралась.

— Вот сюда, — сказала она княжне, открыв перед ней дверь. Там сидели те девочки, новенькие медсёстры, и обсуждали в три голоса события сегодняшнего дня. При появлении главной героини они тотчас же замолчали, стыдливо потупив очи, и сделали вид, что заняты разбором медицинских инструментов.

Александра подвела Эллу к раковине, и придержала её распустившиеся волосы, когда та нагнулась, чтобы умыться. Этот заботливый жест заставил княжну рассмеяться, и она с благодарностью кивнула ей.

— Вы такая хорошая, Сашенька! — Сказала Караваева, когда дело было сделано. — А теперь ваша очередь. Уж простите, но ваш внешний вид тоже никуда не годится!

Медсёстры тихонько захихикали, а Александра лишь грустно улыбнулась в ответ, и послушно умылась холодной водой. Коса её тоже едва ли не свалилась в раковину, и княжна ловко подхватила её, не дав намокнуть. И тотчас же восторженно ахнула:

— Ой, какие у вас волосы мягкие! И красивые-то какие, я только сейчас заметила!

«Давай, ещё ты назови меня рыжей, для полного-то счастья того и не хватало!», с тоской подумала Александра, вяло улыбаясь в ответ. Элла достала платочек с красивым вензелем, вытерла им лицо, затем достала ещё один, и протянула Александре.

— Благодарю.

— У меня много таких, — по секрету сказала княжна. — Подкладываю в корсаж, чтобы… ну, сами понимаете, фигурой в батеньку пошла, никаких округлостей, плоская, как доска! Приходится хитрить!

Экая самокритичность! Саша вновь улыбнулась, и подумала, что для аристократичной княжны Элла что-то уж слишком простодушная и общительная. Ни в какое сравнение ни с Ксенией, ни с Катриной Волконской она не шла. А вот Антона Голицына, кажется, напоминала. Он тоже бессовестно нарушал правила хорошего тона, делая при этом вид, что ему жутко стыдно своей бестактности.

Элла смущённо развела руками, а затем рассмеялась, и, взяв Александру под руку, увлекла её в коридор, подальше от заинтересованно косящихся на них медсестёр.

— Сашенька, вы мой кумир с сегодняшнего дня. Как Онегин, знаете? Или как Печорин… вот всегда мне он нравился, сама не знаю, почему! Впрочем, не о том я говорю! Не знаю, как словами всё это выразить… Я… я бы хотела… я бы хотела вас отблагодарить! Вы сегодня спасли жизнь моей маменьке, которая для меня самый дорогой человек! Вы заслуживаете любой награды, какую только попросите.

«Разрешите мне дальше практиковаться в больнице… верните мне отца… верните Юлию Николаевну… верните мне мою прежнюю жизнь… верните Юру Селиванова!» — вот что она хотела сказать.

Но всё это было одинаково невозможно. А вещи более материальные, к сожалению, Александру не интересовали. Поэтому она промолчала.

Элла помялась немного, и, переборов своё смущение, осторожно продолжила:

— Вы знаете, наверное, мой отец один из богатейших людей в стране. Просите что угодно, Саша, и он весь мир к вашим ногам склонит! А я помогу.

— Елизавета Борисовна, дорогая моя, поверьте, я не за награду это делала! — Попробовала объяснить Александра, но оказалось, что Элла была очень понятливой и в объяснениях не нуждалась.

— Конечно, нет! У вас на лице написано, что вы прирождённый врач! Конечно, для вас все равны, и вы с тем же успехом кинулись бы на помощь любой простолюдинке, попавшей в такое же несчастье! Я понимаю! Но поймите и вы, Сашенька, дорогая, я не хочу остаться неблагодарной. Моя мама… вы знаете, как я люблю её? Я бы не пережила, если… ох… — Подумав о нехорошем, Элла снова едва ли не разрыдалась, вовремя замолчав и промокнув глаза платочком.

— Я не знаю, что и сказать, — ответила на всё это Александра, после непродолжительного молчания.

— Понимаю, — опять порадовала чуткая княжна, — но я ведь и не прошу вас сразу… для вас это не меньший шок, чем для нас с папенькой… вы же тоже не железная! Вот что, я придумала! А давайте завтра прогуляемся вместе! Я хочу узнать вас получше, вы такая интересная девушка! Я приеду навестить матушку, и мы вместе с вами немного пройдёмся… скажем, до ближайшего кафе, тут недалеко есть одно… какое вкусное там мороженое!

Элла щебетала так весело и бойко, что перебить её не было ни единой возможности. И Александра решила дождаться конца этого монолога, чтобы потом с чистой совестью напомнить княжне о том, что завтра воскресенье, а по воскресеньям практики в больнице у неё не было.

На примере Волконских Александра очень хорошо убедилась, какой бывает дворянская милость, и становиться очередной игрушкой для избалованной княжны ей хотелось меньше всего. Достаточно того, что Сергей Авдеев, всякий раз появляясь с ней на людях — что вчера в особняке, что до этого в городе — держится так, как будто она какое-то диво, и словно бы демонстрируя всем: вот, поглядите-ка, до чего любопытная вещица у меня есть!

Нет, нет, и ещё раз нет! И потом, разве она забыла свои убеждения на счёт дворянского сословия? А Элла, при всём своём очаровании и непосредственности, была, увы, одной из ярчайших представительниц вражеского лагеря.

Это две параллельные, которые никогда не пересекутся, и Саша свято верила: ни о каких «узнать друг друга поближе» и речи идти не может! Признаться, это было даже немного обидно: вот тебе, милая Сашенька, небольшой подарок за отзывчивость — покровительство богатой княжны, и её внимание к твоей плебейской персоне.

Может быть, она заблуждалась. Или, нет, не так — скорее всего, она заблуждалась. И заблуждалась очень сильно.

Но, увы.

Во всём виноваты Ксения, Катерина, и, конечно же, Мишель. Именно благодаря им Саша очень остро ощутила эту разницу в социальном положении, которой до этого как-то и не придавала значения, искренне и наивно полагая, что перед Господом все люди равны. Авдеев, ещё один представитель высшего сословия, никогда на её памяти не кичился своим происхождением, и другим не позволял, всячески оберегая свою возлюбленную от подобных несправедливостей, с ним Александра никогда не чувствовала себя человеком второго сорта. Может быть, где-то в глубине души, она и понимала, что, по-хорошему, не пара ему, но все вокруг, начиная, как ни странно, с его родителей, убеждали её в обратном.

А её замечательные будущие родственники живо развеяли её девичьи убеждения, грубо и бесцеремонно опустив её с небес на землю. И ведь большинство людей этого круга такие! Сергей Авдеев исключение, и то, наверняка, потому, что они вместе с самого детства, и его любовь не даёт ему видеть очевидное. Такие мысли наводили на Сашу неминуемую тоску.

А Элла по-прежнему трещала без умолку, не давая вставить ни слова в свою преисполненную благодарности речь. И на лице её цвела такая искренняя и добрая улыбка, что Александра вдруг усовестилась своего отказа. Наконец, когда княжна Караваева замолчала, Сашенька собралась с духом, и как можно тактичнее и деликатнее выразила свои искренние сожаления по поводу абсолютной невозможности совместной прогулки. Она считала, что завтрашний нерабочий день будет неплохим оправданием, но Элла была младшей дочерью в семье, избалованной и эгоистичной (оба качества в меру, отдадим ей должное), и так или иначе с малых ногтей привыкла добиваться своего.

А сейчас она жаждала отблагодарить эту милую девушку, отблагодарить во что бы то ни стало, независимо от того, хочет сама она этого или нет! Так что, увы, Александра могла даже не сопротивляться, это было абсолютно и заранее бесполезно.

— В таком случае, встретимся послезавтра! — бодро провозгласила княжна, заранее угадав, что «воскресенье» — это только предлог, и её благодетельница просто стесняется идти с ней куда-либо. Да-да, Элла была довольно проницательной и совсем не глупой девочкой, несмотря на то, что совсем недавно миновала порог семнадцатилетия. — Послезавтра я тоже приду навестить матушку, вот тогда-то и увидимся!

Увы, отвязаться от Эллы было совершенно невозможно. Наша Сашенька тоже была на редкость упрямой и целеустремлённой, и тоже никогда не отступалась от своего, но сегодня звёзды ей не благоволили. Едва ли она успела подумать о том, чтобы высказать княжне свой теперь уже категоричный отказ, как в коридоре послышались шаги, и навстречу им вышел собственной персоной доктор Воробьёв с князем Караваевым.

 

Глава 15. Никифорова

Разговор прервался сам собой, Саша так и не успела выразить своего нежелания проводить досуг вместе с Эллой, и та сочла её молчание за безоговорочное согласие, и просияла.

— Папенька, а вот и Александра Ивановна, ты ведь хотел её поблагодарить! — напомнила она, подходя к отцу, и беря его за руку. Викентий Иннокентьевич остановился, посмотрел на Александру каким-то странным взглядом — непонятно, одобрительным или, наоборот, но ничего не сказал, только кивнул в знак приветствия.

Князь вышел вперёд, и, взяв Александру за руку, ещё холодную после ледяной воды, с почтением поцеловал, словно она была принцессой крови, или даже королевой, к примеру. Это заставило её смутиться, и невольно улыбнуться.

— Милая Александра Ивановна, спасительница! — с чувством проговорил князь Караваев. — Что бы мы делали без вас, дорогая вы наша! Я уже выразил господину Воробьёву моё безоговорочное восхищение вами, теперь, позвольте высказать их вам лично! Вы просто чудо, девочка моя, вас сам Господь послал моей Любушке! Наша благодарность вам не знает границ! — И тут же, не меняя тона, спросил: — Сколько вы хотите? Тысячу? Две тысячи?

Александра непроизвольно открыла рот, но потом вспомнила, что это совсем неэтично, и расстроилась ещё больше, чем из-за предложения Бориса Егоровича.

— Вы это серьёзно? — На всякий случай спросила она, вновь возвращаясь в мыслях к этой бессмертной истине: увы, всё измеряется в деньгах. И, увы, богатые до последнего убеждены, что бедным от них нужны исключительно деньги.

Деньги, деньги, и больше ничего.

Но Борис Егорович истолковал её изумление по-своему, и, несмотря на то, что Элла вот уже несколько секунд дёргала его за рукав, призывая ради всего святого не продолжать эти оскорбительные речи, с гордостью произнёс:

— Конечно, для вас это огромные деньги, но для меня это ничего не стоит, поверьте! Жизнь моей Любушки дороже всего на свете, и…

— И поэтому вы с лёгкостью оценили её в две тысячи рублей? — Из последних сил стараясь не выйти из себя, перебила его Александра. Караваев ожидал чего угодно в ответ, но только не дерзости, поэтому растерянно замолчал, наконец-то обратив внимание на то, что дочь отчаянно тянет его за рукав.

Воробьёв тоже спохватился, вспомнив о своём царственном госте:

— Александра, что ты себе позволяешь?! Смени тон!

— Всё в порядке, доктор, — покачал головой Борис Егорович. — Может, я и впрямь ошибся… к чему мелочиться! Вы правы, Александра Ивановна. Две тысячи: это слишком грубо! Предлагаю пять!

И он ещё улыбнулся, и развёл руками, этим широким жестом демонстрируя свою щедрость, вкупе с безграничной благодарностью.

— Господи боже! — Прошептала Александра, удивляясь, увы, не огромной сумме, а кошмарной ограниченности восприятия бедного князя. — Ваше превосходительство, да не нужны мне ваши деньги, я у вас и копейки-то не взяла бы за такое. Это же не ради денег, это… Впрочем, кому я это объясняю? Прошу меня извинить! — Совсем уже печально добавила она, и, сделав изысканный реверанс, на кои была большая мастерица, развернулась на каблуках, и быстрыми шагами направилась прочь.

И только тогда князь спохватился.

— Я… я, Господи, я настолько обидел её?! — Воскликнул он, расстроенный своим поведением.

— Ну, разумеется, папа! — Вскричала раздосадованная Элла. — Она же от всей души помогала, а вы сразу швыряться деньгами!

— Но я же хотел как лучше… — Растерянно пробормотал князь.

— Ваше благородие, не принимайте близко к сердцу. У Александры сложный характер… прошу прощенья, я должен вернуться к своим обязанностям. — Воробьёв низко поклонился его превосходительству, поцеловал руку Элле, вполголоса начавшей обвинять дорого батюшку в недопустимом поведении, и направился следом за Александрой.

Эта сцена, разыгравшаяся в коридоре, ему весьма не понравилась. Во-первых, с практичной стороны, Караваев мог бы передать деньги ему самому, а уж он бы, несомненно, отдал бы Александре некоторое их количество, в знак благодарности. Пять тысяч, подумать только! А она ещё отказалась, да с таким видом, как будто подобные деньги зарабатывает чуть ли не каждый час! — и, как будто, её это и впрямь до глубины души оскорбило! Да и потом, не знала она, что ли, с кем имела дело? Караваев Борис Егорович — это вам не министр Гордеев, хотя некоторые сказали бы, что они друг друга стоили. Но если Иван Кириллович умудрялся проделывать свои тёмные делишки тихонько, без лишнего шума, то Борис Караваев делал всё — и хорошее, и плохое — громко, с помпезностью, едва ли не заваливая город афишами о своих деяниях. До сих пор вспоминалось, как бесследно исчезли двадцать человек рабочих с его завода, о которых знали наверняка, что они затевали бунт… а потом так же внезапно отыскалось двадцать утопленников, подходящих и по возрасту, и по описаниям, но вот полицмейстер, лучший друг Бориса Егоровича, развёл руками и назвал это «совпадением». Личности не опознали, исчезнувших рабочих признали пропавшими без вести, а дело найденных утопленников закрыли прежде, чем успели опросить первых свидетелей. И Караваеву всё сошло с рук. Увы, случаев таких было не менее сотни, Викентий Иннокентьевич мог без труда вспомнить ещё несколько, леденящих кровь.

А она с ним так разговаривала! Точно он — зазнавшийся мальчишка, которого нужно немедленно поставить на место! Господи, да как у неё язык-то повернулся?

Вторая причина расстройства Викентия Иннокентьевича заключалась в том, что в глубине души, увы, он понимал и поощрял её. И в этом её «я не возьму ваших денег», и в горящих глазах, и в том, как она гордо вскинула голову, когда пронесла свою тираду — во всём этом виделся её отец, Иван Фетисович.

Папина школа, чтоб её! А лучше бы пошла в мать, девушке это как-то сподручнее, раздражённо думал Викентий Иннокентьевич. Принимала бы дорогие подарки, улыбалась бы всем без разбору, флиртовала бы с молодыми дворянами, и, глядишь, вышла бы замуж за какого-нибудь достойного паренька, и перестала бы быть обузой для Гордеева. Бедный министр весь уже извёлся, не зная, как безболезненно избавиться от этой девчонки — а с ним извёлся и Воробьёв, которому, в отличие от Ивана Кирилловича, важно было оставить Сашеньку в живых. Он ведь любил её, всё-таки.

Но деньги, конечно, он любил больше.

Третья и самая главная причина жутчайшего недовольства Викентия Иннокентьевича заключилась в его вынужденном отсутствии в собственном кабинете, где, прямо на столе, на самом видном месте, лежало то самое дело, которое он с таким трудом раздобыл для Гордеева. Он сам готов был забыть, кто такой Караваев, и послать его к чёрту открытым текстом!

Это был какой-то злой рок для несчастного Викентия Иннокентьевича. Не успел он вернуться, как на него тотчас же набросились Вера с тётей Клавой: «Ах, доктор, наконец-то вы пришли, а у нас тут такое!» Какое — ему было неинтересно, до тех пор, пока папка с делом Юлии Волконской не была спрятана в надёжное место, и он отмахнулся от обеих медсестёр как от назойливых мух. Вера постеснялась, а вот тётя Клава, пользуясь своим положением самой старшей по возрасту медсестры в больнице, имела наглость последовать за Воробьёвым едва ли не до конца коридора, на ходу рассказывая что-то про княгиню Караваеву.

Викентий Иннокентьевич сначала по-хорошему сказал, что ему некогда, но тётя Клава была неумолима в своём желании посвятить его в курс дела, и тогда Ворбьёв позволил себе не бывалое: гаркнул на неё так, что пожилая женщина побледнела и перекрестилась. Но потом, недовольно посмотрев на него, возмущённо развернулась и едва ли не бегом кинулась прочь.

Ничего, он ещё непременно извинится перед ней, обижать хорошую женщину и впрямь было нехорошо. Но это всё потом, потом! Сейчас главное спрятать дело в сейф, и можно будет вздохнуть с облегчением.

Но, не успел Воробьёв переступить порог своего кабинета, как следом за ним снова ворвался возбуждённый князь Караваев. Этого, конечно, просто так не выставишь, и кричать на него, требуя оставить в покое, тоже не положено. Пришлось бросить дело на стол, и оставить всё как есть, мысленно читая молитвы о том, чтобы нелёгкая не принесла никого в его кабинет.

Караваев говорил небывалые вещи, Викентий Иннокентьевич не сразу понял, что произошло, занятый своими переживаниями. А когда понял — ужаснулся ещё больше. Как это так? — в больнице и не оказалось ни единого врача, кроме Сидоренко с Макаровым, ни одного из которых он даже в случае крайней нужды не допустил бы до операции! Сидоренко был годен исключительно на то, чтобы время от времени делать вскрытия самым безнадёжным покойникам, а Макаров — приносить микстуры по утрам, когда Вера отсутствовала.

А тут — княгиня! И никого не оказалось, чтобы помочь! Потом выяснилось, что на помощь вовремя пришла, ну кто бы он думал? — разумеется некто Александра Тихонова, второй день в больнице, к тому же без должных документов и разрешения на практику: Викентий Иннокентьевич не успел их сделать, из-за этой поспешности, с которой Гордеев привёз Сашу в Москву.

И если бы княгиня умерла, их бы ждал полный крах. Воробьёва бы, наверное, посадили в тюрьму за халатность, а любимый Иван Кириллович не спас бы, если бы и захотел. Викентий не имел права покидать свой пост — плевать, что он со своим вывихом (спасибо, Михал Иваныч!) тоже не смог бы много наоперировать, но он не имел права уходить, оставив больницу на произвол судьбы. Он знал, что ни его жены Марины Викторовны, заменявшей Воробьёва в его отсутствие, ни Семёна Петракова, его правой руки, неплохого врача-травматолога не будет сегодня, они уехали на врачебный консилиум, с его же разрешения. А сам он уехал к Леониду, забирать дело для того же Ивана Кирилловича, будь он проклят!

Его не было от силы два часа. И за эти два часа успело приключиться столько всего! Мало того, что княгиня Караваева едва ли не отдала Богу душу, так ещё и Сидоренко чуть не убили, это уже ему Вера рассказала, когда он спросил, кто такой Савелий Нифонтов и почему он приводил в чувство княжну, вместо самой Веры или других медсестёр.

«Какой-то сумасшедший дом, а не больница!», недовольно изрёк Викентий Иннокентьевич, внутренне холодея от мысли о том, что было бы, если… Он был на волосок от полнейшего краха, по этой нелепой случайности, но Саша его спасла.

Вытянула за уши из гибельной пучины, а он, вместо того, чтобы искренне сказать ей, как он ей благодарен, и выразить своё восхищение, вынужден был играть строгого учителя. А всё из-за проклятого Гордеева, чтоб ему!

— Ты не должна была так вести себя с князем, — для начала сказал Воробьёв, остановив Сашу аккурат возле двери в собственный кабинет. Теперь он немного успокоился — вот она, эта дверь, прямо перед ним, никто не пройдёт внутрь без его ведома.

— Да-а?! — Александра, наконец-то, взорвалась: — Да плевала я на этих князей! Как хочу себя, так и веду, ясно вам?!

— Господи, Саша, что с тобой? — опешил Викентий Иннокентьевич. — Какая муха тебя укусила?

«Да пошёл ты к чертям под хвост, чёртов предатель! Как же я вас всех ненавижу, мерзавцы, ничтожества!», мысленно отвечала ему Саша. Глаза её горели яростью, и Викентий Иннокентьевич вдруг отметил, совершенно ни к месту, что она на удивление хороша собой.

Кажется, красивее, чем даже её мать, Алёна Александровна.

Надо же, как. А он этого и не замечал раньше! Для него она всегда была маленькой девочкой, о которой нужно заботиться, и…

…и которую ему требовалось обезоружить и потопить теперь.

«Не забывайся, Викентий, помни, с кем имеешь дело!», строго сказал он самому себе, и сурово сдвинул брови на переносице.

— Можете хмуриться сколько угодно, но его денег я не возьму! И, да — пожалуйста, если вдруг захотите поблагодарить! Вот уж не знаю, по каким причинам в больнице не было ни единого доктора, но не сомневаюсь, что, в случае чего, виноватым сделали бы вас, как старшего!

Саша и представить не могла, что хоть когда-нибудь в жизни посмеет дерзить Викентию Воробьёву. С детских лет она испытывала невероятный трепет перед этим великим человеком. Отец, конечно, вызывал у неё схожие чувства, он тоже был доктор от Бога, но отец есть отец, он был родным и самым близким её человеком. А Викентий Иннокентьевич, несмотря на всю их в прошлом взаимную любовь, был всё же посторонним, и она всегда безмерно уважала его.

И чтобы однажды сказать ему вот эти слова…

«Господи, всё пропало, всё пропало! — в отчаянии подумала она, схватившись за голову. Но сказанного уже не вернуть, да и был ли смысл в сожалениях? — Всё и так давно уже кончено, так что ж теперь? Хоть отведу душу, выскажу ему всё, что думаю, на прощанье!»

— Пойдём в кабинет, — сухо сказал Воробьёв, рассудив, что совсем не обязательно всей больнице знать о его оплошности, едва ли не стоившей жизни самой княгине Караваевой. А Саша так кричала, что даже глухая на одно ухо старушка Никифорова слышала её в своей палате на третьем этаже!

— Не вижу смысла! — не менее дерзко ответила Александра, которой уже нечего было терять.

— Ты забываешься, Саша, — строго, как всегда с подчинёнными, но прежде никогда с ней, сказал Воробьёв. — То, что ты дочь моего лучшего друга, ещё не даёт тебе права себя так вести! Немедленно в кабинет!

«Сукин сын! Думает, что может мной командовать? Так я его сейчас живо в этом разуверю!»

Воробьёв открыл дверь и втолкнул Сашу внутрь прежде, чем она успела воспротивиться. И, захлопнув дверь, резко повернулся к ней.

— Для начала успокойся, — велел он. — Что на тебя нашло?

— Что на меня нашло?! На меня?! Да она чуть было не умерла прямо на моих руках! А в больнице не было ни единой свободной палаты, не считая старой палаты Владимирцева в другом конце коридора, куда её попросту не донесли бы! Пришлось заниматься ею прямо на полу! И никто, никто не пришёл на помощь! Все почему-то только бегали вокруг с криками: «Ох, да это же сама Караваева!», визжали, падали в обморок и всячески мешали мне заниматься раной! Ах да, более выносливые, вроде князя или тёти Клавы, в обморок не падали, но искренне считали своим долгом публично усомниться в моих докторских способностях! Это звучало примерно так: «Да пусть она лучше умрёт, чем какая-то девчонка, которая даже-не-медсестра попробует её спасти!» И это тоже не добавляло мне уверенности, если вам вдруг интересно! Но я её всё-таки спасла, Викентий Иннокентьевич, спасла вопреки всему, и её — и вас заодно, потому что всем тут же сделалось очень интересно, где это пропадает самый главный в больнице специалист?! Вот у кого золотые руки, вот кто творит чудеса! Ну а ты, Саша, раз уж получилось — и то, наверное, по чистой случайности! — получай наши княжеские деньги в знак благодарности! Мало тысячи? Возьми пять! И вы ещё спрашиваете — что на меня нашло?!

Всё это она произнесла на одном дыхании, после чего упала прямо на колени и разрыдалась. Нервы не выдержали, сдали окончательно, и — вот беда — на глазах у этого подлого предателя, коему ни за что не следовало бы демонстрировать свою слабость.

«Сейчас он скажет, что работа доктора точно не для такой неженки, как я, и всё будет кончено ещё раньше, чем ему донесут о том, что я провалила задание Сидоренко», подумала Александра, и зарыдала ещё горше, закрыв лицо ладонями.

Она ожидала чего угодно, вплоть до пощёчины, чтобы привести её в чувство, но уж точно не участия и заботы. Конечно, все мы давно уже не питали иллюзий на счёт продажности доктора Воробьёва, но автор считает необходимым всё же напомнить, что Воробьёв Александру всегда любил, как родную. Девочка выросла на его глазах, и он прекрасно видел, какая она, и прекрасно знал её сильные и слабые качества.

И то, что они теперь играли на разных сторонах, его любовь к ней ничуть не уменьшало. Он сел рядом с ней, прямо на пол, и, обняв её, прижал к своей груди.

— Ну-ну, тихо! Не плачь, пожалуйста, — попросил он, и Александра от изумления и впрямь перестала плакать. — Когда плачут такие сильные личности, как ты, у меня неминуемо складывается ощущение вселенской катастрофы. Караваев со своими деньгами? Да пошёл он к чёрту! Тётя Клава со своими амбициями? Да когда она в последний раз держала в руках скальпель?! Пусть ещё хоть раз только попробует, слышишь, пусть только попробует в тебе усомниться! Саша, выше нос! Ты показала всем, что ты герой! Ты спрашивала, не хочу ли я поблагодарить тебя? О, да, конечно, хочу! Искренне, со всей душой, моя милая девочка. Спасибо тебе, спасибо! Ты спасла не только Караваеву, но и меня, и моё будущее. Это дорого стоит, и заставляет задуматься. А я был неправ. Я не имел права уходить вот так. Совсем забыл, что это уже стало привычным делом — привозить истекающих кровью княгинь в больницу во время моего отсутствия.

В ответ Александра лишь вяло улыбнулась, шмыгнув носом. Потом поднялась на ноги не без помощи Воробьёва, но сказать — так ничего и не сказала. Она, может быть, и считала себя немного неправой — грубить Викентию Иннокентьевичу, вдвое старшему её, определённо не стоило, да и с князем следовало бы помягче — но она действительно не испытывала необходимости извиняться.

Много чести для обоих!

Особенно для Воробьёва, который уже через минуту выгонит её из больницы, на радость Ивану Кирилловичу и Алёне.

Викентий Иннокентьевич подумал о том же самом в тот момент, и лицо его помрачнело. Не надо было её утешать… зачем? Чтобы потом, секунду спустя, тотчас же нанести удар, ещё более сильный? Представив её расстройство, Воробьёв замешкался — ну, помилуйте, как? Это же верх неблагодарности — наказывать её за несделанное вскрытие, в то время как на другой чаше весов было спасение жизни княгини Караваевой, вкупе с его добрым именем и репутацией больницы в целом! Как он мог сейчас взять и сказать ей, что, увы, но вскрытие было важнее — а она явно не успела его сделать, потому что Караваеву привезли около половины десятого, а Сашина практика начиналась с девяти. Вряд ли она управилась бы за полчаса, с учётом того, что сам Сидоренко к девяти ровно не приходил никогда.

«Вот оно, — подумал Викентий Иннокентьевич, собираясь с мыслями, — настал момент!»

Пора было действовать.

— Давай отвлечёмся на время от наших общих проблем, и поговорим о другой области твоей практики, — ровным, спокойным голосом сказал он. — Как твои пациенты? Никифорова ещё не обвинила тебя в краже миллионов из её тайника под подушкой? — Тут он даже позволил себе улыбнуться. — Владимирцев ещё не послал тебя к чёрту? И, разумеется, твоя работа с Сидоренко — где отчёт о проделанной работе? Я же просил тебя вчера написать заключение.

«Вот и всё», сказала себе Александра, и обречённо покачала головой.

— По порядку. — Для начала сказала она, подняв указательный палец. — У Никифоровой я ещё не была, ибо, знаете ли, как-то не довелось, из-за этой суеты с бедняжкой княгиней! На счёт Владимирцева вы совершенно правы — о, да, он послал меня к чёрту, и не раз, но я всё равно сменила ему перевязку. Рана открылась ночью и начала кровоточить, видимо, он неудачно повернулся во сне. Он, ясное дело, противился, и требовал вас, но вас-то не было, а сказать ему об этом я не могла, ровно как и не могла оставить его истекать кровью. Разумеется, он был в ярости, так что пришлось перевязывать его силой. Благодарностей, разумеется, я не дождалась, более того, они с Волконским на пару выставили меня за дверь, спасибо, что не толкали в спину. Впрочем, ничего другого я от них и не ждала. — С тоской добавила она, но тоска её была вызвана вовсе не этой несправедливостью, а как раз тем, что её оправдательная речь подходила к самому главному. — Что касается результатов вскрытия…

И тут она замолчала, не зная, как сделать этот самый шаг.

Последний шаг, перед падением в пропасть.

Плотно сжав губы, Александра отвернулась, и стала смотреть в пол.

Воробьёв, безусловно, всё понял, и мучения её видел прекрасно, но на этот раз мягкосердечие обошло его стороной, и сочувствовать он не стал.

— Да-да, — сказал он, мерзавец. — Где заключение о смерти?

А потом произошло небывалое.

За этот безумный день Сашенька пережила столько всего, что, как ей самой казалось, теперь уже была готова к любому повороту событий. Но только не к такому.

— Сашка! Саня! — Раздался грозный голос доктора Сидоренко по ту сторону двери из коридора. — Саня, итить твою налево, чтоб тебя!

— Ипполит… Афанасьевич? — Неуверенно произнесла Александра, с не меньшим, чем Воробьёв изумлением уставившись на Сидоренко, едва не снёсшего дверь плечом, вот до чего торопился! У Викентия Иннокентьевича был теперь один вопрос — какая нелёгкая принесла этого алкоголика в самый неподходящий момент? — а у Александры совершенно другой: чем же она успела так насолить дорогому учителю?

— Вот ты где! — Провозгласил Сидоренко, возмущённо шевеля усами. — Я её по всей больнице ищу, а она вон где! Пигалица несчастная, да все вы, что ли, такие пустоголовые в этом возрасте?!

— П-простите, но я не понимаю… — Ещё с большей неуверенностью произнесла Александра, и впрямь не понимающая, за что это он был так на неё сердит?

— А потому и не понимаешь, что ветер в голове! Это всё потому, что баба, — вздохнув, добавил он, и покосился на Викентия Иннокентьевича. — Вот какой бы врач из неё вышел, если б мужиком родилась! Прелесть, а не врач! А вот нет же… ну что ты глазища свои на меня таращишь? К начальнику с отчётом пришла, а бумажки, с таким трудом писанные, забыла. На вот. Видишь, не поленился, принёс!

Александра уже было собралась спросить, какие бумажки он имел в виду, но цепкая рука Сидоренко так сильно сжала её запястье, что она лишь сдавленно охнула. А когда взгляд её упал на самое что ни на есть настоящее заключение о смерти бедного Селиванова, у её попросту пропал дар речи.

— Ну спросил бы тебя Викентий Инокентьевич сейчас: где, Саня, обещанное заключение? — что бы ты ему сказала? — Продолжал увещевать Сидоренко, по-прежнему крепко сжимая её руку. — Ты бы сказала: «забыыыла, господин доктор, дурочка никчёмная, всё ветер да мальчики в моей бестолковой рыжей голове!» Так, что ли? Эх, была бы ты парнем — каким бы доктором, каким бы доктором могла стать!

Саша почувствовала, что по её щекам вновь потекли слёзы, но поделать с собой ничего не смогла. Это имело шансы положить конец всему спектаклю, в который Воробьёв и так ни секунды не верил, но она никак не могла сдержать охвативших её эмоций.

— Тю-ю, она и ещё и ревёт, вот бестолочь! — Сидоренко изобразил крайнюю степень раздражения, качая головой, а сам повернулся к Воробьёву. — Вы уж, дорогой Викентий Иннокентьевич, строго девку не судите! Натерпелась сегодня, вот нервишки-то и шалят. А когда надумаете накричать на неё, чего она, несомненно, заслуживает, то примите во внимание, пожалуйста, тот факт, что сегодня она своими руками спасла жизнь княгине Караваевой, а заодно и всей нашей больнице! Но хвалить её ни в коем случае не стоит, иначе зазнается. Им, девкам, только поблажку сделай — тотчас же на шею сядут, это я по себе знаю, сам двух дочерей взрастил!

С этим он и откланялся.

Саша, одной рукой прижимая к груди заветную бумагу, другой старательно вытерла слёзы, и посмотрела на закрывшуюся за своим учителем дверь. Они с Воробьёвым снова остались одни, но на этот раз, кажется, гроза миновала.

— Заключение о смерти, — озвучила она, с победным видом протянув лист бумаги Викентию Иннокентьевичу. — Вот, собственно, и оно!

Воробьёв ни слова не сказал, молча принял у неё документ, но взглянуть не удосужился. По правде говоря, ему было всё равно, от чего умер покойный. Он даже имени его не знал, а иначе всерьёз озадачился бы ещё одной странности — с какой это стати Селиванов оказался в Москве, да ещё и с простреленной грудью и переломанными пальцами?

Но, как бы там ни было, на результаты судмедэкспертизы он так и не взглянул, куда больше его волновало другое: с чего это вдруг самый ярый из известных ему мизантропов и женоненавистников стал покрывать Александру? Что такое она успела сделать ему за свои два неполных дня в больнице, чтобы он преисполнился благодарностью до такой степени? Это было до того невероятно, что Викентий Иннокентьевич даже ущипнул себя за руку. А не снится ли ему всё это?

Нет, не снилось.

Просто Сидоренко, видимо, сошёл с ума. Другого объяснения происходящему у Воробьёва не было. Допился-таки до чёртиков и впал в горячку.

«Что ж, сегодня ей повезло», подумал Воробьёв, взглянув на Сашеньку весьма растерянно. И сказал непонятное:

— А он ведь прав.

— На счёт того, что я — пустоголовая бестолочь? — Уточнила Александра с улыбкой.

— Нет. На счёт того, что ты герой сегодняшнего дня, и, наверное, заслуживаешь отдыха. Ты ведь такая юная, совсем ещё девочка, а на тебя навалилось сразу столько взрослых проблем! Прости, если бы излишне суров с тобой. И… и, наверное, ты можешь быть свободна на сегодня.

О-о, а вот этого ей как раз не хотелось!

Потому что, увы, она совершенно не представляла, куда ей идти теперь.

То есть, в одиночку она ещё, может быть, поехала бы в свою новую квартиру на другом конце Москвы, или попробовала бы помириться с Авдеевым — к чёрту её вчерашние обиды, они кажутся теперь просто смешными на фоне её поистине глобальных проблем! Но, увы, она была уже не одна: с ней было дело об убийстве Юлии Волконской, очень нужное Гордееву, и Саша по-прежнему хоть убей не знала, что ей с ним делать.

— Вы не должны извиняться, Викентий Иннокентьевич, вы ни в чём не виноваты. — Не считая твоего предательства, конечно! — А на счёт строгости: это к лучшему, я ведь уже говорила, что не хочу быть всеобщей любимицей, как раньше. Я хочу… хочу объективного суждения, вот так. И никаких поблажек мне делать не нужно, ну что вы. Моя практика ещё не закончилась на сегодня, и я хотела бы всё-таки навестить мою дорогую Никифорову, у которой я, к стыду своему, до сих пор не была. И помочь с чем-нибудь Вере, если нужно. Она такая хорошая девушка!

— Как тебе будет угодно, — только и сказал на это Воробьёв. А что ещё он мог на это сказать? Сердце разрывалось пакостить этой милой девушке, так отчаянно стремящейся стать врачом. Но, увы, Гордеев не простит ему ошибки.

Когда за ней закрылась дверь, Воробьёв подошёл, наконец, к своему рабочему столу, и сказал себе: «Ты всё равно сделаешь это, не сегодня, так завтра. Пускай порадуется пока, бедная девочка!»

Что-то он ещё хотел добавить к этим своим мыслям, но не вышло — как громом поражённый, он остановился, так и не дойдя до своего рабочего места.

Стол был пуст!

Но как же так?

То есть, принесённые ещё вчера папки с историей болезни Никифоровой и Владимирцева всё так же лежали на прежнем месте, но дела Юлии Волконской среди них не было! Окончательно потеряв голову, Викентий Иннокентьевич кинулся к столу, и принялся раскрывать эти папки, перебирать листы и швырять их на пол — как будто бы дело по ошибке могло затеряться там! Потом, сам не зная зачем, он начал выдвигать ящики, в поисках злосчастных документов, но и там ничего не было.

Потом он дошёл до того, что бросился к сейфу, а вдруг, он уже положил дело туда, и просто забыл об этом? Пугающая пустота в нише под его ладонью краше всяких слов говорила ему о полнейшей безнадёжности, стремительно смыкающейся вокруг него.

«Саша сказала, что Волконский сегодня был здесь», вспомнил он, и сердце его замерло.

Если кто и мог осмелиться взять дело из его кабинета, то это только Михаил Иванович. С осознанием этих простых истин, Воробьёв схватился за голову и застонал в голос.

Гордеев убьёт его теперь.

Это была катастрофа.

…А вот Марья Станиславовна оказалась очень даже ничего! Совсем не такой, как её представляла себе Сашенька, наслушавшись рассказов Веры и доктора Воробьёва. Это была маленькая, иссушённая старушка, выглядящая вовсе не на девяносто семь, а на все сто двадцать пять, а то и сто двадцать шесть с небольшим. Её худощавое лицо, сплошь изборождённое морщинами, покрывали тёмные старческие пятна, а вот на удивление чистые, голубые глаза блестели довольно живо, хитренько. Беззубый рот растянулся в улыбке, и низкий, скрипучий голос, с любопытством произнёс:

— А это кто же у нас? Новенькая сестричка? Подойди поближе, красавица, дай-ка Марья Станиславовна тебя получше рассмотрит! Ну, мне шестьдесят лет всё-таки, зрение совсем ни к чёрту стало…

Сашенька послушно подошла, встав под солнечные лучи, щедро бьющие в распахнутое окно. И красивые голубые глаза старушки Никифоровой тотчас же увлажнились.

— Ох, до чего волосы у тебя роскошные! Так и блестят! Чистый огонь! И характер, поди, такой же?

— Вот уж не знаю, — проворчала Александра, снова страшно недовольная тем, что кто-то снова обратил внимание на необычный цвет её волос. — Меня зовут Александра Тихонова, я ваша медсестра. Личная, так сказать. Располагайте мною, как пожелаете! А я с вашего позволения закрою окно, иначе просквозит. Солнце обманчиво тёплое, так что лишний раз на него не надейтесь, пока лето не наступило.

— Экая заботливая! — прокомментировала Никифорова. — Ну закрой, закрой, коли считаешь нужным. И подойди поближе, сядь, я на тебя погляжу. Хорошенькая ты. Замужем, поди?

— А что, у вас тоже есть сын или внук, за которого меня хотите просватать? — смеясь, спросила Александра. — Совсем недавно была у меня пациентка, купеческая жена, за сына своего хотела меня отдать!

— Так то ж купчиха, а я-то с титулом! — важно отметила Никифорова, подняв крючковатый, костлявый палец. — Моё-то предложение позаманчивей будет, а? Так замужняя, или не успела ещё?

— Ещё нет, — созналась Александра, и, по просьбе Марьи Станиславовны, подошла ближе, но стульев в комнате не нашлось, и сесть ей было некуда.

— Садись прямо сюда, на кровать, — разрешила старушка, похлопав рабочей рукой по свободному месту рядом с собой. Александра осторожно присела, стараясь на всякий случай держаться подальше от подушек, мало ли?

Но Никифорова, похоже, была и впрямь всерьёз заинтересована, и обличать свою персональную сиделку в воровстве пока не спешила.

— Лет сколько? — требовательно, как на допросе, произнесла она.

— Скоро будет девятнадцать.

— Кто твои родители? Из простых?

А это как сказать, с усмешкой подумала Александра, но в ответ всё же согласно кивнула.

— Мать, отец — живы?

— Мать жива. Отец… отца забрали на фронт, — сказала она, решив ничего не говорить про пришедшую недавно похоронку. Не верила она в её подлинность, не верила и всё тут!

— Сочувствую, — очень искренне произнесла Марья Станиславовна. — У меня муж мой второй в русско-турецкую сгинул. Призвали… пошёл, разумеется, а как было не пойти? Ох, как я его сдерживала, уговаривала, плакала, проклинала, сапоги целовала… а ведь всё равно ушёл! Мужчины, они ведь такие… играют в свои игры, к нашим мольбам глухи! Так и не вернулся, ни живым не нашли, ни мёртвым. Может, в плен попал. А может, и ещё что. Объявили моего Петю без вести пропавшим, а меня — офицерской вдовой. Вот какая история.

— Это очень грустно, — прокомментировала Александра, ещё раз искренне порадовавшись, что хотя бы её Серёжа оказался далеко от этого.

— Но этим, конечно, я ни в коем случае не хотела сказать, что и твоего батеньку ждёт та же участь. Упаси Господь! Многие ведь живыми возвращаются. Конечно. Будем надеяться, и молиться. Хочешь, я за него тоже помолюсь? У меня иконка есть… не иконка даже, а ладанка. От отца досталась: он во время Бородинского сражения её получил, умирающий солдат отдал: на, говорит, Станислав Георгич, мне не помогла, может, тебе поможет! Стала с той поры его верным талисманом: папеньку ни пуля, ни штык не брали, а ведь сколько людей тогда полегло! А перед смертью своей, двадцать пять лет назад, он мне её по наследству передал. Вот тебе, говорит, Маша, великая вещь, дар Божий, молись, только искренне, и обязательно сбудется. Волшебная вещь, что ты улыбаешься, думаешь, врёт старая Марья Станиславовна? А вот и нет! Как батеньку твоего звали? Вот увидишь: я помолюсь на своей волшебной ладанке, и он обязательно живым вернётся!

— Иван Фетисович его звали, — ответила Александра, и тотчас же поправилась: — Зовут!

— Иван. Ваня, стало быть, — важно повторила Никифорова. — Хорошее имя. Обязательно помолюсь за него! Ну, конечно, что он прямо завтра живой и здоровый к тебе явится — не обещаю, но что живым будет: это точно. С такой защитой его ничего не возьмёт, как и моего батеньку в своё время!

— Вы такая милая! — невольно высказалась Александра, а Марья Станиславовна рассмеялась: низким, шелестящим и скрипучим смехом.

— Аха-ха, милая! Меня, знаешь как, тут за глаза называют? «Старая карга», да-да! И эта ваша блондинка-вертихвостка, Вера Гурко, кажется? Своими ушами слышала, на слух-то пока не жалуюсь! — она стояла за дверью и говорила этому очкастому — «старая карга опять жаловалась на боль в пояснице»!

Сашенька не сдержалась, и расхохоталась в голос, а Никифорова вместе с ней.

«Это ж надо было так назвать Викентия Иннокентьевича!», думала Саша, заходясь в приступе смеха, и очень надеясь, что это не очередное преддверье истерики.

— А что с поясницей? — спросила она, отсмеявшись.

— Да побаливает что-то, — призналась Марья Станиславовна, с любопытством глядя на Александру. — А тебе будто и впрямь интересно слушать дряхлую старуху и смотреть на её болячки?

— А как же не интересно? — совершенно серьёзно спросила Александра. И, подумав немного, решила добавить для большей правдоподобности: — Этот «очкастый», как вы выразились, велел мне заниматься вами до тех пор, пока вы полностью не излечитесь, так что вам от меня в любом случае никуда не деться!

— Ха-ха, да мне от тебя никуда не деться хотя бы потому, что я, как видишь, парализована и не могу самостоятельно и шагу ступить, даже по нужде! — с этими словами неунывающая Никифорова рассмеялась, но следующий вопрос задала уже серьёзно: — А за что это он тебя?

— Не поняла?

О-о, на самом деле она всё поняла! А если и не поняла, то только то, каким образом Никифорова, вроде бы, пребывающая в глубоком маразме, умудрилась так живо обо всём догадаться?

— Я имела в виду эти твои слова. Он велел тебе поставить меня на ноги? Меня?! Он, должно быть, не видел моего личного дела? — Изогнув белёсую бровь, вопрошала Марья Станиславовна. — Так вот, я солгала тебе вначале, когда сказала, что мне шестьдесят. Хотела казаться моложе в обществе такой хорошенькой девчушки, чтобы выдержать конкуренцию! Мне девяносто семь. В июле будет девяносто восемь. И я, как ты видишь, парализована на левую сторону практически полностью, хорошо ещё, что лицо паралич не тронул, и разговаривать могу без проблем. И этот очкастый, видимо, напрасно считается лучшим врачом города, если не понимает очевидного: меня уже невозможно спасти.

— Напрасно вы так, — попробовала, было, Александра, но Марья Станиславовна покачала головой.

— Не надо утешений. Я не настолько глупа, чтобы не понимать очевидного. Я не жилец, это и младенцу ясно. Ничего удивительного, в мои-то годы.

— Вы… извините, может, это бестактно прозвучит… но у вас удивительная ясность ума для человека, пережившего четыре инфаркта к девяноста семи! — Рискнула-таки сказать Александра, и Никифорова снова рассмеялась.

— А ты, я вижу, читала мою историю, в отличие от очкастого?

— О, да.

— И как? Тоже думаешь, что есть за что бороться?

— Я бы попробовала, — уклончиво ответила Александра, имея в виду то ли саму себя на месте Никифоровой, то ли свой нераскрытый потенциал. Марья Станиславовна улыбнулась.

— Да я и так, как видишь, пробую. Но старость упрямо тянет назад, — махнув рукой, она сказала: — Они меня ненавидят все! Беленькая эта, Вера Гурко, смотрит вроде дружелюбно, а у самой в глазах так и читается: «Чтоб ты поскорее сдохла, старая карга! Лежишь тут, место занимаешь, а у нас солдатиков раненых целый вагон некуда размещать!» Что, не так?

Так.

Саша сама слышала вчера, как Вера жаловалась тёте Клаве, что к прибытию следующего воинского эшелона девать солдат станет совсем некуда, а некоторые, имеется в виду Никифорова, на этом свете так зажились, что уже и совестно — пора бы дать дорогу молодым. На что тётя Клава возмущённо махала руками, и кляла Веру за чересчур острый язык. Она всё понимала, сама была уже немолода. Но Вера по-прежнему оставалась неумолима.

— Задушит она меня подушкой однажды, — предрекла Никифорова.

— Кто, Вера? — Александра вновь рассмеялась. — Помилуйте, Марья Станиславовна! Она, может, только на словах жестока, а в жизни и мухи не обидит!

— Ну, ладно, — не стала спорить старушка. — Не она. Тогда эта тощая мымра точно задушит! Своими куриными лапками вот как возьмёт за горло, и — прощай Марья Станиславовна, поминай как звали!

— Марина… Викторовна? — смеясь сквозь слёзы, уточнила Александра. Описать жену Викентия Воробьёва у старушки тоже получилось очень похоже.

— Она! Всё время имя её забываю! А надо бы, врага своего забывать нельзя! Слыхала ли ты, что она однажды намеренно пациентку на операционном столе ножом заколола, потому что та посмела на её мужа, упыря этого очкастого, не так посмотреть?

— Это вы уже выдумываете! — справедливости ради, сказала Александра.

— Выдумываю? А ты поспрашивай! У дородной этой тётки спроси, что на молочницу деревенскую куда больше похожа, чем на медсестру. Только усов от молока не хватает, право слово!

— Тётю Клаву? — снова прыснула Александра.

— Её, родимую. Вот кто первая сплетница в больнице, мигом всю подноготную про каждого выведает! Ты спроси, спроси, как эта тощая курица пациентку свою угробила! Она тебе расскажет, да ещё и от себя добавит, чтобы ты особенно не обольщалась. Так что, гляди, аккуратнее у меня! Лишний раз на очкастого не смотри, а то эта Марина и тебя укокошит!

— Я?! Господи, да он старше моего отца на два года! Нет-нет, на этот счёт точно не волнуйтесь.

— Смотри мне! Ты девчонка хорошая, не хотелось бы тебя раньше времени терять.

— Нет-нет, ничего такого не будет. И в жизни больше на Викнетия Иннокентьевича не гляну!

— Ха-ха, вот и не надо! Одни беды нам, девочкам, от этих мужчин! — голубые глаза Никифоровой вдруг зажглись озорным блеском. — А у тебя-то есть кто на примете? Ну, чтобы не из докторов, а так, для души.

До чего же пожилые женщины падкие на любовные истории! Александра улыбнулась — отказывать Марье Станиславовне в исповеди было бы, кажется, нечестно. Какие ей ещё здесь радости, бедняжке, кроме задушевного разговора с внимательным собеседником или собеседницей?

— Есть, — созналась она.

— Из пациентов?

— М-м, нет.

— Только не говори, что из докторов! Не поверю, что Сёмка — не годится он для тебя. Макаров? Макаров и для меня-то слишком стар, а-ха-ха! Ипполит Сидоренко? О-о, лет двадцать назад, может, ещё и да, а ныне — смех один! Ну, говори, не томи!

— Он и вовсе не из больницы.

— А-а, ясно. А кто? Достойной профессии? Или, может, студент?

— Нет, не студент.

— Конюх? Кучер? Почтальон? Только не говори, что военный, умоляю, не говори… это так печально выйдет! Война же, как-никак.

— Нет. Вообще-то, он граф.

— Дворянин?! — Ахнула Никифорова, и тотчас же зажала рот здоровой рукой. — Оххх… прости… я, конечно, ни в коем случае не имела в виду, что дворянин это слишком жирно для какой-то там медсестры, как тебе, наверное, и показалось… Нет… нет-нет, я не это имела в виду, конечно же нет! Я тебя обидела?

— Ничуть, — Александра мило улыбнулась. — Я привыкла к такой реакции, если честно.

— Ах, ну тогда хорошо! Прости, я, правда, не хотела! И что же этот твой граф? Знаменитый? Я его знаю? Назови фамилию.

— Авдеев.

— М-м, что-то слышала, но припомнить не могу. Ох, Сашуля, ты бы поаккуратнее с графом-то… то есть… ну, может, никто тебе этого и не скажет, кроме меня… ты уж извини, что я лезу… Но ты девушка молодая, статная вон какая! — тебе надо себя блюсти, лишнего ничего не позволять. А то они, знаешь какие, дворяне-то эти? Особенно, когда речь заходит об адюльтере с молоденькой девушкой, ниже по статусу. У них одно на уме, а тут ещё: раз не твоего круга, значит, и подавно всё дозволено! А как жениться — пшик! — и нету их никого. Какой жениться, зачем? Граф на медсестре жениться не обязан.

— Он не такой, — с улыбкой сказала Александра. — У него, вообще, очень хорошая семья, бесконечно далёкая от этих классовых предрассудков. И, кажется, я им искренне нравлюсь.

— И всё же! — не унималась Марья Станиславовна. — Себя терять не стоит! Попомни мои слова, в будущем, не дай Боже, конечно, пригодятся…

— Спасибо, что так искренне переживаете! А теперь и мне позвольте за вас поволноваться — давайте посмотрим, что там с вашей поясницей!

— Как скажете, Александра Ивановна! — смеясь, сказала Никифорова, и жестом разрешила ей делать с собой всё, что заблагорассудится.

Это были пролежни, хорошо обозначившиеся за долгие дни неподвижности. И их бы не возникло, если б весёлая старушка Марья Станиславовна получила хотя бы десятую часть положенной ей заботы со стороны медсестёр! Гневу Сашиному не было предела, невольно она задумалась, а так ли не права была Никифорова, когда говорила о том, что вся больница ждёт не дождётся, когда она уже, наконец, отдаст Богу душу?

«Да как же им не совестно, она ведь живой человек!», возмущённо думала она, занимаясь поясницей Марьи Станиславовны. Та молча терпела, лишь морщилась время от времени, но ни слова против не сказала.

Саша обработала пролежни, помогла Никифоровой повернуться на другой бок, и под конец, уже непроизвольно, скорее из страсти к порядку, поправила простынь на её груди. На губах Марьи Станиславовны появилась улыбка.

— Вот смотрю на тебя, и дочку свою вспоминаю, Алёнку. Больно ты на неё похожа, только она тёмненькая была. Но такая же ласковая.

— Мою маму зовут так же, — Только ласки в ней ни на грош, вот что печально!

— Хорошее имя, красивое. Я её в честь своей прабабушки назвала, которая… а, впрочем, что это я всё сразу рассказываю? Вот завтра придёшь, и расскажу про свою прабабушку! А у неё знаешь какая судьба была интересная? О-о, любо дорого послушать! Ну, заинтриговала?

— Да я бы и так пришла, Марья Станиславовна.

— Не знаю, не знаю! — С наигранным недоверием пробормотала старушка, и скрестила бы обе руки на груди, если б только могла. А так пришлось ограничиться одной, подвижной.

— Вот только завтра воскресенье, у меня выходной.

— Так я и знала. А сама думаешь, небось, ну её, эту старуху, не буду больше к ней приходить!

— М-м, а пожалуй, приду и завтра! Визиты к вам ещё никто не отменял, а делать мне всё равно нечего!

— Эй-эй, а мальчик твой как же? — спохватилась Никифорова, испугавшись, что переусердствовала.

— Мальчик подождёт! Не вы ли сами говорили, что им спуску давать нельзя, и нужно быть поаккуратнее?

— Да, но… — поняв, что попалась в собственную ловушку, Марья Станиславовна расхохоталась. — Эх, Сашуля, ну и забавная же ты! Приходи, коли не шутишь. Я бы сказала тебе, конечно, что с одиннадцати до трёх меня не будет на месте — скажем, на свидание уеду, или ещё куда — но ты, боюсь, не поверишь! Так что приезжай в любое время!

И Александра вновь посмеялась от души, и Марья Станиславовна вместе с ней. На прощанье она попросила разрешения обнять свою новую сиделку, и Саша не стала противиться, склонившись к ней низко-низко.

— На счёт сокровищ под подушкой — это чушь! — шепнула Никифорова ей в самое ухо. — Я специально устроила скандал с этой выдрой, женой очкастого, чтобы поскорее отвадить её от моей палаты. С тобой такого не сделаю, не переживай!

— Господи, Марья Станиславовна! И как не совестно вам было!

— А нечего ей сюда ходить! Одну пациентку убила, а где одна — там и вторая. Боюсь я её, вот что. Вдруг я тоже на её мужа как-нибудь не так погляжу, а ей не понравится?

— Я попрошу, чтобы он к вам не ходил, сама буду навещать вас. Чтобы вы не волновались.

— Милая ты девочка, Сашуля! Надо же, как мне с тобой повезло! Ну, ступай, не буду тебя задерживать, а то надоем, чего доброго. Точно завтра придёшь?

— Обязательно! — с улыбкой сказала Александра, и покинула Марью Станиславовну с чуть-чуть приподнятым настроением. Надо же, до чего удивительная женщина! Такая открытая, такая позитивная! И за что её только не любит вся больница?

«Не о том ты, Саша, думаешь», сказала она себе, остановившись на первом этаже возле лестницы. Дело Юлии Николаевны по-прежнему было с ней, и мысли о нём заставили Александру вмиг позабыть обо всём на свете.

Не надо было его вообще брать! Это же форменное воровство! О чём ты вообще думала?!

Ясное дело о чём. О Гордееве. Она о нём теперь каждую секунду своей жизни думала, чаще чем о любимом Серёже! Иван Кириллович, частый гость её девичьих грёз, и её ночных кошмаров.

А ещё она думала о бедном Юре, совершенно очевидно, оказавшемся в морге не просто так, а так же о собственном будущем, и о матушке с Арсением.

И, конечно же, о самой Юлии Николаевне.

Сегодняшним днём она вспоминалась особенно часто. И когда Саша перевязывала истекающую кровью Караваеву, то вспоминала, как пять лет назад точно так же привезли к ним княгиню Волконскую… и как она звала мужа… и как он не пришёл, чем-то очень занятый.

И брата её она тоже помнила, дивного красавца-князя, Алексея Волконского.

«Вот кому, по-хорошему, нужно отдать эти бумаги», сказала она себе.

Но — как?

Попробовать дождаться? Очень вряд ли, что ей позволят. Той ночью Гордеев ясно сказал, что дорогая падчерица для него как кость в горле, и что он с радостью убил бы её, а заодно и своего сына, если бы не моральные обязательства перед Алёной и самим собой.

Сына…

«Не-ет, ты же не всерьёз это?»

Разумеется, нет!

Если на Алексея ещё была надежда, что он хотя бы согласится выслушать, то с Мишелем заранее ясно — не станет. Ни слушать её, ни говорить с ней, ни смотреть на эти бумаги.

«Но Гордеев говорил, что он догадывается о чём-то, а значит, ещё есть надежда!», убеждал её внутренний голос.

Ты видела, как он на тебя смотрел? — вторил ему голос здравого смысла. — Слышала, как он с тобой разговаривал? Ты для него никто, ты даже меньше, чем пустое место! Он не станет из одного лишь принципа разговаривать с тобой, и неважно, какие цели ты преследуешь — он не станет, не станет, не станет!

И это будет на его совести.

Катерина? Бесполезно. Эта если вдруг и снизойдёт до разговора, всё равно ничего не сможет сделать. Сколько ей лет? Семнадцать? И потом, даже если сравнивать их с той же Митрофановой: Катя воспитана кисейной барышней, ранимой, нежной и кроткой, настоящей княжной. И помешать интригам своего дяди она попросту не в состоянии.

Старшая Волконская? Очень может быть, учитывая то, какими живыми и активными могут пожилые женщины — один пример Никифоровой чего стоит! Но о старшей Волконской Александра не знала ничего, кроме того, что она слегла с сердечным приступом после смерти дочери. И как её найти? И как добиться её аудиенции? И как её зовут, в конце концов?

Она была близка к тому, чтобы застонать в голос от отчаяния. Но вместо этого свернула к западному крылу, где располагалась палата офицера Владимирцева.

— Ваш друг уже ушёл? — спросила она, заглянув внутрь после короткого стука, но ответа так и не получив.

— Я разрешал тебе входить? — сухо поинтересовался Владимир.

— А я и не вошла, только заглянула одним глазком.

— А если бы я был не одет?!

— Господи, можно подумать, я увижу что-то новое! — Александра оглядела комнату, и, убедившись, что Владимирцев один, тяжело вздохнула. А сама подумала — к лучшему. Не собиралась же она и впрямь отдавать эти бумаги его величеству?

— Зачем тебе понадобился Мишель? — Вдруг спросил Владимирцев, когда она уже практически закрыла за собой дверь.

— Собиралась признаться ему в любви, зачем же ещё! — Огрызнулась Александра. — Неужели не заметно, что мы без ума друг от друга?! Не знаете случайно, где он живёт?

— Здесь, совсем рядом, на углу Садовой и Басманной, — машинально Владимир Петрович, прежде чем успел подумать о том, что совсем не собирался с ней разговаривать. Но было уже поздно. — Нет, а если серьёзно? Что-то случилось? Я слышал в коридоре шум… то есть, я хочу сказать, это странно, обычно до меня шумы и не доносятся, спасибо Мишелю, помог с палатой. Но нынче кричали так, словно немцы добрались до Москвы и задумали с боем отвоевать больницу у Воробьёва!

— В таком случае вам не о чем было бы беспокоиться, Викентий Иннокентьевич скорее отдаст им своего сына или дочь, но больницу — ни в коем случае!

— Что ж, хорошо.

— Хорошо. И, пожалуйста, простите, что побеспокоила! Вы и впрямь могли быть неодеты, я как-то про это не подумала, — сама не зная, зачем любезничает, сказала Александра. И повторила ещё: — Извините.

Чем повергла Владимирцева в глубочайший шок. Он хотел ответить, что — ничего страшного, так уж и быть, но не успел, потому что Саша ушла, притворив за собой дверь. Вот это метаморфозы! С утра была как кремень, а ныне нерешительная, расстроенная чем-то, да ещё и подозрительно вежливая… что это с ней?

Эх, если б он только знал!

«Волконский живёт на углу Садовой и Басманной», повторяла про себя Александра. Эта информация не давала ей покоя. По-хорошему, идти-то тут всего пять минут, и время её практики давно закончилось — она была свободна, как ветер, так почему бы не наведаться в гости к дорогому брату?

У тебя совсем нет чувства собственного достоинства! — кричала её задетая гордость. — Этот негодяй хамит тебе, игнорирует, унижает, а ты вместо того, чтобы послать его к чёрту, возьмёшь и принесёшь ему эти бумаги на блюдечке?!

«А что мне ещё с ними делать? Воробьёв скорее всего уже обнаружил пропажу, и странно, что он до сих пор не вызвал меня, чтобы спросить, что всё это значит! Стало быть, на меня он не подумал, да и с чего бы? Он же не знает, что я слышала их разговор с Гордеевым! Но рано или поздно они догадаются!»

И тогда она закончит так же, как и Юра Селиванов. С тремя пулями в груди и переломанными пальцами.

Ты всё равно не должна идти к Волконскому! Пусть он за тобой бегает, чёрт возьми, это в его интересах, а не в твоих!

Да, но…

«Господи, раз уж я взялась за это, нужно доводить до конца! Украсть такие бумаги, за которые меня вполне могут убить, украсть и не использовать их против этого ублюдка — это верх глупости!»

Так давай, иди к нему! Нет, а что такого? И посмотрим, через сколько секунд он выставит тебя за дверь? Две? Три?

— Саша, ты ещё не ушла? — окликнула её Вера. — Заходи к нам, мы как раз собирались пить чай! Присоединяйся, мы будем рады! Если никуда не спешишь, конечно.

О нет, она не спешила. Более того, сейчас это было то, что нужно!

Посидеть, отвлечься немного, успокоиться, и ещё раз хорошенько всё обдумать.

А компания для этого собралась самая что ни на есть подходящая: три молоденькие практикантки-медсестры, с одной из которых флиртовал смазливый красавчик в белом халате — видимо, Семён — а так же тётя Клава и низкорослый старичок, доктор Макаров, похожий на гнома из сказки.

— О-о, наша сегодняшняя героиня! — приветствовала её одна из медсестёр, и Семён тотчас же рассыпался бисером перед новенькой, которую он ещё не очаровал.

— Мадемуазель! Позвольте вашу ручку! Как вы прекрасны! Я — Семён Петраков, из травматологии. Будем знакомы!

— Саша, сядьте, расскажите про сегодняшний случай! — попросила другая медесестра.

— Какая же вы молодец! А я-то совсем растерялась…

— Как это у вас всё так ладно получилось!

— А давно вы в медицине?

— А много ли на вашей практике подобных случаев?

На все эти вопросы она отвечала с дружелюбной улыбкой, стараясь каждому уделить внимание и никого не обидеть. Пришла Вера, села рядом, и велела не утомлять чересчур её дорогую подругу, и сама же, вопреки собственным словам, начала расспрашивать пуще их.

Знакомство с коллективом прошло хорошо: все были в восторге от новенькой, особенно Петраков, имевший, как поняла Александра, репутацию местного ловеласа. Старенький Макаров от всей души похвалил, а тётя Клава даже извинилась, что не сразу решила доверить пациентку в её руки.

Чаю было испито немереное количество, и когда Александра опомнилась, на часах уже было семь вечера. Все разошлись, кто домой, кто на дежурство, а она решила остаться с тётей Клавой ещё ненадолго, чтобы помочь ей убрать со стола.

— Как тебе у нас, дочка? — спросила тогда пожилая женщина. — Нравится? Или, небось, думаешь: сплошной бедлам, в прошлой больнице поспокойнее было?

— Что верно — то верно, поспокойнее, — не стала спорить Александра. — Но мне куда больше по душе суета, нежели затишье. Конечно, поменьше бы таких случаев, как сегодняшний, но всё же любое дело лучше, чем безделье.

— Справедливо, — пробормотала тётя Клава. — А Сидоренко наш тебе как?

— А что Сидоренко? Врач как врач.

— Видела я, как он на тебя сегодня глядел.

— Как? — Александра рассмеялась. — Как на Марфушу Нифонтову?

— Господи, да нет же! — тётя Клава тоже улыбнулась. — Слава богу, пока ещё не так! Но всё-таки, что-то такое в глазах у него мелькнуло… я его раньше таким и не видела, а уж скоро тридцать лет будет, как вместе работаем!

— Не знаю, — пожала плечами Александра. — Говорят, он сложный человек, но у меня с ним пока ещё конфликтов не было.

— И вряд ли будет, после сегодняшнего-то.

— Вы про Нифонтова?

— Про него, любезного! Он бы ведь убил бы совсем нашего Ипполита. Как есть убил бы, если б ты не вступилась! Экая молодец: да что вы, дяденька Савелий Савелич, наш доктор сегодня всю ночь в больнице был, жизни пациентам спасал! Ух, и молодец же ты, Сашка! И ведь не растерялась, гляди ж ты!

Александра смущённо улыбалась, молча вытирая чайные ложечки, и осторожно складывая их в ящик стола. И размышляла над словами тёти Клавы: а ведь она права, и если бы не тот утренний случай, вряд ли Сидоренко стал бы за неё заступаться перед самим Воробьёвым, у которого и он был в немилости. Она помогла ему, а он помог ей.

И, конечно, ещё это чудесное спасение Караваевой, во время которого Сашенька показала себя. Тут-то Ипполиту Афанасьевичу стало окончательно ясно, что перед ним не обычная простофиля, выбравшая медицину по ошибке, или ради красивого белого халата. А то, что он ругал её при Воробьёве — так это исключительно для большей правдоподобности, на это можно было не обижаться.

Когда они с тётей Клавой закончили прибираться, пришла Вера, и осторожно сказала, что княгиня Караваева просит Александру к себе. Это было удивительно, но Вера объяснила, что первый раз она пришла в себя ещё после обеда — князь был с ней, он-то и рассказал, кому Любовь Демидовна обязана своим чудесным спасением, и теперь она хотела лично видеть ту самую медсестру, которую ей послал не иначе Господь Бог.

«Если начнёт предлагать деньги — я не стану больше обижаться», пообещала себе Александра, и направилась к своей пациентке.

Но про деньги речи не шло.

Любовь Демидовна, вообще-то, поведением своим куда больше напоминала Эллу, нежели Бориса Егоровича: из последних сил старалась улыбаться, сохранять оптимистичный настрой, и ни разу о материальной стороне дела не заикнулась.

— У меня дочка… вашего возраста… Лизонька… вам надо… обязательно… подружиться! — С трудом говорила она. Ей, конечно, лучше было бы вообще не разговаривать, но Александра решила, что хватит ей уже приказывать князьям и княгиням, что они должны делать, а что не должны. Тем более, от пары слов хуже Караваевой точно не станет. — Спасибо большое вам, Александра Ивановна! У вас просто золотые руки, вас как будто Господь благословил! Я бы хотела… если нетрудно, конечно… хотела бы, чтобы вы и дальше меня лечили.

— Что?! — вырвалось у Сашеньки, с изумлением вдвое большим, чем нужно.

— Я не хочу… Викентий… он… нет… не знаю, не могу объяснить… это постыдно… я же там, под бинтами, совсем неодета… а вы… вы ведь тоже женщина… перед вами я не застесняюсь!

— Марина Викторовна с удовольствием сменит перевязку лично, я не сомневаюсь.

— Ни в коем случае! — с поспешностью воскликнула Караваева, и захрипела, бедняжка, набрав в грудь слишком много воздуха. — Я… то есть… ох…. Ноги этой женщины чтобы не было около моей постели! То есть… извините, что я так… требовательно… Тем не менее, я хочу, чтобы это были вы.

— Любовь Демидовна, вам, наверное, не сказали, — вкрадчиво произнесла Александра, — но я ведь даже не медсестра. И уж тем более не врач! Я всего лишь ученица, практикант, если угодно. И я не…

— Мне достаточно того, что вы спасли мою жизнь сегодня, милая моя девочка! А уж сменить бинты будет всё полегче, чем вытащить с того света старушку-Караваеву, не так ли? — И она подмигнула Сашеньке, точно заговорщица.

Пришлось соглашаться, а куда денешься? Странным показалось лишь категоричное нежелание наблюдаться у мадам Воробьёвой. Уже второй негативный отзыв за сегодня слышала Александра об этой женщине, ну и дела!

Распрощавшись с княгиней, она вышла в коридор, и взглянула на большие часы над входом.

Восемь.

«Ну вот и всё. Он уже, разумеется, не принимает. И вообще, наносить визиты в такое время — верх неприличия. Тем более, молодым князьям. Тем более, помолвленным молодым князьям! И что подумает обо всём этом Серёжа, если узнает?»

В ординаторской было пусто, Вера ушла на вечерний обход, а тётя Клава вышла на улицу, собирать развешенное во дворе бельё. Это было хорошо, Саша без лишних свидетелей распахнула халат, и переложила заветную папку в свою сумочку, которую накрепко прижала к себе, словно боясь потерять по случайности.

С Верой она попрощалась в коридоре, пожелав ей лёгкой ночи, с тётей Клавой — уже на улице.

— Что, не встречает тебя сегодня твой мальчик? — лукаво спросила она.

— Как видите, не встречает, — ответила Александра, и только тут подумала о Сергее.

А ведь и впрямь странно! Вчера она уехала, можно сказать, не попрощавшись. То есть, они с Алёной сказали, конечно, вежливое «до свиданья» всем собравшимся, но персонального прощания с Авдеевым не получилось. А ещё она не разговаривала с ним весь вечер, назло ему общаясь исключительно с Иноземцевым и Голицыным, и теперь, наверное, он обиделся.

Иначе приехал бы ещё в обед, как вчера!

«Господи, я идиотка», с тоской заключила Александра, и, выйдя на улицу, медленно зашагала в сторону Садовой.

Что, до самой Марьиной рощи пешком пойдёшь? — возмутился кто-то рациональный в её голове. — Лови извозчика, немедленно! Что ты делаешь, безумная, остановись! Ты же не явишься к нему на ночь глядя?!

Разумеется, нет.

— Сейчас поймаю извозчика, сейчас! — Зашептала она, успокаивая саму себя. — Вот только дойду до переулка, там сподручнее. Не пешком же до Марьиной рощи идти, в самом деле!

Но извозчиков, как на грех, поблизости не было. Не стоять же ей истуканом посреди тротуара? На улице смеркалось, солнце постепенно пряталось за крышами домов, и в переулке было довольно сумеречно: того и гляди, выпрыгнет оттуда какой-нибудь лиходей, и тогда — пиши пропало. Пришлось идти вперёд, чтобы не запугивать саму себя.

Так и получилось, что она дошла до того самого дома, на углу Садовой и Басманной.

Разумеется, ты к нему не пойдёшь! — твёрдо сказал голос здравого смысла.

Разумеется, не пойду, согласилась с ним Александра. Вон, кажется, уже и извозчик едет? Она обернулась на цоканье копыт, но, увы, пролётка уже везла своего пассажира по назначению, и на её взмах рукой не остановилась — извозчик сочувственно покачал головой.

Делать нечего, придётся идти, сказала себе Александра, провожая взглядом удаляющуюся пролётку.

Идти? Куда? Пешком, в Марьину рощу?

— Да, в Марьину рощу! — сказала она себе, и, понуро опустив голову, зашла в подъезд большого, четырёхэтажного дома, где жил князь Волконский.

 

Глава 16. Георгий

Всё время, начиная с возвращения от Владимирцева, и вплоть до восьми вечера, Мишель беспробудно спал.

Ночь в поисках Леонида Воробьёва была тяжёлой и бессонной, и к утру он окончательно вымотался, но после обеда предстояло ещё встретиться с Кройтором и матушкиным Семёном, чтобы уладить кое-какие дела на счёт отелей. Да и к Володе Владимирцеву грех было не зайти!

Ну а потом Мишель приехал домой, и с чистой совестью повалился в кровать, наверстывать упущенное за ночь. Он проснулся от звона часов, отбивающих восемь, и успел только принять душ, прежде чем раздался звонок в дверь.

Ксения? Что ж, вовремя.

Накинув рубашку на ещё влажное тело, Мишель направился открывать, на ходу застёгивая пуговицы. В глазок он, разумеется, и не посмотрел, свято уверенный, что кроме дорогой невесты абсолютно некому беспокоить его в такой час.

Что ж, он ошибся.

Александра тоже до последнего надеялась, что она ошиблась. И что квартира на третьем этаже, с таким трудом найденная в сумерках плохо освещённого подъезда, вовсе не его, и что надпись «Волконский А.Н.» на табличке — всего лишь дурацкое совпадение. И сама же горько смеялась над собой, над своими по-детски наивными надеждами.

А когда он открыл дверь, ей стало уже не до смеха.

Господи, до чего же он красивый! — сказал тот самый внутренний голос, предатель, ещё секунду назад подстрекающий немедленно развернуться и бежать прочь, прочь от этого человека.

Но этот самый внутренний голос был чертовски прав, и «красивый» — это ещё не то слово. Он был, что называется, «не совсем одет», в понимании дворянского этикета: всего лишь брюки, и тонкая домашняя рубашка из тончайшего белого хлопка, не до конца застёгнутая, облегающая его широкую мускулистую грудь так заманчиво, что у Александры от этого зрелища неминуемо закружилась голова, а сердце снова заколотилось часто-часто, как и всегда в его присутствии.

Она непроизвольно сделала шаг назад, а Мишель замер на пороге своей квартиры, совершенно не представляя, как на всё это реагировать. Вот уж кого-кого, а её он точно не ожидал увидеть этим вечером!

Впрочем, вспомнив о том, что он везде и всегда привык был хозяином положения, Мишель поспешно убрал удивление со своего прекрасного лица, и изобразил ту самую ленивую усмешку, Александре уже привычную. Расслаблено облокотившись о дверной косяк, он взглянул на неё иронично, и спросил:

— Что, серьёзно?

— Видимо, да, — вздохнула покаянно Александра, опуская взгляд. Без лишних объяснений было ясно, что он имел в виду под этим вопросом, и ей отчего-то сделалось безумно стыдно. А его не застёгнутая рубашка только подливала масла в огонь, ничуть не предавая Саше уверенности, а совсем наоборот.

— М-м. Не ожидал! — признался Мишель, пока ещё не собирающийся её выгонять.

— Ну, разумеется! Дворяне же воспитаны иначе, — не сдержалась Сашенька, выведенная из себя его саркастическим тоном, на её взгляд, сейчас совершенно неуместным, — в их понимании девушкам неприлично приходить в такое время!

— Предположим, девушки-то здесь по ночам как раз не редкость! — парировал её выпад бессовестный Мишель. — Удивительно то, что это именно ты. Помнится мне, тебя я точно не приглашал!

Опять эти упражнения в остроумии! Да сколько же можно?

«Напрасно я пришла», с грустью подумала Александра, но вместо этого сказала:

— Нет, скорее, вы были правы, когда говорили, что я вас преследую. Можно войти?

Мишель с любопытством разглядывал её всё это время, не прекращая надменно усмехаться, и Саша подумала, что ещё чуть-чуть, и она развернётся и уйдёт, не забыв наградить его звонкой пощёчиной.

Господи, ну зачем я пришла?

«Ещё секунда промедления, и точно уйду», решила она, но Мишель, словно услышав её мысли, послушно сделал шаг назад, тем самым освобождая ей проход. При большом желании это могло бы сойти за вполне сносное «добро пожаловать».

Александра зашла просторный, широкий коридор, и, не дожидаясь, пока он снова начнёт к ней цепляться, открыла сумку, и сказала:

— Не испытываю ни малейшего желания продолжать эту словесную дуэль, поэтому, без лишних слов, вот.

Собственно, она и так уже жалела, что пришла, успев сто тысяч раз отругать себя за столь необдуманное решение, так что хуже в её понимании быть уже не могло. Раз уж он её впустил, следовательно, ему было интересно, зачем она явилась, и вряд ли он выгнал бы её, не дав объясниться.

Что касается Мишеля — переживала она напрасно, он совсем не собирался её прогонять. Видимо, он просто переусердствовал со своим суровым и недружелюбным образом. На самом деле он вовсе был не такой плохой, каким хотел себя показать.

И, что удивительно, он сразу понял, что за папка легла в его руки, сопровождаемая её усталым грустным взглядом. Правда, это было до того невероятно, что не убедиться воочию он не мог — и, включив свет в коридоре, для начала бегло просмотрел документы. Лицо его, когда он увидел красочные фотографии собственной матери, приобрело землисто серый цвет.

Но зато от былой саркастичности не осталось и следа, что Саша сочла добрым знаком.

«Не стоило, наверное, так сразу, — подумала она почти с жалостью, наблюдая за тем, с какой болью во взгляде Мишель перебирает эти страшные фотографии. — Может быть, следовало его как-то подготовить, и начать издалека. Хотя сомневаюсь, что он стал бы меня слушать, если бы я ходила вокруг да около!»

Немного придя в себя, Мишель поднял голову и посмотрел на Александру впервые в жизни без былой надменности и этого своего извечного превосходства. Как на равную, ну надо же! Неужели он наконец-то понял, что она тоже человек, хоть и без титула?

— Откуда это у тебя? — спросил он, и голос его тоже зазвучал по-другому. Видно было, что он изо всех сил пытается совладать со своими эмоциями, чтобы не показать, как на самом деле его всё это потрясло.

— Украла со стола доктора Воробьёва сегодня утром, — бесстрастно ответила Александра, глядя прямо в его необычайные зелёные глаза. Не отводить взгляда было очень непросто, но раз уж она решила быть откровенной, то теперь нужно было идти до конца. Она еле заметно улыбнулась: — С вашей стороны сейчас, несомненно, последует очередной остроумный комментарий по поводу того, что воровство — это как раз в духе такой как я, представительницы низших классов, и так далее. И, знаете, наверное, я с вами впервые в жизни соглашусь! Но я ни за что не решилась бы на это, если бы не обстоятельства.

Мишель невольно улыбнулся в ответ, но не стал говорить, что у него и в мыслях не было в очередной раз упрекать её, указывая ей на её место. Кажется, за такую услугу он должен теперь в ногах у неё валяться, как минимум до конца своих дней, не говоря уж о том, чтобы ставить свечку за здравие её бессмертной души каждое воскресенье. А она, что же, и впрямь считала его настолько неблагодарным?

«Видимо, и впрямь перестарался я со своей ролью старшего брата-изверга», подумал он с всё той же грустной улыбкой.

— Вы мне не верите? — попробовала угадать Александра, заметив, как он смотрит на неё. Внутри у неё что-то сжалось, но Мишель быстро развеял все её сомнения.

— Нет, не в этом дело. Хотя, признаться, и это странно — на мой взгляд Воробьёв должен был как зеницу ока беречь эти бумаги, ни на секунду не оставлять их без присмотра. Но куда удивительней другое: что ты взяла и вот так запросто принесла их мне. Мне. — Многозначительно повторил он, блеснув глазами. — Я хочу сказать, я… вёл себя не лучшим образом, и, наверное, должен был ещё во время первой встречи отбить у тебя всяческое желание мне помогать.

— Это так, — не стала оспаривать очевидное Александра, и вздохнула. Затем, вновь подняв голову, спросила у него с неимоверной тоской: — Мне уйти?

— Господи, нет! — он опять улыбнулся, невольно проведя рукой во волосам, в жесте крайней растерянности, от которого у Александры вновь защемило сердце. — Что же я, по-твоему, бессовестное и неблагодарное чудовище?

— По-моему, да! — снова не стала спорить она, в очередной раз сначала сказав, а потом подумав.

«Вот теперь он меня точно прогонит», испуганно подумала Саша, но Мишель лишь коротко рассмеялся в ответ.

— Что ж, придётся тебя разубедить! — сказал он почти примирительно.

— Может, и не стоит, — искренне заверила его Александра. — Я знаю, до какой степени я отвратительна вам, поэтому не утруждайте себя, не играйте в любезность, не притворяйтесь! И извините, пожалуйста, за столь поздний визит, просто… просто мне, действительно, не к кому больше было идти с этими документами.

После таких слов Мишель испытал небывалое — острое чувство вины перед этим хрупким созданием. Он сам удивился, что оказался на это способен, но не переубеждать же её, в самом деле? Не клясться же ей, что виной его вчерашнему и позавчерашнему поведению были его эгоистичная обида и ужасный характер, и что на самом деле она вовсе ему не отвратительна, и вообще, он теперь в неоплатном долгу у неё до конца своей жизни, за такую-то информацию!

Вместо всего этого, он сказал, опять же, чересчур строго:

— Ты правильно сделала, что пришла ко мне.

«Не могу я выносить его общество больше, чем две минуты!», подумала тогда Саша, и, вскинув брови, сказала язвительно:

— Счастлива, что вы оценили мой поступок, ваше величество!

— Перестань. Откуда в тебе столько злобы?

— Действительно, откуда? — возмущённо спросила она. — И, что самое главное, совершенно беспричинной! Так вот, ваше величество, на всякий случай, чтобы вы знали, это у нас взаимное, и вы мне нравитесь ровно так же, как и я вам! И вы абсолютно правы, при любом раскладе вы были бы последним человеком, к которому бы я обратилась, но, так уж вышло, что Алексея Николаевича в городе нет, а бабушка ваша не встаёт с постели, и вряд ли сможет мне помочь. Катерина Михайловна, ясное дело, ещё беспомощнее меня самой, а в полицию, купленную вашим батюшкой с потрохами, путь мне заказан. Только и оставалось, что идти к вам, перешагнув через собственные принципы, и не думайте, пожалуйста, что это решение далось мне легко!

— Я и не думал, — искренне сказал ей Мишель, перебарывая улыбку. Засмеяться сейчас означало бы навсегда впасть в её немилость. Впрочем, вряд ли могло быть что-то хуже их теперешних взаимоотношений, но Мишель на всякий случай решил не рисковать. А Саша, если честно, ждала от него совершенно иной реакции, но этим вечером ненавистный Волконский был прямо ангелом небесным, светлым и непорочным, и всячески старался избегать с ней ссор. Что это с ним?

— Вот и хорошо, — с некоторым запозданием ответила Александра, уже и не зная, как реагировать на его внезапное дружелюбие. Но он сам подсказал ей, в следующую же секунду:

— Сколько ты хочешь за это?

«И вот так всегда!!!», только и успела подумать Александра, прежде чем закрыть лицо руками, и застонать в голос. Только бы не расплакаться от обиды в такой момент!

— Господи, да всерьёз ли вы это?!

И ведь не «что ты хочешь», а именно «сколько», как будто у него не было ни малейших сомнений, что она выбрала его только потому, что он мог больше всех заплатить.

— То есть, я сейчас должен поверить, что ты сделала это бескорыстно? — с ещё большим непониманием спросил Мишель, глядя на неё растерянно. Признаться, с каждой секундой эта девушка удивляла его всё больше и больше!

— А вам не приходило в голову, что я могла знать вашу покойную матушку?! — спросила Саша с вызовом. — Разумеется, нет, сама княгиня Волконская и какая-то там никому не нужная медсестра, да разве они могли быть знакомы?! И это вас тоже не убедит? — подойдя к нему ближе, она достала из-под платья кулон на золотой цепочке, который Мишель сразу же узнал. — Ах, ну, разумеется, не убедит, вам легче поверить, что я попросту украла его, как и дело со стола Воробьёва!

«Я всё-таки слишком мало о ней знаю, — пришёл к выводу Мишель, — да я вообще ничего о ней не знаю, чёрт возьми! Нужно извиниться. Это, наверное, и впрямь было некрасиво!»

— А, впрочем, разве могли вы подумать обо мне другое? — вздохнув, продолжила Александра, в отчаянии покачав головой. — Я же дочь Алёны Тихоновой, а яблоко от яблони, как известно, недалеко падает! Тем более, я затеяла всё это и впрямь не то, чтобы совсем уж бескорыстно. Но, я клянусь вам, ваше величество, если бы мне были нужны деньги, я продала бы это дело Гордееву без лишних сомнений. Уверяю вас, он бы не поскупился.

— Не сомневаюсь, — хмуро сказал Мишель, представив, что могло быть в этом случае. — Так чего же ты хочешь?

Такая постановка вопроса понравилась Александре немногим больше. В очередной раз она вздохнула, мысленно призывая Господа в свидетели безнадёжности этой затеи, и сказала:

— Я всего лишь хочу остаться в живых.

«Совсем он, что ли, обезумел?! — подумал тогда Мишель, вновь взглянув на её разбитый висок, который Александра отчаянно прятала за волосами. — До какой степени он должен был запугать её, бедняжку, чтобы она решилась прийти за помощью сразу ко мне?»

— Желание похвальное, — немного помолчав, сказал он. — А что же, прости, уже были прецеденты?

Мишель надеялся, что она расскажет, откуда у неё взялось это ранение, вполне могущее стать смертельным, если бы кое-кто неправильно рассчитал силы, но Александра сказала другое:

— Ещё нет. Но это дело времени, несомненно. Понимаете ли, я случайно услышала разговор… самое время вам сейчас сделать возмущённое лицо, и сказать, что барышням совсем негоже подслушивать! Но я не нарочно, клянусь вам!

И Саша рассказала ему о том ночном разговоре в кабинете у Гордеева, случайной свидетельницей которого она стала. И если её несказанно удивило предательство ничтожества Воробьёва, то Мишель отнёсся к этой новости с равнодушием. Он-то, в отличие от Сашеньки, никаких иллюзий на счёт Викентия Иннокентьевича не питал.

— Даже и не знаю, что сказать, сестрёнка! — сказал он, когда она замолчала, ожидая его вердикта.

— Они ведь поймут рано или поздно, кто это сделал, — с тоской сказала Александра, пропустив его иронию мимо ушей. — И от этого Иван Кириллович явно не воспылает ко мне любовью, а его желание убить меня ничуть не уменьшится.

— Что ты такого ему сделала?

— До или после того, как высказала в лицо всё то, что думаю о его ничтожестве? — изогнув бровь, поинтересовалась Саша.

— О-о, это было довольно смело с твоей стороны!

— И кто бы говорил! — Она тоже позволила себе скромно улыбнуться. — Вам-то этой смелости тоже не занимать. О том, как вы спустили его с лестницы у нас по городу теперь легенды ходят!

— Это были… хм… вынужденные меры, — смущённо произнёс Мишель, но глаза его улыбались.

Ах, какие это были глаза! Саша поймала себя на совершенно неуместной мысли, что при других обстоятельствах могла бы смотреть в них вечно. Если бы только он не был таким невыносимым, если бы не вёл себя так нагло, если бы они не стали врагами волею случая и Ивана Гордеева, если бы, если бы…

Отогнав это наваждение прочь, Александра собралась спросить — что теперь будет? — но ей помешал стук в дверь, оглушительно прозвучавший в сумеречной тишине майского вечера. Она испуганно вскинула голову, как будто опасалась погони, и вопросительно посмотрела на Мишеля.

А тот посмотрел на часы, и выругался.

— Это Ксения, — вполголоса объяснил он.

Митрофанова? Саша тоже посмотрела на часы — половина десятого уже! — и всерьёз озадачилась, а с какой это стати графиня, потомственная дворянка, и уважаемая женщина, позволяет себе столь поздние визиты на квартиру одинокого и пока ещё неженатого мужчины?

О, да, она, действительно, не понимала! Более того, она и в мыслях не держала, что Мишель мог бы оказаться не один этим вечером — если у неё хотя бы на секунду возникло такое подозрение, она в жизни бы к нему не пришла! Хорошо это или плохо, но Саша оказалась слишком благородного воспитания, чтобы позволить себе хоть и в мыслях допустить неприличное. И в очередной раз пришлось спуститься с небес на землю, тихонько обозвать себя наивной идиоткой, и сокрушённо покачать головой по этому поводу.

Стук, однако, не прекращался, и нужно было что-то делать, пока Ксения, чего доброго, не снесла дверь с петель.

— О-о, она будет в восторге! — прошептала Саша, растерянно оглядываясь по сторонам — куда бы спрятаться, куда бы деться теперь? Волконский, конечно, негодяй и мерзавец, но ставить его в весьма недвусмысленное положение Александра ни за что не стала бы.

Правда, имелся огромный соблазн сказать Митрофановой: «Я-то, допустим, его сводная сестра, а вот что здесь в такое время делаете вы?»

— Давай, в комнату, — тихо скомандовал Мишель, и по такому случаю даже открыл перед ней дверь, коей оказалась дверь в спальню. Александра послушно зашла, вертя головой, в поисках более или менее приемлемого укрытия.

— Под кровать ни за что не полезу, это уже совсем никуда не годится! — на всякий случай предупредила она, подняв указательный палец.

— Надеюсь, не понадобится, — с улыбкой сказал Мишель, прикрывая за собой дверь. Но, впрочем, это он просчитался. Забыл, очевидно, за годы разлуки, как это обычно было тяжело — избавиться от Ксении, особенно если сама она того не желала.

— Миша! Почему ты не открывал так долго?! — прямо с порога громко возмутилась она, и бросилась к нему на шею. — Я чуть не состарилась, пока тебя ждала!

— Я… м-м… спал, — выкрутился Мишель, обнимая её за талию, и слегка отстраняя от себя, пока она не набросилась на него с жадностью истосковавшейся офицерской жены, прямо там, в коридоре, как это уже не раз бывало прежде.

— Спал? Так рано? Десяти ещё нет! Что же не дождался меня?

— Прости, я совсем забыл. Выбился из сил за день. Ты привезла документы?

— Да, вот они, как ты и просил, — Ксения вручила ему несколько папок, что были у неё в руках. — Правда, отец сказал, здесь не всё. В связи с недавними событиями в «Центральном», до возвращения Дружинина банковский счёт аннулирован. Ему попросту отказали в доступе.

— Я догадывался, что так просто это не пройдёт. Но всё равно, спасибо тебе огромное, и Андрею Юрьевичу тоже спасибо, да, — с этими словами он поцеловал её в щёку, намекая на то, что разговор окончен.

Ксения нахмурила брови, и с подозрением уточнила:

— Это, что, всё?

— М-м. А у тебя ко мне были ещё какие-то дела? — Мишель старательно изобразил непонимание, но Ксению было не так-то просто провести.

— Разумеется! — ласково произнесла она, и вновь прильнула к нему, скрестив руки на его шее. — Дорогой, ведь я же соскучилась! Ты не можешь быть таким суровым со мной, мы весь день не виделись, и я с таким нетерпением ждала этого вечера! Не можешь же ты вот так запросто взять и выставить меня за дверь?

«Ну же, братец, держись… держись, умоляю тебя! — мысленно взывала к нему Александра, которая со своей позиции прекрасно слышала весь их разговор, стены в квартире были тонкие. — Ты же офицер! Не позорь честь мундира!»

— Наверное, смогу, — порадовал Сашину бедную душу Волконский. — Я и впрямь намучился за день, и с ног валюсь от усталости, прости. Давай не сегодня, пожалуйста.

— Хорошо, тебе не придётся ничего делать, я всё сделаю сама! Пойдём скорее в спальню! Миша, я так соскучилась ты бы только знал!

«Какой ужас, — подумала Александра, — и я ведь всё это слышу!»

«Какой ужас, — подумал Мишель, — и она ведь это всё слышит!»

— Ксения, я… — он как раз таки собирался возразить, но Митрофанову было не остановить — распахнув двери спальни, она хозяйской походкой зашла внутрь.

Сейчас что-то будет, подумал Мишель. Впервые в жизни он оказался в такой нелепой ситуации, и, как ни странно, ему было безумно смешно. Хотя веселье — это, наверное, последняя из эмоций, которую должен испытывать молодой человек, когда его невеста вот-вот обнаружит в его спальне другую.

Однако ничего подобного не произошло.

— Чего ты ждёшь? — требовательно спросила Ксения, обернувшись через плечо.

Измученно вздохнув, Мишель поплёлся за ней, к величайшему ужасу Александры, в последний момент успевшей забраться в широкий шкаф, что стоял аккурат напротив кровати. В инкрустированных дверцах имелись небольшие отверстия, так что панорама её взору открывалась великолепная.

«Он же не станет?! — с ужасом спросила саму себя Александра. — Ведь не станет?!»

— У тебя напрочь отсутствует чувство такта, — сказал Мишель, остановившись рядом со своей невестой, как раз возле этой самой кровати. Александра хорошо видела его со своей позиции, и не упустила возможности лишний раз полюбоваться как его совершенной фигурой, так и его извечно хмурым лицом.

— Просто я слишком сильно соскучилась, вот и всё! — как само собой разумеющееся сказала Ксения, и принялась расстёгивать накидку.

«Боже, нет, пожалуйста, не надо! — Саша из последних сил сдержалась, чтобы не закричать это вслух. — Я не хочу на всё это смотреть, только не это!»

Но если она думала, что Мишель и впрямь окажется способен предаться разврату с Ксенией прямо у неё на глазах — она глубоко заблуждалась. Он в таких вопросах был весьма щепетилен, так что на этот счёт Саша волновалась напрасно.

Ксения, тем временем, расстегнула накидку, и, стянув её со своих изящных плечиков, позволила нежной кашемировой ткани соскользнуть вниз, прямо на пол. Жест был весьма соблазнительным, но Мишеля не впечатлил. Он задумался на секунду, и решил, что в данном случае есть пожалуй только один действенный способ осадить разгорячённую невесту, и поумерить её неуместный пыл.

— Приходи завтра. — Сказал он таким тоном, что Александра тихо ахнула в своём уголке, а Ксения-то и вовсе застыла, точно статуя.

«Это оскорбительно, грубо, и унизительно в конце концов! — С возмущением и обидой за бедную Митрофанову подумала Саша. — Нет, она-то сама тоже хороша, ведёт себя ещё хуже даже, чем моя мать, но он! Да с падшими женщинами и то не разговаривают в таком тоне!»

Не жалеть её нужно было, а позлорадствовать, пока была возможность, но Сашеньке нашей подобные эмоции были непривычны, поэтому она искренне обиделась за Ксению, в то же время удивляясь тому, что не с ней одной, оказывается, Мишель бывал жёстким и грубым.

— Что?! — с нотками стали в голосе переспросила Митрофанова, выждав, кажется, целых полминуты, пока удалось совладать с собой.

— Ты меня прекрасно слышала, — не меняя интонаций, ответил Мишель, всё такой же холодный и невозмутимый. — Сегодня я не в состоянии тебя развлекать.

— Это прозвучало… грубо! — поджав губы, сказала обиженная невеста, но Мишель и бровью не повёл. Все её женские трюки и уловки он уже давно знал, так что она перед ним была, что называется, безоружна.

— А как ещё я должен, если по-хорошему ты упрямо не понимаешь? Не обижайся, я, действительно, очень устал. И могу быть не в настроении, в конце концов! Будь ты повнимательней, заметила бы, что моя жизнь неминуемо рушится прямо у меня на глазах, что отнюдь не добавляет мне оптимизма.

— Вчера тебя это не остановило! — справедливо напомнила Ксения, но накидку всё-таки с пола подняла, и надела обратно, к превеликому Сашиному облегчению.

— А сегодня останавливает, — просто сказал Мишель. — К тому же время позднее, твой отец будет волноваться, что тебя так долго нет, ни к чему лишний раз тревожить его.

— Ты… ты… это эгоистично, чёрт возьми! Думаешь, ты можешь вот так со мной обращаться?!

— Думаю, да, могу, — весьма самоуверенно произнёс Волконский, и улыбнулся. — Господи, ну что ты как маленькая, в самом деле?

Александра не верила своим ушам. Слушала, и не верила.

«Как же он может так с ней разговаривать?! — изумлённо думала она. — Экое самомнение! А она-то тоже хороша! Со мной, значит, жестокая и неумолимая, а с ним вдруг — неуверенная и растерянная? Господи, да я за такое дала бы ему пощёчину, и ушла бы тотчас, хлопнув дверью на прощанье! Если бы, конечно, вообще пришла!» Подумав ещё немного, Александра со стыдом поняла, что она, вообще-то, уже пришла. И, окончательно смутившись, решила не пускаться больше в философские рассуждения, и просто посмотреть, что будет дальше.

Ксения на решительные меры вроде пощёчины не отважилась, да никто от неё этого, признаться, и не ждал. Тут Саша была абсолютно права — это с ней, с Антоном, с Авдеевым или с той же Катериной, к примеру, Митрофанова могла позволить себе быть высокомерной, самоуверенной и требовательной. С Мишелем же такие фокусы не проходили, сам точно такой же, живо поставит на место, не успеешь и рта раскрыть. И она об этом прекрасно знала, ровно как и о том, что из них двоих кто-то неминуемо должен уступить, так же знала она и то, что Мишель уступать не намерен. Он делал это, периодически, но исключительно по собственной воле, каким-то волшебным образом заставляя Ксению верить в то, что исключительно её желаниям он подчиняется. Но всё это до тех пор, пока не были затронуты его интересы, как сейчас. В таких ситуациях он был неумолим. Спорить было заведомо бесполезно.

И поэтому Ксения высоко подняла голову, и провозгласила:

— Да, ты прав! Я… я уйду! Уйду, раз ты этого так хочешь! — Но просто так она уйти не могла, не сказав пары слов на прощанье: — Но только учти, Миша…

— Да-да-да, — заранее согласился со всеми её требованиями Мишель, мягко обняв её за плечи, и направив в сторону дверей. — Разумеется, будет всё, как ты скажешь, а как же иначе?

— Имей в виду, я обиделась! — сообщила барышня Митрофанова уже из коридора. — И я даже не знаю, что ты должен сделать, чтобы вернуть моё доверие!

— Что-нибудь придумаю, — заверил её Мишель, но голос его был по-прежнему холодным и бесстрастным.

«Да как она только его терпит?», мысленно возмутилась Александра, прислушиваясь к звукам закрывающейся двери. Щёлкнул замок, пришла пора вылезать из своего убежища, но она отчего-то медлила. Страсть как не хотелось вновь оставаться с ним наедине, с этим бесчувственным и самодовольным куском камня, не способным, похоже, ни на какие чувства, кроме безграничного наслаждения собственным превосходством над окружающими.

Но вечно в шкафу у Волконского не посидишь, а жаль, там было довольно уютно! Собравшись с мыслями, Александра толкнула дверь, и едва ли не вывалилась на пол, запутавшись в собственной юбке. В последний момент она удержалась на ногах, ухватившись за первую попавшуюся вещь на вешалке — это оказался военный мундир Мишеля, белый мундир офицера Преображенского полка с золотыми эполётами.

«Господи, сколько орденов!», с изумлением отметила она, оглядывая разнообразные знаки отличия, коими был богат его мундир. Георгиевский и Андреевский крест особенно бросались в глаза, а так же орден святого Владимира и святой Анны, который давали за особую храбрость, насколько помнила Александра.

Мишель вернулся, проводив свою невесту, и встал в дверях. Скрестив руки на груди, он с любопытством наблюдал за Александрой, и та решила перейти в наступление прежде, чем он вздумает упрекнуть её в том, что она так бесцеремонно трогает его вещи:

— Надо же! А я думала, что благородные аристократки берегут свою честь до первой брачной ночи!

Ах, и сколько ехидства было в её голосе! Мишель оценил, и даже искренне улыбнулся, но Сашенька этого не увидела, так как стояла к нему спиной, убирая мундир обратно в шкаф.

— Это кто же сказал тебе такую глупость? — Лениво поинтересовался он, наблюдая за её действиями. Александра замерла, предвидя очередную колкость, которая последовала незамедлительно: — Ах, да, должно быть, твоя многоуважаемая мать, прямо-таки образец чистоты и невинности!

— Святая правда, — вынуждена была признать своё поражение Александра, и, кивнув на мундир, спросила: — Это ваше?

— Раз в моём шкафу, стало быть, моё.

— Награды… впечатляют, — не смогла промолчать она, хотя говорить что-то хорошее Волконскому ей не хотелось. Это было внове, и прозвучало до того необычайно, что и Мишель, вроде бы уже успевший привыкнуть к такой реакции, вдруг удивился.

«Что это с ней?», подумал он, а сам лишь просто улыбнулся в ответ, но отвечать не стал. Да и не знал он, что на это ответить, хотя, надо признать, похвала от неё была неожиданной, и всколыхнула в его душе какие-то небывалые чувства.

— Почему вы его не носите? — спросила Александра тем временем, бережно убрав мундир назад в шкаф. Затем, притворив дверцы, она развернулась, и, прижавшись к ним спиной, внимательно посмотрела на Мишеля.

Он, если честно, такого вопроса от неё не ожидал.

— Что? А зачем?

— Ну, как же… — неуверенно протянула Александра. — Не для того же вам их дали эти ордена, чтобы они пылились в шкафу! Да и потом… девушки любят героев!

— По-твоему, здесь есть, чем гордиться? — задумчиво спросил Мишель, кивком головы приглашая её в гостиную, чья распахнутая дверь прямо-таки манила своим гостеприимством. Вести разговоры в собственной спальне у него как-то не получалось: мысли возникали совершенно не те, особенно при взгляде на кровать со смятыми простынями. Александра покорно вышла, и, проходя мимо него, подняла глаза, и спросила тихо:

— А разве нет?

— Нет. — Безапелляционно заверил её Мишель, и короткое слово это прозвучало предельно искренне. Такой ответ Саше показался странным, зная о завышенном самомнении Мишеля, она была готова скорее к очередному приступу безграничного самодовольства, но ничего такого не последовало. Волконский её несказанно удивил, когда повёл себя с точностью до наоборот.

— С вами многие бы поспорили, — не унималась она. — Орден святого Владимира не дают просто так!

— О, да. Но, помилуй, чем же здесь гордиться? Убийствами? Тем, что на моём счету больше загубленных жизней, чем у моего отца? К счастью, я не он. У меня всё это вызывает лишь чувство безграничной тоски. И бессмысленности.

Боже мой, только и смогла подумать Александра, во все глаза глядя на него. А вслух сказала:

— Странный вы какой-то.

— Уж какой есть, — отозвался Мишель, вновь улыбнувшись ей, в ответ на её пытливый взгляд.

Разумеется, сказать она хотела совсем не это. И вряд ли он понял, что она имела в виду. Вряд ли он вообще понимал, до чего необычно выглядит это со стороны — видите ли, как к князю к нему везде должен быть почёт, уже потому, что ему повезло родиться аристократом, в то время как другие вещи, вроде своих геройских подвигов, он упрямо не признавал и не считал предметом для гордости, хотя именно в них была заслуга уже непосредственно его личная. И, извините, если он не испытывал ни малейшей гордости за всё это — зачем вообще было идти на войну?

«И чего она на меня так смотрит?», искренне забавляясь, подумал Мишель. И кивнул ей в сторону небольшого кресла, обитого голубым бархатом, что стояло напротив незанавешенного окна, приглашая присесть. Кажется, они ещё не закончили с разговором.

Александра снова вздохнула отчего-то, видимо, всячески выражая своё безграничное нежелание находиться в его обществе, но послушать — послушала, и плавно опустилась в мягкое, удобное кресло. Мишель подошёл к столу напротив, облокотился на него, и, задумчиво склонив голову на плечо, внимательно посмотрел на свою ночную гостью.

«Какая она красивая, однако!», отметил он, неожиданно для самого себя, и тотчас же нахмурился собственным мыслям. Вот уж чего не хватало, в самом деле! Александра его взгляд выдержала, и даже голову гордо подняла, как обычно, упрямо вскинув подбородок, всеми возможными способами пытаясь показать, что она его совсем не боится. Хотя что-то внутри у неё всякий раз неминуемо обрывалось и переворачивалось, когда она смотрела на этого человека. Как-то странно он на неё действовал.

— И что же прикажешь с тобой делать, Александра?

Она состроила измученную гримаску, а затем улыбнулась.

— Вот уж не знаю, ваше величество! Спасибо на том, что хотя бы не выгнали. Ваша царственная щедрость поистине не знает границ!

— О, да, я такой, — Мишель весело улыбнулся. — А если серьёзно, дела наши хуже некуда.

«Наши»? Он, действительно, так сказал? Александра попросту не поверила своим ушам. Кажется, самое время было прижать руки к груди, чтобы не дать её бедному сердцу вырваться наружу — до того отчаянно оно колотилось. И от чего бы это?

— Что вы вообще намерены делать со всем этим? — спросила Саша, неопределённо махнув рукой на папку с бумагами, которая осталась лежать в коридоре, она хорошо видела её отсюда, со своего места.

— Для начала, разобраться, кто и за что убил мою мать, — отозвался Мишель. Голос его делался мрачным всякий раз, когда упоминалась Юлия Николаевна, однако Саша обратила внимание на другое.

— Как это «кто» и «за что»? А, по-вашему, это не очевидно? Могу подкинуть пару догадок. Имя первого и единственного подозреваемого начинается с буквы «И», а фамилия на букву «Г». Нет никого на примете?

— Это не он, — весьма уверенно произнёс Мишель, не забыв мимолётно улыбнуться её словам.

— Что значит «не он»? А кто же ещё?

— Этого я пока не знаю, но собираюсь выяснить в ближайшее время.

— Вот как. Не знаете, стало быть? И предположений никаких нет?

— К сожалению, нет. Мы с ней в последнее время были не настолько близки, и в дела свои она меня не посвящала.

— Ваше величество, вы здоровы? — на всякий случай спросила Александра.

— Кажется, да. А, впрочем, тебе должно быть видней, ты же доктор!

— По-моему, не здоровы, — усомнилась Александра. — Только так можно объяснить ваше желание не видеть очевидного! То есть, я, конечно, понимаю, он ваш отец, родственные чувства, и всё такое… и вам тяжело поверить, но… но… иногда такое случается, знаете ли! Я вот, например, не в восторге от своей матери, и мне абсолютно непонятны некоторые её поступки, но от этого она не перестаёт быть моей матерью, какой бы плохой она ни была. Приходится порой заставлять себя закрыть глаза на здравый смысл, и верить в невероятное.

Рассуждала она на удивление разумно, Мишель вновь улыбнулся и категорично покачал головой.

— Тем не менее, это не он.

— Потому что он ваш отец, дворянин, аристократ и всё такое? А убийство — удел плебеев, вроде нас? И потому, что он никогда бы не осмелился поднять руку на святейшую женщину, вашу матушку?

— И поэтому тоже.

— Боюсь, я не понимаю! — Категорично сказала Александра, покачав головой. Волосы от этого движения затанцевали вокруг её лица, и Мишель невольно залюбовался, очарованный этим милым зрелищем. Потом он опомнился, и, решив, что хуже, определённо, не сделает, если покажет ей письмо. Может, и не стоило, но Мишелю не хотелось, чтобы Саша грешила на Гордеева почём зря. Да, его следовало бы остерегаться, но удара нужно было ждать вовсе не с той стороны, откуда ожидала Сашенька.

— Моя мать написала предсмертную записку, — сказал он, обойдя стол с другой стороны — его пиджак висел на стуле, аккуратно сложенный, прощальное послание Юлии Николаевны хранилось во внутреннем кармане. — Не ту, которую отец якобы обнаружил возле её тела, другую. Адресованную лично мне. И мне должны были передать её только в том случае, если я буду возвращаться с фронта домой, на её похороны. То есть, она заранее знала о том, что её убьют.

С этими словами Мишель протянул Александре бумагу. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и ей стоило огромнейших усилий, чтобы с позором не отдёрнуть руку, как Иннокентий позавчера на балу, но прежде, чем прочитать послание, она ещё несколько секунд смотрела на Мишеля, искренне недоумевая, с чего это он вдруг с ней откровенничает?

Окажись на его месте любой другой — да хоть тот же Голицын, в самом деле! — в таком поведении не было бы ровным счётом ничего удивительного, но Мишель за эти два дня успел так зарекомендовать себя, что теперь любая милость с его стороны казалась страшно подозрительной.

«Наверное, я просто сплю», решила Александра. Это объяснение показалось ей исчерпывающим, и тогда она, чтобы хоть во сне узнать правду, принялась внимательно читать.

«Никого не слушай, и никому не верь. Особенно отцу. Если ты читаешь эти строки, то меня, скорее всего, уже нет в живых. Найди Рихтера. Он единственный знает правду. Позаботься о Катерине, и Ксению, пожалуйста, не бросай. Она хорошая девушка и любит тебя. Береги бабушку и Алексея. И не держи зла на отца, прости его, если сможешь, и — отпусти. Помнишь, ты же сам говорил мне как-то: отпустить — это самое лучшее.

С любовью. Мама».

Мишель внимательно наблюдал за тем, как она читает, и когда Саша подняла глаза, их взгляды вновь встретились.

— Она никогда бы не написала этого, если бы остерегалась отца, — счёл нужным пояснить он. — Зная, что в таком случае я его попросту убью. А не я — так Алексей, у этого точно рука не дрогнет.

— Тогда я вообще не понимаю, в чём проблема! — так же искренне сказала ему Саша, возвращая записку. — Тут же ясно написано: обо всём спросить Рихтера! Так зачем гадать, грешить на невинного и всеми обиженного несчастного Гордеева почём зря? Почему бы не съездить к этому Рихтеру и не спросить? Я, честно говоря, не понимаю, почему вы до сих пор… — Спохватившись, Александра легонько хлопнула себя по лбу. — Господи, ну, конечно, как я могла забыть! Не обращайте внимания, у меня был тяжёлый день, я совсем перестала соображать под вечер…

— Постой-постой, с этого момента поподробнее. Что значит: съездить к Рихтеру и спросить? Ты, что, знаешь — кто это?

Такой вопрос сначала поставил Александру в тупик, она удивлённо вскинула брови, и тотчас же поморщилась, столь резкое движение болью отдалось в её разбитом виске. Затем, наблюдая за неподдельным изумлением на лице Мишеля, она непроизвольно рассмеялась.

— Господи боже! Нет, вы, конечно, упомянули, что не были близки с матерью, но чтоб настолько! — с чувством проговорила Саша, превратившись прямо-таки в сгусток злой иронии. Зеркальное отражение сурового и неприступного Мишеля, коим он был два дня назад! Для полноты картины она откинулась назад, на удобную спинку кресла, и, скрестив руки на животе, смерила его самодовольным, улыбающимся взглядом.

— Я тебя внимательно слушаю, — напомнил ей Волконский, не скрывая улыбки, с которой уже устал бороться. Её игра ему поразительно нравилась, хотя по-хорошему за такое поведение эту нахальную девчонку нужно было немедленно отчитать и выставить за дверь. Но не в тот момент, когда на руках у неё были ответы на все его вопросы!

— Не торопите, дайте-ка насладиться моментом! — смеясь, проговорила Александра, глядя на него. В глазах её плясали бесовские искорки. — Го-осподи, до чего незабываемое ощущение! Его величество в моей власти! Знаете, даже и не хочется как-то продолжать, раскрывать вот так сразу все карты! Уж очень сладко осознавать, что успех вашего дела целиком и полностью зависит от меня. Хочется для начала вас немного помучить!

Говоря это, она задумчиво покусывала большой палец, как будто придумывала для него изощрённое наказание. Мишель улыбнулся и демонстративно развёл руками.

— Изволь, вот он я, перед тобой. Встать на колени?

— Ох, до чего заманчиво! Да только что мне это даст, покуда мы наедине? Если расскажу кому — всё равно не поверят! Так что, видимо, придётся обойтись без крайних мер, и сказать вам правду просто так, за красивые глаза.

А вот про красивые глаза было лишнее, и прозвучало чертовски двусмысленно, принимая во внимание тот факт, что глаза у Волконского и впрямь были ох какие красивые. Но порог своего девичьего смущения Сашенька переступила кажется одновременно с порогом в квартиру Мишеля, так что стесняться своих речей было уже как-то поздновато.

— Ты прямо образец великодушия! — Съязвил-таки Мишель, не удержался. Но теперь, почему-то, эта реплика прозвучала по-доброму, совсем не обидно. Александра невесело усмехнулась.

— Какая разница, если Алексей Николаевич всё равно наверняка рассказал бы вам всё по приезду? Неделей позже, неделей раньше. Вы ведь не показывали ему это письмо?

— Нет.

— Так я и подумала. Он бы сразу понял, о ком речь. Максим Рихтер — бывший репетитор Юлии Николаевны, самый преданный её слуга. А в далёком прошлом, если верить слухам, он был гувернёром вашего дяди.

— Максим Стефанович? — Мишель, кажется, начал что-то такое вспоминать. — Да я и фамилии-то его никогда не знал! Алексей упоминал о нём пару раз, а вот матушка никогда. Но, постой, как он может о чём-то знать, если его уволили лет двадцать пять назад, ещё до моего рождения!

— Это вопрос не ко мне, — пожала плечами Александра. — Но, руководствуясь доводами здравого смысла, осмелюсь предположить, что всё же у него остались связи с Юлией Николаевной. В конце концов, ей ничто не мешало заехать к нему на огонёк, за двадцать пять-то лет!

— А разве он не уехал назад в свою Германию, или откуда он там?

— Фи, ваше величество, какая Германия! Он русский до мозга костей! Подумаешь, батюшка-немец? Самого его это немцем не делает. И прожил он всю жизнь в нашей сельской глуши. Между прочим, мой сосед, очень хороший и добрый старичок!

— Стало быть, он здесь, у нас под боком? Надо же, какая удача!

— Я бы подождала радоваться раньше времени, — предостерегла его Александра. — И, ради бога, не смотрите так, как будто прямо сейчас собираетесь броситься к нему за ответами! Он пожилой человек, а на дворе ночь. Вы, конечно, князь и всё такое, но всё же имейте уважение к его возрасту! Ни к чему будить его в такое время: я вас уверяю, разговорчивее от этого он не станет. Впрочем, я искренне сомневаюсь, что он и при свете дня будет рад с вами пооткровенничать.

— Это ещё почему?

— Ах, видимо, потому, что не все вокруг в таком же безумном восторге от вашего семейства, как многоуважаемая Ксения Андреевна!

— А если без иронии? — серьёзно спросил Мишель.

— Я не могу без иронии! — покаянно призналась Александра. — Меня безгранично удивляет то, что я в дела вашей семьи посвящена куда глубже, нежели вы сами! Как такое может быть? Признайтесь, ваше величество, сколько раз в жизни вы наведывались в имение вашей матушки?

— Раз пять, — подумав немного, сказал Мишель. — Или шесть.

— А Юлия Николаевна приезжала каждое лето! — Будто бы в укор ему сказала Александра. — И вокруг все только о ней и говорили! Волконская, Волконская… точно о небожительнице! И, вот что ведь удивительно, она же вышла замуж за Гордеева много лет назад, но Гордеевой её никто упрямо не называл: всё по старой фамилии, Волконская! Вы не представляете, какая это честь была для простого обывателя — служить при Большом доме! Горничная моей матери, племянница вашего дворецкого, ходила задрав нос, хвастаясь всем налево и направо, какую почётную должность занимает её дядя, а Викентий Иннокентьевич и вовсе был кум королю, сват министру! Ещё бы, такое покровительство! Поэтому, так или иначе, мы знали всех, кто служит или когда-либо служил при вашей матушке. Тем более, такую знаменитую личность, как господин Рихтер!

— Чем же он знаменит?

— Например, тем, что запросто называл князя Алёшкой, в то время как простые смертные раболепно говорили «их превосходительство»! Не «благородие» даже, а «превосходительство»! — Александра невольно улыбнулась, и добавила: — Это всё со слов моего папеньки, сама я тех времен не застала.

— А что же произошло потом?

— Я не знаю! — она покачала головой. — Никто не знает, почему он вдруг ушёл. Вам бы у Алексея Николаевича справиться, или у бабушки вашей. А, впрочем, у самого Максима Стефановича в любом случае выйдет быстрее, при условии, что он вообще согласится отвечать.

— Вот как? То есть, с тех пор, как его рассчитали, он затаил обиду?

— Про обиду вы сказали совершенно правильно, но на счёт «рассчитали» — я не уверена. — Ответила Александра. — Слухи тогда ходили разные. Кто говорил, что ваш отец прогнал его со скандалом, кто-то — что сама Юлия Николаевна погорячилась, но большинство твердили, что Максим Стефанович ушёл по собственному желанию, и последней его фразой было нечто вроде: «Ноги моей больше не будет в доме этих мерзавцев!» Ну, или, может, чуть грубее.

— Я тебя понял, — с усмешкой сказал Мишель, оценив по достоинству её шутку. — Стало быть, мне не ждать, что он кинется мне на шею со своими откровениями, как только я покажу ему предсмертное письмо моей матери?

— Я бы на это не рассчитывала, — кивнула ему Александра. — Не говоря уж о том, что от Максима Стефановича никто не слышал ни единого слова в течение вот уже двадцати пяти лет.

— Как это?

— Я не знаю, — она вновь с сожалением покачала головой, и развела руками. — Говорю вам, там была какая-то тайна, загадка! Не просто так он ушёл, я уверена. Но, как бы там ни было, с тех пор он так ни слова и не произнёс. И даже лёжа на смертном одре с переломом позвоночника, у нас с папой на операционном столе, он ничего не говорил. И потом, когда мы вернули его с того света, лишь целовал руки да плакал, и больше ничего. Да и вообще-то, за всю жизнь, сколько я знала его, ещё будучи маленькой девочкой, я не помню, чтобы он когда-то разговаривал. Видимо, какое-то потрясение заставило его лишиться голоса в тот день, когда его рассчитали. До этого-то, ясное дело, он говорил — как иначе он мог преподавать немецкий вашей матушке? Но, увы, я не знаю, что произошло между ними. Я тогда ещё не родилась, а мой папа, если и знал, мне об этом никогда не говорил. Юлия Николаевна теперь тоже не скажет, остаются трое: Гордеев, ваш дядя и княгиня.

— Первый и последняя сразу отметаются. Отец откровенничать не станет, не в его интересах, а Бабушка при смерти, к ней сейчас не пускают никого. Алексей, если и прояснит картину, то не раньше следующей недели, а это слишком большой срок, — сказал Мишель, и потрясающе спокойным голосом добавил: — Боюсь, за это время могут быть новые жертвы.

— Значит, придётся спрашивать самого Рихтера, — подытожила Александра, пожав плечами, словно не было ничего в целом мире проще этой элементарной задачки.

— Значит, придётся, — повторил Мишель, с задумчивым видом глядя в пространство.

Ситуация усложнялась на глазах. Таинственный Максим Стефанович, про которого Мишель кое-что слышал, но видеть — никогда не видел, в соответствии с предсмертным посланием матери, знал ответы на все интересующие его вопросы. Но, вот беда, его по каким-то тёмным причинам уволили из особняка, вернув назад в свой деревенский домик, и с тех пор Рихтер затаил обиду на их семью. Более того, Рихтер по неизвестным причинам был нем последние двадцать пять лет, и вряд ли смог бы пуститься в откровения, даже если бы предсмертная записка его воспитанницы сгладила бы его оскорблённые чувства, со временем волшебным образом угасшие.

Вопрос: что теперь делать? — не давал Мишелю покоя. Благодаря его заботливой новоиспечённой сестре, у него теперь была информация, но, вот ирония! — он никак не мог её использовать. И проблеск надежды, вспыхнувший так ярко и так ослепительно, вновь потонул во мраке.

Ровно до тех пор, пока он не заметил, каким взглядом Александра смотрит на него.

— Что? — оживился он, вскинув голову. — Чему ты улыбаешься?

— Жду, — послушно ответила Александра, и кивнула ему.

— Чего, прости? Я что-то пропустил?

— Кажется, да, но я не в претензии. Размышляйте дальше, ваше величество, а я пока вновь наслажусь своей властью в полной мере!

— Я опять чего-то не знаю, да? — надежда вспыхнула снова, и Мишель снова улыбнулся. Александра махнула рукой, призывая его не отвлекаться на такие мелочи, как её скромное присутствие, а потом, вытянувшись в кресле, сладко вздохнула, и сказала:

— Когда надоест искать выход из заведомо безвыходной ситуации, советую сразу набраться терпения. И, переступив через свою гордость, сказать, прямо вот так, как я скажу сейчас: «Помоги мне, Саша! Кроме тебя некому, сестрёнка. Не бросай меня в беде!» — Задумчиво взявшись за подбородок, она хитро прищурилась, и добавила: — Пожалуйста!

— А ты-то каким образом можешь мне помочь? — спросил Мишель вместо этого.

— Издеваетесь? — с усмешкой поинтересовалась Александра, в очередной раз заподозрив уничижительную шпильку в свой адрес.

— Упаси боже, нет! Просто я объективно не вижу ни единой причины, по какой он стал бы откровенничать с тобой, раз уж со мной не станет.

— Очередной намёк на то, что вы с титулом, а я нет? — вновь ухватилась за его фразу Александра.

— Ты невыносима! — вздохнув, заключил Мишель. Вид у него был какой-то потерянный, и Саше захотелось вдруг встать со своего места, подойти, обнять его запанибратски и утешить. Испугавшись собственных мыслей, совершенно диких и сумасшедших, она приняла приемлемую позу в кресле, и только тогда пояснила:

— Кажется, я уже говорила, что однажды Максим Стефанович попал к нам в больницу со страшной травмой. Сломанный позвоночник, знаете ли, чертовски опасная вещь! Можно остаться калекой на всю жизнь, или дурачком, к примеру, смотря как упасть. Рихтеру, можно сказать, повезло: мы практически полностью вылечили его, он теперь лишь прихрамывает слегка, но это малая цена за случившееся, — погрузившись в воспоминания, Саша словно перенеслась на два года назад, обратно в свою прежнюю жизнь, где любимый папочка был рядом, как и любимая работа. Непроизвольная улыбка коснулась её лица, взгляд потеплел, и Мишель вновь поймал себя на мысли, что думает не о том, глядя на её красивое, задумчивое лицо. — Это была вторая моя спасённая жизнь! — Немного погодя, сказала Александра. — Первой стала ваша мать. А что касается Рихтера — надо ли говорить, что он прекрасно отдавал себе отчёт в происходящем, и знал, что ждало бы его, если бы не мы с отцом. У папы тогда было много дел в больнице, с Максимом Стефановичем всё время сидела я. Он знал, что я была на операции, ассистировала отцу, и своё чудесное спасение целиком и полностью приписывал мне. А теперь, ваше величество, ответьте сами на свой вопрос: с какой стати Рихтеру со мной откровенничать? А с кем ещё, если не со мной? В отличие от вас, он умеет быть благодарным, я уверена!

Это прозвучало ещё обидней от того, что было правдой. Мишель уже в который раз подумал о том, что неплохо было бы извиниться перед ней, но он в жизни ни перед кем не извинялся, и нужные слова подбираться упрямо не желали. Поэтому он решил не забивать голову, и спросил:

— Как же ты собралась разговорить немого? Благодарность благодарностью, но если он молчал двадцать пять лет к ряду, то я отчего-то очень сомневаюсь, что он заговорит исключительно из одного лишь священного обязательства перед тобой!

— Этого не потребуется, — заверила его Сашенька. — Я хорошо понимаю язык жестов.

— …что? — Сказать, что Мишель был удивлён — не сказать ничего.

— Оххх… — Протянула она недовольно. — Сейчас начнётся: как? Откуда? Разве представители низших сословий способны на что-то иное, кроме как прислуживать господам? И всё это вместо простого: «Помоги мне, сестрёнка, я же не справлюсь без тебя!»

— Ты, правда, понимаешь язык жестов? — спросил Мишель, игнорируя очередной поток иронии в свой адрес.

— А как, по-вашему, я общалась с ним те полгода, что он лежал у нас на реабилитации?! Не говоря уж о том, что он немой, а вовсе не глухой, ваше высочество. Слышит он превосходно, можете не сомневаться, так что проблем со взаимопониманием у нас не предвидится. А я по-прежнему жду от вас волшебного слова! — Напомнила она, подняв указательный палец.

«Из этого мог бы выйти толк», подумал Мишель тогда.

За исключением, конечно, того, что он упрямо не желал понимать, с какой стати она ему помогает. Очевидно, руководствуясь принципом: враг моего врага… Как бы парадоксально это не казалось, но она против как самого Гордеева, так и их грядущей свадьбы с её матерью — но, ведь при всём при этом, она не может не понимать, что Ивану Кирилловичу ни в коем случае нельзя переходить дорогу!

— А ты не подумала, как ко всему этому отнесётся мой отец? — спустя некоторое время спросил Мишель. И в очередной раз сказал себе, что не о том он думает, не о том…

— По-вашему, я должна для начала спросить его разрешения? — Александра притворилась, что не поняла его намёка. — Вероятно, на такую поездку и впрямь нужно разрешение, так давайте я спрошу его у вас! Вы же теперь мой старший брат, как-никак. Ну что, даёте своё царственное благословение?

— Я воздержусь, — нахмурившись, сказал Мишель.

— Любопытно. Почему?

— Потому, что если мой отец узнает о твоём участии в этом деле, последствия могут быть самыми что ни на есть плачевными, — сказал он, прямо посмотрев на Александру. И, пользуясь тем, что стоял совсем рядом, он сделал то, что хотел сделать вот уже полчаса как — коснуться её волос, таких густых и мягких… Осторожно приподняв их над разбитым виском, Мишель тихо спросил: — Это он с тобой сделал?

Сашу точно громом поразило. Она сидела на своём месте, не в силах пошевелиться, и думала только о том, что у неё сейчас попросту остановится сердце от переизбытка чувств. Потом она нахмурилась — а с какой стати он позволяет себе к ней прикасаться?! Это вам не Ксения Андреевна — возьмите же меня скорее, да хоть прямо на полу! — у неё, между прочим, есть чувство собственного достоинства, и понятия о чести, и то, что он князь, совсем не даёт ему права вести себя как ему вздумается!

Но вслух она почему-то этого не сказала, продолжая во все глаза смотреть на Мишеля, немного испуганно. Но испуг её был вызвал скорее тем, что она искренне не желала, чтобы он понял, как подействовало на неё это его прикосновение, обдав волной неведомого жара, вспыхнувшего во всём теле так внезапно. Это не поддавалось абсолютно никакому контролю, и объяснений сему феномену у неё, увы, не было.

Кажется, он о чём-то её спрашивал с минуту назад?

— Я… я сама виновата, — сбивчиво произнесла Александра, не узнав свой собственный голос. Что это с ней?! — Не каждому понравится, когда без предупреждения ломают нос мраморной статуэткой!

— Значит, это всё правда, что мне про тебя рассказали? — вопреки тому, что история эта была скорее грустной, Мишель улыбнулся. — Негодяй Георгий получил по заслугам?

— Но и я тоже! — справедливости ради заметила она, понуро опустив голову. — Он успел дать мне сдачи. А потом они на пару с вашим батюшкой затолкали меня в карету и силой увезли в Москву. — Сей печальный момент требовал неминуемо поднять голову, и посмотреть на Мишеля самыми честными в мире глазами, не забыв наполнить свой взгляд искренним состраданием и сожалением о том, что всё сложилось именно так, а не иначе. — Поверьте, я не хотела уезжать, и ни в коем случае не претендовала на роль его новоиспечённой дочери! Честное слово. Сохрани Господи от такого родителя, вы уж простите мне мою откровенность!

— Судя по твоей разбитой голове, он и сам был не в восторге от такого неожиданного родства, — отметил Мишель. Саша с тоской улыбнулась, глядя в сторону, и, пожав плечами, резюмировала:

— Видите как. Никому я не нравлюсь!

Хм, подумал он, изучая её взглядом. Хм.

— Он не знает про Рихтера, ведь так? — продолжила Александра, в глубине души плохо себе представляя, зачем она вообще предлагает Волконскому свою помощь, да мало того, ещё и упрашивает его согласиться! — Если бы знал, Максим Стефанович, ясное дело, давно бы покоился на дне нашей речки. Ну, или по чудесному совпадению оказался среди моих подопытных в морге, как бедный Юра Селиванов, мой бывший коллега, в прошлом ученик моего отца, а в недалёком прошлом — правая рука Викентия Иннокентьевича. Я всё не могла взять в толк — как и почему он оказался в мертвецкой, с переломанными пальцами, бедняжка, как будто его пытали перед смертью… А потом поняла: Воробьёв приехал не один, когда поступил вызов из Большого дома! Он приехал с Юрой, своим помощником, с Юрой, который видел тело Юлии Николаевны. Врач он был так себе, да простит меня Господь, но отравление таблетками со смертью от пулевого ранения он бы точно не перепутал. Теперь ясно, почему его убрали с дороги. А тело его подсунули мне, чтобы я знала, что меня ждёт в случае непослушания. Что касается Рихтера, насколько мне известно, он жив и здоров. Видела его за день до отъезда, набирал воду в колодце, и на жизнь вроде не жаловался. А, впрочем, как бы он мог жаловаться, если он немой? — Помотав головой, Александра добавила: — Значит, у вашего отца нет ни малейших причин желать ему смерти, не так ли? И следить за ним ему тоже не обязательно, так что никто ни о чём не узнает.

По-хорошему, она была права. Но Мишель отчего-то упрямо не желал лишний раз подвергать её жизнь опасности. Ему самому это показалось странным — на одной чаше весов лежала возможность узнать правду, узнать завтра же! — а на другой: возможные перспективы того, что его отец в отместку мог бы сделать этой девушке. Девушке, которую он ещё вчера ненавидел и презирал всеми фибрами души. А ныне он отчаянно искал способы обезопасить её от Гордеева, вместо того, чтобы приказать готовить карету и ехать к Рихтеру прямо сейчас.

Неисповедимы пути господни, воистину. Как же такое могло получиться?

— Хочешь рискнуть? — спросил он её, изогнув бровь. — Не думаю, что это хорошая идея.

— Да какая мне разница? — Саша повела плечиком с таким безразличием, как будто это и впрямь её не волновало. — Я в любом случае обречена. Не на смерть, так на пожизненную муку в виде этого их грядущего союза. Они уже меня убили, ваше величество. Они разрушили мою жизнь, всё то, к чему мы с отцом стремились несколько лет! Что ещё мне терять?

— Жизнь, например. Это опрометчиво.

«Господи, а она ведь совсем не такая, как я о ней думал… Совсем не такая!», подумал Мишель, испытывая сострадание к ней, а к самому себе — презрение. Да как он мог вести себя с ней таким образом?! У бедняжки отняли последнее, чем она дорожила, Гордеев изо всех сил старался, чтобы превратить её жизнь в ад, а он, Мишель, своим никуда не годным поведением ещё и подливал масла в огонь. Он не удосужился даже узнать о ней побольше, а уже сделал выводы и заранее решил её ненавидеть! Как он мог быть таким опрометчивым?!

— Опрометчиво, вы думаете? Ваш отец всё равно не даст мне жизни. И сейчас у меня два пути: молча смириться и проиграть, или проиграть, но перед этим здорово насолить Гордееву, который отчаянно не хочет, чтобы кто-то узнал правду! Угадайте, что я выберу?

— Это может оказаться сложнее, чем тебе кажется, — предостерёг её Мишель.

— Поговорить с моим старым соседом? Та ещё сложность!

— Видимо, труп твоего бывшего коллеги, преподнесённый тебе на блюдечке, тебя ничуть не впечатлил? — Поинтересовался Мишель. Потом нахмурился, и добавил: — И вообще, что ты делала в больничном морге? Ты разве по этой специальности?

— Нет. Воробьёв отправил меня туда в надежде, что я испугаюсь покойников, с коими я никогда не работала, а ещё потому, что мой теперешний начальник — отвратительно сложный человек, ещё хуже, наверное, чем вы! — Александра была прямо-таки сама искренность этим вечером. — Расчёт был на то, что я либо провалю задание сама, в силу того, что это… как бы вам сказать… не совсем подходящая работа для девушки; либо на то, что заведующий анатомическим отделением прогонит меня взашей после того, как мы не сработаемся. Воробьёв молодец, план придумал что надо! Вот-вот сработает.

— И даже это не заставило тебя задуматься о том, что мой отец гораздо могущественнее, чем кажется? — надавил на больное Мишель, про себя дивясь изворотливости Ивана Кирилловича и невероятной Сашиной стойкости.

А ей вдруг показалось странным, что он так старательно её отговаривает — это просто не укладывалось у неё в голове. Зачем, почему? Разве он не видит собственных выгод?

— Гордеев — страшный человек, тут я согласна. Но если бы я хотела сдаться без боя, сидела бы я сейчас здесь, с вами? Уж наверняка отнесла бы эту папку Ивану Кирилловичу, взамен на пожизненное разрешение работать в больнице на тех же условиях, что и все остальные! Вопрос в том, что я ему не доверяю, это раз, и — я презираю его всеми фибрами души, это два. И мне непонятно, к чему вы всё это говорите. Сами-то не побоялись бросить ему вызов!

— Я — другое дело. Я его сын, мне проще. Меня он, по крайней мере, не убьёт. А вот тебя может.

— Может, — согласилась Александра. — Но вряд ли станет. Моя мать, видите ли, очень любит меня. Когда они с отцом разошлись, я собрала вещи и ушла к нему. Мне было тринадцать лет. С тех пор мы виделись с нею крайне редко, потому что я всё время была занята работой в больнице, куда она не приходила, чтобы не встречаться лишний раз с отцом. В основном по праздникам, вроде Рождества, Пасхи или именин моего младшего братика. Или на приёмах у Софьи Авдеевой, совсем уж изредка. И так в течение пяти лет. Мне кажется, она мучилась без меня, всё-таки единственная дочка, мамина гордость, родная кровиночка и всё такое. И когда отца забрали на фронт, она настояла на моём немедленном возвращении домой, и была на всё готова, лишь бы только я осталась с ней. Она любит меня, ваше величество. А ваш отец, к сожалению, любит её. Моя смерть сделает её несчастной, а он этого не хочет, поэтому решится на это лишь в самом крайнем случае.

— Поэтому я и не рекомендую тебе давать ему лишний повод для беспокойств. Ты и так уже настроила его против себя как могла, так зачем усугублять? Всё это может очень плохо закончиться в один момент, и ты прекрасно это понимаешь.

— Да, но… — Задумавшись, она замолчала, а потом подняла на него выразительный взгляд, и сказала-таки: — Но теперь у меня есть вы.

Ха! Мишель улыбнулся ей в ответ, не надменно, как обычно улыбался, а — мягко, дружелюбно, а сам подумал, что ещё пару секунд под её взглядом, и он попросту утонет в её бездонных, карих глазах, с удивительным янтарным оттенком. Они прямо-таки манили его, не отпускали…

— Так-то оно так, но я всё же не всемогущ, — сказал он после непродолжительного молчания. Саша едва ли не вздохнула с облегчением — неужели, неужели он действительно не бросит её наедине с их общими проблемами? Неужели удалось убедить, склонить-таки его на свою сторону? Неужели…?

Увы, в это верилось с трудом.

— Они вас боятся, ваше величество! — произнесла она, наконец-то отведя взгляд. Пейзаж за окнами был такой красивый: солнце практически полностью спряталось за домами, розовые сполохи алели на западе, бездонное весеннее небо было изрезано редкими облаками, ярко-красными от проблесков последних солнечных лучей. Картина куда более невинная, чем созерцание Волконского, стоявшего мало того, что в опасной близости от неё, так ещё и глядящего так волнительно. И ещё эта его не до конца застёгнутая рубашка… Ох!

— И, тем не менее, — упрямо гнул своё Мишель.

— Что, ваше аристократическое величество брезгует принять помощь от бедной плебейки? — С усмешкой спросила она, не глядя на него.

— Скорее, мой аристократический здравый смысл искренне озабочен безопасностью твоей плебейской жизни, — тем же тоном отозвался Мишель, глядя на её профиль, озаряемый последними лучами заходящего солнца.

— Как вам будет угодно! — Александра пожала плечами. — Только вот, знаете ли, мне-то терять всё равно уже нечего, Гордеев так или иначе выйдет на меня, когда они поймут, кто и для чего украл дело у Воробьёва со стола. А Юлия Николаевна была для меня… чем-то большим, чем просто знакомая, чем просто пациентка… и я её никогда не забуду! И, раз уж я так и так собиралась ехать в городок на выходных, заеду-ка я, пожалуй, к Рихтеру сама! На что мне ваше участие? Я-то справлюсь без вас, это вы без меня — вряд ли, но, собственно, какое мне до этого дело? Тем более, без вашего царственного присутствия разговорить его будет куда проще, да-да, и не надо на меня так смотреть! Я не Ксения Андреевна, так что эти леденящие душу взгляды приберегите для неё, на меня они не действуют!

— Мы меня шантажируешь, — сказал Мишель, решив не обижаться на последнюю её фразу.

— О-о, в последнее время это моё хобби — шантажировать влиятельных князей! — Не стала спросить она. И улыбнулась ему. — Ну так что? По рукам?

— Как бы нам потом об этом не пожалеть, — снова не сдался Мишель.

— Вам-то что жалеть? Вы в любом случае останетесь в выигрыше! А если меня убьют — вам же лучше, одним претендентом на наследство меньше! Вы же в курсе, что он собрался нас усыновлять? Насколько я знаю, это автоматически делает нас с братом наследниками всего его состояния. Ужасно, если хотите знать моё мнение!

«Она считает меня настолько циничным? Насколько неблагодарным? — задумался Мишель. — А, впрочем, чего ещё я ожидал? С моим-то замечательным поведением!»

— Зачем тебе во всё это ввязываться? — кажется, это был его последний аргумент.

— Зачем? Вы ещё спрашиваете? Я могу привести тысячи причин! — повернувшись к нему, Александра принялась загибать пальцы. — Первая: Юлия Николаевна. Я бесконечно восхищалась этой женщиной, и бесконечно жалела её с тех пор, как узнала, что моя мать и Иван Кириллович… в общем, я не хочу, чтобы её убийство сошло с рук тому, кто это сделал. Вторая причина: ваш отец. Я ненавижу его, чёрт возьми, вы бы только знали, как я его ненавижу! И если Юлию Николаевну убил он — я хочу, чтобы он получил по заслугам. Если же нет — я так или иначе хочу знать, какую роль сыграл он в её убийстве, и почему так отчаянно пытается скрыть его от общественности. Третья причина: моя мать. Моя бедная глупая мамочка, совершенно не умеющая разбираться в людях, судящая их исключительно по толщине их кошелька! Я не хочу, чтобы она связывала свою судьбу с Гордеевым — неважно, он ли убил Юлию Николаевну или же нет — но если это был он, я не хочу их свадьбы вдвойне! Четвёртая причина: мой маленький брат, Арсений, искренне привязавшийся к этому ничтожеству. Я не хочу, чтобы он страдал, потому что люблю его больше всего на свете. А что выйдет из этой свадьбы — это ещё очень большой вопрос, и одному Богу известно, как оно всё повернётся. Недостаточно аргументов?

Убедительно.

Но Мишель всё равно колебался. И, поняв это по его лицу, Саша очаровательно улыбнулась, и сказала:

— Ничего страшного, ваше величество. Я вовсе не склоняю вас к сотрудничеству! Я всё сделаю сама. Если интересно, чем закончится наш разговор — вы знаете, где меня искать. Так и быть, расскажу всё без утайки, из сестринской любви, ха-ха-ха!

«И ведь она поедет к нему, — подумал Мишель, наблюдая непоколебимую решительность в её глазах, — со мной или без меня — но поедет, чёрт бы побрал её упрямство!»

Так как последний разумный аргумент был исчерпан, он решил, что продолжать этот спор бессмысленно. И спросил:

— Во сколько за тобой заехать?

Это прозвучало настолько неожиданно, что Александра не поверила своим ушам.

— Что?

— Во сколько за тобой заехать завтра? — повторил Мишель, решив конкретизировать.

— Ох ты, Господи! — Вырвалось у Александры, когда она поняла, что не ослышалась вначале. Она поспешила встать из своего кресла, и в протестующем жесте взмахнула руками. — Нет-нет, ваше величество, ещё чего не хватало! Не утруждайтесь, я приеду сама. Предлагаю встретиться на вокзале, под часами, в половине шестого. Не слишком рано для вашей изнеженной аристократичной натуры?

Это был явный перебор, учитывая то, что последний год он провёл в окопах, и явно не баловал себя сладким сном до обеда, но Саша, увы, никак не смогла сдержаться. Мишель, однако, не обиделся, а лишь спросил недоумённо:

— Ты предлагаешь ехать на поезде?

— А вы собирались своим ходом? Поезда — недостаточно аристократично для вашего величества? Можно и так, чтобы не заставлять вашу царственную персону находиться в одном вагоне с жалкими низшими сословиями, но тогда придётся выехать как минимум на два часа раньше! Поездом же гораздо быстрее, и удобнее, что важно — от вокзала до дома нашего дорогого Максима Стефановича пять минут ходьбы, а от московского тракта пешком не дойдёшь, нужно будет ловить извозчика, что весьма проблематично сделать в нашей глуши. А, впрочем, откуда вам всё это знать, вы же в самом городе никогда и не бывали!

— Разве пригородное сообщение не отменили из-за войны? — спросил Мишель, в очередной раз проигнорировав её попытку поссориться с ним.

— Отменили всё, кроме шестичасового экспресса, — согласно кивнула Александра. — На нём Викентий Иннокентьевич постоянно ездил, поэтому я знаю. Ходит строго по расписанию, всего полтора часа пути, и мы на месте. А вот на обратную дорогу придётся брать карету, в сторону Москвы мы железной дорогой не уедем точно, в ту сторону поезда не ходят ещё с сентября месяца.

— В имении возьмём, — сказал Мишель. Александра посмотрела на него с улыбкой, и спросила весело:

— Ваше величество, ну что бы вы без меня делали, скажите на милость?

— Ума не приложу! — он тоже улыбнулся ей в ответ, и от его улыбки Сашино сердечко снова заколотилось чаще.

— Вполне сойдёт за «спасибо», — сказала она, и, памятуя о дне их знакомства, сделала красивый реверанс, поклонившись так изысканно, что позавидовала бы сама Ксения. — В таком случае, до завтра, ваше величество! Ах, да, чуть было не забыла: кто такой Кройтор? Человек, что нашёл тело… кто он?

— Управляющий, правая рука моей матери, — ответил Мишель. — А что?

— Я бы на вашем месте всерьёз занялась его безопасностью. Той ночью ваш отец говорил не только с Воробьёвым — он приказал своему Георгию любой ценой найти Кройтора и принести его голову.

— На его счёт не волнуйся, его уже нашёл я, и теперь он надёжно спрятан. Но всё равно хорошо, что предупредила. Кстати, у меня к тебе встречный вопрос: насколько я разбираюсь в полицейских отчётах, в деле кое-чего не хватает. Показания свидетеля, фотографии с места преступления — это всё хорошо, но главный документ, заключение эксперта, где он?

— У меня, — спокойно ответила Александра, глядя прямо в его глаза. Мишель склонил голову на плечо, внимательно наблюдая за ней.

— Зачем он тебе?

— Затем, что без него, как вы совершенно правильно сказали, дело не будет полноценным! А второго такого вам уже точно никто не напишет. Простите, ваше величество, но мне, увы, недостаточно вашего честного слова, которого вы, посмею напомнить, так мне и не дали. Мне нужны гарантии. Какие-никакие, но гарантии того, что вы попросту не выставите меня за дверь после того, как я отдам вам все бумаги.

— По-твоему, я такой подонок? — теперь уже Мишель обиделся. Чертовски неприятно было то, что она считала его способным на эдакую подлость.

— А вот этого я не знаю! Но, как я уже и говорила, яблоко от яблони, ваше величество… Вы-то без лишних колебаний принялись судить обо мне по моей матери, так что же мешает мне судить о вас по вашему отцу?

Такой ответ заставил его улыбнуться.

— Что ж, это разумно, — Мишель согласно кивнул ей и протянул руку. — Поэтому, раз уж мы с тобой стали невольными союзниками, предлагаю временное перемирие.

Временное, с усмешкой подумала Александра, глядя на его протянутую ладонь. Разумеется, временное! А чего она ожидала? Что он неожиданно осознает, что она вовсе не такая же продажная, как её мать, и что у неё есть совесть, честь и чувство собственного достоинства? — и что он с восхищением скажет ей: «Прости, Саша, я в тебе ошибся!», а потом падёт на колени и будет вымаливать прощения? Такое и представить-то было сложно.

— Не сердитесь на меня за это, — попросила Александра, решившись-таки, и потянувшись к его руке, чтобы заключить их новообразовавшийся союз пламенным рукопожатием. — Это всего лишь необходимые меры предосторожности.

— Я тебя прекрасно понимаю, — сказал Мишель. Вроде бы он собирался сказать ещё что-то, но как-то странно вдруг замолчал, глядя в её глаза, когда её аккуратная ладошка легла в его ладонь, когда их руки соприкоснулись.

— Верните мне хотя бы часть моей прошлой жизни, и я верну вам медицинское заключение, — тихо произнесла Александра. Отчего-то ей показалось, что её голос дрогнет, и чтобы этого не произошло, пришлось понизить его почти до шёпота. Уж не потому ли это, что её снова охватили самые противоречивые эмоции, когда она дотронулась до него?

— Договорились, — произнёс Волконский, и, взяв свой пиджак со спинки стула, накинул его на плечи.

— К-куда вы…? — Запнувшись на полуслове, спросила Александра, наблюдая за ним.

— Проводить тебя до кареты, разумеется, — как нечто само собой разумеющееся сказал он. — Ночь наступила, пока мы с тобой беседовали.

— Это, конечно, очень мило с вашей стороны, но у меня нет кареты! — Сказала ему Сашенька, и Мишель искренне рассмеялся над её словами.

— Я знаю. Я имел в виду мою карету.

— Вы… что?! Ох! — Спохватившись, она подобрала юбки, и уверенным шагом направилась к выходу, следом за ним. — Уверяю вас, в этом нет необходимости, я прекрасно доберусь сама!

— Будешь ловить извозчика в ночном переулке? Ах, да, как я мог забыть о твоей исключительной храбрости!

— Ничего страшного не случится! — заверила его Александра. — Так что, прошу вас, возвращайтесь к своим делам, чем вы там занимались, пока я вас не отвлекла? А обо мне не волнуйтесь, мне не привыкать добираться до дома затемно!

Но Мишель был на удивление упрям и категоричен. Один раз он уже ей уступил, и второй раз уступать был не намерен.

— Так я тебя и отпустил, — сказал он. — Одну. Ночью. Какая прелесть! Ты хотя бы немного ориентируешься в городе? Представляешь, сколько тебе придётся добираться отсюда до Остоженки?

— Мне не на Остоженку вовсе! — Обиженно произнесла Александра, которая и впрямь, плохо представляла себе, далеко или близко отсюда находится квартира Гордеева. В прошлый раз они ехали на извозчике с Алёной, и дорога пролетела незаметно, она и опомниться не успела! Но велика была вероятность того, что ночью, да ещё и в полнейшем одиночестве, дорога покажется куда более длинной и страшной.

Однако соглашаться на предложение Волконского она не хотела принципиально, особенно когда он с усмешкой сказал:

— До Калужской ехать ещё дольше!

На что это он намекал? Уж не на то ли, что на Калужской проживал Сергей Авдеев? Александра вскинула голову, прищурилась, и с негодованием посмотрела в его улыбающиеся глаза, лукаво поблёскивающие в сумраке коридора. Оставить эту дерзость без внимания она никак не могла, и поэтому, демонстративно усмехнувшись, покачала головой и ответила:

— А на вашем месте я не судила бы всех девушек мерками Ксении Андреевны! Если она считает позволительным столь поздние визиты с весьма недвусмысленными намерениями, то у меня, в отличие от неё, имеются кое-какие понятия о чести!

О-о, это он уже понял.

— Так куда же тебе нужно?

— В Марьину рощу, — недовольно пробормотала Александра, выходя за порог.

— А там, прости, что?

— Там моя новая квартира, которую я путём шантажа и кое-каких подлых манипуляций заставила вашего отца выделить для моей скромной персоны! — Улыбнувшись, ответила Александра, до сих пор считавшая эту маленькую свободу своим личным подвигом. — Он убедил маму дать согласие на то, чтобы я снимала её у какой-то старой знакомой или родственницы, взамен на моё молчание о том, каким образом они с Георгием убедили меня переехать в Москву.

— Ты… шантажировала моего отца? — Мишель не выдержал, и рассмеялся в очередной раз, а затем изобразил короткие аплодисменты. — Браво, сестрёнка! Удивительно, что он поддался.

— Он решил, что себе дороже будет оставлять меня у вас на Остоженке.

— И был абсолютно прав, учитывая твою удивительную способность видеть и слышать то, что явно не предназначено для твоих глаз и ушей! — Добавил Мишель, вновь вернув себе былую ироничность. Саша остановилась, и посмотрела на него через плечо: ей показалось, что он имел в виду не только тот разговор Гордеева с Воробьёвым, ею случайно подслушанный, но и недавнюю сцену с Ксенией, которую она наблюдала из своего укрытия в шкафу. Мишель, конечно, не стал уточнять, что именно он хотел этим сказать, и демонстративно открыл перед ней дверь, не забыв так же изысканно и наигранно поклониться, как и она сама прежде. Это заставило Сашеньку невольно улыбнуться — кивком головы она поблагодарила его, как и подобало истинной даме, и вышла из квартиры. Мишель, вопреки её желаниям, всё же вышел следом за ней.

Карета стояла во дворе, ещё не распряжённая — кучер Игнат ожидал указаний на ночь, рассчитывая на то, что они поедут искать либо Дружинина, либо Воробьёва, как прошлой ночью. Однако заметив своего хозяина вместе с барышней, да ещё явно не с той, с которой нужно, он понял, что задание предвидится поинтереснее. Любопытно-то как! А что же неизменная Ксения Андреевна? Игнат видел, как она приезжала, а вот как уезжала — не видел, отвлёкся на возвращающуюся домой белошвейку Наденьку, что жила на первом этаже. И теперь, наблюдая за таинственной спутницей его превосходительства, Игнат изнемогал от любопытства. Неужели это то, о чём он подумал?! Сразу с обеими?! Ай да барин, ай да молодец! Да и неудивительно, в его-то годы да с его-то внешностью! Но Ксения Андреевна-то как же, неужели согласилась на конкуренцию? Все недалёкие рассуждения Игната были написаны у него на лице, и Мишель, изо всех сил стараясь не рассмеяться, изобразил напускную строгость, и сказал ему:

— Сделай лицо попроще, Игнат. И вези барышню в Марьину рощу, к Василисе Федоровне, помнишь где это? Такой высокий четырёхэтажный дом напротив жихаревской булочной, здание из розового кирпича.

— Помню-с, помню-с, ваше благородие, как же не помнить-с! — Услужливо проговорил Игнат, то и дело постреливая хитрющими глазёнками на премилую спутницу своего хозяина.

«Он явно не так истолковал происходящее, чёрт возьми!», с раздражением подумала Александра, и, не дожидаясь совершенно ненужных ей любезностей от Мишеля, сама открыла дверь кареты, и забралась на сиденье без посторонней помощи, вне себя от ярости и возмущения. Ну зачем всё это вообще было нужно?! Неужели она не добралась бы без его проклятого участия? Ему-то, конечно, всё равно, а она видела, как смотрел на неё кучер! И что он о ней подумает после увиденного? Что молодая симпатичная девушка наведывалась в десятом часу вечера к молодому красавцу-князю, исключительно для того, чтобы подарить ему украденное дело об убийстве его матери? Ну да, именно так и подумает! Других мыслей у него, конечно, и возникнуть не может!

Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Александра скрестила руки на груди, и недовольно уставилась в пространство перед собой. Волконский, она слышала, сказал кучеру ещё что-то, но слов она не разобрала, целиком и полностью охваченная своим гневом и негодованием. Потом он подошёл к открытому окну, и сказал, вместо «до свиданья»:

— Постарайся не опаздывать завтра.

— Не извольте беспокоиться, ваше величество, я никогда не опаздываю. — Она демонстративно смотрела в сторону, избегая его взглядов, затем коротко улыбнулась, и добавила не без ехидства: — Под часами, в половине шестого утра. Завтра. Вокзал — Саратовский. Так, на всякий случай, вдруг вы не знали?

— Спасибо, я в курсе, — он улыбнулся в ответ, и постучал по двери кареты, призывая извозчика трогать. Лошадь взяла с места, а Игнат то и дело оглядывался назад, в надежде услышать что-нибудь интересное из разговора. И каким-то непонятным получилось их прощание — а как же поцелуйчик на дорогу? Или, на худой конец, страстные объятия? Непорядок. Что не говори, но Игнат был слегка раздосадован.

Да и Александра тоже, но только не потому, что Волконский не обнял её на прощанье (вот уж чего не хватало!) Её бесконечно злила и выводила из себя его манера поведения, и даже в том, что он так заботливо дал ей свою карету, она видела очередной намёк, очередную насмешку, очередной вызов. Зачем она только согласилась? Выйти бы сейчас, да сбежать! Ну его, этого князя, с его подачками! Саша даже в окно выглянула, соблазнённая этой затеей, но желание выходить из кареты у неё тотчас же отпало — на улице было совсем темно, а газовые фонари, зажжённые исключительно с целью дополнительного освещения, лишь добились противоположного эффекта — тьма от этого казалась ещё более зловещей. И ещё этот туман, набежавший неизвестно откуда, застилающий улицу, точно в каком-нибудь Лондоне! Особой жути этой картине добавляли какие-то люди, то и дело снующие туда-сюда по узким улочкам. Вероятнее всего, это были просто запоздалые прохожие, спешащие домой после затянувшейся рабочей смены, но в туманных сумерках города каждый из них виделся злодеем, с подозрением косящимся на дорогую карету с гербом Волконских, проезжающую мимо. Один из них и вовсе улыбнулся Александре, выглядывающей из окна — эта улыбка отчего-то напугала её безмерно, и она поспешила вновь вернуться на сиденье, а шторку, от греха подальше, занавесить.

…а сердце в груди по-прежнему билось часто-часто. «Чего я испугалась? Обычный горожанин, вот и всё», сказала она себе, искренне стараясь верить в то, что это вовсе не из-за Волконского сердце её всё никак не могло найти себе покоя.

«Хорошо, он был прав. Далеко бы я не ушла, без извозчика, да по такой темноте! Это вам не наша провинциальная глушь, где бандитов отродясь не бывало, это большой город, вторая столица!», думала она. Старательно думала не о том, о чём просило сердце.

«Видимо, пришла я всё же не зря, — откинувшись на сиденья, принялась размышлять Саша, теребя в руках косу, что делала исключительно в моменты крайнего волнения. — Он, конечно, невыносим. Боже, да его совершенно невозможно терпеть! Но всё-таки, он моя последняя надежда. Единственная сила, способная защитить меня от Гордеева. Если только он захочет. А куда он денется? У меня недостающая часть дела, без которого вся эта оригинальная подборка бумажек не имеет никакой силы, в случае, если он захочет его пересмотреть… Захочет ли? Гордеев, всё-таки, его отец. Родной отец… Это же… наверное, непросто… Вот, я, например… как бы я ни относилась к дорогой матушке, какой бы продажной я её не считала, но ничто не изменит того факта, что она по-прежнему остаётся моей матерью, и я всё равно люблю её. Может, против своего разума, но сердцем всё равно люблю, какой бы отвратительной она не была. Конечно, Волконский вряд ли способен на любовь к кому-нибудь, кроме себя самого, но всё же… И потом, какой ему смысл топить Гордеева? Любая беда, случившаяся с Иваном Кирилловичем, так или иначе затронет его самого. Удар по бюджету, несмываемое пятно на репутации, о которой эти князья так заботятся, слухи, сплетни, косые взгляды… Я бы не смогла так жить. А он? Он, интересно, чего добивается? Он не верит в вину Гордеева, но если всё-таки выяснится, что это и впрямь Иван Кириллович во всём виноват — что сделает он тогда? Молча стерпит? Или убьёт собственного отца? Или отдаст его под суд? Тут уж и не знаешь, что хуже!»

От этих мыслей она ещё больше расстроилась. Неизвестность, неизвестность, кругом неизвестность. А ведь если Волконский и впрямь не захочет пересмотра дела — то что, в таком случае, сдерживает его от того, чтобы послать Александру к чёрту? Медицинское заключение ему не нужно: на что оно сдалось, если этого дела никогда не увидит ни один представитель власти? А сам он видел уже достаточно, чтобы сделать выводы.

«В таком случае его ничто не обязывает мне помогать», осознала Александра с чувством безграничной тоски. О, да, ничто, не считая такой незначительной мелочи, как собственной чести, но Саша отчего-то была убеждена, что Волконский не из таких. Нет, она ни в коем случае не считала его подлецом или негодяем — но, увы, для таких как он, все остальные люди, низшие по статусу, были вовсе не людьми, и никаких излишних церемоний не заслуживали.

«Будь я какой-нибудь графиней или баронессой, вероятно, он вёл бы себя по-другому», помечталось ей, а потом она вспомнила про главную причину их вражды — свадьбу Гордеева с Алёной — и расстроилась ещё больше.

О, нет. Он не вёл бы себя иначе.

Похоже, они с самого начала были обречены ненавидеть друг друга.

Правда, при всей её нелюбви к Мишелю, при всей должной предвзятости, она не могла не признать — было в нём что-то такое, что отличало его от других. Какое-то благородство в чертах его лица, в манерах, взгляде… благородство, и что-то ещё, до такой степени неуловимое, что Саша и не знала, как назвать. Какая-то внутренняя сила, создающая неизменное ощущение того, что он непременно поступит правильно, просто потому, что по-другому он не умеет.

Поняв, что мысли её приняли нежелательное направление, Александра велела себе немедленно выбросить из головы всякие глупости, и поразмышлять на отвлечённые темы. Например, над тем, как произойдёт завтрашняя встреча с Рихтером, коего она, признаться, уже и не чаяла увидеть, поскольку не питала иллюзий на счёт возвращения домой, в их тихий городок.

Из раздумий её вывел Игнат, остановивший лошадей возле того самого дома из розового кирпича, напротив булочной. Неужели приехали? Александра выглянула в окно, и с удивлением обнаружила, что карета остановилась чётко напротив её подъезда, а услужливый кучер не поленился спуститься с козел, чтобы открыть перед ней дверь, как перед настоящей аристократкой.

«Знал бы ты, кто я на самом деле — не церемонился бы так», обиженно подумала Александра, но за руку его взялась с благодарностью, когда услужливый Игнат помогал ей выйти из кареты. Однако лукавый взгляд кучера не давал ей покоя.

— Что-то не так? — спросила она многозначительно. Игнат тотчас же изобразил смущение, отрицательно покачав головой.

— До дверей проводить?

— Не стоит, — Саша подняла голову и посмотрела на окна своего теперешнего жилища, выходившие как раз на эту сторону улицы. В них горел желтоватый свет, её там уже ждали.

«Ох, и как же я объясню своё столь позднее возвращение?!», озадачилась Александра, сказав кучеру ещё несколько слов благодарности на прощанье. И, придерживая юбки, нехотя направилась к подъезду. Она не обернулась, убеждённая, что Игнат уедет тотчас, едва ли успев развернуть лошадей, не обернулась, да так и не увидела, что он вовсе никуда и не уехал… Сначала он немного постоял возле лошадей, делая вид, что поправляет расшатанную упряжь. Та и была подправлена и переправлена несколько раз, ещё с вечера! — но на всё это времени ему понадобилось ровно столько, сколько нужно было Сашеньке, чтобы зайти в подъезд. Убедившись, что девушка безопасно добралась до дома, Игнат самодовольно пробубнил что-то неразборчивое в усы, затем, «починив» упряжь, стал медленно забираться на козлы, время от времени стреляя своими хитрыми, всё на свете примечающими глазами налево и направо. Какая-то тень стремительно метнулось в темноту проулка, стоило ему только повернуть голову.

…показалось, или…?

Кошки, наверное, с ухмылкой пробормотал Игнат, и стремительно взобрался на козлы. И как же это так получилось, что он, такой ловкий и рукастый малый, севший в седло ещё раньше, чем научился ходить! — как же так вышло, что он неловко выронил хлыст из своих больших ладоней — он упал на мостовую, прямо под лошадиные копыта. По величайшей рассеянности, не иначе. Хлыст был дорогой, подарок от милейшей Юлии Николаевны на именины, и носил его Игнат исключительно для образа: эта деталь предавала ему определённой значимости и интереса, а на деле любую лошадь он мог уговорить одним лишь словом, иногда резковатым, но, тем не менее, до побоев дела у него не доходило никогда. Но без хлыста никак, пришлось слезать.

Игнат выругался, нарочито громко, и принялся медленно-медленно спускаться вниз, не в пример тому, как стремительно и изящно забирался он на своё кучерское сиденье. Голова его, при этом, вертелась, кажется, на все триста шестьдесят градусов, до того пристально он изучал окрестности, но на злополучной тени, нырнувшей в проулок, задержался не долее трёх секунд — та даже ничего и не заметила.

— Точно кошки, — проворчал Игнат себе под нос, страшно чем-то довольный. Подняв хлыст, он поцеловал его, заткнул за пояс, и вновь забрался в седло — и, на этот раз, резво взял с места, и погнал обратно, на Басманную. Он уже увидел всё, что нужно. Задерживаться долее не имело смысла.

Александра тем временем поднималась по ступеням с нехорошим предчувствием на душе, отчаянно не представляя себе, каким образом она объяснит своё возвращение на квартиру в полночь вместо полудня.

Но это оказалось ещё не самым страшным из того, что ждало её этим вечером в скромном доме в Марьиной роще. Едва она успела перешагнуть последнюю ступень на свой этаж, как кто-то сзади схватил её за плечи, и с силой прижал к стене, зажав рот так, чтобы она не смогла закричать. Но она и так не закричала бы, парализованная ледяным ужасом, потерявшая от неожиданности как голос, так и последние шансы к сопротивлению.

«Гордеев», подумала Сашенька в последний момент, с упавшим сердцем ожидая, что вот-вот получит удар кастетом по голове, или ножом в бок, или ещё что-нибудь, плохо совместимое с жизнью.

Однако ничего такого не последовало, а вот попытка покуситься на её девичью честь не заставила себя долго ждать. Она с отвращением ощутила порывистые и грязные прикосновения к своему телу, до того неприятные и возмутительные, что страх вдруг растаял, уступив место величайшей ярости. Не задумываясь о последствиях, она укусила своего мучителя за руку, по-прежнему зажимавшую её рот, и как только хватка ослабла — рванулась вперёд, пытаясь спасти бегством. На помощь нужно было звать, на помощь! Но Саша не соображала в тот момент, думая исключительно о том, как бы сбежать подальше от возможного позора. Однако у неё ничего не получилось, преследователь настиг её возле самой двери, которую она уже почти успела открыть. Схватил за плечи, с силой швырнул к другой стене, и навис над ней, порывистыми движениями расстёгивая ремень на брюках.

«Господи, лучше бы я умерла!», успела подумать Саша, прежде чем таинственный ночной злоумышленник совершил небывалый акробатический кульбит, перелетев аж через целых два пролёта с верхнего этажа на нижний. Что за неведомая сила толкнула его вниз? Вскинув голову, Саша заметила ещё одного мужчину, и подумала, что, наверное, ему попросту захотелось опередить товарища по части совращения невинных барышень прямо в подъезде. И, от этих ужасных перспектив, она застонала в голос, вжимаясь в стену, прекрасно понимая, что деваться ей, по сути, уже некуда.

И лишь потом, с запоздалым удивлением и невероятным облегчением узнала в подошедшем к ней мужчине Игната, кучера князя Волконского.

— Вы как? — заботливо спросил он, подавая ей руку, чтобы помочь подняться.

— Господи боже, откуда вы здесь? — дрожащими губами прошептала она вместо ответа. — Вы же уехали, я сама видела!

— Князь велел проследить, чтобы с вашей головы ни единый волос не упал! А я гневить Михал Иваныча не рискнул бы ни за что на свете, так что, вот, решил убедиться, — в темноте его было плохо видно, но Саша чувствовала, что её спаситель улыбается. — Как видите, не зря.

— Вы спасли меня! Я не знаю, как отблагодарить вас, я… — Она хотела что-то сказать, но не справилась с эмоциями и разрыдалась.

— Да будет, будет, — неловко пробормотал Игнат, к утешению плачущих барышень как-то не привыкший, — всё позади! Вы бы, это… шли бы уже домой… А мне тут ещё с вашим, хм, ночным другом, разобраться надо.

Сашин «друг», едва ли не ставший «близким другом», валялся теперь на лестничном пролёте между первым и вторым этажом, отдыхая после своего замечательного акробатического трюка. И постанывал, но уж точно не из-за любовного жару, а скорее из-за сломанной ноги. Поэтому он ещё и не сбежал, бедняжка.

— Вы убьёте его? — сама не зная зачем, спросила Саша.

— Если Михал Иваныч прикажет, то убью, — спокойно ответил Игнат, решив, что после такой отвратительной выходки медленная и мучительная смерть — это самое большее, что мерзавец заслуживает. Потом, правда, он вздохнул: — Но для начала не помешало бы разобраться: кто такой, зачем следил за сами, какие цели преследовал…

— Я вам это и так скажу, — откинув за плечи растрепавшуюся косу, ответила Сашенька. — Это Георгий, слуга Ивана Гордеева. Он здесь по приказу своего хозяина. Ждал меня.

Удивился ли этому Игнат? Может, и удивился, а может и ожидал чего-то подобного. Не стал бы ведь драгоценный Михаил Иванович волноваться просто так? И не требовал бы с такой серьёзностью доставить барышню в целости и сохранности? Видать, были причины волноваться.

И, если это и впрямь Георгий стонет там, внизу, значит, дела плохи. Хуже некуда. Гордеев за своего человека голову оторвёт, это факт. Вот только Игнат не боялся Гордеева, куда страшнее было бы навлечь на себя гнев его сына, и допустить, чтобы с этой милой рыженькой барышней случилась беда. Да и по-человечески девушку было жаль. Пропала бы она, если б не Игнат со своим своевременным возвращением, как пить дать пропала бы!

— Ступайте домой, — шепнул он Сашеньке, сжав её плечо в жесте дружеской поддержки. — Я со всем разберусь, не волнуйтесь. Ступайте.

— Спасибо вам ещё раз! — с чувством произнесла она, и, дрожащими руками достав ключи из кармана, стала пытаться открыть замок. Ничего у неё не вышло, потому что руки дрожали, отказываясь слушаться, но Игнат и тут пришёл на помощь и открыл для неё дверь. И повторил:

— Всё будет хорошо. Не бойтесь ничего. Михал Иваныч не даст вас в обиду!

«Хотелось бы верить», мысленно ответила ему Сашенька, и с улыбкой кивнула, вытирая слёзы краешком рукава.

А потом, как она и предполагала, её ждало последнее испытание на сегодня. Василиса Фёдоровна ещё не ложилась, и сидела на кухне за стаканом чая, хмуро глядя за окно.

«Что сказать? — думала Саша, моля господа о том, чтобы старуха не заметила её ещё не высохших слёз, — как объяснить ей столь позднее возвращение?»

Но объяснять ничего не пришлось, Василиса сама прекрасно всё видела. Старушка хоть и дожила до благородных седин, но остроту зрения не утратила.

— Могла бы предупредить, что задержишься! — Ядовито произнесла она, не соизволив даже обернуться, а глядя исключительно в окно. — Не думала, что у молодых девиц в почёте столь позднее возвращение домой! И Кирилыч тоже хорош, предупредил бы заранее, чтоб я тебя не ждала и ложилась спать!

— А причём здесь… — в последний момент Александра осеклась, и постаралась непринуждённо улыбнуться. — О, да… вы же знаете нашего Ивана Кирилловича, ни перед кем не отчитывается! А я побоялась ему перечить, хотя мне и самой страсть как не хотелось задерживаться у них, я же знала, что вы ждёте меня и волнуетесь!

Карета! Эта проклятая карета с гербом Волконских, стоявшая под окном! Господи, до чего смешно! Александра едва ли сдержала своё нервическое веселье, бьющее через край, но когда недовольная хозяйка пожелала спокойной ночи и ушла к себе, она расхохоталась в голос. Вот это повезло! Противная старая карга, несомненно, донесла бы обо всём Гордееву — для чего ещё он поселил Сашу у неё под боком, если не для этого? — но она увидела карету с гербовым рисунком Волконских, на которых всё время разъезжал Иван Кириллович, и решила, что это он и был, лично привезший её домой! Господи, вот это удача! Вот это миловал Господь, так миловал!

Поразительно, но сегодня ей прямо-таки феноменально везло. Сначала чудесное спасение княгини Караваевой, затем неожиданное покровительство Сидоренко и ещё один лишний день в больнице, потом милашка-Никифорова, для всех слывшая самой вредной из всех пациенток, а её же принявшая как родную, затем это практически безболезненно прошедшее позднее возвращение домой…

Смех её сам собой оборвался и перешёл в тихие, горькие рыдания. Ох, и натерпелась же она страху за этот короткий вечер! А ведь если бы она не пошла к Волконскому с этой папкой, а вернулась сразу в Марьину Рощу, что было бы?! О, нет, она и помыслить о таком боялась! Ясно же: дело Юлии Николаевны так или иначе попало бы к Гордееву, а она, Сашенька, к Георгию. Воспоминания о его сальных и грубых прикосновениях всё ещё заставляли её содрогаться от ужаса, и ей хотелось немедленно смыть с себя всю эту грязь.

Правда, успокоилась она довольно скоро, ещё раньше даже, чем начала действовать настойка пустырника, которую Саша сама себе заварила. Рассеянно глядя, как внизу, под окном, Игнат довольно бесцеремонно загружает в карету бессознательного Георгия, она поморщилась и обняла себя за плечи.

«Убью, если Михал Иваныч прикажет»… Ох, господи! Тут она вздохнула, и стала думать уже непосредственно о том самом Михал Иваныче, благодаря неожиданной заботе которого стояла сейчас в своей комнатке, у окна, сжимая в руках чашку с горькой травяной настойкой.

«Я погибла бы, если бы не он», подумала она с тоской.

Георгий её, быть может, и не убил бы, и даже, скорее всего не убил бы. Иван Кириллович не хотел избавляться от неё, Иван Кириллович хотел её проучить. Сам же сказал в ту ночь, что Георгий будет не прочь «позабавиться» с нею… Видимо, такова была гордеевская месть за то, что Саша выиграла битву за эту проклятую квартиру в проклятом районе с проклятой старухой через стенку. Иван Кириллович не желал успокаиваться, не желал принимать поражение, и — вот… А уж наутро он не помедлил бы высказаться о том, что Саше следует немедленно съехать из неблагополучного района после такого, и вернуться на Остоженку, под их с Алёной присмотр, где её точно никто не обидит. И ради этого она едва не пала жертвой Георгия.

А как же перспективы удачно выдать замуж дорогую падчерицу после такого?! — спросите вы. Саша усмехалась, качая головой: сама же сказала Алёне недавно, что она давно уже не девушка, что Сергей Константинович был удостоен великой чести стать её первым мужчиной, а значит, терять ей уже нечего. Вот Гордеев и решил, что с неё не убудет, и решил отвести душу, да и Георгия порадовать.

А получилось вон что. Тут Саша не сдержала улыбки, и мысленно послала Мишелю Волконскому сто тысяч спасибо, самых искренних, самых сердечных. Если бы не он, ах, если бы не он…!

Сжимая обеими руками чашку с горячей настойкой, Саша погрузилась в раздумья, вспоминая каждую деталь сегодняшнего вечера, каждую фразу из их разговора, каждый его взгляд… О, господи, эти глаза! Несколько минут она и вовсе ни о чём, кроме этих самых глаз думать не могла, но потом прогнала наваждение, и вновь стала вспоминать.

«Временное перемирие», так он сказал? Что ж, она и этому была рада. Глядишь, катастрофы ещё и удастся избежать. Неспроста же его так боятся — и дорогая матушка, и ненавистный Гордеев? А может, и впрямь ещё не поздно вернуть всё назад?

Но было поздно. И катастрофы вопреки всем стараниям избежать тоже не удалось, несмотря на то, что катастрофа это была совсем не та, которую так боялась Александра.

Всё случилось внезапно, нежданно-негаданно, и на удивление быстро — именно так, как оно обычно и бывает, когда влюбляешься.

 

Глава 17. Игнат

— Жорик, Гордеевский! — полчаса спустя докладывал Игнат, стянув кепку с кучерявой головы. Глаза его всё так же лукаво блестели. — Каторжная морда, десять лет по сибирским просторам бегал, а филёрить грамотно так и не научился, тьфу на него! Я его сразу заметил, за углом дома стоял. Чего прикажете с ним делать, ваше благородие?

По-хорошему, его следовало бы пристрелить. Желательно, прямо сейчас. Но, к счастью или к сожалению, Мишель не стрелял в безоружных, и начинать не собирался.

— Ничего оригинального выдумывать не будем, — поразмыслив немного, ответил он, а Игнат обрадовано улыбнулся:

— С лестницы его спустим?! По вашему проверенному способу? Дык, я ж уже спустил, как видите, ногу ему переломал! Но можно ещё, это бесспорно, ему на пользу пойдёт! Глядишь, шею сломает. Могу поспособствовать! Скажем потом, что неудачно поскользнулся.

— Откуда в тебе столько кровожадности? — спросил Мишель, пряча улыбку. На самом деле, план Игната был неплохой. Если не сказать — хороший. — Я всего лишь хотел предложить бросить его в темницу под часовней, что рядом с имением. Как сам он, в своё время, бросил туда Адриана. Пускай на своей шкуре испытает все прелести тюремного заточения.

— С переломанной ногой, думаю, получится самое то! — весело добавил Игнат. — Глядишь, будет время поразмышлять над бренностью сущего! И пыл свой любовный охладить!

— Где ты таких слов-то понабрался? — смеясь, поинтересовался Мишель.

— Книжки мудрёные читаю! — то ли всерьёз, то ли в шутку ответил Игнат. — Так и что, надолго его туда? Пока не сдохнет?! — с надеждой добавил он.

— Нет, зачем? На пару дней. Потом повяжем ему на голову красный бант, и привезём к отцу на Остоженку.

— А может, лучше всё-таки там оставим? — всё ещё веря в лучшее, спросил Игнат.

— Нет, убивать мы его не будем, — твёрдо сказал Мишель, и тон его не оставлял ни малейших сомнений: решения он не изменит. Игнат повздыхал и решил не спорить. — Поезжай в усадьбу, сделай всё, как я сказал, и оставайся там. Завтра с утра я приеду, мне будет нужна карета. И ты.

— А барышня как же? — осмелился спросить Игнат, которому больно понравилась рыжеволосая красавица, новая знакомая его хозяина.

— Сегодня, я думаю, с ней уже ничего не случится. Мой отец уверен, что Георгий с ней, и вряд ли до утра пришлёт кого-то ещё. Утром я сам её заберу, — Мишель подавил улыбку, — и уж можешь не сомневаться, пока она со мной — ничего с ней не случится.

— Ох, ваше благородие, дай-то бог! — постеснявшись ещё немного, Игнат добавил: — Уж больно барышня-то хороша!

Ну, да. Неплоха. Мишель постарался вернуть на лицо былую серьёзность, и демонстративно кивнул своему кучеру и верному помощнику на дверь. Игнат понял, что хозяин откровенничать не намерен, и о новой барышне своей рассказывать не станет ни за что на свете. Это заставило его вздохнуть, а затем он низко поклонился и ушёл — бедняга Георгий, должно быть, заждался, лёжа в неудобной позе под сиденьем кареты!

Оставшись в одиночестве, Мишель вернулся в гостиную, и устало опустился в кресло, где ещё совсем недавно сидела Сашенька. Кажется, оно хранило её запах, лёгкий, еле уловимый запах цветочных духов.

«Эти ублюдки едва её не погубили», подумал Волконский с болью, вспоминая Сашину весёлую улыбку и задорно блестящие глаза. Господи, до какой степени безнадёжности нужно было опуститься, чтобы поднять руку на это невинное создание? Что за чудовище Иван Гордеев? Как он посмел, чёрт подери?! С кем он надумал вести войну? — с девицей! С беззащитной и хрупкой девчонкой, годившейся ему в дочери! Ничтожество. Подлое, мерзкое ничтожество! Как его матушка, его святая и добродушная матушка, могла любить этого человека?!

Ах, да, кстати, о ней… Мишель со вздохом потянулся к столу, и взял оттуда дело, которое принесла ему Александра. Требовалось изучить его более подробно, чем Мишель и решил заняться, покуда было время.

В том, что он не уснёт этой ночью, можно было не сомневаться. И причина заключалась вовсе не в том, что он проспал целый день, и даже не то, что фотографии собственной матери, в лужах крови, с простреленной грудью никак не наводили на мысли о сладких снах. И, наверное, даже не отчёты по отелям, с трудом раздобытые Андреем Митрофановым, которые требовалось изучить как можно скорее, пока Гордеев не нанёс очередной удар.

Страшно признаться, но причина его бессонницы имела выразительные карие глаза, россыпь веснушек на носу, и яркие рыжие волосы, к которым так приятно было прикасаться.

«Должно быть, я тронулся умом», заключил Мишель, который, вообще-то, был человеком весьма рациональным, и прекрасно понимал, что никакое повышенное внимание к этой девушке с его стороны в принципе невозможно. Она же совсем не его круга, не говоря уж о том, что она дочь этой продажной Алёны! А потому, с точки зрения здравого смысла, он не должен был и смотреть в её сторону — и уж точно не должен был думать о ней так часто и с таким восхищением. Не должен, не должен! Такие мысли, как ни странно, его немного утешили, и, усмехнувшись, Мишель пододвинул включенный торшер ближе к краю стола, чтобы свет падал как надо, и, откинувшись на спинку кресла, углубился в чтение.

* * *

С утра Сашу разбудила хозяйка квартиры, громыхающая точно танк, дающий победный залп по неприятелю. «Экая ранняя пташка», подумала Александра, взглянув на часы. Нужно было собираться, и двигаться она старалась как можно тише, чтобы не привлекать к своей персоне ненужного внимания. Стены, кажется, здесь были картонными, а слышимость такая замечательная, что казалось, будто Василиса Фёдоровна поджаривает яичницу не в соседней квартире, а прямо здесь, в спальне, у Александры за спиной.

Но бесшумно уйти всё равно не получилось бы — пока откроешь дверь, пока повернёшь все четыре замка — любопытная карга так или иначе явится, или, ещё хуже, будет молча подглядывать в дверную щель, чтоб ей провалиться, старой ведьме! Поэтому Саша сочла разумным зайти к ней самой, чтобы попрощаться, и попросить не ждать её возвращения раньше вечера, конкретнее она сказать не могла. Впрочем, она даже не могла сказать ей, вернётся ли вообще. Гордеев вполне мог сделать так, чтобы она не вернулась — никуда и никогда больше.

Проходя мимо зеркала в прихожей, Александра невольно остановилась, и взглянула на своё отражение. Ей показалось, что что-то в ней переменилось со вчерашнего вечера, вот только что? Всё то же легкомысленное ситцевое платье в цветочек, та же премилая шляпка с искусственными бутонами роз, те же веснушки на носу, будь они неладны! — те же глаза, волосы, не поддающиеся никаким укладкам… Нахмурившись, Саша забрала назад под шляпку непокорную прядь, выбившуюся из причёски, и вновь посмотрела на себя. Почему-то именно в этот момент ей вспомнилась Ксения Митрофанова, изящная, уверенная в себе, прекрасная невеста князя Волконского, аристократка до кончиков ногтей, безупречная и утончённая.

«Мне бы хоть капельку её красоты и уверенности!», помечтала Александра, закусив губу. Каждому своё! — ответствовал ехидный внутренний голос. И он никогда в жизни не обратит внимания на такую, как ты!

Истинная правда, подумала она. И, расстроившись окончательно, вернула непокорный локон обратно — какая разница, всё равно выбьется из причёски рано или поздно! К чему стараться, если ей в жизни никогда и на шаг не приблизиться к такой божественной красоте, коей обладала ненавистная Митрофанова. Или Катерина Волконская, например! Вот кому повезло с внешностью, повезло так повезло! Чистая кожа, безо всяких там веснушек, послушные гладкие волосы, безупречное воспитание и хорошие манеры. А ещё — титул, всеобщая любовь, почёт и богатство.

«А ты так и будешь вскрывать трупы под присмотром у Сидоренко, пока ему это не надоест!», напомнила себе Сашенька, пытаясь самостоятельно вернуться с небес на землю, пока это в очередной раз в грубой форме не сделал Волконский.

«И нечего делать из этой поездки событие! Тоже мне достижение, провести полдня с его величеством!», говорила она себе, приветливо улыбаясь теперь уже не своему отражению, а Василисе Фёдоровне. Пару слов любезности, недоверчивый взгляд старухи, и вот она уже едва ли не вприпрыжку спускалась по лестнице вниз, навстречу приключениям и собственной свободе.

Что-то в этом было… Что-то незабываемое, сладкое, прекрасное! И дело было даже не в Мишеле, о нём Александра приказала себе не думать. Дело было именно в этом чувстве некой самостоятельности, которая прямо-таки опьяняет тебя, стоит только к ней прикоснуться. В полной мере ощутить это можно лишь после длительного нахождения под присмотром. А сейчас с неё словно сорвали оковы, и её неумолимо тянуло совершить какую-нибудь глупость всем назло. А особенно, конечно, Гордееву!

Поездка с Мишелем домой была как раз из разряда этих самых глупостей, милых сердцу. И ей наплевать, чем это всё может закончиться.

«Так или иначе, закончится в ближайшее время, и явно не моей триумфальной победой!», думала она, оглядывая сонную улицу в поисках извозчика. Фонари уже погасили, несмотря на то, что солнце ещё не взошло, и город, не готовый к раннему пробуждению, только-только оживал, сладко шевелясь в предутренней дрёме.

И вот тогда-то она увидела автомобиль. Чёрный, блестящий делонэ-бельвилль, припаркованный с угла дома таким образом, чтобы любопытная старуха Василиса из своих окон не смогла его разглядеть, Мишель и это предусмотрел! Саша остановилась, непроизвольно прижав к груди обе руки, и не зная, чему удивляться больше. Тому, что впервые в жизни видела настоящий автомобиль так близко, или тому, что его величество, вопреки уговору, не поленился встать пораньше и приехать сюда за ней. Сам, без водителя! Сердце её окончательно перестало биться, когда она растерянным взглядом скользнула по Мишелю, с подобием на беспечность облокотившемуся о капот своей машины.

Несмотря на бессонную ночь, выглядел он безупречно. Впрочем, он всегда выглядел безупречно, что уж говорить! Лёгкий чёрный пиджак поверх тонкой рубашки облегал широкие плечи, стрелочки на брюках были идеально отглажены, а ботинки блестели, будто только что начищенные. И весь образ его прямо-таки лучился аккуратностью и изысканностью, и даже его непокорная чёлка, падающая произвольно то на левую, то на правую сторону, всё равно, казалось, при любом раскладе лежала так как надо, а еле уловимый запах дорогого парфюма медленно, но верно сводил её с ума. Рядом с таким мужчиной Александра непроизвольно чувствовала себя забитой и облезлой серой мышью, к тому же, неприлично рыжей и веснушчатой. В том же платье, что и вчера, какой позор! И пусть оно было куплено два дня назад, но в обществе аристократов абсолютно неприемлемо появляться два раза в одной и той же одежде! А куда деваться? Другие её платья, те, что из новых, никак не подходили для поездки, а о старых и говорить нечего, они были слишком убогими и бедными для того, чтобы даже вспоминать о них.

И ни за что в жизни она не поверила бы, что Мишель, так внимательно смотревший на неё всё это время, будет искренне восхищаться ею!

А как можно было не восхищаться, если она была прекрасна? У Мишеля, несмотря на жёсткость натуры, чувство прекрасного было развито весьма и весьма остро, так что ничего удивительного в его восхищении не имелось. (Не считая, конечно, того, что она была простолюдинкой, но такие высокие темы мы в нашем повествовании затрагивать не будем!)

Она была прекрасна, и прекрасна той удивительной, естественной красотой, которая в последнее время встречается всё реже и реже. Современные модницы, не исключая Ксении, старательно выбеливали лица, добиваясь почти нездоровой бледности, которая была весьма популярна и считалась первым признаком благородного происхождения. Саша этими глупостями не занималась, в своей бурной повседневной жизни у неё и времени-то не было ни на что подобное, поэтому лицо её покрывал лёгкий, красивый загар, придавая коже ровный, персиковый оттенок. И на ощупь такая же нежная, бархатистая. Мишель всё ещё помнил это короткое прикосновение, оно словно ожило на кончиках пальцев, вызывая непреодолимое желание прикоснуться к ней снова…

А какая у Саши была улыбка! Она так красила её лицо, делая его ещё более открытым, ещё более очаровательным. И взгляд, несмотря на напускную строгость, всё же особой неприязни не выражал. Более того, было в нём что-то такое, что заставляло Мишеля вновь и вновь возвращаться к этим тёплым, задорным, янтарно-карим глазам, начиная с самого первого дня их знакомства, в широком коридоре гордеевской квартиры. Как-то странно она на него смотрела: совсем не так, как другие. Мишель, красотой не обделённый, прекрасно знал о том, какой эффект его внешность имеет на девушек — на тех, разумеется, у которых были глаза! — и он, можно сказать, привык ловить на себе взгляды самой разнообразной направленности: восхищённые, влюблённые, жадные, изучающие, трепетные, манящие… Но Александра ни под одну из этих категорий не попадала, она смотрела на него, вроде бы, с вызовом, всячески сохраняя подчёркнутую дистанцию, но, в то же время, в глазах её светилась надежда. И он прекрасно знал, почему. Так уж вышло, что у неё теперь, действительно, не было другой надежды, кроме него.

Правда, несмотря на вполне дружелюбное начало, первой фразой Сашеньки, когда она подошла, было:

— Вокзал, вообще-то, в другой стороне!

И тут же она отругала себя за это. Ну зачем нужно было опять цепляться к нему?! Почему не сказать простое «спасибо»? Волконский, однако, на неё ничуть не обиделся, а, кажется, даже улыбнулся на удивление искренне и дружелюбно.

— И тебе доброе утро, сестрёнка!

— Право, вам не стоило утруждать себя! Мне теперь безумно неловко, что я доставила вам лишних неудобств, помимо всех тех, что вы уже испытали по милости моей матери, — Сашенька вздохнула тяжело, и покаянно посмотрела на Мишеля, словно и впрямь чувствовала себя виноватой. А его только позабавила эта её непосредственность и независимость, прежде он таких необыкновенных девушек никогда не встречал.

— Я решил, что не следует оставлять тебя одну после вчерашнего, — ответил Мишель, и снизошёл до небывалого — открыл перед ней дверь на переднее сиденье автомобиля. И, чуть склонив голову, кивнул в сторону салона. — Прошу!

Саша решила больше ничего не говорить, рассудительно предположив, что ссориться с Волконским этим чудесным утром вовсе не обязательно. А как-то так получилось, что ни единой дельной мысли, кроме саркастических шпилек, на ум ей не приходило. Поэтому она сказала лишь коротенькое: «благодарю», и, придерживая юбки, опустилась на сиденье. Подумать только, автомобиль! Настоящий! В жизни Саша и не подумала бы, что однажды ей доведётся прокатиться на подобном чуде! Поэтому она с нескрываемым любопытством оглядывалась по сторонам, отмечая дорогие кожаные сиденья, интересные приборы с цифрами для измерения скоростей, и рычажки, непонятно для чего нужные. И как только его величество разбирается с этим железным монстром?!

Его величество, правда, на некоторое время позволил себе позабыть обо всём на свете, и просто смотрел на свою очаровательную спутницу, любуясь её нежной, девичьей красотой. А её детское любопытство было таким забавным, что он не сдержал лёгкой улыбки, по-прежнему не сводя с неё заинтересованного взгляда.

— Я, наверное, кажусь вам самой настоящей дикаркой, да? — с грустью спросила Александра, когда поняла, что Мишель смотрит на неё. — Просто это второй раз в моей жизни, когда я вижу автомобиль, и первый раз, когда я вижу его так близко!

По этому поводу полагалось съязвить, пустив неизменно остроумное высказывание о том, что иначе-то и быть не могло, где уж ей, безродной нищенке, видеть такие дорогие игрушки, как автомобили?! Но Мишель промолчал. У него и в мыслях не было язвить. И Сашу это удивило, она даже повернулась к нему, будто требуя от него немедленной ответной реплики уже в привычном стиле, но он и тогда ничего не сказал. Просто улыбнулся, и завёл мотор, из-за шума которого стало уже не до разговоров.

И хорошо, потому что Саша волновалась так, что попросту не знала, о чём говорить! Безусловно, стоило поблагодарить его за вчерашнее, это как минимум, но она от переживаний своих и слова не могла произнести! Только и оставалось, что бросать короткие взгляды украдкой, пользуясь тем, что Мишель сосредоточен на дороге, и не смотрит в её сторону, как ей казалось.

Ошибочно казалось, добавим мы, потому что Волконский время от времени тоже поглядывал на неё не без интереса. Он сам не мог объяснить, отчего его тянет каждый раз возвращаться взглядом к этому милому личику, этим медно-рыжим кудрявым прядкам, небрежно выбивавшимся из-под фетровой шляпки. Было в ней какое-то своё, небывалое очарование, какого не было ни в ком другом. А уж как лучезарно она улыбалась…!

До самого вокзала Мишель старательно перебарывал в себе желание в очередной раз взглянуть на неё, и сам же себе проигрывал. Сашенька же этого не замечала совершенно, продолжая с небывалым любопытством оглядываться по сторонам — города она до сих пор не знала, ей всё было внове, она будто хотела запомнить побольше, прекрасно осознавая, что второй шанс полюбоваться московскими красотами из-за автомобильного стекла ей вряд ли представится.

До вокзала доехали быстро, там их уже ждал человек Мишеля. Он забрал у Волконского ключи, чтобы отогнать машину обратно на Садовую, а ему отдал заранее купленные билеты на утренний экспресс. Сашенька с любопытством заглянула Мишелю через плечо и тут же подняла на него удивлённый взгляд.

— Что это? Купе класса люкс, четыре места? Это ещё зачем?!

Определённо, у неё был талант ставить его в тупик своими вопросами. Мишель несколько растерянно пожал плечами, и ответил:

— Я как-то не привык ездить в экономическом классе.

Прозвучало скорее как оправдание, нежели как бахвальство, и на этот раз Александра решила его простить. Покачав головой, она сказала:

— Полтора часа в пути, мы вполне бы доехали без этой помпезности, втрое дешевле! Зачем было выкупать сразу всё купе?

— А тебе, что, нужны попутчики? — задумчиво спросил Мишель. — Понимаю, тебе отвратительно моё общество, но не настолько же? Поверь, моя компания ещё не самая худшая из всех тех, что могли бы попасться!

— Вы думаете? — Александра постаралась изобразить сомнение, но у неё не вышло, и в следующую секунду они уже весело смеялись вдвоём.

— Ты невыносима! — сообщил ей Мишель, кивком головы указывая в сторону дебаркадера, откуда отходил их шестичасовой экспресс.

— Я? О-о, да вам по части невыносимости и вовсе нет равных! По сравнению с вами, я — так просто ангел, даром, что без крыльев! А ещё меня безумно забавляет ваша дворянская манера жить на широкую ногу и свято оберегать собственную персону от разного рода бытовых мелочей. А ведь взрослые люди, в самом деле!

— Боже, ну теперь-то чем ты недовольна? Спасибо, ваше величество, что заранее позаботились о покупке билета, и мы не простоим в очереди в течение следующих сорока минут, расталкивая других желающих, и не опоздаем на поезд в этой суете! — Подумав немного, Мишель добавил: — Вот почему я не люблю общественный транспорт.

— Неистребимые дворянские замашки! — констатировала Александра, пряча улыбку.

— Ладно, не благодари, — сдался Мишель, взмахнув ладонью. Глаза его блестели задорно.

— Нет, спасибо-то оно, конечно, спасибо, но… ваше величество, а вы никогда не пробовали выходить в народ? Глядишь, пообщались бы с низшими слоями населения, и убедились бы, что они тоже люди, ничем не хуже, а в некоторых случаях и лучше, чем некоторые из вас!

— Это всё замечательно и поэтично, но в эконом-классе я всё равно не поеду, — сразу же заверил её Мишель, и очаровательно улыбнулся.

— Я не это хотела сказать!

— Я прекрасно понял, что ты хотела сказать, — ответил Мишель, теперь уже вроде бы серьёзно. — И, если ты вдруг забыла, я был на войне. А там «выходить в народ» получалось гораздо чаще, чем ты думаешь. Перед смертью все равны, и офицеры, и солдаты, и дворяне, и простолюдины. Я не до такой степени эгоистичен, как тебе кажется, чтобы всего этого не понимать.

Когда он говорил серьёзно, сбрасывая себя свою извечную надменность, то превращался в совершенно иного человека. Серьёзного, рассудительного, и какого-то уж очень взрослого, будто умудрённого долгими годами тяжёлой жизни. Александра сначала сбавила шаг, слушая его, а потом и вовсе остановилась, задумчиво изучая его взглядом. Он ведь притворялся всё это время, но эта роль, что он себе выбрал, роль разбалованного эгоистичного ребёнка, завладела им настолько, что уже сложно было понять, где та грань, между его превосходной актёрской игрой и его несносным характером. То он был вызывающе наглым и самоуверенным до безумия, то серьёзным и благородным, то отталкивал своими отвратительными манерами, то безоговорочно располагал к себе, заставляя её смеяться.

И как это в одном человеке могли уживаться две до такой степени разных личности? Вот бы узнать, какой он на самом деле — сдержанно спокойный и всё на свете понимающий, или нестерпимо надменный, без толики сострадания в душе?

«А, впрочем, почему мне вдруг это интересно?», спохватилась Александра, но вслух спросила о другом:

— Если вы понимаете, то для чего тогда… всё это? — Она неопределённо махнула рукой, не найдя ёмкого слова, чтобы охарактеризовать его бессовестную надменность, и нарочито демонстрируемое превосходство над остальными.

Мишель прекрасно понял её и без объяснений. У неё сложилось впечатление, что он, кажется, умел читать её мысли, такая догадка заставила Сашу неминуемо покраснеть. Волконский, тем не менее, улыбнулся на редкость добродушно, без малейших признаков былого сарказма, затем пожал плечами и, как ни в чём не бывало, ответил:

— Привычка. Ничего не могу с собой поделать!

Александра позволила себе ещё несколько секунд посмотреть в его чарующие зелёные глаза, а затем категорично покачала головой, и сказала:

— Знаете, нет. Мы бы с вами всё равно не поладили! Даже если бы вы не были зазнавшимся аристократом, даже если бы мы с вами находились на одной социальной ступени, и всё равно — нет! Никогда и ни за что на свете!

— И как мне теперь с этим жить? — изобразив смертельное разочарование, спросил её Мишель. Задорный блеск в его глазах по-прежнему не угасал.

— Между прочим, вот именно поэтому! — подняв указательный палец, добавила Александра. — Из-за вашего отвратительного характера! И в кого только такой уродился? Матушка сама доброта, отец, хоть и подонок, но подонок весьма общительный и добродушный! А вы?!

Её слова Мишеля только позабавили, хотя Саша уже десять раз пожалела о своей чрезмерной разговорчивости и неумении вовремя промолчать. Но Волконский и на это не стал обижаться, лишь пропустил её вперёд, и сказал вслед:

— Других попутчиков у тебя всё равно не будет, сестрёнка, так что советую набраться терпения!

Александра лишь вздохнула с тоской, всем своим видом демонстрируя ему, как она не рада такому повороту событий. А сама в глубине души задумалась — не рада ли? Признаться, перспектива провести с Волконским два часа наедине, была… заманчивой. Особенно если он будет молчать всё это время, а не донимать её своими остроумными высказываниями, чего бы Сашеньке совсем не хотелось. Ведь тогда придётся отвечать, а ответить она может ой как резко, и когда у его величества лопнет терпение — странно, почему оно до сих пор не лопнуло? — он высадит её на первой же остановке, и откажется ей помогать. И поминайте как звали бедную нашу Александру Ивановну!

От таких перспектив Саша внутренне содрогнулась, и пообещала себе впредь не цепляться к Волконскому и терпения его не испытывать. Оно у него явно не безграничное, хоть он и держится молодцом, поэтому лишний раз будить зверя не стоит, как правильно говорили Алёна и Сергей Авдеев.

«Ни слова больше ему не скажу!», пообещала себе Сашенька, сочтя это прекрасным выходом из положения. И, улыбнувшись проводнику в дверях вагона первого класса, протянула документы на проверку. Признаться, началось её приключение интересно: до этого Саша первым классом не ездила никогда. Да и компания, наверное, не самая плохая, всё же, подумала она, искоса взглянув на Волконского, которому проводник поклонился низко-низко, сразу заприметив состоятельного пассажира. Александру, впрочем, он тоже вниманием не обделил, рассыпавшись перед ней в любезностях с таким раболепным видом, словно она была королевских кровей, не меньше. Она с улыбкой выслушала его, поблагодарила за комплементы, и, подумав немного, вложила монетку в его руку, когда он помог ей зайти в вагон. Он Мишеля этот жест не скрылся, он улыбнулся задорно, и проводил её взглядом, после чего зашёл следом, размышляя на ходу о чём-то своём.

— Ваша милость, — вкрадчиво шепнул ему проводник, — не сочтите за дерзость, но ваша спутница — само очарование!

— Да уж, — ответствовал ему Мишель, хотя юноша рассчитывал явно не на такой ответ. Вручив ему ещё горстку монет, Волконский направился за Александрой, по узкому коридору пассажирского вагона, совсем ещё нового, изысканно украшенного в духе довоенного времени. Когда Мишель зашёл в купе, проводник уже поторапливал пассажиров на перроне сообщениями о том, что поезд отправляется.

— По-моему, в этих хоромах без труда поместится целая рота солдат! — Сказала Александра, оглядываясь по сторонам. О своём обещании не разговаривать с Мишелем она успела позабыть. Да и как сдержать свой восторг, если она никогда прежде не ездила с таким комфортом?

Посередине купе, как водится, стоял стол, довольно неплохая имитация красного дерева, покрытая лаком — до сих пор ощущался его еле уловимый запах, но он был настолько лёгким, что совсем не мешал свободно дышать. По обе стороны стола вытянулись длинные кожаные кресла — Саша не удержалась, и провела рукой по спинке, мягкой и приятной на ощупь. Кажется, мебель у них в гостиной была и то худшего качества! Эта мысль заставила её грустно улыбнуться, отражение её улыбки мелькнуло в высоком зеркале в человеческий рост, с левой стороны от двери. Оно томилось в инкрустированной оправе, покрытой сияющей позолотой, а на маленькой полочке сбоку уютно расположились расчёски, щётки для волос, острая бритва с помазком, и другие милые сердцу мелочи, необходимые для личной гигиены. На салфетках, лежащих здесь же, золотом были вышиты вензеля железнодорожного товарищества, такое Александра тоже видела впервые, вагоны третьего класса не изобиловали подобной роскошью.

«Здесь всё совсем по-другому», в очередной раз подумала она, и в очередной раз мысленно вздохнула по поводу собственного невежества — ей всё было внове, она с живейшим интересом обращала внимание на каждую мелочь, а Волконский, наверное, сейчас в открытую потешается над ней…

Она обернулась — так и есть, он стоял и улыбался. Правда, непохоже, чтобы язвительно, но Саша всё равно на всякий случай положила обратно красивую щётку для волос с янтарной ручкой, которую поначалу взяла, чтобы рассмотреть поближе, так как никогда прежде такой красоты не видела.

— Рота — это вряд ли, — с запозданием ответил Мишель. — А вот маленький отряд вполне поместился бы.

«Это, что, всё? — Озадачилась Саша, глядя на него в ожидании. — Не будет никаких высказываний, в духе того, что это самое маленькое и скромное купе, в которых доводилось ездить его величеству, и что другие вагоны люкс во много раз больше и лучше, и только такая невежа как я может не видеть столь очевидной разницы?»

Видимо, нет.

Видимо, это и впрямь было всё! По Мишелю было непохоже, чтобы он собирался продолжать дискуссию, плавно перерастающую в очередную ссору с взаимными упрёками. Как-то это было странно… Александра на всякий случай подождала ещё несколько секунд, но Мишель так ничего больше и не сказал, молча наблюдая за ней своими необычайными зелёными глазами. Что ж… нет так нет. Александра пожала плечами, и принялась медленно снимать шляпку, стараясь при этом не слишком сильно повредить причёске, которую потом и за два часа путешествия толком не восстановишь. А он опять ничего не говорил, молча наблюдая за ней, она видела его отражение в зеркале, и смотрела, почему-то, как раз на него, а не саму себя.

«И чего он всё смотрит? В окно бы вон, лучше, посмотрел, а не смущал честных девушек своими красивыми глазами… Господи, ну что за глаза у него! Бывают же такие!», думала Александра, вынимая шпильки и ленты, с помощью которых шляпка держалась на волосах.

Мишель, конечно, подумывал о том, что не помешало бы отвернуться, но, увы, поделать с собой ничего не мог. Надо же, она совсем не стремилась ему понравиться, а, тем не менее, движения у неё получались весьма изысканными, плавными, грациозными и неуловимо лёгкими. Особенно, когда она, сняв, наконец, легкомысленное фетровое изделие, тряхнула высвобожденными волосами, и часть её локонов рассыпалась по спине… от такого жеста сердце защемило бы и у каменной статуи, что уж говорить о Мишеле, который был весьма неравнодушен к женской красоте. Однако собственное поведение ему безумно не нравилось. Девушка девушкой, красавица красавицей, но ни в коем случае не стоило забывать, с кем он имеет дело!

Правда, когда она собрала волосы за спиной, и, слегка встряхнув их, перекинула на плечо, Мишель снова обо всём забыл. Саша повернулась к нему, проигнорировала посланный ей оценивающий взгляд, и, слегка приподнявшись на цыпочки, положила свою шляпку на пустующую верхнюю полку. Для этих целей куда больше подошёл бы крючок, сделанный в форме миниатюрных оленьих рогов, но Саша как-то пожалела вешать свою убогую вещицу на такую красоту, и предпочла воспользоваться куда более безобидным способом.

В этот момент состав тронулся, а потом что-то произошло. И дело было вовсе не в том, что она, не удержавшись на ногах, едва ли не потеряла равновесие… и не в том, что Мишель вовремя пришёл на помощь, не дав ей упасть. И даже не в том, что она вдруг каким-то образом оказалась в его объятиях, нет, дело было не в этом.

Это самое «что-то» произошло двумя секундами позднее, и было в сотни раз страшнее её возможного падения. Нет, в самом деле, лучше было потерять равновесие и упасть, чем… чем… да что уж там, чем вот так прижиматься к его твёрдой мускулистой груди, машинально обняв его за плечи…

…и медленно терять голову под взглядом его погибельных глаз.

Мишель тоже почувствовал, что что-то произошло между ними в тот момент. То есть, он и до этого замечал за собой весьма неоднозначное отношение к этой девушке, но в ту секунду отчётливо понял — всё это неспроста. И, что интересно, она тоже почувствовала что-то схожее, он видел это по её глазам, по-прежнему смотрящим на него так странно и неотрывно.

Ничего подобного ни в коем случае нельзя было допускать, но неужели было бы лучше дать ей упасть? Как она сама говорила, одним претендентом на гордеевское наследство меньше, ха-ха. Правда, шутки-то шутками, но всё это с каждой секундой казалось всё менее смешным. И особенно то, как предательски его тело реагировало на её такую ощутимую близость. В этом, наверное, не было ничего удивительного, она привлекательная девушка, а он — молодой и здоровый мужчина, но себя-то не обманешь, от себя не скроешь, что помимо обычного физического влечения здесь было что-то ещё… что-то, заставившее его еле заметно вздрогнуть, когда она упала в его объятия, такая хрупкая, такая изящная! А её руки, лежащие на его плечах, казалось, начали обжигать кожу сквозь ткань пиджака и рубашки. И как прикажете сохранять самообладание в такой ситуации?

«Боже мой, боже мой, боже мой!», монотонно повторял кто-то здравомыслящий у Александры в голове. Сама она про здравый смысл уже позабыла, для неё ничего не существовало в тот момент, кроме этих чарующих зелёных глаз. Не смотри, не смотри, глупая! Он же словно гипнотизирует тебя! И, похоже, делает это неосознанно, вряд ли даже догадываясь, как сладко замирает при этом её бедное сердечко…

Нужно было что-то делать, пока он не заметил, как она смотрит на него, точно зачарованная! А, впрочем, наверное, он уже давно это заметил, и теперь жди очередной порции издёвок. Александра нашла в себе мужества отстраниться, и Мишель в свою очередь, опомнившись от наваждения, поспешно убрал руки с её талии.

— Благодарю, ваше величество, — выговорила она, слова давались с трудом, голос дрожал от волнения и упрямо не желал слушаться. Саша опустилась на сиденье, забившись в уголок возле окна, и приготовилась к очередному потоку ехидства.

«Сейчас он скажет, что с моей стороны было верхом непочтительности так на него смотреть… и вообще, как я посмела прикоснуться к его царственной персоне?! — Принялась гадать она, по-прежнему неотрывно наблюдая за ним, ловя каждое его движение, когда он садился напротив. — Господи, какой же он красивый! Господи, почему сердце так колотится? Саша, Сашенька, успокойся немедленно, ты же не на операции, чтобы так нервничать, в конце-то концов!»

Увы, не помогало. Вообще ничего не помогало, а с каждой секундой становилось только хуже — сердце упрямо не желало ей повиноваться, и стучало быстро-быстро, словно намеревалось во что бы то ни стало оставить тесную оболочку и, выпорхнув наружу, улететь в небеса.

«Ну давай же… прогони это наваждение… скажи мне какую-нибудь гадость, как ты это умеешь!», мысленно взывала она к Мишелю, но он оказался на удивление молчалив. Он вообще ничего не сказал, ни единого слова, просто сел напротив, и стал равнодушно смотреть в окно.

И кто бы только знал, каких усилий стоило ему это «равнодушие»!

«Ты сошёл с ума, Мишель! Поздравляю, — заключил он, разглядывая здания и склады железнодорожного вокзала, медленно проплывающие мимо. — Окончательно тронулся, помешался… Господи, ну что она на меня так смотрит?»

Мишель искренне надеялся, что ни одна из эмоций, возымевших над ним власть, не написана на его лице. По крайней мере, он изо всех сил старался скрыть свои чувства, старательно игнорируя её взгляд. Экая беззастенчивая, однако! Ни одна девушка его круга не позволила бы себе вот так неотрывно смотреть на мужчину, это считалось неприличным. Подумав об этом, он улыбнулся. Сказать ей об этом, что ли? Вновь возобновить их извечную словесную дуэль — а что, гораздо проще, изображать из себя невыносимого старшего братца, играя по проверенному сценарию, нежели сидеть, как сейчас, в полнейшем молчании, и… нерешительности? Это его снова позабавило — когда это, скажите на милость, он, Мишель Волконский, в последний раз был нерешительным в обществе симпатичной барышни? Никогда. Ни единого раза в жизни! А было много разных, причём большинство из них принадлежали к самым высшим слоям аристократического общества, да что уж греха таить, даже принцессы — и то были. Вот такое богатое у него было прошлое, ха. И ведь ничего, не робел, и всегда был на высоте, и с принцессами, и с княжнами. Так что же изменилось?

Почему какая-то скромная провинциальная медсестра, без громких титулов и многомиллионного состояния за плечами, действовала на него таким странным образом? Ответ на этот вопрос был настолько очевиден, что это показалось Мишелю до смешного простым и глупым, и он тотчас же позабыл про него, закинув в дальний уголок своего сознания, и пообещав себе впредь не думать о таких глупостях.

Немного успокоившись, он глубоко вздохнул, и, нахмурившись, наконец-то повернулся к Александре, по-прежнему не сводящей с него пристального взгляда.

— Что? — Спросил он, постаравшись, однако, чтобы не прозвучало слишком грубо. — И что ты так смотришь, скажи на милость?

— Не знаю, — покаянно произнесла она. — Просто я никак не ожидала, что вы всю дорогу проведёте в молчании, и не будете ко мне цепляться!

— Я? Я к тебе цепляюсь? — Мишель чувствовал, что улыбка прокрадывается на его лицо вопреки его желаниям. Определённо, его будущая сестра была на редкость забавной девушкой! — А ты, часом, ничего не перепутала?

— Конечно, нет! — Искренне, как будто сама верила в собственные слова, ответила Александра. — Это же вам не даёт покоя наше неожиданное родство! И, знаете что, я вас понимаю как никто другой!

— Да ну? Я сейчас сделаю вид, что меня безумно волнует твоё сочувствие! — О, да, играть эту роль было гораздо проще, чем просто смотреть на неё, и слушать её мелодичный нежный голос.

— А я тогда сделаю вид, что мне и впрямь безгранично жаль вас! Вы, конечно, совершенно невыносимый тип с ужасными манерами и никуда не годным характером, но даже вы не заслуживали такого. Это уж слишком, на мой взгляд. Слишком жестоко.

— Ну, жизнь — она такая, — не стал спорить Мишель.

— Так-то оно так, но всё-таки, должна же быть справедливость?! Я до сих пор не понимаю, почему хорошие люди в конечном итоге всегда страдают — не подумайте, это я не про вас! — а подлецам всегда всё сходит с рук. Это, хм, впрочем, тоже не про вас, скорее про вашего батюшку и мою маму.

— Да нет никакой справедливости. И не было никогда. Жизнь довольно несправедливая штука.

— Это жестоко!

— Зато это правда. Какой смысл тешить себя иллюзиями? Чтобы потом, когда всё в очередной раз случится не по твоему сценарию, убиваться в отчаянии и сетовать на судьбу? Лучше заранее не ждать от неё никаких поблажек. Так проще. Меньше разочарований в конце.

— Вы удивительно рассуждаете для человека, у которого к двадцати трём годам есть всё, о чём он только может мечтать! — С усмешкой сказала Александра, однако укора в её словах не прозвучало.

— Однако и меня тоже всё это коснулось. Видишь ли, эта «несправедливость» выбирает своих жертв независимо от их возраста и социального статуса. Беда может случиться с каждым.

— И есть определённая доля иронии в том, что у нас с вами она общая, — сказала Александра, в очередной раз призывая его обратить на это внимание.

«Да понял я это, давно уже понял», мысленно ответил ей Мишель, но злобный старший брат, нетерпимый и жёсткий, сказал вместо него:

— Где ты ухитрилась познакомиться с моей матерью?

«Похоже, никогда мне не убедить его в том, что мы играем на одной стороне», с тоской подумала Александра, а сама охотно кивнула в ответ на его вопрос, и пояснила:

— У нас в больнице. Алексей Николаевич привёз её с переломами, такими страшными, что папин ассистент, тот самый, которого убили недавно, грохнулся в обморок от страха. — Взгляд её сделался грустным, когда она погрузилась в воспоминания о той самой ночи, после которой она приняла окончательное решение стать врачом. — Из докторов никого поблизости не оказалось, их и так-то у нас не слишком много, но в ту ночь и вовсе не было никого, кроме моего отца. Викентий Иннокентьевич с супругой уехали в Москву, а из медсестёр одна отдыхала после дневной смены, а вторая заболела ещё за два дня до этого, и не могла встать с постели. Остальные же жили слишком далеко, за ними попросту не успели бы послать, и поэтому ассистировать отцу пришлось мне. Хотя, что значит «пришлось»? Это было моё решение, осознанное и непоколебимое, а мне тогда было всего тринадцать… Но, знаете, когда я посмотрела на неё впервые… что-то у меня в голове щёлкнуло, как будто свет зажгли, знаете? Так иногда бывает, как озарение, что ли… Я посмотрела на неё, и поняла, что если она сейчас умрёт — а такой риск был — то я никогда себе этого не прощу! Меня не было с ней, когда она падала с лошади, меня не было с ней в дороге, я вообще никогда прежде не видела её вживую, но когда её положили на операционный стол к отцу, я поняла, что я ответственна за её жизнь теперь. И, может, я и не была виновата в том, что она так неудачно упала и истекала кровью теперь, но я точно буду виновата, если не смогу её спасти, и смерть её будет на моей совести. Вы можете посмеяться надо мной и сказать, что мне было всего тринадцать лет, а это слишком мало для подобных рассуждений, но, уверяю вас, именно так всё и было.

По Мишелю было видно, что смеяться-то он как раз и не собирается. Наоборот, он внимательно слушал, задумчиво глядя на неё, и блистать своим неизменным остроумием тоже пока не спешил. Тогда Александра решила продолжить:

— Мой нынешний наставник, доктор Сидоренко, как-то сказал, что первый пациент запоминается на всю жизнь. — Ну, он-то, конечно, сказал не совсем так, но повторять Мишелю все пошлости Ипполита Афанасьевича Саша не решилась. — И это чистая правда! Она была у меня первой, пять лет уже прошло, а я до сих пор помню всё, в деталях, как будто бы всё случилось только что. И саму Юлию Николаевну я помню очень хорошо. Редкой красоты женщина.

«И вы, при этом, ничуть на неё не похожи!», так и хотелось сказать ей, но это прозвучало бы грубо. Тем более что Волконский тоже был редкой красоты мужчина, только, при этом, ни единой общей черты со своей покойной матушкой не имевший. Странно, но именно теперь, в очередной раз глядя на красивые черты его лица, Александра задумалась — а на кого он походил меньше, на Юлию Николаевну или всё же на Ивана Кирилловича? Да-да, именно так, не больше, а меньше. Ибо, признаться, от обоих родителей Мишель не унаследовал абсолютно ничего. Ни светлых волос и невысокого роста Гордеева, ни ярких голубых глаз Волконских — вообще ничего. Его кузина, Катерина Михайловна, признаться, была и то больше похожа на княгиню, нежели Мишель, хоть она и была всего лишь её племянницей, а не родной дочерью.

Хм.

— Что же ты замолчала? — Голос Мишеля оторвал её от размышлений, и Сашенька спохватилась.

— Ах, да. Задумалась, простите. Всё никак не могу забыть ту ночь, когда впервые её увидела… — Уклонилась от ответа Александра. — Мой отец тогда спас ей жизнь, а я ему помогала. Это была первая в моей жизни операция, и первая операция такой сложности. После этого я поняла, что медицина моё призвание. И особенно отчётливо это ощущалось в тот момент, когда я вышла к вашему дяде, чтобы сообщить ему, что всё в порядке, и Юлия Николаевна будет жить. Поверьте, это ни с чем не сравнимое ощущение, когда ты единственная надежда умирающего, и когда ты оправдываешь это доверие… На лицах родственников, обычно, написано такое облегчение, такое счастье! Вот ради этого и стоит жить. Чтобы давать людям эту надежду.

Она взяла паузу, чтобы дать Мишелю возможность высказаться по поводу обратной стороны медицины, но, к её величайшему удивлению, он снова ничего не сказал. Тогда она решила озвучить недосказанное сама, только без сарказма, разумеется.

— Я знаю, что так бывает не всегда. У отца умирали пациенты… Я помню, каким он бывал в такие дни. Слава Богу, это случалось нечасто, а по его вине — вообще никогда. У Викентия Иннокентьевича однажды умер по недосмотру. Ребёнок. Мальчик совсем. Неправильный диагноз… думали, что-то с желудком, оказалось — аппендицит. Разорвался внутри, не успели вовремя обнаружить, не успели проапперировать… Бедный Воробьёв тогда чуть с ума не сошёл. Ушёл в недельный запой, и клялся, что никогда в жизни больше не подойдёт к больнице ближе, чем на расстояние пушечного выстрела. Жена его, тоже врач, пыталась его образумить, но тот ни в какую. Слишком сильно переживал. К нему уж и мать покойного мальчика приходила, дескать, не переживайте Викентий Иннокентьевич, язва желудка у нашего сыночка и впрямь была, кто ж знал, что там не только язва… Да-да, не удивляйтесь, Воробьёва у нас в городке очень любят и уважают, он же гениальный врач! Но даже убеждения бедной матери ему не помогли. И тогда за дело взялся мой отец. — Александра откинула с лица волосы, непроизвольным, мимолётным жестом, и с грустной улыбкой стала смотреть в окно, вспоминая то недалёкое время. — По правде говоря, мало кто думал, что у него получится. Уж если сама мадам Воробьёва, издавна имевшая над мужем небывалую власть, не смогла справиться, то чего было ожидать от моего отца? Он ушёл тогда на всю ночь. Вы не представляете, как я переживала, оставшись одна! Целую ночь не спала, сидела ждала его у окошка… Сходила к Воробьёвым, конечно, но Марина Викторовна сказала, что они оба ушли в трактир, что на окраине города, и приказали их не ждать. Папа у меня вообще-то не пил никогда особенно, но под утро пришёл, едва держась на ногах. Извинялся то и дело, когда я укладывала его спать, а потом сказал, чтобы я не сидела дома, а шла помогать Воробьёву в больницу. Я думала, что это он спьяну наговорил, не поверила сначала. Но решила сходить, всё равно дома делать было нечего, и чем сидеть просто так, полезнее было заняться больными. Каково же было моё удивление, когда я увидела Викентия Иннокентьевича! К пациентам он не выходил, потому что был не совсем трезв, но зато в кабинете у себя занимался бумагами с тройным усердием… И велел мне исполнять обязанности главного врача, в отсутствие его жены. С тех пор, наверное, меня и стали называть местным доктором. Только такой ценой я предпочла бы ещё походить в медсёстрах годик-другой. Он, действительно, едва ли не сошёл с ума от горя!

— Сколько тебе тогда было лет? — спросил Мишель. Сашенька вздрогнула, не ожидая услышать его голос, за эти минуты как-то успев привыкнуть к его молчанию. А он, оказывается, слушал её, и слушал так внимательно! Признаться, это ей польстило.

— Шестнадцать. Это было два года назад.

Такой ответ его удивил. Впрочем, его удивил бы любой ответ, даже если бы она сказала, что это было вчера. Слишком уж она молода была для той ноши, что эти двое, её отец и Воробьёв, на неё возложили.

— О-о, дайте я угадаю, вы сейчас скажете, что дела у нас в больнице хуже некуда, раз уж сопливой девчонке доверяют заправлять больницей! — С улыбкой произнесла Александра, подняв указательный палец.

— Я не это хотел сказать, но твоё замечание тоже справедливо, — тем же тоном ответил Мишель.

— Имейте в виду, что это вам не Басманная, где пациентов пруд пруди, только и успевай бегать да следить, чтобы никто не умер, или не застрелился, часом, как ваш несчастный товарищ! — Напомнила Александра, не забыв вздохнуть по поводу бедного Владимирцева. — А наша скромная больница и в худшие дни насчитывала от силы десять человек пациентов на весь город, из них семеро будут с мигренью, и ещё трое с алкогольным отравлением. Такие случаи, как с Юлией Николаевной — большая редкость, уж поверьте!

— То есть, ты блестяще со всем справлялась?

— Не то, чтобы блестяще, — не стала приукрашивать Александра. — Иногда что-то не получалось, разумеется. Но у меня были хорошие учителя! Мне, вообще-то, очень в этом повезло: ни отец, ни Викентий Иннокентьевич не давали меня в обиду, любили до безумия, но в работе старались поблажек не делать, однако никогда и не ругали. Как бы там ни было, у меня пока ещё не умерло ни единого пациента, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

И вновь он ничего не сказал ей, лишь еле заметно кивнул, принимая к сведению её слова.

«Когда он молчит, то становится ещё более невыносимым. Съехидничал бы, что ли? Это как-то привычнее!», подумала Саша, нервно теребя рукав платья. Но Мишель никакого ехидства не демонстрировал, а может, просто не придумал, к чему придраться?

— Ты, что, жила с отцом всё время?

Его вопрос прозвучал как-то странно, Александра даже нахмурилась непроизвольно. Да что же это, у них завязалась обычная беседа? Без этих взаимных «о, как вы мне отвратительны!» и «нет, ты отвратительна мне гораздо больше!»? Обычная, непринуждённая беседа? Вот с этим вот зазнавшимся самовлюблённым снобом?!

Увы, верилось с трудом. Если не сказать — совсем не верилось.

Сашенька настолько затянула с ответом, что Мишель позволил себе короткий взгляд в её сторону, чтобы убедиться, что она его услышала. Это заставило её тотчас же спохватиться, и вспомнить о своих манерах.

— Ах, да. Нет, не всё время, — сбивчиво, путая слова со своими мыслями, ответила она. — Как только он ушёл от матери, я ушла вместе с ним. Мне было тринадцать тогда.

«Стало быть, всё, что говорил о ней Семён — правда», отметил Мишель мысленно.

— Как это она тебя отпустила?

— А я у неё и не спрашивала, — заверила его Александра, самодовольно улыбнувшись. — Достаточно того, что мы разрешили ей оставить Арсения. Я бы забрала и его, вы не подумайте, что я плохая сестра или что-то в этом роде, нет, просто некому было с ним заниматься! Отец целые недели проводил в больнице, я вместе с ним, когда была не в школе, а оставлять Сеню на гувернантку при живой-то матери это как-то нехорошо! Вот и порешили: ей, так уж и быть, остаётся сын, а дочь — отцу. К тому же, мы не держали горничную, папе должен был кто-то готовить. Сам он в этом, хм, не преуспевал. Мужчины вообще на удивление беспомощны в бытовых мелочах! — И снова Сашенька задорно улыбнулась.

Да уж, история далёкая от заурядной. Однако Мишель довольно живо представил её, тринадцатилетнюю, с той же несгибаемой волей, что и сейчас, до такой степени уверенную в собственной правоте, что даже её мать не осмелилась перечить. А, впрочем, Алёне это было не с руки. Мишель прекрасно знал, что говорили об этой женщине, и не мог не понимать, что малолетняя дочь под боком ей была совсем некстати, в те моменты, когда она приводила домой своих любовников. Неудивительно, что Саша пошла за отцом. Мишель на её месте тоже ушёл бы.

— А сейчас вы наверняка думаете о том, что жить без горничной в доме абсолютно невозможно, и что это первый показатель нищеты и несостоятельности! — Сашин голос, немного печальный, вывел его из раздумий. — И это меня тоже всегда поражало в аристократах. Пугающая, до нелепого доходящая немощность! Заправить кровать?! Самому?! Да это же сломаться можно от усилий! Подмести пол? Чтобы вывозить в грязи свою дорогую одежду? О-о, боже, какие вы несчастные люди! А ведь в свою очередь считаете несчастными нас!

— Я, помнится, ни слова тебе об этом не сказал, — напомнил Мишель, справедливости ради. Взгляд его был загадочным, в зелёных глазах плескались чарующие искры. Александра невольно улыбнулась ему.

— Нет, но наверняка подумали об этом! Вот, у вас, например, есть горничная?

— В шестикомнатной квартире? Разумеется, есть. Но только для уборки, и ни для чего больше. Она заходит раз в два дня, приводит комнаты в божеский вид, получает за это свою плату, и благополучно удаляется до следующего раза. Что? Это тоже вызывает твоё порицание? Помилуй, ты же не представляла меня со шваброй и в фартуке, до блеска намывающего паркет?

Саша звонко рассмеялась, попытавшись вообразить себе эту картину, и Мишель засмеялся вместе с ней. Потом, не без гордости, добавил:

— Что касается всего остального, то я, хм, довольно самостоятелен.

— Неужели? — она сделала вид, что не поверила, хотя в глубине души, если честно, ни на секунду в нём не сомневалась. — А готовит вам, должно быть, Ксения Андреевна?

— Ксения? — Мишель вновь рассмеялся. — Сомневаюсь, что она вообще стояла у плиты когда-либо!

— Ах, да! — не сдержалась Александра. — Это же не в духе аристократизма!

— Абсолютно не в духе, — вынужден был согласиться с ней Мишель. — Поэтому мне никто и не готовит, к моему величайшему сожалению. Питаться приходиться в ресторанах, кафе или забегаловках, ну, а на совсем уж крайний случай, приходиться самому…

— Что? — Александра вновь рассмеялась, но ровно до тех пор, пока не поняла, что последняя его фраза была сказана вовсе не в шутку.

— Так и знал, что ты не поверишь, — ответил Мишель, сделав скорбное лицо.

— Разумеется, не поверю. Нет, серьёзно? Чтобы мужчина — умел готовить?! Такое на моей памяти впервые. Да и не просто какой-то там мужчина, а вы! — Это прозвучало до такой степени двусмысленно, что Александра неминуемо смутилась, но улыбка Мишеля постепенно развеяла её смущение.

— Ты опять забываешь, что я был на военной службе, — будто в укор, мягко сказал он. — И кормили меня там отнюдь не деликатесами, из уважения к моему офицерскому званию и княжескому титулу. Иногда, во время вылазок, не кормили вообще. Ни один разведчик в здравом уме не будет брать с собой неповоротливого и необученного ничему, кроме готовки, повара, лишь для того, чтобы хорошо отужинать ночью у костра под звёздами. Романтика сомнительная. Так что готовить пришлось научиться волею судьбы, чтобы попросту не умереть с голоду.

Александра зачарованно слушала, и не могла оторвать от него взгляда. Когда он рассказывал о войне, то становился таким… настоящим. И эта лёгкая грусть, набегавшая на его лицо, когда Мишель вполголоса предавался воспоминаниям, эта грусть даже шла ему, делая его ещё более живым, ещё более прекрасным.

«И всё-таки он не такой плохой, каким хочет себя показать!», поняла Саша, и сердце её снова сжалось. Что за чудеса с ней творились в его присутствии? В самом деле, это начинает казаться неприличным.

— И всё равно, — наконец-то отведя взор, сказала она, — сложно представить вас у плиты… Вас! Аристократа до кончиков ногтей! Нет-нет, и ещё раз нет, моя фантазия отказывается работать в этом направлении.

— О-о, я ещё и не такое умею, — заверил её Мишель, и вновь голос его прозвучал задорно. На удивление, их диалог получался до того лёгким и непринуждённым, что всё это казалось подозрительным. С кем угодно, но не с ним! Да что уж там, Саша сильно сомневалась, что смогла бы вот так запросто болтать пускай даже с Серёжей Авдеевым, хотя уж с кем с кем, а с ним-то говорить без стеснения можно было абсолютно на любые темы.

— Я всё равно ни за что не поверю, пока своими глазами не увижу! — Вырвалось у неё, как будто она снова забыла, с кем разговаривала. Конечно, она тысячу раз пожалела о своих словах, но Мишель только улыбнулся в ответ, и покачал головой.

— Знаешь, это уже наглость, — смеясь, сказал он.

— Как раз в духе моей плебейской натуры! — Согласилась Александра, и, грустно вздохнув по этому поводу, принялась нервно барабанить пальцами по гладкой поверхности лакированного стола. В очередной раз она не знала, куда деть руки, а теребить волосы, и без того не желающие лежать как надо, она не стала. «И так выгляжу как непонятно кто, он, наверное, смотрит на меня и содрогается от отвращения!» Единственное, чего она не могла понять, так это собственного волнения на этот счёт. С каких это пор её стало интересовать, что он о ней подумает? Прочь, прочь, дурацкое наваждение…

— И чего же ты опять молчишь? — Его голос, такой тихий, такой красивый и звучный, донёсся до её сознания, и заставил её вздрогнуть. Саша подняла голову, вновь встретилась с его улыбкой, и растерялась окончательно.

— Думала, что будет лучше провести остаток пути в тишине, чтобы лишний раз не ссориться с вами и не действовать вам на нервы! — Выпалила она, и снова отругала себя. Зачем?! Ну вот зачем опять она придирается?! Неужели нельзя было ответить нормально, внятно и спокойно, сказать что-нибудь безобидное, например: «Я задумалась», и вновь отвернуться к окну? Неужели её обида на него была настолько сильна, что она до сих пор не могла простить ему тот холодный приём? Уже после того, как он, вроде бы, согласился на перемирие, неужели было трудно хотя бы не усугублять ситуацию, и без того непростую?

Но Мишель, то ли от того, что опыта в подобных делах имел больше, то ли от того, что и впрямь ощущал за собой чувство вины, решил из невыносимого старшего братца на время переквалифицироваться в образец заботы и понимания. Её вызов он попросту проигнорировал, и вновь приветливая улыбка озарила его лицо, а потом эта улыбка и вовсе сделалась немного застенчивой, что только добавило ему шарма. И он сказал:

— Не стоит. Мне нравятся твои истории. — Откинувшись на спинку сиденья, он изобразил повышенное внимание, и попросил: — Расскажи ещё что-нибудь.

Охх… такого поворота в их беседе Александра не ожидала никак, и у неё сложилось неминуемое впечатление, что Волконский попросту издевается над ней. Ему не может быть с ней интересно! Они слишком разные. И вряд ли он изображал заинтересованность из вежливости — кто она такая, чтобы он был вежлив с ней? Достаточно вспомнить, как он вёл себя в первый день их встречи, и все иллюзии тотчас же растают, как дым. Ну, а воспоминания об их памятном столкновении у Софьи Авдеевой на балу и вовсе разгонят последние сомнения.

И вновь защемило сердце, на этот раз в приступе какой-то сухой, холодной тоски. До чего отвратительно это было: осознавать, что он намеренно её дразнит. А потом, наверное, будет смеяться над ней, вместе с этой своей противной Ксенией, над её детской доверчивостью, и над тем, что она так опрометчиво подумала, что ему действительно может быть с ней интересно…

Просьба его, по-прежнему без ответа, повисла в воздухе — нужно было что-то сказать, но никакой достойный ответ упрямо не желал придумываться. Когда Сашенька подняла взгляд, и посмотрела на него, случилось неизбежное — вновь она потонула в его глазах, бездонных глазах, цвета весенних листьев… и желание язвить опало само собой.

— Что же вам рассказать? — Еле слышно спросила она, сама не узнав свой голос. И очень удивилась, когда Мишель ответил:

— К примеру, где ты так хорошо выучила французский? — подумав немного, он пояснил: — Ксения мне рассказала…

И вновь Сашенька удивлённо вскинула брови, глядя на него и не веря своим ушам. Он это всерьёз? То есть, ему действительно хотелось это знать? То есть, ему и впрямь было интересно беседовать с ней, ему, в самом деле, нравилось слушать её болтовню?

И вновь сердце подпрыгнуло в груди, и принялось биться часто-часто.

— С моим образованием всё не так плохо, как казалось Ксении Андреевне, — с усмешкой ответила она, а сама задумалась — что это она через каждое слово поминает Митрофанову, будто бы в укор ему? Не следовало, наверное, вообще о ней говорить в его присутствии, всё-таки, она его невеста, вдруг обидится на её чрезмерно резкие высказывания! Опомнившись, Александра поспешила продолжить: — Я… я окончила школу у нас в городе, правда, без отличия. Математика давалась очень тяжело, с трудом вывели на четвёрку, и то, стараниями авдеевского гувернёра, господина Прокофьева. Он занимался со мной дополнительно, часов семь подряд, а я вместо спасибо неблагодарно поклялась ему сжечь свою тетрадь, как только сдам экзамен. Уж очень я была на него сердита за эти хождения по мукам!

Она заметила, как Мишель еле заметно нахмурился, при упоминании некой фамилии, причём это была явно не фамилия гувернёра, Серёжиного учителя по математике. Сам Волконский своё бьющее через край презрение искренне старался скрыть, чтобы не получился очередной конфликт, но Саша за это время слишком хорошо успела изучить его лицо, и ни малейшие его эмоции не прошли бы для неё бесследно. Она уже знала, что означает эта почти незаметная складочка между его тёмными бровями…

— Результатом стали мои успехи в геометрии, и грамота об окончании школы с двумя четвёрками, но, как мне показалось тогда, я забыла обо всех этих треугольниках и параллелях, как только вышла из класса! Тетрадку я, конечно, не сожгла — отдала брату, ему пригодится, но пир мы с папой всё равно устроили, скромный, но весёлый, я до сих пор его помню, — Саша непроизвольно улыбнулась, вспомнив, как радовался её успехам отец. — Мне было приятно, что я оправдала его надежды… Дело в том, что это он настоял на моём образовании. Мать протеставала всеми возможными способами, заверяя папу в том, что девушке это совсем не нужно, но он проявил твёрдость. Единственный, наверное, раз в жизни… До этого он всегда и во всём слушал её, а тут… пошёл вопреки её воле. С этого, по-моему, и начался их разлад — моя мать не любила, когда ей перечили. Но учиться у меня получалось, и довольно неплохо, так что вскоре мама уже позабыла о том, чтобы мешать моему образованию, а годом позже сама попросила у Софьи Владимировны разрешения обучать меня вместе с Сергеем на дому.

И вновь Мишель нахмурился, вновь мимолётно, но Саша всё равно заметила. Экая у него к Авдееву неприязнь! А Сергей со своей стороны ни о чём таком не рассказывал, и, кажется, наоборот, упоминал иногда, что они довольно неплохо общаются, в те редкие моменты, когда доводится встречаться на каком-нибудь приёме или званом ужине у общих знакомых.

А, впрочем, Сергей, как оказалось, говорил ей много всего, что имело довольно-таки ощутимые грани с действительностью. Про Катерину Волконскую, помнится, он тоже говорил… От такой мысли нахмуриться пришлось уже Александре, но она всё равно продолжила:

— Таким образом, благодаря моему отцу и щедрости Софьи Владимировны, у меня целых два образования: школьное, и домашнее. Причём последнее довольно неплохое, у Серёжи были замечательные учителя, особенно француз! Я была его любимицей, и именно он заставил меня добиться такого чёткого произношения, за что ему большое спасибо. По правде говоря, не думала я, что мне однажды это пригодится, но вот поди ж ты… — Она весело рассмеялась, вспомнив выражение лица Ксении Митрофановой, когда бедняжку в очередной раз поставили на место, но под взглядом Мишеля тотчас же вернула себе былую серьёзность.

— Значит, и всё остальное — тоже благодаря Авдеевым? — полюбопытствовал Мишель.

— Остальное?

— У тебя довольно чистая речь, и неплохие манеры, для… — Он понял, что попал в собственную ловушку, выхода из которой не было. Пришлось отвести взгляд, и с позором промолчать. Александра обижаться на него не стала, лишь улыбнулась с грустью.

— Для плебейки, вы хотели сказать? Нет, ну почему же, я и раньше училась, и… а, собственно, да, вы правы, — в последний момент она замолчала на полуслове, и очаровательно улыбнулась ему. — Всё это благодаря Авдеевым, щедро подарившим мне толику дворянского воспитания!

— Ты ведь не это хотела сказать, — и всё-то он подмечал, особенно в те моменты, когда это было совершенно не нужно!

— Какая разница, что я хотела сказать? Это не так важно, — и Саша небрежно повела плечиком, как будто и впрямь имела в виду сущую глупость, не стоящую и упоминания. Но по её печальным глазам Мишель понял, что это было не так, однако допытываться не стал. Всё равно ведь не скажет, характер не позволит!

А Александра на всякий случай решила обезопасить себя от дальнейших вопросов, и, прежде чем он успел в очередной раз усомниться в её словах, спросила прямо в лоб:

— За что вы так не любите Сергея Авдеева?

«Знала бы ты о нём то, что знаю я, ты бы его тоже не любила», мысленно ответил ей Мишель, но озвучивать свои размышления не стал, лишь хмуро усмехнулся, как всегда, когда слышал это имя. Признаться, соблазн рассказать ей правду был велик, но, увы, хорошо это или плохо, Мишель был слишком благородным для этого. Поэтому промолчал.

— Я хочу сказать, что бы вы там о нём не думали, это вряд ли заслуженно, — встала на защиту любимого Александра, качая головой в ответ на усмешку Мишеля, с каждым её словом делающуюся всё более и более презрительной.

— Да неужели?

— Что бы вам там не говорили, но он не нарочно это!

— Не нарочно что? — на всякий случай уточнил Мишель. Вряд ли, конечно, она знала правду. Если б знала, то не говорила бы о дорогом Серёженьке с такой нежностью и любовью. Но проверить лишний раз не помешало. Кто её знает, эту безумную девчонку, может, она и впрямь была в курсе авдеевского ничтожества, и любила его всё равно, вопреки всем его недостаткам?

Но нет, не знала. Мишель с некоторым облегчением понял это, когда Саша улыбнулась в ответ, и сказала:

— Как это «что»? Познакомил наших родителей, разумеется! А что, у вас были другие причины его ненавидеть?

«Ох», только и подумал Мишель. То ли у него всё и впрямь было написано на лице, то ли Александра умела читать его мысли. Как бы там ни было, обмануть её оказалось непросто, поэтому пришлось выкручиваться:

— Да. Например то, что Авдеевы — наши бывшие крепостные, возомнившие о себе слишком много, и вечно пытающиеся прыгнуть выше собственной головы!

Жестоко, грубо, как раз в духе того самого старшего братца, но по-другому, кажется, никак. В такую версию она, по крайней мере, без труда поверила, уже привыкшая считать его самовлюблённым эгоистом, помешанным на собственном титуле и богатстве.

— Я слышала эту историю, — с невесёлой улыбкой сказала Александра. — И, по-вашему, это повод относиться к нему предвзято?

— А не можем ли мы поговорить о чём-нибудь ещё? От воспоминаний об этом человеке у меня неминуемо портится настроение, — признался Мишель, уходя от опасной темы.

— Да, конечно, извините, — быстро согласилась Александра. Ей тоже было не по себе, когда она обсуждала своего горячо любимого Сергея с этим бессердечным, жёстким человеком. И тут же, в противовес собственным словам: — Просто мне непонятно, за что вы его так не любите?

— Господи, ну а я-то почему должен его любить? — Устало спросил Мишель. — Для этого у него есть ты!

Сказал, точно ударил. И, вроде бы, не грубо, не в укор, и даже без разнообразных пошлых намёков — нет, нет, но всё равно прозвучало как-то холодно. И вновь сердце её замерло, словно в ожидании чего-то… Чего-то, что так и не случилось. Саша рассеянно посмотрела за окно, кивнула в ответ, и сказала:

— Ну, да, разумеется.

«Уж не из-за Катерины ли вся эта неприязнь? — Бились в голове спутанные обрывки мыслей. — Видимо, там всё не так просто, как Серёжа старался показать! И… господи, какой же у него приятный голос!»

Это уж было совершенно ни к месту, и Александра расстроилась ещё больше. Взгляд её стал рассредоточенным, она не могла сконцентрироваться и не знала, куда деть своё волнение.

— Ты никогда не думала, что твоего отца вызвали на фронт не случайно?

Вопрос, как ни странно, её отрезвил, вернул к действительности. А должно было быть наоборот, ведь Саша до сих пор не могла спокойно думать о случившемся, всякий раз неминуемо доводя себя до истерики бесконечными размышлениями: как он, где он, жив ли он?

Но сейчас, мечась из крайности в крайность, эта тема показалась едва ли не спасительной. Она медленно повернулась к Мишелю, и внимательно посмотрела на него, словно бы взвешивая в мыслях, всерьёз ли он, или в очередной раз хочет поставить её на место.

— Подозрительно это всё, — поделился с ней Мишель. — Столько времени его не трогали, явно же не просто так? Из-за Леонида Воробьёва, правильно? Он поспособствовал, по просьбе своего брата, твоего драгоценного Викентия Иннокентьевича?

— Я… я не знаю, — искренне ответила Александра. Никогда прежде она не задумывалась о том, что отца, по-хорошему, должны были мобилизовать ещё в августе четырнадцатого года, когда война только началась. Многие тогда ушли на фронт из их городка, и продолжали уходить в течение всего следующего года, а она с ужасом ждала того дня, когда придут за её дорогим папочкой — ждала и молилась, чтобы он никогда не настал. Бог внимал её молитвам целых полгода, но потом…

В самом деле, а почему так долго?

— Я не знаю, — повторила она, озвучив свои мысли.

— Зато я знаю, — ответил Мишель. — Их должны были забрать сразу же. Мобилизация началась в августе, а доктора, особенно военнообязанные, практически никогда не остаются в тылу. Я даже могу назвать тебе имя человека, выправившего для них белый билет. Владислав Дружинин. Большой чин в императорском разведывательном ведомстве, бывший начальник Леонида Воробьёва, хороший друг моей матери, и, по совместительству, мой крёстный.

Саша задумалась — нет, эту фамилию она слышала впервые.

— Когда призвали твоего отца?

— В феврале.

— В феврале Дружинина не было в России, — кивнул Мишель. — Уезжал за границу с очередным заданием государственной важности. В его отсутствие они всё это и провернули. Прости, я оговорился. Он, разумеется, я имел в виду отца.

— А мне показалось, что не только его.

— Может, и нет, — не стал спорить Мишель.

— Не-ет, вы это не всерьёз! Викентий Иннокентьевич не мог быть таким подонком! Он с детских лет воспитывал меня, как родную дочь, он… он не мог, — только и сказала она, упрямо качая головой, отказываясь верить.

— Да я и не утверждаю, что он помогал моему отцу, — поспешил успокоить её Мишель, но от этих слов Александра, почему-то, ещё твёрже убедилась в том, что без Воробьёва и там не обошлось. Без него, похоже, ни одно гордеевское тёмное дело не обходится! — В конце концов, Иван Кириллович, может, и вовсе не при чём. Мобилизация вещь серьёзная. С каждым может приключиться.

— Вы это нарочно говорите? — Вздохнув, спросила она.

— Мне кажется странным это совпадение, вот и всё, — просто сказал ей Мишель, стараясь, чтобы его голос звучал как можно мягче. — Твоя мать ведь просила у него развода, не так ли? Он длительное время не давал ей его, и ясно было, что не даст. Особого выбора у них с моим отцом, похоже, и не было.

— И за это я его ещё больше ненавижу! — Сказала Александра, на досуге пообещав себе узнать побольше о призыве отца, и, если надо, обратиться к Леониду Иннокентьевичу с этой просьбой. Они не были слишком близки, но Саша почему-то не сомневалась — он не откажет. Им-то теперь какая разница, отца этим всё равно не вернёшь, а у неё, быть может, появится надежда на то, что его смерть — всего лишь очередная фикция от Гордеева, необходимая ему для того, чтобы жениться на её матери. А если бы у неё была надежда… если бы она у неё только была!

«Я бы стала в десятки раз счастливее», сказала она себе. И покачала головой.

— Не понимаю, почему вы его оправдываете. Он же подонок!

— Я не утверждал обратного.

— Но вы утверждали, что он не убивал вашу мать!

— Потому что я действительно так думаю.

— И давно ли? До или после того, как спустили его с лестницы?

— Напрасно иронизируешь, — покачал головой Мишель. — Подумай сама, ты же достаточно хорошо успела с ним познакомиться. Он удивительно хитрый и изворотливый человек. Стал бы он, по-твоему, бегать за моей матерью по всему особняку, паля из револьвера налево и направо? Дворецкий нашёл несколько пуль, в стенах и дверных панелях. Она убегала от своего убийцы, понимаешь? А теперь скажи, стал бы отец действовать столь открыто и безумно? С учётом того, что он при любом раскладе был бы первым, на кого подумают, когда найдут её… тело.

Последнее слово он произнёс осевшим голосом, и отвернулся к окну, надеясь, что она не увидит, как ему плохо. Но Саша, конечно, всё заметила. И с трудом перебарывала теперь безудержное желание пересесть к нему на сиденье, обнять его ласково, и попытаться утешить. А Мишель, в очередной раз нахмурившись, вдруг сказал ей:

— Мы приехали.

Разговор был окончен, а Саша, потерявшая счёт времени, с недоумением посмотрела за окно.

Поезд, действительно остановился.

 

Глава 18. Рихтер

— Жорик. Гордеевский. — Полчаса спустя докладывал Игнат, стянув кепку с кучерявой головы. Глаза его всё так же лукаво блестели. — Каторжная морда, десять лет по сибирским просторам бегал, а филёрить грамотно так и не научился, тьфу на него!

— Георгий? Ты уверен? — На всякий случай уточнил Мишель.

— Как в том, что стою перед вами. Уж не сомневались бы во мне, ваше благородие, не обижали бы честного человека!

— И в мыслях не было. — Ну очень убедительно сказал Мишель. — Я это к тому, что Георгий — личный телохранитель моего батюшки, и тот практически никогда не отпускает его от себя, во избежании непредвиденных последствий.

— Значит, высоко он её ценит, раз такого человека к ней приставил. — Сделал вывод Игнат.

— Это-то меня и настораживает. — Всё так же задумчиво произнёс Мишель.

— Прикажете вернуться? И… это… того?

— Чего — того? — Мишель улыбнулся. — Нет, не надо. Боюсь, ты с ним не справишься в одиночку. Он довольно силён, уж поверь моему опыту.

— Опять обижаете, ваше благородие. Я же не убивать его, руки марать о его ничтожество, ещё чего! А по маковке хорошенько съездить — в самый раз, чтоб неповадно было за чужими девушками следить.

«Вот именно. — Напомнил себе Мишель. — За чужими девушками».

— Да ни к чему. — Всё-таки сказал он. — Я сам с ним разберусь.

— Ну, это уж как знаете. — Развёл руками Игнат. И снова посмотрел на своего хозяина лукаво. — Ещё поручения будут?

— Нет. Отдыхай. До завтрашнего вечера свободен.

— Благодарю покорно. — Он поклонился низко-низко, в пол, по-старомодному, и, снова чему-то лукаво улыбнувшись, развернулся и вышел, оставив Мишеля наедине с его размышлениями. Он закрыл дверь на замок, собрал со стола все бумаги — и дело об убийстве Юлии Николаевны, и отчёты, что захватила с собой Ксения — и вместе со всем этим добром опустился в мягкое голубое кресло, где ещё совсем недавно сидела Александра. Кажется, оно до сих пор хранило её запах — еле уловимый, но всё же достаточный для того, чтобы вновь заставить мысли Мишеля работать не в том направлении, в котором нужно.

«Это всё до такой степени невероятно, что просто не может быть правдой», заключил он, глядя на дело Юлии Николаевны, лежавшее у него на коленях. И, покачав головой, принялся за более подробное его изучение.

В том, что он не уснёт этой ночью, можно было не сомневаться. И причиной было вовсе не то, что он проспал целый день, и даже не то, что фотографии собственной матери, в лужах крови, с простреленной грудью никак не наводили на мысли о сладких снах. И, наверное, даже не отчёты по отелям, с трудом раздобытые отцом Ксении, которые требовалось изучить как можно скорее, пока Иван Кириллович не нанёс очередной удар. Увы, но истинная причина была не в этом.

Страшно признаться, но она имела выразительные карие глаза, россыпь веснушек на носу, и яркие рыжие волосы, к которым так приятно было прикасаться.

«Должно быть, я тронулся умом», заключил Мишель, который, вообще-то, был весьма рациональным парнем, и прекрасно понимал, что никакое повышенное внимание к этой девушке с его стороны в принципе было невозможно. Такое объяснение, как ни странно, его утешило, и, усмехнувшись, он пододвинул включенный торшер ближе к краю стола, чтобы свет падал как надо, и, откинувшись на спинку стула, углубился в чтение.

…и до последнего Александра не верила, что всё это происходит с ней. Лёжа на кровати, она задумчиво изучала потолок, вспоминая в деталях сегодняшний вечер, а сердце то и дело замирало в сладостном предвкушении завтрашнего утра, обещающего быть не менее захватывающим и интересным. Проспать она не боялась, убеждённая, что так и не уснёт до самого рассвета, но около трёх часов ночи усталость взяла своё, и она провалилась в чуткий, неспокойный сон. С утра её разбудила Василиса Фёдоровна, громыхающая точно танк, дающий победный залп по неприятелю. «Экая ранняя пташка», подумала Александра, взглянув на часы. Нужно было собираться, и двигаться она старалась как можно тише, чтобы не привлекать к своей персоне ненужного внимания. Стены, кажется, здесь были картонными, а слышимость такая замечательная, что казалось, будто Василиса Фёдоровна поджаривает яичницу не в соседней квартире, а прямо здесь, в спальне, у Александры за спиной.

Но бесшумно уйти всё равно не получилось бы — пока откроешь дверь, пока повернёшь все четыре замка — любопытная карга так или иначе явится, или, ещё хуже, будет молча подглядывать в глазок, чтоб ей провалиться, старой ведьме! Поэтому Саша сочла разумным зайти к ней самой, чтобы попрощаться, и попросить не ждать её возвращения раньше вечера — конкретнее она сказать не могла. Впрочем, она даже не могла сказать ей, вернётся ли вообще. Гордеев вполне мог сделать так, чтобы она не вернулась — никуда и никогда больше.

Проходя мимо зеркала в прихожей, Александра невольно остановилась, и взглянула на своё отражение. Ей показалось, что что-то в ней переменилось со вчерашнего вечера, вот только — что? Всё то же легкомысленное ситцевое платье в цветочек, та же премилая шляпка с искусственными бутонами роз, те же веснушки на носу, будь они неладны! — те же глаза, волосы, не поддающиеся никаким уговорам… Нахмурившись, она забрала непокорную прядь, выбившуюся из причёски, назад под шляпку, и вновь посмотрела на себя. Почему-то именно в этот момент ей вспомнилась Ксения Митрофанова, изящная, уверенная в себе, прекрасная невеста князя Волконского, аристократка до кончиков ногтей, всегда такая безупречная.

«Мне бы хоть капельку её красоты и уверенности!», помечтала Александра, закусив губу едва ли не до крови. Увы, Саша, увы. Каждому своё! — ответствовал ехидный внутренний голос. И он никогда в жизни не обратит внимания на такую, как ты!

Истинная правда, подумала она. И, расстроившись окончательно, вернула непокорный локон обратно на лицо — какая разница, всё равно выбьется из причёски рано или поздно! К чему стараться, если ей в жизни никогда и на шаг не приблизиться к такой божественной красоте, коей обладала ненавистная Митрофанова. Или Катерина Волконская, например! Вот кому повезло с внешностью, повезло так повезло! Чистая кожа, безо всяких там веснушек, послушные гладкие волосы, безупречное воспитание и хорошие манеры. А ещё — титул, всеобщая любовь, почёт и богатство.

«А ты так и будешь вскрывать трупы под присмотром у Сидоренко, пока ему это не надоест!», напомнила себе Сашенька, пытаясь самостоятельно вернуться с небес на землю, пока это в очередной раз в грубой форме не сделал Волконский.

«И нечего делать из этой поездки событие! Тоже мне достижение, провести полдня с его величеством!», говорила она себе, приветливо улыбаясь теперь уже не своему отражению, а Василисе Фёдоровне. Пару слов любезности, недоверчивый взгляд старухи, и вот она уже едва ли не вприпрыжку спускалась по лестнице вниз, навстречу приключениям и собственной свободе.

Что-то в этом было… Что-то незабываемое, сладкое, прекрасное! И дело было даже не в Мишеле — о нём Александра приказала себе не думать — дело было именно в этом чувстве некой самостоятельности, которая прямо-таки опьяняет тебя, стоит только к ней прикоснуться. В полной мере ощутить это можно лишь после длительного нахождения под присмотром. А сейчас с неё словно сорвали оковы, и её неумолимо тянуло совершить какую-нибудь глупость всем назло. А особенно, конечно, Гордееву.

Поездка с Мишелем домой была как раз из разряда этих самых глупостей, милых сердцу. И ей наплевать, чем это всё может закончиться.

«Так или иначе, закончится в ближайшее время, и явно не моей триумфальной победой!», думала она, оглядывая сонную улицу в поисках извозчика. Фонари уже погасили, несмотря на то, что солнце ещё не взошло, и город, не готовый к раннему пробуждению, только-только оживал, сладко шевелясь в предутренней дрёме.

Извозчик, несмотря на ранний час, нашёлся быстро. Саша забралась в коляску, и приказала вести себя на Саратовский, и резвая лошадка быстро взяла с места. Георгию повезло меньше — всю ночь проведший без сна, он, бедняга, казалось, только-только закемарил за одним из столиков трактира, что располагался чуть дальше булочной, по другую сторону улицы. Отсюда вход в подъезд нужного дома просматривался плохо, но, тем не менее, просматривался, а если хорошенько приподняться со своего места, и вытянуть шею, то и вовсе станет как на ладони. Но Георгий сомневался в необходимости этого тщания — девчонка вернулась ближе к полуночи, и наверняка не проснётся раньше обеда, пользуясь щедростью воскресного дня, когда не нужно никуда идти. В полусне к нему пришло видение — случайная пролётка, проносящаяся мимо, пролётка с открытым верхом, в которой хорошо было видно пассажирку. Обычная девушка, ничего примечательного, улыбающаяся чему-то, и придерживая рукой легкомысленную шляпку на своих медно-рыжих волосах. Именно эти рыжие волосы и заставили Георгия проснуться, точно вспышкой огня полоснув его сознание: сон как рукой сняло, он спохватился, и подорвался со своего места — скорее, за ней! Выбежав на улицу, он только и успел растерянно посмотреть ей вслед — подняв столб пыли, пролётка уже укатила вдоль по улице, и ему, пешему, не было ни единого шанса догнать её. Георгий беспомощно оглянулся по сторонам, но никаких признаков извозчика не нашёл, а хозяин трактира уже бежал следом за ним, матеря его безбожно, и Георгий тотчас же вспомнил, что не заплатил за выпивку. Пришлось вернуться — не хватало ему ещё новых проблем с законом, он и со старыми-то до сих пор не мог разделаться! А та девчонка в пролётке… совсем необязательно, чтобы это была именно она. В конце концов, это мог быть кто угодно — мало ли в городе рыжеволосых? С этой мыслью Георгий вернулся к трактирщику, отгоняя нехорошее предчувствие.

Мишель уже ждал её, хотя до условленного часа оставалось ещё пять минут. Вместо приветствия, он демонстративно поднял голову, отчего его длинная чёлка откинулась назад, и, взглянув на время, с наигранным изумлением произнёс:

— Ну надо же! Какая пунктуальность!

«Он совершенно невыносим», подумала Александра, изобразила на своём лице ядовитую усмешку, и сказала:

— И вам доброго утра, ваше величество! — И, пользуясь случаем, окинула его изучающим взглядом.

Несмотря на бессонную ночь, Мишель выглядел безупречно. Впрочем, он всегда выглядел безупречно, что уж говорить! Лёгкий чёрный пиджак поверх тонкой рубашки облегал широкие плечи, стрелочки на брюках были идеально отглажены, а ботинки блестели, будто только что начищенные. И весь образ его прямо-таки лучился аккуратностью и изысканностью, и даже его непокорная чёлка, падающая произвольно то на левую, то на правую сторону, всё равно, казалось, при любом раскладе лежала так как надо, а еле уловимый запах дорогого парфюма делал его облик более завершённым. Рядом с таким мужчиной Александра непроизвольно почувствовала себя забитой и облезлой серой мышью, к тому же, неприлично рыжей и веснушчатой. В том же платье, что и вчера — какой позор! И пусть оно было куплено два дня назад, но в обществе аристократов абсолютно неприемлемо появляться два раза в одной и той же одежде. А куда деваться? Другие её платья, те, что из новых, никак не подходили для поездки, а о старых и говорить нечего — они были слишком убогими и бедными для того, чтобы и подумать о том, чтобы надеть их.

И ни за что в жизни она не поверила бы, что Мишель, так внимательно смотревший на неё этим утром, будет искренне восхищаться ею! Не открыто, разумеется — вот ещё! — но где-то там, в глубине души…

А как можно было не восхищаться, если она была прекрасна? У Мишеля, несмотря на жёсткость натуры, чувство прекрасного было развито весьма и весьма остро, так что ничего удивительного в его искреннем восхищении не имелось. (Не считая, конечно, того, что она была простолюдинкой, но такие высокие темы мы в нашем повествовании затрагивать, конечно, не будем!)

Она была прекрасна, и прекрасна той удивительной, естественной красотой, которая в последнее время встречается всё реже и реже. Современные модницы, не исключая Ксении, старательно выбеливали лица, добиваясь почти нездоровой бледности, которая была весьма популярна и считалась первым признаком аристократичного происхождения. Саша этими глупостями не занималась, в своей бурной повседневной жизни у неё и времени-то не было ни на что подобное, поэтому лицо её покрывал лёгкий, красивый загар, придавая коже ровный, персиковый оттенок. И на ощупь такая же — нежная, бархатистая, Мишель всё ещё помнил это короткое прикосновение, оно словно ожило на кончиках пальцев, вызывая непреодолимое желание сделать это снова… А её улыбка! Наигранная, конечно, она и не думала изображать искренность этим утром! — но всё же, она так красила её лицо, делая его ещё более открытым, ещё более очаровательным… И взгляд её, несмотря на напускную строгость, всё же особой неприязни не выражал. Более того, было в нём что-то такое, что заставляло Мишеля вновь и вновь возвращаться к этим тёплым, задорным, янтарно-карим глазам, начиная с самого первого дня их знакомства, в широком коридоре гордеесвкой квартиры. Как-то странно она на него смотрела: совсем не так, как другие. Мишель, красотой не обделённый, прекрасно знал о том, какой эффект его внешность имеет на девушек — на тех, разумеется, у которых были глаза! — и он, можно сказать, привык ловить на себе взгляды самой разнообразной направленности: восхищённые, влюблённые, жадные, изучающие, трепетные, манящие… Но Александра ни под одну из этих категорий не попадала — она смотрела на него, вроде бы, с вызовом, всячески сохраняя подчёркнутую дистанцию, но, в то же время, в глазах её светилась надежда. И он прекрасно знал, почему. Так уж вышло, что у неё теперь, действительно, не было другой надежды, кроме него. А доверия Мишель никогда не обманывал, в его понимании не было поступка ниже.

Поэтому он улыбнулся ей вполне искренне, и вручил билет, небрежно зажатый между двумя пальцами.

— Прошу. — Сказал он, даже снизойдя до любезности — Саша сочла это хорошим знаком, и, усмехнувшись, взяла билет. И тотчас же подняла удивлённый взгляд обратно на Мишеля.

— Что это?

— Билет. А что, непохоже?

— Спасибо, но я умею читать, и прекрасно вижу, что это билет. — Проговорила Александра, стараясь сохранять спокойствие. — Меня куда больше удивляет другая надпись, чуть ниже: купе класса-люкс, четыре места. Это ещё зачем?!

Определённо, у неё был талант ставить его в тупик своими вопросами. Мишель несколько растерянно пожал плечами, и ответил:

— Я… как-то не привык ездить в эконом-классе.

Прозвучало скорее как оправдание, нежели как бахвальство, и на этот раз Александра решила его простить. Покачав головой, она сказала:

— Полтора часа в пути, мы вполне бы доехали без этой помпезности, втрое дешевле. А зачем было выкупать сразу всё купе?

— А тебе, что, нужны попутчики? — Задумчиво спросил Мишель. — Я понимаю, тебе отвратительно моё общество, но не настолько же? Поверь, моя компания ещё не самая худшая из всех тех, что могли бы попасться.

— Вы думаете? — Александра постаралась изобразить сомнение, но у неё не вышло, и в следующую секунду они уже весело смеялись вдвоём.

— Ты невыносима. — Сказал ей Мишель, кивком головы указывая в сторону дебаркадера, откуда отходил их шестичасовой экспресс.

— Я? О-о, да вы сто очков вперёд даёте мне по части невыносимости! По сравнению с вами, я — так просто ангел, даром, что без крыльев! А ещё меня безумно забавляет ваша дворянская манера жить на широкую ногу и свято оберегать собственную персону от разного рода бытовых мелочей. А ведь взрослые люди, в самом деле!

— Боже, ну теперь-то чем ты недовольна? Спасибо, ваше величество, что заранее позаботились о покупке билета, и мы не простоим в очереди в течении следующих сорока минут, расталкивая других желающих, и не опоздаем на поезд в этой суете. — Подумав немного, Мишель добавил: — Вот почему я не люблю общественный транспорт!

— Неистребимые дворянские замашки. — Констатировала Александра, пряча улыбку.

— Ладно, не благодари. — Сдался Мишель, взмахнув ладонью. Глаза его блестели задорно.

— Нет, спасибо-то оно, конечно, спасибо, но… ваше величество, а вы никогда не пробовали выходить в народ? Глядишь, пообщались бы с низшими слоями населения, и убедились бы, что они — тоже люди, ничем не хуже, а в некоторых случаях и лучше, чем некоторые из вас.

— Это всё замечательно и поэтично, но в эконом-классе я всё равно не поеду. — Сразу же заверил её Мишель, и очаровательно улыбнулся.

— Я не это хотела сказать!

— Я прекрасно понял, что ты хотела сказать. — Ответил Мишель, теперь уже вроде бы серьёзно. — И, если ты вдруг забыла, я был на войне. А там «выходить в народ» получалось гораздо чаще, чем ты думаешь. Перед смертью все равны, и офицеры, и солдаты, и дворяне, и простолюдины. Я не до такой степени эгоистичен, как тебе кажется, чтобы всего этого не понимать.

Когда он говорил серьёзно, сбрасывая себя свою извенчую надменность, то превращался в совершенно иного человека. Серьёзного, рассудительного, и какого-то уж очень взрослого, будто умудрённого долгими годами тяжёлой жизни. Александра сначала сбавила шаг, слушая его, а потом и вовсе остановилась, задумчиво изучая его взглядом. Он ведь притворялся всё это время, но эта роль, что он себе выбрал, роль разбалованного эгоистичного ребёнка, завладела им настолько, что уже сложно было понять, где та грань, между его превосходной актёрской игрой и его несносным характером. То он был вызывающе наглым и самоуверенным до безумия, то серьёзным и благородным, то отталкивал своими отвартительными манерами, то безоговорочно располагал к себе, заставляя её смеяться.

И как это в одном человеке могли уживаться две до такой степени разных личности? Вот бы узнать, какой он на самом деле — сдержанно спокойный и всё на свете понимающий, или нетерпимо надменный, без толики сострадания в душе?

«А, впрочем, почему мне вдруг это интересно?», спохватилась Александра, но вслух спросила о другом:

— Если вы понимаете, то для чего тогда… всё это? — Она неопределённо махнула рукой, не найдя нужно ёмкого слова, чтобы охарактеризовать его бессовесную надменность, и нарочито демонстрируемое превосходство над остальными.

Мишель прекрасно понял её и без объяснений. У неё сложилось впечатление, что он, кажется, умел читать её мысли — такая догадка заставила Александру неминуемо покраснеть, как бы она ни пыталась убедить саму себя, что такое попросту невозможно. Волконский, тем не менее, улыбнулся ей на редкость добродушно, без малейших признаков былого сарказма, затем пожал плечами и, как ни в чём не бывало, ответил:

— Привычка. Ничего не могу с собой поделать!

Александра позволила себе ещё несколько секунд посмотреть в его чарующие зелёные глаза, а затем категорично покачала головой, и сказала:

— Знаете, нет. Мы бы с вами всё равно не поладили! Даже если бы вы не были зазнавшимся аристократом, даже если бы мы с вами находились на одной социальной ступени, и всё равно — нет.

— И как мне теперь с этим жить? — Изобразив смертельное разочарование, спросил её Мишель. Глаза его по-прежнему блестели задорно.

— Между прочим, вот именно поэтому. — Подняв указательный палец, сказала Александра. — Из-за вашего отвратительного характера! И в кого только такой уродился? Матушка — сама доброта, отец, хоть и подонок, но подонок весьма общительный и добродушный… Хм.

Её слова Мишеля только позабавили, хотя Саша уже десять раз пожалела о своей чрезмерной разговорчивости и неумении вовремя промолчать. Но Волконский не обиделся, лишь в очередной раз улыбнувшись, пропустил её вперёд, и сказал вслед:

— Других попутчиков у тебя всё равно не будет, сестрёнка, так что советую набраться терпения на ближайшие два часа!

Александра лишь вздохнула с тоской, всем своим видом демонстрируя ему, как она не рада такому повороту событий. А сама в глубине души задумалась — не рада ли? Признаться, перспектива провести с Волконским два часа наедине, была… заманчивой. Особенно если он будет молчать всё это время, а не донимать её своими остроумными высказываниями, чего бы Сашеньке совсем не хотелось — ведь тогда ей придётся отвечать, а ответить она может ой как резко, и когда у его величества лопнет терпение — странно, почему оно до сих пор не лопнуло? — он высадит её на первой же остановке, и откажется ей помогать. И поминайте как звали бедную нашу Александру Тихонову!

От таких перспектив Саша внутренне содрогнулась, и пообещала себе впредь не цепляться к Волконскому и терпения его не испытывать. Оно у него явно не безгранмчное, хоть он и держится молодцом, поэтому лишний раз будить зверя не стоит, как говорили Алёна и Сергей Авдеев.

«Ни слова больше ему не скажу!», пообещала себе Александра, сочтя это прекрасным выходом из положения. И, улыбнувшись проводнику в дверях вагона первого класса, протянула документы на проверку. Признаться, началось её приключение интересно: до этого Саша первым классом не ездила никогда. Да и компания, наверное, не самая плохая, всё же, подумала она, искоса взглянув на Волконского, которому проводник поклонился низко-низко, сразу заприметив состоятельного пассажира. Александру, впрочем, он тоже вниманием не обделил, рассыпавшись перед ней в любезностях с таким раболепным видом, словно она была королевских кровей, не меньше. Она с улыбкой выслушала его, поблагодарила за комплементы, и, подумав немного, вложила монетку в его руку, когда он помог ей зайти в вагон. Он Мишеля этот жест не скрылся, он улыбнулся задорно, и проводил её взглядом, после чего зашёл следом, размышляя на ходу о чём-то своём.

— Ваша милость, — вкрадчиво шепнул ему проводник, — не сочтите за дерзость, но ваша спутница — само очарование!

— Да уж. — Ответствовал ему Мишель, хотя юноша рассчитывал явно не на такой ответ. Вручив ему ещё горстку монет, Волконский направился за Александрой, по узкому коридору пассажирского вагона, совсем ещё нового, изысканно украшенного в духе довоенного времени. Когда Мишель зашёл в купе, проводник уже поторапливал пассажиров на перроне сообщениями о том, что поезд отправляется.

— По-моему, в этих хоромах без труда поместится целая рота солдат! — Сказала Александра, оглядываясь по сторонам. О своём обещании не разговаривать с Мишелем она успела позабыть. Да и как сдержать свой восторг, если она никогда прежде не ездила в столь роскошных купе?

Посередине, как водится, стоял стол, довольно неплохая имитация красного дерева, покрытая лаком — сих пор ощущался его еле уловимый запах, но он был настолько лёгким, что совсем не мешал свободно дышать. По обе стороны стола вытянулись длинные кожаные кресла — Александра не удержалась, и провела рукой по спинке, мягкой и приятной на ощупь. Кажется, мебель у них в гостиной была и то худшего качества! Эта мысль заставила её грустно улыбнуться, отражение её улыбки мелькнуло в высоком зеркале в человеческий рост, с левой стороны от двери. Оно томилось в инкрустированной оправе, покрытой сияющей позолотой, а на маленькой полочке сбоку уютно расположились расчёски, щётки для волос, острая бритва с помазком, и другие милые сердцу мелочи, необходимые для личной гигиены. На салфетках, лежащих здесь же, золотом были вышиты вензеля железнодорожного товарищества — такое Александра тоже видела впервые, вагоны третьего класса не изобиловали подобной роскошью.

«Здесь всё совсем по-другому», в очередной раз подумала она, и в очередной раз мысленно вздохнула по поводу собственного невежества — ей всё было внове, она с живейшим интересом обращала внимание на каждую мелочь, а Волконский, наверное, сейчас в открытую потешается над ней…

Она обернулась — так и есть, он стоял и улыбался. Правда, непохоже, чтобы язвительно, но Саша всё равно на всякий случай положила обратно красивую щётку для волос с янтарной ручкой, которую поначалу взяла, чтобы рассмотреть поближе, так как никогда прежде такой красоты не видела.

— Рота — это вряд ли. — С запозданием ответил Мишель. — А вот маленький отряд — вполне.

«Это, что, всё? — Озадачилась она, глядя на него в ожидании. — Не будет никаких высказываний, в духе того, что это самое маленькое и скромное купе, в которых доводилось ездть его величеству, и что другие вагоны-люкс во много раз больше и лучше, и только такая невежа как я может не видеть столь очевидной разницы?»

Видимо, нет.

Видимо, это и впрямь было всё. По Мишелю было непохоже, чтобы он собирался продолжать дискуссию, плавно перерастающую в очередную ссору со взаимыми упрёками. Как-то это было странно… Александра на всякий случай подождала ещё несколько секунд, но Мишель так ничего больше и не сказал, молча наблюдая за ней своими погибельными зелёными глазами. Что ж… нет так нет. Александра пожала плечами, и принялась медленно снимать шляпку, стараясь при этом не слишком сильно повредить причёске, которую потом и за два часа путешествия толком не восстановишь. А он опять ничего не говорил, молча наблюдая за ней — она видела его отражение в зеркале, и смотрела, почему-то, как раз на него, а не саму себя.

«И чего он всё смотрит? В окно бы вон, лучше, посмотрел, а не смущал честных девушек своими красивыми глазами… Господи, ну что за глаза у него! Бывают же такие!», думала Александра, вынимая шпильки и ленты, с помощью которых шляпка держалась на волосах.

Мишель, конечно, подумывал о том, что не помешало бы отвернуться, но, увы, поделать с собой ничего не мог. Надо же, она совсем не стремилась ему понравиться, а, тем не менее, движения у неё получались весьма изысканными, плавными, грациозными и неуловимо лёгкими, особенно, когда она, сняв, наконец, легкомысленное фетровое изделие, тряхнула высвобожденынми волосами, и часть её локонов рассыпалась по спине… от такого жеста сердце защемило бы и у каменной статуи, что уж говорить о Мишеле, который, вообще-то, был весьма неравнодушен к женской красоте. Однако собственное поведение ему безумно не нравилось. Девушка-девушкой, красавица-красавицей, но ни в коем случае не стоило забывать, с кем он имеет дело.

Правда, когда она собрала волосы за спиной, и, слегка встряхнув их, перекинула на плечо, Мишель снова обо всём забыл. Саша повернулась к нему, проигнорировала посланный ей оценивающий взгляд, и, слегка приподнявшись на цыпочки, положила свою шляпку на пустующую верхнюю полку. Для этих целей куда больше подошёл бы крючок, сделанный в форме миниатюрных оленьих рогов, но Саша как-то пожалела вешать свою убогую вещицу на такую красоту, и предпочла воспользоваться куда более безобидным способом.

В этот момент состав тронулся, а потом что-то произошло. И дело было вовсе не в том, что она, не удержавшись на ногах, едва ли не потеряла равновесие… и не в том, что Мишель вовремя пришёл на помощь, не дав ей упасть. И даже не в том, что она вдруг каким-то образом оказалась в его железных объятиях, нет, дело было не в этом.

Это самое «что-то» произошло двумя секундами позднее, и было в сотни раз страшнее её возможного падения. Нет, в самом деле, лучше было свалиться вниз, чем… чем… да что уж там, чем вот так прижиматься к его твёрдой мускулистой груди, машинально обняв его за плечи, чтобы не упасть, и…

…и медленно терять голову под взглядом его гибельных зелёных глаз.

Мишель тоже почувствовал, что что-то произошло между ними в тот момент. То есть, он и до этого замечал за собой весьма неоднозначное отношение к этой девушке, но в ту секунду отчётливо понял — всё это неспроста. И, что интересно, она тоже почувствовала что-то подобное, он видел это по её глазам, по-прежнему смотрящим на него так странно и неотрывно.

Ничего подобного ни в коем случае нельзя было допускать, но неужели было бы лучше дать ей упасть? Как она сама говорила — одним претендентом на гордеевское наследство меньше, ха-ха. Правда, шутки-то шутками, но всё это с каждой секундой казлось всё менее смешным. И особенно то, как предательски его тело реагировало на её такую ощутимую близость… И в этом, наверное, не было ничего удивительного, она — привлекательная девушка, а он — молодой и здоровый мужчина, но себя-то не обманешь, от себя не скроешь, что помимо обычного физического влечения здесь было что-то ещё… что-то, заставившее его еле заметно вздрогнуть, когда она упала в его объятия, такая хрупкая, такая изящная! А её руки, лежащие на его плечах, казалось, начали обжигать кожу сквозь ткань пиджака и рубашки. И как прикажете сохранять самообладание в такой ситуации?

«Боже мой, боже мой, боже мой!», монотонно повторял кто-то здравомыслящий у Александры в голове. Сама она про здравый смысл уже позабыла, для неё ничего не существовало в тот момент, кроме этих чарующих зелёных глаз. Не смотри, не смотри, глупая! Он же словно гипнотизирует тебя! И, похоже, делает это неосознанно, вряд ли даже догадываясь, как сладко замирает при этом её бедное сердечко…

Нужно было что-то делать, пока он не заметил, как она смотрит на него, точно зачарованная! А, впрочем, наверное, он уже давно это заметил, и теперь жди очередной порции издёвок. Александра нашла в себе мужества отстраниться, и Мишель в свою очередь, опомнившись от наваждения, поспешно убрал руки с её талии.

— Благодарю, ваше величество. — Выговорила она, слова давались с трудом, голос дрожал от волнения и упрямо не желал слушаться. Саша опустилась на сиденье, забившись в уголок возле окна, и приготовилась к очередному потоку ехидства.

«Сейчас он скажет, что с моей стороны было верхом непочтительности так на него смотреть… и вообще, как я посмела прикоснуться к его царственной персоне?! — Принялась гадать она, по-прежнему неотрывно наблюдая за ним, ловя каждое его движение, когда он садился напротив. — Господи, какой же он красивый! Господи, почему сердце так колотится? Саша, Сашенька, успокойся немедленно, ты же не на операции, чтобы так нервничать, в конце-то концов!»

Увы, не помогало. Вообще ничего не помогало, а с каждой секундой становилось только хуже — сердце упрямо не желало ей повиноваться, и стучало быстро-быстро, словно намеревалось во что бы то ни стало оставить тесную оболочку и, выпорхнув наружу, улететь в небеса.

«Ну давай же… прогони это наваждение… скажи мне какую-нибудь гадость, как ты это умеешь!», мыслено взывала она к Мишелю, но он оказался на удивление молчалив. Он вообще ничего не сказал, ни единого слова, просто сел напротив, и стал равнодушно смотреть в окно.

И кто бы только знал, каких усилий стоило ему это «равнодушие»!

«Ты сошёл с ума, Мишель! Поздравляю. — Заключил он, разглядывая здания и склады железнодорожного вокзала, медленно проплывающие мимо. — Окончательно тронулся, помешался… Господи, ну что она на меня так смотрит?»

Мишель искренне надеялся, что ни одна из эмоций, возымевших над ним властсь, не написана на его лице. По крайней мере, он изо всех сил старался скрыть свои чувства, старательно игнорируя её взгляд. Экая беззастенчивая, однако! Ни одна девушка его круга не позволила бы себе вот так неотрывно смотреть на мужчину, это считалось неприличным. Подумав об этом, он улыбнулся. Сказать ей об этом, что ли? Вновь возобновить их извечную словесную дуэль — а что, гораздо проще, изображать из себя невыносимого старшего братца, играя по проверенному сценарию, нежели сидеть, как сейчас, в полнейшем молчании, и… нерешительности? Это его снова позабавило — когда это, скажите на милость, он, Мишель Волконский, в последний раз был нерешительным в обществе симпатичной барышни? Никогда. Ни единого раза в жизни! А было много разных, причём большинство из них принадлежали к самым высшим слоям аристократического общества, да что уж греха таить, даже принцессы — и то были. Вот такое богатое у него было прошлое, ха. И ведь ничего, не робел, и всегда был на высоте, и с принцессами, и с княжнами. Так что же изменилось?

Почему какая-то скромная провинциальная медсестра, без громких титулов и многомилионного состояния за плечами, действовала на него таким странным образом? Ответ на этот вопрос был настолько очевиден, что это показалось Мишелю до смешного простым и глупым, и он тотчас же позабыл про него, закинув в дальний уголок своего сознания, и пообещав себе впредь не думать о таких глупостях.

Немного успокоившись, он глубоко вздохнул, и, нахмурившись, наконец-то повернулся к Александре, по-прежнему не сводящей с него пристального взгляда.

— Что? — Спросил он, постаравшись, однако, чтобы не прозвучало слишком грубо. — Что ты так смотришь, скажи на милость?

— Не знаю. — Покаянно произнесла она. — Просто я никак не ожидала, что вы всю дорогу проведёте в молчании, и не будете ко мне цепляться.

— Я? Я к тебе цепляюсь? — Мишель чувствовал, что улыбка прокрадывается на его лицо вопреки его желаниям. Определённо, его будущая сестра была на редкость забавной девушкой. — А ты, часом, ничего не перепутала?

— Конечно, нет! — Искренне, как будто сама верила в собственные слова, ответила Александра. — Это же вам не даёт покоя наше неожиданное родство! И, знаете что, я вас понимаю как никто другой!

— Да ну? Я сейчас сделаю вид, что меня безумно волнует твоё сочувствие. — О, да, играть эту роль было гораздо проще, чем просто смотреть на неё, и слушать её мелодичный нежный голос.

— А я тогда сделаю вид, что мне и впрямь безгранично жаль вас! Вы, конечно, совершенно невыносимый тип с ужасными манерами и никуда не годным характером, но даже вы не заслуживали такого. Это уж слишком, на мой взгляд. Слишком жестоко.

— Ну, жизнь — она такая. — Не стал спорить Мишель.

— Так-то оно так, но всё-таки, должна же быть справедливость?! Я до сих пор не понимаю, почему хорошие люди в конечном итоге всегда страдают — не подумайте, это я не про вас! — а подлецам всегда всё сходит с рук. Это, хм, впрочем, тоже не про вас, скорее про вашего батюшку и мою маму.

— Да нет никакой справедливости. И не было никогда. Жизнь довольно несправедливая штука.

— Это жестоко.

— Зато это правда. Какой смысл тешить себя иллюзиями? Чтобы потом, когда всё в очередной раз случится не по твоему сценарию, убиваться в отчаянии и сетовать на судьбу? Лучше заранее не ждать от неё никаких поблажек. Так проще. Меньше разочарований в конце.

— Вы удивительно рассуждаете для человека, у которого к двадцати трём годам есть всё, о чём он только может мечтать! — С усмешкой сказала Александра, однако укора в её словах не прозвучало.

— Однако, и меня тоже всё это коснулось. Видишь ли, эта «несправедливость» выбирает своих жертв независимо от их возраста и социального статуса. Беда может случиться с каждым.

— И есть определённая доля иронии в том, что у нас с вами она общая. — Сказала Александра, в очередной раз призывая его обратить на это внимание.

«Да понял я это, давно уже понял», мысленно ответил ей Мишель, но злобный старший брат, нетерпимый и жёсткий, сказал вместо него:

— Где ты ухитрилась познакомиться с моей матерью?

«Похоже, никогда мне не убедить его в том, что мы играем на одной стороне», с тоской подумала Александра, а сама охотно кивнула в ответ на его вопрос, и пояснила:

— У нас в больнице. Алексей Николаевич привёз её с переломами, такими страшными, что папин ассистент, тот самый, которого убили недавно, грохнулся в обморок от страха. — Взгляд её сделался грустным, когда она погрузилась в воспоминания о той самой ночи, после которой она приняла окончательное решение стать врачом. — Из докторов никого поблизости не оказалось, их и так-то у нас не слишком много, но в ту ночь и вовсе не было никого, кроме отца. Викентий Иннокентьевич с супругой уехали в Москву, а из медсестёр одна отдыхала после дневной смены, а вторая заболела ещё за два дня до этого, и не могла встать с постели. Остальные же жили слишком далеко, за ними попросту не успели бы послать, и поэтому ассистировать отцу пришлось мне. Хотя, что значит «пришлось»? Это было моё решение, осознанное и непоколебимое, а мне тогда было всего тринадцать… Но, знаете, когда я посмотрела на неё впервые… что-то у меня в голове щёлкнуло, как будто свет зажгли, знаете? Так иногда бывает, как озарение, что ли… Я посмотрела на неё, и поняла, что если она сейчас умрёт — а такой риск был — то я никогда себе этого не прощу. Меня не было с ней, когда она падала с лошади, меня не было с ней в дороге, я вообще никогда прежде не видела её вживую, но когда её положили на операционный стол к отцу, я поняла, что я ответственная за её жизнь теперь. И, может, я и не была виновата в том, что она так неудачно упала и истекала кровью теперь, но я точно буду виновата, если не смогу её спасти, и жизнь её будет на моей совести. Вы можете посмеяться надо мной и сказать, что мне было всего тринадцать лет, а это слишком мало для подобных рассуждений, но, уверяю вас, именно так всё и было.

По Мишелю было видно, что смеяться-то он как раз и не собирается. Наоборот, он внимательно слушал, задумчиво глядя на неё, и блистать своим неизменным остроумием тоже пока не спешил. Тогда Александра решила продолжить:

— Мой нынешний наставник, доктор Сидоренко, как-то сказал, что первый пациент запоминается на всю жизнь. — Ну, он-то, конечно, сказал не совсем так, но повторять Мишелю все пошлости Ипполита Афанасьевича Саша не решилась. — И это чистая правда. Она была у меня первой, пять лет уже прошло, а я до сих пор помню всё, в деталях, как будто бы всё случилось только что. И саму Юлию Николаевну я помню очень хорошо. Редкой красоты женщина.

«И вы, при этом, ничуть на неё не похожи!», так и хотелось сказать ей, но это прозвучало бы грубо. Тем более, что Волконский тоже был редкой красоты мужчина, только, при этом, ни единой общей черты со своей покойной матушкой не имевший. Странно, но именно теперь, в очередной раз глядя на его красивые черты, Александра задумалась — а на кого он походил меньше, на Юлию Николаевну или всё же на Ивана Кирилловича? Да-да, именно так, не больше, а меньше. Ибо, признаться, от обоих родителей Мишель не унаследовал абсолютно ничего. Ни светлых волос и невыского роста Гордеева, ни ярких голубых глаз Волконских — вообще ничего. Его кузина, Катерина Михайловна, признаться, была и то больше похожа на княгиню, нежели Мишель, хоть она и была всего лишь её племянницей, а не родной дочерью.

Хм.

— Что же ты замолчала? — Голос Мишеля оторвал её от размышлений, и Сашенька спохватилась.

— Ах, да. Задумалась, простите. Всё никак не могу забыть ту ночь, когда впервые её увидела… — Уклонилась от ответа Александра. — Мой отец тогда спас ей жизнь, а я ему ассистировала. Это была первая в моей жизни операция, и первая операция такой сложности. После этого я поняла, что медицина — моё призвание. И особенно отчётливо это ощутилось в тот момент, когда я вышла к вашему дяде, чтобы сообщить ему, что всё в порядке, и Юлия Николаевна будет жить. Поверьте, это ни с чем не сравнимое ощущение, ты — единственная надежда умирающего, и когда ты оправдываешь это доверие… На лицах родственников, обычно, написано такое облегчение, такое счастье… Вот ради этого и стоит жить. Чтобы давать людям эту надежду.

Она взяла паузу, чтобы дать Мишелю возможность высказаться по поводу обратной стороны медицины, но, к её величайшему удивлению, он снова ничего не сказал. Тогда она решила озвучить несказанное сама, только без сарказма, разумеется.

— Я знаю, что так бывает не всегда. У отца умирали пациенты… Я помню, каким он бывал в такие дни… Слава Богу, это случалось нечасто, а по его вине — вообще никогда. У Викентия Иннокентьевича однажды умер по недосмотру. Ребёнок. Мальчик совсем. Неправильный диагноз… думали, что-то с желудком, оказалось — аппендикс. Разорвался внутри, не успели вовремя обнаружить, не успели проапперировать… Бедный Воробьёв тогда чуть с ума не сошёл. Ушёл в недельный запой, и клялся, что никогда в жизни больше не подойдёт к больнице ближе, чем на расстояние пушечного выстрела. Жена его, тоже врач, пыталась его образумить, но он ни в какую. Слишком сильно переживал. К нему уж и мать того мальчика приходила, дескать, не переживайте Викентий Иннокентьевич, язва желудка у нашего сыночка и впрямь была, кто ж знал, что там не только язва… Да-да, не удивляйтесь, Воробьёва у нас в городке очень любят и уважают, он же гениальный врач…! Но даже убеждения бедной матери ему не помогли. И тогда за дело взялся мой отец. — Александра откинула с лица волосы, непроизвольным, мимолётным жестом, и с грустной улыбкой стала смотреть в окно, вспоминая то недалёкое время. — По правде говоря, мало кто думал, что у него получится. Уж если сама мадам Воробьёва, издавна имевшая над мужем небывалую власть, не смогла справиться — то чего ожидать от моего отца? Он ушёл тогда на всю ночь. Вы не представляете, как я переживала, оставшись одна. Всю ночь не спала, сидела ждала его у окна… Сходила к Воробьёвым, конечно, но Марина Викторовна сказала, что они оба ушли в трактир, что на окраине города, и приказали их не ждать. Папа у меня вообще-то не пил никогда особенно, но под утро пришёл, едва держась на ногах. Извинялся, конечно, когда я укладывала его спать, а потом сказал, чтобы я не сидела дома, а шла помогать Воробьёву в больницу. Я думала, что это он спьяну наговорил, не поверила сначала. Но сходить решила — всё равно дома делать было нечего, и чем сидеть просто так, полезнее было заняться больными. Каково же было моё удивление, когда я увидела Викентия Иннокентьевича! Он, конечно, к больным не выходил, потому что был не совсем трезв, но зато в кабинете у себя занимался бумагами с тройным усердием… И велел мне исполнять обязанности главного врача, в отсутствие его жены. С тех пор, наверное, меня и стали называть местным доктором. Только такой ценой я предпочла бы ещё походить в медсёстрах годик-другой. Он, действительно, едва ли не сошёл с ума от горя.

— Сколько тебе тогда было лет? — Спросил Мишель. Она вздрогнула, не ожидая услышать его голос, за эти минуты как-то успев привыкнуть к его молчанию. А он оказывается слушал её, и слушал так внимательно! Признаться, это ей польстило.

— Шестнадцать. Это было два года назад.

Такой ответ его удивил. Впрочем, его удивил бы любой ответ, даже если бы она сказала, что это было вчера — слишком уж она молода была для той ноши, что эти двое — её отец и Воробьёв — на неё возложили.

— О-о, дайте я угадаю, вы сейчас скажете, что дела у нас в больнице хуже некуда, раз уж сопливой девчонке доверяют заправлять больницей… — С улыбкой произнесла Александра, подняв указательный палец.

— Я не это хотел сказать, но твоё замечание тоже справедливо. — Тем же тоном ответил Мишель.

— Имейте в виду, что это вам не Басманная больница, где пациентов — пруд пруди, только и успевай бегать да следить, чтобы никто не умер, или не застрелился, часом, как ваш несчастный товарищ. — Напомнила Александра, не забыв вздохнуть по поводу бедного Владимирцева. — Наша скромная больница и в худшие дни насчитывает от силы пять человек пациентов на весь город, из них семеро будут с мигренью, и ещё трое с алкогольным отравлением. Такие случаи, как с Юлией Николаевной — большая редкость, уж поверьте.

— То есть, ты блестяще со всем справлялась?

— Не то, чтобы блестяще. — Не стала приукрашивать Александра. — Иногда что-то не получалось, конечно. Но у меня были хорошие учителя, которые никогда меня не ругали. Мне, вообще-то, очень в этом повезло — ни отец, ни Викентий Иннокентьевич не давали меня в обиду, любили до безумия, но в работе старались поблажек не делать, однако никогда и не ругали. Как бы там ни было, у меня пока ещё не умерло ни единого пациента, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

И вновь он ничего не сказал ей, лишь еле заметно кивнул, принимая к сведению её слова.

«Когда он молчит, то становится ещё более невыносимым. Съехидничал бы, что ли? Это как-то привычнее…», подумала она, нервно теребя рукав платья. Но Мишель никакого ехидства не демонстрировал, а может, просто не придумал, к чему придраться?

— Ты, что, жила с отцом всё время?

Его вопрос прозвучал как-то странно, Александра даже нахмурилась непроизвольно. Да что же это, у них завязалась обычная беседа? Без этих взаимнымх «о, как я вы мне отвратительны!» и «нет, ты отвратительна мне гораздо больше!»? Обычная, непринуждённая беседа?

Вот с этим вот зазнавшимся самовлюблённым снобом?!

Увы, верилось с трудом.

Если не сказать — совсем не верилось.

Сашенька настолько затянула с ответом, что Мишель позволил себе короткий взгляд в её сторону, чтобы убедиться, что она его услышала. Это заставило её тотчас же спохватиться, и вспомнить о своих манерах.

— Ах, да. Нет, не всё время. — Сбивчиво, путая слова со своими мыслями, ответила она. — Как только он ушёл от матери, я ушла вместе с ним. Мне было тринадцать тогда.

«Стало быть, всё, что говорил о ней Семён — правда», отметил Мишель мысленно.

— Как это она тебя отпустила?

— А я у неё и не спрашивала. — Заверила его Александра, самодовольно улыбнувшись. — Достаточно того, что мы разрешили ей оставить Арсения. Я бы забрала и его, вы не подумайте, что я плохая сестра или что-то в этом роде, нет, просто некому было бы с ним заниматься… Отец целыми днями был в больнице, я — вместе с ним, когда была не в школе, а оставлять Сеню на гувернантку при живой-то матери это как-то нехорошо. Вот и порешили: ей, так уж и быть, остаётся сын, а дочь — отцу. К тому же, мы не держали горничную, папе должен был кто-то готовить. Сам он в этом, хм, не преуспевал.

Да уж, история далёкая от заурядной. Однако Мишель довольно живо представил её, тринадцатилетнюю, с той же несгибаемой волей, что и сейчас, до такой степени уверенную в собственной правоте, что даже её мать не осмелилась перечить. А, впрочем, ей это было не с руки. Мишель прекрасно знал, что говорят об Алёне, и не мог не понимать, что малолетняя дочь под боком ей была совсем некстати, в те моменты, когда она приводила домой своих любовников. Неудивительно, что она пошла за отцом. Мишель на её месте тоже ушёл бы.

— А сейчас вы наверняка думаете о том, что жить без горничной в доме абсолютно невозможно, и что это первый показатель нищеты и несостоятельности. — Голос Сашин, немного печальный, заставил его выйти из раздумий. — И это меня тоже всегда поражало в аристократах. Пугающая, до нелепого доходящая несамостоятельность! Дедушка однажды рассказывал одну историю… давно случилось, во времена его молодости, аккурат после отмены крепостничества. Барская усадьба стояла на отшибе, огромный такой дом, продуваемый всеми ветрами, в нём жила очень вредная графиня с тремя дочерьми. Девицы все как на подбор были молодыми, красивыми, но на удивление бестолковыми. То есть, читать-то они умели, да на двух языках, мало одного, ну а ещё неплохо вышивали крестиком и играли на фортепиано. Всё. На этом их умения заканчивались. Да и зачем учиться чему-то по хозяйству, если всегда есть слуги, которые всё сделают за тебя? Дедушка говорил, до отмены крепостничества у них была даже специальная должность для девочки, которая чесала барыне спинку перед сном, и разминала затёкшие плечи! И, если она делала это недостаточно тщательно, то получала порку розгами — под эту должность тоже был выделен специальный человек. Неудивительно, что когда крестьянам дали вольную, мало кто согласился остаться в усадьбе на договорной основе. Пара человек, не более, да и те никогда не оставались на ночь, предпочитая с закатом уходить в деревню, без опасения быть разбуженынм посреди ночи с очередной идиотской просьбой почесать спинку хозяйке. А потом наступил февраль, ударили небывалые морозы, и разыгралась такая вьюга, что они всерьёз испугались конца света, и заперлись в своих избушках, боясь выйти на улицу. Всю ночь неистовствовала пурга, а под утро санный путь к имению оказался заметён, на лошади не проехать. Дедушка говорил, что кто-то особо преданный деспотичной хозяйке, попробовал, было, добраться до имения на лыжах, но вынужден был вернуться на полпути — со стороны леса опасно завыли волки, а у него не оказалось с собой ружья. Когда ружьё нашлось, снова поднялась пурга, и, таким образом, до имения они добрались лишь через несколько дней. И, что вы думаете? Четыре трупа в гостиной. Двое девиц за вышивкой в гостиной, сама графиня — в своей постели, а ещё одна — за роялем. Кто-то из деревенских жителей потом вспоминал, что слышал музыку, доносившуюся из имения сквозь рёв метели… Но это, конечно, они уже придумали, чтобы придать этой истории большей жути — вряд ли с такого расстояния и в хорошую погоду можно было услышать что-либо. Но, тем не менее, эта история красочно демонстрирует, какие последствия бывают у этой аристократичной утончённости, и нежелания делать что-то самому. Никто так и не узнал, от чего они умерли раньше — от голода, или от холода ли. Разумеется, растопить печь самостоятельно никто из четверых не сумел, и когда погас огонь, они остались без единственного источника тепла. А может, пытались, но забыли открыть затвор, и попросту угорели? Печку растопить тоже нужно уметь! Не говоря уж о том, что еду на ней приготовить проще простого — а их погреба были до отвалу набиты провизией, но ни одна из них туда так и не спустилась. Не знали, где лежат запасы провианта в собственном доме? Или, как и большинство таких как вы, свято верили, что пища материализуется из воздуха прямо на обеденном столе в уроченный час? Как бы там ни было, когда нашли их тела, каждая из них в последний момент жизни занималась тем, чем умела — графиня лежала в своей постели, раздавая приказы тем, кто её уже никогда не услышит, дочери её, старшая и младшая, занимались вышивкой в гостиной, а средняя играла для них на фортепиано, чтобы скрасить их последние часы. В то время, как огонь на кухне так и остался незажжённым, а еда — неприготовленной. И, знаете, это всё могло бы показаться смешным, если б не было таким грустным. Я всякий раз вспоминаю об этой графине и её бедных дочерях, когда кто-то возмущается — как это возможно, жить всю жизнь без горничной?!

— Я, помнится, ни слова тебе об этом не сказал. — Напомнил Мишель, справедливости ради. Взгляд его был загадочным, в зелёных глазах плескались чарующие искры. Александра невольно улыбнулась ему.

— Нет, но наверняка подумали об этом. Вот, у вас, например, есть горничная?

— В шестикомнатной квартире? Разумеется, есть. Но только для уборки, и ни для чего больше. Она заходит раз в два дня, приводит комнаты в божеский вид, получает за это свою плату, и благополучно удаляется до следующего раза. Что? Это тоже вызывает твоё порицание? Помилуй, ты же не представляла меня со шваброй и в фартуке, до блеска намывающего паркет?

Саша звонко рассмеялась, попытавшись вообразить себе эту картину, и Мишель засмеялся вместе с ней. Потом, не без гордости, добавил:

— Что касается всего остального, то я, хм, довольно самостоятелен.

— Неужели? — Она сделала вид, что не поверила, хотя в глубине души, если честно, ни на секунду в нём не сомневалась. — А готовит вам, должно быть, Ксения Андреевна?

— Ксения? — Мишель вновь рассмеялся. — Сомневаюсь, что она вообще стояла у плиты когда-либо!

— Ах, да! — Не сдержалась Александра. — Это же не в духе аристократизма!

— Абсолютно не в духе. — Вынужден был согласиться с ней Мишель. — Поэтому мне никто и не готовит, к моему величайшему сожалению. Питаться приходиться в ресторанах, кафе или забегаловках, ну, а на совсем уж крайний случай, приходиться самому…

— Что? — Александра вновь рассмеялась, но ровно до тех пор, пока не поняла, что последняя его фраза была сказана вовсе не в шутку.

— Так и знал, что ты не поверишь. — Ответил Мишель, сделав скорбное лицо.

— Разумеется, не поверю. Нет, серьёзно? Чтобы мужчина — умел готовить?! Такое на моей памяти впервые. Да и не просто какой-то там мужчина, а вы… — Это прозвучало до такой степени двусмысленно, что Александра неминуемо смутилась, но улыбка Мишеля постепенно развеяла её смущение.

— Ты опять забываешь, что я был на военной службе. — Будто в укор ей, мягко сказал он. — И кормили меня там отнюдь не деликатессами, из уважения к моему офицерскому званию и княжескому титулу. Иногда, во время вылазок, не кормили вообще. Ни один разведчик в здравом уме не будет брать с собой неповоротливого и необученного ничему, кроме готовки, повара, лишь для того, чтобы хорошо отужинать ночью у костра под звёздами. Романтика сомнительная. Так что готовить пришлось научиться волею судьбы, чтобы попросту не умерет с голоду, как эти помещицы из твоей истории.

Александра слушала его зачарованно, слушала, и не могла оторвать от него взгляд. Когда он рассказывал о войне, он становился таким… настоящим. И эта лёгкая грусть, набегавшая на его лицо, когда он вполголоса рассказывал о своих воспоминаниях, даже шла ему, делая его ещё более живым, ещё более прекрасным.

«И всё-таки он не такой плохой, каким хочет себя показать!», поняла Александра, и сердце её снова сжалось. Что за чудеса с ней творились в его присутствии? В самом деле, это начинает казаться неприличным.

— И всё равно, — наконец-то отведя взор, сказала она, — сложно представить вас у плиты… Вас! Аристократа до кончиков ногтей! Нет-нет, и ещё раз нет, моя фантазия отказывается работать в этом направлении.

— О-о, я ещё и не такое умею. — Заверил её Мишель, и вновь голос его прозвучал задорно. На удивление, их диалог получался до того лёгким и непринуждённым, что всё это начинало казаться подозрительным. С кем угодно, но не с ним! Да что уж там, Саша сильно сомневалась, что смогла бы вот так запросто болтать пускай даже с Серёжей Авдеевым, хотя уж с кем с кем, а с ним-то говорить без стеснения можно было абсолютно на любые темы.

— Я всё равно ни за что не поверю, пока своими глазами не увижу! — Вырвалось у неё, как будто она снова забыла, с кем разговаривала. Конечно, она уже тысячу раз пожалела о своих словах, но Мишель лишь улыбнулся в ответ, и покачал головой.

— Знаешь, это уже наглость. — Смеясь, сказал он.

— Как раз в духе моей плебейской натуры! — Согласилась Александра, и, грустно вздохнув по этому поводу, принялась нервно барабанить пальцами по гладкой поверхности лакированного стола. В очередной раз она не знала, куда деть руки, а теребить волосы, и без того не желающие лежать как надо, она не стала. «И так выгляжу как непонятно кто, он, наверное, смотрит на меня и содрогается от отвращения…» Единственное, чего она не могла понять, так это собственного волнения на этот счёт. С каких это пор её стало интересовать, что он о ней подумает? Прочь, прочь, дурацкое наваждение…

— И чего же ты опять молчишь? — Его голос, такой тихий, такой красивый и звучный, донёсся до её сознания, и заставил её вздрогнуть. Саша подняла голову, вновь встретилась с его улыбкой, и растерялась окончательно.

— Думала, что будет лучше провести остаток пути в молчании, чтобы лишний раз не ссориться с вами и не действовать вам на нервы. — Выпалила она, и снова отругала себя. Зачем?! Ну вот зачем опять она придирается?! Неужели нельзя было ответить нормально, внятно и спокойно, сказать что-нибудь безобиное, например: «Я задумалась», и вновь отвернуться к окну? Неужели её обида на него была настолько сильна, что она до сих пор не могла простить ему тот холодный приём? Уже после того, как он, вроде бы, согласился на перемирие, неужели было трудно хотя бы не усугублять ситуацию, и без того непростую?

Но Мишель, то ли от того, что опыта в подобных делах имел больше, то ли от того, что и впрямь ощущал за собой чувство вины, решил из невыносимого старшего братца на время переквалифицироваться в образец заботы и взаимопонимания. Её вызов он попросту проигнорировал, и вновь приветливая улыбка озарила его лицо, а потом эта улыбка и вовсе сделалась немного застенчивой, что только добавило ему шарма. И он сказал:

— Не стоит. Мне нравятся твои истории. — Откинувшись на спинку сиденья, он сделал ей жест, и изобразил повышенное внимание: — Расскажи ещё что-нибудь.

Охх… такого поворота в их беседе Александра не ожидала никак, и у неё сложилось неминуемое впечатление, что он попросту издевается над ней. Ему не может быть с ней интересно. Они слишком разные. И вряд ли он изображал заинтересованность из вежливости — кто она такая, чтобы он был вежлив с ней? Достаточно вспомнить, как он вёл себя в первый день их встречи, и все иллюзии тотчас же растают, как дым. Ну, а воспоминания об их памятном столкновении у Авдеевой на балу и вовсе разгонят последние сомнения.

И вновь защемило сердце, на этот раз в приступе какой-то сухой, холодной тоски. До чего отвратительно это было — осознавать, что он намеренно её дразнит. А потом, наверное, будет смеяться над ней, вместе с этой своей противной Ксенией, над её детской доверчивостью, и над тем, что она так опрометчиво подумала, что ему действительно может быть с ней интересно…

Просьба его, по-прежнему без ответа, повисла в воздухе — нужно было что-то сказать, но никакой достойный ответ упрямо не желал придумываться. Когда она подняла взгляд, и посмотрела на него, случилось неизбежное — вновь она потонула в его глазах, бездонных глазах, цвета весенних листьев… и желание язвить опало само собой.

— Что же вам рассказать? — Еле слышно спросила она, сама не узнав свой голос. И очень удивилась, когда Мишель ответил:

— К примеру, где ты так хорошо выучила французский?

И вновь она удивлённо вскинула брови, глядя на него и не веря своим ушам. Он это всерьёз? То есть, ему действительно хотелось это знать? То есть, ему и впрямь было интересно беседовать с ней, ему в самом деле нравилось слушать её болтовню?

И вновь сердце подпрыгнуло в груди, и принялось биться часто-часто.

— С моим образованием всё не так плохо, как кажется Ксении Андреевне. — С усмешкой сказала она, а сам задумалась — что это она через каждое слово поминает Митрофанову, будто бы в укор ему? Не следовало, наверное, вообще о ней говорить в его присутствии, всё-таки, она его невеста, вдруг обидится на её чрезмерно резкие высказывания! Опомнившись, Александра поспешила пояснить: — Я… я окончила школу у нас в городе, правда, без отличия. Математика давалась очень тяжело, с трудом вывели на четвёрку, и то, стараниями авдеевского гувернёра, господина Прокофьева. Он занимался со мной дополнительно, часов семь подряд, а я вместо спасибо поклялась ему сжечь свою тетрадь, как только сдам экзамен. Уж очень я была на него сердита за эти хождения по мукам.

Она заметила, как Мишель еле заметно нахмурился, при упоминании некой фамилии, причём это была явно не фамилия гувернёра, Серёжиного учителя по математике. Сам Волконский своё бьющее через край презрение искренне старался скрыть, чтобы не получить очередной конфликт, но Саша за это время слишком хорошо успела изучить его лицо, и ни малейшие его эмоции не прошли бы для неё бесследно. Она уже знала, что означает эта почти незаметная складочка между его тёмными бровями…

— Результатом стали мои успехи в геометрии, и грамота об окончании школы с всего двумя четвёрками, но, как мне показалось тогда, я забыла обо всех этих треугольниках и параллелях, как только вышла из класса. Тетрадку я, конечно, не сожгла — отдала брату, ему пригодится, но пир мы с папой всё равно устроили, скромный, но весёлый, я до сих пор его помню. — Саша непроизвольно улыбнулась, вспомнив, как радовался её успехам отец. — Мне было приятно, что я оправдала его надежды… Дело в том, что это он настоял на моём образовании. Мать была против, упиралась всеми возможными способами, заверяя его в том, что девушке это совсем не нужно, но папа проявил твёрдость. Единственный, наверное, раз в жизни… До этого он всегда и во всём слушал её, а тут… пошёл вопреки её воле. С этого, по-моему, и начался их разлад — моя мать не любила, когда ей перечили. Но у меня получалось, и довольно неплохо, так что вскоре она уже позабыла о том, чтобы мешать моему образованию, а годом позже сама попросила у Софьи Владимировны разрешения обучать меня вместе с Сергеем на дому.

И вновь Мишель нахмурился, вновь мимолётно, но она всё равно заметила. Экая у него к Авдееву неприязнь! А Сергей со своей стороны ни о чём таком не рассказывал, и, кажется, наоборот, упоминал иногда, что они довольно неплохо общаются — в те редкие моменты, когда им доводится встречаться на каком-нибудь приёме или званом ужине.

А, впрочем, Сергей, как оказалось, говорил ей много всего, что имело довольно-таки ощутимые грани с действительностью. Про Катерину Волконскую, помнится, он тоже говорил… От такой мысли нахмуриться пришлось уже Александре, но она всё равно продолжила:

— Таким образом, благодаря моему отцу и щедрости Софьи Владимировны, у меня целых два образования: школьное, и домашнее. Причём последнее довольно неплохое, у Серёжи были неплохие учителя, особенно француз. Я была его любимицей, и именно он заставил меня добиться такого чёткого произношения, за что ему большое спасибо. По правде говоря, не думала я, что мне однажды это пригодится, но вот поди ж ты… — Она весело рассмеялась, вспомнив выражение лица Ксении Митрофановой, когда бедняжку в очередной раз поставили на место, но под взглядом Мишеля тотчас же вернула себе себе былую серьёзность.

— Значит, и всё остальное — тоже благодаря Авдеевым? — Полюбопытствовал Мишель.

— Остальное?

— У тебя довольно чистая речь, и неплохие манеры, для… — Он понял, что попал в собственную ловушку, выхода из которой не было — пришлось отвести взгляд, и с позором промолчать. Александра, конечно, обижаться на него не стала, лишь улыбнулась с грустью.

— Для плебейки, вы хотели сказать. Нет, ну почему же, я и раньше училась, и… а, собственно, да, вы правы. — В последний момент она осеклась, и очаровательно улыбнулась ему. — Всё это благодаря Авдеевым, щедро подарившим мне толику дворянского воспитания.

— Ты ведь не это хотела сказать. — И всё-то он подмечал, особенно в те моменты, когда это было совершенно не нужно!

— Какая разница, что я хотела сказать? Это не так важно. — И она небрежно повела плечиком, как будто и впрямь имела в виду сущую глупость, не стоящую и упоминания. Но по её печальным глазам Мишель понял, что это было не так, однако допытываться не стал — всё равно ведь не скажет, характер не позволит.

А Александра на всякий случай решила обезопасить себя от дальнейших вопросов, и, прежде, чем он успел в очередной раз усомниться в её лжи, спросила прямо в лоб:

— За что вы так не любите Сергя Авдеева?

«Знала бы ты о нём то, что знаю я, ты бы его тоже не любила», мысленно ответил ей Мишель, но озвучивать свои размышления не стал, лишь хмуро усмехнулся, как всегда, когда слышал это имя. Признаться, соблазн рассказать ей правду был велик, но, увы, хорошо это или плохо, Мишель был слишком благородным для этого. Поэтому он промолчал.

— Я хочу сказать, что бы вы там о нём не думали, это вряд ли заслуженно. — Встала на защиту любимого Александра, качая головой в ответ на усмешку Мишеля, с каждым её словом делающуюся всё более и более презрительной.

— Да-а? — Таким тоном спросил он, что Саша на секунду подумала, что она, должно быть, в очередной рза не знает какой-то очевидной истины. Но — лишь на секунду, не больше.

— Что бы вам там не говорили, но он ненарочно это. — На всякий случай добавила она.

— Ненарочно — что? — На всякий случай уточнил Мишель. Вряд ли, конечно, она знала правду — если б знала, то не говорила бы о дорогом Серёженьке с такой нежностью и любовью. Но проверить лишний раз не помешало. Кто её знает, эту безумную девчонку, может, она и впрямь была в курсе авдеевского ничтожества, и любила его всё равно, вопреки всем его недостаткам.

Но нет, не знала. Мишель с некоторым облегчением понял это, когда она улыбнулась в ответ, и сказала:

— Как это «что»? Познакомил наших родителей, разумеется. А что, у вас были другие причины его ненавидеть?

«Ох», только и подумал Мишель. То ли у него всё и впрямь было написано на лице, то ли Александра умела читать его мысли. Как бы там ни было, обмануть её было непросто, поэтому пришлось выкручиваться:

— Да. Например то, что Авдеевы — наши бывшие вассалы, возомнившие о себе слишком много, и вечно пытающиеся прыгнуть выше собственной головы.

Жестоко, грубо, как раз в духе того самого старшего братца, но по-другому, кажется, никак. В такую версию она, по крайней мере, без труда поверила, уже привыкшая считать его самовлюблённым эгоистом, помешанным на собственном титуле и богатстве.

— Я слышала эту историю, — с невесёлой улыбкой сказала она. — И, по-вашему, это повод относиться к нему предвзято?

— А не можем ли мы поговорить о чём-нибудь ещё? От воспоминаний об этом человеке у меня неминуемо портится настроение. — Признался Мишель, уходя от опасной темы.

— Да, конечно, извините. — Быстро согласилась Александра. Ей тоже было не по себе, когда она обсуждала своего горячо любимого Сергея с этим бессердечным, жестким человеком. И тут же, в противовес собственным словам: — Просто мне непонятно, за что вы его так не любите?

— Господи, ну а я-то почему должен его любить? — Устало спросил Мишель. — Для этого у него есть ты.

Сказал — точно ударил. И, вроде бы, не грубо, не в укор, и даже без разнообразных пошлых намёков — нет, нет, но всё равно прозвучало как-то холодно. И вновь сердце её замерло, словно в ожидании чего-то… Чего-то, что так и не случилось. Она рассеянно посмотрела за окно, кивнула в ответ, и сказала:

— Ну, да, разумеется.

«Уж не из-за Катерины ли вся эта неприязнь? — Бились в голове спутанные обрывки мыслей. — Видимо, там всё не так просто, как Серёжа старался показать… И… господи, какие же у него приятный голос…»

Это уж было совершенно ни к месту, и Александра расстроилась ещё больше. Взгляд её стал рассредоточенным, она не могла сконцентрироваться и не знала, куда деть своё волнение.

— Ты никогда не думала, что твоего отца вызвали на фронт не случайно?

Вопрос, как ни странно, её отрезвил, вернул к действительности. А должно было быть наоборот — Саша до сих пор не могла спокойно думать о случившемся, всякий раз неминуемо доводя себя до истерики бесконечными размышлениями — как он, где он, жив ли он?

Но сейчас, метаясь из крайности в крайность, эта тема показалась едва ли не спасительной. Она медленно повернулась к Мишелю, и внимательно посмотрела на него, словно бы взвешивая в мыслях, всерьёз ли он это, или в очередной раз хочет поставить её на место.

— Подозрительно это всё. — Поделился с ней Мишель. — Целый год его не трогали, явно же не просто так? Из-за Леонида, правильно? Он поспособствовал, по просьбе своего брата, твоего драгоценного Викентия Иннокентьевича?

— Я… я не знаю. — Искренне сказала ему Александра. Никогда прежде она не задумывалась о том, что отца, по-хорошему, должны были мобилизовать ещё в августе четырнадцатого года, когда война только началась. Многие тогда ушли на фронт из их городка, и продолжали уходить в течение всего следющего года, а она с ужасом ждала того дня, когда придут за её дорогим папочкой — ждала и молилась, чтобы он никогда не настал. Бог внимал её молитвам аж до февраля, но потом…

В самом деле, а почему так долго?

— Я не знаю. — Повторила она, озвучив свои мысли.

— Зато я знаю. — Ответил Мишель. — Их должны были забрать сразу же. Мобилизация началась в августе, а доктора, особенно военно обязанные, практически никогда не остаются в тылу. Я даже могу назвать тебе имя человека, сделавшего для них белый билет. Владислав Дружинин. Большой человек в императорском разведовательном ведомстве, бывший начальник Леонида Воробьёва, хороший друг моей матери, и, по совместитетльству, мой крёстный.

Саша задумалась — нет, эту фамилию она слышала впервые.

— Когда призвали твоего отца?

— В феврале.

— В феврале Дружинина не было в городе. — Кивнул Мишель. — Уезжал за границу с очередным заданием государственной важности. В его отсутствие они всё это и провернули. Прости, я оговорился. Он, разумеется, я имел в виду отца.

— А мне показалось, что не только его. — Не согласилась Александра.

— Может, и нет. — Не стал спорить Мишель.

— Не-ет, вы это не всерьёз. Викентий Иннокентьевич не мог быть таким подонком! Он с детских лет воспитывал меня, как родную дочь, он… он не мог. — Только и сказала она, упрямо качая головой, отказываясь верить.

— Да я и не утверждаю, что он помогал отцу. — Поспешил успокоить её Мишель, но от этих слов Александра, почему-то, ещё твёрже убедилась в том, что без Воробьёва и там не обошлось. Без него, похоже, ни одно гордеевское тёмное дело не обходится! — В конце концов, мой драгоценный батюшка может, и вовсе не при чём. Мобилизация — вещь серьёзная. С каждым может приключиться.

— Вы это нарочно говорите? — Вздохнув, спросила она.

— Мне кажется странным это совпадение, вот и всё. — Просто сказал ей Мишель, стараясь, чтобы его голос звучал как можно мягче. — Твоя мать ведь просила у него развода, не так ли? Он длительное время не давал ей его, и ясно было, что не даст. Особого выбора у них с моим отцом, похоже, и не было.

— И за это я его ещё больше ненавижу. — Сказала Александра, на досуге пообещав себе узнать побольше о призыве отца, и, если надо, обратиться к Леониду Иннокентьевичу с просьбой. Они не были слишком близки, но Саша почему-то не сомневалась — он не откажет. Им-то теперь какая разница, отца этим всё равно не вернёшь, а у неё, быть может, появится надежда на то, что его смерть — всего лишь очередная фикция от Гордеева, необходимая ему для того, чтобы жениться на её матери. А если бы у неё была надежда… если бы она у неё только была!

«Я бы стала в десятки раз счастливее», сказала она себе. И покачала головой.

— Не понимаю, почему вы его оправдываете. Он же подонок!

— Я не утверждал обратного.

— Но вы утверждали, что он не убивал вашу мать.

— Потому что я действительно так думаю.

— И давно ли? До или после того, как спустили его с лестницы?

— Напрасно иронизируешь. — Покачал головой Мишель. — Подумай сама, ты же достаточно хорошо успела с ним познакомиться. Он удивительно хитрый и изворотливый человек. Стал бы он, по-твоему, бегать за моей матерью по всему особняку, паля из револьвера налево и направо? Дворецкий нашёл несколько пуль, в стенах и дверных панелях. Она убегала от своего убийцы, понимаешь? А теперь скажи, стал бы отец действовать столь открыто и безумно? С учётом того, что он при любом раскладе был бы первым, на кого подумают, когда найдут её… тело.

Последнее слово он произнёс осевшим голосом, и отнвернулся к окну, надеясь, что она не увидит, как ему плохо. Но Саша, конечно, всё заметила. И с трудом перебарывала теперь безудержное желание пересесть к нему на сиденье, снова обнять его за плечи, и попытаться утешить. Чтобы отвлечь себя от этих мыслей, она решила вернуться к разговору.

— И только? На основании этих призрачных доводов вы готовы поверить в его невиновность, исключительно потому, что он ваш отец, и он не мог?

— То, что он мой отец, ничего не меняет. Поверь, я не хуже тебя знаю, что это за человек, и на что он способен.

— И, тем не менее…

— Ты же видела записку. — С тоской сказал ей Мишель.

— Это ещё ни о чём не говорит. — Категорично возразила Александра. — Ваша матушка могла до последнего стараться отвести от него подозрения, вот и всё! Она любила его, ваше величество. К сожалению, она до последнего любила этого ублюдка, и надеялась на лучшее.

Это было чистой правдой, Мишель понимал.

Но всё же…

Однако, версия Александры, обиженной на Гордеева как никто другой, тоже имела право на существование. Юлия Николаевна могла написать это намеренно, чтобы увести подозрения от любимого мужа. И почему Мишель не хотел в это верить?

— Поэтому нет никаких гарантий того, что Рихтер скажет нам правду. — Подытожила Александра, пристально глядя на Мишеля. — Она могла попросить его сказать что угодно, какую угодно чушь, лишь бы только заставить вас убедиться: ваш отец не при чём, он всего лишь невинная жертва обстоятельств!

В правоте своих догадок ей довелось убедиться не позднее, чем через час. Но пока она лишь смотрела на Мишеля, ожидая, что он скажет что-нибудь ей в ответ. Вот только — что он мог сказать? Какая-то часть его души неизбежно хотела, чтобы это и впрямь был Гордеев, тогда можно было бы с чистой совсестью… что? Убить его? Отдать под суд, благо, дело теперь было у него на руках? Как бы там ни было, это открывало перед ним чудесные возможности на законных основаниях отомстить Гордееву за всё сразу: и за разбитое сердце его матери, и за её погубленную жизнь, и за чрезмерное сладострастие, и за эту женитьбу на учительнице в том числе… Но другая часть Мишеля искренне противилась этому, вопреки здравому смыслу. Другая часть по-прежнему напоминала, что он его отец, родной отец, чёрт возьми…

И как бы теперь знать, что со всем этим делать.

Оторвавшись от размышлений, он перевёл взгляд на Александру, по-прежнему ждущую от него ответа, но вместо всего того, что он хотел бы и мог бы сказать, от произнёс лишь короткое:

— Мы приехали.

Разговор был окончен, а Саша, потерявшая счёт времени, с недоумением посмотрела за окно.

Поезд, действительно остановился.

* * *

Здесь всё было как раньше. Совсем как в той, прошлой жизни, когда она была ещё счастлива. Всё вокруг казалось таким родным, таким привычным, что нетрудно было вообразить отца, идущего рядом… Этим маршрутом они шли всякий раз, когда возвращались с вокзала домой, проводив доктора Воробьёва в столицу. И пусть их скромный домик находился аж на другом конце улицы, извозчика они с отцом никогда не брали, предпочитая прогуливаться пешком, наслаждаясь общетвом друг друга.

А сейчас рядом молча шёл хмурый Волконский, чьим обществом Александра вовсе не наслаждалась. Он пугал её. Пугал безмерно, с самого первого момента, когда она только увидела его, а то и раньше, когда Сергей Авдеев мимолётом упомянул, что у Юлии Николаевны был сын… А с недавних пор Саша всерьёз задумалась, что пугает её больше — Мишель Волконский (вроде бы, не такой уж страшный, а очень даже наоборот), или всё же её собственные чувства, поразительно обостряющиеся в его присутствии. Но, кажется, всему было оправдание. Не такое, конечно, о котором подумали мы с вами — нет, Саша наскоро придумала своё собственное и очень правдоподобное. Конечно, она не могла воспринимать его так же, как и остальных: во-первых, он был не её круга, а с дворянами (не считая Авдеева, но это скорее исключение из правил) она никогда не общалась так близко. Во-вторых, он был сыном Ивана Гордеева, сыном человека, за которого собиралась замуж её мать. Иронично, но свадьба их родителей формально сделет их братом и сестрой. Это могло бы быть интересным, ведь у Саши никогда не было старшего брата! — но, разумеется, в реальной жизни никаких брата с сестрой из них не получится. Он слишком ненавидит её для этого, Саша была убеждена. И, наверное, в чём-то понимала его, ставя себя на его место.

Он просто не мог относиться к ней по-другому. Она была дочерью женщины, из-за которой погибла его мать. Вряд ли он мог об этом забыть, тут и никакие документы, украденные у Воробьёва, не помогут. Увы.

«Может статься, что он прав, и Иван Кириллович не виноват, — раздумывала Саша, перешагивая лужу, растёкшуюся прямо посреди дороги. Кажется, ночью здесь был дождь. — Но от этого вряд ли он станет ненавидеть нас с мамой меньше! Мы фактически украли его жизнь. Мы с Арсением невольно заняли его место. Так не должно было быть!»

Думать об этом было невыносимо, но, на её счастье, долго думать не пришлось. Скромное жилище Максима Петровича Рихтера и впрямь располагалось в пяти минутах от вокзала, только и требовалось, что перейти дорогу, и обойти широкое здание привокзального кафе, граничащего со складами. Отсюда начинался жилой район, и дом пожилого учителя был вторым по счёту. На прибитой к заботу табличке так и было написано: «N2», а снизу, мелкими буквами: «Дом образцового содержания, Рихтер М.С.»

Мишель смотрел на всё это с каким-то отстранённым выражением лица, Александру сразу насторожившим. Так уж вышло, что за то время, что она бессовестно смотрела на него, пользуясь их уединением, она научилась распознавать его эмоции, которые он старательно прятал от окружающего мира. Пытался быть сильным. Обманывал самого себя. Но её-то не обманешь, она прекрасно видела, что за холодным блеском в изумрудно-зелёных глазах скрывается боль, за сдержанным спокойствием — волнение и тревога, а хмурая складка между бровей прячет нерешительность. Он хотел, и в то же время не хотел этого разговора. Правда могла оказаться куда более жестокой, чем та, в которую он верил.

И он прекрасно это понимал.

А Александра была так устроена — ей жизненно необходимо, как и её отцу, помогать всем и вся. Помогать просто так, ничего не требуя взамен, просто потому, что когда кому-то рядом было плохо, ей становилось хуже в тысячу раз уже от того, что она ничего не могла сделать.

Но сегодня — она могла.

И плевать, что он никогда не оценит её отзывчивости, плевать, что он будет продолжать тихо ненавидеть её в глубине души, плевать, что он так никогда и не скажет ей простого «спасибо»! Какая разница? Она не для него это делала, а для себя. Или это она просто так себя утешала?

— Ваше величество? — Прежде, чем Мишель успел устыдиться того, что она заметила его замешательство, Саша подошла к нему вплотную и взяла его за руку. Это оказалось так просто — мгновение, и их пальцы сплелись, его рука была такая тёплая… Сердце её подскочило в груди, и забилось ещё чаще, когда он растерянно посмотрел на неё сверху вниз. Снова их взгляды встретились, глаза карие, глаза зелёные, безнадёжно потонули и растворились друг в друге.

«Я с тобой, — как будто бы говорил ему её взгляд, — я здесь, я рядом… Ты не один…»

Разумеется, она ни за что не осмелилась бы произнести это вслух. Но это сказали её глаза, и она надеялась, что он всё понял. Во всяком случае, от его сомнений не осталось и следа — теперь в его взгляде было что-то другое, а что — она не могла разгадать. И это означало, что её манёвр подействовал.

— Идите следом за мной, здесь грязно. — Сказала Александра вместо всех слов утешения, обыграв свой порыв так, словно она взяла его за руку исключительно для того, чтобы помочь пройти по доскам, лежавшим вокруг широкой лужи, прямо возле самой калитки, что вела во двор к Рихтеру. Словно без её помощи Мишель ни за что не справился бы с этим препятствием! Однако, руку её из своей руки он почему-то не выпустил, и позволил ей провести его по доскам и сырой траве, возле самой калитки.

«Она нарочно это сделала. — Подумал он. — Она всё поняла…»

Но, разумеется, никаких признаков своей догадливости Александра не демонстрировала. Не было ни колких фраз по поводу того, что в их непроходимой глуши он рисковал запачкать свои дорогие ботинки, ни вполне справедливых упрёков в том, что он почему-то медлит теперь, когда до правды рукой подать… Это всё было бы правдой, однако она, почему-то, промолчала. Единственное, что она сказала, было:

— Замок заклинило. — И больше ничего.

И это краше всяких слов говорило о том, что она почувствовала, как ему нелегко сейчас. Странно — она нашла его слабое место, но вовсе не поспешила на этой слабости сыграть. Экое благородство!

А, впрочем, напрасно он так. Сам понимал, что напрасно, но поделать со своей натурой ничего не мог — так и тянуло на иронию, пусть в мыслях, но всё равно тянуло.

— Готово! — Доложила Александра, справившись, наконец-то, с замком. И широко открыла калитку, после чего сделала гостеприимный жест. — Милости прошу, ваше величество!

Отчего-то именно сейчас, именно в этот момент Мишеля вывело из себя подобное обращение.

— Вообще-то у меня есть имя. — Недовольно произнёс он, проходя в распахнутую калитку.

«Вот это прогресс!», только и успела изумиться Александра, а затем откуда-то нашлись силы, чтобы достойно ответить ему, и скрыть своё волнение:

— О, я в курсе. — Она ещё смогла и улыбнуться, как ни в чём не бывало. И, обнявшись с деревянной калиткой, задумчиво посмотрела на него. — Вопрос в том, будем мы говорить его Рихтеру, или нет?

Обманывать милейшего старичка Максима Петровича было бы нехорошо. Но, с другой стороны, правда поставит под угрозу всю их поездку — с представителем ненавистной фамилии Рихтер запросто может отказаться откровенничать. И будет тысячу раз прав.

Но уже в следующую секунду стало ясно — раз они не договорились заранее, то придётся импровизировать. Максим Петрович собственной персоной вышел на небольшое резное крылечко своего дома, чтобы лично поприветствовать незваную, но такую желанную гостью! Его немолодое лицо, заросшее седой бородой и изрезанное глубокими морщинами, выражало безграничное счастье — глаза так и светились из-под толстых стёкол очков, точно внутри у него зажглось маленькое солнце. И всё это из-за одной-единственной девушки, подумал Мишель, и обернулся на неё.

— Макси-им Петрович! — Воскликнула Александра обрадованно, и, нарушая все мыслимые и немыслимые правила этикета и хорошего тона, оторвалась от калитки и беззастенчиво бросилась на шею к этому старичку.

У Мишеля, однако, эта картина вызвала улыбку, а вовсе не изумление. Это тоже было как-то… естественно, правильно. С другой стороны, чего уж тут правильного, когда девица нежного возраста вот так запросто обнимается прямо на улице, с человеком, намного старше её, к тому же не являющимся её родственником! Это было против правил, к которым Мишель так привык.

И, тем не менее, это было по-своему правильно.

Максим Петрович крепко обнял свою гостью, при этом выражение лица имея такое, словно она была его самой любимой внучкой, последней отрадой в его скучной старческой жизни. Мишель заметил, что при ходьбе Рихтер опирался на палочку с лакированным набалдашником — он прихрамывал, как и говорила Александра, наверняка это были последствия того страшного перелома. И, наблюдая за их горячим, но безмолвным приветствием, он вдруг подумал, что она была абсолютно права — Рихтер расскажет им всё. По нему уже сейчас было видно, что он сделает абсолютно всё, о чём она его попросит, и за счастье сочтёт исполнить любое её желание. И заговорит, если нужно. Подумаешь, молчал четверть века?

Заговорит, если она попросит.

Но Александра просить ни о чём пока не спешила.

— Видите, решили заехать в гости. — Принялась объяснять она, переводя дух от чересчур крепких объятий Максима Петровича. — Обстоятельства сложились так, что… — Когда Рихтер посмотрел, наконец, на её спутника, Саша на несколько секунд замолчала, и прикусила губу. — Ах, да, познакомьтесь, это…

Не было нужды.

Он прекрасно знал, кто это.

Всего лишь один взмах руки краше всяких слов сказал Александре об этом. Ну и, конечно, вмиг изменившееся выражение его лица — Рихтер словно привидение увидел. В какой-то миг ей показалось, что Максим Петрович прогонит их, указав острым концом своей трости в сторону по-прежнему распахнутой калитки, но этого не произошло. Когда он повернулся к ней, его глаза вновь загорелись прежним теплом и любовью.

Я знаю, кто это. Пройдёмте в дом. Конец трости описал дугу в воздухе, и указал на дверь — но уже на другую дверь, входную. Максим Петрович приглашал их зайти. Однако Саша по-прежнему не знала, хорошо это или плохо — не понравилось ей, как он посмотрел на Волконского.

Мишель это тоже заметил. И, пропустив Александру вперёд себя, тихо сказал ей:

— О да, начало впечатляющее!

Она резко обернулась на него, и наградила его весьма недовольным взглядом. Напомнить ему, что ли, ещё раз, что Рихтер — немой, но вовсе не глухой, и слышит он превосходно, особенно когда говорят на пониженных тонах. И эта ирония сейчас совершенно неуместна, чёрт подери! Он же может выгнать их в любую минуту! Неужели Волконский этого не понимает? Или опять думает, что раз он князь, то ему никто не посмеет и слова против сказать?

В ответ на её гневный взгляд, Мишель сделал кое-что, что разозлило ещё больше — слегка взяв её за плечи, он развернул её к двери, и слегка подтолкнул следом за Рихтерым, так ни слова и не дав ей сказать. И ведь улыбался при этом, негодяй!

Перебарывая возмущение, Александра вспомнила о том, что она приехала сюда не ради его спокойствия, а ради бедной Юлии Николаевны, и сочла нужным промолчать. Ссориться с ним в присутствии Рихтера безумно не хотелось — в конце концов, их ещё ждёт долгий обратный путь, будет время выяснить отношения, когда дело будет сделано.

Дело…

Собравшись с мыслями, Александра призвала на помощь всю свою дипломатичность, мысленно попросила благославления у Господа, взглянув на образа в левом углу гостиной, куда они вошли, и сказала серьёзно, когда Рихтер обернулся:

— Максим Петрович, нам с вами нужно поговорить.

В ответ ей он лишь кивнул, послушно, уравновешенно, но взгляд его то и дело возвращался к Мишелю. Было видно, что старичок вовсе не хочет лишний раз на него смотреть, но это выходило как-то непроизвольно. Как и у Александры обычно.

Вспомнив о её словах, Макисм Петрович спохватился.

Да-да, проходите, присаживайтесь. Тросточка вновь взлетела, описала гостеприимную дугу, и указала на широкий стол в гостиной. С одной стороны был диван, с другой — кожаное кресло, туда-то и направился Максим Петрович, предвидя долгий разговор. Это было его любимое кресло, Александра помнила ещё по той, прошлой жизни. Но замешкалась она не из-за этого — отчего-то вдруг сделалось не по себе, когда она поняла, что ей придётся сидеть рядом с Волконским, рука об руку, совсем близко…

Благо, он успокоил её, не став садиться. Когда она присела напротив Максима Петровича, Мишель молчаливой тенью встал у неё за спиной. От этого, конечно, ей было не легче — она остро ощущала его присутствие, слышала неуловимый запах его одеколона, чувствовала его молчаливое волнение… Но, по крайней мере, они не соприкасались, уже хорошо.

Молчание, кажется, затянулось на пару лишних секунд, и Сашенька, вскинув голову, посмотрела на Максима Петровича с мольбой. Она не знала, с чего начать, и очень надеялась, что он проявит снисходительность, и не станет сердиться на неё за это промедление.

Рихтер не стал. Он вообще не мог на неё сердиться.

Ну, я вас внимательно слушаю! Трость больше не говорила за своего хозяина, он отложил её, осторожно повесив на подлокотник кресла, и сделал располагающий жест рукой. Вот так запросто, и без слов. Но она его понимала.

Говори, милая, ну что же ты? Мягкая улыбка.

— Я не знаю, как сказать. — Призналась Александра, и обернулась на Мишеля через плечо, как будто надеялась получить от него поддержку. Правда надеялась? От него? Собственная наивность нагнала на неё очередной приступ тоски, ровно до того момента, как Мишель неуловимо улыбнулся ей. Практически незаметно, уголками губ, но улыбнулся.

«Ты не одна. Я здесь, я с тобой…»

Убеждённая в том, что это всё ей показалось, Саша вновь повернулась к Максиму Петровичу, нервно теребя рукав своего платья. Рихтер вновь мягко улыбнулся ей, кивнул.

Я тебя внимательно слушаю. Не торопись.

— Я… вы ведь уже слышали про Юлию Николаевну? (Кивок) И про её мужа и мою мать вы тоже, конечно, знаете, весь город знает… — С разочарованием произнесла она, отведя взгляд. Снова кивок, на этот раз сочувствующий. — В общем… такое дело… мы думаем, это было вовсе не самоубийство. Нет, не так. Мы знаем это наверняка. Она… она написала записку! Ещё одну, не ту, что Гордеев якобы нашёл при её теле… Другую. Настоящую. И в этой записке чёрным по белому сказано — спросить обо всём Рихтера, он единственный, кто знает правду. Максим Петрович, я склонна полагать, что она имела в виду вас.

Снова кивок.

Да уж, прав был Мишель, содержательного диалога не получалось.

Попробуй-ка разговорить немого! И почему ей сначала показалось, что это будет просто?

Увы.

Больше она и не знала, что сказать. Взгляд её сосредоточился на старичке напротив, на его усталых серых глазах с пожелтевшими белками, глядевшими на неё по-прежнему добродушно, из-под толстых стёкол очков.

«Ох, и наслушаюсь же я теперь от его величества о своей самоуверенности! — В отчаянии подумала Александра. — Но это же казалось так просто! Максим Петрович всегда был добр ко мне, да он мне почти как дедушка! А я почему-то сижу, как последняя дура, и не могу заставить себя сказать лишнее слово!»

Бездонная пучина отчаяния разверзлась перед ней, а сомнения, точно чёрные волны в бурю, подталкивали её — ещё немного, ещё чуть-чуть, и она с позором встанет и сбежит, так и не выполнив обещания, данного Мишелю. Ничего Максим Петрович ей не скажет. Да и кто она такая, чтобы он перед ней откровенничал?! Чёрные волны развезлись, и вот он уже — последний шаг навстречу отчаянию…

И тут Рихтер вдруг заговорил. То есть, не голосом, конечно, но жестами. Руки его, казавшиеся такими грубыми и большими, принялись жестикулировать так ловко, быстро и изящно, что Александра едва поспевала схватывать, и не сразу поняла, что он имел в виду. Морщинка залегла между её бровями, она лихорадочно соображала, вспоминая из прошлой жизни, что означает тот или иной жест, какую букву, какое слово… А Максима Петровича точно прорвало — он жестикулировал, что называется, без умолку, сопровождая свой рассказ болезненной гримасой отчаяния и чем-то, отдалённо напоминающим сострадание на своём сухом старом лице. Жестикулировал, и не желал повторяться, когда она его не понимала. Он был слишком, слишком возбуждён.

Давненько за ним такого не наблюдалось! И в ту пору, когда он лежал со сломанным позвоночником, прикованный к больничной койке, и то был спокойнее, жестами рассуждая о собственной судьбе. Гораздо спокойнее. В десятки тысяч раз.

Саша вновь нахмурилась, отгоняя прочь ненужные мысли, и принялась внимательно следить за его движениями.

«…всегда знал, что это случится… предупреждал её… до добра не доведёт… за всё в этой жизни придётся платить, рано или поздно… не слушала… не послушала… она никогда никого не слушала… считала себя в праве… и, наверное, была в праве… так я думал эти годы… но когда она умерла… конечно, мне ясно, из-за чего… я понял, что она ошибалась… тогда — она ошибалась… а я был прав… мы были правы… когда отговаривали…»

Для Мишеля эта безумная жестикуляция не значила ровным счётом ничего, он довольно скептически смотрел на пожилого мужчину, то и дело тыкающего себя пальцем в грудь, и совершая какие-то безумные взмахи руками, то вокруг своей головы, то возле плеча. Со стороны было похоже, что он попросту бьётся в конвульсиях, и Мишеля несказано удивило, когда Александра переспросила его:

— Отговаривали от чего?

Максим Петрович с тоской посмотрел на Мишеля, точно он знал ответ, а Мишель, в свою очередь, с безграничным удивлением посмотрел на Александру. Она его понимала?! Понимала всю эту тарабарщину, заведомо не имеющую смысла?!

Поскольку Рихтер смотрел на Мишеля и не отвечал, Александра проследила за его взглядом и предположила:

— От свадьбы с Гордеевым?

Максим Петрович всколыхнулся, перевёл взгляд обратно на неё, и категорично затряс головой. Руки его снова заплясали в небывалом танце.

«От свадьбы?! Нет, нет, она к тому времени уже была замужем, целый год как была замужем. И он здесь совершенно не при чём. Есть люди пострашнее. Есть преступления пострашнее. Есть ошибки пострашнее!»

Опять непонятно. Или это из-за того, что она уже порядком не практиковалась, и разучилась понимать язык жестов, который раньше знала так хорошо?

Рихтер, со своей стороны, сомнения её прекрасно видел. Видел, и ничего не мог поделать. Рассказчик из него и в лучшие годы был никакой, а без языка — и подавно. Он в отчаянии махнул рукой — и этот жест на этот раз ничего не означал, кроме безнадёжности. Но безнадёжности не из-за Сашиной беспросветной глупости, а из-за собственного неумения довести до неё нужную информацию. Слова подбирались с трудом. И вряд ли он смог бы справиться со своими чувствами, и рассказать ей лучше, если бы у него даже был голос.

О, нет, не смог бы. Столько лет прошло, а старые страхи и воспоминания были по-прежнему остры и свежи.

Максим Петрович постарался успокоиться, сделал глубокий вдох, и кивнул Александре — дескать, подожди, давай попробуем снова.

«Что ты вообще о ней знала?»

— Ничего. — Сразу же сказала она. — Только имя.

«А он?»

Волконский? Уж, наверное, побольше — родной сын, всё-таки!

— Понятия не имею. — Вновь отозвалась она. — Мы только позавчера познакомились.

«То есть, он не в курсе? Ах, да. (Несколько кивков подряд, в такт собственным умозаключениям) Иначе его бы здесь и не было! Разумеется, он не знает, и не догадывается даже. Бедный мальчик. (Сочувственное покачивание головой из стороны в сторону, затем — решимость, вспыхнувшая в глазах) Если она хотела, чтобы я рассказал — я расскажу! Она бы всё равно не смогла. Она ведь хотела… но всякий раз решимости не хватало… Да и как о таком скажешь?»

— О чём? — Окончательно запутавшись, спросила Александра, кажется, перебив Максима Петровича с его непонятным рассказом. Он снова послушно кивнул, и, поднявшись со своего места, заковылял к стене, опираясь о свою верную трость. На стене, прямо над камином, висела огромная карта. Раньше, ещё до репетиторства у Юлии Николаевны, он преподавал географию в школе. Немецкий и географию. Учителей не хватало, а географом Максим Петрович был таким же отменным, как и немцем. Карта осталась ещё с прошлых времён.

— Ничего не понимаю. — Признался Мишель, склонившись к Александре. Она почувствовала его дыхание на своей шее, и слегка вздрогнула, но, впрочем, тотчас же взяла себя в руки и подняла голову.

— Я тоже. — Прошептала она, но Максим Петрович, привлекая к себе внимание, постучал набалдашником трости по стене. Молодые люди тотчас же синхронно повернулись к нему, как по команде. Рихтер довольно улыбнулся, острый конец трости взлетел вверх, и упёрся в одну из точек на карте. Александра напрягла зрение, вглядываясь в надпись, но прежде чем она успела что-либо разглядеть, Мишель порадовал своими исключительными познаниями в географии.

— Румыния. — Сказал он. Рихтер довольно кивнул, и указал на конкрентный город. — Букарешт. Столица.

Рихтер снова послушно закивал. И, подняв указательный палец, точно в голову ему пришла какая-то идея, вновь вскинул свою трость, вооружившись ей, как указкой. Сверху карту венчала надпись: «Карта мира, 1869 г.», и острый конец тросточки потянулся к цифрам. Один. Восемь. Снова восемь. И — девять.

— Восемьдесят девятый год? — Уточнила Александра. Рихтер просиял и снова поднял указательный палец, подчёркивая важность этого момента, и, на всякий случай, ещё пару раз ткнул импровизированной указкой в румынскую столицу. — То есть, что-то, что случилось в восемьдесят девятом году, случилось там?

Рихтер снова закивал, и вернулся на своё место, страшно довольный собой. Трость он снова повесил на подлокотник, и тихонько крякнул, усевшись на кресло. И вновь принялся жестикулировать, слишком быстро, но Александра, уже натренировавшись немного, с каждым взмахом его рук улавливала всё больше и больше.

Правда, от этого его повествование не переставало выглядеть бессмыслицей и бредом сумасшедшего.

«…взбрело в голову именно тогда… семнадцать лет ей было… поздно уже язык-то изучать! Думала бы лучше, как о своём муже молодом заботиться, чтоб не гулял… о детях будущих… о чём ещё девице положено думать в таком возрасте… Нет же, ей подавай образование! (тут он разгневанно потряс головой) А кто против — (неразборчивый жест, но Александра догадалась, что он имел в виду старую княгиню) — кто против генеральши пойдёт? Велела учить — учи! Так я при ней в то страшное время и оказался… Сколько раз потом жалел… проклинал старуху (видимо, снова про генеральшу)… не было бы меня рядом тогда — глядишь, по-другому судьба бы моя сложилась… Да, что уж теперь… ничего не исправишь… а я… как это старики любят… ворчу на судьбу… думаю, что мог бы всё изменить… А на самом деле ни черта я не мог. Даже тогда. Ничего не мог. (Снова он покачал головой, с презрением искривив губы в усмешке) Как бы я её остановил?! Как её вообще можно было остановить?! Одно слово — (опять непонятно, то ли имел в виду — Волконские, то ли — «князья», аристократы и тому подобное, но Саша его, как бы там ни было, поняла прекрасно) Попробуй скажи слово против! Это ты у меня милая и добродушная, тебя воспитывали по-другому… а той только попробуй возрази! Как посмотрит, как глазищами своими сверкнёт! И всё равно же будет, как она скажет. Они со слугами все так. Никаких возражений. Только подчинение. Даже если они заведомо неправы — какая разница? Они — хозяева. Мы — рабы.»

Александра с пониманием кивнула ему. Губы её растянулись в усмешку, непроизвольно, и она посмотрела на Мишеля, искренне жалея, что он ни слова из сказанного не понимает. Он недовольно склонил голову, глядя на неё — что? Что на этот раз? Но она лишь покачала головой в ответ, и вновь повернулась к Рихтеру.

— Я знаю, о чём вы. — Сказала она. — Продолжайте.

«Это было неправильно. Я не хотел. Я тысячу раз говорил, и тогда, и сейчас — я не хотел в этом участвовать. Они меня заставили».

— Они? То есть — Юлия Николаевна и Гордеев?

«Нет. Он (Гордеев) тут вообще был не причём. Он до последнего не знал. Я, если честно, не уверен, что он и сейчас-то знает… Хотя, наверное, знает. Он всегда обо всём знает, мерзкий человек!»

Александра улыбнулась, полностью поддерживая Максима Петровича в его отношении к ненавистному миинистру.

— А кто тогда? — Продолжила допытываться она. — Если Гордеев был не в курсе, то кто?

«У неё была подруга. (Пальцы его сложились щёпотью, словно он хотел перекреститься, и снова разжались — он показал — три) Их всегда было трое. Она и ещё две. Одна — высокая, нескладная такая, (он изобразил, взмахнув рукой от пола), вторая — красавица, фигуристая, прямо как ты… и волосы… (он потянулся к ней через стол, коснулся её прядей, перевязанных на затылке, и спускающихся через левое плечо на грудь) такие же волосы… Вы с нею очень похожи. Она была такая же красивая, как и ты, и…»

— Санда. — Непроизвольно срывается с её губ давно забытое, чужое имя.

Повисла пауза. Мишель с неимоверным интересом смотрел на неё, прямо взглядом прожигал, она чувствовала, а Максим Петрович изумлённо вскинул брови.

«Откуда ты знаешь?»

— Она рассказывала. — Сказала Александра растерянно. Ей самой было удивительно, что она вспомнила об этом так неожиданно, и, слегка смущаясь под пытливыми взглядами двух пар глаз, пояснила: — Те же самые слова… она так же, как и вы говорила. Ты так похожа на неё… точно такие же яркие волосы… её даже звали так же: Александра, но все называли её Санда, так короче… — Процитировала Саша слова Юлии Николаевны. Ей казалось, что она давно забыла их, но нет же, они с поразительной чёткостью всплыли в её памяти, как будто княгиня сказала их только что, мгновение назад. Саша как будто бы даже слышала её голос снова — такой низкий, глубокий, неимоверно прекрасный, и чуточку грустный. А ещё ласковый. Она всегда была ласкова с ней, своей спасительницей.

Максим Петрович согласно закивал, подтверждая каждое её слово, а Мишель, изнемогающий от нетерпения, дошёл до того, что требовательно коснулся её плеча.

— Что всё это значит? — Спросил он тихо и недовольно. Александра не ответила, лишь с извиняющимся видом покачала головой, и мысленно попросила у него прощения. Он как будто бы понял, настаивать не стал, и даже руку убрал, чтобы не смущать её лиший раз.

Тогда Саша повернулась к Максиму Петровичу, и попросила:

— Продолжайте, пожалуйста.

Рихтер согласно кивнул, и снова принялся с оживлением жестикулировать.

«…важная миссия. Не могла не поехать с ним. И меня, как следствие, взяли с собой. Маленький (видимо, Алексей Николаевич?) в то время был в… (где? — Саша не разобрала) Я бы, конечно, предпочёл остаться с ним, но не вышло. Пришлось ехать с ней. В… (он кивнул через плечо, в сторону карты, и она поняла — в Букарешт)».

— Зачем?

Он развёл руками.

«Откуда же мне знать?….миссия… (тут она нахмурилась, не сразу поняла — какая, и Максим Петрович терпеливо повторил, жестами изображая каждую букву) Дип-ло-ма-ти-чес-ка-я миссия. Он в те годы работал в посольстве…»

— Это правда?! — Александра чуть было не подпрыгнула на месте, и развернулась к Мишелю, широко раскрыв глаза.

— Что именно? — Недовольно полюбопытствовал он. — Как ты могла заметить, я ни единого слова из вашего диалога не понимаю!

— Простите, я… — Она тотчас же отмахнулась, решив, что извиняться перед ним на этот раз не станет, и пояснила: — Гордеев… ваш отец. Он, что, работал в посольстве в начале своей карьеры?!

— Это тебе Максим Петрович сказал? — Таким пренебрежительным тоном спросил Мишель, что Александра всерьёз испугалась наброситься на него в порыве ярости прямо сейчас, в гостиной у бедного Рихтера. Сам он тихонько фыркнул, то ли с сарказмом, то ли — от обиды, что его не воспринимали всерьёз. Саша сузила глаза, и, чтобы не начинать ссору, как можно спокойнее произнесла:

— Да, это мне Максим Петрович сказал. Так это правда? Ваш отец был послом?

— А ты думала, он с рождения был министром? — Мишель улыбнулся, а Рихтер изобразил что-то, отдалённо напоминающее смех.

— Нет, но… — Подумав немного, Александра решила не рассказывать ему, что именно её так удивило, и покачала головой, вновь повернувшись к Максиму Петровичу. — Продолжайте. Извините, что перебила. Я просто… я немного удивилась этому, вот и всё. Я не знала, что он начинал при посольстве.

«Да, именно так. Но надежды подавал уже тогда. Замужество стало ещё одной ступенью. Потом этот отъезд… Молодую жену свою он, конечно, взял с собой… Она и раньше там бывала… или… не там, а где-то рядом… но друзья у неё были оттуда. Она поехала с ним, чтобы заодно навестить и их. Этих своих, (он кивнул на Александру, и она поняла, что он имел в виду рыжеволосую Санду, любимую подругу Юлии Николаевны), и вторую, больше похожую на сушёную воблу… Это была их первая встреча за два года. С тех пор многое изменилось, она не знала… это стало новостью… и ударом… одновременно… Санда… (теперь всякий раз, когда он хотел назвать её имя, он просто указывал на Александру) Санда вышла замуж… Громко сказано — вышла замуж! Её выдали насильно. Продали, если угодно. Это всегда было в моде — торговать дочерьми. Богатый муж, залог успеха. Деньги, драгоценности, богатства и власть. Особняк в центре города. Собственный маленький замок на берегу реки. Вот только они просчитались. Жестоко просчитались».

— Они?

«Родители. Её родители. Они выдали её замуж не за человека. Они выдали её замуж за чудовище»

 

Глава 19. Санда

И снова Саша не была уверена, что поняла его правильно, но на этот раз Максим Стефанович уже не повторялся. Он словно перенёсся туда, в далёкий восемьдесят девятый год, в тот день, когда всё это началось… И ей стоило больших усилий и внимательности, чтобы не потерять нить его рассказа, и без того сбивчивого и непонятного.

«Она никого не любила так, как Санду. Эта, третья их, имени не помню, и то была не так близка, хоть и жили по соседству, каждый день ходили друг к другу в гости… Она была старше. А Санда — моложе. Ей шестнадцать было всего. Шестнадцать. Слишком рано, чтобы сломать ей жизнь… она ведь была совсем ребёнком… Я вот тут ругаю её (Юлию Николаевну), а сам понимаю, в глубине души понимаю, она хотела её спасти… Вытащить из этого болота… Но как? Что она могла? Он (видимо, то самое «чудовище», муж Санды) был слишком могущественен. И если у себя на родине она (Юлия Николаевна) ещё могла спрятаться за собственной знаменитой фамилией, или просить покровительства друзей, то там… в чужой стране… кому она была нужна? Никому. Была пара-тройка влиятельных знакомых, включая (Гордеева, видимо), но все они вместе взятые не имели и сотой доли той власти, что имел он (муж-чудовище). Санда страдала. И моя бедная (Юлия) страдала вместе с ней, точно это её саму выдали замуж в шестнадцать лет, за настоящего монстра… Она не знала, как ей помочь, но знала, что должна сделать это, пока не будет слишком поздно!»

Тут Рихтер замолчал.

Замолчал, и опустил голову, притворяясь, что крайне озадачен изучением лакированной поверхности стола. Вид у него был на редкость мрачный, а лицо приобрело сероватый оттенок. Или это ей показалось, из-за того, что солнце щедро било ему в спину, пряча в тень его печальные глаза.

— Что? — Обеспокоенно спросил Мишель, но Александра вновь покачала головой.

Вот оно.

Сейчас он либо расскажет всё, либо они напрасно приехали сюда.

Набрав в грудь побольше воздуха, Александра осторожно позвала:

— Максим Стефанович…?

Рихтер поднял голову, невидящим взглядом посмотрел сквозь неё. Затем сфокусировался на Мишеле. Снял очки. Снова посмотрел на него, словно осенённый какой-то догадкой. Снова надел очки. Снова посмотрел. И вздохнул.

Рука его поднялась, словно он собирался продолжить, но на полпути остановилась. Он колебался. Потом, видимо, приняв решение, Максим Стефанович категорично покачал головой, но, вопреки собственному желанию сохранить страшную тайну в секрете, продолжил.

«В девяностом году Санда родила сына. Скажу сразу, это было чудом, что она вообще смогла родить, она была такая худенькая, такая маленькая! Не меньшее чудо, что она смогла его выносить. Он (муж) бил её, избивал в кровь, она ходила в синяках, и клялась, что покончит с собой. Моя девочка (Юлия Николаевна) не могла спокойно на это смотреть. Никто не мог, поверь мне. Но что мы должны были сделать? Забудем о том, что он самый влиятельный и богатый человек страны, кем бы он ни был, Санда была его женой. По закону. Он в праве был делать с ней всё, что ему заблагорассудится. Она была его собственностью, и никто не мог этого изменить. И никому не было дела до того, что он был жестокий и беспощадный!»

Когда Максим Стефанович изобразил слово «жестокий», Александра начала кое о чём догадываться. Она вся сразу как-то похолодела изнутри, замерла, обратившись в ледяную статую, и поклялась себе ни словом, ни жестом, ни взглядом не перебивать Рихтера до тех пор, пока он не опровергнет её безумные догадки.

«Санда думала, что однажды он её убьёт. В одном из своих приступов. Или, например, забудет отвязать от кровати утром, и она умрёт с голоду. Бывало, он уезжал надолго и неделями не появлялся в замке… Она боялась. Она не хотела такой жизни ни для себя, ни для своего сына. Тогда она решила бежать. И не без помощи своей подруги. Моя девочка (Юлия Николаевна) просто не могла бросить её в беде. Но их кто-то выдал. Кто-то знал об их плане. Ничего не получилось. Он (чудовище-муж) обо всём узнал. Избил Санду до полусмерти, не оставив на ней живого места, и сломал ей руку в трёх местах. Она была на седьмом месяце беременности тогда, и он знал об этом, но его ничто не остановило. С тех пор он запер её в замке, и никого к ней не пускал, а ей строго-настрого запретил покидать пределы собственной спальни…»

Максим Стефанович замер, и посмотрел на Александру. Она внимательно следила за каждым его жестом, и, по выражению её лица было видно, что она переживает эту трагедию вместе со своей тёзкой, так же остро и болезненно. Такая отзывчивость заставила Рихтера грустно улыбнуться, и он подошёл к самому главному:

«Санда сумела передать ей записку. Она поклялась покончить с собой, и просила её (Юлию Николаевну) только об одном — позаботиться о ребёнке… как угодно, но вырвать его из лап этого монстра, чтобы он не мучился так же, как мучилась она, бедняжка!»

— Боже мой, — вырвалось-таки у Александры, хоть она и пообещала себе хранить молчание и не перебивать старичка. Рихтер поджал губы и согласно кивнул, соглашаясь с её изумлением.

«Моей (…кому, кому, она снова не разобрала?) не было и двадцати пяти лет… но она уже тогда… самый лучший врач… самый лучший женский доктор… И у этой сумасшедшей девчонки (Юлии Николаевны) созрел безумный план. Она знала о наших отношениях. Она знала, чёрт бы её побрал, она знала, кого просила о помощи! Лучший женский врач. Моя (невеста, он сказал, невеста?!)… такая молодая… (лицо Максима Стефановича исказилось) А (Юлия) ни о ком не думала, эгоистка, ни о ком, кроме своей Санды! Она не имела права так поступать. Но кто мы такие, чтобы перечить? Слуги. Всего лишь слуги, рабы, лишённые собственного мнения! Что она ей сказала? Как заставила согласиться? Обещала уволить меня с должности? Тогда мы не смогли бы пожениться — она знала, я не буду сидеть у неё на шее… И (Юлия) бессовестно этим воспользовалась. Иначе никак. Не могло обойтись без угроз, я знаю. Моя (видимо, всё-таки, невеста) никогда не согласилась бы перейти дорогу этому монстру добровольно. Но (Юлия) не оставила ей выбора. Попросту не оставила…»

Рихтер взял ещё одну передышку, и несколько секунд сидел, глядя в сторону, сжимая и разжимая кулаки. Он нервничал. Понимать его с каждой секундой становилось всё труднее.

«…больница… немереное количество детей… мёртвых… умирали часто… рождались мёртвыми… или умирали потом… достать материал не было проблемой…»

— Какой… материал…? — Тихо-тихо, срывающимся шёпотом спросила Александра.

«Ты же понимаешь, какой. Это не казалось им преступлением. (Юлия) воображала себя героиней. Она думала, что спасает кого-то: Санду, её ребёнка… начиталась глупых приключенческих романов, что давал ей… (какое-то имя, видимо, ещё один учитель) И к чему это привело?»

— К чему? — Подтолкнула его Александра, когда он замолчал.

«Надо отдать должное, обыграли они всё блестяще. Моя (невеста) приняла роды, (монстр) был в очередном недельном отъезде… Санда не должна была родить так скоро — он знал, что до девятого месяца оставалось ещё шесть с половиной недель, но ребёнок родился восьмимесячным. За ней (за невестой?) послали вовремя… успели… он родился. Она (невеста) помогла ему родиться. Лучший врач… лучший женский врач… ей не было и двадцати пяти…»

Я не хочу всего этого знать, неожиданно поняла Александра, и рывком встала со своего места. Мишель тотчас же оказался рядом, и легонько взял её за плечи, как будто собирался утешить её, и убедить не волноваться.

— Я не хочу! — прошептала она, и закрыла лицо руками. — Я не хочу знать, что было дальше. Это уж слишком!

Она была похожа на перепуганного взъерошенного воробышка, и Мишель испытал почти физическую потребность, действительно обнять её и утешить. О-о, это как раз неудивительно, вообще-то старшим братом он был превосходным, долгие годы тренировался на Катерине, оттачивал до мелочей своё мастерство. И Саша, в своём отчаянии, со слезами на глазах, была сейчас очень похожа на Катю, на перепуганную маленькую Катю, которая так часто плакала и расстраивалась из-за пустяков.

Но тут дело было явно не в пустяках.

Не стала бы эта сильная и мужественная девушка так переживать из-за мелочей!

— Тихо-тихо, — произнёс Мишель успокаивающим голосом, уже совсем не думая о том, что она, вроде как, его враг, и он пообещал себе ненавидеть всех представителей их семейки до конца дней. Он словно забыл об этом.

— Не думаю, что вы захотите знать правду, — сразу же предупредила она. — Это ужасно, это… Господи, боже! — Прошептала Саша, и спрятала лицо в ладонях.

— Я прошу тебя, успокойся, — очень проникновенно произнёс Мишель, руки его по-прежнему лежали на её плечах. И это, как ни странно, действительно успокаивало. Она была не одна. Он был с ней. Но как сказать ему…? Как она вообще сможет сказать такое вслух?!

Максим Стефанович мог уже не договаривать, тут и так всё было ясно.

Хуже не придумаешь.

И как бы это ей не пришлось успокаивать Мишеля, после того, как она озвучит услышанное от Рихтера! Если, конечно, у неё вообще повернётся язык повторить всё это.

— Хорошо, — прошептала Александра, и вновь села на своё место.

Максим Стефанович наблюдал за ней с грустью, и ничего не говорил. То есть, не жестикулировал. Он сидел без движения, с состраданием глядя на девушку напротив. Потом вздохнул.

— Простите, Максим Стефанович. Пожалуйста, продолжайте, если… если сможете…

Он кивнул в ответ, но некоторое время не продолжал. Собирался с мыслями. И дальнейшие его жесты были медленными, не в пример предыдущим. Медленными, и, как назло, понятными, все до единого, хотя сейчас Александра как раз предпочла бы чего-то так и не понять, не узнать. Но нет, ужасы двадцатипятилетней давности до неё дошли во всей своей красе, не потеряв ни единой детали.

«Детей они подменили. Мальчика Санды забрала к себе (Юлия), а моя (невеста) принесла им мёртвого ребёнка из больницы. Он тоже был восьмимесячным, и родился с отклонениями, мать бросила его, не стала забирать, не стала хоронить… И они похоронили его вместе — Санда и моя невеста. Конечно, он (муж) не поверил, когда вернулся и узнал обо всём. Он раскопал могилу, прямо при свете дня, никого и ничего не стесняясь, и, говорят, когда достал из гроба маленькое тельце, упал на колени и заплакал… Это был единственный раз, когда его видели плачущим. Тогда он поверил. И сына ему было жаль. Но, как ты думаешь, в чём он увидел причину его смерти?»

— О нет, — только и сказала Александра.

«Да. — Максим Стефанович кивнул, подбородок его задрожал. — Он первым делом спросил, кто принимал роды, и ему назвали имя. Тогда он сказал, что она горько пожалеет о своей некомпетентности…»

— Господи!

«В то утро я сделал ей предложение. Подарил кольцо, встав на вот это самое больное колено, тогда ещё крепкое… это было у пруда, в парке, рядом с домом, где мы (с Юлией Николаевной и Гордеевым) жили. Она согласилась. Мы были так счастливы! А к вечеру из Дуная выловили её обезображенное тело. Я узнал его по кольцу. Внутри была надпись, я заказал гравировку. Любимая, ты — моя жизнь, вот как там было написано. Ей не было и двадцати пяти лет! Она умерла такой молодой…»

Было от чего потерять дар речи, подумала Александра, смахивая непрошенные слёзы краешком рукава.

О, да. После такого он имел право ненавидеть Юлию Николаевну!

И, пускай прямой её вины в смерти бедной девушки не было, но всё же… всё же, если бы не она, ничего этого не произошло бы!

Но это, оказалось, было ещё не всё. Далеко не всё.

«Некомпетентности! Будто бы кто-то был виноват, что ребёнок родился раньше срока! Но ему было наплевать. Ему нужен был виновный. Ему нужно было выместить своё зло на ком-то! И этим кем-то стала моя любимая. С Санды нечего было взять, она не вставала с постели и едва дышала. Роды дались ей тяжело. Она и так умирала, он не стал её добивать. А вот к моей дорогой невесте оказался менее благосклонен. — Он опустил голову. — Мне тогда было сорок лет. Сорок. Я был взрослым мужчиной, но повёл себя как мальчишка! Я был ослеплён яростью. Я как будто не видел, чем мне грозит неповиновение, а если и видел, то мне было на это наплевать. Я пришёл к нему, и набросился на него прямо во время обеда, вытащив его из-за стола. Меня должны были убить за это. Убить, понимаешь? Но я не видел ничего перед собой! Я кричал ему — убийца, убийца! — я был готов голыми руками задушить этого ублюдка! Такое не могло сойти мне с рук. Он был беспощаден к своим врагам. Меня должны были убить. Но они всего лишь отрезали мне язык. Чтобы не «клеветал на хороших людей почём зря», вот как они сказали. И это мне ещё повезло. Меня и убили бы, если бы не… (что-о?! Кто-о?!)»

— Гордеев?! — Александра округлила глаза. Максим Стефанович кивнул.

«Он присутствовал тогда на этом обеде. Один из гостей. Они не были друзьями, нет. Просто аристократы всё время находятся в обществе друг друга. Там много именитых семей было… И он (Гордеев) среди их числа… Он узнал меня. Не знаю, был ли он в курсе махинаций своей жены, но про мою погибшую невесту он точно знал. Он спас меня. Заступился. Именно благодаря ему я жив, и сейчас сижу перед тобой».

Вот как оно всё складывается… Юлия Николаевна, такая хорошая и благородная женщина, невольно стала причиной страшного преступления, а её муж — ублюдок и последний из мерзавцев! — взял и сделал доброе дело! Просто так, без причины, как Сашенька сама обычно делала.

Чудеса.

Только жуткие какие-то чудеса!

«Я не был благодарен ему за это, если хочешь знать. Я предпочёл бы умереть. Уйти. К ней. Я любил её… Я её до сих пор люблю!»

— Вы поэтому тогда… — Александра замолчала на полуслове, но заинтересованный взгляд Максима Стефановича подсказал ей, что он хочет, чтобы она продолжила. — В тот день, когда вас привезли в больницу… Вы были таким… безразличным. Отец ещё сказал, что, похоже, вы совсем отчаялись и не хотите жить… Но дело было не в безнадёжной травме. Дело было в том, что вы попросту не хотели выздоравливать?

Он кивнул.

«Я предпочёл бы уйти. Мне было всё равно. Мне стало всё равно в тот момент, когда я увидел это кольцо, на посиневшем пальце утопленницы, бывшей когда-то моей любимой. Моё кольцо. Моя любовь… ей не было и двадцати пяти…»

— Господи, мне так жаль…

«Ты не спросила о главном».

— Я… я… — Запинаясь, она посмотрела на Мишеля. Тот сосредоточенно пытался разобрать хоть слово из беседы, сохраняя прежний недовольный вид. — Да. Пожалуйста, расскажите…

«Он (чудовище-муж) так ни о чём и не узнал. Он поверил в то, что его сын умер. И он не стал его искать. Он поверил в придуманную историю. Историю, ради которой умерла моя любовь. Чтобы спасти этого мальчика…»

Саша и Рихтер, не сговариваясь, посмотрели на Мишеля. Он сразу же нахмурился, ибо ему не доставляло ни малейшего удовольствия, ни эти взгляды, ни Сашино никуда не годное состояние. Бог весть откуда она нашла в себе силы спросить:

— Это был он?

Максим Стефанович тяжело вздохнул, уселся поудобнее, и стал сосредоточенно разминать своё больное колено.

— Максим Стефанович, — уже громче позвала его Александра, — это был он?

И вновь никакого ответа не последовало. Закончив со своим коленом, Рихтер поднял голову и пожал плечами.

«Я взял расчёт сразу после того, как потерял язык. Без языка моё нахождение при Юлии в качестве репетитора не имело ни малейшего смысла. Я больше не мог преподавать. Да если б и мог, неужели думаешь, что я бы остался? Я возненавидел её. Всех их! Из-за них погибла моя единственная любовь! — Он выдержал паузу и глубоко вздохнул. — Я не знаю, куда она дела ребёнка Санды. Ты спрашиваешь меня, он ли это? Я не могу с уверенностью это утверждать. Но, прошу тебя, взгляни на него…»

О таком дважды просить не пришлось, Сашенька охотно повернулась в сторону Мишеля, и скользнула изучающим взглядом по его профилю. Зачем она это делала? Она и так уже знала каждую чёрточку его лица, достаточно было просто закрыть глаза, чтобы представить… Но, всё равно, она посмотрела на него в очередной раз, не в силах отказать себе в таком удовольствии.

Тёмные волосы. Не чёрные, как у Юлии Николаевны, но тёмные, с оттенком каштана и золотистым блеском. Сейчас, на солнце, это было особенно хорошо заметно. Красивый профиль. Правильные черты лица, прямой нос, высокий лоб, чуть выпирающие скулы, чувственные губы, безгранично зелёные глаза… и чёрные-чёрные ресницы.

— Не желаешь ничего объяснить? — Очень недовольно спросил Мишель. Ему не нравилось, что эти двое так бесцеремонно разглядывали его, будто какое-то невиданное диво.

«Посмотри, какая у него смуглая кожа! — Привлёк Сашино внимание Рихтер. — Волосы далеко не рыжие, но он мог пойти и в отца, тот был брюнетом. И брови тёмные. И ресницы. И, что больше всего бросается в глаза, — ничего общего с Юлией! Ни единой общей черты… Ни с ней, ни с (Гордеевым)…»

Это было истинно так.

Мишель абсолютно не походил ни на мать, ни на отца, это она заметила ещё при первой их встрече. Вообще никак. Ничем. Он был по-своему уникальный. Он даже на Алексея Николаевича, насколько Саша могла помнить старшего Волконского, не был ничем похож. Тот вообще уродился светловолосым и голубоглазым, не в пример сестре, так что подумать было над чем.

Максим Стефанович в очередной раз вздохнул, и добавил:

«Я берусь утверждать ничего. Но ведь Юлию никто никогда не видел в тяжести!»

И это, кажется, стало решающим аргументом.

Хотя Александра уже и не сомневалась в своих предположениях.

Что ж, всё стало более или менее ясно, не считая того, как ей теперь пересказать эту историю Мишелю? Вот что не давало ей покоя!

Пока она, пользуясь случаем, смотрела на страшно недовольного Волконского, Максим Стефанович привлёк её внимание очередным жестом. Саша повернулась, понуро опустив голову. Так и хотелось спросить — что, это ещё не всё? Будут другие леденящие душу подробности, вроде похищения маленьких мёртвых детей из родильного отделения?

«Она приходила ко мне», изобразил Рихтер. И, верный закону жанра, на самом интересном месте «замолчал». Руки его больше не двигались, он пристально смотрел на Сашу, прямым, немигающим взглядом.

— Когда?

«Не так давно»

— …зачем? — Подумав немного, спросила Александра.

Двадцать пять лет спустя. Действительно, зачем? Извиниться? Покаяться? Простите, конечно, дорогая Юлия Николаевна, но не поздновато ли вы спохватились? Столько воды утекло…

«Она просила рассказать обо всём, если он вдруг будет спрашивать», пояснил Рихтер. Имена изобразить было тяжелее, обычно он использовал жесты для обозначения целых слов, и эти бесконечные его «он», «она» и «они» ещё больше усложняли понимание. Но на этот раз Саша поняла без объяснений.

Он.

Её сын.

Князь Михаил Волконский.

Рихтер знал, что он придёт. Вот почему он узнал его, Сашиного спутника, хоть это и могло бы показаться невероятным, что она пришла в гости к дорогому Максиму Стефановичу в компании не кого-то там, а самого Волконского, хозяина здешних земель и самого богатого человека в округе.

Её сына.

Сына женщины, из-за которой бедный учитель потерял самое дорогое, что у него было.

Рихтер обо всём заранее знал. Он ждал этого визита. Он был к нему готов. Потому, что Юлия Николаевна предупредила его о такой возможности. Она хотела, чтобы её сын узнал правду, но сама она сказать ему эту правду не могла. Или не успела.

«Это придётся сделать мне», с очередным приступом панического страха подумала Александра. Как? Как?!

Однако мысли её зацепились за то самое несоответствие, показавшееся столь странным вначале.

— Спустя столько времени?

«У неё были причины», последовал ответ. Максим Стефанович несколько раз кивнул самому себе, а потом вдруг улыбнулся. Саше сделалось не по себе от этой улыбки — создавалось впечатление, что какая-то часть его измученной души была рада такому повороту событий. Рада — о таком и помыслить страшно! — рада, что её убили.

Нет. Нет-нет, Александра не хотела в это верить! В своей прошлой жизни, счастливой жизни, она привыкла считать всех друзьями, добрыми и милыми людьми, и пусть все они такими и останутся: и предатель Викентий Иннокентьевич, помогавший ей встать на ноги, и кровожадно улыбающийся Максим Стефанович, «добрый дедушка» из прошлого.

— И что же это за причины? — Спросила Александра, игнорируя его страшную улыбку.

Ответ последовал незамедлительно:

«Он вернулся за ней».

Опять эти бесконечные «он», «она», в которых Саша уже давно запуталась. Так как для неё-то априори виновником всех бед был Иван Кириллович, она поначалу подумала на него, но эта странная улыбка Рихтера заставила её усомниться и уточнить:

— Кто?

А потом Максим Стефанович сделал то, что, по святой убеждённости Мишеля, должен был сделать сразу же, как только они переступили порог его дома. Он достал из кармана пиджака блокнот, который Саша хорошо помнила. Не этот конкретно, быть может, а похожий на него: Максим Стефанович в прошлом писал свои пожелания для медсестёр, которые понимали его не так хорошо, как она — принести одеяло, открыть окно, подать воды, и так далее. В дальнейшем блокнот использовался для составления списка покупок — продавцы тоже не знали языка жестов, а вот читать умели превосходно, и всегда хвалили господина Рихтера за то, что он так грамотно вышел из положения.

«Давно бы так», подумал Мишель, с любопытством заглядывая через Сашино плечо — что там пишет этот сумасшедший старик? Догадался, наконец, снизойти до человеческого общения, неужто?! И пока Мишель комментировал его действия, в своей извечно саркастической манере, слава богу, мысленно, Максим Стефанович успел раскрыть свой блокнот на чистой страничке, и карандашом нацарапать одно-единственное имя.

Кройтор.

 

Глава 20. Юлия

А вот это было уже интересно! Мишель не то, чтобы начал всё понимать, но хотя бы не чувствовал себя лишним в этой милой молчаливой беседе двух старых знакомых. Наконец-то хоть одно знакомое имя!

Правда, от этого ситуация не стала понятнее.

Причём здесь Адриан? И почему у этого старого бородатого чёрта такое дьявольски довольное выражение лица? О чём он только что рассказал Александре, что она сидит сама не своя, смотрит в одну точку остекленевшими глазами, и боится поднимать взгляд? Что её так шокировало, что так потрясло?

О-о, сколько вопросов было у Мишеля! Но ни один из них он так и не задал, продолжая молча смотреть на страничку в блокноте, в надежде, что ему всё же что-нибудь объяснят.

А Александра в то же самое время думала совершенно о другом. Угадаете, о ком? Правильно, о Гордееве! Ни о ком, кроме него, она в последнее время столько не думала! Главный герой её девичьих мыслей, а иногда герой и её снов (кошмаров, конечно), на сто очков вперёд обогнавший милого сердцу Серёжу Авдеева…

Иван Кириллович знал. Обрывки мыслей собирались в целые фразы, и выстраивались у неё в голове в идеально правильном порядке. Тихо, спокойно, без паники. Иван Кириллович. Знал. Обо всём. С самого начала. Знал!

И это хорошо доказывают слова, что он сказал Георгию той ночью… Слова, которые она никак не должна была услышать. «Кройтор должен умереть, Георгий. Что угодно сделай, но найди мне этого человека, и принеси мне его голову!» Так и сказал.

Выходит, он не только не убивал Юлию Николаевну, но ещё и хотел отомстить Кройтору за её смерть?

Не-ет, помилуйте, нет! Саша категорически отказывалась в это верить. Гордеев же подонок! Он по определению не может быть хорошим. Никак не может.

Она в растерянности подняла взгляд на Рихтера. Тот развёл руками — что? Если остались какие-то вопросы: задавай, я постараюсь ответить.

— С чего вы взяли, что это он?

Этого вопроса Рихтер не понял.

«Она знала его в лицо, и когда увидела его здесь, сразу поняла, что он приехал за ней…»

— Нет. Я не об этом.

Рихтер послушно закивал — объясни, милая, чего ты хочешь, и я постараюсь ответить.

— С какой стати ему было приезжать спустя столько лет? Вы же сами сказали… — Александра запнулась, поняв, что «сказали» — не совсем правильное слово, ведь фактически Максим Стефанович ей ни слова не говорил! Но потом, махнув рукой на лингвистические тонкости, она продолжила: — Если верить вашему рассказу, им удалось убедить его. Вы сами сказали, он им поверил. Так с какой же стати ему было возвращаться и…

«Она всегда его боялась», Максим Стефанович жестом «перебил» её, не дав закончить вопрос. Ему показалось, он понял, что Саша имела в виду. «Боялась, что он рано или поздно догадается, и придёт за ней. Придёт, чтобы отомстить».

— Это не ответ, — огорчила его Александра. — Такой ответ меня не устраивает! То есть, простите, если это прозвучало грубо… я не в праве требовать от вас, разумеется… но… подумайте сами… столько лет прошло… и почему только теперь?

«Я не знаю», Максим Стефанович развёл руками.

— Возможно, она просто сказала вам это, чтобы вы поверили в её версию? — Вернулась к своим прежним надеждам Саша. Ох, и не хотела она так запросто смывать подозрения с честного и непорочного имени Ивана Гордеева! Конечно, это он один во всём виноват, а вовсе не Кройтор! Юлия Николаевна нарочно так всё подстроила, чтобы не подумали на дорогого муженька, прекрасно зная, что в Румынию никто не поедет, а если и поедет, то никаких тайн двадцатипятилетней давности там точно не найдёт. Концы в воду. Гордеев невиновен. Всё, как она хотела!

Максим Стефанович, как ни странно, разубеждать её не стал. Саше это понравилось, а вот Мишелю нет — он прекрасно видел, куда она клонит, до последнего убеждённая в причастности Ивана Кирилловича.

«Я был всего лишь временным учителем немецкого при ней, — ответил Рихтер с грустью, — я не был её лучшей подружкой, я не знал всех её тайн. Она передо мной, разумеется, не отчитывалась. Так что, я допускаю, что это далеко не вся правда. За двадцать пять лет могло случиться много чего ещё, о чём я не знал. Мне не докладывали. Я ушёл от них (от Волконских) сразу после того, как похоронил свою любовь. И с тех пор ни разу больше не имел с ними дел. Особенно с ней. Вплоть до того дня, две недели назад, когда она пришла ко мне, и попросила рассказать обо всём, если он (её сын) спросит. Вот всё, что я знаю».

— Она наверняка вас обманула! — Упрямо гнула своё Александра. — Она сделала это нарочно, чтобы…

— Может, всё-таки, посвятите меня в курс дела? — Мишель перебил её, не дав договорить. Взгляд у него был до того хмурый, что Александра тихонько охнула, и спрятала лицо в ладонях, как будто только сейчас заметив, что он здесь.

Рихтер спас ситуацию, вновь привлекая к себе внимание, постучав по подлокотнику кресла.

«Ты не считаешь это достаточным поводом для убийства? Похищение сына? Единственного ребёнка? Единственного наследника? По-твоему, этого мало? Пусть даже и двадцать пять лет спустя — какая разница, когда он решил ей отомстить? Может, он готовился всё это время… Месть — холодное блюдо. Срок, конечно, солидный, но кто знает чего он на самом деле ждал?»

— Это неправда, неправда, неправда! — Воскликнула Александра, вновь поднявшись с места. — Это просто не может быть правдой!

Мишель смотрел на неё скептически, скрестив руки на груди, и на этот раз с утешениями не спешил. Ей было не по себе под этим его недовольным взглядом, особенно тоскливо делалось от осознания того, что она его же хотела от этой правды и уберечь! А он совершенно этого не ценил, и смотрел волком.

«Увы, но это так», Максим Стефанович развёл руками, перехватив её взгляд.

Александра тяжело вздохнула в ответ, но больше ничего говорить не стала. Рихтер понял, что он не убедил её, и, тоже встав со своего кресла, прихрамывая, подошёл к ней ближе. И коснулся её руки.

«Я знаю, это тяжело. Но ты должна сказать ему. Он должен знать. Она хотела, чтобы он знал!»

— Я скажу, но я в это не верю! — Искренне призналась Александра. — Всё это выдумали нарочно, чтобы увести подозрения от Гордеева!

«Он (Гордеев) здесь не причём. — Какая категоричность! Какой уверенный блеск в глазах! Мишель готов был руку пожать этому безумному старику, но, вот беда, с помощью рук он продолжал изъясняться, так что с пламенной благодарностью своей пришлось подождать. — Он никогда не пошёл бы на такое. Если ты не веришь, а это совершенно здоровая реакция, потому что в такое поверить довольно сложно, то ты имеешь полное на это право. Думай как угодно, но, прошу тебя, не думай, что во всём виноват Гордеев!»

— Что?! — С таким возмущением воскликнула Александра, что Максим Стефанович невольно смутился, и выставил руки ладонями вперёд.

«Нет, нет, я ни в коем случае не хотел сказать, что он честный, добрый человек! Он тоже по-своему чудовище. Но её (Юлию Николаевну) он не убивал, как бы там ни было. Её убил (кивок на страницу в блокноте) Кройтор. Веришь ты в это или нет, но это так».

— Максим Стефанович, — начала, было, Александра, но тотчас же замолчала. Что она хотела сказать? Попросить его быть благоразумным и не нести всей этой чуши про украденных детей и мёртвых младенцев? Это была не чушь. Точнее, не так — чушь или нет, но Рихтер свято верил в то, что говорил.

И эта история о его убитой возлюбленной. Стал бы он шутить такими вещами? Стал бы лгать? И отрезанный язык… Вот почему он не говорил всё это время? В рот ему не заглянешь и не проверишь, но такими вещами не шутят тем более.

А что тогда ему сказать? Что Юлия Николаевна решила напоследок ещё раз использовать его, ради своего бессовестного обмана? Чтобы он окончательно и бесповоротно возненавидел её, уже покойную, и за всё сполна расплатившуюся? Саша бы этого никогда не сделала. Да и потом, не так уж она и была уверена в том, что Волконская солгала.

Вполне возможно, что и нет. Достаточно посмотреть на Мишеля, чтобы в этом убедиться.

«Он же на неё нисколечки не похож, ни капельки, Господи!»

И, вместо какой-то, несомненно, дельной фразы, Саша лишь простонала что-то невразумительное, и вновь закрыла лицо ладонями. Она понимала, что Максим Стефанович ей не лгал. Может быть, лгали ему. Но не во всём.

История с похищенным сыном была правдой. И с бедной девушкой-акушеркой, своей жизнью поплатившейся за жизнь новорожденного, тоже не была вымыслом. И Максим Стефанович, искалеченный как физически, так и духовно, был вполне реальным. Стоял напротив, смотрел с жалостью.

«Вам бы побольше обо всём этом узнать», посоветовал он, когда Александра вновь на него посмотрела.

— Это уже не ко мне, — с обидой ответила она, и кивнула на Мишеля. — Это к нему. Меня к их аристократичному обществу и на порог не пустят! Я и сейчас здесь всего лишь как переводчик, иначе ко мне бы, м-м, не снизошли обратиться!

«Зачем она так?», почти с обидой подумал Мишель. А потом вдруг понял, что все её слова были правдой. Она говорила как есть, переняв у него эту немного жестокую манеру называть вещи своими именами, рубить с плеча.

«Скажи ему всё. Он должен знать», попросил Максим Стефанович.

— Я скажу.

«Он может вспомнить что-то ещё… Он может знать, почему он (Кройтор) объявился столько лет спустя. Она (Юлия Николаевна) могла обмолвиться. Он может знать больше, чем мы с тобой вместе взятые, с нашими глупыми догадками! Обязательно скажи ему обо всём».

— Я скажу. — Повторила она.

«Правда ему не понравится. — Не стал отрицать очевидное Максим Стефанович. — Такая правда никому не понравится. Но он… я уверен, он справится. Он доведёт это дело до конца. Он этого так не оставит. Поверь мне. Я разбираюсь в людях. А по нему с первого взгляда видно — очень дельный молодой человек. Не в пример отцу!»

— Которому из? — С усмешкой спросила Александра. Старичок растянул губы в улыбке. Неужели она ему поверила?

«Оба хороши. Один другого подлее! Но, знаешь, Гордеев всё-таки… человек».

Что он хотел этим сказать? И это ли он хотел сказать вообще? По крайней мере, Александра поняла его странную жестикуляцию именно так: «Гордеев всё-таки человек». И долго потом она ещё вспоминала эти слова, пытаясь понять, что же они на самом деле значили.

— Хорошо. И последний вопрос. — Это Александра вспомнила, уже когда Рихтер провожал их к выходу. Он послушно остановился, внимательно глядя на неё, и тогда Саша спросила: — Что случилось с Сандой?

Ответ был очевиден и прост. Можно было не спрашивать.

Но всё равно показалось дико — то, как запросто он изобразил эти страшные слова:

«Он её убил».

Это и Мишель понял, по его характерной жестикуляции. Он не знал, кто такая Санда, и кто избавил мир от её существования, но все эти бредовые россказни ополоумевшего немого старика с каждой секундой нравились ему всё меньше и меньше.

— Так я и думала, — сказала Александра, кивнув Максиму Стефановичу.

И только у порога догадалась спросить о его самочувствии. Господи, как ей стало стыдно в тот момент! До чего докатилась, подумать только! Эгоистка, эгоистка, такая же, как Волконский — вот уж воистину, с кем поведёшься! Ворвалась вихрем к бедному одинокому старичку, вынула ему всю душу, заставив выложить самые сокровенные тайны, оберегаемые столько лет, и уже собиралась спокойно умчаться по своим делам, добившись от него всего, что ей было нужно! А про его больную спину, про его хромую ногу, про его усилившуюся к старости головную боль — про это она спросила?

О-о, папенька был бы в восторге! Молодец, Саша! Ещё пару дней в обществе этих аристократов, и тогда точно станешь такая же, как они! Абсолютно ни до кого нет дела, кроме самой себя и своих проблем! Браво!

«Но я же вспомнила, — пыталась оправдать она саму себя, — вспомнила… потом…»

Ах, до чего тоскливо! Но любую тоску жирным крестом перечёркивало обязательство перед Мишелем. Она должна была ему всё рассказать.

Как она это сделает — другой вопрос, но она знала, что должна.

Этого хотела Юлия Николаевна. Хотела, чтобы он знал.

И пока Максим Стефанович, обрадованный и польщённый тем, что кого-то, кроме него самого, ещё интересуют его старческие болячки, жаловался на постреливающую поясницу и усталость в ногах, Саша слушала его вполуха, и пыталась представить реакцию Волконского на всю эту историю.

Увы, слишком неоднозначно. Он мог как согласиться — Рихтер прав, он лучше других знал Юлию Николаевну, и ему о её тайнах могло быть известно чуть больше, к тому же, и Кройтора он тоже знал! — так и категорически заявить, что всё это маразматический бред одинокого старика, выдуманный им, чтобы разнообразить свой скучный досуг.

Но одно было известно наверняка: просто так это не пройдёт. С лёгкостью он это всё точно не воспримет, каким бы сильным он ни был. И нужно было преподнести ему эту правду так, чтобы не слишком сильно травмировать его израненную душу, он ведь и без этого так много пережил…

Александра обернулась на шум подъезжающей пролётки, цокот копыт отвлёк её от собственных тяжёлых мыслей, и она взмахнула рукой, призывая извозчика остановиться. Пока извозчик сворачивал с дороги на её зов, Саша повернулась к Рихтеру.

— Максим Стефанович, пояснице вашей необходимо тепло, вы не смотрите, что на улице тепло, весна-то она ох какая обманчивая! А колено, как обычно, каштановой настойкой на спирту, её вам ещё мой папенька рекомендовал! И к лету будете как новенький, мы с вами на пару ещё заплыв к тому берегу устроим!

Мишель очень надеялся, что это она не всерьёз, а Рихтер, судя по его озорной улыбке, надеялся как раз на обратное. Видимо, былого задора ещё не растерял, и не отказался бы полюбоваться на стройную девушку в облегающем купальном костюме! Он послушно кивнул, точно прилежный ученик. На лице его вновь зажглась лучезарная улыбка, а потом он взял обе Сашины руки в свои, и в этом жесте было столько невыразимой нежности, что она едва ли не расплакалась.

Ну а потом, не нарушая традиций, крепко обнял её на прощанье. За этой трогательной сценой даже извозчик с любопытством наблюдал, посмеиваясь в усы.

— Спасибо вам огромное, Максим Стефанович, — прошептала Александра, чувствуя на себе пристальные взгляды со стороны. — Вы очень помогли. И не болейте, пожалуйста! Я обязательно приеду вас навестить, как только смогу!

«Конечно, милая. Конечно, приезжай, тебе здесь всегда рады!»

Она согласно кивнула, и подошла к извозчику.

— Довезёшь до Большого дома, любезный?

Ванька явно такой удачи этим утром не ожидал, и послушно закивал, мигом убрав ехидное выражение со своего лица, дабы не спугнуть таких выгодных клиентов.

— Это так у вас здесь называется имение? — Полюбопытствовал Мишель у Саши.

— Его испокон веков так называли. Наверное, это из-за того, что особняк размерами, действительно, огромный, в разы больше пусть даже самого большого здания в городе, — ответила она, и, сделав шутливый реверанс Рихтеру на прощанье, направилась к извозчику.

Мишель подумал немного, и, подойдя к Рихтеру, протянул ему руку.

— Не знаю, что вы ей там сказали, но всё равно спасибо, — произнёс он. Рихтер ответил на рукопожатие, согласно кивнул: пожалуйста. А потом вдруг улыбнулся, казалось, совершенно без причины, и, кивнув в сторону Александры, перед которой извозчик уже открыл дверь пролётки, и взмахнул рукой.

«Она хорошая девушка. Не давайте её в обиду. Пожалуйста, позаботьтесь о ней!»

Как ни странно, Мишель его понял. Тут не нужно было в совершенстве знать язык жестов, чтобы догадаться, что имел в виду Максим Стефанович, когда он так добродушно улыбался, глядя на Александру. И что ему нужно было на это ответить?

— Я постараюсь, — сказал Мишель. Он всё ещё сомневался, что понял Рихтера правильно, но тот просиял, и согласно кивнул: уж постарайся, пожалуйста! И, положив руку на его плечо, слегка сжал его в приободряющем жесте.

Как-то это было… странно. В том мире, где жил Мишель, никогда не было искренности. Не было, и быть не могло по определению. Там льстили, заискивали, лебезили, и стремились угодить. Но чтобы вот так, по-отечески, с добродушной улыбкой на лице, разговаривать с самим князем Волконским! Нет, такого прежде не бывало. Но это не показалось ему жесточайшим нарушением этикета. Немного необычно — да, но вовсе не неприятно и унизительно.

Как будто так и должно быть.

С такими мыслями он подошёл к пролётке, куда уже успела усесться Александра, и, почувствовав на себе пристальный взгляд Максима Стефановича, обернулся. Старик подошёл к калитке, облокотился о деревянные прутья, и пристально смотрел на них. Потом улыбнулся. И Мишель улыбнулся ему в ответ, от чего улыбка Рихтера непроизвольно сделалась ещё шире.

— Вот! — Александра, конечно, не могла смолчать. — Я же говорила! Вам надо чаще ходить в народ! Видите, какое чудесное впечатление вы на него произвели! Что он вам сказал? — С любопытством добавила она. — Я же видела, он сказал что-то на прощанье. Что именно?

— Он… — Мишель задумчиво улыбнулся. — М-м, поблагодарил за визит.

— Да ну? — Она тотчас же повернулась к нему и требовательно сдвинула брови на переносице, но глаза её всё же улыбались. — А, по-моему, вы меня обманываете!

— Ты разве не знаешь, обманывать нехорошо! — Пряча улыбку, ответил Мишель. — Как ты любишь говорить: это совсем не в духе аристократизма!

— Так-то оно так, но… — Подумав немного, Саша решила не допытываться, и замолчала, глядя на сгорбленную спину извозчика, медленно погнавшего лошадей вдоль по улице, к реке.

Несколько секунд они провели в молчании, но Александра явственно ощущала на себе требовательный взгляд Мишеля, и понимала, что вечно молчать она не сможет. Нужно было как-то рассказать обо всём.

— Ну? — Волконский для начала напомнил о себе деликатным покашливанием. — Я всё ещё здесь, если что.

— Я вижу, — вздохнув, сказала она. И снова замолчала. И отвернулась. На душе было ох как неспокойно, а кончики пальцев начали нервно подрагивать. Так всегда бывало после сложных операций, и, как в предыдущие разы, Александра нашла привычный выход из положения — достала из кармана спички и пачку папирос.

Мишель с некоторым удивлением наблюдал за её действиями. Встречный ветер играл с её волосами, откидывая их назад, и мешал прикурить, то и дело задувая огонь. Но когда с третьей попытки ей это, наконец-то, удалось, Саша откинулась на спинку сиденья и с утомлённым видом затянулась, прикрыв глаза. Так, на всякий случай, чтобы не отвлекаться на всяких зеленоглазых красавцев! Однако его взгляд она ощущала даже из-под сомкнутых век, всё равно чувствовала, что он смотрит на неё. Собраться с мыслями упорно не получалось, и без этих его требовательных взглядов, но он словно нарочно всё усугублял! Александра подняла ресницы, и вопросительно посмотрела на него.

Мишель тотчас же прокомментировал:

— Фи, сестрёнка! Ты же девушка, а не окопный солдат! — И ещё рукой помахал, делая вид, что разгоняет дым. Это заставило Александру невольно улыбнуться.

— Какие мы нежные, боже мой! — Фыркнула она, папиросу, однако, не убрав. — Я думала, фронтовая жизнь поголовно у всех вырабатывает эту вредную привычку.

— Не у всех, как видишь. А вообще-то, на мой взгляд, когда девушка курит — это отвратительно! — С видом заботливого старшего брата добавил он.

— Ах, простите, простите! Я-то думала, упасть в ваших глазах ниже уже не смогу, а вот поди ж ты! — Ехидно произнесла она, вновь затянувшись. Да плевать ей, нравится это ему или нет! Что он вообще о себе возомнил?! Правда, Сашенька вскоре сменила гнев на милость, и растерянно добавила: — Ваше величество, не сердитесь, я просто не знаю, с чего начать. Я… дайте мне пару минут, чтобы собраться с мыслями.

— А я уже собрался вставать на колени и умолять тебя не молчать! — Не без ехидства сказал Мишель.

— Это ни к чему, — вздохнула Саша, как будто не заметив его насмешки. И, затушив папиросу, постаралась взять с себя в руки и успокоиться. И постараться сделать так, чтобы её история не прозвучала так же дико, как у Максима Стефановича. Нужно как-то сгладить углы, но ни в коем случае не искажая общего смысла. Но как? Как?!

Это оказалось проще, чем она думала.

Правда, для начала, она всё же спросила:

— А может, всё-таки, возьмём на вооружение мою версию? Ту, в которой Гордеев во всём виноват?

Но Мишель с деланным сожалением покачал головой, и тогда Саше пришлось, тяжело вздохнув, пересказать ему всю историю, поведанную Рихтером. Правда, без деталей. О мёртвых младенцах, а так же о том, что Кройтор привязывал свою бедную жену к кровати и безбожно избивал её, Саша решила не говорить. Не то, чтобы она думала, что это ранит нежное сердце Мишеля, скорее, искренне сомневалась, что сможет произнести всё это вслух.

К её величайшему удивлению, Волконский не отреагировал никак. Вообще никак. Он казался до такой степени спокойным и уверенным в себе, что у Саши сложилось впечатление, что он вовсе не слушал её, увлечённый дорогой. Смотреть было на что: они как раз переехали мост, и теперь ехали по изумрудно-зелёному полю, залитому щедрым солнечным светом. Со стороны города его венчала берёзовая роща, единственное светлое пятно среди этого зелёного великолепия, а со стороны московского тракта — бесконечный горизонт, с теряющейся в нём извилистой дорогой. Сложно было определить ту грань, где листва сливалась с ярко-голубым небом, солнце палило нещадно, и долго смотреть вперёд не было возможности, но Мишель всё равно смотрел, время от времени щурясь под слепящими лучами. И, казалось, ничто другое, кроме окружающей красоты, не волновало его.

— Сандра Кройтор, — сказала Александра, после длительного молчания. — Юлия Николаевна никогда не упоминала о ней?

— Нет, — ответил Мишель, из чего стало ясно, что он прекрасно слышал каждое её слово. — Я впервые услышал это имя сегодня. До этого — нет, никогда.

— Хорошо. Имя не слышали, но фамилия-то вам знакома? — Продолжила Александра.

— Да.

— Вот почему я не хочу в это верить! — Призналась она, и сложила руки на коленях, сделав вид, что изучает узор на своих светлых перчатках. — Совпадение ли, что ваш отец назначил Георгию награду за голову некоего Кройтора? Будь он Иванов или Петров, я бы и слова не сказала, но фамилия-то довольно редкая! Выходит, это один и тот же человек? Выходит, ваш отец обо всём знал? Выходит, он хотел отомстить за убийство Юлии Николаевны, а не наоборот?

— Не стоит делать поспешных выводов, — с усмешкой спросил Мишель.

— О чём вы?

— О том, что ты во что бы то ни стало хочешь обвинить во всём моего отца, и я тебя прекрасно понимаю. Но, давай я утешу тебя, то, что он хотел добраться до Кройтора, ещё не говорит о том, что он непричастен. Это вообще ни о чём не говорит, — добавил он задумчиво. И вновь стал смотреть на горизонт.

Александру это его непробиваемое спокойствие начинало раздражать. Она так близко к сердцу приняла историю Рихтера, хотя её это и не касалось никоим образом, а Волконский вёл себя так, словно ему было, действительно, всё равно!

Или он, в самом деле, не понимал, что всё это означает?

— Ваше величество, — позвала его Александра, и когда он повернулся к ней, она спросила бесцеремонно: — Сколько вам лет?

— Ну, нет! — Сразу же сказал Мишель, поняв, куда она клонит. И покачал головой, очевидно, для большей убедительности.

— Сергей говорил, вы старше его на два года. Стало быть, вам двадцать три? Не сочтите за дерзость, но вы выглядите гораздо старше. Вполне сошли бы за двадцатипятилетнего.

— Спасибо, конечно, но нет, — повторил Мишель.

— Хорошо. Тогда, может быть, вернёмся к моей версии? История об украденном ребёнке Кройтора — вымысел, сплетённый ради того, чтобы отвести подозрения от Ивана Кирилловича! — Она кивнула самой себе. — И всё-таки, виноват Гордеев! Дело закрыто.

— Тоже нет, — не согласился с ней Мишель.

— Вам вполне может быть и двадцать пять! — Вздохнув, сказала Саша. — Документы легко подделать. Не говоря уж о том, что вы, наверное, нечасто слышите о своём ну просто феноменальном сходстве с матушкой и отцом! О-о, так сразу и не скажешь, чьих черт в вас больше, до того похожи вы на обоих родителей, и бывает же такое!

На удивление Александры, он рассмеялся.

— Ты тоже не слишком-то похожа на свою мать, и что с того? — Парировал он.

Действительно!

От Алёны ей досталось, разве что, непоколебимое упрямство, и привычка во всём идти до конца, добиваясь своего. Что касается внешности — увы.

И более того, на Ивана Фетисовича Саша тоже не была похожа. Она порой думала об этом несоответствии прежде, вспомнила и сейчас, когда Мишель озвучил очевидные истины. Это, пожалуй, и впрямь было странным: мать-блондинка, отец-брюнет, а она родилась ярко-рыжей, при том, что Сеня, точная копия матери, родился светловолосым, всё как положено. У него даже родинка на щеке была в том же месте, что и у Алёны! И он в будущем обещал стать таким же красавцем, полностью унаследовав от матери сногсшибательную внешность. А вот Саше с этим повезло куда меньше.

Но соглашаться с Мишелем только поэтому она не спешила.

— А фамилия как же? — Вскинув брови, Александра внимательно посмотрела на него — а что же ты на это скажешь? — Практически во всём мире ребёнку при рождении даётся фамилия отца. А у вас, опять же, по совпадению, фамилия матери! Уж не потому ли, что Кройтор знал её как Юлию Гордееву, и если бы она вдруг родила сына, то он просто обязан был стать Гордеевым, как и она? Фамилия Волконских своего рода щит, спасающий вас от лишних подозрений.

Но у Мишеля и на это было, что возразить:

— Вообще-то, у меня двойная фамилия. Я довольно долго был и Гордеевым тоже, но потом пришлось взять фамилию матери, когда… — Он вдруг замолчал, как будто в нерешительности.

— Когда что? — подтолкнула Сашенька, которой безумно интересно было всё, что касалось этого зеленоглазого красавца. А он опять молчал, и молчал довольно долго, как будто не желая признаваться. Потом, правда, решился:

— Когда началась моя военная карьера, я взял фамилию матери, потому что мне не хотелось, чтобы в армии знали, чей я сын.

Саша открыла рот, чтобы что-то сказать, но с позором замолчала, запнувшись на первом же слове. Он… что?

«Бог ты мой», подумала она, во все глаза глядя на Мишеля, и будто бы удивляясь, откуда это в нём взялось столько благородства? Нет, он всерьёз это?! Или она в очередной раз всё неправильно поняла? Ради такого дела, Саша решила уточнить:

— Почему?

— Потому, что мне не хотелось, чтобы мне делали поблажки, как сыну одного из самых влиятельных людей в стране, — озвучил очевидное Мишель.

«Нет, не ошиблась», подумала Сашенька тогда, уже и не думая скрывать своё искреннее восхищение этим человеком. Мишель улыбнулся в ответ на это, но, с лёгкой ноткой задумчивости, вынужден был признать:

— Матушка моя, однако, этому только обрадовалась. Ей всегда хотелось, чтобы у меня была её фамилия. Якобы она более красивая и благозвучная.

— А может, у неё на это были другие причины? Это здесь её все кругом называли Волконской, по старой памяти, и ваше с нею родство было очевидно, но за границей она была Гордеевой. Кройтор знал её как Гордееву! Вряд ли он мог бы подумать, что Юлия Гордеева и Михаил Волконский — родственники.

— Значит, ты всё-таки знаешь, как меня зовут! — С улыбкой сказал Мишель, перехватив её взгляд.

— Ваше величество, да я же серьёзно! — Воскликнула Саша в отчаянии. Ей казалось, что время для очередной словесной перепалки он выбрал не самое подходящее.

— Если серьёзно, то я в это не верю, — пожал плечами Мишель.

— Или не хотите верить?

— Или не хочу верить.

Саша вздохнула.

— Хорошо. А что вы скажете о том, что никто никогда не видел её беременной?

— Это как раз объяснимо, — снова удивил её Мишель. — Я родился не здесь.

— А где? — Александра вновь вскинула брови, и повернулась к нему, донельзя заинтересованная. Она сама не могла объяснить, почему это вдруг её стала волновать его биография, но предпочла списать это на обычное женское любопытство. Ну-ну.

— В Софии, — удивил её Мишель, и улыбнулся, наблюдая за её реакцией. — Более того, я прожил там первые четыре года своей жизни, ни разу не выезжая за пределы страны. А гражданство российское получил аж в четырнадцать лет, до этого времени считавшийся болгарским подданным. Разумеется, никто здесь не видел мою мать беременной, они с отцом уехали из страны задолго до моего рождения.

— С его посольской миссией? — Вспомнила Саша. — В командировку на пять лет? Я знаю, их часто отправляют в такие длительные поездки.

— Да, но только у миссия у него была не в Софии, а в Бургасе. Это чуть дальше, у моря. Но он часто навещал нас. Тогда мы, хм, были практически идеальной семёй. И бабушка тогда тоже жила с нами.

— Бабушка? — Александра вспомнила про знаменитую «генеральшу» Волконскую, и подумала, что это её, должно быть, имел в виду Мишель.

— Да. Собственно, у неё мы и жили, — он понял, что Саша, должно быть, не знает истории их знаменитого семейства, и пояснил: — Она сама родом оттуда. Всю жизнь прожила в болгарской столице, пока не вышла замуж за русского военного, и не уехала в Москву.

— Ах, вот оно что! — Воскликнула Александра, наконец-то всё уяснив. — То-то Максим Стефанович и говорил, что Юлия Николаевна часто разъезжала по соседним странам, и успела завести себе подруг! Должно быть, он имел в виду и Болгарию тоже.

— Скорее всего. Она часто там бывала. Особенно до замужества.

— Вот как. Теперь понятно! — Поколебавшись немного, Саша всё же добавила: — Но ведь это ещё ничего не доказывает…

— Это, конечно, заманчивая перспектива — перестать быть сыном мерзавца Гордеева, но я, пожалуй, останусь при своём мнении. Может быть, повторяю, может быть, моя мать и впрямь украла ребёнка у Кройтора, но этот ребёнок точно не я.

— Я не спешу вас ни в чём убеждать, — заверила его Александра. — Но вы же не можете не согласиться, что всё, абсолютно всё, указывает на вас?

— Возможно, — уклончиво ответил Мишель. И снова задумался. Неужели начал сомневаться?

— Быть может, имеет смысл спросить у… — Александра вспомнила, что понятия не имеет, как зовут старшую Волконскую, а называть её «генеральшей» было бы грубо, — …у княгини?

— Давай лучше сразу у моего отца, что уж там! — Посоветовал Мишель.

— А что, можно и у него! — Совершенно серьёзно сказала Александра. — Слабо верится, чтобы он стал отмалчиваться, стараясь сохранить чужые тайны! Не говоря уж о самом главном нашем аргументе: вашей поразительной внешней схожести! Против этого он точно не станет возражать, я уверена.

— Тебя, конечно, это не убедит, но я очень похож на дядю Михаила, в честь которого меня назвали.

Ну, да. Ровно настолько, насколько могут быть похожими друг на друга два брюнета, одинакового роста и сложения.

«Я, что, действительно верю в это?», спросил самого себя Мишель, и вновь задумался.

— Максим Стефанович не утверждал, что это именно вы, — продолжила Александра, уже мягче. — Просто, знаете, если сложить воедино все факты, невольно придёшь к такому выводу.

— Это потому, что он очевиден. А ты не хочешь заглянуть глубже, и всегда цепляешься за самое простое объяснение, — словно в укор ей сказал Мишель, и Саша вдруг поняла, что он прав. — Оно не всегда бывает верным, сестрёнка! Часто, но не всегда.

— Возможно, вы правы. Но и вы со своей стороны судите необъективно! Вам не нужна такая правда, поэтому вы стараетесь найти другую! Так что кто из нас двоих больше заблуждается — ещё вопрос.

— Да я, если честно, не знаю, что хуже, — с грустью признался Мишель. — Быть сыном этого Кройтора, или всё-таки Ивана Гордеева? Он тоже не ангел, увы. И чужого ребёнка воспитывать он бы никогда не стал. Странно, но этот аргумент убеждает меня больше всего.

Подумав немного, Саша была вынуждена согласиться. Это Юлия Николаевна, страстно желающая помочь своей подруге, могла бы решиться усыновить её ребёнка, но Гордеев… С какой стати? И не потому, что он такой злодей, нет. Мало кто на его месте согласился бы воспитывать ребёнка какой-то там Санды Кройтор, когда вполне можно было родить и воспитать собственного!

— С другой стороны, это бы объясняло его ко мне прохладное отношение, — озвучил её мысли Мишель. Вообще-то он не хотел говорить этого вслух, это были простые рассуждения, и, наверное, слишком личные для того, чтобы быть озвученными. Но Александра не стала ничего говорить, как обычно, поняв ситуацию правильно, и лишь кивнула с сочувствием.

Некоторое время они ехали молча, но потом она всё же спросила:

— А если это всё же не вы… как вы думаете, куда Юлия Николаевна могла деть этого мальчика?

«Хороший ход, сестрёнка. Сначала посеяла во мне сомнения, а теперь идёшь на попятную!», подумал Мишель тоскливо, и пожал плечами.

— Вряд ли она сдала бы его в приют, не так ли? — Хмыкнула Саша. — Уж лучше было бы оставить его с отцом! Так он, по крайней мере, всегда был бы сыт и одет.

— И несчастен, — добавил Мишель.

— Да, — шёпотом произнесла она. — И это тоже.

Снова молчание. Скрипят колёса, чавкают лошадиные копыта на влажной после дождя земле. Пахнет свежестью, тёплый весенний ветер чист и приятен, ласково светит с голубого неба майское солнышко. А где-то совсем рядом поют птицы, да кузнечики стрекочут в траве. Такая идиллия! И, как на грех, оказалась нарушена совсем не весёлыми мыслями.

Александра искоса взглянула на Мишеля, стараясь, чтобы он не заметил её повышенного внимания к своей персоне. Он сделал вид, что не заметил. Спокойный и сдержанный, но всё-таки, немного хмурый. Он явно размышлял над чем-то, и Саша догадывалась, над чем именно.

— Мы не те вопросы себе задаём, — произнесла она, уводя разговор подальше от неприятной темы похищенного сына. — Ребёнок ребёнком, но что нам теперь-то делать?

Мишель, как ни странно, улыбнулся, несмотря на то, что весёлого в данной ситуации было мало. Просто ему понравилось, как прозвучало это «нам».

— А что делать? — Спросил он, с таким видом, словно ему и впрямь всё было очевидно.

— Вы же пошутили про Гордеева? К нему, естественно, не подойдёшь и напрямую не спросишь! Максим Стефанович сказал, что он мог как знать всё от и до, так и не знать вообще ни о чём. Я имею в виду, если это всё-таки правда, и вы… не его сын… а он об этом, допустим, и не знал…

— То я, кажется, догадываюсь, кому он отпишет свои миллионы, — улыбнулся Мишель. — Впрочем, он и так обойдёт меня в своём завещании, независимо от того, сын я ему или нет. Это не меняет дела.

— Мне очень жаль, — только и смогла выдавить из себя Саша. И почему она чувствовала себя виноватой?! Уж её-то вины в сложившейся ситуации точно не было — всё Алёна, со своей проклятой жаждой денег, Алёна и только Алёна! И может быть, чуточку, Сергей Авдеев, который их познакомил.

Но уж никак не она.

— Можно спросить у вашей бабушки, — повторила Александра. — Я не предлагаю заявиться к ней и прямо в лоб ошарашить её такими заявлениями, вовсе нет! Я слышала, она нездорова: это может добить её, при условии, что она была не в курсе всей этой истории. Но можно же как-то аккуратно… издалека…

— Я не умею издалека, — признался Мишель, с очаровательной улыбкой на лице. — Я привык называть вещи своими именами.

— Значит, нужно подождать, пока ей станет легче, — пожала плечами Александра. — А как по-вашему, кто ещё мог об этом знать?

— Дядя Михаил, — без малейших раздумий ответил Мишель. — Но он, к сожалению, давным-давно умер.

— А кроме него?

— На ум больше никто не приходит. Но у матушки было много друзей, правда, не таких близких, как её старший брат. Да и тайна эта, согласись, не из тех, которыми охотно делятся с подружками.

— Вы правы, — Сашана вздохнула, и вновь принялась нервно теребить рукав платья. — И всё равно, не о том мы думаем! Кройтор! Вот кто должен волновать нас в первую очередь! Если верить Максиму Стефановичу, то за всем этим стоит он. Вы ведь знаете, где его найти?

— Знаю, но только в убийстве моей матери он точно невиновен, — категорично заявил Мишель.

— Но Максим Стефанович сказал…

— Максим Стефанович сказал, что моя мать украла ребёнка у этого человека? Допустим, я в это поверю. Он сказал, что этот ребёнок — я? Допустим, я и в это поверю! Но только Адриан Кройтор никак не может быть моим отцом.

— И почему же? — Недоверчиво спросила Александра, его уверенности не разделявшая.

— Потому что он старше меня от силы лет на десять! — С чувством безграничного триумфа ответил Мишель. — Пятнадцать, максимум. И если тебя твоя матушка ещё могла бы родить в пятнадцать лет, то в моём случае это бы не сработало. Ты говоришь, что Кройтора боялась едва ли не вся Румыния? Согласись, вряд ли они стали бы бояться пятнадцатилетнего подростка?

А вот тут было над чем подумать. Александра оставила, наконец, свой рукав в покое, но всё равно не знала, куда деть руки, и вышла из положения, обняв себя за плечи.

— Он может выглядеть моложе своих лет! — Упрямилась она. Не то, чтобы не верила Мишелю, дело было не в этом. Просто она не понимала ровным счётом ничего, и искала хоть какие-то объяснения случившемуся — любые, мало-мальски вероятные.

— Хорошо, — согласился Волконский. — Безусловно, может. Но даже если ему все пятьдесят и он просто умело скрывает свой возраст — тот Кройтор, которого я знаю, тот Кройтор, за которым охотится мой отец — тот Кройтор никого не убивал. И его моя мать точно не боялась, поверь. Он был при ней столько, сколько я себя помню, она доверяла ему как никому в целом мире. До её смерти он состоял на должности главного управляющего отелями.

— Отелями? — Ещё больше запуталась Александра, ни о каких отелях и слыхом не слыхивавшая.

— Её отелями, — как будто бы «пояснил» Мишель, но понятней от этого не стало. — Кройтор был её правой рукой. И если кто-то, по словам Рихтера, «неожиданно приехал в Россию по её душу», то это был точно не Адриан. Он последние лет десять находился при ней неотлучно, поверь мне.

— Выходит, это был какой-то другой Кройтор? — Вопреки очевидному, Саша упрямо не желала верить в совпадения. — Однофамилец?! И тоже румын? Не смешите меня, ваше величество! Таких совпадений просто не бывает! Я вот, например, в жизни никогда не встречала ни одного румына, а вашу матушку они прямо-таки окружали! И все поголовно — Кройторы, ну и дела! — Вдобавок ко всему, Александра фыркнула недоверчиво, и отвернулась. Мишель улыбнулся, покачал головой, и справедливости ради сказал:

— В Румынии это довольно распространённая фамилия.

— И всё равно! — Не унималась Александра, неуютно ёрзая на месте. — Впрочем, помимо вашей бабушки у нас появился ещё кое-кто, с кем следует поговорить по душам!

— Это безусловно, — подтвердил Мишель. — Я сегодня же с ним поговорю. Что-то он должен знать. В конце концов, это Кройтор мог быть и его отцом тоже.

Не то, чтобы он поверил в собственное усыновление — нет. Скорее всего, он имел в виду того самого бедного похищенного мальчика, когда сказал «тоже». Но не себя самого.

— Да. Отцом, дедом, братом — каким угодно родственником! — кивнула Александра. — К тому же, если он сам родом оттуда, он должен так или иначе знать местных героев в лицо. Максим Стефанович сказал, этой фамилии боялась вся страна, так что ваш Адриан в любом случае просто обязан пролить свет на эти тайны. Что-то он должен знать. Но, всё-таки…

Тут она замолчала, не зная, как сказать Мишелю, что она попросту боится за него — до жути боится, наслушавшись от Рихтера страшных историй.

— Что — «всё-таки»? — Подтолкнул её Мишель. Ему было любопытно, отчего это вдруг она начала так смущаться. Саша обречённо вздохнула, поняв, что придётся сознаться, и спросила:

— Вы уверены, что он точно не убийца?

— Не волнуйся, — Мишель улыбнулся ей. — Ни в чём я ещё не был так уверен, как в этом.

— Как знаете, — тихо произнесла она, смутившись ещё больше. Он понял, что она переживает о нём? Неужели она себя выдала? Не хватало только насмешек ещё и по этому поводу!

Но, к её величайшему облегчению, Мишель не стал ничего на этот счёт говорить. Вновь повернувшись к горизонту, он с задумчивым видом стал созерцать сине-зелёные дали, с головой погрузившись в свои размышления.

Александре показалось, что он больше с ней не заговорит. Да и с какой стати? Её миссия была окончена, она поработала переводчиком, и теперь смело могла идти своей дорогой. Помощники его величеству в таком деликатном деле были явно не нужны, а если и нужны, то точно не такие беспомощные, как она. Да и потом, Александра и так узнала слишком много грязных тайн, никак не предназначенных для посторонних ушей, и наверняка он теперь будет ненавидеть её ещё и за это.

«Хорошо хоть не выкинул из повозки, и согласился подвезти», подумала она недовольно. И задумалась о другом: а с чего оно вдруг появилось, это недовольство? Какое ей дело до Волконского и его проблем?! Почему она так близко к сердцу приняла всю эту историю? С убийством Юлии Николаевны — понятно, с ним мог быть связан Гордеев, а с Гордеевым самым недвусмысленным образом была связана её родная мать, поэтому равнодушной остаться Александра никак не могла. Но эта история об украденном ребёнке…

Она касалась непосредственно Мишеля, и Саше очень хотелось бы знать, с какой стати её это так волнует? Юлию Николаевну убил Кройтор, теперь только и оставалось, что найти его и призвать к ответу, но это точно задача не по ней, она своё дело сделала, и наверняка покойная княгиня благодарна ей за это. Всё остальное — задача самого Волконского, и вряд ли он посвятит её в курс дела, даже когда докопается до правды. Именно «когда», а не «если», ибо в том, что он доведёт дело до конца, Саша ни на секунду не сомневалась.

«Я ему больше не нужна», в очередной раз подумала она, с почти детской обидой. И, поджав губы, отвернулась, чтобы он не видел, как она расстроена.

И каково же было её удивление, когда Мишель, спустя несколько томительных минут полнейшего молчания, вдруг обратился к ней.

— А знаешь, что не даёт мне покоя больше остального?

Саша поспешно повернулась к нему, обратившись в слух, внимательная, сосредоточенная и донельзя заинтересованная.

— Что же?

— Ели верить Рихтеру, моя мать боялась Кройтора как огня и всячески избегала с ним встреч, до последнего тревожась, что правда каким-то образом вскроется, и он ей жестоко отомстит. Так?

— Так. По крайней мере, Максим Стефанович сказал именно это.

— Вот с этого-то и начинается самое интересное, — Мишель кивнул, с загадочной улыбкой продолжая глядеть на безоблачный горизонт. — Если она так боялась его, зачем, в таком случае, она возвращалась?

— А она возвращалась?!

Вот это, действительно, было интересно! Александра высоко подняла брови, с невероятным удивлением глядя на Мишеля, который, наконец-то, повернулся к ней. Он для начала улыбнулся растерянно, в ответ на её ничего не понимающий взгляд, а затем кивнул.

— Да. И более того, она возвращалась не одна, а прихватив с собой любимого сына. Которого, вроде как, ни в коем случае нельзя было показывать Кройтору, если верить легенде, — Он усмехнулся. — Мне тогда было года четыре, или около того. Ни Кройтора, ни Санды, ни кого бы то ни было ещё из окружения моей матери я не помню. Помню только, что ещё тогда эта поездка казалась на редкость бессмысленной — бабушка ждала нас в Софии, а отец звал к себе на побережье, в Бургас, где получил очередное задание. Но матушка зачем-то настояла на румынской столице, где не было ни моря, ни гор, ни всего остального, чем обычно привлекают городских жителей заграничные курорты. — Мишель вновь улыбнулся, на этот раз задумчиво. — Вот мне и интересно, какая нелёгкая понесла её назад?

 

Глава 21. Лучия

Здесь определённо было над чем подумать, но никаких предположений Александра выдвинуть не успела — извилистая дорога у подножия холма привела их к воротам Большого дома. Они были затворены, но сторож, заприметив хозяина, бегом бросился открывать, придерживая рукой котелок на своей лысеющей голове, чтоб не свалился, чего доброго, от совсем не старческой прыти. Экипаж въехал в широкий, просторный двор, и, проехав ещё немного по вымощенной мелкими белыми камешками дороге, остановился напротив широкого крыльца. Мишель уже успел спрыгнуть со своего сиденья и рассчитаться с извозчиком, а Саша всё продолжала зачарованно оглядывать массивное белое здание, с шестью греческими колоннами, подпиравшими веранду. Они казались до такой степени огромными, тут и пары человек не хватило бы, чтобы обнять хотя бы одну! А веранда! Внушительных размеров веранда, со ступенями из белого мрамора, который так ярко блестел на солнце! Ослепнуть можно, если вовремя не отвернуться! А само крыльцо? Да у них в Басманной больнице крыльцо было меньше раза в три! Неудивительно, что имение называли «большим домом», вблизи он и вправду был огромным. А сколько же этажей? Саша приподняла голову и тотчас же прищурилась — солнце било по глазам, поля шляпки были такими узенькими, что совсем не защищали её, пришлось подставить ладонь, защищаясь от яркого света.

Этажей оказалось всего три. Не так уж и много, например, у них в городе были и четырёх, и пятиэтажные дома, а Аня Исаева, боевая подруга-медсестра, и вовсе жила в шестиэтажном, но все эти сооружения казались неизменно ниже, нежели трёхэтажная усадьба Волконских. Наверное, в ней высокие потолки. Господи, какая же огромная!

Мишель не без улыбки наблюдал за Сашиной реакцией в течение нескольких секунд, а потом, когда стало ясно, что выходить из своего зачарованно-любознательного состояния она не собирается, решил проявить инициативу. Подойдя к пролётке, он самым наигалантнейшим образом открыл перед ней дверь, деликатно покашлял, намекая на своё присутствие, и протянул руку, когда она, встрепенувшись, повернулась к нему.

— Прошу, мадемуазель! — Смеясь, сказал он, помогая ей спуститься вниз.

— Ох ты ж господи боже мой, какие почести! — Александра рассмеялась в ответ, иронию его оценив по достоинству, и вновь повернулась к усадьбе. — Я впервые вижу его так близко! — На всякий случай сказала она Мишелю, стараясь хоть как-то объяснить свой безграничный трепет перед этим местом, чтобы он не счёл её совсем уж деревенщиной. А, впрочем, он, наверняка и без этого уже не питал лишних иллюзий на её счёт.

По этому поводу полагалось с тоской воздохнуть, но Саша не смогла, очарованная небывалой красотой усадьбы, возвышающейся перед ней во всём своём великолепии. Первый и второй этажи венчали две широкие веранды, нижняя с круглыми колоннами под потолок, верхняя открытая, без навеса. Третий этаж за счёт этого казался уже первых двух, но зато каждая из комнат наверху была оборудована собственным балконом. Чугунная узорчатая изгородь сплошь купалась в зарослях декоративного винограда, зазеленевшего каких-то пару дней назад, и зрелище это было до того чудесное, что у Сашеньки невольно перехватило дух. Со второго по первый этажи эти длинные изящные лозы тянулись вниз, но не везде, где-то между ними мелькал белоснежный мрамор, или белая кирпичная стена. По ним художественные заросли с обеих сторон спускались до резного козырька, служившего крышей для веранды внизу. Его венчала немного жутковатая львиная голова, ощерившаяся в злобном рыке. Впрочем, так как и эта композиция была исполнена в неизменном белом мраморе, совсем уж отталкивающей она не казалась. Лозы винограда не раз пытались укрыть бдительное мраморное животное своими нежно-зелёными ветвями, но умелая рука садовника не давала им это сделать, то и дело выстригая особо настойчивые ветви. Юлия Николаевна любила этого льва, для неё он символизировал эту каменную твердыню, сам Большой дом, и садовники, верно служащие своей госпоже, не давали мраморной фигуре скрыться под покровом зелёных зарослей. Крыша усадьбы была выкрашена в нежно-голубой цвет, и украшена причудливой инкрустацией, изображающей дивных птиц из старославянских сказок, а под ней, в прозрачных стеклянных дверях, занавешенных белым тюлем, стоял Фёдор Юрьевич, и с некоторым недоумением смотрел на прибывших.

Собственно, в появлении каждого из них по отдельности не было бы ничего удивительного. Хозяин на то и хозяин, чтобы приезжать, когда ему вздумается, а Александру Фёдор Юрьевич часто звал на чай, когда в усадьбе, кроме слуг, никого не будет, памятуя о том, как полтора года назад она вылечила его любимую Машеньку. Машенька, как мы помним, состояла при имении кухаркой, и тоже Александру исправно зазывала, обещая «показать Большой дом, пока хозяев нету», а заодно и накормить своим коронным блюдом — пирожками с черникой. Правда, до сих пор Александра вежливо отказывалась, и на бесплатную экскурсию в княжеское имение не спешила.

Тем удивительней было видеть её теперь, этим солнечным майским днём, на пороге Большого дома, да не одну, а в компании самого Волконского! Фёдор Юрьевич подумал, что, часом, перегрелся, слишком много времени проведя под весенним солнцем, помогая горничной выбивать ковры, и вывешивать их на заднем дворе сушиться. Точно, перегрелся.

Потому что это никак не может быть правдой.

Хозяин, и… она? Нет-нет, Сашенька Тихонова — замечательная девушка, скромная, вежливая, воспитанная и умная, и руки у неё золотые, но неужели их благородие не знает, чья она дочь?! Наверняка не знает, раз позволяет себе разъезжать с ней на одной пролётке! Но… как бы поделикатнее ему намекнуть? И стоит ли, вообще, совать нос в чужие дела? Каждый слуга априори считал себя обязанным это сделать, но в данной ситуации Фёдор поостерёгся. Должно быть, причиной тому стал суровый взгляд хозяина, мельком брошенный на него.

Старый дворецкий от этого взгляда тотчас же ожил, точно расколдованный волшебным прикосновением, и спустился по ступеням вниз, чтобы встретить хозяина как подобает.

— Добрый день, добрый день! — Гостеприимно восклицал он, низко поклонившись его благородию, Михаилу Ивановичу. Затем перевёл взгляд на его спутницу. — Саша, а ты откуда здесь?

У хозяина-то он ни о чём подобном спрашивать не стал, ибо князь Волконский не обязан был перед ним отчитываться, так что ставка на Александру была беспроигрышной. Ей воспитание не позволит оставить без ответа вопрос пожилого человека, своего старого знакомого, Фёдора Юрьевича Потапова.

Но не тут-то было.

— Она со мной, — немного резковатый ответ Мишеля в одночасье пресёк на корню дальнейшие расспросы любопытного старика. Фёдор Юрьевич поспешно вытянулся в струнку, пробормотал какие-то извинения, целиком и полностью признавая неуместность собственного любопытства, и низко склонил голову, демонстрируя свою безграничную покорность, а так же готовность выполнить любую волю хозяина.

Саша сначала растерялась, столкнувшись с необходимостью объяснений старому Фёдору своего внезапного появления, да ещё и в такой примечательной компании, но когда Мишель пришёл ей на помощь, она растерялась ещё больше. Это его «она со мной» прозвучало до того необычно, до того твёрдо, что никто не посмел и усомниться в данном факте! Фёдор Юрьевич, седовласый старик, аж по струнке встал перед молодым хозяином, точно солдат на плацу! — вот до чего боялись и уважали в Большом доме молодого князя!

А она, Саша, видите ли, теперь «с ним», его протекция распространялась и на неё тоже. Излишне любопытный Фёдор Юрьевич ни за что не посмеет больше лезть к ней с расспросами, это было очевидно. Волконский словно взял её под своё крыло, и Александра упрямо не желала понимать одного — почему она испытывала по этому поводу такую необъяснимую и нескончаемую радость?!

— Прикажи запрячь карету, нам нужно вернуться в город, — велел Мишель дворецкому. Потом подумал немного, и добавил: — И организуй нам что-нибудь поесть, я зверски голоден. — Он обернулся на Александру, и спросил дружелюбно, безо всякой манерности: — Составишь мне компанию?

Ох…! От этого вопроса, от этого его взгляда, и от тона, которым были произнесены эти, казалось бы, самые простые слова, у Александры заныло под ложечкой. Нужно было сказать что-то скромно-вежливое или поблагодарить за приглашение, но её хватило лишь на то, чтобы мило улыбнуться в ответ. И всё.

«Господи, какая же я идиотка! Спасибо, нужно было сказать спасибо! — Тотчас же принялась ругать себя она. — Когда ещё выпадет такая возможность: пообедать в Большом доме, да ещё и в такой примечательной компании! А я точно язык проглотила, ну не деревенщина ли?! Деревенщина и есть! Стыдно, Саша, стыдно! Где твои манеры? Что он о тебе подумает?»

Фёдор Юрьевич пообещал исполнить поручения в кратчайшие сроки, и поспешно удалился, скрывшись за стеклянными дверями усадьбы. Мишель остановился возле них, дожидаясь Александру.

— Что ты? Не робей, заходи внутрь. Никто тебя здесь не обидит, — с мягкой улыбкой сказал он, наблюдая за её смятением. Саша окончательно расстроилась: выходит, все её эмоции и впрямь были написаны у неё на лице? Как это стыдно! Опустив голову, она почувствовала, что краснеет, и еле слышно произнесла в своё оправдание:

— Я просто… впервые в жизни так близко к Большому дому. Никогда раньше здесь не была.

— Ну так милости прошу, чего же ты ждёшь? — Он открыл перед ней дверь, уже во второй раз посчитав её достойной столь учтивого обращения, и вновь улыбнулся.

— Знаете, в этом что-то есть, — призналась она, с замиранием сердца проходя внутрь, сквозь стеклянные двери, занавешенные белым тюлем, с удушливой майской жары навстречу уютной прохладе каменного особняка. — Никогда бы не подумала, что однажды мне доведётся здесь побывать. Это так волнительно! И в то же время страшно.

— Не бойся, — с милой улыбкой сказал Мишель, заходя следом за ней. — Я же с тобой.

— О! — Александра невесело улыбнулась. — Вот это-то и пугает меня больше всего, если быть откровенной!

Хотела ли она это сказать, или же непроизвольно озвучила свои мысли, как оно обычно бывало, Саша ответить затруднялась. Правда, в следующую секунду она уже и думать забыла об этом, когда он встал рядом с ней, и как-то по-особенному серьёзно на неё посмотрел. Как будто бы его обидели её слова, как будто бы он безмолвно говорил ей: «Жаль, что ты не изменила своего мнения обо мне!», но это наверняка всего лишь игра её воображения.

Нужно отбросить иллюзии прочь. Нужно быть реалисткой! Волконскому наплевать, что она о нём думает, такие мелочи, как мнение скромной медсестры из глубинки волнуют его величество в последнюю очередь!

«Между нами всё равно была бы пропасть, даже если бы не эта история со свадьбой наших родителей, всё равно он никогда бы не посмотрел на такую, как я!», подумала она, продолжая медленно проваливаться в какое-то необъяснимое небытие, под взглядом его изумрудно-зелёных глаз.

Неизвестно, сколько бы продлилось это их странное молчание, если бы не старая кухарка Марья, вышедшая из столовой, с полотенцем через плечо, встречать дорогого хозяина.

— Михал Иваныч! — Счастливо воскликнула она. — Фёдор мне только и крикнул, мол, князь молодой приехали, стол накрывай, а сам побёг на счёт кареты распоряжаться — так я-то ему и не поверила поначалу! Думаю, как — хозяин? Неужели?! Я-то уж и не чаяла, ваше благородие, Михал Иваныч, миленький, заступник вы наш! — Она явно собиралась продолжить хвалебную речь дальше, но, мельком взглянув на спутницу его благородия, тотчас же обо всём на свете забыла, и оборвала себя на полуслове. — …Саша?!

— Марья, все вопросы на потом, пожалуйста. — Снова Мишель избавил Александру от непростых объяснений. — Накорми нас, будь добра. Ужасно хочется есть с дороги!

Александра растерянно улыбнулась Марье Егоровне, вроде как, извиняясь за то, что не смогла ничего объяснить подробнее, а та всплеснула руками, и, подобравшись, метнулась обратно в сторону столовой, на ходу приговаривая:

— Конечно, конечно, что же это я, старая… совсем от рук отбились, без хозяина-то! Всё на горничных, девок молодых, ругаюсь, а сама?! Проходите, милые мои, проходите, старая Марьюшка вас досыта накормит, как раз и обед подоспел… А если терпение проявите, то через полчасика и пирожки мои коронные будут, с черникой, Сашенька, как ты любишь!

Мишель с интересом посмотрел на Александру, вопросительно изогнув бровь.

— Э-э… было дело. — Вполголоса объяснила она, стараясь, не перебивать Марьюшкины речи. — Марья Егоровна лечилась у нас от пневмонии, и в качестве благодарности потом ещё неделю носила пирожки. Ими вся больница объедалась, вкусные, право слово, пальчики оближешь!

Мишель улыбнулся ей и кивнул — ну да, я-то не понаслышке знаю. Александра улыбнулась в ответ, и в который раз подумала, что их общение с князем стало уж слишком дружеским, запанибратским, и каким-то… милым? На удивление милым, как будто они — старые друзья, а не злейшие враги и соперники, познакомившиеся всего пару дней назад. Это-то и казалось подозрительным, и ни на секунду не давало расслабиться. Саша словно до сих пор боялась, что он нанесёт удар — в самый неподходящий момент, а она окажется к этому не готова, и вновь с позором проиграет сражение.

— Проходите, проходите, не стесняйтесь! — Приглашала их Марья, её весёлый голос доносился из кухни, и, хоть её и не было видно из-за стены, нетрудно было догадаться, что она улыбается. — Мойте руки и садитесь за стол! Сашенька, милая, вода вот здесь, иди сюда. Холодненькая, Илюша с утра натаскал, иди, миленькая, не стесняйся!

А она стеснялась. Каждого своего шага стеснялась, каждого движения, каждого вздоха! Этот огромный, богато обставленный дом, точно давил на неё, безмолвно намекая, что она здесь лишняя, и что ей никогда не стать своей в этом старом дворянском гнезде. Никогда. Не то, чтобы она стремилась к этому, но всё равно чувствовала себя на удивление некомфортно. Всё вокруг, начиная с чьих-то незнакомых, но красивых портретов на стенах, заканчивая белой лакированной мебелью, да даже легкомысленные голубые обои в крапинку словно кричали ей — уходи, уходи, тебе здесь не место!

И лишь Мишель Волконский, один-единственный посреди всего этого чужого, незнакомого мира, смотрел на неё с улыбкой, и казался дружелюбным. Но Саша отчего-то была уверена — и это тоже обман. Она хорошо помнила тот приём, что Волконские оказали им с матерью два дня назад.

Слишком хорошо.

Но она была ещё и голодна. Последний раз она ела вчера, в больнице, вместе с Верой, тётей Клавой и остальными — если только пару стаканов чая с баранками и печеньем можно было назвать едой. Потом она отправилась к Мишелю, а от него домой вернулась за полночь — разумеется, в суматохе она и не подумала о том, что нужно было бы купить что-нибудь на ужин. С утра позавтракать не получилось по той же причине — в виду отсутствия еды, а просить у злобной старухи Василисы хотя бы стакан чаю, Саша ни за что не решилась бы. Та и без того смотрит волком, и явно не испытывает бурного восторга в отношении своей соседки-квартирантки, так что ни к чему теребить осиный улей лишний раз.

Теперь же голод давал о себе знать, неминуемо и беспощадно. От наивкуснейших ароматов с кухни желудок скручивался в узел, и, конечно, можно было и дальше продолжать стесняться, а ещё лучше — проявить гордость и послать к чёрту его величество с его приглашением на обед, но сделать такой шаг Александра оказалась не в силах. И ей очень хотелось верить, что именно из-за голода, а не из-за желания побыть ещё немного в его обществе.

Да и шанс пообедать в Большом доме выпадает не каждый день!

«Скажешь кому — не поверят!», с улыбкой подумала Александра, и направилась к Марье на её зов.

…Обед этот был поистине удивительным. И дело вовсе не в бесспорном поварском таланте старой Марьи Егоровны, хотя Саша до последнего старалась убеждать себя именно в этом, но нет, на самом деле всё было куда сложнее. Если честно, потом она с трудом могла вспомнить, что именно подавали на обед: что шло на горячее, каким был гарнир, и были ли в конечном итоге знаменитые пирожки с черникой, или же нет? Единственное, что она помнила отчётливо — князя Волконского, и его погибельные зелёные глаза… Остальное как во сне.

И негромкий голос старой Марьи доносился до неё словно сквозь пелену какого-то странного забытья… что она там говорила? Из её хвалебных речей Сашенька уяснила только одно: в целом мире не сыскать человека лучше, чем князь Михаил Иванович! Ещё вчера она с этим поспорила бы, но сейчас, наблюдая украдкой за его растерянной полуулыбкой, и слушая полные восхищения речи старой кухарки, Саша готова была с ней согласиться.

— Михал Иваныч нас спас от гордеевской орды! — По секрету поведала старая кухарка, обращаясь персонально к Александре. Волконский рассмеялся.

— Так они у вас теперь называются?

— А как ещё-то, ваше благородие? — Вздохнула Марья, расстроено покачав головой, покрытой накрахмаленным белым чепчиком. — Точнее не скажешь, орда и есть. Поналетели аки коршуны, окаянные, весь розарий матушкин вытоптали, никакого уважения к людскому труду! А гостиную после них Наташка с Трифоном целый день отмывали! Только помоют, они — опять! Только помоют — опять! Тьфу их! А Варварку нашу, молоденькую? Прижали ведь около конюшни, оба! Двое на одну, насилу девка вырвалась, благо, Илюшка, конюх, поблизости оказался, с вилами на них… Ну, у него к Варварке вроде как интерес имеется… Они его, конечно, уделали до синевы, но уж лучше так, зато девку не испортили, прости Господи!

Выслушав этот содержательный рассказ, Александра обратила внимание сразу на две вещи. Во-первых, у старой Марьи была на редкость простодушная манера общения. Если Фёдор Юрьевич при разговоре держал дистанцию, неизменную дистанцию между хозяином и слугой, то Марья Егоровна общалась с князем запанибратски. Очевидно, у старой кухарки в имении было особое положение, раз ей позволялись подобные вольности.

Второе наблюдение Саши сводилось к тому, что Марья, рассказывая про слуг, ни разу не повторилась с именами, всякий раз упоминая разные. Господи, сколько же их всего в этом огромном имении?

— А я этого не знал, — тем временем отвечал Мишель старой кухарке. — Что же ты раньше не рассказала? Видимо, придётся мне всё-таки поговорить с Петром и Георгием ещё разок. Предыдущая профилактика, как я понимаю, не помогла.

— Ох-х… — Марья перекрестилась. — И не связывались бы вы с ними, ваше благородие! Батюшка ваш не тех людей себе выбрал, ох не тех! Каторжная морда этот его Георгий, вот что! А ещё я у него наколку на руке видела, такие, мне мой Фёдорушка сказал, только на рудниках сибирских делают… Опасный это человек, ваше благородие!

Вот-вот, мысленно согласился с ней Мишель.

Опасный. Один из самых опасных головорезов его отца. И он зачем-то приставил его к Александре! Эта информация не давала Мишелю покоя, а когда он смотрел на неё, такую застенчивую, такую хрупкую и беззащитную, с испугом вздрагивающую от каждого постороннего шороха, сердце его и вовсе болезненно сжималось. Как у них рука-то поднялась на такое чудо?

Правда, судя по разбитому носу Георгия, чудо явно сопротивлялось, прежде чем пасть жертвой неравного боя, но всё-таки, каким же надо быть мерзавцем, чтобы поднять руку на девушку? И не просто на девушку — на неё?! Всякий раз, когда он думал об этом, его охватывала безудержная ярость, как в тот день, когда он спустил отца с лестницы. А когда он видел эту уже начавшую заживать рану на её виске, которую Саша отчаянно прятала за волосами, желание свернуть Георгию шею становилось и вовсе нестерпимым.

А что? Одним меньше. Какая разница? Ему не впервой убивать.

Он задумался, погрузившись в свои мысли с головой, и нить разговора сама собой оборвалась, и тогда Александра впервые за всё время решилась подать голос. Несмело, неуверенно, точно боясь, что её всё ещё могут прогнать, она спросила:

— И что, они вот так просто взяли и ушли?

Марье только и подавай, что хорошего слушателя — рассказывать она могла бесконечно!

— Как же, «сразу»! Их благородие их из имения вышвырнул к чертям собачьим под хвост! — С гордостью произнесла старушка, прижав руки к груди, в жесте неимоверного восторга.

— Фи, Марья, что за выражения! — Вспомнил Мишель о своём дворянском воспитании, но улыбнуться — всё-таки улыбнулся. Приятно же, когда тебя хвалят!

— Ох, простите старую курицу! Совсем забываю, с кем говорю. — Покаянно произнесла она. — От общества-то хорошего и отвыкла почти! Всё эти… заваливаются как к себе домой. Маша! Сделай-ка чаю! И ноги на стол, прямо в сапогах! Да какая я им Маша?! Эта Маша уже сорок лет в имении отработала, когда они на свет вылупились! Ох, ваше благородие, Михал Иваныч, родненький, как же тоскливо нам без вас-то было…

Мишель прикинул, что между убийством матери и его возвращением в имение прошло не более четырёх дней — наломали же дров Петька с Георгием во время его отсутствия. После смерти Юлии Николаевны, её супруг стал единственным полноправным хозяином усадьбы, за неимением Мишеля с Алексеем, и дал своим людям волю. Гордеевская орда в лице Петра и Георгия живо установила в Большом доме свои порядки, и нагнала жути на местную прислугу. Неудивительно, что возвращение Мишеля, живо вернувшего всё на свои места, в имении восприняли как праздник.

«И, всё-таки, он редкостное ничтожество», на удивление хладнокровно и спокойно подумал Мишель, представив, как изменился до неузнаваемости Большой дом, с приходом Петра и Георгия.

«И всё-таки, он не такой плохой», в свою очередь подумала Александра, глядя на задумчивого Мишеля, и слушая вполуха Марьины хвалебные речи. Ах, как же раболепно она о нём отзывалась!

— По секрету скажу, мы с Фёдором решили расчёт взять, в случае, если никто из Волконских не вернётся. — Поведала Марья, подливая Александре ещё немного холодного ежевичного морса в наполовину опустевший бокал. — В большей степени, правда, матушку ждали, нежели вас с князем. Ей-то, знамо дело, сподручнее с Москвы доехать, чем вам с вашей проклятой Германии!

«Матушка» — это, должно быть, генеральша, поняла Александра. Вряд ли это про юную Катерину — такой заносчивой и высокомерной девчонке, как она, это прозвище вовсе не шло.

— Мы были вовсе не в Германии. — С улыбкой поправил старую кухарку Мишель. Её открытое простодушие не могло не забавлять его. Та лишь отмахнулась.

— Какая разница?! С немцем же воевали? Всё едино, Германия! Так на Алёшу свет Николаича и вовсе надежды не было никакой, что в ближайшее время вернётся, мы уж и не чаяли…

Но тут приехал Мишель и всех спас. Разогнал гордеевскую «орду», научил жизни самого Гордеева, и прислуга в Большом доме вздохнула с облегчением. И Саша во все глаза теперь смотрела на него, открывшегося сегодня с совершенно новой стороны. Она понимала, что это некрасиво — вот так беззастенчиво пялиться на него, да ещё и на глазах у Марьи, которая наверняка подумает невесть что… Понимала, и ничего не могла с собой поделать!

Мишель прекрасно видел, как она на него смотрит, с каким невероятным удивлением. «Что, не ожидала, сестрёнка, что я могу сделать что-то хорошее?», пряча улыбку, думал он, время от времени бросая на неё короткие взгляды. Саша всякий раз смущалась, встречаясь с его зелёными глазами, и спешила отвести взгляд, коря себя за невоспитанность.

Закончился их чудесный обед, Фёдор Юрьевич распорядился на счёт кареты, а кучер Игнат, Сашенькин спаситель, с меланхоличным видом восседал на козлах, в ожидании скорейшего отправления. Сам-то, само собой, то и дело постреливал глазами в сторону княжеской спутницы, но вопросов никаких не задавал. Саша тем временем простилась с дворецким и его Марьюшкой, выслушав от обоих много тёплых слов, а затем уселась на сиденье, нервно теребя складку на юбке. Тут уж ничего не поделаешь: ей с самого начала делалось не по себе в присутствии Волконского, и неважно, язвил он, или же благородно молчал, как сейчас.

«Не смотри на него, не смотри!», призывала она саму себя, и стойко продержалась целых две минуты, прежде чем предательский взгляд вновь опустился на его красивый, задумчивый профиль. Саша решила благоразумно последовать его примеру и пустилась в размышления о том, что им удалось узнать за сегодня. Но, увы, не преуспела. Рядом с Мишелем размышлять у неё как-то не получалось, а если и получалось, то совсем не о том. Тем не менее, она с завидным упорством возвращала мысли в нужное русло, анализируя всё то, что рассказал Рихтер.

Никаких ответов, одни сплошные вопросы. И какое-то дурацкое, предательское чувство безнадёжности, охватившее Сашеньку на подъезде к Москве. Вот-вот карета остановится, и он высадит её прямо посреди улицы, не забыв в своей обычной манере сказать ей какую-нибудь грубость напоследок. Чтобы окончательно разбить иллюзии, которых у неё, по совести говоря, и не было.

Или были? Саша не удержалась от тяжелого вздоха, поймав себя на мысли, что вздыхает уже далеко не в первый раз. И тут же подняла взгляд на сидящего напротив Мишеля — заметил ли? Увы, заметил. Трудно было не заметить, если он всю обратную дорогу то и делал, что любовался ею. То есть, разумеется, со стороны это выглядело как «бросал пренебрежительные взгляды украдкой», но нам-то с вами правда уже известна.

— Я хотела заехать домой и забрать свой шёлковый шарф, — пояснила ему Сашенька причины своей тоски. Пускай он считает её такой же бестолковой, помешанной на тряпках девчонкой, как его Ксения, например! Пускай думает о ней, что ему вздумается — ей всё равно. И, по этому поводу не забыв скрестить руки на груди, она отвернулась к окну, поэтому пропустила тот момент, когда он улыбнулся.

Шарф, как же.

— Вези на Остоженку, Игнат. — Сказал он кучеру, выглянув в открытое по случаю жары окно. Саша удивлённо вскинула брови, не ожидавшая такой милости от его величества.

А Мишель сегодня был щедрым, и, мало того, что решил подвезти её до дома, так ещё и снизошёл до кое-чего другого, не менее невероятного. Но это чуть позже, когда роскошная карета с гербом Волконских остановилась напротив нужного дома, куда Саша так не хотела возвращаться.

— Уж прости, но с тобой я подниматься не буду, — с подобием на улыбку произнёс Мишель. — Не хочется лишний раз встречаться с отцом.

«Его величество извиняется?!», едва ли не вслух удивилась Саша, но вовремя спохватилась, во все глаза глядя на Волконского, не иначе, сошедшего с ума. И следующими своими словами он только подтвердил её мысли о своё возможном сумасшествии:

— Я бы хотел поблагодарить тебя.

Тут Саша, конечно, не выдержала.

— Что сделать?!

Нечасто её благодарили в последнее время, но от заносчивого Мишеля услышать столь искренние слова было приятно и удивительно вдвойне. Волконский, как и ожидалось, поморщился, чуть сдвинул брови на переносице, и пояснил:

— Я, вообще-то, нечасто говорю «спасибо», но перед тобой я, действительно, в долгу.

Теперь Саша была готова молить бога о том, чтобы следующей его фразой стало: «Проси что хочешь, я заплачу любые деньги!» Это, несомненно, испортило бы всё и нарушило очарование момента в одночасье. Именно этого она и хотела прежде, чем окончательно и бесповоротно потеряет голову.

Но Волконский отрезвлять её решительно не собирался. Только слегка улыбнулся, и очень галантно открыл перед ней дверь. Саша, однако, помедлила мгновение, прежде чем выйти.

— Скажете мне, когда узнаете, кто за всем этим стоит? — Дрогнувшим голосом спросила она с такой надеждой, что у Мишеля натуральным образом защемило сердце.

«Господи, какая она красивая!», совершенно ни к месту промелькнула мысль.

А потом он взял и улыбнулся ей. Впервые, наверное, с самого начала их общения эта улыбка получилась такой дружелюбной и искренней. И совсем не злой. И не холодной, не колючей, и это была именно улыбка, а не усмешка!

— Конечно, скажу. Ты же теперь моя напарница! Обещаю держать тебя в курсе дела. — Тепло произнёс он, и в тот момент Александра поняла, что если прямо сейчас, сию секунду, не выйдет из кареты, то не выйдет из неё уже никогда. Просто не сможет. Сядет обратно на сиденье напротив, и будет смотреть в эти сумасбродные зелёные глаза…

— Спасибо, — пролепетала она, но и не забыла добавить: — Ваше величество!

Он вновь улыбнулся ей и кивнул, как будто и не обидевшись на её колкость. И тогда Сашенька наконец-то вышла, да так и остановилась у подъезда, не в силах сделать ни шагу вперёд. Звук закрываемой двери за её спиной прозвучал подобно выстрелу — она чуть вздрогнула, обхватив себя за плечи, и на несколько секунд прикрыла глаза, собираясь с мыслями.

«Что со мной, что со мной? Как же так?», безмолвно спрашивала она себя, но ответа, увы, не находила.

И понятия не имела она, что сверху за этой сценой широко раскрытыми глазами наблюдает её мать. Именная карета Волконских на Остоженке не редкость, но эта карета была вовсе не Ивана Кирилловича! Алёна не верила самой себе, а когда увидела мелькнувшее в окне лицо молодого князя, то подумала, что её обманывают глаза. Александра, её дочь, приехала с ним! Господи, как такое возможно?! Как ей удалось приручить этого зверя?! И почему она стояла теперь, бедняжка, в нерешительности, такая растерянная и отчуждённая? Уж не потому ли…

Алёна оборвала саму себя на мысли и покачала головой, то ли в восхищении, то ли в негодовании, то ли всё ещё отказываясь верить. Впрочем, сейчас неожиданная дружба Саши и Мишеля была уже неважной, о чём Алёна не помедлила сообщить, едва девушка переступила порог.

— Иннокентий Иноземцев приходил просить твоей руки, — бесстрастным голосом произнесла она, наблюдая за тем, как бледнеет и меняется в лице её бедная дочь. И, тут же, не меняя своего небрежно-повелительного тона: — Мы с Иваном Кирилловичем дали согласие. В конце недели он объявит о вашей помолвке. Поздравляю, девочка моя!

* * *

— Кто такая Санда Кройтор? — Вопрос прозвучал подобно выстрелу в пустой комнате — Адриан вздрогнул, меньше всего на свете ожидая ещё хоть когда-нибудь услышать это имя. Глаза его удивлённо расширились, забегали, но пытаться утаить что-то от Мишеля было заведомо бесполезно. Придя к такому выводу, Адриан вздохнул. И ответил, правда, неохотно:

— Я знал её под именем Александры Кирикеш. Это жена моего дяди.

Мишель с трудом удержал вздох облегчения. Просто камень с души свалился, когда он понял, что Адриан здесь не при чём! За себя он не боялся: сладить с щуплым румыном ему не составило бы ни малейшего труда, а вот за матушку было бы очень обидно, если бы он оказался предателем. Но, по-видимому, Адриан и впрямь ни в чём не был виноват.

— Мне нужна вся информация о них обоих, — продолжил Мишель, когда понял, что Адриан не спешит откровенничать. — И, желательно начать с той, которую ты как раз жаждешь утаить. Поверь, я всё равно узнаю, рано или поздно, за мной станется и в Румынию съездить, не так уж это и далеко, и плевать я хотел на военное положение! Но ты можешь упростить мне задачу и рассказать всё, что тебе известно, прямо сейчас.

Адриан для начала вздохнул, будто ещё думал. Но о чём тут было думать? Он перед Мишелем в неоплатном долгу, ровно как и перед его матушкой, был ли смысл скрытничать? Волконский мог в одночасье выкинуть его из отеля, и тогда вновь пришлось бы пуститься в бега. А ещё он мог за шкирку оттащить его в полицию, и тогда… ах, и помыслить страшно!

— Я не ручаюсь за достоверность, ваше благородие, — сразу же предупредил Адриан, приняв, наконец, единственно верное решение. — Когда всё это произошло, я был десятилетним мальчиком. Чего-то я не помню, что-то от меня намеренно утаивали, сами понимаете, никто же не станет отчитываться перед ребёнком!

— Рассказывай, что помнишь, — велел Мишель.

И Адриан стал рассказывать, честно предупредив, что Мишелю его правда не понравится. Что ж, Мишелю и так уже не нравилось: бродить в потёмках в отчаянных попытках поймать истину за хвост.

История Адриана во многом совпадала с версией Рихтера, поставим плюсик нашему искреннему румыну. Но, помимо истории о муже-тиране и похищенном ребёнке, Адриан рассказал ещё кое-что любопытное.

— Их всегда было трое, ваше благородие. С самого начала, ещё до замужества. Спокойная, преисполненная достоинства Юлия Николаевна, беспечная хохотушка Санда, и некто Лучия Йорге.

«Больше похожая на сушёную рыбину», если верить рассказу Максима Стефановича. О третьей подруге Мишель уже слышал, вот только не знал, как её зовут. Лучия Йорге, стало быть? Увы, это имя ему незнакомо.

Адриан, тем временем, рассказал о неудачном замужестве Санды, и с сожалением по этому поводу вздохнул.

— Она ещё пыталась бороться, ваше благородие. Санда была решительной девушкой, такие просто не сдаются, не ломаются! Да и поддержка вашей матушки, признаюсь, любого вдохновила бы на подвиги! Она хотела сбежать. Она была на седьмом месяце беременности, и хотела родить своего сына вдали ото всего этого кошмара. Она хотела воспитывать его одна. Тогда Юлия Николаевна купила ей билет на пароход и подкупила слуг, чтобы открыли дверь чёрного хода из замка.

— Да-да, я знаю. Сбежать у неё не получилось, потому что их кто-то выдал, — вспомнил Мишель рассказ Рихтера, пересказанный Сашей.

— Точно так, — кивнул Адриан. — И, вот что я вам скажу, ваше благородие, Лучии не стоило этого делать! Быть может, тогда ещё не поздно было всё исправить?

…ах, вот оно как? Лучия, стало быть? Притворявшаяся лучшей подругой, в конечном итоге ударила ножом в спину? О, разумеется, ей не стоило этого делать! Когда Кройтор узнал о попытке бегства, он избил Санду — беременную, между прочим, Санду! — до переломов. И не убил лишь чудом, опять же, потому что вмешалась Лучия.

— Бросилась между ними, плакала, кричала, умоляла его остановиться, пощадить… — Тихим голосом говорил Адриан. — Он послушал. Он редко кого слушал, но ей иногда удавалось до неё достучаться. Он любил её…

— Кого?! — Мишель решил, что он понял что-то неправильно. — Подругу своей жены?!

— Угу. Они были помолвлены какое-то время, но кандидатуру небогатой Лучии вскоре сменила знатная наследница рода Кирикеш, рыжеволосая Александра, Санда. Но, если хотите знать моё мнение, никому эта свадьба особо не повредила, если вы понимаете, о чём я.

— То есть, они… — Тут Мишель понял, что слишком хорошо воспитан, чтобы произнести это вслух. Адриан оказался куда проще, согласно кивнув ему:

— Они были любовниками. Творили, что хотели у Санды за спиной, а она, наивная, ни о чём не догадывалась! А много ли надо, чтобы обмануть ребёнка? Она была совсем юной, когда вышла замуж, тогда как Лучия к тому моменту уже считалась старой девой. Но, если уж сравнивать их, скажу вам совершенно точно: это был неравный бой. Да, Санда была красива, невинна и добра, улыбчива и очаровательна, и так далее, но Лучия… Красивой её не назовёшь, она была до того невзрачна, что я с трудом могу вспомнить её черты, но… Ваше благородие, это была невероятно умная женщина! Или, нет, не то слово — мудрая? — так это по-русски? Она видела людей насквозь, она умела к каждому подобрать ключик, и мой дядя, Матей Кройтор, не стал исключением. А уж его-то расположить к себе было ох, как нелегко! Он вообще был неуправляемый, дикий, а вот представьте — эта серая мышь каким-то образом сумела влюбить его в себя, и заставляла его слушаться! Не всегда, повторюсь, он подчинялся, но если уж и слушал кого-то, то только её, можете не сомневаться.

— Почему, в таком случае, она не дала Санде сбежать? На мой взгляд, она лишь выиграла бы от этого. Оставшись без соперницы, легко можно было вернуть своего любимого назад. И, может, выйти за него замуж, наконец?

— Он бы на ней никогда не женился. — Категорично произнёс Адриан. — Его всё устраивало в его положении, понимаете? Лучия в любом случае осталась бы при нём, и как любовницу её держать при себе было выгоднее, чем жену. Она это прекрасно понимала, и знала, что ей в любом случае ничего не светит. Почему она не дала Санде сбежать? Ваше благородие, тут всё очевидно. Лучия любила моего дядю. А бегство жены стало бы его несмываемым позором. Не говоря уж о том, что Санда могла рассказать обо всём, что он с ней делал, и призвать его к ответу. Именно по этим причинам её держали в замке взаперти. Напрасно, если хотите знать моё мнение. Она и так ни за что не рассказала бы никому, потому что в противном случае мой дядя пообещал ей избавиться от самых близких её людей — Лучии и Юлии Николаевны.

— Что было дальше? — Кивнув в знак согласия, спросил Мишель.

— Дальше Санда всё-таки родила, едва не погибнув при этом, а на следующий день после рождения мальчика, был убит мой отец, Драгош Кройтор. — Адриан вздохнул, и перекрестился слева направо, по католическому обычаю. — Я в ту ночь был у себя в комнате, на верхнем этаже. Рыдал безутешно, обнявшись с отцовской саблей — это был его последний подарок мне. Я не помню свою мать, она умерла слишком рано, а батя… батя был единственным моим родным человеком, понимаете? Матей Кройтор, как вы, наверное, уже догадались, вовсе не был образцовым дядюшкой, и о моём существовании вспомнил исключительно в тот момент, когда нотариус огласил завещание…

— Ах. — Только и сказал Мишель, не забыв изобразить сочувствие. Адриан послушно кивнул.

— Мой отец, Драгош Кройтор, был старшим сыном в семье, и всё наследство нашего рода по праву принадлежало ему. Его жена умерла с рождением сына, то есть, меня. Других детей у него не было. Понимаете, теперь? — Адриан вздохнул, а Мишелю вдруг сделалось совестно, что по его воле ему пришлось ещё раз пережить эту давнюю трагедию в своих воспоминаниях.

— Ты остался единственным наследником огромного состояния, будучи десятилетним мальчиком. И твоему дяде, конечно, это не понравилось? Чёрт возьми, но тебе было десять лет! Он мог — хотя, что значит, мог? — он должен был оформить опекунство! Тогда ничто не помешало бы ему с чистой совестью распоряжаться твоим наследством, как своим собственным. По крайней мере, до достижения тобой совершеннолетия.

— Мог бы, — не стал спорить Адриан, — но он предпочёл меня убить.

Своего десятилетнего племянника, каково?

— И как же ты спасся?

— Сабля, ваше благородие. Отцовская сабля, последний подарок! — Хмыкнул Адриан. — Я слышал разговор. Слышал, как дядя Матей отдал приказ убить меня. Слышал, как его головорезы поднимаются ко мне в комнату, стуча сапогами по каменной лестнице… Я просто выпрыгнул на них из-за двери. Неожиданно. Вообразил себя мушкетёром из книги, которую читал мне отец! Они просто не думали, понимаете, не думали, не ожидали встретить сопротивление! Глухая ночь, спящий в своей комнате ребёнок… Они не думали, что я их ждал. Одного я убил на месте, второго повалил с ног и бросился бежать. Я слышал, как они бегут за мной. Я слышал, как дядя Матей приказал спустить собак. У нас на заднем дворе псарня была, жуткие твари там обитали, доберманы, убийцы… Меня спасла Дымбовица. Удачно подвернулась, я и сам не ожидал, вроде бы и бежишь-бежишь, а потом под ногами вместо травы — воздух… И вот я уже не бегу, а лечу вниз, и холодные воды реки укрывают меня под своим покровом. Я, конечно, едва не захлебнулся и чуть не утонул, но собаки потеряли след. Течение вынесло меня к рыбацкому поселению неподалёку от города. Они вытащили меня, накормили, и стали спрашивать, где мои родители. Всё это было чревато последствиями — я знал, что меня будут искать. Поэтому той же ночью ушёл, стащив мешок со всеми сбережениями бедных рыбаков. Мне стыдно за этот поступок, но так, по крайней мере, они приняли меня за обычного вора, а не за сбежавшего наследника знатного рода.

— А потом ты пришёл к моей матери. — Скорее утвердительно, нежели вопросительно, изрёк Мишель.

— А куда мне ещё было деваться? Я руководствовался принципом: враг моего врага… Юлия Николаевна ненавидела Кройтора, если она вообще умела ненавидеть. А меня любила! Я помню, как она часто играла со мной в саду, дожидаясь Санду с Лучией, чтобы идти на прогулку… Да и на прогулках, признаться, я тоже был частый гость — она души во мне не чаяла и говорила, что тоже хочет однажды родить сына. — Тут Адриан скупо улыбнулся, и Мишель невольно улыбнулся вместе с ним.

— Про ребёнка Санды тебе что-то известно? — Пересилив себя, спросил он.

— Юлия Николаевна забрала его, обыграв перед дядей Матеем так, словно тот был мертворожденный. Я слышал, как она договаривалась с Марисой. Мариса Николицэ на тот момент была известной акушеркой, её услугами, говорят, пользовались даже при дворе. Она согласилась помочь, и, наверное, была не в себе в тот момент. Я не понимаю, чем она вообще думала, когда осознанно шла против Матея Кройтора.

— Она была помолвлена с репетитором моей матери, господином Рихтером. Ей пообещали отстранить его от должности, в случае, если она откажется помогать. А у них на носу была свадьба, им не хотелось остаться без средств к существованию.

— Что ж, это многое объясняет. Но, я клянусь вам, Юлия Николаевна не раз пожалела, что пошла на этот шантаж! Марису Николице, акушерку, жестоко убили и бросили в Дунай, где она проплавала довольно долгое время прежде, чем её выловили. Видели бы вы, что сделалось с вашей матушкой, когда она об этом узнала!

— Могу себе представить. — Хмыкнул Мишель. — Новорожденного мальчика спасла, а невинную жизнь всё же погубила.

— Она не хотела этого! — Горячо возразил Адриан, тотчас же встав на защиту своей покойной хозяйки. Мишеля это порадовало: несмотря ни на что, Адриан оставался ей верен, даже после того, как самой её не стало.

— Я знаю, что не хотела, — вздохнул Мишель. И, собравшись с духом, спросил: — Что стало с ребёнком?

Адриан задумчиво посмотрел на него, и Мишель поймал себя на мысли, что и Саша недавно смотрела точно так же — вглядываясь в черты лица, будто пытаясь отыскать в них какое-то сходство…

— Вот только этого не надо, — сразу же предупредил Мишель, подняв указательный палец. Адриан сначала согласно закивал, а затем, наоборот, покачал головой:

— Я не знаю, ваше благородие, не уверен! Юлия Николаевна отправила меня учиться, в Петербург. А сама уехала в Софию, к матери. Оттуда она вернулась спустя четыре года, с очаровательным темноволосым мальчиком на руках. Тот же самый это был ребёнок, или какой-то другой, я сказать не могу. Юлия Николаевна передо мной не отчитывалась, да и я не решался спрашивать. Я был благодарен ей за то, что она не дала мне пропасть, и позаботилась о моём образовании… После Петербурга она отправила меня в Берлин, оплатив обучение в престижной школе бизнеса, по выходу оттуда я превратился в неплохого специалиста, и вернулся в Москву когда мне было уже двадцать три. И тут же получил должность управляющего её отелями, ибо к тому времени князь Михаил Николаевич, ваш дядя, уже скончался, и дела шли из рук вон плохо. Понимаете, ваше благородие, я был не совсем в том положении, чтобы задавать вопросы! Я безгранично благодарен Юлии Николаевне за то, что она сделала для меня, и — по правде говоря, меня не слишком-то волновало тогда, чей вы сын — её или моей тётушки Санды.

— Кто может знать это наверняка? — Мишель решил идти до конца, как бы неприятно ему всё это не было.

— Ваш дядя Михаил Николаевич, я думаю, знал. Они с Юлией Николаевной были очень близки.

— Мой дядя давно умер, у него не спросишь. Рихтер не уверен, как и ты. Кто ещё? Бабушка? Отец?

— Княгиня точно не знает. Юлия Николаевна очень боялась, что ей станет известно о гибели Марисы Николицэ. Она считала себя виноватой в её смерти и до последнего не могла себе этого простить. Страшно представить, как отнеслась бы к такой новости княгиня! Ваш отец? Вероятно. Я хочу сказать, если вы и впрямь сын Санды Кройтор, Гордееву сложно было не заметить, что его жена не ходила беременной.

— Ты забываешь, что он был послом в то время, и разъезжал по длительным командировкам. Его не бывало по полгода. Шесть месяцев — это, конечно, не девять, но матушка могла бы как-то всё это обыграть, при желании. — Мишель заметил, как послушно кивает Адриан в такт его словам, и ему стало по-настоящему дурно. — Я ни в коем случае не хочу сказать, что я в это верю, конечно, — поспешно добавил он. — Просто, спрашивать у отца… я бы поостерёгся. Если предположить, что я ему и впрямь не родной, и если предположить, что он просто не знал об этом… Он и так-то меня не слишком любит, боюсь представить, что он сделает, когда узнает! Нет, Адриан, с моим отцом лучше не говорить. Кто ещё мог знать?

Адриан крепко призадумался, почесав кучерявую голову. Затем просиял и хлопнул себя по лбу.

— Ваше благородие, как у русских-то говорят? За деревьями леса не видно! Кто ещё мог знать?! Конечно, Лучия!

— Лучия, — повторил Мишель, несколько удивлённо. Он почему-то был уверен, что она тоже умерла, вместе с Сандой и его матерью, унеся старые тайны в могилу.

— Лучия Йорге, — Адриан неверно истолковал его недоумение, решив, что молодой князь забыл, о ком речь. — Любовница моего дяди, подруга Санды и вашей матушки!

— Я понял, о ком ты. Но разве она жива?

— А что с ней сделается?! — Тут Адриан пренебрежительно махнул рукой. — С такими, как она, отродясь ничего не бывает!

И тут Мишель вдруг вспомнил бабушкино письмо. Месяца полтора назад генеральша писала ему с просьбой приехать, ибо «Юленька совсем плоха». Помнится, в этом письме вскользь была упомянута некая подруга из Румынии, приехавшая скрасить серые будни Юлии Николаевны. Подруга. Из Румынии.

Совпадение?! Нет, не бывает таких совпадений!

— Адриан, она здесь ещё? — Быстро спросил Мишель, словно прямо сейчас собирался бежать на её поиски. А, впрочем, да, собирался. — Лучия Йорге, она здесь, в России?

— Я… ваше благородие, да я понятия не имею! Если и так, то мне про это неизвестно! — Поспешно ответил Адриан, слегка напуганный решительностью молодого князя. — Но я могу попробовать её найти, дайте только срок!

— Будь любезен, — уже спокойнее произнёс Мишель, и удручённо вздохнул. У него начинала болеть голова от этих подозрений. Сын, не сын… какая же всё это чушь! Нет, неужели он и впрямь начал сомневаться?! В собственной матери сомневаться? Самому было тошно от того, что он позволял себе такие предположения. И поэтому, Лучия Йорге нужна была ему как воздух, дабы как можно скорее подтвердить или опровергнуть его догадки. Лучше, конечно, опровергнуть.

— Ваше благородие, — Кройтор тронул его за рукав, выведя тем самым из этого странного оцепенения. — Не сочтите за дерзость, но к чему все эти расспросы были?

— Как это к чему? — Вот теперь Мишель его, действительно, не понимал. — Кража ребёнка, по-твоему, недостаточно серьёзный мотив? Моя мать перешла дорогу твоему дяде, и, раз уж он был полный псих, как ты говоришь, очевидно, он и убил её из мести.

— Кто?! Матей Кройтор?! — Воскликнул Адриан ошарашено. Так, словно это была самая невероятная версия из всех возможных.

— Мне непонятно твоё удивление, Адриан. Естественно, Матей Кройтор, кто ещё?

— Ваше благородие, это абсолютно невозможно! — С категоричностью отозвался Адриан. — Мой дядя погиб двадцать лет назад, его похоронили в фамильном склепе за замком. Это никак не мог быть он!

 

Глава 22. Марина

Два выхода Саша видела теперь: утопиться или всё же попробовать сбежать. Но ведь в случае бегства Гордеев прямым текстом пообещал неприятностей Сергею Авдееву, а такого допустить она никак не могла. Ах, да, Серёжа…

Серёжа стал бы третьим выходом, если бы не уехал из города в такой неподходящий момент. Или не стал бы? Любовь любовью, но чувство собственного достоинства у Александры тоже имелось, и оно ни за что не позволило бы ей прийти к Авдееву и попросить его на ней жениться. А то, видите ли, пока Сергей Константинович изволили думать, другие желающие предпочитали действовать, и действовать незамедлительно!

А Иноземцев-то каков! Как ему в голову-то это пришло?! Сашенька без конца вспоминала, прокручивала в голове события того злосчастного вечера, и пыталась понять: когда, где, каким намёком она показала Иннокентию, что он ей хоть сколько-то симпатичен?! Да, она была любезна с ним, но не более. Ни единой улыбки, как с Антоном Голицыным, ни лёгкого весёлого флирта, как с ним же и с полковником Гербертом и заводчиком Алеевым — ни уж тем более танцев! Ни разу они не танцевали вместе, Иннокентий для этого был слишком стеснителен.

И, позвольте, как же так? Двух дней не прошло, а уже — свадьба! Да с чего он взял, что она согласится?! Тут Сашенька всякий раз вспоминала, что согласились уже за неё. Её Иноземцев не изволил даже спросить, чёртов негодяй! И единственное, что ей оставалось — это беззвучно рыдать в подушку, чтобы не видел проклятый Гордеев, и молить Всевышнего о чуде. Жаль только, что она была слишком взрослой и слишком хорошо знала жизнь для того, чтобы верить в чудеса.

Однако, независимо от Сашиного мнения по этому поводу, чудеса всё же случались. Только, почему-то, не с ней.

Высушив слёзы, она категорически отказалась от совместного обеда, предложенного Алёной, и заявила, что уезжает в больницу. Недовольная матушка высоко подняла брови, безмолвно намекая на воскресенье за окном, а Иван Кириллович, сама доброта, сказал:

— Пускай едет, милая! Ей уже всё равно недолго осталось наслаждаться своей свободой, так не омрачай же её последние дни!

Фраза про «последние дни» прозвучала до ужаса двусмысленно, и, видимо, именно этого Гордеев и добивался. Ухмылка его — наглая, ехидная, мерзкая — морозом пробрала до костей, но Саша своих чувств не выдала, и, высоко подняв подбородок, ушла победительницей. Постаралась уйти. В дороге, разумеется, глаза её снова увлажнились, и на подъезде к больничному двору бедняжка уже рыдала вовсю.

Замуж за Иноземцева чертовски не хотелось. А с некоторых пор Саша с большим трудом представляла себя и графиней Авдеевой. Вот так-то, всего за несколько дней, образ невесты в белом платье, под руку с нежно любимым русоволосым Серёжей, растаял как дым. Стыдно признаться, но не его, увы, она видела всякий раз, когда закрывала глаза…

Но об этом, разумеется, и думать не стоило! Собравшись с мыслями, Саша успокоилась, и, расплатившись с извозчиком, спустилась к больничным воротам. Сегодня было на удивление тихо, ординаторская пустовала, и даже извечная тётя Клава отсутствовала на своём месте. Кто же дежурит из докторов? Сидоренко наверняка опять пьёт у себя в подвале, но к нему идти Саша не решилась. И начать сочла нужным с княгини Караваевой, занимавшей ближайшую палату на первом этаже.

Беседовали они долго, и хороший, душевный это получился разговор! Начатый с простого: «Как ваше самочувствие?» он закончился тем, что Саша, сама от себя не ожидая, рассказала Любови Демидовне едва ли не всю свою жизнь. Княгиня качала головой, с восхищением глядя на юную, стойкую девушку, а под конец с улыбкой выдала:

— Тебя нужно непременно выдать за какого-нибудь достойного человека!

Она хотела как лучше, это факт. И, увы, не поняла, отчего это вдруг Сашенька подскочила как ужаленная, и выбежала из палаты, даже не закрыв за собой дверь. И Мишель Волконский, мимо которого она пронеслась в коридоре, тоже ничего не понял, растерянно глядя ей вслед. Он, вообще-то, шёл к Владимирцеву, но в ту секунду что-то заставило его на мгновение остановиться.

Она плакала? Нет, должно быть, показалось. Мишель тряхнул головой, разгоняя такие бредовые предположения, и уже вновь собрался, было, идти к Володе, но…

…развернулся, и пошёл в противоположную сторону. Спросили бы вы его тогда, что он делает и зачем — он бы вам вряд ли ответил. Он не знал. Просто отчего-то понял, почувствовал, что не может бросить её одну, когда ей плохо. Она ведь, в самом деле, плакала?

Странно, что она вообще знает, как это делается. Из небольшого опыта общения с этой девушкой, у Мишеля сложилось стойкое убеждение, что перед ним настоящий кремень, с потрясающей силой воли и железным стержнем внутри. Право слово, он удивился бы куда меньше, если бы увидел, например, рыдающего Гордеева! Но рыдающая Александра…

…да ещё и рыдающая так горько, съёжившаяся на узкой скамейке в саду, совсем одна, прятавшая лицо в ладонях. Как и любой мужчина, Мишель женских слёз не выносил, и плохо представлял себе, что в данной ситуации нужно делать или говорить. Уйти и оставить её одну было бы малодушно, да и не мог он уйти. Как оставишь её, это хрупкое, невинное создание, наедине с её бедой? И, вообще-то, что у неё успело случиться?

Саша почувствовала его приближение, несмотря на то, что сидела к нему спиной и не слышала его шагов. Одеколон. Его одеколон, его запах.

«Бог ты мой, этот-то откуда здесь взялся? — едва ли не с раздражением подумала она, поспешно вытирая глаза рукавом. — Ах, к Владимирцеву пришёл, должно быть!»

— Уйдите с глаз долой, ваше величество, — уныло произнесла Саша, очень сомневаясь при этом, что у неё вообще получится говорить. Мишель, конечно, никуда не ушёл. Наоборот, обошёл скамейку и остановился возле неё.

И спросил покровительственно:

— Кто посмел тебя обидеть?

Хмурый у него какой-то был взгляд! Вообще-то, он у него всегда был такой, но раньше недовольство адресовалось исключительно ей, Саше, а теперь… Теперь он как будто бы всерьёз переживал за неё. Но это смешно, не так ли? Волконский! Переживал! Да ещё и за неё! Ха.

Она не ответила, только грустно улыбнулась, чувствуя, что несмотря на все попытки, слёзы снова вот-вот хлынут из глаз. Не удержит она их. Не сумеет. Слишком сильна была боль, слишком велик страх перед будущим, и слишком велика обида на саму себя — за то, что он увидел её плачущей.

Сейчас непременно начнёт издеваться! И точно:

— Только я могу тебя обижать безнаказанно, — с подобием на улыбку произнёс он. — Другим же никому не позволю. Ну так?

— Вам всё весело? Над горем моим хотите посмеяться? Что ж, извольте, смейтесь, коли угодно! — Саша широко развела руками, демонстрируя саму себя во всей униженной, отчаянной и оскорблённой красе. — И невесту свою позовите, вот уж точно, кому отрадно будет за моим горем посмотреть!

«Господи, да что это я без конца попрекаю его Ксенией?!», с ещё большим раздражением на саму себя, подумала Александра.

«Она что, ревнует?!», с неимоверным удивлением вдруг понял Мишель, и рассмеялся невольно. Чем, кажется, ещё больше подтвердил Сашины мысли на свой счёт.

— Это, действительно, смешно. — Со вздохом согласилась она. — Так мне и надо, чего уж там!

— Ты соизволишь рассказать мне, в чём дело?

— Можно подумать, вам интересно!

— Коли не было интересно, но стоял бы здесь сейчас, — резонно возразил Мишель.

«Вот привязался-то!», удручённо подумала Саша, а вслух сказала:

— Ступайте, куда шли, ваше величество! — И, тут же, спохватившись, добавила: — Впрочем, нет, постойте!

Она жестом попросила его подойти, и пока Мишель сделал эти два шага, Саша успела достать какой-то листок бумаги из внутреннего кармана своего жакета. С удивлением он понял, что это недостающая часть полицейского дела, когда сложенный вдвое листок лёг в его ладонь.

— Забирайте! — Щедро разрешила Александра. — Мне оно больше ни к чему.

Забрать-то он забрал, но, вопреки ожиданиям Саши, никуда не ушёл, а уселся рядом с ней. Так близко, что они почти соприкасались коленями, что, как вы догадываетесь, уверенности ей не добавляло.

— Что случилось? — Уже совсем другим голосом спросил он. Тяжёлым, требовательным, с нотками — чего-чего? — заботы? Всерьёз ли вы это, ваше величество?!

— Меня хотят выдать замуж. — Вздохнув, созналась Саша. Отмалчиваться было бессмысленно, ибо совершенно очевидно, что Мишель от неё так просто не отстанет, пока не добьётся объяснений.

— Замуж? И, судя по этим слезам отчаяния, не за Авдеева? — С такой глубочайшей иронией спросил он, что Саша тотчас же вскинула голову и широко раскрытыми глазами посмотрела на него, позабыв даже, что следовало бы обидеться.

«А чего это он попрекает меня Авдеевым?!» Ревнует?!

— За Иноземцева. — Ответила она тихо. — Ваш трижды проклятый батюшка уже обо всём договорился, помолвка будет в конце следующей недели.

— За Иноземцева, прости, которого? — Уточнил Мишель зачем-то.

— Да какая разница?! — Взорвалась Саша, всплеснув руками.

— Да, в сущности, никакой, мне просто интересно, насколько извращённая фантазия у моего трижды проклятого батюшки, — тем же тоном отозвался Мишель, не забыв очаровательно улыбнуться. — Иноземцевых четверо, — пояснил он, — младший, Иннокентий, самый выгодный кандидат. Он, по крайней мере, без дефектов, и довольно умён. А вот его брат родителям не удался: хромоногий, косоглазый, и неприлично толстый. А ещё плешивый. Это в двадцать четыре-то года! Потом идёт Иноземцев-отец, вдовствующий порядка десяти лет: отвратительный тип, если хочешь знать моё мнение, хитрый и ушлый, с лица сущий урод! Говорят, он убил свою вторую жену, заподозрив в измене. А первую утопил в озере, потому что она никак не могла родить ему наследника. Ну и, напоследок, самый очаровательный из всех, Иноземцев-дедушка! Я бы, со своей стороны, рекомендовал тебе именно его. Знаешь, почему? Во-первых, не в пример остальным Иноземцевым, он милый. Добродушный и весёлый, остёр на язык, с ним не соскучишься! Во-вторых, сама понимаешь, единственный полноправный хозяин всего их состояния — пока ещё он, так что выгоды очевидны. Но есть одно «но», к сожалению. Он пугающе стар. Да-да, кошмарно, ужасно, жутко стар! Лет сто ему, кажется? Девяносто восемь? Не знаю. Но зато есть варианты, подумай только! Допустим, он не доживает до первой брачной ночи и наследницей оставляет — кого? — правильно, свою молодую жену! И ты богата! Представь, как здорово было бы утереть нос оставшимся Иноземцевым — мерзейшим личностям! — а заодно и Ивану Кирилловичу!

Саша понятия не имела, как это у него получилось её развеселить. Но, тем не менее, к концу его шутливого монолога, она уже смеялась от души, несмотря на то, что слёзы по загубленной молодости ещё не высохли. Потом она, правда, чуть нахмурилась и спросила:

— А если он всё же доживёт до первой брачной ночи?

Они с Мишелем многозначительно переглянулись, и Волконский изобразил сочувствие.

— Ох! Ну тогда… даже и не знаю, право! Тогда тебе придётся постараться! — Сказал он, и рассмеялся, отведя взор. Саша подумала, что он наверняка намекал на какие-то очень пошлые старания, связанные с возвращением любовного пыла столетнему старику, но, может, воспитанный князь имел в виду лишь те старания, что были связаны со становлением хозяйкой огромного состояния Иноземцевых. И почему она засмеялась вместе с ним?

— Вы ужасный! — Подытожила она вместо «спасибо».

— Я знаю. — Не стал спорить Мишель. — Ну так кого же, ты не ответила? Иннокентия, верно? Не смог забыть твоей очаровательной улыбки и влюбился без памяти? Да так, что не побоялся бросить вызов великому Авдееву?

Про «очаровательную улыбку» он зря. У Саши едва ли внутри всё перевернулось после этих слов. Но, наверняка, он сказал это просто так, вовсе не собираясь баловать её комплементами. И, кстати, про «великого» Авдеева с такой иронией тоже не следовало бы говорить.

— А, позволь спросить, он сам-то куда смотрел? — Продолжал допытываться Мишель.

— Кто?

— Кто? Твой любимый Серёжа, кто же ещё?

И сколько презрения-то в голосе, посмотрите-ка на него! Саша едва сдержалась, чтобы не улыбнуться. Отчего же его величество так невзлюбило Сергея Константиновича? Кабы знать наверняка!

— Мой любимый Серёжа пока ещё ни о чём не знает. — Вздохнув, сказала Александра. — Его вызвали в Петербург на пару дней. А когда он вернётся, боюсь, будет уже поздно.

Насмешку во взгляде Мишель даже и не собирался скрывать. И, о да, она прекрасно это видела, и прекрасно понимала, что он хотел этим сказать. Авдеев? Уехал? Что ж, вовремя. И так ли расстроится он, когда узнает? Так ли ему нужна Александра, как он хочет показать? А если нужна: почему, чёрт возьми, Иноземцев, видевший её один раз в жизни, уже готов был жениться, а «любимый Серёжа» тянул вот уже несколько лет?!

И что на это скажешь? Саша прекрасно понимала, что Мишель прав. Хотя он ещё ничего и не сказал, она по взгляду его всё видела, и знала — нет смысла спорить. Поэтому, вздохнув вдругорядь, она сказала:

— Я пропала.

«Видимо, и впрямь всё плохо, — подумал Мишель, глядя на неё. — Раз уж решилась отдать мне недостающую часть дела, значит, потеряла последнюю надежду. Браво, Иван Кириллович! Что же это, вам удалось её сломить? Сомнительно. Наверняка что-нибудь придумает. Сбежит, или наложит на себя руки. Авдеев, сукин ты сын, что же ты медлишь? Такую девушку теряешь из-за своей нерешительности!»

Дальше мысли Мишеля приняли такое неожиданное направление, что удивили его самого. И он предпочёл рассуждать о чём-то более невинном, например, как ей помочь и можно ли вообще помочь?

— Погоди отчаиваться, — сказал он тихо. — Из любой ситуации есть выход.

— Вам легко говорить! Не вас выдают за Иноземцева!

Мишель усмехнулся, покачал головой, и сделал нечто уж совсем неожиданное — склонился к ней, коснулся её лица, лёгким движением отведя в сторону медно-рыжую прядь, и вытер горячую-горячую слезинку, что бежала по щеке. Саша забыла, как дышать в тот момент, когда он до неё дотронулся. Она просто во все глаза смотрела на него, как утром, в поезде, и медленно погибала под его взглядом.

«Боже ты мой, я, должно быть, сплю!», подумала она, с трудом переведя дух.

Волконский тем временем заботливо ей улыбнулся и достал из нагрудного кармана белоснежный платок с золотистым вензелем «V», точно таким же, какой красовался на двери их кареты. И вместо того, чтобы отдать этот платок Саше, он сам заботливо вытер её слёзы, при этом то ли невзначай, то ли намеренно, коснувшись рукой её мягких, непослушных волос, то и дело спадающих на лоб.

А потом улыбнулся так открыто и доброжелательно, как не улыбался ещё никогда.

— Знаешь, сестрёнка, с тобой гораздо приятнее иметь дело, когда ты вредничаешь и дерзишь мне, нежели когда вот так… Давай-ка соберись, возьми себя в руки! Мне нужен достойный оппонент в спорах, а не размазня!

Саша уже не могла ни плакать, ни смеяться — вообще ничего. Только продолжать изумлённо таращиться на Мишеля, из дикого монстра превратившегося вдруг в заботливого ласкового ангела.

С Ксенией он, наверное, тоже такой? «Да далась мне эта проклятая Ксения!»

— Пообещай, что больше не будешь плакать. — Напутствовал тем временем Мишель, вручив ей платок. — И уж тем более пообещай не делать глупостей. Договорились?

— Да… — Пролепетала она то единственное слово, на которое была способна.

— Вот и отлично. — Мишель улыбнулся, и, поднявшись со скамейки, дружески похлопал её по плечу. — Не грусти, сестрёнка! После ночи всегда наступает рассвет. Так любил говаривать наш генерал.

И на этой многообещающей фразе он и ушёл, не забыв послать ей ещё одну премилую улыбку, от которой у Саши на сердце запела весна.

«Боже мой, нет, нет, нет!», отчаянно взывала она к своему здравому смыслу, но, увы, бесполезно. Умом она понимала, что влюбляться в этого человека ей ни в коем случае — никогда, ни при каких обстоятельствах! — нельзя. Но глупое сердце всё делало по-своему. Дошло до того, что Саша вполне серьёзно поймала себя на мысли, что ради этой улыбки Мишеля Волконского — ради одной только его нежной улыбки — она готова была хоть сейчас выйти замуж за Иноземцева. Да хоть за всех Иноземцевых разом! И провести брачную ночь — тоже, хоть со всеми четверыми, лишь бы только Мишель ещё раз улыбнулся ей, сел рядом, коснулся её волос, щеки, и утешал её тихим, заботливым голосом, не забывая при этом улыбаться.

И обо всём на свете она забыла! И о грядущей помолвке, и о конце своей спокойной жизни, и о несостоявшейся карьере доктора — обо всём, кроме ласковых зелёных глаз человека, с которым никогда у неё ничего не получится. Мечтать о нём было заведомо бессмысленно, но сердце упрямо продолжало верить в чудеса.

После ночи всегда наступает рассвет. Это он правильно сказал.

«Нужно выбросить из головы эти глупости, и навестить Марью Станиславовну, как и обещала!», строго сказала самой себе Саша, но всё равно задержалась в саду ещё на несколько минут. Нужно было привести себя в порядок, и ни в коем случае не являться пред ясные очи Никифоровой заплаканной и растрёпанной. Старушка подмечала всё на свете, и вряд ли оставила бы без внимания Сашин никуда не годный внешний вид, а говорить с ней о причинах не хотелось. Саша вообще предпочла бы никогда об этом не говорить и не думать!

Благо, при Никифоровой удалось держаться молодцом. Спасибо Мишелю, чьих прикосновений и слов Саша до сих пор не могла забыть, и потому болтала с Марьей Станиславовной, борясь мечтательной улыбкой на лице. Глупо это было: жизнь её рушилась, летела в бездну с безумной скоростью, а она так искренне радовалась тому, что Волконский ей просто улыбнулся!

Ещё бы ему не улыбаться, думала Саша с иронией. Дело-то теперь полностью при нём, он может дать ему ход, как только сочтёт нужным! И улыбка — это слишком малая цена за такой подарок. Но ей и улыбки было достаточно.

После задушевных бесед и маленького чаепития с Никифоровой, Саша спустилась вниз. Дверь в кабинет Викентия Иннокентьевича была приоткрыта, и она с неохотой подошла, чтобы поздороваться. Нехорошо получится, если он увидит её потом, безразлично проходящую мимо. Заподозрит, глядишь, в чём-нибудь, или сразу повесит на неё кражу дела с его рабочего стола.

Вот только в кабинете оказался вовсе не Воробьёв.

— Марина Викторовна? — Саша отчего-то удивилась, хотя в присутствии госпожи Воробьёвой, второго по старшинству и мастерству доктора во всей больницы, странного-то ничего и не было.

— Саша? Бог мой, ты откуда здесь?

Марину Викторовну не любил никто, никогда и нигде. В их захудалом уездном городе её за глаза называли «вороной», несмотря на то, что она была светловолосой и чёрного цвета отродясь не носила, чтобы не казаться старше. В Басманной больнице госпожа Воробьёва именовалась исключительно «выдрой», с подачи старушки Никифоровой, у которой ловко получалось придумывать всем прозвища. Иван Фетисович, Сашин батюшка и лояльнейший человек, и тот недолюбливал вечно хмурую, некрасивую женщину, высокую, сухопарую и неприятную. А вот Викентий Воробьёв её любил. Искренне, безумно и преданно. Между прочим, возвращаясь далеко назад, скажем вам по секрету — именно Иван Фетисович и познакомил своего друга Воробьёва со своей соседкой, тогда ещё простой акушеркой Мариной. Они впоследствии поженились и вырастили сына и двух дочерей, перед этим сделав блестящую карьеру на медицинском поприще, и обзаведясь своей больницей в городке.

Но если провинциальная клиника, подаренная Юлией Николаевной, была вотчиной Воробьёва, то Басманной заправляла исключительно Марина Викторовна. На пару с мужем, безусловно, но официально старшей являлась она.

Что сказать о ней? Некрасивая, немолодая, факт. Скупая на слова, жёсткая, порой грубая, не общительная и не умеющая улыбаться женщина. Но — готовы ли вы удивиться теперь? — Марина Викторовна была поразительно честной. Она не брала взяток. Никогда. Ни единого разу в жизни. Она не принимала подарков от богатых пациентов, чьи жизни время от времени спасала. Но ей и не спешили ничего дарить. Куда охотнее получалось иметь дело с её добродушным и улыбчивым супругом, льстящим и заискивающим перед господами, нежели с этой немногословной строгой женщиной.

И, ещё один удивительный факт, Сашу Тихонову она любила до безумия. Как родную дочь. Правда, если вы познакомитесь с Мариной поближе, то усомнитесь в словах автора — как это такая женщина способна на любовь?

А вот способна.

— Ты плакала? — Напрямую спросила Марина Викторовна, уже после того, как усадила Сашу напротив и выслушала её короткую историю о том, как она здесь оказалась. И, разумеется, заметила её покрасневшие глаза, хотя Саша была уверена, что у неё хорошо получается притворяться.

Не получалось. Под цепким, пронзительным взглядом Марины Воробьёвой, Саша со вздохом сдалась и рассказала ей всё как есть. Не считая лирического отступления о подлом предателе Викентии Иннокентьевиче, за деньги согласившемся разрушить её будущее — об этом Сашенька предпочла благоразумно умолчать. Воробьёва умная женщина, сама обо всём догадается, когда узнает, что Сашу вверили в распоряжение Ипполита Сидоренко, самого ужасного доктора больницы. Ну, а пока, истории про брак по принуждению оказалось достаточно, чтобы объяснить свои слёзы.

И, что бы вы думали, Марина Викторовна на это сказала?

— Гордеев, чёртов сукин сын!

Это, для начала. А потом, распахнув окно, она достала из кармана больничного халата пачку папирос и спички. И, ничуть не смущаясь, предложила Саше — та охотно взяла. Папиросы были дорогие, американские, ей не хватило бы жалованья, чтобы купить хотя бы одну штуку! Но Марина Викторовна не жадничала, и, зажав папиросу в худых, узловатых пальцах, повернулась к окну и продолжила:

— Этот ублюдок только и умеет, что разрушать чужие жизни! Да взять хотя бы его жену! Святую женщину загубил, упокой господь её душу! Алёна неправильно поступила, связавшись с ним. Никакие деньги, никакие богатства не стоят того, чтобы терпеть подле себя такое чудовище!

«Подписываюсь под каждым словом, милая Марина!», с усмешкой подумала Сашенька. А госпожа Воробьёва тем временем, сделав ещё одну затяжку, сказала:

— Наслушалась я уже историй о становлении его карьеры в министерстве. Шёл буквально по головам. Семьями вырезал конкурентов. Одного, вон, как столыпинских детей, в дачном домике закрыли, только тех подорвали, а этих подожгли. Детей, Саша! Малютки совсем, крохи! Я младшего помню, сама роды принимала у его матери. Чудо был, а не малыш! Какое там, Гордеева это разве остановит? Видите ли, конкуренты ему были не нужны, а добровольно отказываться от своей кандидатуры тот человек не хотел, и Иван Кирилыч решил воздействовать на его семью. Все погибли, а убитый горем отец сошёл с ума. Такой человек министром быть не может.

И зачем она всё это говорила? Саша и без того боялась Гордеева как огня, а послушав историй о сожжённых заживо младенцах, и вовсе решила заночевать в больнице. Мало ли что? Вдруг он уже знает о том, что Саша украла дело у Воробьёва и отдала Мишелю? Вдруг ему уже доложили об их совместной поездке к Рихтеру?

— А про Михаила Николаевича знаешь? — Марина обернулась через плечо. — Это старший брат Юлии Николаевны, отец княжны Катерины. Волконская любила его до безумия, и даже сына в его честь назвала.

— А что с ним? — Саша покачала головой, потому что про старшего Волконского знала лишь то, что его давно уже нет в живых.

— Чахотка. Умирал долго, мучительно. Видишь, никакие деньги не спасли. Уж сколько ездил по санаториям, по курортам. А уж мы с Викентием, да с батюшкой твоим, сколько над ним бились! И всё впустую. Потом вдруг полегчало ему, пошёл на поправку ни с того ни с сего. А потом так же внезапно умер. Твой отец был уверен, что мы его вытащим, а тут — раз! — и всё, посыльный пришёл с визитом, сообщил, скончался наш доблестный Михал Николаевич! Мы недоумевали: как же так? Уж потом Фёдор Юрьевич, дворецкий в Большом доме, кое-какие слухи донёс. Не знаю, правда или нет, но с гордеевской-то подлой натурой и не удивлюсь, если правда. Приступ у его светлости случился, а Гордеев не велел за доктором звать. Они тогда в усадьбе вдвоём были, так что ни Юлия Николаевна, ни генеральша Волконская повлиять на ситуацию не могли. Гордеев запретил, и всё тут. Дескать, само пройдёт, сколько раз уж проходило. А он кровью захлебнулся. И всё, нет человека. Зато, знаешь что есть? Четыре отеля в Москве. Он хозяином был, все дела вёл сам, и по наследству они к Юлии Николаевне перешли. И к Гордееву соответственно, как к её мужу.

— А брат его? Алексей Николаевич?

— Во-первых, разница в возрасте. — Покачала головой Марина. — Он у генеральши поздний ребёнок, она его лет в сорок родила! Ему на момент смерти старшего брата лет шестнадцать было, или семнадцать. А уж потом, когда подрос, никому бы и в голову не пришло отдавать ему отели! У него же ветер в голове, а на уме одни кутежи да гулянки!

Ах, вот как? Сашенька невольно улыбнулась, вспоминая красавца-князя, в ночь их первой встречи, когда он принёс Юлию Николаевну на руках к ним в больницу.

— Выходит, Гордеев убил старшего Волконского из-за отелей?

— Убил, или позволил ему умереть. — Марина пожала плечами. — Как по мне — разницы никакой.

— Господи, это ужасно! — Прошептала Саша, и перекрестилась.

— Да уж. А про Юлию-то Николаевну и вовсе смысла нет говорить. Святая женщина была, Саша, святая! Кроткая, тихая, добродушная! Всех привечала, всем помогала, благотворительностью занималась втайне от Гордеева, ох, до чего же была хорошая женщина!

«А может, у неё спросить про сына?», озадачилась Саша, тронутая откровениями Марины Воробьёвой и её искренним сочувствием.

Но спрашивать не пришлось, она рассказала обо всём сама.

И не про сына, а про дочь.

— Одна история с той девочкой чего стоит! Это же словами не передать, какой скот ваш Гордеев! Так подло поступить с невинным ребёнком! — Марина Викторовна возмущённо фыркнула, затушила папиросу о подоконник и выбросила её в окно. И только потом заметила, как Саша на неё смотрит.

— Девочку? — Уточнила та. — Катерину Михайловну?

— Катерина-то здесь причём? — Воробьёва отмахнулась. — Горя не знает, и как сыр в масле катается, кругом достаток и почёт! Другая девочка у них была, Сашенька. Лет двадцать назад Юлия Николаевна её из Румынии привезла, сиротку. Удочерить хотела, а Гордеев на дыбы встал, дескать, на кой чёрт нам чужой ребёнок сдался, когда вон свой растёт?

— Из Румынии? — Осевшим голосом переспросила Саша.

Такого совпадения быть не могло.

Лет двадцать назад, говорите?

— Из Букарешта, они туда с Гордеевым раньше часто ездили, он по службе, а она за компанию. Подруги у неё там жили. Потом она уже без Гордеева поехала их навестить, а вернулась с ребёнком. Девчушка такая была прелестная, Саша, ты бы её видела! Пухленькая, смешная, глазастая! Юлия Николаевна сказала, это дочь её покойной подруги. Будет подрастающему Мишеньке сестрёнкой. А Гордеев на то ответил, что коли так, то Юлия Николаевна может прямо сейчас вместе со своей новой дочерью идти искать себе другое жильё! Вот только сына пускай оставит, Иван Кириллович его воспитает сам. Ты, конечно, понимаешь, перед каким жестоким выбором она оказалась?

Сашенька понимала только то, что у Санды Кройтор была ещё и дочь! И бедняжка наверняка сообщила об этом в письме к подруге, а Юлия Николаевна, чей добрый нрав мы уже давно знаем, не смогла отказать и примчалась по первому зову. И перед смертью Санда отдала ей ребёнка, ещё одного своего ребёнка, который не должен был достаться этому чудовищу Кройтору!

«Бог ты мой, вот оно всё как!», это была первая её мысль, а вторая — нужно срочно сообщить обо всём Волконскому! В пору прямо сейчас подрывайся и беги, как сбежала она от Караваевой.

Но обычно молчаливую Марину Викторовну сегодня прямо-таки прорвало, и упускать эту возможность явно не стоило.

— И что же стало с девочкой? — Спросила Саша осторожно, стараясь не показать проницательной Воробьёвой, как на самом деле её заинтересовала эта история.

— Юлия Николаевна выкрутилась, отдала её какому-то своему другу на удочерение. У того как раз умерла новорожденная дочь, а жена лежала в беспамятстве и про мертворожденную не знала. Да так и не узнала никогда, воспитывала девочку как родную. Ей не сказали. А зачем? Все были счастливы, и Юлия Николаевна отделалась малой кровью, и счастливая мать никогда не узнала про смерть своего ребёнка, и девочка та, бедная сиротка, вновь обретшая семью. И ведь, что интересно, даже после такого бедная Юлия Николаевна от Гордеева не отвернулась! И до последнего своего мгновения, я уверена, продолжала этого мерзавца любить!

— Как её звали? — Облизнув пересохшие губы, быстро спросила Саша. — Как звали ту девочку?

— Румынское какое-то имя, — Марина пожала плечами. — Я не вспомню теперь. Да и при крещении ей наверняка другое имя дали, я не знаю, не интересовалась.

— А родители её? В чью семью её отдали?

— Я не знаю, Саша, ну что ты. Не спрашивала никогда, у меня нет привычки лезть в чужую жизнь. Просто пересказываю тебе сплетни, чтобы ещё раз доказать, какое ничтожество твой будущий отчим! А что касается той девчушки: твой отец наверняка знал о её судьбе. Нас с Викентием тогда не было в городе, а Иван Фетисович Юлии Николаевне с этим делом помогал.

И вот это стало уже последней каплей.

У Саши и так уже начинали строиться самые неприятные догадки, а последняя фраза Марины Викторовны их лишь подкрепила. Голос Юлии Волконской до сих пор звучал в её голове: «Ты так похожа на неё… точно такие же яркие волосы… её даже звали так же: Александра, но все называли её Санда…» И Иван Фетисович, до смерти любивший свою жену Алёну — да никогда в жизни не смог бы сказать ей, что её первенец умер! И, ещё один чудесный факт: Саша знала наверняка, что роды у Алёны он принимал сам. И роды эти были очень тяжёлыми. Вполне может статься, что Алёна и впрямь лежала в беспамятстве несколько дней, пока её мёртвого ребёнка заменили живым.

В качестве наглядного примера, для тех, кто ещё не убедился в очевидном: Алёна была сероглазой блондинкой, а Саша — рыжеволосой и кареглазой. В отца? — предположите вы. Что ж, здесь ещё лучше, Иван Фетисович был голубоглазым брюнетом. И, между прочим, с лица на него Саша не походила ничем, ровно как и на мать. Справедливости ради стоит сказать, что и маленький Арсений на Ивана Фетисовича не особенно походил, но тут уж зная лёгкий нрав его матери, предположить можно всё, что угодно.

Вот Саша и предположила.

«Я не могу быть той девочкой!», тотчас же возразила она себе. Нет, нет, это совершенно невозможно!

Марина Викторовна, обернувшись на Сашу, заметила её терзания и удивлённо приподняла одну бровь.

— Детка, что с тобой?

— Я… ох! Нет, ничего. — Запоздало спохватилась она. — Просто Гордеев… ваши рассказы… это всё так ужасно!

— Да уж, — хмыкнула мадам Воробьёва, и, с тяжёлым вздохом вернулась назад в своё кресло у стола. Саша озадачилась, удалось ли провести её на этот раз, или нет? Хмурый, ничего не выражающий взгляд Марины Викторовны мог означать всё, что угодно, и Саше сделалось не по себе. Нужно было сменить тему, срочно, как можно скорее! Пока она опять не выложила ей всё, как на духу, о своих догадках и предположениях.

— Что это у вас? — Александра кивнула на серую папку, поверх которой Марина Викторовна сложила свои худенькие, морщинистые ладони.

— Это? — Воробьёва поморщилась и с безразличием покачала головой. — Личная карточка одного нашего пациента, Владимира Владимирцева. Ты наверняка уже слышала о нём, местная легенда, герой войны, инвалид, которого невеста променяла на заезжего цыгана.

Не только слышала, но и, к сожалению, была знакома лично. Саша вкратце объяснила, что с недавних пор офицер Владимирцев — её личный пациент, и будучи в своём праве, разумеется, поинтересовалась, зачем Марине Викторовне понадобились результаты его обследований.

— Взгляни сама, — хмыкнула Воробьёва, развернув папку заглавием к Сашеньке. Девушка послушно взяла документы, разложила на коленях, и ознакомилась с содержанием. Кое-что из докторских заключений, написанных размашистым почерком Викентия Иннокентьевича, она уже видела не впервые. Другие были совсем свежими, это Марина Викторовна составляла. Под конец Саша подняла брови, и послала Воробьёвой полный изумления взгляд.

— Марина Викторовна, да он же вовсе не безнадёжен!

И отчего-то так хорошо сделалось у неё на душе, когда она поняла это. Потом, правда, Саша живо напомнила себе, что её больничной карьере уже на следующей неделе придёт конец, и задача «поставить на ноги Владимирцева» перестанет быть её выпускным экзаменом, счастливым билетом в новую, докторскую жизнь. Но это вовсе не значило, что парня не надо спасать!

Воробьёва хмыкнула, Сашиной радости явно не разделяя.

— Он ни за что не даст своего согласия на повторную операцию. — Объяснила она свой скептицизм. — Ты говорила с ним? Успела уже узнать, какой невыносимый у него характер? Бедный мальчик делает хуже только самому себе: закрылся ото всех, озлобился, ненавидит весь мир, а сам, может статься, упускает свой последний шанс вернуться к нормальной жизни!

— Нужно его непременно уговорить! — Не унималась Александра.

— Попробуй, — хмыкнула Марина Викторовна. — Но я сомневаюсь, что он тебя послушает. Он и на рентгеновское излучение-то не согласился, против воли сделали, обколов его успокоительным. Нам нужны были эти снимки, чтобы решить, что с ним делать — оставлять ноги или нет. И, вот здесь, видишь, отчётливо видно… — Воробьёва перегнулась через стол, и, достав один из снимков, ткнула в него пальцем. — У него осколок в ноге. До сих пор. Причиняет ему адскую боль, и, разумеется, мешает встать на ноги.

— Я вижу. Я читала современные журналы по медицине, я знаю, как всё это выглядит. Марина Викторовна, а если попробовать его вытащить?! Коленный сустав раздроблен, возможно, если не удастся собрать его, он будет хромать на левую ногу, но он, по крайней мере, сможет ходить!

— Он никогда не согласится на повторную операцию. — Покачала головой Воробьёва. — Я уже пыталась говорить с ним, но всё бесполезно. Твердит одно и то же: вы хотите пустить меня в расход, потому что я вам не нужен, хотите ставить опыты на моём теле, чтобы потом, если получится, прославиться за мой счёт! Уф, зла на него не хватает! Я тогда сорвалась, не сдержалась, и сказала ему обидное, что, мол, скорее уж прославлюсь на своих научных трактатах, чем на его заведомо безнадёжном случае! И ушла, хлопнув дверью. Этим я сделала только хуже. Хотя вряд ли могло быть хуже.

Саша обдумала её слова ещё раз, с невесёлой усмешкой на лице. Затем, сама не зная для чего, спросила тихо:

— Я могу забрать это на время? Хочется поточнее изучить его случай. Вы не будете против?

— Забирай, отчего же нет. Он, в конце концов, твой пациент! — С подобием на улыбку сказала Воробьёва, и махнула рукой. Судя по всему, упрямство Владимирцева её неимоверно раздражало, и она уже не против была оставить всё, как есть.

— И ещё один вопрос! — Уже поднявшись со своего места, сказала Саша. — Если предположить, что он всё же согласится…

— Что очень вряд ли.

— Знаю, шансы малы. Но если предположить… Марина Викторовна, вы бы взялись за операцию такой сложности?

Воробьёва ответила не сразу, прежде о чём-то подумав несколько секунд. Затем, взглянув на Сашу блестящими глазами, скупо улыбнулась и кивнула. И сказала зловеще:

— Варианта здесь два: либо мы убьём его, либо всё же поставим на ноги. Риск велик, но, согласись, цель оправдывает средства.

— Подождите, подождите, вы сказали — «мы»?

— Да, Саша, я так сказала. Я возьму тебя помощницей. При условии, что тебе удастся уговорить этого упрямца, разумеется!

Вот такого покровительства от вечно недовольной, вредной, хмурой и всеми презираемой Марины, Саша точно не ждала. Нет, они всегда хорошо общались, мадам Воробьёва ни единым словом не попрекнула её ни разу за всю жизнь, но подобное расположение от неё — это было что-то новенькое. И, безусловно, невыразимо приятное!

Марина Викторовна, правда, слегка разрушила иллюзии, пояснив:

— Да кроме тебя мне и некого брать. Вера Гурко — безрукая идиотка, дельные наши медсёстры почти все ушли на фронт, из оставшихся половина падает в обморок от вида крови. Про докторов ты знаешь — Сидоренко только над трупами издеваться горазд, Макаров слишком стар, а Викентий, разумеется, на подобную операцию не согласится. Если Владимирцев умрёт у нас на столе, это будет наша вина, Сашенька. Ты же понимаешь это? Мой муж тоже понимает, и поэтому ему проще оставить всё как есть, и не рисковать. Так что, если надумаем вытаскивать этого офицерика, делать это придётся втайне от Викентия Иннокентьевича. Ты готова рискнуть?

«Мне-то рисковать нечем, — подумала она с грустью. — Моя жизнь и так скоро закончится. И это будет подарок судьбы, если мне удастся напоследок поставить на ноги бедного Владимира Петровича! Это лучшее, с чем я могла бы уйти!»

— Я готова, Марина Викторовна. — Твёрдо сказала Сашенька. — Главное, чтобы сам Владимирцев был готов.

Сущие мелочи, не так ли? Зная характер Владимира Петровича, можно было не сомневаться, что дело заведомо безнадёжно. За оставшуюся неделю она его точно не убедит. Но попытаться, несомненно, стоило!

И, покидая кабинет Воробьёва, Саша неожиданно для себя поняла, что улыбается. В последнее время люди открывались ей с неожиданной стороны: сначала Волконский, научившийся быть чутким и добрым, и теперь вот, Марина Викторовна.

Самый вредный и заносчивый доктор во всей больнице, ещё хуже даже, чем Ипполит Сидоренко! А оказалось, что у неё было доброе сердце. Уж точно добрее, чем у её продажного супруга, Викентия Воробьёва.

 

Глава 23. Иноземцев

— Не желаете ли закурить?

Владимир поднял полный священного недоумения взгляд на девушку, которую не без основания считал своим проклятием вот уже который день. Сначала ядовитые насмешки, вкупе с раздеванием и принудительной сменой повязки, потом бесконечные потоки ехидства, и вот…

— Что? — Переспросил он, решив, что ослышался.

Но зрение-то его точно не подводило, тем удивительней было, когда она подошла к нему вплотную, и протянула пачку папирос. Владимирцев посмотрел сначала на них, затем на саму Сашеньку. С недоверием.

— Издеваешься?

— Если бы я хотела поиздеваться, то ткнула бы пальцем в вашу раненую грудь, а потом смотрела бы, как вы корчитесь от боли! — Хмыкнула она, помахав пачкой в воздухе. — Берите, ну что же вы?

— Разве у вас в больнице можно курить?

— Понятия не имею! Вероятно, нельзя. Даже, скорее всего, нельзя! Но нам-то с вами терять уже нечего, не так ли? — С этими словами Александра достала одну папиросу, и демонстративно, с наслаждением, прикурила от спички. Владимирцев сглотнул подкативший к горлу ком, и осторожно потянулся к пачке — так, словно боялся, что Саша отдёрнет руку и начнёт его дразнить.

Но ничего этого она, разумеется, не сделала. Она охотно помогла ему со спичками, и улыбнулась, услышав блаженный вздох офицера, когда тот принюхался к запаху дешёвого табака.

— Боже, я не курил целую вечность! — Вырвалось у него. Такая искренняя фраза заставила Сашу улыбнуться снова. Кажется, Владимирцев тоже умел быть добрым, когда хотел.

— Вот и курите, пожалуйста, на здоровье. Я открою, с вашего позволения, окно? Если кто-то из докторов учует запах табака, нам с вами крупно не поздоровится! — С этими словами она подошла к окну и распахнула створки. И, облокотившись о подоконник, вдохнула полной грудью. А Владимирцев поймал себя на мысли, что вот уже почти минуту бессовестно пялится на эту самую грудь — полную, высокую, красиво обтянутую тёмным платьем под незастёгнутым халатом больничной медсестры. Спохватившись, он сделал вид, что сосредоточился на своей папироске, но всё равно, нет-нет, да и поглядывал на изгибы девичьей фигуры.

Осознав, что молчат они уже неприлично долго, Владимирцев спросил:

— И с какой же это стати такие почести?

Саша обернулась через плечо, а Владимир едва ли не застонал в голос — до чего изящно и легко заплясали в тот момент волосы вокруг её лица. Неминуемо захотелось приблизиться к ней, коснуться этих волос, убрать пряди, падающие на лоб (всё ещё скрывающие её страшную рану), и провести рукой по нежной, бархатистой щеке…

Женщины у Володи не было уже порядком, насущные потребности неминуемо давали о себе знать, тем более в присутствии такой красавицы. Именно так он объяснил себе это совершенно безумное, дикое желание.

— Почести. — Повторила Саша с кривой улыбкой. — Дайте-ка подумать! Например, вы выиграли приз за звание самого невыносимого человека во всей больнице!

— Что?! — Владимир собрался, было, оскорбиться такому бесцеремонному обращению, но к собственному удивлению вдруг понял, что смеётся вместе с ней.

— Да будет вам, Владимир Петрович! — Весело ответила Саша, махнув рукой. — Просто мне захотелось вас порадовать, но я не знала как.

— Какой-нибудь интересной книги было бы достаточно. — Сам не зная зачем, сказал Владимирцев. — Я, например, Лермонтова очень люблю.

— Прозу или стихи?

— Прозу. Но и стихи у него есть вполне сносные.

— О, боже! А вы, я посмотрю, тонкий ценитель прекрасного! «Вполне сносные»! Это ж надо было так сказать про величайшего русского поэта! — И Сашенька вновь рассмеялась, но беззлобно, а, наоборот, весело и заразительно. Владимирцев с растерянной улыбкой наблюдал за ней. А потом, задумавшись, вдруг спросил:

— Что ты вообще здесь делаешь? Разве сегодня не выходной?

— Выходной, но мне безумно хотелось вас навестить. — Она кивнула. — То есть, конечно, я имела в виду: ведь вам в одиночестве было бы куда лучше, спокойнее! Я решила всё испортить, и вот, пришла. А на самом деле, я искала князя. Я надеялась, он ещё здесь.

«Князя она искала!», обиженно подумал Владимирцев, вновь почувствовав себя никому не нужным. Откуда же он знал, что Саша в любом случае не прошла бы мимо его палаты сегодня! И, обиженный на весь мир в очередной раз, он недовольно ответил:

— Он уехал к Ксении. — Тут он поспешил посмотреть на Сашу, чтобы узнать, как она отреагирует на эти слова. — Это его невеста. Прекрасная графиня Митрофанова, слышали о такой?

К Ксении. Разумеется, куда же ещё? Должно быть, поехал извиняться за свою вчерашнюю грубость и навёрстывать упущенное. От осознания этого Саше сделалось дурно, а ещё хуже от того, что ещё час назад он был таким ласковым с ней, а сейчас — вот в эту самую минуту — наверняка точно так же любезничает со своей Ксенией! Знала бы она, что в ту самую минуту Мишель любезничал вовсе не с со своей невестой, а с Иннокентием Иноземцевым — о, она была бы самой счастливой на свете!

— Прекрасная графиня Митрофанова! — Повторила Сашенька с ехидством. — Изысканная, утончённая, безупречная дворянка, и по совместительству так же и жуткая стерва! Бедный, бедный его величество! А, впрочем, такому как он, как раз нечто вроде неё и нужно, чтобы жизнь не казалась раем! — Высказавшись, Саша уставилась на Владимира, который зашёлся весёлым смехом, похлопывая себя по здоровому колену.

— О, боже. — Резюмировал он, вытирая выступившие слёзы. И только. Больше ничего не сказал.

Саша с улыбкой наблюдала за ним, стараясь прогнать с сердца тоску, а затем, заслышав в коридоре шаги, сделала большие глаза и поскорее выбросила папиросу в окно. Владимирцев, точно школьник, застигнутый за какой-то шалостью, с растерянным видом смотрел на неё, но Саша и от его папиросы избавилась точно так же виртуозно, как от своей собственной. В дверь постучались и вошла дородная тётя Клава с подносом ужина.

— Саша? И ты здесь? — Удивилась она. — Ох, а чем это у вас тут пахнет?! Уж не табаком ли, а, Владимир Петрович?

— Это Марина Викторовна курит у себя в кабинете. — Безжалостно сдала свою начальницу Саша, с невиннейшей улыбкой глядя на тётю Клаву. — Окна выходят во двор, а нам с Владимиром Петровичем мучайся теперь!

— Ох уж мне эта Марина! — Проворчала тётя Клава, ставя поднос на столик. И, за спиной у Владимирцева, она вдруг показала Саше большой палец, кивая на русоволосую кудрявую голову офицера. Саша еле-еле удержала улыбку, лишь кивнула коротко — о, да, Владимирцев был чудо, как хорош! Его бы умыть, побрить, подстричь и причесать: влюбилась бы, как пить дать, и не посмотрела бы, что инвалид! И на характер его дрянной тоже не посмотрела бы, особенно, когда после уходя тёти Клавы он вдруг сказал тихо:

— Побудь со мной немного.

Саша подумала, что ослышалась. Нет, в самом деле! Обернувшись на Володю, она с недоумением поглядела на него, а тот, хмуря брови, уже пожалел о своих словах. Он жутко боялся отказа. И ещё больше боялся, что эта невоспитанная девчонка сейчас рассмеётся ему в лицо и скажет, что даже она, нищая медсестра из больницы, не опустится до того, чтобы делить трапезу с инвалидом.

А она сказала:

— Тогда вам придётся поделиться со мной ужином! Я ничего не ела с… — С того памятного обеда в Большом доме у Волконских, но не скажешь же об этом Володе? — С самого утра! Да-да, с самого утра на ногах, и ни крошки во рту не было!

— Забирай хоть весь! — Щедро разрешил Владимирцев, который, во времена своей довоенной жизни привык к изысканным угощениями и больничную еду не ставил ни в грош. Он и так практически ничего не ел из того, что приносила тётя Клава, к величайшей досаде последней.

— Весь — никак не могу. — Посетовала Саша. — Вам же тоже нужно питаться, а иначе как вы встанете на ноги?

Ох, и не это она хотела сказать! Просто выражение такое, она ни в коем случае не намекала на его перебитые конечности! Но Владимир, однако, вновь замкнулся, и отвернулся к окну. Саша, безмолвно ругая себя, вздохнула, и сказала:

— Нет, Владимир Петрович, так не пойдёт! Коли пригласили даму на романтический ужин: извольте за ней ухаживать!

Владимирцев, по правде говоря, не думал, что в этой жизни его ещё хоть что-то может удивить. Но эта странная девушка, так непохожая на всех тех, что он знал когда-то, поистине творила чудеса.

— Романтический ужин? — Невольно улыбнувшись, спросил он.

— Я могу зажечь свечи! — Саша кивнула с улыбкой. — Это подбавит романтики.

— Бог ты мой. А зажги, пожалуй! Вреда не будет.

— Как скажете! — Послушно отозвалась она, радуясь, что Владимирцев снова с ней заговорил. И, подойдя к полке, что висела над столом, встала на цыпочки, чтобы пошарить на ней в поисках свечи. В зеркало, что висело рядом, Саша заметила, как Владимирцев бессовестно разглядывает её со спины, и решила, на радость офицеру, повозиться со свечами подольше. Пускай посмотрит, бедняжка, это теперь у него единственная отрада осталась! Да и внимание его, стыдно признаться, было лестным.

Вот бы и Волконский однажды посмотрел на неё так же! Ах, да что о нём мечтать — он с Ксенией теперь. И почему ей так больно было об этом думать? Собравшись с мыслями, Саша на секунду прикрыла глаза, а когда повернулась к Владимиру снова, на лице её цвела дружелюбная улыбка.

Поставив свечи на стол, она достала спички, и непроизвольно вздрогнула, когда поверх её ладони легла его теплая, сухая рука.

— Позволь мне самому, — сказал он с улыбкой. — Это же я, в конце концов, пригласил девушку на романтический ужин!

«Боже, неужели удалось его развеселить?! Вера говорила, он не разговаривает ни с кем, кроме князя, а со мной даже улыбается!», с этими утешительными мыслями Саша вручила Владимирцеву спички, и пододвинула стул к низкому столику, где стоял поднос с едой.

— Как там дальше? — Спросила она, разворачивая бумажную салфетку на манер обычной, и рассматривая её как какую-то диковинку. — Сюда? — С этими словами она заправила её за ворот, а Владимирцев, рассмеявшись от души, покачал головой.

— Нет, не так. Давай, я покажу, как нужно. — Он взял салфетку и осторожно расстелил её у Саши на коленях. Она улыбнулась, перехватив его взгляд. Это была игра, разумеется. Она прекрасно знала, для чего нужны салфетки и как ими пользоваться, но на радость Владимирцеву готова была хоть весь вечер изображать из себя провинциальную дурочку, чудом попавшую на бал аристократов. В конце концов, именно таковой все они её и считали. К чему разубеждать?

А так, глядишь, удастся расшевелить этого замкнутого и нелюдимого беднягу! Уже удалось, судя по тому, что он сам велел ей остаться.

— Расскажи о себе, — попросил Владимирцев, как истинный аристократ, решивший завести светскую беседу за ужином. И Саша охотно принялась рассказывать: о своём врачебном пути и о Юлии Волконской, своей первой пациентке, с которой всё и началось. Беседа текла легко и непринуждённо, как будто между ними не было никакого классового неравенства, как будто это были самые обычные парень и девушка, испытывающие друг к другу взаимную симпатию. И Владимир, вы не поверите, забыл на какое-то время о своей ущербности, и вспомнил о ней, лишь кода всерьёз собирался встать, чтобы, по старой привычке, помочь даме выйти из-за стола. Встать! Он едва не умер от боли, тотчас же отозвавшейся в левом колене, и вновь пригвоздившей его к креслу. Вот тогда-то и закончилась сказка, вот тогда-то и напомнила о себе суровая реальность.

Но Саша и этот момент умудрилась сгладить. Подойдя к окну, где, на подоконнике стоял графин и стаканы с водой, она взяла один из них, и до середины наполнила его молоком из кружки, что принесла тётя Клава. И, вручив бокал Владимирцеву, взяла ополовиненную кружку себе и провозгласила тост:

— За вас, Владимир Петрович!

Пила она так, словно это было изысканное дорогое вино, и до того всё это выглядело потешно, что Владимирцев не сдержал очередного приступа смеха. И, подняв свой бокал, с удовольствием выпил — сначала за себя, затем за неё, ну и третий тост, насущный: за мир во всём мире!

А тётя Клава потом не поверила своим глазам, заметив пустую кружку.

— Саша, — сказала она, — этот человек ни разу за все месяцы у нас не пил молоко! Он же на дух его не выносит! Девочка моя, да тебе в который раз удалось невозможное!

На самом деле, невозможное удалось Мишелю Волконскому. На следующее утро Викентий Иннокентьевич позвонил Сашеньке на квартиру в Мариьну рощу и сказал, что сегодня ждёт её во вторую смену, так что с утра она свободна. Это было бы хорошо, если бы тремя минутами позже не позвонил Гордеев и не сказал, что тоже ждёт её, у себя на семейный завтрак. Слишком уж вовремя позвонил, наверняка они с Воробьёвым и на этот счёт договорились. «Семейный завтрак» Саша предпочла бы пропустить, но Гордеев сказал, что уже послал за ней экипаж, и он прибудет с минуты на минуту. Пришлось соглашаться.

«Я даже знаю, о чём они будут за этим завтраком говорить! — Думала она с тоской, спускаясь по ступеням в тёмном подъезде. — Расписывать богатства Иноземцевых, убеждать, что это слишком опасные и влиятельные люди, чтобы оскорблять их отказом… И что Иннокентий, в сущности, не такой уж и плохой. Чёрт возьми, как же я всего этого не хочу!»

Возле экипажа она резко остановилась, заметив на козлах не своего старого знакомого Георгия, а какого-то молодого парня вместо него. Ах, да, Георгий же… с некоторых пор… не вполне доступен, так скажем. Интересно, что Игнат с ним сделал? Сашенька даже и не спросила, забыла совсем, поддавшись чарам зелёных глаз его величества и ни о чём на свете больше не думая. Сейчас она немного побоялась садиться к очередному доверенному лицу Гордеева, не представляя себе, чего от него ожидать. Но возница, возница — приятный с виду малый — кивнул ей с улыбкой, приглашая располагаться поудобнее, в роскошном экипаже с всё тем же фамильным гербом Волконских на двери. Подумав, что средь бела дня в открытом экипаже с ней уж точно ничего не приключится, Саша решилась и забралась на сиденье, неотрывно глядя на уже знакомый герб Волконских.

Волконских…

«Я должна ему сказать», твердила себе Сашенька по дороге на Остоженку. Сказать про дочь Санды Кройтор, а заодно и спросить, что удалось выяснить у Адриана. Ведь наверняка Мишель говорил с ним! Спросить, сказать, просто поговорить, ещё раз услышать его голос, заглянуть в его глаза…

Он провёл эту ночь с Ксенией, напомнила себе Саша, стараясь хотя бы этим отрезвить себя. И, уныло вздохнув, скрестила руки на груди и принялась бездумно смотреть на городские пейзажи вокруг, и так — до самой Остоженки. А там её ждал настоящий сюрприз.

— Твоя свадьба отменяется, — сказал Иван Кириллович, как только она переступила порог квартиры.

— Моя свадьба — что делает? — Саша нервно рассмеялась, с недоверием глядя на него. — Ну и шутки у вас, господин министр!

— Я не шучу, маленькая ты дрянь, а говорю совершенно серьёзно! Иннокентий Иноземцев передумал на тебе жениться. Я понятия не имею, как ты это сделала, но учти, ты об этом ещё пожалеешь! — Прошипел он в её ухо, и, довольно грубо взяв за руку чуть выше локтя, едва ли не силой втолкнул её в столовую. А там, уже совсем другим тоном: — Алёна, дорогая, а вот и наша Сашенька!

А наша Сашенька, совершено ошеломлённая, стояла посреди комнаты и не знала, куда себя деть. Слова Ивана Кирилловича, а главное тот раздражительный тон, которым они были произнесены, пролили бальзам на её израненную душу.

— Алекс! — Алёна коротко, на дворянский манер, кивнула ей, не поднимаясь из-за стола. А вот Арсений по-простому, едва не опрокинув стул, бросился к ней с объятиями.

— Сашуля! Сестрёнка!

Саша сначала рассмеялась такому тёплому приёму со стороны брата, а затем расплакалась, но это уже когда села на корточки перед ним и ласково обняла его. Не хотела она плакать при Гордееве, но слёзы радости текли по щекам сами собой. Прижимаясь к мягким кучерявым волосам брата, она закрыла глаза и с неимоверным облегчением вздохнула.

— Арсений, ты не должен вот так вскакивать из-за стола, это не comme el faut! — Укоризненно сказала Алёна, но, впрочем, тут же улыбнулась, заметив, с какой искренностью её сын радуется появлению Сашеньки.

— Оставь, Алёна, он же ещё ребёнок! — Благодушно отмахнулся Иван Кириллович. — Я вот своего, как видишь, и за двадцать три года манерам не обучил!

«Он у вас всё равно самый лучший на свете!», подумала Саша, и порадовалась, что не сказала этого вслух.

— Так, а теперь, когда с приветствиями покончено, я прошу вас за стол. — Скомандовала Алёна, и шепнула сыну: — Милый, поухаживай за нашей Сашенькой как, я тебя учила! Подай ей стул и спроси, не желает ли она чего?

Саша желала. Больше всего на свете она желала получить малейшее объяснение происходящему, но, увы, в голову пока ещё ничего не приходило. Расцеловав братика, она с притворным воодушевлением села на поданный им стул, и сказала, что страшно желает попробовать персикового суфле. Арсений с видом взрослого, умудрённого опытом мужчины, сдвинул бровки на переносице и заявил, что никакого суфле она не получит, пока не съест может и противную, но очень полезную кашу на завтрак. Их весёлый, непринуждённый смех зазвучал на всю столовую, к величайшему раздражению Ивана Кирилловича.

— Подумать только, — обронил он в пространство, — она даже не скрывает, как она счастлива!

Саша вскинула голову и послала ненавистному Гордееву взгляд-молнию.

— А чего же мне скрывать, если это так и есть? — Пожав плечами, она потянулась к суфле, но Арсений шутливо ударил её по руке и вручил столовую ложку, намекая на необходимость позавтракать как следует, кашей. Она рассмеялась снова, взъерошила его волосы и, взяв-таки, ложку, собралась последовать его советам. Но под сухим взглядом Ивана Кирилловича аппетит у неё тотчас же пропал.

— Что ты ему сказала? — Холодно спросил господин министр.

— Кому? Иноземцеву-то? — Саша пожала плечами. — Ничего, клянусь вам!

— И после твоего «ничего» он позвонил мне и сказал, что категорически не желает иметь с тобой дела, никогда в этой жизни? — Хмуро продолжил Гордеев. — Позвонил, заметь! Побоялся прийти лично, или побрезговал! Надеюсь, у тебя хватило ума не рассказывать ему про свои похождения с Авдеевым?!

— Ваня, не при ребёнке! — Укоризненно воскликнула Алёна, а Александра резко поднялась со своего места, окончательно убедившись, что в обществе этого человека ни на секунду больше не останется.

— Про мои «похождения», вы изволили выразиться? Не судите людей со своей колокольни, Иван Кириллович! Если уж говорить о похождениях, то вас мне ни за что в жизни не переплюнуть!

— Саша!

Гордеев, как ни странно, не обиделся, уже давно решив про себя, что такая выходка с рук мерзкой девчонке не сойдёт.

— Тогда как, чёрт возьми, ты заставила его отказаться?! Ещё вчера он краснел и бледнел, но, тем не менее, был преисполнен уверенности, а сегодня трусливо сбежал!

— Да ничего я ему не говорила, чёрт возьми, мы даже не виделись с ним, и я… — Тут она замолчала на полуслове, вдруг вспомнив улыбающиеся зелёные глаза, и тихий заботливый голос, говоривший ей: «Погоди отчаиваться, сестрёнка, из любой ситуации всегда есть выход». — Боже мой. — Побледневшими губами произнесла Сашенька. — После ночи всегда наступает рассвет! Боже мой, нет, да не может быть!

И с этими странными словами она вихрем вылетела из столовой, а затем и из самой квартиры, хлопнув дверью на прощанье. Изумлённые Арсений и Алёна смотрели ей вслед, а Иван Кириллович мрачно сдвинул брови на переносице и покачал головой.

«Право, ну не он же это, в конце концов?!» — Спрашивала себя Александра по дороге к Садовой. И всякий раз приходила к выводу, что больше заступиться за неё было попросту некому. Сергей Авдеев, самый явный её защитник, ныне был в Петербурге, и знать не знал ни о какой помолвке, но…

…но представить, чтобы его величество снизошёл до того, чтобы прийти на помощь?! О, нет, Саша не могла при всей своей фантазии. Поэтому ей требовалось поговорить с ним — сейчас же, немедленно! Поговорить и попросить объяснений, и, пускай даже, узнать, что она ошиблась в своих предположениях. Но она уже знала, что не ошиблась.

У себя на квартире Мишель не обнаружился, но горничная, совершающая ежедневную уборку, с удовольствием рассказала, где его искать, и дала адрес. Квартира генеральши Волконской располагалась неподалёку, можно было сэкономить на извозчике и дойти пешком, что Саша и сделала. Правда, «пешком» не получилось — она то и дело срывалась на бег, вот до чего торопилась поскорее его увидеть.

Впрочем, на квартире у генеральши её ждало небольшое препятствие. Точнее, знающие люди назвали бы дворецкого Аркадия и вовсе «непреодолимым препятствием», но Сашеньку в тот момент было не остановить.

— Я вам ещё раз повторяю, их сиятельства изволят завтракать, и отвлекать их во время такой важной трапезы никак невозможно! — Учтиво, но твёрдо произнёс Аркадий, с некоторой долей негодования глядя на растрёпанную простолюдинку, посмевшую зачем-то отвлекать от завтрака достопочтенного Михаила Ивановича. Аркадий рассудил так: Михаил Иванович парень ладный и статный, но кто из нас не без греха? Девочка-то, хоть и небогато одетая, но красивая и фигуристая, наверняка приглянулась князю пару раз, но сама-то она наверняка ждёт от него теперь чего-то большего! А он достаточно рассудителен для того, чтобы не затевать серьёзных отношений с простолюдинкой, во-первых, и — он был помолвлен, во-вторых. И невеста его, многоуважаемая Ксения Андреевна, тоже присутствовала теперь на семейном завтраке — это, в-третьих. Было ещё и, в-четвёртых: выяснения отношений на глазах у хозяйки, только-только оправившейся после приступа, пришлось бы совсем уж некстати. Не говоря о том, что подобное могло стоить Аркадию карьеры — за то, что вообще посмел впустить эту девчонку сюда. Поэтому он готов был стоять насмерть.

Но и Сашу не так просто было заставить отступить.

— Я не отниму у него много времени, пожалуйста! — Взмолилась она, в то же время прекрасно понимая, что по-хорошему дворецкий её ни за что не впустит. — Мне только бы поговорить с ним с глазу на глаз, хотя бы минуточку!

— Я вам повторяю ещё раз, это абсолютно невозможно, и… бог мой, куда вы?! Немедленно остановитесь!

Улучив момент, Саша проскользнула у Аркадия под рукой, и зашла в квартиру. Дальше возникли затруднения, потому что из широкого светлого коридора вело сразу несколько дверей, поди угадай, какая из них в столовую? Да и на гадания времени не оставалось совершенно — дворецкий уже кинулся за ней. Вопреки устоявшимся понятиям о дворецких, этот был молодой и плечистый, и сладил бы с ней в одно мгновение.

«Значит, закричу на весь дом, глядишь и услышит!» — утешила себя Сашенька, наугад открыв первую ближайшую к ней дверь. На её счастье, это и была дверь в столовую. Или, правильнее будет сказать: на её несчастье?!

Четыре пары глаз как по волшебству обратились к ней, стоило ей показаться на пороге. И Саша затруднилась бы сказать, кто из них пугал её больше. Катерина — бог с ней, как бы ни пыталась эта юная крошка изображать из себя гневную королеву, со стороны она всё равно куда более походила на рассерженного котёнка. А вот Ксении изображать ничего не пришлось: она и так была не в настроении из-за той ночи, когда Мишель выставил её за дверь, и до сих пор не могла ему этого простить, хоть и согласилась на этот завтрак. А здесь, нате пожалуйста, замечательный повод выплеснуть свою ярость на самую подходящую кандидатуру из всех — на ту, что не сможет дать сдачи! Ну, это Ксения думала, что Саша не сможет.

Впрочем, и не Ксения испугала её. А, скорее, сама генеральша, княгиня Волконская собственной персоной. Худая, старая женщина, прямая, как палка, с гордостью восседавшая во главе стала, впилась в Сашу таким пронзительным взглядом, что у бедной девушки заныло под ложечкой.

А вот Мишель порадовал. Он единственный из всех улыбнулся её присутствию. Причём улыбка его была потерянной и, может, даже осуждающей. «Не надо было сюда приходить!», читалось в ней, однако, без такого гнева, как у Ксении. Ну и, старое доброе: «Что теперь с тобой делать, сестрёнка?»

— Доброе утро! — Провозгласила Саша, изо всех сил стараясь бодриться и не пуститься в позорные бега под пристальным взглядом старухи-генеральши.

Митрофанова, наконец-то, не выдержала:

— Что?! Доброе утро?! Господи, да как ты смеешь сюда врываться?! Миша!!!

— Боже мой, да что за наказание, полнейшее отсутствие манер! — Вторила ей Катерина, жеманно прикладывая кончики пальцев к виску — с таким видом, словно у неё начала болеть голова, вот прямо сейчас, в этот самый момент. А Аркадий, опешивший, застыл на пороге и ждал, что скажет хозяйка. Он медлил исключительно потому, что заметил живейшее любопытство во взоре генеральши, а иначе давно бы уже взял в охапку наглую рыжеволосую девицу и выставил бы её за дверь.

Генеральша, однако, молчала, зато Ксению Андреевну было не заткнуть:

— Кто-нибудь, уберите это отсюда! Она портит мне аппетит! Господи, Миша! Выстави же её за дверь!

Мишель, действительно, поднялся — но не потому, что хотел выставить Сашу за дверь, а потому, что приличия не позволяли ему сидеть в присутствии дамы. И, отчаянно борясь с прокрадывающейся на лицо улыбкой, подошёл к ней.

— Ваше величество, нам надо поговорить! — Покаянно сказала Александра. — Извините за вторжение, но это, правда, очень важно!

Мишель прямо-таки физически ощущал, как бабушка смотрит ему в спину, и мимолётно обернулся на неё. Простите, а что означал этот взгляд? От старой княгини Мишель готов был ожидать той же однозначности, что и от Ксении с Катериной, но генеральша его несказанно удивила. Она искривила губы, что вполне могло сойти за улыбку, и перевела взгляд с него на их незваную гостью.

И вдруг спросила низким, скрипучим голосом:

— Не желаете ли присоединиться к трапезе, раз уж вы здесь?

В столовой повисла тишина. Затем Катерина возмущённо ахнула, а Ксения с негодованием куда большим, чем позволяли приличия, воскликнула:

— Ну нет! Это и вовсе никуда не годится!

Кажется, она забыла, что была такой же гостьей в этой квартире, как и сама Сашенька. И генеральша уже собралась ей об этом напомнить, если бы скорая на расправу Александра её не опередила. Она сама не знала, что на неё нашло в тот момент — честное слово, не знала!

То ли всё ещё не могла простить Ксении своего безнадёжно испорченного платья, то ли, что ещё хуже, не могла простить ей Мишеля. Или, быть может, Сашенька просто привыкла не давать себя в обиду и никому не позволяла себя оскорблять?

Поэтому, без малейших церемоний, она пошла к Митрофановой, и, мило улыбнувшись ей для начала, взяла со стола бокал с вишнёвым соком и без малейших предупреждений вылила ей на голову.

Саша была уверена, что на белом платье Ксении малиновые пятна смотреться будут очень выгодно! И вообще-то, как она посмела нарядиться в белое?! У её жениха траур, а она?! Вот, и поделом ей! От этого, кажется, дорожки из вишнёвого сока веселее побежали по её щекам.

— Боже мой! — Театрально воскликнула Саша, поставив бокал на место и прижав руки к груди. — Какая же я неловкая! Ксения Андреевна, милая, да как же так получилось?!

Митрофанова от ярости, бессилия, обиды и неожиданности даже не смогла ничего ответить. Катерина и вовсе сидела в полнейшем безмолвии, а генеральша Волконская во все глаза наблюдала за происходящим. Ну, а Мишель…

…а что Мишель? Вы же всё равно не поверите, если мы скажем, что он счёл забавным внешний вид своей невесты? С намокшими прядями, прилипшими ко лбу, и в перепачканном платье, она больше не выглядела самоуверенной гордячкой, и это, в самом деле, было забавно.

А Саша всё не унималась:

— Но вы не волнуйтесь, милая графиня! Я пришлю вам одно из своих платьев! — Тут же она приложила ладонь ко лбу, словно сетуя на себя. — Господи, как я могла забыть! Оно же будет велико вам в груди, вы ведь такая плоская! Но ничего, я неплохо шью, я переделаю его под вас, вы только мерки пришлите!

Мишель на секунду отвернулся и спрятал лицо в ладонях, отчаянно стараясь не рассмеяться. Это, конечно же, заметила его бабушка, но сама Ксения, слава богу, нет. Она, рывком поднявшись со своего места, вытерла лицо салфеткой и сказала с ненавистью:

— Это моё платье стоило больше, чем ты можешь заработать за всю свою жизнь, дрянь!

— О-о, я не сомневаюсь, ваш жених купит вам с десяток новых, ещё лучше! — Парировала Александра, испытывая при этом жгучий стыд за саму себя. Да как она посмела так вести себя в приличном обществе?! Зачем сцепилась с Ксенией? Как могла поддаться на провокации? И как ей в голову пришло вылить на Митрофанову сок?! Боже, она вела себя именно так, как от неё ожидали — точно невоспитанная, неотёсанная деревенщина.

Но кое-кому, похоже, это даже нравилось.

— Так, хватит. — Волконский, придав своему голосу строгость, решил взять ситуацию в свои руки. — Ксения, изволь не выражаться хотя бы при княгине! А ты, Александра, попробуй в следующий раз вести себя прилично, очень тебя прошу.

— Что?! — Взревела Митрофанова, обиженная до крайней степени тем, что её он так строго отчитал, да ещё и при всех, а эту невоспитанную девчонку всего лишь легонько пожурил. — Миша, да как ты можешь?!

— Приведи себя в порядок, — сказал он ей. И, взяв Александру за руку, силой вывел за дверь, обронив через плечо оставшимся Катерине с генеральшей: — Прошу прощения за инцидент, дамы. Уверяю вас, этого больше не повторится! Ведь не повторится, Александра?

— Ой, конечно же, разумеется, ничего подобного впредь! — Крикнула она в приоткрытую дверь в столовую. — Рада была познакомиться, ваше превосходительство, госпожа княгиня! Вы оказались очень милой и приятной женщиной!

«Что я несу?!», сокрушённо спросила себя Александра, уже приготовившись к тому, чтобы быть проклятой всеми Волконскими вплоть до седьмого поколения. Между прочим, она попала в точку, генеральша сегодня была милой и приятной хотя бы потому, что не уничтожила её одним лишь только взглядом! Более того, Саша сильно бы удивилась, а Мишель и вовсе не поверил, если б узнал, что как только за ними закрылась дверь, старая Волконская разразилась низким, скрипучим смехом, на глазах у изумлённой Катерины.

— Что это такое было, глупое ты, маленькое создание?! — Вроде бы и строго, но всё с той же заботой в голосе спросил Мишель, выйдя вместе с Сашей в подъезд и закрыв за собой дверь — так, чтобы их не смог подслушать любопытный дворецкий Аркадий.

— Ваше величество, умоляю, простите! — Простонала Саша с неподдельной искренностью. — Клянусь, не знаю, что на меня нашло! Я обычно так не делаю, правда-правда! Просто она… она… — И что ему сейчас сказать, как объяснить до чего ей стыдно за этот свой порыв?

— Ладно, сестрёнка, не трудись, я и без тебя знаю, какая она. — С усмешкой сказал Мишель, и посмотрел на неё внимательно. — О чём ты так хотела поговорить?

— А вы не знаете?! — Саша хитро прищурилась. — Иннокентий Иноземцев, например! После ночи всегда наступает рассвет, ну, и так далее.

— Ах, об этом! — Мишель широко улыбнулся ей, кивнул, и, не отрицая своих заслуг, сказал: — Не благодари!

— Значит, это всё-таки были вы! Так я и подумала. — Саша закусила губу, и покачала головой, не зная, радоваться ей или отчаиваться. — Ваше величество, что вы ему сказали? Чем вообще можно было запугать самого Иноземцева, у которого в подчинении половина Москвы?!

— Сестрёнка, ну какая тебе разница? Всё же обошлось, ведь так?

— Но, ваше величество, он же опасный человек! Или, не сам он, возможно, а его отец, про которого даже в нашем захолустье слухи ходили ещё похуже, чем про вашего батюшку! Ох, не стоило вам переходить ему дорогу ради меня! — С искренней тревогой в голосе произнесла Саша, а Мишель лишь улыбнулся ей.

— Да? Значит, я ошибся, и ты совсем не против была бы выйти за него замуж?

— Разумеется, нет, но… — Саша замолчала, не зная, как продолжить и как выразить ему свои чувства. И, главное, свою безграничную, бесконечную благодарность. Он ведь спас её! Не побоялся бросить вызов Иноземцевым, которые, страшно подумать, но наверняка не оставят дело так. А он… ради неё…

Ради неё!

И ведь уже после того, как она отдала ему бумаги — то есть, практической выгоды у него от этого не было никакой! Так зачем же он тогда…? Саша вновь подняла на Мишеля растерянный взгляд, и, заметив смешинки в его глазах, невольно вздохнула. И, плохо понимая, что она делает и зачем — подошла к нему вплотную, обняла за шею и поцеловала в щёку, с сердечным:

— Ох, ваше величество, знали бы вы, как я вам благодарна!

И этого ей тоже, разумеется, делать не стоило. Правда, по сравнению с тем, как она поступила с Ксенией, этот невинный поцелуй казался не таким уж и страшным. Просто она, как привыкла всю жизнь, искренне и открыто выражала свою радость, вот и всё.

Вот только получилось нечто совсем уж из ряда вон выходящее.

«Я, что, действительно, его поцеловала?!», ужаснулась Саша самой себе. И, устыдившись своего порыва, поспешно отступила назад, врезавшись в медные перила у лестницы. Единственное, чего она не могла понять — почему он так смотрит на неё теперь.

Девушки Мишеля целовали часто. Гораздо чаще, чем позволял бы его статус уже почти женатого человека, и целовали куда менее целомудренно, а бывало, что уж совсем… э-э, хм.

Но никогда прежде не испытывал он такого сильного волнения. Волнения, головокружения, и ещё чего-то, что свойственно скорее семнадцатилетним юнцам, нежели боевым офицерам, видавшим и войну и смерть.

«Да что с тобой, чёрт возьми?!», спросил он самого себя, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что с каждой секундой теряет над этими чувствами контроль. А это уж совсем никуда не годилось, учитывая то, что там, за стеной, всего в нескольких шагах, находилась и его бабушка, и его сестра, и, главное, его Ксения.

Но про Ксению почему-то он думать уже не мог.

Как-то так вышло, что его мысли занимала теперь эта сумасбродная рыжая девчонка с доверчивыми глазами цвета шоколада.

— Хм… пожалуйста. — Запоздало выдохнул Мишель, сетуя на себя за то, что поддался на её чары как бестолковый мальчишка. — Обращайся, ежели что. Это всё, что ты хотела со мной обсудить?

Может, прозвучало грубо, но это, по крайней мере, отрезвило их обоих. Саша отрицательно покачала головой — нет, не всё. Но в то же время прекрасно понимая, что не имеет права задерживать его сейчас. Бедняга, ему и так нелегко придётся: объясняйся потом с Ксенией, что означал этот визит. Да и бабушка, наверняка, молчать не станет — вон с каким любопытством глядела!

— Вы придёте сегодня к Владимирцеву? — Спросила она севшим от волнения голосом.

— Собирался, вообще-то.

— Вот и хорошо. Приходите! Там и поговорим.

С этими словами она развернулась, и едва ли не бегом помчалась по ступеням вниз — куда угодно, но подальше от этого зеленоглазого наваждения. Что-то ей подсказывало, что останься она ещё на минуту — быть беде. И причиной была бы вовсе не вредная Ксения Андреевна. Куда скорее её погубило бы собственное глупое сердце, всякий раз перестающее биться рядом с этим человеком.

 

Глава 24. Леонид

Это был чудесный день! И начался он чудесно, с приятной новости об аннулировании ещё не состоявшейся помолвки, и продолжился замечательным фокусом с Ксенией, за который Саше так и не влетело. Тем не менее, ей было стыдно перед Мишелем за свою выходку, а уж как стыдно было перед генеральшей! Старая дворянка, аристократка до кончиков ногтей, что она теперь думает о ней?

А, впрочем, оно того стоило. Вероятная ненависть княгини Волконской с лихвой окупала растерянность на лице барышни Митрофановой, её глухая ярость. И то, каким тоном его величество велел ей не сквернословить при бабушке — так, словно это Ксения ещё и была виновата! Ох, до чего отрадно вспоминать!

И в больнице-то, на удивление, всё было хорошо! Ипполит Сидоренко сегодня был трезв как никогда, и — вот диво! — работал с покойником сам, Саша ему лишь ассистировала. Да и то, по своей воле: на тот момент это было лучше, чем слоняться без дела наверху и наткнуться на Эллу с батюшкой, пришедших навестить княгиню Караваеву. Потом они вместе писали отчёт, и Ипполит Афанасьевич, в своей извечной, чуть грубоватой манере, высмеивал Сашину неопытность, но делал это так, что ей вовсе не было обидно, она сама смеялась вместе с ним.

— Дельная ты девка, Саня! — Резюмировал Ипполит Афанасьевич с ухмылкой. — А была бы мужиком — цены бы тебе не было! Может, выпьем?

Тётя Клава потом скажет, что это — наивысший знак расположения. Обычно Ипполит Сидоренко с кем попало не пил, предпочитая либо гордое одиночество, либо молчаливую компанию своих покойников. Так что Саше сказочно повезло попасть в фаворитки этому тирану, но она, тем не менее, от заманчивого предложения отказалась. Её ещё ждали Никифорова с Владимирцевым, два главных пациента, да и к Караваевой не мешало бы зайти, извиниться за свой вчерашний побег.

Но гораздо раньше Саша попалась Воробьёву.

— Саша, постой, мне нужно кое-что тебе сказать!

Он выглядел взволнованным и каким-то бледным, нездоровым. И явно нервничал, причём даже не пытаясь этого скрыть.

«А ведь как хорошо всё начиналось!», с тоской подумала Саша, готовая к тому, что Викентий Иннокентьевич по каким-то причинам немедля откажет ей в дальнейшей стажировке. Но он, к её удивлению, сказал:

— Придётся тебе заняться ещё одним пациентом. А, точнее, пациенткой. Княгиня Караваева сегодня попросила — или лучше сказать потребовала? — тебя своим лечащим врачом. — Он говорил, словно поощряя это, но сам в глубине души понимал, что ничем хорошим такие поблажки не кончатся. Гордеев дал ему срок, в который надобно уложиться, а в противном случае эту хорошенькую девушку ждёт смерть.

События недавних дней лишь подтвердили, что Иван Кириллович слов на ветер не бросает.

— Княгиня Караваева, должно быть, просто не знает, что я ещё не врач, — отозвалась Саша. — Она не видит разницы, а я не вижу смысла её переубеждать.

— И не надо переубеждать. Приступишь с сегодняшнего же дня, и дело с концом! Не отказывать же ей, право?

— Да я не это имела в виду! — Рассмеялась Саша. — Но, конечно, я согласна, если вы настаиваете.

— Я-то не настаиваю. Она настаивает!

— Хорошо, Викентий Иннокентьевич. Как скажете! — Послушно ответила Сашенька, и озадаченно посмотрела на Воробьёва. И, решилась-таки, спросила: — У вас всё в порядке?

— Что? Ах, да. Да-да, всё в порядке. Настолько, насколько в порядке могут быть дела человека, чей брат только что записался добровольцем на фронт.

Саша ахнула, кажется, слишком громко, и запоздало зажала рот ладошкой.

— Ох, как же так, Викентий Иннокентьевич! — С трудом выговорила она. — Зачем же он? Ему ведь, вроде, и здесь неплохо было… А жена как же? А сын?

— Ой, не знаю я, Саша, не спрашивай, не рви душу! — Отмахнулся Воробьёв, поморщившись. — Я и сам места себе не нахожу. Чует моё сердце, не вернётся он оттуда живым…

Вот-вот.

А может, Леонид Иннокентьевич, наоборот, сам решил уехать, чтобы не пересекаться с Гордеевым более? Или это всё же Гордеев вынудил его? Почему нет: Леонид Воробьёв знал про убийство Юлии Николаевны, и, как следствие, представлял опасность для господина министра.

«Скорее всего, Гордеев на него повлиял», подумала Саша с невыразимой тоской. Что-нибудь из этих его любимых приёмов, например так: «Леонид Иннокентьевич, если вы не исчезнете из Москвы в течении суток, я перережу к чёртовой матери всю вашу семью!» Почему бы и нет? Как раз в духе нашего доброго Ивана Кирилловича! Который — это так, к слову — дела об убийстве жены до сих пор не получил, а потому не имел ни единого основания доверять Леониду Воробьёву. Как он мог знать наверняка, что Леонид Иннокентьевич отдал дело, если в конечном итоге до самого Гордеева оно так и не дошло? На месте Ивана Кирилловича Саша тоже подумала бы, что коварный Леонид припрятал папку у себя — до лучших времён, пока не появятся Волконский с Дружининым и не предложат за неё хорошие деньги.

И вот теперь Леонид Иннокентьевич отбывает на фронт!

«Господи, это всё из-за меня!», с содроганием подумала Саша. Ведь если бы она не украла дело со стола Воробьёва…

С такими тяжёлыми мыслями она добралась, наконец, до Никифоровой. Марья Станиславовна сегодня была в ударе, придумав целых три новых прозвища: «упырь» для старого Макарова, «крыса» для бывшей «выдры» Марины и «карась» для Семёна Петракова, травматолога.

— Глаза у него рыбьи и некрасивые! Сам-то красавец, а глаза — фу! Пустые! Сразу видно: дрянь человечишка! Слыхала поговорку, милая, глаза — зеркало души? Не дураки придумали! Так что ты прежде в глаза человеку погляди, а уж потом…

Нагляделась уже Саша за сегодня в одни красивые-красивые глаза. Да так, что на всю жизнь хватит! Сумасшествие какое-то, разве бывает так, что одного только взгляда оказывается достаточно, чтобы потерять над собою контроль?

«Я поцеловала его сегодня», напомнила она себе, и в такт своим мыслям покачала головой. Как же так получилось? И, что ещё страшнее, ей это безумно понравилось. Ощущать его кожу под своими губами, прикасаться ладонями к его шее, вдыхать его запах… От воспоминаний кружилась голова. И если его величество даже таким невинным поцелуем способен был будоражить девичьи сердца, то Саша очень завидовала Ксении Митрофановой. Не чаёвничать же она к нему приходила по ночам? Разумеется, нет. И, интересно, а как он…

…тут Саша всякий раз останавливала себя, стыдясь собственных мыслей, и тут же заставляла себя стыдиться ещё больше. А уж совсем невмоготу стало, когда она только к обеду впервые догадалась вспомнить о любимом Серёже.

Впрочем, нет, не так. Теперь уже просто — о Серёже. Бедняжка Авдеев, да разве он заслужил такого? Он в ужас придёт, если узнает, что Саша вытворяла сегодня! И вчера, когда поехала с Мишелем за город, в купе, вдвоём! А ещё он обнимал её там, да-да. Случайно, правда, но ведь обнимал же?

А ещё Авдеев расстроится, если узнает, как бессовестно Саша вела себя вчера вечером с Володей Владимирцевым. Неважно, какие цели она преследовала, и уж точно не оправдывает её то, что она искренне хотела помочь всеми брошенному офицеру! Это не отменяет того, что она бессовестно флиртовала с ним весь вечер, и, при других обстоятельствах, такой романтический ужин вполне мог сойти за свидание.

«Я ужасно испорченная», подумала Саша с тоской. И, придя к этому неутешительному выводу, всё равно собралась к Владимирцеву опять. И пошла бы, если бы не Элла, возникшая из ниоткуда на её пути.

Сегодня на ней было чудесное ситцевое платье в горошек, кружевная накидка бело-розового цвета и премилая шляпка с маленькими бумажными цветочками на полях. Волосы, завитые в локоны, плясали вокруг лица молоденькой княжны, и вся она прямо-таки лучилась теплом и радостью.

— Маменька пошла на поправку! Саша, Сашенька, это всё благодаря вам! — Щебетала она, целуя Александру в обе щёки, словно свою лучшую подружку или даже сестру. — Я уже, между прочим, была в церкви с утра и поставила свечку вам за здравие! И вчера тоже! Саша, милая, вы ещё не забыли про наш уговор?

«Какой ещё уговор?», подумала Саша с безнадёжностью, и решила, что княжна говорит о том, чтобы сделать её сиделкой Любови Демидовны. Но, оказалось, Элла говорила не об этом.

— Вы обещали мне прогулку и кафе!

Бог ты мой, и впрямь! Совсем вылетело из головы, что неудивительно, учитывая последние события! И, разумеется, Саше было не до прогулок и уж точно не до кафе. И, к сожалению, никак не до якобы дружбы с представительницей великосветской элиты, которой захотелось выйти в народ. Преисполненная благодарности за спасения матери, Элла жаждала всячески облагодетельствовать их спасительницу, и Саша видела её искренность, и понимала, и очень не хотела отказываться, но…

Но потом выяснилось, что своенравной княжне отказать невозможно в принципе. Без малейших церемоний Элла выпросила для «милой Сашеньки» отгул у самого Воробьева лично, и увела её на прогулку по набережной. Кафе виднелось на другом конце улицы, но Элла не спешила туда идти, нарочито медленно шагая по мостовой, и теребя в руках изящный парасоль с жёлтыми мушками. Ей хотелось говорить со своей новой подругой обо всём на свете, и ещё больше хотелось сломать, наконец, тот барьер, что разделял их.

А Саша изо всех сил боролась с кошмарной неловкостью, вообще не понимая, что она здесь делает и до последнего момента ожидая от Эллы какого-то подвоха. Но открытая и добродушная княжна вовсе не собиралась смеяться над недорогим Сашиным платьем, или над её простой причёской, и на положение её тоже ни разу не указала. Окончательно Саша перестала что-либо понимать, когда Караваева капризно велела:

— Перестань обращаться ко мне на «вы»! И никакая я не Лизавета Борисовна! Лиза! Ну, или Элла, на худой конец!

Почему-то Сашеньке стало до безумия смешно в тот момент. Она так и представила чопорную Митрофанову, с улыбкой на лице разрешающую: «Никакая я не Ксения Андреевна! Называй меня просто Ксюшей, ну что же ты?»

С этого момента до Александры нашей начало потихоньку доходить, что не все аристократы одинаковые. Встречаются среди них и такие, как Элла, добродушные и открытые, и такие как Антон Голицын — весёлые и непринуждённые, и даже такие как Серёжа, коему и вовсе чужды классовые предрассудки. Заносчивые Волконские, помешанные на своём титуле и богатствах, это обратная сторона медали. Среди таких, как они, есть и хорошие.

И, среди Волконских, может быть, тоже есть хорошие? Особенно один!

«Снова я о нём думаю!», укорила себя Саша и вздохнула по этому поводу. Но впредь пообещала быть снисходительнее к Элле, которая так отчаянно стремилась подружиться. И вот, закончилась улица, и кафе приветливо распахнуло перед ними свои двери.

— Я обожаю клубничное мороженое! — Заявила княжна, по-детски захлопав в ладоши в предвкушении. — А ты какое любишь? Давай попробуем всё, что есть! Потом я заболею ангиной, а ты будешь меня лечить, ха-ха!

О, она была чудо! Прямо-таки воплощение непосредственности и доброты, и невинности. И хохотала так заразительно, что Саша пару раз не могла сдержаться и смеялась вместе с ней. Мороженого они съели немереное количество, но Элла всё равно не спешила уходить, ей нравилось общество новой подруги, и она не знала, что ещё придумать, чтобы задержаться.

Потом, наконец, придумала.

— Я хочу устроить званый ужин у нас в особняке! Соберу всех своих друзей и всю местную знать, более-менее интересную! Приходи, пожалуйста! Ты будешь моей самой главной гостьей!

Вот уж точно — одно большое категорическое: «НЕТ!» Саша не имела представления, как отказать тактично, дабы не обидеть это невинное доброе существо. Сослалась на работу, но не вышло, Элла манёвр раскусила и сказала, что без труда договорится с Воробьёвым, чтобы Саше дали выходной. Ещё аргументы есть?

— Моя матушка наверняка будет против! — В отчаянии выпалила Саша. Ложь, конечно, Алёна будет только за, да ещё и в спину подтолкнёт: иди, иди, доченька! Блистай среди дворян, очаровывай их! Ведь именно этого мы с Гордеевым и добиваемся!

— Я и матушку твою приглашу, приходите вместе! — Не унималась Элла. — Ну же, Сашенька, пожалуйста, не отказывай, а иначе я обижусь! — Тут требовалось поджать губки, по детской привычке, что княжна и проделала, лукаво блестя глазами.

Саша вынуждена была сдаться и с обречённым видом кивнуть. Хорошо. Я приду. А куда, чёрт возьми, я денусь?! Ах, милая Элла, ты оказываешь мне медвежью услугу! После предыдущего званого вечера у Софьи Авдеевой ко мне посватался Иноземцев — что будет после твоего? Очень Саша сомневалась, что Мишель Волконский вечно будет отгонять от неё настойчивых кавалеров: ему это ни к чему! А ей что прикажете делать?! Бегать за Авдеевым и умолять его поскорее на ней жениться, пока её не продали очередному богачу?!

Да и сомневалась Саша, если честно, что хочет замуж за Авдеева!

Она вообще уже ничего не хотела.

И, возвращаясь в больницу, чувствовала себя не самым лучшим образом. Забрать бы сейчас сумочку, да уехать домой — но ведь нет, нужно ещё зайти к Любови Демидовне, поговорить с ней около часа, как вчера, да и Владимирцева она до сих пор не проведала.

«А князь, должно быть, уже ушёл от него», подумала Саша с неимоверной тоской, одиноко бредя по больничному коридору.

Однако её ждал сюрприз — Мишель ещё и вовсе не приходил. Об этом ей сказал сам Владимирцев, прежде даже, чем она успела спросить.

— Я грущу в одиночестве, ожидая, кто же из моих визитёров сегодня явится первым! — С усмешкой изрёк он. — Честно говоря, ставил на тебя. Тебе-то, в конце концов, за это платят, а Волконский…

— …должно быть, всё ещё с Ксенией! — Смеясь, предположила Александра, вспомнив вчерашние Володины слова. Тот рассмеялся, затем с деланным удивлением поднял брови, и уточнил:

— До сих пор, что ли? Так долго? Я бы её столько времени терпеть не смог!

— Бедный, бедный его величество! — С наигранным сочувствием произнесла Александра, и, с шумом поставив сумочку на столик, таинственно произнесла: — Владимир Петрович, у меня для вас кое-что есть!

Владимирцев глазам своим не поверил, когда увидел книгу в знакомой тёмной обложке.

— Лермонтов?! — Ахнул он. — Саша, где ты это взяла?!

Это был первый раз, когда он назвал её по имени. А ведь говорил, что не запомнил!

— Купила в книжной лавке. А чему вы удивляетесь? Это же не раритет какой-нибудь от Нестора Летописца! Лермонтова не так уж и сложно найти.

— Я не этому удивляюсь. — Честно сказал Владимирцев, с благодарностью принимая у девушки подарок. — Поразительно, что ты вообще про него вспомнила!

— На память-то, вроде бы, не жаловалась. — Проворчала она недовольно. Опять, ну вот опять! Нет бы «спасибо» сказать, а он снова её оскорбляет, да что за несносный человек?!

Владимирцев спохватился, что ведёт себя как сущий болван и неблагодарное ничтожество, и поспешил исправить ситуацию:

— Спасибо тебе огромное! Мне очень приятна твоя забота. И… неожиданна. Пойми меня правильно, просто за полгода ты единственная, кто обо мне вспомнил!

— А как же князь?

— Не считая князя, — поправился Владимирцев. И, вдруг хитро прищурившись, поглядел на Сашу с улыбкой. — Послушай-ка, прекрасная леди, у меня к тебе есть двусмысленное предложение! Для начала скажи: свободна ли ты этим вечером?

— На свидание позовёте? — Рассмеявшись, спросила Сашенька. И кивнула. — Свободна, Владимир Петрович, полностью в вашем распоряжении!

— Отлично! К свиданиям я, боюсь, пока ещё не готов, ты же видишь, до чего я жалок! — Хмыкнул он, указав на свои ноги, укутанные пледом заботливой тётей Клавой. И ещё, определённо, это был первый раз, когда он говорил о своей беде с усмешкой, а не с вселенской тоской в глазах. И замыкаться в себе, похоже, больше не собирался. Вместо этого он, ловко орудуя руками, подкатил кресло к кровати и достал из-под подушки бутылку виски.

Очень большую бутылку виски. Саша высоко подняла брови, увидев её, и непроизвольно улыбнулась.

— И откуда же такое добро? — Заинтересованно спросила она.

— Слуга принёс.

— Тот, который в прошлый раз принёс вам револьвер? — Уточнила Саша с усмешкой. — Право, лучше б принёс что-нибудь дельное!

— Я не пойму, тебе ещё что-то не нравится? Думаешь, я кому попало предлагаю элитный алкоголь из погребов моего покойного отца? — С насмешкой спросил Владимирцев, и указал ей на стул, приглашая располагаться поудобнее.

— Кому попало? Думаю, нет. Более того, я уверена, что вы вообще никому никогда ничего подобного не предлагали! А знаете, почему я так думаю? Да потому что вряд ли у вас есть, кому предлагать! У вас же ужасный характер, Владимир Петрович! Вы и с Волконским-то сдружились не иначе потому, что его величество — такая же колючка, как вы! — Всё это она произнесла с улыбкой, но, тем не менее, серьёзно. Владмирцев не обиделся, подъехал к противоположной стороне стола и поставил перед Сашей бутылку. И сказал, будто в оправдание себе:

— Я не всегда таким был.

— Не знаю, не знаю! — Смеясь, отвечала Саша, наблюдая за тем, как он разливает свой элитный алкоголь по дешёвым больничным стаканам из мутного стекла.

— Сейчас в это трудно поверить, но когда-то я был весёлым и беззаботным мальчишкой, душой компании. И, между прочим, с Волконским-то мы подружились как раз потому, что он был моей полной противоположностью!

«Вот только не надо про него, пожалуйста!», мысленно взмолилась Сашенька, которой обсуждать князя ой как не хотелось. Владимирцев словно уловил её мысли, улыбнулся, и поднял первый тост:

— Давай выпьем за удачу! За эту коварную вертихвостку, которая однажды повернулась ко мне спиной.

— Напрасно вы так говорите, — покачала головой Саша, морщась от едкого запаха, что поднимался из её бокала. Виски она ни разу в жизни не пила, а такой дорогой виски и подавно, но отказывать Владимирцеву не считала целесообразным. Она ещё собиралась уговорить его на операцию!

— Спасибо за утешения, право, но не стоит. Я давно уже не мальчик, и вполне в состоянии узнать горькую правду всю, какая она есть, без прикрас. — С этими словами он осушил свой бокал, и Саша была вынуждена сделать то же самое.

О-о, это было ужасно! Горький, едкий напиток обжёг её горло, а из глаз брызнули слёзы и она закашлялась. И, прижав рукав к носу, зажмурилась и сделала глубокий вдох. Затем, под улыбающимся взглядом Владимирцева, сказала:

— Правду так правду, Владимир Петрович! Вас ещё можно спасти. У вас есть шанс снова встать на ноги, если не побоитесь рискнуть.

— Издеваешься?

— Если бы я хотела издеваться, я бы вылила эту гадость в окно, и с удовольствием наблюдала потом за отчаянием на вашем лице! — Хмыкнула она, вспоминая, что один раз уже отвечала ему в этой же манере. — Нет, я предельно откровенна с вами. И Марина Викторовна до меня, должно быть, уже говорила о возможности повторной операции.

— Точно издеваешься. — Понял Владимирцев и налил ещё по одной, на всякий случай, поставив бутылку подальше от Саши. Мало ли, вдруг и вправду выльет?

— У вас в левой ноге застрял осколок. Его можно вытащить, но действовать нужно осторожно, чтобы не повредить кость. Пока он внутри, на ноги вы не встанете. И, да, я не обещаю, что вы встанете, когда мы его вытащим — вероятно, нет. Но, как я считаю, пока есть шанс, нужно за него хвататься! Это всё лучше, чем сидеть в инвалидном кресле до конца своих дней и жаловаться на жизнь! — С этими бессердечными словами она подняла бокал и провозгласила ехидно: — Ваше здоровье, Владимир Петрович!

Второй глоток оказался уже не таким противным, как первый. А вот Владимирцев не пил, глядя на неё очень серьёзно. Видимо, хотел обидеться на её цинизм и на то, что она посмела обвинить его в жалобах на жизнь и нежелании бороться. Но, подумав, что ссориться с женщиной недостойно офицера, Владимир решил на конфликт не идти, и тоже взялся за свой виски.

И тогда Саша продолжила:

— Дело рисковое, предупреждаю сразу. Воробьёв за него не возьмётся, потому что терять репутацию ему ни к чему. Ему выгодно, чтобы вы оставались в нынешнем своём положении, не сегодня так завтра заживёт ваш самострел, и Викентий Иннокентьевич с чистой совестью отправит вас в богадельню, где заботливые сёстры милосердия будут вывозить вас на прогулку каждое утро и кормить монастырской едой. А она ещё хуже, чем наша, больничная. Что ж, вы в своём праве, если вы боитесь рисковать, я вас прекрасно понимаю! Прозябание в богадельне, каким бы плохим и унизительным оно ни было, всё же лучше, чем смерть на операционном столе.

— Боюсь?! Я?! — Вот тут Володя оскорбился до глубины души. И, прежде чем он успел развить тему своего феноменального бесстрашия, Саша перебила его:

— Более того, из всех больничных докторов на операцию такой сложности решится только одна. Нелюбимая всеми госпожа Воробьёва. Она, может, и не самая ласковая в мире, но сердце у неё доброе, и ради вас она готова рискнуть своей карьерой врача. Она согласна провести операцию в тайне от своего супруга, лишь бы вас, Владимир Петрович, поставить на ноги! А вы ей отказали, да ещё представляю, в каких выражениях! Напрасно. Не стоило её обижать. Эта женщина годится вам в матери, и она искренне желает вам добра.

Владимирцев молчал. Долго молчал, сначала стыдливо, а потом словно обдумывая возможность согласия. Но спросил, тем не менее, другое:

— Ещё по одной?

Саша была готова ещё хоть на десять, лишь бы только он к ней прислушался! Кивнув ему, она вновь заговорила:

— У Марины Викторовны характер, может, не золотой, а вот руки золотые. Она блестящий специалист, я бы на вашем месте ей доверилась, Владимир Петрович! И, не сочтите за оскорбление, но в вашем положении уже не выбирают. Я не хочу вас обидеть, не подумайте ничего такого! Просто… как там у солдат? Лучше ведь быстрая смерть, чем умирание в муках? А богадельня… боже правый, это не место для такого человека, как вы!

— Твоя Марина, будь она хоть тысячу раз гениальным врачом, ни за что не справится в одиночку. — Хмуро сказал Владимирцев, вроде бы, уже начинающий сомневаться. — И кто, по-твоему, согласится ей помогать? Да ещё и за спиной у хозяина?! Это такой риск, чёрт возьми, да ещё и неоправданный! Спасать?! Меня? Да я безнадёжен! А спасать меня, ставя на кон свою работу и свою свободу… Если я умру на больничном столе, возникнут вопросы. С какой стати меня вообще взялись оперировать повторно? Кто дал согласие? Кто разрешил?! Жену-то свою Воробьёв, ясное дело, выгородит, и уж точно не уволит, а вот её пособники… Не такие же они идиоты, чтобы не понимать, во что это может вылиться? Тут, при желании, можно и умышленное убийство пришить, даже если я напишу десять расписок о том, что согласен на операцию. Вы в принципе не имеете никакого права её проводить. Вы не частная клиника в Швейцарии, где ставят на ноги безнадёжных больных. Вы всего лишь захудалая московская больница, и ваша задача просто сохранять людям жизнь, и неважно, какими способами.

— Спасибо за лестный отзыв, — хмыкнула Саша, — но попробовать всё же стоит.

— И потом уйти по этапу за убийство?

— По этапу вряд ли. Скорее на фронт, там сейчас доктора нужнее.

— И помимо Марины Воробьёвой под крышей этого сумасшедшего дома найдётся, по-твоему, такой идиот, кто добровольно решится помочь мне?!

Идиот под крышей этого сумасшедшего дома был только один — он сам, и Володя в следующую секунду понял. По грустной Сашиной улыбке, по её скорбному взгляду, взгляду человека, который не привык слышать благодарности. Скорее, извечные упрёки и осуждения.

— Я бы чем угодно ради этого рискнула. — Тихо сказала она, кивнув в ответ на его изумлённое: «Ох!»

Повисла удручающая тишина. Владимирцев покраснел до корней волос, виня себя за недогадливость, и краснел ещё больше, когда понимал, что не может подобрать нужных слов. Спасло традиционно русское:

— Может, выпьем?

Выпили.

И Саше вдруг сделалось наплевать на всё — и на то, что Владимирцев её заботы не ценил, и на то, что где-то там на Остоженке бесновался Гордеев, жаждущей её погибели, и на Сергея, забывшего про неё, и на пугающую неопределённость дальнейшего будущего. Плевать! Это всё вдруг куда-то ушло, уступив место небывалому теплу, словно рядом зажгли камин, но никакого камина в палате Владимирцева отродясь не бывало. Саше захотелось лечь и расслабиться, но на постель Владимира Петровича ведь не ляжешь, уж тем более в его присутствии! Поэтому она, вытянув ноги, поудобнее устроилась на своём жёстком стуле, и, скрестив руки на животе, прикрыла глаза.

Она не видела, с каким нескрываемым восторгом Владимирцев смотрит на неё. Но, всё же, чувствовала его взгляд, пробежавший с густых волос, по чистому высокому лбу, нежным девичьим щёчкам, вздёрнутому носику, чётко отчерченным пухлым губам, мягкому подбородку, затем по тонкой шейке вниз, к высокой груди… Тут Володе стало трудно дышать, и он невольно ослабил ворот рубашки. И, не придумав ничего лучше, вновь наполнил бокалы.

— Хотите курить? — Спросила Саша, не открывая глаз. Владимирцев не отказался. Она с неохотой встала, вручила ему пачку сигарет, и, прежде чем он успел воспротивиться, сама подкатила его инвалидное кресло к окну. Раньше он никому не позволял себя возить, считая это слабостью, но ныне и спорить-то не хотелось! Характер характером, но почему-то именно её забота была Володе приятна.

Саша раскрыла окно, с благодарностью прикурила от спички, протянутой Владимиром, и вместе они на пару стали глядеть на сгущающиеся сумерки над рекой. Запоздало она подумала, что возвращаться в Марьину рощу по такой темноте будет страшно. Лихих людей и без гордеевских головорезов в Москве имелось предостаточно! Но, взглянув на Владимира, улыбающегося каким-то своим воспоминаниям, Саша вдруг подумала, что оно того стоило.

Может — и, скорее всего! — её общество для бедного офицера теперь последняя радость. Вряд ли какая-то другая девушка согласится проводить с ним время вот так, просто за одними разговорами, а подарка в виде любимой книги уж точно ни одна не догадается сделать! Он же инвалид. Зачем он им такой нужен?

«Красивый он, всё же!», подумала Саша, невольно любуясь им. Правда, облик Владимирцева казался ей каким-то расплывчатым, особенно после выкуренной папиросы, но она постаралась этого не замечать, как и то, что комната начала покачиваться из стороны в сторону.

Зато Володину улыбку, когда Сашенька вновь подкатила его к столу, улыбку — она заметила. И сама улыбнулась в ответ, взявшись за уже наполненный бокал.

— Давайте выпьем за мудрость, Владимир Петрович! — Предложила она иронично. — Нам с вами её, похоже, обоим не хватает одинаково!

Выпили. И за мудрость выпили, и за справедливость, и за красивые Сашины глаза. Это Владимирцев предложил, дойдя до изрядной степени опьянения, когда уже не стесняешься говорить вслух то, о чём думаешь.

— Так что… с вашим решением…? — С трудом подбирая слова, спросила его Саша. До последнего она оставалась верной себе, не забывала о том, ради чего вообще затеяла всё это безобразие.

— С каким? — Осведомился Владимирцев. То ли и впрямь уже запамятовал, то ли умело притворялся. Впрочем, последнее в его состоянии казалось сомнительным.

— Я про операцию, — пояснила Саша, искренне недоумевая, почему комната так и норовит накрениться влево. Склонив голову вправо, она умудрилась добиться хоть какого-то равновесия, и поглядела на Володю пытливо.

— Про операцию, — повторил Владимирцев, увы, всё ещё отчётливо помнивший о своей беде и упрямо не желавший с нею мириться. А что сказать?! Что он боится получить надежду, а потом её потерять? Это сказать?! Смерти он не боялся, вовсе нет. А вот страх перед этим отчаянием — как в тот день, когда ему объявили, что он никогда не встанет на ноги — вот этот страх был. А с некоторых пор к нему примешивался другой страх: эта девушка может пострадать из-за него. Она искренне хочет помочь, словно не понимая, чем ей самой грозит неудача!

Поэтому он вздохнул, и вновь наполнил бокалы.

— По-моему, с меня достаточно, — заплетающимся языком проговорила Саша. Она в жизни никогда столько не пила, и искренне недоумевала по поводу этого головокружения и полнейшей неспособности контролировать своё тело. Как же так получилось?

— Ещё по одной, и всё, — заверил её Владимирцев. Так всегда бывает: если человек отказывается пить, то его прямо-таки жизненно необходимо заставить! И он заставил. Всего одну. А потом ещё.

И ещё.

Так что, к тому моменту, как пришёл Мишель, пустая бутылка уже стояла на столе, что разделял обмякшего в своём кресле Владимирцева, и вытянувшуюся на жёстком стуле Александру. Оба были изрядно пьяны, причём последняя особенно, и Мишель в изумлении замер на пороге, не веря своим глазам.

Кажется, не далее, как позавчера, Владимирцев упрямо поднимал подбородок и топорщил усы, заявляя, что не желает и рядом находиться с этой вульгарной медсестрой! «Сделай что хочешь, Мишель, используй всё своё влияние, Мишель, убери её от меня, Мишель!» И вот этот самый Владимирцев смотрел теперь на Сашу с улыбкой блаженного идиота, при этом отчаянно стараясь собрать в кучку разбегающиеся глаза.

— О-о, Мишель! — Провозгласил он, наконец-то заметив вставшего в дверях Волконского. — Ты здесь… ик! Какими… ик! судьбами?!

— Володя, чёрт бы тебя побрал, что здесь у вас происходит?! — Вне себя от праведного гнева спросил Волконский, переступая порог. И, на всякий случай, плотнее закрыл дверь за собой, чтобы у тёти Клавы не возникло соблазна подслушать, когда она пойдёт мимо.

Саша, тем временем, услышав родной голос, открыла глаза и с недоумением принялась искать князя среди кромешной тьмы и пелены нарастающего забвения. И почему всё так кружится?!

— Ваше… величество? — Неуверенно прошептала она, оглядываясь, но веки налились свинцовой тяжестью, и она закрыла глаза, так его и не увидев.

— Го-осподи, боже! — Простонал Мишель, гневно уставившись на Володю. — Владимирцев, потрудись объяснить!

— Ох, Миша, не кричи… Чего объяснять, тебе что-то непонятно? Как видишь, мы тут с Сашенькой… немного… усугубили…

— С Сашенькой, значит? — Ещё более недовольно спросил Волконский, сдвинув брови на переносице.

— М-м, кажется, мы и вправду увлеклись! — Виновато произнёс Владимир, будто только теперь увидел пустую бутылку на столе.

— Увлеклись?! Да ты посмотри на неё! Чёрт возьми, Володя, я был о тебе лучшего мнения! И как не стыдно! Додумался! Девушку споить! Девушку! По-моему, ниже чем ты, пасть уже невозможно. — Заключил Волконский, ничуть не боясь обидеть своего товарища. Гневу его не было предела в тот момент.

— Ох, ваше величество, не ругайте его! — Простонала Саша, всё ещё пытаясь открыть глаза и встать на ноги. Плохо у неё это получалось, надо отметить. — Я сама во всём… виновата… Владимир… Петрович… он не при чём…

— И виски ему тоже ты принесла? — Сурово спросил Мишель. — Ирландский, тридцатилетней выдержки? Ты, что, ограбила винный магазин, сестрёнка?

— Вот всегда он так! — Пожаловалась Саша Владимирцеву. — Хотя и соврать-то не получилось бы — откуда такие деньги у бедной медсестры?

Дальше она не договорила, потому что, запутавшись в юбках, в стуле, в собственных ногах, потеряла равновесие. И имела бы все шансы красиво рухнуть на пол, если бы не Мишель, стоящий рядом. Впрочем, если выбирать, Саша предпочла бы пол. Лучше так, чем его объятия и запах его одеколона, сводивший её с ума даже теперь, в таком никудышном состоянии.

— Боже мой. — Только и сказал Мишель, придерживая её за талию. — Владимирцев, о чём ты вообще думал?!

— Ох, Мишель… — Простонал Володя.

— Ох, ваше величество… — Простонала Саша, но уже не от стыда, а от безграничного восторга, вызванного его тёплыми руками, что лежали у неё на талии.

— Что ты прикажешь теперь с ней делать? — Хмуро полюбопытствовал Мишель. Отпускать Сашу он даже не пытался, прекрасно зная, что без его помощи на ногах она не удержится. Она была в стельку пьяна.

— Миша, ну что ты, право! — Владимирцев, будучи немного трезвее своей собутыльницы, кивнул на заправленную постель. — Давай положим её здесь! До дома своего она явно не дойдёт без посторонней помощи. Пускай остаётся.

— Здесь, это, прости, где? — Закипая от ярости, уточнил Волконский. — У тебя в палате?! Володя, ты совсем не думаешь головой?!

Саша тем временем беспечно улыбалась, позволив себе нечто совершенно немыслимое — пока Мишель бесновался и ничего на свете не замечал, она положила руку на его грудь, и теперь рассеянно водила пальцем по одной из пуговиц на его пиджаке. Нравилось ей это занятие, ох как нравилось!

— У меня в палате! — Не унимался Владимирцев. — А что тут такого?! Уж не сомневайся, я к ней не притронусь, я же офицер, чёрт возьми!

— Хорош офицер, опоил девицу! Другого собутыльника не мог найти? Ну, а ты что? — Это уже к Александре, невольно замершей с бесстыдными поглаживаниями его груди. — Этот-то ладно, а тебя как угораздило? На ночь глядя явиться к мужчине, да ещё и пить с ним!

Сашеньке на секунду стало совестно, но только на секунду. Желание возразить и оправдаться оказалось сильнее.

— Ксении Андреевне будете рассказывать про неуместность вечерних визитов! — С нахальным видом произнесла она. — А мне, пожалуйста, моралей читать не нужно! Я, в отличие от неё, девушка честная! Мы даже с Серёжей никогда не… — Тут Саша поняла, что дальнейший факт из её биографии, несомненно, достойный, и, несомненно, очень интересный обоим её собеседникам, озвучивать всё-таки не стоит. Покраснев от стыда за собственные откровения, она не придумала ничего лучше, чем изобразить приступ головокружения, и спрятала лицо у Мишеля на груди.

Волконский едва не рассмеялся в голос, чем наверняка испортил бы свой облик сурового старшего брата. Отчего-то послушать о Сашином благонравии ему было приятно, и вдвойне приятно оказалось узнать, что этот ублюдок Авдеев пока ещё к ней не прикасался. Владимирцев, впрочем, тоже совсем по-девичьи покраснел и спрятал улыбку, когда слушал Сашины речи.

И Мишель, заметив это, с осуждением покачал головой.

— Ох, зла на тебя не хватает, Володя! Нельзя быть таким беспечным в двадцать пять лет! О себе не думаешь, о ней бы хоть подумал! А если Воробьёв её теперь в таком виде найдёт? Да ещё и в твоей палате! Что будет с её репутацией, тебя совершенно не беспокоит?

Саша, например, не понимала, почему это вдруг беспокоит самого Волконского! И до того приятной была эта его неожиданная забота, что она вновь рассмеялась весело, уткнувшись в его плечо.

— Ваше величество, не волнуйтесь вы так! И не ругайте, прошу, Владимира Петровича, это всё я виновата, глупая! Там… в конце коридора… закуток есть… там койка, где дежурная медсестра иногда спит, когда в больнице тихо… я туда пойду… прилягу… до утра… и всё будет хорошо! И никто не узнает! Только не ругайте, прошу, Владимира Петровича!

— Гляди-ка, Владимирцев, ещё и заступается за тебя! — Хмыкнул Мишель, с неодобрением поглядев на товарища. Володя вздохнул и развёл руками: каюсь, грешен. Тогда Волконский без малейшего предупреждения взял Сашу на руки — легко, как пушинку, поднял от пола, и угрожающе бросил через плечо: — С тобой, офицер, я завтра поговорю, когда протрезвеешь! Фу, смотреть противно!

И на этой замечательной ноте он вышел, унося Александру с собой. Владимирцев, тупо поглядев на закрывшуюся за другом дверь, сначала уронил голову на руки в приступе невыразимого отчаяния. А через секунду уже громко храпел.

Саша же, наоборот, всё никак не могла провалиться в небытие. Она не до конца понимала, что происходит. Его величество, что, нёс её на руках?! Должно быть, иначе чем ещё объяснить этот невероятный трепет, охвативший всё её существо? Он прижимал её к себе, к своей груди, а она обнимала его широкие плечи, стараясь удержаться. Впрочем, она откуда-то знала — он всё равно не отпустил бы её.

И так не хотелось ей, чтобы заканчивался больничный коридор! Так не хотелось ощутить под собой твёрдую больничную койку, вместо его сильных рук! Вот только коридор и впрямь не заканчивался что-то уж слишком долго, а вместо твёрдой койки вдруг откуда-то взялось мягкое сиденье.

Он, что, унёс её в свою карету?! Саша резко распахнула глаза, но всё равно ничего, кроме темноты, не увидела.

— Где мы? — Еле слышно спросила она, не зная, можно ли уже начинать бояться, или пока подождать? Когда сиденье под ней задрожало, Саша поняла, что карета тронулась с места. — Куда вы меня везёте? — Испуганно прошептала она.

— Как куда? — Пряча улыбку, отозвался Мишель. — На Остоженку, разумеется! Хочу показать тебя Ивану Кирилловичу во всей красе. Смотри, дорогой отец, чем они там занимаются по вечерам у себя в больнице!

— Ваше величество, пожалуйста, не нужно! — Простонала Саша, в порыве схватив его за руку. — Я же это только для Владимирцева делала… разговорить его… развеселить… может, и согласился бы на операцию… это же его последний шанс! Ваше величество, умоляю вас, не выдавайте меня…

Хотела она ещё что-то сказать, но не смогла, вновь провалившись в беспамятство. И, разумеется, так и не выпустив его руки.

Мишель, отдадим ему должное, стоически держался первые минуты три. Потом не смог. Прекрасно понимая, что пользоваться этим её состоянием — чистейшее скотство, он всё же не стерпел, и для начала, провёл нежно по её ладони. Кожа под его пальцами была мягкая, нежная, и тёплая. Потом выше. Ещё выше, к запястью, где пульсировала жилка. И ещё выше, совсем чуть-чуть. А уж потом, чтобы избавить самого себя от соблазна, он взял её руку в свои ладони, да так и держал всю дорогу, запрещая себе даже помыслить о большем. Благо, путь-то был совсем коротким, так что искушение удалось побороть.

И то, наверное, благодаря тому, что в карете не было света, и он не видел очертаний её лица и пленительных изгибов фигуры. И когда Игнат крикнул бодрое: «Прибыли, барин!» Мишель вздохнул с облегчением. Проверять, что окажется сильнее — его благородство или мужское начало — он категорически не желал.

Взяв бессознательную Александру на руки, он послал суровый взгляд ухмыляющемуся во весь рот Игнату, и зашёл в подъезд, искренне надеясь, что соседи уже улеглись в столь поздний час и никто не увидит его с такой интересной ношей. Благо, повезло.

Или не повезло. Потому что когда Мишель уложил её не больше не меньше, а на свою собственную постель, стало ещё хуже чем тогда, в карете. У изголовья горел абажур, и его слабого голубоватого сияния было достаточно, чтобы видеть, какая же она красивая.

И, вот она, перед ним, невероятно желанная в своей беспомощности. Какой кошмар. Какой стыд! Владимирцева ругал, а сам?! Чем лучше? Далеко от него ушёл? Володя-то, совершенно точно, никаких помыслов кроме как напиться в хорошей компании не имел, а Мишель…

Нет, а что ещё прикажете делать, куда прикажете её везти? И впрямь на Остоженку, к Гордееву?! Или в Марьину рощу, где наверняка её уже заждалась эта старая мегера Василиса? Гордееву о Сашином возвращении домой в непотребном виде старуха доложит тот же час, можно не сомневаться. А оставлять в больнице Сашу тоже было нельзя: увидели бы обязательно, да и потом, кто их знает, этих докторов, особенно смазливого Семёна Петракова, вдруг у него тоже возникнут столь же низменные желания, что и у нашего благородного князя?!

«Стыдно, Мишель!», сказал Волконский сам себе, и, сев рядом с Сашей на кровать, взялся за голову и стал бездумно глядеть в пол, пытаясь совладать с собой. Стыдно-то стыдно, но легче от этого не становилось. Страсть, как хотелось повернуться и поглядеть на неё ещё — на такую прекрасную, такую невинную, такую хрупкую и такую маленькую посреди его широкой постели.

Саша зашевелилась во сне, сменив позу на более удобную, и, сложив ладошки под щекой, вновь сладко засопела. Мишель невольно улыбнулся, наблюдая за этим милым сердцу зрелищем. И, вздохнув, потянулся к ней, чтобы поправить кофту, сползшую с плеча. Врождённая страсть к порядку едва ли не обернулась грехом — отчего-то ему неминуемо захотелось не одеть её, а, наоборот, раздеть. И, невзирая на её вероятные протесты, утолить, наконец, свою сумасшедшую страсть. А, впрочем, это была не совсем страсть. Не только она. Что-то ещё примешивалось к безудержному желанию близости с ней, что-то такое, чему Мишель искал, и не находил объяснения. И именно это чувство, какое-то другое, новое, заставило его в очередной раз нежно улыбнуться, и всё-таки поправить кофту, и, более того, заботливо укрыть Сашеньку одеялом, чтобы не замёрзла ночью.

И уйти.

Перед этим, правда, позволив себе маленькую слабость — коснуться её волос, её незабываемых мягких волос, отливавших медью, таких, каких ни у кого в целом мире не было больше. Увидев уже почти затянувшуюся рану у Саши на лбу, Мишель болезненно поморщился и в мыслях помянул Гордеева нехорошим словом. А потом, с чистой совестью удалился в соседнюю комнату, чтобы не испытывать более своё благородство на прочность.

 

Глава 25. Ангелина

А наутро они поменялись местами. И те, кому с вечера было беззаботно и весело, с первым рассветным лучом погрузились в настоящий кошмар. А тот, кто полночи страдал и мучился бессонницей, с утра проснулся на удивление бодрым и весёлым.

Начнём, пожалуй, с Саши. С нашей бедной, измученной жесточайшей головной болью Саши, которая открыла глаза, и первое время не могла понять, где находится. Это, определённо, была не её комната в доме у Алёны, и не её скромный закуток в коттедже отца. Так же это была явно не Остоженка Гордеева, и не больница. Боже, а чем это так вкусно пахнет? Она повела носом, и пустой желудок тотчас же напомнил о себе, заурчал, заволновался.

Господи, она же не ела ничего почти целые сутки! Вчера позавтракать с «семьёй» ей так не довелось, в больнице сначала было не до этого, а потом прибежала Элла и утащила её на прогулку, так что кроме пары порций мороженного Саша ничем свой голод и не утолила. Поэтому, наверное, её так и развезло, когда она бесстрашно пила виски на пустой желудок, за компанию с Владимирцевым! Ах, да, вот откуда эта головная боль! Владимирцев!

Но, позвольте, а что было потом? Саша старательно, но безуспешно пыталась вспоминать, ровно до того момента, как не увидела инкрустированный шкаф для одежды, стоявший с правой стороны от неё. Точно такой же шкаф стоял в спальне Мишеля Волконского, Саша ещё недавно пряталась в нём от Ксении. И, вот диво! — кровать в его комнате была точно такая же, те же самые тёмно-синие шёлковые покрывала и белые простыни. И обивка на стенах тоже — очень, очень, похожая! А пиджак, аккуратно висевший на спинке кресла — и вовсе его!

Саша, успевшая, было, сесть на кровати, закрыла лицо руками и повалилась назад на подушки, даже не зная, как на происходящее и реагировать. Сказать, что ей было стыдно — не сказать ничего! Она сквозь землю готова была провалиться, всё ещё не имея ни малейшего представления о том, как она оказалась у его величества в постели, но уже заранее не ожидавшая ничего хорошего.

Впрочем, могло быть и хуже. Если бы он сам обнаружился по левую руку от неё, сладко спящим после ночи любовных утех, к примеру. Такого позора Саша точно не пережила бы. Но, благо, проснулась она одна, и засыпала, видимо, тоже — она осталась всё в том же платье, что и вчера, а кофта сверху была целомудренно застёгнута на все пуговицы.

«Я ему совсем не нравлюсь», подумала Саша как будто бы с тоской, и сразу же разозлилась на саму себя — а что, если бы нравилась, неужели было бы лучше?! Боже, да как её вообще угораздило оказаться в его спальне?! И чем, чёрт возьми, так вкусно пахнет во всей квартире?

Дальнейшие события лично Саше показались совершенно дикими и невозможными с точки зрения здравого смысла. И потом она ещё долго не могла понять — было ли это на самом деле, или же ей привиделось после вчерашней жесточайшей попойки?

Как бы там ни было, Мишель заглянул в комнату, и, обнаружив её проснувшейся, лучезарно улыбнулся.

— С добрым утром, сестрёнка! Как спалось?

«Он, точно, издевается надо мной! Этого просто не может быть, это мой воспалённый рассудок, не нужно было столько пить!»

— Хорошо, — ответила Саша, ничуть не слукавив. Постель у него была мягкая, и пахла… пахла им. Такой родной запах, всё ещё сводящий её с ума. — Как я здесь оказалась?

— Я тебя привёз, надо думать, — Мишель встал на пороге, облокотившись о дверной косяк, и выглядел при этом на удивление соблазнительно. Без пиджака, в одной тонкой рубашке на голое тело, с закатанными по локти рукавами, открывающими загорелые мускулистые руки с тёмной порослью. А до чего выгодно смотрелись его плечи, обтянутые светлой сатиновой тканью! Так и хотелось к ним прикоснуться. А ещё хотелось запустить руку в расстёгнутую на три верхние пуговицы рубашку, и…

И много чего другого, не менее бесстыдного, какой ужас, Сашенька!

— Вы привезли? Сюда? — С усилием заставив себя поднять взор с его потрясающей фигуры на его не менее прекрасные глаза, Саша вопросительно изогнула бровь. — Зачем?

— Думаешь, лучше было оставить тебя в больнице? На радость Воробьёву, ищущему малейший повод тебя выгнать?

О-о, нет, совершенно точно не стоило этого делать! Сашенька вяло улыбнулась, кивнула ему и подытожила:

— Получается, вы снова меня спасли? — Посмотрев на себя, она спросила бездумно: — А почему я в одежде, и на кровати?

Мишель не сдержал смешка, впрочем, тотчас же постаравшись взять себя в руки. Затем улыбнулся и спросил осторожно:

— А ты предпочла бы, чтобы я тебя раздел? — Он решил не говорить ей, что такой вариант развития событий вполне мог иметь место.

— Господи, нет! Я не об этом спрашивала! В одежде, на постели… как-то это… нехорошо! Я вот к чему, — Запоздало объяснила она, заливаясь краской от того, что он понял её неправильно.

— Ничего страшного, — заверил её Мишель, этим утром бывший на удивление добрым и милым. — Вставай, пойдём, я покажу тебе, где можно умыться и привести себя в порядок. Голова не болит?

— Болит, — созналась Саша.

— Что-нибудь придумаем. — С весёлой улыбкой сказал он, и, вспоминая о былых загулах на пару с Алексеем, под нос себе пробормотал: — В этой квартире, определённо, знают, как бороться с похмельем!

— Что?

— А? Нет, ничего. Ванная вон там, через две двери. — Когда Саша вышла в коридор, Мишель показал ей, в каком направлении идти. — Не заблудишься?

— Надеюсь, нет. Но, уж в случае чего, вы меня, пожалуйста, найдите. — С улыбкой сказала она, и Волконский пообещал.

Потом было десятиминутное умывание холодной водой, которое, однако, ничуть не помогло. А уж когда Саша увидела своё печальное отражение в зеркале над раковиной, ей стало совсем худо.

«Бог ты мой, на кого я похожа?! И он видел меня такой! И неизвестно, что ещё он видел! И, самое страшное, я ведь не помню, что говорила ему вчера! Я вообще ничего не помню! Боже, какой кошмар!»

Совладать с волосами оказалось и вовсе невозможно. Та часть, что была заплетена в косу, упрямо кудрявилась, другая же и вовсе стояла дыбом, и отказывалась укладываться даже после того, как Саша сбрызнула волосы водой. Отчаявшись улучшить свой внешний вид, она махнула рукой и оставила как было, уже не стесняясь предстать перед Мишелем жалкой, непричёсанной, растрёпанной и никчёмной. Вряд ли после вчерашнего он разочаруется в ней больше.

Он, однако, не разочаровался. Когда она застыла в изумлении в дверях кухни, никак не ожидавшая застать его величество за таким крестьянским занятием, как нарезание хлеба, Мишель, обернувшись, в свою очередь, тоже застыл.

На фею она была похожа, на самую настоящую сказочную фею! Солнечный свет терялся в её рыжих волосах, струившихся по хрупким плечам, а глаза её… Глаза её были похожи на талый шоколад, и в них хотелось смотреть бесконечно.

— Вы… что делаете? — С запоздалым удивлением спросила Саша, наконец-то перешагнув порог просторной кухни.

— А что, не видно? — С усмешкой спросил Мишель, отрезав последний кусок, и положив его на тарелку. — Присаживайся, сестрёнка, завтрак готов! Покушаешь, и я отвезу тебя в больницу.

— Отвезёте?! — Саша удивилась ещё больше. — Тут два шага пешком, я и сама дойду, ваше величество, не утруждайте себя!

— Мне это совсем не в тягость. К тому же, мне нужен твой ублюдок-начальник. — С простодушной улыбкой сказал Мишель, и, как ни в чём не бывало, поставил перед усевшейся Сашенькой тарелку с яичницей с беконом, блинчиками и зеленью. Бокал с чаем уже стоял, дожидаясь её, сливочное масло таяло в хрустальной вазочке на столе, рядом с розеткой, полной клубничного варенья.

Саша окончательно убедилась в том, что происходящее с нею — всего лишь сон, и решила, как и всегда в таких случаях, просто получать от него удовольствия. Мишель Волконский ей прежде никогда не снился, несмотря на то, что она только о нём в последнее время и думала.

— Кто это всё приготовил? — Спросила она, блаженно зажмурившись от самого вкусного блинчика в мире. Для её бедного желудка горячая пища сейчас была в самый раз.

— Боже мой, — смеясь, отозвался Мишель. — На редкость глупый вопрос, учитывая, что кроме нас с тобой в квартире никого нет! И, если это не ты, стало быть…? — Он поиграл бровями, призывая её самой додуматься до единственно верного ответа.

А Саша даже жевать перестала от удивления. Он, что, умеет готовить?! Так он не шутил, когда говорил ей об этом? Мишель улыбнулся, сел напротив неё, сделал пару глотков сладкого чая, и напомнил:

— Ты же сама тогда сказала, что не поверишь, пока не убедишься лично! Вот, пожалуйста, милости прошу!

— Ваше величество, у вас кулинарный талант! — Со всей возможной искренностью сказала ему Саша. Она была готова расплакаться в тот момент, до того тронула её эта неожиданная забота. А Мишель ещё чуть нахмурился и попросил:

— Ты не могла бы называть меня по имени?

Нет, не могла бы.

Она уже вообще ничего не могла, кроме как смотреть на него и безмолвно восхищаться. Вместо ответа, Саша прошептала сбивчиво:

— Для меня ещё никто никогда не готовил завтрак!

Разве что отец? Но это было один или два раза в жизни, обычно она готовила Ивану Фетисовичу сама. Мишель же её словам лишь улыбнулся, и не упустил возможности сказать:

— В таком случае я ещё больше разочарован в Авдееве. Не умеет делать девушке приятное!

Ну, допустим, Серёжа-то умел, грех возводить напраслину на хорошего человека! Просто делал он это не столь утончёнными способами, как Мишель. Но зато, кажется, куда более действенными и решительными.

«И вообще, посмотрел бы я на него, окажись он на моём месте вчера ночью!», коварно подумал Волконский. И уже в следующую секунду понял, что — о, нет! — пожалуйста, не надо испытывать Авдеева на прочность. Мишель был убеждён, что Сергей Константинович без боя сдаст первый же раунд.

— Простите меня, пожалуйста! — Прошептала Сашенька, когда завтрак был съеден, и оставался лишь чай. — Я вообще ничего не помню из вчерашнего! Должно быть, я доставила вам массу неудобств.

— Ничего страшного, в комнате Алексея кровать тоже удобная, — отозвался Мишель, а Саша едва ли не вздохнула с облегчением — слава богу, они всё-таки не спали вместе!

— Мне очень-очень стыдно перед вами, — продолжила она, опустив голову. — Я не должна была себя так вести! Я вчера вообще всё делала неправильно, начиная с самого утра и заканчивая этой попойкой с Владимиром Петровичем! Ох, знали бы вы, как мне стыдно!

Да уж знаем, сами не без греха. Мишель спрятал улыбку, и сказал ей совершенно искренне:

— Тебе не за что извиняться.

— Не за что?! А это всё как же? Господи, я ночевала в вашей спальне, какой кошмар! Что подумает Серёжа, когда узнает?! А Ксения Андреевна?! — Тут Саша невольно побледнела. — Боже, а если бы она пришла вчера?

— Она бы не пришла, — заверил её Мишель. — После того памятного вечера она больше не приходит. Обиделась.

— Так помиритесь с ней! — Горячо попросила Сашенька, которой всё ещё было неловко за то, что она так унизила Ксению вчерашним утром, да ещё и у всех на глазах.

— Она сама со мной помирится, когда сочтёт нужным. Да не волнуйся ты так на её счёт! — Тут Мишель мило улыбнулся ей и продолжил: — Что касается твоего Серёжи, я думаю, ему не обязательно обо всём этом знать. Уверен, он поймёт всё не так, как нужно. Собственно, никто не поймёт.

«Я и сам-то, толком, не понимаю, как сдержался вчера», добавил он, но уже, разумеется, мысленно.

— Ох, ваше величество! — На выдохе произнесла Саша, восхищённо качая головой. — Знали бы вы, как я вам благодарна!

«Ваше величество»? Опять? Кажется, эту упрямую негодницу уже не переделать!

— Как и я тебе, — ответствовал Мишель. — Если бы не ты, я бы ещё долго гадал о причинах убийства моей матери.

Ах, да! Сашенька будто только теперь вспомнила то, что не давало ей покоя весь вчерашний день. И позавчерашний, с того момента, как Марина Викторовна рассказала про дочь Санды Кройтор. А в том, что это была именно её дочь, сомневаться уже не приходилось.

Набравшись решимости, Саша пересказала Мишелю всё то, что услышала от мадам Воробьёвой накануне. Волконский слушал её хмуро, и ещё сильнее нахмурился, когда она подытожила свою историю фразой:

— И этой девочкой вполне могу быть я!

Она?! Получив хорошую возможность полюбоваться Сашенькой лишний раз, Мишель стал внимательно изучать черты её лица. И, под конец, категорично покачал головой.

— Что? Почему нет? Она сама говорила, что я похожа на Санду, и меня даже зовут так же! И волосы… рыжие волосы! — Саша пропустила распущенные пряди сквозь пальцы, демонстрируя их Мишелю, словно это не он с самого утра тем и занимался, что любовался ими! — И кулон этот, что она мне подарила тогда… Вполне может статься, что раньше он принадлежал Санде.

— Бедная моя сестрёнка, ты настолько не хочешь быть дочерью этой продажной шлю… Алёны Александровны, что готова схватиться за любую возможность, пусть даже за такую призрачную? — То ли в шутку, то ли всерьёз спросил он. Но то, что Волконский позволил себе дурно высказаться в адрес её матери, Сашу, разумеется, не порадовало.

— Сестрёнка, — повторила она, вместо того, чтобы попросить его извиниться. — Вот в том-то и дело, что сестрёнка, ваше величество! Вы это всё с иронией говорите, а может так статься, что…

— Боже мой, нет, — перебил её Мишель, не дав озвучить этой страшной истины. Упаси боже, чтобы она оказалась его родной сестрой! И теперь уже вовсе не по тем причинам, что были неделю назад — ну, знаете, классовое неравенство, и так далее… К чёрту неравенство! Она никак не может быть его сестрой, просто потому что… не может! И поэтому что это было бы самым кошмарным извращением из всех — испытывать такое сумасшедшее влечение к собственной единокровной сестре.

Нет уж, увольте!

Саша, как и Мишель минутой ранее, воспользовалась возможностью получше рассмотреть его под благородным предлогом. И, скрестив руки на груди, наградила его пристальным взглядом, пробежавшимся по его лицу, и остановившимся на обнажённой груди, виднеющейся сквозь не до конца застёгнутую рубашку.

— Мы с тобой не слишком-то похожи, — озвучил очевидное Мишель.

— Я могла пойти в Санду, а вы — в Кройтора! — Не унималась Саша. — Он наверняка вот именно так и выглядел, как вы! Смуглый, темноволосый, ну прямо вылитый Кройтор!

— У тебя навязчивая идея, чтобы я оказался, в конце концов, его сыном? Это лучше, по-твоему, чем быть сыном Ивана Гордеева?

— Не знаю. Оба хороши, если верить рассказу Рихтера.

— Да не мы это, сестрёнка, не мы, — заверил её Мишель. Так, словно знал наверняка.

«Да хорошо бы, если хоть один из нас не их ребёнок!», подумала Саша, которая, вообще-то, тоже стыдилась, что её позорным образом тянет к потенциальному брату.

— Вашими бы устами… — Пробормотала она, поднимаясь из-за стола. — Я не спросила вас об Адриане. Он рассказал что-нибудь новенькое? Видимо, нет, раз история с кражей ещё и дочери, стала для вас новостью сегодня!

— Не было никакой кражи, — покачал головой Мишель. — С сыном ещё может быть, но дочь у Кройтора точно никто не крал. Моя мать наверняка забрала её уже после его смерти.

— Какой ещё смерти?! — Возмущённо воскликнула Александра. Мишель пояснил, пересказав слова Адриана, но Саша всё равно ничего не поняла. — Но если он вот уже двадцать лет как мёртв, то кто же тогда…

Про Юлию Николаевну она решила не говорить, дабы не озвучивать лишний раз то, о чём его величеству и без неё неприятно было вспоминать. Но он всё равно помрачнел лицом, как и всякий раз, когда речь заходила о его смерти его матери.

— Да. Я тоже задаюсь этим вопросом с некоторых пор. — Волконский взглянул на часы, и сказал с некоторым сожалением: — Пойдём, сестрёнка, нам пора, иначе ты опоздаешь.

Экий заботливый! И до чего непривычно было такое внимание с его стороны! Да что уж там, Саша вообще-то и до того не была разбалована ничьей заботой — разве что, Серёжи? Но про Авдеева рядом с князем ей и не думалось.

А Мишель словно и не собирался отходить от своего нового образа. Ни намёка на былую холодность в нём не было, более того, он был не в пример самому себе учтив, галантен и обходителен — открыл перед ней дверь, подал руку, чтобы усесться на сиденье кареты, и даже улыбнулся пару раз.

А под конец и вовсе заявил:

— Я скажу Воробьёву, что это я взял дело с его стола в тот день. Чтобы у тебя из-за этого не было неприятностей!

И тут Саша не удержалась.

— Ваше величество, да что с вами?!

— Что со мной? — С улыбкой спросил Мишель.

— Какой-то вы сказочно добрый в последнее время, сами на себя не похожий!

— В самом деле? — Как будто и не замечая за собой ничего подобного, поинтересовался Волконский.

— Где подвох? — С подозрением спросила Сашенька.

— А что, должен быть?

— Непременно! Вы же, в конце концов, наполовину Гордеев, как и ваш отец! А от Гордеевых непременно нужно ждать подвоха!

— Я ещё и наполовину Волконский, как моя мать. Так что никакого подвоха не будет, не волнуйся. — С этими словами он изысканно поклонился ей — так, словно она была, по меньшей мере, императрицей — и, посмеиваясь, уверенной походкой зашагал к больнице. Саша хотела, было, задержаться, чтобы не заходить вместе с ним и не давать поводов для сплетен, но Вера Гурко всё равно уже её увидела.

«Боже мой, только не это!», подумала Сашенька обречённо, и, повесив голову, зашагала к дверям.

— Прошу тебя, ни о чём не спрашивай! — Сразу же сказала она, вскинув руку, предвидя бурный поток вопросов. — Он просто меня подвёз! В конце концов, он мой брат, и в этом нет ничего такого!

— Просто подвёз?! — Возмутилась Вера, забыв даже об элементарном приветствии. — Видела я, как он на тебя смотрел!

— Как? — Ахнула Сашенька. Как на ничтожество, как же ещё? Раньше он смотрел на неё именно так. Но, видимо, так было раньше.

— Знамо дело как! — Фыркнула Вера, и покачала головой, но без укора, а скорее с восхищением. — Смотри, Сашка, осторожнее! А что будет, если блондинчик твой его здесь увидит? Или он блондинчика?

— Господи, Вера, перестань выдумывать! Они прекрасно знают друг о друге, и…

Но Вера её совсем не слушала.

— Брат! — Фыркнула она. — Как же! Не родной, поди, брат-то? На родных, Саша, такими глазами не смотрят!

«Да как он на меня смотрел-то, боже мой?!», с недоумением спрашивала себя Александра, и над этими словами Веры рассуждала всю первую половину дня, поминутно разбавляя эти мысли другими — об их с Волконским возможном родстве. И не о том, которое намечалось ввиду свадьбы их родителей, а о том, что, может быть, случилось уже давным-давно…

Не дай Бог, всякий раз думала она, и крестилась, крестилась, словно это как-то могло повлиять на события, произошедшие в прошлом. Но молитва ей помогала. И Ипполит Сидоренко, оказавшийся хорошим наставником, в трезвые свои часы, тоже помогал. С ним время летело незаметно, и в один момент Сашенька вдруг поняла, что перестала бояться покойников, и уже не вздрагивала от отвращения всякий раз, когда бралась за скальпель.

— Хорошая ты девка, Санька. Но, попомни моё слово, была бы парнем — цены бы тебе не было! — На этой фразе Ипполит Афанасьевич взял за правило завершать их совместную работу, и, лукаво подмигивая, добавлял всякий раз: — Может, выпьем?

Ох, спасибо! Выпила уже вчера! И как теперь идти к Владимирцеву, как после вчерашнего вечера смотреть в его глаза?! Саша решила пока не смотреть, и начать с невинной Любови Караваевой: отчего же нет? Тем более, княгиня так хотела с кем-нибудь поболтать! И желательно, конечно, не с кем-то там, а именно со своим лечащим врачом, милой Сашенькой!

— Я пока ещё не врач, Любовь Демидовна, милая! — Смеялась Саша, несомненно, польщённая таким доверием со стороны княгини, но та лишь отмахивалась.

— Не врач, так станешь! Я знаю, Саша, я вижу, у тебя большое будущее!

«На моём большом будущем из последних сил старается поставить крест Викентий Воробьёв», подумала Александра со свойственной ей иронией. Затем, поправив простынь у княгини, улыбнулась ей и рассказала о званом вечере, который затеяла Элла.

— Ах, моё неугомонное дитя! — Воскликнула Караваева, и глаза её увлажнились. Дочку она любила как ничто в целом мире, и готова была хвалить её за каждый поступок — неважно хороший или плохой. Элла была самой главной в её жизни радостью. — Непременно сходите, Сашенька! Вы не разочаруетесь, наша Лизонька — большая мастерица по таким мероприятиям! Её приёмы вся местная молодёжь любит! Вот увидите, вам понравится!

В том, что понравится — Саша не сомневалась. Куда больше она тревожилась за то, что ещё один званый ужин вполне себе может окончиться очередным предложением руки и сердца со стороны ещё какого-нибудь горе-кавалера. Старого полковника Герберта, например. Или толстого купца Лебёдкина, по кличке Слива — а что, почему нет? У Гордеева извращённая фантазия — он бы и на такой брак согласился, лишь бы насолить ей!

Идиллию нарушило внезапное появление Марины Викторовны. Саша заметила, как напряглась княгиня в её присутствии, да и сама госпожа Воробьёва тоже прекрасно видела, как пациентка поменялась в лице. Добродушная улыбка сменилась недоверием, в глазах появился холод. Но Марина Викторовна к таким вещам была абсолютно не чувствительна, а потому лишь сделала Саше знак выйти в коридор.

— Прошу прощенья, Любовь Демидовна, я сейчас! — Произнесла она, поднимаясь со своего места у изголовья. И, выйдя в коридор, уже Воробьёвой: — Марина Викторовна, что-то случилось?

Она всё ждала подвоха, или разноса за вчерашнее: а вдруг кто-то видел, как она засиделась с Владимирцевым? Или, ещё хуже, как Волконский уносил её из больницы на руках?! Но подвоха в кои-то веки не было, Воробьёва улыбнулась совершенно счастливо и протянула Сашеньке бумагу.

Начиналась она так: «Я, Владимирцев Владимир Петрович, предупреждён о возможных последствиях и даю своё согласие на проведение повторной операции…» Саша почувствовала, как слёзы застилают глаза, и подняла взгляд на точно такую же радостную Воробьёву.

— Он согласился, — произнесла Марина. — Ты сделала это, Саша! Ты убедила его!

Вздохнув с облегчением, Саша не сдержалась и обняла Воробьёву. Марина Викторовна, к излишней чувствительности непривычная, неловко погладила её по спине, смущённо улыбнулась и отстранилась. И, уже серьёзно, спросила её:

— Ты не передумала?

— Я?! Разумеется, нет! — Горячо отозвалась Сашенька. — Назначайте день, Марина Викторовна, я с вами.

— Должна тебя предупредить, что если Викентий узнает… а он узнает в любом случае, независимо от наших успехов! Саша, ему это не понравится. Очень не понравится. Я-то со своей стороны позабочусь о том, чтобы тебя не наказали, но если Владимирцев умрёт, я уже ничего не смогу сделать!

— Марина Викторовна, он не умрёт! — Так уверенно сказала Саша, словно уже заглянула в будущее, где весёлый беззаботный парень, «душа компании» Владимирцев играл с мальчишками в футбол на больничном дворе.

— Мне бы твою уверенность! — Вздохнула Воробьёва. — Что ж, Саша, тогда пусть будет первое июня. Первый день лета, первый день надежды… есть в этом какой-то добрый знак. А на самом деле, парню двадцать пять лет исполняется в конце мая, так пусть он хотя бы до дня рождения доживёт. Было бы жестоко лишать его этого праздника.

Про день рождения своего пациента Саша помнила, тридцать первое мая, последний день весны. Что ж, Марина Викторовна, как всегда, оказалась права, и что-то трогательное было в этой её заботливости. С виду — такая суровая женщина, а на самом деле, в глубине души, выходит, умела тонко чувствовать, и кто бы мог подумать?

Попрощавшись с ней, Александра вернулась к Караваевой, и провела в обществе княгини ещё какое-то время, обсуждая грядущий званый ужин, что затевала Элла. Потом был разговор с хмурым Воробьёвым, всё ещё переживавшим за брата, но Викентий Иннокентьевич козней Саше не строил, лишь бегло ознакомился с отчётом о проделанной работе, кивнул, и разрешил быть свободной. К Владимирцеву идти Саше всё ещё было стыдно, и она решила прежде зайти к своей любимой Марье Станиславовне.

Никифорова сегодня чувствовала себя лучше, она с улыбкой на лице продемонстрировала Саше пару лёгких движений своей левой рукой. Совсем чуть-чуть у неё получалось шевелить пальцами, а ведь раньше-то она их и вовсе не чувствовала!

— Это всё благодаря твоей заботе, милая! — Приговаривала старушка, вытирая здоровой рукой слезящиеся глаза. — Если бы не ты, такая чуткая и добрая девочка, я бы так и померла молодой! А с тобой, глядишь, ещё и до старости доживу!

Саша на этот раз решила не молчать, и ответить на шутку:

— Марья Станиславовна, до старости вам ещё очень и очень далеко! Конечно, доживёте!

Никифорова скрипуче рассмеялась, и, вытянула свободную руку, чтобы обнять Сашеньку — та послушно склонилась к ней. И тогда, воспользовавшись моментом, Марья Станиславовна шепнула ей на ухо:

— Как там мальчик твой поживает? Замуж не позвал ещё?

Не позвал. Сашенька удручённо вздохнула и помотала головой. Никифорова на это прищурилась и поцокала языком, вроде как укоризненно.

— Может, ну его к бесу, Саша? Зачем он тебе такой нужен? Им всем лишь бы поиграться, мужчины — они такие! Уж я-то знаю, целых тридцать лет на свете прожила!

— Марья Станиславовна, вам девяносто семь. — Печально напомнила Саша.

— Жестокая! Как ты можешь так говорить! — Старушка вновь рассмеялась, а затем, посерьёзнев, взяла Сашу за руку и тихо сказала: — Бросай ты его, Саша. Другого найдёшь, в разы лучше, с благородными намерениями! Или, ты любишь его? Если и впрямь любишь — то, конечно, беда-а…

«Когда-то думала, что люблю», подумала Сашенька. Подумала, или сказала вслух?! Она испуганно подняла взгляд на Никифорову, которая словно мысли её читала, а затем прикусила губу и вздохнула прерывисто. И призналась:

— Марья Станиславовна, я, кажется, полюбила другого.

— Батюшки святы! — Никифорова вытаращила глаза и перекрестилась. — Кого же, Сашенька?

— Того, кого никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не должна была полюбить. Господи, какая же я глупая! — Закрыв лицо руками, Саша вдруг расплакалась, неожиданно для самой себя и тем более для Марьи Станиславовны. Старушка привыкла видеть её всегда твёрдой, уверенной в себе, но уж никак не слабой и беспомощной. Но, признаться, она всё понимала, девяносто семь лет за спиной — это вам не шутки.

— Саша, Саша, ну-ну, детка, успокойся!

— У него есть невеста, Марья Станиславовна, богатая и красивая дворянка, до которой мне так же далеко, как и до него самого! И они скоро поженятся. И когда я думаю об этом, я… я… о, боже, ну почему я такая глупая? — Вздохнув, Саша растерянно посмотрела на Никифорову, стыдясь собственной слабости и вообще не понимая, зачем она ей всё это рассказала. Марья Станиславовна, по-прежнему не выпуская её руки из своей, улыбнулась вдруг и перекрестила её.

— Благослови тебя господь, доченька! — Прошептала она. — Будь сильной и не теряй веры, и тогда все беды обойдут тебя стороной.

Затем она сняла ладанку со своей шеи — ту самую, о которой столько историй рассказывала, которой так дорожила! И, без малейших колебаний, протянула её Александре.

— Вот, возьми! Надень, и носи, не снимая! От любой беды убережёт, вот увидишь! Ты только веруй, Сашенька, веруй и молись.

— Марья Станиславовна, ну что вы! Я не могу принять такого подарка, я… — Попыталась, было, воспротивиться Саша, но Никифорова на удивление хорошо орудовала здоровой правой рукой, и её цепкие пальцы вцепились в Сашину руку, зажимая в ней ладанку на тоненькой серебряной цепочке.

— Не оскорбляй старушку отказом, девочка, — серьёзно сказала Марья Станиславовна, глядя на Сашу проницательно и серьёзно. — Я со всей душой! Другого наследства у меня нет, разве что, миллионы под подушкой, ха-ха? А вот эта вещица, клянусь тебе, самое дорогое, что есть у твоей тридцатилетней Марьи Станиславовны! Я бы завещала тебе её, Саша, но ты же видишь, я молода и полна сил, и умирать пока не собираюсь — кто же умирает в тридцать лет? Поэтому, бери так, не дожидаясь моей смерти — тебе она нужнее. От греха всяческого убережёт, и от молвы дурной, ты только веруй. Веруй и молись.

Только это теперь Саше и оставалось, вот уж воистину, права была всезнающая Никифорова!

— Спасибо вам большое, — Александра вытерла слёзы и заставила себя улыбнуться. — Я очень ценю вашу щедрость, вашу отзывчивость! Это так приятно… А я… я не должна была так себя вести, извините. Я в последнее время сама не своя из-за всего этого!

— Саша, девочка моя, мой тебе совет: держись подальше от этих аристократов, милая! Ничего, ничего хорошего от них ты не увидишь, только слёзы и страдания. Забудь его. Попробуй забыть.

Забудешь тут! Особенно, когда они совсем скоро породнятся, спасибо Алёне Александровне и Ивану Кирилловичу!

— Ох, Марья Станиславовна… — Только и сказала Саша, прекрасно понимая, что Мишеля Волконского она не забудет уже никогда, можно даже и не пытаться. И ей было стыдно самой себя, стыдно, что так глупо влюбилась — в человека, который никогда не посмотрит на неё как на равную. Стыдно за свою мать, которая вела себя и впрямь как последняя дрянь, заставляя страдать и Мишеля, и Юлию Николаевну, ныне покойную. А ещё ей было очень стыдно перед Авдеевым.

«Ему-то я как посмотрю в глаза после всего этого?!», спросила она саму себя. А заговорщицкие взгляды, что бросала ей то и дело Вера, заставляли Сашеньку краснеть и отворачиваться то и дело. Наверняка говорливая подружка уже доложила об утреннем инциденте всем больничным медсёстрам и тёте Клаве в том числе, вон как косится с улыбкой.

Так и вышло, что единственное место, где Саша смогла спрятаться от них ото всех, стала палата Владимирцева. С ним она тоже не слишком хотела видеться после вчерашнего безобразия, но из двух зол пришлось выбирать меньшее.

— Как вы себя чувствуете, Владимир Петрович? — Спросила Александра, старательно делая вид, что ничего не произошло. — Надеюсь, вы…

Она замолчала на полуслове, поначалу не поверив своим глазам. Вместо осунувшегося, потрёпанного жизнью молодого старика, перед ней ныне сидел редкой красоты мужчина лет двадцати пяти. Широкоплечий — теперь, когда вместо больничной пижамы он был одет в элегантный костюм заграничного покроя, это становилось особенно заметно; с прямой спиной и горделиво поднятой головой, и светлым, ясным взглядом. Русые волосы его, чуть вьющиеся на кончиках, были аккуратно подстрижены, пшеничного цвета усы — подровнены, а подбородок и щёки лишились уже привычной недельной щетины.

Единственное, что выдавало в этом франте офицера Владимирцева, было инвалидное кресло, в котором он по-прежнему сидел. Сашенька не удержалась, и ахнула:

— Владимир Петрович, вы ли это?!

Он не обиделся на эту бестактность, в ответ лишь развернув коляску боком, демонстрируя себя в профиль, затем рассмеялся, и, подъехав к ней, протянул руку — как будто бы призывая её сделать то же самое, чтобы он смог поприветствовать её поцелуем. Такие вежливости от вечно грубого и заносчивого эгоиста Владимирцева Саше были удивительны.

«Господи, что с ними со всеми творится такое?!», изумилась она, но руку всё же протянула.

— Александра Ивановна, рад вас видеть! — Произнёс Владимир, и даже голос его ныне звучал по-другому. Склонившись к её руке, он и впрямь запечатлел на ней поцелуй, приятно пощекотав усами. — Позвольте прежде выразить вам мои глубочайшие извинения по поводу вчерашнего вечера!

Что?!

— Что? — Пролепетала Сашенька, изумлённая этой вежливостью.

— Вчера я повёл себя недостойно, словно забыл, что передо мной юная девушка, а не бывалый гусар! Благо, Волконский напомнил и открыл мне глаза на моё ничтожество. Простите, пожалуйста, что так вышло, Александра Ивановна! Мне безумно стыдно, что я поставил вас в такое положение.

«Очень надеюсь, что Волконский не сказал ему, куда увёз меня после наших посиделок…», подумала Саша, всё ещё не веря собственным ушам.

— Владимир Петрович, всё в порядке, право, вам не стоит извиняться! — С трудом она подобрала нужные слова. — И, простите, с каких пор вы говорите мне «вы»? По-моему, за распитием виски люди как раз должны переходить на «ты», но уж никак не наоборот!

— Ох, Александра Ивановна, не напоминайте! — Владимирцев вымученно улыбнулся и покачал головой. — Прошу вас, давайте забудем этот дурацкий инцидент. Мне, в самом деле, очень стыдно!

— Как вам будет угодно, — отозвалась Сашенька. И тут же подмигнула ему украдкой. — Вы, быть может, сочтёте меня испорченной, но мне понравилась ваша компания! Знаю, в вашем обществе девушки не говорят такого мужчинам, но… было весело. Нет, правда. Особенно в те моменты, которые я ещё помню. — Со стыдом добавила Саша, повернувшись к окну. Владимирцев рассмеялся у неё за спиной, и, подкатив своё кресло к ней, остановился возле подоконника. И спросил тихо:

— Вы простили меня?

— Разумеется, я вас простила, Владимир Петрович! И, более того, я и не думала винить вас. Это моя вина и только моя. — Снова посмотрев за окно, Саша к своему удивлению увидела чёрную лакированную карету с гербом Волконских, на которых обычно разъезжал Иван Кириллович. И до того нехорошее предчувствие охватило её, что она даже потеряла нить разговора.

— Что с вами? — Обеспокоенно спросил Владимирцев. Ему снизу не видно было, что происходит за окном, а встать он никак не мог.

— Кажется, за мной приехал мой будущий отчим. — Отозвалась Сашенька, и, с извиняющимся видом посмотрев на Владимирцева, вынуждена была откланяться. — Я загляну завтра, и мы сменим перевязку, если вы не будете против. — Сказала она на прощанье, не слишком-то надеясь на положительный ответ. В прошлый раз, помнится, Владимирцев едва ли не в драку на неё кинулся, когда Саша пыталась его перевязать.

Но Володя сегодня был на удивление покладистым, и сказал:

— Я не буду против, Александра Ивановна. Более того, я буду ждать вашего прихода с нетерпеньем. У меня теперь, кроме вас с Мишелем, никого не осталось. А Мишель, сами знаете какой, с ним совсем не так весело, как с вами!

— Да уж, он явно не стал бы напиваться с вами в чертогах больницы до зелёных чертей… — Произнесла Сашенька, пряча улыбку, а Владимирцев рассмеялся и укоризненно погрозил ей пальцем.

— Я же просил вас не вспоминать об этом более!

«И как же я его брошу? — думала Саша, спускаясь по ступеням во двор, где только что остановилась чёрная карета. — Если Воробьёв положит конец моей практике, что станет с бедным Владимирцевым? Кто ещё, кроме меня, будет навещать его? Вера? Тётя Клава? Сказать пару скупых слов, поглядеть с жалостью, да сменить перевязку? А ему забота нужна, забота! Понимание, а не жалость! Господи, нет, только бы мне разрешили поработать здесь ещё немного, хотя бы месяц! А уж как поставим его на ноги, тогда можно будет с чистой совестью уходить…»

За своими мыслями она не заметила, как кучер спрыгнул с облучка и открыл дверь кареты, откуда вышел вовсе не Гордеев, как Сашенька боялась, а её мать. А следом за ней, одетый с иголочки, маленький аристократ Арсений.

— Сестрёнка! — Взвизгнув совсем по-девичьи, он бросился к ней, и с разбегу обнял её за талию, уткнувшись в живот. Саша рассмеялась, присела рядом с ним, и расцеловала его в обе щёки, а Алёна тотчас же принялась отчитывать обоих за неподобающее поведение.

— Да когда же вы, наконец, осознаете, что ваше провинциальное захолустье осталось позади? Там ещё можно было вести себя так бестактно, но не здесь! Вам по статусу не положено обниматься на людях, Арсений, Александра!

— Лично мне мой статус медсестры позволяет всё, что угодно! — Заверила Сашенька, не поднимая взгляда на мать, и расправляя на брате его новенький костюм. Светлый, надо отметить. Траур по Юлии Николаевне не волновал Гордеева с Алёной никоим образом, и мальчика они приучали к тому же, мерзавцы.

— Дрянная девчонка! Бессовестная, глупая, испорченная! — Приговаривала Алёна. — Подумай, какой пример ты подаёшь брату! Немедленно поднимись с колен, ты испачкаешь платье! О, Саша, да ты не дочь, а одно сплошное наказание!

— И я люблю тебя, мама! — Улыбнувшись, Саша всё-таки поднялась с колен, и, отряхнув юбку, подошла к Алёне вплотную, и, нарочно, обняла её крепко-крепко, и поцеловала в щёку. С одной стороны это тоже было не по правилам этикета, но с другой — до того приятно и сердечно, что Алёна расчувствовалась. Положив руки на плечи дочери, она невольно улыбнулась, и сказала:

— Девочка моя, ну когда же ты начнёшь меня слушаться?

— В тот самый момент, когда ты откажешь своему министру и мы вернёмся домой! — Прошептала Саша ей на ухо, но Алёна категорично покачала головой.

— Это исключено, ты же знаешь. Более того, я неспроста приехала за тобой, как ты уже могла догадаться. Нам нужно кое-что обсудить, Иван Кириллович настоял, чтобы и ты тоже присутствовала.

— Очередное моё замужество?

— На этот раз нет, — отозвалась Алёна, игнорируя её сарказм, — но это точно так же касается тебя и твоего дальнейшего будущего. Прошу тебя, не спорь! Поедем с нами. Если нужно, я скажу Воробьёву, что забираю тебя.

Она говорила мягко, но настойчиво, спорить не имело смысла. Поэтому Саша простилась с хитро улыбающейся Верой и мрачным Викентием Иннокентьевичем, и, взяв сумочку и накидку, села в карету вместе с Алёной и Арсением. Братишка болтал безумолку, рассказывая о своей новой учёбе в престижнейшем военном учебном заведении города, и, похоже, был абсолютно счастлив. Вставить хоть слово в его монолог было решительно невозможно, поэтому Саша всю дорогу слушала с заинтересованной улыбкой, и в глубине души радовалась за него. Мальчик делал большие успехи, коих он вряд ли добился бы, не сойдись Алёна с Гордеевым. Каким бы хорошим он ни был, но в пажеский корпус без протекции Ивана Кирилловича его ни за что бы не взяли.

Получается, это чудовище могло делать добро? Саша озадаченно смотрела на брата и думала, что, кажется, сама виновата в своих бедах. Гордеев желает ей смерти, а всё почему? — потому что она с самого первого дня знакомства дала понять, как сильно его ненавидит. И, что интересно, ни на секунду об этом не жалела!

«Вот так я и буду вечно страдать из-за своих дурацких принципов, — думала она, хмуря брови, — а называла бы его «папочкой» — купалась бы в роскоши сейчас, и ни в чём бы не нуждалась!»

Впрочем, за эти мысли ей стало стыдно. Никогда, ни-ког-да не назвала бы она этого мерзавца отцом, и не назовёт! И по правилам его играть тоже не будет! Пускай они убьют её лучше, но зато она умрёт честной, верной себе.

Когда приехали на Остоженку, выяснилось, что Гордеева на месте нет. Он ещё не вернулся с заседания в министерстве, и Алёна распорядилась, не дожидаясь его, накрыть на стол. Слуги её слушались, любезничали, улыбались, и, кажется, ничуть не расстраивались по поводу смены хозяйки — Сашу это покоробило. Она могла легко представить, как Юлия Николаевна, должно быть, точно так же велела подавать обед, всего каких-то пару месяцев назад… И ей они наверняка точно так же улыбались, и говорили: «да, барыня!», «сию минуту, барыня!». И вот, её нет, её место заняла эта красивая сероглазая блондинка без души, а горничным как будто всё равно было, кому подчиняться.

«А что им остаётся, с другой стороны? Вылить на неё тарелку с борщом, как я вылила сок на Ксению? Сказать, что она здесь не хозяйка и приказам её они не подчиняются? И тут же потерять место, оставшись без рекомендаций?» — думала Саша, вяло ковыряясь ложкой в тарелке. Обед был вкусным, просто ей никак не лезла в горло гордеевская еда. А тут ещё как на грех вспомнился сегодняшний завтрак, приготовленный специально для неё, и печальная улыбка тронула её губы…

Алёна о чём-то спрашивала её, но Саша словно не слышала, отвечала невпопад, сетовала на саму себя и всё пыталась собраться. Более или менее прийти в себя получилось, как ни странно, с возвращением Ивана Кирилловича. Рядом с этим человеком слабость проявлять Саша не могла никак, да и не до слабости стало, когда он, собрав их всех в своём кабинете, заговорил об усыновлении.

Ей сначала показалось, что она ослышалась.

— Что?! Да всерьёз ли вы это?!

— Александра, веди себя прилично! — Попыталась осадить её Алёна, но бесполезно. Тоску Сашину как рукой сняло, рассеянность улетучилась вмиг, сменившись безграничной яростью.

— Да никогда в жизни! — Воскликнула она. — Арсений, не дай им себя сломить! Арсений, братишка, у тебя всё ещё есть отец, и он жив, я уверена! Ты Тихонов, а никакой не Гордеев, и этот человек никогда не заменит тебе отца! Прошу тебя, не слушай их, не предавай его памяти, неужели ты не…

— Александра, боже мой, немедленно замолчи! — Вскричала Алёна, поднявшись со своего места. — Как ты смеешь так говорить?! Иван Кириллович желает тебе добра, а ты?! Глупое, неблагодарное создание!

Саша словно не слышала её, обращаясь исключительно к брату:

— Сеня, милый, я прошу тебя, не забывай нашего настоящего отца! Эта бессердечная женщина совсем потеряла стыд и делает вид, словно его никогда и не было, но ты-то ведь знаешь, что это не так, Сеня, миленький! Вспомни, как мы катались с горки на Рождество, как лепили снеговиков во дворе, Сеня, вспомни нашего настоящего папу!

Алёна закрыла лицо руками, и зарыдала. Не потому, конечно, что её тронули слова дочери, а потому, что она очень боялась за будущее сына. Каких трудов ей стоило уговорить Ивана Кирилловича на усыновление, а эта безумная в одночасье всё испортила!

Иван Кириллович, в свою очередь, пришёл в бешенство. Во-первых, из-за того, что бессовестная девчонка совсем потеряла стыд и не желала подчиняться. А, во-вторых, потому что она заставила плакать его дорогую Алёну. Этого он уж точно никак не мог ей простить. Поэтому, потеряв контроль, он подошёл к Александре вплотную, и наотмашь ударил её по лицу.

Это было, кажется, то единственное, что могло бы заставить её замолчать.

Но только замолчать, а уж никак не сломаться. И особенно приятным было то, что Арсений тотчас же встал на защиту горячо любимой сестры, бросившись между нею и Гордеевым.

— Не смейте поднимать на неё руку! — Воскликнул он, встав так, чтобы закрыть её собой в случае, если Иван Кириллович вновь надумает её ударить. В голосе брата Саша уловила железные нотки, коих прежде не было, и она поняла — это победа. Победа, несмотря на то, что Гордеев переусердствовал и разбил ей губу.

Сам он, разумеется, уже тысячу раз пожалел о своём порыве. И в ту секунду, когда Алёна посмотрела на него с неимоверным ужасом в глазах, Гордеев поклялся самому себе — он превратит жизнь этой девчонки в ад. Он всё сделает, чтобы она страдала — она это заслужила, потому как ей удалось, кажется, невозможное — внести разлад в их такие идеальные отношения с Алёной.

— Я… я… — С неуверенностью, обычно ему несвойственной, Иван Кириллович посмотрел на свою руку — так, словно она без его ведома ударила Сашеньку по лицу, и вновь повернулся к Алёне. — Дорогая, прости, я не должен был!

— Ты не перед той извиняешься, Ваня, — низкий, скрипучий голос прозвучал негромко, но заполнил, кажется, весь кабинет. Саша словно этого не услышала, вытерев кровь с разбитой губы, она с ненавистью посмотрела на Гордеева, и сказала:

— Я возьму вашу фамилию только в одном случае — если выйду замуж за вашего сына! — И, тут же, будто ненароком, ахнула: — Ох, да что же это я, он ведь тоже от вашей фамилии отказался! И, как я вижу, не без причин!

С этой преисполненной яда фразой Сашенька собиралась, было, покинуть кабинет Гордеева, как обычно, оставив последнее слово за собой. Но с неимоверным изумлением обнаружила вдруг некоторое препятствие на своём пути — в дверях стояла женщина. И не просто женщина, а очень даже знакомая женщина: высокая, иссушённая старуха со смуглой морщинистой кожей и чёрными волосами с проседью. Ледяные глаза её впились в Гордеева, на Сашу она кинула лишь мимолётный взгляд, но вовсе не гневный, а, как ей показалось, одобрительный.

— Ангелина Радомировна, вы не вовремя. — Сообщил Гордеев, жутко недовольный, что генеральша стала свидетельницей этой отвратительной сцены. Зато сама Волконская, судя по её лицу, довольна была весьма и весьма.

— Скажи мне, Ваня, а дочь мою ты тоже бил, когда она смела тебе дерзить? — Будто между прочим, полюбопытствовала княгиня, царственной походкой проходя в кабинет. — Впрочем, не отвечай. Не хочу ничего этого знать. — С этими словами она остановилась возле Александры, и, к величайшему удивлению последней, протянула ей свой платок. Такой же, как у Мишеля, белоснежный, с золотым вензелем в форме буквы «V». Саша с благодарностью приняла его, и приложила к разбитой губе.

А генеральша, тем временем бросив беглый взгляд на её разбитый висок, показавшийся из-под волос, сделала для себя некоторые выводы и усмехнулась. Затем повернулась к Алёне, и внимательно изучила теперь уже её. Что тут сказать — хоть наша Алёна Александровна и была дамой не промах, но в тот момент поймала себя на мысли, что ей хочется сбежать куда угодно, только бы спрятаться от этих проницательных чёрных глаз старой княгини.

— Так вот, значит, кем ты заменил мою Юлию, — произнесла она низким, надломленным голосом, но не без ненависти, однако, а просто констатируя факт. — Что ж, она красивая. И такая же лживая, как ты, Ваня.

— Что вам нужно? — Нервно спросил Гордеев, дёрнув подбородком. Он терпеть не мог тёщу, начиная с тех далёких дней, когда они с Юлией только поженились — вот даже тогда, двадцать пять лет назад эта черноглазая ведьма ему уже не нравилась! А сейчас особенно.

— Я пришла сказать тебе о завещании. — Просто ответила генеральша, чуть приподняв бровь. — Ты не пришёл на оглашение, и, должно быть, не знаешь, как Юлия распорядилась своим наследством.

От проницательной княгини не укрылось, как взволнованно Алёна закусила губу, услышав заветное слово «наследство». Да что уж там, это и от Сашеньки не укрылось, которая с некоторых пор смотрела на мать, как будто всё ещё ждала от неё поддержки. Глупо, конечно, было надеяться на материнскую жалость, но Сашино сердце всё равно продолжало верить, что Алёна примет её сторону. Мать, как-никак.

— Мне достаточно того, что я присутствовал при его составлении, — ответил Гордеев, все ещё не понимающий, с какой стороны ждать удара. — Она отписала всё Мишелю, не считая своей доли особняка в Петербурге — это, если я правильно помню, отходит Алексею.

— На счёт последнего ты угадал, — кивнула генеральша. — Алексей давно уже обосновался в Петербурге, и нет ничего удивительного в том, что Юлия оставила свою часть особняка ему. Он и так был там единственным хозяином. Но вот на счёт Миши…

На счёт Миши послушать было интересно, а Александре особенно. Она прямо-таки нутром чувствовала, что эта строгая, уверенная в себе женщина, сейчас размажет по стенке господина министра.

— За день до своей смерти Юлия изменила завещание, — выдержав эффектную паузу, продолжила княгиня. — Видишь ли, Ваня, от Миши довольно долго не было вестей, ты бы знал об этом, если бы интересовался сыном, а не всякими там… учительницами. Мы не были уверены, что он жив. А в таком случае, ты оставался бы единственным наследником Юлии, как ты сам понимаешь. Она это предвидела, и, очевидно, не хотела, чтобы ты тратил её деньги на свою новую любовницу. Поэтому, в последний момент она переделала завещание в мою пользу.

Алёна понимала, что дела плохи, но не понимала, чем именно, поэтому перевела на Гордеева взволнованный взгляд. Сам Иван Кириллович побледнел, а затем посерел, резко изменившись в лице. А Сашенька зааплодировала. Громко, счастливо, и искренне.

— Да, господи, да! — Воскликнула она, притопнув ногой в порыве радости. — Так вам всем и надо! Молодец, Юлия Николаевна! Браво!

Генеральша спрятала улыбку, наблюдая за ней, а затем вновь поглядела на Гордеева и развела руками.

— Всё, Ваня, всё её наследство переходит ко мне. К сожалению для тебя. Всё, начиная с четырёх отелей, которые ты хотел отнять у Мишеля, пока тот не вступит в права пользования, заканчивая — увы, моя милая учительница! — этой самой квартирой, где вы изволите проживать. Не говоря уж о моём загородном имении, к которому я запрещаю вам приближаться отныне и впредь.

Саша качала головой и улыбалась до ушей, время от времени морщась из-за боли в разбитой губе. Алёна стояла ни жива, ни мертва, Арсений хмуро глядел на Гордеева, а Иван Кириллович, вскинув голову, вдруг с насмешкой произнёс:

— Кройтор.

Ни к селу, ни к городу, казалось бы, но генеральша его поняла. Усмехнулась довольно, царственно повела плечом и спросила:

— Думаешь, ты один умеешь подделывать завещания?

— Кройтор, чёртов сукин сын! — Выплюнул Гордеев с ненавистью. — Это он всё переделал, наверняка с подачи Мишеля! Потому что пункт один-три-три в условии завещания был прописан ясно: Мишель не имеет права распоряжаться отелями, пока ему не исполнится двадцать пять. Умные все какие пошли, ну надо же! Думаете меня переиграть?!

— Ты можешь попробовать оспорить наше новое завещание, — разрешила ему княгиня. — Если тебя что-то не устраивает, Ваня, тебе никто не запрещает выступить с опровержением. Но ты же не думаешь, что мы и это не предусмотрели?

Гордееву ужасно не хотелось признавать, что его обвели вокруг пальца. И кто?! Собственный сын, этот чёртов цыган Адриан Кройтор, и вот эта старая ведьма, его тёща! А он так надеялся на то, что отели удастся прибрать к рукам…

Генеральша ещё немного потешила своё самолюбие, наблюдая за внутренней борьбой Ивана Кирилловича, а затем улыбнулась и сказала:

— Я даю вам две недели на переезд. Когда я в следующий раз вернусь, скажем, пятого или шестого июня, никого из вас здесь уже не должно быть. — Тут генеральша призадумалась, затем улыбнулась, и сказала Саше: — Впрочем, ты, милая, можешь оставаться, если хочешь! Мне понадобится человек, чтобы следить за этими огромными апартаментами!

Саша буквально дара речи лишилась после этих слов. Больше всего на свете в тот момент ей хотелось извиниться перед генеральшей за то, что она ворвалась в её столовую вчерашним утром и испортила завтрак. Так стыдно, как теперь, ей ещё никогда в жизни не было! Но голос пропал, от неимоверного, безграничного удивления — пропал, и не желал возвращаться.

— Ангелина Радомировна, чёрт возьми, это нечестно! — Воскликнул униженный и оскорблённый Гордеев, но генеральша холодно перебила его:

— Нечестно, Ваня, было крутить романы за спиной моей покойной дочери. И привести свою любовницу в её квартиру тоже было нечестно. Остальное — лишь последствия твоей глупой опрометчивости, и расхлёбывай их сам, как тебе угодно.

Кивнув на прощанье Гордееву с Алёной, генеральша мило улыбнулась Сашеньке и вышла, шелестя юбками. Гордеев, едва за ней закрылась дверь, грязно выругался и ударил кулаком по стене — Алёна вздрогнула от этого звука и обняла себя за плечи. Ей стало страшно, по-настоящему страшно, и она не знала, как быть дальше. Как вообще жить дальше с человеком, посмевшим поднять руку на её дочь?

А дочь её, тем временем, обнаружила, что так и не вернула платок княгине. Спохватившись, она выпустила руку Арсения, державшего её, и бросилась следом за Волконской. Та уже стояла возле входной двери, и горничная помогала ей надевать пелерину на плечи. Преисполненная собственного достоинства, княгиня обернулась на Сашеньку и снисходительно улыбнулась ей.

— П-простите, — запинаясь проговорила она. — Я хотела вернуть вам платок. Только, он весь в крови, и я не знаю, удобно ли…

— Оставь себе, милая, — ласково сказала генеральша. Если бы вы знали княгиню Волконскую чуть ближе, вы бы здорово удивилась тому, что она сказала это именно «ласково». Мишель, например, заверил бы вас, что бабушка его была самой строгой в мире и никогда не позволяла себе никаких нежностей. В этом он был очень на неё похож.

— Я… мы не представлены… я… — Запинаясь, проговорила Сашенька, кляня себя на чём свет стоит за то, что и двух слов связать не может под взглядом проницательных чёрных глаз княгини. — Меня зовут…

— Александра, я знаю. По крайней мере, мой внук вчера называл тебя именно так. Подойди ко мне поближе, девочка, я хочу на тебя посмотреть.

Сашенька повиновалась. Сложно было не повиноваться: Волконская больше походила на императрицу, чем на княгиню, и говорила так, словно приказы отдавала. Страшно представить, что могло ожидать в случае неповиновения, если даже сам Гордеев — и тот трепетал перед этой женщиной!

Генеральша жестом велела горничной удалиться, а сама, встав так, чтобы не загораживать свет, внимательно посмотрела на Александру. Затем растянула в улыбке свои тонкие губы, будто осталась довольна увиденным. И сказала:

— Я знала твоего деда. Ты точная его копия, девочка! Даже взгляд тот же.

Потрепав её по щеке, уж совсем как заботливая бабушка, Волконская развернулась и ушла, тихонько прикрыв за собой дверь. А Саша осталась в полнейшем смятении от этих слов, потому что один её дед умер, не дожив до двадцати лет, а второй без вести пропал на войне ещё до того, как генеральша Волконская научилась ходить.

А может быть, она имела в виду другого деда? Отца Санды Кройтор, например. Он бывал в Болгарии вместе с самой Сандой, а генеральша Волконская прожила там большую часть своей жизни, и вполне могла с ним познакомиться. Как, собственно, и с другим возможным дедом — отцом Матея Кройтора, которому никто не мешал съездить с визитом в соседнюю страну.

«Значит, это всё-таки я», подумала Сашенька с тоской. Теперь она готова была молиться, чтобы Мишель оказался всё же сыном Юлии Николаевны, а не её подруги. В противном случае, она не знала, как будет жить дальше.

 

Глава 26. Савинова

— Только посмотри на неё! Она не постыдилась явиться на вечер в моём платье! Боже, какой кошмар, неужели ей не стыдно?! — Вполголоса говорила Ксения Митрофанова своему собеседнику, Антону Голицыну. Они стояли в уютном уголке за роялем, практически скрытые от посторонних глаз, но на них и так никто не обращал внимания — все взгляды устремились на девушку в чёрном, что вошла в залу в компании смеющейся Эллы Караваевой.

— А почему ей должно быть стыдно? — Лениво поинтересовался Антон, разглядывая рыжеволосую красавицу с ног до головы. — По-моему, оно ей идёт!

— Да потому, что я прислала ей его в качестве насмешки, а она… Что ты сказал?! — Ксения с неудовольствием сдвинула соболиные брови на переносице и повернулась к Антону. Голицын поспешил сделать невинные глаза, но, впрочем, тут же улыбнулся. Он обожал, когда она вот так хмурилась, и между бровей залегала очаровательная морщинка.

— Ксюша, Ксюша, да будет тебе, не гневайся! — Миролюбиво произнёс он. — Лучше скажи, ты принесла мне, что обещала?

Всё ещё хмурясь, она, однако, вложила в руку Голицыну небольшой коричневый пакетик. Антон поспешил спрятать его в карман пиджака, бегло оглядываясь по сторонам — не заметил ли кто? Митрофанова измученно вздохнула, и, пригубив игристого шампанского, произнесла тихо:

— Заканчивай с этим пагубным делом, Антон. До добра твой кокаин не доведёт. И, скажи на милость, кто будет доставать его тебе, когда мы с Мишелем поженимся? Не уверена, что ему понравятся наши с тобой частые встречи. И уж точно не понравится ему, если он узнает, что ты получаешь эту гадость от меня.

— Ксюша, Ксюша, перестань! — Взмолился Антон, ненароком коснувшись её руки. — И не делай, пожалуйста, столь мрачных прогнозов! Неужели мы совсем перестанем встречаться, когда ты выйдешь замуж за этого сноба Волконского?

Этот вопрос волновал Антона по нескольким причинам, и наркотики была вовсе не главная из них. Куда страшнее ему казались перспективы остаться без её внимания, не видеть её сияющих глаз, её лучезарной улыбки, не слышать её звонкого смеха — а он ведь так любил, когда она смеётся! Вот только, увы, Антон уже забыл, когда в последний раз слышал её смех.

— Господи, ну взгляни на неё! — Всё не унималась Ксения, сдвинув чёрные брови. — Ведёт себя как ни в чём не бывало, мерзавка! Смеётся, любезничает с Караваевой, отчаянно притворяется одной из нас!

— И, по-моему, у неё неплохо получается! — Справедливости ради, заметил Антон.

— Что?! Да ты вообще-то на чьей стороне? — Взбесилась Митрофанова.

— Ксюша, Ксюша, конечно, на твоей! Просто нельзя не отметить, что она держится молодцом. Я вовсе не так представлял себе провинциальную медсестру. И французский у неё хороший!

— Я погляжу, она успела тебя очаровать? — Насмешливо поинтересовалась Ксения. — Да и не одного тебя, Авдеев-то, погляди, как слюни пускает! Смотреть противно!

— Так не смотри!

— А я не могу не смотреть! Эта стерва бросила мне вызов, унизила меня! Вот что, я придумала, как ей отомстить. — Блеснув глазами, Ксения улыбнулась, обнажив жемчужно-белые зубы. И посмотрела на Антона лукаво. — Соблазни её.

— Что?! — Голицын от такого заявления опешил, поперхнувшись своим шампанским и закашлялся, бедняга. — Ксюша, Ксюша, в своём ли ты уме?!

— Я же видела, как вы любезничали на том вечере у Софьи Авдеевой! — С неким укором произнесла Митрофанова, но тотчас же сделала вид, что её это ничуть не задело. — Ты ей наверняка понравился, ты знаешь, как очаровать женщину. Ну, так чего ждёшь? Вперёд! Влюби её в себя, проведи с ней ночь, а потом брось и разбей ей сердце!

Признаться, Голицыну больно было слушать это. На губах его играла улыбка, это правда, но улыбка была ненастоящая, для того лишь, чтобы не расстраивать Ксению. Он никогда её не расстраивал, не мог себе этого позволить. Достаточно было, что её, бедняжку, то и дело расстраивал Волконский, который даже не представлял, какое сокровище ему досталось! А Антон её берёг.

И тем обиднее было слышать от неё такие слова. Нет, в самом деле, неужели он ей настолько безразличен? Неужели ей всё равно, с кем он, как он, где он? Видимо, всё равно, раз она не постеснялась открытым текстом попросить его переспать с той девушкой, Александрой.

А вот Антону не было всё равно. Его всякий раз охватывала безумная ревность, когда он видел её вместе с Волконским. А уж когда они уезжали вдвоём — Антон знал, он увозил её к себе, на Садовую — о, как невыносимо становилось ему в тот момент! Представляя, что она там, с ним, на шёлковых простынях, нежится в его объятиях… А ведь Волконский её не любил! Вот что было обиднее всего: он не любил её, и Антон это прекрасно видел. Для Мишеля она была одной из, приятным дополнением к своему статусу — будущая жена, красавица-дворянка, уважаемая в городе барышня…

А для Антона она была смыслом жизни. И он порой ненавидел Волконского за то, что тому так повезло. Ненавидел, и желал ему сгинуть там, на этой проклятой войне, и никогда не возвращаться. Но Волконский, как назло, вернулся, и вернулся героем, и Ксения кинулась к нему, позабыв обо всём на свете. В такие моменты Голицын стыдился собственной мелочности — Мишель, конечно, не виноват, что всё так получилось, и желать ему смерти было уж совсем крайностью. Но сердцу-то не прикажешь!

Вот в такие моменты его выручал кокаин. Помогал забыться, отдалиться на время от этой боли, которая преследовала его вот уже несколько лет, с того самого момента, когда он впервые увидел эту черноволосую красавицу, Ксюшу Митрофанову.

— Так что? — Облизнув губы, спросила она. — Сделаешь это для меня?

Голицын простонал нечто неразборчивое, и с жалостью посмотрел на Ксению, умоляя её быть благоразумной. Та не унималась, позволила себе взять его за руку, и заглянула в глаза — а Антону показалось, что в самую душу. Будто насквозь прожгли его эти проницательные тёмные глаза…

— Сделаешь? Ведь сделаешь?

— Ксюша, Ксюша, — он тяжело вздохнул и вынужден был кивнуть. — Ради тебя я на всё готов, ты же знаешь!

— Так иди! — Напутствовала его Митрофанова, коварно улыбаясь. Она предвкушала хорошее представление, а на сердце становилось так легко и хорошо от грядущих перспектив! Наконец-то она отомстит этой заносчивой рыжей мерзавке!

А Сашенька, не представляющая, какие козни плетутся за её спиной, тем временем вовсю любезничала с Эллой и Катериной Савиновой, вышедшей приветствовать её из толпы гостей. В главной зале было светло, несмотря на вечер за окном, с высокого потолка комнату освещала огромная хрустальная люстра, и в её свете бриллиантовая диадема купчихи то и дело вспыхивала ярким блеском.

— Муж подарил к годовщине свадьбы! — Пояснила Савинова, мать четверых детей и просто хорошая женщина. Элла с Сашенькой смущённо улыбнулись, поняв, что им не удалось скрыть своих любопытных взглядов, а Катя покрутила русой головкой, демонстрируя украшение со всех сторон.

— Ах, как я вам завидую, дорогая! — Искренне призналась Элла. — Вот бы и мне однажды найти того, кто не поскупится на такую красоту! А пока украшения мне дарит только папенька!

«А мне никто не дарит», подумала Саша, без особой, однако, печали по этому поводу. С задумчивой улыбкой она стала слушать, как купчиха пророчит Элле целый отряд достойных женихов, которые, по словам Кати, только рады будут заполучить её внимание, а Караваева звонко хохотала в ответ, радуясь своим перспективам, и хлопала в ладоши.

Играла лёгкая музыка, аромат праздника плыл по зале, совсем скоро ожидались танцы, а Саше почему-то было невесело. Она изо всех сил старалась изображать заинтересованность, чтобы не расстраивать Эллу, а сама готова была расплакаться от отчаяния и тоски.

Мишеля она не видела с того самого утра, когда он привёз её в больницу, на радость Вере и остальному персоналу. И сегодня наверняка не увидит: да, Элла пригласила его, но сделала это скорее из вежливости, ибо траур по Юлии Николаевне никто не отменял. А вот зато Сергея Авдеева Саша видела прекрасно! Вернувшийся из Петербурга не далее, чем сегодня утром, он осмелился заехать на Остоженку, предполагая, что застанет Сашу там, но — к Сашиной величайшей радости — не застал. Она понятия не имела, как смотреть ему в глаза после всего того, что вытворяла в его отсутствие, и старалась ныне избегать его как можно дольше, пока не придумает, как себя вести. Поначалу это казалось просто: Авдеев, не оборачиваясь, стоял у окна, в обществе своего батюшки и батюшки Голицына, но старший Авдеев Сашеньку быстро заприметил, отсалютовал ей бокалом и послал очаровательную улыбку в знак горячего приветствия. Сергей повернулся, встретился с ней взглядом, и, к счастью, только улыбнулся в знак приветствия. Оставить отца и князя посреди беседы было бы невежливо, потому Авдеев не решился подойти. Всё, как всегда — не решался подойти, не решался жениться…

Сколько времени у Сашеньки ещё есть, пока Иван Кириллович не найдёт для неё нового супруга? Она не знала. Но, впрочем, благодаря генеральше, Гордееву ныне стало не до войны с падчерицей. Они с Алёной были заняты поисками новой квартиры, потому что, так уж вышло, что всё московское имущество Ивана Кирилловича по документам принадлежало его жене. У него был собственный дом, и квартира тоже была, но, увы, в Петербурге, а переехать туда он не мог из-за службы, накрепко привязавшей его к Москве.

Пускай это были временные трудности — денег у Гордеева было достаточно, чтобы и снять, и купить себе новое жильё — но княгиня Волконская всё-таки подложила ему крупную свинью с этим завещанием. Или, точнее, Мишель. Это же они с Кройтором подправили пару пунктов, чтобы сделать генеральшу наследницей! Саша всякий раз улыбалась, думая об этом — надо же, какой он всё-таки умный, догадался, не забыл про тот пункт в завещании, на котором Гордеев хотел сыграть, чтобы оставить его без отелей! О, да, и умный, и красивый, и благородный, только вот, одна беда — не её.

А во-он той вечно недовольной красавицы-брюнетки, что стояла у рояля в обществе Антона Голицына, и сверлила Сашеньку взглядом. Что-то не так, милая Ксения Андреевна? Когда Саша поняла, что неприязнь у них взаимная, то немного успокоилась. А уж теперь-то, наткнувшись на её презрительный взгляд, сначала помахала ей рукой — так, словно они были лучшими подругами! — а потом указала на своё чёрное платье, и покрутилась на месте, демонстрируя себя со всех сторон.

Дескать — вот, Ксения Андреевна, полюбуйтесь! Я надела ваш подарок на сегодняшний вечер, вам должно быть приятно! О-о, Саша видела, как Митрофанову это раздражает. Поэтому и надела, собственно, предвидя такую реакцию. А ещё потому, что это было, определённо, самое дорогое платье из её гардероба. Ксения хотела унизить её этой подачкой, и впрямь прислав новое платье взамен испорченного, а сделала только лучше. Поэтому ныне Сашенька была, без преувеличения скажем, самой красивой гостьей на вечере Эллы.

Блестящая чёрная тафта облегала стройный девичий стан, чуть выше сменяясь роскошным чёрным атласом, коим был отделан неглубокий квадратный вырез на груди. А длинные рукава украшала тоненькая полоска кружев, змейкой вившаяся от плеча до запястий, и всё это выполнено было в различных оттенках чёрного — именно этот цвет Саша сочла достойным сегодняшнего мероприятия. Раз не идти совсем было нельзя, но она постаралась сделать всё возможное, чтобы не осквернять светлой памяти Юлии Николаевны! Алёна, конечно, ещё пыталась протестовать против мрачного цвета наряда, но Саша проявила похвальную категоричность, и Алёна сдалась. Правда, пришлось согласиться на её бриллиантовые заколки, кои держали теперь высокую причёску из завитых локонов, да на серебристые туфельки с каблучком, но Саша сочла эти жертвы оправданными. Туфли под платьем всё равно никто не увидит, а бриллианты… какая же девушка откажется от бриллиантов?

— Сергей Константинович прямо глаз с тебя не сводит! — Громким шёпотом поведала Элла Саше, и та, увлёкшаяся своими выходками с Ксенией, невольно обернулась.

Сергей, действительно, то и делал, что бессовестно разглядывал её, а когда понял, что разоблачён — покаянно улыбнулся и поклонился в знак приветствия. У Саши всё это вызвало лишь чувство безграничной тоски, у неё и улыбнуться-то в ответ не получилось, она лишь шевельнула краешком губ, и всё.

Серёжа-Серёжа, что же теперь делать?

— Тебе обязательно надо с ним потанцевать! — Не без восторга произнесла Элла, заметив, какими нежными были взгляды Сергея Авдеева. А вот тут их обеих удивила Савинова:

— Не надо. — Она произнесла это слишком резко, и, когда сама заметила это, тотчас же смутилась. — То есть, я имела в виду… он хороший человек, и… но…

— Катя? — Подтолкнула её Элла, весьма удивлённая её словами, но Савинова до сих пор растерянно хлопала глазами и никак не могла собраться. Сашеньке это показалось странным, она ещё с того вечера у Софьи Владимировны заметила, что Савинова недолюбливает Серёжу и не думает этого скрывать. Хотелось бы знать, за что именно?

За что его, такого хорошего, нежного, идеального, можно не любить? И вот когда Саша думала об этом, ей становилось совсем худо. Авдеев был чутким, Авдеев был ласковым, Авдеев был терпеливым и всегда готов был прийти на помощь и утешить, но — увы. Каким-то непостижимым образом она влюбилась в его полную противоположность: резкого, грубого, порывистого хама, который даже и не скрывал, что смотрит на неё как на пустое место. И — ну же, Саша, признайся! — влюбилась в него ещё до того, как Волконский стал добрым милашкой. Влюбилась ещё с того дня, когда впервые увидела его, в обществе Ксении и Катерины, на пороге гордеевской квартиры.

«Ох, ну и глупая же я!», в сотый раз подумала она. А Савинова, от которой Элла всё ещё ждала внятного объяснения, наконец-то придумала, как уйти от неприятной темы, и, с радостной улыбкой, воскликнула:

— Только посмотрите, кто пришёл!

Обе девушки обернулись к распахнутым дверям, и обе застыли в изумлении. А Сашенька, так ещё и прошептала:

— Господи, боже мой…

Это был он.

И это был не просто он, это… Ох, словами не передать, что испытала Сашенька в тот момент, когда его увидела! Он сегодня был бесподобен, в своём белоснежном офицерском мундире с орденами на груди — теми самыми, которых он, вроде как, стеснялся, а ныне решил надеть. И смотрел он прямо на неё. Так же, как и в прошлый раз, с лёгкой полуулыбкой. А уж когда его величество направился в их сторону, дабы засвидетельствовать своё почтение хозяйке торжества, у Саши и вовсе подкосились колени. Она не знала, куда деть своё волнение, и как вести себя тоже не знала. И ещё хуже — она понимала, что проницательная Савинова прекрасно всё это видит, оттого и улыбается так загадочно…

Боже, ещё не хватало, чтобы и Серёжа заметил! Бросив беглый взгляд в его сторону, Сашенька убедилась, что Авдеев увлечён беседой с князем Голицыным, и разоблачать её в пагубной страсти к Мишелю Волконскому, вроде бы, пока не спешил.

— Дамы, моё почтение. — Подойдя к ним, Мишель учтиво поклонился, и поцеловал протянутую руку кокетки-Эллочки. — Лиза, дорогая, позвольте выразить вам мой восторг — ваши soirИe, как всегда, превосходны! Екатерина Васильевна, чудесная диадема! Александра… хм… Александра, рад тебя видеть.

Саша не сразу поняла, что он ждёт, когда же и она протянет ему руку для поцелуя. Подобная учтивость со стороны Волконского выбила её из колеи, и она, бедняжка, опомнилась лишь тогда, когда Элла ощутимо толкнула её в плечо. Спохватившись, Саша потупилась и протянула руку, которую Мишель как ни в чём не бывало поднёс к губам и легко поцеловал. И в очередной раз замерло сердце, когда он до неё дотронулся, и в очередной раз ей стало стыдно за то, что она не сумела скрыть своих чувств к нему. Савинова заметила, Элла, не блиставшая проницательностью — заметила, а что тогда говорить о нём самом?! Разумеется, он прекрасно видит, какими глазами она смотрит на него, и наверняка догадывается о причинах!

Какой позор.

— Мишель, я, право, не ожидала, что вы придёте! — Элла взяла ситуацию в свои руки, когда поняла, что взволнованная Сашенька в ближайшее время уж точно не сможет ничего сказать. — И вы не представляете, как я счастлива теперь, что удалось вас заполучить на этот вечер! Я знаю, как вы не любите подобные торжества, и считаю, что мне оказана величайшая честь!

— Лиза, дорогая, мне жаль вас разочаровывать, но я здесь исключительно по делу, — с лёгкой улыбкой сознался Мишель, а сам, тем временем, беглым взглядом скользнул по Александре, оценив в полной мере, как изысканный чёрный атлас облегает её не менее изысканные округлости. И отчего вдруг у него закружилась голова? Должно быть, слишком жарко в помещении.

— Миша, я вам этого никогда не прощу! Я знаю, зачем вы пришли, вам наверняка нужен полковник Герберт. — Как всегда дальновидная, сказала Савинова. И, перехватив взгляд Мишеля, кивнула ему. — А кто ещё среди присутствующих мог бы вам понадобиться? Вы оба люди военные, вам наверняка есть, о чём поговорить. А наше скучное общество вам неинтересно, увы.

Волконский тогда улыбнулся ей так обворожительно, что и сама Савинова, вроде как, замужняя дама, не сдержала томного вздоха. Что уж говорить о бедной Александре, чьё сердце давно уже отказалось биться без него?

— Полковник уже пришёл, он беседует с моим отцом в одной из комнат, — поведала Элла. А затем, решив, что нужно обязательно зарекомендовать Сашеньку с хорошей стороны, широко распахнула глаза и доверительно поведала: — Мишель, а вы знаете, что этот вечер я устроила исключительно в честь мой подруги Сашеньки? Она, между прочим, недавно спасла жизнь моей матушке!

Волконский этого, видимо, не знал. И заинтересованно посмотрел на Александру, не оставляя без внимания её красивую причёску, её тоненькую шейку с еле заметной голубой жилкой, к которой так хотелось прикоснуться губами… И цепочку от медальона его матери, спускавшуюся вниз, под вырез платья — Сашенька, как и обещала княгине, напоказ его не выставляла никогда. А Мишель, поймав себя на мысли, что смотрит совсем не туда, куда нужно, поспешил поднять взгляд — а дальше Саша уже не выдержала.

— Прошу меня простить… — Пролепетала она, и, погладив Эллу по плечу в знак извинения, быстрыми шагами направилась прочь. Она понятия не имела, куда шла, но знала одно — ещё секунда в обществе Мишеля, и она упадёт без чувств!

— Элла! — Шикнула Савинова на юную княжну. — Ну что ты за наказание?! Засмущала бедную девочку почём зря, для чего? Неужели не видишь, ей и так не по себе с нами!

— Но я же сказала правду! Саша, действительно, спасла жизнь моей матери! Мишель, вы можете себе это представить? Она удивительная! В жизни никогда не встречала таких, как она! — С восторгом произнесла Элла.

А Катя Савинова, заметив, каким взглядом Волконский смотрит вслед удаляющейся Александре, только усмехнулась и еле заметно покачала головой. Потом, будто вспомнив о чём-то, коснулась его руки.

— Миша, пока Герберт занят с Борисом Егоровичем, не могли бы мы поговорить наедине? Элла, ты позволишь?

— Разумеется, а я как раз пойду поприветствую господина Лебёдкина! С вашего позволения! — Напоследок она послала Мишелю кокетливую улыбку, и прошептала: — Учтите, я обижусь, если вы уйдёте прежде, чем объявят танцы! Сильно-сильно обижусь!

Мишель тихонько рассмеялся, и сказал Савиновой, когда Элла ушла:

— Она само очарованье. — И, уже серьёзнее: — О чём ты хотела поговорить?

— Давай не здесь, пожалуйста. Слишком людно.

— Не боишься себя скомпрометировать? — Смеясь, спросил Мишель, кивком головы указывая ей на одну из дверей, что вели в коридор, где начинались комнаты.

— А ты? — Парировала Савинова. — Всё ещё делаешь вид, что не замечаешь, как твоя красотка смотрит на нас?

— А она, что, здесь? — Мишель огляделся, и, действительно, увидел Ксению у раскрытого рояля в углу. — Бог мой, я её и не заметил!

— Да разумеется не заметил, потому что смотрел в другую сторону!

— Ты на что-то намекаешь, Катя? — Спросил он, но, заметив лукавую улыбку купчихи, сердиться передумал, и улыбнулся в ответ. А потом барышня Митрофанова вышла из своего укрытия и широкими шагами направилась прямо к ним.

— Глядите-ка, вот и она, наша разъярённая фурия! — Хмыкнула Савинова. — Когда обуздаешь этого дьявола в юбке, приходи в библиотеку, Миша. Я дождусь тебя там.

— Хорошо, — только и успел сказать он, прежде чем купчиха с поразительной ловкостью для женщины её комплекции, проскользнула мимо двух шедших навстречу официантов, и исчезла за дверью в коридор так быстро, что её никто и не заметил. И Митрофанова в том числе.

— Что это было?! — Гневно воскликнула она, притормозив аккурат напротив Мишеля.

— И тебе привет, Ксения.

— Мишель! Потрудись объяснить! — Негодовала обиженная невеста, благо, догадалась сбавить тон, чтобы на них не начали оборачиваться. — С каких это пор ты не брезгуешь целованием рук всяким там… Господи! Ты что, забыл, что она устроила тем утром у княгини?!

Забыл?! Ксюша, всерьёз ли ты? Такое забудешь! Не каждый день доводится видеть тебя такой беспомощной, забавной, и… мокрой. Поборов улыбку, Мишель сделал вид, что не понимает причин недовольства своей невесты. И это взбесило её ещё больше.

— Почему ты молчишь?!

— А что я должен сказать? — Как ни в чём не бывало спросил он. Затем, взяв Ксению за плечи, он легонько отодвинул её со своего пути. — Извини, пожалуйста, но мне нужно найти Герберта. Я только ради него и пришёл. А ты наслаждайся вечером, не думай ни о чём.

— Миша! — В отчаянии воскликнула она, но Мишель ни малейшего внимания на это не обратил. Так, словно и не было вовсе никакой Ксении. Так, словно он не был перед ней виноват. И, кивнув в знак приветствия стоящему неподалёку Голицыну, направился в коридор, следом за Савиновой.

Антон в ту секунду возненавидел его ещё больше, но сказать — так ничего и не сказал. И с тоской посмотрел на Ксению, которая, казалось, готова была расплакаться в тот момент. Но она была сильной, совладала с собой, сдержалась. И, подобрав юбки, решительно подошла к нему.

— Антон, так не годится! Ты видел, видел это? Какая муха его укусила?! С какой стати он вообще с ней любезничает? Будто забыл, кто она?! Ох, Антон, милый, я прошу тебя, давай отомстим этой рыжей мерзавке! У меня прямо-таки руки чешутся отыграться!

Голицын, в сущности, парнем-то был неплохим, и ради забавы обычно с девушками не встречался. А если и встречался, то не бесплатно, и исключительно в местах соответствующих. И уж тем более соблазнять чужих невест, чтобы потом бросить их Антон не собирался. Но когда Ксения говорила так проникновенное, и ещё вот это её: «Антон, милый» — он был готов душу продать. Он вообще на всё был готов, лишь бы она была счастлива.

А наша бедная Сашенька тем временем угодила из огня да в полымя. Пытаясь сбежать от Волконского, она обо всём на свете позабыла и не заметила, как на её пути вырос Сергей, в которого она едва ли не врезалась, не успев вовремя остановиться.

— Ох, Серёжа…! — Выдохнула она, совершенно растерянная.

А когда подняла взгляд, и встретилась с его заботливыми и как всегда нежными глазами, то почувствовала себя такой дрянью, что и словами не передать. Не могла, ну не могла она смотреть в его глаза после того, как сама денно и нощно думала о другом! Отчего-то она считала себя подлой изменщицей, предательницей, негодяйкой и последним ничтожеством, ещё хуже даже, чем Иван Кириллович! Да, вот такая правильная и порядочная дочь была у падшей Алёны Александровны!

И говорить с Авдеевым она тоже не могла — по крайней мере, не сейчас. Ей нужно было для начала успокоиться, и побыть одной. Ничего в тот момент Саша так сильно не жаждала, как уединения.

— Прости, Серёжа, я не могу сейчас, — второпях сказала она. И, обойдя Авдеева, вышла в коридор, искренне надеясь, что он не пойдёт за ней следом. Вообще-то, не должен был. Серёжа был такой чуткий, он всегда улавливал её настроение, и понимал, когда лучше не лезть со своей заботой и просто оставить её одну.

«Да он вообще кругом идеальный, добрый и хороший, почему же тогда я его не люблю?!», с болью думала Александра, быстрыми шагами ступая вперёд, всё дальше и дальше из бальной залы.

Она не знала, куда шла, и спохватилась лишь когда коридор закончился глухой стеной, украшенной двумя плетёными гобеленами. Прежде Саша никогда не была в особняке Караваевых, и всерьёз испугалась теперь, что заблудится и не сможет вернуться. Но ещё больше её напугали шаги в коридоре — сюда кто-то шёл, кто-то, уставший от ещё не начавшегося торжества. Кто-то, кто, как и она, искал уединения.

Не придумав ничего лучше, Саша толкнула ближайшую дверь и поспешно зашла в просторную, хорошо освещённую комнату. Она хотела спрятаться. Она понятия не имела, прилично ли это — разгуливать по коридорам чужого дома — и тем более не знала она, что делать, если это и впрямь окажется Сергей, вышедший следом за ней. Она не сможет поговорить с ним — расплачется, наверняка. И расскажет ему правду. И навсегда его потеряет. Его, а заодно и себя, ибо в жизни никогда она не просит себе, если причинит ему боль!

Оглядевшись по сторонам, Сашенька поняла, что находится в семейной библиотеке Караваевых. Вдоль трёх стен вытянулись стеллажи с книгами, четвёртую полностью занимало огромное окно. Возле него тоже стояли стеллажи, целых два, изысканного чёрного дерева, с красивой инкрустацией. Как оказалось, там имелись пособия по анатомии — да, помнится, Элла говорила, что дедушка её во время войны с Наполеоном был доктором. Неужели эти книги принадлежали ему?

«Что угодно, лишь бы отвлечься», подумала Сашенька, и подошла к стеллажу как раз в тот момент, как шаги по коридору с той стороны послышались совсем рядом. Скрипнула дверь, и Саша испуганно встала за стеллаж, прижавшись к нему спиной. А что, если её увидят здесь? Прилично ли это? А вдруг решат, что она надумала что-то украсть? Воспользовалась доверием наивной Эллы, а сама проникла в княжеский дом… Фантазия у Сашеньки работала хорошо, она без труда представила, как её вышвыривают из особняка, или, ещё хуже, увозят под полицейским конвоем! А она, запинаясь и плача, пытается объяснить им — я ничего не крала, не крала! Но её, конечно, не слушают. Они — аристократы, богачи. А она — нищая медсестра без роду и племени. Никто ей никто не поверит.

Почему-то в тот момент она не подумала, что, прячась, делает только хуже самой себе и подтверждает возможные подозрения. Но мы-то с вами в дворянах разбираемся получше Сашеньки и знаем, что никому и в голову не пришло бы уличить её в дурных помыслах! Ну, уединился человек в библиотеке, и что с того? Тем более, в желании своём она была не одинока.

Шелест юбок, затем скрип диванных пружин. Кто-то вошёл сюда. Женщина. Саша замерла, боясь выглянуть и выдать себя тем самым. Элла? Ищет её? Тогда почему не окликнула?

К её удивлению, дверь скрипнула снова. Ещё шаги. Тяжелые, мужские. И, чтобы уж наверняка заставить Сашеньку прирасти к месту, радостный голос Кати Савиновой:

— Мишенька, ну наконец-то!

Чертовски двусмысленно всё это выглядело, согласитесь. Фантазия фантазией, но представить, что Савинова и Волконский — любовники…?

— Боже мой, для начала позволь мне тебя расцеловать, на людях ведь этого не сделаешь!

…или, всё-таки, любовники?

— Ты за этот год так сильно изменился, возмужал! Ох, господи, как же я рада, как рада!

Должно быть, это какой-то другой Мишенька. Мало, что ли, мужчин с этим именем?

— Волконский, да ты по красоте своей сто очков вперёд дашь своему дядюшке!

О, нет. Саша на всякий случай поднесла ладонь к губам, если возникнет соблазн ахнуть, или, например, громко закричать. А что, хотелось! Ещё как хотелось!

— Как же я счастлива, что ты вернулся целым и невредимым, мой мальчик! — Как-то уж совсем не в духе страстной любовницы, сказала Савинова. — Ты и представить себе не можешь, как я волновалась за тебя, и сколько молитв перечитала!

— Спасибо тебе, Катюша. Хоть кто-то обо мне беспокоился.

— Напрасно ты так. — Тут, похоже, она взяла его за руки и утянула на диван. Не подумайте ничего пошлого, они просто сели рядом, вот и всё. — Между прочим, матушка твоя волновалась о тебе безмерно, и бабушка княгиня, и сестрёнка… Ох, Миша, милый мой Миша, как же всё так получилось!

Он не ответил, а Саша без труда могла представить, как он печально и чуть хмуро смотрит в сторону. Он всегда так делал, когда о Юлии Николаевне говорили в его присутствии.

— Впрочем, — одёрнула саму себя Савинова, — я не для этого тебя сюда позвала!

— Выкладывай, Катя, не томи.

Да-да, Катя, давай же! Нам тоже очень интересно, зачем это ты, замужняя, между прочим, женщина, закрылась в библиотеке с молодым неженатым офицером!

— Я хотела говорить о твоей невесте, — выдала Савинова. Что ж, если кто и удивился этим её словам, то только мы с вами, и Сашенька. Мишель, например, не удивился ничуть. Саша не видела, но мы знаем совершенно точно, что в этот момент он искривил губы в усмешке, как будто уже заранее предвидел, что Савинова собиралась ему сказать.

— Не нужно тебе на ней жениться.

— Катя, я прошу тебя, давай не будем об этом! — Попробовал, было, он, но купчиха была настроена решительно.

— Миша, ты всего о ней не знаешь!

— Ты так думаешь?

— Мишенька, милый, я умоляю тебя, одумайся! Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь свою судьбу с этой женщиной!

Вот! Во-от! Золотые слова! Александра закивала в такт Катиным речам, но никто этого, конечно, не увидел.

— А можно, пожалуйста, я сам буду решать, с кем мне связывать свою судьбу?

— Миша, — Савинова глубоко вздохнула, — я знаю, такова была воля твоей покойной матушки, но ты не должен в угоду ей… Миша, не должен! Юлия Николаевна любила её всем сердцем, но она жестоко в ней ошиблась!

Волконский откинулся на спинку дивана, подпёр подбородок кулаком, и лениво посмотрел на свою собеседницу. А та не находила себе места, испытывая жутчайшую неловкость из-за того, что приходится теперь всё это говорить. Но и молчать она не могла, слишком любила она Мишеля, и хотела уберечь его от ошибки.

— Я желаю тебе только добра. — На всякий случай, предупредила Савинова, подняв пухленький указательный палец. Мелькнул ещё один бриллиант, подарок любящего супруга.

— Я знаю, Катя. Поэтому считаю этот разговор бессмысленным.

— Миша, она тебе изменяет.

Вот в этот самый момент Александра раз и навсегда разочаровалась в Ксении Митрофановой. Изменять?! Ему?! Господи, да в своём ли она уме?! Разве же можно…

— Нашла, чем удивить. — Хмыкнул Волконский.

— Вот! Ты ведь сам знаешь, а значит, уже не в первый раз! Мишенька, милый, зачем она тебе такая?! Она же что хочет делает за твоей спиной! Но прежде, знаешь, это было как-то… как-то не так, понимаешь? Я не могу объяснить словами. Но когда ты уехал на фронт, а она, вместо того, чтобы молиться о тебе, как я, например, не погоревав и недели — тут же кинулась в постель к Авдееву!

К кому, простите?! Саша едва сдержалась, чтобы не попросить Савинову повторить. Да нет, милая Катя, ты, должно быть, ошиблась! Чтобы Константин Григорьевич и Ксения…? Нет, никак не укладывается в голове! Пусть он и привлекательный, но он же старше её вдвое! А, впрочем… Саша задумалась, вспомнив, что ведь и впрямь говорили — Константин Григорьевич закрутил роман на стороне, и зазноба его была совсем молоденькой, ровесницей его сыну… Так это, получается, о ней шла речь? О Ксении?!

— Катя, — выдохнув, произнёс Мишель. — Милая моя Катя! Ты ведь знаешь, как безгранично я уважаю тебя, не так ли? Умоляю, не падай в моих глазах, пересказывая мне всю эту грязь. Это низко.

— Глупый, я ведь желаю тебе только добра! Грязь, я согласна, но ведь это правда, Мишенька! И кто тебе, кроме меня, эту правду ещё скажет?

— Господи, Катя, поверь, доброжелателей хватает. Ты четвёртая, кто говорит мне, что в тот вечер после ужина у Алеева, Ксения уехала с Сергеем.

— Она не просто уехала с ним, Миша, она провела с ним ночь!

«С каким ещё Сергеем?!», безмолвно спросила Сашенька, чувствуя, как мир рушится вокруг неё. А жестокая Савинова, тем временем, продолжала:

— Мы ведь соседи с ними, мои окна выходят на парадный вход их дома. Софьи Михайловны и Константина Григорьевича в ту ночь не было, они отдыхали на подмосковной даче. А он привёз её к себе, на ночь, как какую-то… — Тут Катя не постеснялась и высказалась, а мы постесняемся. — А наутро она уехала, как ни в чём не бывало! Вышла, огляделась по сторонам, поправила шляпку, поймала экипаж и уехала! И на этой женщине ты хочешь жениться, Миша?

Сашенька не выдержала, съехала вниз по стеллажу, совсем не заботясь о том, что её могут услышать. И, обхватив колени руками, спрятала лицо в шёлковых юбках, да так и осталась сидеть.

А вот Мишелю, похоже, было всё равно. Ну, не то, чтобы совсем всё равно — неприятно, конечно, когда твою невесту пользуют как какую-нибудь проститутку, но…

— Ты её совсем не любишь. — Заключила Катя, с каким-то странным облегчением. И, предвидя возможное недовольство, сказала: — Если бы любил, то вёл бы себя иначе.

— Как? Ох, Катя, ну что ты мне предлагаешь сделать? Отвести душу и убить Авдеева?

— Убить Авдеева — это как минимум! — Горячо воскликнула Савинова, всем сердцем ненавидящая Сергея Константиновича. — Миша, вчера это была твоя невеста, а завтра кто? Твоя сестра?

А сестра-то здесь причём?! Или это она так, в запале сказала? Саша подняла голову и прислушалась, и услышала то, чего вообще никогда предпочла бы не слышать:

— Ни сегодня — завтра он сделает ей предложение, а Гордеев будет только рад, потому что это выгодная партия для Катерины! И что ты будешь делать в таком случае? Ты же прекрасно знаешь, что она в него с детства влюблена, и прибежит по первому его зову!

— Главное только, чтобы он позвал её замуж, а не ещё куда-нибудь. — Рассудительно произнёс Мишель.

— Вот! Я про то и говорю! Это же ничтожество, а не человек, Миша! Поговори ты с ним, вправь ему мозги, пока он и до Катерины не добрался! А что касается Ксении — тут я непреклонна. Забудь о ней, Миша, не такая тебе нужна. Если хочешь знать, Авдеев не первый, кому она грела постель в твоё отсутствие.

Мишель проявил удивительное спокойствие для человека с его нравом. Невесело улыбнувшись, он изогнул бровь и спросил:

— Ты всё сказала, Катя?

— Господи, да что за упрямец! И долго ты будешь продолжать делать вид, что ничего не происходит и ждать, пока всё уладится само собой?! Один раз уже дождался, прости господи!

А вот это она правильно сказала. Упрёк, хоть и обидный, но заслуженный. Мишель усмехнулся, а Катя тотчас же побледнела и прижала руки к груди.

— Миша, Мишенька, прости, я не хотела, как-то само вырвалось!

— Не за что извиняться, ты абсолютно права. Бездействие ни к чему хорошему не приводит. Но, ты уж извини, Катя, убивать я пока никого не буду. А если уж надумаю, то первым, в любом случае, будет не Сергей, а Иван Кириллович. — Скрипнул диван, Мишель поднялся на ноги. — А теперь, с твоего позволения, я пойду искать Герберта.

— Миша, прости! — Взмолилась Савинова, вставая следом за ним и ловя его руку. — Я ведь не хотела тебя обидеть, я как лучше хотела! Миша!

— Я знаю, Катя, я знаю. И я ещё должен поблагодарить тебя за это. — По голосу его было понятно, что он улыбается. — Тебе, по крайней мере, не безразлична моя судьба, это радует.

— Конечно, нет! Я же твоя крёстная!

Ах, вот оно что! А мы-то уж тут столько всего себе напридумывали про их нежные отношения!

И вот Мишель ушёл, да и Савинова, повздыхав ещё некоторое время в одиночестве, вскоре тоже ушла. Саша, оставшись одна, наконец-то позволила себе разрыдаться в голос. Плакала она не жалея слёз — так, словно только что, вот в эту самую секунду, сломалась вся её жизнь.

Что ж, почти так оно и было. Человек, которому она доверяла — человек, в которого она верила, оказался предателем. Подлым, двуличным мерзавцем, в глаза улыбающимся ей и говорящим нежности, а за спиной…

С Митрофановой! Что ж, Серёжа, поздравляем, отличный выбор! Она красавица, в самом деле, почему бы и нет? Ещё хуже было то, что Саша даже знала, что это был за день, о котором рассказывала Савинова. Спустя неделю или около, после того, как Мишель уехал на фронт, а уехал он той осенью. Должно быть, в сентябре. Была там парочка дней, когда Авдеевы гостили на даче без сына. У него нашлись якобы «срочные» дела, связанные с практикой, и он вынужден был задержаться в Москве. Саша ждала его тогда, он был ей так нужен, ведь её мать всерьёз увлеклась Гордеевым, и бедная девушка не знала, как справляться с навалившимися бедами… А потом он приехал. Да-а, она помнила, как он приехал в то утро. Она встречала его на вокзале, ведь он послал весточку Софье Владимировне, а та передала Сашеньке. Они обнялись, она повисла у него на шее, и поцеловала его в щёку, даже и не представляя тогда, что каких-то пару часов назад его целовала другая. И не только целовала — они провели вместе ночь!

И пока Мишель защищал родину от неприятеля, пока Сашенька ждала, глотая слёзы, эти двое так нагло, так бессовестно, обо всём на свете забыв, любили друг друга целую ночь напролёт! Ох, до чего противно всё это было! И грязно — вот, правильное слово Мишель подобрал! Грязно! Ужасно, пошло, мерзко… И, хотелось бы знать, отчего он сам так спокойно ко всему этому отнёсся? Ах, да, для него ведь это не стало новос…

Стоп. Тут Саша перестала плакать на мгновение и похолодела. Так он знал обо всём, знал и не сказал ей?!

«Да он первым делом должен был сказать, я ведь всерьёз собиралась замуж за Серёжу!», подумала, было, Саша, но потом обозвала себя наивной идиоткой и снова разрыдалась. Замуж собиралась? Что ж, хорошо, вот только сам Авдеев не собирался, увы, на ней жениться. Этим и объяснялось промедление с предложением руки и сердца — кому, ей? Медсестре? Нищей девчонке, простолюдинке? Зачем, когда рядом безумно влюблённая в него княжна Катерина Волконская!

Мишель ей даже об этом не сказал.

Да как он мог промолчать?! Хотя… с какой стати ему рассказывать ей? Какое ему-то дело до того, что Саша едва не совершила самую большую в своей жизни ошибку? Свадьба или не свадьба, а вот отдаться ему она могла бы вполне, уж сколько было возможностей! Но всякий раз всё заканчивалось довольно целомудренно, и, между прочим, заканчивалось именно с её подачи. А Сергей и не настаивал. Конечно, зачем ему настаивать, если у него под рукой всё это время была доступная и на всё согласная Ксения?!

«Господи, как это всё мерзко, как противно!», с содроганием думала Сашенька, вспоминая нежные поцелуи Сергея и его ласковые прикосновения. Какой позор! Как она могла поддаться на это? Глупая, глупая девчонка! И ведь верила ему, вот что самое главное! Думала, что раз они вместе с детских лет, то и дальше будет так же. Думала, что их нежная чистая любовь значит для Серёжи столько же, сколько и для неё самой — а он?! Как он мог всё это предать?!

О, да, его тоже можно понять — такая уж мужская физиология. От Саши он не получал то, чего требовала природа, и справедливо решил получить это где-нибудь в другом месте. А с ней продолжал играть в любовь. Именно играть, по-другому не назовёшь.

А она была так наивна, что ещё недавно стыдилась смотреть в его глаза, из-за своих мыслей о Волконском. Она боялась обидеть его этим — что ж, зато Сергей не боялся. Вряд ли, правда, он думал, что Саша когда-нибудь узнает о его похождениях, но сути это не меняло.

«Как же я вас всех ненавижу!», подумала она тогда. Всех, а Волконского особенно. За его безразличное молчание, за его равнодушие, за то, что не стал разрушать её иллюзий и готов был позволить случиться непоправимому. «Ему нет до меня дела! Я ему не нужна!» И почему это задевало её так, словно она ждала чего-то большего?

Решительно поднявшись на ноги, Сашенька вытерла слёзы и, поправив причёску, направилась к выходу. Ей нужна была Элла, чтобы попрощаться, ибо Саша была убеждена, что ни секунды не останется более под крышей этого дома.

Но судьба в очередной раз распорядилась по-своему.

 

Глава 27. Герберт

— Сашенька, а вот и ты! — Как всегда улыбчивая и лучезарная, Элла вышла навстречу и ласково взяла её за руки, увлекая за собой в залу. — Вот-вот объявят танцы, ты уже решила, с кем будешь танцевать? Ах, что это я, Сергей Константинович ведь уже наверняка пригласил тебя, я угадала?

Меньше всего на свете Саша хотела бы слышать об этом человеке сейчас, но как объяснить это Элле? Пожалуй, никак.

— Елизавета Борисовна, я….

— Саша, и как не стыдно! Я же просила без отчества, и просто Лиза! Или Элла, как тебе больше нравится?

— Ох, простите, я… Хорошо. Так вот, Лиза, я хотела сказать вам, что… — Собравшись с мыслями, Саша уж было хотела под предлогом разыгравшейся мигрени поскорее уехать домой, но в эту самую минуту зазвучали первые аккорды вальса. Элла тихонько вскрикнула, счастливая и беззаботная, и захлопала в ладоши.

— Танцы, танцы, ну, наконец-то! Нас сейчас непременно пригласят! — Блеснув глазами, добавила она, и обернулась к Сашеньке. — Так что ты хотела сказать, милая?

И как отказать этому очаровательному ребёнку? Как сказать, что она устала от этого ещё толком не начавшегося вечера? Как сказать, что ей в тягость каждая секунда в стенах этого особняка? Как? Элла ведь непременно обидится, расстроится, а разве можно расстраивать такую милую, добрую девушку? Тем не менее, Саша начала:

— Я хотела сказать, что я не могу…

— Лиза, дорогая, позвольте украсть у вас вашу подругу на один вальс. — До боли знакомый, родной голос, зазвучавший у Саши за спиной, заставил её замолчать, позабыв обо всём на свете. Медленно, очень медленно она обернулась, и широко раскрытыми глазами уставилась на Мишеля Волконского, не иначе, сошедшего с ума. А тот, как ни в чём не бывало улыбнувшись, протянул ей руку. — Танец?

Да какой, к чёрту, танец?! Она и рядом-то с ним находиться не могла, без страха быть разоблачённой! Что уж говорить о такой затее, как вальс? Это ведь ему придётся обнимать её в течении всего танца, держать руку на её талии… Он, вообще-то, соображает, что делает?!

Саша собиралась сказать категорическое нет, при этом для верности ещё и покачав головой и топнув ножкой, дабы убедить Мишеля в немыслимости данного предложения! Но вместо этого она сделала то, чего делать ни в коем случае не стоило — посмотрела в его погибельные зелёные глаза, и пропала, забылась. И, безо всяких слов, вложила свою ручку в его протянутую ладонь. Мишель вывел её в центр танцевальной залы, ничуть не смущаясь любопытных взглядов, обращённых к их паре. Он вообще казался на удивление спокойным, словно и не он недавно разговаривал с Савиновой в библиотеке тяжёлым, упавшим голосом. Сейчас он был обходительным и непринуждённым, и загадочно улыбался, и, что самое главное — зелёные глаза его тоже улыбались.

— Господи боже, на нас все смотрят! — Прошептала Саша на выдохе, поняв, что они стали едва ли не единственной парой на паркете: остальные как-то разошлись вдоль стен, оставив им место в центре.

— Пускай смотрят. — Беспечно отозвался Мишель, не без удовольствия поймав на себе изумлённый взгляд Сергея Авдеева. А затем сделал нечто из ряда вон выходящее — обняв Сашеньку за талию, с силой подвинул её к себе — настолько близко, насколько позволяли приличия. И, кажется, немного ближе. Совсем чуть-чуть. Она сдавленно охнула, вынужденная обнять его за плечи, и Волконский с усмешкой сказал: — Не бойся, сестрёнка. Ничего не бойся, пока я с тобой.

И тогда они стали танцевать. Вальсировал он гораздо лучше, чем она, не имеющая особой практики нигде, кроме коротких вечеров у Софи Владимировны на даче. Благо, её возможные ошибки Мишель исправлял и сглаживал ещё до того, как они стали бы заметными, за что ему от Саши отдельное спасибо. Она-то, бедняжка, уже и не знала, куда себя деть, боясь оступиться или запутаться в юбках, и, ведь самое страшное, что всё это на глазах у изумлённой публики! Уж очень не хотелось ей выглядеть неотёсанной деревенщиной. Раз уж согласилась на танец с Волконским, следовало бы довести дело до конца, без малейших недочётов, дабы не радовать своих недоброжелателей. Таких, как Ксения Митрофанова, например. Вон как смотрит, прямо взглядом прожигает! Ох, Господи, что же теперь будет…?

Саша невольно прикусила губу, а затем поняла, что Мишель внимательно наблюдает за ней. И наблюдал всё это время. И смотрел только на неё — так, словно они и вовсе были одни в зале у Караваевых, словно толпа красиво одетых, гостей с вытянутыми от изумления лицами ничего не значила для него. Так оно, собственно, и было.

— Не бойся ты так. — Прошептал он, в танце склонившись к её уху. — Всё хорошо. Я не дам тебя в обиду.

Если он думал, что от этих слов ей станет легче, то он ошибся. Сердце подпрыгнуло в груди и рухнуло куда-то вниз, Сашенька споткнулась, но он вновь подхватил её, не теряя темпа, так что никто ничего и не заметил. Господи, когда же уже закончится этот танец? — думала она. И, тут же: Господи, только бы он подольше не заканчивался… Ощущать себя в объятиях Мишеля Волконского было прекрасно. Сумасшедшие, будоражащие кровь эмоции! И когда танец подошёл к концу, Сашеньке уже их не хватало. Вновь хотелось взять его руку и вернуть на свою талию, пускай хоть на мгновение, но ощутить его близость…

— Спасибо, — сказал Мишель тихонько.

— За что…? — пролепетала Сашенька срывающимся голосом.

— За танец, — улыбнувшись, он коротко поклонился на прощанье, и ушёл, оставив её в одиночестве. Саша почувствовала, как ноги её подкашиваются, и если бы не подоспевший вовремя Антон Голицын — она упала бы, как пить дать, упала бы!

— Александра Ивановна, моё почтение! Позвольте сказать вам, как чудесно вы сегодня выглядите! Просто сказочная принцесса! Ах, Саша, милая моя Сашенька, вы ведь не откажетесь со мной потанцевать?

«Мне срочно нужно присесть», поняла Александра, а когда заметила, как наперерез уходящему Волконскому уверенно зашагал Сергей Авдеев, ей стало совсем худо.

— Антон Васильевич, быть может, в другой раз. Мне сейчас совсем не хочется танцев! — И это была чистая правда. А вон там, у стены, кажется спрятался уютный диван! Скорее, скорее туда! Голицын, тактичностью не отличавшийся никогда, разумеется, последовал за ней.

— Да вы же и не танцевали толком! Неужели единственный танец с нашим Мишелем вас так измотал?

О-о, Антоша, ты даже не представляешь, насколько! Александра неопределённо хмыкнула, заметив с неудовольствием, что Волконский и Авдеев остановились возле рояля, где не так давно пряталась Ксения Митрофанова. Сама она, зелёная от злости, наблюдала за ними с другого конца залы, и за спиной у Саши одобрительно кивнула Голицыну. Тот вздохнул, и продолжил штурм:

— Быть может, шампанского, милая Сашенька? Как вы смотрите на то, чтобы выпить в хорошей компании?

Прошлая Сашина выпивка в хорошей компании закончилась тем, что наутро она проснулась в постели Волконского. О том, чем может закончиться следующая, она даже представить боялась. Но согласиться всё же пришлось, шампанское — не виски. И от одного бокала хуже не будет, а ей сейчас как раз нужно отвлечься. Взгляд её то и дело возвращался к Авдееву с Мишелем, и дорого бы она дала, чтобы знать, о чём же они говорят?

А говорили они вот о чём:

— Волконский, чёрт возьми, потрудись объяснить, что это было?!

— О чём это ты?

— Будто не понимаешь?! Об этом вашем танце, разумеется! Зачем ты пригласил её?!

— Авдеев, душа моя, кого хочу — того и приглашаю, твоё разрешение мне без надобности. И чего это ты, скажи на милость, как взъелся? Это был обычный вальс. Насколько я помню, никаких приличий я не переступал, хотя, не скрою, соблазн был. — Тут Мишель демонстративно усмехнулся. — Сам знаешь, какая она, ну как же тут устоять?

— Не смей! — Прохрипел побледневший Сергей.

— Что — не сметь? Не мог бы ты конкретизировать?

— Ты знаешь, о чём я, — бледнея ещё больше, произнёс Сергей. Сначала он был не на шутку рассержен, а теперь — не на шутку перепуган.

— О чём ты? А-а, должно быть о том, как это плохо — спать с чужими девушками? Да, Авдеев, тут я с тобой соглашусь, это отвратительно, низко и подло. Хотя, знаешь, — тут Мишель провёл рукой по волосам, откидывая чёлку назад, и улыбнулся томно, — глядя на неё, я уже начинаю задумываться — а так ли это ужасно, с другой стороны?

— Только попробуй! — С каждой фразой голос Сергея становился всё тише и тише. — Только тронь её, и я…

— И ты…? Ну, Авдеев, чего замолчал? Продолжай, я с удовольствием послушаю! — Мишель демонстративно скрестил руки на груди и склонил голову на плечо, глядя на Серёжу сверху вниз. — Чем же ты таким можешь мне пригрозить? Смелый стал? Так давай, попробуй.

— Я убью тебя. — Просто сказал Авдеев, не придумав ничего лучше.

— А, знаешь, я согласен. Ради такой девушки я, пожалуй, готов умереть!

— Волконский, не смей! Ты же не такой, ты не станешь мстить мне подобным образом!

— А может, ты просто хорошо обо мне думаешь?

— Мишель… — Набрав в грудь побольше воздуха, Сергей со всей возможной серьёзностью произнёс: — Мы совершили большую ошибку тогда. Я и Ксения… я не хотел, клянусь тебе! То есть, я… мы… я не думал, что всё так получится! Мы были пьяны, и… и я вообще не помню половину из того, что произошло тем вечером!

— Ох, ну тогда другое дело! Тогда это тебя, конечно, оправдывает!

— Нет. И язвить вовсе не обязательно! Я знаю, что оправдания моему поступку нет. Я лишь пытаюсь сказать, что я не со зла это… у меня не было никаких дурных помыслов, всё произошло как-то само собой, и я… не хотел, не думал оскорблять тебя лично! Я не думал, что она вообще согласится поехать со мной! И я… ох, Мишель, я ничтожество, я знаю. Но я готов ответить за это! Хочешь, убей меня? Или ударь, в конце концов! Но, прошу тебя, не трогай Сашу! Я ведь люблю её.

— Ну, да. Я Ксению тоже любил, — с философским видом произнёс Мишель, а бедняга Сергей застонал, взявшись за голову.

— Миша, послушай! Всё это было большой ошибкой, о которой я уже тысячу раз пожалел! Мне безумно стыдно самого себя, но я готов понести наказание! Только, умоляю, оставь в покое Александру! Это… это просто низко, использовать её, чтобы отыграться на мне за Ксению!

Да не было у Мишеля таких намерений, не было. Ни на секунду он и в мыслях не допускал подобной подлости, но позлить Авдеева страсть как хотелось! Отрадно было наблюдать, как побледнело его лицо, и как губы дрожали в невероятном волнении.

«А он и впрямь её любит, надо же», заметил Мишель, и едва ли не улыбнулся по этому поводу. Потом спохватился, что улыбаться этому мерзавцу — последнее дело, и в последний момент сменил улыбку на усмешку.

— Все мы когда-нибудь поступаем низко, Серёжа! — По-дружески похлопав его по плечу, сказал Мишель. — Ни ты, ни я, как видишь, не исключение…

— Я убью тебя, Волконский! — Клятвенно пообещал Серёжа, не забыв грозно сжать кулаки. Можно подумать, Мишеля это хоть сколько-то напугало! О, скорее позабавило.

— Сколько угодно, Серёжа. А теперь, прошу тебя, позволь мне уйти, мне нужно найти полковника Герберта!

Сказать, что Сергей был в ужасе — не сказать ничего. Этот бездушный мерзавец собирался отобрать у него его Сашеньку! Он собирался использовать её, подло и грязно, чтобы отомстить таким образом за поруганную честь Ксении Митрофановой! Да была бы ещё она, эта честь! Можно подумать, он, Авдеев, был первым, с кем она…

Но Сашу, в любом случае, нельзя было давать в обиду. Она же такая невинная, такая добрая! А это чудовище вполне в силах сломать её жизнь, и сделает это с огромным удовольствием, чёртов мерзавец! Вне себя от ярости, Сергей направился прямиком к своей возлюбленной, что премило беседовала с Антоном Голицыном за бокалом шампанского. Это Авдеева тоже покоробило: да с какой стати она так со всеми ними любезничает?! С Волконским они терпеть друг друга не могли, а теперь, видите ли, танцевали как ни в чём не бывало! А Голицын?! Этот-то с чего вдруг за неё увивается? Всем известно, что он давно и безнадёжно влюблён в одну-единственную Ксению Митрофанову — всем, кроме самой Ксении. И зачем этому ветренику сдалась его бедная Сашенька?

— Друзья мои, добрый вечер! — Радушно произнёс Авдеев, остановившись возле дивана. Обидным показалось то, что они шутили и смеялись вместе, и тут же замолчали, стоило Сергею подойти. — Надеюсь, я не помешал вам?

— Разумеется, нет, Серёжа, — ответил за двоих Голицын, похлопав по мягкому сиденью рядом с собой. — Присядь, отдохни! Может, хочешь шампанского? Элла сегодня на высоте, сухой закон на неё, похоже, не распространяется!

— Да, шампанское мне сейчас не помешает, — согласился Сергей, но как только он собрался присесть, Александра тотчас же встала, и, не глядя на него, сказала:

— Господа, прошу меня извинить. Я совсем забыла, что обещала маменьке не задерживаться этим вечером. Рада была повидаться, Антон Васильевич! — И, начисто игнорируя опешившего Сергея, сделала Голицыну реверанс на прощанье, и удалилась.

— Да как, чёрт возьми, это понимать?! — Возмущённый до глубины души, воскликнул Авдеев. — Она, что, не заметила моего присутствия?!

Голицын только ухмыльнулся, и, пригубив игристого шампанского, равнодушно пожал плечами.

— Господь всемогущий, Волконский наверняка рассказал ей… — Догадался Сергей, схватившись за голову. — Но… это же низко! Он же офицер, чёрт возьми, а не дворовая девка, чтобы опускаться до досужих сплетен! Как он посмел?!

— Он?! — Фыркнул Голицын. — Я тебя умоляю, Серёжа! Он не стал бы этого делать ни за что на свете! Нашлись, видать, у тебя другие завистники.

— Ты? — Предположил Сергей, теперь уже ожидавший удара в спину от кого угодно.

— Я?! Да ты рехнулся? Делать мне больше нечего, как рассказывать о твоих похождениях! — И, обиженный, что друг посмел уличить его в такой подлости, Антон отвернулся в сторону, потягивая своё шампанское. Он искал взглядом Ксению среди гостей, но не находил, и это его беспокоило. Где она сейчас? Найти бы её, утешить…

Что ж, в утешениях нуждалась не только она. Саша, например, тоже не отказалась бы от хорошей порции дружеской заботы или поддержки. Но, увы, никому не было до неё дела. Волконский тем и занимался, что старательно выводил её из равновесия, а Авдеев, которого она так любила, ныне стал ей отвратителен. А от услужливого Голицына с его болтовнёй у Саши просто болела голова.

Найдя Эллу, отдыхавшую после трёх вальсов кряду, Сашенька с покаянным видом решилась, наконец, отпроситься у неё домой.

— Милая моя Елизавета Борисовна, Лизонька, умоляю, войдите в положение! Я с ног валюсь от усталости после рабочей смены, а завтра опять вставать ни свет, ни заря! Умоляю, разрешите мне идти, и не держите на меня обиды! — Молитвенно сложив ладошки, попросила Саша, и голос её звучал до того проникновенно, что она сдалась.

— Хорошо. Но прежде, ты непременно должна пообещать мне ещё одну прогулку завтра!

«Бог ты мой, ну опять!», в сердцах подумала Сашенька, очень надеясь, что чувства её в тот момент не отразились на её лице. Обижать Эллу ей не хотелось, но и поддаваться на уговоры молодой княжны не хотелось тем более. Нет будущего у этой дружбы. И быть не может, слишком они разные для этого! И как Элла не понимает?

— Хорошо, Елизавета Борисовна! Мы, непременно, прогуляемся завтра.

— Я ж просила, просто Лиза! И, вот ещё что, я дам тебе свою карету, чтобы ты беспрепятственно добралась до дома.

— Но…

— Никаких возражений! Ещё не хватало тебе искать наёмного извозчика в такую темень! — Топнув ножкой, воскликнула Элла. — И не спорь со мною, упрямая девчонка!

Сердилась она, впрочем, недолго. Уже в коридоре, рассмеявшись над собственным притворным гневом, Элла прижалась к Сашеньке и чмокнула её в щёку, трогательно встав на цыпочки. Александра невольно улыбнулась, приятно удивлённая такой нежностью, а Элла, обняв её за плечи, прошептала заговорщицки:

— Милая моя, вы с Мишелем были такой красивой парой! Он в белом, ты в чёрном, какой контраст! Ты видела, все только на вас и смотрели!

«Вот-вот. Мы с ним и есть как чёрное и белое. Какой стыд, и ведь это у всех на глазах!», сокрушённо думала Сашенька, рассеянно улыбаясь Элле.

— А он красавчик, правда? — Княжна, хихикнув, поймала на себе укоризненный Сашин взгляд, и смущённо поджала губки.

— О, господи! — Только и сказала Александра.

— Что? Что?! Скажешь, не хорош?! А чего тогда согласилась с ним танцевать? — И так далее, в том же духе. Саша уже и не знала, как отделаться от этих назойливых вопросов, ей и Веры хватало с её намёками, а теперь ещё и Элла! И когда, наконец, княжна убежала во двор, чтобы отдать распоряжение на счёт кареты, Саша едва ли сдержала вздох облегчения.

Но не тут-то было.

Парадные двери особняка распахнулись за её спиной, на секунду тёплая вечерняя тишина наполнилась весёлым смехом и музыкой из залы, а затем двери закрылись, и вновь стало тихо. На веранду вышел Авдеев, к Сашиному величайшему несчастью.

Неделю назад она не поверила бы, если б ей сказали, что она обрадуется куда больше обществу князя Волконского, нежели Серёжи Авдеева! Не поверила бы, рассмеялась, и сочла бы это шуткой, а сейчас… Сейчас разочарование своё она даже не пыталась скрыть. Она ведь так надеялась, что ещё увидит его величество сегодня!

А говорить с Авдеевым после того, что она о нём узнала… Любезничать с Авдеевым? Улыбаться Авдееву? Делать вид, что ничего не происходит? Слушать сладкие, лживые насквозь речи этого изменщика?!

Глухая ярость придала Сашеньке уверенности, но как только она увидела растерянные и виноватые глаза Сергея, пыл свой отчего-то умерила. Презрение сменилось жалостью, обида — тихой печалью. А уж когда он выдохнул с облегчением: «Сашенька, милая!», она окончательно поняла, что не сможет сказать ему все те жестокие слова, что так и вертелись на языке. Как, как она могла? Это же её Серёжа, её друг детства, её первая девичья любовь! И каким бы он ни был, что бы он ни совершил, он всё равно, даже сейчас, в полумраке ночи, казался ей таким бесконечно родным!

Правда, Авдеев сам всё испортил, живо разбудив в ней уснувший, было, вулкан негодования. Прошу вас, не судите его строго! Это Мишель у нас был сдержанный и благородный (да и тот держался с трудом), а уж Авдеев, безвольный и слабый человек, давно и безнадёжно влюблённый… Разве мог он устоять перед её красотой? Такая чудесная она была, такая неземная, с этими её непослушными волосами, вечно выбивающимися из причёски. Не выдержав, истосковавшийся Сергей Константинович подошёл вплотную, резко привлёк Сашеньку к себе, и принялся жарко целовать, прямо там, на веранде караваевского особняка. И совсем не заботило его то, что их могут увидеть, он потерял голову от страсти и не было ему ни малейшего дела ни до чего, кроме этой хрупкой, прелестной девушки в его объятиях…

* * *

На той же веранде, только за углом, скрытым зарослями душистого винограда, двумя минутами ранее начался весьма и весьма интересный разговор. Полковник Герберт внимательно выслушал просьбу молодого князя Волконского, и теперь крепко размышлял над ответом, нервно теребя на пальце серебряный перстень с ониксом. Мишель стоял, облокотившись о перила, а старый немец напротив него задумчиво курил, глядя в ночь. Он молчал неприлично долго, и это молчание начинало действовать Волконскому на нервы, ещё больше, чем противный комариный писк и пьяный смех купца Лебёдкина из-за стены. Благо, расправившись с толстой сигарой, полковник решился-таки нарушить тяжёлую, неприятную тишину.

— Мальчик мой, вы хоть понимаете, о чём просите?

Вопрос был задан таким снисходительным тоном, что Мишеля покоробило. Коли не понимал, не стоял бы сейчас здесь, не так ли, ваше превосходительство?! Озвучивать очевидное он не счёл целесообразным, поэтому просто кивнул.

— Я даже и не знаю, что сказать, — признался Герберт, положа руку на сердце. — Ваше стремление, бесспорно, похвально, я и сам жду не дождусь, когда снова отправлюсь в бой, но… Но одно дело я, старый вояка, полвека жизни за спиной… А вы? Вы же ещё так молоды для всего этого!

— И, тем не менее, — настойчиво произнёс Мишель.

— Я, безусловно, могу добиться для вас назначения обратно на западный фронт, но это же самоубийство чистой воды! Там сейчас ведутся самые ожесточённые бои, целые города залиты кровью, люди бегут прочь, не помня себя от страха, а вы добровольно хотите отправиться туда? Михаил Иванович, позвольте, для чего? Чем вам не служится в своём полку, вместе с дядюшкой? Насколько я знаю, его полк уже далеко от Гродно, им сейчас поспокойнее.

— Вот именно поэтому я и хочу перевестись. Мне не нужно, где поспокойнее.

— Это в вас говорит патриотизм, или отчаянное желание красиво погибнуть? — Спросил проницательный Герберт. Мишель решил не отвечать, и сказал:

— Мой дядя, к сожалению, обладает огромным влиянием в силу своих геройских заслуг. Он никогда не допустит моего возвращения в Гродно или Брест. Но у вас, я знаю, связей гораздо больше, чем у него. Поэтому я решил обратиться именно к вам. Возьмёте меня под ваше начало?

— Полковник Волконский меня убьёт, — спрятав улыбку, предрёк Герберт. — Если я заберу у него самого лучшего бойца, о-о, я представляю, как рассержен он будет!

— Да, думаю, вряд ли он обрадуется. Но, как бы там ни было, — подняв взгляд, Мишель вопросительно посмотрел на Герберта. — Могу я на вас рассчитывать?

Герберт в ответ только вздохнул, и, кивнув, протянул Мишелю руку, которую тот с несказанным облегчением пожал. Почему-то он и не сомневался в старом немце, заранее уверенный в том, что он не откажет.

— Чувствую, пожалею я об этом, Михаил Иванович, — с сомнением произнёс полковник. — Сейчас у меня такое чувство, что я подписываю вам смертный приговор. Что, по сути, недалеко от истины.

Волконский на его пророчества ни малейшего внимания не обратил, они его не испугали. Он лишь спросил:

— Когда вы отправляетесь назад?

— На следующей неделе, я надеюсь. Ранение моё уже зажило, но доктора упрямо не желают этого признавать, всё ждут полного восстановления. Думаю, к началу июня мне удастся убедить их, что я полностью здоров.

— Хорошо. Как раз в это время заканчивается мой отпуск. Поедем вместе. — Тут Мишель замолчал, и, чуть тише, произнёс: — Только, прошу вас, не говорите ни о чём Алексею раньше времени. Боюсь, он взбунтуется против такого моего решения, и будет всячески стараться мне помешать. Я бы этого не хотел.

— Не скажу, раз вы так желаете, но… простите, я думал, вы скорее скажете о вашем отце. На мой взгляд, он первый должен ратовать за то, чтобы вас не подпускали к горячим точкам!

«Моему отцу давно уже на меня плевать», подумал Мишель, но вслух этого говорить не стал. Не хотел жалости, не хотел сострадания, и сожалений ненужных тоже не хотел. Единственное, чего он хотел от Герберта — это помощи с назначением в брестский полк, и всё. Поэтому, козырнув ему, Волконский развернулся и ушёл, оставив старого вояку одного. Тот посмотрел вслед этому отчаявшемуся юноше, чьей храбростью искренне восхищался, и с тяжким вздохом покачал головой. Он был уверен, что совершает ошибку, соглашаясь помочь ему. Единственное, что утешало полковника Герберта, так это то, что на бойню эту они поедут вместе. Возможно, пока он будет рядом, то у него получится хоть как-то защитить этого бедного мальчика, так отчаянно желающего умереть.

Но пока Мишель умирать не торопился. Не раньше, чем разберётся с убийством Юлии Николаевны, не раньше, чем найдёт и покарает виновного. Недели как раз должно хватить — к этому времени наверняка вернётся Алексей, и, на кого Мишель надеялся больше остальных — Владислав Дружинин. С их помощью он надеялся добраться до правды, а пока…

Пока он просто хотел отдохнуть. Желательно, в одиночестве, ибо оставаться на торжестве Эллы Караваевой у него не было ни сил, не желания. Некоторые из гостей, например, светлокудрые юноши со скромными улыбками и подлыми душонками, были ему просто отвратительны, а на других, как Голицын, увивающихся за Ксенией никого не стесняясь, Мишелю было тошно смотреть.

Но уйти быстро у него не получилось. Свернув за угол дома, он остановился как вкопанный, став невольным свидетелем прелюбопытнейшей сцены, что разыгралась на ступенях веранды.

Саша и Сергей… наслаждались своим уединением, не стесняясь, что в любой момент его мог нарушить кто угодно, и застать их за столь постыдным занятием. Они целовались! А, впрочем, нет, внимательный Мишель заметил, что это уж скорее Авдеев целовал Сашу, а та стояла в нерешительности, не зная, как на всё это реагировать. «Ну всё, — подумал тогда Волконский, — теперь я его точно убью!» И уже собрался идти убивать, но Сашенька опомнилась раньше, и кровопролитию случиться не дала.

Первые секунды две или три она просто стояла без движений, никак не отзываясь на авдеевские ласки и силясь понять, что нашло на дорогого Серёжу и как он смеет так себя вести?! На третью секунду вулкан взорвался — она отстранилась от него, и резко, со всей силы, на которую была способна, залепила Авдееву пощёчину. Бедного Серёжу это не столько отрезвило, сколько изумило до глубины души — прежде, помнится, она никогда не была такой агрессивной! Куда же делась его милая, добрая Сашенька, ласковая и нежная девочка? Почему вместо неё стояла ныне разъярённая фурия с бешено горящими глазами, и говорила с ненавистью:

— Не смей ко мне прикасаться, Авдеев! Ты мне поистине отвратителен!

«А вот это уже интересно», подумал Мишель, и решил пока присутствия своего не обозначать и понаблюдать, что же будет дальше.

— Саша, боже мой! — Услышав страшные слова, Сергей отступил на шаг назад, прижав руку к груди. — Да что на тебя нашло, любимая?!

— Любимая?! Сергей Константинович, имейте совесть! Нас могут услышать, или, что ещё хуже, увидеть — здесь, вдвоём… Боже, какой стыд! О, нет, вы меня неправильно поняли, я вовсе не приглашаю вас поехать со мной и продолжить нашу милую беседу у меня в спальне! Я, в отличие от Ксении Андреевны, ещё помню, что такое девичья честь. — Последнюю фразу она произнесла с огромнейшим удовольствием, и, скрестив руки на груди, стала ждать ответа.

«Ух ты», подумал Мишель тем временем. И скрыл улыбку, так и жаждущую пробраться на его лицо.

Сергей же, когда услышал про Митрофанову, потерял последнюю надежду. Дёрнув щекой, он с непривычной для такого доброго парня ненавистью спросил:

— Это он тебе рассказал? Этот подлый мерзавец Волконский? Саша, не верь ему! Не слушай его! Он совсем не такой, как ты думаешь! Он с детства меня ненавидел, и теперь за любую возможность ухватится, чтобы мне насолить!

«Я?!», тут уж Мишель оскорбился до глубины души. С детства ненавидел? Да ему предыдущие двадцать три года жизни ни малейшего дела не было до Сергея Авдеева! Да и после того, что было у них с Ксенией, до ненависти Мишель всё равно не опустился — лёгкое презрение, не более.

— Вот как? Так это Волконский виноват?! — Звенящим от ярости голосом спросила Сашенька. — А, собственно, почему нет?! Разумеется, он! Уехал, бросил свою любимую одну, да как он посмел? Неудивительно, что бедняжка графиня нуждалась в утешении! А кто у нас знает толк в утешениях лучше, чем Серёжа Авдеев?

— Милая, перестань!

— Никакая я тебе не милая, не называй меня так! — Воскликнула она в бессилии. И, проведя рукой по лицу, покачала головой. — Господи, Серёжа, как же ты мог? Я ведь верила тебе, я думала, ты любишь меня…

Глупые такие слова, крик души обиженной влюблённой девчонки! Саша не хотела опускаться до таких банальностей, но вырвалось как-то само собой. А Авдеев, расстроенный до невозможного, вдруг встал перед ней не колени, не жалея своих светлых брюк, и поймал её руки.

— Саша, милая моя Сашенька, прости меня! Я так перед тобой виноват! Я ничтожество, я… я недостоин тебя, я знаю, но, умоляю тебя, милая моя девочка, прости! Я не смогу без тебя жить, Саша, не смогу, понимаешь?! Я люблю тебя!

«Господи, какая банальность, — думал в то же самое время Мишель, укоризненно качая головой. — Ты идиот Авдеев, красивыми словами её не вернёшь и прощения не добьёшься! Либо целуй её, пока она не перестанет сопротивляться, либо зови замуж! Но лучше, конечно, проваливай к чёртовой матери!»

— Саша, прошу тебя, прости! — Продолжал Авдеев покаянно. — Это было ошибкой! Я не могу, слышишь, не могу тебя потерять из-за этого…! Я без тебя не проживу и дня! Саша! Выходи за меня замуж!

«Твою же мать, Авдеев…», подумал Мишель с разочарованием. Хотя таким решением Сергея, кажется, надо было, наоборот, гордиться.

Сашенька, надо сказать, подумала о том же, о чём и Волконский, даром что не решилась сквернословить вслух.

Нате, пожалуйста, дождалась-таки! Спустя десять лет, наконец-то услышала она от Серёжи те самые слова! И, по иронии, именно теперь, когда они ей были уже и не нужны.

«А ведь скажи он мне это месяц назад, я была бы самой счастливой на свете!», с невыразимой тоской подумала онаа, и, невесело усмехнувшись, сказала:

— Оставь меня в покое, Серёжа.

У Мишеля от сердца отлегло, когда он услышал эту фразу. Странно, но он заметил за собой, что не дышал вот уже с полминуты, прислушиваясь: что, что она ответит? Слава богу, его она не разочаровала! А вот Сергея, видимо, ещё как.

— Что?! Ты мне отказываешь?!

— А тебя это удивляет? — Саша с напускным безразличием пожала плечами. — Ах, да, как я могла забыть? Бедная мещанка из провинции по определению не может отказать благородному графу!

— Саша, что ты такое говоришь?! Я вовсе не это имел в виду! Саша, прошу тебя, не отказывай сразу… Хотя бы подумай!

— Я уже подумала, Серёжа. И, на твоём месте, я бы сейчас пошла с тем же самым предложением к Ксении Андреевне. С твоей стороны это было бы честно, учитывая то, что между вами произошло.

— Саша, ты не можешь со мной так жестоко! — Простонал Авдеев, вновь хватая её руки, которые она отчаянно пыталась высвободить. — Я же люблю тебя, как ты не понимаешь?! Мне никто не нужен, кроме тебя!

«А с Ксенией, стало быть, исключительно ради минутных радостей? Вот ублюдок!», думал тем временем Мишель, от души забавляясь над горем отвергнутого жениха. Так ему и надо, мерзавцу!

— Поди прочь, Серёжа, — тихо произнесла Сашенька. И озвучила мысли Мишеля: — Ты мне отвратителен!

Авдеев так растерянно смотрел на неё, что у Саши возникал непреодолимый соблазн обнять его, как прежде, погладить по волосам, поцеловать в щёку и с улыбкой убедить его не расстраиваться. Серёжа, не вешай нос, всё будет хорошо, милый! Месяц назад она ему так и сказала бы. Сейчас же подле него ей представлялась Ксения Митрофанова, стройная красавица-брюнетка с жемчужной улыбкой победительницы.

«Всех она у меня забрала», подумала Саша с грустью. И того, что стоял теперь на коленях перед ней, в безнадёжных попытках вымолить прощение, и того, о ком она вот уже столько времени думала с замиранием сердца. Обоих, надо же! С обоими она была, оба они любили её, проводили с ней ночи… А к ней, к Сашеньке, шли исключительно в те моменты, когда им было что-то от неё нужно. Или, когда делалось слишком скучно, и хотелось какой-нибудь диковинки: подружки-мещанки, например! Слёзы застилали глаза, и, чтобы не разрыдаться перед Авдеевым, Саша прошептала тихое:

— Прощай, Серёжа. — И, развернувшись, подобрала юбки и зашагала прочь, в ту сторону, куда пару минут назад убежала Элла, чтобы распорядиться на счёт кареты. Авдеев так и остался стоять на коленях, глупо глядя ей вслед, а затем, тяжело и прерывисто вздохнув, спрятал лицо в ладонях.

Он, что, плакал?! Мишель поймал себя на мысли, что не желает этого знать. Поэтому, развернувшись, он обошёл усадьбу по проходному балкону, и вышел во двор с другой стороны, где его уже ждал его верный Игнат.

«Интересно, — спрашивал он себя в задумчивости, — а согласилась бы она, если бы не его измена с Ксенией?»

И почему-то Мишелю в ту секунду показалось, что положительного ответа он бы попросту не пережил. Самому было странно: почему, ну почему его так это волнует?! Такой умный, и такой глупый одновременно, Мишель всё ещё отказывался признавать, что безнадёжно в неё влюбился.

 

Глава 28. Арсений

Утро было хмурым и мрачным, и ни малейшего облегчения не принесло. Хуже всего было то, что отрывной календарь на стене показывал 31 мая, а это значит, что Володе Владимирцеву сегодня исполнялось двадцать пять лет, а малодушный Мишель ну никак не был расположен к празднику сегодня. Умом-то он понимал, что бросить друга в такой день — поступок ужасный и недостойный, но в душе… ох, о том, что творилось у него на душе, лучше и не говорить вовсе!

Беспробудный, беспросветный мрак. И чем дальше — тем хуже. Позавтракав наскоро, он оделся, спустился вниз, и велел Игнату везти себя на Неглинную. Решение уже было принято, оттягивать неизбежное не имело смысла. Но, скажите на милость, отчего это Игнат всю дорогу бросает на него такие хитрые многозначительные взгляды? Под конец они Мишелю надоели, и он сказал:

— Не надо так хитро на меня глядеть. Не уезжай, пожалуйста, я не задержусь у неё. — Подумав немного, справедливости ради он добавил: — Не в этот раз.

Неудачный какой-то был сегодня день! И чем дальше он тянулся, тем хуже становилось настроение Мишеля. Его можно было сравнить с серым небом над головой. Оно хмурилось вот уже второй день, но спасительного дождя всё никак не случалось. Удушливая, гнетущая жара от этого переносилась ещё тяжелее, а дышать спёртым, горячим воздухом становилось совсем уж невозможно. И только вечер приносил спасительную прохладу, но Мишелю теперь уже и вечера были не в радость.

«Побыстрее бы уж», подумал он, вспоминая свой последний разговор с Гербертом. И, поднявшись на третий этаж, к квартире Митрофановых, негромко постучал.

Она открыла ему сама, поскольку горничных отпустила ещё с вечера. Андрея Юрьевича не было дома, Ксения была совсем одна в квартире, и не готовилась к приёму гостей. На ней было простое домашнее платье, стоившее, однако, едва ли не столько же, сколько парадно-выходное, и в этом платье она была невероятно хороша. Светлые тона шли ей невероятно, приятно контрастировали с длинными чёрными волосами, ныне распущенными по худеньким плечам. Когда-то, ещё совсем недавно, Мишель любил касаться этих волос, вдыхать их запах… Сейчас эти воспоминания не вызывали у него абсолютно никаких чувств, кроме безграничной тоски и… разочарования? Да и было ли оно, это разочарование? Он никогда её не любил и осознавал это в течение каждого дня, что они проводили вместе. Зачем он тогда был с ней? Зачем вообще всё это было?

— Надеюсь, ты пришёл извиниться? — Не соизволив даже впустить его, полюбопытствовала Ксения. Она надменно приподняла чёрную бровь, и скрестила руки на груди, будто приготовившись слушать его оправдательные речи или сожаления. Беда лишь в том, что он не собирался ей ничего этого говорить.

— Нет, Ксения. Я пришёл вовсе не за этим.

— Тогда я не желаю тебя слушать! — Не дав ему договорить, пылко воскликнула Митрофанова. — Ты вёл себя как… как… ты вёл себя ужасно, Мишель! Ты очень сильно обидел меня, и я не желаю продолжать разговор до тех пор, пока ты…

— Тебе всё же придётся меня выслушать, Ксения. Обещаю, я не отниму у тебя много времени.

Он произнёс это до того отстранённым и чужим голосом, что Ксения невольно испугалась. Мишелю показалось, что она даже немного побледнела. Или воображение разыгралось из-за этой жары? Кто знает. Как бы там ни было, интересничать и тянуть время он не собирался, и мучить её тоже не хотел. Поэтому, прежде позволив себе короткий вздох сожаления, он сказал то, что, наверное, должен был сказать уже давно:

— Я разрываю нашу помолвку, Ксения, и освобождаю тебя ото всех обязательств передо мной. — Можно подумать, она хоть раз следовала этим обязательствам! Мишель, однако, решил не иронизировать, и договорил: — Теперь ты свободна, и вольна делать, что тебе вздумается, и… с кем тебе вздумается.

Побледнев ещё сильнее, Ксения невольно схватилась за сердце, и, пошатнувшись, прижалась спиной к распахнутой двери. И тихо, очень и очень тихо, прошептала:

— Что?

— Я думаю, ты меня прекрасно слышала. — Мишель поморщился, решив, что повторять дважды уж точно не станет.

— Ты… но… я же… — Запинаясь, Ксения не могла подобрать нужных слов. — Миша, это что, шутка?!

— По-твоему, я бы стал шутить такими вещами? Нет. Я предельно серьёзен.

— Но… но почему?! — Вскричала она, но голос её предательски дрогнул и сорвался. Бедняжка, определённо, была близка к истерике, а Мишель, как мы помним, женских слёз не выносил. Невесёлая улыбка появилась на его устах, он еле заметно покачал головой.

— Почему? А ты уверена, что хочешь это обсуждать?

Определённо, да! Она хотела! Жаждала, желала, изнемогала от нетерпения высказаться — о, да, сказать этому негодяю всё, что она о нём думала! Да как он смел?!

Как и большинство людей, Ксения старательно не замечала бревна в собственном глазу, зато старательно примечала каждую соринку в чужом. И, не имея ни малейшего намерения вспоминать про своё грехопадение с Авдеевым (и, между прочим, не с ним одним), она с вызовом спросила:

— Это из-за той рыжей девки? Из-за Александры?!

Ох, пошло-поехало… Мишель посмотрел на Ксению с жалостью, с самой настоящей жалостью, и попросил:

— Не переваливай с больной головы на здоровую, Ксения. Есть причины куда более серьёзные, и твоё… непостоянство одна из них. — Он с трудом подобрал нужное слово, стараясь изо всех сил, чтобы не оскорбить её. Прозвучало всё равно грубо, Ксения воинственно вскинула голову и недобро сощурила глаза.

— Моё непостоянство?! Моё?! Да посмотрел бы на себя, Волконский! И как это тебе не противно с этой… с простолюдинкой! Низко же ты пал! И ладно бы ещё дворянка, ну или хоть кто-то поприличнее! Это бы я ещё, может, и поняла! Но чтобы спутаться с авдеевской шлюхой… Не ожидала от тебя такого!

— А вот кто из вас двоих его шлюха — это ещё вопрос. — Справедливости ради заметил Мишель, за что тотчас же получил пощёчину. Ксения никому не позволяла себя оскорблять. Впрочем, оскорблять или озвучивать очевидные истины?

— Не смей. — Сквозь зубы процедила она. — Ты… ты… да как ты можешь, Миша?!

Упрёки и обвинения никоим образом не повлияли на его совесть, и не заставили его устыдиться. Тогда Ксения решила использовать другую тактику — упав на колени, она спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. Получилось всё равно театрально, несмотря на то, что слёзы эти были вовсе не лживыми — о, да, она действительно плакала от отчаяния и обиды! Такого с ней не случалось последние лет десять. Она даже на похоронах матери не плакала, держалась из последних сил, а сейчас?! Рыдала, как девчонка — брошенная, ненужная девчонка. Да ещё и у него на глазах!

— Прости. Я не думал, что тебя это так заденет. — Совершенно искренне сказал ей Мишель, пытаясь понять, что лучше — поднять её с колен и утешить, или — развернуться и уйти навсегда.

— А ты думал, мне всё равно, да?! — Глотая обиду, спросила она, и снова заплакала. — Миша, как ты можешь быть таким бесчувственным?! За что ты так со мной?!

За что? Она ещё спрашивала?!

— Ксения, извини, но я так не могу. — Тут можно было, конечно, привести массу весомых аргументов, например: не слишком-то приятно выслушивать от каждого второго о похождениях невесты за твоей же спиной, или, ещё лучше, в случае возможного рождения ребёнка сомневаться в собственном отцовстве до конца дней — тоже слишком-то здорово, не так ли? Но Мишель решил использовать другой аргумент, самый весомый и самый действенный. — Я не люблю тебя. Прости.

— Что…? — Ахнула она, забыв и про свои слёзы, и про свою обиду. И, не поднимаясь с колен, широко раскрытыми глазами уставилась на него, будто не веря. Мишель вздохнул, но повторять, опять же, не стал. — Миша… но… о, господи… — Поняв, что он это всерьёз, Ксения наконец-то вспомнила о гордости и чувстве собственного достоинства. И, решительно поджав губы, как тогда, в день похорон матери, она всё-таки встала, и сказала уверенно: — Уходи! Я не желаю больше тебя видеть.

Вот так они и расстались. Мишель молча развернулся и ушёл, а она, вернувшись в квартиру, закрыла дверь на ключ, и, точно сомнамбула, добрела до своей комнаты. И, рухнув поперёк кровати, беззвучно зарыдала, сжимая кулаки так сильно, что ногти едва ли не до крови впивались в нежные ладони. И слёзы её были горячими и искренними, такими искренними, как никогда прежде.

А вот у Мишеля искренним оказалось только безразличие. Хмурый, ещё более хмурый, чем обычно, он забрался на сиденье экипажа и назвал Игнату адрес гордеевской квартиры. Кучер, если и удивился, то виду не подал. Куда удивительнее ему казалось то, что молодой князь так скоро вышел от Ксении Митрофановой. Что же случилось? Поссорились? Гадать можно было сколько угодно, хозяин ведь всё равно не скажет, не утолит его любопытства…

Сам хозяин, тем временем, размышлял о вещах сторонних, к барышне Митрофановой не имеющих ни малейшего отношения. Скорее, наоборот. Адриан попросил забрать документы на отели, те, что Юлия Николаевна хранила у себя в сейфе, и Мишель старательно убеждал себя, что едет именно за ними. Не Гордеева же просить передать через слуг? Конечно, нет.

И вовсе не желание увидеть некую прекрасную рыжеволосую девушку было тому причиной… Хотя он знал, прекрасно знал, что она ночевала на Остоженке сегодня, а не у себя в Марьиной Роще. Наверняка по просьбе Алёны, которая, видимо, всё ещё боялась, что Сергей вызовется провожать её дочь в эту самую Марьину Рощу, да так и останется там до утра…

Не останется. Мишель вчера в этом собственными глазами убедился. И это было, кажется, то единственное, что не давало его настроению окончательно испортиться! Так же большим плюсом стало отсутствие самого Гордеева — он с утра уехал на службу, и до сих пор не возвращался, и к лучшему, ибо Мишель ни малейшего желания не испытывал ни видеть отца, ни говорить с ним.

А вот с Александрой он бы поговорил. Правда, она была занята другим разговором — из столовой, где подавали поздний завтрак, раздавался её звенящий, уверенный голос.

— Никогда, слышишь, мама, никогда я не соглашусь на это удочерение! Я сбегу из дома, если ты будешь настаивать! Я скажу, чёрт возьми, что он меня ударил, и тогда ему не позволят быть моим новым отцом!

«Что сделал?», озадаченно подумал Мишель, прекрасно слыша каждое её слово со своей удобной позиции в коридоре.

— Саша, боже мой, ну сколько же можно сопротивляться? — Простонала Алёна. Она говорила тише, но сквозь приоткрытую дверь Мишель всё равно хорошо её слышал. — Мы изо всех сил стараемся вывести тебя в люди, а чем платишь ты?!

— Мне всё это не нужно, как ты не понимаешь, мама?! И милостыня этого твоего министра мне тоже не нужна! Хорош «папочка»! Пусть катится к чёрту со своим удочерением! Пусть только попробует ещё раз заикнуться об этом, я… я… — Тут Саша, видимо, поняла, что по-хорошему ничего она ему и не сделает, и расстроилась по этому поводу безмерно. Послышался шум — это она встала из-за стола, а затем её быстрые шаги и оклик Алёны:

— Саша, постой!

Но та её не слушала. Преисполненная возмущением, она выбежала из столовой, и тотчас же налетела в коридоре на Мишеля, который успел отойти подальше от двери, чтобы его не уличили в подслушивании.

— Ох, ваше величество, и вы здесь! Простите, я вас не заметила. — Быстро произнесла Саша, спеша поскорее отойти, сбежать куда угодно, лишь бы Волконский не увидел её волнения. Впрочем, на этот раз он и не увидел, во все глаза уставившись на Арсения, выбежавшего следом за сестрой.

— Саша, подожди! — Он окликнул её у дверей, когда девушка уже собиралась сбежать, покинув эту проклятую квартиру на Остоженке. Алёна вышла следом, чтобы задержать дочь, но Сашенька уже и так остановилась, по зову любимого младшего брата. Столько мольбы было в его тоненьком юношеском голоске, что сердце её сжалось невольно.

— Сеня…

— Саша, милая, я прошу тебя, останься! — Взмолился он, сложа ладошки вместе, как будто ему и не четырнадцать было, а четыре. Малыш, бедный, любящий малыш, и как она оставит его одного? — Саша, ты не должна… Ой. — Тут он заметил Мишеля, во все глаза смотревшего на него, и, от такого непривычного внимания к собственной персоне смущённо замолчал, опустил голову, застеснялся. Тогда Волконский медленно, очень медленно перевёл взгляд на подошедшую Алёну, и в глазах его застыл немой вопрос. Который она, как ни странно, поняла без слов. Побледнев, она сказала тихое: «О, господи!», и рухнула в бессилии на пуфик, что стоял возле двери. Похоже, ноги её не держали.

Сашенька, заметив эти странные взгляды, требовательно посмотрела на Мишеля, искренне надеясь, что он хоть что-нибудь объяснит ей, а он спросил:

— Это, что, твой брат?! — Так, для уточнения. На самом деле, он уже всё прекрасно понял и без лишних слов.

— Арсений Иванович Тихонов. — Представился мальчик, наконец-то, поборовший свою застенчивость. И, вспомнив всё то, что слышал о боевых заслугах Мишеля, по-военному козырнул ему, с улыбкой на лице. Признаться, мальчик был чудесный — светловолосый, голубоглазый, с родинкой на щеке, он весь прямо-таки лучился каким-то тёплым светом, дружелюбием и добротой. Совсем как его отец в его возрасте. Мишель даже эту фотографию хорошо помнил: раньше она всегда стояла на каминной полке в гостиной — здесь, на Остоженке. Алексей, когда съехал, забрал её с собой, это было единственное, что он взял на память. Они там стояли все втроём, дети генеральши Волконской: князь Михаил Николаевич, тридцатилетний мужчина с богатырским разворотом плеч, княгиня Юлия Николаевна, молодая женщина с задумчивой улыбкой, и — вот точно такой же добрый, улыбчивый мальчик четырнадцати лет, князь Алексей Николаевич. У них даже манера высоко держать подбородок была одинаковой, и точно такие же ямочки на щеках! Создавалось впечатление, что тот, четырнадцатилетний Алёшка сошёл с фотографии, сделанной в далёком 1895-м году — прямо сюда, в широкую светлую прихожую остоженской квартиры. Это было… невероятно.

Тем не менее, самые страшные догадки подтверждало выражение лица этой… женщины, которая поняла, что разоблачена. Не выдержав взгляда Мишеля, она закрыла лицо руками — плечи её поникли. Ничего не понимающие Арсений и Сашенька переглянулись, а потом мальчик, испытывающий невероятный трепет перед князем Волконским — героем войны и офицером! — решил ещё раз попробовать завладеть вниманием своего кумира.

— А вы, должно быть, князь Михаил Иванович? — Спросил он, сделав неуверенный шаг вперёд, и протянув руку. — Рад с вами познакомиться, ваше благородие! А правда, что вы спасли жизнь генералу вашему генералу во время сражения под Гродно, за что впоследствии получили орден из рук самого императора?

Арсений, похоже, о военных подвигах Мишеля знал гораздо больше, чем Сашенька. Это её позабавило, а Мишеля приятно удивило, но из оцепенения всё равно он вышел не сразу. Для начала, бросил ещё один взгляд на Алёну, полный презрения, уничтожающий взгляд! А затем нашёл в себе сил улыбнуться и пожал протянутую ладошку Арсения. Насколько Саша знала своего младшего братика, этим жестом Мишель осчастливил его на ближайшие лет десять вперёд. Как горели его глаза! Какой лучезарной сделалась его улыбка!

«Это семейное у нас», подумала она — то ли с грустью, то ли с нежностью. Но, скажем вам чистейшую правду, Арсений от Волконского был в не меньшем восторге, чем сама Сашенька.

— И откуда же у вас такие познания, Арсений Иванович? — Спросил его Мишель. Мальчик тотчас же просиял, и уже собрался, было, ответить, но его отвлёк стук в дверь. Александра, стоявшая ближе всех к выходу, без малейших раздумий открыла, ожидая кого угодно, от Гордеева до его тёщи-генеральши, но истина превзошла самые смелые её ожидания. В полнейшем изумлении она сделала невольный шаг назад, пропуская внутрь высокого, светловолосого мужчину в тёмном мундире с золотистыми эполётами и орденами. Однажды она уже видела его, давным-давно, когда была маленькой девочкой… Что ж, он практически не изменился: всё тот же пронзительный взгляд (это у него от матери), всё те же светлые волосы до плеч, всё та же надменная усмешка, и великолепная фигура, которую невероятно красил офицерский мундир с тремя звёздами на погонах. Полковник Алексей Николаевич Волконский, просим любить и жаловать!

Мишель весело улыбнулся, скрестив руки на груди, а Алёна, поднявшая взгляд на вновь пришедшего, замерла и побледнела ещё больше. В последний момент она поднесла ладонь к губам, но у неё всё равно вырвалось сдавленное, хриплое:

— Алёша…?

 

Глава 29. Алексей

— Как тебя угораздило спутаться с Тихоновой? — Это Мишель спросил уже спустя время, когда они с Алексеем ехали в пролётке по дороге к апартаментам генеральши Волконской. Дядюшка не ответил, сцепив руки на коленях, и хмуро смотрел в сторону, старательно избегая цепкого взгляда проницательных зелёных глаз.

Признаться, хмурым Алексея Николаевича видели редко. Чаще всего он смеялся, шутил, или задумчиво улыбался каким-то своим мыслям, отчего на щеках у него появлялись премилые ямочки. Женщины с ума сходили от этих самых ямочек, готовые на всё ради очаровательного голубоглазого блондина, и некто Алёна Серова в своё время была одной из них.

Он был её первым мужчиной. Серьёзно. Алёна, наверное, сейчас уже так зарекомендовала себя, что уже с трудом верится, что и она когда-то была непорочной и чистой девушкой. Четырнадцать лет ей было тогда, но выглядела она, прямо скажем, на все восемнадцать! Мимо пройти было совершенно невозможно, особенно для такого ценителя женской красоты, как Алексей. Собственно, и ему-то было не больше: пару лет разницы в возрасте, тогда они казались несущественными… Для них тогда вообще ничего не было существенным, кроме их любви, нежной и трепетной, самой первой и самой сильной, которая только случалась когда-то в жизни обоих.

Он знал, что она любит его по-настоящему — верно, крепко, так, как только может любить юная девушка. Ах, нет, прошу, не улыбайся, читатель! Тогда Алёна и впрямь была ещё способна на искреннюю любовь. Дело в том, что Алексей так и не сказал ей, кто он. Они познакомились на местной ярмарке, куда он со старшим братом Михаилом ездил покупать лошадей — Алексей был одет по-простому, никому и в голову не пришло бы уличить в крестьянском мальчишке молодого князя! Ей — изысканной и утончённой, прекрасной аристократке, он представился шутливо: Алёшка, конюх князя Михаила Николаевича! Миша всё понял, и подыграл, пару раз даже кнутом ему пригрозил для большей правдоподобности — и, разумеется, она поверила. Заподозрить возможное родство между тридцатилетним князем Михаилом, невысоким, коренастым брюнетом, и ясноглазым стройным блондином Алексеем, которому недавно миновало шестнадцать, было в принципе невозможно. Да и в чём подозревать?! — Алёна влюбилась в него без памяти, с первого взгляда подарив ему своё сердце, и готова была верить всему, что он скажет. Помнится, он ещё тогда вытащил яблоко из седельной сумки, самое спелое, красивое, и ловко прокатив его по руке с плеча до ладони, преподнёс «своей маленькой графине» — именно так он её называл с момента первой встречи и до самого конца.

— Откушайте яблочка из волшебного сада, ваша милость! — Смеясь, говорил он ей. Михаил наблюдал за его чудачествами, улыбаясь в усы, и поражался — как это легко у брата получается очаровывать всех вокруг? Он, например, так не умел, хотя на внешность никогда не жаловался, но с таким талантом, как у Алёшки, надо было родиться.

— Ты никогда её не завоюешь, братишка! — Смеясь, говорил он, наблюдая за тем, как Алексей восторженно смотрит вслед молодой, стройной блондинке. — Графиня Серова и «конюх Алёшка», какой пассаж! Она и не узнает тебя при следующей встрече!

Однако, прогнозы его не оправдались. Следующая встреча состоялась этим же вечером, когда Алексей, всё ещё одетый по-простому, предстал пред ясные очи Алёны Александровны, возвращавшейся с прогулки вместе со своей няней. Няня, впрочем, сию минуту была отпущена, и Алексей прямо там, на развилке, упав на колени в дорожную пыль, объяснился ей в любви. Он и сейчас, спустя столько лет, помнил всё, что говорил ей, слово в слово.

— Я люблю вас, моя маленькая графиня, и боюсь, что не смогу без вас жить! Если мои чувства не взаимны, я застрелюсь, так и знайте! О, пожалейте же меня, жестокая! Дайте поцеловать вашу ручку! — И прочая любовная ерунда, которая у взрослого человека вызовет лишь улыбку, но которая так важна, когда тебе шестнадцать и ты влюблён.

Она ответила согласием. Иначе и быть не могло — она влюбилась с первого взгляда в эти ясные голубые глаза, растрёпанные светлые вихры и очаровательные ямочки на щеках. Влюбилась, и пропала. Встречались они целый месяц, втайне от строгих Алёниных родителей, которые и не догадывались-то ни о чём. А однажды, тёплой июльской ночью, она отдалась ему на изумрудном лугу, у спящей реки. И эта ночь была волшебной, и звёзды светили только им одним. И как сладко замирало его сердце, когда она стонала от страсти и извивалась в его объятиях, такая горячая, такая любимая…

— Я женюсь на ней, — сказал Алексей на следующее утро своему брату Михаилу Николаевичу. Тот удивлённо поднял брови, никак не ожидавший от шестнадцатилетнего юнца таких серьёзных решений, и, справедливости ради, спросил:

— А не рановато ли тебе, Алёшка?

Лично он считал, что в самый раз. Для него в тот момент не существовало ничего, кроме милой Алёнки, его маленькой графини, в ней одной была его жизнь! И он на всё был готов ради неё, и он знал — она его любит, любит не за деньги, а за его светлую душу и добрый нрав. Она ведь до сих пор думала, что он простой конюший при князе Михаиле, она понятия не имела, что он — прямой наследник всех окрестных земель, на которых они, Серовы, имели удовольствие проживать! Должно быть, она полюбит его ещё больше, когда узнает.

Вот только она об этом так и не узнала. Матушка-генеральша идею с замужеством восприняла на удивление спокойно, и, в отличие от Михаила, не стала говорить, что это юношеская блажь, которая вскоре пройдёт. Она лишь сказала, что Алексею следует прежде выучиться, дабы представлять из себя хоть что-нибудь — что ж, он был готов. Школа гвардейских офицеров в Петербурге открыла для него свои двери, он давно мечтал быть военным и только поблагодарил мать за то, что та помогла ему так хорошо устроиться. Он знал, что любимая Алёнка дождётся его — он писал ей каждый день, получая не менее трогательные ответы с заверениями в бесконечной любви. До сих пор они хранились у него где-то на питерской квартире — всё думал сжечь, да не сжёг, духу не хватило…

Однажды письма перестали приходить. Ни с того ни с сего, без малейших предпосылок. Алексей ломал голову, пытался понять, чем он обидел свою «прекрасную графиню», но, увы, так ничего и не понял. Тревога овладела им, он будто тогда ещё почувствовал что-то, и, выбежав из класса прямо посреди занятий, поймал на улице первого попавшегося извозчика и велел везти его на Николаевский вокзал… А из Москвы — прямиком в Большой дом, за город.

Оказалось, что милая Алёнка обручилась с господином Тихоновым, иностранным послом при его величестве, человеком влиятельным, состоятельным, и уже довольно немолодым. Двадцать три года ему было, представьте только, какой старик! Алексею тогда показалось, что рухнула его жизнь — как она могла оказаться такой продажной?! Как она могла променять его святую любовь на богатства этого человека?! Определённо, это был самый жестокий урок за всю его жизнь. Но он многое из этого вынес, многое понял, переосмыслил и повзрослел. И озлобился до того, что на какое-то время прекратил всяческие отношения с семьёй, особенно со старшим братом Михаилом, чьё сострадание и сожаление казалось Алексею невыносимым. Военная служба стала для него спасением. Там он забывался, отвлекался от этой боли, потихоньку приходил в себя. И в тот момент, спустя почти год, когда ему — как ему самому тогда казалось — удалось забыть эту старую боль, он случайно узнал о том, что его Алёнки и Ивана Тихонова родилась дочь. И кто бы только знал, как противно стало ему в тот момент! Горячий, порывистый, импульсивный, он хотел застрелиться с горя. Прежде он напился до полнейшего беспамятства, чтобы унять эту тупую боль в груди, а потому плохо понимал, откуда вдруг у него на квартире — дело было в том же Петербурге — взялась милая Юленька, и как это ей удалось в последний момент вырвать оружие из его трясущихся рук…? Она его успокаивала, обнимала его, рыдающего, как мальчишку, прижимала его голову к своей груди и убеждала, что всё будет хорошо. И он, слушая нежный голос своей старшей сестры, своего ангела, потихоньку приходил в себя и понимал — жизнь-то ещё не кончена! Таких, как эта продажная Алёна у него будут десятки, сотни! Юля, по крайней мере, именно так ему и говорила, плача вместе с ним, переживая его беду как свою собственную.

Она, оказывается, приехала в тот вечер в Петербург вместе с мужем, и — будто почувствовав что-то — поехала, невзирая на поздний час, к брату на квартиру. Проведать его, узнать, как он? Ах, Юля, Юленька, точно ангел-хранитель была она для своего непутёвого братца! Он ведь застрелился бы, если бы не она тогда. И впрямь застрелился, из-за этой продажной дряни Алёны Серовой, или, простите, теперь уже Тихоновой — да как он мог быть таким глупцом?! Самому стыдно вспоминать, право. И кто бы знал, как благодарен он был сестре, спасшей его в самую последнюю секунду! — не столько за сам её поступок, сколько за благородное её молчание. Она ведь так никому ничего и не рассказала об этой попытке самоубийства, это осталось их маленьким секретом. И наутро, как ни в чём не бывало, позвала его на завтрак — к Гордееву на квартиру, где Алексей, как бы между прочим, поинтересовался, а как идут дела у господина Тихонова?

Гордеев, сам работающий в посольстве, с Иваном Фетисовичем был знаком, но не сказать, чтобы они были добрыми друзьями. Скорее наоборот, вечно не сходились во мнениях, а когда на кону стояла важная политическая миссия в Румынию, руководство всерьёз задумалось, в чью же пользу сделать выбор?

Теперь про Гордеева — мы-то с вами знаем, что он ещё тогда был порядочной сволочью! Алексей тоже знал, прекрасно знал! Так же он знал, что Ивану Кирилловичу стоит только намекнуть, подтолкнуть его в правильном направлении, дать верную наводку… Хорошо он помнил свои слова, оброненные как бы невзначай: «Ваня, не сиди на месте! Тихонов опередит тебя, если ты чего-нибудь не предпримешь! Ты же не хочешь потерять своих выгод?!»

О, нет, Гордеев не хотел. Задумавшись над словами своего шурина, он потом ухмыльнулся — зловеще, нехорошо. И Алексей понял — это победа. Руками Гордеева он отомстит за свою поруганную любовь, за свои растоптанные чувства! Иван Кириллович — страшный человек, и если он затеял кого-то потопить: он потопит, можно не сомневаться.

Для той поездки выбрали, всё же, Тихонова, отдав предпочтение его дипломатическим качествам. А на следующий день его обвинили в революционной деятельности, пособничестве заговорщикам и укрывательстве политических преступников. Доказательства были неопровержимы, нашлись свидетели, купленные Гордеевым с потрохами, которые клялись на священном писании, что господин Тихонов с супругою — заядлые эсеры, и будто бы это они стояли за покушением на одного из членов императорской фамилии в прошлом году. Большего бреда мир не слыхивал, но свидетели попались убедительными, да и в Охранном и в полиции нашлись люди, кое-что должные Ивану Кирилловичу Гордееву. Так что всё у него получилось.

Жаль, только, не совсем так, как хотёл Алексей. Тихоновых не отправили по этапу, не вздёрнули на площади, не расстреляли. Их лишили дворянства и большей части имущества, навсегда заказав дорогу в приличное общество как для них самих, так и для их детей. Нищета и прозябание — это, конечно, не смертная казнь, но Алексею и это сгодилось. Отрадно было представлять, как мучается теперь, должно быть, Алёна, с детства привыкшая к роскоши и ко всеобщему почтению! Может, ей даже придётся работать? Вот это было бы совсем хорошо! Алексей нередко представлял её какой-нибудь прачкой, к которой он, князь Волконский, приносит в чистку свой офицерский мундир… Или нищенкой на вокзале — он часто вглядывался в лица попрошаек, ища в них знакомые черты…

Бесполезно. Алёне повезло, её супруг, с детства увлекающийся медициной, был дружен с Викентем Воробьёвым, хозяином местной больницы, и тот взял Тихонова под своё крыло. Вскоре он стал доктором, и доктором довольно успешным. Они виделись потом несколько раз. Иногда Алексей проезжал по Речной улице, где Тихоновы проживали, и заглядывал в окна, надеясь увидеть там знакомый силуэт… И увидел, однажды. Она играла во дворе со своей маленькой дочерью — смешной рыжеволосой девчонкой, кучерявой и веснушчатой, делавшей свои первые неуклюжие шаги. До того эта малышка была забавной, что Алексей поначалу не сдержал умилённой улыбки, но, впрочем, тотчас же отругал себя и злобно усмехнулся. У них тоже могла бы быть дочь, если бы эта продажная мерзавка не предала его!

И, что самое обидное — он-то надеялся, что она страдает, а она, похоже, была абсолютно счастлива! По крайней мере, её весёлый смех, когда у малышки получалось сделать шаг, звучал вполне искренне. А когда девочка споткнулась и рухнула в траву, Алёна испуганно ахнула и кинулась к ней — как переживала она за неё, как боялась!

«Ненавижу», подумал Алексей с усмешкой, и приказал извозчику поскорее увезти себя прочь. Не хватало ещё, чтобы Алёна его заметила!

Вот отсюда всё и пошло. Мишель ещё удивлялся отчего у дядюшки такое пренебрежение к женщинам, порой к достойнейшим из них! — откуда такое легкомысленное, а порой и вовсе скотское отношение? В мыслях он не допускал возможности того, что Алексея однажды очень серьёзно обидели, ранив в самое сердце — ещё до того, как он из восторженного добродушного юноши превратился в нахального, самодовольного типа с извечной сальной усмешкой на устах.

Это она сделала его таким. Алёна Серова, его первая и единственная любовь.

А теперь, дорогие читатели, автор возьмёт на себя смелость в корне поменять ваше мнение о госпоже Серовой, в замужестве Тихоновой, небезызвестной ныне вам Алёны Александровны. Мы уже привыкли к её образу расчётливой и циничной женщины, женщины без души, но ведь и она когда-то была другой — открытой, скромной девчушкой, кроткой и нежной.

Готовы? Что ж, начнём с того, что Алексея она не предавала. Никогда, ни единого раза, даже в мыслях. И, сердцем, душою, несмотря на своё замужество, оставалась она ему верна, плача в подушку по ночам и засыпая в объятиях другого — того, кто волею судьбы стал её мужем.

Её мать, старшая графиня Серова, воспитана была в строгих традициях, превыше всего ставя честь и доброе имя своего знатного рода. Письма она увидела случайно, на столе у дочери, по рассеянности Алёна просто забыла их убрать. Разумеется, старой графине не понравились романтические оды, подписанные «конюхом Алёшкой», а уж дочитав до строк, где и вовсе упоминалось неприличное, госпоже Серовой сделалось дурно. Её дочь опорочила светлое имя семьи, связалась с конюхом! Какой стыд! Ситуацию нужно было немедля исправлять, и тут весьма кстати подвернулся под руку Иван Фетисович, влюбившийся в Алёну с первого взгляда. Ему было уже за двадцать, он занимал высокую должность, был потомственным дворянином и числился на хорошем счету у государя императора. Чем не жених? А уж с утраченной Алёниной невинностью графиня планировала как-нибудь, да разобраться. В конце концов, старый добрый метод с кровью курицы или ягнёнка не один десяток невест выручил…

А Ивану Фетисовичу это оказалось неважно: он любил Алёну и такой. Просто любил за то, что она у него есть, и готов был боготворить каждый день рядом с ней. Для неё же эти дни стали кошмаром, адом на земле — и её можно понять, как и любую юную девицу, разлучённую с любимым. До последнего она ждала, что её Алёшка вернётся за ней, писала ему письма, которые перехватывала и сжигала её предусмотрительная мать, и — верила, надеялась…

Пока, в один прекрасный день, стало ясно, что он больше не придёт. У Алёны, изводившей себя терзаниями, версий случившегося было много, но ярче всех представляла она своего Алёшку в объятиях какой-нибудь пышногрудой красавицы, и думать забывшего о ней. И, убедив себя, что он нашёл другую, Алёна попыталась быть благоразумной и смириться со своей судьбой. Свадьбу сыграли быстро, было много гостей, они улыбались и желали молодым счастья, но Алёна не помнила лиц, не помнила слов… Для неё произошедшее было как в тумане, и больше походило на дурной сон. Единственное, что ей запомнилось — нежный взгляд мужа, да-да, этого ещё вчера чужого человека, а ныне уже мужа! — и его добрая-добрая улыбка. У него не было ямочек на щеках, когда он улыбался. И с Алёшкой его было не сравнить.

И, тем не менее, Алёна из последних сил старалась полюбить Ивана Фетисовича. Видит бог, старалась! Но, что поделаешь, если в сердце у неё до сих пор жила любовь к другому? Жила, и упрямо не хотела умирать.

Положение исправила Александра. Её рождение стало для Алёны спасительным светом в конце тоннеля. Юная, неопытная девочка, она и не поняла поначалу, что в тяжести, списывая своё недомогание на тоску по любимому — ей казалось, что она просто медленно умирает без него, и она была рада умереть. Но Викентий Воробьёв, тогда ещё лечащий врач Серовых и генеральши Волконской, развеял её заблуждения, с улыбкой сказав, что она ждёт ребёнка.

И пускай это был ребёнок от нелюбимого человека, Алёна всё равно была сказочно рада этому лучику света, что послал ей Господь в трудный час. Как и любая мать, дочурку свою она любила безмерно, считая своим спасением и божьей милостью за всю ту боль, что пришлось пережить.

Шло время, от Алёшки по-прежнему не было вестей. Однажды, встретив в городе князя Михаила Николаевича, Алёна набралась смелости и спросила его — а куда подевался его конюх? На что князь (хороший был актёр, притворялся мастерски!) с непониманием попросил уточнить, кого именно она имеет в виду, ибо прислуги, как мы знаем, у Волконских имелось в изобилии. Якобы они приходили и уходили, да и по именам Михаил Николаевич их не запоминал, так что имя Алексей ему ровным счётом ни о чём не говорило…

Так он ничего и не сказал брату о том, что его «маленькая графиня» спрашивала о нём. Зачем было тревожить парня, рвать ему душу, когда Юлии стоило таких трудов вернуть его к жизни?! Михаил Николаевич решил благоразумно промолчать.

А Алёна тогда поняла, что искать его бессмысленно. В словах князя Михаила Николаевича она ни на секунду не усомнилась, не уловив ни малейшего намёка на ложь, и, вернувшись домой, рыдала горько-горько до самого вечера. А потом, заглянув в ясные глаза своего маленького счастья по имени Сашенька, улыбнулась, вздохнула полной грудью, и поклялась начать новую жизнь.

И всё бы ничего, если бы не страшный скандал с потерей дворянства и всяческих привилегий в обществе! Представьте Алёну, нашу изнеженную Алёну, привыкшую ко всеобщей любви и подчинению, вмиг, в одночасье лишившуюся всего. Упомянем так же, чтобы вы не думали о ней плохо — о роли Гордеева в случившемся она не знала, о ней сам Иван Фетисович не знал. По части интриг Гордееву не было равных, и он постарался сделать так, чтобы ни у кого не возникло ни малейших подозрений о том, с чьей лёгкой руки Тихоновы остались у разбитого корыта.

Вот тогда-то и начался настоящий ад. Алёна провела много бессонных ночей, пока шла судебная тяжба. Покачивая люльку со спящей дочерью, она думала о том, что с нею станется, если их отправят в Сибирь или расстреляют — а этим вполне могло кончиться, учитывая те грехи, что повесили на её мужа. А сколько слёз она пролила! И единственное, что не давало ей сойти с ума от горя в чёрные дни беспробудного отчаяния, единственное, что давало ей сил жить дальше, была приветливая улыбка маленькой Сашеньки, глядящей на неё из плетёной люльки. И ведь как она смотрела, будто понимала всё! Алёна вздыхала, брала её на руки, прижимала к себе, и шептала, что всё будет хорошо.

Что ж, по сравнению с возможным перспективами высылки в Сибирь или расстрела — лишение дворянства, и впрямь, было хорошо. Иван Фетисович откупился, бог весть как ему удалось найти лазейку — Гордеев-то был уверен, что завалил все выходы! — но, продав свой особняк, две квартиры и загородный дом, ему удалось-таки перекупить с виду такого неподкупного судью. Но и бесследно такое обвинение пройти не могло, поэтому наказание выбрали самое гуманное. Что ж, по крайней мере, все они остались живы. Так утешал себя Иван Фетисович, когда они вернулись в дом Алёны на Речной улице, в тихий уездный городок, где он когда-то увидел её впервые.

Для самой Алёны жизнь превратилась в кошмар. Двухэтажный домишко на Речной, куда она раньше приезжала с родителями на выходные, стал ныне её постоянным домом — помнится, она в былые времена ненавидела его тесные, неуютные комнаты, давящие стены и потолок, и всё ждала, когда — ну когда, наконец, наступит день отъезда? А теперь ей пришлось в нём жить, постоянно, изо дня в день, из года в год. И не просто жить, но и быть хозяйкой в полном смысле этого слова. Как?! Она не умела, не знала! И была слишком, слишком молода для этого. Избалована, вы скажете, быть может? Разумеется, избалована, не без этого, но представьте на её месте ту же Ксению Митрофанову, например. Типичная аристократка, представительница светской элиты — справилась бы она?! Вот-вот.

И Алёна тоже не справлялась. И в своих ошибках винила исключительно супруга — а кого ещё?! Он и сам понимал, что причиной этого краха стала его стремительно взлетавшая вверх карьера, понимал, и ненавидел себя за то, что по его вине страдала Алёна. Что ж, и она его тоже ненавидела, находя единственную отраду в своей маленькой дочери, и передавая ей всю свою нерастраченную любовь.

От полнейшей нищеты их спас старина Викентий. У Воробьёва к тому времени уже водилась дружба с Юлией Волконской, которая подарила ему целую больницу на тридцатилетие, так что Викентий Иннокентьевич с радостью взял к себе своего бедного друга, и не дал ему пропасть. Иван Фетисович многое понимал в медицине, это сыграло решающую роль. Он готов был учиться и никогда не терялся в трудных ситуациях, это тоже делало ему честь. Но самое главное: ведь это он познакомил Викентия Иннокентьевича с его будущей женой, потому Воробьёв считал своим долгом сделать для него что-то хорошее. И вот, полгода спустя, Иван Фетисович уже смело замещал Воробьёва в его отсутствии. Поняв, что расположение жены ему никогда не вернуть, как и дворянского титула, Иван Фетисович мог лишь сожалеть об утраченном. У него оставалось два варианта: спиться или с головой уйти в работу, и он пошёл путём сильных, а что было дальше — вы знаете.

Что же касается Алёны, судьба улыбнулась ей лишь четыре года спустя. Они снова встретились с Алексеем в столице, когда ездили погостить на неделю к Марине Воробьёвой, у которой там жила мать. Смена обстановки, красивый город с величественными зданиями, новые люди, новые лица, белые ночи… и бесконечная романтика, какая бывает только в Петербурге в начале июля. На званых ужинах в кругу друзей и соседей Марины Викторовны, Алёна оживала. Нет, увы, это было не то аристократическое общество, к которому она привыкла и по которому так тосковала, но всё же представители местной интеллигенции нравились ей куда больше, чем глухое затворничество в собственном доме, в ненавистном городке. А ещё она любила Петербург. С тоской вспоминала званые балы, где блистала — тогда ещё совсем юная! — и мечтала, что однажды удастся всё это вернуть. Наряжаясь в своё самое лучшее платье, Алёна любила гулять по набережным, любуясь на тёмные воды Невы, и мечтать, будто она снова графиня Серова, как прежде. Пару раз она до того погружалась в свои мечтания, что будто слышала даже, как её зовёт строгая мать или любимая нянечка — оборачивалась на их зов, но в толпе прохожих видела лишь незнакомые лица…

А потом увидела его. Внезапно. Как гром среди ясного неба, старые чувства обрушились на неё, затрепетала измученная, израненная душа, а сердце болезненно сжалось в предвкушении. Он стоял на другой стороне улицы, и смотрел на неё, своими пронзительными голубыми глазами. Смотрел, и не отводил взгляда. Разумеется, он её узнал. И она его, конечно, узнала. Четыре года — недостаточный срок для того, чтобы стёрлись из памяти родные черты: ясные голубые глаза, светлые волосы, и эти милые ямочки на щеках…

Алёна, не видя ничего перед собой, кинулась прямо к нему. Едва ли не угодила под карету, но, будто и не заметив криков извозчика, подобрала юбки и побежала, боясь, что он исчезнет куда-то, испарится в жарком мареве июльского полдня. Но он никуда не исчез, и сбегать не собирался — как к месту прирос, когда её увидел. Только смотрел и думал: как же она прекрасна, как прекрасна! И больше ничего. Будто не было между ними никаких обид, будто расстались они не далёким летом 1896-го, а не далее, чем вчера! Она совсем не изменилась, да и он-то, в сущности, остался прежним — разве что, превратился из юноши в мужчину? Алёна была настолько обескуражена, что не заметила его дорогой одежды, на которую у простого конюха в жизни не хватило бы жалованья — не заметила ни тогда, в первый момент, ни часом позже, когда сама же стягивала с него дорогой кашемировый пиджак, безжалостно бросая его прямо на пол гостиничного номера, куда он привёл её…

Они провели вместе незабываемую ночь. Ещё одну незабываемую ночь, полную обжигающей страсти и любви, вместе, вдвоём, наслаждаясь друг другом, сладкими ласками и нежными поцелуями. А под утро Алексей опомнился. Схлынуло наваждение, разум прояснился — как всегда в таких случаях, слишком поздно. Исправить ничего было нельзя, она лежала, обнажённая, на простынях рядом с ним, и чему-то улыбалась во сне. Что он наделал?! Как он мог во второй раз попасться в ту же самую ловушку?! Как он мог снова поддаться чарам этой чудовищной женщины?! Неужели он не знал, какая она? Знал, и опять, как мальчишка, угодил в ту же самую западню, очарованный её ведьмовскими чарами. Тем утром он смотрел на неё с презрением. Плохо понимая, как это она околдовала его снова, и не зная, кого ненавидит больше — её, или всё-таки себя?

Впрочем, скорее уж её. Поглядите-ка только, лежит себе как ни в чём не бывало, спит беспробудным сном, такая счастливая! — и, похоже, ничуть не беспокоится о том, что изменила своему мужу. Да и с чего бы ей беспокоиться? Наверняка ей уже не впервой оставаться в гостиничном номере с симпатичными мужчинами — по крайней мере, вела она себя именно так, словно ничто в целом мире её не беспокоило! И ни о муже, ни о дочери, похоже, не думала вообще. Продажная шлюха.

Ивана Фетисовича в тот момент Алексею стало даже жаль. Знал бы он, с кем связался! Усмехнувшись, Алексей поднялся с постели и начал одеваться, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить свою спящую любовницу. Не потому вовсе, что беспокоился за её сон, просто ему не хотелось, чтобы она видела, как он уходит. Без малейшего зазрения совести Алексей положил на подушку рядом с ней парочку купюр крупного номинала — он привык платить продажным женщинам за любовь, полагая это справедливым. Другого, на его взгляд, Алёна не заслуживала.

И он ушёл, даже не взглянув на неё в последний раз, ушёл, без малейшего сожаления оставив её одну. Сказать по правде, он испытывал некое удовлетворение, будто бы этой подачкой, этими деньгами за ночь, отомстил ей за свою поруганную юношескую любовь. Так что домой в то утро он вернулся почти счастливый. «Почти», потому что порой он вспоминал, как перевернулось что-то в его душе, когда он снова её увидел… Но это был уже не тот восторженный шестнадцатилетний Алёшка, это был суровый и практичный Алексей Николаевич Волконский, который сказал себе твёрдо: «Никакой любви не существует, это вымысел!», и — окончательно успокоился по этому поводу.

А теперь представьте, что было с Алёной, когда она проснулась поутру. Поначалу ей казалось, что эта ночь, эта дивная пламенная сказка, попросту привиделась ей! Но смятая постель ещё хранила его запах, и, самое унизительное, эти деньги, оставленные на подушке… Он воспользовался ей! Воспользовался, будто она была продажной женщиной! Оценил её любовь в сто рублей — спасибо, конечно, но неужели он так и не понял, что для неё-то всё это было по-настоящему…? Впервые за четыре года по-настоящему! Господи, какое же он ничтожество! И, как обычно это бывает наутро после супружеской измены, Алёна похолодела от ужаса, только теперь осознав, что придётся как-то объяснять своё отсутствие мужу…

Её спасла Марина Воробьёва. Никогда в жизни Алёна не была дружна с этой строгой, нелюдимой женщиной, куда больше по душе ей казался дружелюбный болтун Викентий, но именно Марина в то утро без малейших предупреждений объявила, заходя в гостиную: «Ваня, извини, с моей стороны это было некрасиво, но я вынуждена была оставить Алёну в госпитале на целую ночь. У Демидовых на заводе вспыхнул пожар, пострадавших везли и везли вплоть до самого утра, мы не справлялись! Алёна зашла навестить меня так кстати, и я попросила её остаться. Милый Ваня, не суди строго, не ругай её, это всё я виновата!» С широко раскрытыми глазами слушала Алёна эти оправдательные речи, боясь взглянуть на мужа, боясь увидеть недоверие в его глазах, боясь, что он заподозрит… Он же подаст на развод, наверняка подаст! И отберёт у неё Сашеньку! Господи, что же теперь будет?! Всю серьёзность сложившейся ситуации Алёна осознала только сейчас — боже, что она наделала?! Ради порыва, ради минутного порыва, ради мерзавца, который не оценил её в сто рублей! — она в одночасье поставила под вопрос собственное будущее, и, что самое страшное, будущее свой дочери тоже! Если Иван Фетисович не отберёт Сашеньку — будет ещё хуже. Алёна попросту не сможет её прокормить, ибо сама зарабатывать на жизнь до сих пор не научилась, а денег, полученных от Алексея за ночь, надолго не хватит.

Но у Ивана Фетисовича и мысли не возникло сомневаться в словах Марины. Во-первых, Марина никогда не лгала. Во-вторых, Марина не слишком жаловала его жену, и не имела ни единой причины выгораживать Алёну! В-третьих, в ночь накануне у Демидовых на заводе и впрямь вспыхнул пожар, Марину вызвали на подмогу в госпиталь, и с виду история выглядела довольно правдоподобной.

И он поверил. Поверил, ни на секунду не усомнившись. Да так и не узнал он, что потом, когда обе женщины остались наедине, Воробьёва подскочила со своего места как ужаленная, и залепила Алёне звонкую пощёчину. «Скажи спасибо, что я слишком дорожу спокойствием твоего мужа, чтобы раскрывать ему на тебя глаза, дрянь!» — вот как она сказала. И, признаться, эта злая реплика была куда более свойственна Воробьёвой, нежели утренние оправдательные речи. Алёна ничуть не удивилась такому, и, потирая ушибленную щёку, действительно, сказала Марине спасибо. Ворбьёва бесконечно уважала Ивана Фетисовича, и прекрасно понимала, что весть об измене жены его убьёт — не ради Алёны она это делала, а ради самого Тихонова. Его благополучие для Марины и впрямь было важнее, чем благополучие его распутной жены.

И всё бы ничего, благодаря Марине и впрямь можно было бы сказать, что Алёна легко отделалась, если бы не внезапная тошнота по утрам, головокружение и слабость — уже знакомые для Алёны симптомы. Она пришла в ужас, когда осознала, что забеременела во второй раз: по срокам и гадать было нечего, Ивана Фетисовича она в свою спальню не пускала вот уже месяца два как, поэтому сомнений на счёт отцовства быть в принципе не могло. «Господи, как же так?!», с ужасом подумала она, совершенно не представляя, что ей со всем этим делать. «Он узнает, он, непременно, узнает!», билась в голове лихорадочная мысль. Варианта было два: вытравить плод, пока не поздно, или утопиться в Неве. Впрочем, второй вариант вскоре отпал — вечно гостить у Воробьёвых в Петербурге они не могли, настал день возвращения домой. Там, конечно, тоже была река, разделявшая Большой дом и их городок, но в ней Алёна топиться упрямо не желала. Ей делалось дурно, как только она представляла, как её тело выловят местные рыбаки, и, ехидно ухмыляясь, будут говорить — графиня Серова не выдержала жизни в нищете и покончила с собой! О, как она ненавидела их всех! И город этот тоже ненавидела! И жизнь свою собачью ненавидела, и Алексея, предавшего её, ненавидела особенно. Но больше всех — Воробьёву.

Марина Викторовна категорически отказалась помогать во второй раз. «Расхлёбывай эту кашу как хочешь, Алёна, но я грех брать на душу не буду. — Сказала она. — Я спасаю людей, чёрт возьми, а не убиваю их!» Алёна плакала, умоляла, падала перед ней на колени и хватала её сухие, тонкие пальцы — бесполезно. Более того, некоторое время Марина проработала акушеркой в больнице, в Москве, и наверняка была знакома с менее щепетильными в этих вопросах докторами — тем не менее, она не стала называть Алёне их имён, не стала сводить её с теми, кто мог бы помочь ей. Алёна ссылалась на Ивана Фетисовича: раз уж ты о нём, Марина, так печёшься — подумай, что с ним будет, когда он узнает? Но Воробьёва была непреклонна: она не станет убивать не рождённого ребёнка и точка.

Тогда Алёна пошла другим путём. Помнится, мы уже говорили, что неподалёку от нашего городка, между лесом и рыбацкой деревенькой у реки, в доме на отшибе жила старушка-знахарка. Такие старушки всегда найдутся в более-менее крупных людских поселениях, часто им приписывают ведьмовские качества и в обыденности побаиваются, но стоит случиться чему-нибудь из ряда вон, как к ним первым бегут за помощью. Вот Алёна и пришла. Толстая неприятная женщина, Устиновна, намешала ей какой-то едко пахнущей гадости в маленькую склянку, и велела выпить её в горячо растопленной баньке, да посидеть там пару часов, чтобы подействовало наверняка.

И Алёна, действительно, готова была это сделать. У Устиновны и банька имелась, старуха пообещала натопить её к полуночи, и сказала, что будет ждать Алёну, если та не передумает. Но лучше бы ей, конечно, передумать, потому что это всё-таки грешно, с какой стороны не посмотри.

Той ночью Алёна собралась, накинула плащ на плечи, и, перед самым уходом, по давнишней своей привычке, склонилась над кроваткой, где спала маленькая Сашенька. Алёна хотела поцеловать дочурку в лоб, погладить по нежным щёчкам, и, в качестве маленькой награды для своей израненной души, хотя бы минутку постоять и посмотреть, как сладко спит её красавица. Вот только красавица не спала. Лежала себе, как ни в чём не бывало, выглядывала из-под белого одеяльца, и глядела на мать, своими умными, янтарно-карими глазами. Снова у Алёны сложилось впечатление, что Сашенька всё понимает и чувствует, и как будто бы даже знает о том, какой страшный поступок задумала совершить её глупая мать! Это, конечно, было невозможно — что может понимать трёхлетний ребёнок?! Но вы бы видели этот её взгляд! Рука Алёны, непроизвольно сжимавшая заветную склянку под плащом, вдруг дрогнула, поникла.

«Я не смогу», поняла она внезапно. И, заливаясь слезами, взяла свою дочь на руки, и, прижав к груди, принялась целовать. А Саша, как будто чувствуя, как нужна матери, потянула к ней ручонки, и обняла за шею, ласково, искренне. Алёна в тот момент окончательно разочаровалась в себе как в личности — да как она могла всерьёз думать о таком?! Убить собственного ребёнка?! Да чем он это заслужил? Разве виноват он, что его мать — падшая женщина? О-о, нет, в этом, кроме самой Алёны, никто не виноват! А этот малыш — какой он будет? Наверняка такой же очаровательный, как маленькая Александра, с такими же пухленькими щёчками! А она… собиралась… собиралась не дать родиться этому чуду? О-о, как права была Марина Воробьёва, когда отказалась ей помогать!

Но, с другой стороны, все благородные порывы её вскоре разбились о суровые границы реальности. Иван Фетисович ни за что не станет воспитывать чужого ребёнка! Как бы он её ни любил, не совсем же он безвольный и бесхарактерный, чтобы стерпеть подобное о унижение?! И, опять же, что будет с любимой Сашенькой, когда они разведутся?!

Алёна судорожно вздохнула, вернула дочь обратно в кроватку, и, стараясь не замечать, как Сашенька тянет к ней ручки и зовёт её, решительными шагами направилась из комнаты прочь. Рука её снова нащупала заветную склянку в кармане, и, поджав губы, Алёна зашагала к лестнице. Если она не сделает этого сейчас, то не сделает уже никогда!

И, окончательно убедившись в этом, Алёна смахнула слёзы, и в самый последний момент свернула от лестницы в коридор, и едва ли не бегом бросилась в спальню супруга. Он ещё не лёг, стоял в одних брюках перед зеркалом, и готовился ко сну — что ж, удобно! Без малейших объяснений, Алёна прямо с порога набросилась на него, прильнула к нему всем телом, и принялась жадно целовать.

А много ли надо влюблённому мужчине? Три месяца без женщины — он-то ей, между прочим, не изменял — голова пошла кругом, и, обо всём на свете позабыв, он уронил её на их супружеское ложе, и принялся стягивать с неё платье…

С тех пор Алёне пришлось научиться быть хорошей актрисой и переехать в спальню к мужу, но это была малая плата за благополучие Арсения, за спасение его жизни. Она притворялась, изображала любовь, наговорила глупостей про то, что это поездка в Петербург так на неё повлияла, оживила старые чувства (можно подумать, они когда-то были!), заставила вспомнить прошлое — то прошлое, где она была графиней Серовой, а не Алёной Тихоновой, женой доктора. Она извинялась, говорила, что причиной её холодности стала именно их внезапная нищета и ничего больше, клялась в вечной любви и обещала, что впредь всегда будет с ним и в горе и в радости. А Иван Фетисович слушал её и верил, ни на секунду не смея усомниться в искренности её признаний.

Когда родился Арсений, он был на седьмом небе от счастья. Роды принимала Марина, и, взглянув на голубоглазого мальчика, сокрушённо покачала головой, но так ничего и не рассказала никому, а Алёна в ней и не сомневалась. Воробьёв повысил жалованье Ивану Фетисовичу вдвое, и, кажется, дела их пошли в гору, если бы не смертельное отчаяние, нахлынувшее на Алёну со всех сторон.

Она не любила этого человека. Не любила, понимаете? Да, он был чутким, заботливым, он старался ради неё и их детей из последних сил, но увы, сердцу не прикажешь. Не с ним рядом оно замирало трепетно, не о нём оно болело, и не по нему Алёна нет-нет, да и проливала горькие слёзы по ночам. Под конец она не выдержала, и пустилась во все тяжкие. Сорвалась, потеряла голову, и, нежась в постели с очередным любовником, с удивлением спрашивала себя — как это она до сих пор не сошла с ума ото всего этого кошмара? Супружеская жизнь выжала из неё все соки, и если бы не дети — она наверняка наложила бы на себя руки от отчаяния. Мужчин себе она подбирала старательно: высоких, светловолосых, а если ещё и голубоглазых — совсем хорошо! Искала, искала, несчастная, замену своему Алексею, искала — и не могла найти. Потому что не было больше таких, как он, не было и всё тут!

А Гордеев… Гордеев был самым богатым из них, и до беспамятства в неё влюбился. А ей ещё нужно было ставить на ноги обоих детей! Так что, в сущности, это было даже благородно — торговать собой ради Саши и Сени, а не ради ста рублей утром на подушке. К тому же, Иван Кириллович был не таким уж и противным, а ещё — у него тоже были ямочки на щеках, правда не такие милые, но всё лучше, чем ничего.

Что же о самом Алексее, от Алёны в своих попытках он ушёл недалеко. Беспорядочные связи, разгульный образ жизни, повергающий в ужас его мать-генеральшу и добропорядочную Юлию Николаевну, и полнейшее нежелание остепениться и жениться, наконец, на достойной барышне. Он рассмеялся в лицо своей заботливой сестре, когда та заикнулась об этом. «Жениться?! Юленька, в своём ли ты уме?! Среди вашего племени, кроме тебя, сестрица, попросту нет достойных! — а на тебе, увы, жениться я не могу, Гордеев не позволит!» — вот к таким грубым шуткам сводились малейшие намёки на эту тему всякий раз. Умер старший брат Михаил, единственный, похоже, кто знал всю правду и понимал его, и Алексею долгое время казалось, что он совсем один. Но когда становилось совсем уж невыносимо, у него всегда была Юлия, его милая добрая сестрица, готовая в любой момент прийти на помощь — как в ту ночь, когда она вырвала револьвер из его рук.

А ещё военная служба здорово помогла. Не до нежностей там было, а в 1905-м началась война, и Алексей без колебаний отправился добровольцем. Юлия Николаевна, брата младшего любившая до безумия, не вставала с постели около недели. Генеральша оказалась покрепче, лишь сурово поджав губы, заявила, провожая его на фронт: «Если вернёшься в чине меньше полковника — ты мне больше не сын!» Шутка или нет, но спустя три месяца по окончанию войны, полковник Алексей Волконский вернулся к матери, блестя широкой улыбкой на лице и орденами на груди. Старая княгиня обняла его, пряча слёзы, и с гордостью сказала: «Вот он, мой сынок!»

А ещё за это время у Юлии успел подрасти сынишка, оказавшийся на удивление забавным созданием, к превеликому удивлению Алексея. До этих пор он к детям относился весьма прохладно, если не сказать, что порой и боялся их, и впадал в безграничную растерянность, не зная, что с ними делать. Маленький Мишель, сын любимой Юлии, уже тогда страдал от недостатка отцовского внимания, и привязался к дяде, но тот с удивлением для себя обнаружил, что вовсе и не против. Что-то трогательное было в этом, когда мальчик ходил за ним следом, с горящими глазами требуя рассказать о своих геройских подвигах ещё и ещё, и тогда Алексей, смеясь, усаживал его с собою рядом, и принимался рассказывать…

И вот сейчас, этот самый мальчик, сидел с хмурым лицом (с другим лицом Алексей не видел его уже лет, наверное, десять-пятнадцать) и смотрел на него требовательно. Да так требовательно, что Алексею на пару секунд сделалось не по себе.

«Когда это он успел стать таким взрослым, таким серьёзным?», озабоченно подумал он, а потом, поняв, что племянник просто так от него не отстанет, со вздохом ответил:

— Насколько я помню, ты терпеть не мог слушать о моих похождениях! Давно ли это изменилось?

— Полчаса назад, когда я узнал, что у меня, оказывается, есть кузен! — Отозвался Мишель, пристально наблюдая за реакцией дядюшки. Тот поймал себя на мысли, что уже не может выносить этого осуждающего взгляда, и постыдным образом отвернулся. И сказал только лишь:

— Хм.

Признаться, для него самого это стало не меньшей новостью. Сегодня, вообще-то, на голову ему свалилось сразу несколько новостей, одна интереснее другой. Во-первых, он по известным причинам не интересовался личной жизнью Гордеева, и понятия не имел, на кого Иван Кириллович променял его дорогую сестру. Он знал, что это «какая-то местная учительница», но и в голове не держал, что этой учительницей может оказаться его Алёна! Хотя, что значит, его? Спустя столько лет он даже в мыслях продолжает называть её «своей», боже, какой позор…

— Твой взгляд меня раздражает! — Не блистая вежливостью, сказал он Мишелю. Зато искренне, без ненужного лицемерия. Но и дорогой племянник в долгу не остался:

— А меня раздражаешь ты сам! Господи, ну как можно было?!

— Тебе, что, сказать, как?! Не знаешь, как это обычно бывает?! Сам-то, можно подумать, далеко от меня ушёл!

Далеко или недалеко, но Мишель о своих подвигах никогда никому не рассказывал: будь то подвиги на военном фронте, или на любовном. И, тем не менее, о них всё равно узнавали — и о тех, и о других, несмотря на его тщательные попытки секретничать. Так что тут Алексей, можно сказать, надавил на больное, но Мишель выкрутился:

— У меня, по крайней мере, нет внебрачных детей!

— Да ну? Экая уверенность!

— Что?! — Тут Мишель испытал неудержимое желание выбросить остроязыкого дядюшку из пролётки на полном ходу, но потом взял себя в руки, успокаивая себя исключительно тем, что полковник Волконский выше его по званию, и такое поведение попросту неуместно. Не говоря уж о том, что Алексей нагло его провоцировал, прекрасно зная, как ненавидит щепетильный Мишель подобные разговоры. Впрочем, дядюшка тотчас же рассмеялся, и дружески обнял его за плечо.

— Ладно, ладно! Я всего лишь пошутил.

Мишель недовольно посмотрел на него, и демонстративно отстранился, а потом не без намёка сказал:

— Я всё ещё слушаю.

— Чёрт возьми! Миша! Неужели по мне не видно, что я не хочу об этом говорить?! Да я и сам не знал, что она понесла тогда! Я понятия не имел, что у меня есть ребёнок… То есть, вероятно, это и не первый мой ребёнок, но чтобы она… ох! — Алексей измученно провёл ладонью по лицу, пытаясь разобраться, что теперь делать с имеющейся ситуацией, и тяжко-тяжко вздохнул. А Мишеля вдруг разобрал нервический смех, да такой задорный, что он ещё долго не мог остановиться.

— Нет, подумать только! Мой отец собирается усыновить собственного племянника! Боже, какой кошмар! Ха-ха-ха!

Алексей хмуро наблюдал его веселье, и ничего не говорил. Лично он в этом ничего смешного не видел, но Мишель имел собственное мнение на этот счёт. А под конец, с победным видом резюмировал:

— Так вам всем и надо!

— Что-о? А где же сострадание и сочувствие к своему бедному дяде?!

— Не дождёшься. — Категорично ответил Мишель, качая головой. — Вот тебя-то мне вообще нисколько не жаль! А Тихоновой, бедняжке, я, пожалуй, посочувствую. В такую историю вляпаться, бог мой! Она, что, не знала, кто ты?

— Не знала. Мы с твоим дядюшкой Михаилом решили проверить искренность её чувств и выдали меня за конюха.

— Искренность?! Её?! — Мишель фыркнул. — Надо же, а я помнил дядю Михаила как умнейшего, рассудительного человека!

— Твой сарказм сейчас совершенно неуместен.

— Ладно, с ней всё ясно. Но ты-то?! Не мелковато ли для неподражаемого Волконского? Помнится, ты, невзирая на мои протесты, всегда рассказывал о своих предпочтениях — и, кажется, там не было ни слова о бедных мещанках, докторских жёнах или учительницах! Графини и княжны — это другое дело, как раз по тебе. Хотя, вынужден признать, она довольно красивая.

— Она была как раз графиней, — негромко отозвался Алексей, не имеющий ни малейшего желания заново возвращаться в этот кошмар, пускай и в своих воспоминаниях. Поначалу, он и не заметил, как изумлённо Мишель смотрит на него.

— Чего-чего? — Тот подумал, что, вероятно, ослышался.

— Она была графиней, Миша. Ты, что, оглох? Или я невнятно говорю? Это от волнения, наверное. Она была графиней, когда мы познакомились. И, потом, когда мы… хм, познакомились ещё раз, она была уже женой посла. Видимо, после этого знакомства мальчик и родился… — Тут он замолчал, чувствуя себя так, словно почву выбили из под ног одним чётким ударом.

И они задумались, каждый о своём. Алексей переваривал ошеломительные новости, а Мишель всё никак не мог поверить в услышанное. А уж потом, он вспомнил о некогда существовавшем Иване Тихонове, конкуренте его отца, и о его громком деле, и о лишении его семьи дворянского титула, и о том, как переживала Юлия Николаевна из-за этого, зная, что ни в чем не повинные люди остались на улице по вине её мужа… Без этих слов Алексея, он в жизни никогда не подумал бы связать того Ивана Тихонова, о котором ещё его бабушка отзывалась с восторгом, с никому не известным, скромным деревенским доктором. И уж тем более никогда не подумал бы Мишель, что это один и тот же человек, в одночасье потерявший всё из-за интриг его отца!

Но самое болезненное было даже не это. А то, что Саша Тихонова, или, уж простите, Александра Ивановна, на самом-то деле, выходит, никакая не плебейская девчонка — в чём он её так бессовестно упрекал! — а точно такая же столбовая дворянка, как и он сам, как и Ксения… А он вёл себя с ней как последняя свинья, не упуская ни единой возможности указать ей на её место и продемонстрировать собственное превосходство. Боже. Какой стыд!

— Я идиот. — Сказал Мишель, после недолгих размышлений. Алексей вскинул голову, с удивлением посмотрел на него.

— Ты?! По-моему, это я идиот!

Вот так и ехали вплоть до самого дома, занимаясь самоедством, молчаливо обвиняя в безграничной глупости каждый себя.

Генеральша встретила обоих с распростёртыми объятиями, широко улыбающаяся и безупречная, как всегда. А Катерина, совсем ещё по-детски взвизгнув, без малейших церемоний бросилась на шею к дядюшке и расцеловала его в обе щёки, не сдержав чувств. Мишель наблюдал за трогательной сценой семейного воссоединения с улыбкой, но ласковая сестрёнка и его не оставила без внимания, улучив момент и чмокнув его в щёку, пока не видела бабушка.

— Ты ещё не убил Гордеева? — Полюбопытствовала княгиня, внимательно и полюбовно рассматривая сына, которого не видела долгих полгода.

— Пока нет, — заверил её Алексей.

— Отца не было дома, когда он приехал. — Справедливости ради заметил Мишель, потому что генеральша выразила огромнейшее расстройство, и уже собиралась разочароваться в сыне, на чью кровавую расправу так надеялась.

— Я, хм, тут придумал кое-что. — Неуверенно произнёс Алексей, будто всё ещё сомневаясь в правильности своего решения. — Миша сказал, что они с Кройтором переделали завещание Юлии в твою пользу. Это так? Значит, её квартира на Остоженке теперь наша? Так вот, я бы хотел туда переехать!

— Что?! — В один голос спросили Мишель и старая княгиня. Княгиня, сами понимаете, после шести страшных месяцев разлуки с сыном жаждала видеть его подле себя как можно чаще, а Мишель… Мишель слишком хорошо видел, какими глазами Алексей смотрел на Алёну, и был слишком проницательным, чтобы не догадаться о причинах.

— Что? — Гораздо спокойнее переспросил Алексей. — Вам с Катериной я не хотел бы докучать, а Мишелю и подавно! Не думаю, что Ксения Андреевна будет рада моему неожиданному соседству, не так ли? — Тут он бессовестно подмигнул племяннику, а генеральша укоризненно покачала головой, намекая на неуместность подобных разговоров при Катерине. Мишель, в свою очередь, собирался подробно и обстоятельно высказаться о том, где он видел Ксению Андрееву и её мнение на счёт его дяди, и уж точно не стал бы он молчать по поводу совершенно безумного желания Алексея переехать к Гордееву — но, увы, Катерина не дала ему сказать и слова.

— Дядя, милый дядя, вы, должно быть, проголодались с дороги! — Схватив Алексея за обе руки, она увлекла его в столовую, где уже был накрыт стол. — Скорее, присаживайтесь, сейчас подадут горячее! Дядя, расскажите, а страшно было воевать? Миша у нас такой немногословный, от него ничего и не добьёшься! Ну, расскажите же, дядя!

Мишель с генеральшей встали бок о бок, одинаково недовольно глядя им вслед. Княгиня мельком взглянула на внука, и, заметив на его лице отражение собственного неодобрения, сказала лишь тихое: «Хм» А Мишель, покачав головой, обречённо произнёс:

— Ох, и не кончится всё это добром…

 

Глава 30. Софья

— Что бы ты ни собирался сделать, я прошу тебя, одумайся! — Произнёс Мишель, когда они с Алексеем наконец-то остались наедине. Дядюшка уютно расположился в кресле подле незажжённого камина, вытянув длинные ноги, и с задумчивым видом поглядывал на начищенные до блеска мыски своих сапог — так, словно кроме них его вообще ничего не волновало. Мишеля подобное поведение невероятно раздражало, он слишком хорошо знал дядю для того, чтобы уже по одному этому взгляду убедиться: быть беде. Полковник Волконский наверняка задумал какую-то гадость, Мишель уже вполне предполагал, какую именно, и от того ему делалось бесконечно противно.

«Господи, как я ото всего этого устал», подумал он, демонстративно встав у открытой двери на веранду, когда Алексей позволил себе закурить — прямо в гостиной у генеральши, без малейшего стеснения.

— Миша, не делай такое лицо! — Беспечно фыркнул тот, наблюдая за его недовольным профилем. — Будет весело, вот увидишь!

— Весело?! Ты, действительно, находишь это весёлым? Тогда ты ещё хуже, чем я думал, Алексей.

— Посмотрите-ка на него! — Пробормотал полковник Волконский, неодобрительно хмыкнув. — Экий чистоплюй! Всё ещё стараешься не испачкаться, живя в этой грязи? Да ты и так уже в ней по уши!

— А тебе-то, как я погляжу, не терпится внести свою лепту, сделать ещё хуже?

— Разумеется! Они убили мою сестру, чёрт возьми! Твою, между прочим, родную мать! И когда я ехал сюда, я пребывал в святой уверенности, что задушу ублюдка Гордеева собственными руками, а потом плюну на его труп! Но теперь я понял, что есть и другие способы отомстить, куда более… тонкие. — Тут он улыбнулся с подобием на беспечность, но получилось всё равно жестоко и хладнокровно. Мишель покачал головой с похвальной категоричностью, и сказал:

— Ты мне отвратителен.

— Что?!

— Да нет, даже не так: я не знаю, кто больше отвратителен мне — ты или отец, или эта ваша… женщина. — Воспитание всё же не позволило Мишелю сказать то, что он хотел сказать. — Одумайся, Алексей, я прошу тебя! То, что ты задумал, это… это до такой степени грязно и низко, что я и говорить об этом не хочу!

— А с каких это пор ты стал таким благородным, Мишель? — Едва ли не с вызовом спросил Алексей, пристально глядя на него. Он упрямо не понимал, отчего племянник не разделяет его чудесной затеи, и почему хмурится, вместо того, чтобы с весёлой улыбкой подначивать его, призывая немедленно ехать на Остоженку и творить правосудие. Забыл он, что ли, кто свёл в могилу его любимую матушку?

А у Мишеля, признаться, в тот момент отвращение к Алексею с его грязными намерениями достигло апогея. Настолько, что он даже и не хотел уже рассказывать ему о своих достижениях в расследовании убийства Юлии Николаевны. С огромным трудом ему пришлось пересилить себя, и всё же снизойти до разговора с этим бессовестным человеком. Мишель внушил себе, что делает это ради матери: вдруг Алексею известно чуть больше, чем Кройтору и Рихтеру? И, оказалось, он не прогадал, делая на него ставку.

Ни про похищенных детей, ни про Матея Кройтора Алексей не знал, это факт. Зато Лучию Йорге прекрасно помнил, так уж он был устроен, что не мог пропустить ни одной юбки, и с высокой безликой румынкой, подругой его сестры, познакомился ещё лет с десять назад, во время её первого визита в Москву, к дорогой Юлии.

— У меня есть основания полагать, что она здесь сейчас, в городе, — сказал Мишель на это. — Познакомь меня с ней.

— Что, Миша, привлекают женщины постарше? — С ехидцей поддел его Алексей.

— Очень смешно, чёрт возьми!

Вздохнув, Мишель отвернулся к окну, и стал думать, как быть дальше. Всё меньше и меньше времени у него оставалось до отъезда, а возвращение Алексея, на которого он так надеялся, обернулось или вот-вот обернётся катастрофой. Рассчитывать на него было нельзя — похоже, дорогой дядюшка преследовал исключительно свои собственные интересы! И даже то, что к смерти Юлии Николаевны Гордеев оказался не причастен, Алексея ни в коей мере не останавливало. «Они свели её в могилу», твердил он, будто и не слыша про Матея Кройтора. «Это всё равно они виноваты!» Что ж, хорошо. Пусть думает, что хочет, пусть делает, что хочет, лишь бы… вот тут мысли Мишеля всякий раз спотыкались о его гордость, но, минуя это препятствие, упрямо шли дальше: лишь бы всё это не отразилось на Александре. Лишь бы она, невинная душа, не пострадала во время этого буйства стихий! Если сцепятся трое: Гордеев, Алёна и Алексей, то разразится настоящая буря. А хуже всего придётся тем, кто и не виноват-то ни в чём, по сути: Александре и этому мальчику… Арсению.

«Он такой же родной мне, как и Катерина. Господи, ну надо же так?», думал он с тоской, но, впрочем, тут же находил и положительные стороны в данной ситуации. Хорошо, что Арсений. Хорошо, что не сама Александра! А это вполне могла быть и она, у неё были все шансы родиться дочерью этого распутника, Алексея Волконского.

«Впрочем, то, что она не дочь Алексея, ещё не означает, что она не моя сестра!», подумал Мишель мрачно. С детьми Санды и Матея Кройтора по-прежнему ничего не было ясно, и это тоже удручало, наводило на печальные мысли и заставляло Мишеля удручённо вздыхать. Он ни на секунду не верил, что может быть сыном Матея Кройтора, но его вера, к сожалению, ничего не решала. Нужны были доказательства, а как раз их у него и не было.

До тех пор, пока Алексей, про чьё присутствие напоминал лишь едкий сигаретный дым, не произнёс вдруг:

— Ты сказал, из дома пропал её дневник и фотография?

Мишель поднял голову, поглядев на дядюшку с некоторым недоумением. Погружённый в свои мысли, он будто и забыл, что не один в гостиной. И, не сразу поняв адресованный ему вопрос, неуверенно кивнул. Тогда Алексей усмехнулся, и сказал загадочно:

— На счёт фотографии не уверен, но я знаю наверняка, где искать дневник. Может, в нём найдутся те ответы, что ты ищешь?

«Вот именно, я ищу, — думал Мишель, покидая квартиру генеральши Волконской. На душе у него было прескверно. — Потому что тебя-то, Алёша, по-видимому, устраивает твоя собственная версия случившегося… Господи, образумь его!»

По дороге к больнице Мишель только об этом и размышлял. Его безумный дядюшка ещё задержится в городе на недельку-другую, после его отъезда, и — что тогда?! Как, на кого оставить Александру? С Алексея не станется и её совратить, можно подумать, Мишель не видел, какие взгляды распутный полковник бросал на неё, не стесняясь ни Алёны, ни Арсения, ни собственного племянника… И как его вразумить?! Помнится, генеральше Волконской и тридцати лет не хватило, чтобы вернуть сына на путь праведника, а у Мишеля оставалось всего каких-то пару дней! И он боялся не успеть.

«Пора уже взять себя в руки», подумал он мрачно, подходя к двери в палату Владимирцева. У друга, в конце концов, день рождения! — ни к чему заходить к нему с кислой миной и портить ему настроение, и без того не радужное. Вряд ли вечный оптимист Володя представлял себе своё двадцатипятилетие в четырёх стенах больничной палаты, сидя в инвалидном кресле с клетчатым пледом на перебитых ногах, и вряд ли он…

Додумать свою мысль до конца у Мишеля не получилось, потому что он никак не ожидал увидеть смеющегося от всей души Владимирцева, вместе с Александрой задувающего свечи на торте. Это зрелище заставило его на пару секунд замереть на пороге, с невольной улыбкой качая головой.

— А-а, ну же, ещё-ещё-ещё, их нужно все задуть, иначе желание не сбудется! — С отчаянием произнесла Александра, помогая ему изо всех сил. До чего милая она была сегодня! И до чего красивая, словами не передать! Наконец-то зажил её разбитый висок, и извечная небрежная коса через плечо сменилась аккуратной высокой причёской. Локоны из неё всё равно выбивались, свисая закрученными прядями вниз, но тоненькая шейка и маленькие, аккуратные ушки ныне были открыты, и радовали взор настоящих ценителей женской красоты. И, между прочим, не одного Мишеля радовали, да-да!

«Господи, да он влюблён в неё!», с невероятным изумлением вдруг понял Волконский, глядя на Володю, который улыбался Саше и кроме неё никого и ничего не замечал. Зато сама Саша заметила, услышав, как открылась дверь, и сделала красивый реверанс, приподняв полы своего больничного халата.

— Ваше величество!

— Я погляжу, времени вы тут даром не теряете, — отметил Мишель, чувствуя, что улыбается — против воли, всё равно улыбается. Оставалось надеяться, что со стороны он не выглядит таким же безнадёжно влюблённым идиотом, как Володя или тот же Сергей Авдеев.

— Александра Ивановна была так любезна, что приготовила мне праздничный подарок в виде этого чудесного торта! — Отозвался Владимирцев, польщённый до глубины своей офицерской души. Потом он подмигнул Мишелю, и громким шёпотом добавил: — И ещё кое-что, между прочим!

Изобразив на лице таинственность, Владимирцев достал из внутреннего кармана изящный портсигар и продемонстрировал его Мишелю. Он был полный, и папиросы-то были не из дешёвых.

— Воробьёв разрешает курить у себя в больнице? — Полюбопытствовал Мишель, подняв взгляд от папирос на Владимира. Тот сделал вид, что не понимает, о чём это толкует его товарищ, и поспешно убрал портсигар обратно в карман. Затем рассмеялся, и отмахнулся.

— Волконский, не будь таким занудой! Тебе самому девушки никогда не делали таких подарков, вот ты и завидуешь! — Простодушно сказал он, не ведая при этом, что в чём-то был прав. Девушки Мишелю чаще всего дарили самих себя, и ничего больше. Да ему-то, собственно, большего никогда и не требовалось, но…

…но сейчас он вдруг поймал себя на мысли, на совершенно дикой и неуместной мысли, что с радостью поменялся бы с Володей местами, лишь бы только она точно так же заботилась о нём самом.

«Я стал пугающе сентиментальным», сказал себе Мишель, и попробовал вернуть своему лицу прежнее серьёзное выражение, но опять не получилось. Потому что Саша, уже успевшая в мыслях раз сто отругать Владимирцева за бестактные речи, вдруг обратилась к нему так ласково, так добродушно:

— Ваше величество, не желаете ли присоединиться к чаепитию?

Владимирцев, между прочим, был тот ещё негодник, а потому приподнял бровь и спросил с наигранной строгостью:

— А моего мнения вы не спросили, Александра Ивановна? Это же мой день рождения, в конце концов! А Волконский, как бы я его не любил, но, увы, веселиться не умеет совершенно!

— Смотря что ты подразумеваешь под словом «веселиться», — не стал спорить Мишель, изо всех сил борясь с улыбкой. — Упиться до полусмерти в компании хорошенькой медсестры? О, нет, Володя, такое веселье, увы, не по мне!

«Он назвал меня хорошенькой!», с замиранием сердца подумала Саша, и почувствовала себя самой счастливой на свете. И, разумеется, не заступиться за Мишеля не могла.

— День рождения, может, и ваш, Владимир Петрович, а вот торт, вроде как, мой. Так что это мне решать, кого угощать им, а кого нет! Ну так, ваше величество? Присоединитесь к нашей скромной трапезе? — Спросила, а сама подумала, что ему, возможно, и не захочется — вот так, по простому, без этих изысканно сервированных столов, к которым он привык, без светских разговоров… И тут же, сама не зная зачем, добавила: — Если вас смущает моё общество, я могу уйти, оставить вас вдвоём.

— Что?! — В один голос спросили Мишель с Владимиром, но Мишель, правда, чуть менее эмоционально. Сложно описать словами, каким негодяем он себя чувствовал в тот момент. О, да, она вполне естественно считает, что противна ему! И кто виноват? Кого вообще можно обвинить в этом заблуждении, кроме себя самого?! Кто в первые дни знакомства то и делал, что указывал ей на её место, исправно давя на больное — мы с тобой не ровня, не ровня, не ровня…

И что теперь делать? Как завоевать её доверие обратно?

И, главное, нужно ли? Он всё равно уедет со дня на день — может, и лучше будет оставить всё как есть?

— Не вздумай никуда уходить, — сказал он всё так же строго, вопреки собственным чувствам, продолжая играть всё ту же роль бесчувственного старшего братца. — Боюсь, этим ты испортишь праздник нашему Володе!

«И на что это вы намекаете, ваше величество?», с насмешкой спрашивала Саша, но спрашивала, разумеется, мысленно. Волконский её взгляд понял, и решил уточнить:

— Я это к тому, что я, действительно, совершенно не умею веселиться! Но, тем не менее — да, сестрёнка, я к вам с удовольствием присоединюсь!

— Ой, ну просто камень с души! — Проворчал Владимирцев, старательно изображая недовольство. Хватило его, впрочем, ненадолго. Тут же он расхохотался, и, раскрыв объятия, дождался, когда Мишель подойдёт к нему. И, когда они крепко обнялись, он шепнул еле слышно: — Дружище, я так рад, что ты не забыл обо мне!

О, да, не забыл. И о подарке тоже не забыл. В руки Владимирцеву легла небольшая продолговатая коробка, завёрнутая в коричневую бумагу и перевязанная лентой. Тот, с невероятным возбуждением, принялся распечатывать, видно, сразу догадавшись, что там. Саша не без любопытства встала у него за спиной, заглядывая через плечо, и тихонько ахнула, когда Владимир Петрович извлёк из коробки ручной работы револьвер с белой резной рукояткой из слоновой кости.

— Ему ни в коем случае нельзя дарить такие вещи, он же непременно застрелится! — Прошептала Сашенька, глядя на Мишеля в растерянности. Володя сделал вид, что её слов не услышал, а может, и впрямь не услышал, зачарованно разглядывая оружие. А Мишель с усмешкой сказал:

— Ну, не такой же я идиот. Патронов там нет, Володя, можешь не искать. Их ты получишь, когда восстановишь своё доброе имя в моих глазах. А уж для этого тебе придётся постараться! — Это было произнесено вроде бы и в шутку, но в то же время с намёком. Владимирцев улыбнулся, вроде как пристыжено, и кивнул.

— Я попытаюсь, Миша. Спасибо тебе! Мой батюшка, помимо элитного вина, собирал так же раритетное оружие, и я кое-что понимаю в револьверах прошлого века! Достаточно для того, чтобы догадываться о его стоимости. Благодарю тебя от всей души!

«Ну ещё бы, это вам не мои жалкие папиросы!», подумала Сашенька с тоской, искренне сожалея, что слишком стеснена в средствах, чтобы широким жестом подарить Владимирцеву что-то по-настоящему стоящее, как этот револьвер, например. Впрочем, переживала она напрасно, Володе важнее всех подарков было её внимание, и её улыбка. И ничего больше не нужно было для счастья бедному офицеру.

— Я схожу за чаем, — произнесла она, и, не сдержавшись, вновь сделала красивый реверанс, когда поняла, что Волконский на неё смотрит. Улыбаясь, она проследовала к двери, такая лёгкая и изящная, а оба товарища как по волшебству повернулись и смотрели ей вслед… Мишель спохватился первым. Тряхнув головой, он постарался прогнать наваждение, и повернулся к Владимирцеву, который уже и не пытался скрыть, как он очарован.

— Она просто чудо! — Без малейшего стеснения объявил он, когда понял, что выдал себя с головою.

— В самом деле? Пару дней назад ты утверждал обратное!

— Я был глупцом! — Простодушно ответил Владимирцев, всегда умевший признавать свою неправоту, в отличии от некоторых. — Обиженным на жизнь глупцом! Моя Наташа, она… своим поступком внушила мне, что все девушки одинаковые… А, видишь, оказывается, это не так! Встречаются среди них и достойные. Я знаю, тебе, возможно, тяжело это понять, учитывая то, из какой она семьи, но… Знаешь, Мишель, я женился бы на ней без раздумий, если б только мог!

Тут Волконский позволил себе высоко поднять брови, весьма и весьма изумлённый такому искреннему признанию. Владимир же невесело улыбнулся, наблюдая его реакцию, и кивнул в ответ.

— Да-да, глупо звучит, я знаю. Но она… она чудесная девушка! Никогда прежде мне не встречались такие, и откуда-то я знаю, что не встретятся более. Ах, если бы я только мог! Не посмотрел бы, что я дворянин, а она нет — да плевать на условности! Я просто предложил бы ей свою руку и сердце, и носил бы её на руках до скончания дней, как она того заслуживает! Если бы я только это мог…

И что-то такое было в его словах… искреннее, чистое. И правильное, очень правильное! В том и дело, что титулы и деньги значения не имеют. И Ксения Митрофанова яркий тому пример: и при деньгах, и дворянка знатного роду, а до чего низменная, мелочная, продажная… А самые лучшие и верные девушки, может так статься, как раз и «из простых», из тех самых простых, которых Мишель всю свою сознательную жизнь и за людей-то не считал!

Володя оказался гораздо умнее. И не настолько ослеплён классовыми предрассудками, чтобы не понимать очевидных истин.

— Почему она зовёт тебя «ваше величество»? — Спросил он с улыбкой. — Она думает, что ты принц или царь? По-моему, это пошло и вульгарно! Если это льстит твоему княжескому самолюбию, то ты — конченый человек, Мишель! — Тут он, правда, рассмеялся, из чего следовало, что обижать товарища Володя не хотел. Но Мишель и не думал обижаться: разве на правду обижаются? Володя прав, кругом прав!

«Я вёл себя как последнее ничтожество, притеснял её, хамил… и в итоге добился того, что окончательно потерял себя в её глазах! Самое обидное, что назад уже ничего не вернёшь. Дважды произвести первое впечатление ещё никому не удавалось. Я идиот, господи, какой же я идиот…» — и неизвестно, сколько бы ещё Мишель терзался угрызениями совести, если бы не Володин тихий голос, выведший его из размышлений.

— Миша, не хочется портить такой чудесный вечер грустными разговорами, но… я хочу, чтобы ты знал. Возможно, это последний раз, когда мы с тобой видимся. — Заметив обеспокоенное выражение в глазах товарища, Владимирцев кивнул и продолжил: — Сашенька убедила меня на повторную операцию. Они с мадам Воробьёвой будут пытаться меня спасти. У них может не получиться, и я рискую умереть от болевого шока, так что… эта наша встреча может стать последней.

Отчего-то Мишель был твёрдо убеждён, что если за дело взялась «Сашенька», то беспокоиться не о чем. Она же, вроде как, «доктор от бога», или нет? Слышал, слышал он, что о ней говорили! Самого Воробьёва, кажется, и то восхваляли не так!

Поглядев на Владимирцева, Мишель спросил тихо:

— Когда?

— Завтра вечером, — Послушно ответил тот. — Когда уедет Воробьёв. Его жена не хочет, чтобы он знал, эта операция не совсем официальна.

Вот так, значит. Мишель невесело улыбнулся, однако, по-прежнему уверенный и в Александре, и в Марине Воробьёвой. Почему-то ему казалось, что эти две барышни не дадут Владимирцеву пропасть.

— Что ж, всё понятно, — тихо произнёс он. — Тогда искренне желаю тебе удачи, Володя.

— Если всё получится, мы с тобой ещё пробежим кросс, как в старые, армейские времена! — Изо всех сил стараясь бодриться, произнёс Владимир. И, заметив, что Мишель заметно помрачнел, коснулся его руки. — Что? Не веришь в успех? Я, признаться, тоже сомневаюсь, но…

— Нет-нет, не в этом дело! — Мишель поспешно покачал головой. — Я просто… я попросил полковника Герберта добиться для меня назначения на западный фронт. Со дня на день я уеду обратно на войну. И, вероятно, оттуда уже не вернусь. Так что ты прав, Володя, возможно, это наша последняя встреча.

— Господи, зачем?! — Со вздохом произнёс Владимир, искренне недоумевающий.

Мишель не ответил, перевёл взгляд за окно, где сгущались по-летнему тёплые сумерки. Зачем? Володя его всё равно никогда не поймёт. Да и кощунственно как-то говорить ему об этом, объяснять свои причины… Несчастный Владимирцев ни о чём не мечтает так, как о хороших, здоровых ногах и крепком здоровье, а у Мишеля всё это есть — всё то, что бедному Володе и не снилось! И он, вместо того, чтобы беречь себя, свою жизнь, вместо того, чтобы жениться на хорошей девушке, берёт и… добровольно соглашается на чистой воды самоубийство! Да никогда в жизни Владимирцев его не поймёт! И уж точно не поддержит.

И правда, не добившись ответа, Володя продолжил:

— Миша, я хочу сказать, вы ведь вместе с Алексеем Николаевичем воевали… он большой человек, он ни за что не позволил бы тебе пропасть, пока ты с ним! Зачем тебе этот западный фронт, зачем ты хочешь вернуться?! Оставайся при дяде, воюй себе где-нибудь, где не так страшно, как там! Чем тебе у Алексея Николаевича-то не служится?!

Про Алексея Николаевича Мишель с некоторых пор не мог и слышать без отвращения. Да и не только в нём было дело. И как же хорошо, что Александра вернулась так вовремя, с горячим чайником в руках, своим появлением избавив его от ответа!

— Ой, а чего это мы такие мрачные?! — Ахнула она с притворным недовольством. Затем прищурилась, глядя на Владимирцева пытливо. — Нет, с его-то величеством всё понятно, он никогда не улыбается, но вы-то, Владимир Петрович! Где ваша коронная улыбка? Улыбнитесь, порадуйте моё девичье сердце!

«Она ещё и бессовестно кокетничает с ним, прямо у меня на глазах!», подумал Мишель с некоторым возмущением, но, впрочем, скоро сменил гнев на милость, заметив, как тепло улыбается Владимирцев в ответ на её просьбу. Разве можно было его судить? Саша, похоже, единственный лучик света в его жизни, единственная его отрада! И она сама это прекрасно понимает, а оттого ведёт себя так беспечно — хочет порадовать его, расшевелить.

Так что Мишель решил об оскорблённых чувствах своих позабыть на время, взяв с себя немую клятву не завидовать Владимиру ни в коем случае. Тем более, Саша без малейшего стеснения и за ним взялась ухаживать, положив на его тарелку кусочек наивкуснейшего шоколадного торта собственного изготовления. Их руки соприкоснулись, когда он принимал у неё тарелку, на секунду он поднял на неё взгляд, и мгновенно утонул в тёплых, янтарно-карих глазах. Саша смущённо улыбнулась, и он коротко улыбнулся в ответ, впрочем, поспешив вернуть своему лицу привычный серьёзный вид.

Вместе они просидели около двух часов, и это были определённо самые беспечные и беззаботные два часа в жизни Мишеля. Никогда прежде он не смеялся так искренне, как в тот вечер, и никогда со дня смерти матери ему не было так… легко, именно легко — вот подходящее слово! С души будто камень свалился, а всё почему?! — неужели из-за того, что рядом была вот эта забавная, хохочущая от всей души рыжеволосая девчонка?

«Я медленно схожу с ума», сказал сам себе Волконский. И, противореча собственным принципам и утверждениям, противореча голосу рассудка, который он так привык слушать, под конец их чудесных посиделок он вышел следом за Александрой в коридор, и, наконец-то оставшись с ней наедине, сказал:

— Я завтра собираюсь в имение с утренним поездом. Не хочешь поехать со мной?

Зачем…? Зачем он ей это предложил?! И что она теперь ответит? И, главное, почему он волнуется, словно мальчишка?! Ведь прежде он делал девушкам куда более откровенные предложения, и ничего, не волновался. И уж точно никогда не боялся отказа так сильно, как теперь…

А Сашенька едва ли не выронила из обеих рук тарелки, которые взялась унести. Что? Что он только что сказал?! Съездить с ним в имение?! Господи, зачем, для чего? Ах, да, её собственный дом неподалёку, может, он подумал, что она захочет навестить родные места… О, да, она и хотела, вот уже сколько времени хотела! Но… но с какой стати это беспокоит его величество? Что с ним происходит, отчего он вдруг стал таким нежным и заботливым?! О-о, нет, нет, господи, нет, ни в коем случае нет, она же пропадёт, она же…

— Да. — Произнесла она, и голос её, конечно же, дрогнул. Впрочем, облизнув губы, Саша повторила увереннее: — Да, ваше величество, это было бы чудесно! Я… я ведь так и не забрала свой шарфик!

Выкрутилась! Придумала-таки повод, какая молодец! И почему ей самой он показался на удивление глупым? В шарфике дело, да неужели? А не в этом ли очаровательном зеленоглазом мужчине?

Сашенька решила, что у неё разыгралось воображение. Ей показалось, что Волконский испытал облегчение, получив её согласие на поездку. Но это ведь не могло быть правдой, ведь не могло?

— В таком случае, я заеду за тобой завтра. — Произнёс он, и тут же покачал головой, пресекая все возможные протесты и заявления о том, что она и без его помощи до вокзала прекрасно доберётся. — Я сказал, что заеду, значит заеду, и точка.

«Ишь, раскомандовался!», подумала Саша, поначалу с негодованием, но потом её охватило чувство такого безграничного счастья, что она уже и думать ни о чём не могла. И с позором поймала себя на мысли, что Мишель Волконский стал единственным человеком, которому она почла бы за радость подчиняться. До конца своих дней.

* * *

— Серёжа! Серёжа, открой немедленно! — Софья Владимировна Авдеева вот уже которую минуту неустанно барабанила в дверь в покои сына, без малейших, однако, успехов. — Серёжа, я прошу тебя, открой сейчас же!

Вчерашним вечером он вернулся подавленный, в запачканных на коленях брюках, измученный, разбитый и какой-то… неживой! Привычная радостная улыбка, расцветающая на его лице всегда при виде матери, ныне испарилась без следа, а выражение лица оставляло желать лучшего. Боже, да какая беда с ним приключилась? Как и любая мать, графиня Авдеева испытывала острую потребность защитить и уберечь своего единственного ребёнка от любых невзгод, но вчера он не впустил её, а сегодня и вовсе отказался открывать. Она уж, было, заподозрила нехорошее, когда с той стороны тяжёлой двери послышались шаги. Потом щёлкнул замок, и любимый сынок, гордость и отрада, предстал перед ней во всей своей плачевной красе.

— Бог мой, ты что, не ложился со вчерашнего вечера? — Ахнула Софья Владимировна, заприметив всё те же светлые штаны с пятнами грязи на коленях. — Серёжа, что произошло, ты можешь мне объяснить?

Но, увы, объяснить внятно Серёжа ничего не мог. Вместо этого он разрыдался, совсем как девчонка, размазывая по щекам горькие слёзы безнадёжного отчаяния. Софья Владимировна поначалу опешила от такого зрелища, никак не ожидая увидеть своего взрослого сына плачущим, но потом материнское начало взяло верх, она ахнула и бросилась утешать его, прижав к своей груди.

— Ну, ну, мальчик мой, тише, тише! Скажи, умоляю, что случилось! Мама здесь, мама рядом, мама поможет тебе! Кто, кто посмел обидеть моего сладкого мальчика? Живо признавайся, и мамочка со всеми разберётся!

Ну, Серёжа и признался. Ничуть не стесняясь собственного отчаяния, пожаловался самому близкому своему человеку, собственной матушке.

— Саша! Это всё она!

— Сашенька?! — Софья Владимировна, отдадим ей должное, понапрасну на хорошую девушку сердиться не поспешила. — Наша Сашенька? Тихонова? Но, Серёжа, что такого она сделала? Это милейшее создание никому не способно причинить вред, и…

— Она отказалась выходить за меня замуж, мама! — Воскликнул Сергей, отстранившись от Софьи Владимировны. Вспомнил, наконец, что он мужчина и ему как-то не пристало рыдать у матушки на груди. Вышел он уже из этого возраста, лет, эдак, с пятнадцать назад!

— Отказалась… что? — Графиня Авдеева обомлела, прижала руку к груди, и в бессилии опустилась на стул, что стоял возле стены, рядом с нею. Если бы не этот стул — повалилась бы на пол, как пить дать, упала бы! Мало того, что её сынок сделал предложение Сашеньке Тихоновой, так она ещё и… не приняла его? Помилуйте, это нелепо! Она не могла отказать, просто не могла!

Они ведь с детства любили друг друга, Софья Владимировна сама помнила, с каким восторженным умилением смотрела эта милая девочка на её сына! Да, она вовсе небогата, но авдеевских денег вполне хватило бы, чтобы обеспечить достаток этой чудесной паре, раз уж того хочет их единственный сын… Софья Владимировна вовсе не была против, она вообще на всё была согласной, лишь бы у любимого Серёжи было всё, что он хочет! Но чтобы Саша отказалась от него сама? На это должна была быть очень серьёзная причина!

— Милый, боюсь, я не понимаю тебя, — призналась графиня Авдеева, глядя на сына, — я ни за что не поверю, чтобы наша Сашенька…

И вот это «наша Сашенька» до того резануло слух несчастного Сергея, что он не выдержал и разрыдался снова, спрятав лицо в ладонях.

— Мама, я не смогу жить без неё! Я люблю её, мама, понимаешь?! Мне кроме неё никто не нужен, никто! — Оборвав свои эмоциональные возгласы на полуслове, Сергей вдруг не в пример самому себе, твёрдо и решительно произнёс: — Я застрелюсь!

Софья Владимировна снова ахнула, и, вскочив со своего места, бросилась к сыну сызнова, взяла его за плечи и хорошенько встряхнула.

— Сергей! Немедленно прекрати! Как у тебя язык-то поворачивается такое говорить?! — Гневно воскликнула она, а сама, глядя в его заплаканные глаза, думала с тоской: бог мой, а ведь и впрямь любит…

— Мне не нужна эта жизнь без неё, мама! А она мне отказала, понимаешь?! Отказала!

— Ничего, — тихо-тихо произнесла Софья Владимировна, и, снова обняв сына, принялась гладить его по кучерявым пепельно-русым волосам. — Ничего, ничего, сынок, мы что-нибудь придумаем… Мы заставим её передумать, вот увидишь! Я уверена, вам нужно просто ещё раз поговорить, и всё решится!

Серёже до смерти не хотелось признаваться матери в том, что Сашеньку он потерял исключительно по своей собственной глупости, но и промолчать он не смог.

— Мама, я виноват перед ней, очень виноват! Я обидел её, но я же не хотел! Я извинился, но она меня не простила! А когда я предложил ей стать моей женой, она велела мне идти прочь! Она прогнала меня, мама! Ах, нет, я не могу так больше, я лучше умру!

— Ну-ну, сынок, тихо-тихо… не нужно поспешных решений. Мы убедим её простить тебя.

— Как?! — В отчаянии вскричал Сергей. — Как, мама?! Она и видеть меня не хочет после того, как я обидел её! Но я же не хотел, господь свидетель, я не хотел…

Софья Владимировна ещё некоторое время успокаивала сына, гладя его по волосам и тихим голосом убеждая его, что всё образуется. А уж потом, взяв с него обещание не делать никаких глупостей, а прежде дать ей возможность решить проблему, вышла из его комнаты, тихонько притворив за собой дверь. Она не сомневалась, что всё получится. Графиня Авдеева была любящей матерью, и души не чаяла в сыне, а раз сын хотел эту девушку, то Софья Владимировна из кожи вон вылезет, но раздобудет её для него. И, если нужно будет, она даже заставит Сашеньку не только простить, но и полюбить Серёжу всем сердцем. Лишь бы только её мальчик был счастлив!

Руководствуясь своим священным материнским долгом, Софья Владимировна направилась в кабинет к супругу, где стоял телефонный аппарат. Продиктовав телефонистке нужный номер, графиня Авдеева стала ждать, прислушиваясь к гудкам. И когда на том конце провода ответили короткое «у аппарата», она улыбнулась, уверенная в своей победе.

— Викентий Иннокентьевич? Добрый день! Это Софья Авдеева, я бы хотела с вами поговорить…

* * *

Это было безумие, безумие! Сашенька полночи не спала в предвкушении, ворочаясь в своей постели, кусая губы и нервно теребя краешек простыни. Зачем, зачем она только согласилась?! Как могла быть столь беспечной? Как могла быть такой бесконечно глупой, неужели верила до сих пор, что он, он может обратить на неё внимание? Неужели надеялась, что сможет преодолеть ту пропасть, что разделяла их и всегда будет разделять?

Или, и впрямь преодолела? Потому что когда он приехал за ней в Марьину Рощу, то вёл себя как ни в чём не бывало, и был дружелюбен, как никогда! То есть, разумеется, это ни в коем случае не означало, что он всю дорогу шутил и веселился — никто ведь и не подумал такого про нашего вечно хмурого Мишеля? О, нет, но Саша считала своей маленькой победой уже то, что он улыбнулся ей целых два раза, при этом ни единого раза не стремясь с ней поссориться, а на вопросы её отвечал развёрнуто и подробно. И даже рассказал о том, как продвигается расследование, а оно продвигалось, к Сашиной величайшей радости! Но кое-что упрямо не давало ей покоя, ещё с того дня, как она узнала о смерти дядюшки Адриана, знаменитого на всю Румынию.

— Рихтер сказал, что он вернулся за Юлией Николаевной спустя двадцать пять лет, — задумчиво говорила Саша, качая головой. — Как бы он вернулся, если бы погиб, ваше величество?! Думаю, ваш Адриан чего-то не знает.

«Или чего-то недоговаривает», подумала она, но озвучивать свои мысли не стала, чтобы не клеветать на человека почём зря. Что ж, Мишель был склонен с ней согласиться. Дружинина он до сих пор не нашёл, а вот у Володи Владимирцева — точнее, у его покойного отца — связи в полиции имелись отменные, с их помощью Мишель намеревался разузнать больше о кончине Матея Кройтора двадцать лет назад. Он уже поговорил с нужными людьми, и они сделали запрос, так что теперь оставалось лишь ждать ответа и размышлять. А пока — найти дневник Юлии Николаевны, который, если верить Алексею, хранился в тайнике за каминной полкой. Кто знает, может, этот дневник может сказать гораздо больше, чем все Лучии и Кройторы вместе взятые?

Мишель на это надеялся. А ещё он надеялся на то, что, как и Владимирцев, имеет право на маленькую радость в свои последние дни. Если можно Володе, который, возможно, умрёт этой ночью — то ему, Мишелю, почему нельзя? Ему вполне достаточно было просто сидеть рядом с ней, на соседних сиденьях в большой карете, и время от времени бросать взгляды украдкой на её красивое, задумчивое лицо. И ничего больше. Ничего…

О-о, это он поначалу так думал! Видимо, после той ночи, когда он поборол свои порывы, Мишель решил что и впредь так же легко сумеет совладать с собственными эмоциями. И вот в этом была его ошибка, потому что издавна известно — любовь невозможно контролировать, сердцу невозможно приказывать, всё равно будет делать по-своему! Но наш Мишель, к сожалению, не знал о любви ровным счётом ничего. Разве что, о плотской её стороне, где он добился немалых успехов, но сравнимо ли это с безграничным полётом души и с тем невероятным восторгом и счастьем, которое испытываешь, когда видишь предмет своих мечтаний так близко…?

Да и Сашенька, похоже, решила окончательно очаровать его сегодня. Ненамеренно, конечно, она это делала — его величество это вам не Владимирцев, чтобы она с ним кокетничала! — просто такая уж она была, непосредственная, весёлая и задорная, совсем ещё ребёнок! Пока Мишель покупал билеты: целое купе в первом классе, как обычно, Сашенька на несколько минут куда-то исчезла из поля его зрения. Чтобы, впрочем, почти тут же появиться с двумя порциями мороженного в руках и широкой улыбкой на лице.

— Ваше величество! — Она рассмеялась и вручила ему вафельный стаканчик, забавляясь ещё больше над его искренней растерянностью. — Кушайте на здоровье, от сладкого поднимается настроение, это я вам как доктор говорю! Может, глядишь, и перестанете вечно хмуриться и улыбнётесь мне, наконец!

Мишель и впрямь улыбнулся, растроганный этой сценой до глубины души. Это очаровательное создание решило угостить его мороженым! Его! Она! При том, что сам он купить ей, наверное, целый воз этого мороженого, а она, не пожалев последних денег, взяла и сделала ему такой милый подарок — вот так запросто, от души! И почему-то вслед за этой невольной улыбкой, и странным чувством, всколыхнувшимся в груди — следом за ними пришла невероятная грусть. Такая, что и словами не передать.

«Как я уеду теперь, чёрт возьми? — спрашивал себя Мишель, пропуская Александру вперёд, к вагонам, где уже шла посадка на поезд. — Как уезжать, как оставлять её здесь? Одну, помнится, однажды уже оставил!»

От воспоминаний о матери Мишелю сделалось ещё тоскливее, и, к его стыду, Саша это заметила. Развернувшись, она стала перед ним и посмотрела снизу вверх, и, коснувшись его руки, прошептала еле слышно:

— Ваше величество! Улыбнитесь! Ну, пожалуйста, улыбнитесь! У вас ведь такая красивая улыбка…

«Неужели я всерьёз сказала это ему?!», спросила себя Сашенька, не на шутку перепугавшись, но, впрочем, улыбка Мишеля (и впрямь, красивая) развеяла все её сомнения в одночасье. Она тут же улыбнулась в ответ, и, подхватив юбки, поднялась по ступеням в вагон. Одной рукой протягивая проводнику билет, а второй по-прежнему держа в руках мороженое — такая непосредственная, такая беззаботная, милая, простодушная, и бесконечно красивая…

Мишелю оставалось только вздохнуть, и последовать за ней, на ходу обещая себе хотя бы постараться и впрямь не ходить с таким мрачным лицом, а быть чуточку, ну хоть чуточку дружелюбнее!

И ему это почти удалось. Всё время в пути он вёл себя образцово-показательно, почти идеально, и даже позволил себе рассмеяться над очередной забавной историей из Сашиной практики. А та из последних сил старалась сохранять непринуждённость, но бесполезно. К концу пути у неё ощутимо дрожали руки от волнения, а голос обещал сесть с минуты на минуту, особенно в те моменты, когда Мишель смотрел на неё так… Как? Как никогда не смотрел прежде.

«Что с ним такое? Что на него нашло?», думала Сашенька, старательно пытаясь найти хоть одно объяснение столь ощутимой перемене в его поведении. Но, увы, так ничего и не придумала.

Когда состав прибыл на станцию, Саша помедлила, прежде чем выйти из своего купе. Собралась с духом, задержалась на секунду перед зеркалом, что висело на двери, и окинула себя критическим взглядом. Что ж, недурственно! Новая причёска её невероятно красила, да и в целом казалась куда более аккуратной, нежели простая коса, перекинутая через левое плечо.

А уж премилая фетровая шляпка, удачно подходящая под её недавно купленное светлое платье из муара — эта шляпка и вовсе делала её похожей на аристократку! Саша гордо вскинула голову, чуть приподняв подбородок, пытаясь копировать манеры так нравящейся всем Ксении Андреевны, но, увы, не преуспела в этом. Шляпка едва не свалилась с её головы, спасли только две жемчужные булавки, которыми она была приколота к волосам — а так, неминуемо упала бы, какой позор! Саша удручённо вздохнула, и, поправив загнутые поля, решила, что все её попытки хоть на шаг приблизиться к изяществу и безупречности Митрофановой заведомо обречены на провал. И, обозвав себя безнадёжной деревенщиной, опустила голову и вышла из купе вслед за Мишелем. Его величество, должно быть, уже задался и страшно зол на неё, а его терпение она не хотела испытывать, прекрасно зная, какой у него порой бывает горячий нрав.

Однако его величество на промедление внимания не обратил, и сказал только, когда она остановилась рядом:

— Похоже, будет дождь.

Саша подняла голову, на этот раз старательно придерживая шляпку, и только теперь, кажется, заметила серые грозовые тучи, что кружили над Москвой и Подмосковьем вот уже с целую неделю как. А она была так занята, что не обращала внимания на погоду!

— Это плохо? — С запозданием спросила она у Мишеля. — Разве у вас нет кареты?

— Алексей забрал к себе в Москву последний выезд, — отозвался Мишель. — Я попросил прислать сюда парочку лошадей до нас. Если хочешь, можем взять крытый экипаж и доехать до усадьбы. Или прокатиться верхом, — тут он вроде как попробовал улыбнуться, — ты умеешь ездить верхом?

Саша демонстративно не ответила, сделав большие глаза, и прижав к груди руку. Я?! Умею ли я ездить верхом?!

— Почему-то я и не сомневался в тебе ни минуты, — тихонько сказал ей Мишель, и кивнул в сторону стоянки извозчиков, где прохлаждался в бездействии Игнат, Сашенькин хороший знакомый.

Лошадей они, конечно, взяли, предпочитая рискнуть и обогнать непогоду прежде, чем та доберётся до Большого дома, но тут Сашу ждало ещё одно испытание. Она представить себе не могла, до чего захватывающее это окажется зрелище — Мишель Волконский в седле. Дорожный костюм облегал его длинные крепкие ноги, а под тёмным пиджаком угадывался широкий разворот плеч, и Саша невольно погрузилась в воспоминания, как она, той ночью, обнимала его за эти самые плечи, прижималась к его груди…

Игнат, тактичностью не блиставший, заметил, с каким очарованием Сашенька смотрит на его хозяина, и с улыбкой спросил:

— Так и будем видом любоваться, барышня?

Саша вспыхнула, и, заливаясь краской, поспешила забраться в седло и последовать за Мишелем, благодаря Господа за то, что смятение её заметил один только Игнат, и больше никто.

«А, впрочем, он и так давно уже всё про меня понял. Надо быть просто слепым, чтобы не заметить, я же совершенно не умею скрывать своих чувств!», с досадой на саму себя, думала Сашенька. И всякий раз вздыхала украдкой, а потом смотрела на Волконского в седле, и вздыхала снова, и снова и снова и снова.

И всё равно они не успели. Прогулка верхом была чудесной, тяжёлый воздух перед грозой пах полевыми цветами, но, увы, гроза положила преждевременный конец этой идиллии. Ливень обрушился на них, когда большая часть пути оказалась позади. Большой дом был уже виден у подножия холма, но очертания его тотчас же исчезли, когда из-за сплошной пелены дождя стало совершенно невозможно что-либо различить.

— Боже, моя шляпка! — пролепетала Сашенька, приподняв левую руку, словно ещё стараясь защититься от дождя, который теперь был повсюду, и щедро поливал засохшую землю.

А Мишель, успевший отъехать чуть дальше, обернулся на неё, и, заметив её смятение, вдруг рассмеялся совершенно искренне. Конечно, ему-то что переживать? Он вполне в состоянии купить себе с десяток новых шляп и костюмов, а она, между прочим, потратила половину своего жалованья на это милое легкомысленное изделие из фетра с цветочками!

— По-вашему, это смешно?! — С подобием на гнев, спросила Саша, стараясь перекричать шум дождя. Мишель если и услышал её, то предпочёл не отвечать. И, подъехав к ней ближе, остановил своего коня и сказал, махнув рукой в противоположную сторону от усадьбы, к реке:

— Тут старая часовня неподалёку, в ней можно укрыться от дождя. Если поторопимся, минуты через три будем там.

Саша, всё ещё расстроенная из-за шляпки, хмуро посмотрела на Мишеля, искренне надеясь, что её взгляд хоть чем-нибудь напоминает его собственный, вечно недовольный. Он в очередной раз рассмеялся, негодяй, совершенно не щадя её оскорблённых чувств. И сказал ещё, бессовестный:

— Бог мой, ты такая забавная!

Забавная?! И вот так всегда! Она старалась изо всех сил, так мечтала завоевать его внимание, а тут это обидное «забавная»! Ксению свою он наверняка забавной не считал! Ах, опять эта глупая ревность, ну почему она никак не проходит? Удручённо нахмурившись, Саша покрепче взялась за поводья и проворчала:

— Показывайте, где тут эта ваша часовня!

Старая, полуразрушенная башня, оставшаяся ещё с допетровских времён, и впрямь обнаружилась возле самой реки, за лесом. Остатки некогда высокого сооружения ныне надёжно прятались в деревьях, заметить их со стороны дороги было невозможно, если целенаправленно не искать. Саша никогда прежде не ходила на эту сторону реки, а потому о старой заброшенной церквушке ничего не знала, и ныне была приятно удивлена.

Правда запустение, царившее вокруг, невольно нагоняло тоску. А ведь люди когда-то жили здесь, строили эту часовню, ходили сюда молиться, и, наверное, венчались здесь… ныне же всё забыто. Крыша обрушилась в некоторых местах, сквозь огромные дыры в потолке виднелось серое небо, щедро поливающее водой соскучившуюся по дождю землю. И образа на стенах были стёрты, но кое-где всё же угадывались, правда, с большим трудом — в часовне было темновато.

— Какое прекрасное, печальное место, — произнесла Саша, заворожено оглядываясь по сторонам. Голос её прозвучал почти беззвучно, она не считала целесообразным разговаривать на повышенных тонах в таком месте, но Мишель её всё равно услышал. Усмехнулся, кивнул, и сказал:

— Оба моих дядюшки играли здесь, когда были мальчишками.

— А вы? — Заинтересованно спросила Саша, обернувшись.

— А что я? — Он обворожительно улыбнулся ей. — Я же не умею веселиться, забыла?

Саша тихонько рассмеялась этой шутке и согласно кивнула, вспомнив, что его величество прежде не баловал своим присутствием загородную усадьбу матушки, и детство его прошло вовсе не здесь. Интересно, а каким он был в детстве? Неужели такой же серьёзный и нелюдимый? Да как вообще можно было вырасти таким колючим, при такой-то добродушной матушке?

А, впрочем, она любила его и таким.

Ну, вот. Наконец-то она хотя бы самой себе смогла в этом признаться. Любила. Именно любила, бесконечно любила, теряя голову от одного только его взгляда, от звука его голоса, от его присутствия…

«Какая же я глупая, глупая, глупая!», в сердцах подумала Сашенька, и с ожесточением принялась выжимать воду из волос. Вот вам и замечательная причёска, которая ей так шла! Вот вам и новая шляпка, безнадёжно брошенная прямо на пол, в кучу старых листьев, оставшихся ещё с прошлой осени. Ну почему, почему ей так не везёт? Ведь всё так хорошо начиналось! Она была почти красавицей сегодня, почти аристократкой! И ведь притворялась как хорошо! Как изображала непринуждённость! А что теперь? Стоит перед ним, точно мокрая курица, в прилипшем к телу платье, с мокрыми волосами, жалкая и никчёмная! От обиды Сашенька готова была разрыдаться в голос, но сдержалась, накрепко прикусив губу, и пытаясь быть сильной.

А Мишель всё это время беззастенчиво за ней наблюдал. Со своей стороны он бы сказал, что она походила скорее уж на бедного, мокрого воробышка, старательно чистившего пёрышки, такого милого и такого беззащитного! И недовольная морщинка между её тёмными бровями тоже казалась ему очаровательной. Чего, спрашивается, она хмурится? Ещё чем-то недовольна, а ведь сама согласилась ехать на лошадях! Впрочем, пускай хмурится. Так она ещё милее!

Чтобы не испытывать себя, так как самообладание снова начало давать сбой, Мишель отвернулся и, сняв промокший пиджак, повесил его на обломках перегородки, что разделяла старые кельи. Где-то здесь Гордеев запер Адриана, и он просидел целые сутки в темноте и одиночестве прежде, чем сумел выбраться на свободу. Где-то здесь Игнат оставил Георгия, переосмысливать жизненные ценности, и тот наверняка провёл не одну бессонную ночь прежде, чем Игнат смилостивился, и отвёз обратно к Гордееву…

Мишель собрался, было, сходить посмотреть, где именно томились в ожидании пленники, но почему-то на полпути остановился. Словно почувствовал, как Саша смотрит на него, как прожигает взглядом его спину. Усмехнулся не без удовлетворения, и помедлил, прежде чем обернуться. Пускай полюбуется, что же. Фигура у него была замечательная, а мокрая белая сорочка, прилипшая к телу, подчёркивала его мускулы самым что ни на есть выгодным образом!

Потом он всё же обернулся. Разумеется, наткнулся на пытливый Сашин взгляд, который та не успела или не захотела отводить. И смотрела-то как зачарованно! Мишель к таким взглядам давным-давно привык, но почему-то именно сейчас это воспринималось не как должное, а как какая-то награда за долгие мучения, за ожидание… Саша же, поняв, что позорным образом разоблачена, постаралась сохранить остатки достоинства. Сглотнув ком, подкативший к горлу, она с силой заставила себя отвести глаза, и попробовала, было, заново вернуться к выжиманию воды из своих волос. Но не получилось. Снова она взмахнула ресницами, снова предательский взгляд поднялся на его мокрый торс, на его широкие плечи, на его безупречно красивое лицо…

«Я пропала», подумала Саша в тот момент, и замерла, забыв и про волосы, и про свою девичью скромность, и про всё на свете! А Мишель, в очередной раз оказался на грани, особенно вот под этим её взглядом — и вроде бы вполне себе невинным, но, в то же время безмолвно призывающим к действиям. Будучи человеком военным, Мишель действовать привык решительно, без промедлений. К тому же, слишком соблазнительно облегало мокрое платье изящные изгибы её фигуры.

«Не могу я так больше», подумал он, и сдался. И, быстрыми шагами подойдя к Сашеньке, притянул её к себе, и поцеловал.

 

Глава 31. Марья

Сегодняшний вечер был самым обычным, каких бывало в последнее время довольно много. Это раньше Антон мог позволить себе уходить в недельные загулы, ни на секунду не оставаясь в одиночестве, но с недавних пор что-то изменилось.

Не мог он так больше, не получалось! Во всех его бесконечных женщинах Голицыну виделась она — роковая красавица-брюнетка, чернобровая, с глазами хищницы и белозубой улыбкой, его милая Ксюша.

Ах, нет, как раз не «его»! Эта Ксюша, кажется, была чьей угодно, но не его! Антону было до безумия обидно: ну почему, почему так? Почему даже какой-то смазливый, жалкий Авдеев и тот оказался достоин её расположения, а он, Антон, всё никак? Не он ли был её лучшим другом долгие десять лет? Не он ли оказался рядом, когда умерла её матушка, не он ли утешал её, не он ли не дал ей умереть с горя?

Вот только выбрала она почему-то другого. Этого бесчувственного Волконского, который вряд ли удосужился сказать ей и пару добрых слов за всё то время, что они вместе! Ах, отчего так бесконечно несправедлива жизнь? По этому поводу Антон собирался напиться. Ни в бордель, ни к друзьям, ни тем более к подругам, ему до отвращения не хотелось — а вот компания хорошей бутылки виски была бы сейчас весьма кстати. Хорошо, что отца нет, подумал Антон, и, уныло повесив голову, поплёлся к серванту, где хранились батюшкины запасы спиртного. Одну бутылку он уже допил, теперь собирался с чистой совестью взяться за вторую, а там пока не иссякнут силы. Идти ему сегодня всё равно было некуда, никто его не ждал.

«Мне двадцать пять лет, — говорил себе Антон, глядя на своё отражение в зеркальном серванте, поверх закупоренных бутылок, — двадцать пять лет, и я один из самых богатых наследников в Москве! И я несчастен. Правильно говорят — не всё купишь за деньги… Чёрт возьми, как же погано!»

Он плеснул себе немного в бокал, и уже собрался усесться в отцовское кресло, когда услышал прерывистый стук в дверь. Гостей он никак не ждал, батюшка уехал ещё со вчерашнего вечера в столицу, и вернётся не раньше третьего дня. Показалось?

Однако стук повторился. Голицын, передумав нежиться в кресле, направился к дверям, так и не выпустив, однако, бокал из руки. Звякнула дверная цепочка, щёлкнул замок, и незваный гость предстал перед ним во всей красе, оказавшись никем иным, как Ксенией Митрофановой. Предметом его грёз и мыслей вот уже столько лет…

— Ксюша? — В горле отчего-то пересохло, и Антон во все глаза уставился на заплаканную Митрофанову, сиротливо стоявшую на пороге.

— К тебе можно? — Хрипло спросила она. Тоже, видимо, не владела собой, и уже давно.

— Бог мой, что случилось? — Ахнул Голицын, разумеется, поспешно посторонившись, чтобы она смогла войти.

— Ты один? — Это вместо ответа.

— Я один, Ксюша, отца до завтра не будет, не волнуйся, проходи. Но что произошло, прошу тебя, скажи мне?

Опять она не ответила, и, ткнувшись ему в грудь, разрыдалась. Тут, признаться, Голицын несколько опешил. Он не удивился бы ничуть, если бы увидел рыдающего Авдеева, к примеру, но чтобы Ксения?! О, да, Антон был с ней в те дни, когда умирала её мать — ни слезинки, ни единой слезинки железная Ксения не проронила! А сейчас рыдала так горько, словно рухнула в одночасье вся её жизнь.

Поставив свой бокал на комод, Антон поспешил обнять её за плечи, и, поцеловав её в макушку, прошептал:

— Ксюша, Ксюша, ну что ты, маленькая моя? Что, что такое приключилось, голубушка, ангелочек мой?

— Волконский! — Простонала Ксения в перерывах между рыданиями. — Он бросил меня, Антон! Он меня бросил!

Малодушно, мелочно, и некрасиво, но — какое же облегчение испытал Антон, услышав эти её слова! Едва ли не рассмеялся в голос, что уж наверняка настроило бы рыдающую Митрофанову против него до конца дней. Благо, радость свою ему удалось поумерить. Но улыбнуться поверх её головы никто ему не мешал, что Голицын и проделал с невероятным удовольствием.

— Ксюша, Ксюша, ну будет тебе! — Произнёс он ласково, искренне стараясь убрать это глупое счастье из своего голоса. — Этот циничный мерзавец всё равно тебя не заслуживал!

— Что…? — Задыхаясь, переспросила Ксения, подняв голову. — Да как ты можешь, Антон?! Я любила его! Я собиралась за него замуж! А он! Попользовался мною, точно шлюхой, и бросил, променяв на другую! Боже, как я его ненавижу!

Любила? Собиралась замуж? О, да, наверняка, лёжа в постели Сергея Авдеева, прямо так и собиралась! И кто ещё кем пользовался — вопрос спорный.

— Ксюша, Ксюша, успокойся, прошу тебя! — Тихо произнёс Антон, и вновь прижал её к себе, обнимая за плечи, гладя по спине. Не мог он видеть, как ей плохо! Тогда ему самому становилось плохо, и не хотелось жить! А уж её слёзы… Волконского следовало бы убить уже за одно то, что он заставил её плакать! Бесчувственный, бессердечный мерзавец!

— Что мне делать, Антон? — Еле слышно спросила Ксения. Она закрыла глаза, слёзы бежали по её щекам из-под сомкнутых ресниц, такие горячие слёзы, они падали на рубашку Антона, оставляя на ней влажные следы. — Я не знаю, как мне дальше жить! У меня ведь совсем нет друзей, кроме тебя, мне даже и пожаловаться-то некому! А эти так называемые «подруги»! О, как я ненавижу их всех! Представляю, как они будут радоваться моему позору! Наверное, — она облизнула губы, и, подняв мокрые ресницы, посмотрела на Антона с надеждой, — наверное, мне стоит уехать назад в Петербург? Как думаешь? Там, может, надо мною не так будут смеяться?

— Ксюша, Ксюша, ну что ты, милая! Не надо никуда уезжать! — Антон ласково улыбнулся ей, и ещё крепче прижал к себе. — Никто не будет над тобой смеяться! А Волконский… ну, хочешь, я поговорю с ним?

— О, боже, нет! — Простонала Ксения. — Разговор получится коротким, он изобьёт тебя до полусмерти, вот и всё! Он же совершенно неуправляемый! Господи, я ненавижу его! — В который раз повторила она.

— Ксюша, Ксюша, пожалуйста, ну не нужно, не нужно этих слов! Он тебя недостоин, он даже мизинчика твоего недостоин, а ты так убиваешься из-за него! — А вот здесь, кажется, сыграла роль предыдущая бутылка виски. Или, может быть, старые-старые чувства, до сих пор тщательно скрываемые, вдруг вырвались наружу, когда он впервые в жизни увидел её в таком отчаянии. И Антон не смог удержаться. Отстранившись от неё, он с жестокой усмешкой сказал: — Волконский понятия не имел, от чего отказался! Да как же ты не понимала, глупая Ксюша, что он и не любил тебя совсем, ни единой минуты! А вот я люблю! Десять лет уже люблю, и ничего с собой не могу поделать! А ты даже не смотришь в мою сторону, делаешь вид, что меня нет! Ну ничего, Ксюша, ничего, я не в обиде! Мне достаточно уже того, что ты просто иногда появляешься рядом, чтобы я мог видеть тебя, знать, что у тебя всё хорошо!

Митрофанова слушала его с раскрытым ртом, начисто позабыв о том, что это неэтично, и о своих слёзах тоже позабыв. Антон нервно усмехнулся, наблюдая за её изумлением. Не знала, в самом деле не знала! И не догадывалась столько лет! Считала его своим другом, не больше, чем просто другом! Хорошо же у него получилось скрывать свои эмоции!

— Антоша, ты что, пьян? — Еле слышно спросила она, всё ещё не принимая его слова на веру. Голицына такая реакция лишь позабавила, он давно уже научился не обижаться на свою любимую Ксюшу.

— Пьян, — не стал спорить он. — Я, действительно, пьян. Пьян от своей любви, которая тебе никогда не была нужна! Но я не в обиде, Ксюша. Мне достаточно и того, что у меня есть редкая возможность видеть тебя, любоваться твоей красотой, и быть уверенным, что ты ни в чём не нуждаешься!

Ксения Андреевна, наша стойкая, уверенная в себе Ксения, вдруг почувствовала себя на удивление слабой, беспомощной и бестолковой. А ещё считала себя королевой сердец, думала, что знает толк в мужчинах, гордилась этим! А самого главного, того, что добрые десять лет был под носом, и не заметила, не разгадала… Глупая, это он правильно сказал, до чего глупая!

И ведь он любил её всё это время, Ксения только теперь поняла. С каждой своей бедой она исправно бежала к Голицыну — и до Мишеля, и после — и добродушный Антон всегда находил слова, чтобы её утешить, а то и выручал куда более серьёзными поступками. Года четыре назад, например, он подрался из-за неё с одним купчишкой… Здорово ему тогда досталось, а она-то, бессердечная, не оценила, оставила его одного, а сама прыгнула в карету к брату Эллы Караваевой и укатила с ним в номера! А на следующее утро, как ни в чём не бывало, встретилась с Антоном на обеде у общих знакомых, и старательно делала вид, что не знает, отчего это у него разбита губа и сломан нос…

— Господи, какая же я дура! — Прошептала она, широко раскрытыми глазами глядя на Голицына. Скажем вам совершенно точно, это был первый и единственный раз, когда Ксения Митрофанова проявила подобную самокритичность. В душе у неё все перевернулось в тот момент, а предыдущая жизнь вдруг показалась какой-то глупой, бестолковой… И разом перестала иметь значение.

Мишель Волконский, её бывший жених, по которому она ещё пару минут назад лила горькие слёзы, вдруг отошёл на второй план, затерялся где-то среди обрывков её лихорадочных мыслей.

Антон… Антон… как она могла не замечать его столько времени?!

— Ты всё равно самая лучшая, Ксюша! — Сказал он ей, растерянно улыбнувшись, и глядя исподлобья. Всегда он так смотрел, как преданный пёс, готовый по её приказу на всё, что угодно. — И я всё равно буду любить тебя до конца жизни. А хочешь, выходи за меня замуж, а? Ну его, этого Волконского, ну зачем он тебе? Давай поженимся! Я ведь тоже князь, тоже знатного рода, и денег у меня не меньше, чем у твоего Михаила. Выходи, Ксюша, а?

А ей-то казалось, что больше удивить Голицын её уже не сможет! Поспешно смахнув слёзы кончиками пальцев, Ксения вновь принялась вглядываться в черты его лица, такие знакомые, такие родные… Лучший друг… столько лет при ней… и никогда, ни единым намёком не показал, ни единым словом не выдал себя… А сейчас…

Колебания её Антон воспринял по-своему. Усмехнулся невесело, склонил голову на плечо.

— Глупая, моя глупая Ксюша! Ты, верно, подумала, что я тоже хочу тобой пользоваться, как и все? Я люблю тебя, дурочка! А руку и сердце тебе предлагаю вполне искренне, вовсе не ради того, о чём ты подумала. Объявим о помолвке, и скажем, что это ты бросила Волконского, а не он тебя. Это избавит тебя от позора, которого ты так боишься. А я… тебе вовсе не обязательно ложиться со мной в постель, Ксюша. Живи одна, если хочешь. Хочешь, я куплю тебе дом? Я буду платить тебе содержание — столько, сколько ты скажешь. Ты просто иногда, хоть иногда, приходи ко мне, чтобы я мог на тебя любоваться! Большего мне не нужно, Ксюша, поверь!

Дальше слушать она уже не смогла, и жестом велела ему остановиться, приподняв руку. Ей казалось в тот момент, что сердце её вот-вот разорвётся на части. Ей было больно слушать его трогательные речи, больно, потому что Ксения вдруг осознала, какой дрянью была все эти годы, и как неблагодарно относилась к нему, такому верному и преданному. И ведь он до сих пор продолжал её любить, несмотря на то, что знал обо всех её похождениях, а иногда даже из первых уст — Антон с детских лет был для неё как подружка, и она часто рассказывала ему то, про что сейчас и вспомнить-то стыдно!

И она искренне хотела извиниться. Для этого нужно было собраться с мыслями, найти нужные слова… но как тут подобрать слова, когда он смотрит так проникновенно, будто в самую душу заглядывает? Ох, уж этот его взгляд! И это его коронное: «Ксюша, Ксюша», как всегда называл её только он…

Тогда она вдруг улыбнулась. Искренне улыбнулась, как не улыбалась уже давным-давно, никому, даже Мишелю. От души, от самого сердца шла эта её нежная улыбка, а для Антона не было большего счастья, чем видеть, как она улыбается. О, это он просто не знал всего, на что она способна! И Ксения намеревалась это исправить прямо сейчас, решив, что пора прекратить уже быть неблагодарной стервой.

И, вновь подойдя к нему вплотную, порывисто обняла его за шею и прижалась губами к его губам. Страстным и жадным был этот поцелуй, а ещё неожиданным: вот уж воистину, Антон к чему угодно был готов, но не к этому! Десять лет полнейшего безразличия, и вот, пожалуйста, неужели прониклась? Неужели поверила его словам? Ах, ну что ему стоило признаться раньше!

Антон припал к её губам в ответном поцелуе, а затем, взяв её на руки, отнёс в ближайшую комнату — отцовский кабинет, дверь в который была по-прежнему распахнута. Бутылку с дорогим виски, только что открытую, он безжалостно скинул со стола, та упала на пол и разбилась, но они, увлечённые друг другом, этого и не заметили. Антон наконец-то, спустя десять долгих лет, заполучил ту, о которой мечтал столько времени, а Ксения… Ксения впервые в жизни почувствовала себя счастливой по-настоящему. Мишель никогда её не любил, и она прекрасно это знала. Но он был богат, красив, и, что немаловажно, был превосходным любовником — этих качеств оказалось достаточно, чтобы она согласилась стать его женой. Но любовь… откуда же она знала, что это окажется так прекрасно?

В объятиях Антона она медленно сходила с ума. Такое с ней было впервые, уж сколько мужчин касались её тела, но ни с одним из них она не испытывала такого неимоверного блаженства! Ей хотелось большего, скорее, как можно скорее, а он, как на грех, был так нежен с нею и не торопился, будто боясь обидеть. Тогда она со стоном притянула его к себе, и, прижимаясь своей грудью к его груди, стала умолять взять её. Что ж, дважды просить Антона не пришлось, он и без того еле сдерживался, бедняга. Поэтому, получив разрешение к решительным действиям, он порывисто овладел ею, прямо там, на отцовском столе, не удосужившись даже сперва снять с неё платье. Дико, безумно и страстно, так, что голова закружилась от переизбытка чувств. А когда она застонала, выгибаясь под ним, когда в порыве экстаза назвала его по имени, Антон почувствовал себя самым счастливым на свете. А ещё, кажется, она плакала от счастья. Впервые с ней такое было, впервые за двадцать один год. И уж точно впервые произнесла она, наконец, те самые слова, которые прежде считала слабостью и глупостью, но сейчас отчего-то почувствовала острую необходимость сказать их.

— Я люблю тебя, Антоша… я люблю тебя…

* * *

Хлопнула с грохотом входная дверь, и Алёна, придерживая на плечах лёгкую кружевную шаль, с некоторым недоумением выглянуа в коридор — посмотреть, кого это принесла нелёгкая в неурочный час.

Саша сказала, что уедет в городок, и до вечера точно не вернётся. Предлогом было названо неправдоподобное «забрать шарфик, в спешке забытый», но Алёна-то знала, что на самом деле дочь её хочет проведать свою подружку-медсестру Аню Исаеву, а заодно и эту дурацкую больницу, которую так любил её отец… То есть, Алёна свято верила в то, что именно это и было главными причинами — и ни секунды не думала она, что дочь могла уехать не одна, а в примечательной компании князя Волконского! Если бы Алёна об этом знала — ни за что не пустила бы, здесь и говорить не о чем! Но она не знала, и в мыслях не могла допустить, что Михаил Иванович окажется способным, как и его отец, увлечься простолюдинкой. Это он-то?! С его давно уже определившейся жизненной позицией? К тому же, он помолвлен, о чём тоже не следовало забывать!

И, по правде говоря, именно его Алёна и ждала ныне, когда загремели в прихожей чьи-то тяжёлые шаги. Волконский, опять приехал за бумагами или вещами матери. Кто ещё? Кроме него некому: Сеня на учёбе, Сашенька уехала по своим делам, Гордеев до глубокой ночи пробудет у себя на службе, а значит — Волконский?

И это, действительно, был Волконский. Только не тот.

— Алёша? — Дрогнувшими губами прошептала она. Признаться откровенно, до сих пор не могла Алёна спокойно произносить это имя — такое родное, такое любимое… Она замерла в дверях, глядя на полковника Алексея Николаевича, по-хозяйски прошедшего в их квартиру. То есть, в квартиру его покойной сестры, ныне — в его квартиру… Следом вошёл слуга с двумя внушительными чемоданами, и аккуратно поставил их в уголке, после чего удалился, ни единого слова не сказав.

— Как это всё понимать? — Спросила Алёна, прижавшись к двери. Ей, определённо, нужна была опора, ибо ноги категорически отказывались держать её. Особенно, когда он был так близко, и она могла видеть черты его лица — всё такие же прекрасные — и его глаза, такие же голубые и ясные, как и прежде.

И этими самыми глазами он так пронзительно посмотрел на неё, что Алёна не удержала измученного вздоха. А потом Алексей усмехнулся — именно усмехнулся, а не улыбнулся, как улыбался ей раньше — и ответил:

— Надо же мне где-то остановиться, право! И за то, что помешаю вам с Гордеевым своим присутствием, извиняться я не буду. Это мой дом и я волен распоряжаться им по своему усмотрению.

Что? Да как он смел говорить с ней в таком тоне?!

— Я не об этом спрашивала, — тихо ответила ему Алёна, всё так же продолжая смотреть на него во все глаза, будто силясь отыскать сходство между этим взрослым, серьёзным мужчиной и её девичьей любовью, «конюхом Алёшкой».

— Да? — Он беспечно пожал плечами. — А о чём?

— Почему ты не сказал мне сразу, Алёша, чёрт возьми?! — В отчаянии воскликнула Алёна, всплеснув руками. — Почему ты молчал о том, кто ты?!

— А что бы это изменило? — С ехидцей спросил Волконский, и, тут же, продолжил, легонько коснувшись двумя пальцами своего лба под светлой чёлкой. — Ах, ну да! Что же это я? Тогда ты с куда большей охотой согласилась бы выйти за меня, и не променяла бы мою любовь на богатства своего Тихонова!

— Моего Тихонова?! — Ахнула Алёна, прижав к груди обе руки. — В своём ли ты уме?! Разве твоя мать не сказала тебе, что меня выдали за него замуж против моей воли?!

Не сказала. А знаете почему? Потому, что к тому моменту, как Алексей вернулся из Петербурга в Большой дом, у Алёны и Ивана Фетисовича уже родилась дочь. Генеральша справедливо решила, что раз уж страсти улеглись, то и нечего разжигать некогда потухший костёр: ради блага этой маленькой девочки. Не вызывало ни малейших сомнений, что эти двое влюблённых безумцев вновь начали бы встречаться, и Алёна, возможно, попросила бы развода у мужа, и тогда маленькую Александру не ждало бы ничего хорошего.

А сейчас Алексей даже слушать ничего не стал. В ответ на её преисполненную искренним недоумением реплику, он лишь усмехнулся — так же жестко, как обычно, и укоризненно покачал головой. Ему смешны были эти попытки до него достучаться, смешны и отвратительны. Стала бы она говорить эти слова всё тому же «конюху Алёшке»? Очень вряд ли. Стала бы она вспоминать об их прошлой любви, не окажись он прямым наследником всего состояния Юлии Николаевны, коим раньше считался Гордеев? Очень вряд ли!

А тут, разумеется: четыре отеля, и довольно внушительные банковские счета, волей Мишеля и Адриана Кройтора отнятые у Гордеева, и переписанные на имя генеральши, его матери, чьим первым наследником являлся Алексей. Разумеется, перед такими перспективами ни одна не устоит! Особенно эта. Насквозь лживая и продажная, променявшая его любовь на достаток Тихонова…

Жгучая обида затмила его разум. Алексей категорически не желал обманываться ещё раз, он уже никому не верил, с тех самых пор, как милая Юленька выхватила револьвер из его трясущихся рук… С того самого дня всё в его жизни перевернулась, и, как бы ни старалась Алёна вернуть былое, все попытки её были обречены на провал.

Поэтому он сказал:

— Как бы там ни было, сейчас, я вижу, ты абсолютно счастлива!

Тон его заставил Алёну болезненно поморщиться и прикусить губу. Она не знала, что на это ответить. Слова Алексея были жестоки, но справедливы. Наверное, он имел право говорить так. И она не станет объяснять ему, что делала всё это ради своих детей, а не ради себя самой.

— Только, увы, Алёнка, ты не на того поставила, — усмешка превратилась в самодовольную, жуткую улыбку. — Раз уж ты так хотела денег, надо было ложиться в постель к Мише, а не к Гордееву! Видимо, ты слишком плохо знала этого парня, если думала, что он позволит вам с Иваном торжествовать после всего того, что вы наделали.

Выслушивать эти оскорбления было поистине невыносимо. Алёна обняла себя за плечи, и изо всех сил старалась не расплакаться. А как ей хотелось! Рассказать ему обо всём, чёрт возьми, объяснить, что она не могла по-другому, и что жизнь её после его ухода превратилась в один сплошной мрак… Но разве он поверит ей? Разве он поверит ей теперь? После того, как они с Гордеевым довели до самоубийства Алёшину любимую сестру — о, определённо, он никогда её не простит!

Но тогда… тогда зачем он приехал? Вот что не давало покоя Алёне. Она знала, что у Алексея была собственная квартира на Садовой — в ней сейчас жил Мишель, но в шести комнатах они вполне могли бы поместиться и вдвоём! А если и нет — у генеральши тоже была квартира, не считая Большого дома, будь он неладен! А если хочется столичного лоска вместо тихой сельской глубинки — так пожалуйста, Алексей Николаевич, у вас же целых четыре отеля в Москве, выбирайте любой! Несомненно, лучшей номер-люкс сей же час предоставят в ваше распоряжение, и совершенно бесплатно!

Но он не поехал в отель. И к матери тоже не поехал. Он зачем-то поехал сюда, на Остоженку. Зачем? Неужели ради неё…? От этой мысли сердце забилось чаще. И Алёна уже готова была простить ему ту их единственную ночь в Петербурге, едва не сломавшую жизнь и ей, и маленькой Александре — да она что угодно готова была простить ему, лишь бы только он посмотрел на неё так, как смотрел раньше…

И он посмотрел.

Потому что, знаете ли, довольно непросто было обуздать эту бурю эмоций, кружащую на его душе. Сколько лет они не виделись? Около пятнадцати? За эти годы она стала ещё краше, из юной девчонки превратившись в прекрасную, зрелую женщину, с такой великолепной фигурой, что у Алексея, совсем как в юности, голова пошла кругом. И обида его тоже куда-то ушла, под действием резко оживших воспоминаний, воспоминаний о ней. И, как и тогда, в Петербурге, и как и много раз до этого, Алексей забылся. С головой погрузился в омут её колдовских чар, ни о чём на свете не думая, кроме как о том, что он, в тайне от самого себя, мечтал об этой женщине все прошедшие годы, её он видел в своих снах, её искал в тех бесконечных других, что были у него…

— А я ведь до сих пор люблю тебя, — сказала Алёна почти беззвучно — Алексей скорее уловил эту фразу по движению её губ, нежели услышал. И улыбнулся в ответ, невесело, интуитивно, как всегда улыбался раньше, когда она говорила ему эти слова. — И я ни на секунду не переставала тебя любить.

«Не поддавайся, не поддавайся!», ещё пытался напомнить о себе здравый смысл, но было уже поздно. Алексей сделал к ней шаг, затем ещё один. Он хотел оказаться ближе, хотел посмотреть в её глаза — её прекрасные серые глаза… Он ещё помнил, какими доверчивыми и нежными они были раньше. А ныне? Что было ныне? Он же знал, какая она, почему он упрямо не видел этой расчётливой циничной женщины, почему он видел всё ту же молоденькую девчонку, любящую его до безумия? Свою маленькую графиню, в точности такую, какой он помнил её.

О, боже, как кружится голова! Отчего так? Раньше с ним такого не случалось. Особенно, когда Алёна, не выдержав первой, бросилась к нему на шею, и припала губами к его губам. И он ей, разумеется, ответил, ибо не нашёл в себе сил противиться обжигающему до боли желанию близости с этой женщиной, с любовью всей его жизни.

— Алёша… — Задыхаясь от страсти, шептала она, в перерывах между поцелуями.

— Алёнка…

Презирая самого себя за эту слабость, Алексей всё же не стал ограничиваться одними лишь поцелуями, и, толкнув дверь в ближайшую комнату (гордеевская спальня) — бесцеремонно повалил Алёну на постель, а сам принялся расстёгивать пуговицы мундира дрожащими в волнении пальцами. Через мгновение её руки легли поверх его ладоней, и она помогла ему избавиться от одежды так же легко, как и он ей.

А дальше он уже ничего не помнил. Помнил только, что ему было так хорошо с ней, как никогда в жизни.

* * *

Самым ужасным из всего этого Мишелю казалось то, что он вполне отдавал себе отчёт в том, что делает. Да, он хотел её поцеловать. Что уж там, он уже давно хотел её поцеловать, очень давно! Прикоснуться к её нежной коже, гладить её волосы, почувствовать пленительные изгибы её тела под своими руками… Кажется, ничего в жизни он не жаждал так сильно, как этого.

Он хотел её. Сегодня. Сейчас. Безумно, безудержно желал, и вот, пожалуйста, она в его власти. Даже не сопротивлялась. Ни малейших попыток сопротивления, ни одной! А Авдееву-то, помнится, дала пощёчину и велела убираться? Эти мысли грели Мишелю душу, значит, он верно расценил её очарованные взгляды в свою сторону — что ж, с этим он ещё ни разу не ошибался.

И хорошо, что себя он пока ещё контролировал. Стало чуть легче, когда он признался себе в собственных желаниях, уже устав делать вид, что эта девушка ему безразлична. Поэтому, собрав остатки самообладания, Мишель слегка отстранился от неё, прервав этот волшебный поцелуй.

Сашенька тотчас же распахнула глаза, взметнулись вверх длинные, чёрные ресницы. И снова он безнадёжно потонул в её взгляде, таком напуганном, таком очарованном! Она как будто бы боялась, вот только неизвестно, чего больше — того, что он остановится, или того, что решит продолжить? Да Саша и сама затруднялась ответить на этот вопрос.

Продолжая широко раскрытыми глазами смотреть на Волконского, стоявшего так близко и всё ещё державшего в ладонях её лицо, Саша вспомнила про свою гордость, и, срывающимся голосом, с подобием на гнев, произнесла:

— То, что вы сказочно богатый и красивый дворянин ещё не даёт вам право так обращаться с честными девушками!

Неубедительно как-то прозвучало, её саму не очень-то вдохновили эти слова. И она сменила гневный взгляд на растерянный, а Мишель искренне улыбнулся ей, и сказал тихое:

— Извини.

И Саша тут же его простила.

— Ну, хорошо, извиняю, — прошептала она, спускаясь взглядом всё ниже, с его погибельных глаз, на его губы, нежно улыбающиеся ей. Кажется, ей следовало бы сделать вдох пару секунд назад, иначе она рисковала задохнуться, но Саша забыла, как дышать. Она вообще обо всём на свете позабыла, когда он был так близко к ней, когда его руки гладили её лицо. Зачем? Что он делает, для чего? Неужели…?

Она даже помыслить о таком не осмеливалась — неужели она ему понравилась? Неужели он… неужели это взаимно? Неужели и его сердце замирает так же, когда он видит её? Тогда Саша была бы самой счастливой на свете!

А, впрочем, она и так была самой счастливой. Ей достаточно было уже того, что он поцеловал её. И, видимо, собирался сделать это снова, просто ждал её согласия. Ну, а что она? Она смотрела на его губы и понимала, что ещё немного, и натуральным образом лишится чувств! Какой позор!

Плохо понимая, что делает, Саша закрыла глаза и чуть подалась вперёд, ему навстречу. И тогда Мишель снова её поцеловал, теперь уже прижимая к себе гораздо крепче, и куда менее невинно, чем прежде. Саша положила руку ему на грудь, но не в попытке сопротивления, а, скорее, чтобы быть ещё ближе, чтобы чувствовать, как часто-часто бьётся его сердце под её ладонью.

Никогда прежде никто не целовал её так. Да и не то, чтобы её много кто целовал: покойный Юра Селиванов пытался, до того, как однажды не получил по голове тяжёлым докторским саквояжем, да ещё Серёжа. Но Серёжа… с ним всё было до того невинно и как-то по-детски, что и упоминать не имеет смысла!

А вот Мишель… увы, совсем не по-детски. И прикосновения его тоже были далеко не детскими, а очень даже наоборот. Но Сашу подобный напор не испугал, а если испугал, то лишь саму малость. Свободной рукой она обняла Волконского за шею, и, разомкнув губы, подалась навстречу его нежным губам, его горячим ласкам. Голова шла кругом, всё тело словно вспыхивало мириадами искр там, где он её касался — то есть, практически везде, потому что сдерживать себя Мишель не привык. А когда он оторвался, наконец, от её губ, и принялся целовать её шею, и спускаться всё ниже, у Саши вдруг подкосились колени, и она едва не упала.

Но он, конечно, её удержал. И, коротко улыбнувшись, взял на руки, и заботливо уложил на сваленные в углу прошлогодние листья, вполне сгодившиеся бы для брачного ложа, за неимением лучшего.

Саше, впрочем, было всё равно, особенно, когда он опустился на неё сверху, и вновь принялся покрывать её лицо, губы и шею жаркими поцелуями. Ей показалось, что она улетает к звёздам, оставляя свою земную оболочку, душа её пела и трепетала, и — господи, как хорошо ей было с ним! Будто совсем забыв о том, что терять себя ни в коем случае нельзя, она с нежностью отвечала на его поцелуи. И, обнимая его за плечи, обтянутые мокрой белой сорочкой, Саша удивилась — до чего твёрдые у него мускулы, будто из камня сделаны! И — боже, как он был напряжён! Захотелось сделать что-нибудь, чтобы он расслабился, но она не знала что именно.

Зато Мишель знал очень хорошо, и в какой-то момент, наконец-то, сообразил, что ещё немного, и будет слишком поздно. Собственно, и так уже было поздно, но пока ещё не «слишком».

«Просто прекрасно будет обесчестить её, а потом бросить и уехать на войну!», с извечной ехидцей сказал ему собственный здравый смысл. И, между прочим, совершенно правильно сказал! Вот только кто бы его послушал?

«Авдеев всё равно от неё не отстанет, пока не получит своего, — нашёптывал дьявол с левого плеча, — и если не я, то эта сволочь рано или поздно до неё доберётся, так что — какая разница?»

И, тут же: «Господи, как я могу так думать? Как только не стыдно!» И, вопреки самому себе, опять: «Ещё один поцелуй, только один… бог ты мой, какая она чудесная…»

До его окончательного падения оставалась, буквально, секунда. Секунда, и он ступил бы за точку невозврата, и сделал бы то, о чём наверняка потом пожалел бы. А если не он, то Сашенька уж точно пожалела бы, можно не сомневаться. Поэтому, думая в первую очередь о Саше и её будущем, Мишель резко отстранился от неё. И, сев в стороне, ткнулся локтями в широко расставленные колени, и уронил голову на руки.

«Возьми себя в руки, Волконский! — твердил он себе. — Возьми себя в руки, чёрт побери!»

А Саша уже даже и не пыталась с собою совладать. Тяжело дыша, она смотрела в полуразрушенный потолок часовни, на серое небо, видневшееся сквозь обрушившуюся крышу, на выцветшую мозаику наверху… Просто бестолково смотрела, время от времени хлопая ресницами, и не шевелясь. Она не понимала, что с ней происходит, и уж тем более она не понимала, что происходит с его величеством. Почему он так резко остановился, почему не стал продолжать? Что она сделала не так, чем умудрилась не понравиться ему за те короткие минуты?

А потом он окончательно её запутал своими словами, произнесёнными с большим трудом, и как-то уж очень резко:

— Прости за это. Я… я не хотел.

Извиняться было пока ещё не за что, разве что, за измятое платье? Саша, спохватившись, вернула на место перекошенный вырез, где ещё совсем недавно блуждала его рука, заставляя её испытывать ни с чем не сравнимое удовольствие. И, невесело улыбнувшись, кивнула самой себе: а чего она ожидала?! Она, кажется, недостойна даже того, чтобы стать его любовницей! Он наверняка именно этими причинами руководствовался, когда отказывался от неё — и это после того, как она сама фактически на блюдечке себя преподнесла! Чего стоило одно её это согласие на поездку! Приличная девушка не согласилась бы никогда.

«Нарочно он что ли всё это затеял? — Подумала Сашенька с обидой. — А если и так, почему не стал… почему не довёл дело до конца? Неужели не ясно, что я и не подумала бы ему противиться?! Как стыдно, господи, как стыдно… что он теперь обо мне подумает!»

Сбежать бы! Вот только куда сбежишь? Некуда. Вместо этого Саша стоически пошла навстречу собственному смущению и разочарованию, и сказала вполне примирительно:

— Дождь кончился, ваше величество.

И впрямь. Мишель обернулся через плечо, туда, где стена обрушилась, и где по самые уши в траве стояли их лошади. Дождя не было. Небо всё ещё серое, но, по крайней мере, не поливает как из ведра.

— Надо ехать, — сказал он, поднимаясь на ноги.

Ехать. И как можно скорее, пока ещё остался шанс перебороть собственные чувства. Отчего-то Мишель был уверен: во второй раз он уже так благородно не остановится, и плевать на мораль!

— Надо ехать, — повторила Сашенька, стирая с лица то ли оставшиеся капли дождя, то ли собственные слёзы. Не ручалась она судить наверняка, но на сердце в тот момент стало так тоскливо…

* * *

Как и в прошлый раз, Большой дом встречал их радушным гостеприимством и приятными запахами с кухни, от которых тотчас же сводило желудок. Фёдор Юрьевич, дворецкий, был как и прежде безупречен, старательно делая вид, что ничуть не удивлён приезду Сашеньки, а вот старая Марья была менее тактична. Привыкшая к простецкому обращению, она улучила момент, когда Мишель был занят беседой с дворецким, взяла Сашу под руку и увела в сторону кухни, где они могли остаться наедине. И, наученная с детских лет говорить, что думает, сердобольная старушка с чувством сказала:

— Саша, милая моя, если это то, о чём я подумала, то, умоляю, остановись, пока не поздно!

Она ещё и за руку её взяла, надеясь, видно, что так эти предупреждения лучше дойдут до бедной Саши. Та молчала, глядя на толстую, морщинистую ладонь поверх своего запястья, и думала, как лучше поступить: грубо ответить Марье, что это не её дело, или разрыдаться, прижавшись к её перепачканной в муке груди. Кухарка же, не получив ни малейшей реакции на свои слова, продолжила:

— Погубит он тебя, Саша, милая! Ты ведь такая хорошая девушка, ты вовсе не этого заслуживаешь! Опомнись, да для чего тебе он?! Вся жизнь насмарку из-за одного единственного порыва, Сашенька! Он же на тебе никогда не женится, ты ведь понимаешь? — Со вздохом спросила она. Саша продолжала слушать, глядя, однако, не в проницательные глаза старушки, а на её руку, лежавшую на её запястье. — Я знаю, он хороший человек. Достойный, благородный. Но, Саша, он князь, дворянин! Вы слишком разные, слишком, девочка моя!

«Матери моей, к примеру, гордеевское дворянство не помешало», справедливо подумала Сашенька, но озвучивать свои мысли не стала, чтобы не подтверждать самые страшные подозрения старой кухарки.

— Ничего не хочу плохого сказать про нашего барина, упаси боже, но, Саша, он мужчина! Для них всё не так, как для нас. Просто порыв, поиграли, насытились и бросили! А тебе потом с этим всю жизнь жить! А коли потом замуж позовёт кто достойный, что будешь делать?

«Утоплюсь», подумала Саша. Со дня отъезда в Москву эта мысль преследовала её ежедневно и виделась ей весьма заманчивым выходом из той ситуации, куда её загнали. А теперь и подавно.

— Я тебе сейчас кое-что расскажу, — понизив голос до доверительного шёпота, произнесла Марья, — был у нас тут такой князь, весь из себя красавец, навроде нашего Мишеньки. Только звали его Николай. Николай Волконский, мой ненаглядный Коленька! А я-то, в молодости, знаешь, какая красивая была? Это сейчас подурнела, располнела, а раньше — ух! Все деревенские за мной табуном ходили, замуж звали, а я всё нос воротила! Пока его не встретила, барина нашего, отца Юлии Николаевны. И что? Насколько, ты думаешь, хватило этой княжеской любви? Пару недель, не больше. Потом он меня благополучно забыл, а вот я…

Сейчас, глядя на низенькую, пухленькую Марью как-то и не верилось, что лет с сорок назад она была юной, стройной, красавицей, влюбившейся в своего барина, князя Волконского! Но, судя по невыразимой тоске в её слезящихся глазах, говорила она чистую правду. И, вроде бы ещё смущалась совсем по-девичьи, повествуя о своём старом грехе.

— Понесла я от него, Сашенька, — вздохнув, сказала она, старательно отводя глаза и отряхивая фартук, будто теперь заметив на нём пятна от муки. — И куда мне было такой деваться? А ведь любила, ох, как любила! Жизни своей без него не смыслила, как и ты сейчас, наверное… — Старая Марья подняла взгляд, надеясь, что Сашенька согласится с ней, но та, однако, по-прежнему молчала, и тогда кухарка продолжила: — Думала я в речке утопиться, а куда же ещё с таким позором? Родители, кабы узнали, из дому меня вышвырнули, не посмотрели бы, что единственная дочь! И вот стою я на мосту, а тут… Фёдорушка наш идёт, Фёдор Юрьевич Потапов! Мы с ним давно друг друга знали, работали вместе, дружили. Я ему о своей беде и рассказала, так он, добрая душа, замуж меня позвал, уже тяжёлую! Святой человек наш Фёдор Юрьевич, дай господь ему долгих лет жизни! — Марья перекрестилась, и, усмехнувшись, продолжила: — Умер мой первенец, мёртвого родила, а барину… барину будто и дела до этого не было, хотя прекрасно он о моём положении знал! Вот такие они, Саша, эти мужчины. И, к сожалению, таких, как Николай Волконский гораздо больше, чем таких, как мой Фёдорушка! Это мне повезло хорошего человека в такой момент встретить, а ты… ты бы подумала хорошенько, доченька, дважды бы подумала, чтобы тех же самых ошибок не совершать! Погубит он тебя, Сашенька, ой, погубит! И думать забудет через неделю, как дед его обо мне забыл. Попомни моё слово, милая, не обижайся, я же тебя от беды уберечь хочу!

Она говорила так проникновенно и искренне, что обижаться на неё у Саши и в мыслях не было. Правда, прислушиваясь к словам старой Марьи, она с каждой секундой всё больше и больше разочаровывалась в самой себе. Вспоминая этот поцелуй в часовне и всё то, что за ним последовало, Саша приходила в ужас. «Точно такая же, как и мать!» Билось у неё в голове. Яблоко от яблоньки! И ведь отдалась бы ему, ни секунды не раздумывая, и плевать на всех, и на приличия, и на гордость собственную, и уж тем более на возможные последствия, о которых в такие моменты думаешь меньше всего.

«Какая же я глупая, — думала она с отчаянием, — глупая и испорченная, совсем как матушка! Но, господи, что же мне делать, если я люблю его?!»

Правильно Марья сказала, женщине с этим всю жизнь мучиться, а мужчина… мужчина забудет через две недели, как князь Николай Волконский забыл о своём бурном романе с кухаркой, и о своём собственном ребёнке. Ни девушка, ни ребёнок его не волновали — с какой стати? — малыш незаконнорожденный, а бывшая возлюбленная — простолюдинка, а значит, не человек.

«Он и со мной не стал наверняка поэтому, — думала Саша, отводя взгляд от проницательной Марьи, — потому что я не его круга! Ему, должно быть, попросту противно было опускаться до связи с плебейкой! Сказать ему, что ли, что я в прошлом такая же дворянка, как и он?!»

Сказать? Зачем? Чтобы продолжить начатое?

— Господи, какая же я глупая! — Теперь уже вслух произнесла Сашенька, и, качая головой, отвернулась от Марьи. Старая кухарка ласково обняла её за мокрые плечи, и, приговаривая какие-то добрые слова утешения, увела к очагу, где было тепло и уютно.

— Посиди, детка, погрейся. Я сейчас сделаю тебе горячего чаю с малиной, чтобы ты не заболела! И, уж прости, Сашуля, что я вмешиваюсь, но больно хорошая ты девушка! Лучшего ты заслуживаешь, лучшего! Полежать в княжеской постели, может, и здорово, но слишком уж недолговечны такие перспективы! Вот, возьми пирожка, пока горячий! Кушай, кушай, моя девочка, и прости старую Марью… я же как лучше для тебя хочу!

Вот именно, «как лучше». А Саша уже и не знала, что для неё будет лучше. Она была убеждена, что кроме как утопиться теперь, после всего этого позора, ничего другого ей и не остаётся. И её немного позабавило, что и старая Марья, давным-давно, нашла для себя именно этот выход. Но её тогда спас Фёдор Юрьевич, а вот Сашу уж точно никто не спасёт.

«Помогу Владимирцеву, и утоплюсь», решила она, обнимая обеими руками горячую чашку с ароматным чаем. Если Гордеев не убьёт меня раньше. Про него тоже не следовало забывать.

Мишель, тем временем, поговорив с дворецким, заглянул в кухню, посмотреть, как там Саша. Заметив её, греющуюся у очага, с чашкой горячего чая в руках, он удовлетворённо кивнул ей и сказал в ответ на её немой вопрос:

— Я сейчас, — и, развернувшись, вышел, чувствуя, как многозначительно смотрит ему в спину старая Марья.

— Вам бы переодеться, ваше благородие! Простудитесь! — Крикнула она ему вслед, но Мишелю было не до переодеваний. Поднявшись по ступеням, он уверенными шагами направился в родительскую спальню, но чем ближе он подходил, тем меньше становилась его уверенность. У самой двери он и вовсе остановился, собираясь с силами. Адриан сказал, дверь снесли с петель, то есть, убийца ломился к ней в комнату, а она решительно не хотела открывать, пряталась там, боялась… И молилась, должно быть, чтобы её спасли: любимый муж или любимый сын. Тогда как первый нежился в объятиях сероглазой блондинки Алёны, а второй, беспечно бросив собственную мать, уехал на войну.

В очередной раз обозвав себя нехорошим словом, Мишель решился, и, положив руку на дверную ручку, открыл дверь и переступил порог комнаты. На душе сразу стало тоскливо, тягостно, нехорошо… Всё здесь было прибрано и этот идеальный порядок невольно заставлял думать, что хозяйка просто вышла ненадолго, и вот-вот вернётся. Но Мишель знал, что она не вернётся уже никогда. Стиснув зубы, он приказал себе не раскисать, и подошёл к камину, где Алексей велел искать тайник.

Взгляд случайно упал на инкрустированный широкий трельяж, розоватый, с золотистой зеркальной рамой и позолоченными ручками на ящиках. На нём лежали разнообразные дамские принадлежности, что так любила Юлия Николаевна: пудреница, бриллиантовые шпильки, которыми она всегда закалывала волосы, изумрудный гребень, баночки с кремами, несколько флаконов дорогих духов… Теперь они выглядели сиротливо, будто зная уже, что никто никогда к ним больше не притронется.

Мишель, покачав головой, наконец-то остановился возле каминной полки. Алексей сказал, нужно нажать на маленькую кнопку с левой стороны, замаскированную под деталь рисунка. И где же она? Потребовалось около пары минут, чтобы отыскать. Затем раздался тихий щелчок, и выдвижная панель отъехала в сторону. Тайник был совсем маленьким, как раз для того, чтобы укрыть небольшую тетрадь в твёрдом переплёте, тот самый пропавший дневник. Правда, Мишель поначалу не обратил на него внимания, с болью глядя на кровавые пятна, оставшиеся на нише. И обложка тетради тоже была в крови, четыре коротких полосы по диагонали. Это была кровь его родной матери, и от осознания этого Мишелю и вовсе сделалось невыносимо. Однако дневник Юлии Николаевны он всё же взял, преступая через собственные чувства, преисполненный решимости довести дело до конца, как бы тяжело это ни было.

Первая запись была датирована 1910-м годом, что поначалу Мишеля расстроило. Пять лет назад, слишком рано! Вряд ли матушка стала бы описывать события двадцатипятилетней давности специально для любимого сына, который будет искать ответы после её смерти. Она ведь вовсе не собиралась умирать! Однако зачем-то она спрятала этот дневник, значит, что-то в нём было? И Мишель продолжил перелистывать страницы, в то же время коря себя ещё и за то, что так бесцеремонно вторгается в личную жизнь Юлии Николаевны. Читать чужие дневники некрасиво, но, чёрт возьми, что делать, если это единственная возможность узнать правду?

Правда, страниц через пять ему стало уже не до эстетических размышлений. Вскинув брови, он принялся перечитывать заветные строчки, написанные знакомым почерком матери, перечитывать ещё и ещё, снова и снова, будто с десятой попытки прочитанное станет яснее, или обретёт какой-то иной смысл. Увы, нет, слова были те же самые, что и минуту назад, когда его взгляд споткнулся о знакомые имена. Тогда Мишель с шумом захлопнул дневник, растерянно перевёл взгляд за окно, и, упавшим голосом произнёс:

— Господи, нет, только не это…

 

Глава 32. Дружини

Вся обратная дорога больше походила на кошмарный сон. Саша смотрела в сторону, обняв себя за плечи, и содрогаясь от какого-то странного внутреннего холода. Платьё её давно уже высохло, да и на улице было тепло, но её, тем не менее, била крупная дрожь.

«Всё не могло закончиться так, не могло! — думала она, стуча зубами, то ли от холода, то ли от нервов, — господи, это слишком жестоко! За что мне это, за что, господи?!»

Ещё хуже сделалось, когда Мишель без малейших раздумий снял с себя пиджак, и накинул на её плечи, заметив, как она дрожит. Ещё бы обнял, да к себе прижал, право слово! Что, он думал, эта его забота её успокоит?!

Какой теперь в ней смысл, если жизнь её кончена, кончена! А запах его одеколона по-прежнему сводил её с ума, вопреки здравому смыслу, вопреки её желанием, он действовал на Сашеньку на подсознательном уровне. И за это она ещё больше себя презирала. Когда они подъехали к Остоженке, Саша, не скрывая своего облегчения, вернула Мишелю пиджак, и, тихонько поблагодарив его, спрыгнула с подножки экипажа прежде, чем он успел бы выйти и открыть перед ней дверь. Ничего она от него не хотела больше, никаких любезностей — только бы он уехал, наконец, и оставил её одну наедине с её горем. И он уехал.

А она, войдя в подъезд, несколько секунд простояла в полумраке, а затем беззвучно разрыдалась, чувствуя себя самой несчастной в мире. И даже любимый шарфик, забранный — таки из дома, больше её не радовал, ныне всё это казалось какой-то глупостью, ненужностью…

Алёна, вот кто ей нужен сейчас! Никогда они не были близки, но почему-то Саша не сомневалась, если рассказать обо всём матери, та и выслушает, и поддержит, да ещё и попробует убедить в полнейшей бессмысленности этих переживаний. Скажет своё коронное: «С самого начала было ясно, что у вас ничего не получится!» — и будет тысячу раз права. Чудес, похоже, и впрямь не бывает, и только наивная Саша могла ещё в них верить. Матушка же куда более практична, и гораздо лучше знает жизнь, в её компании наверняка будет всё же лучше терпеть эту боль, нежели в одиночестве… Поэтому, подобрав юбки, Саша решительно направилась по ступеням наверх, не видя ничего перед собой из-за пелены слёз. Хорошо, что Гордеева не будет, на ходу отметила она. Это прямо-таки подарок судьбы! У него в министерстве позднее совещание сегодня, он вернётся нескоро, а значит, не увидит её слёз, не узнает о её слабости…

Первым, на что она обратила внимание, когда зашла, был дорожный плащ Алексея Волконского, висящий на вешалке, а его армейская фуражка лежала наверху. Этот-то зачем здесь? Саша поморщилась, с тоской осознав, что при старшем Волконском лить слёзы будет ещё неуместнее, чем перед Гордеевым, и на несколько секунд остановилась возле зеркала, пытаясь привести себя в порядок.

Алексей Николаевич ей не нравился. Слишком уж высокомерный! Ещё хуже, чем его величество, но его величеству большой плюс за благонравие — никогда он, помнится, не бросал ни на кого сальных, раздевающих взглядов, даже на свою Ксению! А вот дядюшка его смотрел так похотливо, что Саше немедленно хотелось уйти. Алексей почти не изменился со дня их первой встречи, точно такой же самоуверенный, заносчивый и бесконечно красивый, но тогда он смотрел на неё как на ребёнка, а сейчас — как на женщину, и эти взгляды её очень пугали. Оставалось надеяться, что у старшего Волконского хватит совести не приставать к ней, потому что в противном случае Саша за себя не ручалась. Ей что князь и полковник, что каторжанин Георгий — статуэткой по носу, вот и весь разговор! Одно дело Мишель, которого она полюбила до безумия, а другое дело — все остальные! О, нет, никому и никогда она не позволит больше к себе прикасаться, никогда не допустит ничего лишнего, а, случись что, уж точно сумеет за себя постоять!

Впрочем, в следующую секунду она наглядно убедилась, что Алексею Волконскому нет до неё ни малейшего дела. Убедилась, когда увидела его ни больше ни меньше в гордеевской постели, в объятиях гордеевской же будущей жены, Сашиной дорогой матушки, Алёны Александровны.

И ведь понимала, что немедля должна развернуться и уйти, но точно к месту приросла, парализованная увиденным! Как бы не хотелось ей сбежать, увы, ноги отказывались подчиняться, Сашенька и шагу сделать не смогла, замерев на пороге и во все глаза наблюдая за этим безобразием.

Безобразие, впрочем, прекратилось, как только она нарушила священное уединение любовников. Алексей Николаевич, не литературно выругавшись, сел на постели и очень недовольным взглядом наградил случайную свидетельницу их сладострастных игрищ с Алёной. И ведь смотрел так, будто это она, Саша, занималась на его глазах невесть чем! — с таким безграничным презрением, что ей на секунду сделалось страшно. Ледяные у него были глаза, неживые вовсе. Как у куклы. И взгляд такой неприятный, пронизывающий до костей.

Саша, чтобы не закричать, зажала рот ладонью, и перевела взгляд на мать, сокрушённо качая головой. Как будто ещё не верила, как будто надеялась, что она поняла что-то неправильно, и ей непременно объяснят, если она задержится и послушает… Но объяснять ей никто ничего не собирался.

— Саша, бог мой! Ты не вовремя! — Воскликнула Алёна, натягивая простыню до самой шеи. И откуда это раздражение в голосе? Алёне стало стыдно самой себя, безумно стыдно, но что теперь скажешь? Как объяснишь своё никуда не годное поведение?

— Не вовремя?! Извини, мама, я как-то не думала, что ты… не одна! — Дрожащим голосом произнесла Саша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться прямо сейчас. — Господи, а если бы это не я, а твой министр вернулся раньше времени?! — В отчаянии спросила она.

Алёна повалилась на подушки и простонала что-то нелицеприятное, а Алексей, усмехнувшись недобро, ответил:

— Что ж, тогда его ждало бы весьма пикантное зрелище! — И, с этими словами, он как ни в чём не бывало поднялся и начал одеваться, не стесняясь Сашиного присутствия. Скользнув взглядом по его мускулистой фигуре, Саша обнаружила, что Алексей Николаевич совершенно обнажён, чего, кажется, и следовало ожидать, и почувствовала, как полыхают её щёки. Мерзавец, какой же мерзавец! Ни стыда, ни совести!

— Господи, мама, как же так?! — С невыразимой тоской спросила Саша, прекрасно понимая, что никто ей не ответит, нет никому дела ни до неё, ни до её сердечных переживаний. Её мать, видимо, решила переспать со всеми окружающими мужчинами без исключения! Господи, как могла она до такого опуститься?!

Определённо, сегодня был такой день, когда рушились все Сашины надежды. И от того, чтобы не утопиться прямо сейчас, её сдерживала исключительно грядущая операция Владимирцева. Она обещала ему, она обещала попробовать поставить его на ноги. Они с Мариной Викторовной надеются на неё. Она не может их подвести, никак не может! И, как бы тяжело не было на душе, она должна собраться, и сделать всё от неё зависящее!

Смахнув слёзы, Саша выбежала из дома, поймала извозчика у самого подъезда, и велела вести себя к Басманной больнице. Как и её отец когда-то, она надеялась найти утешение в работе, погрузившись в неё с головой. В противном случае, она и впрямь рисковала утопиться — уж больно соблазнительными были тёмные воды Москвы-реки, когда извозчик вёз её по набережной…

«Владимирцев, — твердила она себе, — Владимирцев, Владимирцев… я ему обещала… остальное потом, потом…»

Но и это были ещё не все потрясения на сегодня. Едва она сошла с экипажа, как навстречу ей от самых больничных дверей бросилась Вера, не на шутку перепуганная. Светлые локоны выбивались из-под белого чепца, а больничный халат, обычно застёгнутый на все пуговицы, ныне был распахнут, лишь наспех повязан поясом. Да что там такое у них произошло?!

— Саша, ну наконец-то! — Воскликнула Вера, взмахивая руками. — Викентий Иннокентьевич тебя с самого утра ищет, а тебя всё нет!

Воробьёв?! С самого утра? Он, что, забыл, что сегодня воскресенье? По воскресеньям Саша не работала, и… постойте-ка, но ведь и сам Викентий Иннокентьевич тоже не работал в воскресенье, и, вообще-то, ещё с рассветом должен был уехать в городок, проверять дела в своей частной больнице. Что он вообще здесь делал?! Неужели ему стало известно об их заговоре с Мариной?! Неужели теперь операция Владимирцева не состоится?

— Что случилось? — Упавшим голосом спросила Александра, заранее не предвидя ничего хорошего. Но ответ Веры её попросту убил. Девушка, тяжело вздохнув, обняла её за плечи и сказала тихо:

— Сергей Авдеев пытался покончить с собой.

* * *

Антон Голицын не ждал гостей сегодня. Тепло простившись с Ксенией, он теперь лежал на постели, с мечтательной улыбкой глядел в потолок, потягивал виски и предавался воспоминаниям о чудесной вчерашней ночи. Никогда прежде он не был так счастлив, никогда не испытывал такого безграничного блаженства рядом с женщиной, никогда не было так светло и легко у него на душе! Это как наркотик, к которым он привык, но только в тысячу раз сильнее. Ксюша… его Ксюша! Такая нежная, такая страстная в его объятиях…

Закрывая глаза, он проваливался в сладкую полудрёму, вспоминая её поцелуи и прикосновения, будто заново оживающие на его теле. И, наверное, целую вечность мог бы он пролежать в таком состоянии, если бы не неожиданный звонок в дверь. Отец никак не мог вернуться в столь ранний час, а Ксения обещала прийти только к вечеру! Кого принесла нелёгкая? Поначалу Антон и вовсе не хотел открывать, но звонок повторился, а затем оборвался и сменился раздражённым стуком в дверь. Кем бы ни был этот неожиданный визитёр, он был весьма настойчив и уходить вот так запросто явно не собирался.

Чертыхнувшись, Антон поставил бокал с виски на пол, надел халат прямо на голое тело, и вышел в коридор.

— Мишель?! — Признаться, он ждал его, но не так скоро, не прямо сегодня, а, скажем, через неделю? До чего быстро разносятся слухи, однако!

— Надо поговорить, — хмуро сказал Волконский. Сегодня он показался Антону каким-то особенно мрачным, и, кажется, даже взволнованным? Правда, мрачным он был практически всегда, но ни разу до сих пор Голицын не видел, чтобы Мишель о чём-то тревожился.

Впрочем, ныне причина была куда более чем серьёзная. Антон усмехнулся, скрестил руки на груди и приготовился к тому самому «серьёзному мужскому разговору», который, на трезвый взгляд Голицына, был неизбежен. И, отдадим должное Антону, он ничуть не боялся, ни капельки. Он прекрасно знал, чего хотел от жизни, и готов был заплатить любую цену за своё счастье, за свою Ксюшу. И уж если Волконский так славен тем, что скидывает неугодных ему людей с лестницы — Антон готов был пролететь с четвёртого этажа на первый, хоть сотню раз! Лишь бы только Мишель не совал палки в колёса и не пытался отвоевать Ксению назад. Голицын был уверен, что теперь-то, после того, что произошло этой ночью, он и вовсе не проживёт ни единого мгновения без своей любимой!

И поэтому решил быть откровенным с Мишелем.

— Ты прав, нам, действительно, надо поговорить, — сказал он, не удосужившись, однако, впустить Волконского в квартиру. — Меня, признаться, удивляет, что ты так скоро обо всём узнал, но, что ж, так оно и лучше. Мне не хотелось бы тебя обманывать или плести какие-то интриги за твоей спиной. Вот он я, перед тобой, и без утайки хочу сказать — да, это, действительно, правда!

Мишель понятия не имел, о чём говорил Антон с такой священной уверенностью во взгляде, но отчего-то одно знал точно: они с Голицыном думают совершенно о разных вещах. Волконского это на несколько секунд смутило.

— О чём ты? — спросил он, с непониманием тряхнув головой.

— О чём я? О Ксении, конечно! Я хочу, чтобы ты знал, Мишель, намерения мои чисты. Я, действительно, собираюсь на ней жениться. Я сделал ей предложение, и она приняла его.

— Сделал… что?! — Опешив от такого заявления, переспросил Мишель. И снова тряхнул головой, будто стараясь прогнать прочь это безумие. Предложение?! Нет, серьёзно? Быстро же, чёрт возьми! С Голицына-то, впрочем, спрос невелик, всем известно, что он уже не один год сходит с ума по Ксении и тайно о ней мечтает, но сама-то она! Не успела погоревать об одном, как тотчас же собралась замуж за другого! Хороша невеста, с усмешкой подумал Мишель. Прав, выходит, был Владимирцев, когда говорил, что всё они, в конечном счете, одинаковые?

Всё — да не все. С невыразимой тоской Мишель посмотрел на Антона, но того было невозможно ни напугать, ни смутить.

— Я знаю, Миша, тебе возможно неприятны эти обстоятельства, но я отступать от своего не намерен! Ты сам отказался от неё, и, видит Бог, если бы ты не разорвал эту помолвку, у меня и мысли бы не возникло вставать меж вами, уводить её у тебя, мешать вашему счастью… Разумеется, нет! Но раз уж ты сделал свой выбор, позволь и мне сделать свой. Если хочешь, можем уладить этот вопрос по-мужски, между нами. Но, я клянусь тебе, Миша, я не позволю тебе отнять её у меня!

— Голицын, что ты несёшь? — на выдохе произнёс Мишель, теперь уже с самой настоящей жалостью.

— Я люблю её, чёрт возьми! И я женюсь на ней, нравится тебе это или нет!

— Антон, она твоя родная сестра.

Повисла пауза. Напряжённая, тяжёлая пауза. Волконский тяжело вздохнул, и посмотрел на Антона исподлобья, словно чувствуя себя виноватым за то, что принёс эту дурную весть. Но, увы, тот ему даже не поверил. Сначала нервно хихикнул, затем, спустя ещё пару мгновений, невесело рассмеялся, всплеснув руками.

— Господи, Мишель! Право слово, это нелепо! Я, конечно, догадывался, что ты всеми силами будешь пытаться вернуть её, но… но чтобы так?! Это самая глупая причина из всех, которые ты мог бы придумать! — Со снисходительной улыбкой добавил Антон, склонив голову на плечо.

— Ах, если бы я ещё что-то придумывал! Я тебя уверяю, на такое моей скудной фантазии точно не хватило бы. Я бы в жизни не додумался до чего-то подобного, но, тем не менее, это правда, — вздохнув, сказал Мишель, всё ещё не сводя с Голицына виноватого взгляда. — Я объясню тебе всё, если позволишь.

— Волконский, дружище, ты нездоров! — Провозгласил Антон, и поднял руку вперёд ладонью, не желая ничего слушать. — Ты, определённо, тронулся умом от своей ревности.

— Ревности?! Антон, опомнись! Мне нет дела до твоей Ксении, иначе, наверное, я не стал бы разрывать помолвку и отказываться от неё? — Справедливости ради, напомнил Мишель. — Ревность тут не причём, и никакого желания насолить тебе у меня тем более нет. Более того, я считаю тебя достойным человеком и неплохим парнем, поэтому и пришёл сейчас. Чтобы сказать правду, чтобы предупредить, пока ещё не поздно… — Как-то непроизвольно он бросил взгляд за плечо Голицына, и увидел сквозь открытую дверь спальню — разобранную постель со смятыми простынями, и простонал в отчаянии: — Господи, не-ет…

Антон тоже обернулся, глупо уставившись на эту самую постель, куда они с Ксюшей переместились из отцовского кабинета, и где любили друг друга до самого утра. В сердце кольнуло какое-то острое, неприятное чувство. Сомнение? Подозрение? Он вновь повернулся к Мишелю и нахмурился, словно Волконский был в чём-то виноват.

— Антон, — во второй раз попробовал тот, — давным-давно моя мать совершила преступление: украла двоих детей у одного влиятельного человека, мальчика и девочку. Она хотела спасти их, а в итоге, пару недель назад, их отец нашёл-таки её, и отомстил. Мою мать убили из-за этих похищенных детей, Антон, и у меня есть доказательства. — Поняв, что теперь Голицын слушает его куда более внимательно, Мишель продолжил: — Что касается мальчика, я практически сразу подумал на тебя. Были, конечно, предположения, что возможно это я сам, но возраст не совпадал. Мне двадцать три, а тому мальчику сейчас должно быть двадцать пять. Ты — единственный приёмный ребёнок из всех, кого я знаю, плюс — у тебя рыжие волосы, а твоя настоящая мать была рыжеволосой. Жена Василия Васильевича Голицына, твоего нынешнего отца, была хорошей подругой моей матери, и она не могла иметь детей. Неудивительно, что когда Голицыны захотели усыновить ребёнка, то обратились за помощью к близкому человеку, Юлии Волконской. Что касается Ксении… — Вздохнув, Мишель сокрушённо покачал головой, — об этом я до последнего и не догадывался вовсе. Уж с кем с кем, а со старшей Митрофановой матушка и вовсе не была дружна! Но зато она хорошо дружила с Викентием Воробьёвым, который принимал роды у графини Митрофановой. Та родила мёртвую дочь, и пролежала в горячке две недели, несмотря на все старания врачей. Если бы она узнала, что её ребёнок умер, наверняка она умерла бы вместе с ним, не выдержав такого горя. Об этом Воробьёв и рассказал моей матери, только что вернувшейся из Румынии с двухмесячной малышкой на руках. Поначалу матушка хотела удочерить её сама, но мой отец воспротивился, поставив её перед выбором — или эта девочка, или я. Матушка, конечно, выбрала меня, но младенца ей нужно было куда-то деть, а тут так кстати подвернулась Митрофанова с её выкидышем… Воробьёв подменил детей, и таким образом Ксения стала дочерью Андрея Юрьевича Митрофанова. Сам он об этом прекрасно знал, но ради блага любимой жены готов был на такую подмену, да ещё и благодарил мою мать с Воробьёвым за то, что пришли на помощь. И наша помолвка с Ксенией… теперь я понимаю, почему мама так на этом настаивала. Ксения была дочерью её покойной подруги, и она любила её как родную, и хотела, всегда быть рядом с ней. А как ещё сделать это, если не женить на ней своего собственного сына? Вот каков был её изначальный план. Но в конечном итоге всё пошло не так, и вот…

Он не договорил, растерянно глядя на Антона. Судя по остекленевшим глазам бедного Голицына, он больше не считал, что Мишель придумал эту дикую историю исключительно ради того, чтобы насолить им с Ксюшей и разрушить их счастье. Да и, признаться, не стал бы Волконский опускаться до подобного, Антон слишком хорошо его знал.

Выходит… правда? Всё то, что он сказал — правда?

Но как же… ведь они же…

Антон вскинул голову и посмотрел на Мишеля со смесью ужаса и отчаяния во взгляде. Затем пошатнулся и коснулся своего горла, которое сдавил противный, удушливый спазм.

— Мишель, этого не может быть, — прошептал он побледневшими губами, спиной прижавшись к дверному косяку. — Скажи, что ты всё это выдумал! Скажи, я тебя умоляю, скажи, что это не правда!

Ничего он ему не сказал, и слов своих не опроверг. Только смотрел с жалостью, и не знал, как подобрать нужные слова, чтобы утешить бедного Антона.

— Господи, нет, не может быть, этого не может быть, не может быть, не может… — Твердил он, стукнувшись головой о дверной косяк. Затем крепко зажмурился и сжал руки в кулаки. — Это жестоко! Господи, это слишком жестоко… Миша, пожалуйста, скажи, что это неправда!

— Мне очень жаль. — Только и сказал Мишель, бросив ещё один короткий взгляд на разобранную постель у Голицына за спиной.

— Но я же люблю её… — Простонал Антон, до боли кусая губы. — Миша… я люблю её! Она не может быть моей сестрой, не может! Это… это слишком… боже… господи…

Всё тише и тише делался его голос, а на последних словах он и вовсе оборвался. Антон затих, продолжая стоять, прижавшись к дверному косяку, с закрытыми глазами и совершенно убитым выражением лица. Он был близок к нервному срыву, чего с ним не случалось отродясь. Но сейчас случай был особенный. Не каждый день узнаёшь, что та, о ком ты грезил десять лет изо дня в день, на самом деле твоя сестра по крови. Господи, они же… всю ночь… какой стыд! «Но я ведь не знал!», думал Антон, чувствуя, как сердце его медленно разрывается напополам.

Знал или не знал — какая разница?! Можно подумать, это что-то меняло теперь! Можно подумать, от этого он любил её меньше! Окончательно потерявшись, Антон нервно провёл дрожащими руками по лицу, испытывая невыразимое желание в очередной раз найти спасение в кокаине или в виски. Вот его два главных товарища, вот в чьём обществе ему удавалось забыться… Но боль была нестерпимая, она накатывала волнами и убивала его изнутри.

Открыв глаза, Антон с долей удивления заметил, что Волконский никуда не ушёл. Всё так же стоял рядом, смотрел с жалостью, с настоящей, искренней жалостью. Так, словно знал, каково это — потерять любимую. Так, словно знал, каково это — когда рушится вся твоя жизнь.

И, видимо, и впрямь знал. Потому что он подошёл ещё ближе, и дружески положил руку на его плечо. Антон, ничего не говоря, опустил голову низко-низко, и обнял Мишеля, преисполненный благодарности за участие.

— Миша, я ведь люблю её, — прошептал он, прижимаясь к плечу Волконского, — и столько лет любил! Господи, ну почему ты не сказал раньше? Почему ты не пришёл, когда было ещё не поздно?!

— Прости, Антон. Я сам узнал только сегодня, и первым делом направился к тебе.

— То есть, она ещё ни о чём не знает?

— Нет. Мы не виделись с позавчерашнего дня.

— Хорошо, — отстранившись, Антон глубоко и размеренно вздохнул, — Мишель, не нужно говорить ей. Она не должна узнать. Это убьёт её. Это… это слишком тяжело, после всего того, что между нами было, и… господи, я ведь обещал жениться на ней… что же я наделал?!

Даже теперь, в эту трудную минуту, Антон не переставал думать о ней: как она к этому отнесётся, как она переживёт этот удар? И, разумеется, ни о какой свадьбе теперь и речи быть не может — они брат и сестра, чёрт возьми! Но как ей сказать?! Как объяснить, почему он никогда не сможет взять её в жёны? Как объяснить ту единственную причину, что не позволит им быть вместе?! Увы, Антон не смог бы объяснить. А вот Мишель — запросто! Привыкший говорить правду как есть, без прикрас, привыкший рубить с плеча, он вполне мог сказать Ксении в лицо: Антон Голицын — твой брат. Ты переспала со своим родным братом! И это окончательно убило бы её, раздавило бы, растоптало… О, нет, Антон был куда более чутким и заботливым.

— Она никогда не должна об этом узнать, Мишель, поклянись, что ты не скажешь ей!

— Не скажу, — отозвался Волконский всё тем же печальным голосом, и, заметив полный отчаяния взгляд Голицына, добавил: — Клянусь.

Антон кивнул, и, вновь встав к двери, принялся нервно барабанить пальцами по косяку. Он выглядел сосредоточенным, будто обдумывал какой-то очень серьёзный поступок, и Мишель даже догадывался, какой именно. По Голицыну было видно, что жить дальше он не собирается, просто потому, что смысл жизни внезапно обернулся кошмаром, и он потерял самое дорогое, что у него было.

— Давай без глупостей, хорошо? — С подобием на строгий тон произнёс Мишель, вновь коснувшись его плеча. Антон встрепенулся, поднял взгляд, и тут же согласно кивнул, искривив губы в нездоровой, нервной усмешке. И сказал:

— Тогда возьми меня с собой.

— Что? — Мишель, по правде говоря, такой просьбы не ожидал.

— Я знаю, для чего ты тогда искал Герберта. Чтобы получить назначение к нему в полк, под его начало, и уехать с ним. Так вот, я тоже хочу с вами! Кем угодно, чёрт возьми, пусть самым простым солдатом, на пушечное мясо… Пусть так, лишь бы только не смотреть в глаза моей Ксюше! — Понизив голос, он с горечью произнёс: — Мне незачем больше жить, Мишель. А так, быть может, сослужу добрую службу Родине, и умру героем. Может, даже кого-нибудь спасу, почему нет? Не так уж я и плох, если хочешь знать! Стреляю из рук вон, это правда, но врукопашную кого хочешь одолею, да и фехтую неплохо. Что скажешь?

А что тут сказать? Разумеется, нет. Категорическое, беспрекословное: «нет», без малейших размышлений! Война это не шутки, и это уж точно не место для таких вот изнеженных мальчиков, привыкших к хорошей жизни, как Голицын. Дорогого виски он там днём с огнём не сыщет, а уж свой любимый кокаин и подавно. Неделю ещё может быть выдержит, максимум — две, а потом сбежит. А с дезертирами в военное время знаете, что делают? Вот-вот.

Голицын, будто прочитав мысли Мишеля по его хмурому лицу, поднял указательный палец и весьма убедительно сказал:

— В противном случае я застрелюсь. Прямо здесь и прямо сейчас. Долго с этим позором я всё равно не протяну.

«Вот только кому ты сделаешь хуже?», мысленно спрашивал его Мишель, глядя в печальные глаза Антона Голицына. И ведь понимал по его взгляду, по его неугасаемой решительности, понимал — застрелится. Вот прямо сейчас и застрелится, как только он, Мишель, уйдёт и оставит его одного.

Поэтому, скрепя сердце, он вынужден был сказать:

— Послезавтра мы отбываем. Будь готов к этому времени. С Гербертом я постараюсь договориться.

* * *

Не помня себя от волнения, Сашенька со всех ног кинулась в больницу, Вера едва поспевала за ней.

— Крайняя палата, двадцать пятая, — переводя дух, обронила она, торопясь следом.

Бесконечная череда дверей — боже, да сколько их тут?! — и вот, наконец, та самая, с табличкой «25». Саша без малейших церемоний потянула ручку, не сообщив о своём присутствии ни стуком, ни тем более вежливой просьбой войти. Просто рывком дёрнула дверь, ворвавшись в палату, подобно урагану.

Зрелище, открывшееся её глазам, было весьма прискорбное. На стульчике и изголовья больничной койки сидела Софья Владимировна, то и дело промокая глаза уголком кружевного платочка, а рядом с ней бок о бок стояли Марина и Воробьёв. Причём Викентий Иннокентьевич глядел на Серёжу, низко склонив голову, а госпожа Воробьёва, как всегда сурово поджав губы, стояла, скрестив руки на груди, и смотрела почему-то на своего мужа, а не на несчастного мальчика.

«Господи, какой он бледный!», успела подумать Саша, прежде чем броситься к Авдееву, возлежащему на больничной койке.

— Серёженька, господи, слава богу ты жив! — Выдохнула она, упав на колени перед кроватью. Ей не было дела до того, что они не одни, её ни в коей мере не волновало то, что о ней подумает Воробьёв или его жена или Софья Владимировна. Единственное, что тревожило её в тот момент — глупый, бедный Серёжа и его самочувствие.

— Сашенька… — Прошелестел он, слабо улыбнувшись. И, протянул руку, коснулся её щеки, и Саша нежным жестом накрыла его ладонь своей ладонью, и, прижимаясь к ней, наконец-то позволила себе разрыдаться. Горько, отчаянно, громко и безнадёжно. Плакала она обо всём сразу: и о чудовищной несправедливости собственной жизни, и о Мишеле, который её не любил, и о сгинувшем безвременно отце, и о несчастном Серёже, который отчаялся до такой степени, что решился на крайние меры… Ох, это ведь всё из-за неё! Других причин для суицида у Авдеева не было. Только она, жестокая Сашенька, с её сухими словами на прощанье: «Я презираю тебя, Серёжа!», «Ступай прочь, Серёжа!» Да как она могла?! А ещё Мишеля Волконского обвиняла в бессердечии, а сама-то, сама?! Едва не довела парня до самоубийства!

— Возьми себя в руки, девочка. — Как-то сухо, чересчур сухо и жёстко произнесла Марина у неё за спиной. Саша спохватилась, догадавшись только сейчас, что, верно не стоило устраивать этих истерик на глазах у начальства. И возненавидела себя за слабость ещё больше, и, уткнувшись лицом в жёсткий больничный матрац, продолжила всхлипывать уже тише.

— Я думаю, мы здесь лишние, — очень тихо и очень проникновенно произнёс Викентий Иннокентьевич, и кивнул графине Авдеевой в сторону двери. Та послушно поднялась, ничуть не смущаясь, что ею командует какой-то доктор, и, бросив укоризненный взгляд на плачущую Сашу, сказала:

— Вот видишь, что ты наделала!

Марина Воробьёва демонстративно поморщилась на эти слова, но Софья Владимировна, изображая возмущение, подобрала юбки и уже направилась к выходу, не обращая на противную докторшу ни малейшего внимания.

— Марина? — Викентий Иннокентьевич окликнул её, поняв, что супруга не собирается уходить и оставлять двоих влюблённых наедине. Та изогнула бровь, вскользь обернувшись, и наградила его таким взглядом, что у доктора Воробьёва неминуемо заныли зубы. Однако он кивнул ей на дверь, безмолвно приглашая выйти следом.

Марина, однако, задержалась. На пару секунд задержалась, с высоты своего роста разглядывая распластанного на кровати Авдеева. С таким ядовитым презрением она на него смотрела, что у бедного Серёжи и впрямь едва ли не случилось отравления. Но он был парень изобретательный, и спасение от ледяного взгляда нашёл быстро — закрыл глаза и застонал, изобразив приступ жесточайшей боли.

Сашенька вскинула голову, встрепенулась.

— Что? Что, Серёжа, милый? Где болит?

Дальше наблюдать за происходящим Марина уже не могла. Резко развернувшись, она вышла в коридор, громко стуча каблуками, и мимо подглядывающей в дверную щель Софьи Авдеевой прошла как мимо пустого места, не удостоив многоуважаемую графиню даже взглядом. Зато супруга дражайшего догнала в коридоре, и заставила остановиться, резко схватив его за руку.

— Как это, чёрт возьми, понимать?! — Гневно спросила она. Глаза её горели таким бешенством, что Воробьёву сделалось нехорошо.

— Ты о чём, Мариночка?

— Об этом лицемерном ничтожестве, что лежит в двадцать пятой палате! — Прошипела она. — Между прочим, актёр из него такой же никудышный, как и человек! Что же ты делаешь, Викентий?! Что же, чёрт возьми, ты делаешь?!

— Марина, — покосившись на Софью Владимировну, всё ещё наушничавшую у дверей, Воробьёв взял жену за руку и отвёл в сторону, за угол, где их не могли видеть. — Марина, послушай меня… Авдеева хорошо заплатила за этот спектакль, и…

— Господи, опять деньги! Да на что ещё ты готов ради денег, Викентий?!

— Хорошо, хорошо, деньги вовсе не главное! — Поняв, что такие аргументы на жену не подействуют, Викентий Иннокентьевич решил избрать другую тактику: — Марина, я думал исключительно о Сашеньке и больше ни о чём! Авдеев позвал её замуж, а она отказала. Отказала, понимаешь? Этот спектакль направлен только лишь на то, чтобы поменять её мнение, чтобы заставить её быть снисходительнее к нему… Глядишь, и одумается!

— Господи, какая низость! — Воскликнула Марина Викторовна, взявшись за виски.

— Ты думаешь, ей будет плохо замужем за графом? — Полюбопытствовал Викентий Инокентьевич насмешливо. — Да он, быть может, единственный шанс для неё выбиться в люди!

Вот-вот. Всё они именно так и думали. Марина, взвесив «за» и «против» устало посмотрела на мужа и с сожалением покачала головой. Он был ей отвратителен с его мелочностью и жадностью до денег, Софья Авдеева, обвиняющая Сашу в жестокости, а сама с улыбкой подслушивающая у дверей была отвратительна ей ещё больше. Но ничто не могло сравниться с отвращением к самому Авдееву, решившему завоевать девушку таким подлым, бесчестным способом. И рассуждать на эту тему Марина Викторовна могла бы долго. И аргументы бы нашла, чтобы убедить супруга, что Авдеев, хоть и граф, но ничтожество последнее, и «нашей Сашеньке» в мужья явно не самый лучший кандидат… Может, и переубедила бы она Викентия, кто знает? Но она не стала. Не стала, потому что ещё помнила про Владимрцева, которого срочно нужно было спасать. Устало вздохнув, она неловко погладила мужа по плечу, с подобием на ласку, и сказала тихо:

— Поезжай в город, Викентий. Я позабочусь обо всём.

Не нужен он ей был этой ночью в больнице, не нужен! Воробьёв подвоха не заметил, любящий до безумия жену он был тронут этим редким проявлением нежности, и, улучив момент, поцеловал её в щёку и прошептал:

— Спасибо тебе, родная! Я знал, что ты меня поддержишь!

«Да никогда в жизни!», подумала Марина, кисло улыбаясь в ответ. А сама взглянула на маленькие наручные часы с кожаным ремешком, коротко, бегло. Совсем мало времени у них оставалось, нужно ещё успеть подготовить операционную…

— Поезжай, Викентий, — повторила она тихо, — поезжай и ни о чём не беспокойся.

* * *

Это был самый неподходящий момент, какой только можно было выбрать. И Саша без малейшего стеснения сказала об этом Воробьёвой, глядя на свои дрожащие руки. Утро, когда от неё добровольно отказался Мишель, затем, в качестве полуденной закуски — новость о том, что её мать и Алексей Волконский — любовники, и, на десерт, под вечер — неудавшееся самоубийство Авдеева! Неудивительно, что бедная Саша никак не желала успокаиваться, но Воробьёва к её замечанием была глуха.

— Если не сегодня, то уже никогда, — сказала она. — Завтра утром Викентий вернётся. Завтра вечером, вероятно, будет настаивать на выписке Владимирцева, потому что прибыл очередной воинский эшелон, и у нас не хватает палат, а Владимир Петрович уже вполне себе здоров. Саша, я прошу тебя, соберись. Если дело в Авдееве, то не волнуйся за него, ничего с твоим графом не случится, выберется, не умрёт. — Тут она презрительно искривила губы, и добавила: — И не таких вытаскивали.

— Дело не только в нём, — сглотнув, призналась Саша. Тогда госпожа Воробьёва, та самая бессердечная госпожа Воробьёва, непробиваемая госпожа Воробьёва подошла к ней вплотную и по-матерински взяла её руки в свои.

— Если ты волнуешься на счёт того, как пройдёт операция, то, девочка моя, прошу тебя, будь храброй! Я тебя понимаю, — Марина доверительно понизала голос, — я сама волнуюсь не меньше, но пытаюсь этого не показывать. Он не должен чувствовать наш страх, понимаешь? Он должен быть уверенным в нас. Если не мы, Саша, то кто ещё его вытащит? Мы ведь его последняя надежда теперь!

— А если он умрёт? — Облизнув пересохшие губы, спросила Саша, глядя на Марину Воробьёву сверху вниз.

— Когда умрёт — тогда и будем переживать. — Обрубила Воробьёва, а затем невесело улыбнулась. — Ты сделай так, чтобы не умер! Не только его будущее на кону, но и наше с тобой. Понимаешь, случаются в жизни такие моменты, когда приходится рисковать. Всем, что есть рисковать ради чего-то большего. Посмотри на Владимирцева и скажи — стоит он того, чтобы ради него рискнуть?

— Безусловно! — не раздумывая, ответила Саша.

— Вот и я так думаю, — кивнула Марина, покровительственно улыбнувшись ей. — Девочка моя, соберись. Если не мы — то никто, помни об этом.

— Хорошо, — прошептала она дрожащими губами, — я запомню. Спасибо вам за ваши советы, Марина Викторовна. Они… они очень жизненные.

Воробьёва в третий раз улыбнулась, но выглядела она так, словно собиралась скорее уж расплакаться. Но железная Марина никогда не плакала, это факт.

— Тогда за дело, девочка моя! Сходи за ним. Привези его в операционную, я пока подготовлю стол и инструменты. И постарайся развлечь его чем-нибудь, расскажи ему что-то хорошее, больше улыбайся. Я в этом не сильна, поэтому посылаю тебя, ты легко сходишься с людьми. Улыбайся, и ни в коем случае не показывай ему свой страх, не показывай неуверенности! Он не должен чувствовать себя идущим на смерть, он должен думать, что делает шаг навстречу исцелению. Его настрой — вот что главное! Может так статься, что он главнее, чем наше с тобой мастерство. Если Владимирцев захочет выжить — он выживет, выживет при любых обстоятельствах, даже если я перережу ему сердечную мышцу, — хмыкнула Воробьёва, а Саша невольно поёжилась от её жестокого чёрного юмора. Невольно вспомнились те истории, что она слышала о Марине Викторовне — как та, якобы, убила свою пациентку на операционном столе, хладнокровно и безжалостно. Глядя на неё сейчас, такую строгую, серьёзную и решительную, в шутку говорившую о таких вещах, у Саши почему-то ни малейших сомнений не возникало: о да, эта смогла бы убить! И рука бы не дрогнула. Она и закурила бы ещё, прямо там, над остывающим трупом в операционной, с точно такой же непоколебимостью на лице, как и сейчас.

«Напрасно, наверное, я с нею связалась!», подумала Саша, но отступать было поздно. Марина Викторовна, будто почувствовав сомнения, погладила её по плечу, и сказала:

— Ступай, Саша. Если ты, конечно, ещё не передумала.

О, нет, она не передумала. В одном Марина была совершенно права: если не они, то никто больше Владимирцеву не поможет. Поэтому Саша уверенно направилась к нему в палату, мысленно вознося молитвы Всевышнему. Услышь, господи… наставь, помоги, спаси…!

Володя уже был готов, ждал её. Улыбался с намёком на беспечность, но она всё равно видела его волнение. Он был бледен, несмотря на свою напускную храбрость, и понимал, что назад в эту самую палату может уже не вернуться. Но всё равно держался молодцом, шутил и смеялся. А Воробьёвой и вовсе сказал примирительно, что та, дескать, чудесно выглядит сегодня!

Марина Викторовна в любой день выглядела одинаково невзрачно, поэтому слова эти сочла за язвительную выходку. Но вовсе не обиделась, а, наоборот, улыбнулась. Пациент шутит — это хорошо! Раньше-то, помнится, этот парень и вовсе ни с кем, кроме князя Волконского не разговаривал, а тут, глядите-ка, смеётся, улыбается, и… о, Боже! — подумала Марина, высоко подняв брови, — какими глазами он смотрит на Сашеньку! Ещё один! И этот туда же! Ох, раз уж на то пошло, то Владимирцев нравился Марине куда больше, нежели это слащавое ничтожество по имени Серёжа Авдеев.

Владимирцев — мужчина, а не тряпка! Характер у него, конечно, не сахар, но ничего, и не таких укрощали. Сашеньке много времени не понадобится, чтобы раздобыть ключик к его сердцу, чтобы расположить его к себе — собственно, она уже… Боже, да он и впрямь влюблён! Марина спрятала улыбку, и стала готовить анестезию, еле заметно качая головой. А ведь красавец какой! Даже сейчас, в этом инвалидном кресле, всё равно заметна его стать, его уверенные движения, а какая чистая у него речь, какой уверенный голос! Авдеев ему проигрывал всухую. И Сашенька должна быть просто слепой, чтобы этого не понимать!

«Нет, мы не можем позволить себе потерять его!», подумала Марина Викторовна, и, развернувшись, жестом велела Владимирцеву закатывать рукав.

— Марина Викторовна, — еле слышно позвала Саша, — разрешите мне…?

Воробьёва спорить не стала, отдала ей шприц, и отвернулась, сделав вид, что занята с инструментами. А сама прислушалась к их тихой беседе у неё за спиной.

— Так даже лучше, — прошептал Владимир, поймав Сашу за руку, и поднеся её к губам. — Пусть последним, что я увижу перед забытьем, будут ваши прекрасные глаза…

Сашу такое ласковое обращение несказанно удивило, но она не подала виду, лишь коротко улыбнулась в ответ. В глубине души она догадывалась о том, что у Владимирцева с недавних пор появились к ней нежные чувства, что было неудивительно, учитывая то, как бесконечно мила была она с ним и как о нём заботилась. А, быть может, это была лишь благодарность, простая благодарность, ни больше, ни меньше? Волконский, помнится, тоже был с ней милым одно время… Даже от замужества с Иноземцевым её спас, а это такой подвиг! А потом… потом его благодарность иссякла, и он решил, что пора и честь знать, нечего баловать простую медсестру своей княжеской милостью. У Саши дрогнула рука, и она заметила, как Владимирцев поморщился от боли.

— Господи, Владимир Петрович, простите! — Простонала она в отчаянии. — Я… я сделала вам больно! Я не хотела, я клянусь вам, я не знаю, что со мной… простите!

А всё «его величество», упрямо не желающий покидать Сашины мысли даже в такой ответственный момент. Владимир, разумеется, заверил её, что ничего страшного, и что в жизни ему доводилось терпеть боль и пострашнее. Он улыбался ей, смотрел на неё как на своего личного ангела-хранителя, надеялся… А она, бессовестная, всё это время думала о Мишеле, и ненавидела себя за это.

И Саша уже в следующую секунду поняла, глядя в Володины влюблённые глаза, как исправить свою оплошность. Ответив мягкой улыбкой, она, чуть склонив голову, сняла со своей шеи ладанку на серебряной цепочке — подарок Никифоровой, «чудодейственный оберег от всякой напасти».

— Позволите? — Спросила Саша еле слышно, наблюдая неподдельное удивление на лице Владимирцева.

Определённо, такими вещами обменивались лишь самые близкие люди, и в этом щедром даре с её стороны Владимир увидел хороший знак. Настолько хороший, что усомнился на секунду — а может ли он принять его? Но заставлять Сашу ждать ему не хотелось, к тому же, кажется, лекарство начало действовать, и вскорости обморок мог принять решение за него. Поэтому он постарался успеть как можно больше, отдавая себе отчёт в том, что уже никогда может не увидеть этой прекрасной девушки, перевернувшей всю его жизнь… И, раз она хотела сделать ему такой подарок, он обязан был принять его! Поэтому Владимир ещё раз улыбнулся ей, и покорно опустил голову, чтобы Саше легче было надеть на него цепочку. А когда она сделала это, он перехватил её взгляд, и внимательно на неё посмотрел, пытаясь без слов выразить всё те эмоции, что переполняли его в тот момент.

— Это на всякий случай, — прошептала Саша, ещё пытаясь шутить и бодриться. — Вы не думайте, что всё настолько плохо, и мы рассчитываем лишь на Божью милость, вовсе нет… Хотя и на неё тоже, признаться, но… Боже мой, что я несу?!

Она была готова разрыдаться: от волнения, безнадёжности и страха одновременно, но сдержалась, услышав весёлый Володин смех.

— Начало хорошее, — прокомментировала Воробьёва, обернувшись через плечо.

— Благодарю вас, Александра Ивановна, — запоздало ответил Владимирцев, поднеся ладанку к губам и поцеловав её. Затем перекрестился, и с опаской посмотрел на операционный стол, куда ему ещё предстояло перебраться.

С помощью Саши и Марины это прошло почти безболезненно и быстро, и когда он лёг, уставившись в потолок, Саша заботливо склонилась над ним. Владимир подумал с улыбкой, что не прочь был бы и умереть вот так — с нею рядом, глядя в её печальные карие глаза.

— Если я умру, — прошептал он, — помолитесь обо мне…

— Владимирцев, вы офицер, а не кисейная барышня! — фыркнула Марина, не терпящая сантиментов. — Не давите на жалость и не усугубляйте своими пророчествами ситуацию и без того непростую! И без вас тошно, право!

Вот такая она была, резкая и порывистая. Поладила бы с Волконским, это точно. У него, помнится, с проявлением чувств тоже были большие проблемы. Саша даже рискнула осадить её, тихо и вкрадчиво, с укоризной сказав:

— Марина Викторовна, будет вам…

— Александра Ивановна…? — Позвал Владимирцев тихонько. Он закрыл глаза, и уже не открывал их, лекарство действовало, и он постепенно проваливался в небытие. Саша с жалостью посмотрела на него, взяла его руку, и почувствовала, как он в ответ легонько сжал её пальцы. — Александра Ивановна, я… кажется, я люблю вас.

— Вот так да! — Не удержалась от комментария Марина. И, повернувшись, поглядела на Владимирцева вопросительно, однако тот уже больше ничего не говорил. Это были последние слова, и если ему суждено умереть сегодня — он был счастлив умереть с этим признанием на устах.

А Саша схватилась за голову, растерянно глядя на бессознательного Владимирцева, и не зная, что ей теперь со всем этим делать. Полчаса назад Серёжа Авдеев, призывая всех святых в свидетели, клялся, что тоже любит её, обещал склонить весь мир к её ногам и умолял простить её, потому что он жить без неё не может. Владимирцев, разумеется, до мальчишеских влюблённых речей не опустился, его признание прозвучало по-взрослому, лаконично: «я люблю вас», ни больше ни меньше. А вот тот, от кого Саша больше всего на свете мечтала услышать эти слова, так ей ничего и не сказал, кроме сухого: «Извини». А ей не нужны были извинения, ей был нужен он!

Господи, отчего так несправедлива эта жизнь?

— Пора начинать, — сказала Марина нейтральным тоном. И её демонстративное безразличие Сашу ещё больше убедило в этой несправедливости. Она прекрасно знала, что в душе Воробьёва не такая, что она переживает, быть может, ещё сильнее, чем сама Саша, но никаких тёплых слов, никаких утешений от неё не добиться. Сухо, скупо, и только по делу. Отчаяние обрушилось на Сашеньку ледяной волной, и она, задыхаясь под его гнётом, окончательно потерялась. И, как всегда в такие моменты, вспомнила отца.

И слова той же Воробьёвой, вновь зазвучавшие в её голове: «Если не мы, то никто…»

Я не подведу тебя, папочка, подумала Саша. И уверенной, твёрдой рукой взялась за скальпель.

* * *

А у Мишеля сегодня был прямо-таки вечер неожиданных встреч. Одна другой замечательнее! Для начала Алексей, нагрянувший в его квартиру без малейшего предупреждения, и сообщивший с самодовольной улыбкой, что гордеевская шлюха теперь и его шлюха тоже. Ну и ещё пару фраз о том, как он бесконечно счастлив наставить рога этому ублюдку Ивану Кирилловичу, и даже парочка философских рассуждений библейской направленности, дескать, «каждому за грехи его воздастся». Сам Алексей себя соучастником греха не считал, искренне полагая, что его праведная месть оправдывает любые средства, пускай и такие чудовищные.

— А она ничего, — напоследок сообщил он то, о чём Мишель вообще предпочитал бы никогда не знать, — не растеряла былых навыков, ха-ха! Понимаю теперь, почему твой отец так за нею увивается! О, ты не представляешь, она…

— Алексей, я уверяю тебя, мне вовсе не интересно, на что она способна в постели, — оборвал Мишель его откровенные рассказы. — Мне вообще не интересно ничего, что связано с этой женщиной, я предпочитаю об этом не думать и изо всех сил стараюсь забыть о её существовании!

— Она станет твоей мачехой со дня на день, — хмыкнул Алексей. — С этим как ты собираешься мириться?

«Да плевать я на это хотел!», подумал Мишель, справедливо полагая, что на войне под пулями его в меньшей степени будет беспокоить собственная мачеха и её пугающая безнравственность.

— Послушай, или всё-таки тётя? — Озадачился Алексей, потирая подбородок. — Мать твоего кузена, стало быть, твоя тётя? Мачеха и тётя одновременно, так вообще бывает?

— Это всё, о чём ты хотел поговорить? — Устало вздохнув, спросил Мишель.

— Нет. Ты нашёл дневник?

— Не нашёл, — ответил Мишель, уже пообещавший не только Голицыну, но и самому себе, что никто никогда всей правды не узнает. — Тайник я отыскал, но он был пуст.

— Да? Странно! — Говорил Алексей, однако, без малейшего сожаления. Не нужна ему была никакая правда, не нужна! Его вполне устраивала та версия, которую он придумал себе сам. Версия, где Иван Гордеев был виноват во всех смертных грехах. Взяв это на вооружение, можно было смело идти распутничать, оправдывая своё полнейшее ничтожество благородной местью за сестру. Ох, как отвратителен он был Мишелю!

«Хорошо, что я перехожу к Герберту, — подумал он тогда, — под началом этого человека я не вытерпел бы ни дня более!»

Воистину, раздражение его на дядюшку не знало пределов. Особенно, когда тот сказал:

— С матерью всё ясно, теперь я не прочь бы был познакомиться поближе с дочерью!

«Я его сейчас попросту убью», неожиданно для себя, подумал Мишель, и его удивило собственное хладнокровие. Действительно, он был готов убить его уже за одни эти слова. Родного дядю! Боже, что с ним стало?

— Видел, какая красивая девчонка? — Продолжал Алексей, как ни в чём не бывало, — ладненькая, фигуристая! А волосы… всегда любил рыжеволосых! Страстные очень, вот недаром говорят…

— Только тронь её, Алексей, и я клянусь, я убью тебя, — на удивление спокойно, но проникновенно произнёс Мишель. До того проникновенно, что дядюшка в полнейшем изумлении застыл, округлив глаза. Сложно сказать, что его больше напугало — ледяная сталь в голосе Мишеля, или его поистине дикий взгляд, полный холодной решимости.

— Ты… ты чего это? — Дрогнувшим голосом спросил Алексей.

— Ничего. Просто предупреждаю по-хорошему, — всё так же спокойно ответил Мишель, но тона не изменил.

— Сам, что ли, хочешь? — предположил Алексей, у которого, к сожалению, ни одна из мыслей выше пояса не поднималась.

— Ничего я не хочу, просто настоятельно рекомендую тебе её не трогать.

— Да почему? — продолжал недоумевать полковник Волконский. — Что здесь такого? Смотри, как здорово получится — переспал с Алёной, разбил сердце Гордееву, унизил и растоптал его! Переспал с этой рыжей, как её там? — унизил и растоптал Алёну! Разве не здорово?

Больше всего удручало Мишеля то, что Алексей и впрямь находил всё это чудесным.

«Господи, ну как я уеду? — В сотый раз спросил он себя. — Как брошу её одну? Кто за неё заступится, кто поможет?»

— Я тебя предупредил, — холодно отозвался Мишель, игнорируя малейшие попытки дядюшки переманить его на свою сторону.

— Какой-то ты больно серьёзный для своих лет, Миша! — С неодобрением сказал Алексей. — Все они шлюхи, запомни мои слова. И ими надо пользоваться. Особенно, такими, как эти. Знаешь, что она сказала мне? Что любит меня и все эти годы любила! Двадцать лет почти хранит в сердце память обо мне, и жизнь без меня не жизнь! Вот как, оказывается! Миша, ну не смешно ли? Неделю назад она точно так же любила Гордеева, когда отели и имущество Волконских должно было перейти к нему. Теперь, когда наследство делим мы с тобою, она неожиданно понимает, что любила меня двадцать лет кряду, каково?! Но когда она поймёт, что не нужна мне — Миша! — останешься только ты один! Не удивляйся, если через неделю она приползёт тебе и будет клясться в вечной любви и говорить, что не может без тебя жить!

«Через неделю меня уже здесь, слава богу, не будет!», подумал Мишель, глядя на дядюшку и уже не пытаясь скрыть своего презрения к его персоне.

— Что? — нахмурившись, спросил Алексей.

— Ничего, — тихо сказал Мишель, и демонстративно отвернулся, искренне мечтая об одном — чтобы Алексей, наконец, ушёл и оставил его одного. Но полковник Волконский и не думал уходить! Ему страсть как хотелось рассказать ещё о своих похождениях и своей гениальной мести, и плевать ему, что Мишель не желал слушать. Он всё равно расскажет!

— А знаешь, как она… — Начал, было, он, но стук в дверь не дал ему договорить. Мишель воспринял нежданного гостя как избавление, и поспешил открыть — что угодно, лишь бы не слушать всю эту грязь, которой Алексей так гордился.

— Адриан?! — Заметив Кройтора на пороге, Мишель здорово удивился. — Что ты здесь делаешь, чёрт возьми?! Я же велел тебе не высовываться, и ни в коем случае сюда не приходить, тебя могут увидеть, узнать!

— Ваше благородие, не ругайте дурака, я сейчас всё объясню! — пробормотал Кройтор смущённо, и зашёл в квартиру, поспешно закрыв за собой дверь. И, наткнувшись на недоверчивый взгляд Алексея, сидевшего в кресле у окна, смущённо охнул.

— Привет, цыганская морда! — «добродушно», как всегда, поздоровался Волконский.

— И вам не болеть, ваше благородие! — пробормотал Адриан, поглядывая на Мишеля, вроде как с укоризной, дескать — ну этот-то здесь зачем?! Неужели без него нельзя было обойтись?

— «Превосходительство», будь добр! — поправил Алексей, — я уже почти генерал, как-никак!

— Как вам будет угодно, ваше превосходительство! — не стал спорить Адриан, и вновь посмотрел на Мишеля, будто не решаясь говорить в присутствии Алексея Николаевича.

— Ну? — нетерпеливо произнёс тот.

— Э-э… ладно. Я нашёл Лучию Йорге! — объявил управляющий, не забыв белозубо улыбнуться. — Более того, она согласна с вами встретиться и обо всём рассказать! Но есть одна беда — она не говорит по-русски.

— Ну, по-французски, я надеюсь, говорит? — Вопрос прозвучал скорее как утверждение, и Мишель снял с вешалки свой плащ, готовый выезжать в любую минуту, как только Адриан даст добро.

— По-французски говорит, но плохо. Я бы с вами поехал, ваше благородие, если разрешите! В качестве переводчика. Вдруг что-нибудь будет непонятно?

— Хорошо, поедем. Главное, чтобы в пути тебя не заметили люди моего отца или ещё какие-нибудь добрые знакомые. Не хотелось бы рисковать твоей жизнью лишний раз! — Мишель сказал это вполне искренне, и такая забота тронула Адриана. А вот Алексей с усмешкой произнёс в такт его словам:

— Миша, боже мой, невелика потеря! Съездишь в табор и найдёшь себе там другого цыгана! Их в последнее время как собак нерезаных развелось, одним больше одним меньше, какая разница?

И безобразно рассмеялся, довольный своей шуткой. Мишель взглянул на дядюшку как на человека конченого и безнадёжного, а Адриан, тихонько, но с выражением сказал ему:

— Вот теперь вы понимаете, почему я с вами, а не с ним?

О, да, Мишель понимал. А так же он понимал, что ещё недавно, вероятно, и сам посмеялся бы этой глупой шутке Алексея. Когда-то для него и существовали эти классовые разграничения, но в последнее время они вдруг перестали что-то значить. И причина тому — кареглазая рыжеволосая девчонка, уже одним своим существованием доказывающая то, что вовсе не обязательно иметь титул, чтобы быть хорошим человеком.

Впрочем, не до философии теперь.

— Поедем, — быстро сказал Мишель, и направился к двери, но тут-то и появился третий гость, ещё один нежданный визитёр за сегодня. Ещё не успела стихнуть громкая трель звонка, а Мишель уже распахнул дверь перед вновь пришедшим, и, к своему удивлению, заметил долгожданного Владислава Дружинина. Человека, которого вот уже столько времени искал.

— Владислав Палыч! — На выдохе произнёс Адриан, с невероятным облегчением, и перекрестился. — Ну, слава богу!

— Адриан! Хорошо, что ты жив, — Дружинин коротко улыбнулся, а затем посмотрел на Мишеля проникновенно, чтобы уже до самого конца разговора не сводить с него сосредоточенного, внимательного взгляда. — Миша, выслушай меня, пожалуйста. Я знаю, в это трудно поверить, но твою матушку убили, это вовсе не было самоубийством!

— Не тратьте слова, крёстный. Я знаю, что это сделал некто Матей Кройтор, в отместку за то, что она украла у него детей двадцать пять лет назад, — ответил Мишель, согласно кивнув. Снова вмешался Адриан:

— Да не мог он этого сделать, говорю вам! Он умер, погиб, понимаете?! Его похоронили в фамильном склепе, и…

— Он не погиб, — категорично сказал генерал-майор Дружинин, продолжая смотреть на Мишеля и только на него, — всё это было заранее подстроено, чтобы… я обо всём расскажу вам по дороге, пожалуйста, поедемте, пока не поздно. Кройтор сейчас здесь, в Москве, и его нужно найти, пока он снова не исчез. Я уже послал своих людей к нему на квартиру, но он понял, что его ищут и поспешил замести следы. Я знаю, куда он поехал. В городе есть только один человек, у кого он мог бы укрыться…

— Лучия… — прошептал Адриан, и Дружинин с усмешкой кивнул. А вот Мишеля удивило совсем не это: с Кройтором всё понятно, с Лучией тоже всё более или менее понятно, но что означала фраза дорогого крёстного про облаву, устроенную на квартире у убийцы?

— Что значит — послал своих людей на его квартиру? — Переспросил он, однако, без малейших колебаний выходя в подъезд следом за Дружининым и Адрианом. — Вы, что, знаете, где он живёт?

— Более того, я даже знаю, под чьим именем он скрывается, — со вздохом произнёс Владислав Павлович. — Это полковник Герберт, Мишель. Полковник Герберт и Матей Кройтор — одно лицо.

 

Глава 33. Кройтор

Всю дорогу до Новослободской, где проживала Лучия Йорге, Дружинин рассказывал удивительные вещи. Мишель слушал его с растерянно-задумчивым видом, а Адриан и вовсе с раскрытым ртом.

— Вся эта история с убийством Матея Кройтора была подстроена заранее, — тихим, печальным голосом говорил генерал-майор, — красиво обыграна, придраться не к чему! То есть, простите, я не так выразился: убийство, в самом деле, должно было произойти. Просто Кройтор спасся. Каким-то чудом спасся, к моему величайшему сожалению.

Адриан время от времени вставлял в дружининский монолог горячие высказывания на румынском. Мишель же сдержанно молчал и слушал, ожидая теперь уже какой угодно правды. Что ж, она его не разочаровала, и вас не разочарует, будьте спокойны.

— Из родового замка Кройторов карета, запряжённая тремя лошадьми, выехала в семь часов вечера, — продолжал генерал-майор, стараясь не обращать внимания на непонятные ему реплики Адриана. — Они направлялись в Букарешт, но до города так и не доехали. Их нашли на следующий день, неподалёку от дороги, в овраге, что спускался к Дымбовице. Предположить несчастный случай было бы возможно: вечером шёл дождь, лошади вполне могли поскользнуться на мокрой земле. Но кучер… видно, ещё пытался выбраться, бедняга. С переломанными ногами, зажатый между трупами лошадей, он отчаянно боролся за жизнь. До тех пор, пока не пришёл кто-то безжалостный, и не проломил ему голову одним точным ударом. Я лично изучал медицинские заключения. Переломы переломами, но не такие уж и страшные они были, чтобы умереть. Причина смерти: удар тяжёлым предметом по голове. В ране нашли куски древесины, а рядом валялся окровавленный увесистый сук. Случайность? Возможно. У Габриеля Гиоане тоже обнаружилась похожая рана, когда мы нашли его.

— Габриель Гиоане! — Воскликнул Адриан, услышав знакомое имя.

— Ты знал его?

— Разумеется, знал! — Он энергично закивал, глядя, почему-то, не на Дружинина, на Мишеля, будто в целом мире для Адриана не существовало других авторитетов. — Габриель был правой рукой моего дяди. Одним из тех, кого он подрядил для моего убийства той ночью. Так его убили, Владислав Палыч? Уф, слава богу! Нехорошо так говорить, конечно, но этот подонок получил по заслугам!

— Убили, — кивнул Дружинин, — но куда более гуманно, чем кучера. Можно сказать, он умер сам — захлебнулся, наглотался воды. Его оглушили ударом по голове и бросили в Дымбовицу. У берега было мелко, тело так и осталось лежать там, где его оставили.

— А сам Кройтор? — Это уже Мишель подал голос, и Дружинин в очередной раз кивнул.

— Сам Кройтор всплыл из Дуная спустя неделю, обезображенный до неузнаваемости.

— Удобно, — отметил Мишель с усмешкой.

— Его опознали по фамильному кольцу! — Это уже Адриан, жаждущий блеснуть своими познаниями, никак не смог промолчать. — Тяжёлое серебряное кольцо с чёрным ониксом! Ну, и по описанию, вроде как, был похож. Высокий, темноволосый, смуглый.

— Большинство румынов темноволосые и смуглые! — Резонно отметил Дружинин. — Я не понимаю, как они могли быть так слепы…

— Я видел кольцо, о котором ты говоришь, у Герберта, — с тоской в голосе сказал Мишель. — Видимо, он забрал его назад, когда затея с подменой себя оправдала.

— Но… — Адриан, всё ещё удивлённый, как это он мог обманываться столько времемени, попробовал возразить. Однако Дружинин его перебил:

— Лошади, Адриан! Лошади! Карета была запряжена тройкой, а лошадей в овраге нашлось всего две! Почему никто, чёрт побери, не обратил на это внимания?! Куда подевалась третья лошадь? А я скажу тебе, Адриан, куда она подевалась! Твой дядя уехал на ней, обведя всех вокруг пальца!

— Чего-то я упрямо не понимаю из всей этой истории, — вновь напомнил о себе обычно молчаливый и мрачный Мишель.

— Я тебе с готовностью всё объясню! Кройтору нужно было исчезнуть, и он своего добился. Его объявили мёртвым, вся Румыния поверила в его смерть. Никому и в голову не пришло бы его искать.

Адриан вновь встал на сторону Мишеля, упрямо не желающий брать в толк, зачем его хитроумному дядюшке понадобилась такая авантюра:

— Матей Кройтор боготворил Габриеля Гиоане! Он был не только его правой рукой, но и его лучшим и единственным другом! Я ни за что не поверю, чтобы дядя убил его ради одного лишь того, чтобы эта история казалась правдоподобной! Он просто не мог этого сделать, не мог и точка!

— Я не утверждаю, что за той постановкой с нападением на карету стоял сам Кройтор. — Тихо произнёс Дружинин, и отвёл взгляд.

«Вот! — подумал Мишель, — вот что не даёт мне покоя!»

И тогда он спросил:

— Кто наследовал его состояние после его смерти?

Тишина была ему ответом. Тишина, не считая тяжёлого дыхания возбуждённого Адриана, перестука копыт и тихой ругани извозчика.

— Я хочу сказать, — продолжил Мишель, кивнув на Адриана, — если не он, то кто, чёрт возьми?! Сомневаюсь, что если бы Адриану достался огромный замок в Румынии, он остался бы в Москве на должности управляющего отелями Волконских! Стало быть, наследником по завещанию становился кто-то другой. Но кто?

И снова несколько мгновений тишины, после которой Дружинин удручённо вздохнул уже в сотый раз, и сказал:

— Твоя мать, Мишель. Кройтор не собирался умирать и не писал никакого завещания, но согласно завещанию Санды всё состояние Кройторов, включая родовой замок, доставалось Юлии Гордеевой. Мне больно об этом говорить, Мишель, но твоя мать была единственной, кто выигрывал от убийства Матея Кройтора.

* * *

Руки больше не дрожали. По правде говоря, не так уж и страшно всё оказалось. «Сложно» — вот куда более подходящее слово. Сложно, но не страшно. Вовремя наступило это так называемое «рабочее» забытье, в котором Саша отвлекалась от своих бед, ни о чём на свете не думая, кроме текущей операции. Она напоминала самой себе любимого батюшку, тот точно также с головой погружался в работу, не реагируя на происходящее вокруг. Его можно было раз двадцать окликнуть по имени, и он всё равно не услышал бы, сосредоточенный на деле и ни на чём другом. Так и она.

Поэтому, когда Марина Викторовна негромко сказала ей что-то, Саша поначалу и не услышала. Нахмурилась, подняла взгляд от окровавленного колена Володи Владимирцева, и отрицательно покачала головой, в знак того, что ни слова не поняла.

— Я сказала, что ты, должно быть, уже в курсе той истории с Некрасовой? — Полувопросительно повторила мадам Воробьёва.

«Кто такая Некрасова, чёрт возьми?! — Раздражённо подумала Саша, упрямо не понимающая, зачем говорить об этом именно сейчас. — Господи, сколько крови… Владимир Петрович, миленький, только не умирайте… потерпите, сокол мой ясный, потерпите немного… уже совсем чуть-чуть осталось…»

— Так вот, — продолжила Воробьёва своим низким, скрипучим голосом, — я не хотела её убивать, чтобы тебе там не говорили.

Ах, вот вы о чём, милая Марина Викторовна! Должно быть, о той любопытной истории, когда вы якобы намеренно умертвили пациентку на собственном операционном столе — за то лишь, что она посмела косо посмотреть в сторону вашего мужа? О, да, эти легенды Саша слышала: и от Никифоровой, острой на язык, и от сплетницы тёти Клавы, и даже от княгини Караваевой, уважаемой в свете женщины.

В следующую секунду выяснилось, что дело было не только в «косых взглядах» на Викентия Иннокентьевича.

— Она, действительно, была его любовницей, — принялась рассказывать Марина, к Сашиному величайшему изумлению. Как-то не ожидала она сердечных откровений от вечно скованной и замкнутой Воробьёвой, да уж тем более не ожидала их в такой ответственный момент! — Бывшей любовницей. Их отношения закончились ещё до того, как твой отец познакомил нас с Викентием. И у меня в мыслях не было убивать её, Саша, хотя я знаю, как эту исторю расписывают в больничных кругах. На самом деле бедную женщину привезли к нам уже безнадёжной. Бесполезно было браться. Бесполезно. И я ведь знала, что бесполезно!

Она вздохнула, и, кажется, только теперь заметив усилившееся кровотечение, потянулась за бинтами.

— Так зачем же вы взялись её оперировать? — Тихо спросила Саша, не поднимая взгляда. — Если знали, что она умрёт, зачем?

— Думаешь, я хотела над ней поиздеваться? Заставить страдать перед смертью и так далее? Глупости. Я хотела её спасти, Саша! Я думала, у меня получится. А через десять минут она испустила дух, а я… я приобрела репутацию убийцы. Меня хотели уволить, её муж был довольно влиятельным типом, и тоже верил, что я приложила руку к её смерти. А я просто не смогла её спасти. И, знаешь что? — Воробьёва перевела на Сашу требовательный взгляд, и та вынуждена была поднять голову, посмотреть на неё в ответ. — Я нисколько не жалею, что попробовала, Саша! Я хотя бы попыталась! Она и так умерла бы через эти десять минут, но тогда обо мне говорили бы, что я осознанно дала умереть бывшей любовнице моего мужа. Какая разница, что станут говорить сплетники? Ведь всё равно станут, их поганые рты ничем не заткнёшь! А перед Господом я чиста. И перед самой собой. Я знаю, что пыталась. Получилось или не получилось: уже другой вопрос, но я хотя бы не бездействовала!

Теперь Саша поняла, к чему были все эти разговоры. Воробьёва, спустя ещё некоторое время молчания, подвела итог:

— Если этот офицерик умрёт, Саша, ты не должна будешь себя винить. Более того, ты должна будешь гордиться собой, чёрт возьми! Гордиться, что попробовала, что не спасовала перед возможными трудностями! Ты поняла меня?

— Да, Марина Викторовна, я вас поняла, — прошептала она.

— Хорошо, — почти беззвучно произнесла Марина.

И они продолжили уже в молчании. Саша время от времени поглядывала на свою наставницу, ловя себя на мысли, что за пару часов эта женщина, кажется, смогла научить её большему, чем отец на пару с Викентием за целых пять лет. Не сдаваться, идти вперёд, не бояться рисковать, и, самое главное, быть честной! Такой же честной, как Марина Воробьёва, её наставница.

Когда всё закончилось, Саша едва не падала с ног от усталости. Навалилось всё сразу: сильнейшее нервное потрясение из-за Мишеля, затем из-за матери с Волконским, затем Серёжа… а ещё невероятно сложная операция, выжавшая из неё последние соки! Сколько спала она перед этим? Три часа? Четыре? А то и меньше, потому что тогда ещё будто надеялась на что-то, ворочалась на постели, и представляла, какой будет грядущая встреча с «его величеством». А встреча получилась такой, что лучше б её и не было вовсе!

Так что теперь Саша уже и не знала, за что переживать в первую очередь. И так измучена она была этим, что уже готова была вколоть самой себе успокоительное, и прилечь у Владимирцева в палате, куда до утра всё равно никто не сунется. Но поступить так малодушно наша добрая Сашенька не смогла бы: она ни за что не позволила бы себе оставить Владимира Петровича одного.

Как учил отец, она нагнулась к его груди и прислушалась к дыханию. Слабому такому дыханию…

— Мы сделали всё, что могли, — сказала Марина, наблюдая за своей помощницей, — ныне же вся надежда на него. Если будет бороться — выживет. Если нет… Впрочем, я думаю, ему есть за что бороться!

На что это она намекала? Саша поначалу и не поняла, и улыбку эту загадочную тоже не разгадала. Ах, да, последние слова о том, что он любит её… Боже, только этого не хватало! Наверняка он не всерьёз это. Просто бред, вызванный действием лекарства. Или временное помутнение рассудка из-за тревог о туманном будущем. Или просто захотелось сделать приятное девушке, напоследок — кто знает, доведётся ли ещё когда-нибудь? Увы, в искренние чувства между дворянином и простолюдинкой Саша больше не верила. Кое-кто на собственном примере убедил её в том, что чудес не бывает. А на Володю она даже не сердилась за эти слова, и не приняла их близко к сердцу.

«Пусть что угодно говорит, лишь бы выжил!», думала она, рассеянно перебирая его волосы. Она плохо понимала, зачем делает это, и не отдавала себе отчёта в том, что, вероятно, это не слишком-то вежливо, да ещё и на глазах у Воробьёвой! Он не брат ей, не жених и не родственник, чтобы она с такой нежностью о нём заботилась! Но Сашу это не беспокоило. Она словно чувствовала, что нужна Владимирцеву, словно ощущала его немые мольбы о помощи — не оставляй меня одного, не бросай!

— Тебе надо отдохнуть, — голос Марины донёсся до Сашеньки спустя бог знает сколько времени. Она уже не понимала, что происходит, сидя возле операционного стола, где лежал Владимирцев, продолжая рассеянно гладить его по голове.

— Я не оставлю его, — категорично сказала девушка, а Воробьёва тяжко вздохнула в ответ.

— Милая, посмотри, на кого ты похожа! С ног валишься от усталости. Сходи, поспи, я подежурю, если хочешь. Час уже поздний, тебе надо прилечь!

— Я не оставлю его, — повторила Сашенька гораздо твёрже, заставив Марину Викторовну украдкой улыбнуться этим стальным ноткам в голосе. Совсем как отец говорила, подумать только!

— Дело твоё, — отозвалась Воробьёва, и направилась к выходу. В дверях она остановилась и обернулась через плечо. — Я собираюсь проведать Авдеева. Что-нибудь ему передать?

— Что? — Саша вскинула голову, услышав одну-только знакомую фамилию, но, к сожалению, ни слова из Марининых речей не разобрав. Не в том она была состоянии, бедняжка. Воробьёва повторять не стала, только покачала головой и вышла, оставив Сашу с Владимиром наедине. И как только за ней закрылась дверь, девушка склонилась над бессознательным офицером, старательно вглядываясь в черты его лица — всё ещё прекрасные, невероятно прекрасные, но искажённые гримасой боли. Как он старадал, как он мучился, несчастный!

— Володенька, дружочек, держись… — Прошептала она одними губами, нагнувшись к его уху. — Пожалуйста, родной мой, не умирай! Мы с тобой ещё пробежимся наперегонки по больничному двору, вот увидишь! Только, умоляю, не умирай! Всё уже позади, милый мой, всё позади, мой хороший! Теперь только выберись, только приди в себя, пожалуйста! Докажи нам, что всё это было не напрасно, что не зря мы с Мариной Виктровной рисковали… Пожалуйста, милый, только держись!

Но дыхание его с каждой секундой делалось всё слабее, а в какой-то момент Саше и вовсе показалось, что оно прекратилось. Она вскочила со своего места, перепуганная донельзя, и собралась найти зеркало, чтобы убедиться, что Владмирцев всё ещё дышит. В последний момент она вспомнила, что зеркало осталось в сумочке, а сумочка — у Авдеева в палате, куда идти сейчас ей хотелось меньше всего. Пришлось использовать вместо зеркала скальпель, и Саша с невыразимым облегчением вздохнула, заметив, что он всё же чуть запотел от еле уловимого Володиного дыхания. Дальше держаться она уже не могла, и разрыдалась горько и отчаянно. И, ткнувшись Владимирцеву в плечо, обняла его и простонала:

— Не умирай! Только не умирай, пожалуйста!

Она мечтала об одном: забыться. Провалиться в небытие, чтобы не чувствовать этой боли, накатывающей со всех сторон и мешающей дышать. Внутри её словно завялся огромный узел, тугой прегутой узел, причиняя невероятный дискомфорт и медленно убивая её душу.

Оставаться при Владимирцеве было невыносимо. С каждой секундой, содрогаясь от ужаса, напрягать слух — а дышит ли он ещё, или уже отмучился? Оставлять его тоже никак нельзя. Если он умрёт, пока она будет прохлаждаться по больничным коридорам, Саша себе этого точно не простит. А вдруг очнётся? Вдруг ему понадобится что-нибудь: стакан воды, к примеру? А он тут совсем один, в мрачной и холодной операционной… Нет, уходить нельзя, это малодушно. Да и куда уйдёшь? Там, за стеной, Сергей Авдеев — живое напоминание о её собственной жестокости. И хорошо, что живое! Могло быть и мёртвое, если бы вовремя не вызвали доктора! Это ж надо было: наглотаться таблеток из-за её отказа! Неужели он и впрямь так любил её, что додумался покончить с собой, когда понял, что навсегда потерял её? Видимо, любил. А уж как извинялся, как клялся, что впредь никогда не посмотрит ни на кого, кроме дорогой Сашеньки! Ужаснее всего Саша считала то, что ей эти извинения были не нужны. Нет-нет, она вовсе не настолько обиделась — если бы! Глядишь, и подействовали бы Серёжины пылкие речи на отходчивое девичье сердце. Но в том и дело: ей было безразлично! И, осознавая это, Саша в очередной раз дивилась собственной жестокости. Как она могла так бессердечно себя вести?! Серёжа любил её, Серёжа едва ли не умер из-за неё, а она?! А она даже не слушала его извинений, на что они ей? Изменил и изменил, и пожалуйста, пускай изменяет ещё, если хочет. Как-то так вышло, что некогда любимый Серёжа в одночасье перестал иметь для неё какое-либо значение. И, увы, даже не его грехопадение с Ксенией тому виной.

А проклятый Волконский, этот надменный эгоист и подлец! Господи, как она могла влюбиться в такого человека? Он же всё делал, будь он неладен, чтобы заставить её ненавидеть его, а, гляди ж ты, вышло с точностью до наоборот! Правильно у Пушкина написано: чем меньше женщину мы любим…

«И как-то мне придётся со всем этим жить!», думала Сашенька, заходясь в рыданиях. И, непонятно, с чем именно жить — с безграничным позором из-за того, что готова была отдаться ему, или со своей дурацкой любовью, которая не желала проходить даже после того, как он добровольно от неё отказался.

Всё равно она не могла его забыть. Его улыбку, бесконечно прекрасную улыбку, которая так редко появлялась на его губах, и эти самые губы, дарившие ей наслаждение в те короткие минуты… И, конечно, его примечательные глаза, где она тонула всякий раз, когда он смотрел на неё.

«Господи, дай мне сил!», подумала Саша, проваливаясь в неспокойный полусон. Рука её по-прежнему обнимала бессознательного Владимирцева, и никакая сила в мире не заставила бы Сашу разомкнуть объятия в тот момент. И на приличия плевать, и на косые взгляды за спиной тоже плевать! Она нужна Володе. И она его никогда не оставит. А уж про её чересчур трепетное отношение к молодому офицеру слухи распускать и некому. Кто видит их здесь, кроме Марины? Но представить Воробьёву, сплетничавшую по больничным углам, мы с вами вряд ли сумеем.

А вот Веру — запросто. Её несказанно удивило это небывалое зрелище, когда она зашла в операционную. И первым делом она поразилась именно этому: да Александра ведь натурально обнимается с ним! А уж потом Вера догадалась удивиться тому, с какой стати офицерик вообще оказался на операционном столе, когда должен лежать в своей палате, ожидая выписки?

Правда, вспомнив о странном поведении мадам Воробьёвой, и заметив перевязанную и загипсованную ногу Владимирцева, Вера всё поняла. Девушкой она была сообразительной. И, заметив Сашу, сидевшую на стуле возле бедного офицера, Вера испытала почти физическую необходимость подойти к ним и тоже сесть рядышком. И тоже обнять молодого, симпатичного мужчину, и умолять его продержаться ещё немного, и не умирать.

— Саша? — Тихонько позвала она, но Александра не отреагировала. Либо слишком крепкий сон, либо и вовсе обморок! Вера подошла ближе, и лишь тогда бедняжка, услышав шум, испуганно вскинула голову — не иначе, испугавшись, что это Воробьёв вернулся раньше времени.

— Вера? Слава богу, это ты! — Еле слышно, будто боясь потревожить покой Владимирцева, произнёсла Саша.

— Саша, я к тебе с плохими новостями, — покаянно произнесла Вера, но Сашенька словно не слышала её. Встрепенувшись, она вновь прислушалась к дыханию Владимира — жив ли?! Жив, слава богу, жив! Она облегчённо перевела дух, и только тут до неё с запозданием дошли Верины слова.

— Господи, что? — Простонала она в отчаянии. — Серёжа? Что-то с Серёжей?!

— Нет, с графом Авдеевым всё в порядке. Марина Викторовна сейчас у него, — неуверенно отозвалась Вера, только теперь оценив Сашин безнадёжный внешний вид, и уже сомневаясь, стоит ли вообще говорить ей всю правду. Впрочем, назад пути уже не было, и Вера, растерянно покусав губу, сказала: — Никифорова умерла два часа назад. Мне очень жаль, я знаю, ты успела с ней подружиться, и…

Сожалений Вериных Саша уже не слышала. Сражённая последней новостью, она повалилась без чувств, прямо на холодный больничный пол.

* * *

— Юлия Николаевна не могла на это пойти! — С похвальной категоричностью принялся восклицать Адриан. Дружинин в тот момент подумал с усмешкой, что скорее уж Мишель должен был первым кинуться на защиту матери и её светлой памяти, но крестник сохранял обычное своё спокойствие и сосредоточенно о чём-то размышлял. Со стороны казалось, что его и вовсе происходящее не волнует ни в коей мере — вот до чего он был спокоен! Но в душе-то его, конечно, пробуждался самый настоящий вулкан, дайте только время и вырвется наружу! И ещё эта жестокая усмешка на его губах… Что бы она могла означать? И пока Дружинин размышлял над этим, Адриан продолжал распаляться: — Юлия Николаевна была святая, вы слышите, святая! Владислав Палыч, немедленно возьмите свои слова назад!

— Право, Адриан, я ничего не утверждаю, — поспешно заговорил генерал-майор, который боготворил Юлию Николаевну не меньше, чем сам управляющий, — я лишь пытался судить объективно! После смерти Кройтора, по завещанию Санды всё их состояние отошло ей. Замок, два поместься на берегу Дуная, два автомобиля, огромные конюшни с первосортными арабскими скакунами, и много-много всего другого. Одних банковских счетов хватило бы на безбедную жизнь на десять поколений вперёд!

— Она этого не делала! — Не унимался Адриан, тряся кучерявой головой, — говорю вам, она этого не делала! Как бы она его ни ненавидела, как бы ни презирала, но убить… Да ещё так жестоко! И двоих невинных людей вместе с ним! О-о, Владислав Палыч, и думать забудьте! Юлия Николаевна никогда бы не…

— Сам он, однако, тоже за этой постановкой не стоял, — подал голос Мишель, и оба они — и Дружинин, и Адриан, поразились, до чего спокойно он говорил. Будто это не его матушку подозревали сейчас в страшном преступлении! А может, он знал что-то, чего не знали они? Мишель, заметив, как смотрят на него оба собеседника, мельком усмехнулся, и продолжил: — Ты говорил, Адриан, что твой дядя души не чаял в Габриеле Гиоане, своём помощнике и правой руке, и ни за что не стал бы его убивать, даже ради того, чтобы инсценировать свою смерть. Да даже если и стал бы! Вы все смотрите, увы, не в ту сторону и думаете не о том. Это не Кройтор хотя бы потому, что Кройтор презирал мою мать и вряд ли стал бы добровольно объявлять себя погибшим, чтобы после его смерти всё наследство досталось ненавистной Юлии Гордеевой. Не так ли?

— Ваши слова не лишены смысла, — не стал спорить Адриан. — Но вы же не хотите сказать, что и впрямь верите в то, что бедняжка Кройтор — жертва кровавой расправы жадной до денег Юлии Николаевны?! Ваше благородие, опомнитесь! Ваша мать была святой женщиной!

— Чья святость не помешала ей украсть двоих детей у «бедняжки Кройтора», — с усмешкой добавил Мишель, и от тона, которым были произнесены эти слова, Адриан громко ахнул.

— Да как вы можете?! Как можете её осуждать?! — Тут он едва ли не подскочил со своего места, как всегда эмоциональный, но Дружинин сдержал его, положив руку на плечо и рывком заставив сесть обратно на сиденье. — Михаил Иванович, вы просто чудовищно не правы!

— Я? Адриан, этот якобы благородный поступок разрушил всю её жизнь, и, к сожалению, не только её. Ты и представить себе не можешь, какие у всего этого были последствия. — Вспомнив о несчастном Антоне Голицыне, Мишель невольно поморщился.

— Она поступила, как считала нужным!

— И из-за её ошибки страдают теперь ни в чём не повинные люди, — жестоко оборвал его речи Мишель. — А если бы она тогда, двадцать пять лет назад, оставила всё как есть, то сейчас была бы жива! И не начался бы весь этот кошмар, и многие были бы куда счастливее, и мы с тобой в том числе.

— Вы будто обвиняете её в том, что её убили!

«Да потому что она сама, чёрт возьми, в этом виновата!», очень хотелось крикнуть Мишелю, но он сдержался. И только посмотрел на Адриана прямо, серьёзно и проницательно. О, да, он винил её в случившемся. Потому что бедная Юлия Николаевна своей добротой подписала себе смертный приговор. И теперь столько невинных людей страдали из-за её роковой ошибки, и сам он больше других. Как ему не хватало её сейчас! Вот именно в этот момент, как хотелось ему обнять её, склонить голову на её плечо и попросить, наверное, впервые в жизни настоящего материнского совета. Она была бы единственной, кому он мог сказать о своих сомнениях. И, вероятно, она была бы единственной, кто смог бы отговорить его от самоубийственной затеи с возвращением на западный фронт. Если бы только она была рядом в тот момент, когда была так нужна…

Но собственному сыну Юлия Николаевна предпочла какие-то свои призрачные идеалы, которые преследовала всю жизнь. И, в конце концов, за них и погибла, оставив его в полнейшем одиночестве и отчаянии. Вероятно, Адриан прав, она и впрямь думала, что спасает Ксению и Антона, но… к чему привели её добрые поступки, ныне и сказать страшно.

«Когда уже закончится этот кошмар?», спросил себя Мишель, предвидя очередной поток бурных оправдательных речей от Адриана, но Дружинин не дал румыну ничего сказать, и объявил тихо:

— Мы приехали.

Лошади, и впрямь, остановились.

* * *

В доме, который Лучия Йорге снимала у зажиточного купца, их будто уже ждали. Двери были гостеприимно распахнуты, причём настолько гостеприимно, что это неминуемо попахивало ловушкой. Или ещё какой, другой бедой. Мишель, например, совсем бы не удивился, увидев несчастную румынку задушенной посреди гостиной. Или, расстрелянной в собственной спальне, по традиции проклятого Кройтора.

Но, к счастью, Лучия была жива, и умирать в ближайшее время вроде бы не собиралась. Однако в любую минуту всё могло измениться, потому что за спиной у неё, сидящей на диване, стоял полковник Герберт. Или, простите, Матей Кройтор? Не до тонкостей теперь, ибо он был вооружён, с недоброй усмешкой глядя на вошедших без приглашения мужчин. В особенности, конечно, на одного из них.

— Адриан, — небрежно уронил он, сделав ударение на первую гласную, а не на последнюю, отчего имя это, вроде бы знакомое, прозвучало по-новому, чуждо.

Горячий и пылкий управляющий ответил на румынском, но его ответ мы приводить не будем, дабы не смущать воспитанных читателей. Скажем лишь, что это был вовсе не тот ответ, на который мог бы рассчитывать горячо любимый дядюшка, после долгих лет разлуки. Матей Кройтор сделал вид, что пропустил нецензурную брань мимо ушей, и сказал с усмешкой:

— Двадцать пять лет я тебя не видел, а, однако ж, узнал с первого взгляда, — он презретильно хмыкнул и склонил голову на плечо, — ты — вылитый твой отец в молодости! Ну просто одно лицо!

Адриан, похоже, разговаривать больше не собирался. Ничуть не тревожась о последствиях, этот вспыльчивый человек всерьёз собрался наброситься на Матея Кройтора, и бездумно сделал бы это, если бы не Дружинин. Генерал-майор в последний момент ухватил его за плечи, и сквозь зубы прорычал:

— Ты что, не видишь, он же вооружён!

Единственными, кто сохранял непробиваемое спокойствие, оставались Лучия Йорге и Мишель. Женщина продолжала по-прежнему сидеть на диване, не шелохнувшись, во все глаза глядя на него единственного из всей этой троицы незваных гостей. Адриана она, вероятно, узнала — он и впрямь походил на своего покойного отца, но не Адриан волновал её в ту минуту. И до перебранки Матея Кройтора с племянником, и до слов Дружинина ей не было ни малейшего дела, она не понимала русского языка, а если бы и понимала — всё равно ни слова не услышала. Кроме Мишеля, похоже, в целом мире её не тревожило ничто.

Да и тот, в свою очередь, не упустил возможности посмотреть на знаменитую Лучию Йорге, о которой столько слышал. Её мать считала эту женщину своей близкой подругой, но вот оправдано ли? То, что Кройтор был сейчас здесь, стоял за её спиной, краше всяких слов говорило о том, что они заодно! Выходит, эта женщина предала не только Санду, но и саму Юлию Николаевну?

Что ж, она могла. Весь её внешний вид, весь облик был каким-то… невероятным. Она ни в коем случае не была красива, и, более того, давно уже немолода, а русые волосы её в некоторых местах были тронуты сединой. Длинное вытянутое лицо, ничем не примечательное, тонкие, бесцветные губы, бледная кожа, обтягивающая выпитающие скулы, узкий подбородок, высокий лоб — в целом, ничего особенного. Увидев такое лицо, вы тотчас же забыли бы его, если бы не глаза.

Господи, какие у неё были глаза! Огромные, выразительные, тёмные глаза, чуть с прищуром, они напоминали два огромных озера, в которых плескалась печаль. А ещё мудрость. Кем бы там ни была эта Лучия Йорге, но держалась она с таким видом, будто давно уже познала величайшую тайну бытия. Однако эти самые глаза, тёмные и печальные, продолжали изучать Мишеля с тройным усердием, будто она хотела запомнить черты его лица как можно чётче, чтобы не дай бог не упустить какой-либо детали.

Кройтор за её спиной небрежно крутанул револьвер в руке, развернув дуло в сторону Адриана, а затем перевёл взгляд на сдерживающего его Дружинина.

— Генерал-майор, моё почтение. Так я и знал, что вы рано или поздно на меня выйдете!

— Бросьте оружие, Кройтор, — порывисто, хрипло произнёс Дружинин, — нас троих вы всё равно не убьёте, так что…

— Вы всё равно не уйдёте отсюда живым, — вдруг подал голос Мишель, наконец-то соизволив оторвать взгляд от Лучии Йорге. Та чуть вздрогнула, услышав его низкий, красивый голос, и слегка повернула голову в сторону Матея Кройтора. — Впрочем, можете попытаться, — продолжил Волконский, — револьвер у вас есть. Из него вы убили мою мать, не так ли?

Кройтор собирался что-то ответить, как и Дружинин с Адрианом, не разгадав до последнего, что Мишель попросту заговаривает ему зубы и пытается отвлечь. А сам, тем временем, коротким, неуловимым движением снял оружие с пояса Владислава Дружинина, и вот они с Кройтором уже стояли напротив, держа друг друга на мушке.

— Миша, что ты делаешь, опомнись! — выдохнул побледневший генерал-майор. — Ты хоть представляешь, что с тобой сделают за убийство полковника Герберта?! Миша, я тебя умоляю, не делай глупостей, тебя расстреляют раньше, чем я успею доказать, что на самом деле наш полковник — никакой не полковник!

— Дело говорит, — хмыкнул Матей Кройтор, кивнув в сторону Дружинина.

— Мне наплевать, — озадачил его своим безразличием Мишель, — вы убили мою мать, а я убью вас. По-моему, это справедливо.

— Миша, я тебя умоляю… — Простонал Дружинин.

— Стреляйте, ваше благородие! — вторил ему Адриан, уже совершенно другим голосом, со всей той страстью и горячностью, на которые был способен. — Стреляйте, убейте этого мерзавца!

— Твоя мать, Михаил, отобрала у меня три самые главные вещи, которыми я дорожил, — с усмешкой произнёс Кройтор, которому как будто до сих пор было больно об этом вспоминать, — моего сына, мою дочь и мой замок. Моя глупая жена думала, что её подруга искренне желает ей счастья, а на самом деле всё это было только ради денег.

— Не слушайте его! — воскликнул Адриан, взмахнув руками, — это грязная клевета! Юлия Николаевна никогда бы не…

— Зачем, ты думаешь, она устроила всю эту эпопею с детьми? — Продолжил Кройтор, игнорируя возгласы своего племянника, но продолжая в то же время целиться в Мишеля, — чтобы оставить меня без прямых наследников! Санда верила, что Юлия ей помогает, на самом же деле та всего лишь хотела остаться единственной наследницей моей покойной жены. Сначала она отобрала у меня сына, затем отобрала дочь, а затем организовала покушение на меня, но я спасся! Чудом спасся! И вынужден был пуститься в бега, потому что у меня не осталось ровным счётом ничего, благодаря этой коварной женщине!

— Пристрелите его! — бесновался Адриан, топая ногами, и силясь вырваться из железных объятий Дружинина, — Пристрелите, не слушайте этой клеветы!

— Если бы я всё же приехал тем вечером в Букарешт, и объявил о своём чудесном спасении, как долго пришлось бы мне ждать следующего покушения? Я никому не мог доверять, эта женщина переманила на свою сторону практически всех слуг в замке, включая моего собственного племянника! Единственный, кто оставался верен мне, был Габриель, но и его она убила! В ту ночь я остался совсем один, и, по правде говоря, жить я тоже не хотел, когда понял, что больше никогда не увижу свою дочь… я слышал по ночам её плач. Я до сих пор его слышу! А когда мне стало известно, что на самом деле моя Ксана жива, я поклялся себе сделать всё, что будет в моих силах, лишь бы вернуть её. С тех пор главной и единственной целью моей жизни стала месть.

— Ваше благородие, стреляйте! — Не унимался Адриан. — Стреляйте! Он убьёт вас, как же вы не понимаете, он нарочно всё это говорит, чтобы усыпить вашу бдительность!

Но Мишель, однако, не стрелял. Прямым, немигающим взглядом он смотрел на Кройтора, готовый спустить курок в любую секунду. Но сначала ему хотелось всё же немного послушать.

— Гляди-ка, этот идиот до сих пор продолжает её боготворить! — Воскликнул Матей Кройтор с усмешкой. — Будто не понимает, будто не видит очевидного! Если она была такой хорошей, как ты о ней говоришь, Адриан, то почему она забрала всё наследство Кройторов себе? Ты — прямой наследник. Замок принадлежал тебе — замок, автомобили и банковские счета, тебе, чёрт возьми, а даже не мне, и уж точно не Санде! Думаешь, она этого не знала? Разумеется, знала! Так почему же не вернула тебе всё до последнего бана, раз была такая честная? Строила из себя спасительницу, притворялась святошей, а сама?! Жалкие объедки с барского стола: должность управляющего её отелями! Это вместо несметных богатств, что по праву были твои! А ты до сих пор продолжаешь её любить! Ты глупец, Адриан. Ты просто идиот!

Этот человек с такой ненавистью говорил о Юлии Николаевне, что создавалось впечатление, будто они с Адрианом знали двух совершенно разных женщин. Так какая она была на самом деле, эта княгиня Волконская? Отзывчивая к чужому горю, благородная мученица или безжалостное, расчётливое чудовище в юбке?

— Не смей оскорблять её память, не смей так говорить о ней! — Вскричал Адриан. Лицо его начало покрываться красными пятнами, и если бы не Дружинин, вновь вмешавшийся так своевременно, то он снова бросился бы на своего дядюшку. И свалился бы замертво прежде, чем успел сделать хоть один шаг.

— Ты-то, я надеюсь, куда более рационален, чем мой бестолковый племянник? — Полюбопытсвтовал Кройтор, переводя взгляд обратно на Мишеля. — Вижу, что да, а иначе давно убил бы меня, не став слушать моих откровений. Я понимаю, она твоя мать, но и ты не можешь отрицать очевидного.

Мишель ничего не говорил, внимательно наблюдая за своим оппонентом. Чёрное дуло нагана по-прежнему смотрело прямо на него, и Волконский вдруг поймал себя на мысли, что ему нет ни малейшего дела до этого. Даже если сейчас Кройтор выстрелит в него, и, наверняка, убьёт — господи, до чего безразлично ему всё это было! Хотя, нет. Неплохо будет всё же выстрелить первым и отомстить за мать. Что бы про неё тут не говорили, она не заслуживала такой гибели. Не заслуживала, и всё тут!

— Перед смертью она сказала мне, что мой сын жив, — продолжил Кройтор, уловив некий интерес к своей персоне со стороны Мишеля, — я в первую очередь подумал на тебя, и поэтому взял фотографию. Я не знал, как ты выглядишь, эта карточка была нужна мне. Но потом я навёл справки и выяснил, что тебе всего лишь двадцать три года. Тогда я продолжил поиски. Некто Воробьёв, лечащий врач этой подлой женщины, твоей матери, рассказал мне — не бесплатно, конечно — об усыновлённом мальчике. Я видел этого мальчика на приёме у Авдеевой. Рыжеволосый! Точная копия Санды! Чёрт возьми, что-то шевельнулось в моей душе в тот момент… Но он избегал меня, всячески избегал, будто боялся, что я, как человек военный, могу силой утащить его за собой на фронт… В моём обществе ему было некомфортно, а ещё он до безумия любил своего приёмного отца, Василия Голицына. Я понял, что не имею права вмешиваться, и тогда решил попробовать отыскать дочь…

А вот про дочь Воробьёв ему ничего не сказал, хотя и знал.

Потому что, если из усыновления Антона Голицына тайны не делал никто и никогда, то правда о Ксении Митрофановой тщательно скрывалась вот уже столько лет! Не подумайте хорошего про старину Викентия — вовсе не из-за обещаний, данных покойной княгине, он держал язык за зубами, о нет! Кройтор в состоянии был заплатить за информацию столько, что какие-то там обещания живо перестали бы иметь значение. Но никакие деньги не шли в сравнение с тем, что сделал бы с Воробьёвым Андрей Митрофанов, если бы правда вскрылась. Убил бы его зверски, это как минимум. Потому что Андрей Юрьевич, хоть Ксюша была ему и неродная, любил дочь до безумия, и ради неё готов был на всё. И если бы, не дай Бог, выяснилось, что на самом деле она — подкидыш, и что настоящая наследница Митрофановых родилась мёртвой — на репутацию Ксении было бы поставлено ещё одно пятно. И это не говоря о том, что она неминуемо отдалилась бы от отца, чувствовала бы себя ненужной, брошенной… Андрей Митрофанов допустить такого никак не мог, а потому ещё тогда, давным-давно, пообещал убить Викентия медленно и мучительно, если тот проболтается хотя бы одной живой душе. Вот почему Воробьёв сохранил правду в секрете.

Вот почему Матей Кройтор так и не узнал ничего о своей дочери.

«Он не должен её найти, — подумал Мишель, не сводя всё того же проницательного взгляда с чёрного дула револьвера, — ещё одно потрясение её попросту убьёт, ей сейчас и так не до этого…»

— Даю вам целых пять секунд на то, чтобы сказать мне, кто эта девочка, — произнёс Кройтор, обращаясь теперь уже к Дружинину, — ну же, генерал-майор, уж вы-то наверняка знаете? Вы ведь были в курсе всех дел этой… женщины! Прошу вас, пять секунд, а потом я стреляю. Как думаете, Юлия простит вам смерть её сына?

— Даже и не думайте говорить, — хмуро сказал Мишель.

— Четыре…

— С чего вы взяли, что мне об этом известно?! — облизнув пересохшие губы, воскликнул Дружинин. Слишком поспешно, даже Адриан понял, что он лжёт.

— Три…

— Послушайте, полковник, вы совершаете ошибку! Вы хотя бы представляете, какие последствия…

— Две…

«Что ж, или я его, или он меня», подумал Мишель, и тщательно прицелился прямо в сердце. Никогда прежде он не был так спокоен, ощущая себя на прицеле, никогда прежде не испытывал он такой решимости, целясь в человека сам. Либо последние светлые чувства и впрямь умерли в его душе, либо… либо что-то ещё. Сам он для себя это безразличие не мог оправдать ничем. Вообще ничем.

Вот только выстрел, увы, раздался прежде, чем Мишель успел спустить курок. Кройтор так и не завершил свой обратный отчёт, и это, наверное, было нечестно. Но, такова наша жизнь — нечестная, и несправедливая, с этим уж ничего не поделаешь.

* * *

Сергей Авдеев во все глаза смотрел на некрасивую, худую женщину, разводящую какой-то медицинский раствор с таким сосредоточенным видом, словно от качества выполненной работы зависела вся её жизнь. Смотрел, и не понимал — что она делает, и для чего.

— Послушайте, Марина Васильевна… — От волнения он перепутал отчество, но госпожа Воробьёва его быстро поправила:

— Викторовна, молодой человек. Марина Викторовна, прошу запомнить!

— Да-да, Марина Викторовна, простите! Я вас уверяю, мне не нужно никакое промывание кишечника, со мной всё в порядке!

— Так вы, что же, тоже доктор, господин Авдеев? — Эта отвратительная женщина сделала вид, что приятно удивилась такому факту. — Надо же, как прекрасно! Должно быть, это наша Саша привила вам интерес к медицине!

— И вовсе я не доктор, но я уверяю вас, что вовсе не обязательно…

— А если не доктор, то, будьте добры, закройте рот! — Сурово произнесла Воробьёва.

— Что? Да как вы со мной разговариваете?!

— Как вы того заслуживаете, это несомненно. — Она устало вздохнула и обернулась. — Послушайте, Авдеев, мне наплевать, что вы граф, и на желания ваши мне тоже наплевать. Согласна, процедура неприятная, и, может, местами унизительная, но тут уж ничего не поделаешь! Раньше надо было думать, до того, как глотали таблетки горстями!

— Викентий Иннокентьевич меня уже осмотрел, со мной всё в порядке, в порядке!

— Я вижу, иначе вы не визжали бы, точно недобитый поросёнок, — как обычно грубая и резкая, ответила Марина, но губы её чуть искривились в улыбке. — Лягте на живот, Сергей Константинович, будьте любезны!

— Что?! Я не позволю вам, вы слышите!

— Послушайте, милый мой мальчик, вы ещё покомандуйте мне тут, в моей же больнице! Закрывайте рот, и поворачивайтесь, я не собираюсь ждать вечно.

— Марина Викторовна, я вас умоляю, не нужно! Со мной всё в порядке, я клянусь вам! Спросите Викентия Иннокентьевича…

— Викентия Иннокентьевича я, непременно, спрошу. Как только он вернётся. Завтра утром. А сейчас…

— Господи, нет! — Застонал Авдеев. — Вы не понимаете! У нас с ним был уговор! Я абсолютно здоров, я клянусь вам!

— Ничего не знаю, Сергей Константинович. Ничего не знаю, и не желаю слушать ни о каких уговорах! В отличие от моего мужа, я с вами ни о чём не договаривалась. А от промывания хуже не будет, уж поверьте моему врачебному опыту. Сами удивитесь, какое облегчение испытаете потом, хе-хе, — тут она не сдержалась, и рассмеялась злорадно, и от этого её смеха у Сергея Авдеева мурашки побежали по всему телу.

Он поджал колени и отодвинулся к стене, как можно дальше, с ужасом глядя на это чудовище в белом больничном халате. Увы, не все доктора оказались такими же ласковыми и заботливыми, как его Сашенька, его милый добрый ангел.

— Я долго буду ждать? — Полюбопытствовала Воробьёва.

— Позовите сюда мою мать! Она объяснит вам! — Не унимался Сергей.

— Авдеев, сколько вам лет? В таком возрасте как-то неловко, право, прятаться за материнской юбкой! Не пора ли самому научиться говорить за себя?

— Да как вы смеете?! — Возмутился он. Может, внешне Серёжа никогда своей надменности и не демонстрировал, но в глубине души он прекрасно помнил, что он — граф, дворянин. И эта сушёная вобла не имела ни малейшего права так с ним разговаривать.

— Ладно, так я и думала, что миром дело не решить, — устало вздохнув, объявила Воробьёва. И, подойдя к двери, позвала негромко: — ребята…?

Ребят было аж трое, это Марина решила перестраховаться лишний раз, учитывая Авдеевские немалые габариты. Парень, при полнейшем отстуствии спортивности, был довольно широк в плечах, так что двое могли бы с ним и не справиться. А Марина Викторовна хотела быть уверенной, что её маленькая месть пройдёт на ура. Плевать она хотела на Викентия, и уж тем более на его уговор с этим сопляком! С Викентия, впрочем, спрос невелик — продажная душонка, горбатого могила исправит! А вот парня следовало бы проучить, чтобы знал.

Вряд ли от этого что-то изменится, и уж точно от такой унизительной процедуры Авдеев не поумнеет, но Марина Викторовна прямо-таки жаждала отвести душу. А ещё она была страшно зла на него, и мечтала отыграться за все Серёжины грешки. И не было для неё зрелища слаще, чем его испуганная побледневшая физиономия, когда благородный граф брыкался и кричал, как девчонка, пока крепкие руки санитаров сжимали его запястья и щиколотки.

— Авдеев, лучше расслабьтесь, — пряча улыбку, произнесла Марина, — тогда, обещаю, будет не так больно.

Его крики, раздававшиеся по всей больнице, разбудили бы даже покойника, что уж говорить об офицере Владимирцеве, который был скорее жив, чем мёртв. Он открыл глаза, и сразу же зажмурился от яркого света лампы, бьющей в лицо.

— Я сейчас уберу, — чей-то голос над его головой, незнакомый, женский. Мелькнули белые полы халата, светлые волосы. Должно быть, Вера. Вторая медсестра, которая раньше приходила к нему, до того, как её сменила Александра… Александра… Сашенька…

Владимирцев улыбнулся против воли, и вновь открыл глаза, когда Вера погасила лампу, и включила торшер, что стоял на столе.

— Как вы? — Тихонько спросила она.

— Где… где Саша? — Вместо ответа произнёс Владимирцев, и вновь поморщился от нестерпимой боли, сковавшей его левую ногу.

— Саша… спит, — негромко ответила Вера, — она весь вечер просидела подле вас, ждала, пока вы очнётесь… выбилась из сил, бедняжка.

— Я хочу её видеть, — вроде бы, не настойчиво, а скорее жалостливо произнёс Владимирцев, будто доверял Вере свою самую большую тайну. Та смилостивилась, улыбнулась кое-как, и кивнула.

— Я её разбужу и позову к вам, но для начала скажите — как вы?

— Хорошо, вот только голоса какие-то вокруг… Это у меня в голове или и впрямь кричит кто?

— Какой-то буйный пациент, — Вера пожала плечами, — у нас в этом крыле часто кричат. Вам не нужно ничего? Попить, быть может? Или лекарство?

— Сашу… пожалуйста, позовите ко мне Сашу… мне кроме неё в этой жизни уже ничего не нужно… — Прошептал Владимирцев, и вновь закрыл глаза. Ему снился какой-то сон. Впрочем, он сам затруднялся сказать, сон ли это был, или его фантазия. Такая яркая, обжигающая своим теплом фантазия, где они — вместе, рука об руку, идут по зелёному лугу, залитому солнечным светом. Она рядом с ним, такая улыбчивая и весёлая, смеётся. А он — на ногах, и даже не хромает. И вот, он опускается на одно колено, то самое болезненное левое колено, срывает для неё цветы, и говорит, что любит и будет любить её до конца жизни. А она ничего не говорит в ответ, но на губах её улыбка. Лёгкая, скромная улыбка…

Владимирцев не знал, сколько пролежал в таком состоянии, но в себя пришёл лишь когда почувствовал, как на лицо его капают чьи-то горячие слёзы.

— Саша…? — Он открыл глаза, и увидел то, что так хотел увидеть вот уже столько времени — её красивые, рыжие волосы… Господи, как он любил её! — Сашенька, прошу вас, не плачьте…

— Простите, Владимир Петрович, это я от радости, — прошептала она, и, не сдержавшись, обняла его за шею и разрыдалась на его груди. Владимирцев, однако, в этот прискорбный момент почувствовал себя счастливейшим человеком. Просто потому, что мог вот так запросто обнимать её теперь, поглаживать своей рукой её спину, и её рассыпавшиеся по плечам локоны, такие мягкие, такие красивые…

— Саша, — тихонько позвал он, — вы ведь это сделали, правда? Я жив… значит, у нас получилось?

Он хотел услышать положительный ответ больше всего на свете, но Саша больше ни слова не могла сказать, и продолжала беззвучно плакать, прижимаясь к его груди.

— Я знал, я верил, я не сомневался в вас, — прошептал он, перебирая её волосы, — я ещё с самой первой минуты, как увидел вас, сразу понял, что смогу вам довериться! Сашенька, простите меня, я вёл себя недостойно офицера, недостойно мужчины! Мне так безумно стыдно за это, вы и представить себе не можете. Но я клянусь, я исправлюсь! Теперь непременно исправлюсь, вот увидите! Теперь мне есть, ради чего жить, ради чего бороться.

«Прошу тебя, пожалуйста, не говори ничего, не говори мне этих слов!» — заливаясь слезами, беззвучно молила его Саша, прекрасно понимающая, что после них прежними их отношения не станут уже никогда.

— Вы — мой светлый ангел, Сашенька, — произнёс Владимирцев, когда она подняла на него свои заплаканные глаза, — я люблю вас. В вас одной теперь моя жизнь!

* * *

Сначала Мишеля несказанно удивило то, что не было боли, какая, неминуемо должна была появиться после огнестрельного ранения. Но он ничего не почувствовал, вообще ничего. А уж потом, переведя растерянный взгляд на Матея Кройтора, удивился ещё сильнее, заметив расползающееся по его груди кроваво-красное пятно. Кройтор выронил свой наган, рухнул на колени, зажимая рукой простреленную грудь, а затем упал на пол, остекленевшими глазами уставившись в потолок.

— Миша, что ты наде… — Владислав Дружинин оборвал себя на полуслове, а Мишель покачал головой.

— Не я стрелял.

И вы, быть может, подумали бы на горячего и несдержанного Адриана, но стреляла сама Лучия. Ни слова не сказавшая за всё это время, ни на дюйм не сдвинувшаяся со своего места, бесстрастная, спокойная и хладнокровная Лучия. Впрочем, теперь она уже встала, осторожно положила свой маленький дамский револьвер на стол, и неспешным шагом подошла к телу Матея Кройтора. Любовь всей её жизни ныне лежала распластанной на полу гостиной, заливая алой кровью дорогой ковёр, но ни единый мускул не дрогнул на лице этой странной женщины. Она опустилась на колени перед ним. И если вы ждали, что госпожа Йорге зарыдает или закричит от ужаса, в приступе острого раскаяния, то вы ошиблись. Она просто закрыла ему глаза, проведя ладонью по застывшему лицу, и прошептала еле слышно:

— Iart? — m?…

И, поднявшись на ноги, расправила юбки, прямым немигающим взглядом посмотрев на Дружинина. Владислав Павлович единственный был в мундире, и Лучия, приняв его за представителя власти, вытянула вперёд обе руки, намекая, не иначе, на то, что он может арестовать её, коли желает.

— Что вы сделали? — на выдохе произнёс генерал-майор, сокрушённо качая головой. — Зачем?!

— Владислав Палыч, она вас не понимает, — сказал Адриан, и, спохватившись, перевёл Лучии его слова.

Та, однако, всё равно не ответила, нетерпеливо поведя запястьем — дескать, когда уже? Дружинин не спешил.

— Дозвольте нам для начала поговорить, — вмешался Мишель, вернув генерал-майору его оружие, без спросу позаимствованное.

— Хорошо. Я буду ждать в коридоре.

Он произнёс это неохотно, но, тем не менее, ушёл. Адриан за ним не последовал, остался. Встал между Мишелем и Лучией, но смотрел исключительно в сторону своего застреленного дядюшки, прямо глаз не сводил! Будто боялся, что бессмертный Матей Кройтор, уже обманувший судьбу однажды, воскреснет снова и будет и дальше портить жизнь честным людям.

А вот Лучия на него уже не смотрела, словно и забыв о том, что только что сделала. Её вниманием всецело завладел Мишель, и она, чуть склонив голову на плечо, старательно вглядывалась в его лицо, с еле заметной улыбкой на губах. А потом заговорила, тихим, едва слышным голосом, на своём, не понятном Мишелю языке.

— Она говорит, что вы очень похожи на мать, — перевёл Адриан, сосредоточенно слушая её слова.

Вот на кого — на кого, а на Юлию Николаевну Мишель уж точно не был похож, и он об этом прекрасно знал, и чуть нахмурился. Лучия его реакцию разгадала правильно, и, взмахну рукой, пояснила, что имела в виду не внешнее сходство.

— Такой же печальный взгляд, такое же бесконечное благородство, решительность, и удивительное спокойствие, — говорил Адриан, повторяя её слова с некоторой запинкой, стараясь точнее подобрать нужные синонимы, — вот, смотришь на вас, и сразу понимаешь, что вы её сын.

Мишель невольно улыбнулся, но улыбка вышла какой-то грустной, вымученной.

— Вот! И она всегда улыбалась точно так же. Вробе бы и старалась быть весёлой, а в глазах такая тоска…! — Лучия подошла к Мишелю вплотную, осторожно протянула руку, будто боясь, что он оттолкнёт её. Но он этого не сделал, так и оставшись стоять, когда она осторожно, с подобием на нежность, провела рукой по его щеке. — Такой милый мальчик! Такой красивый и совсем уже взрослый. Я помню тебя годовалым младенцем. В этом возрасте все дети одинаковые, но ты был другим. Тебя отличали глаза, вот эти самые глаза… Какой же ты красивый, Михаил!

Он молча стоял и слушал её, её и Адриана, вполголоса переводившего её трогательные слова.

— Я не могла позволить ему убить тебя, — прошептала Лучия, кивнув на тело Кройтора за своей спиной, — она бы мне этого никогда не простила! Она ведь так любила тебя…

Мишель проследил за её взглядом, наполненным такой невероятной печалью, что сердце его сжалось от сострадания к этой женщине. Определённо, это был самый непростой выбор в её жизни. Застрелить того, кого любила всю жизнь, ради блага сына своей покойной подруги — сына, которого она сегодня увидела-то второй раз в жизни! Но, похоже, Лучия Йорге всё же знала, что такое благородство и умела принимать верные решения.

— Я успела предупредить её, — это она сказала уже, кажется, не Мишелю, а самому Адриану, но он всё равно перевёл. — Я сказала, что Кройтор вернулся за дочерью. Я советовала ей уехать, спрятаться, что угодно сделать, но не попадаться ему на глаза, но она меня не послушала! Она надеялась, что…

Адриан замолчал, с горькой усмешкой, хотя Лучия произнесла фразу до конца. Мишель вопросительно посмотрел на него, но, впрочем, тут же понял, что переводить не обязательно. Он и так знал, на что надеялась его бедная матушка. Точнее, на кого. На дорого супруга, господина Гордеева, на его защиту и покровительство.

А ему попросту была выгодна её смерть. Он не стал бы защищать её, даже если бы знал о Кройторе. А, собственно, с чего мы взяли, что он не знал? Мишель тоже усмехнулся, и, протянув руку, сказал тихо:

— Спасибо.

Лучия коснулась его руки, но одним рукопожатием решила не ограничиваться, и, прижавшись к Мишелю, обняла его. Каким-то нежным получилось это объятие, материнским, покровительственным.

— Живи, мой мальчик, — прошептала она, — живи. Ты ещё так молод, у тебя всё впереди! Кройтор всё равно был обречён, ведь если бы не выстрелила я, то это сделал бы ты, и тебя наказали бы за его убийство… Пускай накажут меня. Мне уже всё равно, что со мной будет. Я любила этого монстра, несмотря на все его грехи, всё равно любила. Любила и ненавидела одновременно. И жизнь без него для меня не жизнь. А ты… ты заслуживаешь большего. Твоя мать хотела бы для тебя большего. Надеюсь, она оценит этот мой поступок. Надеюсь, этим я хоть немного искуплю свою вину за то, что не сумела её уберечь…

Мишель с благодарностью кивнул ей, а затем посмотрел на Адриана, всхлипнувшего в порыве чувств. Вряд ли он жалел безвременно почившего дядюшку, скорее уж его тронул неожиданный поступок Лучии. И, поймав на себе взгляд хозяина, он хмыкнул и сказал по-русски:

— Я же говорил вам, это необыкновенная женщина!

Что верно — то верно. Необыкновенная женщина выпустила Мишеля из своих объятий, затем обернулась и в последний раз посмотрела на человека, которого любила вот уже столько лет. На секунду её лицо исказилось гримасой боли и отчаяния, но уже в следующий момент Лучия вернула себе прежнюю невозмутимость, и сказала Адриану:

— Ia-m? departe

 

Глава 34. Александр

— Я переспал с твоей невестой вчера, — вот так, безо всяких вступлений, начал разговор Алексей, едва успев переступить порог гордеевского кабинета.

— Ты… что? — Иван Кириллович, разумеется, услышал всё с первого раза, но всё же счёл нужным переспросить.

— И я сделаю это снова, когда ты уедешь на очередное своё совещание, — беспечно добавил Алексей к вышесказанному, и, скрестив руки на груди, высокомерно посмотрел на Гордеева сверху вниз.

Министр, поначалу, не поверил ни единому слову, отдадим ему должное. О, да, всем давно известно: от Алексея Николаевича ожидать можно чего угодно, но… такого? Нет, не может быть! Очередная грязная клевета, несомненно!

Или нет? Но, как бы там ни было, Иван Кириллович не мог позволить этому заносчивому ублюдку дурно отзываться о его женщине, а потому он нарочито медленно поднялся из-за стола. И если он думал, что полковника с десятилетним опытом армейских будней за плечами испугает его демонстративная хладнокровная решительность, то он очень заблуждался.

Алексей только усмехнулся — своей привычной жестокой усмешкой, и вопросительно изогнул бровь, будто призывая: давай-давай, ну что же ты? Иван Кириллович отчего-то поумерил свой пыл, наткнувшись на ледяной взгляд голубых глаз, преисполненных ненависти. Живо вспомнилось, как Мишель безжалостно спустил его с лестницы Большого дома, и как набросился на него с кулаками, не вспомнив ни на секунду о родственных чувствах. Этот тоже не вспомнит.

И, более того, по Волконскому было хорошо видно — он прямо-таки жаждет драки! И провоцирует его, намеренно провоцирует, негодяй… Оправдав этим собственную трусость, Иван Кириллович уткнулся кулаками в лакированную поверхность стола, но дальше этого дело не пошло, с места он не сдвинулся. Ещё раз ломать только-только сросшийся нос ему не хотелось. И если был способ избежать схватки с этим безумцем, Гордеев искренне желал его найти.

— Алексей, я попросил бы тебя немедленно покинуть мой кабинет! — Сказал он первое, что пришло на ум.

— А я, Иван, попросил бы тебя немедленно покинуть мою квартиру! — Парировал Волконский с усмешкой. — Если мне не изменяет память, твоего здесь ничего нет. Поправь меня, если я ошибаюсь.

— Что тебе нужно? — Начиная терять терпение, спросил Гордеев. Руки его сжались в кулаки самопроизвольно, и ничего на свете он не хотел так, как съездить Волконскому по его ухмыляющейся слащавой физиономии, да посильнее! Но слишком велик был риск получить сдачи, а рисковать в таких вопросах Иван Кириллович не любил.

— Предлагаю поделить её по-честному. Скажем, ты — с понедельника по среду, а я — с четверга по субботу! — Продолжал глумиться Волконский. — Воскресенье, так и быть, пусть отдыхает.

— Алексей, какого чёрта…

— А-а, прошу меня простить, не учёл особенностей твоего возраста! Каждый день, наверное, это слишком для тебя, да? Тогда давай так: ты будешь приходить к ней по чётным дням, а я — по нечётным. С неё всё равно не убудет, а мы с тобою останемся в неизменном выигрыше!

А вот это было уже последней каплей. Про возрастную немощность упоминать явно не стоило, да и говорить об Алёне в таком тоне — тем более. Чаша ангельского терпения Ивана Гордеева переполнилась, и он, уже не отдавая себе отчёта в собственных действиях, с яростным воплем бросился на Алексея. И в следующую же секунду отлетел к стене, опрокинув высокий напольный светильник с инкрустированной ножкой. Загремело дерево, зазвенело стекло, Иван Кириллович повалился прямо на осколки и поранил руку, но, не замечая этого, вновь поднялся и предпринял повторный штурм. На этот раз они сцепились не на жизнь, а на смерть, и неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы не своевременное появление Мишеля.

Сына с визитом Гордеев сегодня не ждал, но был сказочно рад его появлению, потому что первым делом Мишель оттащил Алексея в сторону, и, хорошенько приложив его об стену, вцепился в плечи дядюшки мёртвой хваткой, и сказал:

— Немедленно прекрати.

Полковник Волконский, разумеется, ожидал совершенно другой реакции.

— Что?! Прекратить? Миша, да на чьей ты стороне?! Как ты можешь защищать этого ублюдка? Давай просто выбросим его в окно и дело с концом! Здесь высоко лететь, он наверняка разобьётся!

— Я сказал, прекрати. — Сквозь зубы произнёс Мишель, и у Алексея сложилось неизгладимое впечатление, что ещё секунда — и племянник его ударит.

— Что с тобой? — Уже гораздо спокойнее спросил он тогда.

Гордеев, тем временем, поднялся на ноги, и, посмотрев на свою окровавленную ладонь, порезанную осколками, невесело усмехнулся. А затем поднял взгляд на своего спасителя, и сказал еле слышно:

— Спасибо, сынок. Ты вовремя!

Эта фраза Мишелю тоже не понравилась, да ещё похлеще, чем Алексей с его никуда не годным поведением! Гордеев вёл себя так, будто они и впрямь заодно, и это Мишеля покоробило. Ох, господи, ну и куда деваться теперь? Что делать, что говорить? Позволить Алексею убить-таки его отца или избить до полусмерти? Или продолжать заступаться за это ничтожество? Мишелю в тот момент подумалось, что какое бы решение он не принял — всё равно оно будет неправильным.

И тогда он подумал о матери: а чего бы хотела она? К сожалению, ответ был слишком очевиден, и поэтому Мишель ещё крепче прижал Алексея к стене, не давая ему вырваться и вновь броситься на Гордеева.

— Оставь нас, — сказал он, но прозвучало как приказ. А полковник Волконский привык исполнять приказы только вышестоящих по званию, и никак иначе. Других авторитетов для него не существовало никогда, он и собственную мать-генеральшу редко когда слушал, что уж говорить о племяннике?

— Ты ещё смеешь мною командовать? — С вызовом спросил Алексей, призывая на помощь те самые повелительные интонации, от которых трепетали его солдаты. Но на Мишеля приём не подействовал, более того, он только удвоил его решимость.

— Кто-то же должен командовать, — с точно такой же холодностью ответил Мишель, не разжимая своей железной хватки. — И уж точно не ты, Алексей, потому что в тебе уже не осталось ничего человеческого! И понятий о чести для тебя тоже, увы, не существует.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, с такой лютой ненавистью, что Гордееву, наблюдающему эту картину, сделалось по-настоящему жутко. Эти две разъярённые стихии готовы были сойтись и уничтожить друг друга, бесстрашно и безжалостно, и не было в мире такой силы, что смогла бы остановить их. Хорошо, конечно, что Алексей переключил свой гнев с него самого на его сына, но проснувшиеся отцовские качества в Гордееве заставили его взволноваться за Мишеля.

Вот только сам Мишель за себя не волновался ни в коей мере. Если надо, он был готов ответить за свою непростительную дерзость — непростительную и по отношению к родному дяде, и уж тем более к собственному командиру, полковнику Волконскому.

А Алексей, неожиданно осознавший, что с Мишелем-то всё будет не так просто, как с Гордеевым, в кои то веки решил проявить благоразумие. А может, и не это было причиной, а всё же безграничная любовь к своему племяннику… которого он помнил ещё забавным зеленоглазым мальчишкой, и с которым никак не желал враждовать теперь. Тем более — ссориться из-за этого ничтожества, Ивана Кирилловича! Поэтому Алексей, не забыв метнуть взгляд-молнию на Гордеева, сказал тихо:

— Пусти меня.

По его тону Мишель понял, что сопротивление сломлено, и отошёл на шаг назад, несмотря на вялые протесты Гордеева. Тому явно не понравился такой мирный финал — он не отказался бы, если бы Мишель подпортил безупречную личность Алексея Николаевича парочкой синяков. Или, например, сломал нос — по себе Гордеев знал, что это у Мишеля получается весьма и весьма неплохо, стоит только захотеть!

Но Волконские не спешили воевать друг с другом, в то время как можно было объединить усилия и вместе воевать с Гордеевым! К величайшему сожалению последнего.

Алексей, ещё раз посмотрев на Ивана Кирилловича с ненавистью, поправил свой измятый мундир, и искоса взглянул на Мишеля. Тот нарочно встал так, чтобы загородить собою отца, на случай, если полковник надумает продолжить начатое, невзирая на предупреждения. Но Алексей не собирался. Однако и уйти просто так, разумеется, он тоже не мог. Поэтому, похлопав племянника по плечу, он сказал с усмешкой:

— Молодец, Миша! Твоя мать была бы тобой довольна!

Да ещё с таким ядом сказал, мерзавец, что Мишель едва ли сдержался, дабы не выбросить из окна его самого. Да как он смел попрекать его матерью?! Как смел намекать на то, что он предаёт её память?! Изо всех сил борясь с собственными эмоциями, Мишель старался сохранять похвальное самообладание, и на провокацию не поддался. Он лишь наградил Алексея мрачным взглядом в ответ, но так ничего и не сказал.

Поняв, что уловка не сработала, и задеть племянника за живое не удалось, Алексей решил подойти с другой стороны. И поглядел теперь уже на Гордеева.

— Ты так и не ответил мне на счёт твоей шлюхи, Иван! Мы с тобою договорились или нет?

Гордеев зашевелился, сжал кулаки, и уже всерьёз вознамерился убить Алексея Николаевича, и стереть эту гадкую усмешку с его лица тем или иным способом. Но ещё раньше вмешался Мишель, которому тоже претило поведение собственного дядюшки — нахальное, отвратительное, и ни в какие рамки не укладывающееся. Вновь взяв Алексея за плечи, Мишель развернул его к выходу, и едва ли не силой вытолкал за дверь. Гордеев, наблюдая за этой сценой, высоко поднял брови, никак не ожидая от сына ничего подобного.

— Миша, что ты делаешь, чёрт возьми?! — Возмущённо восклицал Алексей уже из коридора. — Я твой командир, и я требую к себе уважения, и…

— Можешь пожаловаться на меня в своём рапорте, — перебил Мишель его речи, и, наигранно улыбнувшись напоследок, захлопнул дверь кабинета прямо у Алексея перед носом. И, на случай повторного визита, повернул ключ в замке. Полковник, с той стороны, разумеется, не отступился, и для начала подёргал за медную ручку, а затем, в бессилии, ударил кулаком по дверному косяку и выругался.

И только потом заметил, что на него широко распахнутыми глазами смотрит Алёна, вышедшая на шум в коридор.

— Алёша…? — Как всегда нежно и тихо она говорила с ним. И, подойдя ближе, коснулась его рассечённого лба — это Гордеев постарался, молодец. — Что с тобой случилось, у тебя кровь!

Ничего, кроме хмурого полупрезрительного взгляда она от него не дождалась. Затем Алексей, откинув с лица длинные светлые волосы, прикоснулся рукой к своему лбу, и посмотрел на пальцы, окрашенные алым. И снова выругался.

— Алёша, что там у вас произошло?! — Зашептала Алёна, протягивая ему платок. — Вот, возьми скорее! Тебе больно, Алёшенька? Что случилось, это чудовище посмело ударить тебя?

Чудовище, стало быть? А совсем недавно ты называла так своего мужа, Ивана Тихонова! Ах, Алёна, Алёна… так и не научилась разбираться в мужчинах, бедняжка. В подтверждение этому, Алексей в следующее мгновение перехватил её руки у запястий, не давая обнять себя и пожалеть. С презрением посмотрев на неё, в её печальные серые глаза, полковник Волконский грубо оттолкнул Алёну от себя, и, так ничего ей и не сказав, быстрыми шагами направился к выходу.

Хлопнула за ним входная дверь, а Алёна так и осталась стоять в коридоре, не понимая, что происходит, и почему её Алёшка был так груб с ней. Бедняжка, так до последнего и не верила в то, что всё кончено.

За стеной, в кабинете министра, тем временем тоже было интересно. Гордеев, достав из кармана платок, наскоро перевязал свою разрезанную руку, чтобы остановить кровотечение, и с благодарностью посмотрел на сына.

— Спасибо тебе, Миша, от всего сердца спасибо! Клянусь, этот безумец убил бы меня, если бы не твоё своевременное вмешательство! Э-э… Миша, не смотри на меня так, словно хочешь продолжить начатое твоим безумным дядюшкой… — На всякий случай попросил Гордеев, потому что ему весьма и весьма не понравился холодный взгляд Мишеля, посланный из-под сдвинутых бровей.

Мишель не ответил, но потянулся к отвороту своего пиджака, и достал оттуда кое-что, очень напоминающее полицейское дело. Спасибо Володе Владимирцеву и его отцу, благодаря их связям в полиции, получилось раздобыть такой редкий материал! Не бесплатно, конечно, но кто в наше время делает добрые дела за просто так? Разве что, Сашенька Тихонова? Но о ней Мишель старался не думать вообще, слишком мучительно это было.

Гордеев тем временем сказал:

— Хорошо, что ты пришёл, я как раз хотел с тобой кое-что обсудить. Твой неожиданный разрыв с Митрофановой, к примеру! — Он недобро прищурился. — Потрудись объяснить, что это значит, чёрт возьми!

— Могу вернуть тебе эти же самые слова, — невозмутимо ответил Мишель, положив на его стол ту самую папку. Иван Кириллович как будто этого и не заметил, и, опустившись в кресло, растерянно посмотрел для начала на окровавленный платок поверх своей ладони. И лишь потом продолжил, с претензией на недовольство:

— Андрей Митрофанов оказывал мне огромную поддержку в министерстве! Да на нём одном держится едва ли не треть моих избирателей! А ты?! Как ты посмел разорвать помолвку?! О чём ты вообще думал?! Нам нужен этот брак, этот союз, со всеми вытекающими из него привилегиями и выгодами, а ты…

— Кому это — нам? — Лениво осведомился Мишель. — Мне, например, не нужен совершенно. — И, кивнув в сторону папки, всё ещё лежавшей на столе, полюбопытствовал: — Не хочешь ничего мне объяснить?

Гордеев его вопрос проигнорировал, слишком разгневан он был для того, чтобы обращать внимание на какие-то мелочи. Куда больше его волновало всё то, что касалось Андрея Митрофанова и тех выгод, что он сулил.

— Ксения сказала, ты предпочёл ей другую, но это… это же смешно, Миша, чёрт возьми! Ты же не настолько глуп и слеп, чтобы между графиней Митрофановой и этой жалкой девчонкой выбрать не Ксению?! Ты же… ты же… это, что, правда?

Ксении стоило бы помолчать, а не изображать из себя обиженную невесту! Сама виновата, чёрт возьми, но ведь поглядите-ка до чего дошла, ещё смела сваливать всю вину на него, на Мишеля…! Это было бы обидно, если б не было правдой. Увы, пришлось признать — даже если бы не Ксюшины измены, Мишель всё равно разорвал бы эту помолвку. Он не смог бы на ней жениться. Просто не смог бы. Это было бы неправильно — он же её не любил, не любил…

— Так это правда? — Допытывался Гордеев, не забыв о презрительной усмешке и о взглядах, полных злой иронии, — Миша, неужели у тебя хватило ума в неё влюбиться?!

Иван Кириллович говорил так, словно это не он сам собирался жениться на точно такой же бедной мещанке, да ещё и с подмоченной репутацией и двумя детьми. Что уж говорить, Саша в этом вопросе была куда предпочтительнее собственной матери: она, по крайней мере, была честной девушкой.

— Ты же понимаешь, — продолжал Гордеев тем временем, — что я этого не допущу?

— Чего именно? — поинтересовался Мишель, скрестив руки на груди. Наблюдать за праведным гневом отца было отрадно, однако в полной мере насладиться его яростью мешало нехорошее предчувствие. Мишель прекрасно осознавал, что Иван Кириллович способен на любую низость, и это настораживало. Не за себя он боялся, вовсе нет… вот это-то и было самым страшным — Александра могла пострадать! А такого Мишель бы себе никогда не простил.

— Я не позволю вам быть вместе! — изрёк Гордеев с чувством. — Вы никогда не будете вместе, пока я жив! Миша, это мезальянс! Ты только посмотри на неё! Ты… ты заслуживаешь гораздо большего, чем эта… девушка, — заметив, каким ледяным взглядом сын смотрит на него, Иван Кириллович осёкся в последний момент, и решил не сквернословить. — К тому же, без поддержки Андрея Митрофанова я долго не продержусь! Тебе нужна Ксения, и точка. Если ты забыл, именно этого хотела твоя мать…

Какой чудесный, тонкий ход! Надавить на больное, помянуть Юлию Николаевну — можно подумать, Мишель уже забыл, как она упрашивала его жениться на Ксении! Она даже в записке своей предсмертной написала ему: «Ксению, пожалуйста, не бросай. Она хорошая девушка» Хорошая или нет, но Мишелю, увы, нужна была не она. И он надеялся, что мать понимает его, понимает и не осуждает этот выбор.

А Гордеев, когда понял, что и с этой стороны к сыну не подступиться, решил избрать беспроигрышную тактику. Свою любимую, срабатывавшую в десятках подобных случаев!

— Я убью её, — спокойно, и невозмутимо сказал он. — Если ты не вернёшься к Митрофановой сегодня же, я убью твою Александру! Сам. Своими собственными руками. И, я клянусь тебе, Миша, я постараюсь сделать так, чтобы она мучилась перед смертью!

Потрясающие перспективы он обрисовал. И ведь убьёт, подумал Мишель с безграничным отчаянием. В душе у него бушевал ураган, но самое большое, что он мог позволить себе, это стиснуть зубы и слегка дёрнуть щекой. Сегодня по части самообладания ему не было равных, это бесспорно.

— Ты всё сказал? — Полюбопытствовал он, вскинув голову и посмотрев на отца с вызовом.

— Я-то всё сказал, вот только ты меня, должно быть, не услышал?

— Отчего же? На слух пока не жалуюсь. А вот у тебя, похоже, с ним проблемы. Я, кажется, задал тебе вопрос? И ответа на него так и не получил. — Мишель снова кивнул на папку, что лежала на столе, и лишь с третьего раза Иван Кириллович удосужился на неё взглянуть.

И тотчас же побледнел, изменившись в лице.

— …что? Откуда это у тебя?! — Слишком поздно Гордеев понял, что выдал себя с головой, и в коронных оправданиях, вроде: «Я не знаю, о чём ты!» уже не было смысла. Собственно, он и так мог бы не притворяться, Мишель давно уже всё понял. И не без усмешки наблюдал за чудесными метаморфозами: Иван Кириллович из разъярённого дракона превращался в забитого, перепуганного щенка прямо на глазах.

— Собственно… что это? — Решил-таки выкрутиться Гордеев, и, ослабив ворот рубашки, поднял взгляд на сына.

— Дело об убийстве Матея Кройтора, — отозвался Мишель. — Знаешь такого?

— А должен?

— Может, и нет. Но я бы на твоём месте знал имя человека, чьими стараниями началась твоя блестящая карьера в министерстве! — И Мишель очаровательно улыбнулся в довершение своих слов.

— Боюсь, я не понимаю…

— Оставь это, отец, мне всё известно. Это ты покушался на него той ночью, двадцать лет назад. Ты и твои люди, вы убили кучера, убили Габриеля Гиоане, его верного помощника, и чуть было не убили его самого. Что пошло не так? Как ему удалось спастись от тебя и твоих головорезов? Видимо, Матей Кройтор оказался крепким орешком, тебе не по зубам. Так или иначе, ему удалось уйти, и, чтобы вы не искали его в дальнейшем, он бросил в Дунай тело кого-то, очень похожего на него, не забыв перед этим надеть на палец старое фамильное кольцо. И ты со спокойной душой решил, что волноваться больше не о чем.

— Миша, что ты такое говоришь? — Пробормотал Гордеев, но его жалкие речи не убедили даже его самого, что уж говорить о Мишеле?

— Ты знал о завещании Санды Кройтор. Ты знал, что она отписала всё своё имущество моей матери, своей лучшей подруге. Адриана в Румынии считали мёртвым, поэтому его имя в завещании не фигурировало — как я понимаю, это единственная причина, по которой он ещё жив. А иначе ты бы и его убил, не так ли?

На этот раз Иван Кириллович не стал ничего говорить. Сжав губы в одну тонкую линию, он смерил Мишеля холодным — нет, ледяным! — взглядом, недобро прищурившись. Но того не смутить было подобными выходками, он Гордеева не боялся ничуть. Поэтому, усмехнувшись, продолжил:

— Ты подстраховался на случай провала, отец. Если бы Кройтор выжил, как в итоге и произошло, ему бы и в голову не пришло связать это покушение с тобой. Вы не были близко знакомы, не были друзьями — ничего общего, чужие люди! А кто единственный выигрывал от его смерти? Разумеется, наследница! Твоя подлая и коварная жена. А теперь посмотри мне в глаза, отец, и ответь — как ты мог так поступить с ней?

Иван Кириллович, секунду назад храбрившийся и игравший в невозмутимость, поспешно отвёл взгляд, и сделал вид, что изучает рисунок на персидском ковре в своём кабинете.

— Разумеется, Кройтор решил, что всё это дело рук моей матери. Он понятия не имел, что за её спиной стоял ты. Он понятия не имел, что она и знать не знала ни о каком завещании! Ну же, отец, признайся — она ведь не знала? Не знала, что Санда отписала всё ей?

— Ей?! Да с какой бы это стати, Миша? Санда отписала всё своим чёртовым детям, сыну и дочери! И замок, и знаменитые конюшни, и банковские счета, — удивил Гордеев неожиданной откровенностью, — мы исправили завещание на свой лад, у меня были свои люди среди адвокатов, которые помогли сделать Юлию единственной наследницей.

— Вот как? — Мишель собрался, было, удивиться, но передумал. — Собственно, да. Чего ещё ожидать от такого человека, как ты?

— Миша, ты не понимаешь! Я делал это не ради себя! — Попробовал, было, выкрутиться Гордеев, но у Мишеля его попытки вызвали лишь ироническую улыбку.

— Ради нас с матушкой, стало быть. Или, подожди, давай-ка придумаем не менее благородный мотив: ради нашей семьи, оказавшейся на грани разорения в тот год?

— Дела с отелями тогда, действительно, шли хуже некуда, — согласно закивал Гордеев. — Волконские медленно, но верно шли на дно! Алексей вёл разгульную жизнь, а твой дядя Михаил не справлялся один!

— Поэтому, получив наследство Кройторов, ты первым делом обеспечил себе должность в министерстве? Я попросил Семёна раздобыть для меня старые счета. И, знаешь, что-то я не заметил, как ты помогал финансировать «Центральный» в годы его становления! Может, я просто не там смотрел? А ещё, оказывается, тогда отелей было пять! Пятый разорился, и от него пришлось отказаться. Примечательно, как раз в тот год, когда моя мать получила наследство от Кройтора! У вас были деньги для того, чтобы спасти отель. Но ты предпочёл пустить все их на свою политическую карьеру, а мама тебя в который раз послушала. Так что, прошу, не надо говорить мне о семье и прочих высоких материях! Ты задумал всё это исключительно ради самого себя, преследуя собственные эгоистичные цели, ни больше ни меньше.

— И ты станешь меня за это судить?! — С вызовом спросил Гордеев, словно и впрямь не видел в этом ничего предосудительного. — Думаешь, мне было легко?! А представь, где мы были бы, где ты сам был бы сейчас, если бы не я? Тебе кажется, что богатство и достаток даются легко? Это потому, что ты среди всего этого вырос, и не знаешь, что может быть и по-другому! А у нас вполне могло быть по-другому! Если бы Волконские разорились, я не смог бы содержать всех вас: тебя, твою мать, обоих её братьев, и твою чёртову бабку генеральшу! Я боялся катастрофы, чёрт возьми, и решил перестраховаться!

— Убив Кройтора, и присвоив себе всё его наследство? — С издёвкой спросил Мишель.

— У меня свои методы, — проворчал Гордеев, недовольный.

— Прекрасно. Но зачем было подставлять мою мать?! Ты же не мог не понимать, что Кройтор будет считать её виноватой?!

— Миша, я клянусь тебе, я не знал, что он жив!

— Ты знал.

— Откуда я мог…

— Третья лошадь в упряжке, отец. Дружинин мне всё рассказал, прошу тебя, не прикидывайся. Даже если тебя самого не было в ту ночь, когда казнили бедного кучера и Габриеля Гиоане, твои люди не могли быть настолько слепы, чтобы не заметить отсутствие третьей лошади. Ты всё прекрасно знал. И ты знал, что Кройтор рано или поздно вернётся, чтобы отомстить. Вот только отомстить не тебе, а твоей жене. Которая, чёрт подери, понятия не имела о твоих интригах!

На взгляд Мишеля, за такой поступок Гордеева следовало бы придушить голыми руками. И наверняка там, на страшном суде, ему бы даже не засчитали отцеубийство за грех. Архангелы ещё и руку бы пожали, со словами: «Правильно, Мишенька, так и надо ему, негодяю!» Тяжело вздохнув, он спросил с безнадёжностью:

— Как ты мог так с ней поступить?

Вопрос повис в воздухе, Гордеев не знал, что ответить. И как оправдать свою подлость, увы, тоже не знал. Он молча смотрел в сторону, сосредоточенно хмурясь, время от времени сжимая и разжимая кулаки. Он ждал, что скажет Мишель, в чьей власти теперь оказался.

А Мишель сказал:

— Живи с этим, если можешь, отец. Впрочем, не сомневаюсь, что можешь. Твоя совесть не мешает тебе спать по ночам и никогда не мешала.

— Я не думал, что всё так получится! — Воскликнул Гордеев, решив, что это единственное его оправдание теперь. Да и оно — лживое насквозь. Разумеется, думал! И, более того, именно он обеспечил Матею Кройтору продвижение по военной службе, документы на новое имя, и, самое главное, успешное возвращение двадцать пять лет спустя. Он сделал это, прекрасно понимая, что Кройтор будет искать Юлию Николаевну ради вполне определённых целей. А Иван Кириллович только этого и добивался — смерть жены развязывала ему руки, давала возможность жениться на любимой Алёне…

— Можешь не оправдываться, — бесстрастно ответил Мишель, для которого все попытки отца были как на ладони, — сейчас это уже ничего не меняет.

— И что ты намерен делать с этой информацией? — Оживился Иван Кириллович. О, да, именно этот вопрос интересовал его больше всего, он прямо-таки обратился в слух, не сводя с сына внимательного взгляда. Мишелю от этого сделалось бесконечно противно: даже сейчас Гордеев не переставал думать исключительно о самом себе, о собственных выгодах… Этот человек неисправим. И никогда уже не исправится.

— Ничего, — порадовал Мишель его чёрное сердце.

— Ничего?! — Увы, на такую удачу Гордеев и рассчитывать не мог! Склонив голову на плечо, он впился в Мишеля внимательным, изучающим взглядом, словно до сих пор ища подвох. — И чего же ты хочешь взамен, Миша? — спросил он таким противным голосом, что Мишель из последних сил сдержался, чтобы не ударить его по его подлой, противной физиономии.

— Думаешь, сможешь купить моё молчание? Думаешь, я за деньги стану покрывать убийцу собственной матери?

— Я её не убивал! — отметил Гордеев, между прочим, совершенно справедливо.

— Сам — нет, не убивал. Но ты сделал всё, чтобы это случилось! А я её не спас, вовремя не пришёл на помощь, так что мы оба с тобой виноваты в её смерти, отец, виноваты не меньше самого Кройтора, — Мишель усмехнулся. — И я-то, в отличие от тебя, никогда себе этого не прощу.

— Но у тебя, помимо матери, так же есть ещё и отец! — Озвучил очевидные истины Гордеев. И если он надеялся, что со стороны это будет напоминать родительскую заботу, то он просчитался. Всё равно это пахло эгоизмом, дескать — пощади меня, Мишенька, я же твой родной папа!

— Вот именно поэтому я не буду афишировать твоё участие в этом деле, — устало произнёс Мишель, усмехнувшись в ответ на облегчённый вздох Ивана Кирилловича. — Делай, что хочешь, живи, как хочешь. Будь счастлив со своей Алёной, совет вам да любовь!

«Жизнь тебя и так уже наказала, и накажет ещё сильнее», добавил он, но уже мысленно, вспомнив об Алексее и его прощальных словах.

— Спасибо тебе за щедрость, Мишенька, — осторожно произнёс Иван Кириллович, — но почему-то мне кажется, что это ещё не всё. Предупреждаю сразу: во всём, что касается твоей Александры, я намереваюсь стоять до конца! Здесь тебе меня не запугать, и раз она — твоё слабое место, что ж, я найду, чем тебе ответить! Андрей Митрофанов нужен мне, Миша! Нужен нам! Как и твой союз с его дочерью. И, если ты не хочешь окончательно разорить меня, то тебе следует подумать, как вернуть доверие Ксении.

«Ты что, всерьёз считаешь, что можешь мне приказывать?», взглядом спросил его Мишель, а вслух произнёс с усмешкой:

— «Моей» Александры?

Повисла пауза, в течении которой у Гордеева на лице отразились все его недалёкие мысли, увенчавшиеся искренним недоумением. А затем в глазах его промелькнул настоящий страх, когда он сообразил, что шантажировать сына ему больше нечем.

— Ксения ошиблась, отец, — продолжил Мишель, и ни один мускул на его лице не дрогнул, — женщины так устроены, всегда ищут виноватых там, где виноваты сами. И «моя» Александра, как ты изволил выразиться, здесь совершенно не причём. Странно, что ты поверил в это. А, впрочем, ты меня слишком мало знаешь, так что ничего удивительного. Так вот, отец, я никогда бы не связал свою жизнь с такой, как она. Меня, в отличие от тебя, никогда не тянуло на простолюдинок!

Тон его был холоден, а голос звучал до того убедительно, что у Гордеева и в мыслях не было усомниться. Действительно, как он мог поверить словам обиженной ревнивицы Ксении? Как он мог всерьёз предположить, чтобы его сын, и… эта?!

Но, увы, это означало, что Гордеев потерял свой самый последний козырь! Других способов воздействия на сына у него не было, а когда последняя надежда уплыла из рук, Иван Кириллович почувствовал себя безоружным и на удивление беспомощным. Он перевёл на Мишеля растерянный взгляд, не зная, что и сказать.

— Но раз уж мы заговорили о ней, — Мишель позволил себе невесело улыбнуться, — думаю, имеет смысл кое-что прояснить. Дело об убийстве моей матери, что успел завести Леонид Воробьёв — оно у меня, отец. И, я клянусь тебе, если с «моей» Александрой что-нибудь случится, оно окажется у Дружинина так быстро, что ты и глазом не успеешь моргнуть.

— Что?!

— Ты меня прекрасно слышал. У нас с ней общие интересы, не так ли? Ты поэтому так не хотел, чтобы мы поладили? Потому что она так же сильно ненавидит тебя, как и я? Так вот, это моё условие, отец. Ты оставляешь её в покое, а я оставляю в покое расследование. Выгодная сделка? Хм, нет, кажется, я продешевил. Давай так: ты не только оставляешь её в покое, но и не препятствуешь её больничной практике, как собирался. И убираешь от неё своих филёров. И выбрасываешь из головы дурацкие идеи выдать её замуж за своих престарелых компаньонов. Пускай выходит за того, кого выберет сама, но уж никак не с твоей подачи. Я ясно изъясняюсь?

— Вполне, — проворчал Гордеев, хмуро глядя на сына. Он, было, вновь начал подозревать что-то, когда Мишель выдвинул ему свои условия, но в следующую секунду его сомнения развеялись как дым:

— В таком случае, я со спокойной душой могу оставить свою бедную сестрёнку на ваше попечение и вернуться на фронт!

— Что сделать?! — Гордеев округлил глаза, даром что рот не открыл. Изумлению его не было предела, хотя, казалось бы, чему тут удивляться?

— Ты же не думал, что я останусь? — Мишель пожал плечами.

— Но… — Гордеев явно так не думал, но всё равно подобного исхода не предполагал. Где-то в глубине души он, вероятно, ещё надеялся, что Александра Тихонова — главная причина разрыва помолвки с Ксенией, и из последних сил цеплялся за возможность повлиять на сына через неё.

Но Мишель, похоже, и впрямь не собирался связывать с ней свою судьбу. И защищал он её, видимо, тоже не из большой любви, а исключительно назло ему, Гордееву! Ивана Кирилловича это особо задело, но выбора ему не оставили.

— Когда? — сухо спросил он.

— Завтра, — бесстрастно отозвался Мишель, даже не глядя на него. Увы, он уже не ждал от любимого папочки никаких проникновенных речей, и благословления отцовского тоже не ждал. И, развернувшись, направился к дверям, даже не попрощавшись. Правда, у порога он всё же обернулся, и спросил: — Я надеюсь, мы друг друга поняли, отец?

Гордеев согласно кивнул.

— Да, Миша. Мы друг друга поняли.

* * *

Вторым человеком, с которым Мишель намеревался поговорить перед отъездом, была его бабушка, старшая княгиня Волконская. Как он и ожидал, к известию о его отъезде она отнеслась весьма болезненно. Разговор происходил в её кабинете, как всегда строго одетая генеральша стояла у окна, глядя куда угодно, но только не на внука. Она не хотела, чтобы он видел её слёз. Она не любила быть слабой.

— Алексей знает? — не оборачиваясь, спросила она.

— Ещё нет. И я бы попросил тебя не говорить ему ничего. Это моё решение, и я надеюсь, ты его уважаешь, — ответил он спокойно.

Не удивляйтесь этому обращению, Мишель был единственный, кому дозволялось называть старую генеральшу на «ты», но это исключительно в те моменты, когда они оставались наедине, как сейчас.

— Миша, это не решение, это самоубийство чистой воды! — Воскликнула княгиня, и сама удивилась, до чего жалко и прозвучал её обычно такой твёрдый голос. — Зачем? Мальчик мой, зачем? Я понимаю, ты потерял мать… ты считаешь себя виновным в её гибели… тебе тяжело… но это… это не повод, поверь мне! Тебе двадцать три года, господи! У тебя вся жизнь впереди, а ты?

— Думаешь, я смогу с этим жить? — Поинтересовался он задумчиво. — Вряд ли. Я не такой, как отец.

— Миша, ты не виноват в её смерти! — Генеральша, наконец-то, обернулась, правда перед этим смахнула слёзы кончиком кружевного белого платка с вензелем «V». И, подойдя к внуку, встала напротив и внимательно посмотрела в его глаза. Он этот проникновенный взгляд выдержал, сохраняя прежнее своё спокойствие. — Миша, я прошу тебя, опомнись! Не принимай поспешных решений! Тебе больно сейчас, я понимаю, понимаю, как никто другой! Думаешь, ты один страдаешь? А представь, каково мне? Она была моей дочерью, единственной дочерью! А я её не уберегла! В память о ней у меня остался ты! И ты… господи, ты разбиваешь моё сердце!

— Бабушка, мне в любом случае пришлось бы вернуться, — как можно мягче произнёс Мишель, напоминая об очевидных вещах. — Я не смог бы остаться здесь дольше положенного, я боевой офицер, и моё место там.

— На западном фронте? В самом пекле сражений? Миша, милый, что же ты делаешь?! Я бы и слова не сказала тебе, если бы ты остался при Алексее — я понимаю, идёт война, родине нужны защитники… Но ты упрямо не желаешь быть благоразумным! Для чего? Господи, ты же никогда не грезил о подвигах, как Алёшка! Я же тебя слишком хорошо знаю: ты ведь нарочно всё это… ищешь смерти… для чего? Неужели… — тут генеральша понизила голос, слегка смутившись. — Неужели тебе не к кому возвращаться? Я сейчас не нас с Катей имею в виду, и уж тем более не этого мерзавца, твоего отца.

Ха! Мишель намёк её прекрасно понял, улыбнулся вполне искренне. А сам подумал о том, что ему даже близко возле Александры нельзя появляться, иначе последствия могут быть необратимыми. Гордеев не даст им быть вместе. Гордеев уже показал, на что способен. И если эта девушка пострадает по его, Мишеля, вине, то он себе этого никогда не простит.

А потому Гордеев не должен ни о чём узнать. Никогда. И это чудо, что удалось так легко ввести его в заблуждение сегодня!

Вот только с генеральшей этот трюк не прошёл.

— Я видела, как ты на неё смотрел тем утром, — сказала она, хотя ни единого имени не было названо. — На Ксению свою ты никогда так не смотрел! Послушай, Миша, она — хорошая девушка, достойная! Я неплохо знала её деда когда-то, замечательный был человек.

Заметив некое любопытство в глазах внука, генеральша усмехнулась, бледные щёки тронул едва заметный румянец. Встав полубоком — так, чтобы Мишель не видел её лица — она, глядя в окно, негромко продолжила:

— Ты наверняка задавался вопросом, с какой стати меня величают генеральшей, притом, что дедушка твой в чине выше поручика так и не поднялся?

И, признаться, Мишелю весьма и весьма не понравились причины, на которые намекала старая княгиня.

— Я, признаться, думал, это из-за твоего характера, — спрятав улыбку, ответил он, а генеральша рассмеялась и покачала головой. А затем озвучила ещё одну нехорошую истину:

— Я была невестой генерала Серова целый год, Миша. Мне было шестнадцать лет тогда, я была молода и безумно влюблена в него. Он был безумно красив, мой Александр… Высокий, статный, златовласый… Не рыжий, но и не блондин, его волосы отливали золотом, таких ни у кого в целом мире не было! Его дочь очень похожа на него, а уж как похожа внучка, которую даже назвали в его честь!

И что-то было в её голосе такое, от чего Мишелю сделалось не по себе. Ужасно не по себе, если быть откровенными. Был бы он более эмоциональным — схватился бы за сердце, это точно.

«Господи, нет, ну только не опять…», подумал Мишель с неимоверной тоской, и посмотрел на бабушку в полнейшей безнадёжности. Спросить её, что ли? Напрямую, в лоб, безо всяких прелюдий, как он привык? Но генеральша поняла его сомнения без лишних вопросов, и улыбнулась, и поспешила открыть правду, дабы не мучить внука лишний раз:

— Нет, Миша, не волнуйся, пожалуйста, вы с нею ни в коем случае не родственники.

Уф, как от сердца отлегло, право слово! Мишель не стал скрывать, до какой степени его осчастливили эти слова. Правда, на лице его появилась некая растерянность, когда генеральша добавила:

— По крайней мере, Юлия — точно не его дочь.

А вот это уже интереснее, не так ли?

— А дядя Михаил? — Осмелился-таки спросить Мишель, и по взгляду бабушки понял всё без лишних слов. Она рассмеялась низким, скрипучим смехом, и погрозила ему пальцем.

— Ты задаёшь нескромные вопросы, Миша! Слишком нескромные, право!

— О, боже, — только и сказал Мишель. А княгиня Волконская как ни в чём не бывало пожала плечами, и вновь повернулась к окну.

— Я любила его, Миша. Всем сердцем любила. А он взял и женился на другой. Я была иностранкой, чужой для него… почти не знала русского языка… Твой дед оказался менее взыскательным, к тому же, он проигрался в пух и прах и рисковал быть уволенным из армии. Богатая невеста, пускай и болгарка, стала для него спасительной соломинкой. Я была нужна ему настолько, что он и не обратил внимания на некоторые мои, хм, недостатки.

Такие, как беременность, например? Определённо, положение Николая Волконского должно было быть очень и очень отчаянным, раз он добровольно согласился на такое. Да и потом, если вспомнить, чем всё закончилось — как это он терпел столько лет? И дядя Михаил, сколько Мишель его помнил, всегда считался едва ли не любимчиком в семье — будучи при этом сыном другого человека! Как?! Определённо, у покойного дедушки Николая была широкая душа: воспитывать чужого ребёнка как своего, и любить его наравне с собственными детьми, а то и больше… Это было выше понимания Мишеля.

Но бабушка-то, конечно, хороша! Каково, а?

— А ты уверена, что моя мать… — Уже не питая особых надежд относительно нравственности генеральши, всё-таки решил просить Мишель, но княгиня категорично покачала головой.

— Это исключено. Мы ведь не виделись с ним более с тех пор. Не считая одной короткой встречи на балу по случаю освобождения нас от турецкого владычества. Но мне тогда было уже под сорок. Не волнуйся, Миша. — Она подавила улыбку. — Это Катерина пускай волнуется. У неё, получается, есть такая замечательная кузина! Ну не прелестно ли?

Прелестно, право, лучше и быть не могло!

«Ещё бы чуть-чуть, и… — Всякий раз эти мысли приводили Мишеля в неописуемый ужас. — Сначала Алексей, имевший все шансы стать её отцом, затем Санда и Матей Кройтор, на которых тоже грешили, и, в финале чудесное: бабушка и генерал Серов! Ещё кто-то будет? Нет, серьёзно! Давайте уж лучше сразу, чего тянуть! Господи, это невыносимо…»

Но один факт оставался бесспорным: уж лучше пускай Александра будет кузиной Кати, чем его собственной!

— Милейшая девушка, между прочим! — Продолжала генеральша с подобием на добродушную улыбку. — Ты в курсе, что она благородного происхождения? Я хочу сказать, что если ваше социальное неравенство это единственное, что тебя сдерживает, то это сущие глупости! Мы можем с лёгкостью вернуть ей титул. Не говоря уж о том, что денег Волконских хватит за глаза и вам, и вашим внукам и даже правнукам! Женись на ней, Миша. Женись, и одумайся, и, пожалуйста, не уезжай!

Всерьёз ли она это? Мишель улыбнулся. Неужели бабушка и впрямь считала, что он до сих пор не сделал Александре предложения исключительно из-за того, что она не его круга? А, впрочем, пару месяцев назад он и сам считал бы точно так же, и искренне удивился бы, если бы ему сказали, что однажды его угораздит влюбиться в простолюдинку…

— Я поверить не могу, что ты говоришь мне это, — по-прежнему с улыбкой, сказал он. — Ты, которая не дала дяде Михаилу жениться на графине Лопухиной исключительно потому, что та была для него недостаточно богата!

— Твой дядя Михаил не грозился в противном случае бросить всё и уйти воевать! — весомо возразила генеральша, и не думая скрывать своих намерений. — Так что, в данном случае я согласна на любой расклад, который удержит тебя здесь! А девушка эта, по правде говоря, мне искренне нравится. Она совсем не такая, как её мать. Милое, чудесное создание! Вы были бы отличной парой.

— Собственно, о ней я и хотел поговорить, — подытожил Мишель.

Положа руку на сердце, это была единственная причина, по которой он явился к генеральше. И, если бы не Саша, он уехал бы не попрощавшись. Чтобы лишний раз не мучить ни себя, ни бабушку, этими тяжёлыми сценами расставания — просто уехал бы, и всё.

Но сейчас он не мог. Нужно было кое о чём позаботиться для начала.

— Я хочу, чтобы ты забрала её к себе, — продолжил он, перехватив взгляд старой княгини. Та, как ни странно, не стала ни возмущаться, ни удивляться, ни рассуждать о полнейшей недопустимости этой просьбы. Она лишь уточнила:

— Сюда?

— Куда угодно, лишь бы подальше от моего отца! И от Алексея, — подумав немного, добавил Мишель. — Они её погубят рано или поздно, не один — так второй. В твоих силах сделать так, чтобы этого не случилось.

— Ещё что-то? — Коротко, как настоящая генеральша, спросила княгиня.

— Да. Практике её не мешай, в этом вся её жизнь.

— Хорошо.

— Если… — Мишель на секунду запнулся, потому что слова давались ему всё труднее и труднее, но всё же он пересилил себя. — Если она надумает выйти замуж — не препятствуй.

— Что?! — Тут-то, конечно, генеральша возмущения своего не сдержала. — Миша! Да как же ты можешь?!

— Пусть живёт своей жизнью и постарается стать счастливой. Так будет лучше, — справедливо ответил Мишель, не поднимая взгляда. — Уж точно лучше, чем ждать меня. Я могу и не вернуться, в конце концов.

К тому же, на примере некоторых барышень, всем нам уже давно известно, чего стоит девичья верность! Правда, Мишель отчего-то не сомневался, что Сашенька дождалась бы его и через год, и через два, и через десять лет дождалась бы. Но проверять он не желал. Слишком жестоким могло стать разочарование.

Генеральша тяжко вздохнула, и, сглотнув ком, подкативший к горлу, спросила сухо:

— Ещё что-то?

— Наверное, это всё. И… постарайся не обижать её, хорошо?

— Я, по-твоему, произвожу впечатление тирана и деспота? — Хмыкнула Волконская, сделав вид, что оскорбилась. Мишель собрался, было, ответить, что «тиран» и «деспот» — это ещё очень мягко сказано, но, заметив бабушкин хитрый взгляд, промолчал и улыбнулся в ответ. Тогда она тяжело вздохнула, и, распахнув объятия, дождалась, когда и он обнимет её следом. И, прижимаясь к груди внука, старая княгиня вновь вздохнула, тяжело и прерывисто.

— Я сделаю всё, как ты скажешь, Мишенька, — прошептала она. — Я постараюсь сберечь её для тебя. Только, пожалуйста, возвращайся!

А Мишель с грустью думал о том, что, увы, не может дать ей такого обещания.

* * *

Кажется, он закончил со всеми своими делами здесь. С Кройтором и Дружининым они поговорили ещё вчера, Владислав Павлович полностью оправдал Адриана и снял с него все обвинения. И, несмотря на все протесты генеральши Волконской, хваткий румын был вновь назначен на должность главного управляющего отелями. Мишель хотел, чтобы в его отсутствие всё было так, как при матери, и нового управляющего искать не собирался. Юлии Николаевне это не понравилось бы.

Да ей многое не понравилось бы из того, что он уже сделал, но Мишель старался об этом не думать. «Была бы ты со мной, — мысленно говорил он ей, — всё сложилось бы иначе… Была бы ты здесь, если бы ты только была здесь!»

Но, увы, её не было. Он остался совсем один, потерянный в своих чувствах, и не знающий, что делать с той горой проблем, которая навалилась на него в одночасье. Он был к этому не готов, пугающе не готов! Единственное, что он умел — это воевать, и в войне надеялся найти своё спасение.

Всё лучше, чем изо дня в день смотреть на довольную физиономию Гордеева, радующегося, что удалось так удачно всё провернуть и избежать наказания! Но он по-прежнему оставался его отцом, и это было то единственное, что сдерживало Мишеля от хладнокровного убийства.

От Алексея, признаться, его тоже уже тошнило. С ним и рядом находиться было тяжело, особенно, когда дядюшка начинал хвастаться своими похождениями — Боже, как Мишель ото всего этого устал! Поэтому он был даже рад, что уезжает.

Почти. Кое-что всё-таки не давало ему покоя, и ныло, болезненно ныло в груди, практически всю ночь. Мысли о ней сводили его с ума. Одного он не мог понять — как же так получилось? Как он умудрился влюбиться в неё?! Это было нерационально и логическому объяснению не поддавалось, но, тем не менее, произошло, и произошло именно с ним.

Я убью её… Голос отца до сих пор звучал в его голове. И, я клянусь тебе, Миша, я постараюсь сделать так, чтобы она мучилась перед смертью!

Всякий раз Мишель содрогался от этих слов. Признаться, он хотел уехать, не попрощавшись, но Иван Кириллович невольно поспособствовал перемене столь малодушного решения. Правда, в итоге получилось ещё хуже, но Мишель был убеждён, что поступает правильно. И не подумайте, что это далось ему легко! Он столько раз был готов передумать, пока Игнат вёз его в Марьину рощу, а уж когда Саша вышла на его короткий стук — он уже почти передумал. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы на секунду изменить своё решение.

А потом угрозы Гордеева вновь напомнили о себе, тупой болью да в самое сердце. «Я убью её»…

— Ваше величество? — Прошептала Сашенька, как обычно, заворожено глядя на него. Он едва ли не улыбнулся — право, ну что она так смотрит, будто он не обычный человек, а какое-то неземное создание? Однако, не до улыбок теперь.

— Можно войти? — Довольно сухо поинтересовался Мишель, вместо приветствия. Саша спохватилась, отметив его суровый тон, и отошла в сторонку, пропуская его в квартиру. На её счастье Василиса Фёдоровна ушла за покупками, и они могли поговорить наедине, не боясь быть услышанными.

Они остановились в коридоре, друг напротив друга, и только теперь Саша обратила внимание на его мундир. И без лишних слов всё поняла, побледнев так сильно, что это стало заметно даже в полумраке неосвещённой прихожей.

— Вы… уезжаете? — Сорвавшимся голосом спросила она, и столько в её голосе было тоски, что у Мишеля возникло непреодолимое желание отказаться от своей затеи сейчас же. И остаться с ней. Навсегда. И, как там сказал Володя? — носить её на руках до конца дней, потому что именно этого она и заслуживает!

Но вместо этого он коротко кивнул, и сказал:

— Я пришёл попрощаться.

Саша поднесла ладонь к губам, чувствуя, что ещё немного, и разрыдается в голос. Как…? Как же так? Почему он не сказал раньше? И… что теперь будет с ней? Она же и дня без него не проживет, неужели он не понимает, неужели не видит? И вовсе не из-за Гордеева даже, который убьёт её, как только она останется без своего защитника! Что ей Гордеев — её сердце остановится раньше, само, по вполне естественным причинам: оно просто не захочет биться, если рядом не будет Мишеля! И как он может быть таким жестоким?

Всё-таки она не сдержалась, не хватило сил. Бросилась к нему на шею, и, уткнувшись в его грудь, разрыдалась горько и отчаянно.

— Ваше величество, пожалуйста, не бросайте меня!

Мишель на секунду прикрыл глаза, испытывая острую потребность утешить её, обнять ласково, и сказать хоть что-то, чтобы утешить. Но вместо этого он промолчал, приказывая себе быть сильным.

Я убью её. И, я клянусь тебе, Миша, я постараюсь сделать так, чтобы она мучилась перед смертью!

Гордеев не должен ни о чём узнать. Никогда. Иначе она пострадает, а этого допустить Мишель никак не мог.

Поэтому он сказал:

— Александра, успокойся. — И, взяв её за плечи, отстранил от себя. Может, это было грубо, но Сашу гораздо больше испугало это строгое «Александра» вместо привычного «сестрёнка». Она подняла на него заплаканные глаза, готовясь к какому-то ужасному продолжению, и оно не заставило себя долго ждать: — Выслушай меня, пожалуйста. Я должен извиниться перед тобой. Тогда, в часовне… я был не прав. Пугающе неправ, и мне за это безумно стыдно. Я… я хотел отомстить Авдееву таким образом. Я был зол на него за то, что он так поступил с моей невестой, и собирался отплатить ему тем же.

«В жизни не нёс большей чуши», подумал Мишель, с болью наблюдая за тем, как Сашенька отступает на шаг назад, как смотрит на него с нескрываемым ужасом в глаза, смотрит — и не верит. Кажется, следовало быть убедительнее.

— Это было низко и некрасиво, я знаю, — продолжил он. — В какой-то момент я понял, что это подло — использовать тебя в качестве своего возмездия. Хорошо, что я понял это, когда не стало слишком поздно. Прости меня за это.

Саша отрицательно покачала головой, но вовсе не потому, что не хотела его прощать, а уж скорее не хотела верить. Это просто не могло быть правдой! Он же… он благородный! Он не мог опуститься до такой низости, не мог использовать её подобным образом! Это было слишком.

— Вы… вы… — Она задыхалась от рыданий и жгучей обиды, и всё никак не могла подобрать нужных слов. — То есть… всё это… всё это было не всерьёз? Просто… просто, чтобы отыграться на Сергее, да?

— Мне очень жаль, — бесстрастно ответил Мишель.

— Господи, как же вы могли…?! — Прошептала Сашенька, взявшись за голову в приступе неимоверного отчаяния. Ей хотелось кричать, кричать до тех пор, пока не иссякнут силы! А ещё ей хотелось умереть. Никогда она не желала смерти так сильно, как в тот момент. Колени подкосились, и она в бессилии упала на пол, а он к ней даже не подошёл. И с места не сдвинулся, оставшись стоять там, возле двери. И глядя на неё со странной смесью боли и снисхождения.

— Это было подло, — прошептала Александра, закрыв лицо руками, и изо всех сил стирая горячие слёзы, бегущие по лицу. — Подло, ваше величество! Вы… как вы могли так поступить со мной? Я ведь… я ведь люблю вас!

Девушки часто признавались Мишелю в любви, но никогда прежде эти слова не звучали так искренне. Сердце его разрывалось, когда он смотрел на неё, рыдающую на полу, и произносящую с трудом эти самые слова, заветные слова, которые каждый мешает услышать.

«Я убью её», и снова голос Гордеева напомнил о себе, затмив собой все его чувства и желания.

— Прости, но я не могу ответить тебе тем же, — сказал Мишель, стараясь изо всех сил сохранить невозмутимость. В последний момент самообладание его всё же подвело, и он понял, что не продержится ни минуты более, если не уйдёт прямо сейчас. Поэтому он сказал: — Прощай, Александра.

И ушёл, слишком быстро и поспешно, но Сашенька не придала этому ни малейшего значения, лишь вздрогнула, когда за ним захлопнулась входная дверь. Обняв себя за плечи, она забилась в угол, и, крепко зажмурившись, зарыдала в голос. Обжигающие, горячие слёзы текли по её щекам, и капали на платье, оставляя влажные тёмные дорожки на светлом шёлке, но она этого не замечала. Весь мир перестал иметь значение для неё в тот момент, когда он сказал, что не любит её.

Она-то думала, что всё дело в её происхождении! Но на деле оказалось ещё хуже: неужели он и впрямь затеял всё это, чтобы проучить Сергея Авдеева? Господи, как низко! А ведь она по-настоящему влюбилась в него, глупая! И надеялась робко, что и он испытывает к ней нечто схожее… Господи, как могла она быть такой наивной?! Как могла она так жестоко ошибиться в нём?

Но, что самое ужасное, чувства-то её от этого никуда не делись! Казалось бы, ну что ещё нужно: он уже сказал, что не имел серьёзных намерений на её счёт, сказал, что не любит её, и оставил её одну — а ей, видите ли, этого оказалось недостаточно, чтобы в одночасье его разлюбить!

Саша поймала себя на совершенно безумном и неприличном желании броситься следом за Мишелем, и умолять его остаться — благо, гордость не позволила сделать это. А сердце-то всё равно рвалось к нему, ныло и молило о снисхождении, и не желало успокаиваться вопреки здравому смыслу!

«Господи, дай мне сил всё это пережить!», мысленно взмолилась Сашенька, и, закрыв глаза, вновь принялась плакать.

А Мишель тем временем вышел из подъезда, с тяжёлым чувством на душе, и с гнетущим ощущением того, что он только что совершил самую большую в своей жизни ошибку.

«Ещё немного, и всё закончится», подумал Мишель в тщетной попытке себя успокоить. А взгляд его всё же предательски скользнул по окнам третьего этажа, выходящего как раз на эту сторону улицы — он как будто до последнего надеялся увидеть там знакомый силуэт. Но, увы, занавеси были недвижимы, и это лишь усилило горькое чувство отчаяния.

«А что, если это и впрямь была та самая любовь, которая случается один раз в жизни?», спросил он самого себя, непроизвольно коснувшись груди, где вот уже которую минуту противно ныло и побаливало.

Любовь… слишком мало знал он о таких прекрасных чувствах, и наивно полагал, что сможет справиться с ним, как до этого справлялся со всеми своими бедами. Была бы рядом его матушка, она, непременно, рассказала бы ему, как сильно он заблуждался, но в том-то вся и беда, что Юлии Николаевны не было, и сыну своему она ничем не могла помочь.

Мишель посмотрел на часы, показывающие без четверти два, и подумал, что неплохо бы поторопиться — они с Антоном Голицыным договорились встретиться в половине третьего на вокзале, нехорошо было заставлять его ждать.

В последний раз бросив взгляд на заветные окна, Мишель тяжело вздохнул. И ушёл, чтобы никогда уже не вернуться.

 

Глава 35. Вера

— Ишь, чего удумали! За моей спиной! Без соответствующего разрешения! — С каждой секундой Викентий Иннокентьевич распалялся всё сильнее и сильнее, и это, определённо, был самый неподходящий момент для того, чтобы подойти поздороваться, но Саша всё равно вошла в его кабинет. Сваливать общую вину на одну Воробьёву ей не хотелось, в конце концов, если бы не её помощь, Марина Викторовна ни за что не пошла бы на такой риск! — Чёрт возьми, да кем ты себя возомнила, Марина?! Мало тебе было того случая с Некрасовой? Думала, что спасаешь, а сама едва не угодила под суд! Бросить надо было этого Владимирцева к чёртовой матери, бросить, и пускай вертится, как хочет! Вознесенская богадельня в Новой слободе давным-давно по нему плачет, я уже и о месте для него позаботился, а ты?! Что делаешь ты?!

— Дала ему новую жизнь, и возможность встать на ноги, — ответила Александра, осторожно закрыв за собой дверь. Марина с Викентием обернулись на неё, не ожидав, что их прервут в такой момент, и оба нахмурились с неодобрением.

— Саша, ты чертовски не вовремя, — произнесла мадам Воробьёва не без намёка, но Сашу её предупреждение не испугало.

Ей теперь было уже всё равно, и ни Викентия Иннокентьевича, ни возможных последствий она не боялась, свято убеждённая, что самое страшное в её жизни уже произошло, и терять ей больше нечего. К тому же, её пациентка, старушка Никифорова, уже умерла, а значит, Сашенька провалила свой вступительный экзамен, и ни о какой дальнейшей практике речи идти не может, Воробьёв достаточно понятно ей это объяснил в самом начале. Вытянуть из безнадёжности Владимирцева — это самое большое, на что Саша могла рассчитывать перед уходом, и когда стало ясно, что офицер будет жить, она вздохнула с облегчением и готова была к любому наказанию за своё самоуправство.

— Ага! — Провозгласил Викентий, заприметив новую жертву. — Ещё одна! Неблагодарная девчонка! Я дал тебе возможность проявить себя, а чем ты отплатила мне за мою доброту?! Да если бы он умер во время операции, уже сегодня нас всех увезли бы отсюда под конвоем!

— Не смей повышать на неё голос, — спокойно, не в пример мужу, сказала Марина Викторовна, и вновь с недовольством посмотрела на Сашу. Взгляд этот призывал немедленно отступить, уйти подальше от разъярённого Викентия, пока не случилось непоправимого, но Саша будто бы и не понимала этих намёков. Или не хотела понимать.

— Ты же не думаешь, Александра, что после вашего заговора я оставлю тебя в больнице хотя бы на минуту?! — До того грозно спросил Воробьёв, что Саша испугалась бы — неминуемо испугалась бы! — если б только не это пугающее хладнокровное безразличие к окружающему миру, в которое она погрузилась после ухода Мишеля.

Ей, действительно, было уже всё равно.

А ведь совсем недавно она рухнула бы на колени перед Воробьёвым, и умоляла бы разрешить ей остаться! Сейчас же лишь усмехнулась в ответ, и ответила устало:

— Викентий Иннокентьевич, оставьте этот фарс. Можете не притворяться, мне давно известна правда. Я слышала ваш разговор с Гордеевым той ночью, и прекрасно знаю, что моя практика под вашим началом в любом случае не продлилась бы долго. — Когда она сказала это, Марина Воробьёва вопросительно посмотрела на мужа, но Викентий Иннокентьевич оправдываться не поспешил, правда, в лице изменился. — Вам нужен был повод, чтобы отказать мне в стажировке? Что ж, я вам его дала. Вот только, знаете что? Я об этом ничуть не жалею! Если ценой спасённой жизни стала моя докторская карьера — я готова заплатить дважды. И я ничем не побоялась бы ради этого рискнуть!

— Вы его едва не убили! — Воскликнул Викентий Иннокентьевич, уже и не знающий, к чему придраться. А ещё он чувствовал себя не лучшим образом, понимая, что разоблачён, и ему стыдно было смотреть в глаза собственной жене. А Марина, как на грех, только на него и глядела, прямо взгляда не отводила, отчаянно желая услышать объяснения!

— Не убили же, — хмыкнула она с напускным безразличием, и повела плечом. — Более того, через месяц я разрешу ему вставать, и мы с тобой, Саша, ещё понаблюдаем за его первыми шагами!

— Саши к тому времени здесь уже не будет! — Отрезал Воробьёв, всё ещё помнивший об обещании, данном министру.

— Отчего же не будет? — С улыбкой спросила Александра. — Разве мне что-то мешает прийти с визитом к своему хорошему другу?

— О, боже мой… — Простонал Воробьёв, и отмахнулся. И, без малейших церемоний, указал ей на дверь. — Я прошу вас немедленно покинуть мой кабинет, мадемуазель Тихонова! Вы меня разочаровали, и не оправдали возложенных на вас надежд!

Ах, вот как мы заговорили? Саша наигранно улыбнулась ему, кивнула послушно, и начала медленно расстёгивать пуговицы на своём больничном халате. Движения её были неспешны и плавны, она никуда не торопилась, и, похоже, и впрямь не испытывала из-за этого инцидента ни малейшего беспокойства. Воробьёв с некоторым недоумением наблюдал за тем, как она снимает с себя больничный халат, и как осторожно вешает его на крючок, прибитый к двери. По правде говоря, он ожидал другой реакции — слёз и истерик, с мольбами о снисхождении это как минимум! Но, конечно же, это даже хорошо, что она так спокойна — Викентий Иннокентьевич женских слёз не переносил, а уж видеть плачущей дочь своего лучшего друга не желал тем более.

Но Саша плакать и не собиралась. Все свои слёзы она выплакала предыдущей ночью, больше ничего не осталось. И, наверное, это даже хорошо — пугающая холодная пустота на душе поглощала все остальные эмоции, и не давала ей впасть в уныние и отчаяние из-за своего увольнения, из-за обидных фраз Воробьёва… Она была до такой степени подавлена из-за прощальных слов Мишеля, что ни до чего другого ей попросту не было дела. Поэтому, сопровождаемая недоверчивым взглядом доктора Воробьёва, она сделала красивый реверанс у дверей, а затем, откинув волосы за плечо, с высоко поднятой головой ушла из его кабинета, оставив их с Мариной одних. Она не стала говорить никаких колких фраз, не стала обзывать Воробьёва продажным мерзавцем, не стала громко хлопать дверью на прощанье. Она просто ушла победительницей, потому что, несмотря на фатальные потери, это, всё-таки, была победа!

Владимирцев будет жить! Владимирцев, вероятно, встанет на ноги, если очень захочет! Господи, разве же это не счастье? Тут Саша даже улыбнулась, несмотря на свою печаль — улыбнулась искренне, ибо всем сердцем радовалась за благополучие Владимира Петровича!

Который, как обычно, ждал её у себя. И вновь лучезарная улыбка озарила это красивое лицо, стоило ей только переступить порог больничной палаты. Правда, Владимир нахмурился сей же час, и, не успев сказать должного приветствия, спросил первым делом:

— Александра Ивановна, что-то случилось? Отчего на вас нет халата? Боже мой, нет, не говорите мне, что это то, о чём я подумал…

— Пустое, Владимир Петрович, всё пустое! Не беспокойтесь ни о чём, — с ласковой улыбкой произнесла она, и, пододвинув стул к изголовью его койки, села рядышком и ласково положила ладонь на его лоб, одновременно поправляя русые кудри и проверяя, нет ли жара.

— Сашенька, но как же… — Владимирцев, разомлевший от её нежного жеста, едва ли не позабыл, о чём хотел спросить, но вовремя спохватился. — Вы пострадали из-за меня! Так я и думал, что добром это не кончится! Но, помилуйте, почему? Я ведь всё ещё жив! А значит, никаких претензий к вам у Воробьёва и быть не может! Где он, позовите его ко мне! Я буду говорить с ним! Я добьюсь, чтобы ваше наказание отменили, и…

— Владимир Петрович, я прошу вас, успокойтесь, — тихо и проникновенно сказала Александра, заботливо подоткнув сползшее с Володиного плеча одеяло. — Это рано или поздно должно было случиться, Гордеев приказал уволить меня, и Викентий Иннокентьевич всего лишь ждал повода. И, признаться, я даже рада, что им стала ваша операция. Это лучшее, с чем я могла бы уйти.

— Но, Саша…

— Владимир Петрович, я всё равно не продержалась бы здесь долго. Даже странно, что Викентий Иннокентьевич не выгнал меня раньше — спасибо моему наставнику Сидоренко, заступился, — с задумчивым видом Саша перевела взгляд на шероховатую стену, выкрашенную белой краской, и стала смотреть на неё так пристально, словно та хранила в себе ответы на все вопросы человеческого бытия. — Надо же, как получается, — продолжила она, — самые близкие люди в итоге оказываются предателями и мерзавцами, как Воробьёв, например… А совершенно чужие — Сидоренко, Марина, да хотя бы та же покойная Никифорова! — протягивают руку помощи в самый неожиданный момент! Господи, до чего удивительна и непредсказуема наша жизнь… — Опомнившись, Саша поняла, что против воли озвучила свои же мысли, не предназначенные для посторонних ушей, и смутилась. — Извините, Владимир Петрович. Я о своём.

— Сашенька, если бы только я мог что-то сделать для вас, как-то отблагодарить вас за то, что вы сделали… — Голос его, преисполненный сочувствия, Сашу поначалу тронул, но слишком хорошо она знала, что обычно следует за такими тёплыми словами. Вновь вспомнился Волконский (а он забывался?), а ещё князь Борис Караваев, отец Эллы… И поэтому Саша с усмешкой уточнила:

— Деньги?

Повисла пауза, и Владимирцев недоумённо поднял брови.

— Что?

— Деньги, — повторила Сашенька, кивнув ему. — Сейчас вы наверняка предложите мне деньги. Вы же дворянин, и довольно богатый, я знаю, у вас два собственных имения, одно в Подмосковье, а одно где-то в Малороссии.

— Саша, простите, но мне это даже как-то и в голову не пришло! — Покаялся Владимирцев, и тут-то уже пришёл её черёд удивляться.

— Что…?

— Я имел в виду нечто другое, — уклончиво ответил Володя, но, тем не менее, он умудрился произнести эти слова так, что Саша сразу поняла, куда он клонит. И, прижав руку к груди, взмолилась:

— Владимир Петрович, я прошу вас, не говорите ничего! Ни слова больше, пожалуйста!

— Саша, выходите за меня замуж. — И всё-таки, он это сказал.

— О, боже, — вырвалось у неё, и Александра, закрыв лицо в ладонях, замерла без движений.

— И это вовсе не плата за вашу доброту, как вы могли бы подумать! Я люблю вас. И я хочу, чтобы вы стали моей женой. И, я клянусь вам, я всё сделаю, чтобы вы ни в чём не нуждались до конца ваших дней. Вы верно заметили, я, хм, довольно не беден, но если вы не смыслите дальнейшей жизни без вашей работы — вы можете работать, и я не стану этому препятствовать.

— Влади-имир Петрович, — простонала Сашенька, чувствуя уже знакомое неприятное жжение в глазах. А она-то думала, что слёз у неё уже не осталось! — Господи, ну зачем, зачем вы всё это говорите?

— Потому, что считаю своим долгом сделать это, — с усмешкой произнёс Владимирцев. — Я понимаю, жених из меня сейчас не самый завидный, но ведь мадам Воробьёва сказала, что у меня есть шанс встать на ноги! И если так, то я всё для этого сделаю. Только соглашайтесь, Саша!

Она глубоко вздохнула, пытаясь совладать с собой, и спросила еле слышно:

— А что будет, если я откажусь? Вы наглотаетесь таблеток? Застрелитесь с горя?

К её величайшему удивлению Владимирцев рассмеялся, и, перехватив её руку, поднёс к губам и поцеловал ласково.

— Ну что вы, Сашенька! Разумеется, нет, ничего такого! Не для того же вы рисковали своей карьерой и своим будущим, чтобы я так глупо упустил этот шанс! — Смеясь, ответил он. А затем, не отпуская Сашиной руки, посмотрел в её глаза и сказал уже серьёзно: — В случае отказа я буду умолять вас разрешить мне быть для вас добрым другом. Просто другом, как раньше, и больше ничего. Потому что, это чистейшая правда, я не смогу без вас, не справлюсь!

Саша смотрела на него, непроизвольно качая головой, смотрела — и не понимала.

Такие, вообще, бывают? Такие, как он? Получить отказ, и не печалиться из-за уязвлённого мужского самолюбия, а так ласково и нежно просить о дружбе, потому что, видите ли, он без неё не сможет?

«Господи, Володя, какой же вы хороший, какой чудесный, какой удивительный! — Думала Саша, легонько сжимая его руку в ответ. — Какой бесконечно благородный и светлый вы человек! Господи, ну почему, почему я не могу вас полюбить?! Как всё было бы просто!»

И, поскольку обманывать Владимирцева было бы совсем уж нехорошо, она так и сказала ему:

— Владимир Петрович, вы слишком хороший, чтобы быть нечестной с вами. Позвольте, я скажу как есть: вы бесконечно дороги мне, но люблю я другого.

Что ж, и к такому ответу он был готов. Мишель, помнится, говорил, что у Александры взаимная симпатия с Сергеем Авдеевым. Стало быть, вот так. Но ничего, Владимир не слишком-то надеялся на безоговорочное согласие, а потому разочарования у него никакого не было. Разве что — чуть-чуть? Но, тем не менее, не сказать ей о своих чувствах он не мог.

— В таком случае, передайте мои поздравления господину Авдееву, — с лёгкой, но вовсе не язвительной улыбкой ответил Владимирцев. — Ему очень повезло, он настоящий счастливчик!

— Авдееву! — А вот Сашина улыбка была как раз язвительной, очень даже. — Ах, если бы, Владимир Петрович! Авдеев, к сожалению, здесь не причём — а ведь как всё было бы просто, в самом деле…

Такой ответ Владимирцева удивил несказанно. Не Авдеев? Тогда, простите, кто? Кажется, он даже спросил об этом вслух, но Саша не стала называть имён, и предпочла уйти от неприятного разговора.

— Это уже не имеет смысла, ни к чему об этом говорить. Я не нужна ему, никогда не была нужна, и уж точно не буду, ничего с этим не поделаешь. Видимо, это как раз мой случай, когда говорят: «не судьба». И придётся мне с этим как-то смириться.

А вот этого Владимир Петрович упрямо не желал понимать. «Не нужна»? Она?! О-о, право, да где же найти такого идиота? На скромный взгляд Володи, добровольно отказаться от такой необыкновенной девушки мог, разве что, лишь конченый сноб Волконский, но с него, помешанного на своём титуле, и спрос не велик, поэтому…

…стоп. Тут мысли Владимирцева оборвались как-то сами собой, и он посмотрел на Сашу уже совсем другими глазами, а она по его взгляду поняла, что он обо всём догадался, без лишних слов и подсказок. И собрался что-то сказать, не иначе, посочувствовать Саше за самый неправильный выбор из всех возможных, но ему помешал стук в дверь.

— Сашенька, ты здесь? — Это была Вера, некогда Сашина коллега, а ныне — просто добрая подруга. Заглянув в палату, она улыбнулась, и не без намёка воскликнула: — Так я и думала, что найду тебя у Владимира Петровича! А почему ты без халата? Викентий Иннокентьевич запрещает медсёстрам ходить без халата, Саша, ты разве не знаешь?! У нас здесь с этим очень строго!

— Вера, милая, ныне я — обычный посетитель, — отозвалась Александра, поднимаясь на ноги. — К сожалению, я здесь больше не работаю, Викентий Иннокентьевич уволил меня с полчаса назад.

— Не может быть! — Изумлённо воскликнула девушка, прижав к груди обе руки. — Но ведь именно он послал меня за тобой, велел как можно скорее привести тебя в его кабинет! Может, он передумал? Владимир Петрович, вы позволите, я заберу у вас Сашу ненадолго? Начальник просит.

— Разумеется, — отозвался Владимирцев, глядя на Сашу с надеждой. — Я буду молиться, чтобы Воробьёв и впрямь образумился, Александра Ивановна, — сказал он ей вслед.

— Спасибо, Володя, — тепло отозвалась она, и за это внимательная Вера тотчас же уцепилась, когда они вышли в коридор.

— Он зовёт тебя по имени-отчеству, а ты его — просто Володей?! — Подавив смешок, спросила она. — А граф Авдеев для тебя просто Серёжа? А князь Волконский тогда как?

— Его величество, — с усмешкой ответила Саша, и Вера рассмеялась, сочтя это за шутку. И, взяв Сашу под руку, потянула её в сторону двери в кабинет Воробьёва, рассказывая на ходу:

— Он, вообще-то, всех нас велел собрать, весь больничный персонал! Я понятия не имею, с чего вдруг это совещание, но — раз надо — значит, надо! Правда, боязно немного, говорят, приехал какой-то большой чиновник, а такие визиты отродясь ничего хорошего не сулили!

«Боже мой, нет, только не это! — Сашенька прикусила губу, и принялась истово молиться. — Если это из-за нашего с Мариной самоуправства, то мне конец. Ей-то ничего не сделают, у Воробьёва достаточно связей, чтобы вывести её из-под удара, а я… Господи… теперь я точно пропала… И некому за меня заступиться, совсем некому! Не Гордеева же просить, в самом деле? Господи, что же делать, что делать?!»

И всё равно она не жалела. Ни минуты, ни секунды не раскаивалась в том, что предпочла рискнуть всем, ради призрачного шанса поставить Владимирцева на ноги. И, как на грех, под не прекращающиеся Верины пророчества, Саша вспоминала другую похожую историю, когда Марина точно так же поставила на кон всё, что имела, в надежде спасти некую Некрасову. И не спасла. И если Марина ещё могла рассчитывать на помощь и поддержку близких, то Саша — это уж точно — танцевала на краю пропасти, в любую секунду рискуя сорваться вниз.

По-хорошему, ей следовало бы винить себя в опрометчивости, но никакого раскаяния она не испытывала. Она была такой же самоотверженной, как и её отец, как и Марина Воробьёва, и свято верила в то, что людям надо помогать, во что бы то ни стало. Так уж она была устроена.

Правда, под надменным взглядом господина чиновника, действительно, присутствовавшего у Воробьёва в кабинете, Сашеньке сделалось не по себе. Этот маленький лысоватый человек, в дорогом костюме и смешных очках, и впрямь производил на редкость неприятное впечатление. Особенно оно усилилось, когда он спросил:

— Кто из вас Александра Тихонова?

«Ну, вот и всё…», подумала Сашенька обречённо, и вышла вперёд, оставив Веру позади.

— Это я, здравствуйте. С кем имею честь беседовать?

— Господин Усольцев, Фёдор Иванович, — представился мужчина, и поклонился почтительно — хороший знак. А может, очередное затишье перед бурей? Может, следующей его фразой будет приказ о Сашином аресте? Недоброе чувство зашевелилось в груди, и она, мысленно воздав Господу ещё одну молитву, подошла к Марине Воробьёвой, рядом с которой было отчего-то спокойнее. Марина Викторовна тревогу её разгадала, и, в жесте немой поддержки, взяла её за руку, но сказать — так ничего и не сказала. Но Саше и не нужны были слова, Саше достаточно было того, что она не одна, что рядом с ней…

…рядом с ней, кажется, был весь больничный персонал, помимо мадам Воробьёвой! Семён Петраков, заведующий травматологическим отделением, кивнул Саше в знак того, что он не даст её в обиду, и недобро посмотрел на чужого человека, будто собираясь наброситься на него, случись что. Тётя Клава, стоящая рядом с ним, воинственно скрестила руки на груди и переваливалась с пятки на носок, уже не в силах терпеть столь длительного ожидания. Со стороны она больше походила на трактирного вышибалу, нежели на старую медсестру, а когда Саша посмотрела на неё, пожилая женщина улыбнулась и подмигнула в ответ, дескать — не бойся, Сашенька, в обиду мы тебя не дадим! И Вера, перепуганная не на шутку, послала Саше полный искреннего беспокойства взгляд — подруга тревожилась за неё, переживала! И старый Макаров, слепой на один глаз, тоже недовольно нахмурился, когда Усольцев назвал Сашино имя — что это понадобилось этому хлыщу от их Сашеньки?

Был здесь и Сидоренко, в кои-то веки вылезший из своего подвала, по случаю общего сбора, что объявил Воробьёв. И Сидоренко, признаться, удивил всех — без малейших слов он подошёл к Александре, и, встав по левую руку от неё, загородил её собой от неприятных взглядов Усольцева. Так, словно эта девочка была под его защитой отныне и впредь. Саша приложила к груди свободную руку, и подумала, что разрыдается сейчас. Такой поддержки она не ожидала, признаться, а уж от Сидоренко и подавно!

И лишь Викентий Воробьёв сохранял полнейшую невозмутимость. На Сашу он даже не взглянул, куда больше его волновало присутствие г-на Усольцева, нежданного, незваного и уж точно нежеланного гостя. Тот, почувствовав на себе взгляд главного врача, уточнил:

— Все в сборе? Стало быть, можно начинать?

— Давно пора, а вы всё тянете! — Проворчала тётя Клава. — Никаких нервов с вами нет! Поседеть можно от волнения!

Учитывая то, что поседела тётя Клава лет, эдак, с десять назад, слова её прозвучали как шутка, и слегка разрядили обстановку. Петраков, по крайней мере, в драку на чиновника больше не собирался, да и Викентий Иннокентьевич позволил себе улыбнуться мимолётом. Хотя уж он-то одним из первых рисковал поседеть, руки у него подрагивали, и он заметно нервничал, будто предчувствуя заранее беду.

И она не заставила себя долго ждать.

— Что ж, в таком случае, позвольте сделать небольшое объявление, касающееся каждого из вас. Вам это вряд ли известно, но я был душеприказчиком, адвокатом, а так же правой рукой покойной графини Никифоровой, Марьи Станиславовны, и ныне присутствую здесь, дабы огласить её последнюю волю!

— Так она и впрямь была графиней! — Вырвалось у Веры, кажется, слишком громко. — А мы-то думали, это всего лишь старческий бред!

— Вера, помолчи! — Прикрикнул на неё Викентий Иннокентьевич, но Усольцев на бестактность молодой медсестры внимания не обратил, и, усмехнувшись, достал из своего портфеля какой-то документ, и с улыбкой продемонстрировал его собравшимся. — Незадолго до своей смерти Марья Станиславовна попросила меня обналичить все её банковские счета, чтобы сделать некую покупку, которая, признаться, показалась мне странной. Поначалу я решил, что это, как вы, милая барышня, изволили выразиться, «старческий бред», но Марья Станиславовна до последней минуты своей жизни сохраняла трезвый рассудок, вот в чём дело! Она объяснила мне свои мотивы, и я, разумеется, согласился с ней, не думаю, что у меня было право препятствовать ей в её последней воле… Дело в том, — Усольецев перевёл дух, и промокнул платком вспотевший лоб, — дело в том, уважаемые господа, что Марь Станиславовна выкупила Басманную больницу у городских властей. Выкупила в частное пользование, и после своей смерти завещала некой Александре Ивановне Тихоновой, стало быть, вам?

Саша вопросительного взгляда душеприказчика и не увидела вовсе, из-за беспросветной пелены слёз. Ей казалось, что она больше не заплачет уже никогда, но Марья Станиславовна сумела её поразить.

— Поздравляю, милая девушка! — С улыбкой сказал Усольцев. — Отныне вы — хозяйка всего этого заведения, и вольны распоряжаться здесь, как вам вздумается!

Разъярённый, полный бессильного отчаяния возглас Викентия Воробьёва Саша тоже не услышала. Не выдержав, она разрыдалась в голос, и Марина поспешно обняла её, и прижала к своей груди. Остальные в полнейшем недоумении переговаривались между собой, обсуждая неожиданную смену командования, но настрой у персонала был положительный. Особенно радовались усмехающийся в усы Сидоренко и Вера, времени от времени повторяющая: «Ай да Марья Станиславовна, ай да пронырливая старая карга!»

— Этого не может быть! — Продолжал возмущаться Викентий Иннокентьевич, и в отчаянии своём дошёл до того, что подбежал к душеприказчику и схватил его за грудки. — Она не могла этого сделать! Не могла! Больница принадлежит государству, чёрт подери, она не могла выкупить её, не могла!

Плечистый и высокий Семён Петраков оттащил разбушевавшегося Воробьёва от Усольцева, и проревел у него над ухом:

— Викентий Иннокентьевич, немедленно успокойтесь!

Да с таким вызовом, что Воробьёв сразу понял — увы, его больше не воспринимают всерьёз. Кончились времена его славного правления, а всё из-за кого?! Из-за какой-то полоумной старой карги?!

— Это было не так-то просто, — с запозданием отозвался душеприказчик, отвечая на вопрос Воробьёва, — но у покойного супруга Марьи Станиславовны имелись связи в самых неожиданных кругах. Графине пошли навстречу, но только в порядке исключения, и, разумеется, не бесплатно! Очень не бесплатно. В эту покупку пришлось вложить немалую сумму, и почти столько же на, хм, некие подношения в соответствующие инстанции…

— Взятки! Мзда! Называйте вещи своими именами, чёрт возьми! — Кричал Воробьёв. — Она их всех подкупила, старая ведьма!

— Викентий Иннокентьевич, я бы на вашем месте повежливее отзывалась о даме, да ещё и покойной… — Проворчала тётя Клава, но даже в этом вполне справедливом упрёке Воробьёву снова почудилось неуважение к нему лично.

— А вы вообще кто такая?! С какой стати мною командуете?! Вы всего лишь ключница, чёрт бы вас побрал!

— Викентий, замолчи, — резко осадила его Марина. А затем, чуть отстранив Сашу от себя, заглянула в её заплаканные глаза и попробовала улыбнуться. Саша вяло улыбнулась в ответ, но у неё не то, чтобы получилось, и тогда за дело взяться Сидоренко, в своей обычной, чуть грубоватой манере:

— Саня! А ну кончай разводить мокроту! Вытирай слёзы, слышишь меня?! Радоваться надо, а она ревёт, вот бестолочь! Ох, Саня-Санечка, а была бы ты парнем — не ревела бы белугой! Цены бы тебе тогда не было!

Саша доброму совету вняла, и слёзы, действительно, вытерла. Правда, мельком взглянув на платок со знакомым до боли золотистым вензелем Волконских, едва ли не разрыдалась снова, но под насмешливым взглядом Ипполита Сидоренко, сдержала себя и улыбнулась ему уже немного повеселее, чем улыбалась Воробьёвой с полминуты назад.

— Ну что ж, — произнёс Сидоренко, оглядев тяжёлым взглядом своих коллег. — Не знаю, как вам, а мне новая кандидатура нравится! Лучше, пожалуй, и не придумать — разве что, меня самого? (Тут все категорично покачали головами, и Сидоренко изобразил лёгкое расстройство по этому поводу) Ладно-ладно, предатели, не очень-то и хотелось! Что ж, Санька, поздравляю! Жаль, конечно, что девка командовать будет, а не мужик, но уж лучше ты, чем этот очкастый упырь!

— Что?! — Взревел Викентий Иннокентьевич, задетый за живое. Он, конечно, знал, что за глаза его в больнице называют именно так (спасибо той же Никифоровой!), но чтобы посметь высказать такое ему в лицо… это случилось впервые. И это был полный крах.

— Надеюсь, ты его первым делом отсюда выкинешь? — Продолжил глумиться Сидоренко. — Или, нет, не так! Я заберу его к себе, ассистентом! Викентий! Как смотришь на то, чтобы сменить квалификацию и поработать немного с покойниками? Как ты там говорил, когда отправлял ко мне бедную девчонку? Чтобы развивать способности во всех областях? Так это милости просим, я тебя всегда жду!

На его шутку рассмеялись все, даже Марина позволила короткую улыбку. А Сидоренко, похлопав Сашу по плечу, сказал тихонько:

— Поздравляю, девочка! Это победа! — И, склонившись совсем уж к её уху, прошептал: — Приходи ко мне в подвал, когда всё закончится! Это дело надо обязательно отметить, у меня для такого случая припасён чудесный коньяк!

Саша улыбнулась ему, и тогда Сидоренко ушёл, не забыв демонстративно поклониться в пол своему бывшему начальнику, Викентию Воробьёву. А Вера, следующая на очереди с поздравлениями, бросилась к Сашеньке на шею и расцеловала её в обе щёки.

— Милая моя, как же это здорово, ты снова останешься с нами! Саша! Это тебе в награду за твою доброту, несомненно! Недаром говорят: всё возвращается, и добро, и зло, да не просто так, а в трёхкратном размере! Саша, как же я за тебя рада! — Улучив момент, Вера взяла Сашу за руку украдкой, и вложила какую-то бумагу в её ладонь, и прошептала: — Это тебе от Никифоровой. Она попросила передать в тот день, когда я впервые видела её живой. Велела не сразу, а «После визита господина Усольцева». Я сочла это бреднями полоумной старухи, а, выходит, она знала, что делала?

— Вера, милая, да она с самого начала знала, что делала! — С неподдельной грустью ответила ей Сашенька, сжимая небольшой листочек бумаги в руке. Однако когда к ней подошла Марина, Саша поспешила убрать записку в карман, чтобы не возникло лишних вопросов.

— Что ж, мадемуазель Тихонова, — с иронией вспоминая недавние слова своего мужа, произнесла Воробьёва, — позвольте вас поздравить! — Она низко поклонилась ей, и сказала от всей души: — Счастлива работать под вашим началом. Если, конечно, вы дозволите мне остаться в стенах вашей больницы!

Саша с искренней улыбкой смотрела на неё, время от времени смахивая слёзы краешком белого платка, а потом заметила вдруг, что и все остальные, как по команде, тоже поклонились ей, вдохновившись примером Марины Викторовны.

Все, кроме Викентия Воробьёва, который, пробормотав ругательство, оттолкнул со своего пути Семёна Петракова, и пулей выскочил из кабинета, не забыв громко хлопнуть дверью на прощанье. Красиво уходить он не умел, но не будем судить его строго.

Душеприказчик Усольцев терпеливо ждал, когда стихнут последние поздравления, и ничем не выдавал своего присутствия, дабы не испортить момент. И лишь когда все разошлись, не считая Марины и тёти Клавы, он подошёл к Александре и сказал, что нужно оформить некоторые бумаги для того, чтобы окончательно вступить в свои права.

Дальнейшее было как в тумане. Саша не помнила слов, не помнила этих бесконечных договоров, которые она подписывала, не слышала голосов Марины и Усольцева, эхом витавших над ней, не слышала противного скрипа ручки по бумаге, когда она выводила свою фамилию — всё смешалось в один раздражающий гул, который стих лишь когда она вышла на больничное крыльцо, и осталась наедине с собой. Она закурила, с удовлетворением заметив, что пальцы больше не дрожат, и лишь тогда, убедившись, что её никто не потревожит, достала из кармана записку.

Послание было коротким, но очень трогательным, как раз в духе покойной Марьи Станиславовны:

«Надеюсь, этот подарок тебя хоть немного порадует, и отвлечёт от твоей любовной хандры. Забудь его, девочка моя, лучше забудь! А коли не получится — помолись. Помнишь, как учила тебя твоя юная подруга Марья Станиславовна? Молись и веруй, девочка моя. Молись и веруй!»

 

Эпилог

Генеральша Волконская своё обещание выполнила. На следующий же день после отъезда внука, она пришла к Алёне, и прямо с порога заявила:

— Я забираю у тебя твою дочь. — Тон её не допускал ни малейших возражений, но Волконская, на всякий случай, добавила: — А если скажешь хоть слово против, я и мальчика тоже заберу. В конце концов, он мой родной внук, и я имею на него полное право!

Выходит, в тот единственный раз, когда она видела Арсения, став свидетельницей скандала в кабинете Гордеева, она узнала его. Узнала в светловолосом мальчишке своего собственного внука, узнала, но не подала виду — блестящее самообладание было у этой женщины! Она посмотрела на Алёну в ожидании безусловных возражений, и уже готова была ответить на них с должной твёрдостью, но замерла на полуслове, увидев огромный синяк на лице у будущей гордеевской жены. Ни пудра, ни румяна, под которыми Алёна старалась спрятать своё несовершенство, увы, не помогали, её лицо было разбито в кровь. Генеральша, сглотнув горький ком, подошла к Алёне вплотную, и, взявшись кончиками пальцев за её подбородок, развернула к свету, и невольно ахнула.

— Господи, это он тебя так?!

Алёна не ответила, глядя по-прежнему в сторону, но в глазах её стояли слёзы отчаяния и бесконечного горя. И тогда княгиня поняла, что никакого сопротивления от этой женщины не последует. Бедняжка уже поняла, в какую ловушку загнала саму себя, погнавшись за несметными богатствами господина министра.

— За что? — Сухо спросила генеральша, выпустив Алёну, и вновь посмотрев на неё пронзительно. Этот взгляд гипнотизировал, пугал, вгонял в трепет, потому во второй раз Алёна не смогла промолчать.

— За дело, — ответила она еле слышно. А сама подумала: хорошо, что вообще не убил! Но грозился. В особенности, если узнает о том, что она снова виделась с полковником Волконским… Генеральша обо всём догадалась без лишних пояснений, но мы в ней и не сомневались ни минуты.

И, признаться честно, княгине вдруг стало жаль эту женщину, несчастнейшую женщину, павшую жертвой собственных интриг. Да, они с Гордеевым сломали жизнь её дочери, бедной Юленьке, но расплачиваться за общие грехи пришлось Алёне одной. Да ещё и с подачи Алексея Воклонского, которого она так любила — вот что самое страшное. А проклятый Гордеев опять вышел сухим из воды — да как же ему это удаётся?!

Повисшее в комнате молчание затянулось, и, наконец, Алёна не выдержала. И, вцепившись в сухую, морщинистую руку княгини, упала перед ней на колени и взмолилась:

— Я умоляю вас, спасите мою дочь! Заберите её, сделайте что угодно, но огородите её от этого чудовища! Он ведь убьёт её! Ангелина Радомировна, он убьёт её! Не допустите этого, прошу вас… я знаю, вы были невестой моего отца когда-то… прошу вас, ради него, ради его светлой памяти, спасите Сашу! Она не заслужила всего этого, не заслужила!

— Поднимись, Алёна, ты запачкаешь платье, — произнесла генеральша невозмутимо, с таким каменным лицом, будто её и вовсе не тронули эти слова, ни уж тем более слёзы, бегущие по Алёниному разбитому лицу.

— Ангелина Радомировна… я… я схожу к Юлии на могилу. Я извинюсь перед ней. Я упаду на колени перед образами и буду вымаливать прощения у неё за всё то зло, что я ей причинила! Господи, я… я что угодно сделаю, только спасите мою Сашу, не дайте ей пасть жертвой этого человека!

Генеральша наблюдала за отчаянием и горем этой женщины, и, увы, как ни старалась, не могла отыскать в своей душе ни малейшего намёка на злорадство. А ведь, казалось бы, должна была радоваться — ныне перед ней на коленях та, что разрушила жизнь её дочери! И эта разлучница горько пожалела о своей подлости, и страдает теперь не меньше, чем страдала сама Юлия, а то и больше! Но, тем не менее, кроме бесконечной жалости никаких других чувств Алёна у генеральши не вызывала. И, более того, Волконская вдруг поймала себя на мысли, что не отказала бы Алёне в её просьбе даже если бы прежде Мишель не попросил её о том же самом. Всё равно согласилась бы — вот именно, что ради Александры, ради светлой памяти генерала Серова, и ради этой несчастной Алёны, будь она неладна!

«Оказывается, я чертовски добрая, — с усмешкой подумала княгиня, — напрасно Миша называл меня тиранкой! Да я же — сама доброта!»

— Что-нибудь придумаем, вот увидишь, — сухо сказала она Алёне, и с трудом отняла ладонь, когда та принялась целовать её руки в порыве благодарности.

Единственное, за что волновалась генеральша, была реакция Катерины. И тревоги её были вовсе не беспричинными — своенравная княжна поначалу взбунтовалась, заподозрив, что бабушка с горя попросту тронулась умом.

Да где это видано — привести под крышу их дома дочь той самой женщины, из-за которой её тётушка Юлия Николаевна покончила с собой! Ситуацию усугубляло то, что в Александру был безумно влюблён Сергей Авдеев, в которого, в свою очередь, была безумно влюблена сама Катерина. Это означало полнейшую невозможность мира, несмотря на Катин незлой, в сущности, нрав. С генеральшей, однако, спорить было бесполезно, и княжна мудро решила смириться, и изо всех сил попробовать подружиться с новой воспитанницей её бабушки, но все её надежды пошли прахом, когда Саша и Сергей Авдеев объявили о помолвке.

Это Катерина сочла едва ли не за личное оскорбление, но против воли генеральши пойти не смела тем не менее. Поэтому несчастной девушке только и оставалось, что рыдать в подушку по ночам, а на людях играть в дружелюбие. Утешение она находила лишь в коротких визитах Адриана Кройтора, ставшего частым гостем в их доме из-за общих дел с княгиней, теперешней хозяйкой отелей. Генеральша до отвращения не любила этого человека, но всё же решила проявить благоразумие — в конце концов, при нём семейное дело Воклоснких, действительно, процветало, и даже сам Владислав Дружинин рекомендовал ей не отталкивать Адриана от себя. Генерал-майор тоже был частым гостем в их доме, особенно после того, как вернулся из Румынии, куда ездил по собственной инициативе — ради Лучии Йорге. Её, разумеется, арестовали за убийство, и депортировали обратно в Букарешт, где и должны были судить по всей строгости законов королевства, но Владислав Павлович и там умудрился проявить себя. Подключив старые связи, он сделал так, что Лучию не казнили — дело было представлено как самооборона. А Адриан, призвав на помощь всё своё немалое актёрское мастерство, выступил в качестве свидетеля, и убедил каждого в зале суда, что Лучия Йорге вовсе не хотела никого убивать, а всего лишь защищалась от человека, который грозился покончить с ней самой. Присяжные единогласно проголосовали за невиновность госпожи Йорге, и её помиловали. Говорят, с тех пор между ними с генерал-майором Дружининым установились весьма и весьма тёплые отношения, но, кто знает? — может, это всего лишь слухи? Сам Владислав Павлович на эту тему распространяться не желал, а Адриан лишь задорно блестел глазами да улыбался, в ответ на расспросы любопытной генеральши Волконской, и — тоже молчал, будто совсем не боясь впасть в ещё большую немилость у старой княгини.

Но она, как всегда, оставалась благоразумной и не слишком усердствовала по части допросов, радуясь уже тому, что Дружинин, спустя столько лет, сумел забыть, наконец, свою роковую любовь к её покойной дочери, красавице-Юлии. А вот Адриан её не радовал: право, уж лучше бы этот румын любил Юлию Николаевну как женщину, а не как родную мать или старшую сестру! Тогда, вероятно, он не смотрел бы с таким интересом на юную княжну Катерину Михайловну… Как мы все помним, генеральша Адриана на дух не переносила, и допустить такого союза не могла, но и помешать не могла — Мишель был категоричен в своём решении восстановить Адриана в должности, и старая княгиня не смела идти против воли собственного внука.

И Адриан с задачей своей справлялся блестяще, надо отдать ему должное! С ним, поистине, было лучше, чем без него, и Волконской пришлось это признать. К тому же, Кройтор хорошо зарекомендовал себя ещё и тем, что вовремя предвидел атаки Гордеева, до сих пор жаждущего заполучить отели себе. Иван Кириллович вертелся, как уж на сковородке, но Адриан всегда был на два шага впереди, да и тылы у него ныне были надёжные — сам генерал-майор Дружинин, да генеральша Волконская, видано ли? И Гордееву пришлось уступить. Как только вышел срок, отписанный генеральшей, они покинули квартиру на Остоженке, оставив её в пользование Алексея — а сами уехали в Петербург, куда Иван Кириллович выхлопотал для себя назначение. Арсения они забрали с собой, несмотря на его протесты и желание остаться с сестрой, но Алёна была неумолима — она не могла позволить себе потерять ещё и сына. Мальчик всё порывался сбежать назад, к своей Сашуле, и даже два раза сбегал — но его оба раза ловил гордеевский Георгий, к тому времени уже вставший на ноги, оправившись после своих переломов. Сеня бесновался и капризничал, категорически не желая мириться с судьбой, и немного успокоился лишь когда его снова устроили на учёбу в военную академию, теперь уже в столице. С тех пор о побеге он больше не говорил, и стал чаще улыбаться.

Алексей Волконский, не дожидаясь окончания отпуска, вернулся на фронт, к превеликому расстройству генеральши, которая, как и любая мать, отнюдь не горела желанием отпускать сына на войну. А там полковника ждал сюрприз — оказывается, дорогой племянник больше не служил под его началом! Алексей недоумевал, как такое могло случиться, ведь он так спешил с возвращением исключительно ради того, чтобы помириться с Мишей и уговорить его забыть старые обиды. Для Алексея любимый племянник был единственным другом, и Волконский очень хотел вернуть всё как было раньше, но только, увы, Мишеля он так и не смог отыскать.

Прошёл слух, что Герберт добился для него назначения на западный фронт, в Брест, но Алексей не хотел в это верить. Все мы знаем историю и хорошо помним, что случилось во время того памятного сражения, за один из последних оплотов российской армии в той части фронта.

Самые страшные предположения подтверждались так же тем, что о Мишеле не было никаких вестей. Генеральша старательно отметала дурные предчувствия и говорила, что это ещё ничего не значит — за всё то время, что Миша служил, от него никогда не приходило писем, не единого. И причиной была вовсе не плохо работающая военная почта — нет, писем не было потому, что Мишель просто не писал их. Никогда. Но Алексей не унимался, и продолжал его искать, однако бесполезно. Ни среди живых, ни среди мёртвых, его не было, он будто сквозь землю провалился!

А вместе с ним и Антон Голицын, которого так же повсюду искали и не могли найти. Перед отъездом он ни с кем не попрощался, только оставил два письма — одно отцу, в котором объяснял своё желание сослужить службу родине, другое — Ксении. Оно содержало всего два слова: «Прости меня», и ничего больше. Ксюша, поначалу, сочла это послание за глупый розыгрыш, и по-настоящему испугалась только тогда, когда узнала от Василия Васильевича, что его сын, действительно, уехал. От этой новости барышня Митрофанова лишилась чувств, чего с нею отродясь не случалось, и слегла на целую неделю с сильнейшим нервным расстройством.

Любящий и заботливый отец, Андрей Юрьевич, ни на шаг от неё не отходил, но Ксюша не желала никого видеть подле себя — ни его, ни старшего брата Эллы Караваевой, который пришёл на следующий же день после того, как стало известно о разрыве Ксюшиной помолвки с Мишелем. Князь Караваев звал Ксению замуж, заверяя её в вечной любви, но Митрофанова ответила отказом, и на первый раз, и на второй, и на четырнадцатый, когда на вторую неделю несчастный парень вновь явился к ней с цветами и подарками. Андрей Юрьевич, выгодную партию терять не желавший, умолял дочь не рубить с плеча и хотя бы подумать над столь удачной кандидатурой, но Ксения была непоколебима, и в сердце своём хранила верность тому, кого успела искренне полюбить за столь короткий срок. Бедняжка страдала и мучилась, не получая от любимого никаких вестей, и увядала на глазах. С большим трудом её вернул к жизни только Викентий Воробьёв, начавший подрабатывать частной практикой после своего ухода из Басманной больницы. Никто его, разумеется, не выгонял — Саша и вовсе разрешила ему остаться на прежней должности, но Воробьёв проявил похвальное благородство, и, посыпав голову пеплом, написал прошение об увольнении.

А вот Марина осталась, и, кажется, была довольна всем, начиная со своей новой начальницы, заканчивая увольнением собственного мужа, с которым у них в последнее время всё чаще и чаще случались ссоры. И причиной, как ни странно, была всё та же Сашенька, которой оба они искренне желали добра. Марина пришла в бешенство, узнав о её помолвке с Авдеевым, а Воробьёв, наоборот, торжествовал, и убеждал жену, что для «их Сашеньки» брак с богатым дворянином — наилучший вариант. А Марина была категорически против, обзывая Авдеева ничтожеством, и заверяла своего мужа, что не допустит этой свадьбы, потому что «их Сашенька» достойна большего. Каждый упрямо гнул своё, а время не стояло на месте, и вот уже миновал август, и дождливое лето сменилось засушливой тёплой осенью.

В один из таких дней Саша и Владимирцев прогуливались по парку, неподалёку от больницы, рука об руку, как добрые друзья или близкие родственники. В его глазах по-прежнему была безграничная нежность, а в её — такая же безграничная печаль.

— Володя, неужели мне никак не удастся отговорить вас от этого решения? — Упавшим голосом спрашивала Александра уже, наверное, в сотый раз, и безнадёжно качала головой, когда Владимирцев в сотый раз отвечал:

— Моё назначение уже подтвердили, Александра Ивановна. В конце месяца я возвращаюсь на фронт. — Усмехнувшись в усы, он добавил: — Если, конечно, ваш врачебный консилиум не признает меня категорически непригодным к строевой службе, и не выпишет тех унизительных бумаг, что вы выписали для вашего жениха!

Он не хотел упрекать её вот так, да и не имел ни малейшего права на это, и сам устыдился собственной мелочности. Но — тут уж Владимир ничего не мог с собой поделать: Сергей Авдеев со своей трусостью был ему поистине отвратителен. Саша, впрочем, осуждать такую язвительность не поспешила, прекрасно понимая, что Володя кругом прав.

— Эти бумаги для него делала не я, — сама не зная зачем, ответила она.

— Простите меня, — поспешил оправдаться Владимир. — Я не должен был этого говорить!

— Вам не за что извиняться, это чистая правда, — с грустной улыбкой ответила Саша, глядя себе под ноги, и старательно не поднимая глаз. Ещё одно доказательство Володиного бесконечного благородства, ещё одно доказательство авдеевской бесконечной низости… Владимирцев захотел вернуться в строй едва ли не в тот же день, когда впервые встал на ноги, ведомый собственной честью и чувством долга, а Сергей… Всякий раз думая об этом, Саша содрогалась от дальнейших перспектив, и уже начала всерьёз жалеть, что дала ему своё согласие. Серёжа любил её, это факт, и он готов был носить её на руках, но — не он был ей нужен. И не о нём она плакала по ночам вот уже полгода как, и не о нём думала каждую свободную минуту, и не о нём молилась, стоя на коленях перед образами!

Но Авдеев был категоричен. Или она выходит за него замуж, или в следующий раз он возьмёт отцовский револьвер, когда надумает покончить с собой, и тогда его уже никакой Викентий Иннокентьевич не спасёт! Предыдущий случай показал, на что способен Авдеев, и Саша категорически не желала становиться причиной его преждевременной кончины. Тем более, добрые чувства к Авдееву у неё и впрямь были, ведь они были влюблены друг в друга столько лет! — и Сашенька искренне надеялась полюбить его в дальнейшем. Но сейчас, глядя на Владимирцева, преисполненного благородства и мужества, понимала — о, нет, ничего не выйдет!

Её Серёже далеко даже до него, что уж говорить о самом Волконском, по-прежнему накрепко сидевшем в её сердце. Однако разорвать помолвку она не могла: Софья Владимировна Авдеева прозрачно намекнула, что её кузен имеет крупный военный чин в Петербургской академии, и, в случае чего, в два счёта сделает так, чтобы Арсения Тихонова вышвырнули на улицу, ссылаясь на его недостаточно благородное происхождение. «Ты же не хочешь поставить крест на будущем своего брата, Саша?!», с милой улыбкой спрашивала она. Саша не хотела, но понимала в то же время, что Авдеева превратит её жизнь в ад, если Серёжа будет несчастен, а сам Серёжа обещал застрелиться в случае отказа, из-за чего Сашенька испытывала перед ним острое чувство вины. И за то, что не любила его так же сильно, и за то, что — теперь-то она знала — никогда не сможет полюбить! Собственная доброта и отзывчивость загнала её в ловушку, выхода из которой не было, увы.

Но, признаться, это не слишком-то беспокоило её. Неделю назад Мишеля Волконского официально признали пропавшим без вести, и с этого дня Сашина жизнь превратилась в бессмысленное и безнадёжное существование, сводившееся к унылому и однообразному выполнению своих ежедневных обязанностей, и ничего больше.

В одну секунду ей вдруг сделалось незачем жить дальше, и собственное будущее виделось ей как в тумане. Жизнь потеряла всяческие краски, обернувшись беспробудным мраком, и в этой грядущей свадьбе со своей первой любовью, Серёжей Авдеевым, Сашенька поначалу видела спасение.

Алёна оказалась права: Авдеев считал за счастье исполнить любое её желание, и носил её на руках, и, дейсвительно, «ел с её руки», делая всё, чтобы его возлюбленная была счастлива. И Саше тогда казалось, что у неё получится забыть, перебороть ту боль, что сжигала сердце дотла, но слишком поздно она поняла — ничего у неё не выйдет. Особенно остро она осознала это в тот момент, когда стали известны последние новости с западного фронта. Газеты писали о падении Брестской крепости, и о колоссальных потерях российской армии, и озвучивали такие страшные цифры, что Сашеньке делалось не по себе.

Катерина, недолго думая, облачилась в траур, но это был, скорее, ещё один способ показать, как она относится к грядущей Сашиной свадьбе. Трудно сказать на самом деле, был ли то траур по брату, или же по собственной несчастной любви к Авдееву, однако, несмотря на недовольство генеральши, чёрное Катерина не сняла и снимать не собиралась. И сама Саша, признаться, готова была последовать её примеру. Траур — это чересчур, накануне собственной свадьбы! — но яркие цвета она больше не носила. Вот и сейчас: шерстяное коричневое платье с тёмным кружевом, да тёмная накидка, край которой она нервно теребила, изо всех сил пытаясь скрыть своё волнение.

— Владимир Петрович, — полушёпотом произнесла Александра, по-прежнему не поднимая взгляда, — Володя, миленький, одумайтесь, прошу вас! Я не могу потерять теперь и вас, ещё одной утраты я попросту не переживу!

— Саша, — Владимирцев мягко улыбнулся ей, и накрыл её ладонь своей — ласковым, заботливым жестом. — Дорогая моя Сашенька, поймите, я офицер, и моё место там, а уж никак не здесь. Вот закончится война, и я вернусь, обещаю вам!

— Вы не можете знать этого наверняка, — с отчаянием в голосе произнесла она. — Никто не может.

— Я сделаю всё возможное, чтобы не погибнуть, и не расстроить тем самым вас, милая Сашенька! — С подобием на улыбку произнёс Владимирцев. Саша кисло улыбнулась в ответ, и наконец-то заставила себя посмотреть на него, в его ласковые и любящие глаза. И поняла, что расплачется сейчас, от этой чудовищной несправедливости и безнадёжности.

Но ей помешал Сергей Авдеев, показавшийся на том конце аллеи. Заметив свою невесту в компании офицера, Сергей Константинович поспешил поскорее к ним, сочтя эту совместную прогулку неприличной. Владимирцев, бросив в его сторону беглый взгляд, лишь усмехнулся, а затем вновь посмотрел на Сашу, и достал из-под своего мундира ту самую ладанку на серебряной цепочке.

— Думаю, я должен вернуть вам это, — сказал он, и собирался, было, снять её, но Саша его остановила. Да ещё как остановила! — прижала свою ладонь к Володиной груди, и без малейших церемоний убрала ладанку обратно под его сорочку. А вот руку свою убрать, видимо, забыла. И приближающийся Адвеев её, похоже, ничуть не смущал.

— Нет, Володя, оставьте себе, прошу вас! — Тихо произнесла она, поправляя его мундир, как заботливая матушка или сестра. И столько нежности было в этом жесте, что Владимирцев не сдержал улыбки, хоть и не желал давать Авдееву поводов для ненужных беспокойств. Саша же, улыбнувшись в ответ, добавила: — Женщина, которая отдала мне её, говорила, что она убережёт ото всякой беды, главное верить. Один раз она вам уже помогла, Володя, и я надеюсь, что будет помогать и впредь!

Губы её дрогнули, и она поспешно прикусила их, изо всех сил стараясь не заплакать. Авдеев ужё подошёл совсем близко, и в его присутствии, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы обнять Владимирцева и попрощаться с ним так, как ей бы хотелось. От этого Саша испытала невероятную досаду, а уж когда Сергей Константинович заговорил, ей и вовсе захотелось сбежать от него куда-нибудь подальше.

— Саша, вот ты где! Я тебя повсюду ищу, а ты здесь гуляешь, как ни в чём не бывало, совсем забыв о своих обязательствах! — То ли он имел в виду её обязательства как невесты, кои она попрала, согласившись на прогулку с посторонним мужчиной, то ли, всё же, грядущую подготовку к свадьбе, с которой Саша должна была помогать Софье Владимировне. Но прозвучало всё равно как упрёк.

И Владимирцев, как настоящий мужчина, разумеется, не мог не прийти ей на выручку.

— Прошу прощенья, господин граф, это я виноват. Александра Ивановна вовсе не собиралась отлучаться так надолго, это я задержал её.

Авдеев посмотрел на Владимирцева, который был выше его на голову, оценил широкий разворот его плеч и крепкие кулаки, и решил, что связываться с ним, определённо, не стоит. Поэтому сказал только недовольное: «Хм», а Владимир Петрович изобразил дружелюбную улыбку, и, посмотрев на Сашу, сказал:

— Прощайте, Сашенька. И спасибо вам за всё.

— Прощайте, Володя. — Упавшим голосом ответила Александра. — Храни вас Господь!

Он развернулся, и зашагал прочь, а Саша перекрестила его на прощанье. А затем перевела усталый взгляд на Сергея Авдеева, который прямо-таки кипел от негодования, и не считал нужным это скрывать.

— Как это понимать?! «Сашенька»?! «Володя»?! С какой стати ты с ним так любезна?

— Серёжа, уймись, — тихо, но властно потребовала Саша. И добавила: — Кажется, это был последний раз, когда мы с ним виделись.

«А ты даже не дал нам попрощаться!», с тоской подумала она, но вслух ничего не сказала.

— И хорошо! Потому что тебе совершенно не нужно общаться с этим человеком! Ты разве не знаешь, что он лучший друг этого проклятого Волконского?! А что это значит? Значит, он такой же, как Мишель, ничем не лучше!

Вот-вот. В том-то и дело, Серёжа, в том-то и дело, что такой же! Но и этого Саша не стала ему говорить. И тогда Авдеев взял её под руку, и вместе они зашагали обратно к больнице.

— Матушка настояла, чтобы ты пригласила Эллу Караваеву лично, — произнёс Сергей, когда понял, что Саша на тему преображенских офицеров рассуждать не собирается, — это будет большая удача: заполучить самих князей Караваевых к себе на торжество! А если ты сделаешь Эллу подружкой невесты — будет совсем хорошо! Элла, я думаю, не откажется, она же так к тебе привязалась! Ну, что скажешь?

А Саша его даже не слушала. Рассеянно глядя по сторонам, она размышляла о том, что когда Володя вернётся — при условии, что он вообще вернётся — она уже станет графиней Авдеевой, и им, наверное, и увидеться-то не дадут. Как сейчас Сергей не дал им попрощаться, просто попрощаться, каких-то пару минут побыть вдвоём — может быть, в последний раз в жизни…

«Господи, да за что мне всё это?», с тоской думала Саша, изо всех сил сдерживая подступающие слёзы, и стараясь кивать в такт тем или иным Серёжиным вопросам, коим не было ни конца не края.

Поняв, что невеста его где-то далеко в своих мыслях, Авдеев удручённо вздохнул, и, остановившись напротив Саши, взял её руки в свои и проникновенно посмотрел в её влажные и печальные глаза.

— Милая, — произнёс он заботливо, — что с тобой такое? Ты… неужели ты передумала?

— Нет, Серёжа, я не передумала, — бесстрастно ответила Александра, и Сергей не сдержал облегчённого вздоха.

— Хорошо. Ты же знаешь, я не переживу отказа, я ведь так люблю тебя!

— Да, Серёжа, я знаю, — ответила Саша, а сама обернулась украдкой на ту часть парка, где скрылся Владимирцев, вот только его там, увы, уже не было, и лишь покосившаяся дверца чугунных ворот жалобно поскрипывала на осеннем ветру.

Февраль, 2015 год