На другой день хорошее настроение преследовало её с самого утра, и не покидало вплоть до тех пор, пока не случилась очередная катастрофа — но это произошло уже ближе к обеду, так что утро Сашино ничем не было омрачено.

Началось всё с того, что на семейном завтраке, где её заставила присутствовать Алёна, Иван Кириллович похвально исполнил свою часть сделки, и сказал своей потрясённой до глубины души невесте о том, что он не только поддерживает желание падчерицы жить отдельно, но и готов поспособствовать в поисках квартиры. У него как раз есть знакомая свояченица, сдающая квартиру, смежную со своей собственной! И приличия соблюдены, и разврата, в случае чего, строгая старушка ни в коем случае не допустит. Алёна слушала его с открытым ртом, не понимая, какая муха укусила обычно чуткого к её просьбам жениха, и почему он вдруг начал потакать капризам не её, а её взбалмошной дочери?! Сама Александра, проявляя чудеса смирения и покорности, еле заметно улыбалась уголками губ. Было удивительно и в то же время приятно, что Гордеев выполнил своё обещание, но она всё равно держала ухо востро, успевшая узнать министра достаточно хорошо, чтобы не заподозрить подвоха.

Наверняка старуха окажется какой-нибудь противной старой грымзой, готовой сделать что угодно, чтобы превратить её жизнь в ад, на радость Ивану Кирилловичу. Но ничего, Саша всё готова была стерпеть, лишь бы только не жить с ними под одной крышей, на квартире Юлии Николаевны, и не разделять вместе с ними тот грех, что они добровольно взяли на душу.

Господь им всем судья, она стерпит. Что угодно стерпит, лишь бы оказаться подальше от Гордеева, хладнокровного и бесстрашного!

Алёна была неумолима, но и Гордеев не сдавался, мягко гнул своё, изредка поглядывая на Александру. Та молчала, словно говорили не о ней, и наслаждалась завтраком: горячей кашей со сливочным маслом и запеканкой с абрикосами. М-м, какая вкуснятина, пальчики оближешь!

— Как тебе удалось склонить его на свою сторону? — Спросила Алёна хмуро, когда завтрак закончился, а Иван Кириллович, истратив последние аргументы, вынужден был воспользоваться своим положением хозяина в доме, и сказал неоспоримое: «Будет так, как я сказал, и точка», чем расстроил свою невесту едва ли не до слёз. Но он знал — парочка дорогих отрезов на платье или бриллиантовая брошь тотчас же как рукой снимут её плохое настроение.

— Великая сила убеждения! — С чувством произнесла Александра, подняв указательный палец, и, не раскрывая матери своих секретов, направилась в свою комнату, чтобы собрать вещи. Гордеев оказался настолько любезен, что предложил свою помощь в доставке её скудного багажа на новое место жительство, чего от него и вовсе не ожидалось.

«Точно что-то не так, — окончательно убедилась Сашенька, — иначе с чего бы он ходил такой шёлковый?»

Старая грымза-хозяйка, безусловно, прилагалась, но главный подвох заключался в том, что выбранная Гордеевым квартира оказалась на другом конце Москвы, на окраине Марьиной рощи, в спальном районе за рекой. Место хорошее, красивое, но чтобы успеть к началу практики в больнице, вставать нужно было засветло, а потом ещё идти искать извозчика, чтобы ехать через всю Москву. То ещё удовольствие, согласитесь. Но Сашеньку и это не расстроило. Как она и сказала, она готова была стоически терпеть любые испытания, лишь бы только оказаться подальше от Ивана Кирилловича, и не наблюдать за их с Алёной выкрутасами.

— Учти, всё это до первого твоего промаха! — Сказала напоследок суровая мать, пригрозив непокорной дочери пальцем. — Если я узнаю, хоть краем уха услышу, что Сергей был здесь, у тебя, или не дай бог, оставался на ночь…

— Я поняла, поняла, — устало заверила её Александра, и попросила разрешения идти — её ждал второй день практики у Воробьёва.

«Практика у Воробьёва» на деле оказалась практикой у Сидоренко, которого, почему-то, не наблюдалось на месте с самого утра. Викентия Иннокентьевича тоже не было, но если он мог уехать на выезд к пациенту, то куда запропастился Ипполит Афанасьевич — совершенно неясно, ибо его пациенты терпеливо ожидали в подвале больничного морга. В виду отсутствия обоих начальников, Александра поначалу растерялась. Вера совершала утренний осмотр, и получить задание было решительно не у кого, больница словно вымерла, и даже привычные стоны не доносились из травматологического отделения.

Полнейшая тишина способствовала размышлениям, и Саша решила, что не будет ничего страшного, если она проявит инициативу — в конце концов, вчера Викентий Иннокентьевич щедро подарил ей двух безнадёжных пациентов, так почему бы не начать с них?

А, точнее, с Владимира Петровича Владимирцева, ибо Александра к стыду своему, так и не спросила Воробьёва вчера, где находится палата выжившей из ума Никифоровой, и совершенно не представляла себе, где её искать. Про Владимирцева было известно от Веры, она упомянула вскользь, что его палата поначалу была у самого входа, на первом этаже, но потом, по настоянию князя Волконского, его товарища перевели в самую дальнюю, где было поспокойнее. Стоны больных до туда не доходили, да и окнами новая палата Владимира Петровича выходила в тихий больничный двор, а не на оживлённую улицу. Всё это было сказано в восторженном запале, исключительно с одной целью: подчеркнуть, какой молодец князь Михаил Иванович, что позаботился о друге!

Вот только Владимирцев этого совсем не оценил. Ему было всё равно, что узенькая комнатушка с шумными соседями, что личные апартаменты, просторные, почти королевские, в тишине и покое, с видом на цветущий сад. Какая разница, если жизнь для него давно уже утратила смысл?

«Неужели и впрямь так плох?» — озадачилась тогда Александра, а ныне получила ярчайшее подтверждение всем своим самым страшным опасениям. Сказать, что Владимирцев был плох — не сказать ничего.

Она не знала его в прошлой жизни, но нетрудно было догадаться, каким он был. Лицо его, совсем ещё молодое, хранило следы былой красоты, но она казалась безнадёжно увядающей, чему способствовали тёмные круги под глазами от бесконечного недосыпа, двухнедельная щетина и потухший, безжизненный взгляд. Взгляд человека, потерявшего в жизни самое дорогое.

Сашеньке и без того было безмерно жаль его, а теперь, при личном, так сказать, знакомстве, чувство жалости её удвоилось. Она едва сдерживалась, чтобы не выказать ему своего сочувствия, но таких слов он наверное слышал уже немало на своём коротком веку, да и что ему теперь слова? Помогут они ему встать на ноги?

Очень вряд ли.

— Доброе утро. — Сказала она ровным голосом, переступая порог больничной палаты. — Меня зовут Александра, я ваша новая медсестра. Напрасно окно открыли, весна нынче обманчивая, простудиться недолго.

Всё это было сказано на одном дыхании, после чего Саша решительно пересекла комнату, и закрыла окно, распахнутое настежь.

— Оставь, — велел Владимирцев.

— Простудитесь! — Справедливо заметила она.

— Издеваешься? По-твоему, мне есть до этого дело?!

— Вам, может, и нет, — согласилась Александра. — А мне — очень даже! Вы теперь мой личный пациент, и доктор Воробьёв не засчитает мне практику, если с вами случится что-нибудь ещё, помимо всего того, что уже случилось.

Ну, это она перефразировала, причём очень и очень мягко. Но говорить Владимирцеву, что ей велели поставить его на ноги — вот это точно было бы издевательством чистой воды! Достаточно взглянуть на его унылое лицо, чтобы сразу же отбросить эту идею.

— А что, мысль хорошая, — хмыкнул он, откинувшись на спинку своей инвалидной коляски, и закрыв глаза. — Пустить в расход, так сказать. Чтобы рабочий материал не пропадал даром.

— О чём это вы? — Не поняла Александра.

— О себе, разумеется. Пациент в любом случае обречён, так пускай студенты потренируются на славу! А после, вероятно, станете практиковать анатомию на моём бренном теле?

Голос у него был крайне раздражённым, что неудивительно. Александра и сама была не в восторге, но не говорить же ему об этом, в самом деле? Тогда он и вовсе перестанет с ней разгова…

Стоп.

А разве Вера не предупреждала вчера, что Владимирцев ни с кем не разговаривает, кроме своего единственного посетителя, князя Волконского? Одно это заставило Александру обрадовано улыбнуться. Хорошо ещё, что Владимир Петрович закрыл глаза, удобно устроившись в кресле, и улыбки её этой не видел. А то, как пить дать, понял бы неправильно.

«С Волконским он говорит, а я чем хуже?!», оптимистично подумала она, и, казалось бы, совершенно ни к месту спросила:

— Сколько вам лет?

От такой наглости Владимирцев даже глаза открыл, с недоумением уставившись на свою новую сиделку — хорошенькую девушку, надо отметить! Беда была лишь в том, что он в её услугах не нуждался, а в противном случае, где-нибудь в другой жизни, они непременно поладили бы, это точно.

— Что, прости? — Переспросил он, думая, что ослышался. Предыдущие медсёстры, ни одна на его памяти, не были столь фамильярными и бесцеремонными.

— Вы меня прекрасно слышали, — поразила очередной бестактностью эта удивительная особа. Владимирцев невольно заинтересовался, приняв потребную позу в своём инвалидном кресле, как будто восседал на приёме у какого-нибудь министра, не меньше. И окинул её суровым, оценивающим взглядом, из-под сдвинутых на переносице, пшеничного цвета бровей.

Что ж, барышня, бесспорно, хороша. Среднего роста, фигуристая, и такая изящная… она облокотилась о подоконник, взявшись за него обеими руками, и была в этой её расслабленной позе некая грация — Владимирцев невольно залюбовался, но тотчас же прогнал наваждение прочь. Ещё чего не хватало! И нарочито грубо произнёс:

— Бог ты мой, ну и манеры!

— О-о, я это в последнее время слышу всё чаще и чаще! — Согласилась с ним Александра, и мягко улыбнулась, чуть склонив голову на плечо. Волосы её, заплетённые в косу, свесились вниз, и солнце, бившее ей в спину, золотило вьющиеся пряди. Зрелище было поистине волшебным, но Владимирцева девичьей красотой было уже не пронять, он лучше других знал, чего всё это на самом деле стоило, и какие лживые натуры крылись порой под миловидным личиком. — А вы, тем временем, не ответили, и это тоже невежливо. Мне простительно, я простолюдинка, а вы-то, кажется, дворянин. Так сколько? Не больше двадцати пяти, ведь так?

— К чему эти вопросы? — Хмуро спросил Владимир Петрович. — Посмотри в моей карте, если так интересно!

— Непременно посмотрю. — Пообещала Александра, с тоской отметив это самое «ты», болезненно резанувшее слух вот уже в который раз. — А это я к тому, что вам, драгоценный мой Владимир Петрович, пока ещё рано умирать в таком возрасте. Так что, будьте спокойны, над вашим бренным телом в анатомическом отделении студенты издеваться не будут! Ну, в ближайшее лет сорок, по крайней мере.

Он невесело усмехнулся, не глядя на неё. Очевидно, имел собственное мнение на этот счёт. И больше ни слова не сказал.

«Всё, — поняла Александра, — теперь он будет молчать!»

И перешла в наступление:

— Позвольте осмотреть вашу рану.

Владимирцева как хлыстом ударили — он резко выпрямился в своём кресле, ощутив вдруг острый приступ стыда и противной беспомощности, от осознания того, что придётся раздеваться перед этой молоденькой девчонкой-медсестрой.

— Не позволю! — Решительно сказал он, и, на всякий случай, скрестил руки на груди, как будто опасаясь, что Александра набросится на него и начнёт раздевать силой.

— Вам нужно сменить перевязку, — как можно мягче сказала она, еле сдерживаясь, чтобы не высказать этому упрямцу всё, что она думает, сопроводив свои горячие высказывания хорошенькой затрещиной. В случае с младшим братом это всегда срабатывало, но от осознания того, что ей действительно пришла в голову мысль поднять руку на инвалида, а в прошлом и героя войны, Александре сделалось не по себе.

— Обойдусь! — Всё так же упрямо гнул своё Владимирцев.

— Я вас уверяю, это не займёт много времени! И практически безболезненно. Я умею. — На всякий случай добавила она.

— Моя старая перевязка меня вполне устраивает!

— Владимир Петрович, кому вы делаете хуже? — Вздохнув, спросила Александра.

— Послушай, милая, как тебя там, я не нуждаюсь в твоих сомнительных услугах медсестры, а в услугах сиделки и подавно! — Жёстко, резко и грубо произнёс он.

«Чёртовы дворяне, — подумала Александра с тоской, — с кем поведёшься, как говорится. У Волконского, что ли, научился? Имя он моё не запомнил, как же! И перевязка его устраивает, поглядите-ка на него! Какие мы независимые и гордые, чёрт бы его побрал!»

Получить такой отпор было обидно. И Александра, почувствовав, как неприятно защипало в уголках глаз, собралась, было, уйти, чтобы не разрыдаться от досады, чего Владимирцев, видимо, и добивался своим никуда не годным поведением. Но вовремя она сдержала свой порыв, заметив бурые пятна, проступившие на его груди сквозь плотную ткань рубашки.

Так и есть, рана открылась, и начала кровоточить. Наверное, неудачно повернулся во сне. И даже если бы это не был сквозной огнестрел в области сердца — Александра всё равно не ушла бы теперь никуда, тут уж Владимирцев мог говорить что угодно, её это больше не волновало.

Единственное, что занимало все её мысли так это его ранение, вновь начавшее кровоточить.

— Умирайте сколько хотите, коли так хочется, но не в моё дежурство, пожалуйста! — Произнесла она, и решительными шагами направилась к нему. Такого напора Владимир Петрович явно не ожидал, да если бы и ожидал — что он мог? Разве что, откатиться подальше к стене? Будучи прикованным к инвалидному креслу особенно не побегаешь, тут уж пришлось смириться со своим постыдным положением, а он находил его именно постыдным, и никаким более.

Ничуть не страшась запачкать своё новое платье, Александра села перед Владимирцевым прямо на колени, и, отведя его руки в стороны, стала уверенно расстёгивать рубашку на его груди. Он окончательно опешил от такого натиска, но потом всё же вспомнил, что он человек военный, и не в его правилах тушеваться перед барышней, и взял ситуацию под свой контроль.

Точнее, думал, что взял. То есть, он решил, что схватить её за запястья будет достаточно, чтобы остановить. И напрасно он так решил.

— Что ты, чёрт возьми, делаешь? — Возмутился Владимир, глядя прямо на неё, и их взгляды скрестились, словно сабли во время поединка, когда ни один из противников не намерен уступать.

«Ой, какие глаза у него!», совершенно ни к месту подумала Александра, но нахмуриться недовольно, слава Богу, не забыла. Вид у неё сделался очень серьёзным и решительным, и она, Владимирцев сам не понял как, высвободила свои руки из его цепкой хватки.

— Собираюсь сменить вам перевязку! — Послушно ответила она. — И, на всякий случай, заранее предупреждаю: я её всё равно сменю. Можно сделать это по-хорошему, если вы не будете сопротивляться, а можно по-плохому. Прямо сейчас пойду за санитарами, чтобы они подержали вас, это они могут, буйных усмирять не впервой!

Она блефовала, и блефовала по-чёрному. Она и Веру-то не знала, где найти, единственную родную душеньку, не то, что санитаров! И были ли они вообще, санитары?

Но план её сработал. Владимирцев, представив позорную сцену воочию, мигом растерял свой пыл и прежнюю уверенность. И едва ли не задохнулся от возмущения — что бы его, офицера Преображенского полка, скрутили какие-то санитары? По воле этой негодной девчонки, абсолютно лишённой хороших манер, да ещё и младше его лет на пять как минимум? Краска прилила к его лицу, но не от стыда, а скорее от гнева.

— Вообще-то, — сказал он обиженно, — Воробьёв занимался перевязями сам, из уважения к моему чину!

— К чину? Вы, что, генерал?

— Нет, но…

— Тогда сидите и молчите! — Заткнула Владмирцева эта неприятная особа, самоуверенная до неприличия, и такая же бестактная. Что интересно — подействовало, он и впрямь замолчал, никак не ожидая получить такой отпор. То есть, она мало того, что не признавала его заслуг, она ещё и смела над ним издеваться?!

Да кто дал ей право?!

Пока он размышлял над этим, её ловкие пальцы уже расстегнули рубашку на его груди, а взгляд её, совершенно игнорируя его мощный торс, покрытый жёсткой порослью кучерявых волос, сосредоточенно изучал бинты, пропитавшиеся кровью. Владимирцев тоже посмотрел на них, и от их вида ему стало дурно. А потом ему стало дурно от собственного вида, когда он осознал, что сидит практически обнажённый перед молодой девицей, малознакомой и, к тому же, жутко неприятной.

К лицу его прилила краска, самым позорнейшим образом.

— Господи, ну что вы как маленький! — Простонала Александра, подняв на него раздражённый взгляд. — В первый раз что ли?

— Не в первый! — Парировал Владимирцев, решив, что потерявши голову по волосам не плачут. — Но прежде, когда меня так бесцеремонно раздевали девушки, это, как правило, имело довольно весёлое продолжение!

Опять, с тоской подумала Александра. И ведь ни за что он не сказал бы такой пошлости барышне своего круга, своего сословия. Это было обиднее всего. Обиднее того даже, что он не считал её за доктора.

— Намекаете на неприличное? — Она демонстративно улыбнулась, сделав вид, что её совсем не задела его беспардонность. — Можно, конечно, попробовать, «из уважения к вашему чину», но, боюсь, я не в вашем вкусе.

Я, действительно, сказала это ему?

Прежде Александра никогда не говорила вслух о таких вещах, и потому испытала вполне объяснимую неловкость от того, что поддалась на его провокацию, но это был ответ что надо. Да Саше сейчас и любой сгодился бы, лишь бы его отвлечь, пока она доставала инструменты и бинты из компактного саквояжа, что принесла с собой.

Несколько мгновений спустя она с удивлением обнаружила, что этот удивительно непривычный звук за её спиной — ничто иное, как невесёлый смех Владимира Петровича. Он смеялся? В самом деле, смеялся?

О-о, видела бы это Вера! Или, ещё лучше, Воробьёв!

Неужели получилось обогнать Волконского? При нём Владимирцев начал разговаривать, но чтобы смеяться — это, определённо, что-то новое!

— Это почему же не в моём вкусе? — Поинтересовался Владимир Петрович, когда Саша обернулась к нему, вооружённая ножницами, чтобы разрезать старые бинты, и чистой марлевой повязкой, чтобы остановить кровь.

— Хотя бы потому, что я рыжая. — С тоской признала Александра. Вынуждена была признать, что уж там, против правды не пойдёшь. Володе, конечно, ни жарко ни холодно от этого признания, но мы-то с вами знаем, как тяжело оно ей далось, ведь она, бедняжка, так из-за этого переживала! — А рыжие нравятся далеко не всем. На любителя, так сказать. Вы… позволите? — Она слегка приподняла его руку и отвела её в сторону. На этот раз Владимирцев сопротивляться не стал.

Дела его, и вправду, были хуже некуда. Как только Александра взглянула на саму рану, то окончательно в этом убедилась. Благо, у неё был большой опыт и лёгкая рука, так что Владимир Петрович мог не волноваться лишний раз.

Впрочем, если он и волновался, то не за это.

И, когда всё было готово, он даже удивился.

— Что, это всё?

— А что, недостаточно я вас помучила? Хотите ещё? — Она доверчиво взмахнула ресницами, а затем улыбнулась, искренне и дружелюбно. Владимирцев поймал себя на нестерпимом желании улыбнуться в ответ, но вместо этого лишь нахмурил густые брови в явном неодобрении. И принялся с тройным усердием застёгивать пуговицы своей рубашки.

— Если это всё, я бы попросил тебя уйти. — Вместо «спасибо» сказал он.

Чёртов грубиян! Но Саша в этот раз на него не обиделась. Ясно же, отчего он такой колючий и неприветливый, и ещё неизвестно, как она бы повела себя, окажись на его месте.

— Как вам будет угодно, — пробормотала она, и, подобрав свой саквояж, быстрыми шагами направилась к выходу.

Встреча с Мишелем в дверях была, кажется, неизбежна.

Сашенька даже не удивилась, когда они столкнулись вновь.

— Господи, ну опять… ну сколько можно?! — Простонала она в отчаянии, неизвестно, к кому обращаясь.

Волконский был на удивление хмур, и на удивление красив. Как обычно, собственно, но сегодня, всё равно, как-то по особенному. Он сначала зашёл в палату своего товарища, а затем демонстративно широко распахнул перед Александрой и без того открытую дверь — не в знак вежливости, а в знак того, что в её присутствии здесь точно не нуждаются. По крайней мере, именно так ей показалось.

— У меня складывается неизменное ощущение, что ты за мной следишь. — Мрачно сказал он, и голос его не выражал ничего, кроме той самой злой иронии, так ему свойственной. — Куда не приду — везде ты, что за наказание?!

— Больно надо, ваше величество! — Не осталась в долгу Александра, и на этот раз горделиво удалилась уже без поклона. Много чести для мерзавца, решила она. И с тоской подумала: «Вот и поздоровались, вот и пожелали друг другу доброго утра!»

И, с ожесточением стуча каблучками по деревянным доскам коридора, направилась к ординаторской, не удостоив его и взглядом. Мишель посмотрел ей вслед, покачал головой, и, закрыв дверь, повернулся, наконец, к своему заинтересованно наблюдавшему эту сцену товарищу.

— М-м, доброе утро, Володя, — запоздало произнёс он.

— Ты знаешь её? — Не скрывая удивления спросил Владимирцев. — Этого цербера в юбке? Знаешь?

— К сожалению, да, — признал Мишель. — Это моя… я и не знаю, как сказать… в общем, видимо, это моя будущая сестра. Мой отец собирается жениться на её матери.

— А она при этом работает в больнице? Что за бред?

— Господи, ну откуда я знаю? — Простонал Мишель с тоской. — Володя, умоляю тебя, давай не будем об этом с утра пораньше! И так настроение ни к чёрту. Лучше помоги разобраться с отчётами, без тебя никак!

— Хорошо, конечно. — С готовностью изрёк Владимирцев, вновь почувствовав себя нужным, полноценным. Жаль, что это бывало так редко! — Но только для начала одна маленькая просьба взамен. Мишель, пожалуйста, сделай что хочешь, используй всё своё влияние, но позаботься, чтобы её от меня убрали! Мне не нужны сиделки. И такие, как она — тем более!

Мишель уже собрался спросить, а чем это его «сестра» успела так не понравиться Володе за одно короткое утро, но заметил его перевязь под не до конца застёгнутой рубашкой, и спросил другое:

— Кто тебя перевязывал?

— Она, чёрт бы её побрал! — Гневно изрёк Владимирцев. — Никакого уважения к офицеру, чёрт возьми! Девчонка!!! Так меня ещё никогда не унижали!

— На бинтах кровь, — отметил Мишель. — У тебя, что, открылась рана?

— Какая разница?! — Взбесился Владимирцев, и протянул руку. — Давай отчёты, я посмотрю.

— Володя…

— Ни слова больше, Волконский! — Предупредительно произнёс Владимир Петрович, но руку протянутую всё же никуда не убрал. — Давай свои чёртовы бумаги, пока я не передумал!

— Хм. — Только и сказал Мишель, оценивая на совесть сделанную перевязку, но документы всё-таки отдал.

Положив их на колени, Владимирцев принялся старательно застёгивать пиджак аж до самого ворота, чтобы скрыть от своего товарища истинное положение дел.

Но скрыть что-то от Мишеля весьма проблематично. Он умел быть весьма наблюдательным, когда требовалось. И, сам не зная зачем, он сказал тихонько:

— Ты бы… того… поблагодарил бы её, что ли?

— За что это мне её благодарить? — С подозрением спросил Владимирцев, как будто и впрямь не понимал.

— За то, что не дала тебе, упрямому идиоту, истечь кровью этим прекрасным утром! — Поэтично сказал Мишель, и устало опустился на пустующую койку рядом с креслом Владимирцева. Он не спал всю ночь, но на этот раз не из-за Ксении, а из-за поисков Леонида Воробьёва и того самого дела, за которым охотился теперь Иван Кириллович.

— Благодарить! Вот ещё! — Обиженно пробубнил Владимир Петрович, с таким видом, будто задели его честь. — Кто она такая, чтобы я её благодарил?

— Ну да, ну да. — Произнёс Мишель задумчиво. Спорить было бесполезно.

…а жертва чудовищной несправедливости, тем временем, уже успела отдать свой маленький саквояж старой сестре-хозяйке тёте Клаве, и справиться о Вере. Оказалось, она всё ещё делала обход где-то на втором этаже, а вот доктор Сидоренко, между прочим, уже вернулся и спрашивал о своей подопечной.

Это было не очень хорошо.

Собственно, настроение Сашино начало стремительно падать уже после встречи с Мишелем, как это бывало всегда, а теперь и вовсе вошло в привычку. И чем дальше — тем хуже.

Если Сидоренко вернулся и не застал её на месте, он вполне мог написать жалобу Викентию Иннокентьевичу, и тогда… Саша в красках представила себя, вышвыриваемую за двери больницы, и докторский саквояж, летящий следом за ней. И крики, непременно крики вслед, нечто вроде: «Неблагодарная! Мы дали тебе такой шанс, а ты?! Ветреная девчонка! Из тебя ни за что не получится настоящего доктора!» Или что-то в этом роде.

Сдавленно вздохнув, Саша подобрала юбки, и поскорее направилась к знакомой двери, ведущей вниз, в подвал. Никогда бы не подумала она, что будет так торопиться в холодный больничный морг! Это была какая-то злая ирония судьбы, и Саша позволила себе грустно улыбнуться по этому поводу.

На ступенях пришлось замедлить шаг, чтобы не запутаться в юбках, и не свалиться вниз, тем самым ускорив своё приближение к царству Ипполита Афанасьевича. А потом она и вовсе остановилась, так и не дойдя до конца, заметив своего учителя за весьма странным занятием: склонившись над раковиной, он неровными движениями застирывал манжет рукава от кровавых разводов, прямо так, не снимая рубашки. Когда это он успел перепачкаться, если пришёл не более пяти минут назад? И почему приступил к операции без халата, не он ли вчера говорил, что первым делом необходимо надеть халат?

Позади, в приёмной, послышался какой-то шум, и Александра, вернувшись наверх, плотно закрыла за собой дверь, чтобы ничто не нарушало покоя анатомического отделения, после чего снова спустилась, и остановилась возле Сидоренко, чтобы поздороваться. И в одночасье забыла всё, что хотела сказать, когда подошла ближе.

Не было никакой операции. Он бы и при желании не успел бы провести вскрытие так быстро, будь хоть трижды гениальным врачом. Это была его собственная кровь, а не кровь пациента. И глубочайший порез от локтя до самого запястья краше всяких слов говорил об этом.

— Господи, где это вас так угораздило? — Вместо приветствия спросила Александра.

Сидоренко на мгновение оставил своё занятие, поднял голову, как будто только теперь заметил, что он не один, и окинул свою ученицу безразличным взглядом.

— А, это ты! — Пробормотал он, очевидно, не сразу разгадав, кто это перед ним. И вернулся к прерванному делу с тройным усердием.

Удивительно, но Саше не показалось, что от него пахнет спиртным. Более того, она готова была спорить, что Ипполит Афанасьевич бесконечно трезв, и тем более странным казалось его поведение.

— Что с вами? — Рискнула спросить она, но нарастающий шум из коридора не дал Сидоренко ответить. При условии, что он, конечно, вообще собирался отвечать.

Дверь наверху распахнулась настежь, с силой ударившись о стену, и едва ли не слетела с петель. От стены отскочила штукатурка, и посыпалась вниз, прямо к Сашиным ногам — девушка едва ли успела отступить на шаг назад. Головы они с Сидоренко подняли одновременно, чтобы поглядеть, кто это посмел нарушить покой царства мёртвых столь бесцеремонным образом, но незваного гостя на лестнице уже не было, он стремительно слетел вниз, с криками:

— Где этот мерзавец?!

Это который из? — оглянувшись на столы с покойниками, хотела, было, спросить Александра, причём с явным осуждением. Нехорошо так о мёртвых, право слово! Правда, уже в следующую секунду она спохватилась, и медленно-медленно повернулась к Сидоренко, вопросительно глядя на него. Ипполит Афанасьевич поморщился и зачем-то выключил кран. Шум бегущей воды стих, в помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием незваного гостя, с трудом переводящего дух после длительной пробежки.

Это был довольно грузный мужчина, размером с хороший шкаф, при шикарных усах, Александре однако незнакомый.

— Ага-а! — Победоносно воскликнул он, заприметив Ипполита Афанасьевича. — Вот ты где, сукин сын!

И, пригрозив кулаком, начал закатывать рукава, одновременно делая вперёд решительный шаг. Сидоренко попятился назад, и упёрся спиной в стену. Отступать было некуда.

— Ипполит Афанасьевич! — Закричала взволнованная тётя Клава, со значительным опозданием спускавшаяся вниз, следом за незваным гостем. — Я предупреждала, что нельзя, да такой разве послушает! Нельзя сюда вам, господин хороший, прошу немедленно покинуть помещение, что вы себе позволяете, в конце-то концов!

Грузная тётя Клава, наконец-то спустившись вниз, остановилась между двумя мужчинами, сразу почуяв неладное.

— Это что это такое тут происходит? — Громовым голосом прогремела она, сурово сдвинув брови, и уткнув руки в бока. Взгляд её метал молнии, и был обращён исключительно к вновь пришедшему, посмевшему нарушить священный покой анатомического отделения. — Вы чего удумали, милейший?! Я сейчас околоточного-то позову, он вас быстро выпроводит, коли по-хорошему не желаете!

— А позови! — Взорвался незваный гость, смахнув пот со лба, от волнения посмев неприличное: сказать «ты» пожилой тёте Клаве. — Вот и разберёмся, что называется, по закону! А то ишь, по-хорошему им тут захотелось! Раньше надо было думать, чтоб по-хорошему вышло! Прежде, чем жену мою соблазнять, упырь несчастный!

Что, простите, делать? Александра неожиданно для самой себя прыснула. Два гневных взгляда тотчас же впились в неё — первый Сидоренко, неприятно задетый за живое тем, что в его мужской состоятельности посмела усомниться эта пигалица, а второй — того самого обиженного мужа. Он явно не находил данную ситуацию потешной, а очень даже наоборот.

Чтобы сгладить свой проступок, Александра тихонько покашляла, прочистив горло, и изрекла вполне примирительно:

— Господин хороший, вы, должно быть, ошибаетесь!

— Ошибаюсь?! Савелий Нифонтов никогда не ошибается! — Рявкнул незнакомец. — Он это, чёртова сволочь, больше некому! Видел я, как он на мою Марфушу смотрел, когда приезжал пилюли свои проклятые выписывать!

Пилюли? Выписывать? Он?

Больничный патологоанатом?

Александра едва ли не рассмеялась сызнова, теперь-то уже обо всём догадавшись, и взглянула на своего наставника с лёгкой укоризной во взгляде: ай-яй-яй, Ипполит Афанасьевич, нехорошо с чужими жёнами-то! Сидоренко хмуро сдвинул брови, но ничего не сказал, ещё крепче вжимаясь в стену. Савелий Нифонтов выглядел внушительно, и вряд ли тётя Клава, пусть и схожая с ним по габаритам, сумеет его остановить. Это настораживало.

— А-а, и руку поранил, глядите-ка! — Заметил обманутый муж, в котором наблюдательность проснулась что-то уж слишком поздно. — Должно быть, когда через окно от моей Марфуши сбегал? Что, б****е отродье, не ожидал, что муж на неделю раньше с промысла вернётся?! У-ух, я тебя сейчас!

И он, сотрясая кулаком, бросился на Сидоренко, отодвигая со своего пути вышедшую навстречу тётю Клаву, но его остановила, как ни странно, Александра. Такой решительности от неё никто не ожидал, включая её саму — Ипполит Афанасьевич ей никогда не нравился, и она не видела для себя ни единой причины ему помогать. Но, так уж она была устроена, так уж её воспитал дорогой отец: если можешь помочь человеку — помоги. Какая разница, выгодно тебе это или нет. Если выгодно — хорошо, а не выгодно — помоги просто так, безо всякого умысла!

Вспомнив о папенькиных советах, Саша встала перед Сидоренко, широко расставив руки, загораживая его собой от разъярённого мужчины.

— Господин Нифонтов, призываю вас немедленно остановиться! — Провозгласила она с претензией на официальность. Савелию Савельевичу достаточно было просто дунуть, чтобы смести эту хрупкую барышню со своего пути, но именно этот её строгий тон, а так же её напускная воинственность сделали своё дело — он притормозил. Но это вовсе не значило, что через секунду он не бросится на горе-любовника снова.

— Ты кто такая, девочка? — Спросил он, однако, без особой враждебности. — И откуда знаешь моё имя?

Совсем голову потерял от ярости, бедняжка.

— Вы сами назвались минутой позже, — вздохнула Александра с искренним состраданием. — Да что с вами, боже? Вы не в себе! Давайте успокоимся и поговорим как воспитанные люди…

— Воспитанные люди не спят с чужими жёнами! — Закричал оскорблённый в лучших чувствах Савелий Савельевич. — Я эту сволочь из-под земли достану! Ублюдок! Да как ты…

— Господин Нифонтов, вы ошиблись! — Ну очень убедительно произнесла Александра. Настолько убедительно, что Сидоренко и сам чуть не поверил, что разыгравшаяся в морге сцена — всего лишь досадное недоразумение. И только потом додумался удивиться: а с чего это вдруг она его покрывает?

— Савелий Нифонтов никогда не ошибается! — Повторил очевидную истину разгневанный мужчина, но Саша была не менее упряма.

— Вы не в себе, хотите, я дам вам успокоительное? Пойдёмте наверх, сядем в приёмной, и я напою вас валерьяновой настойкой.

— Не нужно мне никакое успокоительное! Говорю вам совершенно точно, это он, он, упырь, чучело плешивое, грел постель моей Марфуше, покуда я уезжал на промысел! Я всегда подозревал…

— Со свечкой, что ли, стояли, ваше благородие? — Подал голос «упырь» и «чучело плешивое». Несмело говорил, но всё же не молчал, чтобы не показаться трусом.

— А может и стоял? Ты зенки-то свои паршивые не отводи, я тебе их сейчас живо повыкалываю за мою Марфушу! И на обед ими закушу! А ну иди сюда, сладострастник! Ты это, больше некому, вон и рука разодранная, непривычно через окно-то уходить? Обычно через дверь, покуда Савелий Савелич на промысле, денежки для Марфуши зарабатывает? Ах ты паскуда!

«Если наверняка не видел, может, шансы ещё есть», подумала Александра, и пошла ва-банк.

Ещё шире расставив руки, она сделала шаг вперёд, точно собиралась сердечно обнять господина Нифонтова, но делать этого не стала, лишь легонько взяла его за плечи.

— Савелий Савельевич, миленький, к чему почём зря на доктора грешить? — Ласково, тихонько, как с капризничающим маленьким ребёнком, заговорила она, заглянув в его лицо. — Не он это, обознались вы! Наш Ипполит Афанасьевич сегодня всю ночь в больнице дежурил, правда, тётя Клава?

Тётя Клава оказалась женщиной смышлёной, бывалой. Сразу смекнув что к чему, она энергично закивала в подтверждение Сашиных слов, и внушительный бюст заколыхался в такт её движениям.

Как ни странно, подействовало. То ли сыграл роль серьёзный тёти Клавин вид — ну не станет же врать эта добродушная женщина, дожившая до благородных седин? Да и девочке этой миленькой тоже, вроде как, выгораживать доктора Сидоренко незачем. И смотрела она так проникновенно, что вся былая уверенность Савелия Савельевича мигом куда-то испарилась.

Он стянул с себя котелок, и принялся нервно мять его в своих больших руках, которыми ещё пару секунд назад намеревался задушить героя-любовника.

— Я… но я же… но я… он ведь к ней ходил…

— Ой, и дурак же ты, Нифонтов! — Пришёл самому себе на выручку Ипполит Афанасьевич. — Болела твоя Марфуша, чахлая совсем была! Сгорела бы в лихорадке, если б не мои микстурки! — И он поглядел на Александру — мол, подтверди.

Эх, что уж там, подумала она, и кивнула:

— Да-да, Ипполит Афанасьевич у нас самый лучший на всю больницу доктор! Вы бы лучше спасибо ему сказали, чем с кулаками кидаться!

— Да кто ж тогда, если не он? — Возмущённо пробормотал Нифонтов, стыдливо оглядывающийся по сторонам, и не знающий, куда себя деть. — Марфуша, вроде, ни с кем больше дружбы-то и не водила! Разве что… почтальон? Неужели этот щербатый старикашка Семёныч?!

Сидоренко принялся кивать, всячески стараясь отвести от себя подозрения, а Александра лишь прикусила губу, представляя следующий визит Нифонтова, на этот раз в здание почтамта. Ах, прости, бедный Семёныч, кто ж знал, что так получится!

Но это они ещё рано радовались.

— Постойте-ка! — Вдруг воскликнул Савелий Савельевич. — А рука! Рука у него вона какая, изрезанная! Через окно уходил, сегодня, когда я вернулся, ну точно он! А ну иди сюда, наглая морда!

А вот на это, действительно, нечего было возразить.

— Тихо, тихо, господин Нифонтов! — Вновь взяв его за плечи, Сашенька заставила вновь взбунтовавшегося мужчину сделать шаг назад. — Не делайте поспешных выводов, умоляю вас! Наш Ипполит Афанасьевич всего лишь поранился во время операции.

— Ну да, — легко согласился Сидоренко, — как Базаров.

— Какой ещё Базаров? Кто такой Базаров? Это он ночевал у моей Марфуши?

Александра взялась за голову в порыве отчаяния. Аргументы у неё закончились. Но тогда, на счастье Сидоренко, за дело взялась тётя Клава, тоже не знавшая, кто такой Базаров и причём здесь он.

— Савелий, как вас там? Савелич? Миленький, дорогой, успокойтесь Христа ради, на ваши крики сейчас вся больница сбежится! Ни к чему это, у нас приличное заведение, а вы?! Неужели не стыдно, на доктора, на хорошего человека наговаривать! — Пришёл её черёд брать Нифонтова за плечи, но она ещё и развернула его подальше от Сидоренко — так, на всякий случай. И заговорила громким шёпотом, акцентируя внимание Савелия Савелича на том, что шуметь в стенах больницы совсем не обязательно: — Ну что вы, право слово! Обычное дело, житейское! Подумаешь, загуляла жена? Но доктор-то наш причём? Вроде, и не красавчик-то больно… а вы! Ишь, чего удумали, стыдно должно быть! Ещё назавтра извиняться придёте, когда остынете, и поймёте, как глупо себя повели!

Говоря всё это, она потихоньку уводила Нифонтова в сторону лестницы, и он, как ни странно, покорно шёл за ней. Ближе к последней ступени он начал всхлипывать, доносились его сбивчивые высказывания:

— Но я же люблю её! Но как она… но… но…

А потом, уже наверху, с ним приключилась истерика. Сдали нервы у Савелия Савельевича, и немудрено: не каждый день увидишь, как из окна твоей спальни выпрыгивает некто, очень испугавшийся твоего неожиданного возвращения. А жена, вместо того, чтобы кидаться на шею с заверениями в безграничной любви и верности, сидит на постели, совершенно неодетая, и воет в голос: «Только не убивай, Савушка, только не убива-а-а-ай!»

Дверь за ними закрылась, и отчаянный голос Нифонтова уже было не слышно, но Александра была уверена — тётя Клава утешит бедного Савелия Савельевича, на утешения она была большой мастер, больные её любили как раз за широту души и отзывчивость.

Поэтому, успокоившись на счёт Нифонтова, Александра повернулась к своему наставнику и учителю, который, отклеившись от стены, вновь подошёл к раковине и открыл воду. Кровь не останавливалась, нужно было что-то с этим делать, пока вся не вытекла.

Таким образом, момент был упущен. Да и слабо верилось, чтобы Сидоренко пожелал объясниться. Но мог хотя бы поблагодарить! Однако через минуту полнейшего молчания стало ясно, что благодарить её он не собирается. Ипполит Афанасьевич был мрачен, и сосредоточен на своей ране, ничто другое не занимало его более.

Смыв кровь, он достал аптечку с полки, что скрывалась за зеркалом над раковиной, и замер на несколько секунд, столкнувшись с неизбежностью — рука, как назло, порезана была именно правая, рабочая, а левой Сидоренко мало что мог. Но гордость не позволила ему обратиться за помощью к своей же ученице, и он, превозмогая боль, принялся за дело вопреки здравому смыслу.

Секунды через три Саша его остановила, не выдержав этого жалкого зрелища.

— Дайте сюда! — Грубовато сказала она, силой вырвав проспиртованную вату из его руки. И, не глядя на этого неблагодарного мерзавца, принялась обрабатывать кровоточащую рану. Сидоренко морщился, но терпел молча, стоически перенося несомненные страдания, ровно до тех пор, пока не увидел иголку в руках у своей помощницы.

— Ты это… того… — Невнятно проговорил он, жестом останавливая её. — Может, кого половчее позвать?

— Ага, вот тётю Клаву и позовите! — Щедро разрешила ему Александра. — А я с удовольствием на это посмотрю. Сидите уж, Ипполит Афанасьевич! Не волнуйтесь, с живыми я гораздо чаще работала, чем с мёртвыми, хе-хе.

Шутка получилась зловещей, Сидоренко оценил. А так же он оценил то, как блестяще справилась его помощница со своей работой. Он практически не почувствовал боли, до того лёгкая была у неё рука. И шов получился на удивление ровным, хотя сама рана от битого стекла была далёкой от изящества.

Но, несмотря на всю эту блестящую работу, несмотря на своевременную помощь в его спасении от разъярённого Нифонтова, несмотря на понятия об обычной человеческой благодарности, когда Александра закончила с его раной, Сидоренко сказал:

— Молодец. А теперь приступай к делу! Твой покойник — крайний справа, как обычно, только вчера привезли. — Спрыгнув со стола, на который он уселся по своему обыкновению, Ипполит Афанасьевич спустил рукава, пряча рану, и добавил: — Только придётся без меня. Схожу, покурю, мне надо успокоиться, подышать воздухом и привести нервы в порядок!

Вот так.

Без малейших намёков на «спасибо».

Саша опомнилась только, когда хлопнула дверь наверху, и Сидоренко ушёл, оставив её наедине со своей обидой и жесточайшей несправедливостью бытия.

«Да что же это за жизнь-то такая, Господи, ну за что мне всё это?! — Яростно спрашивала она неведомого собеседника, глотая слёзы. — Почему же всегда так, почему это всегда происходит со мной?! Это нечестно, нечестно, нечестно! Нечестно, что отца забрали на войну, нечестно, что мать ведёт себя, как… как последняя дрянь, вот как! Нечестно, что Волконский, с которым у нас самые что ни на есть общие интересы, ненавидит меня! Нечестно, что Митрофанова смотрит на меня как на пустое место! Нечестно, что офицерик этот разнесчастный, которому я от всей души хочу помочь, не проявляет учтивости, и обращается со мной хуже, чем со служанкой! Даже спасибо не сказал за перевязь, подумать только! А этот, чёртов Сидоренко, герой-любовник, чтоб его! Ни «спасибо», ни уж, конечно, «освобожу тебя хотя бы на сегодня от тяжкой участи вскрытия трупов, милая Саша, в знак благодарности тому, что ты заступилась за меня сегодня!» Конечно нет, зачем? К чему мне ваша благодарность, ваше уважение, ваша отзывчивость! Я же всё делаю бескорыстно, совсем как мой отец!»

С этими мыслями она, злая на саму себя, зашла в комнату с покойными, и остановилась у рабочего стола Ипполита Афанасьевича, чтобы подготовить инструменты. Обида душила её изнутри, слёзы застилали глаза, но делать нечего, работа есть работа. Обернувшись на тело, крайнее справа, как и сказал строгий начальник, Александра, не подозревая ничего плохого, вздохнула с тоской, и, набравшись мужества, подняла простыню.

И тут же отскочила в сторону, опрокинув по неосторожности жестяную коробку с инструментами — те со звоном разлетелись по полу, у Сашиных ног. А она подумала, что была очень наивной, когда считала, что все её злоключения закончились разговором с неприятным доктором Сидоренко!

Увы, всё только начиналось.

Позабыв про упавшие инструменты, Александра сделала осторожный шаг вперёд, собирая в кулак всё своё мужество, словно боялась, что покойник может неожиданно напасть на неё.

Может, показалось? Надежда её умирала последней.

Но, увы. Как только она подошла ближе, и вновь взглянула на бледное лицо покойного, стало совершенно очевидно — никакой ошибки нет. Саша непроизвольно зажала рот рукой, чтобы не закричать. Круглая лампа, низко свисающая с потолка, светила прямо на него, озаряя неровным светом отяжелевшие черты грубоватого, точно из камня высеченного лица, и тяжёлые руки, в россыпи безобразно рыжих веснушек…

Юра Селиванов. Бывший помощник её отца, впоследствии правая рука доктора Воробьёва в их уездной больнице. И вот теперь он, безжизненный, лежал на холодном столе больничного морга, здесь, в Москве. За сотню вёрст от дома.

И означать это могло только одно.

Острая жалость пронзила её сердце. А вместе с ней нарастающее чувство тревоги, и чего-то неизбежного.