Разговор прервался сам собой, Саша так и не успела выразить своего нежелания проводить досуг вместе с Эллой, и та сочла её молчание за безоговорочное согласие, и просияла.

— Папенька, а вот и Александра Ивановна, ты ведь хотел её поблагодарить! — напомнила она, подходя к отцу, и беря его за руку. Викентий Иннокентьевич остановился, посмотрел на Александру каким-то странным взглядом — непонятно, одобрительным или, наоборот, но ничего не сказал, только кивнул в знак приветствия.

Князь вышел вперёд, и, взяв Александру за руку, ещё холодную после ледяной воды, с почтением поцеловал, словно она была принцессой крови, или даже королевой, к примеру. Это заставило её смутиться, и невольно улыбнуться.

— Милая Александра Ивановна, спасительница! — с чувством проговорил князь Караваев. — Что бы мы делали без вас, дорогая вы наша! Я уже выразил господину Воробьёву моё безоговорочное восхищение вами, теперь, позвольте высказать их вам лично! Вы просто чудо, девочка моя, вас сам Господь послал моей Любушке! Наша благодарность вам не знает границ! — И тут же, не меняя тона, спросил: — Сколько вы хотите? Тысячу? Две тысячи?

Александра непроизвольно открыла рот, но потом вспомнила, что это совсем неэтично, и расстроилась ещё больше, чем из-за предложения Бориса Егоровича.

— Вы это серьёзно? — На всякий случай спросила она, вновь возвращаясь в мыслях к этой бессмертной истине: увы, всё измеряется в деньгах. И, увы, богатые до последнего убеждены, что бедным от них нужны исключительно деньги.

Деньги, деньги, и больше ничего.

Но Борис Егорович истолковал её изумление по-своему, и, несмотря на то, что Элла вот уже несколько секунд дёргала его за рукав, призывая ради всего святого не продолжать эти оскорбительные речи, с гордостью произнёс:

— Конечно, для вас это огромные деньги, но для меня это ничего не стоит, поверьте! Жизнь моей Любушки дороже всего на свете, и…

— И поэтому вы с лёгкостью оценили её в две тысячи рублей? — Из последних сил стараясь не выйти из себя, перебила его Александра. Караваев ожидал чего угодно в ответ, но только не дерзости, поэтому растерянно замолчал, наконец-то обратив внимание на то, что дочь отчаянно тянет его за рукав.

Воробьёв тоже спохватился, вспомнив о своём царственном госте:

— Александра, что ты себе позволяешь?! Смени тон!

— Всё в порядке, доктор, — покачал головой Борис Егорович. — Может, я и впрямь ошибся… к чему мелочиться! Вы правы, Александра Ивановна. Две тысячи: это слишком грубо! Предлагаю пять!

И он ещё улыбнулся, и развёл руками, этим широким жестом демонстрируя свою щедрость, вкупе с безграничной благодарностью.

— Господи боже! — Прошептала Александра, удивляясь, увы, не огромной сумме, а кошмарной ограниченности восприятия бедного князя. — Ваше превосходительство, да не нужны мне ваши деньги, я у вас и копейки-то не взяла бы за такое. Это же не ради денег, это… Впрочем, кому я это объясняю? Прошу меня извинить! — Совсем уже печально добавила она, и, сделав изысканный реверанс, на кои была большая мастерица, развернулась на каблуках, и быстрыми шагами направилась прочь.

И только тогда князь спохватился.

— Я… я, Господи, я настолько обидел её?! — Воскликнул он, расстроенный своим поведением.

— Ну, разумеется, папа! — Вскричала раздосадованная Элла. — Она же от всей души помогала, а вы сразу швыряться деньгами!

— Но я же хотел как лучше… — Растерянно пробормотал князь.

— Ваше благородие, не принимайте близко к сердцу. У Александры сложный характер… прошу прощенья, я должен вернуться к своим обязанностям. — Воробьёв низко поклонился его превосходительству, поцеловал руку Элле, вполголоса начавшей обвинять дорого батюшку в недопустимом поведении, и направился следом за Александрой.

Эта сцена, разыгравшаяся в коридоре, ему весьма не понравилась. Во-первых, с практичной стороны, Караваев мог бы передать деньги ему самому, а уж он бы, несомненно, отдал бы Александре некоторое их количество, в знак благодарности. Пять тысяч, подумать только! А она ещё отказалась, да с таким видом, как будто подобные деньги зарабатывает чуть ли не каждый час! — и, как будто, её это и впрямь до глубины души оскорбило! Да и потом, не знала она, что ли, с кем имела дело? Караваев Борис Егорович — это вам не министр Гордеев, хотя некоторые сказали бы, что они друг друга стоили. Но если Иван Кириллович умудрялся проделывать свои тёмные делишки тихонько, без лишнего шума, то Борис Караваев делал всё — и хорошее, и плохое — громко, с помпезностью, едва ли не заваливая город афишами о своих деяниях. До сих пор вспоминалось, как бесследно исчезли двадцать человек рабочих с его завода, о которых знали наверняка, что они затевали бунт… а потом так же внезапно отыскалось двадцать утопленников, подходящих и по возрасту, и по описаниям, но вот полицмейстер, лучший друг Бориса Егоровича, развёл руками и назвал это «совпадением». Личности не опознали, исчезнувших рабочих признали пропавшими без вести, а дело найденных утопленников закрыли прежде, чем успели опросить первых свидетелей. И Караваеву всё сошло с рук. Увы, случаев таких было не менее сотни, Викентий Иннокентьевич мог без труда вспомнить ещё несколько, леденящих кровь.

А она с ним так разговаривала! Точно он — зазнавшийся мальчишка, которого нужно немедленно поставить на место! Господи, да как у неё язык-то повернулся?

Вторая причина расстройства Викентия Иннокентьевича заключалась в том, что в глубине души, увы, он понимал и поощрял её. И в этом её «я не возьму ваших денег», и в горящих глазах, и в том, как она гордо вскинула голову, когда пронесла свою тираду — во всём этом виделся её отец, Иван Фетисович.

Папина школа, чтоб её! А лучше бы пошла в мать, девушке это как-то сподручнее, раздражённо думал Викентий Иннокентьевич. Принимала бы дорогие подарки, улыбалась бы всем без разбору, флиртовала бы с молодыми дворянами, и, глядишь, вышла бы замуж за какого-нибудь достойного паренька, и перестала бы быть обузой для Гордеева. Бедный министр весь уже извёлся, не зная, как безболезненно избавиться от этой девчонки — а с ним извёлся и Воробьёв, которому, в отличие от Ивана Кирилловича, важно было оставить Сашеньку в живых. Он ведь любил её, всё-таки.

Но деньги, конечно, он любил больше.

Третья и самая главная причина жутчайшего недовольства Викентия Иннокентьевича заключилась в его вынужденном отсутствии в собственном кабинете, где, прямо на столе, на самом видном месте, лежало то самое дело, которое он с таким трудом раздобыл для Гордеева. Он сам готов был забыть, кто такой Караваев, и послать его к чёрту открытым текстом!

Это был какой-то злой рок для несчастного Викентия Иннокентьевича. Не успел он вернуться, как на него тотчас же набросились Вера с тётей Клавой: «Ах, доктор, наконец-то вы пришли, а у нас тут такое!» Какое — ему было неинтересно, до тех пор, пока папка с делом Юлии Волконской не была спрятана в надёжное место, и он отмахнулся от обеих медсестёр как от назойливых мух. Вера постеснялась, а вот тётя Клава, пользуясь своим положением самой старшей по возрасту медсестры в больнице, имела наглость последовать за Воробьёвым едва ли не до конца коридора, на ходу рассказывая что-то про княгиню Караваеву.

Викентий Иннокентьевич сначала по-хорошему сказал, что ему некогда, но тётя Клава была неумолима в своём желании посвятить его в курс дела, и тогда Ворбьёв позволил себе не бывалое: гаркнул на неё так, что пожилая женщина побледнела и перекрестилась. Но потом, недовольно посмотрев на него, возмущённо развернулась и едва ли не бегом кинулась прочь.

Ничего, он ещё непременно извинится перед ней, обижать хорошую женщину и впрямь было нехорошо. Но это всё потом, потом! Сейчас главное спрятать дело в сейф, и можно будет вздохнуть с облегчением.

Но, не успел Воробьёв переступить порог своего кабинета, как следом за ним снова ворвался возбуждённый князь Караваев. Этого, конечно, просто так не выставишь, и кричать на него, требуя оставить в покое, тоже не положено. Пришлось бросить дело на стол, и оставить всё как есть, мысленно читая молитвы о том, чтобы нелёгкая не принесла никого в его кабинет.

Караваев говорил небывалые вещи, Викентий Иннокентьевич не сразу понял, что произошло, занятый своими переживаниями. А когда понял — ужаснулся ещё больше. Как это так? — в больнице и не оказалось ни единого врача, кроме Сидоренко с Макаровым, ни одного из которых он даже в случае крайней нужды не допустил бы до операции! Сидоренко был годен исключительно на то, чтобы время от времени делать вскрытия самым безнадёжным покойникам, а Макаров — приносить микстуры по утрам, когда Вера отсутствовала.

А тут — княгиня! И никого не оказалось, чтобы помочь! Потом выяснилось, что на помощь вовремя пришла, ну кто бы он думал? — разумеется некто Александра Тихонова, второй день в больнице, к тому же без должных документов и разрешения на практику: Викентий Иннокентьевич не успел их сделать, из-за этой поспешности, с которой Гордеев привёз Сашу в Москву.

И если бы княгиня умерла, их бы ждал полный крах. Воробьёва бы, наверное, посадили в тюрьму за халатность, а любимый Иван Кириллович не спас бы, если бы и захотел. Викентий не имел права покидать свой пост — плевать, что он со своим вывихом (спасибо, Михал Иваныч!) тоже не смог бы много наоперировать, но он не имел права уходить, оставив больницу на произвол судьбы. Он знал, что ни его жены Марины Викторовны, заменявшей Воробьёва в его отсутствие, ни Семёна Петракова, его правой руки, неплохого врача-травматолога не будет сегодня, они уехали на врачебный консилиум, с его же разрешения. А сам он уехал к Леониду, забирать дело для того же Ивана Кирилловича, будь он проклят!

Его не было от силы два часа. И за эти два часа успело приключиться столько всего! Мало того, что княгиня Караваева едва ли не отдала Богу душу, так ещё и Сидоренко чуть не убили, это уже ему Вера рассказала, когда он спросил, кто такой Савелий Нифонтов и почему он приводил в чувство княжну, вместо самой Веры или других медсестёр.

«Какой-то сумасшедший дом, а не больница!», недовольно изрёк Викентий Иннокентьевич, внутренне холодея от мысли о том, что было бы, если… Он был на волосок от полнейшего краха, по этой нелепой случайности, но Саша его спасла.

Вытянула за уши из гибельной пучины, а он, вместо того, чтобы искренне сказать ей, как он ей благодарен, и выразить своё восхищение, вынужден был играть строгого учителя. А всё из-за проклятого Гордеева, чтоб ему!

— Ты не должна была так вести себя с князем, — для начала сказал Воробьёв, остановив Сашу аккурат возле двери в собственный кабинет. Теперь он немного успокоился — вот она, эта дверь, прямо перед ним, никто не пройдёт внутрь без его ведома.

— Да-а?! — Александра, наконец-то, взорвалась: — Да плевала я на этих князей! Как хочу себя, так и веду, ясно вам?!

— Господи, Саша, что с тобой? — опешил Викентий Иннокентьевич. — Какая муха тебя укусила?

«Да пошёл ты к чертям под хвост, чёртов предатель! Как же я вас всех ненавижу, мерзавцы, ничтожества!», мысленно отвечала ему Саша. Глаза её горели яростью, и Викентий Иннокентьевич вдруг отметил, совершенно ни к месту, что она на удивление хороша собой.

Кажется, красивее, чем даже её мать, Алёна Александровна.

Надо же, как. А он этого и не замечал раньше! Для него она всегда была маленькой девочкой, о которой нужно заботиться, и…

…и которую ему требовалось обезоружить и потопить теперь.

«Не забывайся, Викентий, помни, с кем имеешь дело!», строго сказал он самому себе, и сурово сдвинул брови на переносице.

— Можете хмуриться сколько угодно, но его денег я не возьму! И, да — пожалуйста, если вдруг захотите поблагодарить! Вот уж не знаю, по каким причинам в больнице не было ни единого доктора, но не сомневаюсь, что, в случае чего, виноватым сделали бы вас, как старшего!

Саша и представить не могла, что хоть когда-нибудь в жизни посмеет дерзить Викентию Воробьёву. С детских лет она испытывала невероятный трепет перед этим великим человеком. Отец, конечно, вызывал у неё схожие чувства, он тоже был доктор от Бога, но отец есть отец, он был родным и самым близким её человеком. А Викентий Иннокентьевич, несмотря на всю их в прошлом взаимную любовь, был всё же посторонним, и она всегда безмерно уважала его.

И чтобы однажды сказать ему вот эти слова…

«Господи, всё пропало, всё пропало! — в отчаянии подумала она, схватившись за голову. Но сказанного уже не вернуть, да и был ли смысл в сожалениях? — Всё и так давно уже кончено, так что ж теперь? Хоть отведу душу, выскажу ему всё, что думаю, на прощанье!»

— Пойдём в кабинет, — сухо сказал Воробьёв, рассудив, что совсем не обязательно всей больнице знать о его оплошности, едва ли не стоившей жизни самой княгине Караваевой. А Саша так кричала, что даже глухая на одно ухо старушка Никифорова слышала её в своей палате на третьем этаже!

— Не вижу смысла! — не менее дерзко ответила Александра, которой уже нечего было терять.

— Ты забываешься, Саша, — строго, как всегда с подчинёнными, но прежде никогда с ней, сказал Воробьёв. — То, что ты дочь моего лучшего друга, ещё не даёт тебе права себя так вести! Немедленно в кабинет!

«Сукин сын! Думает, что может мной командовать? Так я его сейчас живо в этом разуверю!»

Воробьёв открыл дверь и втолкнул Сашу внутрь прежде, чем она успела воспротивиться. И, захлопнув дверь, резко повернулся к ней.

— Для начала успокойся, — велел он. — Что на тебя нашло?

— Что на меня нашло?! На меня?! Да она чуть было не умерла прямо на моих руках! А в больнице не было ни единой свободной палаты, не считая старой палаты Владимирцева в другом конце коридора, куда её попросту не донесли бы! Пришлось заниматься ею прямо на полу! И никто, никто не пришёл на помощь! Все почему-то только бегали вокруг с криками: «Ох, да это же сама Караваева!», визжали, падали в обморок и всячески мешали мне заниматься раной! Ах да, более выносливые, вроде князя или тёти Клавы, в обморок не падали, но искренне считали своим долгом публично усомниться в моих докторских способностях! Это звучало примерно так: «Да пусть она лучше умрёт, чем какая-то девчонка, которая даже-не-медсестра попробует её спасти!» И это тоже не добавляло мне уверенности, если вам вдруг интересно! Но я её всё-таки спасла, Викентий Иннокентьевич, спасла вопреки всему, и её — и вас заодно, потому что всем тут же сделалось очень интересно, где это пропадает самый главный в больнице специалист?! Вот у кого золотые руки, вот кто творит чудеса! Ну а ты, Саша, раз уж получилось — и то, наверное, по чистой случайности! — получай наши княжеские деньги в знак благодарности! Мало тысячи? Возьми пять! И вы ещё спрашиваете — что на меня нашло?!

Всё это она произнесла на одном дыхании, после чего упала прямо на колени и разрыдалась. Нервы не выдержали, сдали окончательно, и — вот беда — на глазах у этого подлого предателя, коему ни за что не следовало бы демонстрировать свою слабость.

«Сейчас он скажет, что работа доктора точно не для такой неженки, как я, и всё будет кончено ещё раньше, чем ему донесут о том, что я провалила задание Сидоренко», подумала Александра, и зарыдала ещё горше, закрыв лицо ладонями.

Она ожидала чего угодно, вплоть до пощёчины, чтобы привести её в чувство, но уж точно не участия и заботы. Конечно, все мы давно уже не питали иллюзий на счёт продажности доктора Воробьёва, но автор считает необходимым всё же напомнить, что Воробьёв Александру всегда любил, как родную. Девочка выросла на его глазах, и он прекрасно видел, какая она, и прекрасно знал её сильные и слабые качества.

И то, что они теперь играли на разных сторонах, его любовь к ней ничуть не уменьшало. Он сел рядом с ней, прямо на пол, и, обняв её, прижал к своей груди.

— Ну-ну, тихо! Не плачь, пожалуйста, — попросил он, и Александра от изумления и впрямь перестала плакать. — Когда плачут такие сильные личности, как ты, у меня неминуемо складывается ощущение вселенской катастрофы. Караваев со своими деньгами? Да пошёл он к чёрту! Тётя Клава со своими амбициями? Да когда она в последний раз держала в руках скальпель?! Пусть ещё хоть раз только попробует, слышишь, пусть только попробует в тебе усомниться! Саша, выше нос! Ты показала всем, что ты герой! Ты спрашивала, не хочу ли я поблагодарить тебя? О, да, конечно, хочу! Искренне, со всей душой, моя милая девочка. Спасибо тебе, спасибо! Ты спасла не только Караваеву, но и меня, и моё будущее. Это дорого стоит, и заставляет задуматься. А я был неправ. Я не имел права уходить вот так. Совсем забыл, что это уже стало привычным делом — привозить истекающих кровью княгинь в больницу во время моего отсутствия.

В ответ Александра лишь вяло улыбнулась, шмыгнув носом. Потом поднялась на ноги не без помощи Воробьёва, но сказать — так ничего и не сказала. Она, может быть, и считала себя немного неправой — грубить Викентию Иннокентьевичу, вдвое старшему её, определённо не стоило, да и с князем следовало бы помягче — но она действительно не испытывала необходимости извиняться.

Много чести для обоих!

Особенно для Воробьёва, который уже через минуту выгонит её из больницы, на радость Ивану Кирилловичу и Алёне.

Викентий Иннокентьевич подумал о том же самом в тот момент, и лицо его помрачнело. Не надо было её утешать… зачем? Чтобы потом, секунду спустя, тотчас же нанести удар, ещё более сильный? Представив её расстройство, Воробьёв замешкался — ну, помилуйте, как? Это же верх неблагодарности — наказывать её за несделанное вскрытие, в то время как на другой чаше весов было спасение жизни княгини Караваевой, вкупе с его добрым именем и репутацией больницы в целом! Как он мог сейчас взять и сказать ей, что, увы, но вскрытие было важнее — а она явно не успела его сделать, потому что Караваеву привезли около половины десятого, а Сашина практика начиналась с девяти. Вряд ли она управилась бы за полчаса, с учётом того, что сам Сидоренко к девяти ровно не приходил никогда.

«Вот оно, — подумал Викентий Иннокентьевич, собираясь с мыслями, — настал момент!»

Пора было действовать.

— Давай отвлечёмся на время от наших общих проблем, и поговорим о другой области твоей практики, — ровным, спокойным голосом сказал он. — Как твои пациенты? Никифорова ещё не обвинила тебя в краже миллионов из её тайника под подушкой? — Тут он даже позволил себе улыбнуться. — Владимирцев ещё не послал тебя к чёрту? И, разумеется, твоя работа с Сидоренко — где отчёт о проделанной работе? Я же просил тебя вчера написать заключение.

«Вот и всё», сказала себе Александра, и обречённо покачала головой.

— По порядку. — Для начала сказала она, подняв указательный палец. — У Никифоровой я ещё не была, ибо, знаете ли, как-то не довелось, из-за этой суеты с бедняжкой княгиней! На счёт Владимирцева вы совершенно правы — о, да, он послал меня к чёрту, и не раз, но я всё равно сменила ему перевязку. Рана открылась ночью и начала кровоточить, видимо, он неудачно повернулся во сне. Он, ясное дело, противился, и требовал вас, но вас-то не было, а сказать ему об этом я не могла, ровно как и не могла оставить его истекать кровью. Разумеется, он был в ярости, так что пришлось перевязывать его силой. Благодарностей, разумеется, я не дождалась, более того, они с Волконским на пару выставили меня за дверь, спасибо, что не толкали в спину. Впрочем, ничего другого я от них и не ждала. — С тоской добавила она, но тоска её была вызвана вовсе не этой несправедливостью, а как раз тем, что её оправдательная речь подходила к самому главному. — Что касается результатов вскрытия…

И тут она замолчала, не зная, как сделать этот самый шаг.

Последний шаг, перед падением в пропасть.

Плотно сжав губы, Александра отвернулась, и стала смотреть в пол.

Воробьёв, безусловно, всё понял, и мучения её видел прекрасно, но на этот раз мягкосердечие обошло его стороной, и сочувствовать он не стал.

— Да-да, — сказал он, мерзавец. — Где заключение о смерти?

А потом произошло небывалое.

За этот безумный день Сашенька пережила столько всего, что, как ей самой казалось, теперь уже была готова к любому повороту событий. Но только не к такому.

— Сашка! Саня! — Раздался грозный голос доктора Сидоренко по ту сторону двери из коридора. — Саня, итить твою налево, чтоб тебя!

— Ипполит… Афанасьевич? — Неуверенно произнесла Александра, с не меньшим, чем Воробьёв изумлением уставившись на Сидоренко, едва не снёсшего дверь плечом, вот до чего торопился! У Викентия Иннокентьевича был теперь один вопрос — какая нелёгкая принесла этого алкоголика в самый неподходящий момент? — а у Александры совершенно другой: чем же она успела так насолить дорогому учителю?

— Вот ты где! — Провозгласил Сидоренко, возмущённо шевеля усами. — Я её по всей больнице ищу, а она вон где! Пигалица несчастная, да все вы, что ли, такие пустоголовые в этом возрасте?!

— П-простите, но я не понимаю… — Ещё с большей неуверенностью произнесла Александра, и впрямь не понимающая, за что это он был так на неё сердит?

— А потому и не понимаешь, что ветер в голове! Это всё потому, что баба, — вздохнув, добавил он, и покосился на Викентия Иннокентьевича. — Вот какой бы врач из неё вышел, если б мужиком родилась! Прелесть, а не врач! А вот нет же… ну что ты глазища свои на меня таращишь? К начальнику с отчётом пришла, а бумажки, с таким трудом писанные, забыла. На вот. Видишь, не поленился, принёс!

Александра уже было собралась спросить, какие бумажки он имел в виду, но цепкая рука Сидоренко так сильно сжала её запястье, что она лишь сдавленно охнула. А когда взгляд её упал на самое что ни на есть настоящее заключение о смерти бедного Селиванова, у её попросту пропал дар речи.

— Ну спросил бы тебя Викентий Инокентьевич сейчас: где, Саня, обещанное заключение? — что бы ты ему сказала? — Продолжал увещевать Сидоренко, по-прежнему крепко сжимая её руку. — Ты бы сказала: «забыыыла, господин доктор, дурочка никчёмная, всё ветер да мальчики в моей бестолковой рыжей голове!» Так, что ли? Эх, была бы ты парнем — каким бы доктором, каким бы доктором могла стать!

Саша почувствовала, что по её щекам вновь потекли слёзы, но поделать с собой ничего не смогла. Это имело шансы положить конец всему спектаклю, в который Воробьёв и так ни секунды не верил, но она никак не могла сдержать охвативших её эмоций.

— Тю-ю, она и ещё и ревёт, вот бестолочь! — Сидоренко изобразил крайнюю степень раздражения, качая головой, а сам повернулся к Воробьёву. — Вы уж, дорогой Викентий Иннокентьевич, строго девку не судите! Натерпелась сегодня, вот нервишки-то и шалят. А когда надумаете накричать на неё, чего она, несомненно, заслуживает, то примите во внимание, пожалуйста, тот факт, что сегодня она своими руками спасла жизнь княгине Караваевой, а заодно и всей нашей больнице! Но хвалить её ни в коем случае не стоит, иначе зазнается. Им, девкам, только поблажку сделай — тотчас же на шею сядут, это я по себе знаю, сам двух дочерей взрастил!

С этим он и откланялся.

Саша, одной рукой прижимая к груди заветную бумагу, другой старательно вытерла слёзы, и посмотрела на закрывшуюся за своим учителем дверь. Они с Воробьёвым снова остались одни, но на этот раз, кажется, гроза миновала.

— Заключение о смерти, — озвучила она, с победным видом протянув лист бумаги Викентию Иннокентьевичу. — Вот, собственно, и оно!

Воробьёв ни слова не сказал, молча принял у неё документ, но взглянуть не удосужился. По правде говоря, ему было всё равно, от чего умер покойный. Он даже имени его не знал, а иначе всерьёз озадачился бы ещё одной странности — с какой это стати Селиванов оказался в Москве, да ещё и с простреленной грудью и переломанными пальцами?

Но, как бы там ни было, на результаты судмедэкспертизы он так и не взглянул, куда больше его волновало другое: с чего это вдруг самый ярый из известных ему мизантропов и женоненавистников стал покрывать Александру? Что такое она успела сделать ему за свои два неполных дня в больнице, чтобы он преисполнился благодарностью до такой степени? Это было до того невероятно, что Викентий Иннокентьевич даже ущипнул себя за руку. А не снится ли ему всё это?

Нет, не снилось.

Просто Сидоренко, видимо, сошёл с ума. Другого объяснения происходящему у Воробьёва не было. Допился-таки до чёртиков и впал в горячку.

«Что ж, сегодня ей повезло», подумал Воробьёв, взглянув на Сашеньку весьма растерянно. И сказал непонятное:

— А он ведь прав.

— На счёт того, что я — пустоголовая бестолочь? — Уточнила Александра с улыбкой.

— Нет. На счёт того, что ты герой сегодняшнего дня, и, наверное, заслуживаешь отдыха. Ты ведь такая юная, совсем ещё девочка, а на тебя навалилось сразу столько взрослых проблем! Прости, если бы излишне суров с тобой. И… и, наверное, ты можешь быть свободна на сегодня.

О-о, а вот этого ей как раз не хотелось!

Потому что, увы, она совершенно не представляла, куда ей идти теперь.

То есть, в одиночку она ещё, может быть, поехала бы в свою новую квартиру на другом конце Москвы, или попробовала бы помириться с Авдеевым — к чёрту её вчерашние обиды, они кажутся теперь просто смешными на фоне её поистине глобальных проблем! Но, увы, она была уже не одна: с ней было дело об убийстве Юлии Волконской, очень нужное Гордееву, и Саша по-прежнему хоть убей не знала, что ей с ним делать.

— Вы не должны извиняться, Викентий Иннокентьевич, вы ни в чём не виноваты. — Не считая твоего предательства, конечно! — А на счёт строгости: это к лучшему, я ведь уже говорила, что не хочу быть всеобщей любимицей, как раньше. Я хочу… хочу объективного суждения, вот так. И никаких поблажек мне делать не нужно, ну что вы. Моя практика ещё не закончилась на сегодня, и я хотела бы всё-таки навестить мою дорогую Никифорову, у которой я, к стыду своему, до сих пор не была. И помочь с чем-нибудь Вере, если нужно. Она такая хорошая девушка!

— Как тебе будет угодно, — только и сказал на это Воробьёв. А что ещё он мог на это сказать? Сердце разрывалось пакостить этой милой девушке, так отчаянно стремящейся стать врачом. Но, увы, Гордеев не простит ему ошибки.

Когда за ней закрылась дверь, Воробьёв подошёл, наконец, к своему рабочему столу, и сказал себе: «Ты всё равно сделаешь это, не сегодня, так завтра. Пускай порадуется пока, бедная девочка!»

Что-то он ещё хотел добавить к этим своим мыслям, но не вышло — как громом поражённый, он остановился, так и не дойдя до своего рабочего места.

Стол был пуст!

Но как же так?

То есть, принесённые ещё вчера папки с историей болезни Никифоровой и Владимирцева всё так же лежали на прежнем месте, но дела Юлии Волконской среди них не было! Окончательно потеряв голову, Викентий Иннокентьевич кинулся к столу, и принялся раскрывать эти папки, перебирать листы и швырять их на пол — как будто бы дело по ошибке могло затеряться там! Потом, сам не зная зачем, он начал выдвигать ящики, в поисках злосчастных документов, но и там ничего не было.

Потом он дошёл до того, что бросился к сейфу, а вдруг, он уже положил дело туда, и просто забыл об этом? Пугающая пустота в нише под его ладонью краше всяких слов говорила ему о полнейшей безнадёжности, стремительно смыкающейся вокруг него.

«Саша сказала, что Волконский сегодня был здесь», вспомнил он, и сердце его замерло.

Если кто и мог осмелиться взять дело из его кабинета, то это только Михаил Иванович. С осознанием этих простых истин, Воробьёв схватился за голову и застонал в голос.

Гордеев убьёт его теперь.

Это была катастрофа.

…А вот Марья Станиславовна оказалась очень даже ничего! Совсем не такой, как её представляла себе Сашенька, наслушавшись рассказов Веры и доктора Воробьёва. Это была маленькая, иссушённая старушка, выглядящая вовсе не на девяносто семь, а на все сто двадцать пять, а то и сто двадцать шесть с небольшим. Её худощавое лицо, сплошь изборождённое морщинами, покрывали тёмные старческие пятна, а вот на удивление чистые, голубые глаза блестели довольно живо, хитренько. Беззубый рот растянулся в улыбке, и низкий, скрипучий голос, с любопытством произнёс:

— А это кто же у нас? Новенькая сестричка? Подойди поближе, красавица, дай-ка Марья Станиславовна тебя получше рассмотрит! Ну, мне шестьдесят лет всё-таки, зрение совсем ни к чёрту стало…

Сашенька послушно подошла, встав под солнечные лучи, щедро бьющие в распахнутое окно. И красивые голубые глаза старушки Никифоровой тотчас же увлажнились.

— Ох, до чего волосы у тебя роскошные! Так и блестят! Чистый огонь! И характер, поди, такой же?

— Вот уж не знаю, — проворчала Александра, снова страшно недовольная тем, что кто-то снова обратил внимание на необычный цвет её волос. — Меня зовут Александра Тихонова, я ваша медсестра. Личная, так сказать. Располагайте мною, как пожелаете! А я с вашего позволения закрою окно, иначе просквозит. Солнце обманчиво тёплое, так что лишний раз на него не надейтесь, пока лето не наступило.

— Экая заботливая! — прокомментировала Никифорова. — Ну закрой, закрой, коли считаешь нужным. И подойди поближе, сядь, я на тебя погляжу. Хорошенькая ты. Замужем, поди?

— А что, у вас тоже есть сын или внук, за которого меня хотите просватать? — смеясь, спросила Александра. — Совсем недавно была у меня пациентка, купеческая жена, за сына своего хотела меня отдать!

— Так то ж купчиха, а я-то с титулом! — важно отметила Никифорова, подняв крючковатый, костлявый палец. — Моё-то предложение позаманчивей будет, а? Так замужняя, или не успела ещё?

— Ещё нет, — созналась Александра, и, по просьбе Марьи Станиславовны, подошла ближе, но стульев в комнате не нашлось, и сесть ей было некуда.

— Садись прямо сюда, на кровать, — разрешила старушка, похлопав рабочей рукой по свободному месту рядом с собой. Александра осторожно присела, стараясь на всякий случай держаться подальше от подушек, мало ли?

Но Никифорова, похоже, была и впрямь всерьёз заинтересована, и обличать свою персональную сиделку в воровстве пока не спешила.

— Лет сколько? — требовательно, как на допросе, произнесла она.

— Скоро будет девятнадцать.

— Кто твои родители? Из простых?

А это как сказать, с усмешкой подумала Александра, но в ответ всё же согласно кивнула.

— Мать, отец — живы?

— Мать жива. Отец… отца забрали на фронт, — сказала она, решив ничего не говорить про пришедшую недавно похоронку. Не верила она в её подлинность, не верила и всё тут!

— Сочувствую, — очень искренне произнесла Марья Станиславовна. — У меня муж мой второй в русско-турецкую сгинул. Призвали… пошёл, разумеется, а как было не пойти? Ох, как я его сдерживала, уговаривала, плакала, проклинала, сапоги целовала… а ведь всё равно ушёл! Мужчины, они ведь такие… играют в свои игры, к нашим мольбам глухи! Так и не вернулся, ни живым не нашли, ни мёртвым. Может, в плен попал. А может, и ещё что. Объявили моего Петю без вести пропавшим, а меня — офицерской вдовой. Вот какая история.

— Это очень грустно, — прокомментировала Александра, ещё раз искренне порадовавшись, что хотя бы её Серёжа оказался далеко от этого.

— Но этим, конечно, я ни в коем случае не хотела сказать, что и твоего батеньку ждёт та же участь. Упаси Господь! Многие ведь живыми возвращаются. Конечно. Будем надеяться, и молиться. Хочешь, я за него тоже помолюсь? У меня иконка есть… не иконка даже, а ладанка. От отца досталась: он во время Бородинского сражения её получил, умирающий солдат отдал: на, говорит, Станислав Георгич, мне не помогла, может, тебе поможет! Стала с той поры его верным талисманом: папеньку ни пуля, ни штык не брали, а ведь сколько людей тогда полегло! А перед смертью своей, двадцать пять лет назад, он мне её по наследству передал. Вот тебе, говорит, Маша, великая вещь, дар Божий, молись, только искренне, и обязательно сбудется. Волшебная вещь, что ты улыбаешься, думаешь, врёт старая Марья Станиславовна? А вот и нет! Как батеньку твоего звали? Вот увидишь: я помолюсь на своей волшебной ладанке, и он обязательно живым вернётся!

— Иван Фетисович его звали, — ответила Александра, и тотчас же поправилась: — Зовут!

— Иван. Ваня, стало быть, — важно повторила Никифорова. — Хорошее имя. Обязательно помолюсь за него! Ну, конечно, что он прямо завтра живой и здоровый к тебе явится — не обещаю, но что живым будет: это точно. С такой защитой его ничего не возьмёт, как и моего батеньку в своё время!

— Вы такая милая! — невольно высказалась Александра, а Марья Станиславовна рассмеялась: низким, шелестящим и скрипучим смехом.

— Аха-ха, милая! Меня, знаешь как, тут за глаза называют? «Старая карга», да-да! И эта ваша блондинка-вертихвостка, Вера Гурко, кажется? Своими ушами слышала, на слух-то пока не жалуюсь! — она стояла за дверью и говорила этому очкастому — «старая карга опять жаловалась на боль в пояснице»!

Сашенька не сдержалась, и расхохоталась в голос, а Никифорова вместе с ней.

«Это ж надо было так назвать Викентия Иннокентьевича!», думала Саша, заходясь в приступе смеха, и очень надеясь, что это не очередное преддверье истерики.

— А что с поясницей? — спросила она, отсмеявшись.

— Да побаливает что-то, — призналась Марья Станиславовна, с любопытством глядя на Александру. — А тебе будто и впрямь интересно слушать дряхлую старуху и смотреть на её болячки?

— А как же не интересно? — совершенно серьёзно спросила Александра. И, подумав немного, решила добавить для большей правдоподобности: — Этот «очкастый», как вы выразились, велел мне заниматься вами до тех пор, пока вы полностью не излечитесь, так что вам от меня в любом случае никуда не деться!

— Ха-ха, да мне от тебя никуда не деться хотя бы потому, что я, как видишь, парализована и не могу самостоятельно и шагу ступить, даже по нужде! — с этими словами неунывающая Никифорова рассмеялась, но следующий вопрос задала уже серьёзно: — А за что это он тебя?

— Не поняла?

О-о, на самом деле она всё поняла! А если и не поняла, то только то, каким образом Никифорова, вроде бы, пребывающая в глубоком маразме, умудрилась так живо обо всём догадаться?

— Я имела в виду эти твои слова. Он велел тебе поставить меня на ноги? Меня?! Он, должно быть, не видел моего личного дела? — Изогнув белёсую бровь, вопрошала Марья Станиславовна. — Так вот, я солгала тебе вначале, когда сказала, что мне шестьдесят. Хотела казаться моложе в обществе такой хорошенькой девчушки, чтобы выдержать конкуренцию! Мне девяносто семь. В июле будет девяносто восемь. И я, как ты видишь, парализована на левую сторону практически полностью, хорошо ещё, что лицо паралич не тронул, и разговаривать могу без проблем. И этот очкастый, видимо, напрасно считается лучшим врачом города, если не понимает очевидного: меня уже невозможно спасти.

— Напрасно вы так, — попробовала, было, Александра, но Марья Станиславовна покачала головой.

— Не надо утешений. Я не настолько глупа, чтобы не понимать очевидного. Я не жилец, это и младенцу ясно. Ничего удивительного, в мои-то годы.

— Вы… извините, может, это бестактно прозвучит… но у вас удивительная ясность ума для человека, пережившего четыре инфаркта к девяноста семи! — Рискнула-таки сказать Александра, и Никифорова снова рассмеялась.

— А ты, я вижу, читала мою историю, в отличие от очкастого?

— О, да.

— И как? Тоже думаешь, что есть за что бороться?

— Я бы попробовала, — уклончиво ответила Александра, имея в виду то ли саму себя на месте Никифоровой, то ли свой нераскрытый потенциал. Марья Станиславовна улыбнулась.

— Да я и так, как видишь, пробую. Но старость упрямо тянет назад, — махнув рукой, она сказала: — Они меня ненавидят все! Беленькая эта, Вера Гурко, смотрит вроде дружелюбно, а у самой в глазах так и читается: «Чтоб ты поскорее сдохла, старая карга! Лежишь тут, место занимаешь, а у нас солдатиков раненых целый вагон некуда размещать!» Что, не так?

Так.

Саша сама слышала вчера, как Вера жаловалась тёте Клаве, что к прибытию следующего воинского эшелона девать солдат станет совсем некуда, а некоторые, имеется в виду Никифорова, на этом свете так зажились, что уже и совестно — пора бы дать дорогу молодым. На что тётя Клава возмущённо махала руками, и кляла Веру за чересчур острый язык. Она всё понимала, сама была уже немолода. Но Вера по-прежнему оставалась неумолима.

— Задушит она меня подушкой однажды, — предрекла Никифорова.

— Кто, Вера? — Александра вновь рассмеялась. — Помилуйте, Марья Станиславовна! Она, может, только на словах жестока, а в жизни и мухи не обидит!

— Ну, ладно, — не стала спорить старушка. — Не она. Тогда эта тощая мымра точно задушит! Своими куриными лапками вот как возьмёт за горло, и — прощай Марья Станиславовна, поминай как звали!

— Марина… Викторовна? — смеясь сквозь слёзы, уточнила Александра. Описать жену Викентия Воробьёва у старушки тоже получилось очень похоже.

— Она! Всё время имя её забываю! А надо бы, врага своего забывать нельзя! Слыхала ли ты, что она однажды намеренно пациентку на операционном столе ножом заколола, потому что та посмела на её мужа, упыря этого очкастого, не так посмотреть?

— Это вы уже выдумываете! — справедливости ради, сказала Александра.

— Выдумываю? А ты поспрашивай! У дородной этой тётки спроси, что на молочницу деревенскую куда больше похожа, чем на медсестру. Только усов от молока не хватает, право слово!

— Тётю Клаву? — снова прыснула Александра.

— Её, родимую. Вот кто первая сплетница в больнице, мигом всю подноготную про каждого выведает! Ты спроси, спроси, как эта тощая курица пациентку свою угробила! Она тебе расскажет, да ещё и от себя добавит, чтобы ты особенно не обольщалась. Так что, гляди, аккуратнее у меня! Лишний раз на очкастого не смотри, а то эта Марина и тебя укокошит!

— Я?! Господи, да он старше моего отца на два года! Нет-нет, на этот счёт точно не волнуйтесь.

— Смотри мне! Ты девчонка хорошая, не хотелось бы тебя раньше времени терять.

— Нет-нет, ничего такого не будет. И в жизни больше на Викнетия Иннокентьевича не гляну!

— Ха-ха, вот и не надо! Одни беды нам, девочкам, от этих мужчин! — голубые глаза Никифоровой вдруг зажглись озорным блеском. — А у тебя-то есть кто на примете? Ну, чтобы не из докторов, а так, для души.

До чего же пожилые женщины падкие на любовные истории! Александра улыбнулась — отказывать Марье Станиславовне в исповеди было бы, кажется, нечестно. Какие ей ещё здесь радости, бедняжке, кроме задушевного разговора с внимательным собеседником или собеседницей?

— Есть, — созналась она.

— Из пациентов?

— М-м, нет.

— Только не говори, что из докторов! Не поверю, что Сёмка — не годится он для тебя. Макаров? Макаров и для меня-то слишком стар, а-ха-ха! Ипполит Сидоренко? О-о, лет двадцать назад, может, ещё и да, а ныне — смех один! Ну, говори, не томи!

— Он и вовсе не из больницы.

— А-а, ясно. А кто? Достойной профессии? Или, может, студент?

— Нет, не студент.

— Конюх? Кучер? Почтальон? Только не говори, что военный, умоляю, не говори… это так печально выйдет! Война же, как-никак.

— Нет. Вообще-то, он граф.

— Дворянин?! — Ахнула Никифорова, и тотчас же зажала рот здоровой рукой. — Оххх… прости… я, конечно, ни в коем случае не имела в виду, что дворянин это слишком жирно для какой-то там медсестры, как тебе, наверное, и показалось… Нет… нет-нет, я не это имела в виду, конечно же нет! Я тебя обидела?

— Ничуть, — Александра мило улыбнулась. — Я привыкла к такой реакции, если честно.

— Ах, ну тогда хорошо! Прости, я, правда, не хотела! И что же этот твой граф? Знаменитый? Я его знаю? Назови фамилию.

— Авдеев.

— М-м, что-то слышала, но припомнить не могу. Ох, Сашуля, ты бы поаккуратнее с графом-то… то есть… ну, может, никто тебе этого и не скажет, кроме меня… ты уж извини, что я лезу… Но ты девушка молодая, статная вон какая! — тебе надо себя блюсти, лишнего ничего не позволять. А то они, знаешь какие, дворяне-то эти? Особенно, когда речь заходит об адюльтере с молоденькой девушкой, ниже по статусу. У них одно на уме, а тут ещё: раз не твоего круга, значит, и подавно всё дозволено! А как жениться — пшик! — и нету их никого. Какой жениться, зачем? Граф на медсестре жениться не обязан.

— Он не такой, — с улыбкой сказала Александра. — У него, вообще, очень хорошая семья, бесконечно далёкая от этих классовых предрассудков. И, кажется, я им искренне нравлюсь.

— И всё же! — не унималась Марья Станиславовна. — Себя терять не стоит! Попомни мои слова, в будущем, не дай Боже, конечно, пригодятся…

— Спасибо, что так искренне переживаете! А теперь и мне позвольте за вас поволноваться — давайте посмотрим, что там с вашей поясницей!

— Как скажете, Александра Ивановна! — смеясь, сказала Никифорова, и жестом разрешила ей делать с собой всё, что заблагорассудится.

Это были пролежни, хорошо обозначившиеся за долгие дни неподвижности. И их бы не возникло, если б весёлая старушка Марья Станиславовна получила хотя бы десятую часть положенной ей заботы со стороны медсестёр! Гневу Сашиному не было предела, невольно она задумалась, а так ли не права была Никифорова, когда говорила о том, что вся больница ждёт не дождётся, когда она уже, наконец, отдаст Богу душу?

«Да как же им не совестно, она ведь живой человек!», возмущённо думала она, занимаясь поясницей Марьи Станиславовны. Та молча терпела, лишь морщилась время от времени, но ни слова против не сказала.

Саша обработала пролежни, помогла Никифоровой повернуться на другой бок, и под конец, уже непроизвольно, скорее из страсти к порядку, поправила простынь на её груди. На губах Марьи Станиславовны появилась улыбка.

— Вот смотрю на тебя, и дочку свою вспоминаю, Алёнку. Больно ты на неё похожа, только она тёмненькая была. Но такая же ласковая.

— Мою маму зовут так же, — Только ласки в ней ни на грош, вот что печально!

— Хорошее имя, красивое. Я её в честь своей прабабушки назвала, которая… а, впрочем, что это я всё сразу рассказываю? Вот завтра придёшь, и расскажу про свою прабабушку! А у неё знаешь какая судьба была интересная? О-о, любо дорого послушать! Ну, заинтриговала?

— Да я бы и так пришла, Марья Станиславовна.

— Не знаю, не знаю! — С наигранным недоверием пробормотала старушка, и скрестила бы обе руки на груди, если б только могла. А так пришлось ограничиться одной, подвижной.

— Вот только завтра воскресенье, у меня выходной.

— Так я и знала. А сама думаешь, небось, ну её, эту старуху, не буду больше к ней приходить!

— М-м, а пожалуй, приду и завтра! Визиты к вам ещё никто не отменял, а делать мне всё равно нечего!

— Эй-эй, а мальчик твой как же? — спохватилась Никифорова, испугавшись, что переусердствовала.

— Мальчик подождёт! Не вы ли сами говорили, что им спуску давать нельзя, и нужно быть поаккуратнее?

— Да, но… — поняв, что попалась в собственную ловушку, Марья Станиславовна расхохоталась. — Эх, Сашуля, ну и забавная же ты! Приходи, коли не шутишь. Я бы сказала тебе, конечно, что с одиннадцати до трёх меня не будет на месте — скажем, на свидание уеду, или ещё куда — но ты, боюсь, не поверишь! Так что приезжай в любое время!

И Александра вновь посмеялась от души, и Марья Станиславовна вместе с ней. На прощанье она попросила разрешения обнять свою новую сиделку, и Саша не стала противиться, склонившись к ней низко-низко.

— На счёт сокровищ под подушкой — это чушь! — шепнула Никифорова ей в самое ухо. — Я специально устроила скандал с этой выдрой, женой очкастого, чтобы поскорее отвадить её от моей палаты. С тобой такого не сделаю, не переживай!

— Господи, Марья Станиславовна! И как не совестно вам было!

— А нечего ей сюда ходить! Одну пациентку убила, а где одна — там и вторая. Боюсь я её, вот что. Вдруг я тоже на её мужа как-нибудь не так погляжу, а ей не понравится?

— Я попрошу, чтобы он к вам не ходил, сама буду навещать вас. Чтобы вы не волновались.

— Милая ты девочка, Сашуля! Надо же, как мне с тобой повезло! Ну, ступай, не буду тебя задерживать, а то надоем, чего доброго. Точно завтра придёшь?

— Обязательно! — с улыбкой сказала Александра, и покинула Марью Станиславовну с чуть-чуть приподнятым настроением. Надо же, до чего удивительная женщина! Такая открытая, такая позитивная! И за что её только не любит вся больница?

«Не о том ты, Саша, думаешь», сказала она себе, остановившись на первом этаже возле лестницы. Дело Юлии Николаевны по-прежнему было с ней, и мысли о нём заставили Александру вмиг позабыть обо всём на свете.

Не надо было его вообще брать! Это же форменное воровство! О чём ты вообще думала?!

Ясное дело о чём. О Гордееве. Она о нём теперь каждую секунду своей жизни думала, чаще чем о любимом Серёже! Иван Кириллович, частый гость её девичьих грёз, и её ночных кошмаров.

А ещё она думала о бедном Юре, совершенно очевидно, оказавшемся в морге не просто так, а так же о собственном будущем, и о матушке с Арсением.

И, конечно же, о самой Юлии Николаевне.

Сегодняшним днём она вспоминалась особенно часто. И когда Саша перевязывала истекающую кровью Караваеву, то вспоминала, как пять лет назад точно так же привезли к ним княгиню Волконскую… и как она звала мужа… и как он не пришёл, чем-то очень занятый.

И брата её она тоже помнила, дивного красавца-князя, Алексея Волконского.

«Вот кому, по-хорошему, нужно отдать эти бумаги», сказала она себе.

Но — как?

Попробовать дождаться? Очень вряд ли, что ей позволят. Той ночью Гордеев ясно сказал, что дорогая падчерица для него как кость в горле, и что он с радостью убил бы её, а заодно и своего сына, если бы не моральные обязательства перед Алёной и самим собой.

Сына…

«Не-ет, ты же не всерьёз это?»

Разумеется, нет!

Если на Алексея ещё была надежда, что он хотя бы согласится выслушать, то с Мишелем заранее ясно — не станет. Ни слушать её, ни говорить с ней, ни смотреть на эти бумаги.

«Но Гордеев говорил, что он догадывается о чём-то, а значит, ещё есть надежда!», убеждал её внутренний голос.

Ты видела, как он на тебя смотрел? — вторил ему голос здравого смысла. — Слышала, как он с тобой разговаривал? Ты для него никто, ты даже меньше, чем пустое место! Он не станет из одного лишь принципа разговаривать с тобой, и неважно, какие цели ты преследуешь — он не станет, не станет, не станет!

И это будет на его совести.

Катерина? Бесполезно. Эта если вдруг и снизойдёт до разговора, всё равно ничего не сможет сделать. Сколько ей лет? Семнадцать? И потом, даже если сравнивать их с той же Митрофановой: Катя воспитана кисейной барышней, ранимой, нежной и кроткой, настоящей княжной. И помешать интригам своего дяди она попросту не в состоянии.

Старшая Волконская? Очень может быть, учитывая то, какими живыми и активными могут пожилые женщины — один пример Никифоровой чего стоит! Но о старшей Волконской Александра не знала ничего, кроме того, что она слегла с сердечным приступом после смерти дочери. И как её найти? И как добиться её аудиенции? И как её зовут, в конце концов?

Она была близка к тому, чтобы застонать в голос от отчаяния. Но вместо этого свернула к западному крылу, где располагалась палата офицера Владимирцева.

— Ваш друг уже ушёл? — спросила она, заглянув внутрь после короткого стука, но ответа так и не получив.

— Я разрешал тебе входить? — сухо поинтересовался Владимир.

— А я и не вошла, только заглянула одним глазком.

— А если бы я был не одет?!

— Господи, можно подумать, я увижу что-то новое! — Александра оглядела комнату, и, убедившись, что Владимирцев один, тяжело вздохнула. А сама подумала — к лучшему. Не собиралась же она и впрямь отдавать эти бумаги его величеству?

— Зачем тебе понадобился Мишель? — Вдруг спросил Владимирцев, когда она уже практически закрыла за собой дверь.

— Собиралась признаться ему в любви, зачем же ещё! — Огрызнулась Александра. — Неужели не заметно, что мы без ума друг от друга?! Не знаете случайно, где он живёт?

— Здесь, совсем рядом, на углу Садовой и Басманной, — машинально Владимир Петрович, прежде чем успел подумать о том, что совсем не собирался с ней разговаривать. Но было уже поздно. — Нет, а если серьёзно? Что-то случилось? Я слышал в коридоре шум… то есть, я хочу сказать, это странно, обычно до меня шумы и не доносятся, спасибо Мишелю, помог с палатой. Но нынче кричали так, словно немцы добрались до Москвы и задумали с боем отвоевать больницу у Воробьёва!

— В таком случае вам не о чем было бы беспокоиться, Викентий Иннокентьевич скорее отдаст им своего сына или дочь, но больницу — ни в коем случае!

— Что ж, хорошо.

— Хорошо. И, пожалуйста, простите, что побеспокоила! Вы и впрямь могли быть неодеты, я как-то про это не подумала, — сама не зная, зачем любезничает, сказала Александра. И повторила ещё: — Извините.

Чем повергла Владимирцева в глубочайший шок. Он хотел ответить, что — ничего страшного, так уж и быть, но не успел, потому что Саша ушла, притворив за собой дверь. Вот это метаморфозы! С утра была как кремень, а ныне нерешительная, расстроенная чем-то, да ещё и подозрительно вежливая… что это с ней?

Эх, если б он только знал!

«Волконский живёт на углу Садовой и Басманной», повторяла про себя Александра. Эта информация не давала ей покоя. По-хорошему, идти-то тут всего пять минут, и время её практики давно закончилось — она была свободна, как ветер, так почему бы не наведаться в гости к дорогому брату?

У тебя совсем нет чувства собственного достоинства! — кричала её задетая гордость. — Этот негодяй хамит тебе, игнорирует, унижает, а ты вместо того, чтобы послать его к чёрту, возьмёшь и принесёшь ему эти бумаги на блюдечке?!

«А что мне ещё с ними делать? Воробьёв скорее всего уже обнаружил пропажу, и странно, что он до сих пор не вызвал меня, чтобы спросить, что всё это значит! Стало быть, на меня он не подумал, да и с чего бы? Он же не знает, что я слышала их разговор с Гордеевым! Но рано или поздно они догадаются!»

И тогда она закончит так же, как и Юра Селиванов. С тремя пулями в груди и переломанными пальцами.

Ты всё равно не должна идти к Волконскому! Пусть он за тобой бегает, чёрт возьми, это в его интересах, а не в твоих!

Да, но…

«Господи, раз уж я взялась за это, нужно доводить до конца! Украсть такие бумаги, за которые меня вполне могут убить, украсть и не использовать их против этого ублюдка — это верх глупости!»

Так давай, иди к нему! Нет, а что такого? И посмотрим, через сколько секунд он выставит тебя за дверь? Две? Три?

— Саша, ты ещё не ушла? — окликнула её Вера. — Заходи к нам, мы как раз собирались пить чай! Присоединяйся, мы будем рады! Если никуда не спешишь, конечно.

О нет, она не спешила. Более того, сейчас это было то, что нужно!

Посидеть, отвлечься немного, успокоиться, и ещё раз хорошенько всё обдумать.

А компания для этого собралась самая что ни на есть подходящая: три молоденькие практикантки-медсестры, с одной из которых флиртовал смазливый красавчик в белом халате — видимо, Семён — а так же тётя Клава и низкорослый старичок, доктор Макаров, похожий на гнома из сказки.

— О-о, наша сегодняшняя героиня! — приветствовала её одна из медсестёр, и Семён тотчас же рассыпался бисером перед новенькой, которую он ещё не очаровал.

— Мадемуазель! Позвольте вашу ручку! Как вы прекрасны! Я — Семён Петраков, из травматологии. Будем знакомы!

— Саша, сядьте, расскажите про сегодняшний случай! — попросила другая медесестра.

— Какая же вы молодец! А я-то совсем растерялась…

— Как это у вас всё так ладно получилось!

— А давно вы в медицине?

— А много ли на вашей практике подобных случаев?

На все эти вопросы она отвечала с дружелюбной улыбкой, стараясь каждому уделить внимание и никого не обидеть. Пришла Вера, села рядом, и велела не утомлять чересчур её дорогую подругу, и сама же, вопреки собственным словам, начала расспрашивать пуще их.

Знакомство с коллективом прошло хорошо: все были в восторге от новенькой, особенно Петраков, имевший, как поняла Александра, репутацию местного ловеласа. Старенький Макаров от всей души похвалил, а тётя Клава даже извинилась, что не сразу решила доверить пациентку в её руки.

Чаю было испито немереное количество, и когда Александра опомнилась, на часах уже было семь вечера. Все разошлись, кто домой, кто на дежурство, а она решила остаться с тётей Клавой ещё ненадолго, чтобы помочь ей убрать со стола.

— Как тебе у нас, дочка? — спросила тогда пожилая женщина. — Нравится? Или, небось, думаешь: сплошной бедлам, в прошлой больнице поспокойнее было?

— Что верно — то верно, поспокойнее, — не стала спорить Александра. — Но мне куда больше по душе суета, нежели затишье. Конечно, поменьше бы таких случаев, как сегодняшний, но всё же любое дело лучше, чем безделье.

— Справедливо, — пробормотала тётя Клава. — А Сидоренко наш тебе как?

— А что Сидоренко? Врач как врач.

— Видела я, как он на тебя сегодня глядел.

— Как? — Александра рассмеялась. — Как на Марфушу Нифонтову?

— Господи, да нет же! — тётя Клава тоже улыбнулась. — Слава богу, пока ещё не так! Но всё-таки, что-то такое в глазах у него мелькнуло… я его раньше таким и не видела, а уж скоро тридцать лет будет, как вместе работаем!

— Не знаю, — пожала плечами Александра. — Говорят, он сложный человек, но у меня с ним пока ещё конфликтов не было.

— И вряд ли будет, после сегодняшнего-то.

— Вы про Нифонтова?

— Про него, любезного! Он бы ведь убил бы совсем нашего Ипполита. Как есть убил бы, если б ты не вступилась! Экая молодец: да что вы, дяденька Савелий Савелич, наш доктор сегодня всю ночь в больнице был, жизни пациентам спасал! Ух, и молодец же ты, Сашка! И ведь не растерялась, гляди ж ты!

Александра смущённо улыбалась, молча вытирая чайные ложечки, и осторожно складывая их в ящик стола. И размышляла над словами тёти Клавы: а ведь она права, и если бы не тот утренний случай, вряд ли Сидоренко стал бы за неё заступаться перед самим Воробьёвым, у которого и он был в немилости. Она помогла ему, а он помог ей.

И, конечно, ещё это чудесное спасение Караваевой, во время которого Сашенька показала себя. Тут-то Ипполиту Афанасьевичу стало окончательно ясно, что перед ним не обычная простофиля, выбравшая медицину по ошибке, или ради красивого белого халата. А то, что он ругал её при Воробьёве — так это исключительно для большей правдоподобности, на это можно было не обижаться.

Когда они с тётей Клавой закончили прибираться, пришла Вера, и осторожно сказала, что княгиня Караваева просит Александру к себе. Это было удивительно, но Вера объяснила, что первый раз она пришла в себя ещё после обеда — князь был с ней, он-то и рассказал, кому Любовь Демидовна обязана своим чудесным спасением, и теперь она хотела лично видеть ту самую медсестру, которую ей послал не иначе Господь Бог.

«Если начнёт предлагать деньги — я не стану больше обижаться», пообещала себе Александра, и направилась к своей пациентке.

Но про деньги речи не шло.

Любовь Демидовна, вообще-то, поведением своим куда больше напоминала Эллу, нежели Бориса Егоровича: из последних сил старалась улыбаться, сохранять оптимистичный настрой, и ни разу о материальной стороне дела не заикнулась.

— У меня дочка… вашего возраста… Лизонька… вам надо… обязательно… подружиться! — С трудом говорила она. Ей, конечно, лучше было бы вообще не разговаривать, но Александра решила, что хватит ей уже приказывать князьям и княгиням, что они должны делать, а что не должны. Тем более, от пары слов хуже Караваевой точно не станет. — Спасибо большое вам, Александра Ивановна! У вас просто золотые руки, вас как будто Господь благословил! Я бы хотела… если нетрудно, конечно… хотела бы, чтобы вы и дальше меня лечили.

— Что?! — вырвалось у Сашеньки, с изумлением вдвое большим, чем нужно.

— Я не хочу… Викентий… он… нет… не знаю, не могу объяснить… это постыдно… я же там, под бинтами, совсем неодета… а вы… вы ведь тоже женщина… перед вами я не застесняюсь!

— Марина Викторовна с удовольствием сменит перевязку лично, я не сомневаюсь.

— Ни в коем случае! — с поспешностью воскликнула Караваева, и захрипела, бедняжка, набрав в грудь слишком много воздуха. — Я… то есть… ох…. Ноги этой женщины чтобы не было около моей постели! То есть… извините, что я так… требовательно… Тем не менее, я хочу, чтобы это были вы.

— Любовь Демидовна, вам, наверное, не сказали, — вкрадчиво произнесла Александра, — но я ведь даже не медсестра. И уж тем более не врач! Я всего лишь ученица, практикант, если угодно. И я не…

— Мне достаточно того, что вы спасли мою жизнь сегодня, милая моя девочка! А уж сменить бинты будет всё полегче, чем вытащить с того света старушку-Караваеву, не так ли? — И она подмигнула Сашеньке, точно заговорщица.

Пришлось соглашаться, а куда денешься? Странным показалось лишь категоричное нежелание наблюдаться у мадам Воробьёвой. Уже второй негативный отзыв за сегодня слышала Александра об этой женщине, ну и дела!

Распрощавшись с княгиней, она вышла в коридор, и взглянула на большие часы над входом.

Восемь.

«Ну вот и всё. Он уже, разумеется, не принимает. И вообще, наносить визиты в такое время — верх неприличия. Тем более, молодым князьям. Тем более, помолвленным молодым князьям! И что подумает обо всём этом Серёжа, если узнает?»

В ординаторской было пусто, Вера ушла на вечерний обход, а тётя Клава вышла на улицу, собирать развешенное во дворе бельё. Это было хорошо, Саша без лишних свидетелей распахнула халат, и переложила заветную папку в свою сумочку, которую накрепко прижала к себе, словно боясь потерять по случайности.

С Верой она попрощалась в коридоре, пожелав ей лёгкой ночи, с тётей Клавой — уже на улице.

— Что, не встречает тебя сегодня твой мальчик? — лукаво спросила она.

— Как видите, не встречает, — ответила Александра, и только тут подумала о Сергее.

А ведь и впрямь странно! Вчера она уехала, можно сказать, не попрощавшись. То есть, они с Алёной сказали, конечно, вежливое «до свиданья» всем собравшимся, но персонального прощания с Авдеевым не получилось. А ещё она не разговаривала с ним весь вечер, назло ему общаясь исключительно с Иноземцевым и Голицыным, и теперь, наверное, он обиделся.

Иначе приехал бы ещё в обед, как вчера!

«Господи, я идиотка», с тоской заключила Александра, и, выйдя на улицу, медленно зашагала в сторону Садовой.

Что, до самой Марьиной рощи пешком пойдёшь? — возмутился кто-то рациональный в её голове. — Лови извозчика, немедленно! Что ты делаешь, безумная, остановись! Ты же не явишься к нему на ночь глядя?!

Разумеется, нет.

— Сейчас поймаю извозчика, сейчас! — Зашептала она, успокаивая саму себя. — Вот только дойду до переулка, там сподручнее. Не пешком же до Марьиной рощи идти, в самом деле!

Но извозчиков, как на грех, поблизости не было. Не стоять же ей истуканом посреди тротуара? На улице смеркалось, солнце постепенно пряталось за крышами домов, и в переулке было довольно сумеречно: того и гляди, выпрыгнет оттуда какой-нибудь лиходей, и тогда — пиши пропало. Пришлось идти вперёд, чтобы не запугивать саму себя.

Так и получилось, что она дошла до того самого дома, на углу Садовой и Басманной.

Разумеется, ты к нему не пойдёшь! — твёрдо сказал голос здравого смысла.

Разумеется, не пойду, согласилась с ним Александра. Вон, кажется, уже и извозчик едет? Она обернулась на цоканье копыт, но, увы, пролётка уже везла своего пассажира по назначению, и на её взмах рукой не остановилась — извозчик сочувственно покачал головой.

Делать нечего, придётся идти, сказала себе Александра, провожая взглядом удаляющуюся пролётку.

Идти? Куда? Пешком, в Марьину рощу?

— Да, в Марьину рощу! — сказала она себе, и, понуро опустив голову, зашла в подъезд большого, четырёхэтажного дома, где жил князь Волконский.