— Жорик. Гордеевский. — Полчаса спустя докладывал Игнат, стянув кепку с кучерявой головы. Глаза его всё так же лукаво блестели. — Каторжная морда, десять лет по сибирским просторам бегал, а филёрить грамотно так и не научился, тьфу на него!

— Георгий? Ты уверен? — На всякий случай уточнил Мишель.

— Как в том, что стою перед вами. Уж не сомневались бы во мне, ваше благородие, не обижали бы честного человека!

— И в мыслях не было. — Ну очень убедительно сказал Мишель. — Я это к тому, что Георгий — личный телохранитель моего батюшки, и тот практически никогда не отпускает его от себя, во избежании непредвиденных последствий.

— Значит, высоко он её ценит, раз такого человека к ней приставил. — Сделал вывод Игнат.

— Это-то меня и настораживает. — Всё так же задумчиво произнёс Мишель.

— Прикажете вернуться? И… это… того?

— Чего — того? — Мишель улыбнулся. — Нет, не надо. Боюсь, ты с ним не справишься в одиночку. Он довольно силён, уж поверь моему опыту.

— Опять обижаете, ваше благородие. Я же не убивать его, руки марать о его ничтожество, ещё чего! А по маковке хорошенько съездить — в самый раз, чтоб неповадно было за чужими девушками следить.

«Вот именно. — Напомнил себе Мишель. — За чужими девушками».

— Да ни к чему. — Всё-таки сказал он. — Я сам с ним разберусь.

— Ну, это уж как знаете. — Развёл руками Игнат. И снова посмотрел на своего хозяина лукаво. — Ещё поручения будут?

— Нет. Отдыхай. До завтрашнего вечера свободен.

— Благодарю покорно. — Он поклонился низко-низко, в пол, по-старомодному, и, снова чему-то лукаво улыбнувшись, развернулся и вышел, оставив Мишеля наедине с его размышлениями. Он закрыл дверь на замок, собрал со стола все бумаги — и дело об убийстве Юлии Николаевны, и отчёты, что захватила с собой Ксения — и вместе со всем этим добром опустился в мягкое голубое кресло, где ещё совсем недавно сидела Александра. Кажется, оно до сих пор хранило её запах — еле уловимый, но всё же достаточный для того, чтобы вновь заставить мысли Мишеля работать не в том направлении, в котором нужно.

«Это всё до такой степени невероятно, что просто не может быть правдой», заключил он, глядя на дело Юлии Николаевны, лежавшее у него на коленях. И, покачав головой, принялся за более подробное его изучение.

В том, что он не уснёт этой ночью, можно было не сомневаться. И причиной было вовсе не то, что он проспал целый день, и даже не то, что фотографии собственной матери, в лужах крови, с простреленной грудью никак не наводили на мысли о сладких снах. И, наверное, даже не отчёты по отелям, с трудом раздобытые отцом Ксении, которые требовалось изучить как можно скорее, пока Иван Кириллович не нанёс очередной удар. Увы, но истинная причина была не в этом.

Страшно признаться, но она имела выразительные карие глаза, россыпь веснушек на носу, и яркие рыжие волосы, к которым так приятно было прикасаться.

«Должно быть, я тронулся умом», заключил Мишель, который, вообще-то, был весьма рациональным парнем, и прекрасно понимал, что никакое повышенное внимание к этой девушке с его стороны в принципе было невозможно. Такое объяснение, как ни странно, его утешило, и, усмехнувшись, он пододвинул включенный торшер ближе к краю стола, чтобы свет падал как надо, и, откинувшись на спинку стула, углубился в чтение.

…и до последнего Александра не верила, что всё это происходит с ней. Лёжа на кровати, она задумчиво изучала потолок, вспоминая в деталях сегодняшний вечер, а сердце то и дело замирало в сладостном предвкушении завтрашнего утра, обещающего быть не менее захватывающим и интересным. Проспать она не боялась, убеждённая, что так и не уснёт до самого рассвета, но около трёх часов ночи усталость взяла своё, и она провалилась в чуткий, неспокойный сон. С утра её разбудила Василиса Фёдоровна, громыхающая точно танк, дающий победный залп по неприятелю. «Экая ранняя пташка», подумала Александра, взглянув на часы. Нужно было собираться, и двигаться она старалась как можно тише, чтобы не привлекать к своей персоне ненужного внимания. Стены, кажется, здесь были картонными, а слышимость такая замечательная, что казалось, будто Василиса Фёдоровна поджаривает яичницу не в соседней квартире, а прямо здесь, в спальне, у Александры за спиной.

Но бесшумно уйти всё равно не получилось бы — пока откроешь дверь, пока повернёшь все четыре замка — любопытная карга так или иначе явится, или, ещё хуже, будет молча подглядывать в глазок, чтоб ей провалиться, старой ведьме! Поэтому Саша сочла разумным зайти к ней самой, чтобы попрощаться, и попросить не ждать её возвращения раньше вечера — конкретнее она сказать не могла. Впрочем, она даже не могла сказать ей, вернётся ли вообще. Гордеев вполне мог сделать так, чтобы она не вернулась — никуда и никогда больше.

Проходя мимо зеркала в прихожей, Александра невольно остановилась, и взглянула на своё отражение. Ей показалось, что что-то в ней переменилось со вчерашнего вечера, вот только — что? Всё то же легкомысленное ситцевое платье в цветочек, та же премилая шляпка с искусственными бутонами роз, те же веснушки на носу, будь они неладны! — те же глаза, волосы, не поддающиеся никаким уговорам… Нахмурившись, она забрала непокорную прядь, выбившуюся из причёски, назад под шляпку, и вновь посмотрела на себя. Почему-то именно в этот момент ей вспомнилась Ксения Митрофанова, изящная, уверенная в себе, прекрасная невеста князя Волконского, аристократка до кончиков ногтей, всегда такая безупречная.

«Мне бы хоть капельку её красоты и уверенности!», помечтала Александра, закусив губу едва ли не до крови. Увы, Саша, увы. Каждому своё! — ответствовал ехидный внутренний голос. И он никогда в жизни не обратит внимания на такую, как ты!

Истинная правда, подумала она. И, расстроившись окончательно, вернула непокорный локон обратно на лицо — какая разница, всё равно выбьется из причёски рано или поздно! К чему стараться, если ей в жизни никогда и на шаг не приблизиться к такой божественной красоте, коей обладала ненавистная Митрофанова. Или Катерина Волконская, например! Вот кому повезло с внешностью, повезло так повезло! Чистая кожа, безо всяких там веснушек, послушные гладкие волосы, безупречное воспитание и хорошие манеры. А ещё — титул, всеобщая любовь, почёт и богатство.

«А ты так и будешь вскрывать трупы под присмотром у Сидоренко, пока ему это не надоест!», напомнила себе Сашенька, пытаясь самостоятельно вернуться с небес на землю, пока это в очередной раз в грубой форме не сделал Волконский.

«И нечего делать из этой поездки событие! Тоже мне достижение, провести полдня с его величеством!», говорила она себе, приветливо улыбаясь теперь уже не своему отражению, а Василисе Фёдоровне. Пару слов любезности, недоверчивый взгляд старухи, и вот она уже едва ли не вприпрыжку спускалась по лестнице вниз, навстречу приключениям и собственной свободе.

Что-то в этом было… Что-то незабываемое, сладкое, прекрасное! И дело было даже не в Мишеле — о нём Александра приказала себе не думать — дело было именно в этом чувстве некой самостоятельности, которая прямо-таки опьяняет тебя, стоит только к ней прикоснуться. В полной мере ощутить это можно лишь после длительного нахождения под присмотром. А сейчас с неё словно сорвали оковы, и её неумолимо тянуло совершить какую-нибудь глупость всем назло. А особенно, конечно, Гордееву.

Поездка с Мишелем домой была как раз из разряда этих самых глупостей, милых сердцу. И ей наплевать, чем это всё может закончиться.

«Так или иначе, закончится в ближайшее время, и явно не моей триумфальной победой!», думала она, оглядывая сонную улицу в поисках извозчика. Фонари уже погасили, несмотря на то, что солнце ещё не взошло, и город, не готовый к раннему пробуждению, только-только оживал, сладко шевелясь в предутренней дрёме.

Извозчик, несмотря на ранний час, нашёлся быстро. Саша забралась в коляску, и приказала вести себя на Саратовский, и резвая лошадка быстро взяла с места. Георгию повезло меньше — всю ночь проведший без сна, он, бедняга, казалось, только-только закемарил за одним из столиков трактира, что располагался чуть дальше булочной, по другую сторону улицы. Отсюда вход в подъезд нужного дома просматривался плохо, но, тем не менее, просматривался, а если хорошенько приподняться со своего места, и вытянуть шею, то и вовсе станет как на ладони. Но Георгий сомневался в необходимости этого тщания — девчонка вернулась ближе к полуночи, и наверняка не проснётся раньше обеда, пользуясь щедростью воскресного дня, когда не нужно никуда идти. В полусне к нему пришло видение — случайная пролётка, проносящаяся мимо, пролётка с открытым верхом, в которой хорошо было видно пассажирку. Обычная девушка, ничего примечательного, улыбающаяся чему-то, и придерживая рукой легкомысленную шляпку на своих медно-рыжих волосах. Именно эти рыжие волосы и заставили Георгия проснуться, точно вспышкой огня полоснув его сознание: сон как рукой сняло, он спохватился, и подорвался со своего места — скорее, за ней! Выбежав на улицу, он только и успел растерянно посмотреть ей вслед — подняв столб пыли, пролётка уже укатила вдоль по улице, и ему, пешему, не было ни единого шанса догнать её. Георгий беспомощно оглянулся по сторонам, но никаких признаков извозчика не нашёл, а хозяин трактира уже бежал следом за ним, матеря его безбожно, и Георгий тотчас же вспомнил, что не заплатил за выпивку. Пришлось вернуться — не хватало ему ещё новых проблем с законом, он и со старыми-то до сих пор не мог разделаться! А та девчонка в пролётке… совсем необязательно, чтобы это была именно она. В конце концов, это мог быть кто угодно — мало ли в городе рыжеволосых? С этой мыслью Георгий вернулся к трактирщику, отгоняя нехорошее предчувствие.

Мишель уже ждал её, хотя до условленного часа оставалось ещё пять минут. Вместо приветствия, он демонстративно поднял голову, отчего его длинная чёлка откинулась назад, и, взглянув на время, с наигранным изумлением произнёс:

— Ну надо же! Какая пунктуальность!

«Он совершенно невыносим», подумала Александра, изобразила на своём лице ядовитую усмешку, и сказала:

— И вам доброго утра, ваше величество! — И, пользуясь случаем, окинула его изучающим взглядом.

Несмотря на бессонную ночь, Мишель выглядел безупречно. Впрочем, он всегда выглядел безупречно, что уж говорить! Лёгкий чёрный пиджак поверх тонкой рубашки облегал широкие плечи, стрелочки на брюках были идеально отглажены, а ботинки блестели, будто только что начищенные. И весь образ его прямо-таки лучился аккуратностью и изысканностью, и даже его непокорная чёлка, падающая произвольно то на левую, то на правую сторону, всё равно, казалось, при любом раскладе лежала так как надо, а еле уловимый запах дорогого парфюма делал его облик более завершённым. Рядом с таким мужчиной Александра непроизвольно почувствовала себя забитой и облезлой серой мышью, к тому же, неприлично рыжей и веснушчатой. В том же платье, что и вчера — какой позор! И пусть оно было куплено два дня назад, но в обществе аристократов абсолютно неприемлемо появляться два раза в одной и той же одежде. А куда деваться? Другие её платья, те, что из новых, никак не подходили для поездки, а о старых и говорить нечего — они были слишком убогими и бедными для того, чтобы и подумать о том, чтобы надеть их.

И ни за что в жизни она не поверила бы, что Мишель, так внимательно смотревший на неё этим утром, будет искренне восхищаться ею! Не открыто, разумеется — вот ещё! — но где-то там, в глубине души…

А как можно было не восхищаться, если она была прекрасна? У Мишеля, несмотря на жёсткость натуры, чувство прекрасного было развито весьма и весьма остро, так что ничего удивительного в его искреннем восхищении не имелось. (Не считая, конечно, того, что она была простолюдинкой, но такие высокие темы мы в нашем повествовании затрагивать, конечно, не будем!)

Она была прекрасна, и прекрасна той удивительной, естественной красотой, которая в последнее время встречается всё реже и реже. Современные модницы, не исключая Ксении, старательно выбеливали лица, добиваясь почти нездоровой бледности, которая была весьма популярна и считалась первым признаком аристократичного происхождения. Саша этими глупостями не занималась, в своей бурной повседневной жизни у неё и времени-то не было ни на что подобное, поэтому лицо её покрывал лёгкий, красивый загар, придавая коже ровный, персиковый оттенок. И на ощупь такая же — нежная, бархатистая, Мишель всё ещё помнил это короткое прикосновение, оно словно ожило на кончиках пальцев, вызывая непреодолимое желание сделать это снова… А её улыбка! Наигранная, конечно, она и не думала изображать искренность этим утром! — но всё же, она так красила её лицо, делая его ещё более открытым, ещё более очаровательным… И взгляд её, несмотря на напускную строгость, всё же особой неприязни не выражал. Более того, было в нём что-то такое, что заставляло Мишеля вновь и вновь возвращаться к этим тёплым, задорным, янтарно-карим глазам, начиная с самого первого дня их знакомства, в широком коридоре гордеесвкой квартиры. Как-то странно она на него смотрела: совсем не так, как другие. Мишель, красотой не обделённый, прекрасно знал о том, какой эффект его внешность имеет на девушек — на тех, разумеется, у которых были глаза! — и он, можно сказать, привык ловить на себе взгляды самой разнообразной направленности: восхищённые, влюблённые, жадные, изучающие, трепетные, манящие… Но Александра ни под одну из этих категорий не попадала — она смотрела на него, вроде бы, с вызовом, всячески сохраняя подчёркнутую дистанцию, но, в то же время, в глазах её светилась надежда. И он прекрасно знал, почему. Так уж вышло, что у неё теперь, действительно, не было другой надежды, кроме него. А доверия Мишель никогда не обманывал, в его понимании не было поступка ниже.

Поэтому он улыбнулся ей вполне искренне, и вручил билет, небрежно зажатый между двумя пальцами.

— Прошу. — Сказал он, даже снизойдя до любезности — Саша сочла это хорошим знаком, и, усмехнувшись, взяла билет. И тотчас же подняла удивлённый взгляд обратно на Мишеля.

— Что это?

— Билет. А что, непохоже?

— Спасибо, но я умею читать, и прекрасно вижу, что это билет. — Проговорила Александра, стараясь сохранять спокойствие. — Меня куда больше удивляет другая надпись, чуть ниже: купе класса-люкс, четыре места. Это ещё зачем?!

Определённо, у неё был талант ставить его в тупик своими вопросами. Мишель несколько растерянно пожал плечами, и ответил:

— Я… как-то не привык ездить в эконом-классе.

Прозвучало скорее как оправдание, нежели как бахвальство, и на этот раз Александра решила его простить. Покачав головой, она сказала:

— Полтора часа в пути, мы вполне бы доехали без этой помпезности, втрое дешевле. А зачем было выкупать сразу всё купе?

— А тебе, что, нужны попутчики? — Задумчиво спросил Мишель. — Я понимаю, тебе отвратительно моё общество, но не настолько же? Поверь, моя компания ещё не самая худшая из всех тех, что могли бы попасться.

— Вы думаете? — Александра постаралась изобразить сомнение, но у неё не вышло, и в следующую секунду они уже весело смеялись вдвоём.

— Ты невыносима. — Сказал ей Мишель, кивком головы указывая в сторону дебаркадера, откуда отходил их шестичасовой экспресс.

— Я? О-о, да вы сто очков вперёд даёте мне по части невыносимости! По сравнению с вами, я — так просто ангел, даром, что без крыльев! А ещё меня безумно забавляет ваша дворянская манера жить на широкую ногу и свято оберегать собственную персону от разного рода бытовых мелочей. А ведь взрослые люди, в самом деле!

— Боже, ну теперь-то чем ты недовольна? Спасибо, ваше величество, что заранее позаботились о покупке билета, и мы не простоим в очереди в течении следующих сорока минут, расталкивая других желающих, и не опоздаем на поезд в этой суете. — Подумав немного, Мишель добавил: — Вот почему я не люблю общественный транспорт!

— Неистребимые дворянские замашки. — Констатировала Александра, пряча улыбку.

— Ладно, не благодари. — Сдался Мишель, взмахнув ладонью. Глаза его блестели задорно.

— Нет, спасибо-то оно, конечно, спасибо, но… ваше величество, а вы никогда не пробовали выходить в народ? Глядишь, пообщались бы с низшими слоями населения, и убедились бы, что они — тоже люди, ничем не хуже, а в некоторых случаях и лучше, чем некоторые из вас.

— Это всё замечательно и поэтично, но в эконом-классе я всё равно не поеду. — Сразу же заверил её Мишель, и очаровательно улыбнулся.

— Я не это хотела сказать!

— Я прекрасно понял, что ты хотела сказать. — Ответил Мишель, теперь уже вроде бы серьёзно. — И, если ты вдруг забыла, я был на войне. А там «выходить в народ» получалось гораздо чаще, чем ты думаешь. Перед смертью все равны, и офицеры, и солдаты, и дворяне, и простолюдины. Я не до такой степени эгоистичен, как тебе кажется, чтобы всего этого не понимать.

Когда он говорил серьёзно, сбрасывая себя свою извенчую надменность, то превращался в совершенно иного человека. Серьёзного, рассудительного, и какого-то уж очень взрослого, будто умудрённого долгими годами тяжёлой жизни. Александра сначала сбавила шаг, слушая его, а потом и вовсе остановилась, задумчиво изучая его взглядом. Он ведь притворялся всё это время, но эта роль, что он себе выбрал, роль разбалованного эгоистичного ребёнка, завладела им настолько, что уже сложно было понять, где та грань, между его превосходной актёрской игрой и его несносным характером. То он был вызывающе наглым и самоуверенным до безумия, то серьёзным и благородным, то отталкивал своими отвартительными манерами, то безоговорочно располагал к себе, заставляя её смеяться.

И как это в одном человеке могли уживаться две до такой степени разных личности? Вот бы узнать, какой он на самом деле — сдержанно спокойный и всё на свете понимающий, или нетерпимо надменный, без толики сострадания в душе?

«А, впрочем, почему мне вдруг это интересно?», спохватилась Александра, но вслух спросила о другом:

— Если вы понимаете, то для чего тогда… всё это? — Она неопределённо махнула рукой, не найдя нужно ёмкого слова, чтобы охарактеризовать его бессовесную надменность, и нарочито демонстрируемое превосходство над остальными.

Мишель прекрасно понял её и без объяснений. У неё сложилось впечатление, что он, кажется, умел читать её мысли — такая догадка заставила Александру неминуемо покраснеть, как бы она ни пыталась убедить саму себя, что такое попросту невозможно. Волконский, тем не менее, улыбнулся ей на редкость добродушно, без малейших признаков былого сарказма, затем пожал плечами и, как ни в чём не бывало, ответил:

— Привычка. Ничего не могу с собой поделать!

Александра позволила себе ещё несколько секунд посмотреть в его чарующие зелёные глаза, а затем категорично покачала головой, и сказала:

— Знаете, нет. Мы бы с вами всё равно не поладили! Даже если бы вы не были зазнавшимся аристократом, даже если бы мы с вами находились на одной социальной ступени, и всё равно — нет.

— И как мне теперь с этим жить? — Изобразив смертельное разочарование, спросил её Мишель. Глаза его по-прежнему блестели задорно.

— Между прочим, вот именно поэтому. — Подняв указательный палец, сказала Александра. — Из-за вашего отвратительного характера! И в кого только такой уродился? Матушка — сама доброта, отец, хоть и подонок, но подонок весьма общительный и добродушный… Хм.

Её слова Мишеля только позабавили, хотя Саша уже десять раз пожалела о своей чрезмерной разговорчивости и неумении вовремя промолчать. Но Волконский не обиделся, лишь в очередной раз улыбнувшись, пропустил её вперёд, и сказал вслед:

— Других попутчиков у тебя всё равно не будет, сестрёнка, так что советую набраться терпения на ближайшие два часа!

Александра лишь вздохнула с тоской, всем своим видом демонстрируя ему, как она не рада такому повороту событий. А сама в глубине души задумалась — не рада ли? Признаться, перспектива провести с Волконским два часа наедине, была… заманчивой. Особенно если он будет молчать всё это время, а не донимать её своими остроумными высказываниями, чего бы Сашеньке совсем не хотелось — ведь тогда ей придётся отвечать, а ответить она может ой как резко, и когда у его величества лопнет терпение — странно, почему оно до сих пор не лопнуло? — он высадит её на первой же остановке, и откажется ей помогать. И поминайте как звали бедную нашу Александру Тихонову!

От таких перспектив Саша внутренне содрогнулась, и пообещала себе впредь не цепляться к Волконскому и терпения его не испытывать. Оно у него явно не безгранмчное, хоть он и держится молодцом, поэтому лишний раз будить зверя не стоит, как говорили Алёна и Сергей Авдеев.

«Ни слова больше ему не скажу!», пообещала себе Александра, сочтя это прекрасным выходом из положения. И, улыбнувшись проводнику в дверях вагона первого класса, протянула документы на проверку. Признаться, началось её приключение интересно: до этого Саша первым классом не ездила никогда. Да и компания, наверное, не самая плохая, всё же, подумала она, искоса взглянув на Волконского, которому проводник поклонился низко-низко, сразу заприметив состоятельного пассажира. Александру, впрочем, он тоже вниманием не обделил, рассыпавшись перед ней в любезностях с таким раболепным видом, словно она была королевских кровей, не меньше. Она с улыбкой выслушала его, поблагодарила за комплементы, и, подумав немного, вложила монетку в его руку, когда он помог ей зайти в вагон. Он Мишеля этот жест не скрылся, он улыбнулся задорно, и проводил её взглядом, после чего зашёл следом, размышляя на ходу о чём-то своём.

— Ваша милость, — вкрадчиво шепнул ему проводник, — не сочтите за дерзость, но ваша спутница — само очарование!

— Да уж. — Ответствовал ему Мишель, хотя юноша рассчитывал явно не на такой ответ. Вручив ему ещё горстку монет, Волконский направился за Александрой, по узкому коридору пассажирского вагона, совсем ещё нового, изысканно украшенного в духе довоенного времени. Когда Мишель зашёл в купе, проводник уже поторапливал пассажиров на перроне сообщениями о том, что поезд отправляется.

— По-моему, в этих хоромах без труда поместится целая рота солдат! — Сказала Александра, оглядываясь по сторонам. О своём обещании не разговаривать с Мишелем она успела позабыть. Да и как сдержать свой восторг, если она никогда прежде не ездила в столь роскошных купе?

Посередине, как водится, стоял стол, довольно неплохая имитация красного дерева, покрытая лаком — сих пор ощущался его еле уловимый запах, но он был настолько лёгким, что совсем не мешал свободно дышать. По обе стороны стола вытянулись длинные кожаные кресла — Александра не удержалась, и провела рукой по спинке, мягкой и приятной на ощупь. Кажется, мебель у них в гостиной была и то худшего качества! Эта мысль заставила её грустно улыбнуться, отражение её улыбки мелькнуло в высоком зеркале в человеческий рост, с левой стороны от двери. Оно томилось в инкрустированной оправе, покрытой сияющей позолотой, а на маленькой полочке сбоку уютно расположились расчёски, щётки для волос, острая бритва с помазком, и другие милые сердцу мелочи, необходимые для личной гигиены. На салфетках, лежащих здесь же, золотом были вышиты вензеля железнодорожного товарищества — такое Александра тоже видела впервые, вагоны третьего класса не изобиловали подобной роскошью.

«Здесь всё совсем по-другому», в очередной раз подумала она, и в очередной раз мысленно вздохнула по поводу собственного невежества — ей всё было внове, она с живейшим интересом обращала внимание на каждую мелочь, а Волконский, наверное, сейчас в открытую потешается над ней…

Она обернулась — так и есть, он стоял и улыбался. Правда, непохоже, чтобы язвительно, но Саша всё равно на всякий случай положила обратно красивую щётку для волос с янтарной ручкой, которую поначалу взяла, чтобы рассмотреть поближе, так как никогда прежде такой красоты не видела.

— Рота — это вряд ли. — С запозданием ответил Мишель. — А вот маленький отряд — вполне.

«Это, что, всё? — Озадачилась она, глядя на него в ожидании. — Не будет никаких высказываний, в духе того, что это самое маленькое и скромное купе, в которых доводилось ездть его величеству, и что другие вагоны-люкс во много раз больше и лучше, и только такая невежа как я может не видеть столь очевидной разницы?»

Видимо, нет.

Видимо, это и впрямь было всё. По Мишелю было непохоже, чтобы он собирался продолжать дискуссию, плавно перерастающую в очередную ссору со взаимыми упрёками. Как-то это было странно… Александра на всякий случай подождала ещё несколько секунд, но Мишель так ничего больше и не сказал, молча наблюдая за ней своими погибельными зелёными глазами. Что ж… нет так нет. Александра пожала плечами, и принялась медленно снимать шляпку, стараясь при этом не слишком сильно повредить причёске, которую потом и за два часа путешествия толком не восстановишь. А он опять ничего не говорил, молча наблюдая за ней — она видела его отражение в зеркале, и смотрела, почему-то, как раз на него, а не саму себя.

«И чего он всё смотрит? В окно бы вон, лучше, посмотрел, а не смущал честных девушек своими красивыми глазами… Господи, ну что за глаза у него! Бывают же такие!», думала Александра, вынимая шпильки и ленты, с помощью которых шляпка держалась на волосах.

Мишель, конечно, подумывал о том, что не помешало бы отвернуться, но, увы, поделать с собой ничего не мог. Надо же, она совсем не стремилась ему понравиться, а, тем не менее, движения у неё получались весьма изысканными, плавными, грациозными и неуловимо лёгкими, особенно, когда она, сняв, наконец, легкомысленное фетровое изделие, тряхнула высвобожденынми волосами, и часть её локонов рассыпалась по спине… от такого жеста сердце защемило бы и у каменной статуи, что уж говорить о Мишеле, который, вообще-то, был весьма неравнодушен к женской красоте. Однако собственное поведение ему безумно не нравилось. Девушка-девушкой, красавица-красавицей, но ни в коем случае не стоило забывать, с кем он имеет дело.

Правда, когда она собрала волосы за спиной, и, слегка встряхнув их, перекинула на плечо, Мишель снова обо всём забыл. Саша повернулась к нему, проигнорировала посланный ей оценивающий взгляд, и, слегка приподнявшись на цыпочки, положила свою шляпку на пустующую верхнюю полку. Для этих целей куда больше подошёл бы крючок, сделанный в форме миниатюрных оленьих рогов, но Саша как-то пожалела вешать свою убогую вещицу на такую красоту, и предпочла воспользоваться куда более безобидным способом.

В этот момент состав тронулся, а потом что-то произошло. И дело было вовсе не в том, что она, не удержавшись на ногах, едва ли не потеряла равновесие… и не в том, что Мишель вовремя пришёл на помощь, не дав ей упасть. И даже не в том, что она вдруг каким-то образом оказалась в его железных объятиях, нет, дело было не в этом.

Это самое «что-то» произошло двумя секундами позднее, и было в сотни раз страшнее её возможного падения. Нет, в самом деле, лучше было свалиться вниз, чем… чем… да что уж там, чем вот так прижиматься к его твёрдой мускулистой груди, машинально обняв его за плечи, чтобы не упасть, и…

…и медленно терять голову под взглядом его гибельных зелёных глаз.

Мишель тоже почувствовал, что что-то произошло между ними в тот момент. То есть, он и до этого замечал за собой весьма неоднозначное отношение к этой девушке, но в ту секунду отчётливо понял — всё это неспроста. И, что интересно, она тоже почувствовала что-то подобное, он видел это по её глазам, по-прежнему смотрящим на него так странно и неотрывно.

Ничего подобного ни в коем случае нельзя было допускать, но неужели было бы лучше дать ей упасть? Как она сама говорила — одним претендентом на гордеевское наследство меньше, ха-ха. Правда, шутки-то шутками, но всё это с каждой секундой казлось всё менее смешным. И особенно то, как предательски его тело реагировало на её такую ощутимую близость… И в этом, наверное, не было ничего удивительного, она — привлекательная девушка, а он — молодой и здоровый мужчина, но себя-то не обманешь, от себя не скроешь, что помимо обычного физического влечения здесь было что-то ещё… что-то, заставившее его еле заметно вздрогнуть, когда она упала в его объятия, такая хрупкая, такая изящная! А её руки, лежащие на его плечах, казалось, начали обжигать кожу сквозь ткань пиджака и рубашки. И как прикажете сохранять самообладание в такой ситуации?

«Боже мой, боже мой, боже мой!», монотонно повторял кто-то здравомыслящий у Александры в голове. Сама она про здравый смысл уже позабыла, для неё ничего не существовало в тот момент, кроме этих чарующих зелёных глаз. Не смотри, не смотри, глупая! Он же словно гипнотизирует тебя! И, похоже, делает это неосознанно, вряд ли даже догадываясь, как сладко замирает при этом её бедное сердечко…

Нужно было что-то делать, пока он не заметил, как она смотрит на него, точно зачарованная! А, впрочем, наверное, он уже давно это заметил, и теперь жди очередной порции издёвок. Александра нашла в себе мужества отстраниться, и Мишель в свою очередь, опомнившись от наваждения, поспешно убрал руки с её талии.

— Благодарю, ваше величество. — Выговорила она, слова давались с трудом, голос дрожал от волнения и упрямо не желал слушаться. Саша опустилась на сиденье, забившись в уголок возле окна, и приготовилась к очередному потоку ехидства.

«Сейчас он скажет, что с моей стороны было верхом непочтительности так на него смотреть… и вообще, как я посмела прикоснуться к его царственной персоне?! — Принялась гадать она, по-прежнему неотрывно наблюдая за ним, ловя каждое его движение, когда он садился напротив. — Господи, какой же он красивый! Господи, почему сердце так колотится? Саша, Сашенька, успокойся немедленно, ты же не на операции, чтобы так нервничать, в конце-то концов!»

Увы, не помогало. Вообще ничего не помогало, а с каждой секундой становилось только хуже — сердце упрямо не желало ей повиноваться, и стучало быстро-быстро, словно намеревалось во что бы то ни стало оставить тесную оболочку и, выпорхнув наружу, улететь в небеса.

«Ну давай же… прогони это наваждение… скажи мне какую-нибудь гадость, как ты это умеешь!», мыслено взывала она к Мишелю, но он оказался на удивление молчалив. Он вообще ничего не сказал, ни единого слова, просто сел напротив, и стал равнодушно смотреть в окно.

И кто бы только знал, каких усилий стоило ему это «равнодушие»!

«Ты сошёл с ума, Мишель! Поздравляю. — Заключил он, разглядывая здания и склады железнодорожного вокзала, медленно проплывающие мимо. — Окончательно тронулся, помешался… Господи, ну что она на меня так смотрит?»

Мишель искренне надеялся, что ни одна из эмоций, возымевших над ним властсь, не написана на его лице. По крайней мере, он изо всех сил старался скрыть свои чувства, старательно игнорируя её взгляд. Экая беззастенчивая, однако! Ни одна девушка его круга не позволила бы себе вот так неотрывно смотреть на мужчину, это считалось неприличным. Подумав об этом, он улыбнулся. Сказать ей об этом, что ли? Вновь возобновить их извечную словесную дуэль — а что, гораздо проще, изображать из себя невыносимого старшего братца, играя по проверенному сценарию, нежели сидеть, как сейчас, в полнейшем молчании, и… нерешительности? Это его снова позабавило — когда это, скажите на милость, он, Мишель Волконский, в последний раз был нерешительным в обществе симпатичной барышни? Никогда. Ни единого раза в жизни! А было много разных, причём большинство из них принадлежали к самым высшим слоям аристократического общества, да что уж греха таить, даже принцессы — и то были. Вот такое богатое у него было прошлое, ха. И ведь ничего, не робел, и всегда был на высоте, и с принцессами, и с княжнами. Так что же изменилось?

Почему какая-то скромная провинциальная медсестра, без громких титулов и многомилионного состояния за плечами, действовала на него таким странным образом? Ответ на этот вопрос был настолько очевиден, что это показалось Мишелю до смешного простым и глупым, и он тотчас же позабыл про него, закинув в дальний уголок своего сознания, и пообещав себе впредь не думать о таких глупостях.

Немного успокоившись, он глубоко вздохнул, и, нахмурившись, наконец-то повернулся к Александре, по-прежнему не сводящей с него пристального взгляда.

— Что? — Спросил он, постаравшись, однако, чтобы не прозвучало слишком грубо. — Что ты так смотришь, скажи на милость?

— Не знаю. — Покаянно произнесла она. — Просто я никак не ожидала, что вы всю дорогу проведёте в молчании, и не будете ко мне цепляться.

— Я? Я к тебе цепляюсь? — Мишель чувствовал, что улыбка прокрадывается на его лицо вопреки его желаниям. Определённо, его будущая сестра была на редкость забавной девушкой. — А ты, часом, ничего не перепутала?

— Конечно, нет! — Искренне, как будто сама верила в собственные слова, ответила Александра. — Это же вам не даёт покоя наше неожиданное родство! И, знаете что, я вас понимаю как никто другой!

— Да ну? Я сейчас сделаю вид, что меня безумно волнует твоё сочувствие. — О, да, играть эту роль было гораздо проще, чем просто смотреть на неё, и слушать её мелодичный нежный голос.

— А я тогда сделаю вид, что мне и впрямь безгранично жаль вас! Вы, конечно, совершенно невыносимый тип с ужасными манерами и никуда не годным характером, но даже вы не заслуживали такого. Это уж слишком, на мой взгляд. Слишком жестоко.

— Ну, жизнь — она такая. — Не стал спорить Мишель.

— Так-то оно так, но всё-таки, должна же быть справедливость?! Я до сих пор не понимаю, почему хорошие люди в конечном итоге всегда страдают — не подумайте, это я не про вас! — а подлецам всегда всё сходит с рук. Это, хм, впрочем, тоже не про вас, скорее про вашего батюшку и мою маму.

— Да нет никакой справедливости. И не было никогда. Жизнь довольно несправедливая штука.

— Это жестоко.

— Зато это правда. Какой смысл тешить себя иллюзиями? Чтобы потом, когда всё в очередной раз случится не по твоему сценарию, убиваться в отчаянии и сетовать на судьбу? Лучше заранее не ждать от неё никаких поблажек. Так проще. Меньше разочарований в конце.

— Вы удивительно рассуждаете для человека, у которого к двадцати трём годам есть всё, о чём он только может мечтать! — С усмешкой сказала Александра, однако укора в её словах не прозвучало.

— Однако, и меня тоже всё это коснулось. Видишь ли, эта «несправедливость» выбирает своих жертв независимо от их возраста и социального статуса. Беда может случиться с каждым.

— И есть определённая доля иронии в том, что у нас с вами она общая. — Сказала Александра, в очередной раз призывая его обратить на это внимание.

«Да понял я это, давно уже понял», мысленно ответил ей Мишель, но злобный старший брат, нетерпимый и жёсткий, сказал вместо него:

— Где ты ухитрилась познакомиться с моей матерью?

«Похоже, никогда мне не убедить его в том, что мы играем на одной стороне», с тоской подумала Александра, а сама охотно кивнула в ответ на его вопрос, и пояснила:

— У нас в больнице. Алексей Николаевич привёз её с переломами, такими страшными, что папин ассистент, тот самый, которого убили недавно, грохнулся в обморок от страха. — Взгляд её сделался грустным, когда она погрузилась в воспоминания о той самой ночи, после которой она приняла окончательное решение стать врачом. — Из докторов никого поблизости не оказалось, их и так-то у нас не слишком много, но в ту ночь и вовсе не было никого, кроме отца. Викентий Иннокентьевич с супругой уехали в Москву, а из медсестёр одна отдыхала после дневной смены, а вторая заболела ещё за два дня до этого, и не могла встать с постели. Остальные же жили слишком далеко, за ними попросту не успели бы послать, и поэтому ассистировать отцу пришлось мне. Хотя, что значит «пришлось»? Это было моё решение, осознанное и непоколебимое, а мне тогда было всего тринадцать… Но, знаете, когда я посмотрела на неё впервые… что-то у меня в голове щёлкнуло, как будто свет зажгли, знаете? Так иногда бывает, как озарение, что ли… Я посмотрела на неё, и поняла, что если она сейчас умрёт — а такой риск был — то я никогда себе этого не прощу. Меня не было с ней, когда она падала с лошади, меня не было с ней в дороге, я вообще никогда прежде не видела её вживую, но когда её положили на операционный стол к отцу, я поняла, что я ответственная за её жизнь теперь. И, может, я и не была виновата в том, что она так неудачно упала и истекала кровью теперь, но я точно буду виновата, если не смогу её спасти, и жизнь её будет на моей совести. Вы можете посмеяться надо мной и сказать, что мне было всего тринадцать лет, а это слишком мало для подобных рассуждений, но, уверяю вас, именно так всё и было.

По Мишелю было видно, что смеяться-то он как раз и не собирается. Наоборот, он внимательно слушал, задумчиво глядя на неё, и блистать своим неизменным остроумием тоже пока не спешил. Тогда Александра решила продолжить:

— Мой нынешний наставник, доктор Сидоренко, как-то сказал, что первый пациент запоминается на всю жизнь. — Ну, он-то, конечно, сказал не совсем так, но повторять Мишелю все пошлости Ипполита Афанасьевича Саша не решилась. — И это чистая правда. Она была у меня первой, пять лет уже прошло, а я до сих пор помню всё, в деталях, как будто бы всё случилось только что. И саму Юлию Николаевну я помню очень хорошо. Редкой красоты женщина.

«И вы, при этом, ничуть на неё не похожи!», так и хотелось сказать ей, но это прозвучало бы грубо. Тем более, что Волконский тоже был редкой красоты мужчина, только, при этом, ни единой общей черты со своей покойной матушкой не имевший. Странно, но именно теперь, в очередной раз глядя на его красивые черты, Александра задумалась — а на кого он походил меньше, на Юлию Николаевну или всё же на Ивана Кирилловича? Да-да, именно так, не больше, а меньше. Ибо, признаться, от обоих родителей Мишель не унаследовал абсолютно ничего. Ни светлых волос и невыского роста Гордеева, ни ярких голубых глаз Волконских — вообще ничего. Его кузина, Катерина Михайловна, признаться, была и то больше похожа на княгиню, нежели Мишель, хоть она и была всего лишь её племянницей, а не родной дочерью.

Хм.

— Что же ты замолчала? — Голос Мишеля оторвал её от размышлений, и Сашенька спохватилась.

— Ах, да. Задумалась, простите. Всё никак не могу забыть ту ночь, когда впервые её увидела… — Уклонилась от ответа Александра. — Мой отец тогда спас ей жизнь, а я ему ассистировала. Это была первая в моей жизни операция, и первая операция такой сложности. После этого я поняла, что медицина — моё призвание. И особенно отчётливо это ощутилось в тот момент, когда я вышла к вашему дяде, чтобы сообщить ему, что всё в порядке, и Юлия Николаевна будет жить. Поверьте, это ни с чем не сравнимое ощущение, ты — единственная надежда умирающего, и когда ты оправдываешь это доверие… На лицах родственников, обычно, написано такое облегчение, такое счастье… Вот ради этого и стоит жить. Чтобы давать людям эту надежду.

Она взяла паузу, чтобы дать Мишелю возможность высказаться по поводу обратной стороны медицины, но, к её величайшему удивлению, он снова ничего не сказал. Тогда она решила озвучить несказанное сама, только без сарказма, разумеется.

— Я знаю, что так бывает не всегда. У отца умирали пациенты… Я помню, каким он бывал в такие дни… Слава Богу, это случалось нечасто, а по его вине — вообще никогда. У Викентия Иннокентьевича однажды умер по недосмотру. Ребёнок. Мальчик совсем. Неправильный диагноз… думали, что-то с желудком, оказалось — аппендикс. Разорвался внутри, не успели вовремя обнаружить, не успели проапперировать… Бедный Воробьёв тогда чуть с ума не сошёл. Ушёл в недельный запой, и клялся, что никогда в жизни больше не подойдёт к больнице ближе, чем на расстояние пушечного выстрела. Жена его, тоже врач, пыталась его образумить, но он ни в какую. Слишком сильно переживал. К нему уж и мать того мальчика приходила, дескать, не переживайте Викентий Иннокентьевич, язва желудка у нашего сыночка и впрямь была, кто ж знал, что там не только язва… Да-да, не удивляйтесь, Воробьёва у нас в городке очень любят и уважают, он же гениальный врач…! Но даже убеждения бедной матери ему не помогли. И тогда за дело взялся мой отец. — Александра откинула с лица волосы, непроизвольным, мимолётным жестом, и с грустной улыбкой стала смотреть в окно, вспоминая то недалёкое время. — По правде говоря, мало кто думал, что у него получится. Уж если сама мадам Воробьёва, издавна имевшая над мужем небывалую власть, не смогла справиться — то чего ожидать от моего отца? Он ушёл тогда на всю ночь. Вы не представляете, как я переживала, оставшись одна. Всю ночь не спала, сидела ждала его у окна… Сходила к Воробьёвым, конечно, но Марина Викторовна сказала, что они оба ушли в трактир, что на окраине города, и приказали их не ждать. Папа у меня вообще-то не пил никогда особенно, но под утро пришёл, едва держась на ногах. Извинялся, конечно, когда я укладывала его спать, а потом сказал, чтобы я не сидела дома, а шла помогать Воробьёву в больницу. Я думала, что это он спьяну наговорил, не поверила сначала. Но сходить решила — всё равно дома делать было нечего, и чем сидеть просто так, полезнее было заняться больными. Каково же было моё удивление, когда я увидела Викентия Иннокентьевича! Он, конечно, к больным не выходил, потому что был не совсем трезв, но зато в кабинете у себя занимался бумагами с тройным усердием… И велел мне исполнять обязанности главного врача, в отсутствие его жены. С тех пор, наверное, меня и стали называть местным доктором. Только такой ценой я предпочла бы ещё походить в медсёстрах годик-другой. Он, действительно, едва ли не сошёл с ума от горя.

— Сколько тебе тогда было лет? — Спросил Мишель. Она вздрогнула, не ожидая услышать его голос, за эти минуты как-то успев привыкнуть к его молчанию. А он оказывается слушал её, и слушал так внимательно! Признаться, это ей польстило.

— Шестнадцать. Это было два года назад.

Такой ответ его удивил. Впрочем, его удивил бы любой ответ, даже если бы она сказала, что это было вчера — слишком уж она молода была для той ноши, что эти двое — её отец и Воробьёв — на неё возложили.

— О-о, дайте я угадаю, вы сейчас скажете, что дела у нас в больнице хуже некуда, раз уж сопливой девчонке доверяют заправлять больницей… — С улыбкой произнесла Александра, подняв указательный палец.

— Я не это хотел сказать, но твоё замечание тоже справедливо. — Тем же тоном ответил Мишель.

— Имейте в виду, что это вам не Басманная больница, где пациентов — пруд пруди, только и успевай бегать да следить, чтобы никто не умер, или не застрелился, часом, как ваш несчастный товарищ. — Напомнила Александра, не забыв вздохнуть по поводу бедного Владимирцева. — Наша скромная больница и в худшие дни насчитывает от силы пять человек пациентов на весь город, из них семеро будут с мигренью, и ещё трое с алкогольным отравлением. Такие случаи, как с Юлией Николаевной — большая редкость, уж поверьте.

— То есть, ты блестяще со всем справлялась?

— Не то, чтобы блестяще. — Не стала приукрашивать Александра. — Иногда что-то не получалось, конечно. Но у меня были хорошие учителя, которые никогда меня не ругали. Мне, вообще-то, очень в этом повезло — ни отец, ни Викентий Иннокентьевич не давали меня в обиду, любили до безумия, но в работе старались поблажек не делать, однако никогда и не ругали. Как бы там ни было, у меня пока ещё не умерло ни единого пациента, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

И вновь он ничего не сказал ей, лишь еле заметно кивнул, принимая к сведению её слова.

«Когда он молчит, то становится ещё более невыносимым. Съехидничал бы, что ли? Это как-то привычнее…», подумала она, нервно теребя рукав платья. Но Мишель никакого ехидства не демонстрировал, а может, просто не придумал, к чему придраться?

— Ты, что, жила с отцом всё время?

Его вопрос прозвучал как-то странно, Александра даже нахмурилась непроизвольно. Да что же это, у них завязалась обычная беседа? Без этих взаимнымх «о, как я вы мне отвратительны!» и «нет, ты отвратительна мне гораздо больше!»? Обычная, непринуждённая беседа?

Вот с этим вот зазнавшимся самовлюблённым снобом?!

Увы, верилось с трудом.

Если не сказать — совсем не верилось.

Сашенька настолько затянула с ответом, что Мишель позволил себе короткий взгляд в её сторону, чтобы убедиться, что она его услышала. Это заставило её тотчас же спохватиться, и вспомнить о своих манерах.

— Ах, да. Нет, не всё время. — Сбивчиво, путая слова со своими мыслями, ответила она. — Как только он ушёл от матери, я ушла вместе с ним. Мне было тринадцать тогда.

«Стало быть, всё, что говорил о ней Семён — правда», отметил Мишель мысленно.

— Как это она тебя отпустила?

— А я у неё и не спрашивала. — Заверила его Александра, самодовольно улыбнувшись. — Достаточно того, что мы разрешили ей оставить Арсения. Я бы забрала и его, вы не подумайте, что я плохая сестра или что-то в этом роде, нет, просто некому было бы с ним заниматься… Отец целыми днями был в больнице, я — вместе с ним, когда была не в школе, а оставлять Сеню на гувернантку при живой-то матери это как-то нехорошо. Вот и порешили: ей, так уж и быть, остаётся сын, а дочь — отцу. К тому же, мы не держали горничную, папе должен был кто-то готовить. Сам он в этом, хм, не преуспевал.

Да уж, история далёкая от заурядной. Однако Мишель довольно живо представил её, тринадцатилетнюю, с той же несгибаемой волей, что и сейчас, до такой степени уверенную в собственной правоте, что даже её мать не осмелилась перечить. А, впрочем, ей это было не с руки. Мишель прекрасно знал, что говорят об Алёне, и не мог не понимать, что малолетняя дочь под боком ей была совсем некстати, в те моменты, когда она приводила домой своих любовников. Неудивительно, что она пошла за отцом. Мишель на её месте тоже ушёл бы.

— А сейчас вы наверняка думаете о том, что жить без горничной в доме абсолютно невозможно, и что это первый показатель нищеты и несостоятельности. — Голос Сашин, немного печальный, заставил его выйти из раздумий. — И это меня тоже всегда поражало в аристократах. Пугающая, до нелепого доходящая несамостоятельность! Дедушка однажды рассказывал одну историю… давно случилось, во времена его молодости, аккурат после отмены крепостничества. Барская усадьба стояла на отшибе, огромный такой дом, продуваемый всеми ветрами, в нём жила очень вредная графиня с тремя дочерьми. Девицы все как на подбор были молодыми, красивыми, но на удивление бестолковыми. То есть, читать-то они умели, да на двух языках, мало одного, ну а ещё неплохо вышивали крестиком и играли на фортепиано. Всё. На этом их умения заканчивались. Да и зачем учиться чему-то по хозяйству, если всегда есть слуги, которые всё сделают за тебя? Дедушка говорил, до отмены крепостничества у них была даже специальная должность для девочки, которая чесала барыне спинку перед сном, и разминала затёкшие плечи! И, если она делала это недостаточно тщательно, то получала порку розгами — под эту должность тоже был выделен специальный человек. Неудивительно, что когда крестьянам дали вольную, мало кто согласился остаться в усадьбе на договорной основе. Пара человек, не более, да и те никогда не оставались на ночь, предпочитая с закатом уходить в деревню, без опасения быть разбуженынм посреди ночи с очередной идиотской просьбой почесать спинку хозяйке. А потом наступил февраль, ударили небывалые морозы, и разыгралась такая вьюга, что они всерьёз испугались конца света, и заперлись в своих избушках, боясь выйти на улицу. Всю ночь неистовствовала пурга, а под утро санный путь к имению оказался заметён, на лошади не проехать. Дедушка говорил, что кто-то особо преданный деспотичной хозяйке, попробовал, было, добраться до имения на лыжах, но вынужден был вернуться на полпути — со стороны леса опасно завыли волки, а у него не оказалось с собой ружья. Когда ружьё нашлось, снова поднялась пурга, и, таким образом, до имения они добрались лишь через несколько дней. И, что вы думаете? Четыре трупа в гостиной. Двое девиц за вышивкой в гостиной, сама графиня — в своей постели, а ещё одна — за роялем. Кто-то из деревенских жителей потом вспоминал, что слышал музыку, доносившуюся из имения сквозь рёв метели… Но это, конечно, они уже придумали, чтобы придать этой истории большей жути — вряд ли с такого расстояния и в хорошую погоду можно было услышать что-либо. Но, тем не менее, эта история красочно демонстрирует, какие последствия бывают у этой аристократичной утончённости, и нежелания делать что-то самому. Никто так и не узнал, от чего они умерли раньше — от голода, или от холода ли. Разумеется, растопить печь самостоятельно никто из четверых не сумел, и когда погас огонь, они остались без единственного источника тепла. А может, пытались, но забыли открыть затвор, и попросту угорели? Печку растопить тоже нужно уметь! Не говоря уж о том, что еду на ней приготовить проще простого — а их погреба были до отвалу набиты провизией, но ни одна из них туда так и не спустилась. Не знали, где лежат запасы провианта в собственном доме? Или, как и большинство таких как вы, свято верили, что пища материализуется из воздуха прямо на обеденном столе в уроченный час? Как бы там ни было, когда нашли их тела, каждая из них в последний момент жизни занималась тем, чем умела — графиня лежала в своей постели, раздавая приказы тем, кто её уже никогда не услышит, дочери её, старшая и младшая, занимались вышивкой в гостиной, а средняя играла для них на фортепиано, чтобы скрасить их последние часы. В то время, как огонь на кухне так и остался незажжённым, а еда — неприготовленной. И, знаете, это всё могло бы показаться смешным, если б не было таким грустным. Я всякий раз вспоминаю об этой графине и её бедных дочерях, когда кто-то возмущается — как это возможно, жить всю жизнь без горничной?!

— Я, помнится, ни слова тебе об этом не сказал. — Напомнил Мишель, справедливости ради. Взгляд его был загадочным, в зелёных глазах плескались чарующие искры. Александра невольно улыбнулась ему.

— Нет, но наверняка подумали об этом. Вот, у вас, например, есть горничная?

— В шестикомнатной квартире? Разумеется, есть. Но только для уборки, и ни для чего больше. Она заходит раз в два дня, приводит комнаты в божеский вид, получает за это свою плату, и благополучно удаляется до следующего раза. Что? Это тоже вызывает твоё порицание? Помилуй, ты же не представляла меня со шваброй и в фартуке, до блеска намывающего паркет?

Саша звонко рассмеялась, попытавшись вообразить себе эту картину, и Мишель засмеялся вместе с ней. Потом, не без гордости, добавил:

— Что касается всего остального, то я, хм, довольно самостоятелен.

— Неужели? — Она сделала вид, что не поверила, хотя в глубине души, если честно, ни на секунду в нём не сомневалась. — А готовит вам, должно быть, Ксения Андреевна?

— Ксения? — Мишель вновь рассмеялся. — Сомневаюсь, что она вообще стояла у плиты когда-либо!

— Ах, да! — Не сдержалась Александра. — Это же не в духе аристократизма!

— Абсолютно не в духе. — Вынужден был согласиться с ней Мишель. — Поэтому мне никто и не готовит, к моему величайшему сожалению. Питаться приходиться в ресторанах, кафе или забегаловках, ну, а на совсем уж крайний случай, приходиться самому…

— Что? — Александра вновь рассмеялась, но ровно до тех пор, пока не поняла, что последняя его фраза была сказана вовсе не в шутку.

— Так и знал, что ты не поверишь. — Ответил Мишель, сделав скорбное лицо.

— Разумеется, не поверю. Нет, серьёзно? Чтобы мужчина — умел готовить?! Такое на моей памяти впервые. Да и не просто какой-то там мужчина, а вы… — Это прозвучало до такой степени двусмысленно, что Александра неминуемо смутилась, но улыбка Мишеля постепенно развеяла её смущение.

— Ты опять забываешь, что я был на военной службе. — Будто в укор ей, мягко сказал он. — И кормили меня там отнюдь не деликатессами, из уважения к моему офицерскому званию и княжескому титулу. Иногда, во время вылазок, не кормили вообще. Ни один разведчик в здравом уме не будет брать с собой неповоротливого и необученного ничему, кроме готовки, повара, лишь для того, чтобы хорошо отужинать ночью у костра под звёздами. Романтика сомнительная. Так что готовить пришлось научиться волею судьбы, чтобы попросту не умерет с голоду, как эти помещицы из твоей истории.

Александра слушала его зачарованно, слушала, и не могла оторвать от него взгляд. Когда он рассказывал о войне, он становился таким… настоящим. И эта лёгкая грусть, набегавшая на его лицо, когда он вполголоса рассказывал о своих воспоминаниях, даже шла ему, делая его ещё более живым, ещё более прекрасным.

«И всё-таки он не такой плохой, каким хочет себя показать!», поняла Александра, и сердце её снова сжалось. Что за чудеса с ней творились в его присутствии? В самом деле, это начинает казаться неприличным.

— И всё равно, — наконец-то отведя взор, сказала она, — сложно представить вас у плиты… Вас! Аристократа до кончиков ногтей! Нет-нет, и ещё раз нет, моя фантазия отказывается работать в этом направлении.

— О-о, я ещё и не такое умею. — Заверил её Мишель, и вновь голос его прозвучал задорно. На удивление, их диалог получался до того лёгким и непринуждённым, что всё это начинало казаться подозрительным. С кем угодно, но не с ним! Да что уж там, Саша сильно сомневалась, что смогла бы вот так запросто болтать пускай даже с Серёжей Авдеевым, хотя уж с кем с кем, а с ним-то говорить без стеснения можно было абсолютно на любые темы.

— Я всё равно ни за что не поверю, пока своими глазами не увижу! — Вырвалось у неё, как будто она снова забыла, с кем разговаривала. Конечно, она уже тысячу раз пожалела о своих словах, но Мишель лишь улыбнулся в ответ, и покачал головой.

— Знаешь, это уже наглость. — Смеясь, сказал он.

— Как раз в духе моей плебейской натуры! — Согласилась Александра, и, грустно вздохнув по этому поводу, принялась нервно барабанить пальцами по гладкой поверхности лакированного стола. В очередной раз она не знала, куда деть руки, а теребить волосы, и без того не желающие лежать как надо, она не стала. «И так выгляжу как непонятно кто, он, наверное, смотрит на меня и содрогается от отвращения…» Единственное, чего она не могла понять, так это собственного волнения на этот счёт. С каких это пор её стало интересовать, что он о ней подумает? Прочь, прочь, дурацкое наваждение…

— И чего же ты опять молчишь? — Его голос, такой тихий, такой красивый и звучный, донёсся до её сознания, и заставил её вздрогнуть. Саша подняла голову, вновь встретилась с его улыбкой, и растерялась окончательно.

— Думала, что будет лучше провести остаток пути в молчании, чтобы лишний раз не ссориться с вами и не действовать вам на нервы. — Выпалила она, и снова отругала себя. Зачем?! Ну вот зачем опять она придирается?! Неужели нельзя было ответить нормально, внятно и спокойно, сказать что-нибудь безобиное, например: «Я задумалась», и вновь отвернуться к окну? Неужели её обида на него была настолько сильна, что она до сих пор не могла простить ему тот холодный приём? Уже после того, как он, вроде бы, согласился на перемирие, неужели было трудно хотя бы не усугублять ситуацию, и без того непростую?

Но Мишель, то ли от того, что опыта в подобных делах имел больше, то ли от того, что и впрямь ощущал за собой чувство вины, решил из невыносимого старшего братца на время переквалифицироваться в образец заботы и взаимопонимания. Её вызов он попросту проигнорировал, и вновь приветливая улыбка озарила его лицо, а потом эта улыбка и вовсе сделалась немного застенчивой, что только добавило ему шарма. И он сказал:

— Не стоит. Мне нравятся твои истории. — Откинувшись на спинку сиденья, он сделал ей жест, и изобразил повышенное внимание: — Расскажи ещё что-нибудь.

Охх… такого поворота в их беседе Александра не ожидала никак, и у неё сложилось неминуемое впечатление, что он попросту издевается над ней. Ему не может быть с ней интересно. Они слишком разные. И вряд ли он изображал заинтересованность из вежливости — кто она такая, чтобы он был вежлив с ней? Достаточно вспомнить, как он вёл себя в первый день их встречи, и все иллюзии тотчас же растают, как дым. Ну, а воспоминания об их памятном столкновении у Авдеевой на балу и вовсе разгонят последние сомнения.

И вновь защемило сердце, на этот раз в приступе какой-то сухой, холодной тоски. До чего отвратительно это было — осознавать, что он намеренно её дразнит. А потом, наверное, будет смеяться над ней, вместе с этой своей противной Ксенией, над её детской доверчивостью, и над тем, что она так опрометчиво подумала, что ему действительно может быть с ней интересно…

Просьба его, по-прежнему без ответа, повисла в воздухе — нужно было что-то сказать, но никакой достойный ответ упрямо не желал придумываться. Когда она подняла взгляд, и посмотрела на него, случилось неизбежное — вновь она потонула в его глазах, бездонных глазах, цвета весенних листьев… и желание язвить опало само собой.

— Что же вам рассказать? — Еле слышно спросила она, сама не узнав свой голос. И очень удивилась, когда Мишель ответил:

— К примеру, где ты так хорошо выучила французский?

И вновь она удивлённо вскинула брови, глядя на него и не веря своим ушам. Он это всерьёз? То есть, ему действительно хотелось это знать? То есть, ему и впрямь было интересно беседовать с ней, ему в самом деле нравилось слушать её болтовню?

И вновь сердце подпрыгнуло в груди, и принялось биться часто-часто.

— С моим образованием всё не так плохо, как кажется Ксении Андреевне. — С усмешкой сказала она, а сам задумалась — что это она через каждое слово поминает Митрофанову, будто бы в укор ему? Не следовало, наверное, вообще о ней говорить в его присутствии, всё-таки, она его невеста, вдруг обидится на её чрезмерно резкие высказывания! Опомнившись, Александра поспешила пояснить: — Я… я окончила школу у нас в городе, правда, без отличия. Математика давалась очень тяжело, с трудом вывели на четвёрку, и то, стараниями авдеевского гувернёра, господина Прокофьева. Он занимался со мной дополнительно, часов семь подряд, а я вместо спасибо поклялась ему сжечь свою тетрадь, как только сдам экзамен. Уж очень я была на него сердита за эти хождения по мукам.

Она заметила, как Мишель еле заметно нахмурился, при упоминании некой фамилии, причём это была явно не фамилия гувернёра, Серёжиного учителя по математике. Сам Волконский своё бьющее через край презрение искренне старался скрыть, чтобы не получить очередной конфликт, но Саша за это время слишком хорошо успела изучить его лицо, и ни малейшие его эмоции не прошли бы для неё бесследно. Она уже знала, что означает эта почти незаметная складочка между его тёмными бровями…

— Результатом стали мои успехи в геометрии, и грамота об окончании школы с всего двумя четвёрками, но, как мне показалось тогда, я забыла обо всех этих треугольниках и параллелях, как только вышла из класса. Тетрадку я, конечно, не сожгла — отдала брату, ему пригодится, но пир мы с папой всё равно устроили, скромный, но весёлый, я до сих пор его помню. — Саша непроизвольно улыбнулась, вспомнив, как радовался её успехам отец. — Мне было приятно, что я оправдала его надежды… Дело в том, что это он настоял на моём образовании. Мать была против, упиралась всеми возможными способами, заверяя его в том, что девушке это совсем не нужно, но папа проявил твёрдость. Единственный, наверное, раз в жизни… До этого он всегда и во всём слушал её, а тут… пошёл вопреки её воле. С этого, по-моему, и начался их разлад — моя мать не любила, когда ей перечили. Но у меня получалось, и довольно неплохо, так что вскоре она уже позабыла о том, чтобы мешать моему образованию, а годом позже сама попросила у Софьи Владимировны разрешения обучать меня вместе с Сергеем на дому.

И вновь Мишель нахмурился, вновь мимолётно, но она всё равно заметила. Экая у него к Авдееву неприязнь! А Сергей со своей стороны ни о чём таком не рассказывал, и, кажется, наоборот, упоминал иногда, что они довольно неплохо общаются — в те редкие моменты, когда им доводится встречаться на каком-нибудь приёме или званом ужине.

А, впрочем, Сергей, как оказалось, говорил ей много всего, что имело довольно-таки ощутимые грани с действительностью. Про Катерину Волконскую, помнится, он тоже говорил… От такой мысли нахмуриться пришлось уже Александре, но она всё равно продолжила:

— Таким образом, благодаря моему отцу и щедрости Софьи Владимировны, у меня целых два образования: школьное, и домашнее. Причём последнее довольно неплохое, у Серёжи были неплохие учителя, особенно француз. Я была его любимицей, и именно он заставил меня добиться такого чёткого произношения, за что ему большое спасибо. По правде говоря, не думала я, что мне однажды это пригодится, но вот поди ж ты… — Она весело рассмеялась, вспомнив выражение лица Ксении Митрофановой, когда бедняжку в очередной раз поставили на место, но под взглядом Мишеля тотчас же вернула себе себе былую серьёзность.

— Значит, и всё остальное — тоже благодаря Авдеевым? — Полюбопытствовал Мишель.

— Остальное?

— У тебя довольно чистая речь, и неплохие манеры, для… — Он понял, что попал в собственную ловушку, выхода из которой не было — пришлось отвести взгляд, и с позором промолчать. Александра, конечно, обижаться на него не стала, лишь улыбнулась с грустью.

— Для плебейки, вы хотели сказать. Нет, ну почему же, я и раньше училась, и… а, собственно, да, вы правы. — В последний момент она осеклась, и очаровательно улыбнулась ему. — Всё это благодаря Авдеевым, щедро подарившим мне толику дворянского воспитания.

— Ты ведь не это хотела сказать. — И всё-то он подмечал, особенно в те моменты, когда это было совершенно не нужно!

— Какая разница, что я хотела сказать? Это не так важно. — И она небрежно повела плечиком, как будто и впрямь имела в виду сущую глупость, не стоящую и упоминания. Но по её печальным глазам Мишель понял, что это было не так, однако допытываться не стал — всё равно ведь не скажет, характер не позволит.

А Александра на всякий случай решила обезопасить себя от дальнейших вопросов, и, прежде, чем он успел в очередной раз усомниться в её лжи, спросила прямо в лоб:

— За что вы так не любите Сергя Авдеева?

«Знала бы ты о нём то, что знаю я, ты бы его тоже не любила», мысленно ответил ей Мишель, но озвучивать свои размышления не стал, лишь хмуро усмехнулся, как всегда, когда слышал это имя. Признаться, соблазн рассказать ей правду был велик, но, увы, хорошо это или плохо, Мишель был слишком благородным для этого. Поэтому он промолчал.

— Я хочу сказать, что бы вы там о нём не думали, это вряд ли заслуженно. — Встала на защиту любимого Александра, качая головой в ответ на усмешку Мишеля, с каждым её словом делающуюся всё более и более презрительной.

— Да-а? — Таким тоном спросил он, что Саша на секунду подумала, что она, должно быть, в очередной рза не знает какой-то очевидной истины. Но — лишь на секунду, не больше.

— Что бы вам там не говорили, но он ненарочно это. — На всякий случай добавила она.

— Ненарочно — что? — На всякий случай уточнил Мишель. Вряд ли, конечно, она знала правду — если б знала, то не говорила бы о дорогом Серёженьке с такой нежностью и любовью. Но проверить лишний раз не помешало. Кто её знает, эту безумную девчонку, может, она и впрямь была в курсе авдеевского ничтожества, и любила его всё равно, вопреки всем его недостаткам.

Но нет, не знала. Мишель с некоторым облегчением понял это, когда она улыбнулась в ответ, и сказала:

— Как это «что»? Познакомил наших родителей, разумеется. А что, у вас были другие причины его ненавидеть?

«Ох», только и подумал Мишель. То ли у него всё и впрямь было написано на лице, то ли Александра умела читать его мысли. Как бы там ни было, обмануть её было непросто, поэтому пришлось выкручиваться:

— Да. Например то, что Авдеевы — наши бывшие вассалы, возомнившие о себе слишком много, и вечно пытающиеся прыгнуть выше собственной головы.

Жестоко, грубо, как раз в духе того самого старшего братца, но по-другому, кажется, никак. В такую версию она, по крайней мере, без труда поверила, уже привыкшая считать его самовлюблённым эгоистом, помешанным на собственном титуле и богатстве.

— Я слышала эту историю, — с невесёлой улыбкой сказала она. — И, по-вашему, это повод относиться к нему предвзято?

— А не можем ли мы поговорить о чём-нибудь ещё? От воспоминаний об этом человеке у меня неминуемо портится настроение. — Признался Мишель, уходя от опасной темы.

— Да, конечно, извините. — Быстро согласилась Александра. Ей тоже было не по себе, когда она обсуждала своего горячо любимого Сергея с этим бессердечным, жестким человеком. И тут же, в противовес собственным словам: — Просто мне непонятно, за что вы его так не любите?

— Господи, ну а я-то почему должен его любить? — Устало спросил Мишель. — Для этого у него есть ты.

Сказал — точно ударил. И, вроде бы, не грубо, не в укор, и даже без разнообразных пошлых намёков — нет, нет, но всё равно прозвучало как-то холодно. И вновь сердце её замерло, словно в ожидании чего-то… Чего-то, что так и не случилось. Она рассеянно посмотрела за окно, кивнула в ответ, и сказала:

— Ну, да, разумеется.

«Уж не из-за Катерины ли вся эта неприязнь? — Бились в голове спутанные обрывки мыслей. — Видимо, там всё не так просто, как Серёжа старался показать… И… господи, какие же у него приятный голос…»

Это уж было совершенно ни к месту, и Александра расстроилась ещё больше. Взгляд её стал рассредоточенным, она не могла сконцентрироваться и не знала, куда деть своё волнение.

— Ты никогда не думала, что твоего отца вызвали на фронт не случайно?

Вопрос, как ни странно, её отрезвил, вернул к действительности. А должно было быть наоборот — Саша до сих пор не могла спокойно думать о случившемся, всякий раз неминуемо доводя себя до истерики бесконечными размышлениями — как он, где он, жив ли он?

Но сейчас, метаясь из крайности в крайность, эта тема показалась едва ли не спасительной. Она медленно повернулась к Мишелю, и внимательно посмотрела на него, словно бы взвешивая в мыслях, всерьёз ли он это, или в очередной раз хочет поставить её на место.

— Подозрительно это всё. — Поделился с ней Мишель. — Целый год его не трогали, явно же не просто так? Из-за Леонида, правильно? Он поспособствовал, по просьбе своего брата, твоего драгоценного Викентия Иннокентьевича?

— Я… я не знаю. — Искренне сказала ему Александра. Никогда прежде она не задумывалась о том, что отца, по-хорошему, должны были мобилизовать ещё в августе четырнадцатого года, когда война только началась. Многие тогда ушли на фронт из их городка, и продолжали уходить в течение всего следющего года, а она с ужасом ждала того дня, когда придут за её дорогим папочкой — ждала и молилась, чтобы он никогда не настал. Бог внимал её молитвам аж до февраля, но потом…

В самом деле, а почему так долго?

— Я не знаю. — Повторила она, озвучив свои мысли.

— Зато я знаю. — Ответил Мишель. — Их должны были забрать сразу же. Мобилизация началась в августе, а доктора, особенно военно обязанные, практически никогда не остаются в тылу. Я даже могу назвать тебе имя человека, сделавшего для них белый билет. Владислав Дружинин. Большой человек в императорском разведовательном ведомстве, бывший начальник Леонида Воробьёва, хороший друг моей матери, и, по совместитетльству, мой крёстный.

Саша задумалась — нет, эту фамилию она слышала впервые.

— Когда призвали твоего отца?

— В феврале.

— В феврале Дружинина не было в городе. — Кивнул Мишель. — Уезжал за границу с очередным заданием государственной важности. В его отсутствие они всё это и провернули. Прости, я оговорился. Он, разумеется, я имел в виду отца.

— А мне показалось, что не только его. — Не согласилась Александра.

— Может, и нет. — Не стал спорить Мишель.

— Не-ет, вы это не всерьёз. Викентий Иннокентьевич не мог быть таким подонком! Он с детских лет воспитывал меня, как родную дочь, он… он не мог. — Только и сказала она, упрямо качая головой, отказываясь верить.

— Да я и не утверждаю, что он помогал отцу. — Поспешил успокоить её Мишель, но от этих слов Александра, почему-то, ещё твёрже убедилась в том, что без Воробьёва и там не обошлось. Без него, похоже, ни одно гордеевское тёмное дело не обходится! — В конце концов, мой драгоценный батюшка может, и вовсе не при чём. Мобилизация — вещь серьёзная. С каждым может приключиться.

— Вы это нарочно говорите? — Вздохнув, спросила она.

— Мне кажется странным это совпадение, вот и всё. — Просто сказал ей Мишель, стараясь, чтобы его голос звучал как можно мягче. — Твоя мать ведь просила у него развода, не так ли? Он длительное время не давал ей его, и ясно было, что не даст. Особого выбора у них с моим отцом, похоже, и не было.

— И за это я его ещё больше ненавижу. — Сказала Александра, на досуге пообещав себе узнать побольше о призыве отца, и, если надо, обратиться к Леониду Иннокентьевичу с просьбой. Они не были слишком близки, но Саша почему-то не сомневалась — он не откажет. Им-то теперь какая разница, отца этим всё равно не вернёшь, а у неё, быть может, появится надежда на то, что его смерть — всего лишь очередная фикция от Гордеева, необходимая ему для того, чтобы жениться на её матери. А если бы у неё была надежда… если бы она у неё только была!

«Я бы стала в десятки раз счастливее», сказала она себе. И покачала головой.

— Не понимаю, почему вы его оправдываете. Он же подонок!

— Я не утверждал обратного.

— Но вы утверждали, что он не убивал вашу мать.

— Потому что я действительно так думаю.

— И давно ли? До или после того, как спустили его с лестницы?

— Напрасно иронизируешь. — Покачал головой Мишель. — Подумай сама, ты же достаточно хорошо успела с ним познакомиться. Он удивительно хитрый и изворотливый человек. Стал бы он, по-твоему, бегать за моей матерью по всему особняку, паля из револьвера налево и направо? Дворецкий нашёл несколько пуль, в стенах и дверных панелях. Она убегала от своего убийцы, понимаешь? А теперь скажи, стал бы отец действовать столь открыто и безумно? С учётом того, что он при любом раскладе был бы первым, на кого подумают, когда найдут её… тело.

Последнее слово он произнёс осевшим голосом, и отнвернулся к окну, надеясь, что она не увидит, как ему плохо. Но Саша, конечно, всё заметила. И с трудом перебарывала теперь безудержное желание пересесть к нему на сиденье, снова обнять его за плечи, и попытаться утешить. Чтобы отвлечь себя от этих мыслей, она решила вернуться к разговору.

— И только? На основании этих призрачных доводов вы готовы поверить в его невиновность, исключительно потому, что он ваш отец, и он не мог?

— То, что он мой отец, ничего не меняет. Поверь, я не хуже тебя знаю, что это за человек, и на что он способен.

— И, тем не менее…

— Ты же видела записку. — С тоской сказал ей Мишель.

— Это ещё ни о чём не говорит. — Категорично возразила Александра. — Ваша матушка могла до последнего стараться отвести от него подозрения, вот и всё! Она любила его, ваше величество. К сожалению, она до последнего любила этого ублюдка, и надеялась на лучшее.

Это было чистой правдой, Мишель понимал.

Но всё же…

Однако, версия Александры, обиженной на Гордеева как никто другой, тоже имела право на существование. Юлия Николаевна могла написать это намеренно, чтобы увести подозрения от любимого мужа. И почему Мишель не хотел в это верить?

— Поэтому нет никаких гарантий того, что Рихтер скажет нам правду. — Подытожила Александра, пристально глядя на Мишеля. — Она могла попросить его сказать что угодно, какую угодно чушь, лишь бы только заставить вас убедиться: ваш отец не при чём, он всего лишь невинная жертва обстоятельств!

В правоте своих догадок ей довелось убедиться не позднее, чем через час. Но пока она лишь смотрела на Мишеля, ожидая, что он скажет что-нибудь ей в ответ. Вот только — что он мог сказать? Какая-то часть его души неизбежно хотела, чтобы это и впрямь был Гордеев, тогда можно было бы с чистой совсестью… что? Убить его? Отдать под суд, благо, дело теперь было у него на руках? Как бы там ни было, это открывало перед ним чудесные возможности на законных основаниях отомстить Гордееву за всё сразу: и за разбитое сердце его матери, и за её погубленную жизнь, и за чрезмерное сладострастие, и за эту женитьбу на учительнице в том числе… Но другая часть Мишеля искренне противилась этому, вопреки здравому смыслу. Другая часть по-прежнему напоминала, что он его отец, родной отец, чёрт возьми…

И как бы теперь знать, что со всем этим делать.

Оторвавшись от размышлений, он перевёл взгляд на Александру, по-прежнему ждущую от него ответа, но вместо всего того, что он хотел бы и мог бы сказать, от произнёс лишь короткое:

— Мы приехали.

Разговор был окончен, а Саша, потерявшая счёт времени, с недоумением посмотрела за окно.

Поезд, действительно остановился.

* * *

Здесь всё было как раньше. Совсем как в той, прошлой жизни, когда она была ещё счастлива. Всё вокруг казалось таким родным, таким привычным, что нетрудно было вообразить отца, идущего рядом… Этим маршрутом они шли всякий раз, когда возвращались с вокзала домой, проводив доктора Воробьёва в столицу. И пусть их скромный домик находился аж на другом конце улицы, извозчика они с отцом никогда не брали, предпочитая прогуливаться пешком, наслаждаясь общетвом друг друга.

А сейчас рядом молча шёл хмурый Волконский, чьим обществом Александра вовсе не наслаждалась. Он пугал её. Пугал безмерно, с самого первого момента, когда она только увидела его, а то и раньше, когда Сергей Авдеев мимолётом упомянул, что у Юлии Николаевны был сын… А с недавних пор Саша всерьёз задумалась, что пугает её больше — Мишель Волконский (вроде бы, не такой уж страшный, а очень даже наоборот), или всё же её собственные чувства, поразительно обостряющиеся в его присутствии. Но, кажется, всему было оправдание. Не такое, конечно, о котором подумали мы с вами — нет, Саша наскоро придумала своё собственное и очень правдоподобное. Конечно, она не могла воспринимать его так же, как и остальных: во-первых, он был не её круга, а с дворянами (не считая Авдеева, но это скорее исключение из правил) она никогда не общалась так близко. Во-вторых, он был сыном Ивана Гордеева, сыном человека, за которого собиралась замуж её мать. Иронично, но свадьба их родителей формально сделет их братом и сестрой. Это могло бы быть интересным, ведь у Саши никогда не было старшего брата! — но, разумеется, в реальной жизни никаких брата с сестрой из них не получится. Он слишком ненавидит её для этого, Саша была убеждена. И, наверное, в чём-то понимала его, ставя себя на его место.

Он просто не мог относиться к ней по-другому. Она была дочерью женщины, из-за которой погибла его мать. Вряд ли он мог об этом забыть, тут и никакие документы, украденные у Воробьёва, не помогут. Увы.

«Может статься, что он прав, и Иван Кириллович не виноват, — раздумывала Саша, перешагивая лужу, растёкшуюся прямо посреди дороги. Кажется, ночью здесь был дождь. — Но от этого вряд ли он станет ненавидеть нас с мамой меньше! Мы фактически украли его жизнь. Мы с Арсением невольно заняли его место. Так не должно было быть!»

Думать об этом было невыносимо, но, на её счастье, долго думать не пришлось. Скромное жилище Максима Петровича Рихтера и впрямь располагалось в пяти минутах от вокзала, только и требовалось, что перейти дорогу, и обойти широкое здание привокзального кафе, граничащего со складами. Отсюда начинался жилой район, и дом пожилого учителя был вторым по счёту. На прибитой к заботу табличке так и было написано: «N2», а снизу, мелкими буквами: «Дом образцового содержания, Рихтер М.С.»

Мишель смотрел на всё это с каким-то отстранённым выражением лица, Александру сразу насторожившим. Так уж вышло, что за то время, что она бессовестно смотрела на него, пользуясь их уединением, она научилась распознавать его эмоции, которые он старательно прятал от окружающего мира. Пытался быть сильным. Обманывал самого себя. Но её-то не обманешь, она прекрасно видела, что за холодным блеском в изумрудно-зелёных глазах скрывается боль, за сдержанным спокойствием — волнение и тревога, а хмурая складка между бровей прячет нерешительность. Он хотел, и в то же время не хотел этого разговора. Правда могла оказаться куда более жестокой, чем та, в которую он верил.

И он прекрасно это понимал.

А Александра была так устроена — ей жизненно необходимо, как и её отцу, помогать всем и вся. Помогать просто так, ничего не требуя взамен, просто потому, что когда кому-то рядом было плохо, ей становилось хуже в тысячу раз уже от того, что она ничего не могла сделать.

Но сегодня — она могла.

И плевать, что он никогда не оценит её отзывчивости, плевать, что он будет продолжать тихо ненавидеть её в глубине души, плевать, что он так никогда и не скажет ей простого «спасибо»! Какая разница? Она не для него это делала, а для себя. Или это она просто так себя утешала?

— Ваше величество? — Прежде, чем Мишель успел устыдиться того, что она заметила его замешательство, Саша подошла к нему вплотную и взяла его за руку. Это оказалось так просто — мгновение, и их пальцы сплелись, его рука была такая тёплая… Сердце её подскочило в груди, и забилось ещё чаще, когда он растерянно посмотрел на неё сверху вниз. Снова их взгляды встретились, глаза карие, глаза зелёные, безнадёжно потонули и растворились друг в друге.

«Я с тобой, — как будто бы говорил ему её взгляд, — я здесь, я рядом… Ты не один…»

Разумеется, она ни за что не осмелилась бы произнести это вслух. Но это сказали её глаза, и она надеялась, что он всё понял. Во всяком случае, от его сомнений не осталось и следа — теперь в его взгляде было что-то другое, а что — она не могла разгадать. И это означало, что её манёвр подействовал.

— Идите следом за мной, здесь грязно. — Сказала Александра вместо всех слов утешения, обыграв свой порыв так, словно она взяла его за руку исключительно для того, чтобы помочь пройти по доскам, лежавшим вокруг широкой лужи, прямо возле самой калитки, что вела во двор к Рихтеру. Словно без её помощи Мишель ни за что не справился бы с этим препятствием! Однако, руку её из своей руки он почему-то не выпустил, и позволил ей провести его по доскам и сырой траве, возле самой калитки.

«Она нарочно это сделала. — Подумал он. — Она всё поняла…»

Но, разумеется, никаких признаков своей догадливости Александра не демонстрировала. Не было ни колких фраз по поводу того, что в их непроходимой глуши он рисковал запачкать свои дорогие ботинки, ни вполне справедливых упрёков в том, что он почему-то медлит теперь, когда до правды рукой подать… Это всё было бы правдой, однако она, почему-то, промолчала. Единственное, что она сказала, было:

— Замок заклинило. — И больше ничего.

И это краше всяких слов говорило о том, что она почувствовала, как ему нелегко сейчас. Странно — она нашла его слабое место, но вовсе не поспешила на этой слабости сыграть. Экое благородство!

А, впрочем, напрасно он так. Сам понимал, что напрасно, но поделать со своей натурой ничего не мог — так и тянуло на иронию, пусть в мыслях, но всё равно тянуло.

— Готово! — Доложила Александра, справившись, наконец-то, с замком. И широко открыла калитку, после чего сделала гостеприимный жест. — Милости прошу, ваше величество!

Отчего-то именно сейчас, именно в этот момент Мишеля вывело из себя подобное обращение.

— Вообще-то у меня есть имя. — Недовольно произнёс он, проходя в распахнутую калитку.

«Вот это прогресс!», только и успела изумиться Александра, а затем откуда-то нашлись силы, чтобы достойно ответить ему, и скрыть своё волнение:

— О, я в курсе. — Она ещё смогла и улыбнуться, как ни в чём не бывало. И, обнявшись с деревянной калиткой, задумчиво посмотрела на него. — Вопрос в том, будем мы говорить его Рихтеру, или нет?

Обманывать милейшего старичка Максима Петровича было бы нехорошо. Но, с другой стороны, правда поставит под угрозу всю их поездку — с представителем ненавистной фамилии Рихтер запросто может отказаться откровенничать. И будет тысячу раз прав.

Но уже в следующую секунду стало ясно — раз они не договорились заранее, то придётся импровизировать. Максим Петрович собственной персоной вышел на небольшое резное крылечко своего дома, чтобы лично поприветствовать незваную, но такую желанную гостью! Его немолодое лицо, заросшее седой бородой и изрезанное глубокими морщинами, выражало безграничное счастье — глаза так и светились из-под толстых стёкол очков, точно внутри у него зажглось маленькое солнце. И всё это из-за одной-единственной девушки, подумал Мишель, и обернулся на неё.

— Макси-им Петрович! — Воскликнула Александра обрадованно, и, нарушая все мыслимые и немыслимые правила этикета и хорошего тона, оторвалась от калитки и беззастенчиво бросилась на шею к этому старичку.

У Мишеля, однако, эта картина вызвала улыбку, а вовсе не изумление. Это тоже было как-то… естественно, правильно. С другой стороны, чего уж тут правильного, когда девица нежного возраста вот так запросто обнимается прямо на улице, с человеком, намного старше её, к тому же не являющимся её родственником! Это было против правил, к которым Мишель так привык.

И, тем не менее, это было по-своему правильно.

Максим Петрович крепко обнял свою гостью, при этом выражение лица имея такое, словно она была его самой любимой внучкой, последней отрадой в его скучной старческой жизни. Мишель заметил, что при ходьбе Рихтер опирался на палочку с лакированным набалдашником — он прихрамывал, как и говорила Александра, наверняка это были последствия того страшного перелома. И, наблюдая за их горячим, но безмолвным приветствием, он вдруг подумал, что она была абсолютно права — Рихтер расскажет им всё. По нему уже сейчас было видно, что он сделает абсолютно всё, о чём она его попросит, и за счастье сочтёт исполнить любое её желание. И заговорит, если нужно. Подумаешь, молчал четверть века?

Заговорит, если она попросит.

Но Александра просить ни о чём пока не спешила.

— Видите, решили заехать в гости. — Принялась объяснять она, переводя дух от чересчур крепких объятий Максима Петровича. — Обстоятельства сложились так, что… — Когда Рихтер посмотрел, наконец, на её спутника, Саша на несколько секунд замолчала, и прикусила губу. — Ах, да, познакомьтесь, это…

Не было нужды.

Он прекрасно знал, кто это.

Всего лишь один взмах руки краше всяких слов сказал Александре об этом. Ну и, конечно, вмиг изменившееся выражение его лица — Рихтер словно привидение увидел. В какой-то миг ей показалось, что Максим Петрович прогонит их, указав острым концом своей трости в сторону по-прежнему распахнутой калитки, но этого не произошло. Когда он повернулся к ней, его глаза вновь загорелись прежним теплом и любовью.

Я знаю, кто это. Пройдёмте в дом. Конец трости описал дугу в воздухе, и указал на дверь — но уже на другую дверь, входную. Максим Петрович приглашал их зайти. Однако Саша по-прежнему не знала, хорошо это или плохо — не понравилось ей, как он посмотрел на Волконского.

Мишель это тоже заметил. И, пропустив Александру вперёд себя, тихо сказал ей:

— О да, начало впечатляющее!

Она резко обернулась на него, и наградила его весьма недовольным взглядом. Напомнить ему, что ли, ещё раз, что Рихтер — немой, но вовсе не глухой, и слышит он превосходно, особенно когда говорят на пониженных тонах. И эта ирония сейчас совершенно неуместна, чёрт подери! Он же может выгнать их в любую минуту! Неужели Волконский этого не понимает? Или опять думает, что раз он князь, то ему никто не посмеет и слова против сказать?

В ответ на её гневный взгляд, Мишель сделал кое-что, что разозлило ещё больше — слегка взяв её за плечи, он развернул её к двери, и слегка подтолкнул следом за Рихтерым, так ни слова и не дав ей сказать. И ведь улыбался при этом, негодяй!

Перебарывая возмущение, Александра вспомнила о том, что она приехала сюда не ради его спокойствия, а ради бедной Юлии Николаевны, и сочла нужным промолчать. Ссориться с ним в присутствии Рихтера безумно не хотелось — в конце концов, их ещё ждёт долгий обратный путь, будет время выяснить отношения, когда дело будет сделано.

Дело…

Собравшись с мыслями, Александра призвала на помощь всю свою дипломатичность, мысленно попросила благославления у Господа, взглянув на образа в левом углу гостиной, куда они вошли, и сказала серьёзно, когда Рихтер обернулся:

— Максим Петрович, нам с вами нужно поговорить.

В ответ ей он лишь кивнул, послушно, уравновешенно, но взгляд его то и дело возвращался к Мишелю. Было видно, что старичок вовсе не хочет лишний раз на него смотреть, но это выходило как-то непроизвольно. Как и у Александры обычно.

Вспомнив о её словах, Макисм Петрович спохватился.

Да-да, проходите, присаживайтесь. Тросточка вновь взлетела, описала гостеприимную дугу, и указала на широкий стол в гостиной. С одной стороны был диван, с другой — кожаное кресло, туда-то и направился Максим Петрович, предвидя долгий разговор. Это было его любимое кресло, Александра помнила ещё по той, прошлой жизни. Но замешкалась она не из-за этого — отчего-то вдруг сделалось не по себе, когда она поняла, что ей придётся сидеть рядом с Волконским, рука об руку, совсем близко…

Благо, он успокоил её, не став садиться. Когда она присела напротив Максима Петровича, Мишель молчаливой тенью встал у неё за спиной. От этого, конечно, ей было не легче — она остро ощущала его присутствие, слышала неуловимый запах его одеколона, чувствовала его молчаливое волнение… Но, по крайней мере, они не соприкасались, уже хорошо.

Молчание, кажется, затянулось на пару лишних секунд, и Сашенька, вскинув голову, посмотрела на Максима Петровича с мольбой. Она не знала, с чего начать, и очень надеялась, что он проявит снисходительность, и не станет сердиться на неё за это промедление.

Рихтер не стал. Он вообще не мог на неё сердиться.

Ну, я вас внимательно слушаю! Трость больше не говорила за своего хозяина, он отложил её, осторожно повесив на подлокотник кресла, и сделал располагающий жест рукой. Вот так запросто, и без слов. Но она его понимала.

Говори, милая, ну что же ты? Мягкая улыбка.

— Я не знаю, как сказать. — Призналась Александра, и обернулась на Мишеля через плечо, как будто надеялась получить от него поддержку. Правда надеялась? От него? Собственная наивность нагнала на неё очередной приступ тоски, ровно до того момента, как Мишель неуловимо улыбнулся ей. Практически незаметно, уголками губ, но улыбнулся.

«Ты не одна. Я здесь, я с тобой…»

Убеждённая в том, что это всё ей показалось, Саша вновь повернулась к Максиму Петровичу, нервно теребя рукав своего платья. Рихтер вновь мягко улыбнулся ей, кивнул.

Я тебя внимательно слушаю. Не торопись.

— Я… вы ведь уже слышали про Юлию Николаевну? (Кивок) И про её мужа и мою мать вы тоже, конечно, знаете, весь город знает… — С разочарованием произнесла она, отведя взгляд. Снова кивок, на этот раз сочувствующий. — В общем… такое дело… мы думаем, это было вовсе не самоубийство. Нет, не так. Мы знаем это наверняка. Она… она написала записку! Ещё одну, не ту, что Гордеев якобы нашёл при её теле… Другую. Настоящую. И в этой записке чёрным по белому сказано — спросить обо всём Рихтера, он единственный, кто знает правду. Максим Петрович, я склонна полагать, что она имела в виду вас.

Снова кивок.

Да уж, прав был Мишель, содержательного диалога не получалось.

Попробуй-ка разговорить немого! И почему ей сначала показалось, что это будет просто?

Увы.

Больше она и не знала, что сказать. Взгляд её сосредоточился на старичке напротив, на его усталых серых глазах с пожелтевшими белками, глядевшими на неё по-прежнему добродушно, из-под толстых стёкол очков.

«Ох, и наслушаюсь же я теперь от его величества о своей самоуверенности! — В отчаянии подумала Александра. — Но это же казалось так просто! Максим Петрович всегда был добр ко мне, да он мне почти как дедушка! А я почему-то сижу, как последняя дура, и не могу заставить себя сказать лишнее слово!»

Бездонная пучина отчаяния разверзлась перед ней, а сомнения, точно чёрные волны в бурю, подталкивали её — ещё немного, ещё чуть-чуть, и она с позором встанет и сбежит, так и не выполнив обещания, данного Мишелю. Ничего Максим Петрович ей не скажет. Да и кто она такая, чтобы он перед ней откровенничал?! Чёрные волны развезлись, и вот он уже — последний шаг навстречу отчаянию…

И тут Рихтер вдруг заговорил. То есть, не голосом, конечно, но жестами. Руки его, казавшиеся такими грубыми и большими, принялись жестикулировать так ловко, быстро и изящно, что Александра едва поспевала схватывать, и не сразу поняла, что он имел в виду. Морщинка залегла между её бровями, она лихорадочно соображала, вспоминая из прошлой жизни, что означает тот или иной жест, какую букву, какое слово… А Максима Петровича точно прорвало — он жестикулировал, что называется, без умолку, сопровождая свой рассказ болезненной гримасой отчаяния и чем-то, отдалённо напоминающим сострадание на своём сухом старом лице. Жестикулировал, и не желал повторяться, когда она его не понимала. Он был слишком, слишком возбуждён.

Давненько за ним такого не наблюдалось! И в ту пору, когда он лежал со сломанным позвоночником, прикованный к больничной койке, и то был спокойнее, жестами рассуждая о собственной судьбе. Гораздо спокойнее. В десятки тысяч раз.

Саша вновь нахмурилась, отгоняя прочь ненужные мысли, и принялась внимательно следить за его движениями.

«…всегда знал, что это случится… предупреждал её… до добра не доведёт… за всё в этой жизни придётся платить, рано или поздно… не слушала… не послушала… она никогда никого не слушала… считала себя в праве… и, наверное, была в праве… так я думал эти годы… но когда она умерла… конечно, мне ясно, из-за чего… я понял, что она ошибалась… тогда — она ошибалась… а я был прав… мы были правы… когда отговаривали…»

Для Мишеля эта безумная жестикуляция не значила ровным счётом ничего, он довольно скептически смотрел на пожилого мужчину, то и дело тыкающего себя пальцем в грудь, и совершая какие-то безумные взмахи руками, то вокруг своей головы, то возле плеча. Со стороны было похоже, что он попросту бьётся в конвульсиях, и Мишеля несказано удивило, когда Александра переспросила его:

— Отговаривали от чего?

Максим Петрович с тоской посмотрел на Мишеля, точно он знал ответ, а Мишель, в свою очередь, с безграничным удивлением посмотрел на Александру. Она его понимала?! Понимала всю эту тарабарщину, заведомо не имеющую смысла?!

Поскольку Рихтер смотрел на Мишеля и не отвечал, Александра проследила за его взглядом и предположила:

— От свадьбы с Гордеевым?

Максим Петрович всколыхнулся, перевёл взгляд обратно на неё, и категорично затряс головой. Руки его снова заплясали в небывалом танце.

«От свадьбы?! Нет, нет, она к тому времени уже была замужем, целый год как была замужем. И он здесь совершенно не при чём. Есть люди пострашнее. Есть преступления пострашнее. Есть ошибки пострашнее!»

Опять непонятно. Или это из-за того, что она уже порядком не практиковалась, и разучилась понимать язык жестов, который раньше знала так хорошо?

Рихтер, со своей стороны, сомнения её прекрасно видел. Видел, и ничего не мог поделать. Рассказчик из него и в лучшие годы был никакой, а без языка — и подавно. Он в отчаянии махнул рукой — и этот жест на этот раз ничего не означал, кроме безнадёжности. Но безнадёжности не из-за Сашиной беспросветной глупости, а из-за собственного неумения довести до неё нужную информацию. Слова подбирались с трудом. И вряд ли он смог бы справиться со своими чувствами, и рассказать ей лучше, если бы у него даже был голос.

О, нет, не смог бы. Столько лет прошло, а старые страхи и воспоминания были по-прежнему остры и свежи.

Максим Петрович постарался успокоиться, сделал глубокий вдох, и кивнул Александре — дескать, подожди, давай попробуем снова.

«Что ты вообще о ней знала?»

— Ничего. — Сразу же сказала она. — Только имя.

«А он?»

Волконский? Уж, наверное, побольше — родной сын, всё-таки!

— Понятия не имею. — Вновь отозвалась она. — Мы только позавчера познакомились.

«То есть, он не в курсе? Ах, да. (Несколько кивков подряд, в такт собственным умозаключениям) Иначе его бы здесь и не было! Разумеется, он не знает, и не догадывается даже. Бедный мальчик. (Сочувственное покачивание головой из стороны в сторону, затем — решимость, вспыхнувшая в глазах) Если она хотела, чтобы я рассказал — я расскажу! Она бы всё равно не смогла. Она ведь хотела… но всякий раз решимости не хватало… Да и как о таком скажешь?»

— О чём? — Окончательно запутавшись, спросила Александра, кажется, перебив Максима Петровича с его непонятным рассказом. Он снова послушно кивнул, и, поднявшись со своего места, заковылял к стене, опираясь о свою верную трость. На стене, прямо над камином, висела огромная карта. Раньше, ещё до репетиторства у Юлии Николаевны, он преподавал географию в школе. Немецкий и географию. Учителей не хватало, а географом Максим Петрович был таким же отменным, как и немцем. Карта осталась ещё с прошлых времён.

— Ничего не понимаю. — Признался Мишель, склонившись к Александре. Она почувствовала его дыхание на своей шее, и слегка вздрогнула, но, впрочем, тотчас же взяла себя в руки и подняла голову.

— Я тоже. — Прошептала она, но Максим Петрович, привлекая к себе внимание, постучал набалдашником трости по стене. Молодые люди тотчас же синхронно повернулись к нему, как по команде. Рихтер довольно улыбнулся, острый конец трости взлетел вверх, и упёрся в одну из точек на карте. Александра напрягла зрение, вглядываясь в надпись, но прежде чем она успела что-либо разглядеть, Мишель порадовал своими исключительными познаниями в географии.

— Румыния. — Сказал он. Рихтер довольно кивнул, и указал на конкрентный город. — Букарешт. Столица.

Рихтер снова послушно закивал. И, подняв указательный палец, точно в голову ему пришла какая-то идея, вновь вскинул свою трость, вооружившись ей, как указкой. Сверху карту венчала надпись: «Карта мира, 1869 г.», и острый конец тросточки потянулся к цифрам. Один. Восемь. Снова восемь. И — девять.

— Восемьдесят девятый год? — Уточнила Александра. Рихтер просиял и снова поднял указательный палец, подчёркивая важность этого момента, и, на всякий случай, ещё пару раз ткнул импровизированной указкой в румынскую столицу. — То есть, что-то, что случилось в восемьдесят девятом году, случилось там?

Рихтер снова закивал, и вернулся на своё место, страшно довольный собой. Трость он снова повесил на подлокотник, и тихонько крякнул, усевшись на кресло. И вновь принялся жестикулировать, слишком быстро, но Александра, уже натренировавшись немного, с каждым взмахом его рук улавливала всё больше и больше.

Правда, от этого его повествование не переставало выглядеть бессмыслицей и бредом сумасшедшего.

«…взбрело в голову именно тогда… семнадцать лет ей было… поздно уже язык-то изучать! Думала бы лучше, как о своём муже молодом заботиться, чтоб не гулял… о детях будущих… о чём ещё девице положено думать в таком возрасте… Нет же, ей подавай образование! (тут он разгневанно потряс головой) А кто против — (неразборчивый жест, но Александра догадалась, что он имел в виду старую княгиню) — кто против генеральши пойдёт? Велела учить — учи! Так я при ней в то страшное время и оказался… Сколько раз потом жалел… проклинал старуху (видимо, снова про генеральшу)… не было бы меня рядом тогда — глядишь, по-другому судьба бы моя сложилась… Да, что уж теперь… ничего не исправишь… а я… как это старики любят… ворчу на судьбу… думаю, что мог бы всё изменить… А на самом деле ни черта я не мог. Даже тогда. Ничего не мог. (Снова он покачал головой, с презрением искривив губы в усмешке) Как бы я её остановил?! Как её вообще можно было остановить?! Одно слово — (опять непонятно, то ли имел в виду — Волконские, то ли — «князья», аристократы и тому подобное, но Саша его, как бы там ни было, поняла прекрасно) Попробуй скажи слово против! Это ты у меня милая и добродушная, тебя воспитывали по-другому… а той только попробуй возрази! Как посмотрит, как глазищами своими сверкнёт! И всё равно же будет, как она скажет. Они со слугами все так. Никаких возражений. Только подчинение. Даже если они заведомо неправы — какая разница? Они — хозяева. Мы — рабы.»

Александра с пониманием кивнула ему. Губы её растянулись в усмешку, непроизвольно, и она посмотрела на Мишеля, искренне жалея, что он ни слова из сказанного не понимает. Он недовольно склонил голову, глядя на неё — что? Что на этот раз? Но она лишь покачала головой в ответ, и вновь повернулась к Рихтеру.

— Я знаю, о чём вы. — Сказала она. — Продолжайте.

«Это было неправильно. Я не хотел. Я тысячу раз говорил, и тогда, и сейчас — я не хотел в этом участвовать. Они меня заставили».

— Они? То есть — Юлия Николаевна и Гордеев?

«Нет. Он (Гордеев) тут вообще был не причём. Он до последнего не знал. Я, если честно, не уверен, что он и сейчас-то знает… Хотя, наверное, знает. Он всегда обо всём знает, мерзкий человек!»

Александра улыбнулась, полностью поддерживая Максима Петровича в его отношении к ненавистному миинистру.

— А кто тогда? — Продолжила допытываться она. — Если Гордеев был не в курсе, то кто?

«У неё была подруга. (Пальцы его сложились щёпотью, словно он хотел перекреститься, и снова разжались — он показал — три) Их всегда было трое. Она и ещё две. Одна — высокая, нескладная такая, (он изобразил, взмахнув рукой от пола), вторая — красавица, фигуристая, прямо как ты… и волосы… (он потянулся к ней через стол, коснулся её прядей, перевязанных на затылке, и спускающихся через левое плечо на грудь) такие же волосы… Вы с нею очень похожи. Она была такая же красивая, как и ты, и…»

— Санда. — Непроизвольно срывается с её губ давно забытое, чужое имя.

Повисла пауза. Мишель с неимоверным интересом смотрел на неё, прямо взглядом прожигал, она чувствовала, а Максим Петрович изумлённо вскинул брови.

«Откуда ты знаешь?»

— Она рассказывала. — Сказала Александра растерянно. Ей самой было удивительно, что она вспомнила об этом так неожиданно, и, слегка смущаясь под пытливыми взглядами двух пар глаз, пояснила: — Те же самые слова… она так же, как и вы говорила. Ты так похожа на неё… точно такие же яркие волосы… её даже звали так же: Александра, но все называли её Санда, так короче… — Процитировала Саша слова Юлии Николаевны. Ей казалось, что она давно забыла их, но нет же, они с поразительной чёткостью всплыли в её памяти, как будто княгиня сказала их только что, мгновение назад. Саша как будто бы даже слышала её голос снова — такой низкий, глубокий, неимоверно прекрасный, и чуточку грустный. А ещё ласковый. Она всегда была ласкова с ней, своей спасительницей.

Максим Петрович согласно закивал, подтверждая каждое её слово, а Мишель, изнемогающий от нетерпения, дошёл до того, что требовательно коснулся её плеча.

— Что всё это значит? — Спросил он тихо и недовольно. Александра не ответила, лишь с извиняющимся видом покачала головой, и мысленно попросила у него прощения. Он как будто бы понял, настаивать не стал, и даже руку убрал, чтобы не смущать её лиший раз.

Тогда Саша повернулась к Максиму Петровичу, и попросила:

— Продолжайте, пожалуйста.

Рихтер согласно кивнул, и снова принялся с оживлением жестикулировать.

«…важная миссия. Не могла не поехать с ним. И меня, как следствие, взяли с собой. Маленький (видимо, Алексей Николаевич?) в то время был в… (где? — Саша не разобрала) Я бы, конечно, предпочёл остаться с ним, но не вышло. Пришлось ехать с ней. В… (он кивнул через плечо, в сторону карты, и она поняла — в Букарешт)».

— Зачем?

Он развёл руками.

«Откуда же мне знать?….миссия… (тут она нахмурилась, не сразу поняла — какая, и Максим Петрович терпеливо повторил, жестами изображая каждую букву) Дип-ло-ма-ти-чес-ка-я миссия. Он в те годы работал в посольстве…»

— Это правда?! — Александра чуть было не подпрыгнула на месте, и развернулась к Мишелю, широко раскрыв глаза.

— Что именно? — Недовольно полюбопытствовал он. — Как ты могла заметить, я ни единого слова из вашего диалога не понимаю!

— Простите, я… — Она тотчас же отмахнулась, решив, что извиняться перед ним на этот раз не станет, и пояснила: — Гордеев… ваш отец. Он, что, работал в посольстве в начале своей карьеры?!

— Это тебе Максим Петрович сказал? — Таким пренебрежительным тоном спросил Мишель, что Александра всерьёз испугалась наброситься на него в порыве ярости прямо сейчас, в гостиной у бедного Рихтера. Сам он тихонько фыркнул, то ли с сарказмом, то ли — от обиды, что его не воспринимали всерьёз. Саша сузила глаза, и, чтобы не начинать ссору, как можно спокойнее произнесла:

— Да, это мне Максим Петрович сказал. Так это правда? Ваш отец был послом?

— А ты думала, он с рождения был министром? — Мишель улыбнулся, а Рихтер изобразил что-то, отдалённо напоминающее смех.

— Нет, но… — Подумав немного, Александра решила не рассказывать ему, что именно её так удивило, и покачала головой, вновь повернувшись к Максиму Петровичу. — Продолжайте. Извините, что перебила. Я просто… я немного удивилась этому, вот и всё. Я не знала, что он начинал при посольстве.

«Да, именно так. Но надежды подавал уже тогда. Замужество стало ещё одной ступенью. Потом этот отъезд… Молодую жену свою он, конечно, взял с собой… Она и раньше там бывала… или… не там, а где-то рядом… но друзья у неё были оттуда. Она поехала с ним, чтобы заодно навестить и их. Этих своих, (он кивнул на Александру, и она поняла, что он имел в виду рыжеволосую Санду, любимую подругу Юлии Николаевны), и вторую, больше похожую на сушёную воблу… Это была их первая встреча за два года. С тех пор многое изменилось, она не знала… это стало новостью… и ударом… одновременно… Санда… (теперь всякий раз, когда он хотел назвать её имя, он просто указывал на Александру) Санда вышла замуж… Громко сказано — вышла замуж! Её выдали насильно. Продали, если угодно. Это всегда было в моде — торговать дочерьми. Богатый муж, залог успеха. Деньги, драгоценности, богатства и власть. Особняк в центре города. Собственный маленький замок на берегу реки. Вот только они просчитались. Жестоко просчитались».

— Они?

«Родители. Её родители. Они выдали её замуж не за человека. Они выдали её замуж за чудовище»