— Как тебя угораздило спутаться с Тихоновой? — Это Мишель спросил уже спустя время, когда они с Алексеем ехали в пролётке по дороге к апартаментам генеральши Волконской. Дядюшка не ответил, сцепив руки на коленях, и хмуро смотрел в сторону, старательно избегая цепкого взгляда проницательных зелёных глаз.

Признаться, хмурым Алексея Николаевича видели редко. Чаще всего он смеялся, шутил, или задумчиво улыбался каким-то своим мыслям, отчего на щеках у него появлялись премилые ямочки. Женщины с ума сходили от этих самых ямочек, готовые на всё ради очаровательного голубоглазого блондина, и некто Алёна Серова в своё время была одной из них.

Он был её первым мужчиной. Серьёзно. Алёна, наверное, сейчас уже так зарекомендовала себя, что уже с трудом верится, что и она когда-то была непорочной и чистой девушкой. Четырнадцать лет ей было тогда, но выглядела она, прямо скажем, на все восемнадцать! Мимо пройти было совершенно невозможно, особенно для такого ценителя женской красоты, как Алексей. Собственно, и ему-то было не больше: пару лет разницы в возрасте, тогда они казались несущественными… Для них тогда вообще ничего не было существенным, кроме их любви, нежной и трепетной, самой первой и самой сильной, которая только случалась когда-то в жизни обоих.

Он знал, что она любит его по-настоящему — верно, крепко, так, как только может любить юная девушка. Ах, нет, прошу, не улыбайся, читатель! Тогда Алёна и впрямь была ещё способна на искреннюю любовь. Дело в том, что Алексей так и не сказал ей, кто он. Они познакомились на местной ярмарке, куда он со старшим братом Михаилом ездил покупать лошадей — Алексей был одет по-простому, никому и в голову не пришло бы уличить в крестьянском мальчишке молодого князя! Ей — изысканной и утончённой, прекрасной аристократке, он представился шутливо: Алёшка, конюх князя Михаила Николаевича! Миша всё понял, и подыграл, пару раз даже кнутом ему пригрозил для большей правдоподобности — и, разумеется, она поверила. Заподозрить возможное родство между тридцатилетним князем Михаилом, невысоким, коренастым брюнетом, и ясноглазым стройным блондином Алексеем, которому недавно миновало шестнадцать, было в принципе невозможно. Да и в чём подозревать?! — Алёна влюбилась в него без памяти, с первого взгляда подарив ему своё сердце, и готова была верить всему, что он скажет. Помнится, он ещё тогда вытащил яблоко из седельной сумки, самое спелое, красивое, и ловко прокатив его по руке с плеча до ладони, преподнёс «своей маленькой графине» — именно так он её называл с момента первой встречи и до самого конца.

— Откушайте яблочка из волшебного сада, ваша милость! — Смеясь, говорил он ей. Михаил наблюдал за его чудачествами, улыбаясь в усы, и поражался — как это легко у брата получается очаровывать всех вокруг? Он, например, так не умел, хотя на внешность никогда не жаловался, но с таким талантом, как у Алёшки, надо было родиться.

— Ты никогда её не завоюешь, братишка! — Смеясь, говорил он, наблюдая за тем, как Алексей восторженно смотрит вслед молодой, стройной блондинке. — Графиня Серова и «конюх Алёшка», какой пассаж! Она и не узнает тебя при следующей встрече!

Однако, прогнозы его не оправдались. Следующая встреча состоялась этим же вечером, когда Алексей, всё ещё одетый по-простому, предстал пред ясные очи Алёны Александровны, возвращавшейся с прогулки вместе со своей няней. Няня, впрочем, сию минуту была отпущена, и Алексей прямо там, на развилке, упав на колени в дорожную пыль, объяснился ей в любви. Он и сейчас, спустя столько лет, помнил всё, что говорил ей, слово в слово.

— Я люблю вас, моя маленькая графиня, и боюсь, что не смогу без вас жить! Если мои чувства не взаимны, я застрелюсь, так и знайте! О, пожалейте же меня, жестокая! Дайте поцеловать вашу ручку! — И прочая любовная ерунда, которая у взрослого человека вызовет лишь улыбку, но которая так важна, когда тебе шестнадцать и ты влюблён.

Она ответила согласием. Иначе и быть не могло — она влюбилась с первого взгляда в эти ясные голубые глаза, растрёпанные светлые вихры и очаровательные ямочки на щеках. Влюбилась, и пропала. Встречались они целый месяц, втайне от строгих Алёниных родителей, которые и не догадывались-то ни о чём. А однажды, тёплой июльской ночью, она отдалась ему на изумрудном лугу, у спящей реки. И эта ночь была волшебной, и звёзды светили только им одним. И как сладко замирало его сердце, когда она стонала от страсти и извивалась в его объятиях, такая горячая, такая любимая…

— Я женюсь на ней, — сказал Алексей на следующее утро своему брату Михаилу Николаевичу. Тот удивлённо поднял брови, никак не ожидавший от шестнадцатилетнего юнца таких серьёзных решений, и, справедливости ради, спросил:

— А не рановато ли тебе, Алёшка?

Лично он считал, что в самый раз. Для него в тот момент не существовало ничего, кроме милой Алёнки, его маленькой графини, в ней одной была его жизнь! И он на всё был готов ради неё, и он знал — она его любит, любит не за деньги, а за его светлую душу и добрый нрав. Она ведь до сих пор думала, что он простой конюший при князе Михаиле, она понятия не имела, что он — прямой наследник всех окрестных земель, на которых они, Серовы, имели удовольствие проживать! Должно быть, она полюбит его ещё больше, когда узнает.

Вот только она об этом так и не узнала. Матушка-генеральша идею с замужеством восприняла на удивление спокойно, и, в отличие от Михаила, не стала говорить, что это юношеская блажь, которая вскоре пройдёт. Она лишь сказала, что Алексею следует прежде выучиться, дабы представлять из себя хоть что-нибудь — что ж, он был готов. Школа гвардейских офицеров в Петербурге открыла для него свои двери, он давно мечтал быть военным и только поблагодарил мать за то, что та помогла ему так хорошо устроиться. Он знал, что любимая Алёнка дождётся его — он писал ей каждый день, получая не менее трогательные ответы с заверениями в бесконечной любви. До сих пор они хранились у него где-то на питерской квартире — всё думал сжечь, да не сжёг, духу не хватило…

Однажды письма перестали приходить. Ни с того ни с сего, без малейших предпосылок. Алексей ломал голову, пытался понять, чем он обидел свою «прекрасную графиню», но, увы, так ничего и не понял. Тревога овладела им, он будто тогда ещё почувствовал что-то, и, выбежав из класса прямо посреди занятий, поймал на улице первого попавшегося извозчика и велел везти его на Николаевский вокзал… А из Москвы — прямиком в Большой дом, за город.

Оказалось, что милая Алёнка обручилась с господином Тихоновым, иностранным послом при его величестве, человеком влиятельным, состоятельным, и уже довольно немолодым. Двадцать три года ему было, представьте только, какой старик! Алексею тогда показалось, что рухнула его жизнь — как она могла оказаться такой продажной?! Как она могла променять его святую любовь на богатства этого человека?! Определённо, это был самый жестокий урок за всю его жизнь. Но он многое из этого вынес, многое понял, переосмыслил и повзрослел. И озлобился до того, что на какое-то время прекратил всяческие отношения с семьёй, особенно со старшим братом Михаилом, чьё сострадание и сожаление казалось Алексею невыносимым. Военная служба стала для него спасением. Там он забывался, отвлекался от этой боли, потихоньку приходил в себя. И в тот момент, спустя почти год, когда ему — как ему самому тогда казалось — удалось забыть эту старую боль, он случайно узнал о том, что его Алёнки и Ивана Тихонова родилась дочь. И кто бы только знал, как противно стало ему в тот момент! Горячий, порывистый, импульсивный, он хотел застрелиться с горя. Прежде он напился до полнейшего беспамятства, чтобы унять эту тупую боль в груди, а потому плохо понимал, откуда вдруг у него на квартире — дело было в том же Петербурге — взялась милая Юленька, и как это ей удалось в последний момент вырвать оружие из его трясущихся рук…? Она его успокаивала, обнимала его, рыдающего, как мальчишку, прижимала его голову к своей груди и убеждала, что всё будет хорошо. И он, слушая нежный голос своей старшей сестры, своего ангела, потихоньку приходил в себя и понимал — жизнь-то ещё не кончена! Таких, как эта продажная Алёна у него будут десятки, сотни! Юля, по крайней мере, именно так ему и говорила, плача вместе с ним, переживая его беду как свою собственную.

Она, оказывается, приехала в тот вечер в Петербург вместе с мужем, и — будто почувствовав что-то — поехала, невзирая на поздний час, к брату на квартиру. Проведать его, узнать, как он? Ах, Юля, Юленька, точно ангел-хранитель была она для своего непутёвого братца! Он ведь застрелился бы, если бы не она тогда. И впрямь застрелился, из-за этой продажной дряни Алёны Серовой, или, простите, теперь уже Тихоновой — да как он мог быть таким глупцом?! Самому стыдно вспоминать, право. И кто бы знал, как благодарен он был сестре, спасшей его в самую последнюю секунду! — не столько за сам её поступок, сколько за благородное её молчание. Она ведь так никому ничего и не рассказала об этой попытке самоубийства, это осталось их маленьким секретом. И наутро, как ни в чём не бывало, позвала его на завтрак — к Гордееву на квартиру, где Алексей, как бы между прочим, поинтересовался, а как идут дела у господина Тихонова?

Гордеев, сам работающий в посольстве, с Иваном Фетисовичем был знаком, но не сказать, чтобы они были добрыми друзьями. Скорее наоборот, вечно не сходились во мнениях, а когда на кону стояла важная политическая миссия в Румынию, руководство всерьёз задумалось, в чью же пользу сделать выбор?

Теперь про Гордеева — мы-то с вами знаем, что он ещё тогда был порядочной сволочью! Алексей тоже знал, прекрасно знал! Так же он знал, что Ивану Кирилловичу стоит только намекнуть, подтолкнуть его в правильном направлении, дать верную наводку… Хорошо он помнил свои слова, оброненные как бы невзначай: «Ваня, не сиди на месте! Тихонов опередит тебя, если ты чего-нибудь не предпримешь! Ты же не хочешь потерять своих выгод?!»

О, нет, Гордеев не хотел. Задумавшись над словами своего шурина, он потом ухмыльнулся — зловеще, нехорошо. И Алексей понял — это победа. Руками Гордеева он отомстит за свою поруганную любовь, за свои растоптанные чувства! Иван Кириллович — страшный человек, и если он затеял кого-то потопить: он потопит, можно не сомневаться.

Для той поездки выбрали, всё же, Тихонова, отдав предпочтение его дипломатическим качествам. А на следующий день его обвинили в революционной деятельности, пособничестве заговорщикам и укрывательстве политических преступников. Доказательства были неопровержимы, нашлись свидетели, купленные Гордеевым с потрохами, которые клялись на священном писании, что господин Тихонов с супругою — заядлые эсеры, и будто бы это они стояли за покушением на одного из членов императорской фамилии в прошлом году. Большего бреда мир не слыхивал, но свидетели попались убедительными, да и в Охранном и в полиции нашлись люди, кое-что должные Ивану Кирилловичу Гордееву. Так что всё у него получилось.

Жаль, только, не совсем так, как хотёл Алексей. Тихоновых не отправили по этапу, не вздёрнули на площади, не расстреляли. Их лишили дворянства и большей части имущества, навсегда заказав дорогу в приличное общество как для них самих, так и для их детей. Нищета и прозябание — это, конечно, не смертная казнь, но Алексею и это сгодилось. Отрадно было представлять, как мучается теперь, должно быть, Алёна, с детства привыкшая к роскоши и ко всеобщему почтению! Может, ей даже придётся работать? Вот это было бы совсем хорошо! Алексей нередко представлял её какой-нибудь прачкой, к которой он, князь Волконский, приносит в чистку свой офицерский мундир… Или нищенкой на вокзале — он часто вглядывался в лица попрошаек, ища в них знакомые черты…

Бесполезно. Алёне повезло, её супруг, с детства увлекающийся медициной, был дружен с Викентем Воробьёвым, хозяином местной больницы, и тот взял Тихонова под своё крыло. Вскоре он стал доктором, и доктором довольно успешным. Они виделись потом несколько раз. Иногда Алексей проезжал по Речной улице, где Тихоновы проживали, и заглядывал в окна, надеясь увидеть там знакомый силуэт… И увидел, однажды. Она играла во дворе со своей маленькой дочерью — смешной рыжеволосой девчонкой, кучерявой и веснушчатой, делавшей свои первые неуклюжие шаги. До того эта малышка была забавной, что Алексей поначалу не сдержал умилённой улыбки, но, впрочем, тотчас же отругал себя и злобно усмехнулся. У них тоже могла бы быть дочь, если бы эта продажная мерзавка не предала его!

И, что самое обидное — он-то надеялся, что она страдает, а она, похоже, была абсолютно счастлива! По крайней мере, её весёлый смех, когда у малышки получалось сделать шаг, звучал вполне искренне. А когда девочка споткнулась и рухнула в траву, Алёна испуганно ахнула и кинулась к ней — как переживала она за неё, как боялась!

«Ненавижу», подумал Алексей с усмешкой, и приказал извозчику поскорее увезти себя прочь. Не хватало ещё, чтобы Алёна его заметила!

Вот отсюда всё и пошло. Мишель ещё удивлялся отчего у дядюшки такое пренебрежение к женщинам, порой к достойнейшим из них! — откуда такое легкомысленное, а порой и вовсе скотское отношение? В мыслях он не допускал возможности того, что Алексея однажды очень серьёзно обидели, ранив в самое сердце — ещё до того, как он из восторженного добродушного юноши превратился в нахального, самодовольного типа с извечной сальной усмешкой на устах.

Это она сделала его таким. Алёна Серова, его первая и единственная любовь.

А теперь, дорогие читатели, автор возьмёт на себя смелость в корне поменять ваше мнение о госпоже Серовой, в замужестве Тихоновой, небезызвестной ныне вам Алёны Александровны. Мы уже привыкли к её образу расчётливой и циничной женщины, женщины без души, но ведь и она когда-то была другой — открытой, скромной девчушкой, кроткой и нежной.

Готовы? Что ж, начнём с того, что Алексея она не предавала. Никогда, ни единого раза, даже в мыслях. И, сердцем, душою, несмотря на своё замужество, оставалась она ему верна, плача в подушку по ночам и засыпая в объятиях другого — того, кто волею судьбы стал её мужем.

Её мать, старшая графиня Серова, воспитана была в строгих традициях, превыше всего ставя честь и доброе имя своего знатного рода. Письма она увидела случайно, на столе у дочери, по рассеянности Алёна просто забыла их убрать. Разумеется, старой графине не понравились романтические оды, подписанные «конюхом Алёшкой», а уж дочитав до строк, где и вовсе упоминалось неприличное, госпоже Серовой сделалось дурно. Её дочь опорочила светлое имя семьи, связалась с конюхом! Какой стыд! Ситуацию нужно было немедля исправлять, и тут весьма кстати подвернулся под руку Иван Фетисович, влюбившийся в Алёну с первого взгляда. Ему было уже за двадцать, он занимал высокую должность, был потомственным дворянином и числился на хорошем счету у государя императора. Чем не жених? А уж с утраченной Алёниной невинностью графиня планировала как-нибудь, да разобраться. В конце концов, старый добрый метод с кровью курицы или ягнёнка не один десяток невест выручил…

А Ивану Фетисовичу это оказалось неважно: он любил Алёну и такой. Просто любил за то, что она у него есть, и готов был боготворить каждый день рядом с ней. Для неё же эти дни стали кошмаром, адом на земле — и её можно понять, как и любую юную девицу, разлучённую с любимым. До последнего она ждала, что её Алёшка вернётся за ней, писала ему письма, которые перехватывала и сжигала её предусмотрительная мать, и — верила, надеялась…

Пока, в один прекрасный день, стало ясно, что он больше не придёт. У Алёны, изводившей себя терзаниями, версий случившегося было много, но ярче всех представляла она своего Алёшку в объятиях какой-нибудь пышногрудой красавицы, и думать забывшего о ней. И, убедив себя, что он нашёл другую, Алёна попыталась быть благоразумной и смириться со своей судьбой. Свадьбу сыграли быстро, было много гостей, они улыбались и желали молодым счастья, но Алёна не помнила лиц, не помнила слов… Для неё произошедшее было как в тумане, и больше походило на дурной сон. Единственное, что ей запомнилось — нежный взгляд мужа, да-да, этого ещё вчера чужого человека, а ныне уже мужа! — и его добрая-добрая улыбка. У него не было ямочек на щеках, когда он улыбался. И с Алёшкой его было не сравнить.

И, тем не менее, Алёна из последних сил старалась полюбить Ивана Фетисовича. Видит бог, старалась! Но, что поделаешь, если в сердце у неё до сих пор жила любовь к другому? Жила, и упрямо не хотела умирать.

Положение исправила Александра. Её рождение стало для Алёны спасительным светом в конце тоннеля. Юная, неопытная девочка, она и не поняла поначалу, что в тяжести, списывая своё недомогание на тоску по любимому — ей казалось, что она просто медленно умирает без него, и она была рада умереть. Но Викентий Воробьёв, тогда ещё лечащий врач Серовых и генеральши Волконской, развеял её заблуждения, с улыбкой сказав, что она ждёт ребёнка.

И пускай это был ребёнок от нелюбимого человека, Алёна всё равно была сказочно рада этому лучику света, что послал ей Господь в трудный час. Как и любая мать, дочурку свою она любила безмерно, считая своим спасением и божьей милостью за всю ту боль, что пришлось пережить.

Шло время, от Алёшки по-прежнему не было вестей. Однажды, встретив в городе князя Михаила Николаевича, Алёна набралась смелости и спросила его — а куда подевался его конюх? На что князь (хороший был актёр, притворялся мастерски!) с непониманием попросил уточнить, кого именно она имеет в виду, ибо прислуги, как мы знаем, у Волконских имелось в изобилии. Якобы они приходили и уходили, да и по именам Михаил Николаевич их не запоминал, так что имя Алексей ему ровным счётом ни о чём не говорило…

Так он ничего и не сказал брату о том, что его «маленькая графиня» спрашивала о нём. Зачем было тревожить парня, рвать ему душу, когда Юлии стоило таких трудов вернуть его к жизни?! Михаил Николаевич решил благоразумно промолчать.

А Алёна тогда поняла, что искать его бессмысленно. В словах князя Михаила Николаевича она ни на секунду не усомнилась, не уловив ни малейшего намёка на ложь, и, вернувшись домой, рыдала горько-горько до самого вечера. А потом, заглянув в ясные глаза своего маленького счастья по имени Сашенька, улыбнулась, вздохнула полной грудью, и поклялась начать новую жизнь.

И всё бы ничего, если бы не страшный скандал с потерей дворянства и всяческих привилегий в обществе! Представьте Алёну, нашу изнеженную Алёну, привыкшую ко всеобщей любви и подчинению, вмиг, в одночасье лишившуюся всего. Упомянем так же, чтобы вы не думали о ней плохо — о роли Гордеева в случившемся она не знала, о ней сам Иван Фетисович не знал. По части интриг Гордееву не было равных, и он постарался сделать так, чтобы ни у кого не возникло ни малейших подозрений о том, с чьей лёгкой руки Тихоновы остались у разбитого корыта.

Вот тогда-то и начался настоящий ад. Алёна провела много бессонных ночей, пока шла судебная тяжба. Покачивая люльку со спящей дочерью, она думала о том, что с нею станется, если их отправят в Сибирь или расстреляют — а этим вполне могло кончиться, учитывая те грехи, что повесили на её мужа. А сколько слёз она пролила! И единственное, что не давало ей сойти с ума от горя в чёрные дни беспробудного отчаяния, единственное, что давало ей сил жить дальше, была приветливая улыбка маленькой Сашеньки, глядящей на неё из плетёной люльки. И ведь как она смотрела, будто понимала всё! Алёна вздыхала, брала её на руки, прижимала к себе, и шептала, что всё будет хорошо.

Что ж, по сравнению с возможным перспективами высылки в Сибирь или расстрела — лишение дворянства, и впрямь, было хорошо. Иван Фетисович откупился, бог весть как ему удалось найти лазейку — Гордеев-то был уверен, что завалил все выходы! — но, продав свой особняк, две квартиры и загородный дом, ему удалось-таки перекупить с виду такого неподкупного судью. Но и бесследно такое обвинение пройти не могло, поэтому наказание выбрали самое гуманное. Что ж, по крайней мере, все они остались живы. Так утешал себя Иван Фетисович, когда они вернулись в дом Алёны на Речной улице, в тихий уездный городок, где он когда-то увидел её впервые.

Для самой Алёны жизнь превратилась в кошмар. Двухэтажный домишко на Речной, куда она раньше приезжала с родителями на выходные, стал ныне её постоянным домом — помнится, она в былые времена ненавидела его тесные, неуютные комнаты, давящие стены и потолок, и всё ждала, когда — ну когда, наконец, наступит день отъезда? А теперь ей пришлось в нём жить, постоянно, изо дня в день, из года в год. И не просто жить, но и быть хозяйкой в полном смысле этого слова. Как?! Она не умела, не знала! И была слишком, слишком молода для этого. Избалована, вы скажете, быть может? Разумеется, избалована, не без этого, но представьте на её месте ту же Ксению Митрофанову, например. Типичная аристократка, представительница светской элиты — справилась бы она?! Вот-вот.

И Алёна тоже не справлялась. И в своих ошибках винила исключительно супруга — а кого ещё?! Он и сам понимал, что причиной этого краха стала его стремительно взлетавшая вверх карьера, понимал, и ненавидел себя за то, что по его вине страдала Алёна. Что ж, и она его тоже ненавидела, находя единственную отраду в своей маленькой дочери, и передавая ей всю свою нерастраченную любовь.

От полнейшей нищеты их спас старина Викентий. У Воробьёва к тому времени уже водилась дружба с Юлией Волконской, которая подарила ему целую больницу на тридцатилетие, так что Викентий Иннокентьевич с радостью взял к себе своего бедного друга, и не дал ему пропасть. Иван Фетисович многое понимал в медицине, это сыграло решающую роль. Он готов был учиться и никогда не терялся в трудных ситуациях, это тоже делало ему честь. Но самое главное: ведь это он познакомил Викентия Иннокентьевича с его будущей женой, потому Воробьёв считал своим долгом сделать для него что-то хорошее. И вот, полгода спустя, Иван Фетисович уже смело замещал Воробьёва в его отсутствии. Поняв, что расположение жены ему никогда не вернуть, как и дворянского титула, Иван Фетисович мог лишь сожалеть об утраченном. У него оставалось два варианта: спиться или с головой уйти в работу, и он пошёл путём сильных, а что было дальше — вы знаете.

Что же касается Алёны, судьба улыбнулась ей лишь четыре года спустя. Они снова встретились с Алексеем в столице, когда ездили погостить на неделю к Марине Воробьёвой, у которой там жила мать. Смена обстановки, красивый город с величественными зданиями, новые люди, новые лица, белые ночи… и бесконечная романтика, какая бывает только в Петербурге в начале июля. На званых ужинах в кругу друзей и соседей Марины Викторовны, Алёна оживала. Нет, увы, это было не то аристократическое общество, к которому она привыкла и по которому так тосковала, но всё же представители местной интеллигенции нравились ей куда больше, чем глухое затворничество в собственном доме, в ненавистном городке. А ещё она любила Петербург. С тоской вспоминала званые балы, где блистала — тогда ещё совсем юная! — и мечтала, что однажды удастся всё это вернуть. Наряжаясь в своё самое лучшее платье, Алёна любила гулять по набережным, любуясь на тёмные воды Невы, и мечтать, будто она снова графиня Серова, как прежде. Пару раз она до того погружалась в свои мечтания, что будто слышала даже, как её зовёт строгая мать или любимая нянечка — оборачивалась на их зов, но в толпе прохожих видела лишь незнакомые лица…

А потом увидела его. Внезапно. Как гром среди ясного неба, старые чувства обрушились на неё, затрепетала измученная, израненная душа, а сердце болезненно сжалось в предвкушении. Он стоял на другой стороне улицы, и смотрел на неё, своими пронзительными голубыми глазами. Смотрел, и не отводил взгляда. Разумеется, он её узнал. И она его, конечно, узнала. Четыре года — недостаточный срок для того, чтобы стёрлись из памяти родные черты: ясные голубые глаза, светлые волосы, и эти милые ямочки на щеках…

Алёна, не видя ничего перед собой, кинулась прямо к нему. Едва ли не угодила под карету, но, будто и не заметив криков извозчика, подобрала юбки и побежала, боясь, что он исчезнет куда-то, испарится в жарком мареве июльского полдня. Но он никуда не исчез, и сбегать не собирался — как к месту прирос, когда её увидел. Только смотрел и думал: как же она прекрасна, как прекрасна! И больше ничего. Будто не было между ними никаких обид, будто расстались они не далёким летом 1896-го, а не далее, чем вчера! Она совсем не изменилась, да и он-то, в сущности, остался прежним — разве что, превратился из юноши в мужчину? Алёна была настолько обескуражена, что не заметила его дорогой одежды, на которую у простого конюха в жизни не хватило бы жалованья — не заметила ни тогда, в первый момент, ни часом позже, когда сама же стягивала с него дорогой кашемировый пиджак, безжалостно бросая его прямо на пол гостиничного номера, куда он привёл её…

Они провели вместе незабываемую ночь. Ещё одну незабываемую ночь, полную обжигающей страсти и любви, вместе, вдвоём, наслаждаясь друг другом, сладкими ласками и нежными поцелуями. А под утро Алексей опомнился. Схлынуло наваждение, разум прояснился — как всегда в таких случаях, слишком поздно. Исправить ничего было нельзя, она лежала, обнажённая, на простынях рядом с ним, и чему-то улыбалась во сне. Что он наделал?! Как он мог во второй раз попасться в ту же самую ловушку?! Как он мог снова поддаться чарам этой чудовищной женщины?! Неужели он не знал, какая она? Знал, и опять, как мальчишка, угодил в ту же самую западню, очарованный её ведьмовскими чарами. Тем утром он смотрел на неё с презрением. Плохо понимая, как это она околдовала его снова, и не зная, кого ненавидит больше — её, или всё-таки себя?

Впрочем, скорее уж её. Поглядите-ка только, лежит себе как ни в чём не бывало, спит беспробудным сном, такая счастливая! — и, похоже, ничуть не беспокоится о том, что изменила своему мужу. Да и с чего бы ей беспокоиться? Наверняка ей уже не впервой оставаться в гостиничном номере с симпатичными мужчинами — по крайней мере, вела она себя именно так, словно ничто в целом мире её не беспокоило! И ни о муже, ни о дочери, похоже, не думала вообще. Продажная шлюха.

Ивана Фетисовича в тот момент Алексею стало даже жаль. Знал бы он, с кем связался! Усмехнувшись, Алексей поднялся с постели и начал одеваться, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить свою спящую любовницу. Не потому вовсе, что беспокоился за её сон, просто ему не хотелось, чтобы она видела, как он уходит. Без малейшего зазрения совести Алексей положил на подушку рядом с ней парочку купюр крупного номинала — он привык платить продажным женщинам за любовь, полагая это справедливым. Другого, на его взгляд, Алёна не заслуживала.

И он ушёл, даже не взглянув на неё в последний раз, ушёл, без малейшего сожаления оставив её одну. Сказать по правде, он испытывал некое удовлетворение, будто бы этой подачкой, этими деньгами за ночь, отомстил ей за свою поруганную юношескую любовь. Так что домой в то утро он вернулся почти счастливый. «Почти», потому что порой он вспоминал, как перевернулось что-то в его душе, когда он снова её увидел… Но это был уже не тот восторженный шестнадцатилетний Алёшка, это был суровый и практичный Алексей Николаевич Волконский, который сказал себе твёрдо: «Никакой любви не существует, это вымысел!», и — окончательно успокоился по этому поводу.

А теперь представьте, что было с Алёной, когда она проснулась поутру. Поначалу ей казалось, что эта ночь, эта дивная пламенная сказка, попросту привиделась ей! Но смятая постель ещё хранила его запах, и, самое унизительное, эти деньги, оставленные на подушке… Он воспользовался ей! Воспользовался, будто она была продажной женщиной! Оценил её любовь в сто рублей — спасибо, конечно, но неужели он так и не понял, что для неё-то всё это было по-настоящему…? Впервые за четыре года по-настоящему! Господи, какое же он ничтожество! И, как обычно это бывает наутро после супружеской измены, Алёна похолодела от ужаса, только теперь осознав, что придётся как-то объяснять своё отсутствие мужу…

Её спасла Марина Воробьёва. Никогда в жизни Алёна не была дружна с этой строгой, нелюдимой женщиной, куда больше по душе ей казался дружелюбный болтун Викентий, но именно Марина в то утро без малейших предупреждений объявила, заходя в гостиную: «Ваня, извини, с моей стороны это было некрасиво, но я вынуждена была оставить Алёну в госпитале на целую ночь. У Демидовых на заводе вспыхнул пожар, пострадавших везли и везли вплоть до самого утра, мы не справлялись! Алёна зашла навестить меня так кстати, и я попросила её остаться. Милый Ваня, не суди строго, не ругай её, это всё я виновата!» С широко раскрытыми глазами слушала Алёна эти оправдательные речи, боясь взглянуть на мужа, боясь увидеть недоверие в его глазах, боясь, что он заподозрит… Он же подаст на развод, наверняка подаст! И отберёт у неё Сашеньку! Господи, что же теперь будет?! Всю серьёзность сложившейся ситуации Алёна осознала только сейчас — боже, что она наделала?! Ради порыва, ради минутного порыва, ради мерзавца, который не оценил её в сто рублей! — она в одночасье поставила под вопрос собственное будущее, и, что самое страшное, будущее свой дочери тоже! Если Иван Фетисович не отберёт Сашеньку — будет ещё хуже. Алёна попросту не сможет её прокормить, ибо сама зарабатывать на жизнь до сих пор не научилась, а денег, полученных от Алексея за ночь, надолго не хватит.

Но у Ивана Фетисовича и мысли не возникло сомневаться в словах Марины. Во-первых, Марина никогда не лгала. Во-вторых, Марина не слишком жаловала его жену, и не имела ни единой причины выгораживать Алёну! В-третьих, в ночь накануне у Демидовых на заводе и впрямь вспыхнул пожар, Марину вызвали на подмогу в госпиталь, и с виду история выглядела довольно правдоподобной.

И он поверил. Поверил, ни на секунду не усомнившись. Да так и не узнал он, что потом, когда обе женщины остались наедине, Воробьёва подскочила со своего места как ужаленная, и залепила Алёне звонкую пощёчину. «Скажи спасибо, что я слишком дорожу спокойствием твоего мужа, чтобы раскрывать ему на тебя глаза, дрянь!» — вот как она сказала. И, признаться, эта злая реплика была куда более свойственна Воробьёвой, нежели утренние оправдательные речи. Алёна ничуть не удивилась такому, и, потирая ушибленную щёку, действительно, сказала Марине спасибо. Ворбьёва бесконечно уважала Ивана Фетисовича, и прекрасно понимала, что весть об измене жены его убьёт — не ради Алёны она это делала, а ради самого Тихонова. Его благополучие для Марины и впрямь было важнее, чем благополучие его распутной жены.

И всё бы ничего, благодаря Марине и впрямь можно было бы сказать, что Алёна легко отделалась, если бы не внезапная тошнота по утрам, головокружение и слабость — уже знакомые для Алёны симптомы. Она пришла в ужас, когда осознала, что забеременела во второй раз: по срокам и гадать было нечего, Ивана Фетисовича она в свою спальню не пускала вот уже месяца два как, поэтому сомнений на счёт отцовства быть в принципе не могло. «Господи, как же так?!», с ужасом подумала она, совершенно не представляя, что ей со всем этим делать. «Он узнает, он, непременно, узнает!», билась в голове лихорадочная мысль. Варианта было два: вытравить плод, пока не поздно, или утопиться в Неве. Впрочем, второй вариант вскоре отпал — вечно гостить у Воробьёвых в Петербурге они не могли, настал день возвращения домой. Там, конечно, тоже была река, разделявшая Большой дом и их городок, но в ней Алёна топиться упрямо не желала. Ей делалось дурно, как только она представляла, как её тело выловят местные рыбаки, и, ехидно ухмыляясь, будут говорить — графиня Серова не выдержала жизни в нищете и покончила с собой! О, как она ненавидела их всех! И город этот тоже ненавидела! И жизнь свою собачью ненавидела, и Алексея, предавшего её, ненавидела особенно. Но больше всех — Воробьёву.

Марина Викторовна категорически отказалась помогать во второй раз. «Расхлёбывай эту кашу как хочешь, Алёна, но я грех брать на душу не буду. — Сказала она. — Я спасаю людей, чёрт возьми, а не убиваю их!» Алёна плакала, умоляла, падала перед ней на колени и хватала её сухие, тонкие пальцы — бесполезно. Более того, некоторое время Марина проработала акушеркой в больнице, в Москве, и наверняка была знакома с менее щепетильными в этих вопросах докторами — тем не менее, она не стала называть Алёне их имён, не стала сводить её с теми, кто мог бы помочь ей. Алёна ссылалась на Ивана Фетисовича: раз уж ты о нём, Марина, так печёшься — подумай, что с ним будет, когда он узнает? Но Воробьёва была непреклонна: она не станет убивать не рождённого ребёнка и точка.

Тогда Алёна пошла другим путём. Помнится, мы уже говорили, что неподалёку от нашего городка, между лесом и рыбацкой деревенькой у реки, в доме на отшибе жила старушка-знахарка. Такие старушки всегда найдутся в более-менее крупных людских поселениях, часто им приписывают ведьмовские качества и в обыденности побаиваются, но стоит случиться чему-нибудь из ряда вон, как к ним первым бегут за помощью. Вот Алёна и пришла. Толстая неприятная женщина, Устиновна, намешала ей какой-то едко пахнущей гадости в маленькую склянку, и велела выпить её в горячо растопленной баньке, да посидеть там пару часов, чтобы подействовало наверняка.

И Алёна, действительно, готова была это сделать. У Устиновны и банька имелась, старуха пообещала натопить её к полуночи, и сказала, что будет ждать Алёну, если та не передумает. Но лучше бы ей, конечно, передумать, потому что это всё-таки грешно, с какой стороны не посмотри.

Той ночью Алёна собралась, накинула плащ на плечи, и, перед самым уходом, по давнишней своей привычке, склонилась над кроваткой, где спала маленькая Сашенька. Алёна хотела поцеловать дочурку в лоб, погладить по нежным щёчкам, и, в качестве маленькой награды для своей израненной души, хотя бы минутку постоять и посмотреть, как сладко спит её красавица. Вот только красавица не спала. Лежала себе, как ни в чём не бывало, выглядывала из-под белого одеяльца, и глядела на мать, своими умными, янтарно-карими глазами. Снова у Алёны сложилось впечатление, что Сашенька всё понимает и чувствует, и как будто бы даже знает о том, какой страшный поступок задумала совершить её глупая мать! Это, конечно, было невозможно — что может понимать трёхлетний ребёнок?! Но вы бы видели этот её взгляд! Рука Алёны, непроизвольно сжимавшая заветную склянку под плащом, вдруг дрогнула, поникла.

«Я не смогу», поняла она внезапно. И, заливаясь слезами, взяла свою дочь на руки, и, прижав к груди, принялась целовать. А Саша, как будто чувствуя, как нужна матери, потянула к ней ручонки, и обняла за шею, ласково, искренне. Алёна в тот момент окончательно разочаровалась в себе как в личности — да как она могла всерьёз думать о таком?! Убить собственного ребёнка?! Да чем он это заслужил? Разве виноват он, что его мать — падшая женщина? О-о, нет, в этом, кроме самой Алёны, никто не виноват! А этот малыш — какой он будет? Наверняка такой же очаровательный, как маленькая Александра, с такими же пухленькими щёчками! А она… собиралась… собиралась не дать родиться этому чуду? О-о, как права была Марина Воробьёва, когда отказалась ей помогать!

Но, с другой стороны, все благородные порывы её вскоре разбились о суровые границы реальности. Иван Фетисович ни за что не станет воспитывать чужого ребёнка! Как бы он её ни любил, не совсем же он безвольный и бесхарактерный, чтобы стерпеть подобное о унижение?! И, опять же, что будет с любимой Сашенькой, когда они разведутся?!

Алёна судорожно вздохнула, вернула дочь обратно в кроватку, и, стараясь не замечать, как Сашенька тянет к ней ручки и зовёт её, решительными шагами направилась из комнаты прочь. Рука её снова нащупала заветную склянку в кармане, и, поджав губы, Алёна зашагала к лестнице. Если она не сделает этого сейчас, то не сделает уже никогда!

И, окончательно убедившись в этом, Алёна смахнула слёзы, и в самый последний момент свернула от лестницы в коридор, и едва ли не бегом бросилась в спальню супруга. Он ещё не лёг, стоял в одних брюках перед зеркалом, и готовился ко сну — что ж, удобно! Без малейших объяснений, Алёна прямо с порога набросилась на него, прильнула к нему всем телом, и принялась жадно целовать.

А много ли надо влюблённому мужчине? Три месяца без женщины — он-то ей, между прочим, не изменял — голова пошла кругом, и, обо всём на свете позабыв, он уронил её на их супружеское ложе, и принялся стягивать с неё платье…

С тех пор Алёне пришлось научиться быть хорошей актрисой и переехать в спальню к мужу, но это была малая плата за благополучие Арсения, за спасение его жизни. Она притворялась, изображала любовь, наговорила глупостей про то, что это поездка в Петербург так на неё повлияла, оживила старые чувства (можно подумать, они когда-то были!), заставила вспомнить прошлое — то прошлое, где она была графиней Серовой, а не Алёной Тихоновой, женой доктора. Она извинялась, говорила, что причиной её холодности стала именно их внезапная нищета и ничего больше, клялась в вечной любви и обещала, что впредь всегда будет с ним и в горе и в радости. А Иван Фетисович слушал её и верил, ни на секунду не смея усомниться в искренности её признаний.

Когда родился Арсений, он был на седьмом небе от счастья. Роды принимала Марина, и, взглянув на голубоглазого мальчика, сокрушённо покачала головой, но так ничего и не рассказала никому, а Алёна в ней и не сомневалась. Воробьёв повысил жалованье Ивану Фетисовичу вдвое, и, кажется, дела их пошли в гору, если бы не смертельное отчаяние, нахлынувшее на Алёну со всех сторон.

Она не любила этого человека. Не любила, понимаете? Да, он был чутким, заботливым, он старался ради неё и их детей из последних сил, но увы, сердцу не прикажешь. Не с ним рядом оно замирало трепетно, не о нём оно болело, и не по нему Алёна нет-нет, да и проливала горькие слёзы по ночам. Под конец она не выдержала, и пустилась во все тяжкие. Сорвалась, потеряла голову, и, нежась в постели с очередным любовником, с удивлением спрашивала себя — как это она до сих пор не сошла с ума ото всего этого кошмара? Супружеская жизнь выжала из неё все соки, и если бы не дети — она наверняка наложила бы на себя руки от отчаяния. Мужчин себе она подбирала старательно: высоких, светловолосых, а если ещё и голубоглазых — совсем хорошо! Искала, искала, несчастная, замену своему Алексею, искала — и не могла найти. Потому что не было больше таких, как он, не было и всё тут!

А Гордеев… Гордеев был самым богатым из них, и до беспамятства в неё влюбился. А ей ещё нужно было ставить на ноги обоих детей! Так что, в сущности, это было даже благородно — торговать собой ради Саши и Сени, а не ради ста рублей утром на подушке. К тому же, Иван Кириллович был не таким уж и противным, а ещё — у него тоже были ямочки на щеках, правда не такие милые, но всё лучше, чем ничего.

Что же о самом Алексее, от Алёны в своих попытках он ушёл недалеко. Беспорядочные связи, разгульный образ жизни, повергающий в ужас его мать-генеральшу и добропорядочную Юлию Николаевну, и полнейшее нежелание остепениться и жениться, наконец, на достойной барышне. Он рассмеялся в лицо своей заботливой сестре, когда та заикнулась об этом. «Жениться?! Юленька, в своём ли ты уме?! Среди вашего племени, кроме тебя, сестрица, попросту нет достойных! — а на тебе, увы, жениться я не могу, Гордеев не позволит!» — вот к таким грубым шуткам сводились малейшие намёки на эту тему всякий раз. Умер старший брат Михаил, единственный, похоже, кто знал всю правду и понимал его, и Алексею долгое время казалось, что он совсем один. Но когда становилось совсем уж невыносимо, у него всегда была Юлия, его милая добрая сестрица, готовая в любой момент прийти на помощь — как в ту ночь, когда она вырвала револьвер из его рук.

А ещё военная служба здорово помогла. Не до нежностей там было, а в 1905-м началась война, и Алексей без колебаний отправился добровольцем. Юлия Николаевна, брата младшего любившая до безумия, не вставала с постели около недели. Генеральша оказалась покрепче, лишь сурово поджав губы, заявила, провожая его на фронт: «Если вернёшься в чине меньше полковника — ты мне больше не сын!» Шутка или нет, но спустя три месяца по окончанию войны, полковник Алексей Волконский вернулся к матери, блестя широкой улыбкой на лице и орденами на груди. Старая княгиня обняла его, пряча слёзы, и с гордостью сказала: «Вот он, мой сынок!»

А ещё за это время у Юлии успел подрасти сынишка, оказавшийся на удивление забавным созданием, к превеликому удивлению Алексея. До этих пор он к детям относился весьма прохладно, если не сказать, что порой и боялся их, и впадал в безграничную растерянность, не зная, что с ними делать. Маленький Мишель, сын любимой Юлии, уже тогда страдал от недостатка отцовского внимания, и привязался к дяде, но тот с удивлением для себя обнаружил, что вовсе и не против. Что-то трогательное было в этом, когда мальчик ходил за ним следом, с горящими глазами требуя рассказать о своих геройских подвигах ещё и ещё, и тогда Алексей, смеясь, усаживал его с собою рядом, и принимался рассказывать…

И вот сейчас, этот самый мальчик, сидел с хмурым лицом (с другим лицом Алексей не видел его уже лет, наверное, десять-пятнадцать) и смотрел на него требовательно. Да так требовательно, что Алексею на пару секунд сделалось не по себе.

«Когда это он успел стать таким взрослым, таким серьёзным?», озабоченно подумал он, а потом, поняв, что племянник просто так от него не отстанет, со вздохом ответил:

— Насколько я помню, ты терпеть не мог слушать о моих похождениях! Давно ли это изменилось?

— Полчаса назад, когда я узнал, что у меня, оказывается, есть кузен! — Отозвался Мишель, пристально наблюдая за реакцией дядюшки. Тот поймал себя на мысли, что уже не может выносить этого осуждающего взгляда, и постыдным образом отвернулся. И сказал только лишь:

— Хм.

Признаться, для него самого это стало не меньшей новостью. Сегодня, вообще-то, на голову ему свалилось сразу несколько новостей, одна интереснее другой. Во-первых, он по известным причинам не интересовался личной жизнью Гордеева, и понятия не имел, на кого Иван Кириллович променял его дорогую сестру. Он знал, что это «какая-то местная учительница», но и в голове не держал, что этой учительницей может оказаться его Алёна! Хотя, что значит, его? Спустя столько лет он даже в мыслях продолжает называть её «своей», боже, какой позор…

— Твой взгляд меня раздражает! — Не блистая вежливостью, сказал он Мишелю. Зато искренне, без ненужного лицемерия. Но и дорогой племянник в долгу не остался:

— А меня раздражаешь ты сам! Господи, ну как можно было?!

— Тебе, что, сказать, как?! Не знаешь, как это обычно бывает?! Сам-то, можно подумать, далеко от меня ушёл!

Далеко или недалеко, но Мишель о своих подвигах никогда никому не рассказывал: будь то подвиги на военном фронте, или на любовном. И, тем не менее, о них всё равно узнавали — и о тех, и о других, несмотря на его тщательные попытки секретничать. Так что тут Алексей, можно сказать, надавил на больное, но Мишель выкрутился:

— У меня, по крайней мере, нет внебрачных детей!

— Да ну? Экая уверенность!

— Что?! — Тут Мишель испытал неудержимое желание выбросить остроязыкого дядюшку из пролётки на полном ходу, но потом взял себя в руки, успокаивая себя исключительно тем, что полковник Волконский выше его по званию, и такое поведение попросту неуместно. Не говоря уж о том, что Алексей нагло его провоцировал, прекрасно зная, как ненавидит щепетильный Мишель подобные разговоры. Впрочем, дядюшка тотчас же рассмеялся, и дружески обнял его за плечо.

— Ладно, ладно! Я всего лишь пошутил.

Мишель недовольно посмотрел на него, и демонстративно отстранился, а потом не без намёка сказал:

— Я всё ещё слушаю.

— Чёрт возьми! Миша! Неужели по мне не видно, что я не хочу об этом говорить?! Да я и сам не знал, что она понесла тогда! Я понятия не имел, что у меня есть ребёнок… То есть, вероятно, это и не первый мой ребёнок, но чтобы она… ох! — Алексей измученно провёл ладонью по лицу, пытаясь разобраться, что теперь делать с имеющейся ситуацией, и тяжко-тяжко вздохнул. А Мишеля вдруг разобрал нервический смех, да такой задорный, что он ещё долго не мог остановиться.

— Нет, подумать только! Мой отец собирается усыновить собственного племянника! Боже, какой кошмар! Ха-ха-ха!

Алексей хмуро наблюдал его веселье, и ничего не говорил. Лично он в этом ничего смешного не видел, но Мишель имел собственное мнение на этот счёт. А под конец, с победным видом резюмировал:

— Так вам всем и надо!

— Что-о? А где же сострадание и сочувствие к своему бедному дяде?!

— Не дождёшься. — Категорично ответил Мишель, качая головой. — Вот тебя-то мне вообще нисколько не жаль! А Тихоновой, бедняжке, я, пожалуй, посочувствую. В такую историю вляпаться, бог мой! Она, что, не знала, кто ты?

— Не знала. Мы с твоим дядюшкой Михаилом решили проверить искренность её чувств и выдали меня за конюха.

— Искренность?! Её?! — Мишель фыркнул. — Надо же, а я помнил дядю Михаила как умнейшего, рассудительного человека!

— Твой сарказм сейчас совершенно неуместен.

— Ладно, с ней всё ясно. Но ты-то?! Не мелковато ли для неподражаемого Волконского? Помнится, ты, невзирая на мои протесты, всегда рассказывал о своих предпочтениях — и, кажется, там не было ни слова о бедных мещанках, докторских жёнах или учительницах! Графини и княжны — это другое дело, как раз по тебе. Хотя, вынужден признать, она довольно красивая.

— Она была как раз графиней, — негромко отозвался Алексей, не имеющий ни малейшего желания заново возвращаться в этот кошмар, пускай и в своих воспоминаниях. Поначалу, он и не заметил, как изумлённо Мишель смотрит на него.

— Чего-чего? — Тот подумал, что, вероятно, ослышался.

— Она была графиней, Миша. Ты, что, оглох? Или я невнятно говорю? Это от волнения, наверное. Она была графиней, когда мы познакомились. И, потом, когда мы… хм, познакомились ещё раз, она была уже женой посла. Видимо, после этого знакомства мальчик и родился… — Тут он замолчал, чувствуя себя так, словно почву выбили из под ног одним чётким ударом.

И они задумались, каждый о своём. Алексей переваривал ошеломительные новости, а Мишель всё никак не мог поверить в услышанное. А уж потом, он вспомнил о некогда существовавшем Иване Тихонове, конкуренте его отца, и о его громком деле, и о лишении его семьи дворянского титула, и о том, как переживала Юлия Николаевна из-за этого, зная, что ни в чем не повинные люди остались на улице по вине её мужа… Без этих слов Алексея, он в жизни никогда не подумал бы связать того Ивана Тихонова, о котором ещё его бабушка отзывалась с восторгом, с никому не известным, скромным деревенским доктором. И уж тем более никогда не подумал бы Мишель, что это один и тот же человек, в одночасье потерявший всё из-за интриг его отца!

Но самое болезненное было даже не это. А то, что Саша Тихонова, или, уж простите, Александра Ивановна, на самом-то деле, выходит, никакая не плебейская девчонка — в чём он её так бессовестно упрекал! — а точно такая же столбовая дворянка, как и он сам, как и Ксения… А он вёл себя с ней как последняя свинья, не упуская ни единой возможности указать ей на её место и продемонстрировать собственное превосходство. Боже. Какой стыд!

— Я идиот. — Сказал Мишель, после недолгих размышлений. Алексей вскинул голову, с удивлением посмотрел на него.

— Ты?! По-моему, это я идиот!

Вот так и ехали вплоть до самого дома, занимаясь самоедством, молчаливо обвиняя в безграничной глупости каждый себя.

Генеральша встретила обоих с распростёртыми объятиями, широко улыбающаяся и безупречная, как всегда. А Катерина, совсем ещё по-детски взвизгнув, без малейших церемоний бросилась на шею к дядюшке и расцеловала его в обе щёки, не сдержав чувств. Мишель наблюдал за трогательной сценой семейного воссоединения с улыбкой, но ласковая сестрёнка и его не оставила без внимания, улучив момент и чмокнув его в щёку, пока не видела бабушка.

— Ты ещё не убил Гордеева? — Полюбопытствовала княгиня, внимательно и полюбовно рассматривая сына, которого не видела долгих полгода.

— Пока нет, — заверил её Алексей.

— Отца не было дома, когда он приехал. — Справедливости ради заметил Мишель, потому что генеральша выразила огромнейшее расстройство, и уже собиралась разочароваться в сыне, на чью кровавую расправу так надеялась.

— Я, хм, тут придумал кое-что. — Неуверенно произнёс Алексей, будто всё ещё сомневаясь в правильности своего решения. — Миша сказал, что они с Кройтором переделали завещание Юлии в твою пользу. Это так? Значит, её квартира на Остоженке теперь наша? Так вот, я бы хотел туда переехать!

— Что?! — В один голос спросили Мишель и старая княгиня. Княгиня, сами понимаете, после шести страшных месяцев разлуки с сыном жаждала видеть его подле себя как можно чаще, а Мишель… Мишель слишком хорошо видел, какими глазами Алексей смотрел на Алёну, и был слишком проницательным, чтобы не догадаться о причинах.

— Что? — Гораздо спокойнее переспросил Алексей. — Вам с Катериной я не хотел бы докучать, а Мишелю и подавно! Не думаю, что Ксения Андреевна будет рада моему неожиданному соседству, не так ли? — Тут он бессовестно подмигнул племяннику, а генеральша укоризненно покачала головой, намекая на неуместность подобных разговоров при Катерине. Мишель, в свою очередь, собирался подробно и обстоятельно высказаться о том, где он видел Ксению Андрееву и её мнение на счёт его дяди, и уж точно не стал бы он молчать по поводу совершенно безумного желания Алексея переехать к Гордееву — но, увы, Катерина не дала ему сказать и слова.

— Дядя, милый дядя, вы, должно быть, проголодались с дороги! — Схватив Алексея за обе руки, она увлекла его в столовую, где уже был накрыт стол. — Скорее, присаживайтесь, сейчас подадут горячее! Дядя, расскажите, а страшно было воевать? Миша у нас такой немногословный, от него ничего и не добьёшься! Ну, расскажите же, дядя!

Мишель с генеральшей встали бок о бок, одинаково недовольно глядя им вслед. Княгиня мельком взглянула на внука, и, заметив на его лице отражение собственного неодобрения, сказала лишь тихое: «Хм» А Мишель, покачав головой, обречённо произнёс:

— Ох, и не кончится всё это добром…