— Что бы ты ни собирался сделать, я прошу тебя, одумайся! — Произнёс Мишель, когда они с Алексеем наконец-то остались наедине. Дядюшка уютно расположился в кресле подле незажжённого камина, вытянув длинные ноги, и с задумчивым видом поглядывал на начищенные до блеска мыски своих сапог — так, словно кроме них его вообще ничего не волновало. Мишеля подобное поведение невероятно раздражало, он слишком хорошо знал дядю для того, чтобы уже по одному этому взгляду убедиться: быть беде. Полковник Волконский наверняка задумал какую-то гадость, Мишель уже вполне предполагал, какую именно, и от того ему делалось бесконечно противно.
«Господи, как я ото всего этого устал», подумал он, демонстративно встав у открытой двери на веранду, когда Алексей позволил себе закурить — прямо в гостиной у генеральши, без малейшего стеснения.
— Миша, не делай такое лицо! — Беспечно фыркнул тот, наблюдая за его недовольным профилем. — Будет весело, вот увидишь!
— Весело?! Ты, действительно, находишь это весёлым? Тогда ты ещё хуже, чем я думал, Алексей.
— Посмотрите-ка на него! — Пробормотал полковник Волконский, неодобрительно хмыкнув. — Экий чистоплюй! Всё ещё стараешься не испачкаться, живя в этой грязи? Да ты и так уже в ней по уши!
— А тебе-то, как я погляжу, не терпится внести свою лепту, сделать ещё хуже?
— Разумеется! Они убили мою сестру, чёрт возьми! Твою, между прочим, родную мать! И когда я ехал сюда, я пребывал в святой уверенности, что задушу ублюдка Гордеева собственными руками, а потом плюну на его труп! Но теперь я понял, что есть и другие способы отомстить, куда более… тонкие. — Тут он улыбнулся с подобием на беспечность, но получилось всё равно жестоко и хладнокровно. Мишель покачал головой с похвальной категоричностью, и сказал:
— Ты мне отвратителен.
— Что?!
— Да нет, даже не так: я не знаю, кто больше отвратителен мне — ты или отец, или эта ваша… женщина. — Воспитание всё же не позволило Мишелю сказать то, что он хотел сказать. — Одумайся, Алексей, я прошу тебя! То, что ты задумал, это… это до такой степени грязно и низко, что я и говорить об этом не хочу!
— А с каких это пор ты стал таким благородным, Мишель? — Едва ли не с вызовом спросил Алексей, пристально глядя на него. Он упрямо не понимал, отчего племянник не разделяет его чудесной затеи, и почему хмурится, вместо того, чтобы с весёлой улыбкой подначивать его, призывая немедленно ехать на Остоженку и творить правосудие. Забыл он, что ли, кто свёл в могилу его любимую матушку?
А у Мишеля, признаться, в тот момент отвращение к Алексею с его грязными намерениями достигло апогея. Настолько, что он даже и не хотел уже рассказывать ему о своих достижениях в расследовании убийства Юлии Николаевны. С огромным трудом ему пришлось пересилить себя, и всё же снизойти до разговора с этим бессовестным человеком. Мишель внушил себе, что делает это ради матери: вдруг Алексею известно чуть больше, чем Кройтору и Рихтеру? И, оказалось, он не прогадал, делая на него ставку.
Ни про похищенных детей, ни про Матея Кройтора Алексей не знал, это факт. Зато Лучию Йорге прекрасно помнил, так уж он был устроен, что не мог пропустить ни одной юбки, и с высокой безликой румынкой, подругой его сестры, познакомился ещё лет с десять назад, во время её первого визита в Москву, к дорогой Юлии.
— У меня есть основания полагать, что она здесь сейчас, в городе, — сказал Мишель на это. — Познакомь меня с ней.
— Что, Миша, привлекают женщины постарше? — С ехидцей поддел его Алексей.
— Очень смешно, чёрт возьми!
Вздохнув, Мишель отвернулся к окну, и стал думать, как быть дальше. Всё меньше и меньше времени у него оставалось до отъезда, а возвращение Алексея, на которого он так надеялся, обернулось или вот-вот обернётся катастрофой. Рассчитывать на него было нельзя — похоже, дорогой дядюшка преследовал исключительно свои собственные интересы! И даже то, что к смерти Юлии Николаевны Гордеев оказался не причастен, Алексея ни в коей мере не останавливало. «Они свели её в могилу», твердил он, будто и не слыша про Матея Кройтора. «Это всё равно они виноваты!» Что ж, хорошо. Пусть думает, что хочет, пусть делает, что хочет, лишь бы… вот тут мысли Мишеля всякий раз спотыкались о его гордость, но, минуя это препятствие, упрямо шли дальше: лишь бы всё это не отразилось на Александре. Лишь бы она, невинная душа, не пострадала во время этого буйства стихий! Если сцепятся трое: Гордеев, Алёна и Алексей, то разразится настоящая буря. А хуже всего придётся тем, кто и не виноват-то ни в чём, по сути: Александре и этому мальчику… Арсению.
«Он такой же родной мне, как и Катерина. Господи, ну надо же так?», думал он с тоской, но, впрочем, тут же находил и положительные стороны в данной ситуации. Хорошо, что Арсений. Хорошо, что не сама Александра! А это вполне могла быть и она, у неё были все шансы родиться дочерью этого распутника, Алексея Волконского.
«Впрочем, то, что она не дочь Алексея, ещё не означает, что она не моя сестра!», подумал Мишель мрачно. С детьми Санды и Матея Кройтора по-прежнему ничего не было ясно, и это тоже удручало, наводило на печальные мысли и заставляло Мишеля удручённо вздыхать. Он ни на секунду не верил, что может быть сыном Матея Кройтора, но его вера, к сожалению, ничего не решала. Нужны были доказательства, а как раз их у него и не было.
До тех пор, пока Алексей, про чьё присутствие напоминал лишь едкий сигаретный дым, не произнёс вдруг:
— Ты сказал, из дома пропал её дневник и фотография?
Мишель поднял голову, поглядев на дядюшку с некоторым недоумением. Погружённый в свои мысли, он будто и забыл, что не один в гостиной. И, не сразу поняв адресованный ему вопрос, неуверенно кивнул. Тогда Алексей усмехнулся, и сказал загадочно:
— На счёт фотографии не уверен, но я знаю наверняка, где искать дневник. Может, в нём найдутся те ответы, что ты ищешь?
«Вот именно, я ищу, — думал Мишель, покидая квартиру генеральши Волконской. На душе у него было прескверно. — Потому что тебя-то, Алёша, по-видимому, устраивает твоя собственная версия случившегося… Господи, образумь его!»
По дороге к больнице Мишель только об этом и размышлял. Его безумный дядюшка ещё задержится в городе на недельку-другую, после его отъезда, и — что тогда?! Как, на кого оставить Александру? С Алексея не станется и её совратить, можно подумать, Мишель не видел, какие взгляды распутный полковник бросал на неё, не стесняясь ни Алёны, ни Арсения, ни собственного племянника… И как его вразумить?! Помнится, генеральше Волконской и тридцати лет не хватило, чтобы вернуть сына на путь праведника, а у Мишеля оставалось всего каких-то пару дней! И он боялся не успеть.
«Пора уже взять себя в руки», подумал он мрачно, подходя к двери в палату Владимирцева. У друга, в конце концов, день рождения! — ни к чему заходить к нему с кислой миной и портить ему настроение, и без того не радужное. Вряд ли вечный оптимист Володя представлял себе своё двадцатипятилетие в четырёх стенах больничной палаты, сидя в инвалидном кресле с клетчатым пледом на перебитых ногах, и вряд ли он…
Додумать свою мысль до конца у Мишеля не получилось, потому что он никак не ожидал увидеть смеющегося от всей души Владимирцева, вместе с Александрой задувающего свечи на торте. Это зрелище заставило его на пару секунд замереть на пороге, с невольной улыбкой качая головой.
— А-а, ну же, ещё-ещё-ещё, их нужно все задуть, иначе желание не сбудется! — С отчаянием произнесла Александра, помогая ему изо всех сил. До чего милая она была сегодня! И до чего красивая, словами не передать! Наконец-то зажил её разбитый висок, и извечная небрежная коса через плечо сменилась аккуратной высокой причёской. Локоны из неё всё равно выбивались, свисая закрученными прядями вниз, но тоненькая шейка и маленькие, аккуратные ушки ныне были открыты, и радовали взор настоящих ценителей женской красоты. И, между прочим, не одного Мишеля радовали, да-да!
«Господи, да он влюблён в неё!», с невероятным изумлением вдруг понял Волконский, глядя на Володю, который улыбался Саше и кроме неё никого и ничего не замечал. Зато сама Саша заметила, услышав, как открылась дверь, и сделала красивый реверанс, приподняв полы своего больничного халата.
— Ваше величество!
— Я погляжу, времени вы тут даром не теряете, — отметил Мишель, чувствуя, что улыбается — против воли, всё равно улыбается. Оставалось надеяться, что со стороны он не выглядит таким же безнадёжно влюблённым идиотом, как Володя или тот же Сергей Авдеев.
— Александра Ивановна была так любезна, что приготовила мне праздничный подарок в виде этого чудесного торта! — Отозвался Владимирцев, польщённый до глубины своей офицерской души. Потом он подмигнул Мишелю, и громким шёпотом добавил: — И ещё кое-что, между прочим!
Изобразив на лице таинственность, Владимирцев достал из внутреннего кармана изящный портсигар и продемонстрировал его Мишелю. Он был полный, и папиросы-то были не из дешёвых.
— Воробьёв разрешает курить у себя в больнице? — Полюбопытствовал Мишель, подняв взгляд от папирос на Владимира. Тот сделал вид, что не понимает, о чём это толкует его товарищ, и поспешно убрал портсигар обратно в карман. Затем рассмеялся, и отмахнулся.
— Волконский, не будь таким занудой! Тебе самому девушки никогда не делали таких подарков, вот ты и завидуешь! — Простодушно сказал он, не ведая при этом, что в чём-то был прав. Девушки Мишелю чаще всего дарили самих себя, и ничего больше. Да ему-то, собственно, большего никогда и не требовалось, но…
…но сейчас он вдруг поймал себя на мысли, на совершенно дикой и неуместной мысли, что с радостью поменялся бы с Володей местами, лишь бы только она точно так же заботилась о нём самом.
«Я стал пугающе сентиментальным», сказал себе Мишель, и попробовал вернуть своему лицу прежнее серьёзное выражение, но опять не получилось. Потому что Саша, уже успевшая в мыслях раз сто отругать Владимирцева за бестактные речи, вдруг обратилась к нему так ласково, так добродушно:
— Ваше величество, не желаете ли присоединиться к чаепитию?
Владимирцев, между прочим, был тот ещё негодник, а потому приподнял бровь и спросил с наигранной строгостью:
— А моего мнения вы не спросили, Александра Ивановна? Это же мой день рождения, в конце концов! А Волконский, как бы я его не любил, но, увы, веселиться не умеет совершенно!
— Смотря что ты подразумеваешь под словом «веселиться», — не стал спорить Мишель, изо всех сил борясь с улыбкой. — Упиться до полусмерти в компании хорошенькой медсестры? О, нет, Володя, такое веселье, увы, не по мне!
«Он назвал меня хорошенькой!», с замиранием сердца подумала Саша, и почувствовала себя самой счастливой на свете. И, разумеется, не заступиться за Мишеля не могла.
— День рождения, может, и ваш, Владимир Петрович, а вот торт, вроде как, мой. Так что это мне решать, кого угощать им, а кого нет! Ну так, ваше величество? Присоединитесь к нашей скромной трапезе? — Спросила, а сама подумала, что ему, возможно, и не захочется — вот так, по простому, без этих изысканно сервированных столов, к которым он привык, без светских разговоров… И тут же, сама не зная зачем, добавила: — Если вас смущает моё общество, я могу уйти, оставить вас вдвоём.
— Что?! — В один голос спросили Мишель с Владимиром, но Мишель, правда, чуть менее эмоционально. Сложно описать словами, каким негодяем он себя чувствовал в тот момент. О, да, она вполне естественно считает, что противна ему! И кто виноват? Кого вообще можно обвинить в этом заблуждении, кроме себя самого?! Кто в первые дни знакомства то и делал, что указывал ей на её место, исправно давя на больное — мы с тобой не ровня, не ровня, не ровня…
И что теперь делать? Как завоевать её доверие обратно?
И, главное, нужно ли? Он всё равно уедет со дня на день — может, и лучше будет оставить всё как есть?
— Не вздумай никуда уходить, — сказал он всё так же строго, вопреки собственным чувствам, продолжая играть всё ту же роль бесчувственного старшего братца. — Боюсь, этим ты испортишь праздник нашему Володе!
«И на что это вы намекаете, ваше величество?», с насмешкой спрашивала Саша, но спрашивала, разумеется, мысленно. Волконский её взгляд понял, и решил уточнить:
— Я это к тому, что я, действительно, совершенно не умею веселиться! Но, тем не менее — да, сестрёнка, я к вам с удовольствием присоединюсь!
— Ой, ну просто камень с души! — Проворчал Владимирцев, старательно изображая недовольство. Хватило его, впрочем, ненадолго. Тут же он расхохотался, и, раскрыв объятия, дождался, когда Мишель подойдёт к нему. И, когда они крепко обнялись, он шепнул еле слышно: — Дружище, я так рад, что ты не забыл обо мне!
О, да, не забыл. И о подарке тоже не забыл. В руки Владимирцеву легла небольшая продолговатая коробка, завёрнутая в коричневую бумагу и перевязанная лентой. Тот, с невероятным возбуждением, принялся распечатывать, видно, сразу догадавшись, что там. Саша не без любопытства встала у него за спиной, заглядывая через плечо, и тихонько ахнула, когда Владимир Петрович извлёк из коробки ручной работы револьвер с белой резной рукояткой из слоновой кости.
— Ему ни в коем случае нельзя дарить такие вещи, он же непременно застрелится! — Прошептала Сашенька, глядя на Мишеля в растерянности. Володя сделал вид, что её слов не услышал, а может, и впрямь не услышал, зачарованно разглядывая оружие. А Мишель с усмешкой сказал:
— Ну, не такой же я идиот. Патронов там нет, Володя, можешь не искать. Их ты получишь, когда восстановишь своё доброе имя в моих глазах. А уж для этого тебе придётся постараться! — Это было произнесено вроде бы и в шутку, но в то же время с намёком. Владимирцев улыбнулся, вроде как пристыжено, и кивнул.
— Я попытаюсь, Миша. Спасибо тебе! Мой батюшка, помимо элитного вина, собирал так же раритетное оружие, и я кое-что понимаю в револьверах прошлого века! Достаточно для того, чтобы догадываться о его стоимости. Благодарю тебя от всей души!
«Ну ещё бы, это вам не мои жалкие папиросы!», подумала Сашенька с тоской, искренне сожалея, что слишком стеснена в средствах, чтобы широким жестом подарить Владимирцеву что-то по-настоящему стоящее, как этот револьвер, например. Впрочем, переживала она напрасно, Володе важнее всех подарков было её внимание, и её улыбка. И ничего больше не нужно было для счастья бедному офицеру.
— Я схожу за чаем, — произнесла она, и, не сдержавшись, вновь сделала красивый реверанс, когда поняла, что Волконский на неё смотрит. Улыбаясь, она проследовала к двери, такая лёгкая и изящная, а оба товарища как по волшебству повернулись и смотрели ей вслед… Мишель спохватился первым. Тряхнув головой, он постарался прогнать наваждение, и повернулся к Владимирцеву, который уже и не пытался скрыть, как он очарован.
— Она просто чудо! — Без малейшего стеснения объявил он, когда понял, что выдал себя с головою.
— В самом деле? Пару дней назад ты утверждал обратное!
— Я был глупцом! — Простодушно ответил Владимирцев, всегда умевший признавать свою неправоту, в отличии от некоторых. — Обиженным на жизнь глупцом! Моя Наташа, она… своим поступком внушила мне, что все девушки одинаковые… А, видишь, оказывается, это не так! Встречаются среди них и достойные. Я знаю, тебе, возможно, тяжело это понять, учитывая то, из какой она семьи, но… Знаешь, Мишель, я женился бы на ней без раздумий, если б только мог!
Тут Волконский позволил себе высоко поднять брови, весьма и весьма изумлённый такому искреннему признанию. Владимир же невесело улыбнулся, наблюдая его реакцию, и кивнул в ответ.
— Да-да, глупо звучит, я знаю. Но она… она чудесная девушка! Никогда прежде мне не встречались такие, и откуда-то я знаю, что не встретятся более. Ах, если бы я только мог! Не посмотрел бы, что я дворянин, а она нет — да плевать на условности! Я просто предложил бы ей свою руку и сердце, и носил бы её на руках до скончания дней, как она того заслуживает! Если бы я только это мог…
И что-то такое было в его словах… искреннее, чистое. И правильное, очень правильное! В том и дело, что титулы и деньги значения не имеют. И Ксения Митрофанова яркий тому пример: и при деньгах, и дворянка знатного роду, а до чего низменная, мелочная, продажная… А самые лучшие и верные девушки, может так статься, как раз и «из простых», из тех самых простых, которых Мишель всю свою сознательную жизнь и за людей-то не считал!
Володя оказался гораздо умнее. И не настолько ослеплён классовыми предрассудками, чтобы не понимать очевидных истин.
— Почему она зовёт тебя «ваше величество»? — Спросил он с улыбкой. — Она думает, что ты принц или царь? По-моему, это пошло и вульгарно! Если это льстит твоему княжескому самолюбию, то ты — конченый человек, Мишель! — Тут он, правда, рассмеялся, из чего следовало, что обижать товарища Володя не хотел. Но Мишель и не думал обижаться: разве на правду обижаются? Володя прав, кругом прав!
«Я вёл себя как последнее ничтожество, притеснял её, хамил… и в итоге добился того, что окончательно потерял себя в её глазах! Самое обидное, что назад уже ничего не вернёшь. Дважды произвести первое впечатление ещё никому не удавалось. Я идиот, господи, какой же я идиот…» — и неизвестно, сколько бы ещё Мишель терзался угрызениями совести, если бы не Володин тихий голос, выведший его из размышлений.
— Миша, не хочется портить такой чудесный вечер грустными разговорами, но… я хочу, чтобы ты знал. Возможно, это последний раз, когда мы с тобой видимся. — Заметив обеспокоенное выражение в глазах товарища, Владимирцев кивнул и продолжил: — Сашенька убедила меня на повторную операцию. Они с мадам Воробьёвой будут пытаться меня спасти. У них может не получиться, и я рискую умереть от болевого шока, так что… эта наша встреча может стать последней.
Отчего-то Мишель был твёрдо убеждён, что если за дело взялась «Сашенька», то беспокоиться не о чем. Она же, вроде как, «доктор от бога», или нет? Слышал, слышал он, что о ней говорили! Самого Воробьёва, кажется, и то восхваляли не так!
Поглядев на Владимирцева, Мишель спросил тихо:
— Когда?
— Завтра вечером, — Послушно ответил тот. — Когда уедет Воробьёв. Его жена не хочет, чтобы он знал, эта операция не совсем официальна.
Вот так, значит. Мишель невесело улыбнулся, однако, по-прежнему уверенный и в Александре, и в Марине Воробьёвой. Почему-то ему казалось, что эти две барышни не дадут Владимирцеву пропасть.
— Что ж, всё понятно, — тихо произнёс он. — Тогда искренне желаю тебе удачи, Володя.
— Если всё получится, мы с тобой ещё пробежим кросс, как в старые, армейские времена! — Изо всех сил стараясь бодриться, произнёс Владимир. И, заметив, что Мишель заметно помрачнел, коснулся его руки. — Что? Не веришь в успех? Я, признаться, тоже сомневаюсь, но…
— Нет-нет, не в этом дело! — Мишель поспешно покачал головой. — Я просто… я попросил полковника Герберта добиться для меня назначения на западный фронт. Со дня на день я уеду обратно на войну. И, вероятно, оттуда уже не вернусь. Так что ты прав, Володя, возможно, это наша последняя встреча.
— Господи, зачем?! — Со вздохом произнёс Владимир, искренне недоумевающий.
Мишель не ответил, перевёл взгляд за окно, где сгущались по-летнему тёплые сумерки. Зачем? Володя его всё равно никогда не поймёт. Да и кощунственно как-то говорить ему об этом, объяснять свои причины… Несчастный Владимирцев ни о чём не мечтает так, как о хороших, здоровых ногах и крепком здоровье, а у Мишеля всё это есть — всё то, что бедному Володе и не снилось! И он, вместо того, чтобы беречь себя, свою жизнь, вместо того, чтобы жениться на хорошей девушке, берёт и… добровольно соглашается на чистой воды самоубийство! Да никогда в жизни Владимирцев его не поймёт! И уж точно не поддержит.
И правда, не добившись ответа, Володя продолжил:
— Миша, я хочу сказать, вы ведь вместе с Алексеем Николаевичем воевали… он большой человек, он ни за что не позволил бы тебе пропасть, пока ты с ним! Зачем тебе этот западный фронт, зачем ты хочешь вернуться?! Оставайся при дяде, воюй себе где-нибудь, где не так страшно, как там! Чем тебе у Алексея Николаевича-то не служится?!
Про Алексея Николаевича Мишель с некоторых пор не мог и слышать без отвращения. Да и не только в нём было дело. И как же хорошо, что Александра вернулась так вовремя, с горячим чайником в руках, своим появлением избавив его от ответа!
— Ой, а чего это мы такие мрачные?! — Ахнула она с притворным недовольством. Затем прищурилась, глядя на Владимирцева пытливо. — Нет, с его-то величеством всё понятно, он никогда не улыбается, но вы-то, Владимир Петрович! Где ваша коронная улыбка? Улыбнитесь, порадуйте моё девичье сердце!
«Она ещё и бессовестно кокетничает с ним, прямо у меня на глазах!», подумал Мишель с некоторым возмущением, но, впрочем, скоро сменил гнев на милость, заметив, как тепло улыбается Владимирцев в ответ на её просьбу. Разве можно было его судить? Саша, похоже, единственный лучик света в его жизни, единственная его отрада! И она сама это прекрасно понимает, а оттого ведёт себя так беспечно — хочет порадовать его, расшевелить.
Так что Мишель решил об оскорблённых чувствах своих позабыть на время, взяв с себя немую клятву не завидовать Владимиру ни в коем случае. Тем более, Саша без малейшего стеснения и за ним взялась ухаживать, положив на его тарелку кусочек наивкуснейшего шоколадного торта собственного изготовления. Их руки соприкоснулись, когда он принимал у неё тарелку, на секунду он поднял на неё взгляд, и мгновенно утонул в тёплых, янтарно-карих глазах. Саша смущённо улыбнулась, и он коротко улыбнулся в ответ, впрочем, поспешив вернуть своему лицу привычный серьёзный вид.
Вместе они просидели около двух часов, и это были определённо самые беспечные и беззаботные два часа в жизни Мишеля. Никогда прежде он не смеялся так искренне, как в тот вечер, и никогда со дня смерти матери ему не было так… легко, именно легко — вот подходящее слово! С души будто камень свалился, а всё почему?! — неужели из-за того, что рядом была вот эта забавная, хохочущая от всей души рыжеволосая девчонка?
«Я медленно схожу с ума», сказал сам себе Волконский. И, противореча собственным принципам и утверждениям, противореча голосу рассудка, который он так привык слушать, под конец их чудесных посиделок он вышел следом за Александрой в коридор, и, наконец-то оставшись с ней наедине, сказал:
— Я завтра собираюсь в имение с утренним поездом. Не хочешь поехать со мной?
Зачем…? Зачем он ей это предложил?! И что она теперь ответит? И, главное, почему он волнуется, словно мальчишка?! Ведь прежде он делал девушкам куда более откровенные предложения, и ничего, не волновался. И уж точно никогда не боялся отказа так сильно, как теперь…
А Сашенька едва ли не выронила из обеих рук тарелки, которые взялась унести. Что? Что он только что сказал?! Съездить с ним в имение?! Господи, зачем, для чего? Ах, да, её собственный дом неподалёку, может, он подумал, что она захочет навестить родные места… О, да, она и хотела, вот уже сколько времени хотела! Но… но с какой стати это беспокоит его величество? Что с ним происходит, отчего он вдруг стал таким нежным и заботливым?! О-о, нет, нет, господи, нет, ни в коем случае нет, она же пропадёт, она же…
— Да. — Произнесла она, и голос её, конечно же, дрогнул. Впрочем, облизнув губы, Саша повторила увереннее: — Да, ваше величество, это было бы чудесно! Я… я ведь так и не забрала свой шарфик!
Выкрутилась! Придумала-таки повод, какая молодец! И почему ей самой он показался на удивление глупым? В шарфике дело, да неужели? А не в этом ли очаровательном зеленоглазом мужчине?
Сашенька решила, что у неё разыгралось воображение. Ей показалось, что Волконский испытал облегчение, получив её согласие на поездку. Но это ведь не могло быть правдой, ведь не могло?
— В таком случае, я заеду за тобой завтра. — Произнёс он, и тут же покачал головой, пресекая все возможные протесты и заявления о том, что она и без его помощи до вокзала прекрасно доберётся. — Я сказал, что заеду, значит заеду, и точка.
«Ишь, раскомандовался!», подумала Саша, поначалу с негодованием, но потом её охватило чувство такого безграничного счастья, что она уже и думать ни о чём не могла. И с позором поймала себя на мысли, что Мишель Волконский стал единственным человеком, которому она почла бы за радость подчиняться. До конца своих дней.
* * *
— Серёжа! Серёжа, открой немедленно! — Софья Владимировна Авдеева вот уже которую минуту неустанно барабанила в дверь в покои сына, без малейших, однако, успехов. — Серёжа, я прошу тебя, открой сейчас же!
Вчерашним вечером он вернулся подавленный, в запачканных на коленях брюках, измученный, разбитый и какой-то… неживой! Привычная радостная улыбка, расцветающая на его лице всегда при виде матери, ныне испарилась без следа, а выражение лица оставляло желать лучшего. Боже, да какая беда с ним приключилась? Как и любая мать, графиня Авдеева испытывала острую потребность защитить и уберечь своего единственного ребёнка от любых невзгод, но вчера он не впустил её, а сегодня и вовсе отказался открывать. Она уж, было, заподозрила нехорошее, когда с той стороны тяжёлой двери послышались шаги. Потом щёлкнул замок, и любимый сынок, гордость и отрада, предстал перед ней во всей своей плачевной красе.
— Бог мой, ты что, не ложился со вчерашнего вечера? — Ахнула Софья Владимировна, заприметив всё те же светлые штаны с пятнами грязи на коленях. — Серёжа, что произошло, ты можешь мне объяснить?
Но, увы, объяснить внятно Серёжа ничего не мог. Вместо этого он разрыдался, совсем как девчонка, размазывая по щекам горькие слёзы безнадёжного отчаяния. Софья Владимировна поначалу опешила от такого зрелища, никак не ожидая увидеть своего взрослого сына плачущим, но потом материнское начало взяло верх, она ахнула и бросилась утешать его, прижав к своей груди.
— Ну, ну, мальчик мой, тише, тише! Скажи, умоляю, что случилось! Мама здесь, мама рядом, мама поможет тебе! Кто, кто посмел обидеть моего сладкого мальчика? Живо признавайся, и мамочка со всеми разберётся!
Ну, Серёжа и признался. Ничуть не стесняясь собственного отчаяния, пожаловался самому близкому своему человеку, собственной матушке.
— Саша! Это всё она!
— Сашенька?! — Софья Владимировна, отдадим ей должное, понапрасну на хорошую девушку сердиться не поспешила. — Наша Сашенька? Тихонова? Но, Серёжа, что такого она сделала? Это милейшее создание никому не способно причинить вред, и…
— Она отказалась выходить за меня замуж, мама! — Воскликнул Сергей, отстранившись от Софьи Владимировны. Вспомнил, наконец, что он мужчина и ему как-то не пристало рыдать у матушки на груди. Вышел он уже из этого возраста, лет, эдак, с пятнадцать назад!
— Отказалась… что? — Графиня Авдеева обомлела, прижала руку к груди, и в бессилии опустилась на стул, что стоял возле стены, рядом с нею. Если бы не этот стул — повалилась бы на пол, как пить дать, упала бы! Мало того, что её сынок сделал предложение Сашеньке Тихоновой, так она ещё и… не приняла его? Помилуйте, это нелепо! Она не могла отказать, просто не могла!
Они ведь с детства любили друг друга, Софья Владимировна сама помнила, с каким восторженным умилением смотрела эта милая девочка на её сына! Да, она вовсе небогата, но авдеевских денег вполне хватило бы, чтобы обеспечить достаток этой чудесной паре, раз уж того хочет их единственный сын… Софья Владимировна вовсе не была против, она вообще на всё была согласной, лишь бы у любимого Серёжи было всё, что он хочет! Но чтобы Саша отказалась от него сама? На это должна была быть очень серьёзная причина!
— Милый, боюсь, я не понимаю тебя, — призналась графиня Авдеева, глядя на сына, — я ни за что не поверю, чтобы наша Сашенька…
И вот это «наша Сашенька» до того резануло слух несчастного Сергея, что он не выдержал и разрыдался снова, спрятав лицо в ладонях.
— Мама, я не смогу жить без неё! Я люблю её, мама, понимаешь?! Мне кроме неё никто не нужен, никто! — Оборвав свои эмоциональные возгласы на полуслове, Сергей вдруг не в пример самому себе, твёрдо и решительно произнёс: — Я застрелюсь!
Софья Владимировна снова ахнула, и, вскочив со своего места, бросилась к сыну сызнова, взяла его за плечи и хорошенько встряхнула.
— Сергей! Немедленно прекрати! Как у тебя язык-то поворачивается такое говорить?! — Гневно воскликнула она, а сама, глядя в его заплаканные глаза, думала с тоской: бог мой, а ведь и впрямь любит…
— Мне не нужна эта жизнь без неё, мама! А она мне отказала, понимаешь?! Отказала!
— Ничего, — тихо-тихо произнесла Софья Владимировна, и, снова обняв сына, принялась гладить его по кучерявым пепельно-русым волосам. — Ничего, ничего, сынок, мы что-нибудь придумаем… Мы заставим её передумать, вот увидишь! Я уверена, вам нужно просто ещё раз поговорить, и всё решится!
Серёже до смерти не хотелось признаваться матери в том, что Сашеньку он потерял исключительно по своей собственной глупости, но и промолчать он не смог.
— Мама, я виноват перед ней, очень виноват! Я обидел её, но я же не хотел! Я извинился, но она меня не простила! А когда я предложил ей стать моей женой, она велела мне идти прочь! Она прогнала меня, мама! Ах, нет, я не могу так больше, я лучше умру!
— Ну-ну, сынок, тихо-тихо… не нужно поспешных решений. Мы убедим её простить тебя.
— Как?! — В отчаянии вскричал Сергей. — Как, мама?! Она и видеть меня не хочет после того, как я обидел её! Но я же не хотел, господь свидетель, я не хотел…
Софья Владимировна ещё некоторое время успокаивала сына, гладя его по волосам и тихим голосом убеждая его, что всё образуется. А уж потом, взяв с него обещание не делать никаких глупостей, а прежде дать ей возможность решить проблему, вышла из его комнаты, тихонько притворив за собой дверь. Она не сомневалась, что всё получится. Графиня Авдеева была любящей матерью, и души не чаяла в сыне, а раз сын хотел эту девушку, то Софья Владимировна из кожи вон вылезет, но раздобудет её для него. И, если нужно будет, она даже заставит Сашеньку не только простить, но и полюбить Серёжу всем сердцем. Лишь бы только её мальчик был счастлив!
Руководствуясь своим священным материнским долгом, Софья Владимировна направилась в кабинет к супругу, где стоял телефонный аппарат. Продиктовав телефонистке нужный номер, графиня Авдеева стала ждать, прислушиваясь к гудкам. И когда на том конце провода ответили короткое «у аппарата», она улыбнулась, уверенная в своей победе.
— Викентий Иннокентьевич? Добрый день! Это Софья Авдеева, я бы хотела с вами поговорить…
* * *
Это было безумие, безумие! Сашенька полночи не спала в предвкушении, ворочаясь в своей постели, кусая губы и нервно теребя краешек простыни. Зачем, зачем она только согласилась?! Как могла быть столь беспечной? Как могла быть такой бесконечно глупой, неужели верила до сих пор, что он, он может обратить на неё внимание? Неужели надеялась, что сможет преодолеть ту пропасть, что разделяла их и всегда будет разделять?
Или, и впрямь преодолела? Потому что когда он приехал за ней в Марьину Рощу, то вёл себя как ни в чём не бывало, и был дружелюбен, как никогда! То есть, разумеется, это ни в коем случае не означало, что он всю дорогу шутил и веселился — никто ведь и не подумал такого про нашего вечно хмурого Мишеля? О, нет, но Саша считала своей маленькой победой уже то, что он улыбнулся ей целых два раза, при этом ни единого раза не стремясь с ней поссориться, а на вопросы её отвечал развёрнуто и подробно. И даже рассказал о том, как продвигается расследование, а оно продвигалось, к Сашиной величайшей радости! Но кое-что упрямо не давало ей покоя, ещё с того дня, как она узнала о смерти дядюшки Адриана, знаменитого на всю Румынию.
— Рихтер сказал, что он вернулся за Юлией Николаевной спустя двадцать пять лет, — задумчиво говорила Саша, качая головой. — Как бы он вернулся, если бы погиб, ваше величество?! Думаю, ваш Адриан чего-то не знает.
«Или чего-то недоговаривает», подумала она, но озвучивать свои мысли не стала, чтобы не клеветать на человека почём зря. Что ж, Мишель был склонен с ней согласиться. Дружинина он до сих пор не нашёл, а вот у Володи Владимирцева — точнее, у его покойного отца — связи в полиции имелись отменные, с их помощью Мишель намеревался разузнать больше о кончине Матея Кройтора двадцать лет назад. Он уже поговорил с нужными людьми, и они сделали запрос, так что теперь оставалось лишь ждать ответа и размышлять. А пока — найти дневник Юлии Николаевны, который, если верить Алексею, хранился в тайнике за каминной полкой. Кто знает, может, этот дневник может сказать гораздо больше, чем все Лучии и Кройторы вместе взятые?
Мишель на это надеялся. А ещё он надеялся на то, что, как и Владимирцев, имеет право на маленькую радость в свои последние дни. Если можно Володе, который, возможно, умрёт этой ночью — то ему, Мишелю, почему нельзя? Ему вполне достаточно было просто сидеть рядом с ней, на соседних сиденьях в большой карете, и время от времени бросать взгляды украдкой на её красивое, задумчивое лицо. И ничего больше. Ничего…
О-о, это он поначалу так думал! Видимо, после той ночи, когда он поборол свои порывы, Мишель решил что и впредь так же легко сумеет совладать с собственными эмоциями. И вот в этом была его ошибка, потому что издавна известно — любовь невозможно контролировать, сердцу невозможно приказывать, всё равно будет делать по-своему! Но наш Мишель, к сожалению, не знал о любви ровным счётом ничего. Разве что, о плотской её стороне, где он добился немалых успехов, но сравнимо ли это с безграничным полётом души и с тем невероятным восторгом и счастьем, которое испытываешь, когда видишь предмет своих мечтаний так близко…?
Да и Сашенька, похоже, решила окончательно очаровать его сегодня. Ненамеренно, конечно, она это делала — его величество это вам не Владимирцев, чтобы она с ним кокетничала! — просто такая уж она была, непосредственная, весёлая и задорная, совсем ещё ребёнок! Пока Мишель покупал билеты: целое купе в первом классе, как обычно, Сашенька на несколько минут куда-то исчезла из поля его зрения. Чтобы, впрочем, почти тут же появиться с двумя порциями мороженного в руках и широкой улыбкой на лице.
— Ваше величество! — Она рассмеялась и вручила ему вафельный стаканчик, забавляясь ещё больше над его искренней растерянностью. — Кушайте на здоровье, от сладкого поднимается настроение, это я вам как доктор говорю! Может, глядишь, и перестанете вечно хмуриться и улыбнётесь мне, наконец!
Мишель и впрямь улыбнулся, растроганный этой сценой до глубины души. Это очаровательное создание решило угостить его мороженым! Его! Она! При том, что сам он купить ей, наверное, целый воз этого мороженого, а она, не пожалев последних денег, взяла и сделала ему такой милый подарок — вот так запросто, от души! И почему-то вслед за этой невольной улыбкой, и странным чувством, всколыхнувшимся в груди — следом за ними пришла невероятная грусть. Такая, что и словами не передать.
«Как я уеду теперь, чёрт возьми? — спрашивал себя Мишель, пропуская Александру вперёд, к вагонам, где уже шла посадка на поезд. — Как уезжать, как оставлять её здесь? Одну, помнится, однажды уже оставил!»
От воспоминаний о матери Мишелю сделалось ещё тоскливее, и, к его стыду, Саша это заметила. Развернувшись, она стала перед ним и посмотрела снизу вверх, и, коснувшись его руки, прошептала еле слышно:
— Ваше величество! Улыбнитесь! Ну, пожалуйста, улыбнитесь! У вас ведь такая красивая улыбка…
«Неужели я всерьёз сказала это ему?!», спросила себя Сашенька, не на шутку перепугавшись, но, впрочем, улыбка Мишеля (и впрямь, красивая) развеяла все её сомнения в одночасье. Она тут же улыбнулась в ответ, и, подхватив юбки, поднялась по ступеням в вагон. Одной рукой протягивая проводнику билет, а второй по-прежнему держа в руках мороженое — такая непосредственная, такая беззаботная, милая, простодушная, и бесконечно красивая…
Мишелю оставалось только вздохнуть, и последовать за ней, на ходу обещая себе хотя бы постараться и впрямь не ходить с таким мрачным лицом, а быть чуточку, ну хоть чуточку дружелюбнее!
И ему это почти удалось. Всё время в пути он вёл себя образцово-показательно, почти идеально, и даже позволил себе рассмеяться над очередной забавной историей из Сашиной практики. А та из последних сил старалась сохранять непринуждённость, но бесполезно. К концу пути у неё ощутимо дрожали руки от волнения, а голос обещал сесть с минуты на минуту, особенно в те моменты, когда Мишель смотрел на неё так… Как? Как никогда не смотрел прежде.
«Что с ним такое? Что на него нашло?», думала Сашенька, старательно пытаясь найти хоть одно объяснение столь ощутимой перемене в его поведении. Но, увы, так ничего и не придумала.
Когда состав прибыл на станцию, Саша помедлила, прежде чем выйти из своего купе. Собралась с духом, задержалась на секунду перед зеркалом, что висело на двери, и окинула себя критическим взглядом. Что ж, недурственно! Новая причёска её невероятно красила, да и в целом казалась куда более аккуратной, нежели простая коса, перекинутая через левое плечо.
А уж премилая фетровая шляпка, удачно подходящая под её недавно купленное светлое платье из муара — эта шляпка и вовсе делала её похожей на аристократку! Саша гордо вскинула голову, чуть приподняв подбородок, пытаясь копировать манеры так нравящейся всем Ксении Андреевны, но, увы, не преуспела в этом. Шляпка едва не свалилась с её головы, спасли только две жемчужные булавки, которыми она была приколота к волосам — а так, неминуемо упала бы, какой позор! Саша удручённо вздохнула, и, поправив загнутые поля, решила, что все её попытки хоть на шаг приблизиться к изяществу и безупречности Митрофановой заведомо обречены на провал. И, обозвав себя безнадёжной деревенщиной, опустила голову и вышла из купе вслед за Мишелем. Его величество, должно быть, уже задался и страшно зол на неё, а его терпение она не хотела испытывать, прекрасно зная, какой у него порой бывает горячий нрав.
Однако его величество на промедление внимания не обратил, и сказал только, когда она остановилась рядом:
— Похоже, будет дождь.
Саша подняла голову, на этот раз старательно придерживая шляпку, и только теперь, кажется, заметила серые грозовые тучи, что кружили над Москвой и Подмосковьем вот уже с целую неделю как. А она была так занята, что не обращала внимания на погоду!
— Это плохо? — С запозданием спросила она у Мишеля. — Разве у вас нет кареты?
— Алексей забрал к себе в Москву последний выезд, — отозвался Мишель. — Я попросил прислать сюда парочку лошадей до нас. Если хочешь, можем взять крытый экипаж и доехать до усадьбы. Или прокатиться верхом, — тут он вроде как попробовал улыбнуться, — ты умеешь ездить верхом?
Саша демонстративно не ответила, сделав большие глаза, и прижав к груди руку. Я?! Умею ли я ездить верхом?!
— Почему-то я и не сомневался в тебе ни минуты, — тихонько сказал ей Мишель, и кивнул в сторону стоянки извозчиков, где прохлаждался в бездействии Игнат, Сашенькин хороший знакомый.
Лошадей они, конечно, взяли, предпочитая рискнуть и обогнать непогоду прежде, чем та доберётся до Большого дома, но тут Сашу ждало ещё одно испытание. Она представить себе не могла, до чего захватывающее это окажется зрелище — Мишель Волконский в седле. Дорожный костюм облегал его длинные крепкие ноги, а под тёмным пиджаком угадывался широкий разворот плеч, и Саша невольно погрузилась в воспоминания, как она, той ночью, обнимала его за эти самые плечи, прижималась к его груди…
Игнат, тактичностью не блиставший, заметил, с каким очарованием Сашенька смотрит на его хозяина, и с улыбкой спросил:
— Так и будем видом любоваться, барышня?
Саша вспыхнула, и, заливаясь краской, поспешила забраться в седло и последовать за Мишелем, благодаря Господа за то, что смятение её заметил один только Игнат, и больше никто.
«А, впрочем, он и так давно уже всё про меня понял. Надо быть просто слепым, чтобы не заметить, я же совершенно не умею скрывать своих чувств!», с досадой на саму себя, думала Сашенька. И всякий раз вздыхала украдкой, а потом смотрела на Волконского в седле, и вздыхала снова, и снова и снова и снова.
И всё равно они не успели. Прогулка верхом была чудесной, тяжёлый воздух перед грозой пах полевыми цветами, но, увы, гроза положила преждевременный конец этой идиллии. Ливень обрушился на них, когда большая часть пути оказалась позади. Большой дом был уже виден у подножия холма, но очертания его тотчас же исчезли, когда из-за сплошной пелены дождя стало совершенно невозможно что-либо различить.
— Боже, моя шляпка! — пролепетала Сашенька, приподняв левую руку, словно ещё стараясь защититься от дождя, который теперь был повсюду, и щедро поливал засохшую землю.
А Мишель, успевший отъехать чуть дальше, обернулся на неё, и, заметив её смятение, вдруг рассмеялся совершенно искренне. Конечно, ему-то что переживать? Он вполне в состоянии купить себе с десяток новых шляп и костюмов, а она, между прочим, потратила половину своего жалованья на это милое легкомысленное изделие из фетра с цветочками!
— По-вашему, это смешно?! — С подобием на гнев, спросила Саша, стараясь перекричать шум дождя. Мишель если и услышал её, то предпочёл не отвечать. И, подъехав к ней ближе, остановил своего коня и сказал, махнув рукой в противоположную сторону от усадьбы, к реке:
— Тут старая часовня неподалёку, в ней можно укрыться от дождя. Если поторопимся, минуты через три будем там.
Саша, всё ещё расстроенная из-за шляпки, хмуро посмотрела на Мишеля, искренне надеясь, что её взгляд хоть чем-нибудь напоминает его собственный, вечно недовольный. Он в очередной раз рассмеялся, негодяй, совершенно не щадя её оскорблённых чувств. И сказал ещё, бессовестный:
— Бог мой, ты такая забавная!
Забавная?! И вот так всегда! Она старалась изо всех сил, так мечтала завоевать его внимание, а тут это обидное «забавная»! Ксению свою он наверняка забавной не считал! Ах, опять эта глупая ревность, ну почему она никак не проходит? Удручённо нахмурившись, Саша покрепче взялась за поводья и проворчала:
— Показывайте, где тут эта ваша часовня!
Старая, полуразрушенная башня, оставшаяся ещё с допетровских времён, и впрямь обнаружилась возле самой реки, за лесом. Остатки некогда высокого сооружения ныне надёжно прятались в деревьях, заметить их со стороны дороги было невозможно, если целенаправленно не искать. Саша никогда прежде не ходила на эту сторону реки, а потому о старой заброшенной церквушке ничего не знала, и ныне была приятно удивлена.
Правда запустение, царившее вокруг, невольно нагоняло тоску. А ведь люди когда-то жили здесь, строили эту часовню, ходили сюда молиться, и, наверное, венчались здесь… ныне же всё забыто. Крыша обрушилась в некоторых местах, сквозь огромные дыры в потолке виднелось серое небо, щедро поливающее водой соскучившуюся по дождю землю. И образа на стенах были стёрты, но кое-где всё же угадывались, правда, с большим трудом — в часовне было темновато.
— Какое прекрасное, печальное место, — произнесла Саша, заворожено оглядываясь по сторонам. Голос её прозвучал почти беззвучно, она не считала целесообразным разговаривать на повышенных тонах в таком месте, но Мишель её всё равно услышал. Усмехнулся, кивнул, и сказал:
— Оба моих дядюшки играли здесь, когда были мальчишками.
— А вы? — Заинтересованно спросила Саша, обернувшись.
— А что я? — Он обворожительно улыбнулся ей. — Я же не умею веселиться, забыла?
Саша тихонько рассмеялась этой шутке и согласно кивнула, вспомнив, что его величество прежде не баловал своим присутствием загородную усадьбу матушки, и детство его прошло вовсе не здесь. Интересно, а каким он был в детстве? Неужели такой же серьёзный и нелюдимый? Да как вообще можно было вырасти таким колючим, при такой-то добродушной матушке?
А, впрочем, она любила его и таким.
Ну, вот. Наконец-то она хотя бы самой себе смогла в этом признаться. Любила. Именно любила, бесконечно любила, теряя голову от одного только его взгляда, от звука его голоса, от его присутствия…
«Какая же я глупая, глупая, глупая!», в сердцах подумала Сашенька, и с ожесточением принялась выжимать воду из волос. Вот вам и замечательная причёска, которая ей так шла! Вот вам и новая шляпка, безнадёжно брошенная прямо на пол, в кучу старых листьев, оставшихся ещё с прошлой осени. Ну почему, почему ей так не везёт? Ведь всё так хорошо начиналось! Она была почти красавицей сегодня, почти аристократкой! И ведь притворялась как хорошо! Как изображала непринуждённость! А что теперь? Стоит перед ним, точно мокрая курица, в прилипшем к телу платье, с мокрыми волосами, жалкая и никчёмная! От обиды Сашенька готова была разрыдаться в голос, но сдержалась, накрепко прикусив губу, и пытаясь быть сильной.
А Мишель всё это время беззастенчиво за ней наблюдал. Со своей стороны он бы сказал, что она походила скорее уж на бедного, мокрого воробышка, старательно чистившего пёрышки, такого милого и такого беззащитного! И недовольная морщинка между её тёмными бровями тоже казалась ему очаровательной. Чего, спрашивается, она хмурится? Ещё чем-то недовольна, а ведь сама согласилась ехать на лошадях! Впрочем, пускай хмурится. Так она ещё милее!
Чтобы не испытывать себя, так как самообладание снова начало давать сбой, Мишель отвернулся и, сняв промокший пиджак, повесил его на обломках перегородки, что разделяла старые кельи. Где-то здесь Гордеев запер Адриана, и он просидел целые сутки в темноте и одиночестве прежде, чем сумел выбраться на свободу. Где-то здесь Игнат оставил Георгия, переосмысливать жизненные ценности, и тот наверняка провёл не одну бессонную ночь прежде, чем Игнат смилостивился, и отвёз обратно к Гордееву…
Мишель собрался, было, сходить посмотреть, где именно томились в ожидании пленники, но почему-то на полпути остановился. Словно почувствовал, как Саша смотрит на него, как прожигает взглядом его спину. Усмехнулся не без удовлетворения, и помедлил, прежде чем обернуться. Пускай полюбуется, что же. Фигура у него была замечательная, а мокрая белая сорочка, прилипшая к телу, подчёркивала его мускулы самым что ни на есть выгодным образом!
Потом он всё же обернулся. Разумеется, наткнулся на пытливый Сашин взгляд, который та не успела или не захотела отводить. И смотрела-то как зачарованно! Мишель к таким взглядам давным-давно привык, но почему-то именно сейчас это воспринималось не как должное, а как какая-то награда за долгие мучения, за ожидание… Саша же, поняв, что позорным образом разоблачена, постаралась сохранить остатки достоинства. Сглотнув ком, подкативший к горлу, она с силой заставила себя отвести глаза, и попробовала, было, заново вернуться к выжиманию воды из своих волос. Но не получилось. Снова она взмахнула ресницами, снова предательский взгляд поднялся на его мокрый торс, на его широкие плечи, на его безупречно красивое лицо…
«Я пропала», подумала Саша в тот момент, и замерла, забыв и про волосы, и про свою девичью скромность, и про всё на свете! А Мишель, в очередной раз оказался на грани, особенно вот под этим её взглядом — и вроде бы вполне себе невинным, но, в то же время безмолвно призывающим к действиям. Будучи человеком военным, Мишель действовать привык решительно, без промедлений. К тому же, слишком соблазнительно облегало мокрое платье изящные изгибы её фигуры.
«Не могу я так больше», подумал он, и сдался. И, быстрыми шагами подойдя к Сашеньке, притянул её к себе, и поцеловал.