Сегодняшний вечер был самым обычным, каких бывало в последнее время довольно много. Это раньше Антон мог позволить себе уходить в недельные загулы, ни на секунду не оставаясь в одиночестве, но с недавних пор что-то изменилось.

Не мог он так больше, не получалось! Во всех его бесконечных женщинах Голицыну виделась она — роковая красавица-брюнетка, чернобровая, с глазами хищницы и белозубой улыбкой, его милая Ксюша.

Ах, нет, как раз не «его»! Эта Ксюша, кажется, была чьей угодно, но не его! Антону было до безумия обидно: ну почему, почему так? Почему даже какой-то смазливый, жалкий Авдеев и тот оказался достоин её расположения, а он, Антон, всё никак? Не он ли был её лучшим другом долгие десять лет? Не он ли оказался рядом, когда умерла её матушка, не он ли утешал её, не он ли не дал ей умереть с горя?

Вот только выбрала она почему-то другого. Этого бесчувственного Волконского, который вряд ли удосужился сказать ей и пару добрых слов за всё то время, что они вместе! Ах, отчего так бесконечно несправедлива жизнь? По этому поводу Антон собирался напиться. Ни в бордель, ни к друзьям, ни тем более к подругам, ему до отвращения не хотелось — а вот компания хорошей бутылки виски была бы сейчас весьма кстати. Хорошо, что отца нет, подумал Антон, и, уныло повесив голову, поплёлся к серванту, где хранились батюшкины запасы спиртного. Одну бутылку он уже допил, теперь собирался с чистой совестью взяться за вторую, а там пока не иссякнут силы. Идти ему сегодня всё равно было некуда, никто его не ждал.

«Мне двадцать пять лет, — говорил себе Антон, глядя на своё отражение в зеркальном серванте, поверх закупоренных бутылок, — двадцать пять лет, и я один из самых богатых наследников в Москве! И я несчастен. Правильно говорят — не всё купишь за деньги… Чёрт возьми, как же погано!»

Он плеснул себе немного в бокал, и уже собрался усесться в отцовское кресло, когда услышал прерывистый стук в дверь. Гостей он никак не ждал, батюшка уехал ещё со вчерашнего вечера в столицу, и вернётся не раньше третьего дня. Показалось?

Однако стук повторился. Голицын, передумав нежиться в кресле, направился к дверям, так и не выпустив, однако, бокал из руки. Звякнула дверная цепочка, щёлкнул замок, и незваный гость предстал перед ним во всей красе, оказавшись никем иным, как Ксенией Митрофановой. Предметом его грёз и мыслей вот уже столько лет…

— Ксюша? — В горле отчего-то пересохло, и Антон во все глаза уставился на заплаканную Митрофанову, сиротливо стоявшую на пороге.

— К тебе можно? — Хрипло спросила она. Тоже, видимо, не владела собой, и уже давно.

— Бог мой, что случилось? — Ахнул Голицын, разумеется, поспешно посторонившись, чтобы она смогла войти.

— Ты один? — Это вместо ответа.

— Я один, Ксюша, отца до завтра не будет, не волнуйся, проходи. Но что произошло, прошу тебя, скажи мне?

Опять она не ответила, и, ткнувшись ему в грудь, разрыдалась. Тут, признаться, Голицын несколько опешил. Он не удивился бы ничуть, если бы увидел рыдающего Авдеева, к примеру, но чтобы Ксения?! О, да, Антон был с ней в те дни, когда умирала её мать — ни слезинки, ни единой слезинки железная Ксения не проронила! А сейчас рыдала так горько, словно рухнула в одночасье вся её жизнь.

Поставив свой бокал на комод, Антон поспешил обнять её за плечи, и, поцеловав её в макушку, прошептал:

— Ксюша, Ксюша, ну что ты, маленькая моя? Что, что такое приключилось, голубушка, ангелочек мой?

— Волконский! — Простонала Ксения в перерывах между рыданиями. — Он бросил меня, Антон! Он меня бросил!

Малодушно, мелочно, и некрасиво, но — какое же облегчение испытал Антон, услышав эти её слова! Едва ли не рассмеялся в голос, что уж наверняка настроило бы рыдающую Митрофанову против него до конца дней. Благо, радость свою ему удалось поумерить. Но улыбнуться поверх её головы никто ему не мешал, что Голицын и проделал с невероятным удовольствием.

— Ксюша, Ксюша, ну будет тебе! — Произнёс он ласково, искренне стараясь убрать это глупое счастье из своего голоса. — Этот циничный мерзавец всё равно тебя не заслуживал!

— Что…? — Задыхаясь, переспросила Ксения, подняв голову. — Да как ты можешь, Антон?! Я любила его! Я собиралась за него замуж! А он! Попользовался мною, точно шлюхой, и бросил, променяв на другую! Боже, как я его ненавижу!

Любила? Собиралась замуж? О, да, наверняка, лёжа в постели Сергея Авдеева, прямо так и собиралась! И кто ещё кем пользовался — вопрос спорный.

— Ксюша, Ксюша, успокойся, прошу тебя! — Тихо произнёс Антон, и вновь прижал её к себе, обнимая за плечи, гладя по спине. Не мог он видеть, как ей плохо! Тогда ему самому становилось плохо, и не хотелось жить! А уж её слёзы… Волконского следовало бы убить уже за одно то, что он заставил её плакать! Бесчувственный, бессердечный мерзавец!

— Что мне делать, Антон? — Еле слышно спросила Ксения. Она закрыла глаза, слёзы бежали по её щекам из-под сомкнутых ресниц, такие горячие слёзы, они падали на рубашку Антона, оставляя на ней влажные следы. — Я не знаю, как мне дальше жить! У меня ведь совсем нет друзей, кроме тебя, мне даже и пожаловаться-то некому! А эти так называемые «подруги»! О, как я ненавижу их всех! Представляю, как они будут радоваться моему позору! Наверное, — она облизнула губы, и, подняв мокрые ресницы, посмотрела на Антона с надеждой, — наверное, мне стоит уехать назад в Петербург? Как думаешь? Там, может, надо мною не так будут смеяться?

— Ксюша, Ксюша, ну что ты, милая! Не надо никуда уезжать! — Антон ласково улыбнулся ей, и ещё крепче прижал к себе. — Никто не будет над тобой смеяться! А Волконский… ну, хочешь, я поговорю с ним?

— О, боже, нет! — Простонала Ксения. — Разговор получится коротким, он изобьёт тебя до полусмерти, вот и всё! Он же совершенно неуправляемый! Господи, я ненавижу его! — В который раз повторила она.

— Ксюша, Ксюша, пожалуйста, ну не нужно, не нужно этих слов! Он тебя недостоин, он даже мизинчика твоего недостоин, а ты так убиваешься из-за него! — А вот здесь, кажется, сыграла роль предыдущая бутылка виски. Или, может быть, старые-старые чувства, до сих пор тщательно скрываемые, вдруг вырвались наружу, когда он впервые в жизни увидел её в таком отчаянии. И Антон не смог удержаться. Отстранившись от неё, он с жестокой усмешкой сказал: — Волконский понятия не имел, от чего отказался! Да как же ты не понимала, глупая Ксюша, что он и не любил тебя совсем, ни единой минуты! А вот я люблю! Десять лет уже люблю, и ничего с собой не могу поделать! А ты даже не смотришь в мою сторону, делаешь вид, что меня нет! Ну ничего, Ксюша, ничего, я не в обиде! Мне достаточно уже того, что ты просто иногда появляешься рядом, чтобы я мог видеть тебя, знать, что у тебя всё хорошо!

Митрофанова слушала его с раскрытым ртом, начисто позабыв о том, что это неэтично, и о своих слёзах тоже позабыв. Антон нервно усмехнулся, наблюдая за её изумлением. Не знала, в самом деле не знала! И не догадывалась столько лет! Считала его своим другом, не больше, чем просто другом! Хорошо же у него получилось скрывать свои эмоции!

— Антоша, ты что, пьян? — Еле слышно спросила она, всё ещё не принимая его слова на веру. Голицына такая реакция лишь позабавила, он давно уже научился не обижаться на свою любимую Ксюшу.

— Пьян, — не стал спорить он. — Я, действительно, пьян. Пьян от своей любви, которая тебе никогда не была нужна! Но я не в обиде, Ксюша. Мне достаточно и того, что у меня есть редкая возможность видеть тебя, любоваться твоей красотой, и быть уверенным, что ты ни в чём не нуждаешься!

Ксения Андреевна, наша стойкая, уверенная в себе Ксения, вдруг почувствовала себя на удивление слабой, беспомощной и бестолковой. А ещё считала себя королевой сердец, думала, что знает толк в мужчинах, гордилась этим! А самого главного, того, что добрые десять лет был под носом, и не заметила, не разгадала… Глупая, это он правильно сказал, до чего глупая!

И ведь он любил её всё это время, Ксения только теперь поняла. С каждой своей бедой она исправно бежала к Голицыну — и до Мишеля, и после — и добродушный Антон всегда находил слова, чтобы её утешить, а то и выручал куда более серьёзными поступками. Года четыре назад, например, он подрался из-за неё с одним купчишкой… Здорово ему тогда досталось, а она-то, бессердечная, не оценила, оставила его одного, а сама прыгнула в карету к брату Эллы Караваевой и укатила с ним в номера! А на следующее утро, как ни в чём не бывало, встретилась с Антоном на обеде у общих знакомых, и старательно делала вид, что не знает, отчего это у него разбита губа и сломан нос…

— Господи, какая же я дура! — Прошептала она, широко раскрытыми глазами глядя на Голицына. Скажем вам совершенно точно, это был первый и единственный раз, когда Ксения Митрофанова проявила подобную самокритичность. В душе у неё все перевернулось в тот момент, а предыдущая жизнь вдруг показалась какой-то глупой, бестолковой… И разом перестала иметь значение.

Мишель Волконский, её бывший жених, по которому она ещё пару минут назад лила горькие слёзы, вдруг отошёл на второй план, затерялся где-то среди обрывков её лихорадочных мыслей.

Антон… Антон… как она могла не замечать его столько времени?!

— Ты всё равно самая лучшая, Ксюша! — Сказал он ей, растерянно улыбнувшись, и глядя исподлобья. Всегда он так смотрел, как преданный пёс, готовый по её приказу на всё, что угодно. — И я всё равно буду любить тебя до конца жизни. А хочешь, выходи за меня замуж, а? Ну его, этого Волконского, ну зачем он тебе? Давай поженимся! Я ведь тоже князь, тоже знатного рода, и денег у меня не меньше, чем у твоего Михаила. Выходи, Ксюша, а?

А ей-то казалось, что больше удивить Голицын её уже не сможет! Поспешно смахнув слёзы кончиками пальцев, Ксения вновь принялась вглядываться в черты его лица, такие знакомые, такие родные… Лучший друг… столько лет при ней… и никогда, ни единым намёком не показал, ни единым словом не выдал себя… А сейчас…

Колебания её Антон воспринял по-своему. Усмехнулся невесело, склонил голову на плечо.

— Глупая, моя глупая Ксюша! Ты, верно, подумала, что я тоже хочу тобой пользоваться, как и все? Я люблю тебя, дурочка! А руку и сердце тебе предлагаю вполне искренне, вовсе не ради того, о чём ты подумала. Объявим о помолвке, и скажем, что это ты бросила Волконского, а не он тебя. Это избавит тебя от позора, которого ты так боишься. А я… тебе вовсе не обязательно ложиться со мной в постель, Ксюша. Живи одна, если хочешь. Хочешь, я куплю тебе дом? Я буду платить тебе содержание — столько, сколько ты скажешь. Ты просто иногда, хоть иногда, приходи ко мне, чтобы я мог на тебя любоваться! Большего мне не нужно, Ксюша, поверь!

Дальше слушать она уже не смогла, и жестом велела ему остановиться, приподняв руку. Ей казалось в тот момент, что сердце её вот-вот разорвётся на части. Ей было больно слушать его трогательные речи, больно, потому что Ксения вдруг осознала, какой дрянью была все эти годы, и как неблагодарно относилась к нему, такому верному и преданному. И ведь он до сих пор продолжал её любить, несмотря на то, что знал обо всех её похождениях, а иногда даже из первых уст — Антон с детских лет был для неё как подружка, и она часто рассказывала ему то, про что сейчас и вспомнить-то стыдно!

И она искренне хотела извиниться. Для этого нужно было собраться с мыслями, найти нужные слова… но как тут подобрать слова, когда он смотрит так проникновенно, будто в самую душу заглядывает? Ох, уж этот его взгляд! И это его коронное: «Ксюша, Ксюша», как всегда называл её только он…

Тогда она вдруг улыбнулась. Искренне улыбнулась, как не улыбалась уже давным-давно, никому, даже Мишелю. От души, от самого сердца шла эта её нежная улыбка, а для Антона не было большего счастья, чем видеть, как она улыбается. О, это он просто не знал всего, на что она способна! И Ксения намеревалась это исправить прямо сейчас, решив, что пора прекратить уже быть неблагодарной стервой.

И, вновь подойдя к нему вплотную, порывисто обняла его за шею и прижалась губами к его губам. Страстным и жадным был этот поцелуй, а ещё неожиданным: вот уж воистину, Антон к чему угодно был готов, но не к этому! Десять лет полнейшего безразличия, и вот, пожалуйста, неужели прониклась? Неужели поверила его словам? Ах, ну что ему стоило признаться раньше!

Антон припал к её губам в ответном поцелуе, а затем, взяв её на руки, отнёс в ближайшую комнату — отцовский кабинет, дверь в который была по-прежнему распахнута. Бутылку с дорогим виски, только что открытую, он безжалостно скинул со стола, та упала на пол и разбилась, но они, увлечённые друг другом, этого и не заметили. Антон наконец-то, спустя десять долгих лет, заполучил ту, о которой мечтал столько времени, а Ксения… Ксения впервые в жизни почувствовала себя счастливой по-настоящему. Мишель никогда её не любил, и она прекрасно это знала. Но он был богат, красив, и, что немаловажно, был превосходным любовником — этих качеств оказалось достаточно, чтобы она согласилась стать его женой. Но любовь… откуда же она знала, что это окажется так прекрасно?

В объятиях Антона она медленно сходила с ума. Такое с ней было впервые, уж сколько мужчин касались её тела, но ни с одним из них она не испытывала такого неимоверного блаженства! Ей хотелось большего, скорее, как можно скорее, а он, как на грех, был так нежен с нею и не торопился, будто боясь обидеть. Тогда она со стоном притянула его к себе, и, прижимаясь своей грудью к его груди, стала умолять взять её. Что ж, дважды просить Антона не пришлось, он и без того еле сдерживался, бедняга. Поэтому, получив разрешение к решительным действиям, он порывисто овладел ею, прямо там, на отцовском столе, не удосужившись даже сперва снять с неё платье. Дико, безумно и страстно, так, что голова закружилась от переизбытка чувств. А когда она застонала, выгибаясь под ним, когда в порыве экстаза назвала его по имени, Антон почувствовал себя самым счастливым на свете. А ещё, кажется, она плакала от счастья. Впервые с ней такое было, впервые за двадцать один год. И уж точно впервые произнесла она, наконец, те самые слова, которые прежде считала слабостью и глупостью, но сейчас отчего-то почувствовала острую необходимость сказать их.

— Я люблю тебя, Антоша… я люблю тебя…

* * *

Хлопнула с грохотом входная дверь, и Алёна, придерживая на плечах лёгкую кружевную шаль, с некоторым недоумением выглянуа в коридор — посмотреть, кого это принесла нелёгкая в неурочный час.

Саша сказала, что уедет в городок, и до вечера точно не вернётся. Предлогом было названо неправдоподобное «забрать шарфик, в спешке забытый», но Алёна-то знала, что на самом деле дочь её хочет проведать свою подружку-медсестру Аню Исаеву, а заодно и эту дурацкую больницу, которую так любил её отец… То есть, Алёна свято верила в то, что именно это и было главными причинами — и ни секунды не думала она, что дочь могла уехать не одна, а в примечательной компании князя Волконского! Если бы Алёна об этом знала — ни за что не пустила бы, здесь и говорить не о чем! Но она не знала, и в мыслях не могла допустить, что Михаил Иванович окажется способным, как и его отец, увлечься простолюдинкой. Это он-то?! С его давно уже определившейся жизненной позицией? К тому же, он помолвлен, о чём тоже не следовало забывать!

И, по правде говоря, именно его Алёна и ждала ныне, когда загремели в прихожей чьи-то тяжёлые шаги. Волконский, опять приехал за бумагами или вещами матери. Кто ещё? Кроме него некому: Сеня на учёбе, Сашенька уехала по своим делам, Гордеев до глубокой ночи пробудет у себя на службе, а значит — Волконский?

И это, действительно, был Волконский. Только не тот.

— Алёша? — Дрогнувшими губами прошептала она. Признаться откровенно, до сих пор не могла Алёна спокойно произносить это имя — такое родное, такое любимое… Она замерла в дверях, глядя на полковника Алексея Николаевича, по-хозяйски прошедшего в их квартиру. То есть, в квартиру его покойной сестры, ныне — в его квартиру… Следом вошёл слуга с двумя внушительными чемоданами, и аккуратно поставил их в уголке, после чего удалился, ни единого слова не сказав.

— Как это всё понимать? — Спросила Алёна, прижавшись к двери. Ей, определённо, нужна была опора, ибо ноги категорически отказывались держать её. Особенно, когда он был так близко, и она могла видеть черты его лица — всё такие же прекрасные — и его глаза, такие же голубые и ясные, как и прежде.

И этими самыми глазами он так пронзительно посмотрел на неё, что Алёна не удержала измученного вздоха. А потом Алексей усмехнулся — именно усмехнулся, а не улыбнулся, как улыбался ей раньше — и ответил:

— Надо же мне где-то остановиться, право! И за то, что помешаю вам с Гордеевым своим присутствием, извиняться я не буду. Это мой дом и я волен распоряжаться им по своему усмотрению.

Что? Да как он смел говорить с ней в таком тоне?!

— Я не об этом спрашивала, — тихо ответила ему Алёна, всё так же продолжая смотреть на него во все глаза, будто силясь отыскать сходство между этим взрослым, серьёзным мужчиной и её девичьей любовью, «конюхом Алёшкой».

— Да? — Он беспечно пожал плечами. — А о чём?

— Почему ты не сказал мне сразу, Алёша, чёрт возьми?! — В отчаянии воскликнула Алёна, всплеснув руками. — Почему ты молчал о том, кто ты?!

— А что бы это изменило? — С ехидцей спросил Волконский, и, тут же, продолжил, легонько коснувшись двумя пальцами своего лба под светлой чёлкой. — Ах, ну да! Что же это я? Тогда ты с куда большей охотой согласилась бы выйти за меня, и не променяла бы мою любовь на богатства своего Тихонова!

— Моего Тихонова?! — Ахнула Алёна, прижав к груди обе руки. — В своём ли ты уме?! Разве твоя мать не сказала тебе, что меня выдали за него замуж против моей воли?!

Не сказала. А знаете почему? Потому, что к тому моменту, как Алексей вернулся из Петербурга в Большой дом, у Алёны и Ивана Фетисовича уже родилась дочь. Генеральша справедливо решила, что раз уж страсти улеглись, то и нечего разжигать некогда потухший костёр: ради блага этой маленькой девочки. Не вызывало ни малейших сомнений, что эти двое влюблённых безумцев вновь начали бы встречаться, и Алёна, возможно, попросила бы развода у мужа, и тогда маленькую Александру не ждало бы ничего хорошего.

А сейчас Алексей даже слушать ничего не стал. В ответ на её преисполненную искренним недоумением реплику, он лишь усмехнулся — так же жестко, как обычно, и укоризненно покачал головой. Ему смешны были эти попытки до него достучаться, смешны и отвратительны. Стала бы она говорить эти слова всё тому же «конюху Алёшке»? Очень вряд ли. Стала бы она вспоминать об их прошлой любви, не окажись он прямым наследником всего состояния Юлии Николаевны, коим раньше считался Гордеев? Очень вряд ли!

А тут, разумеется: четыре отеля, и довольно внушительные банковские счета, волей Мишеля и Адриана Кройтора отнятые у Гордеева, и переписанные на имя генеральши, его матери, чьим первым наследником являлся Алексей. Разумеется, перед такими перспективами ни одна не устоит! Особенно эта. Насквозь лживая и продажная, променявшая его любовь на достаток Тихонова…

Жгучая обида затмила его разум. Алексей категорически не желал обманываться ещё раз, он уже никому не верил, с тех самых пор, как милая Юленька выхватила револьвер из его трясущихся рук… С того самого дня всё в его жизни перевернулась, и, как бы ни старалась Алёна вернуть былое, все попытки её были обречены на провал.

Поэтому он сказал:

— Как бы там ни было, сейчас, я вижу, ты абсолютно счастлива!

Тон его заставил Алёну болезненно поморщиться и прикусить губу. Она не знала, что на это ответить. Слова Алексея были жестоки, но справедливы. Наверное, он имел право говорить так. И она не станет объяснять ему, что делала всё это ради своих детей, а не ради себя самой.

— Только, увы, Алёнка, ты не на того поставила, — усмешка превратилась в самодовольную, жуткую улыбку. — Раз уж ты так хотела денег, надо было ложиться в постель к Мише, а не к Гордееву! Видимо, ты слишком плохо знала этого парня, если думала, что он позволит вам с Иваном торжествовать после всего того, что вы наделали.

Выслушивать эти оскорбления было поистине невыносимо. Алёна обняла себя за плечи, и изо всех сил старалась не расплакаться. А как ей хотелось! Рассказать ему обо всём, чёрт возьми, объяснить, что она не могла по-другому, и что жизнь её после его ухода превратилась в один сплошной мрак… Но разве он поверит ей? Разве он поверит ей теперь? После того, как они с Гордеевым довели до самоубийства Алёшину любимую сестру — о, определённо, он никогда её не простит!

Но тогда… тогда зачем он приехал? Вот что не давало покоя Алёне. Она знала, что у Алексея была собственная квартира на Садовой — в ней сейчас жил Мишель, но в шести комнатах они вполне могли бы поместиться и вдвоём! А если и нет — у генеральши тоже была квартира, не считая Большого дома, будь он неладен! А если хочется столичного лоска вместо тихой сельской глубинки — так пожалуйста, Алексей Николаевич, у вас же целых четыре отеля в Москве, выбирайте любой! Несомненно, лучшей номер-люкс сей же час предоставят в ваше распоряжение, и совершенно бесплатно!

Но он не поехал в отель. И к матери тоже не поехал. Он зачем-то поехал сюда, на Остоженку. Зачем? Неужели ради неё…? От этой мысли сердце забилось чаще. И Алёна уже готова была простить ему ту их единственную ночь в Петербурге, едва не сломавшую жизнь и ей, и маленькой Александре — да она что угодно готова была простить ему, лишь бы только он посмотрел на неё так, как смотрел раньше…

И он посмотрел.

Потому что, знаете ли, довольно непросто было обуздать эту бурю эмоций, кружащую на его душе. Сколько лет они не виделись? Около пятнадцати? За эти годы она стала ещё краше, из юной девчонки превратившись в прекрасную, зрелую женщину, с такой великолепной фигурой, что у Алексея, совсем как в юности, голова пошла кругом. И обида его тоже куда-то ушла, под действием резко оживших воспоминаний, воспоминаний о ней. И, как и тогда, в Петербурге, и как и много раз до этого, Алексей забылся. С головой погрузился в омут её колдовских чар, ни о чём на свете не думая, кроме как о том, что он, в тайне от самого себя, мечтал об этой женщине все прошедшие годы, её он видел в своих снах, её искал в тех бесконечных других, что были у него…

— А я ведь до сих пор люблю тебя, — сказала Алёна почти беззвучно — Алексей скорее уловил эту фразу по движению её губ, нежели услышал. И улыбнулся в ответ, невесело, интуитивно, как всегда улыбался раньше, когда она говорила ему эти слова. — И я ни на секунду не переставала тебя любить.

«Не поддавайся, не поддавайся!», ещё пытался напомнить о себе здравый смысл, но было уже поздно. Алексей сделал к ней шаг, затем ещё один. Он хотел оказаться ближе, хотел посмотреть в её глаза — её прекрасные серые глаза… Он ещё помнил, какими доверчивыми и нежными они были раньше. А ныне? Что было ныне? Он же знал, какая она, почему он упрямо не видел этой расчётливой циничной женщины, почему он видел всё ту же молоденькую девчонку, любящую его до безумия? Свою маленькую графиню, в точности такую, какой он помнил её.

О, боже, как кружится голова! Отчего так? Раньше с ним такого не случалось. Особенно, когда Алёна, не выдержав первой, бросилась к нему на шею, и припала губами к его губам. И он ей, разумеется, ответил, ибо не нашёл в себе сил противиться обжигающему до боли желанию близости с этой женщиной, с любовью всей его жизни.

— Алёша… — Задыхаясь от страсти, шептала она, в перерывах между поцелуями.

— Алёнка…

Презирая самого себя за эту слабость, Алексей всё же не стал ограничиваться одними лишь поцелуями, и, толкнув дверь в ближайшую комнату (гордеевская спальня) — бесцеремонно повалил Алёну на постель, а сам принялся расстёгивать пуговицы мундира дрожащими в волнении пальцами. Через мгновение её руки легли поверх его ладоней, и она помогла ему избавиться от одежды так же легко, как и он ей.

А дальше он уже ничего не помнил. Помнил только, что ему было так хорошо с ней, как никогда в жизни.

* * *

Самым ужасным из всего этого Мишелю казалось то, что он вполне отдавал себе отчёт в том, что делает. Да, он хотел её поцеловать. Что уж там, он уже давно хотел её поцеловать, очень давно! Прикоснуться к её нежной коже, гладить её волосы, почувствовать пленительные изгибы её тела под своими руками… Кажется, ничего в жизни он не жаждал так сильно, как этого.

Он хотел её. Сегодня. Сейчас. Безумно, безудержно желал, и вот, пожалуйста, она в его власти. Даже не сопротивлялась. Ни малейших попыток сопротивления, ни одной! А Авдееву-то, помнится, дала пощёчину и велела убираться? Эти мысли грели Мишелю душу, значит, он верно расценил её очарованные взгляды в свою сторону — что ж, с этим он ещё ни разу не ошибался.

И хорошо, что себя он пока ещё контролировал. Стало чуть легче, когда он признался себе в собственных желаниях, уже устав делать вид, что эта девушка ему безразлична. Поэтому, собрав остатки самообладания, Мишель слегка отстранился от неё, прервав этот волшебный поцелуй.

Сашенька тотчас же распахнула глаза, взметнулись вверх длинные, чёрные ресницы. И снова он безнадёжно потонул в её взгляде, таком напуганном, таком очарованном! Она как будто бы боялась, вот только неизвестно, чего больше — того, что он остановится, или того, что решит продолжить? Да Саша и сама затруднялась ответить на этот вопрос.

Продолжая широко раскрытыми глазами смотреть на Волконского, стоявшего так близко и всё ещё державшего в ладонях её лицо, Саша вспомнила про свою гордость, и, срывающимся голосом, с подобием на гнев, произнесла:

— То, что вы сказочно богатый и красивый дворянин ещё не даёт вам право так обращаться с честными девушками!

Неубедительно как-то прозвучало, её саму не очень-то вдохновили эти слова. И она сменила гневный взгляд на растерянный, а Мишель искренне улыбнулся ей, и сказал тихое:

— Извини.

И Саша тут же его простила.

— Ну, хорошо, извиняю, — прошептала она, спускаясь взглядом всё ниже, с его погибельных глаз, на его губы, нежно улыбающиеся ей. Кажется, ей следовало бы сделать вдох пару секунд назад, иначе она рисковала задохнуться, но Саша забыла, как дышать. Она вообще обо всём на свете позабыла, когда он был так близко к ней, когда его руки гладили её лицо. Зачем? Что он делает, для чего? Неужели…?

Она даже помыслить о таком не осмеливалась — неужели она ему понравилась? Неужели он… неужели это взаимно? Неужели и его сердце замирает так же, когда он видит её? Тогда Саша была бы самой счастливой на свете!

А, впрочем, она и так была самой счастливой. Ей достаточно было уже того, что он поцеловал её. И, видимо, собирался сделать это снова, просто ждал её согласия. Ну, а что она? Она смотрела на его губы и понимала, что ещё немного, и натуральным образом лишится чувств! Какой позор!

Плохо понимая, что делает, Саша закрыла глаза и чуть подалась вперёд, ему навстречу. И тогда Мишель снова её поцеловал, теперь уже прижимая к себе гораздо крепче, и куда менее невинно, чем прежде. Саша положила руку ему на грудь, но не в попытке сопротивления, а, скорее, чтобы быть ещё ближе, чтобы чувствовать, как часто-часто бьётся его сердце под её ладонью.

Никогда прежде никто не целовал её так. Да и не то, чтобы её много кто целовал: покойный Юра Селиванов пытался, до того, как однажды не получил по голове тяжёлым докторским саквояжем, да ещё Серёжа. Но Серёжа… с ним всё было до того невинно и как-то по-детски, что и упоминать не имеет смысла!

А вот Мишель… увы, совсем не по-детски. И прикосновения его тоже были далеко не детскими, а очень даже наоборот. Но Сашу подобный напор не испугал, а если испугал, то лишь саму малость. Свободной рукой она обняла Волконского за шею, и, разомкнув губы, подалась навстречу его нежным губам, его горячим ласкам. Голова шла кругом, всё тело словно вспыхивало мириадами искр там, где он её касался — то есть, практически везде, потому что сдерживать себя Мишель не привык. А когда он оторвался, наконец, от её губ, и принялся целовать её шею, и спускаться всё ниже, у Саши вдруг подкосились колени, и она едва не упала.

Но он, конечно, её удержал. И, коротко улыбнувшись, взял на руки, и заботливо уложил на сваленные в углу прошлогодние листья, вполне сгодившиеся бы для брачного ложа, за неимением лучшего.

Саше, впрочем, было всё равно, особенно, когда он опустился на неё сверху, и вновь принялся покрывать её лицо, губы и шею жаркими поцелуями. Ей показалось, что она улетает к звёздам, оставляя свою земную оболочку, душа её пела и трепетала, и — господи, как хорошо ей было с ним! Будто совсем забыв о том, что терять себя ни в коем случае нельзя, она с нежностью отвечала на его поцелуи. И, обнимая его за плечи, обтянутые мокрой белой сорочкой, Саша удивилась — до чего твёрдые у него мускулы, будто из камня сделаны! И — боже, как он был напряжён! Захотелось сделать что-нибудь, чтобы он расслабился, но она не знала что именно.

Зато Мишель знал очень хорошо, и в какой-то момент, наконец-то, сообразил, что ещё немного, и будет слишком поздно. Собственно, и так уже было поздно, но пока ещё не «слишком».

«Просто прекрасно будет обесчестить её, а потом бросить и уехать на войну!», с извечной ехидцей сказал ему собственный здравый смысл. И, между прочим, совершенно правильно сказал! Вот только кто бы его послушал?

«Авдеев всё равно от неё не отстанет, пока не получит своего, — нашёптывал дьявол с левого плеча, — и если не я, то эта сволочь рано или поздно до неё доберётся, так что — какая разница?»

И, тут же: «Господи, как я могу так думать? Как только не стыдно!» И, вопреки самому себе, опять: «Ещё один поцелуй, только один… бог ты мой, какая она чудесная…»

До его окончательного падения оставалась, буквально, секунда. Секунда, и он ступил бы за точку невозврата, и сделал бы то, о чём наверняка потом пожалел бы. А если не он, то Сашенька уж точно пожалела бы, можно не сомневаться. Поэтому, думая в первую очередь о Саше и её будущем, Мишель резко отстранился от неё. И, сев в стороне, ткнулся локтями в широко расставленные колени, и уронил голову на руки.

«Возьми себя в руки, Волконский! — твердил он себе. — Возьми себя в руки, чёрт побери!»

А Саша уже даже и не пыталась с собою совладать. Тяжело дыша, она смотрела в полуразрушенный потолок часовни, на серое небо, видневшееся сквозь обрушившуюся крышу, на выцветшую мозаику наверху… Просто бестолково смотрела, время от времени хлопая ресницами, и не шевелясь. Она не понимала, что с ней происходит, и уж тем более она не понимала, что происходит с его величеством. Почему он так резко остановился, почему не стал продолжать? Что она сделала не так, чем умудрилась не понравиться ему за те короткие минуты?

А потом он окончательно её запутал своими словами, произнесёнными с большим трудом, и как-то уж очень резко:

— Прости за это. Я… я не хотел.

Извиняться было пока ещё не за что, разве что, за измятое платье? Саша, спохватившись, вернула на место перекошенный вырез, где ещё совсем недавно блуждала его рука, заставляя её испытывать ни с чем не сравнимое удовольствие. И, невесело улыбнувшись, кивнула самой себе: а чего она ожидала?! Она, кажется, недостойна даже того, чтобы стать его любовницей! Он наверняка именно этими причинами руководствовался, когда отказывался от неё — и это после того, как она сама фактически на блюдечке себя преподнесла! Чего стоило одно её это согласие на поездку! Приличная девушка не согласилась бы никогда.

«Нарочно он что ли всё это затеял? — Подумала Сашенька с обидой. — А если и так, почему не стал… почему не довёл дело до конца? Неужели не ясно, что я и не подумала бы ему противиться?! Как стыдно, господи, как стыдно… что он теперь обо мне подумает!»

Сбежать бы! Вот только куда сбежишь? Некуда. Вместо этого Саша стоически пошла навстречу собственному смущению и разочарованию, и сказала вполне примирительно:

— Дождь кончился, ваше величество.

И впрямь. Мишель обернулся через плечо, туда, где стена обрушилась, и где по самые уши в траве стояли их лошади. Дождя не было. Небо всё ещё серое, но, по крайней мере, не поливает как из ведра.

— Надо ехать, — сказал он, поднимаясь на ноги.

Ехать. И как можно скорее, пока ещё остался шанс перебороть собственные чувства. Отчего-то Мишель был уверен: во второй раз он уже так благородно не остановится, и плевать на мораль!

— Надо ехать, — повторила Сашенька, стирая с лица то ли оставшиеся капли дождя, то ли собственные слёзы. Не ручалась она судить наверняка, но на сердце в тот момент стало так тоскливо…

* * *

Как и в прошлый раз, Большой дом встречал их радушным гостеприимством и приятными запахами с кухни, от которых тотчас же сводило желудок. Фёдор Юрьевич, дворецкий, был как и прежде безупречен, старательно делая вид, что ничуть не удивлён приезду Сашеньки, а вот старая Марья была менее тактична. Привыкшая к простецкому обращению, она улучила момент, когда Мишель был занят беседой с дворецким, взяла Сашу под руку и увела в сторону кухни, где они могли остаться наедине. И, наученная с детских лет говорить, что думает, сердобольная старушка с чувством сказала:

— Саша, милая моя, если это то, о чём я подумала, то, умоляю, остановись, пока не поздно!

Она ещё и за руку её взяла, надеясь, видно, что так эти предупреждения лучше дойдут до бедной Саши. Та молчала, глядя на толстую, морщинистую ладонь поверх своего запястья, и думала, как лучше поступить: грубо ответить Марье, что это не её дело, или разрыдаться, прижавшись к её перепачканной в муке груди. Кухарка же, не получив ни малейшей реакции на свои слова, продолжила:

— Погубит он тебя, Саша, милая! Ты ведь такая хорошая девушка, ты вовсе не этого заслуживаешь! Опомнись, да для чего тебе он?! Вся жизнь насмарку из-за одного единственного порыва, Сашенька! Он же на тебе никогда не женится, ты ведь понимаешь? — Со вздохом спросила она. Саша продолжала слушать, глядя, однако, не в проницательные глаза старушки, а на её руку, лежавшую на её запястье. — Я знаю, он хороший человек. Достойный, благородный. Но, Саша, он князь, дворянин! Вы слишком разные, слишком, девочка моя!

«Матери моей, к примеру, гордеевское дворянство не помешало», справедливо подумала Сашенька, но озвучивать свои мысли не стала, чтобы не подтверждать самые страшные подозрения старой кухарки.

— Ничего не хочу плохого сказать про нашего барина, упаси боже, но, Саша, он мужчина! Для них всё не так, как для нас. Просто порыв, поиграли, насытились и бросили! А тебе потом с этим всю жизнь жить! А коли потом замуж позовёт кто достойный, что будешь делать?

«Утоплюсь», подумала Саша. Со дня отъезда в Москву эта мысль преследовала её ежедневно и виделась ей весьма заманчивым выходом из той ситуации, куда её загнали. А теперь и подавно.

— Я тебе сейчас кое-что расскажу, — понизив голос до доверительного шёпота, произнесла Марья, — был у нас тут такой князь, весь из себя красавец, навроде нашего Мишеньки. Только звали его Николай. Николай Волконский, мой ненаглядный Коленька! А я-то, в молодости, знаешь, какая красивая была? Это сейчас подурнела, располнела, а раньше — ух! Все деревенские за мной табуном ходили, замуж звали, а я всё нос воротила! Пока его не встретила, барина нашего, отца Юлии Николаевны. И что? Насколько, ты думаешь, хватило этой княжеской любви? Пару недель, не больше. Потом он меня благополучно забыл, а вот я…

Сейчас, глядя на низенькую, пухленькую Марью как-то и не верилось, что лет с сорок назад она была юной, стройной, красавицей, влюбившейся в своего барина, князя Волконского! Но, судя по невыразимой тоске в её слезящихся глазах, говорила она чистую правду. И, вроде бы ещё смущалась совсем по-девичьи, повествуя о своём старом грехе.

— Понесла я от него, Сашенька, — вздохнув, сказала она, старательно отводя глаза и отряхивая фартук, будто теперь заметив на нём пятна от муки. — И куда мне было такой деваться? А ведь любила, ох, как любила! Жизни своей без него не смыслила, как и ты сейчас, наверное… — Старая Марья подняла взгляд, надеясь, что Сашенька согласится с ней, но та, однако, по-прежнему молчала, и тогда кухарка продолжила: — Думала я в речке утопиться, а куда же ещё с таким позором? Родители, кабы узнали, из дому меня вышвырнули, не посмотрели бы, что единственная дочь! И вот стою я на мосту, а тут… Фёдорушка наш идёт, Фёдор Юрьевич Потапов! Мы с ним давно друг друга знали, работали вместе, дружили. Я ему о своей беде и рассказала, так он, добрая душа, замуж меня позвал, уже тяжёлую! Святой человек наш Фёдор Юрьевич, дай господь ему долгих лет жизни! — Марья перекрестилась, и, усмехнувшись, продолжила: — Умер мой первенец, мёртвого родила, а барину… барину будто и дела до этого не было, хотя прекрасно он о моём положении знал! Вот такие они, Саша, эти мужчины. И, к сожалению, таких, как Николай Волконский гораздо больше, чем таких, как мой Фёдорушка! Это мне повезло хорошего человека в такой момент встретить, а ты… ты бы подумала хорошенько, доченька, дважды бы подумала, чтобы тех же самых ошибок не совершать! Погубит он тебя, Сашенька, ой, погубит! И думать забудет через неделю, как дед его обо мне забыл. Попомни моё слово, милая, не обижайся, я же тебя от беды уберечь хочу!

Она говорила так проникновенно и искренне, что обижаться на неё у Саши и в мыслях не было. Правда, прислушиваясь к словам старой Марьи, она с каждой секундой всё больше и больше разочаровывалась в самой себе. Вспоминая этот поцелуй в часовне и всё то, что за ним последовало, Саша приходила в ужас. «Точно такая же, как и мать!» Билось у неё в голове. Яблоко от яблоньки! И ведь отдалась бы ему, ни секунды не раздумывая, и плевать на всех, и на приличия, и на гордость собственную, и уж тем более на возможные последствия, о которых в такие моменты думаешь меньше всего.

«Какая же я глупая, — думала она с отчаянием, — глупая и испорченная, совсем как матушка! Но, господи, что же мне делать, если я люблю его?!»

Правильно Марья сказала, женщине с этим всю жизнь мучиться, а мужчина… мужчина забудет через две недели, как князь Николай Волконский забыл о своём бурном романе с кухаркой, и о своём собственном ребёнке. Ни девушка, ни ребёнок его не волновали — с какой стати? — малыш незаконнорожденный, а бывшая возлюбленная — простолюдинка, а значит, не человек.

«Он и со мной не стал наверняка поэтому, — думала Саша, отводя взгляд от проницательной Марьи, — потому что я не его круга! Ему, должно быть, попросту противно было опускаться до связи с плебейкой! Сказать ему, что ли, что я в прошлом такая же дворянка, как и он?!»

Сказать? Зачем? Чтобы продолжить начатое?

— Господи, какая же я глупая! — Теперь уже вслух произнесла Сашенька, и, качая головой, отвернулась от Марьи. Старая кухарка ласково обняла её за мокрые плечи, и, приговаривая какие-то добрые слова утешения, увела к очагу, где было тепло и уютно.

— Посиди, детка, погрейся. Я сейчас сделаю тебе горячего чаю с малиной, чтобы ты не заболела! И, уж прости, Сашуля, что я вмешиваюсь, но больно хорошая ты девушка! Лучшего ты заслуживаешь, лучшего! Полежать в княжеской постели, может, и здорово, но слишком уж недолговечны такие перспективы! Вот, возьми пирожка, пока горячий! Кушай, кушай, моя девочка, и прости старую Марью… я же как лучше для тебя хочу!

Вот именно, «как лучше». А Саша уже и не знала, что для неё будет лучше. Она была убеждена, что кроме как утопиться теперь, после всего этого позора, ничего другого ей и не остаётся. И её немного позабавило, что и старая Марья, давным-давно, нашла для себя именно этот выход. Но её тогда спас Фёдор Юрьевич, а вот Сашу уж точно никто не спасёт.

«Помогу Владимирцеву, и утоплюсь», решила она, обнимая обеими руками горячую чашку с ароматным чаем. Если Гордеев не убьёт меня раньше. Про него тоже не следовало забывать.

Мишель, тем временем, поговорив с дворецким, заглянул в кухню, посмотреть, как там Саша. Заметив её, греющуюся у очага, с чашкой горячего чая в руках, он удовлетворённо кивнул ей и сказал в ответ на её немой вопрос:

— Я сейчас, — и, развернувшись, вышел, чувствуя, как многозначительно смотрит ему в спину старая Марья.

— Вам бы переодеться, ваше благородие! Простудитесь! — Крикнула она ему вслед, но Мишелю было не до переодеваний. Поднявшись по ступеням, он уверенными шагами направился в родительскую спальню, но чем ближе он подходил, тем меньше становилась его уверенность. У самой двери он и вовсе остановился, собираясь с силами. Адриан сказал, дверь снесли с петель, то есть, убийца ломился к ней в комнату, а она решительно не хотела открывать, пряталась там, боялась… И молилась, должно быть, чтобы её спасли: любимый муж или любимый сын. Тогда как первый нежился в объятиях сероглазой блондинки Алёны, а второй, беспечно бросив собственную мать, уехал на войну.

В очередной раз обозвав себя нехорошим словом, Мишель решился, и, положив руку на дверную ручку, открыл дверь и переступил порог комнаты. На душе сразу стало тоскливо, тягостно, нехорошо… Всё здесь было прибрано и этот идеальный порядок невольно заставлял думать, что хозяйка просто вышла ненадолго, и вот-вот вернётся. Но Мишель знал, что она не вернётся уже никогда. Стиснув зубы, он приказал себе не раскисать, и подошёл к камину, где Алексей велел искать тайник.

Взгляд случайно упал на инкрустированный широкий трельяж, розоватый, с золотистой зеркальной рамой и позолоченными ручками на ящиках. На нём лежали разнообразные дамские принадлежности, что так любила Юлия Николаевна: пудреница, бриллиантовые шпильки, которыми она всегда закалывала волосы, изумрудный гребень, баночки с кремами, несколько флаконов дорогих духов… Теперь они выглядели сиротливо, будто зная уже, что никто никогда к ним больше не притронется.

Мишель, покачав головой, наконец-то остановился возле каминной полки. Алексей сказал, нужно нажать на маленькую кнопку с левой стороны, замаскированную под деталь рисунка. И где же она? Потребовалось около пары минут, чтобы отыскать. Затем раздался тихий щелчок, и выдвижная панель отъехала в сторону. Тайник был совсем маленьким, как раз для того, чтобы укрыть небольшую тетрадь в твёрдом переплёте, тот самый пропавший дневник. Правда, Мишель поначалу не обратил на него внимания, с болью глядя на кровавые пятна, оставшиеся на нише. И обложка тетради тоже была в крови, четыре коротких полосы по диагонали. Это была кровь его родной матери, и от осознания этого Мишелю и вовсе сделалось невыносимо. Однако дневник Юлии Николаевны он всё же взял, преступая через собственные чувства, преисполненный решимости довести дело до конца, как бы тяжело это ни было.

Первая запись была датирована 1910-м годом, что поначалу Мишеля расстроило. Пять лет назад, слишком рано! Вряд ли матушка стала бы описывать события двадцатипятилетней давности специально для любимого сына, который будет искать ответы после её смерти. Она ведь вовсе не собиралась умирать! Однако зачем-то она спрятала этот дневник, значит, что-то в нём было? И Мишель продолжил перелистывать страницы, в то же время коря себя ещё и за то, что так бесцеремонно вторгается в личную жизнь Юлии Николаевны. Читать чужие дневники некрасиво, но, чёрт возьми, что делать, если это единственная возможность узнать правду?

Правда, страниц через пять ему стало уже не до эстетических размышлений. Вскинув брови, он принялся перечитывать заветные строчки, написанные знакомым почерком матери, перечитывать ещё и ещё, снова и снова, будто с десятой попытки прочитанное станет яснее, или обретёт какой-то иной смысл. Увы, нет, слова были те же самые, что и минуту назад, когда его взгляд споткнулся о знакомые имена. Тогда Мишель с шумом захлопнул дневник, растерянно перевёл взгляд за окно, и, упавшим голосом произнёс:

— Господи, нет, только не это…