Вся обратная дорога больше походила на кошмарный сон. Саша смотрела в сторону, обняв себя за плечи, и содрогаясь от какого-то странного внутреннего холода. Платьё её давно уже высохло, да и на улице было тепло, но её, тем не менее, била крупная дрожь.

«Всё не могло закончиться так, не могло! — думала она, стуча зубами, то ли от холода, то ли от нервов, — господи, это слишком жестоко! За что мне это, за что, господи?!»

Ещё хуже сделалось, когда Мишель без малейших раздумий снял с себя пиджак, и накинул на её плечи, заметив, как она дрожит. Ещё бы обнял, да к себе прижал, право слово! Что, он думал, эта его забота её успокоит?!

Какой теперь в ней смысл, если жизнь её кончена, кончена! А запах его одеколона по-прежнему сводил её с ума, вопреки здравому смыслу, вопреки её желанием, он действовал на Сашеньку на подсознательном уровне. И за это она ещё больше себя презирала. Когда они подъехали к Остоженке, Саша, не скрывая своего облегчения, вернула Мишелю пиджак, и, тихонько поблагодарив его, спрыгнула с подножки экипажа прежде, чем он успел бы выйти и открыть перед ней дверь. Ничего она от него не хотела больше, никаких любезностей — только бы он уехал, наконец, и оставил её одну наедине с её горем. И он уехал.

А она, войдя в подъезд, несколько секунд простояла в полумраке, а затем беззвучно разрыдалась, чувствуя себя самой несчастной в мире. И даже любимый шарфик, забранный — таки из дома, больше её не радовал, ныне всё это казалось какой-то глупостью, ненужностью…

Алёна, вот кто ей нужен сейчас! Никогда они не были близки, но почему-то Саша не сомневалась, если рассказать обо всём матери, та и выслушает, и поддержит, да ещё и попробует убедить в полнейшей бессмысленности этих переживаний. Скажет своё коронное: «С самого начала было ясно, что у вас ничего не получится!» — и будет тысячу раз права. Чудес, похоже, и впрямь не бывает, и только наивная Саша могла ещё в них верить. Матушка же куда более практична, и гораздо лучше знает жизнь, в её компании наверняка будет всё же лучше терпеть эту боль, нежели в одиночестве… Поэтому, подобрав юбки, Саша решительно направилась по ступеням наверх, не видя ничего перед собой из-за пелены слёз. Хорошо, что Гордеева не будет, на ходу отметила она. Это прямо-таки подарок судьбы! У него в министерстве позднее совещание сегодня, он вернётся нескоро, а значит, не увидит её слёз, не узнает о её слабости…

Первым, на что она обратила внимание, когда зашла, был дорожный плащ Алексея Волконского, висящий на вешалке, а его армейская фуражка лежала наверху. Этот-то зачем здесь? Саша поморщилась, с тоской осознав, что при старшем Волконском лить слёзы будет ещё неуместнее, чем перед Гордеевым, и на несколько секунд остановилась возле зеркала, пытаясь привести себя в порядок.

Алексей Николаевич ей не нравился. Слишком уж высокомерный! Ещё хуже, чем его величество, но его величеству большой плюс за благонравие — никогда он, помнится, не бросал ни на кого сальных, раздевающих взглядов, даже на свою Ксению! А вот дядюшка его смотрел так похотливо, что Саше немедленно хотелось уйти. Алексей почти не изменился со дня их первой встречи, точно такой же самоуверенный, заносчивый и бесконечно красивый, но тогда он смотрел на неё как на ребёнка, а сейчас — как на женщину, и эти взгляды её очень пугали. Оставалось надеяться, что у старшего Волконского хватит совести не приставать к ней, потому что в противном случае Саша за себя не ручалась. Ей что князь и полковник, что каторжанин Георгий — статуэткой по носу, вот и весь разговор! Одно дело Мишель, которого она полюбила до безумия, а другое дело — все остальные! О, нет, никому и никогда она не позволит больше к себе прикасаться, никогда не допустит ничего лишнего, а, случись что, уж точно сумеет за себя постоять!

Впрочем, в следующую секунду она наглядно убедилась, что Алексею Волконскому нет до неё ни малейшего дела. Убедилась, когда увидела его ни больше ни меньше в гордеевской постели, в объятиях гордеевской же будущей жены, Сашиной дорогой матушки, Алёны Александровны.

И ведь понимала, что немедля должна развернуться и уйти, но точно к месту приросла, парализованная увиденным! Как бы не хотелось ей сбежать, увы, ноги отказывались подчиняться, Сашенька и шагу сделать не смогла, замерев на пороге и во все глаза наблюдая за этим безобразием.

Безобразие, впрочем, прекратилось, как только она нарушила священное уединение любовников. Алексей Николаевич, не литературно выругавшись, сел на постели и очень недовольным взглядом наградил случайную свидетельницу их сладострастных игрищ с Алёной. И ведь смотрел так, будто это она, Саша, занималась на его глазах невесть чем! — с таким безграничным презрением, что ей на секунду сделалось страшно. Ледяные у него были глаза, неживые вовсе. Как у куклы. И взгляд такой неприятный, пронизывающий до костей.

Саша, чтобы не закричать, зажала рот ладонью, и перевела взгляд на мать, сокрушённо качая головой. Как будто ещё не верила, как будто надеялась, что она поняла что-то неправильно, и ей непременно объяснят, если она задержится и послушает… Но объяснять ей никто ничего не собирался.

— Саша, бог мой! Ты не вовремя! — Воскликнула Алёна, натягивая простыню до самой шеи. И откуда это раздражение в голосе? Алёне стало стыдно самой себя, безумно стыдно, но что теперь скажешь? Как объяснишь своё никуда не годное поведение?

— Не вовремя?! Извини, мама, я как-то не думала, что ты… не одна! — Дрожащим голосом произнесла Саша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться прямо сейчас. — Господи, а если бы это не я, а твой министр вернулся раньше времени?! — В отчаянии спросила она.

Алёна повалилась на подушки и простонала что-то нелицеприятное, а Алексей, усмехнувшись недобро, ответил:

— Что ж, тогда его ждало бы весьма пикантное зрелище! — И, с этими словами, он как ни в чём не бывало поднялся и начал одеваться, не стесняясь Сашиного присутствия. Скользнув взглядом по его мускулистой фигуре, Саша обнаружила, что Алексей Николаевич совершенно обнажён, чего, кажется, и следовало ожидать, и почувствовала, как полыхают её щёки. Мерзавец, какой же мерзавец! Ни стыда, ни совести!

— Господи, мама, как же так?! — С невыразимой тоской спросила Саша, прекрасно понимая, что никто ей не ответит, нет никому дела ни до неё, ни до её сердечных переживаний. Её мать, видимо, решила переспать со всеми окружающими мужчинами без исключения! Господи, как могла она до такого опуститься?!

Определённо, сегодня был такой день, когда рушились все Сашины надежды. И от того, чтобы не утопиться прямо сейчас, её сдерживала исключительно грядущая операция Владимирцева. Она обещала ему, она обещала попробовать поставить его на ноги. Они с Мариной Викторовной надеются на неё. Она не может их подвести, никак не может! И, как бы тяжело не было на душе, она должна собраться, и сделать всё от неё зависящее!

Смахнув слёзы, Саша выбежала из дома, поймала извозчика у самого подъезда, и велела вести себя к Басманной больнице. Как и её отец когда-то, она надеялась найти утешение в работе, погрузившись в неё с головой. В противном случае, она и впрямь рисковала утопиться — уж больно соблазнительными были тёмные воды Москвы-реки, когда извозчик вёз её по набережной…

«Владимирцев, — твердила она себе, — Владимирцев, Владимирцев… я ему обещала… остальное потом, потом…»

Но и это были ещё не все потрясения на сегодня. Едва она сошла с экипажа, как навстречу ей от самых больничных дверей бросилась Вера, не на шутку перепуганная. Светлые локоны выбивались из-под белого чепца, а больничный халат, обычно застёгнутый на все пуговицы, ныне был распахнут, лишь наспех повязан поясом. Да что там такое у них произошло?!

— Саша, ну наконец-то! — Воскликнула Вера, взмахивая руками. — Викентий Иннокентьевич тебя с самого утра ищет, а тебя всё нет!

Воробьёв?! С самого утра? Он, что, забыл, что сегодня воскресенье? По воскресеньям Саша не работала, и… постойте-ка, но ведь и сам Викентий Иннокентьевич тоже не работал в воскресенье, и, вообще-то, ещё с рассветом должен был уехать в городок, проверять дела в своей частной больнице. Что он вообще здесь делал?! Неужели ему стало известно об их заговоре с Мариной?! Неужели теперь операция Владимирцева не состоится?

— Что случилось? — Упавшим голосом спросила Александра, заранее не предвидя ничего хорошего. Но ответ Веры её попросту убил. Девушка, тяжело вздохнув, обняла её за плечи и сказала тихо:

— Сергей Авдеев пытался покончить с собой.

* * *

Антон Голицын не ждал гостей сегодня. Тепло простившись с Ксенией, он теперь лежал на постели, с мечтательной улыбкой глядел в потолок, потягивал виски и предавался воспоминаниям о чудесной вчерашней ночи. Никогда прежде он не был так счастлив, никогда не испытывал такого безграничного блаженства рядом с женщиной, никогда не было так светло и легко у него на душе! Это как наркотик, к которым он привык, но только в тысячу раз сильнее. Ксюша… его Ксюша! Такая нежная, такая страстная в его объятиях…

Закрывая глаза, он проваливался в сладкую полудрёму, вспоминая её поцелуи и прикосновения, будто заново оживающие на его теле. И, наверное, целую вечность мог бы он пролежать в таком состоянии, если бы не неожиданный звонок в дверь. Отец никак не мог вернуться в столь ранний час, а Ксения обещала прийти только к вечеру! Кого принесла нелёгкая? Поначалу Антон и вовсе не хотел открывать, но звонок повторился, а затем оборвался и сменился раздражённым стуком в дверь. Кем бы ни был этот неожиданный визитёр, он был весьма настойчив и уходить вот так запросто явно не собирался.

Чертыхнувшись, Антон поставил бокал с виски на пол, надел халат прямо на голое тело, и вышел в коридор.

— Мишель?! — Признаться, он ждал его, но не так скоро, не прямо сегодня, а, скажем, через неделю? До чего быстро разносятся слухи, однако!

— Надо поговорить, — хмуро сказал Волконский. Сегодня он показался Антону каким-то особенно мрачным, и, кажется, даже взволнованным? Правда, мрачным он был практически всегда, но ни разу до сих пор Голицын не видел, чтобы Мишель о чём-то тревожился.

Впрочем, ныне причина была куда более чем серьёзная. Антон усмехнулся, скрестил руки на груди и приготовился к тому самому «серьёзному мужскому разговору», который, на трезвый взгляд Голицына, был неизбежен. И, отдадим должное Антону, он ничуть не боялся, ни капельки. Он прекрасно знал, чего хотел от жизни, и готов был заплатить любую цену за своё счастье, за свою Ксюшу. И уж если Волконский так славен тем, что скидывает неугодных ему людей с лестницы — Антон готов был пролететь с четвёртого этажа на первый, хоть сотню раз! Лишь бы только Мишель не совал палки в колёса и не пытался отвоевать Ксению назад. Голицын был уверен, что теперь-то, после того, что произошло этой ночью, он и вовсе не проживёт ни единого мгновения без своей любимой!

И поэтому решил быть откровенным с Мишелем.

— Ты прав, нам, действительно, надо поговорить, — сказал он, не удосужившись, однако, впустить Волконского в квартиру. — Меня, признаться, удивляет, что ты так скоро обо всём узнал, но, что ж, так оно и лучше. Мне не хотелось бы тебя обманывать или плести какие-то интриги за твоей спиной. Вот он я, перед тобой, и без утайки хочу сказать — да, это, действительно, правда!

Мишель понятия не имел, о чём говорил Антон с такой священной уверенностью во взгляде, но отчего-то одно знал точно: они с Голицыном думают совершенно о разных вещах. Волконского это на несколько секунд смутило.

— О чём ты? — спросил он, с непониманием тряхнув головой.

— О чём я? О Ксении, конечно! Я хочу, чтобы ты знал, Мишель, намерения мои чисты. Я, действительно, собираюсь на ней жениться. Я сделал ей предложение, и она приняла его.

— Сделал… что?! — Опешив от такого заявления, переспросил Мишель. И снова тряхнул головой, будто стараясь прогнать прочь это безумие. Предложение?! Нет, серьёзно? Быстро же, чёрт возьми! С Голицына-то, впрочем, спрос невелик, всем известно, что он уже не один год сходит с ума по Ксении и тайно о ней мечтает, но сама-то она! Не успела погоревать об одном, как тотчас же собралась замуж за другого! Хороша невеста, с усмешкой подумал Мишель. Прав, выходит, был Владимирцев, когда говорил, что всё они, в конечном счете, одинаковые?

Всё — да не все. С невыразимой тоской Мишель посмотрел на Антона, но того было невозможно ни напугать, ни смутить.

— Я знаю, Миша, тебе возможно неприятны эти обстоятельства, но я отступать от своего не намерен! Ты сам отказался от неё, и, видит Бог, если бы ты не разорвал эту помолвку, у меня и мысли бы не возникло вставать меж вами, уводить её у тебя, мешать вашему счастью… Разумеется, нет! Но раз уж ты сделал свой выбор, позволь и мне сделать свой. Если хочешь, можем уладить этот вопрос по-мужски, между нами. Но, я клянусь тебе, Миша, я не позволю тебе отнять её у меня!

— Голицын, что ты несёшь? — на выдохе произнёс Мишель, теперь уже с самой настоящей жалостью.

— Я люблю её, чёрт возьми! И я женюсь на ней, нравится тебе это или нет!

— Антон, она твоя родная сестра.

Повисла пауза. Напряжённая, тяжёлая пауза. Волконский тяжело вздохнул, и посмотрел на Антона исподлобья, словно чувствуя себя виноватым за то, что принёс эту дурную весть. Но, увы, тот ему даже не поверил. Сначала нервно хихикнул, затем, спустя ещё пару мгновений, невесело рассмеялся, всплеснув руками.

— Господи, Мишель! Право слово, это нелепо! Я, конечно, догадывался, что ты всеми силами будешь пытаться вернуть её, но… но чтобы так?! Это самая глупая причина из всех, которые ты мог бы придумать! — Со снисходительной улыбкой добавил Антон, склонив голову на плечо.

— Ах, если бы я ещё что-то придумывал! Я тебя уверяю, на такое моей скудной фантазии точно не хватило бы. Я бы в жизни не додумался до чего-то подобного, но, тем не менее, это правда, — вздохнув, сказал Мишель, всё ещё не сводя с Голицына виноватого взгляда. — Я объясню тебе всё, если позволишь.

— Волконский, дружище, ты нездоров! — Провозгласил Антон, и поднял руку вперёд ладонью, не желая ничего слушать. — Ты, определённо, тронулся умом от своей ревности.

— Ревности?! Антон, опомнись! Мне нет дела до твоей Ксении, иначе, наверное, я не стал бы разрывать помолвку и отказываться от неё? — Справедливости ради, напомнил Мишель. — Ревность тут не причём, и никакого желания насолить тебе у меня тем более нет. Более того, я считаю тебя достойным человеком и неплохим парнем, поэтому и пришёл сейчас. Чтобы сказать правду, чтобы предупредить, пока ещё не поздно… — Как-то непроизвольно он бросил взгляд за плечо Голицына, и увидел сквозь открытую дверь спальню — разобранную постель со смятыми простынями, и простонал в отчаянии: — Господи, не-ет…

Антон тоже обернулся, глупо уставившись на эту самую постель, куда они с Ксюшей переместились из отцовского кабинета, и где любили друг друга до самого утра. В сердце кольнуло какое-то острое, неприятное чувство. Сомнение? Подозрение? Он вновь повернулся к Мишелю и нахмурился, словно Волконский был в чём-то виноват.

— Антон, — во второй раз попробовал тот, — давным-давно моя мать совершила преступление: украла двоих детей у одного влиятельного человека, мальчика и девочку. Она хотела спасти их, а в итоге, пару недель назад, их отец нашёл-таки её, и отомстил. Мою мать убили из-за этих похищенных детей, Антон, и у меня есть доказательства. — Поняв, что теперь Голицын слушает его куда более внимательно, Мишель продолжил: — Что касается мальчика, я практически сразу подумал на тебя. Были, конечно, предположения, что возможно это я сам, но возраст не совпадал. Мне двадцать три, а тому мальчику сейчас должно быть двадцать пять. Ты — единственный приёмный ребёнок из всех, кого я знаю, плюс — у тебя рыжие волосы, а твоя настоящая мать была рыжеволосой. Жена Василия Васильевича Голицына, твоего нынешнего отца, была хорошей подругой моей матери, и она не могла иметь детей. Неудивительно, что когда Голицыны захотели усыновить ребёнка, то обратились за помощью к близкому человеку, Юлии Волконской. Что касается Ксении… — Вздохнув, Мишель сокрушённо покачал головой, — об этом я до последнего и не догадывался вовсе. Уж с кем с кем, а со старшей Митрофановой матушка и вовсе не была дружна! Но зато она хорошо дружила с Викентием Воробьёвым, который принимал роды у графини Митрофановой. Та родила мёртвую дочь, и пролежала в горячке две недели, несмотря на все старания врачей. Если бы она узнала, что её ребёнок умер, наверняка она умерла бы вместе с ним, не выдержав такого горя. Об этом Воробьёв и рассказал моей матери, только что вернувшейся из Румынии с двухмесячной малышкой на руках. Поначалу матушка хотела удочерить её сама, но мой отец воспротивился, поставив её перед выбором — или эта девочка, или я. Матушка, конечно, выбрала меня, но младенца ей нужно было куда-то деть, а тут так кстати подвернулась Митрофанова с её выкидышем… Воробьёв подменил детей, и таким образом Ксения стала дочерью Андрея Юрьевича Митрофанова. Сам он об этом прекрасно знал, но ради блага любимой жены готов был на такую подмену, да ещё и благодарил мою мать с Воробьёвым за то, что пришли на помощь. И наша помолвка с Ксенией… теперь я понимаю, почему мама так на этом настаивала. Ксения была дочерью её покойной подруги, и она любила её как родную, и хотела, всегда быть рядом с ней. А как ещё сделать это, если не женить на ней своего собственного сына? Вот каков был её изначальный план. Но в конечном итоге всё пошло не так, и вот…

Он не договорил, растерянно глядя на Антона. Судя по остекленевшим глазам бедного Голицына, он больше не считал, что Мишель придумал эту дикую историю исключительно ради того, чтобы насолить им с Ксюшей и разрушить их счастье. Да и, признаться, не стал бы Волконский опускаться до подобного, Антон слишком хорошо его знал.

Выходит… правда? Всё то, что он сказал — правда?

Но как же… ведь они же…

Антон вскинул голову и посмотрел на Мишеля со смесью ужаса и отчаяния во взгляде. Затем пошатнулся и коснулся своего горла, которое сдавил противный, удушливый спазм.

— Мишель, этого не может быть, — прошептал он побледневшими губами, спиной прижавшись к дверному косяку. — Скажи, что ты всё это выдумал! Скажи, я тебя умоляю, скажи, что это не правда!

Ничего он ему не сказал, и слов своих не опроверг. Только смотрел с жалостью, и не знал, как подобрать нужные слова, чтобы утешить бедного Антона.

— Господи, нет, не может быть, этого не может быть, не может быть, не может… — Твердил он, стукнувшись головой о дверной косяк. Затем крепко зажмурился и сжал руки в кулаки. — Это жестоко! Господи, это слишком жестоко… Миша, пожалуйста, скажи, что это неправда!

— Мне очень жаль. — Только и сказал Мишель, бросив ещё один короткий взгляд на разобранную постель у Голицына за спиной.

— Но я же люблю её… — Простонал Антон, до боли кусая губы. — Миша… я люблю её! Она не может быть моей сестрой, не может! Это… это слишком… боже… господи…

Всё тише и тише делался его голос, а на последних словах он и вовсе оборвался. Антон затих, продолжая стоять, прижавшись к дверному косяку, с закрытыми глазами и совершенно убитым выражением лица. Он был близок к нервному срыву, чего с ним не случалось отродясь. Но сейчас случай был особенный. Не каждый день узнаёшь, что та, о ком ты грезил десять лет изо дня в день, на самом деле твоя сестра по крови. Господи, они же… всю ночь… какой стыд! «Но я ведь не знал!», думал Антон, чувствуя, как сердце его медленно разрывается напополам.

Знал или не знал — какая разница?! Можно подумать, это что-то меняло теперь! Можно подумать, от этого он любил её меньше! Окончательно потерявшись, Антон нервно провёл дрожащими руками по лицу, испытывая невыразимое желание в очередной раз найти спасение в кокаине или в виски. Вот его два главных товарища, вот в чьём обществе ему удавалось забыться… Но боль была нестерпимая, она накатывала волнами и убивала его изнутри.

Открыв глаза, Антон с долей удивления заметил, что Волконский никуда не ушёл. Всё так же стоял рядом, смотрел с жалостью, с настоящей, искренней жалостью. Так, словно знал, каково это — потерять любимую. Так, словно знал, каково это — когда рушится вся твоя жизнь.

И, видимо, и впрямь знал. Потому что он подошёл ещё ближе, и дружески положил руку на его плечо. Антон, ничего не говоря, опустил голову низко-низко, и обнял Мишеля, преисполненный благодарности за участие.

— Миша, я ведь люблю её, — прошептал он, прижимаясь к плечу Волконского, — и столько лет любил! Господи, ну почему ты не сказал раньше? Почему ты не пришёл, когда было ещё не поздно?!

— Прости, Антон. Я сам узнал только сегодня, и первым делом направился к тебе.

— То есть, она ещё ни о чём не знает?

— Нет. Мы не виделись с позавчерашнего дня.

— Хорошо, — отстранившись, Антон глубоко и размеренно вздохнул, — Мишель, не нужно говорить ей. Она не должна узнать. Это убьёт её. Это… это слишком тяжело, после всего того, что между нами было, и… господи, я ведь обещал жениться на ней… что же я наделал?!

Даже теперь, в эту трудную минуту, Антон не переставал думать о ней: как она к этому отнесётся, как она переживёт этот удар? И, разумеется, ни о какой свадьбе теперь и речи быть не может — они брат и сестра, чёрт возьми! Но как ей сказать?! Как объяснить, почему он никогда не сможет взять её в жёны? Как объяснить ту единственную причину, что не позволит им быть вместе?! Увы, Антон не смог бы объяснить. А вот Мишель — запросто! Привыкший говорить правду как есть, без прикрас, привыкший рубить с плеча, он вполне мог сказать Ксении в лицо: Антон Голицын — твой брат. Ты переспала со своим родным братом! И это окончательно убило бы её, раздавило бы, растоптало… О, нет, Антон был куда более чутким и заботливым.

— Она никогда не должна об этом узнать, Мишель, поклянись, что ты не скажешь ей!

— Не скажу, — отозвался Волконский всё тем же печальным голосом, и, заметив полный отчаяния взгляд Голицына, добавил: — Клянусь.

Антон кивнул, и, вновь встав к двери, принялся нервно барабанить пальцами по косяку. Он выглядел сосредоточенным, будто обдумывал какой-то очень серьёзный поступок, и Мишель даже догадывался, какой именно. По Голицыну было видно, что жить дальше он не собирается, просто потому, что смысл жизни внезапно обернулся кошмаром, и он потерял самое дорогое, что у него было.

— Давай без глупостей, хорошо? — С подобием на строгий тон произнёс Мишель, вновь коснувшись его плеча. Антон встрепенулся, поднял взгляд, и тут же согласно кивнул, искривив губы в нездоровой, нервной усмешке. И сказал:

— Тогда возьми меня с собой.

— Что? — Мишель, по правде говоря, такой просьбы не ожидал.

— Я знаю, для чего ты тогда искал Герберта. Чтобы получить назначение к нему в полк, под его начало, и уехать с ним. Так вот, я тоже хочу с вами! Кем угодно, чёрт возьми, пусть самым простым солдатом, на пушечное мясо… Пусть так, лишь бы только не смотреть в глаза моей Ксюше! — Понизив голос, он с горечью произнёс: — Мне незачем больше жить, Мишель. А так, быть может, сослужу добрую службу Родине, и умру героем. Может, даже кого-нибудь спасу, почему нет? Не так уж я и плох, если хочешь знать! Стреляю из рук вон, это правда, но врукопашную кого хочешь одолею, да и фехтую неплохо. Что скажешь?

А что тут сказать? Разумеется, нет. Категорическое, беспрекословное: «нет», без малейших размышлений! Война это не шутки, и это уж точно не место для таких вот изнеженных мальчиков, привыкших к хорошей жизни, как Голицын. Дорогого виски он там днём с огнём не сыщет, а уж свой любимый кокаин и подавно. Неделю ещё может быть выдержит, максимум — две, а потом сбежит. А с дезертирами в военное время знаете, что делают? Вот-вот.

Голицын, будто прочитав мысли Мишеля по его хмурому лицу, поднял указательный палец и весьма убедительно сказал:

— В противном случае я застрелюсь. Прямо здесь и прямо сейчас. Долго с этим позором я всё равно не протяну.

«Вот только кому ты сделаешь хуже?», мысленно спрашивал его Мишель, глядя в печальные глаза Антона Голицына. И ведь понимал по его взгляду, по его неугасаемой решительности, понимал — застрелится. Вот прямо сейчас и застрелится, как только он, Мишель, уйдёт и оставит его одного.

Поэтому, скрепя сердце, он вынужден был сказать:

— Послезавтра мы отбываем. Будь готов к этому времени. С Гербертом я постараюсь договориться.

* * *

Не помня себя от волнения, Сашенька со всех ног кинулась в больницу, Вера едва поспевала за ней.

— Крайняя палата, двадцать пятая, — переводя дух, обронила она, торопясь следом.

Бесконечная череда дверей — боже, да сколько их тут?! — и вот, наконец, та самая, с табличкой «25». Саша без малейших церемоний потянула ручку, не сообщив о своём присутствии ни стуком, ни тем более вежливой просьбой войти. Просто рывком дёрнула дверь, ворвавшись в палату, подобно урагану.

Зрелище, открывшееся её глазам, было весьма прискорбное. На стульчике и изголовья больничной койки сидела Софья Владимировна, то и дело промокая глаза уголком кружевного платочка, а рядом с ней бок о бок стояли Марина и Воробьёв. Причём Викентий Иннокентьевич глядел на Серёжу, низко склонив голову, а госпожа Воробьёва, как всегда сурово поджав губы, стояла, скрестив руки на груди, и смотрела почему-то на своего мужа, а не на несчастного мальчика.

«Господи, какой он бледный!», успела подумать Саша, прежде чем броситься к Авдееву, возлежащему на больничной койке.

— Серёженька, господи, слава богу ты жив! — Выдохнула она, упав на колени перед кроватью. Ей не было дела до того, что они не одни, её ни в коей мере не волновало то, что о ней подумает Воробьёв или его жена или Софья Владимировна. Единственное, что тревожило её в тот момент — глупый, бедный Серёжа и его самочувствие.

— Сашенька… — Прошелестел он, слабо улыбнувшись. И, протянул руку, коснулся её щеки, и Саша нежным жестом накрыла его ладонь своей ладонью, и, прижимаясь к ней, наконец-то позволила себе разрыдаться. Горько, отчаянно, громко и безнадёжно. Плакала она обо всём сразу: и о чудовищной несправедливости собственной жизни, и о Мишеле, который её не любил, и о сгинувшем безвременно отце, и о несчастном Серёже, который отчаялся до такой степени, что решился на крайние меры… Ох, это ведь всё из-за неё! Других причин для суицида у Авдеева не было. Только она, жестокая Сашенька, с её сухими словами на прощанье: «Я презираю тебя, Серёжа!», «Ступай прочь, Серёжа!» Да как она могла?! А ещё Мишеля Волконского обвиняла в бессердечии, а сама-то, сама?! Едва не довела парня до самоубийства!

— Возьми себя в руки, девочка. — Как-то сухо, чересчур сухо и жёстко произнесла Марина у неё за спиной. Саша спохватилась, догадавшись только сейчас, что, верно не стоило устраивать этих истерик на глазах у начальства. И возненавидела себя за слабость ещё больше, и, уткнувшись лицом в жёсткий больничный матрац, продолжила всхлипывать уже тише.

— Я думаю, мы здесь лишние, — очень тихо и очень проникновенно произнёс Викентий Иннокентьевич, и кивнул графине Авдеевой в сторону двери. Та послушно поднялась, ничуть не смущаясь, что ею командует какой-то доктор, и, бросив укоризненный взгляд на плачущую Сашу, сказала:

— Вот видишь, что ты наделала!

Марина Воробьёва демонстративно поморщилась на эти слова, но Софья Владимировна, изображая возмущение, подобрала юбки и уже направилась к выходу, не обращая на противную докторшу ни малейшего внимания.

— Марина? — Викентий Иннокентьевич окликнул её, поняв, что супруга не собирается уходить и оставлять двоих влюблённых наедине. Та изогнула бровь, вскользь обернувшись, и наградила его таким взглядом, что у доктора Воробьёва неминуемо заныли зубы. Однако он кивнул ей на дверь, безмолвно приглашая выйти следом.

Марина, однако, задержалась. На пару секунд задержалась, с высоты своего роста разглядывая распластанного на кровати Авдеева. С таким ядовитым презрением она на него смотрела, что у бедного Серёжи и впрямь едва ли не случилось отравления. Но он был парень изобретательный, и спасение от ледяного взгляда нашёл быстро — закрыл глаза и застонал, изобразив приступ жесточайшей боли.

Сашенька вскинула голову, встрепенулась.

— Что? Что, Серёжа, милый? Где болит?

Дальше наблюдать за происходящим Марина уже не могла. Резко развернувшись, она вышла в коридор, громко стуча каблуками, и мимо подглядывающей в дверную щель Софьи Авдеевой прошла как мимо пустого места, не удостоив многоуважаемую графиню даже взглядом. Зато супруга дражайшего догнала в коридоре, и заставила остановиться, резко схватив его за руку.

— Как это, чёрт возьми, понимать?! — Гневно спросила она. Глаза её горели таким бешенством, что Воробьёву сделалось нехорошо.

— Ты о чём, Мариночка?

— Об этом лицемерном ничтожестве, что лежит в двадцать пятой палате! — Прошипела она. — Между прочим, актёр из него такой же никудышный, как и человек! Что же ты делаешь, Викентий?! Что же, чёрт возьми, ты делаешь?!

— Марина, — покосившись на Софью Владимировну, всё ещё наушничавшую у дверей, Воробьёв взял жену за руку и отвёл в сторону, за угол, где их не могли видеть. — Марина, послушай меня… Авдеева хорошо заплатила за этот спектакль, и…

— Господи, опять деньги! Да на что ещё ты готов ради денег, Викентий?!

— Хорошо, хорошо, деньги вовсе не главное! — Поняв, что такие аргументы на жену не подействуют, Викентий Иннокентьевич решил избрать другую тактику: — Марина, я думал исключительно о Сашеньке и больше ни о чём! Авдеев позвал её замуж, а она отказала. Отказала, понимаешь? Этот спектакль направлен только лишь на то, чтобы поменять её мнение, чтобы заставить её быть снисходительнее к нему… Глядишь, и одумается!

— Господи, какая низость! — Воскликнула Марина Викторовна, взявшись за виски.

— Ты думаешь, ей будет плохо замужем за графом? — Полюбопытствовал Викентий Инокентьевич насмешливо. — Да он, быть может, единственный шанс для неё выбиться в люди!

Вот-вот. Всё они именно так и думали. Марина, взвесив «за» и «против» устало посмотрела на мужа и с сожалением покачала головой. Он был ей отвратителен с его мелочностью и жадностью до денег, Софья Авдеева, обвиняющая Сашу в жестокости, а сама с улыбкой подслушивающая у дверей была отвратительна ей ещё больше. Но ничто не могло сравниться с отвращением к самому Авдееву, решившему завоевать девушку таким подлым, бесчестным способом. И рассуждать на эту тему Марина Викторовна могла бы долго. И аргументы бы нашла, чтобы убедить супруга, что Авдеев, хоть и граф, но ничтожество последнее, и «нашей Сашеньке» в мужья явно не самый лучший кандидат… Может, и переубедила бы она Викентия, кто знает? Но она не стала. Не стала, потому что ещё помнила про Владимрцева, которого срочно нужно было спасать. Устало вздохнув, она неловко погладила мужа по плечу, с подобием на ласку, и сказала тихо:

— Поезжай в город, Викентий. Я позабочусь обо всём.

Не нужен он ей был этой ночью в больнице, не нужен! Воробьёв подвоха не заметил, любящий до безумия жену он был тронут этим редким проявлением нежности, и, улучив момент, поцеловал её в щёку и прошептал:

— Спасибо тебе, родная! Я знал, что ты меня поддержишь!

«Да никогда в жизни!», подумала Марина, кисло улыбаясь в ответ. А сама взглянула на маленькие наручные часы с кожаным ремешком, коротко, бегло. Совсем мало времени у них оставалось, нужно ещё успеть подготовить операционную…

— Поезжай, Викентий, — повторила она тихо, — поезжай и ни о чём не беспокойся.

* * *

Это был самый неподходящий момент, какой только можно было выбрать. И Саша без малейшего стеснения сказала об этом Воробьёвой, глядя на свои дрожащие руки. Утро, когда от неё добровольно отказался Мишель, затем, в качестве полуденной закуски — новость о том, что её мать и Алексей Волконский — любовники, и, на десерт, под вечер — неудавшееся самоубийство Авдеева! Неудивительно, что бедная Саша никак не желала успокаиваться, но Воробьёва к её замечанием была глуха.

— Если не сегодня, то уже никогда, — сказала она. — Завтра утром Викентий вернётся. Завтра вечером, вероятно, будет настаивать на выписке Владимирцева, потому что прибыл очередной воинский эшелон, и у нас не хватает палат, а Владимир Петрович уже вполне себе здоров. Саша, я прошу тебя, соберись. Если дело в Авдееве, то не волнуйся за него, ничего с твоим графом не случится, выберется, не умрёт. — Тут она презрительно искривила губы, и добавила: — И не таких вытаскивали.

— Дело не только в нём, — сглотнув, призналась Саша. Тогда госпожа Воробьёва, та самая бессердечная госпожа Воробьёва, непробиваемая госпожа Воробьёва подошла к ней вплотную и по-матерински взяла её руки в свои.

— Если ты волнуешься на счёт того, как пройдёт операция, то, девочка моя, прошу тебя, будь храброй! Я тебя понимаю, — Марина доверительно понизала голос, — я сама волнуюсь не меньше, но пытаюсь этого не показывать. Он не должен чувствовать наш страх, понимаешь? Он должен быть уверенным в нас. Если не мы, Саша, то кто ещё его вытащит? Мы ведь его последняя надежда теперь!

— А если он умрёт? — Облизнув пересохшие губы, спросила Саша, глядя на Марину Воробьёву сверху вниз.

— Когда умрёт — тогда и будем переживать. — Обрубила Воробьёва, а затем невесело улыбнулась. — Ты сделай так, чтобы не умер! Не только его будущее на кону, но и наше с тобой. Понимаешь, случаются в жизни такие моменты, когда приходится рисковать. Всем, что есть рисковать ради чего-то большего. Посмотри на Владимирцева и скажи — стоит он того, чтобы ради него рискнуть?

— Безусловно! — не раздумывая, ответила Саша.

— Вот и я так думаю, — кивнула Марина, покровительственно улыбнувшись ей. — Девочка моя, соберись. Если не мы — то никто, помни об этом.

— Хорошо, — прошептала она дрожащими губами, — я запомню. Спасибо вам за ваши советы, Марина Викторовна. Они… они очень жизненные.

Воробьёва в третий раз улыбнулась, но выглядела она так, словно собиралась скорее уж расплакаться. Но железная Марина никогда не плакала, это факт.

— Тогда за дело, девочка моя! Сходи за ним. Привези его в операционную, я пока подготовлю стол и инструменты. И постарайся развлечь его чем-нибудь, расскажи ему что-то хорошее, больше улыбайся. Я в этом не сильна, поэтому посылаю тебя, ты легко сходишься с людьми. Улыбайся, и ни в коем случае не показывай ему свой страх, не показывай неуверенности! Он не должен чувствовать себя идущим на смерть, он должен думать, что делает шаг навстречу исцелению. Его настрой — вот что главное! Может так статься, что он главнее, чем наше с тобой мастерство. Если Владимирцев захочет выжить — он выживет, выживет при любых обстоятельствах, даже если я перережу ему сердечную мышцу, — хмыкнула Воробьёва, а Саша невольно поёжилась от её жестокого чёрного юмора. Невольно вспомнились те истории, что она слышала о Марине Викторовне — как та, якобы, убила свою пациентку на операционном столе, хладнокровно и безжалостно. Глядя на неё сейчас, такую строгую, серьёзную и решительную, в шутку говорившую о таких вещах, у Саши почему-то ни малейших сомнений не возникало: о да, эта смогла бы убить! И рука бы не дрогнула. Она и закурила бы ещё, прямо там, над остывающим трупом в операционной, с точно такой же непоколебимостью на лице, как и сейчас.

«Напрасно, наверное, я с нею связалась!», подумала Саша, но отступать было поздно. Марина Викторовна, будто почувствовав сомнения, погладила её по плечу, и сказала:

— Ступай, Саша. Если ты, конечно, ещё не передумала.

О, нет, она не передумала. В одном Марина была совершенно права: если не они, то никто больше Владимирцеву не поможет. Поэтому Саша уверенно направилась к нему в палату, мысленно вознося молитвы Всевышнему. Услышь, господи… наставь, помоги, спаси…!

Володя уже был готов, ждал её. Улыбался с намёком на беспечность, но она всё равно видела его волнение. Он был бледен, несмотря на свою напускную храбрость, и понимал, что назад в эту самую палату может уже не вернуться. Но всё равно держался молодцом, шутил и смеялся. А Воробьёвой и вовсе сказал примирительно, что та, дескать, чудесно выглядит сегодня!

Марина Викторовна в любой день выглядела одинаково невзрачно, поэтому слова эти сочла за язвительную выходку. Но вовсе не обиделась, а, наоборот, улыбнулась. Пациент шутит — это хорошо! Раньше-то, помнится, этот парень и вовсе ни с кем, кроме князя Волконского не разговаривал, а тут, глядите-ка, смеётся, улыбается, и… о, Боже! — подумала Марина, высоко подняв брови, — какими глазами он смотрит на Сашеньку! Ещё один! И этот туда же! Ох, раз уж на то пошло, то Владимирцев нравился Марине куда больше, нежели это слащавое ничтожество по имени Серёжа Авдеев.

Владимирцев — мужчина, а не тряпка! Характер у него, конечно, не сахар, но ничего, и не таких укрощали. Сашеньке много времени не понадобится, чтобы раздобыть ключик к его сердцу, чтобы расположить его к себе — собственно, она уже… Боже, да он и впрямь влюблён! Марина спрятала улыбку, и стала готовить анестезию, еле заметно качая головой. А ведь красавец какой! Даже сейчас, в этом инвалидном кресле, всё равно заметна его стать, его уверенные движения, а какая чистая у него речь, какой уверенный голос! Авдеев ему проигрывал всухую. И Сашенька должна быть просто слепой, чтобы этого не понимать!

«Нет, мы не можем позволить себе потерять его!», подумала Марина Викторовна, и, развернувшись, жестом велела Владимирцеву закатывать рукав.

— Марина Викторовна, — еле слышно позвала Саша, — разрешите мне…?

Воробьёва спорить не стала, отдала ей шприц, и отвернулась, сделав вид, что занята с инструментами. А сама прислушалась к их тихой беседе у неё за спиной.

— Так даже лучше, — прошептал Владимир, поймав Сашу за руку, и поднеся её к губам. — Пусть последним, что я увижу перед забытьем, будут ваши прекрасные глаза…

Сашу такое ласковое обращение несказанно удивило, но она не подала виду, лишь коротко улыбнулась в ответ. В глубине души она догадывалась о том, что у Владимирцева с недавних пор появились к ней нежные чувства, что было неудивительно, учитывая то, как бесконечно мила была она с ним и как о нём заботилась. А, быть может, это была лишь благодарность, простая благодарность, ни больше, ни меньше? Волконский, помнится, тоже был с ней милым одно время… Даже от замужества с Иноземцевым её спас, а это такой подвиг! А потом… потом его благодарность иссякла, и он решил, что пора и честь знать, нечего баловать простую медсестру своей княжеской милостью. У Саши дрогнула рука, и она заметила, как Владимирцев поморщился от боли.

— Господи, Владимир Петрович, простите! — Простонала она в отчаянии. — Я… я сделала вам больно! Я не хотела, я клянусь вам, я не знаю, что со мной… простите!

А всё «его величество», упрямо не желающий покидать Сашины мысли даже в такой ответственный момент. Владимир, разумеется, заверил её, что ничего страшного, и что в жизни ему доводилось терпеть боль и пострашнее. Он улыбался ей, смотрел на неё как на своего личного ангела-хранителя, надеялся… А она, бессовестная, всё это время думала о Мишеле, и ненавидела себя за это.

И Саша уже в следующую секунду поняла, глядя в Володины влюблённые глаза, как исправить свою оплошность. Ответив мягкой улыбкой, она, чуть склонив голову, сняла со своей шеи ладанку на серебряной цепочке — подарок Никифоровой, «чудодейственный оберег от всякой напасти».

— Позволите? — Спросила Саша еле слышно, наблюдая неподдельное удивление на лице Владимирцева.

Определённо, такими вещами обменивались лишь самые близкие люди, и в этом щедром даре с её стороны Владимир увидел хороший знак. Настолько хороший, что усомнился на секунду — а может ли он принять его? Но заставлять Сашу ждать ему не хотелось, к тому же, кажется, лекарство начало действовать, и вскорости обморок мог принять решение за него. Поэтому он постарался успеть как можно больше, отдавая себе отчёт в том, что уже никогда может не увидеть этой прекрасной девушки, перевернувшей всю его жизнь… И, раз она хотела сделать ему такой подарок, он обязан был принять его! Поэтому Владимир ещё раз улыбнулся ей, и покорно опустил голову, чтобы Саше легче было надеть на него цепочку. А когда она сделала это, он перехватил её взгляд, и внимательно на неё посмотрел, пытаясь без слов выразить всё те эмоции, что переполняли его в тот момент.

— Это на всякий случай, — прошептала Саша, ещё пытаясь шутить и бодриться. — Вы не думайте, что всё настолько плохо, и мы рассчитываем лишь на Божью милость, вовсе нет… Хотя и на неё тоже, признаться, но… Боже мой, что я несу?!

Она была готова разрыдаться: от волнения, безнадёжности и страха одновременно, но сдержалась, услышав весёлый Володин смех.

— Начало хорошее, — прокомментировала Воробьёва, обернувшись через плечо.

— Благодарю вас, Александра Ивановна, — запоздало ответил Владимирцев, поднеся ладанку к губам и поцеловав её. Затем перекрестился, и с опаской посмотрел на операционный стол, куда ему ещё предстояло перебраться.

С помощью Саши и Марины это прошло почти безболезненно и быстро, и когда он лёг, уставившись в потолок, Саша заботливо склонилась над ним. Владимир подумал с улыбкой, что не прочь был бы и умереть вот так — с нею рядом, глядя в её печальные карие глаза.

— Если я умру, — прошептал он, — помолитесь обо мне…

— Владимирцев, вы офицер, а не кисейная барышня! — фыркнула Марина, не терпящая сантиментов. — Не давите на жалость и не усугубляйте своими пророчествами ситуацию и без того непростую! И без вас тошно, право!

Вот такая она была, резкая и порывистая. Поладила бы с Волконским, это точно. У него, помнится, с проявлением чувств тоже были большие проблемы. Саша даже рискнула осадить её, тихо и вкрадчиво, с укоризной сказав:

— Марина Викторовна, будет вам…

— Александра Ивановна…? — Позвал Владимирцев тихонько. Он закрыл глаза, и уже не открывал их, лекарство действовало, и он постепенно проваливался в небытие. Саша с жалостью посмотрела на него, взяла его руку, и почувствовала, как он в ответ легонько сжал её пальцы. — Александра Ивановна, я… кажется, я люблю вас.

— Вот так да! — Не удержалась от комментария Марина. И, повернувшись, поглядела на Владимирцева вопросительно, однако тот уже больше ничего не говорил. Это были последние слова, и если ему суждено умереть сегодня — он был счастлив умереть с этим признанием на устах.

А Саша схватилась за голову, растерянно глядя на бессознательного Владимирцева, и не зная, что ей теперь со всем этим делать. Полчаса назад Серёжа Авдеев, призывая всех святых в свидетели, клялся, что тоже любит её, обещал склонить весь мир к её ногам и умолял простить её, потому что он жить без неё не может. Владимирцев, разумеется, до мальчишеских влюблённых речей не опустился, его признание прозвучало по-взрослому, лаконично: «я люблю вас», ни больше ни меньше. А вот тот, от кого Саша больше всего на свете мечтала услышать эти слова, так ей ничего и не сказал, кроме сухого: «Извини». А ей не нужны были извинения, ей был нужен он!

Господи, отчего так несправедлива эта жизнь?

— Пора начинать, — сказала Марина нейтральным тоном. И её демонстративное безразличие Сашу ещё больше убедило в этой несправедливости. Она прекрасно знала, что в душе Воробьёва не такая, что она переживает, быть может, ещё сильнее, чем сама Саша, но никаких тёплых слов, никаких утешений от неё не добиться. Сухо, скупо, и только по делу. Отчаяние обрушилось на Сашеньку ледяной волной, и она, задыхаясь под его гнётом, окончательно потерялась. И, как всегда в такие моменты, вспомнила отца.

И слова той же Воробьёвой, вновь зазвучавшие в её голове: «Если не мы, то никто…»

Я не подведу тебя, папочка, подумала Саша. И уверенной, твёрдой рукой взялась за скальпель.

* * *

А у Мишеля сегодня был прямо-таки вечер неожиданных встреч. Одна другой замечательнее! Для начала Алексей, нагрянувший в его квартиру без малейшего предупреждения, и сообщивший с самодовольной улыбкой, что гордеевская шлюха теперь и его шлюха тоже. Ну и ещё пару фраз о том, как он бесконечно счастлив наставить рога этому ублюдку Ивану Кирилловичу, и даже парочка философских рассуждений библейской направленности, дескать, «каждому за грехи его воздастся». Сам Алексей себя соучастником греха не считал, искренне полагая, что его праведная месть оправдывает любые средства, пускай и такие чудовищные.

— А она ничего, — напоследок сообщил он то, о чём Мишель вообще предпочитал бы никогда не знать, — не растеряла былых навыков, ха-ха! Понимаю теперь, почему твой отец так за нею увивается! О, ты не представляешь, она…

— Алексей, я уверяю тебя, мне вовсе не интересно, на что она способна в постели, — оборвал Мишель его откровенные рассказы. — Мне вообще не интересно ничего, что связано с этой женщиной, я предпочитаю об этом не думать и изо всех сил стараюсь забыть о её существовании!

— Она станет твоей мачехой со дня на день, — хмыкнул Алексей. — С этим как ты собираешься мириться?

«Да плевать я на это хотел!», подумал Мишель, справедливо полагая, что на войне под пулями его в меньшей степени будет беспокоить собственная мачеха и её пугающая безнравственность.

— Послушай, или всё-таки тётя? — Озадачился Алексей, потирая подбородок. — Мать твоего кузена, стало быть, твоя тётя? Мачеха и тётя одновременно, так вообще бывает?

— Это всё, о чём ты хотел поговорить? — Устало вздохнув, спросил Мишель.

— Нет. Ты нашёл дневник?

— Не нашёл, — ответил Мишель, уже пообещавший не только Голицыну, но и самому себе, что никто никогда всей правды не узнает. — Тайник я отыскал, но он был пуст.

— Да? Странно! — Говорил Алексей, однако, без малейшего сожаления. Не нужна ему была никакая правда, не нужна! Его вполне устраивала та версия, которую он придумал себе сам. Версия, где Иван Гордеев был виноват во всех смертных грехах. Взяв это на вооружение, можно было смело идти распутничать, оправдывая своё полнейшее ничтожество благородной местью за сестру. Ох, как отвратителен он был Мишелю!

«Хорошо, что я перехожу к Герберту, — подумал он тогда, — под началом этого человека я не вытерпел бы ни дня более!»

Воистину, раздражение его на дядюшку не знало пределов. Особенно, когда тот сказал:

— С матерью всё ясно, теперь я не прочь бы был познакомиться поближе с дочерью!

«Я его сейчас попросту убью», неожиданно для себя, подумал Мишель, и его удивило собственное хладнокровие. Действительно, он был готов убить его уже за одни эти слова. Родного дядю! Боже, что с ним стало?

— Видел, какая красивая девчонка? — Продолжал Алексей, как ни в чём не бывало, — ладненькая, фигуристая! А волосы… всегда любил рыжеволосых! Страстные очень, вот недаром говорят…

— Только тронь её, Алексей, и я клянусь, я убью тебя, — на удивление спокойно, но проникновенно произнёс Мишель. До того проникновенно, что дядюшка в полнейшем изумлении застыл, округлив глаза. Сложно сказать, что его больше напугало — ледяная сталь в голосе Мишеля, или его поистине дикий взгляд, полный холодной решимости.

— Ты… ты чего это? — Дрогнувшим голосом спросил Алексей.

— Ничего. Просто предупреждаю по-хорошему, — всё так же спокойно ответил Мишель, но тона не изменил.

— Сам, что ли, хочешь? — предположил Алексей, у которого, к сожалению, ни одна из мыслей выше пояса не поднималась.

— Ничего я не хочу, просто настоятельно рекомендую тебе её не трогать.

— Да почему? — продолжал недоумевать полковник Волконский. — Что здесь такого? Смотри, как здорово получится — переспал с Алёной, разбил сердце Гордееву, унизил и растоптал его! Переспал с этой рыжей, как её там? — унизил и растоптал Алёну! Разве не здорово?

Больше всего удручало Мишеля то, что Алексей и впрямь находил всё это чудесным.

«Господи, ну как я уеду? — В сотый раз спросил он себя. — Как брошу её одну? Кто за неё заступится, кто поможет?»

— Я тебя предупредил, — холодно отозвался Мишель, игнорируя малейшие попытки дядюшки переманить его на свою сторону.

— Какой-то ты больно серьёзный для своих лет, Миша! — С неодобрением сказал Алексей. — Все они шлюхи, запомни мои слова. И ими надо пользоваться. Особенно, такими, как эти. Знаешь, что она сказала мне? Что любит меня и все эти годы любила! Двадцать лет почти хранит в сердце память обо мне, и жизнь без меня не жизнь! Вот как, оказывается! Миша, ну не смешно ли? Неделю назад она точно так же любила Гордеева, когда отели и имущество Волконских должно было перейти к нему. Теперь, когда наследство делим мы с тобою, она неожиданно понимает, что любила меня двадцать лет кряду, каково?! Но когда она поймёт, что не нужна мне — Миша! — останешься только ты один! Не удивляйся, если через неделю она приползёт тебе и будет клясться в вечной любви и говорить, что не может без тебя жить!

«Через неделю меня уже здесь, слава богу, не будет!», подумал Мишель, глядя на дядюшку и уже не пытаясь скрыть своего презрения к его персоне.

— Что? — нахмурившись, спросил Алексей.

— Ничего, — тихо сказал Мишель, и демонстративно отвернулся, искренне мечтая об одном — чтобы Алексей, наконец, ушёл и оставил его одного. Но полковник Волконский и не думал уходить! Ему страсть как хотелось рассказать ещё о своих похождениях и своей гениальной мести, и плевать ему, что Мишель не желал слушать. Он всё равно расскажет!

— А знаешь, как она… — Начал, было, он, но стук в дверь не дал ему договорить. Мишель воспринял нежданного гостя как избавление, и поспешил открыть — что угодно, лишь бы не слушать всю эту грязь, которой Алексей так гордился.

— Адриан?! — Заметив Кройтора на пороге, Мишель здорово удивился. — Что ты здесь делаешь, чёрт возьми?! Я же велел тебе не высовываться, и ни в коем случае сюда не приходить, тебя могут увидеть, узнать!

— Ваше благородие, не ругайте дурака, я сейчас всё объясню! — пробормотал Кройтор смущённо, и зашёл в квартиру, поспешно закрыв за собой дверь. И, наткнувшись на недоверчивый взгляд Алексея, сидевшего в кресле у окна, смущённо охнул.

— Привет, цыганская морда! — «добродушно», как всегда, поздоровался Волконский.

— И вам не болеть, ваше благородие! — пробормотал Адриан, поглядывая на Мишеля, вроде как с укоризной, дескать — ну этот-то здесь зачем?! Неужели без него нельзя было обойтись?

— «Превосходительство», будь добр! — поправил Алексей, — я уже почти генерал, как-никак!

— Как вам будет угодно, ваше превосходительство! — не стал спорить Адриан, и вновь посмотрел на Мишеля, будто не решаясь говорить в присутствии Алексея Николаевича.

— Ну? — нетерпеливо произнёс тот.

— Э-э… ладно. Я нашёл Лучию Йорге! — объявил управляющий, не забыв белозубо улыбнуться. — Более того, она согласна с вами встретиться и обо всём рассказать! Но есть одна беда — она не говорит по-русски.

— Ну, по-французски, я надеюсь, говорит? — Вопрос прозвучал скорее как утверждение, и Мишель снял с вешалки свой плащ, готовый выезжать в любую минуту, как только Адриан даст добро.

— По-французски говорит, но плохо. Я бы с вами поехал, ваше благородие, если разрешите! В качестве переводчика. Вдруг что-нибудь будет непонятно?

— Хорошо, поедем. Главное, чтобы в пути тебя не заметили люди моего отца или ещё какие-нибудь добрые знакомые. Не хотелось бы рисковать твоей жизнью лишний раз! — Мишель сказал это вполне искренне, и такая забота тронула Адриана. А вот Алексей с усмешкой произнёс в такт его словам:

— Миша, боже мой, невелика потеря! Съездишь в табор и найдёшь себе там другого цыгана! Их в последнее время как собак нерезаных развелось, одним больше одним меньше, какая разница?

И безобразно рассмеялся, довольный своей шуткой. Мишель взглянул на дядюшку как на человека конченого и безнадёжного, а Адриан, тихонько, но с выражением сказал ему:

— Вот теперь вы понимаете, почему я с вами, а не с ним?

О, да, Мишель понимал. А так же он понимал, что ещё недавно, вероятно, и сам посмеялся бы этой глупой шутке Алексея. Когда-то для него и существовали эти классовые разграничения, но в последнее время они вдруг перестали что-то значить. И причина тому — кареглазая рыжеволосая девчонка, уже одним своим существованием доказывающая то, что вовсе не обязательно иметь титул, чтобы быть хорошим человеком.

Впрочем, не до философии теперь.

— Поедем, — быстро сказал Мишель, и направился к двери, но тут-то и появился третий гость, ещё один нежданный визитёр за сегодня. Ещё не успела стихнуть громкая трель звонка, а Мишель уже распахнул дверь перед вновь пришедшим, и, к своему удивлению, заметил долгожданного Владислава Дружинина. Человека, которого вот уже столько времени искал.

— Владислав Палыч! — На выдохе произнёс Адриан, с невероятным облегчением, и перекрестился. — Ну, слава богу!

— Адриан! Хорошо, что ты жив, — Дружинин коротко улыбнулся, а затем посмотрел на Мишеля проникновенно, чтобы уже до самого конца разговора не сводить с него сосредоточенного, внимательного взгляда. — Миша, выслушай меня, пожалуйста. Я знаю, в это трудно поверить, но твою матушку убили, это вовсе не было самоубийством!

— Не тратьте слова, крёстный. Я знаю, что это сделал некто Матей Кройтор, в отместку за то, что она украла у него детей двадцать пять лет назад, — ответил Мишель, согласно кивнув. Снова вмешался Адриан:

— Да не мог он этого сделать, говорю вам! Он умер, погиб, понимаете?! Его похоронили в фамильном склепе, и…

— Он не погиб, — категорично сказал генерал-майор Дружинин, продолжая смотреть на Мишеля и только на него, — всё это было заранее подстроено, чтобы… я обо всём расскажу вам по дороге, пожалуйста, поедемте, пока не поздно. Кройтор сейчас здесь, в Москве, и его нужно найти, пока он снова не исчез. Я уже послал своих людей к нему на квартиру, но он понял, что его ищут и поспешил замести следы. Я знаю, куда он поехал. В городе есть только один человек, у кого он мог бы укрыться…

— Лучия… — прошептал Адриан, и Дружинин с усмешкой кивнул. А вот Мишеля удивило совсем не это: с Кройтором всё понятно, с Лучией тоже всё более или менее понятно, но что означала фраза дорогого крёстного про облаву, устроенную на квартире у убийцы?

— Что значит — послал своих людей на его квартиру? — Переспросил он, однако, без малейших колебаний выходя в подъезд следом за Дружининым и Адрианом. — Вы, что, знаете, где он живёт?

— Более того, я даже знаю, под чьим именем он скрывается, — со вздохом произнёс Владислав Павлович. — Это полковник Герберт, Мишель. Полковник Герберт и Матей Кройтор — одно лицо.