Надир ночевал в мечети. Ложиться спать приходилось поздно, когда дом аллаха освобождался от правоверных. Только на четыре-пять часов и находили бездомные приют под этим кровом. Уже вечер. Ночлежники все собрались, а Надира все не было. Они выглядывали за порог, ждали, чтобы поскорей погасить купленную в складчину свечу и уснуть. Рано утром, чуть только начинался рассвет, надо было вставать и уходить — начиналось богослужение.

Наконец, еле-еле волоча ноги, в мечеть ввалился Надир.

— Мир и здоровье, друзья! — весело проговорил он, проходя на свое место.

— Где же ты был так поздно? К матери, что ли, ходил?

— Чего спрашиваешь, разве по голосу не слышишь? К своей Лейли на свидание ходил! — пошутил кто-то.

Надир искоса посмотрел на шутника. И, оставив шутку без ответа, коротко бросил:

— Ждал, пока псы-хозяева покормят меня…

— Гости, что ли, у них были?

— Как всегда. Заставили таскать воду, колоть дрова, обслуживать их.

— Вот собаки! От зари до зари кирпичи делай да еще и прислуживай им за столом!

— Да жди, пока дадут тебе чашку супа и пару лепешек, — поддакнул Надир.

— Сколько же кирпича ты сегодня сделал?

— Восемьсот!

— Вот это здорово! — похвалил Надира пошутивший над ним каменщик. — Да ты и две тысячи сделаешь. Сил у тебя хватит!

— Один черт, что тысяча, что две, — отмахнулся Надир с досадой. — Все равно денег не дают, только кормят.

— А ты потребуй и деньги, — возмутился каменщик. — Они привыкли строить хоромы даром. — И, немного помолчав, добавил: — Слон и тот не выдержит того, что мы терпим…

Дни Надира проходили в тяжелом рабском труде. Отказавшись копать ямы у лавочника Исмаила, он нанялся к землевладельцу Вали-хану делать кирпичи из самана и глины. Вали-хан собирался женить своего сына. Невеста из семьи богатого кабульского чиновника. И чтобы не ударить лицом в грязь, хан строил для молодоженов дом европейского типа. Поэтому каждый, кто искал работу за кусок хлеба, шел к Вали-хану и отдавал ему свою силу. За это он кормил рабочих три раза в день. Вот и Надир нашел свой хлеб у доброго слуги аллаха — плюгавенького человечка с чисто выбритой головой, в широких белых батистовых штанах. Таких, как Надир, у Вали-хана трудилось более двадцати человек.

Три недели Надир таскал глину на очищенную им самим площадку. Он месил глину босыми ногами и, наполнив ею форму, опрокидывал ее на землю, ставил кирпич на просушку и снова бежал за глиной. У него болели лопатки и ныли руки, но он терпеливо продолжал свое дело. Так изо дня в день, с зари до темноты.

Приближался великий праздник афганцев — День независимости. Дорогой ценой достался этот день народу. Немало было пролито крови в борьбе с английскими колонизаторами, которые не хотели покинуть родину Надира. И все-таки они ушли, вот почему афганцы, старые и молодые, бедные и богатые, проводят этот день с торжеством и весельем. Мать Надира, чтобы сыну не было стыдно в этот день перед сверстниками, приготовила ему чистую рубашку, штаны и большой платок, служивший ему и скатертью и полотенцем. В него же он завертывал хлеб и съестные припасы.

Мать и сын встретились, как обычно, на окраине Лагмана, невдалеке от дороги, ведущей в Кабул. Надир ждал ее с нетерпением с самого заката. Его терзала тоска по Амаль. «Что-то мать расскажет о ней… — думал он, глядя на дорогу, откуда должна показаться Биби. — Как у нее со здоровьем? Передала ли она хоть что-нибудь для меня, не смягчилась ли душа ее отца?»

Против обычного Биби пришла очень поздно.

— Ой, как ты долго, мама!

— Прости, сынок, не могла. В доме хана бог знает что творится! Ждут гостей из Кабула, и прислуге житья нет. Встаем чуть свет, а ложимся, когда хозяева уже десятый сон видят. — Мать протянула ему узелок. — Завтра с самого утра переоденешься.

— А эту куда? — показал Надир на рубашку, надетую на нем.

— В платок. А когда будешь ложиться спать, чистую снимешь, а эту опять наденешь. Нельзя же валяться на пыльной циновке мечети в чистой рубашке.

Надир с благодарностью поцеловал мать в щеку и чуть смущенно заторопил ее:

— Ну, как там, рассказывай скорей… Очень ей плохо?

В последние дни Амаль без конца плакала и бредила только одним: она хотела услышать голос Надира, упиться его песнями. «Почему он не приходит? Неужели трусит?» — поминутно спрашивала она.

Зная горячую натуру сына, мать решила промолчать. Как же сказать ему правду, если он только и думает о ней? Биби не знала, с чего начать рассказ, и растерянно смотрела на сына.

— Что случилось, говори? — закричал Надир, заметив ее состояние. — Неужели назначена свадьба?

Биби с печальной улыбкой покачала головой.

— Глупенький ты мой мальчик! Она не встает с постели, какая же свадьба.

— А почему же ты так смотришь на меня? Уж не умирает ли она?

Глаза матери наполнились слезами.

— Скажи, — схватив мать за руки и глядя ей в глаза, жарко заговорил Надир. — Скажи, как нам ее спасти? Надо вырвать ее оттуда. Давай увезем ее далеко-далеко в горы… Чтобы ни хан и ни один дьявол не мог нас найти! — И он стремительно поднялся с земли.

Мать в ужасе обняла его ногу.

— Сынок, не безумствуй… Хан узнал, что Гюльшан любит тебя, и теперь он вдвойне зол. Тебе нельзя у нас показываться. Погубишь и себя и Амаль. Успокойся. Она ни за что не пойдет за хана. Она любит только тебя!

— Любит! — воскликнул Надир, снова садясь на землю.

— Да, да, сынок, любит… Уж сколько раз хан приходил к ней с лекарем. Даже подослал Гюльшан, чтобы уговорить ее перейти к ней в спальню: там, дескать, будет лучше. Но Амаль непреклонна. Так что ты успокойся, мой мальчик… Ты один в ее сердце, в ее мыслях…

— А Саид? Неужели ему не жаль своей дочери? Ведь она же погибнет!

— Ох, сынок!.. — вздохнула Биби. — Что может сделать Саид? Старик совсем потерял голову. Он сам спрашивает у меня совета, как ему быть. «Если бы не ее слепота, — сказал он мне, — я, не задумываясь, благословил бы ее брак с Надиром».

— Может, пойти к Наджиб-саибу, он поможет нам?..

Мать испуганно глядела в горящие черные глаза сына. Успокоив Надира, как умела, и пообещав сделать для Амаль все, что будет в ее силах, Биби, обеспокоенная душой, поднялась.

— Пойду, сынок, уже поздно…

— Посиди еще немного, мама…

— Не могу, да и Амаль не заснет, пока я не приду. Все ждет твоих песен…

— Ах так! — обрадованно вскрикнул Надир. — Тогда идем скорей, я провожу тебя.

«Ах, дети, дети! — с умилением и огорчением глядя на сына, думала мать. — Сколько бы матери ни заботились, как бы ни любили вас, все же избранницы вам дороже».

— Ну что ж, пошли… — тяжело вздохнула она.

Надир проводил мать до ворот.

— Жди меня в четверг на рассвете. — И, загибая на руках пальцы, сосчитала: — Через четыре дня. А сейчас отправляйся спать в мечеть.

— Я буду очень-очень ждать тебя, мама. А Амаль скажи, я теперь каждый день буду петь для нее…

Мать хотела возразить, но промолчала. «Пусть поет, — подумала она. — Пусть облегчит свою душу. Глядишь, и Амаль отойдет от своих горьких мыслей». Она обняла Надира и поцеловала.

Когда Надир пришел в мечеть, там уже все спали. Он тоже лег, но сон не шел к нему. «Любит, любит! — радостно повторял он про себя. — Амаль хочет слышать мой голос, мою флейту. О боже, неужели приближается день моего счастья?! — И вдруг тревога защемила сердце. — Амаль тяжело больна. Азиз-хан собирался переселить ее к Гюльшан. Чем же все это кончится? Нет, нет… Они отравят ее. Гюльшан сживет ее со свету!»

Эти мысли так подействовали на Надира, что он уже не смог больше спокойно лежать. Юноша выбежал из мечети на пустынную, спящую улицу и почти до самого утра бродил по Лагману. Как ни хотелось ему забыться в песне, боязнь разбудить людей замораживала язык. И только под утро, когда вопль муэдзина начал звать правоверных к молитве, он дал, наконец, волю своему желанию.

— Какой бессердечный Саид! — вслушиваясь в песню, толковали между собой жители Лагмана, от всей души сочувствовавшие Надиру.

— Неужели для слепой дочери он найдет лучшего парня?!

— Наверное, соблазняют богатства хана.

— Упрямец! Как он не понимает, что она может умереть от тоски и горя? Сыграли бы скорей свадьбу, да и дело с концом!

Такие разговоры велись на крышах домов, и на открытых террасах, и за высокими заборами садов.

А под утро следующей ночи лагманцы опять услышали голос несчастного певца, рыдания его флейты. На этот раз он не бродил по улицам, а пел, сидя на самой высокой ветке чинары. Он видел оттуда гранатовую рощу сада Азиз-хана, а за ней — лачугу Саида. Опьяненный песней и звуками флейты, он вглядывался в глубину сада и видел там только одно — образ своей Лейли — Амаль.

В то же утро мулла Башир заявил в мечети, что сын Биби окончательно рехнулся. Он пустился в дьявольское состязание с муэдзином, мешая ему призывать правоверных к молитве.

— Разве в такой торжественный час, когда правоверные предстают пред аллахом, человек в здравом уме может залезть на дерево и петь о любви? — говорил Башир.

Сын Биби мало беспокоился о том, что говорил о нем мулла. Тревога и тоска по Амаль сделали его равнодушным «ко всему. Он думал только о свидании с ней и решил тайком проникнуть в сад. Он увидит Амаль и уговорит ее убежать с ним в горы. Что ему теперь угроза хана убить его или тяжкое наказание по шариату? Ведь он знал: Амаль любит его и презирает хана. Надо подговорить Саида и всем вместе уйти в горы, а оттуда в Индию!

Рано утром, пока люди еще спали сладким утренним сном, Надир пробрался в дальнюю часть сада и по-кошачьи вскарабкался на один из тополей, растущих вдоль ограды. Ухватившись за прочный сук, он раскачался и прыгнул на забор, а затем спустился в сад. Надир стремительно пробежал аллею, остановился возле хибарки Саида. Оглянулся и нырнул в кустарник. Там он залег в ожидании удобного случая, чтобы проникнуть в лачугу. Не спуская глаз с дверей, он долго отсчитывал мучительные минуты. Никого! Даже конюх Дивана не вертелся, как обычно, возле своей конюшни.

Надир хотел уже подняться, как на пороге лачуги показался Саид с чайником в руках. Он вышел во двор, развел огонь под очагом, поставил чайник и вернулся в жилище.

«Амаль, наверное, очень плохо!» — встревожился Надир и хотел было броситься вслед за Саидом, но сдержался. Переменив место засады, он подкрался к самому жилью, чтобы можно было слышать все, что там происходило.

— Не плачь, дочь моя, — услышал он голос Саида, — не плачь. Насильно я не отдам тебя. Аллах милостив, ты поправишься. Видишь, о тебе беспокоятся все: и хан, и Наджиб-саиб, и Биби. Может быть, и табиб-саиб что-нибудь придумает для тебя.

— Нет, отец, я уже не встану. Видимо, мне суждено… — И Амаль зарыдала.

В это время над очагом звонко застучала крышка чайника. Саид поспешно вышел из лачуги, заварил чай и не успел вернуться в дом, как показалась Биби. Она подошла к Саиду, и они о чем-то зашептались. Мать, как видно, в чем-то убеждала его, а он в ответ беспомощно разводил руками. Надир напряженно прислушивался, но не мог уловить ни единого слова. От волнения у него перехватило дыхание.

Юноша не мог сказать, как долго просидел он в своей засаде. Он знал только, что таких мучительных и томительных минут ему никогда еще не приходилось переживать. Время казалось вечностью. И как только мать и Саид ушли, он рванулся вперед и замер у порога. Амаль лежала в постели. Ее ясные светлые глаза были направлены прямо на него и как будто говорили: «Я вижу все-все!»

— Отец, ты еще здесь? — заслышав шорох, тихо спросила она.

От волнения Надир не смог ответить. Ему не верилось, что после долгой разлуки он снова видит свою Амаль.

— Отец! — повторила свой зов Амаль.

— Амаль! — тихо отозвался Надир.

Амаль, всегда тихая и подавленная, перешагнув пропасть страха и девичьей сдержанности, встрепенулась от радости: она узнала его голос.

— Надир, милый, хороший… — Она поднялась с постели, широко раскинула похудевшие смуглые руки. — Где ты? Подойди же ко мне!

Надир кинулся к ней.

Амаль обняла его, крепко прижала к себе его вихрастую голову, с трепетом гладила его лицо, трогала за ухо, на котором висела серьга.

— Мой милый, бесстрашный, как долго ждала я тебя!.. — шептали она. — Ты пришел, ты не испугался ханского запрета… И я, я тоже никого не боюсь. Не стыжусь… И сама обнимаю своего Надира… Это грешно, конечно, но мне все равно. Я умираю и хочу уйти с твоей любовью… Я люблю тебя, мой Надир! Люблю за твои муки, за чистую душу, за твое бесстрашие. Песни твои не дают мне покоя, я хочу без конца слушать твой голос… Спасибо тебе, ты исполнил мою просьбу, порадовал своими утренними песнями… — Она притянула голову Надира к себе, и они опьянели от первого, чистого поцелуя.

Амаль взяла руку Надира и не отпускала ее, забыв, что над ними повис острый меч законов шариата. Задыхаясь от полноты счастья, она говорила:

— Спасибо за все и тебе и тете Биби. Моя мама зовет меня к себе, стосковалась… Не женись, Надир, на богатой девушке. Ты никогда не найдешь с ней ни любви, ни счастья… Не верь богатым. У них все ложь, все притворство, обман.

— Нет, нет… Ты не умрешь, ты будешь жить! — горячо заговорил Надир. — Будем жить вместе. Давай убежим отсюда. Я найду для тебя выход из этого склепа. Я спрячу тебя в горах. И никто, никто не найдет нас!

— С тобою, Надир, куда угодно: в горы, пустыни, индийские джунгли… Только с тобой!

— Так жди же меня!.. Жди, крепись, накопляй силы. Я скоро вернусь… — С этими словами он выскочил из лачуги и тем же путем выбрался из сада.

Наджиб-саиб сидел в кругу своей семьи за завтраком, когда раздался резкий, отрывистый стук в дверь.

Жена в испуге взглянула на мужа. Кто бы мог так рано пожаловать? Учитель торопливо направился к двери. Нетерпеливый стук повторился.

— Иду, иду, саиб! — крикнул обеспокоенный хозяин, думая, что за дверью стоит какой-нибудь высокопоставленный представитель власти. Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой Надира. У юноши горели глаза, он тяжело дышал, облизывая пересохшие губы.

— Муаллим, саиб… Муаллим, саиб! Амаль умирает, прошу вас, спасите ее! — заговорил он возбужденно.

На взволнованный голос Надира сбежалась вся семья учителя. «О любовь, как грозен твой ураган!» — подумал Наджиб-саиб, вглядываясь в его умоляющие глаза.

— Будет тебе, сынок, пугать добрых людей, — участливо заговорила мать Наджиб-саиба. — Пойдем-ка в дом, там ты расскажешь, что случилось.

Надира усадили за стол, поставили перед ним хлеб, брынзу и чай. Запинаясь от смущения, он сказал, что мать сообщила ему о болезни Амаль. Ему было неловко признаваться о свидании с девушкой.

— Я давно уже говорил Саиду, что наш табиб Гулам советует отправить ее в лазарет, в Кабул, — сказал Наджиб-саиб. — Но Азиз-хан не хочет отпускать ее из Лагмана, а Саид боится поссориться с ним.

Отпив несколько глотков чаю, он продолжал, как бы размышляя вслух:

— А было бы очень кстати вырвать ее из этого дома. В Кабуле проверили бы глаза и, может быть, помогли бы нашей бедняжке. — Наджиб взглянул на Надира. — А это что еще за фокусы? Почему ты пьешь чай без сахара? Боишься разорить нас?

Надир смутился, взял кусочек сахара и вопросительно посмотрел на учителя.

— Что ты хочешь спросить?

— Саиб, что такое лазарет?

— Дом, где лечат больных.

Надир выпрямился.

— Скажите, саиб, там могут возвратить зрение?

— Ну конечно…

Мать учителя косо взглянула на сына и повернулась к Надиру.

— Не слушай его, мальчик мой, — спасение Амаль в руках аллаха!

Наджиб нахмурил брови, но, не желая обидеть мать, промолчал. Потом снова повернулся к Надиру.

— Только врачи могут помочь Амаль, — проговорил он, не глядя на мать. — Скажу тебе от всего сердца: Саиду надо увезти свою дочь из Лагмана. Ей нельзя здесь оставаться, она не вынесет натиска Азиз-хана…

— Увезти, увезти, — гневно сверкнула глазами на сына старуха. — Ты прожужжал этим все уши! Думаешь, для Саида это так просто? Как будто Амаль — яблоко, положил в карман и унес незаметно?!

— Нет, мама, я так не думаю, — спокойно возразил сын и добавил: — А тебе не следует так кричать…

Мать поднялась и покинула комнату. Допив свой чай, Наджиб взял из рук жены чилим и несколько раз затянулся.

— Почему ее надо увезти? — обратился он к Надиру, успокоившись. — Потому что Амаль не выносит Азиз-хана. Почти каждый день приходит он вместе с врачом и уговаривает ее перейти в его дом. Если Амаль будет в больнице, его не пустят в женскую половину. Да Кабул не Лагман, там профессора — люди, знающие свое дело. Есть там и русские врачи. А они уже не одну сотню слепых осчастливили, вернув им зрение.

Надир слушал учителя с сильно бьющимся сердцем. «Наджиб-саиб, конечно, все знает, он учитель! — думал он, и вдруг его неожиданно осенила мысль: — А что, если попробовать отыскать ту добрую женщину-врача, которая была в лагере?»

Луч надежды проник в его душу, и ему захотелось, не теряя времени, начать свои поиски.

— Я пойду, саиб, — сказал он поспешно и, не дожидаясь ответа хозяина, встал.

— Куда ты спешишь? Уж не задумал ли бежать в Кабул, к русским врачам? — улыбнулся Наджиб-саиб. Надир смущенно опустил голову. — Сегодня я навещу Амаль, — продолжал учитель. — А ты приходи вечером к ужину, и я расскажу, как она себя чувствует. Хорошо?

— Хорошо, саиб! — ответил Надир и, прижав руку к сердцу, добавил: — Мир и тысячи лет вам жизни, саиб!

На рассвете Надир посвятил мать в свои замыслы. Получив ее благословение, он взял немного денег на дорогу и с фотографией — подарком Саадат-ханум за пазухой покинул Лагман. Стремительный шаг его был направлен в Кабул — город, где живет сам падишах Афганистана, где чуть ли не на каждом шагу попадаются врачи, которые возвратят Амаль зрение! Тогда уж не подействуют на Саида назидания муллы Башира, что счастье его дочери в руках Азиз-хана и предложение идет от аллаха, отказать хану значит идти против воли всевышнего и обречь себя на вечные муки ада! Нет, у Саида непременно смягчится душа. Ведь Амаль его единственная дочь!

С полной верой в удачу Надир шагал в столицу, которую совсем не знал.

звенел его голос.