Шли третьи сутки со дня операции. Хашимова вместе с мирзой Давудом и профессором Фахруллой стояли у постели Амаль. Саадат видела, что девушка ведет отчаянную борьбу за свою судьбу. Временами казалось, что какой-то невидимый ток проходит по ее телу, и она вздрагивала при каждом приступе боли. Пальцы ее сжимали одеяло, губы дрожали, но она молчала.

Хашимова присела у изголовья Амаль, взяла ее руку. Пальцы больной судорожно сжались, и ногти вонзились в ладонь врача.

— Ого, сила у тебя есть! — улыбнулась Саадат.

Всю эту ночь Хашимова не сомкнула глаз и до утра не отходила от Амаль. Она применяла все, что было в ее силах, чтобы спасти больную от осложнений. Однако высокая температура держалась устойчиво и лишь к утру упала до 37,6. Это было первое облегчение. От радости Саадат готова была заплакать.

Прошли еще сутки, Хашимова не покидала клинику. На шестой день, сидя у больной, она заметила на губах Амаль еле уловимую улыбку.

— Сменим повязку, — сказала она сестре и велела перенести больную в перевязочную.

Осторожно, сантиметр за сантиметром, Саадат снимала бинт с глаз Амаль. Не успела она снять подушечки, как больная вздрогнула и зажмурилась от света. Хашимова взяла поданные сестрой подушечки и бинт.

— В палату, — сказала она, закончив перевязку.

Сестры увезли больную. Не успели отзвучать возгласы облегчения и надежды, как в палату вошла Зульфия.

— Саиб, дочь Азиз-хана просит пропустить ее к Амаль.

Фахрулла озадаченно поднял брови и посмотрел на Хашимову.

— Ни в коем случае! — категорически заявила Саадат. — Больной нужен полный покой.

Одетая в простую черную чадру, в черных туфлях, Гюльшан ждала у дверей Зульфию. В руках у нее трепетал огромный букет роз.

Узнав об отказе и увидев выходящих из палаты врачей, Гюльшан бросилась к старшему по возрасту.

— Доктор-саиб, прошу вас, разрешите мне посидеть минуты три возле моей подруги Амаль.

— Возле вашей подруги?

— Да, саиб, у дочери Саида. Мы с детства росли вместе. Розы прислал ей ее отец.

— Больную нельзя тревожить, ханум, — строго сказала Хашимова. — А цветы можете передать сестре. Она их поставит у ее кровати. Пусть Амаль подышит их ароматом.

— Возьмите цветы, сестра, — обратилась Хашимова к Зульфии. — И поставьте их в вазу!

— Слушаю, ханум!

Предупредив сестру, что они будут в кабинете, врачи ушли.

— Ты, милая, всегда здесь дежуришь? — спросила Гюльшан.

— Каждый день, — ответила Зульфия.

— И сколько за это платят?

— Ах, ханум, о чем там говорить!..

Гюльшан сняла с шеи драгоценное украшение и протянула его сестре. Сердце Зульфии затрепетало. Она схватила жемчужную нить, чтобы полюбоваться ее игрой.

— Спрячьте, это вам! — прошептала Гюльшан. — Подарок от меня…

— Мне?.. За что? — откачнулась от нее изумленная Зульфия.

Дочь Азиз-хана оглянулась. Коридор пуст. Голос ее зазвучал спокойней и тверже:

— Сам аллах послал меня к тебе. Это ожерелье дорогое. Бери его!

— Я не понимаю вас…

— Бери! Аллах хочет тебя сделать счастливой.

— Спасибо, но…

— Никаких «но»! Сейчас все в твоих руках… Неужели ты не хочешь навсегда избавить от мучений дочь садовника? Неужели ты не понимаешь, что никакая «красная» женщина никогда не сможет ей помочь? Амаль никогда не прозреет, и жизнь для нее так и останется вечной мукой. Так избавь же ее от нее раз и навсегда. Пусть она отойдет на тот свет, к своей матери. Этим она освободится от всего, что терзает ее душу.

Зульфия затряслась, побледнела, но быстро овладела собой.

— Да… Но как… это сделать? — прошептала она еле слышно.

— Очень просто. Я научу тебя… — Гюльшан протянула ей три маленьких флакона с морфием. — В полночь, когда все уснут, дай ей подышать. И она спокойно уснет… Навсегда. Доктора скажут, что сердце не выдержало страданий. Аллах будет милостив и к ней и к тебе за то, что ты облегчила ее участь.

Дрожащая рука Зульфии взяла смертоносные пузырьки.

— Хорошо, ханум, я… я попытаюсь…

Огни зловещей радости в глазах Гюльшан вспыхнули и погасли. Поспешно достав из сумочки несколько бумажек по сто афгани, она протянула их сестре.

— Вот тебе еще. За сердечное отношение ко мне и Амаль.

— Спасибо… Все будет сделано так, как вы хотите.

— Да поможет тебе аллах! — прошептала Гюльшан. — Теперь я могу спокойно вернуться в Лагман.

— Пойдемте, я провожу вас.

Когда Гюльшан, крадучись, удалилась, Зульфия, опасливо оглянувшись, вынула из кармана ожерелье. Подняла на вытянутой руке перед собой. Долго как зачарованная любовалась мерцающим созвездием жемчужин. Потом осторожно опустила руку с ожерельем в карман и медленно направилась в палату к Амаль. Больная мирно спала. Зульфия остановилась перед ее кроватью, прислушиваясь к ее мерному дыханию. Потом поправила одеяло и нажала кнопку звонка.

На звонок явилась старшая сестра Шамс.

— Побудьте минуточку здесь, я сейчас вернусь.

Без стука войдя в кабинет мирзы Давуда, она молча выложила на круглый стол флаконы с морфием, ожерелье и деньги, сбиваясь и путаясь, рассказала все, как было.

Мирза Давуд не верил своим глазам. Он взял ожерелье, взглянул на него, протянул Саадат и принялся рассматривать флаконы.

— Морфий! — воскликнул он.

— Где она его взяла, да еще в такой дозе? — спросила Хашимова.

Фахрулла улыбнулся.

— Деньги, ханум, обладают магической силой. Они способны совершать чудеса. За деньги можно Купить не только морфий…

— Тем более здесь, в Кабуле. В аптекарских лавках индусов, — добавил мирза Давуд, — за деньги можно приобрести не только морфий, но и змеиный яд. Зульфия!.. — Мирза Давуд поднялся. — Не нахожу слов, чтобы оценить твою честность… Устоять против такого соблазна!.. Я горжусь тобой!

Хашимова крепко обняла и поцеловала зардевшуюся девушку. Потом сняла золотые часы «Звезда» и надела на руку смущенной Зульфии.

— Ты заслужила не только глубокое уважение, но и награду. Большое спасибо тебе! Будь всегда такой!

Много суток отмерили часы на руке Зульфии, пока доктор Хашимова решила снять повязку с глаз Амаль. Произошло это вечером, на четырнадцатые сутки после операции.

В небольшом салоне клиники стоял полумрак. Из открытых дверей балкона дул легкий ветерок. Во дворе царила тьма, а на небе тускло лучились звезды и сиял диск луны. Глубоко затаив волнение, но внешне спокойная, Саадат медленно размотала бинт и нежным движением рук сняла мягкие крошечные подушечки с глаз больной. Амаль инстинктивно зажмурилась. «Значит, реагирует даже на такой скудный свет», — подумала Хашимова и сияющими глазами посмотрела на мирзу Давуда и Фахруллу. Те ответили улыбкой.

— Ничего, ничего, детка, — наклонилась она к Амаль. — Открой глаза, не бойся. Пойдем на балкон, небо сегодня такое красивое.

Саадат взяла под руку нервно дрожавшую девушку, помогла ей подняться с кресла и вместе с нею вышла на балкон. Волнение, радость и страх сковали веки Амаль.

— Помнишь, какого цвета луна? — спросила ее Хашимова, обнимая за плечи.

— Кажется, помню, — пролепетала Амаль.

— Открой глаза и посмотри.

Амаль сделала отчаянное усилие, веки медленно раскрылись, зрачки дрогнули и остановились. Амаль замерла. С синего бархата неба ей улыбался сияющий диск луны…

— Вижу, доктор, вижу! Вижу!.. — вскричала в страшном испуге девушка и зарыдала.

Хашимова прижала ее к себе. От волнения и счастья у нее тоже выступили слезы на глазах.

— Ну, вот и хорошо. Зачем же плакать? — Она поспешно вернула Амаль в салон и снова начала накладывать на глаза повязку. — На сегодня хватит. Впереди еще много дней… Да и что нам луна без Надира, только тоску нагонять! — шутила Хашимова.

— Зачем же опять повязка, доктор? Я хочу все видеть!

— Нет, милая, пока еще рановато, потерпи немного.

Плотный слой белоснежной марли снова спрятал от девушки мир. Но она продолжала видеть и луну, и светлые точечки звезд, и безмерную пугающую даль небес. «Ах, скорей бы вырваться из этой темницы! Увидеть бы свет солнца, зелень садов, краски отцовских роз! И лицо Надира, мужественного, измученного друга», — думала она.

Через день Амаль опять вечером вывели на балкон. С открытыми глазами она просидела там два часа. Так приучали ее глаза к свету. Амаль радовало все, что она видела: зеленый свет ночной лампочки, темно-синие и белые квадратики одеяла, далеко мигающий в горах костер кочевников. Она часами не отходила от окна палаты и как завороженная смотрела и думала: «Так вот он какой, этот мир! Как все чудесно! О доктор, милый русский доктор, приблизьте же добрый и желанный час счастья, когда я буду наслаждаться всем этим без конца!»

Этот блаженный час судьбы, наконец, наступил. Накануне отъезда на Родину Хашимова в присутствии мирзы Давуда, профессора Фахруллы торжественно произнесла:

— Зульфия!.. Предоставляю тебе почетное право снять повязку с глаз Амаль.

Девушка вспыхнула и, переполненная радостью, подошла к Амаль.

— Спокойно, Зульфия, зачем же волноваться! — ласково заметил мирза Давуд.

А она дрожащими от нетерпения руками освободила глаза Амаль от вечной темноты.

— Теперь я могу спокойно вернуться на Родину, — проговорила Хашимова, обнимая и крепко целуя Амаль. — До свидания, детка! Спасибо, что помогла нам побороть свою болезнь! — Освободившись из объятий Амаль, она протянула руку мирзе Давуду. — И вам спасибо, друзья, за доверие и честь, оказанную мне, советскому хирургу. До свидания, друзья!

Саадат почувствовала, что ей жаль расставаться с новыми друзьями, смотревшими на нее с признательностью и грустью.

— Вы думаете, ханум, что мы так просто отпустим вас? — сказал, улыбаясь, мирза Давуд. — Профессор Фахрулла в вашу честь устраивает обед.

Хашимова повернулась к Фахрулле с недовольным видом.

— К чему такая затея?

— В благодарность за сохранность моей бороды! — со смехом ответил профессор Фахрулла.

Торжественный прощальный вечер был в полном разгаре. В центре стола, заставленного яствами, сидела Саадат. Справа от нее сидела миссис Мелби, слева — мирза Давуд. Среди приглашенных были доктор Казыми, доктор Скрипкин и много незнакомых мужчин-афганцев. На столе вместе с традиционным афганским пловом, позолоченным шафраном, стояли блюда, любимые узбеками, а также жареные цыплята, помидоры, многообразные маринады, шербет.

Гости окружали Саадат своим вниманием и заботой. Был девятый час вечера, когда гости, оживленно беседуя, перешли из столовой в гостиную. Ступая по мягкому ковру, Саадат продолжала разговор с Мелби.

— Академик Филатов действительно сделал возможным невозможное! — восхищенно говорила миссис Мелби. — Откуда у него такая сила?

— Очевидно, из занятий живописью, — улыбнулась Хашимова. — Владимир Петрович — прекрасный художник. Живопись — его отдых.

Уловив изумленный взгляд Мелби, она весело рассмеялась.

— Скажу еще больше. В годы Отечественной войны он создал вдохновенную, полную драматизма философскую поэму-легенду «Иссык-Куль».

В конце вечера Фахрулла что-то шепнул дочери; та исчезла и вскоре вернулась с маленькой коробочкой.

— Дорогие гости! — громко сказал Фахрулла. Все вы знаете, что сегодня мы собрались в честь уважаемой Саадат Хашимовой. На примере этой советской женщины-врача мы еще раз убедились, что жить — значит делать людям добро! Она не проповедовала гуманизма, творила добро на деле, сеяла зерна сердечной теплоты, чтобы из них произрастали колосья человеческого счастья… — Он перевел дыхание, потом подошел к Хашимовой, достал из коробки перстень, усыпанный бриллиантами. — Друзья, этот перстень — наша фамильная гордость. Вот уже сто лет, как он живет в нашем доме. И моя семья решила подарить его Саадат-ханум за ее доброе, человеческое сердце!

— Браво!.. — раздались голоса и аплодисменты.

Хозяин с волнением взял руку смутившейся Саадат, надел перстень на ее палец и, поцеловав руку, добавил:

— Ценность таких рук, как твои, сестра моя, неоценима! Слава тебе, слава твоей Родине, воспитавшей тебя, как врача и как человека! Пусть гордится тобою твоя мать!

— Музыку! Танцы!.. В почетный круг Саадат! — дружно закричали гости и закружились в танце.

Только через час Скрипкин и Мелби увезли усталую, растроганную, но счастливую Саадат домой.