Густые облака желтой дорожной пыли скрыли Биби от задумчивого взора сына. Уехала!..

Теперь он во всем должен рассчитывать только на себя. И Надир весь ушел в кипучую жизнь обширного хозяйства Азиз-хана. Как только наступали сумерки и батраки покидали поля, он, взяв ружье, отправлялся охранять сад.

Надир осматривал все уголки и аллеи, проверял, нет ли постороннего человека в саду, не подкрался ли кто к любимым хозяином черным розам. Потом обходил вокруг гарема, где жили жены Азиз-хана.

А после восхода солнца, немного отдохнув, он выходил в сад и помогал садовнику.

Хозяин часто посылал Надира на постройку особняка. Там он таскал кирпичи, месил глину для обмазки плоских глинобитных крыш и штукатурки стен. Не оставлял его без внимания и Дивана. Надир чистил конюшню, мыл лошадей, косил клевер. Юноша делал все, что ему приказывали, лишь бы не прогнали из дома. Он считал себя счастливым — ведь он работает там, где живет и дышит одним с ним воздухом Амаль! Это казалось ему безмерной добротой судьбы, составляло радость его жизни.

Думы об Амаль согревали его душу, смягчали его тоску по матери, облегчали тяжелую жизнь в усадьбе.

Когда он замечал красоту природы или слушал перекличку соловьев, ему хотелось взять в руки свою флейту и заиграть так, чтобы все волнения сердца отхлынули от его груди. Но слово, данное матери, сдерживало его порывы, заглушало огонь души.

Предполагала ли бедная мать, на какие лишения обрекала она сына? Нет!.. Если бы она знала, что жизнь в Лагмане становилась Надиру с каждым днем тяжелей!.. Вольнолюбивый дух его восставал против рабской судьбы и унижений в помещичьем доме.

Он ушел в себя, ни с кем не делился — не открывал своего сердца и тяжелых дум.

Не знала Биби, что, не будь дочери садовника, он давно убежал бы к ней в горы, вернулся бы в стан кочевников, навсегда покинул бы Лагман, который так пленил его в первый день их прихода. Амаль, образ которой днем и ночью преследовал его, словно сковала его по рукам и ногам. Иногда ему хотелось остановить ее, раскрыть душу, наговорить тысячу теплых и ласковых слов. Средневековая строгость обычаев, господствовавшая в доме, вместе с врожденной скромностью юноши сдерживали его порывы. И при встрече с Амаль он редко, очень редко поднимал на нее взгляд, чаще же опускал голову, словно не видел девушки. Глубоко запрятав свою любовь в сердце, он метался по саду из стороны в сторону. Если бы мать была рядом с ним, рассказал бы ей о своей любви, и она помогла бы ему. А не совестно ли говорить матери о женитьбе, когда у них нет ни лачуги, ни клочка земли? Да и согласится ли Амаль выйти замуж за бесприютного кочевника?.. Разумеется, нет!

Эти мысли утомляли и угнетали Надира. Люди начинали замечать его замкнутость и нелюдимость, по-своему объясняли его состояние. «Соскучился по матери, тоскует по горам. Как бы ни был красив Лагман, все же вольная, кочевая жизнь для него куда приятней, чем жизнь батрака!» — так говорили они, глядя на юношу, который худел на глазах, мрачнел, словно человек, потерявший всякую надежду на просвет в своей судьбе.

Никто, даже Саид, человек большого жизненного опыта, не догадывался, что творится с сыном Биби. А сам Надир молчал, как молчат люди, умеющие владеть своими чувствами, волей и языком. Да и сама любовь становится гораздо глубже и краше, когда она живет в тайниках человеческой души. Искренняя любовь ненавидит огласку.

Надир и не подозревал, что и сам он стал предметом девичьей тоски. Дочь Азиз-хана — красавица Гюльшан — бредила им, он стал ее кумиром, и она строила отчаянные, дерзкие планы. Надир показался ей героем, спустившимся к ней со страниц английских и французских романов: она немало прочитала их за свою короткую жизнь. Только он, Надир, и поможет ей оставить гнетущий, тоскливый дом отца и жить так, как живут люди в Париже, Риме, Дели с их ресторанами, театрами, балами…

Мрачность Надира беспокоила Гюльшан. Через конюха Дивана и через слуг женской половины она старалась хоть что-нибудь узнать о причинах его тоски и как-нибудь облегчить его участь. Но все ее попытки оставались безуспешными. В голову Гюльшан не раз приходила дерзкая мысль самой поговорить с Надиром, расспросить его, не болен ли он. Страх перед отцом и законами шариата преграждал ей путь к юноше.

В своем страстном желании познакомиться с Надиром она решила воспользоваться любовью Биби к своему сыну. И как только та вернулась с гор, Гюльшан уговорила Биби вместе с нею поговорить с Надиром. Кристально чистая, бесхитростная Биби не догадывалась о глубоко затаенных намерениях ханской дочери. Поверив ее ласковым словам и доброте ее сердца, она пришла вместе с нею в сад, и они обе пытались вызвать Надира на разговор по душам. Надир даже и не взглянул на Гюльшан. Опустив глаза в землю, он отрывисто отвечал на вопросы женщин, уклоняясь от всяких признаний. Ведь если он скажет хоть одно слово об Амаль, то причинит матери горькую боль, а Саид сейчас же прогонит его. Нет, уж лучше молчать!

А между тем все в нем кипело и бурлило. Подобно тому как под могучим натиском весны молодая трава упорно пробивается из-под кирпичей, руин или груд камней, стремясь к свету, к лучам солнца, к простору, так и его любовь искала выхода, звала его к подвигу.

Так продолжалось до одной роковой летней ночи. Она наступила какая-то особенная, тихая, на землю лился серебряный свет огромного диска луны, а воздух напоен ароматом душистых цветов. Сердце Надира затрепетало, глаза запылали огнем, и, словно бросая вызов судьбе, он, забыв все на свете, вытащил свою флейту. Звуки нежной грусти полились по саду, пробуждая спящих людей. Повсюду на крышах, на верандах, под ветвями деревьев поднимались люди и прислушивались к чудесной музыке.

Проснулась и Амаль, поднялась Биби. Они спали на крыше лачуги Саида. Потрясенная мать не верила своим ушам. Неужели Надир? Она ведь просила его не играть и не петь. Нет. Это не он! Его флейта никогда так не рыдала. Да и не мог он тревожить покой людей в такой поздний час.

Флейта умолкла, ее сменил тоскующий голос.

— О аллах, что же это такое?! — воскликнула Биби в отчаянии.

Теперь уже сомнения не было — пел Надир, но песня какая-то новая и необыкновенная.

доносил до них ветер.

Широко раскрыв глаза и напрягая слух, Амаль старалась запомнить каждое слово песни.

— Ой, до чего же хорошо поет! — восхищенно прошептала она, словно боясь спугнуть соловья. — Кто это?

лилась песня в ночной тишине.

— О аллах, он сошел с ума! — содрогнулась мать. — Что он поет?

— Кто это «он»? — трепетно спросила Амаль.

— Мой сын.

— Надир?! — радостно воскликнула Амаль.

— Он, он… — вся в слезах ответила Биби. — О горе, горе мне, — повторяла она, крепко прижимая руки к груди, — теперь нас хан прогонит! Надо остановить его…

— Нет, нет, что вы! — удержала ее Амаль. — Вы только послушайте, как он поет! О, это самый счастливый из всех людей на земле! Какой чудесный голос дал ему аллах!

Саид спал внизу у лестницы, ведущей на крышу. Он тоже проснулся и услышал сетования Биби.

— Зря ты его ругаешь, хорошо поет. А о хане-саибе не беспокойся. Он любит музыку и частенько заставляет Амаль петь ему суры из корана… — Помолчал и добавил: — Да и можно ли в такую ночь не петь!.. И почему же он до сих пор молчал, не радовал нас своими песнями?.. Хороший голос дал аллах твоему сыну, Биби! От его флейты и песни можно все позабыть…

Редко, очень редко судьба балует бедный люд Лагмана музыкой и пением. О театрах и концертах они не имеют понятия. Никогда не видели кино и тех сказочных индийских фильмов, которые не сходят с экранов Кабула. Только свадебные карнавалы да игры девочек, в которых они, подражая взрослым, устраивают свадьбы своих кукол, скрашивают их жизнь, помогают забыться и отдохнуть. Вот почему люди Лагмана были в восторге от музыки и песни, которые неожиданно прозвучали в эту лунную ночь. Мало кто догадывался, что это поет «дикий» кочевник, сын Биби.

Биби с нетерпением ждала рассвета, чтобы как можно строже поговорить с сыном.

Вглядываясь в небо и одиноко плывущую луну, она непрестанно спрашивала себя: «Аллах, кто же это его Лейли, кто она, помутившая его разум?»

Этот же вопрос почему-то тревожил и Амаль. «Кто же его Лейли? Наверное, Гюльшан. Говорят, она очень красивая… Ах, послушать бы еще его голос!» Амаль ждала песни Надира, а мать его тихо жаловалась богу: «Какое новое несчастье, аллах, ты гонишь на меня? Неужели сын унаследовал от отца его безумство? Неужели он влюблен? О аллах, спаси его от огня любви!.. У меня нет никого на свете, кроме сына».

В тяжких терзаниях прошла для Биби эта ночь…

Наутро, когда сквозь листья тенистых аллей солнце осветило землю золотыми лучами, Азиз-хан, узнав, что ночью пел Надир, встревожился не меньше Биби. Отец Гюльшан уже заметил повышенный интерес дочери к батраку. Ему уже казалось, что между его дочерью и бесприютным кочевником вспыхнула любовь. Уж не сама ли строптивая Гюльшан толкнула Надира на это? От своенравной девчонки можно всего ожидать. Вот возьмет да и объявит нищего раба своим женихом? И тогда никто, даже он, Азиз-хан, не в силах разрушить нежелательный брак.

Вероятность такого позорного исхода показалась Азиз-хану до того реальной, что он даже вздрогнул. «Подумать только, что скажут люди!.. Дочь Азиз-хана взяла себе в мужья босяка!» И повелитель приказал позвать к себе певца.

Надира разыскали во дворе и привели в особняк.

Азиз-хан направил на него свой суровый взгляд… и ничего не сказал. Облик юноши покорил его взор. «Гм… не мудрено, если Гюльшан и в самом деле полюбит его», — подумал он, и гнев его растаял.

Любуясь выточенными щедрой природой чертами лица Надира, его руками и телом, Азиз-хан возненавидел своих жен, которые не смогли порадовать его хотя бы одним таким сыном.

Хан и не подозревал, что на втором этаже дома за тюлевой занавеской гостиной сидят его жены и вместе с Гюльшан любуются Надиром, восторгаются его буйными кудрями и серьгой, которая так шла к нему.

Азиз-хан не ошибался: Гюльшан готова была схватить все свои драгоценности и убежать с Надиром куда угодно, хоть за океан.

Она с жадностью ловила каждый жест, каждое движение юноши и даже распахнула окно, чтобы лучше слышать разговор.

— Ты что это вздумал ночью выть, как шакал? — спросил хозяин невольно смягчившимся тоном.

Юноша оробел и виновато опустил голову. Наступила долгая пауза. Надир не осмеливался поднять голову и взглянуть на хозяина.

Азиз-хан был в зеленом атласном халате на шелковой подкладке такого же цвета, в домашних шароварах из белого шелкового полотна. Макушка бритой головы прикрыта кружевным белоснежным чепчиком, на босых ногах цветастые парчовые сандалии. Аккуратно подстриженная, черная от басмы бородка и прямая фигура делали хана намного моложе своих лет, ему можно дать не больше пятидесяти.

— Ну, что ж ты молчишь? — продолжал хан уже с наигранным участием. — Скажи, кто твоя Лейли? Может быть, я и помогу тебе.

Взгляд Азиз-хана упал на вышедшую во двор Биби. Жестом руки он остановил ее.

— Ну, я жду, скажи, кому ты пел так сердечно, так жалобно? Чье сердце хотел смягчить своей флейтой? Играл ты хорошо, твоя музыка даже растрогала меня… — Он подошел к Надиру и вытащил у него из-за пояса флейту.

Не поднимая головы, Надир тихо ответил:

— Нет, саиб, я вам ничего не скажу.

— Как не скажешь, бродяга! — вспылил Азиз-хан.

— Не смейте обзывать меня бродягой, саиб! У меня есть мать, и живем мы не подаянием людей. Мы работаем!

Азиз-хан опешил. Двести человек работают на его полях, в его конторе, и никто никогда не осмеливался так дерзко отвечать ему. Биби бросилась к сыну, но, поймав суровый взгляд хана, остановилась.

«Ну и времена настали! — думал между тем хан. — Молодой ястребенок выпустил когти на старого орла!» — и он разразился громким хохотом.

Успокоившись, Азиз-хан начал разглядывать флейту. Ничего особенного, обыкновенная дудочка из бамбука, украшенная бирюзовыми камушками, серебряным орнаментом и золотым наконечником. Но какие чудесные звуки она издает! Этот одержимый, дай ему только волю, способен завлечь не только его дочь, но и всех девушек Лагмана. Нет, он не позволит ему больше играть, этот голос должен умолкнуть.

Азиз-хан поднял колено, чтобы сломать флейту, как вдруг увидел направленное на него дуло ружья.

— Не смейте, хан… или я убью вас. Эта флейта — подарок моего отца!

С отчаянным криком: «Сынок!» — Биби бросилась к ногам хана. Женщины наверху заахали от испуга. И только Гюльшан, оцепенев от восторга, не двинулась с места.

Азиз-хан знал нравы кочевников и не испугался. Сжав кулаки, он злобно смотрел на Надира, не замечая плачущей у его ног женщины.

— Ла… хавле!.. — закричал он на Биби и оттолкнул ее ногой.

— Саиб, он еще глупый ребенок, — причитала бедная мать, дрожа за судьбу сына, свою жизнь и работу в поместье. — Будьте милостивы к нему, он единственный мой сын, он безумный, он еще не знает городских нравов, он ничего не знает… Эта флейта — подарок его отца, он играет с пяти лет и никогда не разлучается с ней… Поймите это, саиб, и простите его… Не выгоняйте нас, прошу вас… Мы ваши рабы, он разрубит вам скалы, натаскает горы камней, сделает все, что нужно вашей душе, только смените гнев на милость, не выгоняйте нас…

Унижение матери больно задело Надира. Душа его возмутилась. Он бросился к ней и поднял с земли. Но Биби все еще продолжала плакать и умолять Азиз-хана.

— Ну, будет, мама, будет! — заговорил Надир, обнимая мать. — Ты же сама мне говорила, что человек не должен терять гордость и достоинство, уйдем отсюда…

— Неужели из-за этой дудочки ты мог убить меня? — восхищаясь Надиром и завидуя матери, с улыбкой заговорил Азиз-хан. — Это меня-то, приютившего тебя и мать мусульманина!

Пересилив себя, Надир шагнул к хозяину, протянул ему винтовку.

— Саиб, спасибо за ваш хлеб. Возьмите ружье, я не хочу жить в вашем доме. Мы уйдем отсюда. Верните флейту, прошу вас, она дорога мне, как любовь матери…

Никто никогда так не покорял душу Азиз-хана, как Надир. Слова юноши развеяли его гнев. Хан был в восторге и от его смелости и от почтительного отношения к родителям.

«О, если бы мои дети были такими же сердечными, как этот кочевник к своим родителям, — думал Азиз-хан, не спуская глаз с Надира. — А мои дочки ждут не дождутся, когда аллах возьмет мою душу, чтобы размотать годами накопленное добро. Нет, такого молодца нельзя упускать! Такой джигит может защитить дом от сотен врагов». Он протянул юноше флейту и уже совсем ласково проговорил:

— Молодец! Сын афганца не должен знать страха. Разрешаю тебе отныне петь, только не в полночь, а на заре, чтобы твои песни будили людей на молитву и работу. Понял?

— Да, саиб!

Схватив флейту, Надир провел по ней трепещущей рукой и облегченно вздохнул.

— Ты счастливей меня, Биби, — продолжал Азиз-хан, — у тебя львенок, а не сын. Идите. Я все ему прощаю… Идите и спокойно работайте.

Низко поклонившись, Биби вместе с сыном покинули двор. Азиз-хан глядел им вслед и кипел от жгучей зависти. И снова он простить себе не мог, что не купил Амаль в свой гарем. Эта красивая арабка непременно подарила бы ему вот такого парня, как Надир!