Биби были знакомы чувства, способные раздавить человека, который потерял волю над собою. Хорошо знала она и жизнь с ее превратностями. Изо дня в день, двигая тяжелое колесо бытия, она свыклась с его скрипом. Знала, сколько терпения и упорства нужно для того, чтобы противостоять тяжелой доле. Жизнь никогда не была для нее сладкой. С раннего детства эта женщина много видела, испытала, выстрадала. Но любовь к мужу все скрашивала, и Биби безропотно несла бремя своего существования. Дин-Мухаммед понимал это и говорил ей: «Твоя любовь, словно ветер, гонит мой парус по жизни, не дает мне горевать, скучать и печалиться. Жить без тебя невозможно. Любовь — это бог!» А как пела, как ликовала его душа, когда родился Надир! «Лишь такая любовь, как наша, могла создать Надира! — говорил он. — Женщины, подобные тебе, украшают жизнь. Подумай сама, что было бы со мной без твоей любви! С тобой я делаюсь сильным, могущественным. Ни один хищник не посмеет преградить мне путь!»

Биби понимала, что рано или поздно и у Надира должна быть жена и своя семья. Но она и думать не хотела о Гюльшан.

Уверенная, что Надир влюбился в дочь хана, она проклинала эту любовь. Боже, как ей оторвать сына от Гюльшан?! Не всякое сердце выдержит ее капризы и привычки. Разве такая жена нужна ему? И что только прельстило его в этой ветренице?

Биби видела, что Надир способен на чувства сильные, возвышенные и благородные. С самого раннего детства мальчик рос в презрении ко лжи и в любви к своему обездоленному народу. Песни, в которых кочевники воспевали бескорыстную, яркую и чистую любовь, облагородили его душу и сердце. И Биби знала нравственную чистоту Надира, понимала, что между Гюльшан и Надиром не будет ни дружбы, ни любви.

Под палящим солнцем, обливаясь потом, Биби крепко нажимала руками на тяжелую соху, которую тащили хозяйские буйволы. Изредка она хриплым голосом покрикивала на животных и снова погружалась в свои мысли.

Она с нетерпением ждала короткого обеденного перерыва. Ей непременно надо поговорить с сыном. Ведь она еще ни словом не обмолвилась с ним о Гюльшан, не спросила его, о чем рыдала ночью флейта. И как только муэдзин запел, призывая правоверных к полуденному намазу, Биби покинула поле и, усталая, с трудом передвигая ноги, поспешила к сыну.

Увидев Надира, она бросилась к нему и долгим взглядом сквозь слезы молча глядела на него.

И Надир опустил глаза.

— Сынок… — почти простонала она.

— Что, мадар? — тихо произнес Надир, не поднимая головы.

— Взгляни на меня!

Надир не в силах был поднять на нее глаза. Он готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не вспоминать вчерашнюю ночь.

Биби поняла его состояние.

— Ты один у меня, мой мальчик, и я для тебя единственный близкий друг, с которым ты можешь поделиться своими тайнами, — сказала она, глядя на него. — Пойдем, я хочу поговорить с тобой.

— О чем, мадар? — с трудом выдавил из себя Надир.

— О любви! — с болью воскликнула мать.

Лицо Надира залилось краской стыда, он отвернулся.

— Да, дитя мое, мать самый лучший твой друг и товарищ. Нет друга лучше матери. Давай-ка поговорим сердечно и откровенно. Может быть, я помогу тебе, облегчу твои муки, твое горе. — Она робко поднесла руку к его лицу. — Прошу тебя, будь со мной откровенен, скажи, как давно полюбил ты дочь хана?

Пораженный Надир взглянул на мать. Сколько нежности и грусти было в ее голосе, сколько следов глубоких переживаний на лице! Он понял ее состояние, и ему стало больно смотреть на нее.

— Не терзай себя, мама, — тихо проговорил он.

Задыхаясь от волнения, мать перебила его:

— Нет, нет, и не думай отрицать, я все знаю и все вижу! С тобой творится что-то неладное. Чья-то жестокая рука душит тебя. Я все вижу в твоих глазах, сынок, и хочу узнать от тебя всю правду. Молчанием ты усиливаешь мои страдания!

Надир шел молча. День был великолепный, солнце обрушивало каскады своих лучей на сады, обнимая деревья жаркими объятиями. Воздух напоен запахом созревающих фруктов, цветов. Биби ничего этого не замечала. Ее тревожило только одно: судьба сына. Ведь он не знает жизни, не знает людей. Он наивен как младенец.

— Присядем, сынок, — остановилась она у высокого ветвистого орешника. — Здесь нам никто не помешает…

Она села на землю, прижала колени к груди и задумалась. Все еще смущенный, Надир сорвал веточку и сел рядом с матерью.

— Надир, сын мой, — порывисто обняв сына за плечи, начала Биби. — Когда же ты объяснишь мне свое поведение?

Надир отвернулся. Он не знал, что сказать, и ему было жаль мать. У нее теперь новое горе. Как она стала печальна, молчалива, покорна судьбе! Поймет ли она его? Он любит Амаль больше своей жизни. Поймет ли она это?

И он кусал в смущении губы, мял сорванную веточку.

— Знаешь ли ты, сынок, что такое любовь? — тихонько спросила Биби.

Надир поднял глаза на мать. Что ему делать, как быть? Он знает песни любви, но она не встречалась на его пути, и он не испытал ее. Ему известно, что девушки выходят замуж, а парни женятся. Чтобы взять в жены девушку, надо платить выкуп: верблюдами, коровами, конями, золотом, землею, шелком. А ведь он ничего не может дать за Амаль. Где ему все это взять? У него есть только сердце да душа… Но люди почему-то не ценят этого.

— Молчишь? Натворил, а теперь не знаешь, что сказать! — рассердилась Биби.

— Ничего я не натворил. И не знаю, что такое любовь. Но душа моя тянется к Амаль. Если бы мне аллах дал крылья орла, я схватил бы ее и унес на недоступные вершины! Она всюду со мной: и во сне и наяву… Не знаю, что это — любовь или что другое…

— Сынок!.. — ахнула мать. — Ты это серьезно говоришь?

— Да, мама! Для Амаль я готов день и ночь таскать камни, рубить скалы, копать канавы. Я могу от зари до темноты петь о ней.

— Тихо, тихо, сын мой… — Биби прижала ладонь к его губам. — Нас услышат.

Надир отстранил ее руку.

— Хорошо, я буду говорить тихо. Только выслушай меня спокойно. — И, понизив голос, он с жаром продолжал: — Знай, что Гюльшан для меня, как сухая трава на пути каравана. Моя роза — Амаль! Уезжая в горы, ты просила меня не петь, и я исполнил твое желание, а теперь не могу молчать, мне душно без песни. Буду петь только для моей Лейли. Ты моя мать, ты вскормила и вырастила меня. Но я люблю ее, как любил тебя мой отец! — Он схватил руку Биби и прижал ее к своим губам. — Ну, что я могу сделать с собой, прости меня, не сердись…

Растерянная Биби молчала и думала: «Разве слепая девушка может стать женой, матерью?! Аллах мой, за что ты шлешь на мою голову новые испытания? За какие грехи?»

— Разве ты не знаешь, что она не видит, как новорожденный котенок? — почти вскрикнула она в отчаянии. — Аллах мой, какая безрассудность!.. Какое безумство!..

— Она мне нужна такая, какая есть! Амаль как чудесная сказка! Я уже многое передумал и почти все разрешил. Готов для нее на любую жертву! Радость, что она рядом со мной, будет согревать мою Душу!

Устами Надира говорила еще чистая, непорочная любовь. Душа его тянулась к высокой, красивой, как песня, дружбе. Несмотря на свой дикий нрав и повышенную, как и у всех южан, чувствительность к красоте, он обожествлял Амаль. Тайны любви были ему неведомы.

— Поверь мне, мадар, — взяв руку матери, уже спокойнее продолжал Надир, — у меня и в мыслях нет ничего, что могло бы опозорить тебя. Мне все равно, что скажут люди, как будут судить их злые, колючие языки. Пусть говорят…

Растроганная мать обняла его кудрявую голову, поцеловала.

— Верю, сынок, и понимаю тебя!

Надир прижал мать к груди, и она услышала толчки его сердца. И в эту минуту ей показалось, что она самая счастливая мать на земле.

— Надир, я постараюсь помочь тебе. Любовь, как ласковое солнце, греет нас и зимой. Но никогда не играй с нею… Любовь к Амаль принесет тебе много слез и горя. Ты сам видел, до чего довела любовь Гюльшан. А я-то, грешная, подумала, что это она опутала тебя. Слава аллаху, что оказалось не так! Будь осторожен, остерегайся ее. От нее всего можно ждать. — Она провела по его кудрям рукой и добавила: — Вот мы и объяснились, как двое друзей, переговорили обо всем. Теперь мне легче… Ну, мне пора на работу. Не забывай же, родной мой, что живем мы у Саида, а работу получаем от Азиз-хана…

Расставшись с сыном, Биби шла, не замечая дороги. Страх, что Гюльшан из ревности может покуситься на жизнь Надира, давила ей грудь и окутала путь ее сплошным мраком.

«Спасибо тебе, мама, спасибо, мой верный, хороший друг!» — шептал Надир, провожая мать любящим взглядом. «Будь осторожен, остерегайся любви Гюльшан, ее любовь буйная и может сразить тебя», — звучали у него в ушах ее слова.

Встреча с Гюльшан, ее отважный поступок не прошли для Надира бесследно. Ему хотелось вот так же, круша препятствия, поставленные исламом между мужчиной и женщиной, ринуться к Амаль.

«Однако мужество ли это, любовь ли? — думал он. — Забыть девичий стыд и в полночь выйти в сад, плакать перед мужчиной, признаваться ему? Но если это не любовь, тогда что же это? Что нужно богатой девушке от бедного кочевника?»

И снова мысли его возвратились к Амаль. Он понимал, что молчанием и тоской ему не добиться счастья, надо поступить так, как Гюльшан, — остановить Амаль и раскрыть ей свою душу. «Теперь моя судьба зависит от меня самого, от моей решительности, смелости! О небо, помоги! Дай мне силы!»

Лавина молодой, горячей крови хлынула к сердцу, ему стало не по себе. Казалось, сам воздух настолько раскалился, что нечем стало дышать — мир стал для него тесен. Несколько мгновений он растерянно смотрел на батраков, возвращающихся после обеденного отдыха к полям, на деревья, которым не было до него никакого дела, на дорожку, ведущую к лачуге, где жила Амаль. И ему захотелось нарушить все приличия — побежать к ней, поцеловать ее порог и раскрыть ей свою душу. На языке уже вертелись слова признания, и, возможно, он так и поступил бы, если бы на его пути не появился конюх Дивана.

— Где ты пропадаешь? — набросился он на Надира. — Целый час разыскиваю тебя по всему саду. Идем скорей, нам прислали обед с ханской кухни. — И, радуясь предстоящему пиршеству, добавил: — Будем кушать плов с шафраном и цыплятами да вдобавок пить шербет. Пойдем скорей, мой быстрее руки.

Надиру было не до еды.

— Ешь один, я не хочу, — сказал он угрюмо.

— Как ты смеешь отказываться? — вскипел конюх. — Мне приказали обедать только с тобой. Понимаешь ты это? Дикарь ты, а не человек! Разве можно отказываться от ханского плова? Впервые они так раздобрились, а ты ломаешься как девка. — И хотя Надир его не слушал, он продолжал: — А, видать, ты понравился хану-саибу, хоть и хотел его убить. — Он с изумлением посмотрел на Надира и покачал головой. — Ну и герой!.. Всех удивил. Сказать тебе правду, если бы я был Азиз-хан, я бы прогнал тебя.

Надир молча провел рукой по флейте, заткнутой за кушаком, и вздохнул.

Большое блюдо с едой стояло на скатерти. Вокруг него Дивана разложил разломленные пшеничные лепешки. Рядом глиняный кувшин с ледяной водой из горного источника и целая гора зелени: лук, редис, огурцы. Захватив пятерней белый пушистый рис, окрашенный ароматным шафраном, конюх, дразня Надира, проглотил его.

— Хорошо, я поем, но только сначала ты угостишь Амаль.

Дивана удивленно взглянул на Надира, секунду поколебался, потом проворно вскочил, положил еду на другое блюдо и умчался в лачугу.

— Ты молодец, — сказал он, вернувшись обратно, — правильно поступил. Амаль — хорошая девушка и заслуживает самого большого внимания. Ну, а теперь пообедаем и мы.

Надир неохотно потянулся к еде. Когда вкусное блюдо было съедено, Дивана поставил кипятить чай.

Вдруг откуда-то донеслась колыбельная песня. Чистый, приятный девичий голос заставил Надира встрепенуться.

— Это Амаль, — тихо, словно боясь спугнуть соловья, произнес конюх. — Укладывает спать свою куклу…

Надир с трепещущим сердцем вслушивался.

— Как поет, как поет!.. — восторженно заговорил Дивана, повернувшись к Надиру, и осекся.

Из сомкнутых глаз Надира по щекам скатывались крупные слезинки…

— Ты что, сумасшедший? — резко тряхнул его за плечи конюх. — Она играет с куклой, а ты…

Надир не ответил. Растянувшись под тенью чинары, подложив под голову руки, он до боли в глазах разглядывал небо, продолжая прислушиваться к голосу Амаль. Перед его глазами дрожал знойный воздух, и в нем расплывался, то уходя, то вновь возникая, облик Амаль.

— Я отнесу хозяевам блюдо, а ты следи за чайником. Как закипит, завари зеленого чаю, — дал ему поручение Дивана и тут же наставительно добавил: — Да только смотри не давай чаю кипеть, не то испортишь.

Конюх давно ушел. Вода в чайнике наполовину выкипела, а Надир все лежал. Машинально он достал свою флейту и поднес ее к губам. Вдруг вспомнил о просьбе матери, вскочил, минуту поколебался и стремглав бросился в лачугу, к Амаль. Остановившись у ее дверей, он затаив дыхание наблюдал за девушкой. Та сидела посреди комнаты и баюкала куклу. Кукла была большая и лежала на ее руках, словно ребенок. В Надире все перевернулось, затрепетало. Он почувствовал себя, словно в зарослях, охваченных огнем: найти спасение можно было, лишь пройдя сквозь пламя, презирая смерть.

Вокруг ни единой души, а Амаль всего в трех шагах… Они одни, и кукла им не помешает. Что делать? «Воздержись, не входи…» — шептал ему рассудок. А сердце толкало вперед: «Иди, будь смелей! Не бойся гнева родителей. Любовь требует подвига!»

И, прошептав «бисмиллах», Надир громко кашлянул и перешагнул порог. Амаль в страхе прижала куклу к себе, громко спросила:

— Дивана, это ты?

— Нет, это я, Надир!

Голос его так дрожал, что Амаль сразу почувствовала неладное.

— Что с тобой? Что случилось? — не менее взволнованно спросила девушка, прикрывая лицо руками. — Опять неприятности с ханом?

— Нет, Амаль! — застенчиво и виновато ответил Надир. — Я пришел узнать… Спросить тебя… — Он замялся и после секундной паузы, овладев собой, выпалил: — Ты — моя Лейли, и я хочу отдать тебе свои глаза, сердце, всего себя. Я люблю тебя!.. — Сказав это, он почувствовал себя проваливающимся в бездну, сердце его бешено колотилось.

Девушку охватил страх. «От безумца, который чуть не убил хана, всего можно ожидать», — мелькнуло у нее в голове. «Ну, нет! Я не допущу, чтобы он опозорил меня, осрамил седую бороду отца».

— Выйди за порог! — произнесла она громко. Голос ее звучал твердо, повелительно.

— Хорошо, я выйду, но мне нужно поговорить с тобой.

— Я выслушаю тебя, но сначала за порог!

— Амаль, я люблю тебя больше всего на свете. Я готов день и ночь петь для тебя… для своей Лейли, — говорил Надир, стоя у порога лачуги.

Бессвязная речь Надира волновала девушку. Но вместе с тем она дрожала от страха, краснела от стыда. Слова Надира отдавались в ее груди подобно далекому глухому звону колокольчика каравана. Ей было и приятно и жутко.

Амаль сознавала, что кочевник — свободный человек. Душа его, как вольная птица, легкой стрелой несется к небу. Любовь кочевника горит ярким, чистым огнем, властно притягивает к себе. Но она не ответит ему взаимностью.

— Надир, я признательна судьбе за твою любовь, — заговорила она, — но мне нельзя думать о любви. Ищи себе девушку зрячую, красивую.

— Ты самая красивая, Амаль.

— Ты заблуждаешься, Надир.

— Амаль! Ну будем, как брат с сестрой!

— Нет, это невозможно.

— Жизнь моя!..

— Горе твое!

— Счастье мое!..

— Печаль твоя!

— Люблю тебя!..

— Не мучай меня!

Суровый отпор девушки острым копьем пронзил сердце Надира. Подобно тому как буря заволакивает небо черной мглой, так и разум его помутился. О судьба! Тысячи огней жгут его душу. Неужели он должен отступить? Нет, невозможно! Он бросился к Амаль, поймал ее руку, начал осыпать поцелуями.

— Отец! — закричала Амаль, вырывая руку, вся дрожа, прижимаясь к стене.

— Амаль, я готов на все… Моя решимость тверда, как булат… Как оленю не уйти от моей пули, так тебе не спастись от моей любви. Клянусь молоком матери, прахом отца, клянусь чистотой своей любви — приму тысячи ран от врага, но не откажусь от тебя! Не откажусь!..

Сказав это, Надир метнулся в сад и исчез в его густой листве.

Случается в жизни, человек, как бутон цветка, схваченный морозом, не может раскрыться. Так было и с Амаль. В груди у нее зеленел росток жизни, который тянулся к свету, солнцу и цветам. Но слепота сковывала все ее стремления и обрекала на страдания. Греться у костра любви и обжигаться ее огнем, как это делает дочь хана, для нее, приговоренной судьбой к вечной темноте, невозможно! Любовь — это злой демон, от которого надо обороняться всеми молитвами даже таким, как Гюльшан.

Однако «злой демон» не рассыпался от ее молитв. Наоборот, все сильней и сильней полонил ее своими прочными, невидимыми сетями. Волшебный голос Надира околдовал ее. Все чаще и чаще ловила она себя на желании услышать снова хоть раз его пение. Отчетливо и часто представлялась ей и внешность Надира… А теперь, после жаркого его признания, она терзалась оттого, что лишена счастья видеть его лицо, глаза, не может, не вправе ответить на его чувства.

День ото дня Амаль все больше утрачивала душевный покой, теряла власть над собой.

«Азраил, что ты медлишь? Где же твоя прославленная жестокость? Приди, возьми мою жизнь, освободи мою душу. Я больше не в состоянии терпеть эти адские пытки…» — молилась она.

Но небо молчало.