Почти в то же самое время, когда Басанти переезжала в дом Булакирама, Дину шагал по горной дороге, направляясь к храму богини Джвала-дэви Впереди топал ослик, на котором мешком сидела молодая женщина — жена Дину. Затейливо петлявшая среди бескрайней зелени полей дорога вела к самой высокой горе, на противоположном склоне которой находился храм. Легкий полуденный ветерок раскачивал стебли. У самой кромки полей кое-где виднелись хижины горцев.

До храма оставалось еще не меньше коса. Дорога серой лентой тянулась вверх и, у самой вершины круто вильнув, убегала по склону за гору. Рукмини то и дело съезжала с ослика, и каждый раз Дину, подбегая, снова усаживал ее на спину животного. Они прошли только пять миль, но у жены его разболелось все тело, а спина стала точно деревянная — не разогнуть.

— Ох, не доехать мне, помру прямо посреди дороги, — тихонько всхлипывая, изредка начинала жаловаться она, на что Дину всякий раз грозно прикрикивал:

— А ну-ка помолчи! Ничего с тобой не случится! Постыдилась бы!

— С сердцем у меня что-то нехорошо.

— Что еще такое?

— Будто лапкой кто скребет…

Дину останавливал ослика, помогал жене слезть, и она тут же валилась на обочину дороги.

В храм Джвала-дэви Дину вез жену по настоянию матери. Соседи не раз говорили ей, что сноха не может забеременеть, потому что богиня сердита на нее, и, пока они не совершат жертвоприношение, детей у Рукмини не будет. У нее уже дважды был выкидыш. Года два или три назад Рукмини возили к какому-то знахарю в дальнюю деревню. Знахарь читал над ней заклинания, потом вручил священный амулет, однако никакой пользы такое лечение не принесло. К концу третьего месяца пребывания Дину дома мать уже ни дня не давала ему покоя, умоляя свезти жену в храм Джвала-дэви, чтобы сноха могла наконец забеременеть.

День клонился к вечеру, солнце стало медленно опускаться за вершину горы. Вытягиваясь все длиннее и длиннее, тень от горы скоро покрыла всю изумрудную долину, а у подножия медленно начала разливаться темнота. Дину забеспокоился, сумеют ли они засветло добраться до храма. Он стал усердно погонять ослика, и копытца затопали по камням бойчее. Редким встречным Дину задавал один и тот же вопрос:

— До храма далеко еще?

Повернувшись лицом к горе, каждый крестьянин неизменно отвечал:

— Да нет, близко.

Но путешествию, казалось, не будет конца.

Если бы в их деревне был врач, то Дину, конечно, повел бы жену к нему. В Дели все, кто заболевал, сразу же обращались к врачу. Однако врача не было не только в их деревне, но и во всей округе. Поэтому, когда деревенский пандит заговорил о недовольстве богини и мать в тот же день передала сыну его слова, Дину тотчас же стал готовиться в дорогу. Оттого, что он долгое время жил в городе, знаний у него не прибавилось, зато появились практическая хватка и самоуверенность. На следующий же день Дину попросил у дяди ослика, усадил на него жену и они отправились в путь. Дину дал себе зарок: в деревню он вернется лишь после того, как умилостивит богиню, совершив обряд жертвоприношения и возложив дары к ее алтарю.

Солнце было еще высоко, когда они наконец добрались до подножия горы и двинулись по узкой тропке к вершине.

Едва они оказались на противоположном склоне, все вокруг переменилось. По дороге группами двигались люди. В двух шагах от тропы журчал горный ручеек. По всему склону возвышались могучие стволы деревьев с пышными кронами. Кое-где вдоль дороги сидели нищие и прокаженные, а чуть подальше от них — притомившиеся ребятишки паломников. Здесь же, на обочине, стояла каменная статуя Ханумана, покрытая толстым слоем красной краски, а у ее подножия, выставив перед собой камандаль, неподвижно сидел садху с собранными в высокий пучок волосами. Глаза у садху были красные. От бесконечных прикосновений человеческих рук изваяние Ханумана снизу было черное и блестело, точно отполированное. Когда Дину поравнялся с изваянием, садху окликнул его. Сложив руки лодочкой, Дину тотчас же отвесил ему низкий поклон и опустил в широкое блюдо монетку в полрупии. Рукмини тоже сложила руки лодочкой и, коснувшись статуи, поднесла их ко лбу. Только после этого они продолжили путь.

Немного дальше красной краской была покрыта целая скала, чем-то похожая на фигуру Ханумана. У подножия скалы Дину опять положил монетку в полрупии.

Неподалеку от тропинки стоял развесистый баньян. От соседей Дину знал, что в тени дерева сложено возвышение, на котором приносят жертвы, а уж дальше начинаются ступеньки, ведущие прямо в храм Джвала-дэви, где храмовой жрец-пуджари совершит необходимый обряд. Привязав ослика к дереву, что стояло у обочины, Дину и Рукмини направились к баньяну. Сюда же двигались паломники, приехавшие из ближних и дальних деревень. Кто-то нес под мышкой курицу, кто-то тащил козленка либо волок его на веревке. Вся эта живность предназначалась для жертвоприношения. Но жертвенного козленка можно было за умеренную плату приобрести и на месте. Получив нужную сумму, пуджари делал знак, и козленка тотчас же вели к возвышению, где уже через минуту происходило заклание. Дину купил козленка на месте.

В стороне от возвышения находился небольшой дворик-загон, обнесенный стеной. Усадив жену в тени баньяна, туда и отправился Дину, чтобы обо всем договориться. Подойдя к загону, он с удивлением отметил, что на всех его четырех стенах расставлены крохотные изваяния богини. Совершив жертвоприношение, неосвежеванную тушу сразу же волокли сюда. Три статуэтки над входом были измазаны запекшейся кровью: после каждого жертвоприношения кровавый знак наносился на чело богини, а потом уж на лоб паломника. Таков был ритуал. Каменный пол дворика был в пятнах непросохшей крови, повсюду валялись куриные перья.

Служитель сказал Дину, что жертвоприношение обойдется ему в рупию с четвертью. Взяв деньги, он тут же схватил за рожки первого попавшегося козленка и поставил его на возвышение, где уже поджидал полуобнаженный человек с секачом в руке. Служитель привычным движением схватил козленка за задние ноги и чуточку оттянул их назад, чтобы жертва не могла вырваться, хотя козленок, как видно совсем недавно появившийся на свет, еще нетвердо стоял на ногах. Козленок покорно застыл на месте, только по грязному, покрытому нежным пушком телу животного изредка пробегала дрожь.

Короткий взмах широкого, перепачканного кровью секача — и обряд жертвоприношения был закончен. Обезглавленное туловище козленка еще некоторое время стояло на дрожащих ногах, потом повалилось на камни возвышения. Служитель резко повернулся и кивком головы показал на дворик.

Когда Дину вернулся к жене, на лбу у него красовался выведенный кровью козленка знак.

Огромный двор храма был вымощен квадратными плитами белого и красного цвета. Почти у самых ворот, в тени развесистого дерева, находился знаменитый колодец, внутри которого возвышалась Шива-линга, и многие шли сюда за сотни миль только затем, чтобы лицезреть это чудо. Войдя во двор, Дину и Рукмини, движимые любопытством, направились прямо к колодцу. Около него сидел полуголый брахман и громко читал нараспев санскритские мантры. Подойдя поближе, супруги с удивлением обнаружили, что это вовсе и не колодец, а небольшая, хотя очень глубокая, яма. Дину нагнулся и заглянул внутрь. Где-то глубоко внизу он заметил неяркое поблескивание колышущейся воды. Он продолжал рассматривать, что же там еще, как вдруг кто-то, схватив его за шиворот, оттащил от ямы. Это был тот самый брахман, что читал мантры. Не отпуская ворот его рубахи, брахман протянул Дину большой половник и велел положить туда рупию.

Когда блестящий кружочек упал в половник, брахман, продолжая читать мантры, опустил туда же благовония — мускус с камфорой, поджег их и сделал знак, чтобы они нагнулись над колодцем. Горящий уголек полетел вниз. Достигнув поверхности воды, уголек ярко вспыхнул на миг, высветив часть скалы, которая в отблесках пламени казалась голубоватой и будто извивалась как змея, а прямо посредине из воды выступало высеченное из черного камня изваяние Шива-линги. Дину и Рукмини широко открытыми глазами смотрели вниз. Когда огонь погас, они молитвенно сложили руки, поднесли их ко лбу и, низко поклонившись брахману, отступили на шаг.

— Ну как, видели? — грубо спросил брахман. — Заметили змей, что обвиваются вокруг Шива-линги?

При мерцающем пламени действительно создавалось впечатление, будто черное изваяние обвивают змеи. Правда, Дину заметил только отливающую голубым часть скалы, а Рукмини — что-то неясно различимое, выступающее из черной воды.

Отойдя от колодца, они попали наконец во двор, выложенный большими квадратными плитами. Справа от них находился храм, в глубине которого они увидели изваяния богов и богинь в ярких одеждах, увешанные жемчужными ожерельями и гирляндами из живых цветов. Прежде чем ступить во двор, паломники должны были подойти к небольшому бассейну, у которого стоял еще один брахман: он черпал ведром из бассейна воду и почтительно просил каждого совершить омовение. Вымыв руки и ноги, супруги прошли во двор, и Дину выложил на поднос сладости и все остальное, что необходимо для обряда. Все это он захватил с собой по совету деревенского пандита.

Но дальше произошло то, от чего сердце у Дину заколотилось.

Усевшись прямо посреди двора, пуджари стал совершать обряд. Рукмини оказалась между пуджари и Дину. Сначала пуджари долго читал мантры, потом встал и принес бронзовый сосуд, до краев наполненный горящими углями. Продолжая читать мантры, он брызгал на угли топленое масло или бросал что-то из принесенного паломниками — угли на миг вспыхивали и начинали дымиться. Пуджари поставил сосуд посреди двора и велел Рукмини нагнуться над ним. Из сосуда валил густой дым. Рукмини исполнила приказание, однако скоро ей стало невмочь. Не обращая на нее внимания, пуджари поднял сосуд и кругообразными движениями стал водить им около ее лица. Чувствуя, что задыхается, Рукмини отвернулась. Пуджари заметил это и строго приказал Дину, чтоб жена держала голову прямо, иначе богиня не сменит гнев на милость.

Рукмини заволновалась. Глаза у нее испуганно забегали, лицо посерело от страха. Однако совершение этого обряда составляло главную цель их паломничества, и вести себя надо было так, как предписывает обычай. Дину держал голову жены, крепко зажав ее в ладонях. Собрав последние силы, Рукмини вырвалась из рук мужа. Край накидки соскользнул с головы, и ветерок трепал ее волосы. Перед глазами у нее клубились рои огненных мух.

— Оставь ее! — сказал пуджари. — Это дух богини входит в нее.

Дину с опаской отступил на шаг в сторону. Голова у Рукмини бессильно болталась, волосы были растрепаны, нижняя челюсть отвисла. В этой женщине с трудом можно было узнать Рукмини.

Пуджари возвысил голос — мантры зазвучали внятней и громче. Быстрым движением он отодвинул за спину сосуд с углями, поднос, наполненный сладостями, и еще какой-то предмет.

— Богиня гневается. Сейчас бить станет. Отодвинься дальше.

Дину послушно отступил еще на полшага. Брови Рукмини были страдальчески сведены, черты лица обострились. Дышала она тяжело, ей явно не хватало воздуха. Вдруг Рукмини дернулась всем телом и, упав на спину, стала биться точно в приступе падучей. Голос пуджари звучал все громче.

— Богиня гневается! Взгляни только на ее брови! — воскликнул пуджари. — Она качается в колыбели гнева!

Повернувшись к Дину, пуджари приказал ему положить жене в рот кусочек сладостей: так ей будет легче. Сказать-то легко, а как это выполнить, когда она корчится как в падучей! Однако Дину покорно взял с подноса ладду и стал запихивать его в рот извивающейся Рукмини. Но губы жены были крепко сжаты.

— Что же ты медлишь? Богиня гневается!

Тогда Дину придавил жену коленом к земле, одной рукой с силой нажал ей за ушами, а другой сунул ей в рот сладкий комочек. Рукмини дернулась и замотала головой. Не теряя времени, Дину ухватил ее за волосы и втиснул в рот еще один комочек ладду. Глаза у Рукмини, казалось, готовы были выскочить из орбит. Лоб стал влажным от пота, губы посинели, грудь тяжело вздымалась. Пуджари еще более возвысил голос.

Дину устал. Руки у него дрожали, сердце бешено колотилось в груди. Однако, когда Дину во второй раз попытался разжать Рукмини зубы, она сама открыла рот, и Дину тотчас же вложил туда комочек ладду. Липкие крошки рассыпались по каменным плитам. Наконец Рукмини успокоилась. Она уже не билась, а, безмерно усталая, с растрепанными волосами, неподвижно лежала на полу. Во рту у нее торчал комочек ладду.

— Страждущая обрела исцеление! — возгласил пуджари. — Богиня осталась довольна ею!

От пережитого волнения сердце у Дину продолжало колотиться.

Пуджари поднял поднос и, мельком взглянув на Дину, небрежно бросил:

— Пять рупий.

Дину поспешно вскочил, вынул из кармана три рупии и протянул их жрецу. Пуджари презрительно швырнул их на пол и, взмахнув рукой, повторил:

— Пять рупий!

Дину вскипел. Ему уже давно не нравилась вся эта затея. Пообтершись в столице, он теперь смотрел на обряды скептически и, если бы не мать, ни за что бы не повез сюда жену.

— Ты почему бросил деньги на землю? — выпалил Дину. — Не мог в руки отдать?

— Как ты смеешь оскорблять богиню, презренный? — завопил брахман и взглянул на Дину с такой ненавистью, что у того от страха дрогнули колени. Пока совершался обряд, Дину успел заметить, что по двору шныряют еще несколько жрецов-пуджари, на площадке для жертвоприношения с секачом в руках неподвижно застыл детина, рядом с ним — его помощник, у колодца торчит еще один брахман, а посреди двора без сознания лежит Рукмини. Поняв, что силы неравны, Дину молча собрал раскатившиеся в разные стороны серебристые кружочки и, достав из кармана еще две рупии, протянул их жрецу.

Пуджари принял деньги и, взяв с подноса горсть сладостей, протянул Дину.

— Прими благословение богини!

Дину подставил пригоршню.

— Богиня больше не гневается на вас, — торжественно произнес пуджари. — Великой милостью покровительницы нашей станет теперь жена твоя приносить потомство. — И, внимательно изучив лоб Дину, добавил: — У тебя будет сын! По милости богини у тебя будет сын! Приноси ей подношения каждые пятнадцать дней!

Рукмини все еще не приходила в сознание, губы у нее были синие, и Дину поторопился вынести ее со двора и отправиться восвояси.