Снова дни потянулись за днями, однако после той памятной ночи Басанти переменилась — озлобления, ревности, зависти больше не было в ее сердце. На нее снова снизошло умиротворение, и она радостно щебетала целыми днями, как и раньше. Это была прежняя Басанти — жизнерадостное существо, душа которого всегда была открыта свету и добру. А когда ей становилось особенно радостно, она пускалась в пляс, беспричинно смеялась и веселилась. Такой уж у нее был характер.

В ту ночь, когда, прижимая к груди больного ребенка, она с улыбкой вошла в мазанку, Рукмини наконец поняла, что не погубить ее ребенка хотела Басанти, а, наоборот, вырвать из лап смерти. Ни слова не произнесла она тогда, только, громко всхлипывая, заплакала от радости. Сама же Басанти никак не могла разобраться, то ли действительно ребенок был при смерти, то ли она поддалась панике.

Теперь, после всех тревог и волнений, душа ее вновь обрела покой.

Несколько дней спустя она сообщила домашним о своем решении:

— Тут неподалеку я хочу поставить тандур. Вот и будем работать все вместе.

— Что ты мелешь? — скривился Дину.

— Я поставлю тандур, — спокойно отвечала Басанти. — И мы будем работать все втроем.

Дину все еще не мог взять в толк, о чем она говорит. Глядя на него, Басанти рассмеялась.

— Ну, что смотришь, как сыч? Повторяю тебе: я поставлю тандур. Тут неподалеку есть небольшой пустырь, вот там и поставлю. Будем печь лепешки, готовить приправу: ну, горох, овощи, еще что-нибудь и тут же продавать… Я узнала: когда-то там уже стоял тандур.

Дину сердито хмурился и презрительно кривил рот. Работа эта казалась ему слишком обременительной, более того, даже недостойной. Одно дело — готовить дорогие угощения на свадьбах, и совсем другое — печь на продажу грошовые лепешки! Однако на свадьбы его давно не приглашали, а никакой другой работы он так и не нашел, дома же — как-никак — две жены и два ребенка. Но выйти из роли хозяина и повелителя он уже не мог.

— Никакого тандура не будет, — изрек Дину. — Я сказал, и точка.

— Сейчас я одна работаю, и если раньше у меня было пять домов, то теперь осталось только три. На то, что я зарабатываю, нам не прожить. А поставим тандур, будем работать все втроем.

Дину заворчал, недовольный, но пререкаться с ним Басанти не стала. Уже на следующий день она приступила к делу. Кирпичи в изобилии валялись на задворках, и она потихоньку перетащила их на пустырь. От москательной лавки приволокла два брошенных за ненадобностью искореженных железных прута и сама же распрямила их. Пошли в дело и обрывок брезента — чтобы застелить площадку перед тандуром, — и три старых джутовых мешка, которые Басанти выпросила у Шьямы. Заприметив в кустах глиняный кувшин для воды — в холодный сезон в нем никто не нуждался, — Басанти прихватила и его. Все свои надежды она возлагала сейчас на дело, которое затеяла. Когда тандур будет готов и в нем заполыхает огонь, рядом она поставит большой, начищенный до блеска медный котел. Проходя мимо, всякий прохожий невольно почувствует голод. Лепешки будет печь Дину, а Басанти станет продавать их и получать деньги. Пройдет месяц-другой, и еще до наступления жары они сумеют сделать навес и купить лампу: при свете лампы торговлю можно продолжать даже с наступлением темноты. Заведутся деньги — дешевую лампу они сменят на газовый фонарь, свет которого будет виден издали. Рядом с тандуром будут возиться их малыши. Басанти, бывало, так размечтается, что уже чуть ли не наяву видит, как она сидит на площадке около тандура, рядом на брезенте спит ребенок Рукмини, ее Паппу играет разноцветными стеклянными шариками, а висящая на крючке лампа излучает ровный свет — словно маяк в будущее.

Наконец тандур был готов, и Басанти действительно принялась выпекать пресные лепешки, а ее малыш играл рядом. И среди первых клиентов, пожелавших отведать испеченных ею лепешек, — случается же такое! — оказался хромой Булакирам, который явился сюда в поисках Басанти и, проголодавшись, присел у тандура перекусить.

К этому времени, сменив Басанти, лепешки пек Дину, а сама она, сидя рядом, помешивала горох, варившийся в котле. Портной, к счастью, в лицо Дину не знал, а Басанти, еще издали заметив его, тотчас же натянула конец сари почти до самого подбородка и, сгорбившись, втянула голову в плечи.

Булакирам не спеша ел и попутно расспрашивал, не знают ли они подлеца по имени Дину, который уже во второй раз умыкнул у него жену, а если знают, то не подскажут ли, где он сейчас живет. Басанти усмехнулась и, наклонясь к Дину, прошептала:

— А ты спроси, кто его жена?

Булакирам назвал имя жены, и Басанти снова шепнула на ухо Дину:

— А теперь спроси, почему она сбежала от него?

Дину спрашивал — Булакирам пространно отвечал, а Басанти, не открывая лица, потешалась.

Закончив еду, Булакирам поднялся.

— Да благословит вас всевышний… А если ты, брат, узнаешь что-нибудь про этого подонка, сообщи парикмахеру по имени Чаудхри, он тут неподалеку сидит. А уж остальное мы сделаем сами. — И, постукивая посохом, удалился, а Басанти еще долго тряслась от беззвучного хохота.

Тандур полыхал с раннего утра до поздней ночи, однако, вопреки расчетам Басанти, любителей отведать свежих лепешек оказалось на удивление мало. Обитателям двухэтажных особняков добираться сюда было не с руки, к тому же они могли покупать хлеб в соседней лавке. Басанти трудилась не покладая рук, но над ее головой снова стали сгущаться тучи. Рукмини опять о чем-то оживленно перешептывалась с Дину, изредка бросая на нее косые взгляды, в которых без труда угадывались и подозрение, и зависть, и открытая неприязнь, а Дину снова говорил с ней на повышенных тонах и грозил проучить за каждый пустяк. Весь ее дневной заработок он отбирал. Басанти интуитивно чувствовала, что опять ее ждут какие-то неприятности, однако, занятая с утра до ночи, не придавала этому значения.

И вот однажды разразилась гроза.

В тот день, едва протерев глаза, Рукмини принялась собирать свой немудреный скарб. Дину молча подавал ей вещи. Удивленная Басанти наблюдала за ними.

— Что это ты делаешь? — наконец, не выдержав, спросила она у Дину.

— А ты что, не видишь? — с нескрываемым раздражением бросил тот. — Мы возвращаемся в деревню.

Слова Дину ошеломили Басанти, она даже не нашлась что ответить. После этого между ними не было произнесено ни слова. Басанти подхватила на руки Паппу и, крепко прижимая его к груди, молча следила за их сборами.

И вот, проводив их до автобусной остановки, с ребенком на руках она устало возвращается домой. Дину и Рукмини отправились в родную деревню. Басанти только что помогла им сесть в автобус и теперь шла, чувствуя в душе какую-то гулкую пустоту. Когда они стали втаскивать в автобус свой сундук, кондуктор сказал, что такой громоздкий багаж перевозить в автобусе категорически запрещается. Между кондуктором и Дину началась перепалка, и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы Басанти не сунула кондуктору монету в четверть рупии; кондуктор поворчал еще немного, но внести сундук все-таки разрешил. Прощаясь с Басанти, Дину шепнул, что он только отвезет Рукмини и ребенка, а сам непременно вернется назад. Но кто ж его знает, вернется он или нет? Сердце подсказывало Басанти, что теперь-то уж не вернется. Зачем возвращаться, если она ему больше не нужна?..

Бережно прижимая малыша к груди, Рукмини осторожно опустилась на сиденье. Она не скрывала своей радости. Басанти и Паппу она не удостоила взгляда, слова единого не сказала. Ну, не сказала, и не надо — экая важность! Хуже, что Дину на прощанье даже сына не приласкал. Правда, он взял Паппу на руки, но всего лишь на какую-то минуту и, когда кондуктор объявил отправление, сунул малыша ей и прыгнул в автобус. Даже не оглянулся. Второй раз бросил ее и укатил. Нет, теперь уж ему возвращаться незачем. Теперь он будет жить со своей Рукмини.

Дни стали длиннее, в воздухе был разлит тонкий аромат распускающихся деревьев, а солнечные лучи мягко ласкали кожу. С наступлением весны все вокруг сразу переменилось. Однако Басанти ничего не замечала.

Проходя мимо дома, где жила Шьяма, Басанти по привычке мельком взглянула на балкон, но навестить свою прежнюю хозяйку ей не захотелось. Она уже заранее знала, что сочувствия здесь не найти. «Уехал, говоришь? — заведет Шьяма. — Ну, разве я не говорила тебе, что змею ты пригрела на своей груди? Сколько раз твердила: как только появится у Рукмини ребенок, ему на тебя станет наплевать. Разве не я постоянно твердила тебе, что твой Дину — пустой человек и цена ему — две каури в базарный день? Говорила или нет? Он тебя уж напоил один раз из грязного башмака». Басанти давно знала эту манеру своей прежней хозяйки: в разговоре последнее слово должно быть за нею. И она ничуть не огорчится, узнав, что Дину снова бросил ее на произвол судьбы, более того, она даже будет рада, что ее предсказание в конце концов сбылось. Басанти перестала ходить к ней после той ночи, когда ребенок Рукмини заболел и пламя ревности, дни и ночи полыхавшее в ее груди, само собой угасло. Басанти совсем не хотелось снова выслушивать речи Шьямы. Однако, что бы ни случилось, первой, кого по старой привычке она вспоминала, была тетя Шьяма: а не пойти ли к ней, не поделиться ли своей радостью или горем? Но сегодня Басанти прошла мимо ее дома и направилась в сторону рынка.

Паппу уже подрос, и носить его на руках становилось все труднее. Устав, Басанти спускала его на землю, а он, крепко ухватившись за ее палец, делал первые неуверенные шаги.

Она все-таки рассчитывала сохранить тандур. Конечно, прокормить семью в пять человек на эти доходы — дело безнадежное, но обеспечить двоих можно было без особого труда. И Паппу постоянно будет на глазах. Потом сама жизнь подскажет, что делать дальше. А теперь хорошо уже и то, что холодный сезон позади и дни стали длиннее. Одной-то ей будет трудновато, однако вешать нос не стоит. Всегда можно пойти к своим. Как знать: может, Радха уже вернулась под родительский кров и согласится трудиться вместе с нею. А может, и мать захочет помочь. Не все ли равно ей, где работать? И едва она вспомнила о матери, как ей тотчас же захотелось повидаться с нею. В тот день, встретив дочь после долгой разлуки, мать впервые говорила с нею как с равной. Прежде, завидев Басанти, она презрительно морщила нос и отворачивалась. А все из-за того, что отца боится пуще огня. Правда, в последнее время соседи передавали ей, что при каждой встрече мать постоянно расспрашивала о ее житье-бытье.

Басанти шла по тротуару погруженная в свои мысли, когда позади неожиданно возник какой-то странный шум. Она удивленно оглянулась, потом взгляд ее скользнул по кроне деревьев на противоположной стороне улицы. Вдруг справа послышались торопливые шаги: взгромоздив на голову сундучок с инструментом, улицу перебегал старый сапожник, который обычно располагался под брезентовым навесом у стены соседнего особняка. Долговязый полицейский длинной бамбуковой палкой разрушал его нехитрую мастерскую, а еще трое стояли рядом. Все были в зеленых касках, обтянутых сверху веревочной сеткой.

Начался переполох. Здесь и там замелькали зеленые каски. Полицейских сегодня было никак не меньше, чем в тот день, когда сносили поселок на склоне холма.

— Сносят все, что на тротуаре! — раздался вопль и, повторяемый десятками уст, эхом прокатился вдоль улицы.

Подхватив на руки Паппу, Басанти отошла в сторону. На улице, что вела к базару, полицейские окружили торговца с ручной тележкой, доверху нагруженной фруктами: тот размахивал руками и что-то кричал. В воздухе мелькнуло сразу несколько дубинок — тележка перевернулась, и по асфальту покатились апельсины и яблоки. Сидевший на тротуаре чуть подальше другой торговец фруктами стал быстро перетаскивать свои корзины во двор соседнего дома.

Старый сапожник споткнулся, сундучок упал, и все его содержимое — колодки, ножи, шила, обрезки кожи, сапожные гвозди — рассыпалось по тротуару. Старик топтался на месте и никак не мог сообразить, что же ему делать. Заметив полицейского, который направлялся в его сторону, старик бросился наутек и через минуту юркнул в ворота парка. На противоположной стороне канала полицейские разрушали лоток торговца сладостями: они опрокинули начищенный до блеска медный котел, дубинкой разбили пузатый глиняный кувшин с сиропом, и сладкая жидкость ручейками растеклась по асфальту.

Издали снова нарастал мощный шум. Басанти оглянулась: по улице мчался грузовик с солдатами в зеленых касках, а следом за ним еще один. Она испуганно отпрянула в сторону. За грузовиком, что-то крича и размахивая руками, бежал ее отец — она сразу узнала его.

— Отдайте! — донеслось до нее. — Отдайте сумку!.. Сумку отдайте!

Видно было, что отец бежал из последних сил, но продолжал гнаться за грузовиком. Он хватал ртом воздух, синяя рубаха его почернела от пота. Грузовик был уже далеко, а Чаудхри все бежал и бежал. Басанти успела заметить, что второй грузовик был нагружен тележками, ящиками и прочей домашней утварью.

При виде отца Басанти чуть не расплакалась, и жесткий комок подкатил ей к горлу. Никогда прежде она не думала, что ей доведется увидеть его вот таким — с обнаженной головой, обливающегося потом, беспомощного и жалкого в своей попытке догнать грузовик.

— Отец! — невольно вырвалось у нее, но он не услышал. Ах, как бы она сейчас кинулась следом! Но где уж тут догонять отца, когда на руках Паппу!

Синяя рубаха отца еще некоторое время маячила в конце улицы, хотя грузовик уже исчез вдали. На глазах у нее навернулись слезы, и вдруг она заметила мать, бегущую вслед за Чаудхри. Мать была босая, конец сари сполз с головы и теперь жгутом обвивал шею. По всему было видно, что силы оставляют ее.

— Воротись! — задыхаясь, еле слышно выкрикивала она. — Воротись!.. Умоляю… вороти-и-и-сь!

Басанти окликнула мать, но ее голос потонул в грохоте.

«Если уж они отняли у отца его сумку с инструментом, то дядя Мульрадж, надо думать, лишился стиральной доски и утюга, а сын Хиралала — своей тележки», — невольно подумала Басанти и только тут на перекрестке увидела Гобинди. На ходу вытирая слезы, тучная Гобинди то бежала, то переходила на шаг, не переставая горько причитать:

— Проклятые!.. Все порушили! Где же я теперь жить-то буду?.. Все порушили!.. Даже сундук и тот уволокли!.. Мерзавцы!

Владельцы крупных лавок и мелких лавчонок, составлявших базарные ряды, стояли на улице и наблюдали, как со столичных улиц изгоняются лоточники, парикмахеры, сапожники — все те, кто открывал свое «заведение» прямо на тротуаре.

— Во дает! — стоя у входа в лавку и почесывая за ухом, произнес толстый лавочник. Полицейский ударил дубинкой по бидону, висевшему на конце бамбукового коромысла, воткнутого в щель стены, — пустой бидон грохнулся на тротуар и покатился по асфальту. Полицейские, выстроившиеся вдоль тротуара у входа в парк, дубинками погнали бидон дальше.

— Во дает! — опять донесся тот же голос.

Стоявший ближе всех к Басанти полицейский небрежно поддел ногой ящик мальчишки-чистильщика и отшвырнул его в сторону, затем сорвал с головы мальчишки шапчонку и зашвырнул ее на крышу ближайшей лавки. Лавочники засмеялись.

— А ну, дуй отсюда! Не то и сам вместе с шапкой окажешься на крыше! — сказал полицейский и, обернувшись к лавочникам, весело осклабился. Чтобы подразнить чистильщика, он не спеша принес ящик и поставил его на тротуаре у своих ног. Лавочники опять засмеялись, довольные шуткой. Басанти перевела взгляд на улицу, но матери там уже не было. И куда это они оба понеслись? Из глаз Басанти покатились крупные слезы.

С грохотом промчались несколько грузовиков, нагруженных всяким скарбом, каждый под охраной двух или трех полицейских. В некоторых грузовиках сидели еще и те, кто оказал сопротивление представителям власти.

И только теперь Басанти вспомнила о своем тандуре. Может, и его тоже уничтожили? А там ведь остались и посуда, и скамейка, и доска для разделывания теста, и бидон с мукой. Басанти забеспокоилась. Отправляясь провожать Дину и Рукмини, присмотреть за тандуром она попросила старуху соседку. Басанти повернула назад, но с ребенком на руках идти было нелегко. Она торопилась, хотя сердце подсказывало ей, что спешить бесполезно: чему быть, того не миновать. Свернув в свой переулок, она наконец отчетливо поняла, что здесь все уже кончено. В воздухе висела плотная завеса пыли. И ни одной живой души. Ни жителей, ни полицейских. Только потом сквозь пыльную пелену она различила фигурки ребятишек, которые бегали среди развалин.

Там, где был тандур, торчали из земли две бамбуковые палки. На них с наступлением вечера она вешала лампу. Лампа лежала на земле с разбитым вдребезги стеклом, тут же валялись черепки от кувшинов. У скамейки осталась одна-единственная ножка. Брезентовый навес исчез. Вокруг валялись только обожженные, покрытые сажей кирпичи.

Басанти долго стояла, не отрывая глаз от развалин того, что прежде было ее семейным очагом. И вдруг она увидела Шьяму, которая приближалась к ней, осторожно ступая через битый кирпич и доски.

— Ходила на рынок, — заговорила она, заметив Басанти. — Гляжу — полиция. Меня будто осенило. Дай, думаю, схожу взгляну, как она там…

Остановившись, Шьяма окинула взглядом развалины.

— А где же Дину? — спросила она. — Где жена его? Я думала, что уж тандур-то он не бросит.

Басанти окружили игравшие поблизости ребятишки, и один из них сказал:

— Все, что было у тебя, они покидали в грузовик. Бидон с мукой тоже.

— Бабушка не хотела было отдавать. Как закричит на них, — подхватил другой, — но полицейский обругал ее да еще и дубинкой огрел.

Басанти по-прежнему стояла, не проронив ни слова.

— Где ж все-таки Дину и его жена? — не унималась Шьяма.

— Они уехали, тетя, — негромко произнесла наконец Басанти.

— Уехали, говоришь? — удивленно подняв брови, переспросила Шьяма. — Куда ж уехали-то они?

— В деревню вернулись, тетечка!

— И ты позволила ему? Уехать и бросить тебя на произвол судьбы? — Подойдя к Басанти, она поднесла указательный палец почти к самому ее носу. — Ну, что ты теперь скажешь? Говорила я тебе или не говорила?

Басанти скупо улыбнулась.

— Говорили, тетенька, говорили.

— Я всегда говорила тебе: нехороший это человек. Сто раз повторяла: поломает он тебе жизнь.

— Ну и что из того, тетя? — произнесла, улыбаясь, Басанти.

Шьяма ошеломленно уставилась на нее.

— А куда ты подашься сейчас, сумасшедшая? Ни работы, ни крыши над головой.

— Почему это вы так решили, тетя? У меня есть мазанка, со мной мой сын Паппу.

Еще раз окинув взглядом развалины, Шьяма удрученно покачала головой.

— Говорила ж я тебе: не ставь тандур на этом месте. Нет, она сделала по-своему — поставила на чужом участке.

— Ну и что из того, тетя? — спокойно произнесла Басанти.

— А то, что его и разрушили.

Басанти ничего не ответила, только упрямо тряхнула головой. На ее усталом лице играла улыбка.

Басанти нагнулась к Паппу, который возился у ее ног с обломком тарелки, взяла его на руки и, не говоря ни слова, направилась в ту сторону, откуда только что пришла.

— Куда же ты, Басанти? — удивленно воскликнула Шьяма.

— Они даже сумку отняли у отца, — поворачиваясь, серьезно проговорила Басанти. — Я сама видела, как они бежали за грузовиком — отец и мама… Пойду искать их. Взгляну хоть, как они теперь…

И, взяв малыша поудобнее, она решительно зашагала по улице.