На месте поселка остались одни развалины. Нижняя его часть была снесена до основания, однако у мазанок, что стояли выше по склону, успели разворотить только крыши и рамы — дома смотрели на мир пустыми глазницами окон. В первые дни даже шакалы и бродячие собаки, напуганные шумом и грохотом, не решались приближаться к развалинам. Все вокруг безмолвствовало, но постепенно здесь началась новая жизнь. Дворы и переулки заросли буйной растительностью, и даже внутри уцелевших мазанок из пола пробивалась трава. Бродить там было небезопасно: в развалинах расплодилось множество змей и скорпионов, а по ночам оттуда доносился вой шакалов да тявканье собак. Однако, несмотря на полное запустение, кое-где еще сохранялись остатки того, что было создано руками человека. На стенах все еще красовались выведенные яркими красками танцующие павлины, слоны и скачущие кони. Среди зарослей валялись разбитые кувшины, подносы и миски, где-то из травы выглядывала часть побеленной стены или выложенного кирпичом пола, словно бы напоминая о том, что когда-то здесь жили люди, звучали песни и звенели детские голоса, гулко стучали влюбленные сердца, с натруженных за день спин катился пот. Теперь поселок выглядел так, будто здесь пронесся смерч, который смел все, что встретилось на его пути. Никакого смерча, однако, не было. Поселок, в котором жили люди, был сметен с лица земли руками других людей. Теперь эти развалины заселили шакалы, змеи и прочая живность, которая неизвестно откуда появляется и устанавливает свое безраздельное господство, едва на месте жилья остаются полуразрушенные стены.

Вскоре весь склон холма был обнесен колючей проволокой, а у входа посажен чаукидар. Теперь уже нельзя было появляться на территории поселка, хотя в первые дни после сноса прежние его обитатели постоянно наведывались сюда: одному хотелось взглянуть на свою мазанку, другому — откопать надежно упрятанные сбережения, а кто-то являлся просто так. Поднимая с земли что-то оброненное в спешке, каждый чувствовал себя чуть ли не вором. Не прошло и недели, как поселок стал точно чужой, и тот, кто рвался сюда сегодня, на следующий день уже не приходил: вид развалин повергал людей в уныние.

После того как поселок перестал существовать, его обитателей разметало в разные стороны. Кто-то перебрался к родственникам в противоположный конец города, кто-то вернулся в деревню, а кто-то в поисках пристанища продолжал мыкаться по делийским окраинам. Обитателей поселка вывезли на машинах в открытое поле милях в пяти от Рамеш-нагара, заверив, что здесь им будет выделен участок земли под застройку. Удовлетворенные этим обещанием, большинство прежних жителей вместе с женами и детьми стали обосновываться тут, делая ежедневные вылазки на другие городские окраины в поисках временного заработка. Не найдя работы поблизости, они отправлялись в Рамеш-нагар. Пешком или на автобусе женщины и девушки стали ежедневно являться в коттеджи Рамеш-нагара, где принимались за прежнее занятие — мытье грязной посуды или уборку квартир.

— Разве я могу оставить вас, госпожа? — обычно говорила женщина, возвращаясь к прежней своей хозяйке. — Столько лет работала у вас! Я так привыкла к вам, что ваш дом для меня как родной.

— Прежде-то я подсобницей тут работала, госпожа, — взывала к памяти хозяйки другая. — Когда строился вон тот дом, ну, тот, что напротив… у меня в те дни, помню, еще Радха родилась.

Не прошло и нескольких недель, как жизнь прежних обитателей поселка потекла по новому руслу. Ранним утром у обочины Рамеш-нагара тормозил автобус или крытый брезентом грузовик, и на тротуар высыпала шумная толпа девушек и женщин: худые смуглые лица, яркие кофточки, пестрые юбки. Толпа тут же растекалась по улицам и переулкам Рамеш-нагара.

Как и в прежние дни, дело здесь находилось для всех, за исключением каменщиков. У въезда в Рамеш-нагар Гобинди прямо на тротуаре открыла свою чайную. Из развалин бывшего поселка ребятишки притащили ей несколько кирпичей да две жаровни. Здесь никого не интересовало, к какой касте принадлежит тот или иной посетитель. Выпить чашечку крепкого чая сюда заворачивали случайные прохожие, водители грузовиков и моторикши. Деревенских можно было определить по тому, что они чувствовали себя здесь явно не в своей тарелке и, прихлебывая чай, хмуро озирались по сторонам. Торговля шла бойко, и Гобинди, как в прежние времена, опять стала сводить концы с концами.

Потеряв надежду найти работу каменщика, Мульрадж упросил хозяина четвертого коттеджа разрешить ему устроиться на задворках и заняться глажением. Из кирпичей соорудил возвышение, застелил его сложенным вдвое стареньким ковриком и притащил внушительных размеров чугунный утюг.

Сын Хиралала приобрел тележку и стал торговать цветами, обосновавшись под деревом у входа на рынок, и тут же рядом, на берегу канала, расположились два сапожника — раньше они были каменщиками. Вместе с прежней жизнью исчезали и кастовые ограничения: ахир уже не считал для себя зазорным гладить чужое белье, а раджпут — шить сандалии и босоножки.

На третий или четвертый день на улицах Рамеш-нагара появилась длинная тощая фигура Чаудхри. После долгих поисков он принял наконец решение: его парикмахерская будет располагаться прямо на тротуаре у самого въезда в Рамеш-нагар. Среди развалин поселка он отыскал большущий плоский камень. Чаудхри повезло: ему попалась уже готовая площадка — часть кирпичного фундамента, валявшаяся почти у самого тротуара. На плоском камне Чаудхри разложил бритвенные принадлежности, а на кирпичной площадке поставил кресло для клиентов. Вечером, заканчивая работу, Чаудхри сдвигал обломок фундамента к стене, а плоский камень прятал в расщелину. «Заперев» таким образом свое заведение, он со спокойной душой отправлялся «домой» — в открытое всем ветрам поле.

Когда он выносил камень из развалин поселка, ему попалось на глаза его собственное старенькое кресло, валявшееся в кустах. Несказанно обрадованный, Чаудхри кинулся в кусты — кресло всегда могло пригодиться. Но оказалось, что у кресла отломаны задние ножки и левый подлокотник — кто-то, видимо, в сердцах швырнул его на землю. Однако Чаудхри было жалко бросать добро: если не удастся починить, можно пустить хоть на растопку — такими вещами не кидаются! Взвалив кресло на плечи, Чаудхри двинулся в обратный путь, но в этот самый миг, почуяв что-то неладное, чаукидар, сидевший у входа, стал колотить своей палкой о землю. Заслышав тревожные звуки, Чаудхри скрепя сердце бросил кресло.

— Это кресло мое, — сказал он, подлезая под колючую проволоку.

— Может, когда-то и было твое, — спокойно возразил чаукидар, — а теперь — казенное.

— Если казенное, то в казну его, что ли, положат, браток? Мне-то оно еще и послужить может, а казне-то зачем оно? — недовольно бубнил Чаудхри. — Чиновник, что ли, сидеть на нем будет?

— Ты не больно задирайся, — угрожающе произнес чаукидар. — А ну иди отсюда. — И, высыпав на ладонь щепоть табаку, чаукидар стал разминать его пальцами.

— Посудину-то эту хоть дашь вынести, или она теперь тоже казенная? — в досаде пнув ногою медный горшок, спросил Чаудхри.

— Бери, мне не жалко, — продолжая разминать табак, поднял голову чаукидар. — Попросил бы как следует, может, и кресло опять было б твое…

Конечно, место, что облюбовал Чаудхри для парикмахерской, было не очень удачное. Неподалеку стояла колонка, откуда с раннего утра до позднего вечера слышались голоса людей и шум льющейся воды, прямо напротив находилась стоянка такси, а за углом — общественный туалет, и, когда дул восточный ветерок, с той стороны весь день несло зловонием. Таксистов на стоянке обычно собиралось много, но все они были сикхи, которые, как известно, никогда не стригутся и не бреются, хинду среди них был только один — тот, что с брюшком, — но и он никогда не посещал заведение Чаудхри. Прямо над головой у парикмахера был прикреплен лист фанеры с рекламой телевидения. Лист был большой, но совершенно бесполезный: ни от солнца не спасал, ни от дождя. Когда ветер задувал сильнее, лист раскачивался и грохотал. Таких щитов по городу развешено было много, кое-где они валялись на земле, сорванные ветром. Когда-нибудь и этот рухнет и тогда непременно свалится ему прямо на голову. Раньше, еще живя в поселке, Чаудхри располагался под священным деревом пипал, листва которого шелестела над головой, и в его благодатной тени дело потихоньку спорилось. Двух своих дочерей он выдал замуж за людей солидных и в возрасте; из настоящего жженого кирпича построил себе домишко, и будь у него в тот день еще один лишний час, то Басанти тоже не удалось бы отвертеться…

Обосновавшись на новом месте, Чаудхри с гордостью разложил на камне свои бритвенные принадлежности и поднял, наконец, голову. Его внимание тотчас же привлек какой-то молодой парень: остановившись рядом с Чаудхри, он бросил на землю свою сумку. Сначала Чаудхри подумал, что это первый клиент пришел побриться, и на душе у него сразу стало радостно. Однако своей внешностью и поведением парень никак не походил на клиента. В руках у него была деревянная табуретка, при одном лишь взгляде на которую у Чаудхри тупо заныло в затылке: наконец-то до него дошло, что парень его конкурент, которому тоже приглянулось это место. Прищурив глаза, Чаудхри окинул парня с головы до ног: пришелец из другой касты, хотя лицо кажется удивительно знакомым — наверно, когда-то в поселке видел.

И Чаудхри не выдержал.

— Земля — достояние божье, браток, — вставая, сказал он и подбоченился, всем своим видом показывая, что не боится парня. — Всякий устраивается, как умеет, никто ему запретить не может, но обоим нам на этом месте не прокормиться. Если мы будем сидеть рядышком, то ни тебе ничего не достанется, ни мне.

— Ну, а я вот пришел, не уходить же, — без тени смущения ответил парень и принялся раскладывать свое имущество.

— Господа-то у нас не стригутся, в настоящие парикмахерские ходят. Молодежь нынче вообще стричься перестала. Кто сейчас приходит к нам? Случайно забредет пожилой человек — и то спасибо.

Однако никакого впечатления на пришельца слова Чаудхри не произвели.

— Ну не уходить же мне, дядя! — повторил парень.

Маленькие колючие глазки Чаудхри буравили непрошеного гостя. Любому доведись — легко не уступит.

— А я ведь все равно не дам тебе обосноваться здесь, — переходя в наступление, повысил голос Чаудхри, рассчитывая, что парень станет спорить, ругаться, полезет в драку, но парень стоял спокойно и только улыбался.

Маленькие глазки Чаудхри опять буравили конкурента.

— Не забывай, что я ахир, сынок! — пуская в ход свой последний козырь, выкрикнул Чаудхри.

— Ты ахир, а я раджпут, дядя! — весело парировал пришелец. — Ахиры по касте выше раджпутов, и работать парикмахерами им не положено. Ахирам на тронах нужно сидеть.

От такой наглости Чаудхри опешил.

— Так, значит, ты не уйдешь отсюда?

— А куда ж я пойду, дядя?

— Я все равно тебя выживу отсюда!

— Это ты мне говоришь, дядя?

У Чаудхри даже жилы на шее вспухли. А вдруг парень одолеет его, что тогда? Возвращаться назад в деревню?

— Ты чей будешь-то? — уже мягче спросил Чаудхри. Угрозами, видно, тут ничего не добьешься. — В поселке, кажется, я тебя не видел.

— Отца моего зовут Манглу, он из раджпутов, только в Дели, дядя, каста ни к чему. Это в деревне, дядя, с кастой считаются. Не обижайся: ты спросил — я ответил. А Дели город большой: тут и ахиров полно, и раджпутов хоть отбавляй.

Чаудхри возмущенно отвернулся. Глаза у него налились кровью. Чтобы скрыть волнение, он стал подкручивать жиденькие свои усики. У него руки чесались при одном только взгляде на эту самодовольную рожу. «Не связывайся с ним, — словно кто-то нашептывал ему на ухо. — Держись от него подальше. Раджпуты — это не свой брат, ахиры. Проглоти обиду, а дальше будет видно».

Однако будто какая-то сила бросила Чаудхри вперед: он схватил сумку парня и швырнул ее через стену. Потом молча отряхнул руки и как ни в чем не бывало уселся на свой камень.

Парень, не двигаясь с места, продолжал улыбаться.

— А ты, я вижу, рассердился, дядя, — проговорил он спокойно. — Сказал бы по-человечески, я б давно перебрался на другое место.

Чаудхри удивленно поднял глаза — парень медленно надвигался на него. Легкая улыбка дрожала в уголках его губ.

— Подними мою сумку и принеси сюда, — произнес парень, подойдя вплотную к Чаудхри. — Принесешь, и я уйду.

«Вот так-то учить вас надо, подлецов! — злорадно подумал Чаудхри. — Ишь, раджпут выискался! Я и не таких еще обламывал!» — И Чаудхри искоса взглянул на парня. Тот по-прежнему улыбался.

— Принеси мою сумку, дядя, и я уйду, — опять проговорил парень.

Поняв, что дело принимает дурной оборот, Чаудхри вскочил — сидеть в таких случаях не годится. Тут сработала, вероятно, привычка, оставшаяся еще от тех времен, когда Чаудхри — а было это в молодые годы — занимался борьбой.

— Сам принесешь, если надо, да проваливай с моих глаз, пока… — Но не успел он закончить, как земля мгновенно выскользнула у него из-под ног. Руки раджпута, словно клещи, взметнули его в воздух и перебросили через низкий забор. Чаудхри опомниться не успел, как уже лежал на земле по другую сторону забора, даже искры из глаз посыпались. Хорошо еще, что земля после дождей оказалась рыхлой.

— Я же в отцы тебе гожусь, бесстыжая твоя рожа! — простонал Чаудхри, лежа на земле. — И с отцом своим так же обращаешься, сукин сын?..

Раджпут стоял на заборе и по-прежнему улыбался.

— Подними мою сумку, дядя. Вон она — перед тобой лежит.

— И откуда только берутся такие выродки? И чему их только учат? Поднять руку на человека, который ему в отцы годится? — схватившись рукой за поясницу, Чаудхри со стоном попытался подняться. Про себя он уже проклинал свою горячность. Ну что ж, кому как повезет: к кому судьба милостива, к кому нет. Он раза два с опаской взглянул на парня, пробормотал что-то и только потом протянул сумку владельцу. Левой рукой принимая сумку, правую парень подал Чаудхри. Тот на миг замер, но потом неохотно взял протянутую ему руку.

— Я уйду, дядя, ты не волнуйся, — проговорил парень, одним движением поднимая Чаудхри и помогая ему перебраться через забор…

Случилось это в первый же день, как он открыл «парикмахерскую». Парень ушел, а Чаудхри, чтобы привести в порядок свои чувства, кряхтя уселся на прежнее место. Он положил ногу на ногу, вытащил из кармана рубахи бири, не спеша прикурил и с наслаждением затянулся, сосредоточенно глядя перед собой.

Но сегодня его поджидала новая неприятность. На дереве, что возвышалось напротив, с самого утра тревожно каркала ворона. Поначалу Чаудхри не обращал на нее никакого внимания. Раза два ворона срывалась с ветки и, не переставая каркать, перелетала на рекламный щит, что висел над самой его головой. Однако и тогда Чаудхри не удостоил ее взгляда. Он впервые обратил внимание на вещунью лишь после того, как проклятый раджпут, собрав свои пожитки, уже исчез за углом, а сам он, сидя на камне, мысленно проклинал выпавшие на его долю тяжкие испытания.

— Непременно явится кто-то, — пробормотал Чаудхри. — Кто бы это мог быть? Один уже явился — чуть кости не переломал. Кто бы все-таки это мог быть? Может, полицейский?

При одной лишь мысли об этом Чаудхри вздрогнул, и первым его побуждением было поскорее собрать и уложить в сумку бритвенный прибор. Заявись полиция, он сделает вид, что оказался тут случайно. Чаудхри взглянул на дерево, и, точно поймав его взгляд, ворона склонила голову набок и прокаркала три раза подряд, будто предупреждая его о чем-то. Чаудхри даже затрясло от ярости. Снять бы башмак да запустить в проклятую ворону! Жаль только, нельзя — примета плохая. Не вставая с камня, Чаудхри чиркнул спичкой, поднес ее к концу погасшей бири, затянулся, и в этот самый миг со стороны общественного туалета послышался знакомый стук посоха о тротуар. Тяжело припадая на правую ногу, улицу пересекал портной Булакирам.

Да, это был именно он, Булаки, которого Чаудхри прочил в зятья. Постукивая по тротуару увесистой тростью с железным наконечником, Булаки ковылял вдоль ограды, явно направляясь в его сторону. В светло-бежевом пиджаке и бледно-розовом тюрбане он и теперь все еще выглядел как жених. При виде портного сердце у Чаудхри ушло в пятки. «Бежать! Скорей!» — мелькнуло у него в голове. Окурок бири упал на землю. Левой рукой прикрыв лицо, правой Чаудхри стал лихорадочно собирать разложенные на камне бритвенные принадлежности, но трость портного ударяла об асфальт где-то уже совсем рядом. Чувствуя, что улизнуть все-таки не удастся, Чаудхри воскликнул:

— О! Кого я вижу! Булакирам! Иди сюда, дорогой! А я-то думаю, что это с самого утра ворона каркает. Непременно, думаю, гость пожалует.

Не отвечая на приветствие, Булакирам подошел к нему и остановился. Всем своим видом он походил на коршуна, который на какой-то миг замер вдруг, прежде чем наброситься на жертву.

— Где дочь? — сквозь зубы процедил портной.