История «Болотного движения» обнажила несколько фундаментальных закономерностей и столь же фундаментальных альтернатив, между которыми шла довольно напряженная борьба. Подводя итоги, о них нельзя не сказать.

Три модели движения

Можно говорить про сравнительно конфликтное сосуществование внутри гражданского общества трех моделей: диссидентской, популистской и активистской.

Для диссидентской субкультуры характерно крайнее отчуждение как от власти и ее институтов, так и от «конформистского» большинства общества. Такой подход во многом характерен, например, для «Другой России» и для части либералов. Он воспроизводится участниками кампаний, проходящих под их влиянием (например, участниками «Стратегии-31»). Культ жертвенности и митинговые конфронтационные акции сплачивают субкультуру радикалов и снимают для большинства из них вопрос о конструктивной программе движения и других целях борьбы. Как только у активиста появляются подобные вопросы, начинается его отход от такого движения. Важнейшей проблемой для активистских групп с таким типом организационной и политической культуры — практическая невозможность завоевать влияние в широких массовых движениях, которые ими третируются как «оппортунистические», «конформистские» и т. п. Классическим примером такого конфликта стала тактика сторонников Эдуарда Лимонова 10 декабря 2011 г. ив дальнейшем.

Другой устойчивой формой организационно-политической культуры гражданского общества можно считать «демократический популизм» медийно раскрученных «звезд» и элитарных «людей с мозгами». Они готовы руководить толпой, послушно слушающей распоряжения статусных «демократов» на трибунах. Значительная часть участников Болотного движения отдавали себе отчет в проблематичности этой формы, отрефлексированной, например, в многочисленных иронических комментариях о взаимодействии «вождей» и «хомячков». Эта форма стихийно воспроизводится в разных активистских средах, но в истории протестов 2011–2012 гг. ее основными носителями стали либеральные политики от Алексея Навального до Бориса Немцова, захватившие руководство движением на первом и на последнем этапах его эволюции. К преимуществам этой модели относится ее относительная практическая эффективность в вопросах реализации принятых решений, а также легкость мобилизации сторонников. Однако популистская модель ведет к выхолащиванию демократического потенциала движения, в котором, кроме лозунгов (предельно абстрактных) не остается ничего отличного от той системы, на борьбу с которой оно направлено.

Наконец, «Болотное движение» продемонстрировало потенциал самоорганизации, который можно соотнести с «активистской» моделью политической культуры. Эта форма предполагает коллективные формы принятия решений, относительный эгалитаризм и преобладание горизонтальных связей, открытую дискуссию, слабую артикулированность, «прописанность» формальных отношений. Ориентированная на участие активистская модель весьма практична. Она строится на взаимодействии в рамках конкретных социальных проектов. При этом она наиболее предрасположена к идеологическим конфликтам и разногласиям. Эта активистская культура ярко проявилась в мае 2012 г. во время эпопеи «оккупаев».

Для характеристики взаимодействия между разными формами организационно-политической культуры движения показательна также история «борьбы за трибуну», которая развернулась между Инициативной группой, созданной активом, и «звездным» Оргкомитетом протестных митингов в декабре 2011 — феврале 2012 гг. Возникшее «двоевластие» отражало фундаментальную дилемму, от решения которой зависел вектор развития всего демократического движения. Станет ли оно выстраиваться вокруг тех или иных представителей истеблишмента (т. е. «вертикально»), или, наоборот, оно начнет самостоятельно формулировать свою повестку? Будет ли оно связано с борьбой элитных групп и политическими интригами в верхах общества или начнет искать пути к самоорганизации и задействует арсенал «горизонтальных» социальных инструментов?

Окончательный выбор между двумя этим моделями так и не был сделан.

Активисты: штрихи к портрету

Наконец, хотелось бы сказать несколько слов о самих активистах. В ходе исследования, ставшего основой этого текста, мы собрали коллекцию интервью, которые позволяют сделать несколько штрихов к коллективному портрету участников демократического движения.

Вопреки утверждениям проправительственных СМИ о корыстной мотивации участников митингов, среднестатистический активист стремится переделать мир к лучшему. Целиком или частично. Практически никто из респондентов не говорил об эгоистических мотивах своей деятельности, таких как карьера, материальный достаток и т. д. Наоборот, доминируют «альтруистические» дискурсы. Зачастую это даже превращается в самодовлеющую ценность, в элемент идеологии, помогающий человеку определить свое место в мире. Многие активисты ссылаются на примеры жертвенности и общественного служения, почерпнутые в отечественной и мировой литературе.

Для большинства из них первоначальная идейная позиция формируется на эмоциональном, иногда — эстетическом уровне (например — «симпатичен Прохоров», или «нравится флаг Левого фронта»). Затем происходит уточнение позиций в соответствии с идеологическим спектром, основы которого человек находит уже готовыми. Опираясь на субъективные впечатления от личного знакомства с активистами разных взглядов, с их этическим и эстетическим образом, «неофит» в считанные месяцы может пересечь идеологический спектр из края в край.

Однако в этом выборе, на какие бы ненадежные обстоятельства он ни опирался, все же есть политическое измерение. Чаще всего за «этическими» или «эстетическими» суждениями скрываются оценки выбранной тем или иным лидером или активистским сообществом стратегии и тактики. Т. е. политический выбор опирается не на рациональные, а «этические» мотивировки, но от этого он не перестает быть по сути политическим. В качестве примера можно указать на описанную в этой книге эволюцию протестного движения влево (в декабре 2011 — мае 2012 гг.). Мы просили респондентов, проделавших свой путь по этой траектории, объяснить, что подтолкнуло их к смене идеологических симпатий. Выяснилось, что в каждом случае эта трансформация совпадала с одной из важных развилок, которые проходило все движение в целом. Так, мощный приток активистов в левые движения совпал с моментом, когда между мартом и маем 2012 г. именно они стали главным мотором массовой протестной мобилизации в рамках подготовки «Марша миллионов». А затем последовала волна, связанная с их ролью во время «оккупаев».

Большинство респондентов, идеологическое самоопределение которых произошло уже после вовлечения в гражданское движение, были привлечены не программой той или иной организации или аргументами теоретического свойства. Почти всех из них очаровали разные аспекты практики.

Отсюда следует вывод о том, что чисто агитационный путь вербовки новых активистов является не слишком эффективным. Более того, признаки крайней индоктринации (идеологическая «упоротость», как говорили некоторые наши респонденты) могут отпугивать новичков. Зато общая практика оказывается весьма эффективным способом втягивать гражданских активистов в политизированные структуры, как это видно на примере многих наших интервью.

Очевидно, что в случае нового социально-политического кризиса протестная среда, сформировавшаяся во время демократического подъема 2011–2012 гг., станет готовой формой политической организации сопротивления. Активистская субкультура испытала в 2012 году огромный приток новых людей, в ней произошла смена поколений, она получила новый опыт. Если активистским организациям удастся справиться с этим притоком, грамотно выстроить распределение кадров, усилить координацию своей активности, они смогут в дальнейшем эффективнее вести свою социально-политическую работу и противостоять популистскому перерождению гражданского движения.

Дилеммы «единого фронта оппозиции» Какой должна быть публичная дискуссия?

В 2011–2012 гг. шла острая борьба между либеральными лидерами Оргкомитета и их левыми оппонентами относительно включения в повестку дня митингов протеста социальных требований. С точки зрения либералов, это могло расколоть фронт оппозиции. Левые же считали, что без социальных изменений оппозиционное движение не несет конкретной пользы широким массам и потому не представляет для них интереса. Либералы согласились на принятие социальных требований только после того, как левые поставили их перед фактом, провозгласив эти требования с трибуны митинга 12 июня 2012 г. Но время было упущено.

Однако проблема здесь глубже. «Единый фронт оппозиции» требовал не только пожертвовать радикальными требованиями. Он подталкивал к отказу от содержательной дискуссии, постольку-поскольку она могла «всех перессорить». Сложившаяся довольно примитивная дискурсивная система воспроизводилась далее по инерции.

В протестном движении доминировала персоналистская риторика, сводившая все проблемы к личности Владимира Путина. Институциональные основы сложившейся системы критиковали лишь радикальные фланги. Это стало одной из причин, не позволившей протестному движению включить в свой состав новые социальные группы, для которых Путин не успел стать раздражителем, но которые переживали другие проблемы, связанные с несовершенством российского государства.

Однако уровень публичной дискуссии сознательно удерживался многими лидерами протестного движения на уровне общих благопожеланий. Ведь это оставляло вождям максимальный простор для маневра в их контактах с представителями элиты. Брать на себя ответственность за «популистские» требования масс, заведомо неприемлемые для истеблишмента, никто не хотел.

В ходе предвыборной кампании в Координационный Совет оппозиции на телеканале «Дождь» были организованы дебаты кандидатов, на которых им предлагалось сформулировать свое credo за 30 секунд. Разумеется, концептуальность политических высказываний немного хромала. Один из самых популярных оппозиционных политиков Илья Яшин, например, вышел из положения следующим образом. «Мы ставим перед собой задачу обновления, — объяснил он, — масштабной перезагрузки протестного движения и российской политики в целом. Хотим просто открыть форточку и проветрить страну». Программа «проветривания» оставалась неясной, но никто не собирался вдаваться в подробности.

Справедливости ради надо сказать, что за историю «Болотного движения» неоднократно предпринимались попытки проблематизировать дискуссию между активистами, поставить перед ними широкий спектр сложных задач, вскрыть противоречивую позицию лидеров движения. Например, поиск нового дискурса интенсивно шел во время майских «оккупаев», когда были организованы десятки семинаров и лекций, в которых приняли участие тысячи активистов. На них обсуждались самые разные вопросы: политические и социальные реформы, культурные проблемы общества, взаимодействие между активистами и политиками, пути развития демократического движения. Однако этих попыток оказалось недостаточно, чтобы изменить облик протеста, его программу.

Набор общих, почти лишенных конкретного содержания лозунгов, повторявшихся ораторами с трибуны, был одним из самых серьезных ограничителей, сдерживавших расширение движения и приведших, в конце концов, к его угасанию. «Мы здесь власть!» — рефреном звучало на митингах и демонстрациях. Но их участники чувствовали, что эта магическая формула не дает исчерпывающих ответов на вопросы о том, как быть дальше, что нужно предпринять, чтобы страна изменилась. Проблема языка и смыслов стала одной из важнейших в эпопее 2011–2012 гг. Она с неизбежностью вновь встанет перед любым массовым демократическим движением, которое будет искать свою программу, ценности, средства описания реальности. И преодоление банального популизма, навязываемого частью политиков, опять будет краеугольной задачей активистов гражданского общества.

Формы протестных действий (радикализм или умеренность)

Вопрос о формах протестных действий стоял довольно остро в ходе протестов 2011–2012 гг. Уже к концу зимы 2012 г. стало очевидно, что режим справился с первым испугом и не собирается уступать протестному движению. Какой аргумент могут использовать протестующие, чтобы заставить власть к себе прислушиваться? В демократическом движении царил практически полный консенсус о ненасильственном сопротивлении авторитаризму. Однако радикальные активистские группы все время ставили вопрос о необходимости наращивания давления на власть. Сергей Удальцов и другие левые, например, все время говорили о необходимости подготовки к забастовкам[215]http://www.youtube.com/watch?v=vS-Rsr638qA
.

В более практической плоскости обсуждались такие форматы уличных протестов, которые бы выходили за пределы согласования с властями, но при этом прямо не противоречили бы закону. Главным инструментом из этого арсенала был формат «майдана» — перманентного протестного лагеря, оккупирующего городское пространство. Неоднократно делались попытки остаться на площадях после формального завершения митингов, установить там палатки и т. д. Предполагалось, что такие действия приведут к эскалации движения и станут более эффективным средством давления на власти и воздействия на само общество.

Наоборот, умеренная часть демократической коалиции критиковала стремление радикалов к эскалации уличного протеста. Ее поиски сосредотачивались в направлении организации флешмобов, автопробегов и т. п. акций.

Фактически речь шла о поиске соответствия между радикализмом (или, наоборот, умеренностью) формы и содержания протестного движения. «Радикальные форматы» коррелировали со стратегией демократических перемен снизу, осуществляемых путем свержения авторитарного режима. Напротив, сторонники перемен сверху, реализуемых действующим истеблишментом, который должен лишь кооптировать в свой состав умеренную часть оппозиции, стремились к предельно нейтральным и символическим формам организации протестной кампании.

Выбор между партийным и общедемократическим форматом движения. Конкуренция между проектами партийного типа с определенной идеологией и общедемократическим форматом движения, которое объединяет людей разных взглядов, вскрывает одно важное противоречие, которое так и не было решено в рамках движения 2011–2012 гг. Идеологизированные группы стремились использовать массовое движение для расширения своей членской базы и для отстаивания собственных ценностей и задач. Это раздражало часть активистов и участников движения, которые противопоставляли этому демонстративно деполитизированные формы организации (например, «Лига избирателей»).

Недоверие активистов разных идеологических направлений друг к другу, их конфликты ослабляли движение в целом. Здесь показательным стало самоубийство инициативной группы протестного движения, которая потеряла влияние во многом из-за взаимной нетерпимости левых и националистов.

Однако представляется, что творческое сосуществование разных идеологий в рамках общего демократического движения также было возможно при условии выработки форм открытой дискуссии и механизмов принятия решений. Одним из удачных примеров разрешения этой проблемы можно считать Ассамблею, возникшую во время майских «оккупаев». Да и Инициативная группа успела сыграть определенную роль в истории протестного движения 2011–2012 гг. К сожалению, ее участники не смогли договориться об общих «правилах игры» и процедурах принятия решений. И Инициативная группа, и Ассамблея нуждались в дальнейшем совершенствовании и в защите от попыток узурпировать власть внутри демократического движения под маркой «сохранения его единства» ценой отказа от любой содержательной дискуссии. В том виде, в котором они существовали, они сильно уступали в эффективности координационным структурам, созданным профессиональными политиками.

Радикализация протестного движения

Разумеется, «Болотное движение» нельзя всерьез считать революцией. Для этого ему не хватало ни масштаба, ни глубины поставленных вопросов. Но некоторые типологические черты революций ему, до известного предела, все-таки были свойственны. Демократическое движение 2011–2012 гг. было формой реакции широких общественных слоев на кризис политической и социальной модели, выстроенной правящими классами в России. Неудача всех попыток превратить его в инструмент внутриэлитной борьбы была связана со слабостью элитной фронды, с дискредитацией многих оппозиционных политиков. На протяжении всей своей истории оно сохраняло значительную автономию от всех группировок элиты. И это позволяло ему развиваться, реализуя свой демократический потенциал.

По мере того как протестующие разочаровывались в возможности компромиссов с властью, они все сильнее симпатизировали более глубоким и радикальным преобразованиям в обществе и тем силам, с которыми ассоциировалась возможность таких перемен.

Опыт 2011–2012 гг. продемонстрировал, что в условиях противостояния власти и общества, и хотя бы относительной автономии массовое движение развивается в логике постоянной радикализации своих требований и самих форм протеста. Попытки умеренных лидеров компенсировать это с помощью политтехнологических приемов ведут только к спаду общественной активности.