Смерть

19 сентября 1979 года в десять часов утра умерла моя мать. Мой отец убил ее на крыше нашего дома в Агадире. Он вонзил в нее нож, протащил по лестнице наверх, привязал к лестнице-стремянке, набил ей рот песком, облил бензином и поджег. Когда она умерла, ей было двадцать девять лет и она была на седьмом месяце беременности.

Мне исполнилось пять лет.

Сейчас мне двадцать девять, и мои слезы смывают чернила на бумаге, лежащей передо мной. Я плачу. Громко, как ребенок. Я плачу, как ребенок, каким я была тогда, когда умерла моя мама. Я хочу успокоиться, пытаясь вспомнить, как мама смотрела на меня. Но мне это не удается.

Мою маму звали Сафия. Ей было семнадцать лет, когда родители выдали ее замуж за моего отца. Моему отцу тогда было двадцать восемь, и его звали Хусейн бен Мохаммед бен Абдаллах, что значит Хусейн, сын Мохаммеда, сына Абдаллаха. В тот день, когда была убита моя мать, в семье было семеро детей: Муна-Рашида, Рабия, Джабер и Джамиля уже ходили в школу — они были «большими». Я была самой старшей из «маленьких». Вместе с годовалой Асией и трехлетней Уафой мы с родителями сидели за столом и завтракали.

Атмосфера была спокойной, однако я чувствовала, что что-то не так. Но это показалось мне совершенно нормальным. У нас вечно что-то шло не так, как надо. Наверное, мама в чем-то возразила папе. Это было опасно. Папа был вне себя от ярости. Сейчас он скажет нам, детям, чтобы мы шли играть на улицу. А затем он будет бить маму. Он всегда так делал. Один раз он уже избил маму до полусмерти лишь потому, что она открыла дверь дома и позвала нас. В том, что она позвала нас, не было ничего плохого. Плохо то, что она вышла из дома. А это было запрещено.

Папа сказал:

— Идите на улицу и поиграйте.

— Конечно, папа.

Я встала, посадила Асию себе на левое бедро и взяла Уафу за руку. Мы как раз подошли к двери, когда мама произнесла: «Уарда-ти, мой цветочек, твой папа хочет убить меня. Пожалуйста, расскажи об этом соседям».

Мама произнесла это совершенно спокойно. В ее голосе не было никакой паники. Папа не сказал ничего. Он не возразил и не стал ругать маму, утверждать, что она говорит глупости. Он сидел рядом с ней за столом, как сидят за завтраком многие семейный пары. Мне это показалось совершенно нормальным.

Настолько нормальным, что мамины слова никак не обеспокоили меня. Меня беспокоила Уафа. Она плакала и рвалась назад к маме. Но этого нельзя было допускать, потому что тогда разозлился бы папа, чего я очень боялась. Когда папа злился — это было ужасно.

— Идем, Уафа. На улице светит солнце. Мы поиграем в хаха, в догонялки.

— Нет, — заплакала она, — хочу к маме!

— Сейчас нельзя. Мы должны идти на улицу.

Я крепко взяла Уафу за руку, вышла с малышкой во двор и не вспоминала больше о том, что сказала мама, до тех пор, пока не увидела пламя на крыше нашего дома. Я не помню, слышала ли я что-либо. Не было никаких криков. Никто не звал на помощь. Я помню только огонь на крыше нашего дома.

И я помню слова моей матери: «Уарда-ти, мой цветочек, твой папа хочет убить меня. Пожалуйста, расскажи об этом соседям». На мне лежит вина в смерти моей матери, потому что я не восприняла ее слова всерьез. Потому что я занималась своими сестрами, в то время как мама доверила мне свою жизнь. Потому что я не побежала к соседям.

Но что смогли бы сделать соседи?

Ничего. Они боялись отца, потому что всегда боялись его. Они ничего не смогли бы сделать для женщины, над которой издевался ее муж, который избивал, унижал и запирал ее дома. В Марокко никто не пытается защищать женщин, над которыми издеваются их мужья. По крайней мере я не знаю ни одного человека, который хоть в чем-то смог бы воспрепятствовать этому.

Когда старшие дети вернулись из школы, а мы прибежали с улицы, папа уже потушил огонь, в котором горела моя мама. Он стоял у двери и не пускал нас в дом.

— Ваша мать в больнице. У нее будет ребенок, — сказал он.

Мы со всех ног помчались к больнице, надеясь, что найдем там маму. Но я знала, что ее там нет. С каждым шагом на пути к больнице наши надежды таяли. Когда в больнице нам сказали, что пациентки по имени Сафия эль Фахир здесь нет, надежда исчезла окончательно.

Мы снова отправились домой: не бежали, а крались домой. Прокрались мимо школы, мимо лавки колониальных товаров, мимо портняжной мастерской. И мы шли очень медленно, потому что боялись того, что нас ожидало.

Когда мы добрались до дома, папа уже исчез. Здесь была полиция, и на нашей улице стояла машина для перевозки трупов. Вокруг собрались все соседи, так что полиция с трудом удерживала людей на расстоянии. Затем маму снесли по лестнице вниз. Ее тело было не полностью прикрыто, и я увидела ступни ее ног. Они не обгорели до черноты, а были совсем белыми. Я обрадовалась этому и очень громко закричала:

— Смотрите, мама не совсем сгорела, видите, там белое, видите?

Затем ее тело погрузили в машину и увезли.

Мы, дети, тесно прижались друг к другу, плакали и ждали. Никто не заботился о нас. Мы были никому не нужны. Рабия и Муна должны были опознать труп.

После обеда вернулся папа. Он нес большой мешок на спине. Наверное, хотел уложить туда маму и выбросить ее. Полиция сразу же арестовала его. Нам не разрешили разговаривать с ним.

 

Побег

Когда моя мать однажды в январскую пятницу 1974 года приехала в Е-Дирх, в свою родную деревню, она была на последнем месяце беременности. Она взяла с собой Джабера, моего старшего брата, и больше никого. Дело было в том, что ей пришлось убежать из дома. Отец снова угрожал ей и избил ее.

Мать схватила Джабера и побежала так быстро, как позволял ей большой живот, к остановке автобуса на большой дороге за нашим домом. Автобус привез ее на юг, в город Тизнит, в столицу провинции, где проживают берберы.

На рыночной площади мама и Джабер стали искать водителя из Е-Дирха по имени Бухус, у которого был старый белый автобус «фольксваген». Все называли Бухуса Автобусом.

— Вы не видели Автобуса? — спросила мама торговцев на рынке.

— Он сидит в кафе, — ответили торговцы.

Автобус всегда сидел в кафе до тех пор, пока не набиралось достаточное количество пассажиров, чтобы поездка окупила себя.

— Идем, — сказал Автобус моей матери. — Я вижу, что ты неважно чувствуешь себя, ты беременна, и я отвезу тебя домой. Да хранит тебя Аллах.

От Тизнита дорога ведет прямо через пустыню в направлении Антиатласа. Там есть один-единственный поворот, на котором Автобусу приходится переключаться на первую передачу, и «фольксваген» медленно ползет по песку высохшего русла реки. И до сих пор все там осталось таким же, и сейчас Автобус сидит в Тизните в кафе, ожидая, что кто-то захочет поехать в Е-Дирх.

Е-Дирх находится у подножия гор, за высохшим руслом реки. Дороги в Е-Дирх нет, есть лишь пыльная колея.

Дома там построены из сухих сучьев и глины и не имеют окон в наружных стенах. Все комнаты выходят во внутренний двор. Когда идет дождь, глина отваливается от стен и дом потом приходится ремонтировать.

У моей бабушки Рахмы был самый большой дом в Е-Дирхе, потому что она была шерифой — святой, деревенской целительницей. Это звание и способность помогать другим людям она унаследовала от своего отца — шерифа. Дом бабушки был красным, как песок пустыни, а оба внутренних дворика она выбелила известью. Дом был расположен возле мечети, похожей на пыльный серый гараж.

Автобус остановил свой «фольксваген» перед тяжелой деревянной дверью дома, которую бабушка обычно запирала по вечерам большим ключом. Бабушка уже ждала. В пустыне новости распространяются быстрее, чем может ехать «фольксваген».

— Салам алейкум, добро пожаловать в дом твоих родителей, дочка, — сказала бабушка и наклонила голову, чтобы мама могла поцеловать ее в лоб. — Салам алейкум, Джабер, внук мой.

Затем бабушка провела свою дочь в прохладные затененные помещения первого внутреннего двора. Бабушка ни о чем не спрашивала, она и так знала все.

Мама откинулась на подушки, а бабушка заварила сладко-горький чай, какой принято заваривать в ее племени, — по старинным правилам, из черного чая и мяты нана, с сахаром. Чайник был весь покрыт копотью от огня из сухих сучьев, и бабушка наливала чай тонкой струйкой, поднимая чайник высоко вверх. Жидкость мерцала зеленоватыми искорками в простых стаканах. На поверхности образовалась тонкая пенка, как и положено.

— Твой ребенок родится здесь, в пустыне, — сказала бабушка, — где появилось и ушло уже так много жизней. Здесь тебя не настигнет то зло, которое овладело твоим мужем. Да хранит тебя Аллах.

 

Человек из пустыни

Отец за последние годы сильно изменился, с тех пор как стал по вечерам все чаще подмешивать себе в сигареты горькую траву — коноплю с северных гор Эр-Риф. Он видел демонов, ему казалось, что его кто-то преследует, и он стал агрессивным. Жизнь моей матери с этим человеком была очень тяжелой.

Она была на одиннадцать лет моложе его. Отец был сахаруисом — человеком из пустыни, гордым, несгибаемым и бесстрашным. Он был родом из южного города Гуэльмима, знаменитого своими верблюжьими рынками. Его дед продал своих верблюдов и стал вести оседлый образ жизни в Агадире. У него было столько верблюдов, что он стал богатым человеком и приобрел много домов и большие участки земли.

Он прожил сто лет и в конце жизни полностью разорился. После того как его жена в 1960 году погибла во время сильного землетрясения в портовом городе, он оставил Агадир и переселился в Тизнит, где стал вести торговлю. Ему принадлежали мясные и рыбные рынки. Там он потерял все, что имел, играя в карты в мрачных кофейнях на задворках рынков и в обществе мальчиков с горящими глазами, которые за пару сотен дирхамов дарили счастье старикам.

Для своего сына Хусейна дед тогда искал хорошую жену, а дочери шерифы лучше, чем любые другие. И так получилось, что сваты деда приехали в Е-Дирх и договорились о браке моих родителей.

Отец был умным и политически активным человеком. Он боролся за справедливость и демократию и был членом тайной партии, находившейся в оппозиции к королю. Он жил вместе с эмансипированной женщиной, которая сейчас является гражданкой США и работает прокурором. Поскольку она не могла иметь детей, то они удочерили маленькую девочку, мою сестру Муну-Рашиду, и никто не знает, почему у нее такие светлые волосы и зеленые глаза.

Однажды полиция вышла на след моего отца в связи с его политической деятельностью, и ему пришлось на два года отправиться в ссылку во Францию. Когда он вернулся, брак с женщиной-прокурором распался.

Это все случилось еще до того, как он попросил руки моей матери. Мать была очарована этим мужчиной, который уже повидал так много на свете, тогда как она не видела ничего, кроме центра провинции — Тизнита.

После свадьбы отец привез мою мать в свой дом в Агадире, в городской район Нуво Талборжт, и представил ей маленькую светловолосую девочку с зелеными глазами, которая с того момента стала ее дочерью.

 

Рождение

К вечеру третьего дня пребывания в доме моей бабушки мать почувствовала тянущую боль под ребрами, предвещающую роды.

— Имие, — сказала она бабушке, — мне кажется, что мой ребенок хочет появиться на свет этой ночью.

Это была холодная ясная ночь, и усыпанное звездами небо над Е-Дирхом простиралось от темных очертаний гор на востоке до моря на западе. Море невозможно было увидеть, а лишь угадать.

Бабушка подготовила на кухне свечи и керосиновую лампу и растопила печь сухими ветками колючего кустарника, собранными ею в пустыне. На полу она разостлала ковры, сотканные ею из верблюжьей шерсти, которые стали постелью для моей матери. На кухонном столе лежали чистые полотенца и лечебные травы, необходимые в случае осложнений. В маленькой бутылочке с деревянной пробкой нашлась и пара капель ужасно дорогого, но очень целебного масла из плодов железного дерева, которое растет только здесь.

Много людей жило в доме бабушки: ее сын хали Ибрагим со своей женой Фатимой и тремя детьми, а также младшая дочь бабушки Кельтум, которая еще была не замужем.

Все мужчины и дети должны были покинуть кухню: роды — это женское дело. Когда схватки усилились, бабушка уложила мою маму на мягкие ковры, нагрела воду и поставила свечи в ногах ложа.

Роды прошли без осложнений. В час ночи 24 января 1974 года я появилась на свет. Бабушка подожгла ладан в блюдце и прочла надо мной традиционные суры, предназначенные для защиты ребенка.

Она начала с первой суры, именуемой «Открывающая книгу»:

«Аль-Фатиха» является сурой Корана, которую читают наизусть чаще всего. Она стоит перед каждой главой нашей священной книги, и каждый верующий мусульманин произносит ее несколько раз в день. И я даже сейчас тихонько читаю ее про себя, если, например, движение транспорта становится непредсказуемым. Я твердо верю в то, что Аллах поможет мне, если я обращусь к Нему с этими священными словами. Во времена сомнений и забот эта сура дарует мне спокойствие и защищенность.

Затем бабушка произнесла тронный стих «Айят аль-Курси»: «Аллах — нет божества, кроме Него, живого, сущего; не овладевает Им ни дремота, ни сон; Ему принадлежит то, что в небесах и на земле. Кто заступится пред Ним, иначе как с Его позволения? Он знает то, что было до них, и то, что будет после них, а они не постигают ничего из Его знания, кроме того, что Он пожелает. Трон Его объемлет небеса и землю, и не тяготит Его охрана их; поистине, Он — высокий, великий!»

Бабушка читала суры наизусть, как она вызубрила их в школе, где изучают Коран. Она не умела ни читать, ни писать, потому что в то время, когда она была молодой, обучаться грамоте разрешалось только мальчикам.

Я лежала у нее на груди, крепко закутанная в белые пеленки, чтобы не допустить искривления моего позвоночника. Бабушка запеленала меня как мумию, потому что таков был обычай в стране амазигхов, «свободных мужчин», как называло себя берберское племя моей бабушки. Мама спала. Бабушка охраняла сон своей дочери и самой младшей внучки до тех пор, пока пчелы в ульях за кухней не начали свой танец и не вылетели навстречу утренней заре, чтобы собирать мед.

Позже пришли женщины и мужчины из деревни и принесли свои подарки: чай, соль и сахар, живых цыплят и связанные ими шапочки, которые должны были защищать меня от холодного ветра со снежных гор.

Бабушка хотела дать мне свое имя — Рахма, что значит «милосердная». Но мама стала ее умолять:

— Никогда не произноси этого имени. Мой муж должен подарить имя ребенку, иначе он убьет меня за то, что я отняла у него это право.

Бабушка кивнула и промолчала. Она знала диких мужчин с юга, и она догадывалась, что за зло изменило моего отца. И так получилось, что я оставалась без имени до тех пор, пока нас не забрал отец.

 

Возвращение

Отец приехал на своем старом легковом автомобиле. Машина была большой, имела округлые формы и ездила быстро. Отцу нравилось все, что связано с техникой, и он отреставрировал автомобиль с большой любовью. Бамперы сверкали в ярком свете солнца, а когда отец нажимал на сигнал, он блеял громче, чем целое стадо овец. Он любил пугать этим сигналом других водителей, когда на большой скорости мчался мимо них.

Отец проехал по асфальтированной дороге на юг, въехал в Тизнит через ворота в розовой городской стене, покинул его через Врата Востока, пересек вброд реку, в которой в это время года была вода, а затем свернул направо на грунтовую дорогу, ведущую в Е-Дирх.

Еще издали мама и бабушка завидели тучу пыли, поднятую машиной отца. Он ехал быстро, намного быстрее, чем другие машины, проезжавшие через пустыню, а туча пыли была такой огромной, как один из тех злых духов, которые по ночам спускаются с гор в пустыню и под покровом тьмы охотятся за заблудшими душами.

Бабушка сказала:

— Идите во второй двор, дети мои. Я буду приветствовать отца моей внучки как подобает. Да хранит нас Аллах.

Мама взяла меня на руки и прижала к сердцу. Халти Кельтум ушла в свою комнату, за стеной которой жужжали пчелы, носившие мед бабушке. А дядя Ибрагим отослал жену и детей в маленькое помещение, где стоял сундук, в котором бабушка хранила свои сокровища: пожелтевшую фотографию покойного мужа, дорогие ткани, в которые она закутывалась по праздникам, кафтаны для ритуалов, помогавших ей лечить людей из деревни, и свои серебряные берберские украшения.

Бабушка открыла тяжелую деревянную дверь, защищавшую дом от палящего солнца и непрошеных гостей, когда отец притормозил на скалистой площадке рядом со входом в дом.

Отец был раздражен. Это было видно уже по тому, как он захлопнул дверь машины. Однако бабушка оставалась спокойной. Она стояла в проеме двери своего дома с достоинством, подобающим ее званию шерифы, а затем сказала низким голосом на берберском диалекте:

— Салам алейкум, сын мой, я рада, что ты приехал к нам, чтобы увидеть свою дочь. Но до того как это произойдет, ты выпьешь со мной чаю, который я приготовлю для тебя, и я поговорю с тобой о том, что сказал Аллах о совместной жизни женщин и мужчин.

Отец поклонился бабушке и поцеловал ей руку. Затем ответил ей по-арабски:

— Лала Рахма, уважаемая Рахма, извини, если я буду невежливым, но я хочу немедленно увидеть мою дочь.

Бабушка была очень сильной старой женщиной и, наверное, единственной женщиной, которую отец уважал как равную себе по рождению.

Она ответила:

— Это мой дом, и ты — желанный гость в нем, сын мой. Но до того как ты увидишь мою внучку, ты сначала выпьешь чаю. Воистину, да поможет мне Аллах.

Бабушка провела отца в первый внутренний двор, где на огне уже стоял чайник. Затем она села и знаком пригласила его тоже сесть.

— Сын мой, — сказала она, — я знаю, как нелегко в наше время содержать семью, и я знаю, что у тебя много забот. Но это не дает тебе права бить свою жену — мою любимую дочку. Ты несешь ответственность за нее, как несет ответственность за тебя Аллах, ибо сказано в Коране: «Из Его знамений — что Он создал для вас из вас самих жен, чтобы вы жили с ними, устроил между вами любовь и милость».

Отец беспокойно ерзал на своих подушках. Он ненавидел дискуссии с бабушкой.

— Откуда ты знаешь, что написано в Коране? — спросил он. — Ты ведь даже читать не умеешь.

Бабушка сохраняла полное спокойствие. Она поднесла стакан с горьким чаем ко рту и сделала маленький глоток.

— Сын мой, ты умный и сильный человек. Да, я не умею читать. Когда я была маленькой девочкой, в школу разрешалось ходить только мальчикам. Но не забывай, что я — шерифа. То, что ты узнаешь из книг, я знаю своим сердцем. Грамотность сердца важна так же, как и грамотность ума.

Отец сделал глоток.

— Но в Коране написано и это, лала Рахма: «А тех, непокорности которых вы боитесь, увещайте и покидайте их на ложах и ударяйте их». Лала Рахма, твоя дочь — не тот человек, которого, как тебе кажется, ты знаешь. Твоя дочь сейчас — моя жена. Я бью ее, когда хочу. Потому что я — ее муж.

Бабушка посмотрела на отца. Глаза ее были полны печали. Она видела в нем зло. И она видела в нем добро. И она предчувствовала, что зло победит.

— Читай Коран так часто, как можешь, — сказала она. — Он должен очистить твою душу. Да хранит Аллах тебя и мою любимую дочь.

При этом бабушка незаметно скрестила пальцы левой руки — от злого взгляда.

Отец вскочил и закричал:

— Жена, где ты? Покажи мне мою дочь!

Затем он бросился во второй внутренний двор и нашел меня, закутанную в пеленки, на груди моей мамы. Он грубо вырвал меня из ее рук и прижал к себе. Его глаза увлажнились, лицо стало совершенно спокойным.

— Мой цветок, — прошептал он, — мой цветок из пустыни. Уарда, цветок — пусть это будет твоим именем.

В тот же день он посадил мою мать, моего брата Джабера и меня в машину и уехал с нами назад в Агадир.

 

Город у Атлантики

В городе у Атлантики отец с трудом сдерживал свое нетерпение, так он хотел официально зарегистрировать меня. С тех пор у меня в документах записано: «Саилло, Уарда, родилась в Агадире, Марокко, 24 января 1974 года».

Отец ненавидел сельскую местность, он ненавидел мою бабушку, он ненавидел Е-Дирх. Поэтому он не хотел, чтобы в документах это место было указано как место моего рождения.

Наш дом находился в тупике квартала Нуво Талборжт в центре города. Перед домом росло оливковое дерево. Когда оливки падали на землю, девочки выскакивали на улицу, пока не приехали мужчины из города на больших грузовиках, и собирали плоды в свои фартуки. Дома женщины разрезали твердую оболочку оливок острым ножом и клали их в соленую воду, чтобы они потеряли горький привкус.

Я лежала, завернутая в пеленки, на толстой подстилке из овечьей шерсти в постели моих родителей. Мать кормила меня грудным молоком, когда я хотела есть, и меняла мне пеленки, когда они пачкались.

В детстве наш дом казался мне очень большим. Сейчас я знаю, что это не так. Это был маленький домик, такой же, как почти все дома в Нуво Талборжте. Отец за бесценок купил его у государства, после того как большое землетрясение в 1960 году разрушило город.

За покрытой синей краской входной дверью находился длинный коридор, пол которого был украшен черно-белой мозаикой. Мне мозаика казалась очень красивой, хотя это был очень простой узор. Летом мы поливали водой прохладные камни коридора и голышом на животе или на попках скользили по ним взад-вперед.

Дверь с правой стороны коридора вела в гостиную. Но это уже была не гостиная, потому что здесь находилась мастерская отца — с тех пор, как ему пришлось закрыть свою маленькую лавку возле большой мечети. Он ремонтировал радиоприемники, телевизоры, пишущие машинки и телефоны. В его бывшей лавке разместился ресторан, в котором готовили цыплят на гриле. Иногда, когда у нас бывали деньги и нам очень хотелось есть, мы отправлялись туда и покупали трех жаренных на гриле цыплят. Одного из них целиком съедал мой брат Джабер. Если ему не доставалось цыпленка, он плакал и не хотел есть вообще ничего.

Отец ругал его:

— Джабер, сын мой, ты такой же пожиратель мяса, как и твой дед. Смотри, скоро начнешь кудахтать, как курица.

Мы, дети, постоянно ждали, что Джабер наконец однажды закудахчет. Но этого так никогда и не произошло.

Отец справлялся со своей работой так хорошо, что даже люди из окрестностей Агадира привозили свои электроприборы к нам на Рю эль-Газуа, 23. Наша бывшая гостиная была забита радиоприемниками, телевизорами и сломанными телефонами.

Самый лучший радиоприемник принадлежал нам. Он был большой, как шкаф, коричневый, с громкоговорителями, затянутыми бежевой материей. Приемник стоял наверху, на втором этаже, и отец включал его по утрам. Лишь он имел право включать приемник. Тогда у нас в доме целый день играла чудесная арабская музыка. Иногда мама танцевала под мелодии песен Ом Калтум.

Ом Калтум приехала из Египта. Она была первой женщиной, которая осмелилась петь публично, как мужчины, но, что удивительно, ее песни все же передавали по радио. Для мамы Ом Калтум была героиней. Для меня она и сегодня остается ею. Мать знала тексты всех ее песен наизусть и подпевала своим глубоким голосом. Ее любимой песней была «Амель Хайяти»:

Иногда мать плакала, когда пела эту песню. Отец не плакал никогда. Он тоже пел, а мы все подпевали. Мои сестры пели целый день, и когда я стала достаточно большой, чтобы петь вместе с ними, я тоже пела эту песню о любви, печали и надежде. Я и сегодня пою ее.

За отцовской мастерской находился туалет. Это была просто дыра в полу, как и во всех домах, построенных после землетрясения.

Затем, пройдя мимо туалета, можно было попасть во внутренний двор. Там, если поднять голову, можно было увидеть небо, солнце, облака, а ночью — звезды. Когда я подросла, то часами просиживала в темноте на сером цементе, подняв лицо к небу, и смотрела на созвездия. Иногда я замечала падающие звезды.

Мама сказала однажды:

— Мой маленький цветочек, это — душа умершего человека. Она падает на его могилу.

Я представила, как этот ясный свет озаряет мрачное кладбище, которое находилось по ту сторону мечети, на склоне горы возле крепости, и у меня мурашки поползли по коже.

Мама обняла меня, побаюкала и сказала:

— Уарда-ти, иди спать, пока ты себе шею не сломала.

Затем она взяла меня за руку, и мы пошли в детскую комнату.

Из внутреннего двора проход вел направо, к кухне. Она была выложена белым кафелем, и там стояла большая мойка для посуды с холодной водой. Мать готовила еду на газовой плите с четырьмя конфорками. Газовые баллоны стояли под мойкой. Когда в них кончался газ, надо было идти в лавку на углу и заказывать новые. Тогда подмастерье привозил большие синие газовые баллоны на тачке прямо ко входной двери.

Низенький круглый обеденный стол стоял во внутреннем дворе под лестницей. Вокруг стола мама разложила циновки из тростника и подушки. Мы сидели на полу и брали еду руками.

За лестницей находился простой душ с огромным белым газовым бойлером. Рано утром мама разогревала бойлер, потому что отец хотел каждый день приступать к работе только после того, как примет душ. Он был очень чистоплотным человеком. После душа он всегда надевал толстый хлопчатобумажный пуловер, даже если на улице было очень жарко. Мне казалось, что отец всегда мерз где-то в глубине своей души, но я не решалась спросить его об этом.

Дети мылись в душе лишь тогда, когда становились очень грязными, наверное, раз или два раза в неделю. Мать принюхивалась к нам и говорила:

— Дети, мне кажется, уже пора. Марш под душ!

Затем она скребла нас мочалкой до тех пор, пока не слезал самый верхний темный слой кожи.

— Посмотри, Уарда-ти, — любила говорить мама, — какая ты была грязная!

Уарда-ти означает «мой цветок».

Рядом с душем находилась наша детская комната. Мне она казалась маленькой и темной. Мне всегда было страшно в этой комнате, особенно ночью. Джеллабы, висевшие на крючке рядом с дверью, представлялись мне каким-то темным чужим человеком. Я никогда никому не рассказывала, что ночью в темноте возле двери стоит чужак и наблюдает за нами. Это было моей тайной.

Мы спали на полу, на тонких матрацах. Ночью дети прижимались друг к другу под большими одеялами. В этой комнате не было никаких игрушек. Если нам хотелось поиграть, мы выходили во двор или на улицу. Больше всего нам нравилось играть во дворе, потому что оттуда было слышно, как мама в кухне гремит металлическими кастрюлями и подпевает печальным арабским песням, льющимся из радиоприемника.

На верхнем этаже было три комнаты. В одной спали наши родители, это была самая большая комната в нашем доме. Я любила их кровать. Однажды мы все сидели на этой кровати, когда в комнату вошел отец с большой белой картонной коробкой в руках, которая была настолько красива, что мы никак не могли решиться открыть ее. Мама развязала ленточку и положила коробку на кровать. Мы подошли совсем близко, нам хотелось увидеть, что внутри.

— Отец, — сказала Джамиля, — это так красиво! Можно я открою?

Муна не сказала ничего, она никогда ничего не говорила.

Отец строго посмотрел на нас.

— Это вас не касается, это — для меня и вашей матери.

Но его глаза смеялись.

В конце концов мама открыла коробку, а внутри лежали самые красивые вещи, какие я когда-либо видела: изящное белоснежное белье из тончайшей ткани — трусики, бюстгальтер и ночная рубашка. Все — настолько белое и сияющее, что, по моему мнению, годилось только для невесты.

— Мама, — спросила я, — ты что, скоро выходишь замуж?

Джамиля толкнула меня в бок:

— Дурочка, мама ведь уже замужем. За папой. Это — для меня, когда я вырасту.

— Я тоже хочу быть большой и выйти замуж, — воскликнула я, — а именно — за Джабера, моего брата. Завтра я уже точно буду такой большой, что смогу выйти замуж.

Все засмеялись. Затем мама надела на себя все эти чудесные вещи, и я была совершенно уверена, что нет на свете женщины прекраснее, чем моя мама Сафия.

Она была выше ростом, чем любая другая женщина на нашей улице. Ее кожа была белой как молоко, волосы черными, словно эбеновое дерево, а глаза большими, как у королевы. Когда она смотрела на меня, эти глаза заглядывали глубоко в мое маленькое сердце, а когда я становилась на цыпочки, то могла увидеть в ее глазах ее душу. У нее был очень мягкий голос, и она умела петь так красиво, что даже злые люди становились совершенно смирными.

Самыми злыми людьми на нашей улице были дарбо-ши-фааль — толстые бабы с жирными задницами, закутанные в большие головные платки. Они ходили по нашему кварталу и орали: «Гадание, гадание на картах, гадание по руке — хотите знать, что принесет вам будущее? Хотите стать счастливыми?»

Я очень боялась этих женщин. Заслышав их голоса, я мчалась домой что было сил, поспешно закрывала голубую входную дверь на запор и просила мать:

— Мама, спой мне песню, чтобы я не слышала злых дарбо-ши-фааль.

И тогда мама пела мне свою песню, гладила меня рукой по волосам, и страх покидал меня. Я нюхала ее легкое летнее платье, через которое ощущала запах ее тела. Эти платья мама имела право носить только дома, иначе был бы скандал. Выходя на улицу, она должна была закутываться в тяжелую джеллабу, закрывающую все тело. У мамы были только черные джеллабы, она считала их элегантными, но под них она иногда надевала белое нижнее белье, подаренное отцом. Она красила свои полные губы, но об этом можно было только догадываться, потому что на улице на ней всегда была шелковая чадра.

Отец восхищался красотой моей матери, но он был очень ревнив. Однажды он сидел у портного напротив нашего дома и курил гашиш, когда я нашла на дороге какую-то разноцветную таблетку. Мать увидела из окна, что я засунула таблетку себе в рот.

— Уарда-ти, — закричала она, — выплюнь это! Это опасно!

Я не послушалась и продолжала играть таблеткой во рту. Я выдвинула ее языком через сжатые губы вперед так, чтобы мама могла ее видеть.

Мама пришла в ужас.

— Она ядовитая! — закричала она. — Выплюнь ее!

Сейчас она кричала по-берберски, на языке своего племени, как всегда, когда выходила из себя. Я уже слизала всю краску с таблетки, и тут мать выскочила из дома — без платка, без чадры, — схватила меня, шлепнула и потащила в дом. Я заорала, потому что почувствовала ее злость и страх за меня, и сразу же выплюнула таблетку в грязь.

Позже домой пришел отец. Он не сказал ничего, ни слова. Отец находился под действием наркотика. И только вечером, когда мы уже были в постели, он избил мать. Мы лежали на наших матрацах и слышали удары, ее приглушенные крики и жалобные стоны.

— Никогда больше не выходи на улицу, баба! — орал отец.

И мы плакали, пока не заснули, тесно прижавшись друг к другу, с опухшими от слез лицами.

На следующее утро у мамы был большой синяк под глазом.

— Ничего, дети, — сказала она, — просто забудьте об этом.

Но я не могла этого забыть. Это прекрасное лицо, обезображенное синяком… По моей вине. Эту картину я вижу и по сей день так четко, так реалистично, словно моя мать и сейчас стоит передо мной.

В спальне стоял телевизор отца. Он был большой, но черно-белый. Однако, поскольку мой отец разбирался в технике, у него была чудо-пленка, которая прикреплялась к экрану. И тогда изображение становилось уже не черно-белым, а бирюзово-голубым. Мне бирюзовые картинки казались такими заманчивыми, что я иногда тайком снимала эту пленку, подходила к окну и превращала в сиянии солнца серо-бежевую улицу в бирюзовую. Толстый живот лалы Сахры, живущей по соседству, вдруг становился не просто толстым животом, а бирюзово-голубым толстым животом. Я смотрела на это и смеялась так долго, что мать подходила ко мне, отбирала пленку, шла в кухню и тщательно стирала с нее отпечатки моих пальцев, чтобы отец ничего не заметил. Телевизор был всегда завешен большим, связанным крючком покрывалом, чтобы драгоценная пленка не запылилась. И лишь когда отец решал, что можно включить телевизор, мама снимала покрывало с аппарата, а отец нажимал на кнопку, которая приводила в движение бирюзовые картинки.

Из двух других комнат на верхнем этаже одна была кладовкой, где мать хранила свои платья, а другая — новой гостиной. Окно гостиной выходило во двор начальной школы, находившейся на соседнем участке земли. Когда Муна, Рабия и Джамиля ходили в эту школу, Джабер и я бросали им из окна школьные завтраки. В школе чаще всего не было воды, и в жаркие послеобеденные часы школьники выстраивались под окнами нашей гостиной и кричали:

— Уарда, Джабер, вы там?

— Да, а что вы хотите?

— Нам нужна вода, сбросьте нам воду!

Тогда мы шли в кухню, наполняли водой пластиковые бутылки и бросали их в школьный двор. Везде в доме была разбрызгана вода, и мать немножко ругала нас, но не всерьез. Лишь в том случае, если в водопроводе иссякала вода, а мы сбрасывали наши последние бутылки вниз, в школу, мать сердилась по-настоящему:

— Что же вы со мной делаете! — кричала она. — Как же мы будем завтра готовить еду?

Тогда мы побыстрее удирали на улицу и играли с песком и камнями, ожидая, пока мама снова успокоится.

С верхнего этажа на плоскую крышу вела примитивная лестница-стремянка, сколоченная из кривых веток. На ночь лестницу убирали, чтобы воры не могли проникнуть сверху в наш дом. На крыше не было ничего, кроме телевизионной антенны отца и маминой веревки для сушки белья.

Нам, детям, подниматься на крышу было запрещено. Это было слишком опасно, поскольку на ней не было никакого ограждения.

Об этой крыше у меня нет никаких добрых воспоминаний. Здесь мой отец сжег мою мать. Но незадолго до ее смерти на этой крыше случилось нечто ужасное.

Отец уже в то время стал вести себя весьма странно. Дела у него шли плохо, и он целыми днями просиживал у портного, куря гашиш. В то время моя младшая сестра Уафа заболела и заразила Асию, которая была еще грудным ребенком. Отец забрал детей и потащил их на крышу.

— Солнце, — бормотал он, — солнце их вылечит.

Затем он уложил детей на камни, сел рядом с ними и уставился на палящее солнце, пока на его глазах не выступили слезы.

Дети сначала кричали, но в раскаленном зное их крики становились все тише. Наконец они замолчали совсем.

Мать вскарабкалась по лестнице и закричала отцу:

— Хусейн, пожалуйста, отдай мне детей! Они умирают. Их нужно отправить в больницу.

Но отец не реагировал. Мать заплакала и легла на пол перед лестницей. У нее уже не было сил и мужества бороться за жизнь своих дочерей.

Позже я осторожно выглянула наверх. Я увидела отца, сидевшего спиной ко мне. Он все еще смотрел на солнце. Мои сестры неподвижно лежали возле него. Слюна, стекавшая у них изо рта, высохла и превратилась в белые следы на их лицах.

Я легла рядом с мамой и заплакала вместе с ней. Лишь через два дня моей сестре Рабие удалось заставить отца слезть с крыши.

Он посмотрел на нее как ни в чем не бывало:

— Я лучше отвезу малышек в больницу, правда же?

В больнице Хасана Второго, которая находилась прямо напротив кладбища, им спасли жизнь буквально в последний момент.

 

Дом без крыши

Когда я сегодня думаю об отце, я вижу старого сломленного человека в синем тренировочном костюме с красным узором. Этот костюм я привезла отцу за десять лет до его смерти в больницу при тюрьме Сафи на Атлантическом побережье. Его там лечили от диабета. Его глаза были пустыми, а голос — слабым.

Сафи — страшная тюрьма. Мужчины спали на полу в залах. Воду пили из ведер, а уборные были такими же ужасными, как и тошнотворный чечевичный суп. Я видела, как несколько заключенных в тюремном дворе хлебали его прямо из мисок. Затем тонкими пальцами вылавливали чечевицу из похлебки так, словно умирали от голода.

Костюм я купила отцу на базаре до того, как уехала из Агадира в Германию. В дополнение к костюму я купила еще большой флакон одеколона, выстояв огромную очередь, а также кассетный магнитофон и кассету песен Ом Калтум, певицы моего детства. Кроме того — носки, банные тапочки и трусы. И еще дешевые сигареты «Каса» для обмена и зубную пасту для него самого.

Мне было нелегко дарить нижнее белье собственному отцу, В Марокко только жены покупают трусы своим мужьям.

— Рабия, — спросила я свою сестру на рынке, — я могу купить нижнее белье отцу?

— Конечно, — сказала Рабия, — если мы этого не сделаем, то кто же?

— А отцу не будет стыдно? — спросила я.

— Стыдно будет, если у него вообще не окажется трусов, — сказала Рабия, которая всегда была очень практичным человеком.

Нам пришлось передать вещи для отца через пропускной пункт, не зная при этом, не украдут ли их надзиратели. Поэтому мы вручили отцу и список вещей, купленных нами для него, чтобы он мог проверить, все ли ему передали. Отец пробежал глазами листок и сделал вид, что не заметил слова «трусы» в списке.

Он сказал:

— Дочери мои, спасибо вам. Но если вы снова когда-нибудь приедете ко мне, не привозите ничего, кроме сигарет. За них в тюрьме можно выменять все, что мне нужно. И пару зажаренных на гриле сардин. Они принесут запах моря в мою камеру. Вот мои желания: сигареты и сардины. Большего я от вас не жду, дочери мои.

Перед тем как мы покинули тюрьму в Сафи, отец сказал мне слабым голосом:

— Уарда, дочь моя, я хочу, чтобы ты кое-что приняла от меня. Я больше уже ничего не могу решать, я — заключенный, но я могу дать тебе совет, исходящий из моего сердца: читай, дитя мое, читай все книги, которые можешь достать, читай столько, сколько можешь. Если бы я не читал, я бы давно уже ушел из этой жизни.

В нашем доме в Агадире у отца была библиотека. На полке стояли книги в цветных переплетах и с французскими названиями. Когда у отца было время, он сидел на полу в своей комнате и читал книги при свете электрической лампочки. Мама никогда не брала книжек в руки. Она была деревенской девушкой и не умела читать.

Я не хотела быть такой, как мама, когда вырасту. Я хотела все знать, хотела посмотреть мир и уметь читать. И еще мне хотелось, чтобы у меня была библиотека с тяжелыми книгами в цветных переплетах.

Я хотела быть такой, как отец.

До того, как он изменился, он был уверенным в себе, сильным мужчиной. Его магазин электротоваров на главной улице напротив автозаправочной станции был самым большим и самым красивым во всем городе. У отца был мотоцикл, он носил модную одежду, и у него были самые красивые усы во всем нашем квартале. Он подстригал их каждый раз иначе. То кончики его усов дерзко торчали вверх. Затем он подстриг их коротко, как щетку. Вечерами он посещал кафе, пил французское красное вино и наслаждался пряным ароматом своей трубки. Я и сегодня вспоминаю отца, когда чувствую запах трубочного табака.

Дома всем заправлял отец. Он решал, что дети должны одевать, он делал покупки, и он определял, чем мама будет заниматься с нами.

— Сафия, — говорил он, — дети должны увидеть море. Сходи с ними на пляж.

Тогда мама брала нас за руки и шла вниз по главной улице, мимо теперешней кондитерской «Джакут» и больницы. Мы проходили мимо единственного высотного здания города, в котором было всего десять этажей, а дальше в звенящем летнем зное уже чувствовалась прохлада океана.

Я любила этот высотный дом. Когда я подросла, я часто заходила в него и поднималась на лифте наверх, на самую крышу. Оттуда я смотрела на улицу, где люди и машины были совсем маленькими. Я казалась себе очень большой и могучей, пока однажды не почувствовала чью-то грубую руку у себя на плече. Это был домоправитель.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

Я не ответила, лишь смотрела на него большими глазами.

Мужчина, вцепившись в мое плечо, потащил меня по лестнице вниз, угрожая отвести в полицию.

Я плакала и вырывалась до тех пор, пока он наконец не отпустил меня на первом этаже. После этого я несколько недель не решалась ездить на лифте на крышу. Однако притяжение высоты было слишком сильным, и я опять рискнула. Но теперь я стала осторожнее и больше не попадалась.

Пляж Агадира длинный и очень широкий. Когда я была маленькой, я всегда боялась, что он слишком широк для моих коротких ног и что я никогда не доберусь до моря.

Я любила море. Часами я сидела на песке и смотрела за линию прибоя на горизонт, затем я закрывала глаза и заглядывала еще дальше, до самых далеких стран, лежащих за океаном.

— Мама, — спрашивала я, — а на той стороне моря тоже живут люди?

— Я думаю, да, Уарда-ти, — отвечала она, — но я — деревенская девушка. О многих вещах я знаю лишь потому, что твой отец рассказывал мне.

Мать сидела в своей джеллабе в тени деревьев за дюнами. Она расстилала одеяло из верблюжьей шерсти и ставила на него блюдечко с оливковым маслом. Еще мама давала нам один из тех плоских круглых хлебов, что она выпекала дома. Мы ломали хлеб руками и макали кусочки в желтоватое блестящее масло. Кроме того, мы пили воду, а иногда, хорошенько попросив маму, даже колу из больших, тяжелых стеклянных бутылок, которые продавались в киосках на пляже.

Мать никогда не заходила в воду. Она не умела плавать. И она не любила, когда мы прыгали в волны.

— Вернитесь назад, девочки! — кричала она. — Вода опасна. Там живет злой дух.

Мы не верили ей и продолжали резвиться в воде. Вернувшись на пляж, мы строили из песка крепости и дома, города и улицы и играли в хаха — догонялки.

Мать играла с нами. Она была для нас скорее подругой, чем матерью. Задрав джеллабу, быстрая как молния, она босиком бегала по песку и кричала, когда ловила кого-нибудь из нас: «Поймала!» А потом мы, дети, гонялись за ней до тех пор, пока у нас не перехватывало дух, и тогда мы отдыхали в тени деревьев.

В первое время, когда мать только приехала из Е-Дирха в Агадир, она чувствовала себя чужой в городе. Люди, транспорт, шум и грязь пугали ее. Она не любила соседей, особенно тех, что жили слева от нашего дома: монсеньора Сахми с женой и детьми.

Монсеньор Сахми работал в гостинице и казался очень важным человеком. По крайней мере так утверждала его жена, мадам Сахми. Она красилась, носила мини-юбки и сумочки в тон туфлям. Каждый месяц она осветляла свои темные волосы, превращаясь в блондинку, а еще она водила машину. По ночам у соседей бывали вечеринки с алкоголем и громким смехом.

Мать объясняла нам:

— Так делают только неверующие люди. Таких очень много в дальних странах, о которых мне рассказывал ваш отец. Но так делать не полагается, потому что это грех. Аллаху это не понравится.

Мама считала мадам Сахми неприличной особой. Дома она передразнивала ее ужимки. Она манерно оттопыривала мизинец, обмахивалась воображаемым платочком и говорила экзальтированным голосом:

— Мсье, может, вы желаете еще бокальчик вина? Или шампанского?

Это звучало очень смешно на ее берберском наречии. Мы, дети, смеялись при этом так, что на глазах выступали слезы.

Моя сестра Джамиля часто ссорилась с детьми семьи Сахми. Тогда она приходила домой и плакала, а мать очень сердилась.

— Муна-Рашида, — кричала она, — иди сюда! Ты — самая старшая. Иди вниз и защищай свою маленькую сестру. Это твоя задача.

Но Муна-Рашида была такой робкой, что не хотела играть с другими детьми, только со своими сестрами. Она послушно выходила на улицу, но при этом старалась быть незаметной. Муна прижималась к стене дома, а если вдруг встречала кого-то из детей Сахми, самое отчаянное, на что она могла решиться, были слова: «Ты был невежлив с моей сестрой. Не делай так больше». Затем она быстро убегала домой.

Однажды ссора между детьми зашла так далеко, что мадам Сахми появилась перед нашим домом. Она по-хозяйски постучалась в синюю дверь и закричала:

— Мадам Саилло, откройте, я должна поговорить с вами. Ваши дети — наглые крысы, их надо как следует проучить.

Мама сделала вид, будто ее нет.

— Тссс, — прошептала она, — ведите себя тихо!

Мама не хотела разговаривать с мадам Сахми, наверное, потому, что не умела говорить по-арабски, лишь по-берберски. Она, правда, понимала все, но не могла выдавить из себя эти странные арабские слова.

— Я знаю, что вы здесь! — орала перед дверью мадам Сахми. — Где же еще может быть примитивная деревенская берберка? Если вы не откроете, я буду ждать до тех пор, пока мсье Саилло не придет домой.

— Вы это слышите? — прошептала мама. — Эта вульгарная баба может даже разговаривать с чужим мужем. Совсем, наверное, стыд потеряла. Но я ей покажу, на что способны берберские женщины.

Мы сидели тихо как мыши и, вытаращив глаза, смотрели на то, как мама наполнила водой пластмассовое ведро и потащила его наверх, на второй этаж. Мы осторожно прокрались следом за ней. И тогда мама взяла ведро и вылила воду из окна прямо на обесцвеченные волосы мадам Сахми.

Мадам Сахми никогда больше не появлялась у нас под дверью, но нам пришлось переселиться на другую улицу, где соседи были получше.

Переселение прошло не так уж гладко. Новый дом уже был нашей собственностью, но он еще сдавался внаем. А съемщик не хотел выезжать. Отец вел с ним переговоры, но безрезультатно.

— Сафия, — сказал отец за ужином, — у нас проблема. Завтра нам нужно выселяться отсюда, потому что я продал дом. Но в наш новый дом мы не можем вселиться, потому что там еще живут люди, которые не хотят оттуда выезжать.

— Что же нам делать, Хусейн? — испуганно спросила мать. — Нам что, придется жить на улице?

— Нет, — сказал отец, — у меня есть идея получше. Пусть это будет сюрпризом для тебя. Завтра с утра подготовь все для переезда. После обеда будем переезжать.

Около полудня появились мужчины с большой телегой с решетчатыми боковыми стенками и вынесли из дома наши диваны, кровати, шкафчики и ящики с одеждой. Затем они оттащили арбу на следующую улицу, к нашему новому дому. Дверь дома была закрыта.

— А что теперь? — спросили мужчины с арбой.

— Разгружайте! — скомандовал отец. — Мы сделаем себе гостиную прямо здесь, на улице, перед входной дверью.

Мужчины сгрузили наши диваны с арбы. Это был один из тех мягких уголков, которые есть в гостиной любого марокканского дома; на каждом могут разместиться не менее двадцати человек. Сиденья были обтянуты дорогим красным бархатом. Сейчас диваны стояли в пыли на Рю эль-Газуа.

Мать боялась, что красивые ткани испачкаются, и положила на них платки, чтобы защитить их от пыли и солнца.

Однако отец сказал с повелительным жестом:

— Убери платки! Мы живем здесь. Это — наша гостиная. Я не хочу сидеть на полотенцах.

Грузчики расстелили наши ковры, сняли столики с повозки, и мать поставила на столик графин для воды.

Отец постучал в двери соседних домов и представился:

— Салам алейкум, меня зовут Хусейн Саилло, а это — моя семья. Мы — ваши новые соседи, нам просто нужно подождать, пока выселятся люди, занимающие наш дом.

Вокруг нашей гостиной собралась толпа людей. Все, кто жил на этой улице, пришли сюда, чтобы увидеть этот спектакль. Некоторые пришли даже с других улиц квартала. Дети толпились вокруг нашего мягкого уголка. Женщины принесли чай и печенье. Маме и Муне-Рашиде все это было крайне неприятно. Однако отец, казалось, наслаждался ситуацией.

Тем временем грузчики выставили на улицу все наши пожитки. Они получили свою плату и попрощались.

— Мама, — спросила Рабия, — мы что, и вправду теперь будем жить на улице?

— Не знаю, — прошептала мать.

Муна-Рашида даже начала плакать. Но затем входная дверь распахнулась, и квартиросъемщик появился перед нами с чемоданом в руке.

— Это — ваш дом. Вы победили. Да хранит вас Аллах. Завтра вывезут мою мебель.

На следующий день мы вселились в новый дом. Здесь был только один этаж — первый. Отец хотел надстроить еще один этаж, чтобы нам всем хватало места. На деньги, заработанные в мастерской, он купил цемент, стальную арматуру, краску и нанял рабочих.

Рабочие строили и строили, а затем пришли к отцу и сказали:

— Сиди Саилло, нам нужно больше денег. Нам нужно больше цемента и больше рабочих.

Отец дал им денег. Через неделю они снова пришли к нему:

— Сиди Саилло, да простит нас Аллах, но денег снова не хватает.

Отец снова дал им денег. Когда они все же пришли к нему в третий раз, он их просто выгнал.

— Сафия, — сказал он маме, — рабочие обманули нас. Я буду строить наш дом сам.

Отец еще никогда не строил домов, но сейчас принялся замешивать цемент и класть стены. И хотя они получились кривыми и косыми, он все же хотел сам поставить крышу над новым этажом. Но на это у него не хватало денег.

— Сафия, — сказал он матери, — я поеду в пустыню, в Фаск. Там у моей семьи есть землевладения. Я продам землю, и на эти деньги мы построим крышу над нашим домом.

Мать испугалась.

— Фаск? — спросила она. — Не нужно ехать туда. Ты же знаешь, что вам, членам семьи Саилло, там находиться опасно. Вспомни, что случилось с твоим отцом, когда он был там. Я прошу тебя, оставайся тут.

Но отец не дал переубедить себя. В феврале 1975 года он упаковал свою дорожную сумку, сел в машину и уехал из Агадира на юг, в пустыню.

Когда он вернулся, он был уже другим человеком.

 

Тайна Фаска

Селение Фаск расположено в Сахаре южнее Антиатласа. Асфальтированная дорога ведет от Гуэльмима в Фаск, а с некоторых пор там даже есть электричество, бензоколонка и магазин колониальных товаров, где продают теплую кока-колу. Но, несмотря на это, Фаск остался тем, чем был всегда: покрытой пылью глухой деревней на краю мира.

Летом 2002 года я впервые посетила его. У меня было странное чувство. Фаск имел в нашей семье дурную славу. Страшные вещи рассказывали об этом месте, откуда были родом мои предки по отцовской линии.

Дедушка много лет назад пытался вернуть себе большие земельные угодья, которыми от его имени управляли дальние родственники и не хотели их возвращать. Тогда он чудом избежал смерти.

Семейная легенда гласит, что родственники пытались убить деда. Дед ночевал в одной из комнат своего бывшего поместья. Рядом со своим скромным ложем на глиняном полу дома он поставил табурет, на который положил таблетки от болей в желудке. Когда ночью у него начинал болеть живот, он обычно на ощупь находил таблетку и запивал ее водой из кружки.

В ту ночь он, тронув таблетки, почувствовал что-то необычное. На них была пыль или какой-то порошок. Он включил карманный фонарик, который постоянно носил с собой, когда уезжал из своего дома в Тизните. Таблетки были покрыты черным слоем какого-то вещества. Дед позвал собаку хозяина и дал ей таблетки. Через два часа собака забилась в предсмертной агонии.

Дед покинул Фаск и никогда больше не возвращался на свою землю.

В 2002 году моя сестра Асия, мой муж Михаэль, наши дети и я ехали по прямой длинной дороге через пустыню. Где-то на полпути мы увидели старый «пежо», стоящий на краю дороги. В машине сидели четыре женщины в паранджах, а рядом находился мужчина с канистрой. Мы остановились.

— Можем ли мы вам чем-то помочь? — спросила я.

— Хвала Аллаху, — сказал он. — Вы не могли бы подвезти меня до ближайшей бензоколонки? У нас закончился бензин.

Мужчина с канистрой сел в нашу машину, и мы подвезли его в Фаск к бензоколонке.

Я спросила хозяина бензоколонки:

— Да хранит вас Аллах, сиди, вы не могли бы сказать, где здесь живет семья Саилло?

Хозяин ответил:

— Семья Саилло уже давно здесь не живет. Никто из них. Они все переселились в Тизнит и в Агадир.

— И больше тут нет никаких родственников этой семьи?

— Нет, один родственник есть, сиди Мохаммед, он живет в конце селения в большом поместье.

Хозяин бензоколонки жестом подозвал к себе одного из мальчиков, которые возились в пыли перед гаражом:

— Садись к этим людям в машину и покажи им дорогу к сиди Мохаммеду.

— Да будет милостив Аллах к вашим родителям, — сказала я. Это традиционная форма выражения благодарности в пустыне. А затем мы вместе с мальчиком поехали по пыльной дороге на окраину села.

Длинная красно-коричневая стена отделяла усадьбу от желтого песка пустыни. В стене было три двери, а за ней я увидела верхушки пальм. Сиди Мохаммед, очевидно, был богатым человеком.

Я постучала в левую дверь. Звуки ударов эхом разносились по пустыне. Но пришлось долго ждать, пока дверь чуть-чуть приоткрылась.

— Чего вы хотите? — спросил детский голос. Это была девочка.

— Мы хотели поговорить с сиди Мохаммедом.

— Вам надо постучаться в следующую дверь, — сказала девочка.

Там дверь открыл мальчик.

— Подождите здесь, — сказал он. — Я позову сиди.

Сиди Мохаммед заставил нас долго ждать его на солнцепеке. Наконец он появился в дверях: маленький темный человек в пыльной джеллабе, на голову небрежно наброшен кусок ткани, как того требует обычай, если неожиданно приходится принимать гостей.

У меня сжался желудок: неужели это тот человек, который пытался умертвить моего деда? Неужели это тот, кто несет ответственность за то, что случилось с моим отцом? Неужели это тот, кто повинен в смерти моей матери, кто принес горе всей моей семье?

Я неслышно прошептала суру из Корана, защищавшую меня от зависти еще с тех пор, когда я была маленькой девочкой. Это сура 113 под названием «Аль-Фалак», «Рассвет»:

Сиди Мохаммед провел нас через два внутренних двора в помещение с высоким потолком. Очевидно, в поместье было несколько домов. И очевидно, что у сиди Мохаммеда было много жен. С главной женой он жил в среднем доме. Другие жены жили в домах, расположенных справа и слева. Мы встретились с ними позже.

Пол дома, в который нас завели, был сделан из утрамбованной глины и покрыт коврами, и еще несколько ковров висели на стеке. Сиди Мохаммед приготовил чай и измельчил сахар камнем. Он послал мальчика на кухню. Тот вернулся со свежим хлебом, оливковым маслом и сваренными вкрутую яйцами. Яйца являются знаком величайшего гостеприимства. Я ненавижу сваренные вкрутую яйца.

— Что привело вас сюда? — спросил сиди Мохаммед.

— Я — Уарда, дочь Хусейна Саилло. Мой отец приезжал сюда более двадцати лет назад.

— Да, — сказал он, — я помню. Твой отец был гордым и несгибаемым человеком. Когда он приехал сюда, то не нашел тут друзей. Здесь сидел он, в этой комнате, на том месте, где сейчас сидишь ты.

Этого я не ожидала. Я изменила позу, насторожилась, мои мышцы напряглись, а нервы завибрировали. Внезапно я почувствовала твердую глину под тонким ковром, горечь чая жгла мне язык, запах яиц ударил в нос. Вот оно, то место, где отец так изменился, отсюда он вернулся с бредовыми мыслями, и через три года после его визита в Фаск умерла моя мать. Отсюда все и началось.

— Что вы обсуждали, амми Мохаммед? — спросила я. Амми — уважительное обращение к дяде. Мне было нелегко выбрать эту личную форму. Я не знала этого человека. Но надо было показать ему, что я хорошо воспитана.

— Зачем тебе это знать? — задал он встречный вопрос.

— Потому что я — его дочь, — сказала я.

Сиди Мохаммед отпил немного чая. Он разломил хлеб и окунул кусочек в масло. Затем, не торопясь, разжевал его.

А после в сумрачной комнате без окон он медленно произнес:

— Твой отец не был приятным человеком, дитя мое, он угрожал нам адвокатами. Он хотел забрать у нас землю, которую мы купили у отца твоего отца.

— Вы не купили ее, — сказала я, — вы управляли ею по поручению деда, когда он уехал в город.

— Правильно, дитя мое, — сказал сиди Мохаммед, — но управление такими большими земельными владениями — трудное дело, и оно заслуживает большого вознаграждения. Никто из твоей семьи не заботился об этом до тех пор, пока не появился твой отец и не захотел вернуть себе все. Мы поссорились, а потом он уехал и больше сюда не возвращался. Между тем чужие люди заняли вашу землю. Я оставил себе лишь то, что мне положено.

Потом он отправился вместе с нами в пустыню. Его жесты были очень широкими, когда он показывал нам на пальмы, видневшиеся в дымке на горизонте.

— Это все — твоя земля, Уарда, ты должна отобрать ее у людей, которые украли ее у тебя. Тебе принадлежит пустыня, и тебе принадлежит вода, которая течет с гор.

— Я не хочу землю, амми, — сказала я, — я хочу знать, что случилось с моим отцом.

— Я не могу тебе этого сказать, дитя мое, — ответил сиди Мохаммед, — могу тебе только сказать, что мы привели сюда старейшину села, когда тут был твой отец и угрожал нам адвокатами. Здесь, в пустыне, мы не знаем, что такое адвокаты. И старик объяснил это твоему отцу. Он сказал, что мы должны выяснить все между собой. Но твой отец хотел обратиться в суд. Он поссорился со стариком.

— И что потом? — спросила я, хотя уже знала, что теперь скажет сиди Мохаммед.

— А потом, — ответил сиди Мохаммед, — потом старик проклял твоего отца.

— Что он сказал?

— Он сказал: «Да проклянет тебя Аллах за то, что ты не соблюдаешь обычаев людей пустыни, что ты хочешь призвать чужих людей и чужой суд. За то, что ты говоришь об адвокатах, за то, что ты угрожаешь старому человеку, да не хранит тебя Аллах на твоем пути на север, в Агадир».

Сиди Мохаммед на минуту замолчал.

Он не смотрел на меня.

— Твой отец сел в машину и уехал. С тех пор я его никогда больше не видел.

Сиди Мохаммед стоял на краю дороги, когда сказал это. За ним простиралась пустыня, сколько охватывал взгляд. Пекло солнце. Но для меня небо стало черным. В моих ушах гремела одна и та же фраза: «Да проклянет тебя Аллах. Да проклянет тебя Аллах. Да проклянет тебя Аллах».

Я отвернулась от сиди Мохаммеда, и солнце осушило мои слезы, прежде чем они потекли из моих глаз.

 

Превращение

Когда отец вернулся из Агадира, он поставил машину перед нашим домом, который все еще был фактически строительной площадкой, и не сказал ни слова. На нем была гандура, синяя накидка жителей пустыни, а на голове — черная чалма, под которой блестели его глаза.

Мне стало страшно — таким я отца еще не видела.

— Мама, — спросила Рабия, — что случилось с папой?

— Я не знаю, — прошептала мама, — надеюсь, что это не проклятие пустыни, которое овладело его сердцем. Вы знаете, что Фаск — проклятое место для рода Саилло. Помолимся Аллаху, чтобы он простер свою руку над папой и защитил его.

Затем она обняла нас, детей, и ее сладкий запах успокоил нас, как и тихий голос, наизусть читавший суру 114, «Ан-Нас», «Люди»:

Джинны — это духи, сотворенные Аллахом из огня, которым никогда нельзя верить.

И даже сегодня я еще говорю «Бисмилла» — «Именем Аллаха Милосердного», когда выливаю горячую воду в канализацию: а вдруг живущие там джинны разгневаются, если я обожгу их горячей водой. Но когда мама своим нежным голосом читала суры, улетучивался даже страх перед джиннами.

Отец лег спать. Это был его последний спокойный сон на моей памяти. На следующее утро он проснулся уже другим человеком. Отец больше не разговаривал с нами, только с самим собой. Вместо того чтобы ночью лечь в постель с матерью, он сидел в темноте на крыше и наблюдал за звездами. При этом он курил сладкие наркотики с гор Эр-Риф, и тошнотворный запах ощущался даже в нашей комнате.

Дети нервничали.

— Вам не кажется, что отец одержим джиннами? — шептались мои сестры.

— Нет, это точно черт, — сказал мой брат, — наверное, он укусил отца, когда тот был в пустыне.

— Черти не кусаются, — сказали мои сестры, — если кто и кусается, то это демоны.

На следующий день отец сам раскрыл нам тайну своего превращения.

— Я должен вам сказать кое-что важное. Сафия, моя жена, и вы, мои дети, слушайте внимательно: когда я был в Фаске, со мной произошло нечто выдающееся: на меня снизошло благословение самого Пророка. Теперь я — его тень, тень Пророка. Моя жизнь изменится. И ваша жизнь тоже.

После этого отец погрузился в молчание. Он больше не принимал заказов на ремонт аппаратуры; возвращая электроприборы клиентам, он не брал с них денег.

Мы впадали в нищету, но отцу было все равно. Когда мы с пустыми желудками отправлялись в постель и с трудом засыпали, он зачастую будил нас.

— Дети, — кричал он, — пора молиться!

Девочки и мама должны были покрывать головы платками, а отец и наш брат Джабер поворачивались в сторону Мекки. Мы стояли позади, как и полагается мусульманским женщинам. Отец и Джабер начинали молитву с громкого «Аллах акбар», «Аллах велик». Мы бормотали эту фразу сонными голосами, потому что женщинам нельзя повышать голос во время молитвы. В конце ее мы поворачивали головы направо и символически целовали добрых ангелов, затем поворачивали головы налево и целовали плохих ангелов. Так требовал отец.

— Зачем мы целуем плохих ангелов? — спросила я его.

— Потому что они здесь, — сказал он, — и тоже заслуживают нашего уважения.

В конце года отец потерял свою лавку. Его это не волновало. Зато беспокоило нас. Нам часто приходилось голодать целыми днями. Отец больше не интересовался мирской пищей.

Иногда он запрещал матери давать нам еду, и она кормила нас тайком, когда отца не было дома.

Мы сидели на кухне на полу. Мать сварила пшеничные зерна в воде, добавив немного соли и оливкового масла, и высыпала их в деревянную миску Это были дешевые продукты, которые матери дали в долг в маленькой лавке на углу, в то время как отец тратил все деньги на сигареты с гашишем.

Рабия брала с собой нашу тетрадку для записей, когда ходила за пшеницей и маслом.

— Си Хусейн, — говорила она хозяину лавки, — меня прислала мама. Мы голодаем. Пожалуйста, дай нам что-нибудь поесть.

Тогда господин Хусейн отмерял нам шеффель зерна, мерку масла и все тщательно записывал карандашом в тетрадку.

— Да хранит вас Аллах, — говорил он, и Рабия быстро бежала домой, чтобы ее не заметил отец.

В конце месяца матери обычно удавалось раздобыть пару дирхамов, чтобы вернуть долг господину Хусейну. Иногда дядя Ибрагим, брат матери, тоже давал деньги хозяину лавки. Он был вынужден делать это тайком, чтобы об этом ни в коем случае не узнал отец.

Когда долг был оплачен, си Хусейн вычеркивал список покупок из тетрадки и рисовал новую колонку для долгов на следующий месяц.

Как-то вечером мы ужинали пшеницей, хватая ее руками из миски, и тут мать услышала, что отец своим ключом открывает дверь.

— Все, прекращаем! — прошептала мама, и ее голос дрожал так же, как ее руки. Она быстро вытерла наши пальцы и спрятала миску под мойку. Мне кажется, она боялась ранить самолюбие отца, напомнить ему, что он больше не в состоянии прокормить семью, и тем самым вызвать его гнев.

К тому времени отец уже был болен. Его состояние менялось с каждым днем. Мы больше ни в чем не могли полагаться на него. Он вообще не работал, ничего не зарабатывал, полностью отдавшись во власть наркотиков с северных гор, забывая таким образом о нищете, в которую попал и он сам, и мы вместе с ним.

Бывало, что он каждое утро вставал в четыре часа, брал тележку и ходил с ней по городу, от пекаря к пекарю, от гостиницы к гостинице.

— Я — Хусейн, мастер по ремонту телевизоров, и мои семеро детей будут голодать, если вы ничего не дадите нам поесть, — говорил он. — Да ниспошлет вам Аллах долгую жизнь, если вы не допустите, чтобы мои дети умерли так рано.

Еще до восхода солнца он возвращался со вчерашними круассанами, которые туристы не захотели есть, с молоком, которое еще не совсем прокисло, со сливочным маслом, сливками и пирогами, шоколадом, хлебом, а однажды — даже с набором серебряных ножей.

Таких ножей я еще никогда не видела. Лишь позже, начав работать в ресторане, я узнала, что это такое: ножи для рыбы. А мы с их помощью намазывали подаренное нам сливочное масло на выклянченный хлеб и не решались спросить, откуда эти ножи и для чего их используют.

Позже отец запретил нам говорить на берберском языке, языке нашей матери, а если у кого-то вырывалось запретное слово, то ему крепко доставалось.

— На вашего отца напустили порчу, — шептала нам мама, — говорите по-арабски, иначе он вас убьет. Я должна посоветоваться с мамой. Она — шерифа, ей наверняка известно какое-то средство от этого.

Но у мамы не было никакой возможности попасть к бабушке. Отец запер ее в доме и запретил выходить из него. Он даже поставил решетку на окно, выходящее на улицу, чтобы мать не смогла убежать. Наш дом стал тюрьмой.

Однажды, когда у нас совсем не осталось денег, отец выполнил какую-то работу для другого торговца радиоаппаратурой из нашего города. На эти деньги он купил барана для праздника жертвоприношения Ейд аль-Адха. Это — самый большой исламский праздник, и длится он не менее четырех дней. Каждый отец семейства, который может себе это позволить, должен зарезать барана и разделать его по обряду. Одну треть мяса жарит на углях его семья, а две трети должны быть розданы бедным семьям, которые не в состоянии купить жертвенное животное.

Когда отец с блеющим бараном на привязи свернул на нашу улицу, мы стали смеяться. Такой жирный баран, вот это будет праздничная еда! Может, отец опять стал нормальным?

Он привязал жирное животное во внутреннем дворе под лестницей. Этой ночью нам не пришлось молиться. Но мы все равно не могли уснуть. Джабер дважды прокрадывался во двор и докладывал нам:

— Баран еще чуть-чуть подрос, хотя и покакал.

Конечно же, мы, девочки, должны были это проверить. Мы тихонько выглянули во двор: действительно, баран казался огромным, а тень, которую он отбрасывал на стенку в лунном свете, внушала ужас.

На следующий день баран, к сожалению, стал чуть-чуть меньше, и отцу пришлось кормить его. Он наполнил миску пшеницей и не стал слушать мать, которая предупредила его:

— Хусейн, овцы плохо переваривают пшеницу. Барана раздует.

— Замолчи, женщина, — сказал отец, — что ты понимаешь в овцах? Я — человек из пустыни, я знаю, что нужно этим животным. Доверяй мне.

Мать не верила ему, но промолчала.

Баран съел всю пшеницу. Вскоре он уже лежал на боку с раздутым животом и изо рта у него текла желто-зеленая жидкость. Мать не сказала ничего. Отец побежал к си Хусейну, хозяину лавки, и купил у него большую бутылку воды с тоником «Швеппс». Такой большой красивой бутылки у нас дома мы еще не видели.

— Зачем это? — спросила я отца.

— Это для нашего барана, — сказал он. — Называется «Швеппс». Очень сильное лекарство от вздутия живота. Вот увидишь, баран снова выздоровеет, мы зарежем его и съедим.

Баран тихо лежал на боку, а отец влил ему в рот всю бутылку лекарства «Швеппс». Мы ждали, что будет дальше.

Отец стоял рядом с бараном. Джабер стоял рядом с отцом. Мать стояла рядом с Джабером, а мы, девочки, прижались к матери. Баран начал дергать ногами.

— Отец, — спросила я, — лекарство уже действует?

— Ты же видишь, дитя мое, — сказал он, — мы, мужчины из пустыни, знаем, что делаем.

Через пять минут баран отрыгнул всю воду с тоником, и у него начался страшный понос. Через пятнадцать минут баран сдох. Мать убрала во внутреннем дворе. Отец вывез тушу на свалку за больницей и вернулся с маленьким ягненком. Он был чуть больше головы того мертвого барана, и в нем оказалось так мало мяса, что его даже не хватило на всю нашу семью. Мы оставили все мясо себе, ничего не раздали бедным.

После этого отец больше никогда не работал.

 

Тень Пророка

С того момента, как отец почувствовал, что на него снизошло благословение, и поверил, что он — тень Пророка, наша жизнь стала непредсказуемой. Иногда отец пребывал в хорошем настроении, и мы ели вкусные французские круассаны, добытые им нищенством. Иногда же он находился в таком состоянии, что при нем нельзя было произнести ни слова, даже шепотом.

Дом наш так и не был достроен до конца. У нас больше не было денег на стройматериалы для крыши, на краску, на окна. Отец был занят другим. Он считал себя тенью Пророка, а также уполномоченным Аллаха по солнцу. Теперь он сидел на крыше нашего дома не только по ночам, но и целыми днями. Он сидел как факир, скрестив ноги, сложив руки перед собой и обратив лицо к солнцу. Он смотрел широко открытыми глазами на сверкающее над Агадиром солнце. Его кожа высохла и стала твердой, а из глаз лились потоки слез. Отец сидел там целыми днями и созерцал сияние солнца.

— Что ты делаешь, отец? — спрашивали мы его.

Он не отвечал — он был занят. Когда наступали сумерки, отец бормотал:

— Аллах велик, Он создал день и ночь. На меня возложена большая ответственность. Я — день. Ибо только в солнечном свете человек может увидеть тень Пророка.

На следующий день отец раздобыл блестящую черную краску. Он снял синие одежды жителей пустыни и теперь одевался только во все черное: черные тонкие брюки, черный кафтан, черные туфли и черная чалма. Его усы были черными, его глаза были черными, и, как я вспоминаю, мне тогда казалось, что и сердце у него в груди было черным и черствым.

Сиди Хусейн занес долг за черную краску и толстую кисть в свою конторскую книгу.

Отец отнес покупки в комнату, обращенную окнами к школе, куда попадали первые утренние лучи солнца. Едва первый солнечный луч коснулся белой стены, как отец нарисовал на ней блестящий черный круг, поглотивший солнечный свет. По мере передвижения солнца по небу отец ходил по комнате, оставляя на стене черный след, с которого стекала краска.

— Отец, что это значит? — спросила Джамиля, моя самая громкоголосая сестра, которая была единственной из нас, кто решался задавать отцу такие вопросы.

— Ты что, не видишь, глупый ребенок? — напустился на нее отец. — Я заставляю солнце двигаться по небу. Если я перестану поглощать его лучи с помощью кисти, оно остановится. Тогда наша сторона Земли сгорит, а на другой стороне начнется ледниковый период. Ты что, этого хочешь?

— Нет, — сказала она, — конечно, нет, потому что тогда сгорят и мама, и Муна, и Рабия, и Джабер, и Уарда, и Уафа, и Асия.

— Вот видишь, — сказал отец, — поэтому моя работа так важна для всех людей. Итак, иди к остальным и скажи, что я поем, когда стемнеет. А до тех пор я очень занят.

Джамиля пришла к нам. У нее был очень важный вид.

— Ты его спросила? — поинтересовался Джабер.

Джамиля величественно кивнула.

— И что он сказал?

Джамиля помолчала. Затем торжественно произнесла:

— Папа спасает весь мир.

— Как?

— Он красит стену черной краской, — сказала Джамиля.

— Этим можно спасти весь мир? — удивленно спросил Джабер.

— Конечно, глупый ты мальчик, — ответила Джамиля. — Это единственная возможность спасти мир. Если отец не будет красить стену черной краской, солнце остановится и мы сгорим, а на другой стороне Земли все замерзнет и превратится в лед.

— Мороженое? — сказал Джабер. — Мороженое почти такое же вкусное, как цыплята.

Джабер все еще обожал цыплят.

— Отец и я имеем в виду не мороженое, а другой лед, — сказала Джамиля тоном учителя. — Мы имеем в виду плохой лед. Он совсем синий или зеленый, он такой холодный, как дождь в декабре, но еще в три раза холоднее.

На нас это произвело огромное впечатление.

Сердце отца и его мысли становились все чернее. Все другие краски внезапно исчезли из нашей жизни. Прежде всего — желтая.

Отец начал с того, что вырезал из газет все, что имело желтый цвет. Затем он стал рыться в шкафах, сорвал все желтые платья с вешалок, выбросил их во двор и сжег.

Мы играли на улице, когда увидели клубы дыма.

— Посмотрите! — сказала Джамиля. На ней было ее самое красивое желтое платье. Это было не платье, а мечта. Все дети на улице завидовали ей. Когда светило солнце, оно сияло как цветок. Это было дорогое платье, оставшееся с тех времен, когда отец еще работал и у него водились деньги.

— Это огонь! — закричала Рабия.

— Огонь у нас во дворе, — произнес Джабер.

Я не сказала ничего, я была еще слишком маленькой.

— Давайте посмотрим, что там случилось, — предложила Рабия.

Мы прокрались домой, затем — через синюю дверь, через прохладный, выложенный кафелем коридор — во двор. На стенах были следы отцовской черной краски. Посреди двора полыхал костер. В нем с шипением горели желтые блузки, пылали желтые книги, желтые вырезки из газет поднимались в пламени вверх на фоне стены двора и снова медленно падали на землю.

Мать сидела на кухне и читала стихи из Корана.

— Он совсем сошел с ума, — бормотала она, — он убьет нас всех, да защитит нас Аллах.

Джамиля протолкалась вперед, чтобы все получше рассмотреть. При этом она привлекла внимание отца. Его черные глаза уставились на Джамилю, а она попыталась спрятаться в полумраке коридора. Но было уже слишком поздно.

— Бедная моя дочь! — воскликнул отец. — Твое платье — от дьявола. Я освобожу тебя. Да смилостивится над тобой Аллах!

Джамиля была потрясена, она не знала, что плохого в ее платье. Отец воспользовался ее замешательством, схватил Джамилю, сорвал с нее платье и бросил его в огонь.

С того момента Джамиля больше не верила, что отец спасет мир.

— Он сжег мое любимое платье, — возмущенно шептала она ночью, когда мы лежали, прижавшись друг к другу, на своих матрацах под тонкими одеялами. Кровати отец уже давно продал.

— Но он же так спасает целый свет, — сказал Джабер.

— Глупости, — ответила Джамиля, — нельзя верить всему тому, что тебе говорят.

— Но ты же сама так сказала, — проворчал Джабер.

— Вот именно, — отрезала Джамиля.

И на том разговор закончился. Мы еще немножко поплакали, потому что сгорело красивое платье Джамили, потому что отец все же не спасет мир. И я уснула под боком у Рабии. Я крепко прижалась к ней всем своим маленьким телом и дышала в ритме биения ее сердца. Это успокоило меня.

Рабия была моей любимой сестрой. Она была такой умной, что уже в пять лет пошла в школу. Я восхищалась ею, потому что она знала все и потому что у нее были такие серьезные книги. Ее любимой книгой был школьный учебник в красивой желтой обложке. После истории с платьем Джамили Рабия стала осторожной. Она носила книжку с собой, под платьем, или прятала ее в доме. Однажды я застала ее в детской, когда она засовывала книгу под подушку.

— Смотри не проболтайся, — сказала мне Рабия.

— Почему? — спросила я.

— Потому что она желтая.

— Ага, — ответила я.

Однажды Рабия, сходив за хлебом к сиди Хусейну, проверила свой тайник. Ее рука скользнула под подушку, и тут же на ее лице появилось выражение отчаяния.

— Книга, — простонала она, — книга исчезла!

Затем ее лицо стало решительным и злым. Мне не нравилось, когда сестра становилась такой сердитой. Ей исполнилось десять лет, мне — четыре. Рабия считалась моей защитницей. Я хотела, чтобы она всегда была веселой и веселила меня.

Но сейчас Рабия была совсем другой. Она рассердилась. Сестра выскочила из комнаты и побежала искать отца.

Тот был на крыше. Во дворе тлел костер с желтыми вещами, которые отец снова разыскал где-то в доме.

— Отец, — сказала Рабия, — отец, где моя книга?

Ее голос был пронзительным и острым, как лезвие ножа, которым мать обычно разделывала мясо и который нам запрещалось трогать, потому что это было опасно.

— Я не знаю, дочь моя.

— Отец, ты сжег мою книгу! — воскликнула Рабия почти в истерике. Я спряталась в тени под лестницей и наблюдала за отцом и Рабией.

Он не сказал ничего.

— Ты сжег мою любимую книгу! — уже кричала Рабия. Она набросилась на отца с кулаками. — Ты сжег мою книгу! Мою желтую книгу. Мой учебник. Ты — сумасшедший, отец, и это говорят все люди на улице.

Рабия заплакала. Мне было очень больно видеть ее такой. Отец же был совершенно спокоен. Затем он размахнулся и дал Рабие пощечину, такую звонкую, что от испуга я даже шумно вздохнула.

Шлеп! Это было похоже на шок. Впервые отец ударил кого-то из нас, детей. Мы знали, что он избивает мать по ночам, когда думает, что мы спим. Это были тихие, тайные побои. Но сейчас он ударил Рабию. Своего ребенка. Мою сестру. Это было что-то новое.

Рабия перестала плакать. Мне показалось, что она даже перестала дышать. Она побледнела как мел и затихла.

Отец сказал:

— Я не сжег твою книгу. Она лежит на холодильнике. Я нашел ее в детской комнате. Скажи своей матери, чтобы она отдала ее тебе. А теперь — теперь оставь меня в покое, дочь.

И до сих пор я не знаю, почему книжка Рабии оказалась единственным предметом желтого цвета, уцелевшим после того, как отец взялся уничтожить все желтое в нашем доме. Я хотела спросить его. Но когда я наконец решилась на это, было уже слишком поздно. Отец уже умер.

 

Развод

Поведение отца становилось все более странным. Однажды он удил рыбу и потерял оба ботинка. Он босиком примчался домой. Приблизившись к дому, он не остановился, а побежал дальше так быстро, словно за ним кто-то гнался.

Мы играли перед дверью и видели, как бежит отец. Я еще помню, как мы обрадовались: папа вернулся! И каким сильным было наше разочарование, когда он промчался мимо, не узнавая нас и не останавливаясь.

Рабия побежала следом за отцом и схватила его за рубашку:

— Папа, ты куда бежишь?

Отец остановился и ошеломленно огляделся.

— Папа, на тебе нет обуви, — сказала Рабия.

Отец посмотрел на свои босые израненные ноги.

— Ты знаешь, дочь моя, — сказал он и с любовью погладил Рабию по голове, — я потерял ботинки на рыбалке. Но это ничего. Ходить босиком полезнее, чем в ботинках.

— Но, папа, — сказала Рабия, — почему ты пробежал мимо нас?

— Я подумал, — ответил отец, — что неплохо бы немного заняться спортом. Говорят, что бег очень полезен для здоровья. Поэтому я и пробежал мимо вас так быстро.

Рабия затащила отца в дом, а позже я увидела его: он сидел во дворе, жалкий, с опущенными плечами. По его щекам текли слезы, и в его всхлипываниях было столько отчаяния, что я не решилась подойти к нему и обнять.

Отец сидел во дворе наедине со своим отчаянием. Один на один со своим безумием. Никто не мог помочь ему. И никто не хотел помочь нам.

На улице отец стал разговаривать сам с собой: «Я — тень Пророка, я двигаю солнце, не задерживайте меня!»

Он босиком ходил по раскаленному асфальту, не чувствуя боли. Если к нему приближались наши соседи, он плевал в них. Дети смеялись над ним.

— Господин Саилло сошел с ума, — пели они и показывали ему языки. Отец гонялся за ними и швырял в них камни.

Однажды к нам приехала полиция. Полицейские постучались в нашу дверь.

— Сиди Саилло, — сказали они, — люди жалуются на вас.

Но отец сумел успокоить их.

— Со мной все в порядке, — сказал он.

У полицейских не было ни малейшего желания заниматься этим делом.

Затем отец решил вооружиться. У него появился огромный острый нож дженуи, который он не выпускал из рук. Этим ножом он резал траву, которую курил. По ночам он сидел в своей комнате и швырял нож в стену, а тот застревал в ней. Мать должна была подходить к стене, доставать нож и приносить его обратно отцу.

Мы, дети, лежа на своих матрацах и прижимаясь друг к другу, слышали глухой и страшный звук, с которым острие ножа вонзалось в стену. Иногда мы слышали и голос отца; он был злым и холодным, как лезвие дженуи.

— Сафия, — злобно шипел отец, — я точно знаю, что здесь происходит. Ты думаешь, я не вижу мужчину, с которым ты мне изменяешь? Он залезает к нам через крышу и думает, что я не замечаю его в темноте, потому что он весь черный. Но я его поймаю и убью.

— Хусейн, — умоляла его мать, — будь разумным! Я не изменяю тебе. Я ведь даже не могу выйти из дома. Нет никакого черного человека. Ты болен. Тебе нужно пойти к врачу.

Отец схватил свой дженуи и приставил к горлу матери.

— Женщина, — сказал он, — я не болен. Я — тень Пророка. Мне нужно выполнить свою задачу. Кто захочет помешать мне, тот умрет.

Затем он провел лезвием ножа по горлу матери. Надрез был неглубоким, но из него потекла кровь, оставляя на белом платье матери красные пятна. На следующий день она повязала шею платком. Но мы, дети, все равно заметили рану.

— Мама, — заплакали мы, — что с тобой случилось?

— Ничего, мои любимые дети, — сказала мать, — совсем ничего, за исключением того, что отец скоро убьет всех нас.

Соседи и полиция знали, что у нас происходит. Но никто ничего не предпринимал. В Марокко люди думают, что мужья вправе распоряжаться жизнями своих жен и детей. Ну что ж, иногда женам приходится умирать. Разве Аллах не поставил мужчин выше женщин? Разве Пророк не был мужчиной? Если бы Аллах захотел, чтобы женщины имели какое-то значение, он открылся бы женщине. Так думали и люди на нашей улице.

Однажды, когда мне было четыре года, отец принес официальный документ.

— Сафия, — сказал он, — это — свидетельство о разводе. Мы больше не муж и жена. Я остаюсь здесь с детьми, а тебя отсылаю в деревню к твоим родителям.

В Марокко мужчины имеют право разводиться три раза и по сей день. Они идут к кади, судье, и тот выписывает свидетельство о разводе. Затем они отсылают своих жен обратно к родителям. А потом, если захотят, забирают их обратно. После третьего развода, подтвержденного кади, вернуть жену уже нельзя. Дети остаются у отца. С матерью могут остаться только младенцы, которых кормят грудью.

Мать взяла на руки самую младшую дочку, мою сестру Асию, Двухмесячная девочка была завернута в белые пеленки. Затем она отправилась к автобусу, едущему на юг. На матери были черная джеллаба и чадра. На плечо она повесила белый узелок со своими пожитками.

Ступеньки автобуса были очень высокими. Мать стояла на самой верхней ступеньке, а я, вся в уличной пыли, — на самой нижней. Правой рукой я крепко держала левую руку Уафы.

— Мама, ты куда уезжаешь? — закричала я.

— Я уезжаю в село, — прошептала мать.

— Пожалуйста, забери нас собой!

— Нельзя. Идите домой, дети мои. Прошу вас, идите домой.

— Ты не должна уходить!

— Я вынуждена, — сказала она. — Не плачьте. Я привезу вам что-нибудь сладкое, когда вернусь. А сейчас идите. Уарда-ти, возьми свою сестру Уафу за руку. Не отпускай ее больше. Отведи ее домой.

— Я не отпущу Уафу, мама, — сказала я. — Если ты хочешь, я всегда буду крепко держать ее и защищать. Обещаю тебе именем Пророка.

Она помахала нам рукой из окна автобуса. Я стояла с Уафой на улице возле нашего дома, когда автобус отъехал. Я уже не видела, как автобус скрылся за поворотом в конце нашей улицы, потому что слезы застилали мои глаза.

Я плакала до тех пор, пока на улице не стемнело и у меня не осталось больше слез. Возвращаясь домой, я держала Уафу за руку. Дом без мамы опустел. И я знала, что теперь несу ответственность за свою маленькую сестру. Навсегда.

С этого дня я больше не отпускала Уафу. Я держала ее маленькую руку в своей маленькой руке. Целыми днями. Никто не мог разлучить нас. Наши пальцы были крепко переплетены. У меня даже болела рука. Но я не отпускала двухлетнюю Уафу. Я обещала это матери.

Мои слезы и слезы Уафы сливались в одну соленую реку. Мы засыпали, прижавшись худенькими телами друг к другу. У меня болело сердце, когда я смотрела на ее перепачканное личико, на котором слезы оставляли светлые следы.

Отец больше не заботился о нас. Он редко бывал дома. Иногда он ночевал на улице. Случалось, он уходил пешком за восемьдесят километров в Тизнит, где жил его отец, а возвращался накачанный наркотиками, с красными глазами, истощенный, грязный и вонючий.

Мы оставались одни. Шестеро детей в возрасте от двух до двенадцати лет.

— Почему мама теперь не с нами? — спросила я. — Она нас больше не любит?

— Конечно, она нас любит, — сказала Рабия, самая умная из нас. — Но ей пришлось уехать, потому что папа захотел развестись.

— Что такое развод? — спросила я.

— Развод — это когда муж больше не хочет свою жену.

— Папа больше не хочет маму?

— Нет. Он сошел с ума, ты же знаешь.

Я не сказала ничего. Я плакала. Моя мама исчезла, она недосягаема. Мой отец сошел с ума и тоже недосягаем. Я чувствовала себя потерянной в этом мире несчастья.

Дом так и не достроили. Во дворе несло паленым, потому что никто не убирал пепел от костров, которые разжигал отец. Воду и электричество отключили. Входная дверь больше не запиралась. Мы ходили грязные, наша одежда воняла, наши волосы были белыми от гнид и вшей. Ночью мы спали на картоне, который где-то раздобыла Рабия. Отец продал всю мебель. И матрацы, ковры и одеяла тоже.

 

Провозвестница

Я и сейчас четко помню, как я выглядела: перепачканная маленькая девочка с разбитыми коленками, в грязном порванном платьице. У меня не было обуви, и на толстой ороговевшей коже подошв образовались глубокие трещины. Из носа текло, а глаза казались огромными на исхудавшем лице. Моя кожа стала темной после долгих часов пребывания на солнце, когда я искала на улице что-нибудь съедобное для себя и своих сестер. Мы ели то, что люди выбрасывали как мусор.

Иногда, увидев, что отец ушел из дома, соседи забирались на нашу крышу и бросали нам хлеб на лестничную площадку. Мы разламывали его на кусочки и быстро съедали.

Лучше всего бывало, когда нам разрешали заходить к нашей соседке, Фатиме Марракшии, Фатиме из Марракеша. Она была матерью Хайят, моей лучшей подруги. Я очень любила Марракшию, хотя у нее было странное занятие.

На первом этаже своего дома она оборудовала комнату, в которой работала.

Лала Фатима была гадалкой. На маленьком столе у нее лежали карты, а рядом стояла миска с водой, куда Фатима сливала каплями расплавленный свинец. По картам и по каплям застывшего свинца она могла предсказывать будущее.

Если у кого-то из женщин, живших по соседству, возникали проблемы, то они, захватив пару дирхамов и бутылочку с оливковым маслом, отправлялись к Марракшии. Встретив их в своей комнате, она поскорее забрасывала ногу себе за шею, чтобы продемонстрировать свою необычайную гибкость.

Мне это казалось смешным, и я однажды сказала ей:

— Лала Фатима, пожалуйста, опусти ногу снова вниз.

Тогда Марракшия опустила ногу. Затем она положила кисть руки на стол, растопырила пальцы и стала с огромной скоростью вонзать нож в столешницу между пальцами. Мне это показалось очень опасным, но из глубокого почтения к ней я не сказала ни слова, лишь надеясь, что она вскоре перестанет это делать.

Когда соседские женщины давали ей немного денег, чтобы сверхъестественные силы начали служить ей, она вручала им кусок свинца, чтобы они обвели им вокруг всего своего тела: вокруг головы, плеч, груди, бедер и ног, затем вниз вплоть до ступней. При этом она тихонько читала стихи из Корана. Затем она клала свинец в миску, наполненную огарками свечей, поджигала их, и они горели там до тех пор, пока свинец и воск не сплавлялись в общую массу.

Между тем ее клиентки набрасывали одеяло себе на голову, и Марракшия ставила им на макушки миски с холодной водой. Мне это казалось очень смешным: толстые женщины, с головой накрытые одеялом, а на головах еще и миски с водой. Однажды я хихикала так громко, подглядывая из-за двери, что Марракшия очень рассердилась и с проклятием прогнала меня.

Пока ее клиентки пытались удержать миски с водой на голове, Марракшия громко восклицала: «Бисмилла!» — «Именем Аллаха Милосердного!» — и опрокидывала свинцовую кашицу в миску с водой.

В миске шипело и булькало, и женщины под одеялом усердно повторяли: «Аль хамду ли иллахи», «Хвала Аллаху». И лишь тогда им разрешалось снять с себя одеяло.

Между тем Марракшия уже держала в руке первый кусок свинца. Ее взгляд становился диким, как и ее голос, она почти всегда видела катастрофы, беды, хаос.

— Клянусь именем Пророка, — кричала она, — вижу плохое! Несчастье! Болезнь! Преступление!

Или:

— Смотри, милая моя: двое мужчин борются за твое сердце. Это добром не кончится. Я вижу кровь. Много крови.

Или мрачно:

— На нашей улице еще случится большое несчастье. Я вижу нож, пламя, дым.

Это она однажды сказала моей матери. Но мать не верила в гадания. Будучи шерифой, то есть прямым потомком Пророка, она с презрением относилась к таким фокусам.

Провозвестив о катастрофах, Марракшия предлагала избавление от них: травы от любовных страданий, квасцы против злых духов, суры из Корана от всего. Женщины, приходившие к Марракшии, покидали ее с добрым чувством. Она была на нашей улице социальным работником, психологом, да и врачом тоже.

Комната Марракшии на первом этаже казалась мне страшноватой. Я не решалась заходить туда, лишь подглядывала из-за — двери. Но нам, детям, она будущего не предсказывала. Она давала нам поесть, поливая оливковым маслом кусок черствого хлеба. Но в плохие дни для нас это был праздничный обед.

В то время со мной случилось нечто крайне неприятное. Мои жевательные мышцы перестали слушаться. Когда я кусала хлеб, мои зубы скрежетали так, что все пугались.

— Пожалуйста, — шептала я, — не скрежещите.

Но это не помогало. Мои зубы со страшным скрежетом терлись друг о друга, когда я кусала хлеб, который давала нам Фатима. Все смотрели на меня, но никто ничего не говорил. Позже этот скрежет прошел сам собой.

Дома роль матери взяла на себя Рабия, хотя ей было всего десять лет. Она сказала:

— Не бойтесь. Я умею все, что умела мама. Я так часто помогала ей управляться с домашней работой, что делаю все почти так же хорошо, как и она.

Я не верила ей, но все равно ее слова меня очень успокоили.

Рабия очень серьезно отнеслась к своей новой роли. Она вставала уже в шесть утра, приводила себя в порядок, пекла хлеб для нас, когда у нас бывала мука. И шла в школу. На перерыве в десять часов она мчалась домой, будила Муну и Джамилю, давала им немножко хлеба и тоже отсылала их в школу.

Хлеб Рабии был все же не таким, как тот хлеб, к которому мы привыкли. Снаружи он был твердым как камень, а внутри было непропеченное тесто. Но тем не менее мы ели его с удовольствием — по той простой причине, что у нас не было ничего другого.

Мы, девочки, сохраняли невозмутимость. Когда я вгрызалась в твердый хлеб Рабии, мои зубы скрежетали так громко, что наверняка это было слышно даже на перекрестке. Но я говорила:

— Ммм, Рабия, твой хлеб такой вкусный.

Все остальные тоже хвалили хлеб Рабии, лишь один Джабер ворчал:

— Всегда один только хлеб! Я хочу, чтобы меня опять кормили цыплятами, как раньше. Кроме того, хлеб внутри очень липкий.

Тогда Рабия заплакала, а мы гладили и целовали ее. То, что мы были так близки друг другу, давало нам силы прожить день, а также ночь.

Становится ясно, под каким мы находились давлением, если упомянуть еще одну неприятную особенность, появившуюся у всех нас: ночное недержание мочи. Мы прижимались друг к другу, засыпая на наших картонках, и сначала нам было тепло от мочи, а позже становилось холодно и липко. На следующее утро мы просто раскладывали картонки во дворе, и солнце высушивало мочу нашего отчаяния, которой они были пропитаны.

 

Проклятие ножа

Весной 1979 года отец решил забрать назад мать и Асию. Поскольку он уже давно продал свою машину, то отправился в Е-Дирх пешком. Он снова облачился в синее одеяние жителей пустыни, под которым мог прятать свой большой нож, — без него он с некоторых пор больше никуда не ходил.

Даже дома он всегда держал дженуи при себе. Он бросал его в стену, которая уже вся была покрыта зарубками, точил его на камне, осторожно проводя большим пальцем по лезвию, чтобы проверить, в каком оно состоянии.

Я не любила этот нож, потому что отец ранил им мать. Я не могла забыть белое платье матери, испачканное ее кровью, после того как отец этим дженуи сделал надрез на ее горле, а затем прогнал из дома.

Отец дошел до Тизнита, города на юге, за три дня. Оттуда он двинулся по проселочной дороге до высохшей реки Уэд Уду. Затем он свернул направо в пустыню, миновал колодцы, стоящие вдоль дороги, и добрался до Е-Дирха в самый полуденный зной.

Он постучался в дверь дома моей бабушки, где нашли пристанище моя мать с Асией.

— Откройте! — закричал отец. — Я — Хусейн Саилло. Я хочу видеть мою дочь Асию.

Мать и бабушка шепотом посовещались с братом матери, Ибрагимом, который после смерти дедушки остался единственным мужчиной в доме.

— Я не хочу отдавать ему Асию, — сказала мать. — Он сумасшедший.

— Но он отец твоего ребенка, — сказал хали Ибрагим, — он имеет право видеть свою дочь.

Отец барабанил кулаками в дверь. Бабушка попыталась посмотреть на него из окошка над дверью. Но он стоял слишком близко к стене дома.

— Дочь, — сказала бабушка, — я думаю, что Ибрагим прав. Ты должна дать ему Асию. Он не причинит ей вреда. Твой муж любит своих детей. Иначе он уже давно сделал бы что-то с детьми, которые остались с ним в Агадире.

В конце концов дядя Ибрагим взял Асию за руку и прошел с ней из первого внутреннего двора через прохладный коридор ко входной двери.

— Хусейн, — сказал хали Ибрагим, — тебе не разрешается входить в наш дом. Сафия боится тебя, ты принес горе нашей семье. Но мы доверяем тебе Асию. На три часа. Ты должен привести ее домой вовремя, иначе ты никогда больше не увидишь свою самую младшую дочь.

Асие не было еще и двух лет: маленькой девочке с темными глазами, светлыми волосами и светлой кожей. Она едва знала чужого человека в синем одеянии, который был ее отцом.

Она с опаской взяла его руку. Он нежно погладил ее по голове. Затем он поднялся на гору за деревней до самого ее гребня, откуда можно было посмотреть в соседнюю долину. Там они с Асией сели на большой камень.

— Как дела у твоей мамы? — снова и снова спрашивал он. Об этом Асия помнит по сей день. При этом он точил свой дженуи о камень, на котором они сидели.

Асия спросила:

— Папа, а что это за нож?

Ответа она уже не помнит. Она помнит лишь то, что все время, пока отец сидел с ней на камне, он держал дженуи в руке.

Через три часа отец привел Асию назад, к дому моей бабушки.

На следующий день он подстерег дядю Ибрагима перед школой в Тизните, где тот работал учителем.

— Я хочу забрать мою жену домой, — сказал отец.

— Я думаю, это невозможно. Она больше не хочет возвращаться к тебе, — сказал хали Ибрагим.

— Но она — моя жена, а ты — ее брат. Прикажи ей! — потребовал отец.

— Этого я ей приказать не могу, — сказал хали Ибрагим, — потому что я сам против. Ты был плохим мужем моей сестре. Ты опасен. Наверное, ты сумасшедший. Ты пытался убить ее. Я видел шрам на ее горле. Покинь это место, пожалуйста. Да хранит тебя Аллах.

Отцу понадобилась пара секунд, чтобы осмыслить его слова. Он едва дышал, его глаза стали узкими, лицо изменилось. Сейчас это было не лицо, а ужасная маска ярости, отчаяния и безумия.

Дядя Ибрагим сделал шаг назад, потому что у отца в руке вдруг появился дженуи. Длинный острый клинок блеснул в свете солнца.

Отец прошипел:

— Ты должен вернуть мне мою жену. Или ты умрешь.

Дядя Ибрагим от ужаса сначала окаменел. Но когда отец двинулся к нему, дядя Ибрагим бросился бежать. Он мчался со всех ног, спасая свою жизнь: из школьного двора на улицу, затем по улице до перекрестка на следующую улицу; он несся дальше и дальше. Отец гнался за ним со своим дженуи.

Он ругался и угрожал дяде:

— Я убью тебя, я убью вас всех! Я уничтожу всю вашу семью!

Люди на улице шарахались в стороны, когда дядя Ибрагим в учительской джеллабе бежал через селение, а отец в развевающейся синей накидке жителя пустыни гнался за ним. При этом он так сильно размахивал ножом, что даже иногда терял равновесие.

И до сих пор старики на базарной площади рассказывают об этой погоне. Фамилия Саилло в Тизните имеет плохую славу.

В конце концов у отца иссякли силы. Дядя Ибрагим оказался проворнее и успел спрятаться в узких закоулках за базаром.

По всей видимости, отец снова успокоился, потому что он покинул Тизнит, не появившись в Е-Дирхе. Он вернулся в Агадир без матери и без Асии.

Отец недолго оставался с нами. Он взял с собой Джабера и исчез из нашего дома. Нам он не сказал, куда собирался податься, не сказал даже «бислама» — «до свидания». Он просто исчез вместе со своим сыном. Мы, девочки, остались в Агадире одни.

Соседи помогли нам выжить. Они давали нам хлеб и воду, а иногда даже чашку оливкового масла или молоко для малышей. Поскольку отца не было, они решались подходить к нашей двери. Однако, насколько я помню, все избегали заходить в наш дом, в котором все было запущено до крайней степени.

Через шесть недель отец и Джабер вернулись. Их было трудно узнать. На отце была больничная пижама, он сильно отощал. Джабер же исхудал так, что, казалось, его ребра вот-вот проткнут кожу.

Отец не реагировал на попытки заговорить с ним. Джабер рассказал нам, что случилось с ними.

Они оба отправились в Алжир — иногда шли пешком, а иногда ехали на попутных грузовиках. Отец решил вступить во «Фронто Полиссарио» — Народный фронт борьбы за освобождение Западной Сахары. Джабер знал все о «Полиссарио», отец много рассказывал ему о нем во время их долгого путешествия.

Народный фронт борьбы за освобождение Западной Сахары был основан в 1975 году жителями Сахары, гордыми мужчинами из пустыни, такими, каким когда-то был мой отец. Сначала они боролись за независимость своего народа и против владычества испанских колонизаторов, затем — против Марокко и Мавритании. К их движению присоединилось около десяти тысяч человек. И отец тоже хотел бороться вместе с ними.

Отец и Джабер добрались до границы с Алжиром, где находилась штаб-квартира «Полиссарио». Но пограничники обратили внимание на эту странную пару. Они допросили отца и сразу же отправили его в психиатрическую больницу. Джабера отдали на попечение какой-то семьи.

В клинике отца успокоили с помощью медикаментов. Но врачи, очевидно, не все время следили за тем, принимает ли он лекарства, назначенные ему. Как бы там ни было, через пару недель ему удалось совершить побег из этой закрытой клиники. Среди ночи он ворвался в квартиру приемной семьи, где жил Джабер, схватил его и отправился с ним обратно в Агадир.

На этом приключение с «Фронто Полиссарио» для отца закончилось. И хотя оно помогло отцу понять, что он тяжело болен, для нас это ничего не изменило. Скорее, стало еще хуже. Вернувшись назад, он нашел нас, грязных и голодных, в углу спальни на первом этаже, где мы в отчаянии сбились в кучку.

На следующий день он появился перед нами с ввалившимися щеками и лихорадочно блестящими глазами и провозгласил:

— Дети, я продам холодильник.

Нам было все равно. Холодильник уже давно не работал, поскольку нам отключили электричество. И даже если бы у нас было электричество, то все равно нечего было класть в него.

— А когда мы продадим холодильник, — сказал отец, — мы на эти деньги все вместе поедем в Е-Дирх. Мы вернем мать в Агадир. Это я обещаю вам, да поможет мне Аллах.

Ночью, прижавшись друг к другу на своих картонках, мы плакали. Но впервые за долгое время наши слезы лились не от отчаяния, страха и горя, а от облегчения. Мы плакали, потому что отец пообещал нам вернуть мать. Мы плакали, потому что у нас опять появилась надежда. Надежда на нормальную жизнь.

На следующий день отец вместе с нами сел в автобус. Он расположился на одном сиденье с Джабером. Я взяла Уафу на колени и прижалась к Рабие. Муна и Джамиля сидели по другую сторону прохода. В Тизните мы пересели в маленький автобус месье Автобуса, который привез нас в Е-Дирх.

Каменистая дорога, ведущая из долины вверх, к дому нашей бабушки, показалась мне нескончаемой. Отец шел впереди, мы следовали за ним, построившись по росту. Перед дверью бабушки наша процессия остановилась.

— Садитесь, — сказал отец, — ничего не говорите. Я обо всем позабочусь.

Мы сели в пыль перед дверью бабушкиного дома. Отец казался мне большим и сильным, когда он подошел к двери, поднял кулак и трижды громко постучал в дверь. Мое сердце билось почти так же громко, как он стучал. За этой дверью находилась моя мать. Отец заберет ее. Мы упадем в ее объятия, она будет целовать нас и тихо разговаривать с нами, затем упакует свои вещи, возьмет Асию на руки и сядет вместе с нами в автобус. Автобус в Агадир. Домой. Нормальная семья. Счастливая семья.

Но дверь не открывалась. Мы сидели в пыли и ждали. Мы ждали пять минут, которые показались мне часом. Мы ждали десять минут, а для меня прошло полдня. Мы ждали пятнадцать минут, и они показались мне бесконечно долгими. Я не хотела плакать, но слезы потекли вопреки моим желаниям. Они оставляли следы на моих пыльных щеках. Я всхлипывала. И даже если мне ненадолго удавалось сдерживать свой плач, слезы продолжали течь из глаз. Все мои сестры плакали. Уафа, Джабер, Джамиля, Рабия и Муна сидели рядом со мной, шесть воплощений горя. Лишь отец стоял, выпрямившись, перед нами, повернувшись к двери бабушкиного дома, так что мы не могли видеть его лица.

Поэтому для нас было полной неожиданностью, когда отец начал рыдать. Это был долгий страшный, жалобный вой. Было трудно понять, что именно он кричит. Но я предполагаю, что он выкрикивал имя моей матери: «Сафия! Сафия-я-я-я-я-я-я!» Это был самый страшный звук, который я когда-либо слышала. Страшнее, чем звук вонзающегося в стену отцовского дженуи. Ужаснее, чем глухой шум ударов, когда он ночью тайком избивал мать.

Вой моего отца заполнил всю долину, он, наверное, достиг даже горного хребта над Е-Дирхом. У меня было такое чувство, что он заполнил весь мир. Это был крик боли, горя и отчаяния. Он наполнил мое сердце холодом, осушил мои слезы, и даже маленькие волоски на моих руках поднялись дыбом.

Сбежалось все село. Люди молча стояли позади нас и наблюдали за тем, что происходит.

Теперь отец бился в дверь головой. Ритмичный беспощадный звук. При этом отец бессвязно кричал:

— Сафия, моя любимая жена! Вернись ко мне и к нашим ни в чем не повинным детям! Ты мне нужна, ты — мой бог, прости меня!

Внезапно дверь распахнулась. Появился дядя Ибрагим. Мы не стали ждать, что будет дальше, проскочили между ногами отца и дяди и помчались по прохладному коридору во двор. И там сидела она, наша мама, тоже заплаканная, а рядом с ней — Асия. Мы бросились к нашей матери, мы обнимали ее, гладили, вдыхали ее сладкий запах, трогали ее мягкую кожу, мы плакали в ее объятиях.

Я помню, что мне очень понравилась моя маленькая сестренка Асия — такая толстенькая, чистенькая. Наверное, потому что мы, в отличие от нее, были исхудавшими и грязными.

Рабия, самая умная из нас, первой пришла в себя. Она внимательно посмотрела на мать. Затем сказала:

— Мама, ты опять беременна? Так не должно быть. Мама, скажи, что это не так.

Мать не сказала ничего. Она была беременна — беременна ребенком, который вскоре умер вместе с ней, так и не родившись.

На улице отец и хали Ибрагим вели переговоры. Дядя потребовал от отца, чтобы он вместе с ним пошел к кади, если хочет вернуть жену. Отец согласился.

Взрослые в сопровождении сельского старейшины отправились в путь, в Тизнит — в суд. Мы, дети, остались с халти Кельтум. Дядя находился в полной уверенности, что ни один кади в мире не заставит женщину вернуться к этому пребывающему в отчаянии человеку с помутившимся рассудком. Он был убежден, что теперь кади даст ей третий и уже окончательный развод.

Но дядя Ибрагим недооценил нашего отца. Тот проявил себя перед судьей как разумный и ответственный человек. После продажи холодильника у него даже были деньги, чтобы достойно отблагодарить кади. Кади принял решение, что отец — хороший семьянин и что он уже не сумасшедший. Теперь он готов забрать жену обратно и возглавить семью, как это и полагается.

— Шерифа, — сказал кади моей матери, — я провозглашаю, что ты должна вместе с этим мужчиной вернуться к своим детям. Он — хороший и умный муж. Он сделал ошибку и получил урок. Если снова появится какая-либо причина для жалобы — приходи ко мне, я буду тебя защищать и, если надо, провозглашу окончательный развод.

И старейшина села тоже оказался на стороне отца. Мать упаковала в Е-Дирхе свои скудные пожитки, попрощалась со своей семьей и села вместе с нами в автобус, едущий в Агадир.

Ей было не суждено больше вернуться в родную деревню.

 

Последнее лето

Мать вернулась в дом, который уже не был ее домом. Руина, грязная, запущенная, без мебели. При помощи нашей соседки Фатимы Марракшии ей с большим трудом удалось привести его в более-менее жилое состояние. Два дня подряд женщины вдвоем отмывали и скребли пол, стены и кафель. Оки отскребли окна, выбросили мусор и выстирали всю одежду на стиральной доске над жестяным корытом во дворе. На крыше были натянуты веревки для сушки белья. Весь дом пропах хозяйственным мылом, хлоркой и чистотой.

Каким-то образом нашим родителям удалось раздобыть кровать и кое-что из мебели. С последними деньгами, оставшимися после продажи холодильника, отец пошел за покупками. Он вернулся с горой овощей и фруктов и даже принес жирный кусок баранины. Накупил он так много, что ему пришлось брать такси, чтобы довезти все это домой.

Вечером мама приготовила ужин, и в доме появился запах, которого мы уже давно не слышали. Мы, дети, болтались на кухне. Нам хотелось быть поближе к маме и к еде, которой нам так не хватало.

— А цыплята тоже будут? — с надеждой спросил Джабер.

— Радуйся, что тебе вообще хоть что-нибудь достанется, — ответила Рабия.

Вечером Джабер был очень рад даже таджине из ягненка, приготовленному матерью. Это одно из традиционных блюд в Марокко: своего рода густой мясной суп, который подают в глиняном горшке, а к нему — свежеиспеченный хлеб из дрожжевого теста. Мы брали пищу руками и ели до тех пор, пока не почувствовали, что вот-вот лопнем.

Наша жизнь постепенно приходила в норму. Рабия, Джабер, Джамиля и Муна ходили в школу. Уафа и я отправились в школу, где учат Коран.

Она находилась на параллельной улице рядом с общественной печкой, в которой пекли хлеб люди, не имевшие собственного очага. Директором школы был мужчина с внушительным носом и большими ушами. Я уже не помню, как его звали на самом деле, но мы называли его по-берберски «талиб би’мсган» — «учитель с большими ушами».

Талиб оборудовал на первом этаже своего дома классную комнату. Он обучал дошкольников грамоте, однако мы главным образом должны были заучивать наизусть суры из Корана.

Я ненавидела талиба и его уроки, потому что он был очень строгим. Талиб сидел на огромной подушке у торцовой стены комнаты. На его голове была маленькая пестрая шляпа, одет он был в светло-коричневую джеллабу. В руке он держал бамбуковую палку метровой длины и бил ею детей, которые, по его мнению, были недостаточно внимательны.

Перед талибом на тростниковых циновках сидело много детей. Мне кажется, их было не менее сорока. Мы теснились на этих циновках, прижавшись плечами друг к другу.

Нам было очень неудобно. К концу занятий у нас на ногах появлялись отпечатки тростниковой циновки.

Уафа прошептала:

— Уарда, я не могу больше сидеть.

Я попыталась незаметно подсунуть свою маленькую руку под ногу сестры, чтобы тростник не так больно впивался в ее нежную кожу.

Тресь! Талиб заметил это, и его бамбуковая палка тут же стукнула меня по голове. Я моментально включилась в общее бормотание суры 107 «Аль Ма’ун», «Помощь»:

Я произносила стихи громко, потому что не любила талиба. Разве он в прошлую пятницу перед обеденной молитвой салат аль-джума не получил от соседки большую миску с кускусом, блюдом из манки с толстыми кусками мяса? Разве мы все не думали, что нас ожидает вкусный обед? И разве это не он ужасно унизил нас, бедняков?

— Дайте эту еду детям, сиди талиб! — сказала соседка. — В Коране сказано, что они заслуживают нашего милосердного подаяния, ибо именно они принимают его с чистым сердцем.

Талиб поблагодарил ее и поставил перед собой большую деревянную миску с целой горой кускуса, от которого поднимался пар. У нас, детей, потекли слюнки, когда запах еды заполнил помещение.

— Ага, — сказала Уафа, — сегодня будет садака.

Садака — это милосердное подаяние по пятницам, которое богатые мусульмане раздают своим бедным единоверцам. Пятница — это такой день, когда даже в самые плохие времена мы наедались досыта. Мы ходили по нашей улице и смотрели, не выставил ли кто еду перед своей дверью.

— Подходите, — сказал талиб, — по очереди!

Мы выстроились перед ним, протянув руки ладонями вверх. Он брал ложку кускуса, предварительно выбрав из него мясо для себя, и шлепал манку без мяса на ладони своим ученикам. Дети, стоявшие впереди меня, быстро убегали с кускусом на свои места. Я еще удивилась, почему некоторые из них плакали.

Но потом пришла моя очередь. Я протянула свою маленькую ладошку. Талиб с длинными ушами взял свою ложку. Он слепил шар из горячего пахучего кускуса и вывалил его мне на ладонь.

Нестерпимый жар тут же пронзил мою руку. Ладонь горела так, что у меня на глазах выступили слезы. Я собралась было перебросить кускус из одной руки в другую, чтобы уменьшить боль. Но затем я заметила насмешливый взгляд талиба и решила не доставлять ему этого удовольствия. Я сжала зубы и понесла горячую еду в руке на свое место на тростниковой циновке. Затем я запихнула шар в рот. Еда обожгла мне губы, язык, всю слизистую оболочку рта. Я проглотила кускус и почувствовала, как боль пошла через горло глубже в мое тело, пока не затихла где-то в кишках.

Я посмотрела вперед, на талиба. Я едва могла рассмотреть его лицо из-за слез, застилавших мои глаза. Но я надеялась, что он увидел, как я его ненавидела в этот момент.

Когда я вернулась домой, то ничего не рассказала матери о подлости талиба. Мать стала не такой, как раньше. Она больше не смеялась, лицо ее было заплаканным, и песен она больше не пела. Поначалу я думала, что причина в том, что у нас теперь нет радиоприемника. Но сердцем чувствовала, что дело тут в другом: мама была несчастной. Она уже не любила отца. Ее тяготил этот брак. В ее глазах я видела смерть, которая пока еще не пришла за ней.

 

Конец

Летом 2003 года нам с Асией удалось получить на руки документы судебного дела моего отца. На них был указан номер — 725/1399. 725 — это порядковый номер дела, а 1399 — год по исламскому летосчислению, соответствующий 1979 году по европейскому календарю.

Служащие суда сначала не хотели давать нам документы в руки.

— Это ужасный случай, — сказал один из них, — это не для женщин.

— Дела находятся в подвале, — сказал другой, — чтобы раскопать ваше, придется перерыть там все. Идите домой!

У меня было искушение оставить всё как есть, потому что я боялась прочесть трагедию моей жизни, изложенную сухим, казенным языком. Действительно ли мне нужно знать все детали? Хочу ли я увидеть отчет судебно-медицинского эксперта, где все написано черным по белому? Хочу ли я снова пройти через все это?

Но Асия не сдалась.

— Я имею право точно знать, что тогда произошло, — сказала она. — Я дочь убийцы и убитой. И если для того, чтобы найти эти документы, нужно проделать очень много работы, то моя сестра Уарда оплатит вам это рабочее время.

В конце концов один из служащих отправился в подвал. На следующий день дело лежало перед нами. Двадцать страниц, тщательно заполненных тысячами маленьких арабских букв. Короткий протокол судебно-медицинского эксперта на французском языке. Неумелые зарисовки — план расположения на месте преступления трупа моей матери. И никаких фотографий.

— Фотографии мы вам не дадим, — сказал один из служащих. — Они слишком страшные. Даже мне стало плохо, когда я увидел их. А я много чего повидал.

В полицейском протоколе было написано, что место преступления и труп моей матери были в таком состоянии, что полицейские сначала вознесли молитву Аллаху и попросили его дать им сил, прежде чем начали свою работу.

Возраст матери судмедэксперт не мог определить. В огне, разожженном отцом, ее лицо выгорело полностью, череп лопнул, обнажив мозг.

На допросах отец объяснил, что убил мать потому, что она его никогда не любила. Она отказывалась вести с ним половую жизнь. Если бы он насильно не подчинял ее своей воле, то в этом браке у него не было бы детей.

Мысль о том, что я являюсь не желанным ребенком, а результатом изнасилования, и сейчас приводит меня в ярость и печаль. Чем моя мать заслужила такое обращение? Почему мужчинам позволено совершать насилие над женщинами, унижать их тело и душу? Справедливо ли общество, которое допускает это?

Судебные документы — это протокол страшной связи, в которой не было никакой сердечной склонности. Они описывают брак семнадцатилетней девственницы из деревни с опытным городским прожигателем жизни, показывая, как столкнулись два непримиримых — мира и два разных отношения к жизни, как мать пыталась сохранить свое достоинство, а отец пытался сломить ее волю.

Они описывают бесчеловечную систему браков, заключаемых родителями, где желания женщин не играют никакой роли. Они описывают общественную реальность, в которой сначала умерла душа матери, а затем — и ее тело.

Это был жестокий протокол, снова вскрывший раны в моем сердце. Я читала его, будучи не в состоянии сосредоточиться, но плакать я уже не могла. Я прочитала его еще раз, и от боли в сердце у меня перехватило дух. Я обняла Асию, а Асия обняла меня, Это успокоило меня. Но боль не хотела уходить. Эта боль останется со мной навсегда.

Асия сказала:

— Я думала, что ничего худшего, чем смерть мамы, со мной уже не может случиться. Но на самом деле впечатление от этих документов — худшее из всего, что мне довелось до сих пор пережить.

После недели молчания она сказала:

— Мама умерла гордо. Она не потеряла свою честь даже в смерти.

Когда я сегодня думаю о том, что никто не хотел помочь матери, что никто не хотел предотвратить ее смерть, о которой она предупреждала, о том, что все знали о ее разбитом сердце, — я прихожу в ярость и отчаяние. Это не злость на отца. Отец тоже уже умер. Это — гнев на социальную систему, в которой женщины являются людьми второго сорта, полностью отданными на произвол мужчин. Без единого шанса.

До самой смерти.

 

На следующий день

После убийства отец исчез. Позже на допросе в уголовной полиции он рассказал, что отмывал нож. Затем пошел на базар и бесцельно шатался там между прилавками. Потом пошел к морю и смыл с себя кровь своей жены, нашей матери, и вину со своего сердца. Он вроде бы несколько часов провел в холодной соленой воде, оттирая свое тело песком.

Мы, дети, не пошли никуда. Захра Эмель, наша соседка, забрала нас к себе в дом.

— Не выходите больше на улицу, — сказала она, — оставайтесь дома.

Она все еще боялась нашего отца. Я держала Уафу за руку как и обещала маме, и даже не заметила, что так сжала ее маленькие пальчики в своих, что ее кисть побелела, а кончики пальцев посинели.

— Уарда, — взмолилась Уафа, — отпусти меня! Мне больно!

Я ослабила хватку.

— Я не могу отпустить тебя, — сказала я, — мама хотела, чтобы я тебя всегда защищала.

Лала Захра была толстой спокойной женщиной. К ней и помчалась Фатима Марракшия, когда увидела огонь на крыше нашего дома. Семья Эмель единственная на нашей улице имела телефон. Лала Захра немедленно позвонила на работу своему мужу Мохаммеду. Си Мохаммед сообщил в полицию.

Для меня ситуация была просто ужасной. Разве мама не просила меня, чтобы я предупредила соседей? Разве я не была виновна в ее смерти? А сейчас я сидела у соседей, которым я ничего не сказала. Будут ли теперь они все меня ненавидеть? Указывать на меня пальцами? Презирать меня?

Я крепко сжала руку Уафы и решила, что последние слова матери останутся тайной, которую я похороню в своем сердце навечно.

Более двадцати лет я хранила верность этой клятве. Мое сердце болело от тяжести вины, но мои губы не хотели выдавать тайну.

Со временем я все больше злилась на мать и на боль в своем сердце. Зачем она возложила на меня такую ответственность? Как она могла быть такой эгоисткой, возложив ее на ребенка? Бывали в моей жизни дни, недели и месяцы, когда я ненавидела мать. Она сделала меня виновной. Она разрушила мою душу. Мое детство — на ее совести.

В конце концов я забыла свою злость и свою вину — до тех пор, пока в 1998 году в Мюнхене я случайно не попала на лечебное занятие по так называемым семейным расстановкам. Я хотела оказать услугу своей подруге, которая изучала психологию. Но на самом деле это она оказала услугу мне. Очень болезненную услугу.

Женщина-психотерапевт с помощью студентов представила мою семью: мой отец в тюрьме, мертвая мать на полу аудитории для семинарских занятий, сестры сидят, прижавшись друг к другу, рядом со мной на корточках.

Для меня создавшаяся ситуация была просто жуткой. Я чувствовала, что меня используют в своих целях: эти чужие люди в чужой стране на чужом языке выворачивают наизнанку всю мою жизнь! Я заплакала и вышла из помещения. Мое страшное прошлое вернулось в настоящее. Оно овладело мной. Оно угрожало задушить меня.

Я вернулась домой со своим сыном Самуэлем.

Две недели спустя я решила указать группе, проводящей терапию, на то, что они сделали со мной.

— Вы использовали меня в своих целях. Моя судьба была для вас всего лишь наглядным пособием. Затем вы меня отпустили, даже не предложив помощи! Это унижение человека.

Студенты пытались успокоить меня. Но я больше не хотела с ними разговаривать. Они вернули меня в прошлое против моей воли, а теперь я была отдана на произвол моих воспоминаний. А тайна моей вины теперь уже снова крепко сидела в моем сознании. Каждый день, каждый час, каждую минуту.

Лишь два года спустя, впервые заговорив с сестрами о нашей судьбе, я призналась им в этом.

Сестры молчали. Затем Джамиля сказала:

— Уарда, это не твоя вина, что мама умерла. Твоя тайна — это и наша тайна, да поможет мне Аллах.

Я не поняла ее.

— Мама в день своей смерти разбудила нас раньше, чем обычно, — сказала Рабия. — Она прошептала нам: «Дочки, пожалуйста, сходите в полицию. Скажите полицейским, что ваш отец хочет убить меня».

— И? — спросила я. — Вы были в полиции?

— Конечно, — ответила Джамиля, — мы еще до школы зашли в третий полицейский участок и сказали там то, о чем просила нас мать.

— Но они не сделали ничего, — произнесла я.

— Нет, — ответила Джамиля, — они тут же выставили нас вон. Нас, трех маленьких девочек, никто не воспринял всерьез. В полиции сказали: «Идите в школу, ничего не случится. Он отлупит вашу мать, как обычно. Это нам знакомо».

После этого разговора у меня стало легче на сердце. Не я одна несу вину за смерть своей матери, не я одна проявила свою несостоятельность. Все оказались несостоятельными: семья, соседи, официальные власти. Все знали, что отец убьет мать. Но никто ничего не сделал, чтобы не допустить этого.

В доме лалы Захры мы столпились в единственной комнате с окном, выходящим на улицу. Лала Захра закрыла окно, но мы прижались носами к стеклу, чтобы видеть, что делается на улице.

Полицейские приходили и уходили. Машина для перевозки трупов увезла тело матери. Все соседи собрались небольшими группками и возбужденно обсуждали случившееся.

Одни лишь мы оказались в заточении. Я считала несправедливым то, что мы вынуждены оставаться в доме лалы Захры. Я тайком выскользнула из комнаты и прокралась по коридору к двери. Я уже встала на цыпочки и прикоснулась к запору, когда лала Захра схватила меня:

— Ты куда собралась?

— На улицу, к людям.

— Нет! — сказала лала Захра и решительно втолкнула меня в комнату, где сидели мои сестры.

Через несколько часов мы услышали крики на улице:

— Вот он идет! Убийца вернулся!

Рабия, отвоевавшая себе самое лучшее место у окна, прошептала:

— Папа здесь.

Мы все хотели увидеть его и прижались к окну. Отец шел по улице, неся на спине большой мешок. Соседи расступались и шептали:

— Он хочет спрятать туда свою жену и унести ее отсюда. Да смилостивится над ним Аллах.

Отец подошел к нашему дому, словно ничего не случилось. Мы, дети, притаившиеся за окном лалы Захры, не говорили ни слова, мне кажется, что мы тогда даже не дышали, настолько огромным было напряжение. Молча мы наблюдали, как отец приближается к двери нашего дома. Но тут на улице поднялся крик. Все соседи что-то кричали. Некоторые женщины плакали. Мужчины стояли с важным видом.

Когда отец уже хотел зайти в дом, появились полицейские. Отец позволил арестовать себя, не оказав никакого сопротивления. Его посадили в маленькую полицейскую машину — мне кажется, это был «рено» — и увезли.

Первую ночь после смерти нашей матери и ареста отца мы провели в доме семьи Эмель. Нам соорудили постель на полу в гостиной. Мы улеглись на нее и тесно прижались друг к другу. Я почти не помню той ночи. Думаю, что после пережитого мы очень быстро уснули, еще не осознавая, какая нас ждет участь: мы стали сиротами, детьми без родителей, без какой-либо защиты. Одни. Одни навсегда, навечно.

На следующее утро я проснулась очень рано, и сразу же на меня нахлынули воспоминания. Воспоминания о дне, который перевернул мою жизнь. Я ясно видела, как мы, дети, вернулись домой из больницы, где тщетно искали мать. Перед нашим домом находилась санитарная машина, вокруг которой столпились соседи. Рядом стояли полицейские, пожарные вбегали в нашу дверь и выбегали из нее.

Я протиснулась между ног людей, таща за руку Уафу: я хотела попасть домой, в свой родной дом. Я дошла до прихожей. Стены были забрызганы кровью. Я едва могла дышать, когда шагала по коридору в направлении внутреннего двора. Мне хотелось запомнить все, что могли воспринимать мои органы чувств. И одновременно я боялась этого. Я уже почти дошла до лестницы, когда навстречу мне вышли Муна и Рабия. Полицейские выводили их на крышу, чтобы опознать мать. Их лица выглядели не так, как всегда. Они были почти прозрачными, мокрыми от слез. Я едва узнала их. Они, как призраки, проплыли мимо, не заметив меня. И я не решилась заговорить с ними.

Я как раз хотела поставить ногу на первую ступеньку и подняться на крышу, где меня ожидало что-то страшное, как я ощущала это глубоко в душе, в желудке, во внутренностях. Все во мне судорожно сжалось, все заболело, когда я подняла ногу, чтобы стать на вторую ступеньку. Но тут меня схватили сильные руки, руки полицейского, и грубо вытолкали из нашего дома на улицу. Через коридор, через дверь, на улицу. Наш дом уже не был нашим домом.

Я еще немного плакала, когда лала Захра позвала нас завтракать. У нее были свежие багеты от пекаря. И сливочное масло. Масло!

Сливочного масла у нас дома не было уже давно. Я любила сливочное масло. Я ела багет с маслом, и мои слезы высыхали.

Такой вкусной еды на завтрак у меня еще никогда не было.

 

Другой брат

Некоторое время мы жили в семье Эмель. Полиция прибила к дверям нашего бывшего дома пластиковые ленты в форме креста. Мы сейчас жили по соседству. Без родителей, без крыши над головой, без семьи.

Старшие дети пошли в школу. Лала Захра решила, что для них так будет лучше. Мы, малыши, остались на улице, которая стала нашей судьбой до тех пор, пока нас не забрал дядя Хасан.

Мы называли его амми. Амми — так называют брата отца, в отличие от хали — брата матери. Амми Хасан, будучи родным братом моего отца, не имел с ним ничего общего. В то время как отец до своей болезни был умным, образованным и политически активным бонвиваном, интеллигентом и эстетом, Хасан был человеком простым, едва умевшим читать и писать. Он любил алкоголь и женщин и из-за этого часто попадал в неприятности, из которых его выручали дед и наш отец. Один раз он почти одновременно сделал по ребенку своей жене и своей любовнице. Когда родились сыновья, он обоих назвал Рашидами. Естественно, это вскоре стало известно, и его отношения с женой Зайной стали крайне напряженными.

У деда было только два сына — отец и амми Хасан. Их детство нельзя назвать счастливым. Дед бросил бабушку, когда дети были еще совсем маленькими. Он переселился в соседний дом и забыл о своих сыновьях. Иногда они, голодные, стояли на крыше бабушкиного дома и заглядывали во двор своего отца, который был очень состоятельным человеком и часто приглашал своих друзей на пышные пиршества. Там было все, чего не было у отца и Хасана: кускус, таджине, фрукты, овощи, молоко и сладкий десерт из кондитерской.

Иногда моему отцу и дяде удавалось тайком пробраться во двор своего отца и полакомиться остатками пиршеств. Они старались побыстрее набить рты тем, что попадалось им под руку. Затем они исчезали, пока дед не поймал и не избил их.

Однажды Хасана схватили, когда он вместе с другими детьми разрисовывал стену чужого дома. Полиция арестовала детей и посадила их в камеры. Всех детей на следующее утро забрали из полиции их отцы. Только дядю Хасана никто не забирал. Бабушка целыми днями умоляла деда, чтобы он наконец вызволил своего сына из тюрьмы. Но дед, по всей видимости, был занят более интересными делами.

Даже комиссару полиции было от этого не по себе. По вечерам он брал Хасана к себе домой, а днем опять сажал его в камеру. Когда полицейским стало ясно, что дед не намерен помочь своему сыну, они просто отпустили его на свободу — через шесть месяцев. Хасану тогда едва исполнилось десять лет. Рассказывая эту историю моей сестре Асие, он плакал.

Мы считали дядю Хасана очень милым человеком. Но он не был сильным мужчиной. Если наш отец всегда был главой семьи, то дядя Хасан полностью находился под каблуком своей жены. Он познакомился с ней на улице. Я думаю, что она трудилась на заводе по переработке сардин, где работницам предоставляли жилье. Заводы по переработке сардин и их работницы имеют в Марокко плохую славу. Многие женщины по вечерам занимаются проституцией. А поскольку им не удается избавиться от запаха рыбы, так что даже их кожа остается пропитанной им, то они являются самыми дешевыми проститутками.

Когда дядя Хасан забрал нас, у тети Зайны уже было семеро детей. Мустафа, ее старший сын, был не от амми Хасана, у него были довольно светлые волосы. Отцом Али, Фатимы, Хабибы, Азиза, Мохаммеда и Рашида считался амми Хасан. Они были темноволосыми.

Хасан работал автомехаником в Массе, приблизительно в тридцати километрах от Агадира. Масса расположена недалеко от Атлантики на реке Уэд Масса, одной из самых больших рек в Южном Марокко, но, несмотря на это, летом в ней почти не бывает воды.

Дядя Хасан долгое время занимался поставкой овощей и фруктов королевскому двору, тогда у него дела еще шли хорошо. Однако к тому времени, когда отец убил нашу мать, он потерял эту работу и со своей большой семьей проживал в одной-единственной длинной комнате. Двор у них был, но не было ни водопровода, ни туалета. Вместо него посреди двора зияла устрашающая дыра, над которой можно было облегчиться.

Где-то через неделю после смерти матери амми Хасан на своем дребезжащем «рено» приехал к дому лалы Захры в Агадире.

— Я хочу забрать своих племянниц и племянника, — сказал он.

Лала Захра скептически посмотрела на него. Она была невысокого мнения о брате моего отца. Все наши соседи знали, что мой отец терпеть не мог своего брата. Каждый раз, когда Хасан заходил к нам, возникали ссоры. Однажды братья даже подрались прямо перед дверью нашего дома. Чаще всего ссоры возникали из-за того, что наш отец упрекал своего брата за то, что тот посещает бордели и что он — плохой муж.

Лала Захра снова позвонила своему мужу, а тот вызвал полицию.

— Имеет ли этот человек право забрать детей с собой? — спросила лала Захра.

Официальные власти вызвали дядю Хасана к себе, и он убедил их, что для нас будет лучше, если мы отправимся с ним, чем попадем в приют для сирот и станем бременем для государства, Люди, которые присутствовали при этом, позже рассказывали, что дядя обещал обращаться с нами так, как будто мы были его собственной плотью и кровью.

После этого он усадил нас в машину и мы поехали в Массу. Для нас это было ужасной переменой: мы уезжали прочь из города, от наших друзей, от людей, которых мы знали. Мы оказались в провинции, в жалких условиях: в убогом помещении, без электричества, без воды, без туалета.

Это само по себе было отвратительно, но еще худшим злом для нас стали наши двоюродные сестры и братья. Они носили старомодные имена — Мохаммед, Мустафа, Фатима, — но это были мелочи по сравнению с тем, что они говорили на почти непонятном нам берберском диалекте, пересыпая свою речь ругательствами, которые мы не смели произносить дома: замель — онанист, уэльд аль-кхахба — сын проститутки, инал дин умук — я проклинаю веру твоей матери.

Нам эти дети казались дикими зверями. Они швыряли друг в друга разные предметы, плевали друг другу в лицо, ругались, почти никогда не мылись и испражнялись где попало. По всему двору валялись фекалии.

— Ты это видела? — шепнула я Рабие, когда мы приехали в Массу.

— Что? — спросила Рабия тоже шепотом.

— Какашки, — сказала я. — По всему двору.

— Тсс, — шикнула Рабия, — не говори об этом, а то меня стошнит.

— Мы теперь тоже будем какать во дворе? — с тревогой спросила я.

— Ла, — сказала Рабия, — нет, мы будем какать в большую дыру посреди двора. Мы же не собаки.

— Ну а если мне захочется в уборную ночью? — захныкала я. — Я точно наступлю на кучу дерьма.

Рабия немного разнервничалась из-за этого разговора.

— Я сейчас и сама не знаю, что нам делать. Но не беспокойся, я что-нибудь придумаю.

Халти Зайна не любила, когда мы тайком разговаривали друг с другом.

— О чем вы там шепчетесь? — сразу же закричала она.

— Ни о чем, — сказала Рабия. И немедленно получила за это пощечину.

Нам стало ясно, что тетя Зайна нам не друг.

Тетя была родом из горного селения. Когда в двенадцать лет у нее прошли первые месячные, ее тут же выдали замуж за ровесника ее отца. Отец был очень жестоким человеком. Однажды Зайна подарила соседке луковицу. За это она была наказана. Отец связал ей ноги веревкой, а веревку привязал к ослу. Потом он погнал осла, и тот долго таскал Зайну по двору.

— Чтобы ты научилась не раздаривать то, ради чего я работаю, не разгибая спины, — сказал отец.

И ее первый муж тоже был жесток с нею. Он имел в общей сложности три жены. Зайна была самой младшей женой, собственно, еще ребенком. Она любила прыгать через скакалку на улице вместе с детьми своего мужа. Но однажды он застал ее за этим и избил. По ночам он насиловал свою молодую жену. Она была для него не любовницей, а собственностью. И однажды Зайна убежала от мужа, но уже тогда ее юная душа была ожесточенной и израненной.

Она убежала из своего селения в Тарудант, красивый город у подножия Атласа, а потом и в Агадир. Я считала ее очень мужественной: юная девушка, которая покидает родную деревню и уходит в незнакомый опасный город. Я представляла себе, как она под покровом ночи собрала свои вещи в узелок, пока ее злобный муж вместе с другими мужчинами шлялся по пыльным улицам селения. Она, конечно, не решилась ехать в Тарудант на попутной машине, потому что человек, остановивший автомобиль у края дороги, мог оказаться другом ее мужа. Нет, она пробралась через заросли и ночью вышла в долину. Может быть, ее там преследовали дикие звери, а может, опасные мужчины. Но тете Зайне побег удался: она добралась до города, а потом и до моря.

В Агадире она родила первого внебрачного ребенка. Затем познакомилась с дядей Хасаном.

Она стала его женой.

Я не испытываю никаких теплых чувств к этим людям. Я не любила их — как бы там ни было, они причинили мне, моим сестрам и брату очень много зла. Однако не могу сказать, что я их ненавидела. Скорее, я все время пыталась понять, почему они не смогли стать хорошими людьми.

Я презирала их за то, что они сделали с нами. Однако же я и радовалась, когда они, хоть и очень редко, давали нам чувство защищенности.

Иногда тетя Зайна брала меня с собой в хамам, в парную баню. Мне приходилось таскать туда воду для нас обеих, а когда поднимался пар, тетя Зайна скребла мое тело жесткой рукавицей, причем зачастую так грубо, что у меня на теле выступала кровь. Она обращалась со мной не так, как со своей дочерью, а как с пти бонне. Так называют деревенских девочек, которые прислуживают в богатых городских семьях, а фактически являются рабынями.

Я вспоминала, как нежно мама смывала пыль с моего маленького тела своими мягкими руками. Это было поглаживание, это была ласка. Тетя Зайна мучила меня, она ранила меня, она демонстрировала мне, что не любит меня.

Но одновременно с этим у нас возникало что-то вроде близости. Как будто бы у меня снова появилась мать. Злая мать, мать, которая не любит меня. Но она была живой, а не мертвой. Все же лучше, чем совсем ничего.

Еще будучи совсем маленькой, я решила, что буду стараться видеть все с положительной стороны. Я не хотела ожесточаться. Я не хотела стать такой, как тетя, дядя и их дети.

 

Старый дом

Летом 2003 года я побывала в гостях у моего брата Джабера в его новой квартире. Это было не так просто осуществить, потому что Джабер вселился в наш старый дом. Он жил там на первом этаже со своей красавицей женой Хадиджей и одиннадцатилетним сыном Джасимом.

Я ведь думала, что никогда в жизни больше не зайду в дом, где вся наша семья испытала столько горя. Однако же я приняла решение проследить свои корни как можно дальше, пусть даже это снова причинит мне душевную боль. Я закончила в Мюнхене учебу, став детской медсестрой, и чувствовала себя достаточно сильной, чтобы глубоко проникнуть в свое прошлое.

На улице стояла летняя жара, когда мы на машине, взятой напрокат, подъехали к дому, который я так хорошо знала. Дети играли в пыли, так же, как и раньше, женщины сидели перед домами и разговаривали с соседками. Мужчин не было видно.

Семья Джабера ютилась в трех маленьких темных комнатах. Туалет находился под лестницей и был таким тесным, что у меня возник вопрос: как взрослый человек может там справлять нужду? Была еще небольшая кухня и душ. Все сверкало чистотой, везде был порядок. Мой брат женился на очень хорошей хозяйке.

У Хадиджи есть время на то, чтобы приводить дом в порядок, когда моего брата Джабера нет дома. Он работает в ресторане для туристов, который находится у самого моря. Ежедневно он трудится не покладая рук. Ему нелегко прокормить семью. А моя невестка целыми днями сидит дома.

— Ты со своим сыном Джасимом ходишь на пляж? — спросила я у нее.

— Нет, — ответила Хадиджа, — твой брат этого не хочет.

— Но ведь детям нужны солнце, свет, воздух и море, — возразила я.

— Поговори со своим братом, — сказала Хадиджа, — он в доме хозяин.

Я сидела в темной гостиной, Джабер — напротив меня. Невысокий симпатичный мужчина. «Неужели отец выглядел так же, когда был молодым?» — спросила я себя. Неужели с тех пор ничего не изменилось? Неужели моя невестка полностью отдана на произвол этого мужчины, как моя мать полностью находилась во власти отца? Неужели положение замужних женщин в Марокко не изменилось?

Джабер не хотел говорить об этом. Он слушал меня с отсутствующим видом, когда я рассказывала ему, как мы в Европе живем и воспитываем детей.

— Джасим по субботам ходит со мной на пляж, — сказал он, — и этого достаточно.

— Но… — начала я.

Джабер сделал властный жест правой рукой, и это тоже напомнило мне отца.

— Я не хочу слышать об этом.

Разговор был окончен.

Помещения показались мне чужими, хотя я провела в них большую часть своей жизни. Джабер установил стенки-перегородки, чтобы иметь отдельное жилье. В другой части дома все еще жили дядя Хасан и тетя Зайна. Они вселились туда после того, как отец убил мать. Как только полиция разрешила входить в дом, дядя Хасан посадил в свой ржавый «рено» жену и семерых детей, а также меня с моими пятью сестрами и братом. На крыше машины он пристроил все свои пожитки. А затем мы покинули Массу.

Переезд в Агадир был очень трудным, потому что небольшая машина оказалась совершенно перегружена. Трое детей как-то втиснулись на передние сиденья к дяде и тетке, так что дядя Хасан с трудом мог орудовать заедающим рычагом коробки передач. Все остальные разместились позади. Крыша машины настолько прогнулась под тяжестью стола, нескольких стульев и картонных ящиков с одеждой и кухонными принадлежностями, что дети, вынужденные сидеть на коленях у других, на каждой выбоине бились головой о потолок. Машина ехала так медленно, что нас обгоняли даже большие грузовики, громко сигналя при этом.

Поскольку на мне восседал двоюродный брат, я ничего не видела и едва могла дышать. И все же я была рада, что мы покидаем этот ужасный дом в Массе с его еще более ужасным вонючим двором, усеянным дерьмом.

Я согласилась бы уехать хоть на край света, лишь бы только не жить больше в Массе. Но всего через два часа дядя Хасан остановил свой страдающий старческой слабостью «экипаж» перед домом моих родителей.

Лишь выбравшись из машины, я поняла, где нахожусь. Страх сжал мою грудь, но одновременно в ней появилось сладкое чувство, что я снова дома. В какой-то момент у меня вспыхнула надежда, что сейчас откроется дверь и мама прижмет нас к своему сердцу. Неужели все было лишь кошмарным сном? Может, мы вернемся к нормальной жизни? К жизни без страха. Без ужасов. Без смерти.

Но дверь не отворилась. Мамы не было. Отца не было. Надежда исчезла, как мираж. Мы вернулись к действительности. Дядя Хасан вытащил из кармана своих брюк ключ и открыл дверь. До сих пор она была нашей, а теперь стала его дверью.

— Добро пожаловать домой, — сказал он. — Да хранит нас Аллах.

Наши кузены и кузины последовали за своими родителями в дом. Мы в нерешительности остались стоять на улице. Мое сердце стучало так громко, что я едва слышала голоса людей, приветствовавших нас на улице. Пришли лала Захра и Фатима Марракшия, а также все остальные соседи.

— Я должна зайти туда? — спросила я Рабию.

Уафа крепко вцепилась в мою правую руку.

— Я думаю, да, — прошептала Рабия, — у нас нет выбора.

— Но я боюсь, — сказала я.

Рабия взяла меня за левую руку.

— Ты не должна бояться, мы ведь вместе. Ничто нас не разлучит.

И мы вошли в дом, который был нашей судьбой.

— А папа тоже здесь? — спросила я дядю Хасана.

Дядя Хасан помедлил с ответом. Затем твердо сказал:

— Нет, твой папа в тюрьме. И в ближайшее время он оттуда не выйдет. Мы будем посещать его там.

Амми Хасан и халти Зайна вселились в спальню моих родителей. Я посчитала это очень неприличным, но моего мнения никто не спрашивал. Дети дяди расположились в остальных комнатах. Нам предоставили лишь пол на первом этаже. Тетя Зайна дала нам старые вонючие овечьи шкуры и оранжевое одеяло, такое старое и дырявое, что оно уже не грело.

Мы стали чужими в своем собственном доме, теперь нас здесь просто терпели. Мне стало ясно, что у нас нет никаких шансов.

Чтобы уснуть, мы прижались друг к другу, как уже привыкли. Муна и Рабия, старшие — по краям, а мы, маленькие — в середине. Между Уафой и мной лежала двухлетняя Асия. Лишь Джаберу не разрешалось укладываться с нами. Он должен был спать в одной комнате с двоюродными братьями.

Каждую ночь Асия начинала плакать. Когда мы просыпались, она говорила лишь одну фразу: «Ана джи’аана» — «Я хочу есть». «Ана джи’аана, ана джи’аана». Она снова и снова повторяла эту фразу плачущим, надломленным, как у старой женщины, голосом. Это были самые страшные слова, которые я когда-либо слышала: «Ана джи’аана» — «Я хочу есть».

И сейчас я иногда просыпаюсь среди ночи, потому что мне кажется, что я слышу голос Асии: «Ана джи’аана». Тогда ледяной обруч стягивает мое сердце, и я прижимаюсь к моему мужу, пока сердце не оттаивает и не начинает снова биться в обычном ритме, который дарит мне сон.

Рабия прокрадывалась на кухню и размачивала черствый хлеб в воде. Мы кормили им Асию, пока она снова не засыпала.

У нас не было ничего, кроме черного хлеба, потому что дядя Хасан оставался безработным. Через пару недель Асия, самая младшая из Нас, совершенно исхудала, у нее раздулся живот, как у человека, умирающего от голода.

Мы принесли Асию в медпункт в нашем квартале. Сотрудники медпункта обследовали мою сестру и дали нам муку, масло и молочный порошок. Мы несколько месяцев жили на скромное подаяние этого медпункта.

 

Заключенный

Следственная тюрьма, в которой отец провел год до того, как его осудили на тридцать лет тюремного заключения, находилась в Инезгане, который расположен чуть южнее Агадира, по дороге в Айит-Меллул.

Инезгане славится своим большим базаром, прилавки которого раскинулись на многие тысячи квадратных метров западнее главной улицы. Издалека приезжают сюда люди на загруженных доверху грузовиках, чтобы продать овощи и фрукты и приобрести дешевую одежду. И до сих пор мы с сестрами ездим в Инезгане, если хотим купить по выгодной цене джеллабы для себя и поддельные футболки для наших сыновей. На базаре существуют три цены. Цена для берберов, цена для арабов и цена для туристов. Арабы платят за ту же самую вещь в два раза больше, чем берберы. Туристы платят еще на сто процентов больше, чем арабы.

Я терпеть не могу, когда торговцы пытаются всучить мне что-то по цене для арабов, потому что принимают меня за одну из арабских дурочек с севера страны.

— Извините, — говорю я тогда на наречии ташл’хит, языке моего племени, — я — ваша сестра. Вы же не хотите оскорбить меня, называя мне цену для арабов?

Тогда мужчины и женщины на базаре смеются, потому что мое произношение после долгих лет жизни на чужбине кажется им забавным, и говорят:

— Сестра, ты выглядишь как чужая, но говоришь как одна из нас. Признайся, что ты живешь не в области Сус.

— Да, — говорю я затем, — я из Касабланки.

Мои сестры настаивают на том, чтобы я никогда не признавалась, что живу в Европе, иначе торговцы станут еще более жадными.

— Хорошо, хорошо, — говорят затем торговцы, — мы продадим товар тебе по самой лучшей цене, потому что ты — наша сестра. Мы ничего на этом не заработаем. Наши семьи будут голодать. Но ты — красивая и честная. Мы восхищаемся тобой.

Затем в переговоры вступает моя сестра Асия, которая умеет торговаться лучше всех в нашей семье. И в конце концов мы покупаем все еще в два раза дешевле. Иногда Асия торгуется так здорово, что мне становится даже жаль торговцев.

— Неужели тебе жалко одного-единственного дирхама для моей семьи? — кричат они.

А я отвечаю на ташл’хит:

— Извини, брат. Но денег у меня нет. Все — у моей сестры. Aй’увин рабби, агма. Бог тебе в помощь, брат.

— Аминь, — говорят затем торговцы. — А’ултма. Да сбудутся твои желания, сестра.

Когда дядя Хасан в октябре 1979 года решил проведать своего брата в тюрьме и взять нас с собой, мы не останавливались на базаре.

Мы снова сели в «рено», даже трое из наших кузенов втиснулись в машину. Мне это не понравилось, потому что они всегда подчеркивали: «Мы не принадлежим к семье убийцы. Мы — лишь дети его брата. А вот это — дети убийцы. Наши родители заботятся о них, беднягах».

Затем они указывали на нас, а мы не знали, как себя вести: провалиться от стыда сквозь землю или ходить с гордо поднятой головой. Я решила не позволять своим кузенам издеваться над собой и не склоняла голову, но каждое их замечание отзывалось во мне болью, словно удар ножа в сердце. И часто мне приходилось тайком вытирать слезы с глаз, когда наши родственники говорили о том, что случилось с нами.

Наши двоюродные братья и сестры были словно крепкий сапожный клей, который вдыхают уличные дети из маленьких пластиковых кульков: липкий и ядовитый. Мы уже не могли избавиться от них.

Сейчас они сидели, болтая языками, в ржавой машине дяди. Для них это была волнующая экскурсия, а для меня — мучение. С одной стороны мне снова хотелось увидеть человека, который был моим отцом. С другой стороны — этот человек убил мою мать. Я не говорила ни слова, мои глаза не воспринимали ничего из того, что происходило за окнами «рено». Я была погружена в себя, в свою душу, которая была готова разорваться от конфликта, бушевавшего во мне.

Маленькая рука Уафы в моей правой руке и большая рука Рабии в левой дали мне силы выдержать то, что меня ожидало.

Тяжелая дверь тюрьмы отворилась, и мы вошли в большое помещение. Затем в него привели отца, который заметно хромал. Он остановился в другом конце помещения. Рядом с ним застыли два надзирателя. Мы неподвижно стояли в своем углу комнаты. Нас разделяли несколько метров.

Это был целый мир.

Хотя было тепло, отец надел толстый пуловер. Его руки были забинтованы. Я представляла себе, что он понял свою ошибку и пытался потушить огонь на теле матери голыми руками. Он ведь все же любил ее! Он не хотел забрать ее у меня! Он хотел спасти ей жизнь! И до сих пор я не знаю, были ли под бинтами ожоги. Я не знаю, были ли это раны, которые он нанес себе, убивая мать, или раны от ожогов, полученных тогда, когда он хотел погасить пламя. Я предпочла думать, что он все же в последний момент пытался спасти ей жизнь.

Отец молчал. Я молчала. Даже двоюродные братья и сестры, как ни странно, тоже ничего не говорили. Мы смотрели друг на друга.

Кузены пришли в себя первыми. Они подошли к отцу, и он обнял их. Я была возмущена. «Это мой отец, — подумала я. — Он должен обнять меня, меня и моих сестер». Я не хотела, чтобы в этот момент рядом находились мои родственники. Для меня это было святое мгновение. Мгновение для решения: мы с отцом все еще вместе? Или мы разделены навсегда? Есть ли у меня еще отец? Или я потеряла и его?

В конце концов я сделала шаг навстречу отцу. Я едва могла видеть его, потому что слезы застилали мне глаза. Я вытерла их. Отец тоже плакал. Он распахнул объятия и прижал меня к груди. Грубые повязки терлись о мою кожу. Он сказал:

— Прости, моя малышка. Я сожалею о том, что сделал. Да хранит вас Аллах.

Я сказала:

— Папа.

Только «папа». Я и любила, и ненавидела его в этот момент.

Затем он отпустил меня, потому что хотел обнять остальных, и я отступила назад.

Навсегда.

 

Голод

В сентябре 1980 года судьи вынесли приговор моему отцу: тридцать лет тюрьмы строгого режима. Мы ничего не знали о судебном заседании и его решении. Соседи и родственники моей матери выступали в областном суде Агадира в качестве свидетелей. Но нас, детей, туда не допустили.

Я не могу вспомнить день, когда был вынесен приговор. Помню лишь, что быстро сосчитала, сколько мне будет лет, когда отец выйдет из тюрьмы, — тридцать шесть.

Мне это показалось глубокой старостью. Я знала женщин на нашей улице, которым было столько лет. У них были мужья, дети и толстые задницы. Я представила себе, что у меня тоже будут муж, дети и толстая задница, когда мне исполнится тридцать шесть лет. Возможно, у меня даже будет много детей и вряд ли найдется время для моего старого отца после того, как его выпустят из тюрьмы. А еще я, конечно же, буду где-нибудь работать, поэтому времени у меня совсем не окажется. Я представляла себе, как я стою на нашей улице — взрослая, с коротко подстриженными волосами и в желтых брюках. Не знаю, почему брюки обязательно должны были быть желтыми. Но всякий раз, когда я представляла себя взрослой женщиной, на мне были желтые брюки.

Я воображала также, как однажды на нашу улицу придет старик, и я его не узнаю до тех пор, пока он не постучит в нашу дверь. Разумеется, я все еще буду жить в нашем старом доме, но, конечно, без дяди, тетки и моих придурковатых кузин и кузенов. У меня в доме будут царить любовь и согласие.

Мои дети спросят меня:

— Мама, кто этот старик?

А я отвечу им:

— Это ваш дедушка.

Дети снова спросят меня:

— А где же был дедушка все это время?

И я придумаю какую-нибудь историю, полную всякой всячины, но слова «тюрьма» в ней не будет.

Вот так я себе все это представляла. Я и подумать не могла, что уже никогда не увижу своего отца на свободе.

После приговора отца увезли из Агадира в Кенитру, расположенную севернее королевского города Рабата. Шесть лет он провел там в тюремной психиатрической лечебнице. Иногда он писал нам письма. В конце он передавал всем привет и добавлял: «И всего самого хорошего вашей любимой маме». Видимо, он уже не помнил, что матери нет в живых. Что он убил ее.

Для меня это было доказательством того, что отец окончательно сошел с ума. Эта мысль успокоила меня: отец убил мать, будучи не в своем уме, не из ненависти или по каким-то низменным причинам. Он был в состоянии умопомрачения и не понимал, что делает. Отец не был убийцей. Отец был болен, очень болен.

Когда его перевели в обычную тюрьму, к нему ездили на свидания мои старшие сестры Рабия и Муна. Нам, маленьким, не разрешили ехать с ними.

После возвращения Рабии я спросила:

— Как там отец?

— Ему хорошо, — сказала она. — Он выглядит здоровым и даже элегантным. Я ведь сначала его не узнала, потому что на нем был костюм.

— Костюм? — спросила я. — В тюрьме?

— Да, коричневый костюм. Я сначала подумала, что это директор тюрьмы, потому что надзиратели обращались с ним уважительно. Месье туда, месье сюда, месье, чего изволите?

Я удивилась:

— А что сказал отец?

— Он сказал, что очень занят. Ему пришлось отремонтировать все пишущие машинки, телевизоры и телефоны в тюрьме, и ему за это даже платят деньги. Он сказал, что у него дела идут хорошо и что он — начальник библиотеки. Велел еще, чтобы мы о нем не беспокоились.

— Отец все еще сумасшедший?

— Нет, мне кажется, что он снова здоровый человек. На меня он произвел впечатление вполне нормального!

Я хотела спросить, не говорили ли Рабия и Муна с отцом о матери. Но я не решилась задать этот вопрос. Между нами, детьми, было заключено некое молчаливое соглашение — не произносить слово «мать». Мы даже пытались вытеснить ее из наших мыслей и сердец.

Однако наша новая семья этого правила не придерживалась. Особенно тетя Зайна, которая всячески поносила мать.

— Скажи-ка, Джамиля, твоя мама действительно была шерифой, святой?

Джамиля молчала.

— Ты что, на самом деле думаешь, что шерифа стала бы носить такие юбки? — зудела тетка.

Она показала нам фотографию матери в короткой юбке. Отец сфотографировал ее дома. Мать была тогда совсем молоденькой девушкой. На той фотографии она выглядела очень мило и невинно. Нам было ужасно неприятно смотреть на эту фотографию, потому что никто, кроме ближайших родственников, не должен был видеть шерифу в такой одежде.

— Вы только посмотрите на эту фотографию, вы, наглые невоспитанные девки! — орала тетя Зайна. — Это же фотография грязной проститутки! Ваша мать была сучкой! Поэтому отец и убил ее. Так ей и надо.

Когда тетя Зайна говорила такое, я тут же начинала плакать. В моем представлении мама была ангелом. Тетя Зайна разрушала этот образ. Тетя Зайна была злой.

Рабия, самая умная из нас, сказала:

— Тетя, не следует тревожить мертвых. Пожалуйста, не говорите так о нашей маме.

Но тетя Зайна не унималась:

— Она была б…, это же всем известно!

Моя сестра Джамиля не отличалась рассудительностью, как Рабия. Она была резкой и несдержанной. Джамиля затопала ногами и закричала:

— Прекрати, ты, подлая! Моя мать была шерифой, и бабушка — шерифа, а ты не имеешь права говорить о ней так! Ты сама — не святая, а совсем наоборот!

Этого только и ждал наш кузен Али. Он был самым подлым и жестоким из наших двоюродных братьев и сестер. Не успела Джамиля сказать эти слова, как он изо всех сил ударил ее ногой в живот. И когда Джамиля уже лежала на земле, он продолжал бить ее ногами.

Тетя Зайна издевательски хохотала.

— Так тебе и надо, наглая девчонка! Тот, кто перечит своей тете, будет наказан.

Хуже тетки была лишь ее подруга С’хур, которая жила в барачном поселке на окраине Агадира. С’хур была одной из дарбо-ши-фааль, всегда внушавших мне ужас, потому что они ходили по улицам и орали пронзительными голосами, предлагая свои нечестивые услуги: «Гадания, пророчества, магические ритуалы!»

Я считала С’хур ведьмой, и даже сегодня, вспоминая ее, я чувствую, как от страха у меня мороз пробегает по коже. Это была испорченная, злая душа, и я думаю, что тетя Зайна проводила с ней магические ритуалы, чтобы полностью подчинить себе своего мужа. Когда С’хур приходила к тетке, они жгли на древесных углях какие-то вонючие снадобья, и от этого запаха нам, детям, становилось плохо. Голова у меня болела до такой степени, что меня даже рвало.

Иногда на огне тлели какие-то куски ткани. Позже я узнала, что это были тряпки, которыми тетя Зайна ловила изливающуюся сперму моего дяди и сжигала ее, чтобы навсегда привязать его к себе.

Над нами С’хур издевалась как могла. Она отзывалась плохо о наших родителях и требовала, чтобы мы целовали ей руки и обслуживали ее, как королеву.

Она вносила раздоры в наш дом, заявляя, например, такое:

— Зайна, подруга моя, будь осторожнее с Джамилей. Она скоро уже станет настоящей женщиной и соблазнит твоего мужа, если ты не примешь меры.

А Джамиле тогда едва исполнилось тринадцать лет. Она помогала дяде ремонтировать машины на улице перед домом и даже надевала такой же синий комбинезон, как дядя. А тетя Зайна терпеть не могла, когда Джамиля работала вместе с дядей.

— Ты только того и ждешь, чтобы раздвинуть ноги перед моим мужем, маленькая ты б…! — орала тетя Зайна.

Джамиля плакала:

— Да как ты можешь такое говорить, тетя! Твой муж — все равно что отец для меня. Он — мой папа.

То, что Джамиля говорила не всю правду, а хранила ужасную тайну, я узнала лишь много лет спустя.

Однажды в нашей ванной комнате случилось нечто странное, После очередного визита С’хур тетка приторно-сладким голоском спросила мою сестру Джамилю:

— Может, тебе потереть спинку?

Это было что-то новенькое, потому что тетка обычно о нас никак не заботилась. Мы привыкли сами мыть друг друга. Для этого мы выставляли ведро с водой на крышу и ждали, пока она согреется на солнце. Затем несли воду в ванную и там мыли друг друга.

Тетя Зайна взяла рукавицу из грубой материи, которой мы обычно терли наши тела так, что слезала обгоревшая кожа. Через маленькое окошко ванной я видела, как тетка трет спину Джамиле. При этом она тайком собирала кусочки кожи, отделявшиеся от темной спины Джамили. Я не спускала глаз с тетки. После окончания процедуры тетка забрала кусочки кожи и полезла на крышу, где разложила их в уголке на просушку.

Через пару дней в доме снова появилась С’хур. Тетя Зайна принесла высушенные кусочки кожи, и обе женщины, глухо бормоча какие-то заклинания, сожгли на огне свою добычу.

В Марокко каждый знает, что это означает: это колдовство приворота, с помощью которого человека делают послушным орудием своей воли.

Амми Хасан не был злым. Когда тети Зайны не было дома, он обращался с нами хорошо и даже выбирал гнид из наших волос. Но как только в доме появлялась тетка, он преображался: становился грубым и нетерпимым. Достаточно было сказать неосторожное слово, и он тут же бил нас.

С тех пор как отца посадили в тюрьму, дядя Хасан стал корчить из себя главу семейства. Он был даже назначен судом управляющим земельным угодьем, которое по закону принадлежало моему отцу, хоть мы и жили в страшной нищете.

Теперь эта земля уже не наша. Рабия провела расследование, и оказалось, что дядя Хасан в документах просто изменил имя моего отца Хусейна бен Мохаммеда бен Абдаллаха на свое: Хасана бен Мохаммеда бен Абдаллаха. В арабском языке разница в написании имен Хусейн и Хасан еще меньше, чем в немецком.

Амми Хасан продал землю и прокутил деньги. А денег ему нужно было много, потому что он любил выпивать и смотреть видеокассеты, которые приносил домой из видеотеки, причем просматривал их вместе с теткой в спальне. Никому из детей туда заходить не разрешалось.

Наши двоюродные братья и сестры радовались, когда у дяди Хасана появлялись деньги. Тогда он покупал им йогурт. Он по одному вызывал к себе в комнату своих детей. Вскоре они выходили оттуда, каждый со стаканчиком вкусного йогурта, и на наших глазах с наслаждением съедали его ложечками. Нам же он не давал ничего, так что нам приходилось только смотреть, как едят другие.

Однажды я попросила свою кузину Фатиму:

— Пожалуйста, дай мне хоть ложечку!

Фатима была еще самой дружелюбной из детей Хасана. Она ела свой йогурт вилкой, потому что у нас в доме не хватало ложек.

— Подожди еще чуть-чуть, — сказала она. Затем выскребла стаканчик так, что там почти ничего не осталось.

Предвкушая наслаждение, я не обратила внимания на то, что она переглянулась со своими сестрами. Я широко открыла рот, чтобы не упустить ни капельки. Фатима вынула вилку из стаканчика. На ней было совсем мало йогурта. А затем она воткнула зубцы вилки глубоко в мое горло.

От боли я закричала. Мои двоюродные сестры злорадно захохотали. Три дня я не могла ничего есть. После того как рана зажила, я больше никогда ни о чем своих родственников не просила.

Как только деньги заканчивались, дядя Хасан придумывал все новые и новые хитрости, чтобы добыть их. И не всегда законным путем.

В начале восьмидесятых он даже на пару месяцев попал в тюрьму за то, что якобы перекрашивал для французских гангстеров украденные машины.

Для нас тюремное заключение дяди Хасана обернулось плохо. У нас не было денег, и мы голодали.

Однажды мне из-за постоянного голода пришлось испытать нечто омерзительное. У нас в доме был лишь один туалет на шестнадцать человек. С тех пор как дядя и тетка со своими детьми поселились в нашем доме, туалет превратился в отвратительное место. Наши родственники не имели привычки пользоваться туалетной бумагой, а подтирались руками. Однако, вместо того чтобы вымыть руки водой с мылом, они вытирали их об стену. Стены в нашем туалете были измазаны фекалиями. Там стояла ужасная вонь, и целые тучи навозных мух жужжали в этом маленьком помещении. Еще хуже было то, что наши двоюродные братья, если туалет был занят, справляли нужду в доме — где придется, Однажды я пришла домой, а там так вкусно пахло свежеиспеченным хлебом, что у меня потекли слюнки. Я прокралась к кухне. И тут я увидела на скамейке во дворе свежую коричневую, еще дымящуюся лепешку. Наверное, ее забыла там тетка. Мой желудок сжался от голода и от предвкушения еды. Я оглянулась по сторонам: никого не было. Быстрее, чем среагировали мои органы чувств, я засунула лепешку в рот. Когда мой мозг сообразил, что у меня во рту, оказалось слишком поздно. Это был не хлеб. Это было свежее дерьмо. Я бросилась в туалет, и меня стошнило.

Мы все были обязаны постоянно раздобывать что-нибудь съедобное. Мы с Джамилей должны были с утра перед школой и после обеда обходить пекарни по соседству и клянчить хлеб. Для нашей большой семьи требовалось так много хлеба, что одного нищенского похода не хватало. По вечерам мы отправлялись к дальнему родственнику, торговавшему на базаре мясом. И, если нам везло, мы получали кости, хрящи и разные обрезки, из которых можно было сварить суп.

Но очень часто мы приходили домой с пустыми руками. Тогда тетка нас била. Она орала на меня:

— Ты не была у мясника, ты, дерьма кусок, ты шлялась где-то, проститутка, вместо того, чтобы раздобывать еду!

Мне было восемь лет, и я не знала, что значит слово «проститутка». Но я и не успела бы спросить, что это такое, потому что тетка обычно сразу же швыряла меня на пол, наклонялась надо мной и щипала своими острыми ногтями за внутреннюю часть бедер, прямо под половыми губами. Когда я визжала от боли, она орала:

— Прекрати устраивать тут театр!

Иногда она забывала про внутреннюю сторону бедер и сразу впивалась ногтями в мои щеки. Она всаживала ногти глубоко в мою нежную кожу и царапала так, что из щек лилась кровь. И до сих пор у меня на лице видны тонкие рубцы, оставшиеся от этих пыток.

В то время мы зачастую ложились спать с синяками, кровавыми ранами и с голодными желудками. Мы прижимались друг к другу и находили утешение в том, что согревали друг друга своими телами.

У нас с Джамилей была сладкая тайна, и мы надеялись, что тетка о ней не пронюхает. Во время наших нищенских походов по пекарням мы проходили мимо маленькой гостиницы, принадлежавшей человеку, имени которого мы так никогда и не узнали. Мы называли его Бу Дирхам — «человек с дирхамом». Каждый раз, проходя утром мимо его гостиницы, мы останавливались перед ее входом и стояли до тех пор, пока он не обращал на нас внимание. Тогда Бу Дирхам выходил к нам, молча гладил по головам и давал Джамиле монету, потому что она была старшей.

Мы на одном дыхании произносили «Да будет милостив Аллах к вашим родителям» и быстро убегали, пока Бу Дирхам не передумал.

За этот дирхам мы покупали масло и повидло, просили разрезать одну из лепешек, смазывали внутри маслом и мармеладом и заворачивали ее в газету. Мы не решались съесть лепешку, потому что тетка каждое утро проверяла, чем пахнет у нас изо рта.

— А ну, дыхните! — приказывала она. Повидло и масло она сразу бы унюхала. Поэтому мы прятали свою добычу возле школы под деревом и быстро проглатывали ее уже перед занятиями.

Каждый день я жалела, что не могу съесть этот кусок лепешки медленно и с наслаждением. Но мы боялись, что нас увидят двоюродные братья и донесут тетке. И тогда дома нас снова ждали бы побои.

Кроме того, нам ни в коем случае нельзя было опаздывать в школу. Дело в том, что нас там подкарауливал директор, которого мы называли «перевернутой бутылкой с оранжадом», потому что у него было толстое брюхо и чрезвычайно тоненькие ножки. Директор ровно в восемь часов появлялся в воротах школы с куском резинового шланга в руке, которым лупил всех учеников, пытавшихся после восьми прошмыгнуть в школу.

Когда шланг директора попадал в цель, раздавался глухой щелчок и на коже появлялся болезненный кровавый рубец.

 

Царство духов

За прекрасным городом Тарудантом, где хотел быть похороненным мой отец, начинаются самые высокие горы Марокко — Высокий Атлас. Извилистые горные дороги обвивают крутые горы вплоть до покрытого вечными снегами Джабал Тобкала, устремляющегося на четыре тысячи метров в вечно синее небо.

Несколько лет назад я побывала в горах Высокого Атласа. Наша машина очутилась на одной из размытых дождями дорог, ведущей далеко в горы, и еле-еле тащилась по ней. Слева от дороги, ниже ее несколькими сотнями метров, лежали зеленые долины, а справа громоздились скалы высотой с дом.

Какой-то мальчик стоял на дороге и бил киркой по куче щебня, обвалившегося с крутого скалистого склона горы на дорогу. Мы остановились и дали ему несколько дирхамов. Таков обычай здесь, в горах. Этот ребенок кормит свою семью подаяниями водителей машин. Никто не заставляет его расчищать дорогу. Он делает это для того, чтобы выручить своих близких из нужды.

Везде в горах можно встретить детей, которые пытаются хоть как-то заработать немного денег. Если изредка здесь появляется машина, то дети тут же бросаются к ней с пучками лечебных трав, горшками с медом или фруктами в руках, наперебой предлагая свои товары.

В конце концов мы добрались до горного региона Иментаген. Мы остановились в каком-то горном селении, потому что здесь дорога внезапно закончилась. Молодой мужчина провел нас через село вниз, к ручью, в котором женщины стирали белье, а рядом мужчины выгуливали своих ослов. Дети принесли нам фрукты с деревьев, и я попыталась проверить, могу ли я еще разломить плоды опунции, не занозив руки и не поранив пальцы. Уже после первого плода я сдалась. Зато моя сестра Уафа, до сих пор работающая учительницей в начальной школе селения, расположенного по соседству с моим родным Е-Дирхом, без труда очистила для нас целую дюжину свежих плодов, вкус которых превосходил вкус любых фруктов, которые я когда-либо ела в Германии.

Я с удовольствием вспоминаю это селение в горах, называемых берберами Иментаген, а арабами — Ментага. Один раз мы, дети, после смерти матери побывали здесь. Тетя Зайна и дядя Хасан взяли нас с собой сюда, потому что это было родное селение нашей тетки. Мы полюбили это бедное горное селение, прохладный воздух и свободу этой дикой страны. Никто не мог нас здесь контролировать, никто не мог над нами издеваться. Мы целые дни проводили на улице, играли и переживали разные приключения с другими детьми.

В моей жизни горы стали значить очень многое, когда в Иментагене умерла мать тети Зайны. Поначалу это было похоже на катастрофу, потому что нас, сестер, разделили. Но потом оказалось, что это событие подарило мне восемнадцать счастливых месяцев.

Естественно, тете Зайне и амми Хасану пришлось ехать на похороны в горы. И, конечно же, они не могли взять с собой пятнадцать детей (за это время тетка родила еще одного ребенка — Хафиду). Поэтому они разрешили ехать только родным детям — нашим кузенам и кузинам — и моей сестре Муне. Остальных отослали подальше.

Тетя Зайна посадила Джамилю, которой было в то время десять лет, вместе с пятилетней Уафой и трехлетней Асией в автобус, идущий в Тизнит:

— Поезжайте в вашей бабке — шерифе, пусть она заботится о вас. Ничего, справится, тоже мне святая.

Для Джамили эта поездка оказалась чем угодно, только не развлечением. Автобус останавливался через каждые два километра, чтобы набрать еще пассажиров, хотя все сидячие места уже были заняты. В конце поездки Уафа и Асия сидели на руках у Джамили. Асия от волнения все время блевала, а Уафа ныла, потому что хотела есть.

Когда они втроем наконец добрались до Тизнита, месье Автобуса снова нигде невозможно было найти. И лишь только поздно вечером мои сестры добрались до бабушки в Е-Дирх.

Бабушка не знала, что они приедут. Однако она приготовила своим внучкам постель рядом со своей кроватью в комнате, расположенной прямо над входной дверью, и вместе с ними прочитала суру 94 «Аш-Шарх», «Разве мы не раскрыли»:

Эту суру читают только тогда, когда сердце человека охватывает отчаяние и он не видит выхода. Я думаю, бабушка надеялась, что Аллах поможет ей в этой трудной ситуации. Она любила своих внучек, но вместе с тем и боялась оставлять их у себя.

— А что будет, когда мой зять выйдет из тюрьмы? Он убьет нас всех! — прошептала она своему сыну хали Ибрагиму и его жене Фатиме.

— Он осужден и сидит в тюрьме, — сказал дядя Ибрагим, — и слава Аллаху!

— Не знаю, — сказала бабушка, — у меня какое-то нехорошее чувство.

Однако Джамиля взмолилась за сестер:

— Пожалуйста, бабушка, оставь Асию и Уафу у себя. Нам очень плохо в Агадире. Здесь они будут в безопасности.

В конце концов Джамиле удалось упросить тетю Хадиджу взять к себе Асию и Уафу. Тетя Хадиджа жила со своим мужем Мохаммедом в соседнем поселке Играаре. Мохаммед был намного старше нашей тетки.

Джамиля вернулась в Агадир одна. Наши сестры остались у тети Хадиджи и жили у нее, пока не стали взрослыми.

Наша семья была разделена многие годы. Поэтому я росла не рядом с Уафой и Асией. Как только я поняла, что не скоро увижу их в нашем доме в Агадире, то осознала, что нашей семьи больше не существует. Мать мертва, отец — в тюрьме, мои младшие сестры — в деревне. Для меня это было шоком.

Я тосковала, потому что чувствовала себя одинокой. И я завидовала Уафе и Асие, потому что им так повезло. Они жили в семье моей мамы. У них в глиняном доме моей тети даже была своя отдельная комната, свой шкаф. Да, у каждой из них даже была собственная корова! Я же имела лишь картонную коробку, в которой хранила одну-единственную майку с короткими рукавами, да еще штаны. А если мне не везло, то мои двоюродные сестры разламывали коробку и бросали майку и штаны на пол.

У меня больше не было ничего своего. Даже мои трусы не принадлежали мне. Стоило мне только постирать их, как мои кузины воровали их с веревки для просушки белья. Мне пришлось приучиться караулить трусы до тех пор, пока они не высыхали настолько, что я могла снова надеть их.

В доме моего дяди не существовало ничего личного. Мое самосознание исчезло. Кто был на моей стороне? Кто был против меня? Кому я могла доверять?

Таким человеком без корней, как в это время, я себя еще никогда не чувствовала, даже после смерти матери.

Я пыталась забыть о ее смерти. У меня не было возможности даже грустить о ней. Для этого моя новая жизнь была слишком жестокой. Я думала только о том, чтобы выжить. На улице я старалась показать, какая я хитроумная и сильная. Я хотела не сочувствия, а уважения. Однако потеря моих сестер и таким образом моей семьи оставила глубокую и очень болезненную рану в моей душе.

Рабию, Джабера и меня дядя Хасан отвез к своим знакомым в Джейру — предместье Агадира. В семье Эль-Амим было семь человек. Отец семейства умер. Его изображение в виде впечатляющей черно-белой фотографии висело на стене в гостиной. Теперь хозяйством заправляли обе вдовы: халти Нешма и халти Х’джия. У них было пятеро взрослых детей, которые пока еще жили с ними.

Хадиджа была очень странной особой, очень толстой и вечно чем-то недовольной. На общих обедах она почти ничего не ела. Но зато, оставшись в одиночестве, поглощала хлеб килограммами. По вечерам иногда можно было видеть, как она в каком-то странном синтетическом костюме описывает круги во внутреннем дворе дома. Она в нем была похожа на астронавта на Луне.

— Ты что тут делаешь? — спросила я ее однажды.

— Худею.

— В лунном скафандре?

— Это не лунный скафандр, а костюм для похудения. Я получила его из Франции. Когда в нем бегаешь, то сильно потеешь и вскоре становишься худой, как француженка.

— Ага, — сказала я.

— Вот увидишь! — воскликнула Хадиджа.

Но этот возглас был адресован не мне, а ее брату Хасану, который, хихикая, прислонился к стене.

У Хасана были огромные усы и прекрасная повозка с двумя лошадьми, которую он сдавал напрокат. С Хасаном бывало очень весело: он каждый вечер наедался яиц, а после этого его сильно пучило. Поэтому ему приходилось молиться дольше других. Тот, кто во время молитвы пустит ветры, должен начинать молиться сначала. Постоянно кланяясь и преклоняя колени, как это положено во время исламской молитвы, Хасану очень редко удавалось удержать свои ветры при себе.

Захра была самым приятным человеком из всех, кто встретился мне после смерти матери. По профессии она была портнихой и шила мне красивые испанские платьица из остатков материи, которую ей приносили заказчики. Если Захре надо было решать какие-то вопросы, то она брала меня с собой.

Абду работал автомехаником. Когда он вечером приходил домой, то принимал душ, переодевался и, не говоря ни слова, снова куда-то исчезал. Мне кажется, что я так ни разу и не перекинулась с ним словом.

Амина была самой младшей, она тогда как раз заканчивала среднюю школу. Мы считали ее очень умной и избалованной. Все лицо у нее было в симпатичных веснушках, и к ним очень шли рыжие волосы. Я и до сих пор не знаю, чья она дочь, тети Нешмы или тети Х’джии. Поскольку Амина была такой умной, у нее была своя отдельная комната. А внутри — подушки с красными сердцами, сшитые Захрой. Никому не разрешалось мешать Амине, если дверь комнаты была закрыта: значит, Амина учила уроки и становилась еще чуть-чуть умнее.

Кроме того, у них был еще один сын по имени Т’хами. Он жил во Франции, а когда приезжал в гости к своей семье, то привозил с собой с чужбины тысячи разных чудесных вещей. Например, огромных матерчатых зверей. В доме была Коричневая плюшевая собака, принадлежавшая Т’хами, и тигр, причем оба зверя были такими красивыми, что для них в гостиной даже отвели почетное место, а мне никогда не разрешалось касаться их руками.

— Иначе тигр испортится, — говорила халти Х’джия.

Вещи, которые Т’хами не мог привезти для своей семьи из Франции, он покупал здесь. Один раз во время Рамадана он купил холодильник. Как только холодильник очутился в доме, я увидела, что Т’хами достал из него бутылку воды, приложил ее к губам и напился, а потом поставил бутылку обратно. Средь бела дня! Посреди месяца поста — Рамадана!

Меня это шокировало, но и привлекло одновременно. У нас дома никто не посмел бы во время поста выпить хоть что-нибудь до захода солнца. Но по поводу Т’хами я не стала беспокоиться: в конце концов, он жил в Европе.

Я была в восторге от Европы, потому что там можно пить воду средь бела дня. Т’хами вызывал у меня гораздо большее восхищение, чем люди, живущие в Марокко. Иногда он смеялся над вещами, которые у нас считались х’шума — грехом. У нас в Марокко всегда что-то считается греховным, а посему — запрещенным. В Европе, как мне казалось, было намного меньше грехов и запретов. Я подумывала, а не попросить ли мне Т’хами, чтобы он забрал меня с собой в этот другой мир, где все казалось простым и веселым. Но я так и не решилась попросить его.

Однажды Т’хами совершил очень большой х’шума. Он взял денежную купюру с изображением нашего короля и сложил ее так, что королевское ухо стало похоже на заячье. У меня даже дух захватило от ужаса. Наш король! Хасан II! С заячьим ухом! Невероятная фривольность! Я бы никогда не решилась сделать такое.

Но Т’хами просто посмеялся над своим фокусом, словно это была великолепная шутка. Я запомнила, как он это делал. И когда я в следующий раз пошла с такой купюрой в лавку на углу, то сказала хозяину:

— Сиди, я умею показывать один очень смешной фокус. Хотите, покажу?

— Да, дочка, покажи, какой фокус ты знаешь.

Я взяла купюру и сложила ее так, что одно из ушей короля стало похоже на заячье. Мне казалось, что хозяин лавки будет хохотать так же, как и Т’хами. Но мужчина не стал смеяться, наоборот, он посмотрел на меня с ужасом.

Через секунду я поняла почему. Чья-то рука схватила меня за шиворот. Мое красивое испанское платье задралось, и мне стало трудно дышать. Я повернулась. Передо мной стоял огромный солдат в форме.

У него был очень серьезный вид.

— Девчонка, — сказал он, — ты что, хочешь посмеяться над моим сиди?

— Нет, я просто хотела показать один фокус, который знаю, Смотри, с таким ухом сиди похож на зайца.

Лучше бы я этого не говорила. Солдат вдруг посмотрел на меня так злобно, что я от страха наложила в штаны.

— Пошла вон, маленькая хитрюга, — заорал солдат, заметив мой позор, и отпустил меня, — пока я не передумал!

Я помчалась домой так быстро, как только могла. Без покупок, зажав короля зайцев в руке. Дома я старательно разгладила купюру. С тех пор я больше никогда не превращала короля в зайца.

Через три недели дядя Хасан появился на пороге дома семьи Эль-Амим.

— Похороны закончились, — сказал он. — Я пришел, чтобы забрать племянника и племянниц.

Однако семья Эль-Амим успела полюбить меня.

— Хасан, я очень прошу тебя, — сказала тетя Нешма, — оставь маленькую Уарду у нас. Ей здесь хорошо. А для вас это будет облегчение.

Дядя Хасан долго не спорил, усадил Рабию и Джабера в свой ржавый «рено» и уехал. Я заплакала. Но плакала я совсем недолго, потому что тетя Нешма была намного более приятной особой, чем тетя Зайна.

Для меня настало счастливое время. Моя новая семья жила в достатке. У них хватало денег на повседневные расходы, каждый день можно было наедаться досыта. И атмосфера в семье была дружелюбной и уютной. Я еще в жизни не видела семьи, в которой никто никого не бил и никто ни с кем практически не ссорился. Кроме того, в туалете было чисто — никто не вытирал грязные руки о стены.

Единственной проблемой было отсутствие водопровода в этой части города. Воду для мытья моя новая семья приносила из колодца. А питьевую воду приходилось доставлять мне. У семьи Эль-Амим были знакомые в соседнем квартале, уже подключенном к водопроводу. Каждое утро я ходила туда с двумя пластиковыми пятилитровыми канистрами, наполняла их и тащила назад. Наверное, поэтому у меня руки длиннее, чем ноги. Канистры из-за их формы невозможно было поставить на голову, как обычно в Марокко переносят тяжести. У них дно было неровное.

Только накануне больших праздников Хасан запрягал своих лошадей в повозку и ехал в соседний квартал, чтобы набрать воду в большие бочки. Я бежала за Хасаном и его лошадьми.

— Пожалуйста, Хасан, возьми меня с собой!

Но чаще всего Хасан не хотел, чтобы кто-то сидел рядом с ним на месте кучера. Он щелкал кнутом, улыбался всем своим бородатым лицом и исчезал в облаке пыли.

Иногда, однако, мне все же разрешалось вскарабкаться к нему. И тогда я сидела рядом с ним, гордая и счастливая, возвышаясь над тонущими в пыли прохожими, передвигаясь быстрее всех на улице.

Я очень любила сидеть рядом с Хасаном на облучке. Но мне нравилось и то, что он, смеясь, уезжал без меня. Мне это казалось нормальным: мужчины ездят на повозках, а дети бегут следом. Я была рада, что мне разрешили побыть ребенком в этой счастливой семье.

В это время у меня выпали первые молочные зубы. Собственно, они еще не выпали, они еще крепко сидели в нижней челюсти, но за ними уже прорезывались коренные зубы. Однажды я обнаружила целых четыре резца в два ряда в своей нижней челюсти. Дети на нашей улице считали, что это очень здорово, и все хотели видеть мою крокодилью челюсть. Но я показывала ее только своим лучшим друзьям, да и то за углом дома. При всех остальных я крепко сжимала губы.

— Пожалуйста, — упрашивали меня другие дети, — можно посмотреть?

Я наслаждалась своей властью.

— Ла, — шипела я сквозь сжатые губы, — покажу только тогда, когда дашь мне конфету.

Вот так и получилось, что у меня зубов было больше, чем у других детей, и конфет тоже больше.

Семья Эль-Амим начала беспокоиться, потому что уже прошло несколько недель, а молочные зубы даже не собирались шататься. Тетки отвели меня к соседке, у которой было так много детей, что она на этой улице считалась главным экспертом по детским проблемам.

Соседка, недолго думая, взяла щипцы и вырвала оба молочных зуба. После этого я пару дней не могла есть конфеты и еще пару месяцев вынуждена была подпирать новые зубы языком, чтобы они не искривились и росли ровно.

— Хотите посмотреть, как я выдвигаю свои новые зубы языком вперед? — спрашивала я детей на улице. — Дайте конфету, и я покажу.

Но никого фокус с языком не интересовал.

Джейра — это квартал, в котором уважают традиции. Здесь я впервые столкнулась со старинными обычаями моего народа.

На большом ежегодном жертвенном празднике, который называется Ейд аль-Адха и длится три-четыре дня, люди вспоминают готовность Авраама принести в жертву Богу собственного сына. Каждая семья, которая может себе это позволить, режет барана и часть его отдает беднякам. Остальные приносят в жертву хотя бы петуха.

Мужчины из тех семей, живущих в Джейре, которые могли позволить себе зарезать барана, заворачивались в свежесодранные шкуры жертвенных животных, надевали на себя маски баранов, брали в руки отрубленные ноги баранов и пугали всю улицу. Считалось, что если они коснутся кого-нибудь копытом, то это принесет ему счастье. Но я боялась этих мужчин и с громким криком убегала от них. Как оказалось позже, я поступала правильно.

Соседскую девочку Джалилу эти мужчины настигли. После этого она стала одержима джинном, одним из наших двойственных духов.

Я проскользнула в дом жертвы, потому что Джалила позвала меня. Девочка сидела со мной на диване и рассказывала, как мужчины в бараньих шкурах прикоснулись к ней. Это была волнующая история. Она удирала от них и уже почти убежала, когда споткнулась о крышку канализационного люка и упала. Никто у нас добровольно не переступит через крышку канализационного люка, потому что под ней живут джинны. Обычно каждый марокканец обходит такие крышки десятой дорогой. Но Джалила, убегая со всех ног, не обратила на это внимания. Теперь она лежала на крышке канализационного люка, а под ней были вонючие булькающие канализационные трубы. С одной стороны — царство джиннов, с другой — мужчины в бараньих шкурах, и она — в их власти.

Широко открыв от ужаса глаза, она смотрела, как окровавленные бараньи копыта приближаются к ней и касаются ее тела. Джалила сжалась в комочек и закрыла глаза. Когда она снова раскрыла их, мужчины исчезли. Джалила лежала одна в уличной грязи.

Эта история была ужасной, и я вся покрылась гусиной кожей из-за страха перед джиннами. Но все же я представляла себе более страшные вещи. В Джейре ходили слухи, что джинна, который вселился в Джалилу, можно видеть и слышать. Однако я до сих пор ничего подобного не замечала.

И вдруг Джалила начала кричать каким-то странным голосом, которого я еще никогда не слышала, так громко, пронзительно и страшно, словно это был нечеловеческий голос.

— Сейчас у меня изо рта выходит джинн, ты его видишь?! — завизжала она.

Я ничего не видела. Да я и не могла ничего сказать ей, настолько я была скована страхом.

— Он вгрызается мне в живот. Ой-ой-о-о-о-о-о-о! Помогите!

Затем она потеряла сознание. Вся семья собралась в комнате. Я убежала. С того момента на протяжении многих месяцев я не решалась с наступлением темноты выходить на улицу. Каждому известно, что джинны творят свои страшные дела в основном по ночам.

В другой раз моя новая семья взяла меня на традиционный праздник, который отмечали на рынке Джейры. Мужчины ритмично били в барабаны. Гул барабанов нависал над рынком, покрывал его плотно, словно ковром, и от этого гула у меня закружилась голова. Музыка не умолкала, а становилась все быстрее. Мужчины танцевали, печатая шаг на земле. В конце концов они разбили стеклянные бутылки, рассыпали осколки и босыми ногами наступили на них. Я затаила дыхание от ужаса, но я видела их ноги очень четко, потому что мне, как маленькой девочке, разрешили сидеть в первом ряду: не было никакой крови, никаких ран.

Затем мужчины взяли в руки металлические шампуры, на которые повара обычно нанизывают куски баранины, чтобы зажарить их на древесных углях. Но эти мужчины, против моего ожидания, не стали жарить шашлыки, а глубоко вонзили шампуры себе в спину и в грудь.

Я быстро сбежала из первого ряда и спряталась за толстой Хадиджей, той, которая всегда поглощала так много хлеба. И все же я видела, как мужчины голыми руками хватали осколки стекла с земли и втирали их себе в лицо. Некоторые из них даже ели стекло.

— Что это за люди? — прошептала я.

— Это иссауа, святые, — сказала Хадиджа.

— Почему с ними ничего не случается, когда они едят стекло?

— Потому что они святые, маленькая дурочка! Они не чувствуют боли. Их защищает Аллах.

Мне было интересно и вместе с тем страшно. В толпе, похоже тоже не всем было известно, что иссауа защищает Аллах. Некоторые кричали от ужаса. Некоторые восклицали: «Да спасет нас Аллах!»

За спиной Хадиджи я чувствовала себя в некоторой степени в безопасности. Я ощущала энергию, исходившую от этих древних ритуалов, но знала, что она не причинит вреда моей душе, пока есть люди, защищающие меня.

Той ночью я спала беспокойно. Мне снились мужчины, истязавшие себя при помощи стекла, огня и острых шампуров. Шампуры глубоко вонзались в их тела, но кровь из них не выступала. Когда я внимательно пригляделась к ним, то увидела, что это вовсе не люди. Это были джинны, могущественные существа, которые внезапно возникали и так же внезапно исчезали. Один из джиннов был похож на моего отца. Но когда я захотела рассмотреть его поближе, то оказалось, что это дядя Хасан.

Я была рада, что проснулась. Быстро прокравшись к Захре, я залезла к ней под одеяло и прижалась к ее теплому телу. Если есть кто-то теплый, к кому можно прижаться, то не страшны никакие существа из подземного мира.

Семья Эль-Амим считала меня не только милой, но и очень умной девочкой. И это тоже было открытием для меня: значит, были люди, которые не только любили меня, но и верили, что я способна на многое. Хадиджа была еще не замужем и постоянно сидела дома. У нее была маленькая книга с картинками, изображавшими разных зверей, а под ними по-арабски были написаны их названия. Каждый день, после того как я приносила воду, Хадиджа присаживалась ко мне, открывала книжку и пыталась научить меня читать по-арабски. Естественно, я знала названия большинства животных из книжки: овцы, лошади, птицы, верблюды, ослы. Я без ошибки называла их и при этом, как полагается, водила пальцем по арабским буквам справа налево, даже не разглядывая их.

Хадиджа не замечала, что я совсем не читала букв, а просто смотрела на картинки.

— Идите все сюда, — гордо воскликнула она, — я хочу вам что-то показать!

— А что? — спросила халти Нешма.

— Я научила Уарду читать, — кричала Хадиджа, — это было непросто, зато сейчас она умеет!

На ее крик сбежалась вся семья. Все в ожидании столпились вокруг меня и Хадиджи.

— Прочитай вслух, — прошептала Хадиджа. — Не бойся, ты же умеешь.

Если бы Хадиджа знала правду! Я решила не разочаровывать ее.

— Овца. — Это было легко.

— Верблюд. — Без проблем.

— Корова. — Я ее узнала сразу.

— Обезьяна. — До смешного просто.

Довольная Хадиджа улыбалась. Семья пришла в удивление.

Однако тут я увидела странное животное. Оно было коричневое, с узором на шкуре и с очень длинной шеей, на которой сидела отвратительная маленькая голова. Я вспомнила, что Хадиджа мне однажды говорила как называется это животное. Но как именно, я уже не помнила.

Я наморщила лоб, послюнявила палец и провела им по незнакомым буквам под рисунком, чтобы потянуть время. Провела один раз — а название этого проклятого животного никак не вспоминалось, — и еще раз. И в третий раз. Публика постепенно начала волноваться. Пора мне было наконец хоть что-то сказать.

— Коза, — сказала я.

Семья молчала. Молчала и Хадиджа.

— Коза, — сказала я, но уже совсем тихо.

Семья все еще молчала. Наконец Хасан рассмеялся себе в усы. А за ним засмеялись Амина и Захра, а потом и вся семья Эль-Амим. Лишь Хадиджа и я не смеялись.

— Это жираф, — сказала Хадиджа. — Ты совсем не умеешь читать буквы. Ты меня обманула.

После этого она пару дней обижалась на меня. А потом меня записали в школу.

Мне подарили школьный ранец, специально изготовленный сапожником, тетради, простые и цветные карандаши и белый фартук. А еще у меня появились красивые белые сандалии.

В первый день учебы еще до рассвета меня тщательно искупала и отскребла Захра, она же проверила, хорошо ли я почистила зубы, обработала мои длинные черные волосы оливковым маслом и заплела их в две толстые косы. Я пришла к выводу, что выгляжу великолепно.

Захра привела меня в школу. К сожалению, мои белые сандалии по дороге совсем запылились. У входа в школу я быстренько плюнула на них и почистила пальцем. Теперь у меня были ослепительно-белые сандалии, зато очень грязный указательный палец.

Наш учитель оказался молодым и современным. Он носил джинсы и пиджак с нашитыми на локти кожаными заплатками. В классе я заняла место за партой в среднем ряду. Рядом со мной сидела девочка, но сейчас я уже не помню ее. Стол и скамейка были скреплены вместе винтами. Если двигалась скамейка, то двигался и стол. В столе была дырка, и я еще удивилась, зачем она нужна.

На следующий день я уже знала, для чего эта дырка: туда ставили чернильницу. Когда мы заправляли свои чернильные авторучки, то каждый раз обязательно измазывались как свиньи. И тогда нам приходилось мыть стол и свои руки «Клориксом».

Я не была хорошей ученицей. Учитель был очень груб со мной. Я подозреваю, что его нервировала одна моя привычка. После каждого его вопроса я поднимала палец и размахивала им в воздухе, даже если не знала ответа. Я надеялась, что он меня не вызовет, если я буду делать вид, что все выучила и поняла. Дело в том, что я боялась получить удар линейкой, если скажу что-то неправильное. Всех детей били линейкой, когда они отвечали неправильно. Это мы знали еще со школы, где нам преподавали Коран. Ничего особо страшного в этом не было, но и хорошего тоже.

Моя стратегия оказалась неудачной. Время от времени меня ловили на том, что я вызывалась отвечать, не имея ни малейшего представления о том, что следует говорить. Чаще всего я нервничала так, что даже забывала вопрос.

Однажды я, наверное, окончательно надоела учителю. Он спросил:

— Кто, собственно, отвечает за твое воспитание?

— Отвечает за мое воспитание? — Я не знала, что это означает.

— Ну, кто заботится о тебе?

— Все, — гордо сказала я. — Хадиджа научила меня читать. Захра шьет мне платья. У Т’хами есть огромные плюшевые звери, но мне нельзя их трогать. Иногда я даже катаюсь с Хасаном в карете…

— Мне это все равно, — строго перебил меня учитель. — Я хочу поговорить с твоими родителями. Дело в том, что твой перевод в следующий класс — под вопросом.

Я опустила голову и еле слышно пробормотала:

— Йе, мон метр, я передам дома ваши слова.

После занятий я прибежала домой вся в слезах и заявила, что больше не пойду в школу.

— Что случилось, маленькая моя? — спросила Захра, которая уже стала моей самой близкой подругой.

Я только всхлипывала.

— Ты не хочешь говорить мне?

Я покачала головой.

Захра обняла меня, прижала к груди и держала так, пока не высохли мои слезы.

— Вот видишь, — сказала она, — тебе уже лучше. Если ты скажешь, что тебя угнетает, то я дам тебе конфетку.

Я всхлипнула:

— А какую?

— Можешь выбрать сама.

— О’кей, я скажу. Учитель хочет поговорить с моими родителями. Но у меня ведь больше нет родителей.

И я начала плакать снова. Захра погладила меня по голове. И мне так хотелось, чтобы она сказала: «Моя маленькая, я — твоя мама. Я всегда буду защищать тебя».

Я даже на какой-то момент прекратила всхлипывать, чтобы не пропустить эту жизненно важную для меня фразу. Но не услышала ничего. Я лишь почувствовала, что она тоже плачет.

Успокоившись, она произнесла:

— Я позабочусь об этом.

Это было лучше, чем ничего.

— Я передам письмо учителю, — сказала она.

Затем она села за стол и прекрасными арабскими буквами написала прекрасное письмо, которое я не смогла прочитать, потому что была плохой ученицей. Письмо она положила в прекрасный конверт из тонкой бумаги, лизнула языком клеевой край конверта, запечатала его и положила в мой школьный ранец.

На следующий день я отдала письмо учителю. Он сидел на возвышении рядом с доской и жестом велел мне занять свое место. Учитель открыл письмо, бегло пробежал его, посмотрел на меня, опять немного почитал и снова посмотрел на меня.

Он ничего не сказал. Но с того дня он обращался со мной как с принцессой. Я до сих пор не знаю, что было написано в том письме, но мне известно одно: вдруг и школа, и учитель понравились мне, и в конце первого класса я стала самой лучшей ученицей.

Во время второго Рамадана в Джейре я, будучи уже школьницей, чувствовала себя настолько взрослой, что обязательно хотела соблюдать пост вместе с остальными. Все члены семьи Эль-Амим, за исключением меня, были совершеннолетними и руководствовались правилами соблюдения поста, изложенными в Коране. А они предписывают, что во время месяца поста каждый день от восхода до захода солнца нельзя принимать пищу, жевать резинку, курить, нельзя даже выпить глоток воды.

Лишь после захода солнца пост отменяется. Муэдзин запускает сирену на куполе мечети, и вой сирены раздается целую минуту. Я, когда была ребенком, всегда пыталась выть вместе с сиреной, но у меня не хватало дыхания. После этого улицы молниеносно пустеют. Все люди торопятся домой. Наконец-то можно поесть!

Сначала едят хариру — очень питательный суп из чечевицы, нута, мяса и риса. К нему подают спелые финики и шбакию — медовое печенье. Тот, кто этим не насытился, получит также м’семмен — тончайшие лепешки или блины с йогуртом. Затем все пьют кофе с молоком или традиционный марокканский чай с мятой, который идет на пользу телу и душе.

Еще задолго до восхода солнца с башни мечети раздается призыв муэдзина: «Аллаху акбар — Аллах велик, нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! Идите на молитву! Молиться — лучше, чем спать. Аллаху акбар!»

После этого все взрослые встают, завтракают и молятся. Этот завтрак называется сохор и состоит чаще всего из того, что осталось после вчерашнего ужина.

Дети принимают участие в Рамадане лишь после того, как у них вырастают волосы на лобке. А до этого они не обязаны соблюдать пост.

Так долго я не хотела ждать ни в коем случае, потому что считала Рамадан очень волнующим событием. Прежде всего потому, что надвигалась Ночь Могущества — Аль-Кадр. В эту ночь с 26 на 27 число месяца Рамадана Аллах послал Магомету свое откровение. Люди идут в мечеть и читают молитву — суру 97, «Аль-Кадр», «Могущество»:

Молитва в Ночь Могущества имеет силу в тысячу раз большую, чем молитва в другой день.

— Пожалуйста, — попросила я Захру, — можно я завтра тоже буду соблюдать пост?

Захра как раз укладывала меня спать.

— Ты еще слишком маленькая, Цветочек.

— Но я уже не маленькая!

Я клянчила до тех пор, пока Захра не вышла из себя и не сказала:

— О’кей, я разбужу тебя завтра утром по зову муэдзина.

Но дело в том, что на следующее утро меня не разбудил никто, потому что я проснулась сама. В комнате было темно, с улицы был слышен призыв муэдзина, но никто не звал меня. Я настолько расстроилась, что натянула одеяло на голову и разрыдалась так громко, что Захра вбежала в мою комнату.

— Что случилось, Цветочек? — со страхом спросила она.

— Ты меня не разбудила! — всхлипывала я.

— Ты ведь уже не спишь.

— Потому что я проснулась сама по себе! Это не считается!

— Ой, да ладно, не капризничай, — сказала Захра, — я как раз шла за тобой. Сохор готов.

Я встала. В столовой горел яркий электрический свет. Тарелки с едой, от которой шел пар, стояли на столе. Было около четырех часов утра. Я казалась себе очень большой и важной.

Наконец снова раздался призыв муэдзина. Он обращал внимание на то, что время молитвы скоро закончится. Взрослые быстро повернулись в сторону Мекки и забормотали свои ритуальные суры. Потом все снова отправились спать.

Я ничего не ела перед школой и после школы тоже, и семья Эль-Амим уже стала беспокоиться обо мне. Долго голодав после смерти матери, я была все еще слабой и худой и выглядела, как говорили, словно темная черточка на фоне местности.

— Деточка, ты должна хоть что-то поесть, — сказала халти Нешма, — смотри, у меня даже есть пирожное для тебя.

— Нет, я соблюдаю пост, — ответила я.

После обеда, играя на улице, я внезапно почувствовала слабость. Это было такое чувство, словно кто-то внезапно выключил солнечный свет и наполнил все мое тело мягким трясущимся пудингом вместо мышц и костей. Может быть, причиной тому было то, что я в этот момент увидела, как из-за угла вышли мои двоюродные братья. Может, они пришли за мной?

Я сделала вид, что не заметила их, и это было нетрудно, поскольку вокруг меня становилось все темнее и темнее, цвета исчезали. Кузены поздоровались со мной.

Я еле-еле сказала:

— Привет.

Больше я не хотела ничего говорить. Больше я не могла говорить.

Кузены скрылись в доме моей новой семьи, и я представила себе, как тетя Нешма, Захра и толстая Хадиджа готовят им вкусные блюда. У меня даже потекли слюнки и заурчало в желудке, Мои шаткие ноги стали двигаться сами собой.

И вдруг я очутилась за столом; я ела вместе со своими двоюродными братьями, и вокруг стало светло, и пудинг исчез из моего тела, и я почувствовала себя очень сильной.

— Но я ведь соблюдала пост, — сказала я. — До сих пор. Хотя я еще очень маленькая.

В порядке исключения мои двоюродные братья в этот раз промолчали.

 

Дом-приют

Мои двоюродные братья исчезли, не забрав меня с собой. Они всего лишь навещали друзей, живущих по соседству, и заодно решили навестить и меня.

Я почувствовала облегчение, но и вместе с тем разочарование. Облегчение, потому что мне не нужно было возвращаться к дяде Хасану и тете Зайне, где я чувствовала себя отверженной. Разочарование — потому что я очень скучала по своим сестрам и брату. Конечно, чудесно, когда тебя любят. Но меня любили чужие люди, а не моя семья. И это повергло меня в печаль.

Именно в день моего триумфа, в Ночь Могущества, когда еще до восхода солнца мне разрешили принять участие в завтраке во время поста, мне стало ясно, что я тут тоже чужая. Все члены семьи Эль-Амим были взрослыми. Я была единственным ребенком в доме. И я не могла забыть, как на меня смотрели остальные, когда я, чтобы доказать свое упрямство, сидела вместе с ними за завтраком — сохором. Они смотрели на меня с любовью и с интересом, как смотрят на любопытное насекомое, которое ни с того ни с сего влетело через окно в гостиную комнату.

Я была не такой, как они, а другой. Я пришла из другого мира. Моя судьба трогала сердца членов этой приемной семьи. Но это была моя судьба, а не их.

Через восемнадцать месяцев приехал дядя Хасан на своей машине. Это был уже не «рено», а другой автомобиль. Он забрал меня с собой. Я сложила свои скудные пожитки, а Захра одела меня в красивое бархатное платье, которое она сшила мне. А затем я попрощалась с ними. Я чувствовала, что никогда больше не вернусь в эту семью. И у меня было предчувствие, что короткое время счастья закончилось.

Я села в машину к дяде Хасану, и мы уехали. Я не оглядывалась назад.

В доме № 23 на улице Рю эль-Газуа, как всегда, царил хаос, Двоюродные братья и сестры грызлись между собой, тетя Зайна приветствовала меня с перекошенным лицом. Я пробежала мимо нее и прыгнула в объятия Рабии. Джабер, Джамиля и Муна обняли меня. Мы представляли собой клубок радости, поцелуев и слез.

— Все, хватит! — сказала тетя Зайна. — Нам нужно уезжать. Снимите с Уарды шикарные шмотки и отдайте ей старое платье.

— Зачем? — запротестовала я. — Это платье специально для меня сшила Захра. Оно очень красивое.

— Вот именно, — коротко сказала тетя Зайна.

Двоюродные сестры сорвали с меня коричневое бархатное платье и через голову натянули выцветшие дырявые лохмотья. Я, правда, отбивалась, но у меня не было никаких шансов.

После этого вся семья отправилась в путь. Дядя Хасан и тетя Зайна со своими восемью детьми шли впереди, на бедре Зайна держала самую младшую, Хафиду, а мои сестры и я шагали следом.

Приблизительно через двадцать минут наш маленький караван достиг конца своего пути. Это было отдельно стоящее здание в промышленной зоне на улице Рю Квед Зиз, на углу авеню Муквауама. Мы по металлической лестнице поднялись к двухэтажному зданию. Над дверью висела вывеска. На ней значилось «Дар эль хаднана» — «Дом-приют». А ниже было написано мелкими буквами по-французски: «Тер де Ом».

— «Земля людей»? — тихонько спросила я Рабию. — Зачем мы сюда пришли?

— Здесь очень хорошие люди, — сказала Рабия. — Они помогают нам, дают нам новые шмотки.

— Мне не нужны новые шмотки. Захра сшила мне платье.

— Тссс, — сказала Рабия, — ты не должна ничего говорить. У них есть совершенно потрясающие вещи. Из Европы.

И тогда до меня дошло. Европа — это же Франция, откуда Т’хами привозил очень красивые вещи, например огромных плюшевых зверей. Я решила поучаствовать в этой игре и не открывать рот.

Мы сели на скамейку в комнате ожидания рядом с другими людьми, пришедшими раньше нас. С нами поздоровался мужчина в солнцезащитных очках и с изуродованными руками. Позже оказалось, что его зовут Абдулла и что он — директор этого дома. За его темными очками скрывались глазные яблоки без зрачков: Абдулла был слепым.

Я очень удивилась, что тут работают инвалиды. До сих пор я видела калек только на улице. Они сидели на корточках и просили милостыню, или же ездили по неровным улицам на чем-то вроде гладильных досок на роликах, отталкиваясь от земли руками.

Этот инвалид из «Тер де Ом» вовсе не был нищим. На нем были джинсы и кроссовки, и он производил впечатление очень уверенного в себе человека. Я казалась себе пришелицей из другого мира и с изумлением рассматривала этого человека с искалеченными руками.

Джамиля толкнула меня локтем в бок.

— Закрой рот! — прошипела она.

Я быстро закрыла рот.

Нас вызывали по очереди одного за другим. Какая-то женщина выходила в комнату ожидания, вызывала одного из детей и исчезала с ним в другой комнате. Вскоре дети возвращались с пластиковыми пакетами в руках.

Дверь снова открылась.

— Уарда! — вызвала женщина и огляделась.

— Здесь, — робко сказала я.

— Иди со мной, — сказала женщина, — сейчас твоя очередь.

Она поставила галочку на листе бумаги, прикрепленном к дощечке. Мне все это показалось очень профессиональным.

Женщина забрала меня с собой в одну из задних комнат. Там было что-то вроде склада, пахло шариками от моли. Женщина окинула меня взглядом, оценивая мой размер. Затем исчезла среди полок.

Она вернулась со стопкой платьев.

— Они должны тебе подойти, — сказала женщина и положила их в пластиковый пакет. — Я сейчас дам тебе еще пару обуви.

— Извините, — осторожно сказала я, — это что, и вправду все для меня?

Я была абсолютно уверена, что люди из «Тер де Ом» позволили себе сыграть со мной шутку. Они наверняка заберут все назад, как только я протяну к пакету руку.

— Конечно, — сказала женщина, — это все — тебе. Люди в Европе добровольно собрали эту одежду.

— Но люди в Европе совсем не знают меня.

— Ничего, зато мы теперь тебя знаем.

Я решила больше ничего не говорить. Быстро схватив пакет с прекрасными вещами из Европы, я бросилась назад, в комнату ожидания, пока эта милая женщина не передумала.

Щедро одаренные, мы вернулись домой. Приблизительно два-три раза в год мы совершали такие походы в «Тер де Ом», и я начала понимать, что эта странная организация из Европы была жизненно необходимой для нас. Дядя Хасан в своей авторемонтной мастерской зарабатывал недостаточно, чтобы прокормить семью из пятнадцати человек. Его заработка хватало в лучшем случае лишь на то, чтобы спасти нас от голодной смерти.

Что касается всего остального, то мы зависели от пожертвований. Продавцы и пекари время от времени давали нам продукты. Бу Дирхам, обаятельный владелец гостиницы, по старой традиции каждое утро давал мне и Джамиле один дирхам на масло и повидло. Иногда соседи давали нам даже пять дирхамов (это соответствует 50 центам). Но без «Тер де Ом» нам нечего было бы надеть на себя, не было бы обуви, школьных учебников, тетрадей, карандашей.

Я любила ходить в «Тер де Ом». Не только потому, что там были красивые вещи из Европы, а потому что там царила совершенно иная атмосфера, чем та, к которой я привыкла.

Сотрудники, казалось, точно знали, что они делают. Инвалиды тут были начальниками. Женщины имели право сами принимать решения. Когда я посещала «Тер де Ом», то у меня появлялось ощущение, будто я сама побывала в Европе. Я любила это ощущение. Я любила «Тер де Ом». Я любила Европу.

В «Доме-приюте» было отделение для тяжелобольных детей и детей-инвалидов, за которыми были не в состоянии ухаживать их родители, либо же они были брошены ими на произвол судьбы. Когда моя старшая сестра Муна окончила школу, она прошла курсы детских медсестер в «Тер де Ом» и стала работать в этом отделении.

Я часто приносила ей что-нибудь поесть, когда она дежурила по ночам. Но в отделении для больных я чувствовала себя плохо. Так много горя и нужды, как здесь, мне было трудно вынести.

От Муны я узнала, что за Агадир отвечало швейцарское отделение организации «Тер де Ом». Иногда сюда приезжали люди из Швейцарии, которые говорили на французском языке со странным акцентом и рассказывали, что их страна небольшая, но там есть очень высокие горы.

— Такие большие, как гора Тобкал, на вершине которой всегда лежит снег?

— Да, такие большие, как Тобкал. Но снег у нас бывает даже в долинах. Зимой у нас везде лежит снег, — говорили люди со смешным французским акцентом.

Я не была уверена, что они не дурачат меня, до тех пор пока они не показали мне фотографии селений, которые едва можно было рассмотреть, потому что везде лежал снег. Он лежал даже на машинах, которые ездили по заснеженным дорогам. На меня это произвело огромное впечатление.

Однако чаще всего я не решалась заговорить на улице с людьми из страны со снегом на дорогах, потому что они вечно куда-то спешили. Я предпочитала разговаривать со слепым месье Абдуллой, который всегда оставался спокойным и уравновешенным. Иногда у меня было такое чувство, что он наблюдает за мной, хотя он вообще не мог ничего видеть.

Мое уважение к месье Абдулле выросло еще больше, когда я узнала, что он женился на старшей медсестре из отделения для больных и стал отцом.

Я никогда не думала, что инвалиды могут столь многого добиться в жизни.

Благодаря организации «Тер де Ом» изменилось мое мировоззрение. Я поняла, что можно жить совершенно не так, как мы привыкли в Марокко. Видимо, люди в других странах были намного свободнее, чем мы. Женщины имели право делать то же самое, что и мужчины. Инвалиды имели право заводить детей. Для меня это был новый волнующий мир.

Между тем дядя Хасан и тетя Зайна освободили спальню моих родителей и купили себе кровать, которую поставили в одной из маленьких комнат на верхнем этаже. На супружеской постели моих родителей спали сейчас мои двоюродные сестры. Мы спали на полу перед ними, на картонках, укрываясь оранжевым одеялом.

Первый этаж дядя Хасан сдал внаем двум супружеским парам. У нас осталось лишь три маленьких комнатки на шестнадцать человек, и даже не было внутреннего двора.

Ночью, когда шорохи в переполненном доме были такими громкими, что я не могла уснуть, я лежала и раздумывала.

Я видела отца и мать на кровати, на которой сейчас теснились мои кузины. Я слышала, как они ссорятся, я почти физически ощущала удары, которые отец наносил матери. Я сворачивалась в клубочек под тонким оранжевым одеялом, стараясь стать как можно меньше.

Что случилось бы, если бы мать обратилась в «Тер де Ом»? Смогли бы люди из Европы спасти ее? Могла ли она тоже получить дощечку с листом бумаги и с уверенным видом ходить по помещениям? Может быть, она даже смогла бы уехать в Европу, где все люди равны, независимо от того, родились ли они мужчинами или женщинами. Мы, дети, естественно, уехали бы вместе с ней в этот другой мир, в котором у людей так много одежды, что они даже могут часть ее послать в Африку. Но, с другой стороны, разве это хорошо, что там везде снег, даже на улицах? А что было бы с отцом? Уехал бы он тоже в Европу?

Так много вопросов. И нет ответов. От раздумий я уставала и незаметно погружалась в сон, который преследовал меня в старом доме ночь за ночью: крики, тьма, огонь на крыше. Мать на носилках, тело укрыто, видны лишь ноги — белые, как молоко, как невинность, как жизнь. Затем кто-то снимал ткань с лица, а лица там больше не было. Была лишь большая черная рана. Пустые глазницы, губы — зияющий шрам. И из этого обожженного рта слышится одна-единственная фраза. Я с трудом ее понимаю, слова еле различимы: «Уарда-ти, мой цветочек, твой папа хочет убить меня; пожалуйста, расскажи об этом соседям».

От страха я просыпалась, дрожа всем телом. И картонка подо мной была мокрой.

 

Маленькие рабыни

Моя жизнь снова изменилась, но не в лучшую сторону. Я надеялась, что обстановка в нашем старом доме пришла в норму, что каждый уже нашел свое место и что я вернусь в атмосферу общности. Может, дядя Хасан и тетя Зайна забрали меня назад, потому что скучали по мне?

Однако очень скоро выяснилось, что это не так. Дядя и тетка забрали меня из семьи Эль-Амим лишь для того, чтобы прекратились слухи на нашей улице. Люди стали говорить, что меня продали в богатую семью в качестве пти бонне, рабыни. И до сегодняшнего дня в Марокко у бедных людей принято продавать своих дочерей. Эти маленькие девочки, живущие в чужих домах, полностью отданы во власть своих новых владельцев. Иногда им разрешают ходить в школу и с ними обращаются хорошо. Однако же чаще всего их нещадно эксплуатируют и насилуют. В Марокко «Тep де Oм» и организация под названием «Ум эль банин» (Матери детей») в наше время прежде всего борются за этих девочек.

Летом 2003 года я посетила организацию «Ум эль банин» в Агадире. Бюро этой организации находилось в бывшем здании «Тер де Ом», потому что «Ум эль банин» с 2000 года взяла на себя функции европейского отделения. В том доме мало что изменилось, лишь металлическая лестница, ведущая к трехэтажному зданию, за это время проржавела и расшаталась. Во дворе была организована школа для глухонемых детей. Они молча учились ремонтировать велосипеды.

Организацией «Ум эль банин» руководит мадам Махджуба Эдбуше — большая сильная женщина, которая раньше была сотрудницей «Тер де Ом». Она сидела в своем маленьком душном кабинете за письменным столом, заваленным документами. Мне показалось, что я ее помню, но я не была в этом уверена.

— Салам алейкум, — сказала я. — Меня зовут Уарда.

Никакой реакции.

— Уарда Саилло.

У мадам Эдбуше перехватило дыхание. У нее расширились глаза, а правая рука легла на сердце.

— Саилло? — спросила она. — Это тот Саилло?

— Я — его дочь.

Мадам Эдбуше подняла свое массивное тело со стула и подошла ко мне. На ее глазах были слезы. Затем она прижала меня к себе. Я утонула в ее огромной груди и вдруг снова почувствовала себя маленькой девочкой, как тогда, когда она впервые увидела меня.

— Маленькая, совсем маленькая Уарда, — всхлипывала она. — Саилло. Я никогда не забуду вашу судьбу. Как твои дела? Откуда ты приехала? Как дела у твоих сестер и брата?

Я ничего не могла ответить, зажатая между ее грудей. Тогда она оттолкнула меня от себя.

— Ты хорошо выглядишь. Как европейка. Ты живешь в Европе?

Я кивнула. Я не могла говорить. От сильных эмоций этой женщины у меня перехватило дыхание.

Мадам Эдбуше приняла несколько таблеток, запив их водой, после чего немного успокоилась. Носовым платком, который она носила в рукаве, она вытерла слезы.

Затем она рассказала о своей работе, о своей борьбе за права женщин в Марокко, о неудачах и помощи со стороны молодого короля.

— Посмотри сюда, — сказала она, показывая фотографию на стене. Рядом с ней стоял молодой король, и по сравнению с мадам Эдбуше он казался очень изящным. — Король помогает нам. Слава Аллаху, иначе бы мы пропали.

«Ум эль банин» прежде всего пытается облегчить судьбу «маленьких служанок». Очень часто этих девочек насилуют хозяева или их сыновья, а когда девочки беременеют, их выгоняют. В Марокко рождение внебрачного ребенка является преступлением. Девочки, которым зачастую всего двенадцать или тринадцать лет, в этом обществе обречены на гибель. Позор из-за изнасилования и беременности настолько велик, что они не решаются вернуться в свою семью.

Будучи брошенными, в одиночестве и отчаянии они доверяют свою судьбу женщинам, которые делают нелегальные аборты, так называемым «производительницам ангелов», или же пытаются сами с помощью трав, ядов или игл избавиться от ребенка. Или же тайно рожают детей и растят их, не регистрируя у официальных властей, потому что иначе им грозит тюремное заключение. Эти нелегальные дети не могут ни ходить в школу, ни обратиться к врачу, потому что официально их нет, они не существуют.

Мадам Эдбуше говорила очень быстро, почти задыхаясь. Она рассказывала об одной судьбе за другой: о девочках, которые умирали от потери крови после аборта, о детях, ставших калеками после неудавшегося аборта, о молодых матерях в страшных тюремных камерах, о детях в приютах для сирот.

— У нас есть тайные родильные дома, — сказала она, — иногда мы даже находим мужчин, которые женятся на этих женщинах. В таких случаях мы можем легализовать детей.

Мадам Эдбуше тяжело вздохнула, словно на плечах у нее была огромная тяжесть:

— Но нам это редко удается. Наше общество должно измениться. Магомет — салал лааху алайхи вассалам, да благословит и хранит его Аллах, — никогда не говорил, что мужчины должны обращаться с женщинами как с рабынями, чтобы потом, когда они забеременеют, выбрасывать их.

На первом этаже здания плакали грудные дети, оставленные некоторыми из «маленьких служанок». Медсестра давала им молоко из бутылочек. В комнате ожидания сидели бедно одетые молодые женщины и кормили грудью своих детей.

— Нам не хватает всего, — сказала мадам Эдбуше, — общественного признания, денег, успехов. Это не труд, а борьба, которая никогда не закончится.

Я решила поддержать эту борьбу, хотя никогда не работала «маленькой служанкой».

После моего возвращения в семью дяди случилось одно происшествие с «маленькой служанкой», которое я никогда не забуду. Девочка жила и работала у наших соседей, которые по сравнению с нами были богатыми. Хозяйка дома, лала Айша, была хорошим человеком, ее дочка Фатима ходила в школу в один класс со мной. В школе я училась лучше Фатимы и поэтому часто помогала ей делать домашние задания.

Когда дядя Хасан сидел в тюрьме, лала Айша была одной из тех женщин, которые время от времени передавали нам миски с горячим кускусом или глиняные горшки с таджине.

Однажды, когда я, гордясь тем, что у меня самые лучшие отметки в классе, пришла домой, тетя Зайна спросила меня:

— Чего ты скалишься как дура?

— Я — лучшая ученица во всем классе, — гордо ответила я.

— Ну и что? Что, теперь у тебя будет мания величия? Ты что, собираешься теперь лететь на Луну? Сиди на земле, пока не зазналась, и пошла на хрен отсюда со своей дурацкой ухмылкой! Она действует мне на нервы!

Я очень расстроилась, потому что надеялась своими хорошими отметками смягчить твердое сердце тетки, хотя бы на сегодня, на послеобеденное время. Но меня снова оттолкнули и унизили.

Я сидела перед дверью нашего дома, плакала и рисовала пальцами босых ног бессмысленные узоры в пыли.

— Уарда, что случилось? — окликнула меня лала Айша. — Иди-ка сюда!

Я поплелась к ней.

Лала Айша обняла меня.

— Ты хорошая ученица. Я знаю, что у тебя самые лучшие отметки в классе. Фатиме тоже удалось добиться перевода в следующий класс. Мы благодарим тебя за помощь. Подожди, у меня есть кое-что для тебя.

Она ушла в дом и появилась снова с брючным костюмом Фатимы в руках. Он был бежевого цвета, не очень красивый. Но это была единственная награда за мои хорошие оценки. Я носила его каждый день, пока он не истерся до дыр, так что нам пришлось выбросить его.

Моя сестра Муна, которой тогда было семнадцать лет, обычно один или два раза в неделю убирала в доме Айши, помогая «маленькой служанке», жившей в этой семье. Денег Муне за это не давали, зато давали продукты: мерку манной крупы для кускуса, литр молока и немного масла.

Однажды Муна не смогла работать у соседей. Мне кажется, она тогда заболела. Поэтому туда послали меня. Предстояла большая уборка. Нужно было топтать ногами два толстых ковра в чане с мыльной водой. Из всех холодильников было извлечено содержимое, все полки протирались хлорным средством для чистки, а горшки драились металлическими мочалками.

Мы начали работу в шесть утра. В десять часов у меня от этой тяжелой работы уже болела спина; мне ведь тогда было всего девять лет. Около часа дня мы наконец закончили.

Соседка готовила кускус, а я мыла пол в столовой. Девочка помогала мне. Мы заносили в столовую посуду и приборы. Айша разложила еду в две миски — большую и маленькую. Большую миску она поставила на обеденный стол, а маленькую — на пол в кухне.

Я была неприятно удивлена, однако не сказала ничего. Только я собралась идти в столовую, как пти бонне дернула меня за рукав.

— Ты не имеешь права обедать вместе с семьей, — испуганно прошептала она. — Нам дают еду здесь, на полу.

Я оторопело посмотрела на нее.

— Ты же всего лишь уборщица, — сказала девочка, — как и я. Нам не положено есть вместе с господами.

— Но я же не уборщица, — возмущенно возразила я, — я вместе с Фатимой хожу в школу и всегда помогаю ей делать уроки, потому что в школе учусь лучше ее.

— Все равно, — сказала девочка, — ты такая же бедная, как и я. Нам там не место.

Я сидела вместе с девочкой на полу кухни. Мы слышали, как семья беседовала в столовой. «Маленькая служанка» ела так, словно голодала несколько дней подряд. Правой рукой я слепила шарик из манки, овощей и маленьких жирных кусочков мяса. Я была голодной, как всегда, но не могла есть здесь, на полу кухни. От возмущения у меня перехватило горло. Почему с нами обращаются как с собаками? Неужели мы люди второго сорта лишь потому, что мы бедные? Разве люди имеют право так по-скотски обращаться с другими людьми?

Про себя я решила, что никогда не буду обращаться с людьми так, как делает эта семья. Я не хотела, чтобы, когда я вырасту, у меня была «маленькая служанка». Я не хотела ни с кем обращаться как с животным.

Я ушла из дома наших соседей с пустым желудком, но преисполненная гордости.

 

Время насилия

Дома я снова терпела унизительные замечания тетки, грубое насилие со стороны кузенов, презрительное отношение кузин и побои дяди.

Я стала самым младшим ребенком в семье, с тех пор как Уафа и Асия остались жить в деревне. Лишь моя двоюродная сестра Хафида и мой двоюродный брат Хусейн были моложе меня.

Мы постоянно голодали и ели все, что казалось нам съедобным. Рабия узнала, что в маленьком медпункте на углу можно раздобыть муку и зерно. Мы тайком доставали там немного провизии, смешивали муку с теплой водой и быстро проглатывали эту кашу. Однажды тетка застала нас за этим и устроила большой скандал.

Она отняла у нас смесь из муки и зерна, наполнила ею таз и поставила на землю во дворе.

— А ну-ка, идите все сюда! — закричала она. — Я покажу вам, как жрут эти животные!

Все кузины и кузены столпились вокруг нас, а мы сидели на корточках на земле перед тазом. Я знала, что сейчас над нами будут издеваться, но мой голод был сильнее, чем стыд.

— Але, Уарда! — закричали мои двоюродные братья и сестры, когда я рукой взяла эту смесь и поднесла ее ко рту.

— Джамиля, ты можешь сожрать больше, — кричали другие, — у тебя такая жирная задница!

Казалось, что тетке это зрелище доставляет удовольствие. Мне не хотелось ее радовать, но я продолжала есть. Один Аллах знал, когда мне снова удастся съесть что-нибудь.

Под насмешки, издевательства и выкрики двоюродных сестер и братьев мы опустошили таз. Сегодня я испытываю стыд из-за того, что моя гордость была недостаточно велика, чтобы отказаться от еды. Но тогда я была благодарна, что мне удалось хоть чем-то набить живот.

Чаще всего гнев тети Зайны ощущала на себе Джамиля, самая храбрая и самая нахальная из нас. Однажды ее избили за то, что она нашла помидор и тайно съела его в туалете. В другой раз дядя Хасан вылил на нее ведро воды, потому что коридор еще не был вымыт, когда он пришел домой.

— Ты смотри, эта маленькая сука еще ничего не сделала, — зудела тетя Зайна. — Я не знаю, что у нее в голове. Может быть, она отвлекается, может быть, она не признает тебя хозяином в доме. Если бы я была тобой, мой любимый муж, я бы ей показала, кто здесь главный. Я не могу. Я лишь слабая женщина. А они ведь твои родственники, не мои. Ты отвечаешь за их воспитание. Я вообще не хочу в это вмешиваться.

Дядя Хасан не знал, что ему делать. Он растерянно переводил взгляд с тети Зайны на Джамилю. Он любил Джамилю, потому что она помогала ему в работе, умело, как настоящий ученик.

— Да, ну и что? Чего ты хочешь от меня?

— Покажи ей, что ты наш хозяин!

Дядя Хасан некоторое время обдумывал ситуацию, затем взял ведро с водой, которой мыли полы, и ударил им Джамилю по голове. Он сразу же рассек ей бровь, которая начала кровоточить так сильно, что дядя Хасан очень испугался. Лицо Джамили было красным от крови. Он сразу же отвез ее в больницу, где ей зашили рану.

Однажды жертвой стала я. По какой-то причине халти Зайна избила меня. Наверное, и повода-то не было. Я закрывала лицо руками, а тетка била меня так сильно, что растянула сустав.

Вечером, перед самым приходом дяди Хасана она поскорее улеглась в постель со страдальческим выражением лица.

— Хасан, мой любимый муж, — завыла она, — ты должен что-то сделать!

— Что случилось? — спросил дядя Хасан испуганно.

— Дети твоего брата бьют меня, когда тебя нет дома.

— Кто бьет тебя?

— Уарда.

— Уарда? Но она же еще совсем маленькая.

— Ты тоже против меня! — завопила тетка Зайна. — Ты защищаешь этого выродка, выродка убийцы?!

— Нет, — сказал дядя Хасан, — я просто хочу сказать, что Уарда очень маленькая и чуть ли не умирает с голоду. Как же она могла тебя побить?

— Но она же это сделала! Ты должен ее наказать.

Дядя Хасан вздохнул.

— Идем со мной, Уарда, — сказал он строгим голосом.

Затем он втолкнул меня в соседнюю комнату. Я тряслась от страха. Дядя Хасан мог быть очень жестоким, если находился в плохом настроении. А у него часто бывало плохое настроение, когда он не мог позволить себе купить сигареты, вино и видеофильмы.

Амми Хасан закрыл дверь и приложил палец к губам.

— Тсс, — сказал он тихо.

Затем он ударил кулаком по стене, а после принялся яростно стучать по штукатурке.

— Ты, маленькая скотина! — орал он. — Я тебе покажу! Как ты можешь избивать мою жену? Вашу приемную мать! У тебя что, нет к ней никакого уважения?

В этот день мне повезло. Наверное, дядя Хасан раздобыл немного денег на сигареты. Но могло случиться и другое, как тогда, когда я стирала белье. Это была тяжелая работа, потому что мне приходилось отмывать рабочую одежду дяди Хасана от машинного масла, причем делать это вручную.

Ко мне подошла кузина Хабиба.

— Ты должна приготовить тесто и испечь хлеб.

— Я не могу, я стираю, — сказала я. — Ты и сама справишься.

— Почему это ты не можешь?! — завопила Хабиба. — Ты стала такой ленивой!

Ее крик пробудил дядю Хасана от полуденного сна.

— Что такое? — начал ругаться он. Я видела, что он разъярен. — Вы что, не можете дать спокойно поспать человеку после тяжелой работы?

— Уарда не хочет печь тебе хлеб, — жаловалась Хабиба, — вот мне и пришлось поругаться с ней.

На лице дяди Хасана появилась ужасная гримаса, он набросился на меня и избил так, как никто и никогда еще не бил. Я забилась в угол и свернулась в клубочек, чувствуя себя тараканом, которого вот-вот раздавят. Удары дяди Хасана сыпались на мою голову, а ногами он пинал меня по ногам.

Хабиба подзуживала его:

— Да, да, врежь этой маленькой ленивой сучке.

В конце концов он попал мне кулаком в лицо. Острая боль пронзила меня — от носа прямо в мозг. Я задержала дыхание, чтобы приглушить боль. Но это не помогло. Из моих глаз полились слезы, и дядя Хасан прекратил бить меня.

С тех пор у меня переломана носовая кость.

И даже ночью нас, девочек, редко оставляли в покое, потому что наш двоюродный брат Али, который был на семь лет старше меня, регулярно приставал к нам. Мне кажется, что у него было не все в порядке с головой. Едва только на улице темнело, он вставал и крался по дому. Тихо, как джинн, он открывал дверь в нашу комнату. Затем он залезал под наши потертые одеяла и прижимался к той девочке, которая лежала к нему ближе всего.

Для меня это был самый большой ужас, который мне приходилось испытывать: едва слышное щелканье суставов, когда он приближался к нам, его дыхание, которое я чувствовала у себя на затылке, его твердый член на своем теле.

В таких случаях я оказывалась парализована страхом и не могла ничего сказать. Я на ощупь тянулась к своим старшим сестрам, Рабие или Джамиле.

Они просыпались.

— Что случилось?

Я не могла ничего сказать.

— Что, Али опять тут?

Я молчала.

— Али, пошел вон! Мы знаем, что ты здесь.

И тогда Али исчезал. Но он возвращался снова. Каждую ночь. Много раз. Не успевали мы заснуть, как снова чувствовали, что кто-то зашел в помещение. Целыми ночами я не могла заснуть из-за Али. Целыми ночами я не решалась дышать. Али был моим кошмаром.

Позже, едва мне исполнилось тринадцать лет, Али меня чуть не изнасиловал. Дома никого не было, а я стирала белье. Али вошел во внутренний двор и стал вести себя очень мило. Он не хватал меня за руку так грубо, как обычно, после чего у меня несколько дней держались следы его пальцев в виде синяков, очень заметных, а сказал:

— Уарда, любимая моя, ты работаешь слишком много. Я сегодня сам постираю свои трусы.

Я терпеть не могла стирать трусы Али, потому что на них всегда оказывались пятна спермы и фекалий. Он не был чистоплотным, но его предложение обеспокоило меня. Я догадывалась, что тут что-то не так, и надеялась, что он снова исчезнет, прежде чем вытворит что-нибудь.

— Да защитит меня Аллах, — прошептала я.

На Али была джеллаба, стояла жара. Он, как тигр, ходил взад-вперед по внутреннему двору, туда-сюда. Туда-сюда. Затем он пошел в дом.

— Уарда, этот кассетный магнитофон не работает. Ты не могла бы посмотреть, что с ним?

Я знала, что это ловушка. Но у меня не было никаких шансов. Мы были дома одни. Если я не послушаюсь, Али побьет меня. Я быстро прошмыгнула в комнату, воткнула вилку магнитофона в розетку и хотела выскочить на улицу, но было уже слишком поздно. Али захлопнул дверь и закрыл ее на засов.

Я задрожала от страха.

— Чего ты хочешь? Выпусти меня на улицу!

Али сказал совершенно спокойно:

— Не бойся. Я просто засуну тебе в попку. Ты не потеряешь девственность. Никто об этом не узнает.

Почувствовав, как во мне нарастает ярость, я закричала: «На помощь!» — так громко, как только могла. Я ничего не видела вокруг, я видела только его, ненавидела и боялась его. Подскочив, я ударила кузена ногами в грудь. Вдруг у меня появились силы, такие силы, каких я еще никогда в себе не ощущала.

Али пошатнулся и упал. Я выскочила из комнаты, побежала через двор, затем по коридору к двери на улицу. И даже сегодня я уверена, что меня спас Аллах. Или мой ангел-хранитель. У меня появилась какая-то чужая сила внутри. Кто-то не хотел или что-то не хотело, чтобы я в этот день была изнасилована собственным двоюродным братом.

Я провела этот день на улице, мокрая после стирки, без обуви, до тех пор пока не вернулась Рабия. Тогда я смогла войти в дом снова под защитой своей сестры.

Тетя Зайна рассердилась:

— Почему ты не постирала белье?

— Али приставал ко мне. Он хотел меня изнасиловать.

Возмутились даже мои кузины:

— Вот свинья! Уарде ведь только тринадцать лет!

Однако на тетю Зайну это не произвело никакого впечатления.

— Ну и что? — сказала она. — Подумаешь! Значит, тогда бы он на тебе женился.

Она очень хотела женить своих сыновей на нас. Муна и Мустафа даже некоторое время были обручены. Тетка надеялась, что таким образом она сможет навсегда остаться в нашем доме, потому что мы были бы обязаны поселить здесь свекровь.

 

Экзорцизм

Али был вторым сыном моего дяди. Он очень рано начал употреблять наркотики, курил гашиш и шлялся по улицам Агадира. В пятнадцать лет он уже был постоянным посетителем дискотек для туристов и баров больших гостиниц. Он продавал свое тело мужчинам из других городов и стран, которые приезжали в наш город за однополой любовью.

Одним из его любовников был Жан-Клод из Люксембурга. Жан-Клод нам нравился. Приходя к нам домой, он приносил с собой пакеты, полные продуктов. Затем он шел вместе с Али в одну из комнат и позже выходил оттуда с красным лицом. Даже мне было понятно, что в этой комнате происходило что-то волнующее и запретное. Я заметила, что это случается лишь тогда, когда дяди Хасана нет дома. Как ни удивительно, но тетя Зайна позволяла Али и Жан-Клоду заниматься этим, хотя соседи уже давно шептались о них, а некоторые плевались, проходя мимо нашего дома. Я презирала тетку за то, что она ничего не предпринимает. Казалось, она потеряла всякую честь. За пару пакетов продуктов или за пару дирхамов она допускала, чтобы безбожные вещи обесчещивали дом моих родителей.

Позже Жан-Клод хотел забрать моего двоюродного брата в Люксембург. Дядя Хасан был против, тетя Зайна — за, и она одержала верх. Жан-Клод купил Али билет, и когда он уехал в аэропорт, мы, девочки, облегченно вздохнули: наконец-то по ночам к нам не будут приставать. Спокойствие длилось недолго. Уже через неделю Али вернулся домой. Оказалось, что он без разрешения взял машину Жан-Клода, потому что хотел покататься на ней по снегу в Люксембурге. Естественно, у него не было водительских прав, Его поймали и выслали назад, в Марокко.

Али любил машины. Находясь под действием наркотиков, он всегда пытался сесть за руль какой-нибудь машины. Однажды исчезла машина дяди Хасана.

Дядя утром вышел на улицу, собираясь отправиться в свою новую мастерскую, находившуюся неподалеку в Тамрхахе, но «рено» исчез.

Дядя Хасан сначала не мог понять, что произошло. Затем он ворвался в дом.

— Зайна! — заорал он. — Дети! Машина пропала. Где Али?

Мы стали искать Али, но его нигде не было.

— Али взял машину, — закричал дядя Хасан. — Он что, совсем с ума сошел?

Мы бросились на поиски Али и машины. Все двоюродные братья и сестры, мой брат, мои сестры и я вышли на улицы Агадира. Я побежала вниз, к пляжу. Там я увидела автомобиль дяди и Али, спавшего за рулем. Он взломал дверь и потом, не запуская двигатель, покатился на ней к морю. На сиденье пассажира, рядом с водителем, лежали пузырек с йодом и пластырь.

— Это на случай аварии, — сказал Али позже.

Дядя Хасан избил Али и заявил, что он душевнобольной и его нужно отправить в больницу. Но Али стал защищаться. Он орал, как будто его режут, и цеплялся за мебель.

— На помощь! — кричал он. — Мой отец хочет убить меня так же, как его брат убил мою тетку!

Дядя Хасан пошел к семье Эмель и позвонил в больницу. Клиника прислала машину с санитарами, которые попытались связать Али. Тот бился головой о каменный пол до тех пор, пока не начала хлестать кровь. Все кричали и плакали. Дядя Хасан сидел на корточках и всхлипывал, как ребенок.

Я умоляла:

— Не убивайте его, пожалуйста, не убивайте его!

Соседи собрались перед домом. У многих женщин на глазах стояли слезы. Это продолжалось довольно долго, пока санитарам не удалось посадить Али в машину и уехать с ним.

Его поместили в специальное заведение неподалеку от «Тер де Ом». Иногда мы посещали его. В большом помещении на полу сидели мужчины, поджав колени к груди, и медленно и ритмично, словно корабли на волнах, раскачивались взад-вперед. У многих изо рта капала слюна. У них были потухшие глаза.

На Али были слишком короткие тренировочные брюки, в паху виднелись пятна от мочи. Его тело выше пояса было обнажено, он очень исхудал. Али взглянул на нас и пробормотал заплетающимся языком:

— Ахлан, привет. Вы заберете меня отсюда?

Это было страшное зрелище. И хотя Али почти каждую ночь заставлял меня испытывать ужас, сейчас мне было его жалко. Он был больше похож на тень самого себя, оглушенный медикаментами, ближе к смерти, чем к жизни.

Позже ему удалось убежать из закрытой клиники. Он бросил камешек в окно нашей спальни. Из страха перед своим отцом он не решился постучать во входную дверь. Я впустила его в дом.

Али изменился. Он больше не был агрессивным, а вел себя как маленький ребенок. Несмотря на то что он был старше меня, теперь я присматривала за ним. Али начал просить милостыню на улицах, и мне приходилось разыскивать его. Иногда тетка запрещала мне идти в школу, потому что Али исчезал куда-то. Тогда я ходила в шестой класс.

— Не возвращайся без моего сына домой, — угрожала тетя Зайна, — иначе получишь взбучку!

Я почти всегда знала, где он находится: перед гостиницами, перед кофейнями, перед ресторанами. Он воровал яблоки в овощных лавках и печенье в кондитерских. Я вызволяла Али, когда его ловили на этом, и приводила домой.

Я думаю, что Али сошел с ума. Он бормотал какие-то слова, которые были похожи на суры Корана. Мы внимательно прислушались к тому, что говорил Али, и Рабия заявила:

— Это не суры, это глупости.

Тетя Зайна настаивала на том, что Али одержим джинном, который вдувает ему весь Коран в мозги. Она привела в дом одну из старух, которые якобы разбирались в пророчествах. Ворожея озабоченно наморщила лоб, получила свою плату и прописала Али ритуал гнауа на святой земле — на вершине Казбаха, горы, которая с севера возвышается над Агадиром. Это место посвящено Сиди Буджмаа И’гнауан, много лет назад похороненному на вершине горы. На его костях воздвигли маленький храм, в котором братство «Гнауи» проводит свои ритуалы.

Члены братства «Гнауи» — это потомки рабов из Судана и Ганы, которые привезли свою языческую веру и колдовство вуду в Марокко. Во время ночных ритуалов, так называемых лилас, они погружают своих последователей в транс, отбивая магический ритм на своих музыкальных инструментах. Многие люди в Марокко верят, что гнауи умеют лечить болезни, прежде всего те, которые имеют психическую природу.

Вся семья была вынуждена сопровождать дядю Хасана и тетю Зайну, когда они в пятницу отправились с Али к его святейшеству Сиди Буджмаа И’гнауан. Али совсем не хотел участвовать в этом ритуале.

— Оставьте меня в покое с вашим дерьмом, — ругался он, — я не хочу с этим связываться. Это предрассудок.

Но если уж тетя Зайна вбила что-то себе в голову, то не так-то просто было отговорить ее от этого. Братья «Гнауи» начали исполнять свою музыку. Несколько женщин танцевали под резкие звуки. Тетя Зайна присоединилась к ним, размахивая руками и вращая задницей. Она стала какой-то очень порывистой и потащила Али с собой на площадку, где танцевали люди. Али сделал несколько слабых движений и хотел усесться, но тетка этого не допустила. Она заставила его трястись вместе со всеми, однако Али в конце концов удалось уйти и спрятаться в одной из комнатушек, в которых «лечили» пациентов.

Много комнат было в этой святыне. Я прокралась по коридору, заглядывая в двери. В одном помещении сидела красивая молодая женщина в окружении своей семьи. Женщина разговаривала грубым, резким голосом.

Пожилая родственница говорила ей:

— Джинн, ты овладел этой молодой женщиной уже так давно, дай ей время, чтобы передохнуть. Изыди из нее.

Молодая женщина ответила ей грубым мужским голосом:

— Нет, я не оставлю эту женщину в покое. С ней дома обращаются очень плохо. Я хороший джинн. Я буду защищать и охранять ее, а потом сделаю своей женой, потому что она очень красивая.

Старуха сказала:

— Пожалуйста, умоляю тебя, дай ей немного времени, она должна хоть что-нибудь поесть, иначе она умрет. Что мне сделать, чтобы ты освободил это тело?

— Я не освобожу это тело, эту душу, — прогремел голос молодой женщины — голос джинна. — Может быть, я отступлю на некоторое время. Но только после того как получу розовую воду и чуть-чуть сахара.

Старая женщина дала молодой немного сахара и облила ее розовой водой, так что по комнате распространился сладковатый запах. Я подвинулась поближе, чтобы не упустить ничего из того, что должно было случиться. Мне было очень жаль молодую женщину, которая сидела тут, закрыв глаза, и говорила таким страшным голосом. Я чувствовала ее волнение и возбуждение.

В конце концов я очутилась рядом с этой молодой женщиной. И вдруг она схватила меня за руку. У нее была крепкая хватка. Крепкая, как у мужчины. Я попыталась освободиться. Но мне это не удалось. Мое сердце едва не остановилось от ужаса. Затем джинн все же оставил в покое тело молодой женщины. Она вышла из транса, удивленно осмотрелась и увидела, что держит незнакомую девочку за руку, после чего сказала нежным голосом:

— Извини, малышка, ты кто такая?

— Уарда, — пробормотала я, — меня зовут Уарда.

Тогда она отпустила меня и сказала мне с благодарностью:

— Как хорошо, что ты была со мной. Ты помогла мне.

Я быстро вернулась в комнату, в которой находился Али. Туда уже принесли петуха. Али был обнажен.

— Я не одержим джинном, — ругался он, — я курю гашиш и принимаю таблетки, поэтому у меня не все в порядке с головой.

Но тетю Зайну это не интересовало. Она хотела окончательно освободить своего сына, причем немедленно. Несколько человек держали Али, а на голову ему посадили петуха. Не успел Али запротестовать, как кто-то уже перерезал горло петуху и кровь полилась на голову и тело Али.

Эта жертва помогла мало. Может, джинны и стали избегать Али, но он не избегал конопли с гор Эр-Риф.

Однажды у него поднялась температура. Она поднималась все выше, пока не достигла сорока одного градуса. У Али был обложен язык, его сердцебиение замедлилось, и у него начались галлюцинации.

Никто в семье, казалось, совершенно не волновался по этому поводу. Одна лишь я время от времени прокрадывалась к нему в комнату, чтобы посмотреть, как у него дела.

— Уарда, — спросил он скрипучим голосом, — ты видишь апельсин?

— Нет, Али, я не вижу никакого апельсина.

— Там, наверху, на потолке. Достань его мне.

— Али, это не апельсин.

— Ну, погоди, вот я выздоровею и убью тебя! — бессильно пробормотал он свою угрозу.

Я выскочила из комнаты.

Позже у Рабии и у маленького сына тети Зайны Рашида началась сильная лихорадка. Рашиду было так плохо, что тетке в конце концов пришлось отнести его к врачу. Он обследовал Рашида и пришел в сильное волнение.

— У ребенка тиф, — сказал доктор, — это заразное смертельное заболевание. Еще кто-нибудь в вашей семье болен?

— Да, — сказала тетя Зайна, — мой сын Али и моя племянница Рабия.

— Немедленно в больницу! — приказал врач.

Я очень боялась за Рабию. Болезнь въелась в ее тело и отняла у нее все силы. До этого она была именно тем человеком, который придавал силы всем членам нашей семьи. Мне она заменяла родную мать, которую отнял у меня злой рок. Она постоянно боролась за нашу честь. Рабия часто читала нам книги, в которых честное поведение играло большую роль. Она объясняла мне разницу между тем, что хорошо и что плохо, и заставляла нас никогда не сдаваться.

— Хотя нам и трудно, — говорила Рабия, — но вы не должны забывать, что есть дети, которым еще хуже, чем нам.

Она водила меня в бедные кварталы нашего города, где апатичные мальчики и девочки с красными глазами сидели в своей собственной моче и дышали клеем из пластиковых пакетов. Она показывала мне заведения, в которых жили дети-сироты. Она показывала мне нищих без пальцев, без рук, без ног.

Иногда, когда я чувствовала себя очень маленькой и слабой, она утешала меня и у меня появлялись новые силы. Рабия почти никогда не обнимала меня, потому что телесный контакт в наших отношениях едва ли играл какую-либо роль. Она была моей духовной руководительницей, моим источником энергии.

Теперь эта сила исчезла. Рабия лежала в постели с широко открытыми безумными глазами. Хотя на улице солнце испепеляло своим жаром землю, она мерзла днем и ночью. Она закутывала свое исхудавшее тело в два халата и натягивала порванное одеяло до подбородка. Но холод уже проник в ее кости.

— Уарда, мне холодно, — шептала она.

Я не знала, что делать. Когда мне удавалось раздобыть пару монет, я покупала ей маленькие кусочки ее любимого сыра кири, который стоил два дирхама. Но Рабия не могла удержать в себе этот драгоценный сыр. Она проглатывала его, и тут же ее тошнило.

Ужасно выглядела моя старшая сестра, лежавшая в постели. Можно было разглядеть кожу на ее голове, потому что из-за болезни у нее выпало много волос. Ее лицо было неестественно бледным.

Когда Рабия наконец попала в больницу, она скорее была мертвой, чем живой. Она не жила, а существовала в своей больничной койке. Семья моего дяди едва заботилась о ней. Тетя Зайна приходила к своим сыновьям Али и Рашиду, одни лишь мои сестры да я заботились о Рабие. Несмотря на то что она постоянно мерзла, у нее не было одеяла. Лишь после того, как Али выписали как выздоровевшего, ей разрешили взять его одеяло.

Даже через много недель состояние Рабии так и не улучшилось. Когда я однажды утром вместе с теткой пришла в больницу, на кровати возле ног Рабии мы нашли записку: «Рабия Саилло сегодня будет выписана».

— Но ты же еще больна, — сказала я.

— Да, — прошептала Рабия.

— Почему ты не можешь оставаться здесь?

Рабия сглотнула слюну.

— Мне кажется, они хотят, чтобы я умерла дома.

Врачи сдались. Они перестали бороться за мою сестру и решили освободить кровать, потому что ее сердце билось настолько слабо, что кровоснабжение работало только тогда, когда она лежала.

Тетя Зайна во время одного из своих редких посещений хотела дать Рабие йогурт и подняла изголовье кровати.

— Пожалуйста, — прошептала Рабия, — оставь меня в покое.

— Но ты должна хоть что-нибудь поесть, — сказала тетка.

Рабия теперь почти сидела в кровати. Она немного наклонилась вперед, потом у нее начались судороги. И до сих пор у меня перед глазами стоит эта картина — как ее тело застыло и как исказилось ее лицо. Глаза стали выпуклыми. А затем у нее вырвался какой-то жалкий шипящий, пронзительный звук. И этого я тоже никогда не забуду. Этот звук вошел в мои уши, он проник в мой мозг, от этого у меня закружилась голова и все мое тело охватила паника. Я потеряла ориентировку и очнулась уже в коридоре, где я стояла, громко крича:

— На помощь! Помогите же нам, моя мама умирает!

Впервые я назвала Рабию мамой. Я бегала по коридорам, пока не нашла врача, крича и рыдая от ужаса. Я видела Рабию перед собой, хотя она находилась за несколько комнат от меня. Я видела, как она умирает, я видела ее мертвой.

Я решила умереть вслед за ней, не желая жить без Рабии. Стоя перед врачом, я знала, что если он не спасет Рабию, то я зайду в море так далеко, откуда уже нет возврата. Зеленая холодная вода охватит меня. Там я найду покой. Навсегда.

На удивление быстро в комнате Рабии появился врач. Он отчаянно искал вену для того, чтобы сделать ей спасительное вливание. Он не мог найти ее, вены Рабии ушли глубоко. Все же ему удалось найти место для инъекции. Рабия лежала как мертвая на своей кровати, когда лекарство стало оказывать свое действие. Она медленно приходила в себя. Когда через несколько недель ее выписали, Рабия все еще была очень слабой.

— Тебе нужно на свежий воздух, — сказала я, — давай пойдем на пляж. Рано утром там прохладно.

Я поддерживала ее, словно старуху, когда мы шли по улицам. Ноги Рабии волочились по пыли. Через каждые пятьдесят метров она останавливалась, чтобы передохнуть. Ее тело было еще слабым, но к ней вернулась воля к жизни. Она дошла до пляжа и с моей помощью затем вернулась домой.

Прошло еще несколько месяцев, пока она полностью выздоровела и снова смогла играть ведущую роль в моей жизни.

Али же, напротив, никогда уже не оправился от своей болезни. Он остался слабым и безвольным. Но его сумасшествие прошло.

Сейчас он иногда работает матросом на одном из больших кораблей, которые выходят из порта Агадира и лишь через несколько месяцев возвращаются в город на краю пустыни.

 

Потеря невинности

Сексуальность играет в марокканском обществе большую роль, хотя и сопровождается массой запретов. Причем все, что связано с сексом, делается втайне, подальше от людских глаз. Почти всегда женщины являются жертвами, а мужчины — преступниками.

Я очень рано узнала, насколько болезненным и грязным может быть это скрытое сексуальное насилие. Ночи, полные страха перед моим двоюродным братом, я никогда не забуду. Но не забуду также и взгляды мужчин на улице. Их движения под джеллабами, когда они наблюдали за нами, девочками. Их грубые прикосновения в переполненных рейсовых автобусах. Их потные тела, которые на базаре словно бы случайно касались меня, когда я нагибалась вперед, чтобы выбрать самую лучшую луковицу.

Девочки в Марокко всегда должны быть настороже, чтобы не стать жертвой насилия. Ко мне приставали средь бела дня на пляже, в сумерках на улице, ночью в нашем квартале. Однако я была достаточно хитрой и быстрой, чтобы не стать жертвой.

Этого не будет никогда, пообещала я Рабие. Моя сестра постоянно давала мне книги и вырезки из газет, в которых говорилось о судьбе девочек легкого поведения.

— Именно потому, что мы в своей жизни потеряли так много, мы не можем терять еще и нашу честь, — говорила Рабия, — это единственное, что осталось у нас.

Я не хотела становиться такой, как девочки на нашей улице, которые получали удовольствие, соблазняя пожилых мужчин, и брали с них деньги, потому что таким образом надеялись легко избавиться от бедности. Пару месяцев или лет они одевались как принцессы, потому что могли позволить себе покупать вещи в бутиках для туристов, но в конце концов их отторгало наше общество, которое на первый взгляд кажется очень терпеливым и терпимым, но на самом деле является крайне консервативным.

Ни один мужчина из достойной семьи никогда не женится на такой девочке, ни один отец не признает ее невесткой. Им остается только жизнь на краю общества, в одиночестве и без защиты своего клана.

В нашем квартале жил богатый человек, который производил странное, завораживающее впечатление на некоторых моих подружек. Мы называли его месье Диаболос, потому что он был таким маленьким, что его едва было видно, когда он управлял своим большим серебристым автомобилем, проезжая по улицам. Казалось, что за рулем сидит сам черт, потому водителя и не видно, а машина ехала по нашему городу тихо и мягко, словно скользила по дороге.

Месье Диаболосу принадлежала большая вилла, расположенная возле школы. Вилла была обнесена каменной стеной, а за ней виднелись пальмы. Здесь он жил со своей семьей. Мне кажется, у него было четверо или пятеро детей, которые не ходили в обычную общественную школу, а посещали одну из дорогих частных школ, в которых учителя якобы не били своих учеников. Я не особенно этому верила. Школа без побоев? Я о таком раньше никогда не слышала.

В моей школе не только директор избивал всех учеников, опаздывавших на занятия, водопроводным шлангом. Почти у каждого учителя был свой излюбленный способ для того, чтобы мучить нас или издеваться над нами. Если кто-то совершал ошибку, то его заставляли стоять на одной ноге, давали пощечину, щелкали по голове. Когда я однажды совершила какой-то промах, учитель потребовал, чтобы я открыла рот. Я подчинилась.

— Шире! — сказал учитель.

Я открыла рот еще шире. Учитель выпрямился, затем плюнул мне в рот. Меня едва не вырвало прямо на него. Я выскочила на улицу к туалетам, находившимся в другом конце двора, но меня потом еще долго тошнило, как только я вспоминала об этом унижении.

О месье Диаболосе говорили, что он один из самых богатых людей в Агадире. Мы не знали, почему он такой богатый, но мы знали, что это правда.

В так называемую Ночь Могущества, самый большой праздник во время месяца Рамадана, мы с Джамилей обычно стучали в ворота виллы месье Диаболоса. В этот день каждый правоверный мусульманин обязан раздать два с половиной процента своего состояния как милостыню, так называемый закат, бедным людям. А в суре 24 «Ан-нур», «Свет» сказано: «И пусть не перестают обладающие щедростью из вас и достатком давать родственникам и бедным и выселившимся по пути Аллаха, и пусть они прощают и извиняют».

А дальше сура призывает совершать жестокие поступки. Она рекомендует сдирать кожу с людей, виновных в супружеской измене, и прославляет множество других кровавых способов возмездия. То, что «Ан-нур» с этой точки зрения имеет непосредственное отношение к месье Диаболосу, я узнала намного позже.

Однако, как бы там ни было, в ту Ночь Могущества месье Диаболос дал нам пятьсот дирхамов (приблизительно пятьдесят евро), и мы смогли на эти деньги почти две недели кормить нашу семью из шестнадцати человек.

— Да будет Аллах милостив к вашим родителям, — сказали мы с благодарностью и помчались домой в темноте, сжимая деньги в руках.

Но однажды мы обнаружили, что благочестивый месье Диаболос поддерживал нашу семью также иным способом. Однако для этого моим двоюродным сестрам приходилось вставать очень рано. Дело в том, что месье Диаболос после утренней молитвы на рассвете обычно проезжал на своем серебристом автомобиле по нашему кварталу и назначал свидания маленьким девочкам.

На соседнем сиденье у него лежала большая пачка купюр. Моих двоюродных сестер очень привлекала эта куча денег. Хотя они были большими любительницами поспать подольше, однако с началом полового созревания ни с того ни с сего вдруг стали вставать очень рано.

Они подкарауливали месье Диаболоса на улицах, по которым он утром возвращался из мечети. Машина останавливалась, и мои кузины залезали в нее.

— Сегодня в 16 часов? — спрашивал месье Диаболос.

— Да, но мы перед этим хотели бы помыться в бане и очиститься там, — отвечали мои кузины.

Месье Диаболос молча протягивал пятьсот дирхамов девочкам. Он не любил много говорить.

— Я буду ждать здесь в 16 часов. А сейчас пошли вон! Исчезайте!

Однажды мой дядя увидел своих дочерей, возвращавшихся домой с первыми лучами солнца. Он как раз шел в свою мастерскую.

— Вы что тут делаете? — спросил он.

— Мы были на утренней пробежке.

— Где?

— На пляже.

— На пляже? — недоверчиво переспросил дядя Хасан. — Покажите вашу обувь.

Он проверил, есть ли песок на обуви, но песка не было.

— А ну, дайте сюда руки! — приказал дядя Хасан.

Он лизнул руку одной из кузин.

— Я не чувствую никакого вкуса соли! — начал ругаться он. — Вы что, считаете меня дураком?

«Нет», — хотели сказать мои кузины. Но не успели, потому что он начал избивать их.

— Когда утром будете выходить на пробежку, то берите с собой Уарду, — приказал дядя, — она единственная, кому я доверяю!

Недоверие моего дяди возникло после одного происшествия, случившегося незадолго до этого. Мои кузины любили дискотеки, хотя они были еще слишком юны и их не пускали туда официально. Дядя Хасан был довольно великодушным в том, что касалось западной одежды. Он даже не возражал, чтобы Хабиба и Фатима носили юбки и блузки с вырезом, но только не вечером, когда он уже вернулся домой с работы.

— Приличные девочки не шляются в темноте вокруг домов, — ругался он и закрывал двери.

Поэтому мои двоюродные сестры по ночам залезали на плоскую крышу, надевали свои самые короткие мини-юбки, наносили макияж модных цветов 80-х годов — фиолетового и розового, перелезали через невысокую стену на соседнюю крышу, а потом спускались по лестнице. Они договаривались с дочерями соседей, которые по другую сторону стены следили, чтобы их никто не увидел.

Я же караулила на нашей крыше. Пару раз все удалось великолепно. Однако затем Хабиба споткнулась о какую-то жестянку, и поднялся ужасный грохот. Дядя и тетка проснулись, проснулись и соседи. В спальнях был проведен обыск — Хабибы и Фатимы не оказалось. Под их одеялами лежали подушки, изображавшие их тела.

Вся улица узнала о недостойном поведении Хабибы и Фатимы, потому что дядя Хасан устроил среди ночи огромный скандал на крыше.

— Да вы что, совсем сошли с ума? Да что это такое? Что, вокруг меня одни проститутки? — жалобно орал он. — Один лишь Аллах знает, чем я заслужил такое!

Дядя Хасан долго не мог успокоиться. Таким образом все узнали, как девочки спускались по лестнице соседей. Затем они пытались незаметно вернуться в дом. Естественно, это им не удалось. Дядя Хасан поймал их перед дверью и прямо на улице отлупил моих кузин при всеобщем одобрении соседей.

С той ночи дядя стал проявлять особую бдительность. И мне пришлось вставать в шесть утра каждый день для того, чтобы создавать алиби моим двоюродным сестрам. Я даже раздобывала песок, чтобы дядя Хасан нашел его на их обуви, устроив свою проверку. Я приносила песок с пляжа, в то время как мои кузины катались в машине с месье Диаболосом. Мне не хотелось, чтобы их опять били. И без того в нашей жизни было слишком много насилия.

Я считала месье Диаболоса милым человеком. Однажды он дал мне триста дирхамов, а я всего лишь стояла на краю дороги и смотрела, как мои кузины садятся в его машину.

— Жди здесь, — сказали они. — Мы скоро вернемся.

Но маленький мужчина за рулем машины открыл окно со стороны пассажира и дал мне несколько купюр. Я уже подумала, что мне крупно повезло. Однако мои двоюродные сестры, вернувшись, сразу же отняли у меня все деньги.

— Это наш заработок. Не вмешивайся. Ты все равно слишком маленькая. Месье не любит девственниц.

Месье был не единственным, кто ездил по городу в поисках детей. Однажды я со своими двоюродными сестрами оказалась в другой машине. Пока мои кузины торговались, мужчина за рулем наблюдал за мной в зеркале заднего вида. Вдруг он сказал:

— А мне нельзя поиметь вот эту, маленькую?

Я не совсем понимала, что хотел сказать этот человек, но подозревала, что в этом нет ничего хорошего. Я сжалась, чтобы стать еще меньше, чем я была. Хабиба только засмеялась.

— Эту? Она же почти совсем усохла с голоду.

После этого мужчина выпустил меня из машины.

Позже, когда я училась в шестом классе, произошел случай, который окончательно удержал меня от того, чтобы пойти по легкому пути поиска пропитания.

У нас не было урока, и мы сидели во дворе школы. Перед воротами стоял мужчина, который сразу бросился мне в глаза, потому что он был непохож на учителя.

— Ты его знаешь? — спросила я подругу Саиду.

Саида взглянула в сторону ворот, и ее как будто ударило током.

— Этот тип, что был позавчера!

— Что за тип?

— Он дал мне триста дирхамов.

— За что?

— Пошли со мной, тогда сама увидишь. Он ничего тебе не сделает. Он безобидный, даже не будет говорить с тобой. Нам нужно просто идти за ним.

Я доверяла Саиде. Она тоже была берберкой, но старше меня, и кожа у нее была намного светлее. А еще у нее были очень толстые ноги. Идеал красоты. Мы такие ноги всегда называли «сахарными столбами».

Саида вышла на улицу. Мужчина куда-то исчез. Мы с Саидой добрались до лестницы в тихом жилом квартале за школой. На лестнице никого не было. Мужчина стоял внизу, а мы взобрались на самую верхнюю ступеньку. Он жестом велел нам остановиться. Расстояние между нами составляло около 2,5 метров. Саида захихикала:

— Сейчас начнется.

Я увидела, как мужчина сделал другой жест.

Саида задрала юбку так, что стали видны ее крепкие белые колени. Мужчина запустил руки в свои штаны, затем начал делать какие-то движения. Я знала, что означали эти движения, хотя из-за длинного пиджака ничего не было видно.

Другой рукой мужчина подал еще один знак: выше.

— Сейчас он кончит, — прошептала Саида. Одним рывком она задрала юбку еще выше, так что показались ее трусики. У меня перехватило дыхание. Движения мужчины стали судорожными. Затем он замер. Я увидела, как у него из-под пиджака полетели какие-то брызги, и меня затошнило.

— Все закончилось, — успокоила меня Саида. — Сейчас будет самое лучшее.

Мужчина вытащил свой кошелек, вынул оттуда купюру, поклонился и в знак благодарности приложил руку к сердцу. Купюру он уронил на землю. Затем он исчез.

Саида со всех ног помчалась вниз по лестнице и схватила деньги. Это была купюра в сто дирхамов.

— Смотри, — сказала она, — сто дирхамов ни за что.

И она рассмеялась.

А мне было не до смеха. Позывы к рвоте были такими же сильными, как тогда, когда учитель плюнул мне в рот.

Я поклялась себе, что таким способом никогда не заработаю ни дирхама. То, как возбуждался этот мужчина, глядя на белые ноги моей подруги, показалось мне бесчестным, постыдным, шокирующим и противным.

Я понимала, что ей нужны карманные деньги. Однако у меня во рту остался противный привкус, который не исчез даже вечером, после того как я почистила зубы.

 

Море

Когда мне было двенадцать лет, мы заболели чесоткой. Все дети в нашей семье непрерывно чесались из-за зуда, причиняемого чесоточными клещами, которые откладывали яйца в нашу кожу. Дядя Хасан очень нервничал. Он боялся заразиться.

— Вон отсюда! — кричал он нам утром, на рассвете. — Идите к морю, искупайтесь, это полезно для кожи. И не возвращайтесь, пока не стемнеет.

Он дал нам едкий желтый серный раствор, которым мы должны были намазывать друг друга. Затем он выгнал нас на улицу. По дороге в порт мы пели любимую на тот момент песню Джамили «L’italiano» Тото Кутуньо. Мы не понимали слов, потому что никто из нас не говорил по-итальянски, но мелодия крепко засела в наших головах.

Мы избегали оживленных улиц в центре города, боясь, что люди увидят нашу изъеденную клещами кожу и станут смеяться над нами. Мы добирались до порта закоулками. Пляж там был не очень хороший: воняло протухшей рыбой, и, чтобы добраться до чистой воды, приходилось иногда нырять под липкий слой мазута. Но тот пляж имел три преимущества: там, кроме нас, почти никого не было, затем, если становилось скучно, можно было наблюдать за большими кораблями, подходившими к причалу, и, кроме того, там были киоски с дешевой едой, а возле них всегда можно было найти отбросы, которыми мы наедались досыта.

Я не попрошайничала, но в обеденное время так назойливо шныряла вокруг столиков кафе, что официанты постоянно прогоняли меня.

— Сир ф’альк! — кричали они. — Пошла вон!

— Я хочу есть, пожалуйста, дайте мне остатки еды!

— Нет ничего, убирайся, ты мешаешь нашим посетителям!

Затем я быстро хватала пригоршню картошки фри или кусок хлеба и убегала, чтобы поделиться добычей с сестрами, пока официанты не начали швырять в меня камни или чужие дети постарше не отняли у меня еду.

У меня не было своего купальника, и я вынуждена была надевать чужие, принадлежавшие моим кузинам и уже не подходившие им. Мне было довольно трудно плавать в купальнике, который был мне слишком велик. На каждой волне он сползал с меня, и мне приходилось завязывать его узлами, чтобы он стал поуже.

Наверное, я со своей воспаленной кожей, огромными глазами на исхудалом лице, всклокоченными вшивыми волосами и худеньким телом, терявшимся в огромном купальнике, была похожа на бездомного ребенка. Иногда я замечала, что туристы с жалостью смотрят на меня. Мне было стыдно перед этими светлокожими чистыми людьми, так вкусно пахнущими солнцезащитным кремом и чем-то очень ароматным, которым они прыскали себе под мышками. Уже намного позже кто-то объяснил мне, что это дезодорант. У нас дома ничего подобного не было. У нас даже не было геля для душа, шампуня или зубной пасты. Я мыла голову «Тайдом», средством для стирки. А в нем содержалось столько отбеливателя, что мои черные волосы становились седыми. Зубы мы чистили древесным углем.

Мне очень хотелось поближе познакомиться с этими светлокожими людьми и их детьми, которые часами лежали на пляже, не заходя в воду. Вместо этого они неутомимо строили замки и целые города из песка. Тихо и осторожно я подкрадывалась к этим детям, которые ковырялись в песке своими красивыми пластмассовыми лопаточками и, по всей видимости, обладали неограниченными запасами сладостей и лимонада.

Я сжималась в комочек, но в голове строила предложения на французском языке, чтобы заговорить с этими детьми. Может, сказать им: «Бонжур, мадемуазель»? Или «Салам алейкум» по-арабски? Я не могла решиться и предпочитала не говорить ничего. Я не знала, как отреагируют эти люди.

Затем я робко усаживалась за пределами песчаной крепости и не говорила ни слова. Я потихоньку подвигалась поближе, и иногда мне удавалось взять одну из лопаточек в руку и выкопать ямку или насыпать холмик. Иногда мне даже давали пару конфет. Но чаще всего меня просто прогоняли.

Другую стратегию я применяла лишь тогда, когда сразу после посещения «Тер де Ом» на мне была одежда, казавшаяся мне очень европейской. Тогда я независимой походкой приближалась к белым детям на нашем пляже и делала вид, что я тоже ребенок кого-то из туристов, а потом обращалась к ним на придуманном мною языке, который, по моему представлению, мог быть европейским.

— Аннама андиш, анма ади ух ада хаиб, — говорила я.

— Э? — говорили белые дети.

— Каламу мала мо, — отвечала я.

— Мама, она не в своем уме! — кричали дети. Они не верили моему маленькому представлению. Я забывала, что под жарким солнцем Марокко моя кожа загорела до черноты, что у европейских детей волосы на голове не были отбелены «Тайдом» до серого цвета и в них не было гнид.

Но я не расстраивалась из-за того, что меня отвергали. Я чувствовала себя европейкой, хотя меня никто не понимал. «О’кей, — думала я себе. — Значит, я просто приехала из какой-нибудь маленькой европейской страны, такой маленькой, как Швейцария, где снег лежит на улице. Поэтому очень немногие говорят на моем языке, а остальные меня не понимают».

Я любила море. Море было моим другом. В воде я чувствовала себя уютно, намного уютнее, чем на суше. Я заходила в воду далеко, где уже почти не могла стоять, поджидала следующую волну, а когда она набегала, я подныривала под нее и выскакивала с растрепанными волосами. Я все время играла в эту игру с морем и прекращала ее лишь тогда, когда у меня начинала кружиться голова.

В воде со мной никогда ничего не случалось — пока я не попала в открытый для посещений бассейн. Моя старшая кузина Хабиба какое-то время крутила шашни со смотрителем бассейна, поэтому мы все могли ходить туда бесплатно. Я прыгнула в невероятно красивую синюю воду бассейна, даже не задумываясь, как там глубоко, и сразу же камнем пошла ко дну.

Смотритель бассейна вытащил меня из воды. Я плевалась, судорожно ловила ртом воздух, но тут же снова захотела залезть в воду.

— Э нет, малышка, — засмеялся смотритель, — ты что же, всерьез думаешь, что я постоянно буду вытаскивать тебя из воды? Я лучше сразу научу тебя плавать.

Я быстро научилась плавать и нырять. Вскоре бассейн уже казался мне слишком многолюдным и скучным, и я вернулась на пляж. Теперь я проныривала сквозь большие волны и заплывала так далеко в море, что головы людей на берегу казались мне маленькими, как сливы.

Я ложилась на спину, невесомая, колыхалась на волнах и думала о том, что находится по другую сторону моря. Очень часто я задавала людям этот вопрос, но никто мне на него так и не ответил. Там тоже есть пляж? Живут ли там люди? Может, там находится Европа? Или же море было бесконечно огромным?

Волны здесь, вдали от берега, были спокойными и равномерными, словно дыхание огромного животного, грудная клетка которого вздымается и опускается. Их мощь давала мне чувство защищенности, и я им доверяла. Я была убеждена, что море бесконечно и огромно, по крайней мере оно такое же большое, как Аллах. Наверное, по нему можно плыть всю жизнь и так и не приплыть никуда. Ну, разве что тебя съедят рыбы, особенно если на тебе белый купальник. Так говорили старые люди на пляже.

Старые люди знали ответы на все вопросы, за исключением одного — что находится по ту сторону моря. Если дергается левый глаз — жди неприятных гостей. Если чешется нога, значит, будет новая обувь. Если чешется ладонь — жди дождя из денег в доме. А если что-то из вещей нечаянно надеть навыворот, то сердиться не надо — значит, у тебя будут новые вещи.

Качаясь в соленой воде Атлантического океана, я часто раздумывала о таких банальных премудростях. Я осторожно вынимала левую руку из воды. Не чешется? Нет. Я закрывала глаза и продолжала тихо мечтать.

Часто морское течение заносило меня так далеко, что я не узнавала берега, к которому в конце концов приплывала, и мне часами приходилось бродить, пока я не добиралась до порта.

Я доверяла себя и свою жизнь морю. Оно могло поглотить меня, но снова и снова выплевывало. Однажды течение занесло меня так далеко в океан, что меня заметили люди в какой-то лодке.

Лодка подплыла ко мне.

— Тебе помочь? — крикнул мне человек, сидевший за рулем.

Я не ответила. Я не хотела отвечать.

— Мы можем вытащить тебя и отвезти на берег! — закричал человек.

Я молчала, не желая, чтобы человеческая рука спасала меня. Мне хотелось дать морю возможность принять решение о моей жизни или смерти. Я не хотела умирать, но меня увлекала эта рискованная игра.

Лодка ушла. Позже море вынесло меня на берег. Ему не нужна была моя жизнь.

Оно было на моей стороне.

Моя тоска по Атлантике становилась все сильнее. Я вспоминала дни, проведенные вместе с матерью на пляже. Она боялась волн и их силы. Мне кажется, что я пыталась преодолеть страх, сковывавший мою мать, тем, что я сознательно подвергала себя опасности. Я хотела доказать, что я — сильнее, чем она, что я — не жертва, что я не хочу идти ее путем, ведущим к смерти. Море делилось со мной своей энергией. Оно помогало мне выносить судьбу моей семьи.

Как только мой нос улавливал запах соленой воды, как только я ощущала песок под ногами и слышала шум волн, я чувствовала, что освобождаюсь от тяжести своего прошлого. Вода уносила мое прошлое далеко-далеко в бесконечность океана, она окутывала мое будущее покрывалом из морской пены и оставляла меня наедине с настоящим.

Мне это нравилось. Я. Сейчас. Только я и море. С пляжа я возвращалась сильной и бесстрашной, как мужчина. Я выучила несколько боевых приемов и была уверена в себе. После того как я коротко подстригла волосы, я стала похожа на мальчика, и до того как кто-то начинал мне угрожать, я угрожала ему.

Если кто-то начинал приставать ко мне, я тут же нападала на него, Скоро мальчики поняли, что со мной шутки плохи, и ко мне больше не приставали. За это меня очень любили приличные девочки моего возраста. Если они шли куда-то вместе со мной, то с ними ничего не могло случиться. Девочки менее приличные избегали меня, потому что мое присутствие мешало им знакомиться с мужчинами.

Я чувствовала, что моя агрессивность защищает меня. Однако вместе с тем она не давала мне завязать отношения с хорошими людьми. Все боялись меня. Почти все.

Однажды, когда мне уже было тринадцать лет, ко мне на пляже стал приставать мужчина. Было десять часов утра, я лежала и читала учебник.

— Ты что тут делаешь?

— Учу уроки.

— Ага, так это называется учить уроки? Ах ты маленькая шлюха…

Мужчина был очень злобным. В руке у него был пластиковый пакет. Когда он поставил пакет на песок, я подумала, что он сейчас вытащит нож и порежет мне лицо. Мысли бешено проносились у меня в голове. Смерти я не боялась, боялась унижения.

— Иди вперед, за дюны, — сказал мужчина, — и не оборачивайся. Я пойду следом за тобой.

Лицо мужчины было обожжено солнцем, и на нем виднелись шрамы от ножа. Верхняя губа распухла, глаза красные. Он был раздет до пояса и пьян.

— Я школьница, — сказала я, — оставь меня в покое.

Мимо нас проходили отдыхающие. Я замечала по их глазам, что они понимали, в какой опасности я нахожусь. Но я замечала и то, что они боятся. Никто не собирался помочь мне.

— Мне кажется, ты из хорошей семьи, — сказала я. — Неужели ты хочешь опозорить себя грехом насилия над маленькой девочкой?

Мужчина выругался:

— Хватит болтать! Иди за дюны, или я тебя прикончу!

Я понимала, что не смогу убежать, не бросив тут свои учебники. Но этого я не хотела ни в коем случае. Учебники — это мое будущее. Я должна была учиться, очень много учиться, чтобы выбраться из своего несчастного положения.

Я продолжала разговаривать с мужчиной. Мой голос был спокойным, хотя сердце колотилось от страха. Этому я научилась дома: не проявлять чувств и не показывать страха. Никогда.

В конце концов мужчина сдался:

— Я сейчас отвернусь и посмотрю на море. И если ты еще будешь тут, если я увижу тебя на этом месте, где ты сейчас сидишь, то ты — моя.

Мужчина отвернулся. Кровь в моих ушах зашумела громче, чем прибой. Я схватила свои учебники и помчалась изо всех сил. Прочь. Домой. В безопасность. Я ни разу не оглянулась.

Я никогда больше не видела этого мужчину.

Позже в колледже я часто пропускала занятия и вместо них ходила на море. У моей умной сестры Рабии была тетрадь, куда она записывала стихи, короткие рассказы и мудрые мысли — на французском и арабском языках. Я брала эту тетрадь с собой и буквально зачитывалась ею. Тексты Рабии были очень сложными, она описывала нашу тяжелую жизнь в символических картинах, которые понимали только мы, но не наши двоюродные братья. Меня успокаивало то, что я читала рассказ о своей судьбе, изложенный в литературной форме, словно это была чья-то другая жизнь. Она была мне близка, потому что речь все же шла обо мне. Но в стихах и историях Рабии моя боль отделялась от моей души и оставалась лишь только в мыслях. Я читала о ней так, словно это была судьба чужой семьи.

К сожалению, эта тетрадь потерялась. Я помню лишь начало стихотворения, посвященного нашей сестре Джамиле:

Джамиля ушла из нашей семьи в семнадцать лет. Тетя Зайна упрекала ее в том, что она стремится стать любовницей дяди Хасана. Это было смешно. Но Джамиля круглые сутки находилась под пристальным наблюдением тетки и двоюродных братьев, которые к тому же приставали к ней. Из-за этого у нее усилилась астма. Иногда у нее начиналось удушье, и она теряла сознание и падала на пол.

Однажды вечером она сунула мне в руку узелок со своими пожитками.

— Я убегаю, — сказала она, — выбрось мне вещи с крыши.

— А куда ты уедешь? — испуганно прошептала я.

— В деревню, к Асие и Уафе.

— Не бросай меня одну, сестра! — взмолилась я.

— Я больше не могу, — сказала Джамиля, — ты должна понять меня. Ты уже большая девочка и видишь, как ко мне пристают двоюродные братья. Тетка пытается уничтожить меня с помощью колдовства. Дядя бьет меня каждый день. Мне кажется, что он ненавидит меня.

— Я что, тебя больше никогда не увижу? — спросила я.

— Может быть. А может быть, и нет, — ответила Джамиля. — Иншалла.

Затем она крикнула тете Зайне:

— Я схожу в магазин.

Тетка вышла во двор. На Джамиле была лишь ночная рубашка.

— Накинь что-нибудь сверху! — приказала тетка.

Джамиля выскользнула из дома. Я бросила ей с крыши узелок с вещами.

— Встретимся в маленьком лесу, — прошептала она.

И там она обняла меня — в последний раз на многие годы — и исчезла.

В деревне Джамилю встретили недоброжелательно. Она была дерзкой девчонкой и носила провоцирующую, обтягивающую городскую одежду, которая подчеркивала ее большую грудь и крепкую попку.

Бабушка была возмущена. Тетя пребывала в отчаянии. Они хотели отослать Джамилю обратно в город, но для моей сестры об этом не могло быть и речи. Она искала мужчину, который бы женился на ней и ввел ее в свой дом. Через три месяца ее поиски увенчались успехом. Первый же мужчина, который состроил ей глазки, стал ее мужем. У них родился сын.

И, естественно, сейчас они уже разошлись.

Я и дальше проводила много времени на берегу Атлантического океана. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я решила сходить на одну из безалкогольных молодежных дискотек на пляже где вход для юношей был платным, а для девушек — бесплатным.

Вообще-то вход на эти дискотеки был разрешен лишь лицам старше восемнадцати лет, но мне удалось прошмыгнуть туда. Мне хотелось танцевать.

Где-то через неделю на пляже ко мне подошел мальчик.

— Ты меня помнишь? — спросил он.

— Нет, с чего бы? — ответила я.

— Я видел тебя в субботу на дискотеке.

— А я тебя — нет, — ответила я.

Мохсину уже исполнилось двадцать лет, но он был маленького роста. Он тогда показался мне очень милым. У него были короткие, очень курчавые волосы и бритый затылок. Кудри он смазывал гелем. Его кожа была темной, а глаза — светлыми. Однако Мохсин был не бербером, а арабом.

Мы немного поговорили и вскоре нашли общий интерес: мы обожали египетского певца Абделя Халима Хафеза (1929–1977).

Я начала петь одну из моих любимых песен этого исполнителя. Она называется «Резала мен тахтель маа» — «Письмо под водой»:

А затем Мохсин подхватил припев:

Мы пели, мы разговаривали, спрятавшись за дюнами, потому что мои двоюродные братья преследовали нас. Я не решалась поцеловать Мохсина, боясь стать такой, как мои двоюродные сестры.

Он в отчаянии посылал мне заказными письмами открытки, которые покупал в киоске. На открытках, представлявших собой сплошной кич, были изображены алые сердца, а ниже его почерком было написано: «Я скучаю по тебе, Уарда».

У нас на улице мало кто получал заказные письма, поэтому все соседи проявили любопытство, когда почтальон разыскивал меня, чтобы я подписала квитанцию. Кузины смеялись надо мной, а кузены угрожали поймать и избить навязчивого ухажера, но зато дядя Хасан лишь добродушно посмеивался. У меня от волнения стучало сердце.

И тем не менее из нашей любви ничего не вышло. Через год Мохсину надоела моя сдержанность. Он нашел себе девушку, с которой мог целоваться, и больше не присылал мне открыток.

Для меня это было жестоким ударом, хотя я привыкла к тому, что меня бросают. Мать покинула меня, и отец, и многие сестры. А теперь меня покинула новая любовь.

Из-за этого я постоянно плакала. Я несколько месяцев разыскивала Мохсина на пляже, но он больше там не показывался. У него завязались отношения с Саидой — девушкой, которая за сто дирхамов обнажала свои белые ноги.

Плача, я заходила в море и долго оставалась там, за линией прибоя. Когда я возвращалась на берег, слез о потерянной любви уже не было. Их поглощала вода.

 

Селение у подножия гор

Летом 2003 года моя сестра Асия в двадцать шесть лет вышла замуж за своего друга Саида.

Асия руководит школой иностранных языков в Агадире. Когда она выходит из дому, то обязательно покрывает голову платком. Она это делает и по религиозным причинам, но в основном лишь для того, чтобы защитить себя. Женщины, которые не носят головных платков, в некоторых кварталах города считаются женщинами легкого поведения, к которым можно в любое время приставать.

Саид на один год старше ее, он выучился на повара, сейчас работает проводником на транспортном предприятии «Зетрап» и в свободное время занимается музыкой, играя в фольклорном ансамбле. Он родом из бедной, но приличной семьи. Его отец рано умер, мать вырастила троих братьев в одиночку.

На свадьбу были приглашены четыреста гостей. Ноги и руки невесты покрасили хной, и ее несли через весь Агадир на носилках. Жених скакал на лошади по улицам и стрелял в воздух из старинного ружья, такого древнего, что оно еще заряжалось с дула. Молодые берберы, стоящие на входе в зал, предлагали гостям молоко и финики — традиционное приветственное угощение. Музыканты играли, повара расставляли на столах самые изысканные кушанья, которые только известны в нашей стране. И лишь через три дня празднества закончились.

Молодожены отправились в романтическое путешествие — в гостиницу, расположенную в городском квартале Бен Серджао. Естественно, моя сестра была до этой ночи девственницей. Но гости не могли этого проверить, потому что Асия и Саид отказались демонстрировать публике окровавленные простыни после первой брачной ночи.

— Мы ведь живем уже не в средневековье, — сказала Асия.

Однако так делают не все молодожены. Я помню свадьбу, которую играли у нас по соседству в Агадире. Торжества проходили в огромной палатке, установленной на улице, и продолжались до следующего утра. Затем молодая пара исчезла в одной из комнат соседнего дома. Гости ждали, когда появятся простыни. Прошел час, затем два часа. Лишь через три часа дверь дома снова открылась. Однако не мать невесты с простыней на подносе вышла оттуда, чтобы протанцевать через толпу гостей, а жених.

У него с собой не было простыни, и он ругался:

— Вот так дерьмо! Нас облапошили! Девочка оказалась не девственницей! Мне подсунули товар «секонд-хэнд»! Да покарает вас Аллах!

Вне себя от гнева он захлопнул дверь, а вскоре исчез вместе со своей семьей. На улице воцарилось гнетущее молчание. Приглашенные на свадьбу гости незаметно удалились. Такой скандал не предвещает ничего хорошего. Семья невесты закрылась в своем доме. Девушка несколько недель не решалась показываться на улице. Потом я увидела ее, как она с опущенной головой пробирается к магазину си Хусейна, а затем снова прячется.

На улице позже ходили разговоры, что девушка все же была девственницей, но жених оказался таким дураком, что не смог выполнить супружеский долг в первую брачную ночь. Тем не менее на репутации наших соседей осталось пятно.

Свадьба Асии в Агадире стала финалом почти двенадцатимесячных празднеств, начавшихся в день ее обручения. Я считала размах этого дела несколько преувеличенным, прежде всего потому, что мне снова и снова приходилось летать из Германии в Марокко, чтобы участвовать в празднествах. С другой стороны, я хорошо могла понять желание Асии продемонстрировать свое счастье и общественное уважение к себе.

В связи с фамилией Саилло в Агадире до сих пор вспоминают страшную смерть моей матери. Мы — дети убийцы, почти каждый человек в городе знает о нашей судьбе и имеет свое мнение на этот счет. Мне кажется, что Асия попыталась реабилитировать фамилию Саилло таким безбрежным празднованием свадьбы. Она, наверное, хотела сказать: «Смотрите, люди, мы были отторгнуты обществом, но сейчас мы вернулись».

Это началось за год до свадьбы с маленького приема в Играаре, в селении, расположенном рядом с моим родным Е-Дирхом, где Асия выросла у нашей тетки Хадиджи. В глиняном доме халти Хадиджи собрались женщины и дети со всего села, мужчины, к сожалению, должны были оставаться на улице. В честь праздника всех угощали фантой, кока-колой и напитком из яблочного сока, который называется «Пом» и в сельской местности считается божественным.

По пути в Играар мы съехали с асфальтированной дороги и дальше двигались по грунтовой, по которой ездил еще месье Автобус, когда он вез мою маму в дом бабушки, где потом родилась я. С тех пор в Е-Дирхе и Играаре ничего не изменилось, разве что появилась линия электропередач, идущая через горы и снабжающая электричеством селения, расположенные у подножия гор Антиатлас.

Халти Хадиджа теперь могла хранить бутылки с «Помом» в холодильнике и после захода солнца включать электрическое освещение в выбеленном известью внутреннем дворе. Однако воду она, как и раньше, черпала из цистерны и, пока не совсем стемнело, спешила во второй двор, чтобы покормить там осла и обеих своих овец.

Я вспоминала о беззаботных неделях, которые я провела здесь в детстве. На летних каникулах дядя Хасан обычно посылал нас в деревню. Рабия, Джамиля и я собирали наши вещи и садились в автобус, лишь Джабер и Муна не могли ехать с нами: отец не хотел, чтобы его самая старшая дочь и его единственный сын поддерживали контакты с семьей моей матери. Муна была дочерью другой женщины, а Джабер, вероятно, должен был нести генетическое наследие моего отца в неискаженном виде в будущее.

Я радовалась, что увижу своих сестер, Асию и Уафу, которые росли здесь у моей тетки и с которыми я не виделась целый год. Однако вскоре оказалось, что ладить с ними было не совсем просто. Уафа и Асия вдруг стали говорить на наречии ташл’хит, на языке моего племени, который нам пришлось изучать заново.

Они обе совершенно спокойно чувствовали себя в этом чужом окружении, где росли растения с опасными шипами, водились целые тучи саранчи и обитало множество ядовитых змей, которых я очень боялась.

В первые дни я чувствовала себя здесь не очень хорошо, пока не привыкла к этим условиям. Бабушка давала мне чувство защищенности. Ночью я спала в ее постели, тесно прижимаясь к ней, к ее телу, запах которого был таким чужим и одновременно таким знакомым. Бабушка гладила меня по голове, пока я засыпала, а когда она утром, еще до восхода солнца вставала с постели, чтобы помолиться и начать полевую работу в прохладном воздухе рассвета, я тут же просыпалась и не отходила от нее.

— Деточка, — говорила бабушка, — оставайся в постели.

— Нет, — кричала я, — я хочу с тобой!

Бабушка переносила все тяжести на голове, как это до сих пор умеют только старые женщины. Она держалась очень прямо, и я считала, что она выглядит как королева. На полях она вырывала сорняки и собирала свежие фрукты. Затем она спешила назад и готовила нам на завтрак очень питательный суп из маиса. Ели мы во дворе.

Мне нравилось обнюхивать бабушку, когда она возвращалась с поля. Ее кожа имела кисловатый запах, как молоко после горячего дня. А больше всего мне нравилось, когда она снимала платок с головы и распускала волосы. У нее были очень длинные волосы, пестрые из-за различных оттенков порошка хны, который она применяла для окрашивания волос.

После завтрака она кормила кур, овец, коз и осла. Когда солнце стояло в зените и становилось слишком жарко, чтобы работать, женщины из десяти семей этого села собирались вместе, заваривали чай, сидели в тени и рассказывали друг другу волнующие и банальные истории из своей повседневной жизни.

Позже мы пели старинные песни нашего племени, некоторые женщины приносили простые народные инструменты и отбивали ритм, под который мы, девочки, танцевали.

Наше участие в этих собраниях было само собой разумеющимся, и я наслаждалась тем, что принадлежу к этой большой и мирной деревенской общине. Мы, девочки, кипятили чай, как взрослые, а в сезон сбора плодов железного дерева мы даже соревновались, кто из нас их больше расколет.

Мы сидели по-восточному, скрестив ноги, перед плоскими отшлифованными камнями, на которые укладывались высохшие на солнце орехи железного дерева. Затем мы разбивали их твердую скорлупу острыми камнями. Разбивать орехи было тяжело. Только попав острым камнем в одну совершенно определенную точку на скорлупе, можно было извлечь из ореха ценные семена.

Бабушка следила своим неусыпным глазом Аргуса, чтобы мы не повредили семена. Дело в том, что в них содержится ценное масло железного дерева, которое является не только очень полезным продуктом питания, но и используется женщинами-шерифа как мощное лекарственное средство против многих болезней и недугов.

Но интереснее всего было участвовать в различных проделках Джамили. Она была самой необузданной из всех девочек и ничего не боялась. Вместе с ней мы карабкались по скалам на горных склонах за селом.

Когда мы ходили по полям, то носили с собой длинные палки из стволов сахарного тростника, которые на верхнем конце были расщеплены и снабжены веревкой. С помощью такой палки можно срывать с колючих кустов кактуса опунции сладкие плоды, до которых невозможно дотянуться голыми руками.

Однажды Джамиля пустила эту палку в ход для того, чтобы поймать змею, которую мы обнаружили в колодце на одном из полей. Мне нравилось любоваться отражением своего лица в колодезной воде. Казалось, у меня есть сестра-близнец, которая улыбается мне из страшной глубины колодца. Однако в тот день я, наклонившись над краем колодца, увидела не себя, а ужасную рептилию.

— Джамиля, — воскликнула я, — тут что-то противное!

Джамиля отнеслась к этому совершенно спокойно.

— Это змея, — сказала она. — Я сейчас ее вытащу.

— Пожалуйста, не делай этого! — закричала я. — Это же опасно!

Я и до сих пор боюсь змей. Я не выношу их вида даже по телевизору.

— Ничего, я справлюсь, — сказала Джамиля, и ее широкое лицо раскраснелось от охотничьего азарта.

Мы перегнулись через край колодца и завороженно наблюдали за тем, как Джамиля самодельными щипцами, предназначенными Для плодов кактуса, пытается подцепить змею. Рептилия злобно шипела. Трижды ей удавалось освободиться. Затем ее длинное тело крепко застряло в щипцах.

Джамиля, торжествуя, вытащила змею на солнечный свет. Та извивалась в расщепленной палке. Я видела ее раздвоенный язык и холодные глаза. Мы с криком разбежались, когда сестра подняла палку со змеей и стала крутить ею над головой.

— Я сейчас сделаю так, что у нее закружится голова! — закричала Джамиля. — Вы видите? А когда у нее закружится голова, мы затопчем ее ногами до смерти.

— Немедленно верни змею в колодец, — взмолилась я в панике, — иначе я расскажу все бабушке.

— Трусиха! — закричала Джамиля. — Я одержу победу над змеей! Вот, смотрите!

Мы наблюдали за боем Джамили со змеей с безопасного расстояния. И действительно, моей сестре удалось каким-то образом усыпить змею. В конце концов змея очутилась на земле, и Джамиля потопталась зелеными резиновыми сапогами по ее телу. Когда змея уже не двигалась, прибежали другие девочки, решились подойти поближе и тоже потоптались по мертвой змее. Лишь одна я не осмелилась даже пнуть змею ногой. Слишком велик был мой страх.

Вечером бабушка отругала нас.

— Змеи могут убить человека, — сказала она. — Никогда этого больше не делайте, иначе я не отпущу вас на поле одних.

Зато из меня вышел хороший истребитель скорпионов. Перед домом моей тетки стоял бетонный чан, в котором собиралась дождевая вода. Однако дожди бывали так редко, что этот чан чаще всего стоял совершенно пустой и в нем скапливались жуки и скорпионы. Там были черные скорпионы, довольно большие, и маленькие красные, чрезвычайно ядовитые. Я склонялась над краем чана и давила ядовитых существ палкой. При этом я чувствовала себя спасительницей нашего ночного покоя. Каждый мертвый скорпион означал, что одной опасностью стало меньше, и поэтому я спала чуть-чуть крепче.

Беззаботные дни в селе, казалось, мчались друг за другом. Я чувствовала себя сильной, здоровой и чистой. Здесь хватало еды, мы находились на свежем воздухе, и каждый день бабушка мыла меня хозяйственным мылом, которое она покупала на базаре в Тизните. Здесь были зубные щетки и паста, и мои зубы стали белыми и блестящими. Я видела это, наклоняясь над краем колодца, чтобы посмотреть на свое лицо, отражающееся в водном зеркале. Раз в неделю бабушка топила сухими ветками хамам во втором дворе ее дома, и мы потели лежа, потому что помещение было таким низким, что в нем невозможно было сидеть. Мы лежали друг возле друга, как буханки хлеба в печке, а когда наша кожа размягчалась от горячего пара, бабушка соскребала с нас грязь грубой рукавицей.

За пару дней до начала школьных занятий бабушка начинала собирать наши вещи и связывать их в узелки. А я начинала чувствовать боль разлуки, которая достигала своей высшей точки, когда старая машина месье Автобуса появлялась в огромном облаке пыли на дороге, ведущей в Играар и в Е-Дирх. Мы сидели на ступеньках перед бабушкиным домом и боролись со слезами. Все жители села приходили попрощаться с нами.

А затем мы рассаживались в автобусе и смотрели в заднее стекло: село становилось все меньше и меньше и в конце концов совсем исчезало из вида.

Лето осталось позади. Впереди нас ждала осень с дядей Хасаном, тетей Зайной и обычной нищетой, которую мы почти забыли за недели, проведенные в селении.

 

Дядин кулак

Дядя Хасан становился все более жестоким. Если поставить себе цель вспомнить о нем хоть что-то хорошее, то можно сказать только одно: он был справедлив и распределял свою жестокость поровну между родными детьми и нами. Однако же особенным мучениям подвергался Мустафа, его приемный сын, Амми Хасан даже подвешивал Мустафу за ноги на крючок в стене и оставлял там висеть, пока у того не краснело лицо от прилива крови, и бил его то резиновыми шлангами, то ремнями от машины.

Если дядя Хасан пребывал в плохом настроении, то лучше было не попадаться ему на глаза. Он уже сломал мне нос, но по-настоящему он поиздевался надо мной тогда, когда я потеряла солнцезащитные очки Фатимы.

У моей двоюродной сестры Фатимы была какая-то кожная сыпь, которая летом почти исчезала, зато зимой покрывала все ее лицо. Мне кажется, это был нейродермит. Чтобы скрыть пятна на лице, она носила большие солнцезащитные очки, которые ей раздобыл дядя. Конечно же, мне тоже хотелось хоть раз примерить эти шикарные очки. Как-то раз я взяла их у нее взаймы и стала прогуливаться по улице взад-вперед. И я добилась своего.

Один из заинтересовавшихся мальчиков остановил свой мопед рядом со мной и сказал:

— Эй, Уарда, ты прекрасно выглядишь в этих шикарных очках.

Польщенная, я улыбнулась.

— Можно я примерю их?

Я в нерешительности задумалась, ведь это были не мои очки, но мне не хотелось показаться жадной, и я сказала:

— Ну конечно.

Мальчик схватил очки, надел их и нажал на газ.

— Эй, дурак! — закричала я вслед. Но он скрылся за углом и не вернулся назад. Вечером Фатима заметила, что очков нет.

— Уарда, — спросила она, — это ты опять?

Я кивнула.

— Давай их сюда!

— У меня их больше нет. Я их дала поносить.

Это был неправильный ответ. Фатима буквально взбесилась и попыталась расцарапать мне лицо. Это услышал дядя и вытащил ремень из своих штанов. Однозначно, в этот вечер он был отнюдь не в лучшем настроении. Он ни о чем не спрашивал, а сразу начал бить меня. Когда он закончил избиение, мне пришлось вытирать кровь с уголков своего рта.

Дядя Хасан смотрел на меня без всякого сочувствия.

— Если очков завтра не будет, я тебя убью.

Я пошла к родителям мальчика.

— Пожалуйста, — сказала я, — мне нужны очки.

Люди увидели следы на моем лице и поняли, что произошло. Дядя Хасан был известен своей драчливостью. В уличных драках, в которых он часто участвовал, дядя научился приемам, причиняющим особую боль.

Его руки, бьющие меня по лицу, были словно из железа. Он никогда не бил мягкой внутренней стороной ладони, а только жесткой наружной стороной. Если я молчала, он разъярялся еще больше, затем бил меня головой о стену и ногами в живот. Если я плакала, его агрессивность потихоньку проходила и в конце концов он прекращал избиение. Однако, несмотря на это, я почти всегда была слишком гордой, чтобы плакать.

— Да, очки у нас, — сказали эти люди. — Но, к сожалению, наш сын разбил стекла. Оправа сейчас находится у оптика. Нам отдадут очки только послезавтра.

Это была плохая новость. Значит, меня будут бить каждый день, до тех пор пока эти проклятые очки снова не окажутся дома.

Я каждое утро буду просыпаться со страхом, что вечером мне предстоит терпеть боль, что меня будут унижать, что мне придется ложиться спать с кровавыми ранами и идти в школу с подбитыми глазами.

Я потащилась домой. Дядя Хасан уже ожидал меня.

— Где очки?

— Мне отдадут их лишь…

Я еще не закончила фразу, как уже получила удар кулаком в лицо. В этот вечер он избивал меня куском кабеля. Сначала я крепко сжимала зубы, чтобы не издать ни звука, когда моя кожа лопалась с противным звуком. Я не хотела, чтобы мои двоюродные братья, наблюдающие за этой сценой, еще и смеялись над тем, как я плачу. Но затем я все же решилась прекратить пытку и упала на пол.

Это был трюк, которому я научилась у двоюродной сестры Хабибы. Как только ее начинали бить, она сразу же делала вид, что теряет сознание, закатывала глаза и падала на пол. Лишь однажды ей этот трюк не удался. Она побывала у парикмахера, а затем принялась шататься по городу с выпрямленными, гладко причесанными и высушенными феном волосами. Дядя Хасан уже ожидал ее дома, так как ему наконец надоело, что она постоянно нарушает установленный лично им комендантский час — не выходить из дому позже восьми вечера. Едва Хабиба в одиннадцать часов ночи переступила порог дома, как тут же получила первый удар. Она немедленно картинно упала в обморок, а дядя в страхе помчался в туалет, чтобы принести ведерко с водой. Хабиба наблюдала за ним краем глаза. Теперь она была в ловушке. Или ей придется признать, что она притворялась, будто потеряла сознание, и тем самым подвергнуться риску дальнейших побоев, или же ее новая гладкая прическа пострадает. Хабиба приняла решение — лучше уж побои.

— Нет, отец, — закричала она, — только не надо воды!

Однако дядя Хасан играл в такие игры только по своим правилам. Он на минуту задумался, затем опрокинул ведро с водой ей на голову.

— Мне кажется, что так тебе будет намного больнее, — издевательски ухмыльнулся он.

Мне же, однако, везло редко, избежать побоев не удавалось. Три вечера подряд я подвергалась избиениям, пока мальчик на мопеде не привез мне отремонтированные очки. Мне и после этого еще доставалось, потому что новые стекла были якобы тоньше, чем разбившиеся старые.

В жестокости тетя Зайна ни в чем не уступала дяде Хасану. Ей дважды удалось избить меня так, что я действительно теряла сознание. В первый раз это случилось, когда я еще ходила в начальную школу Она так ударила меня каблуком по голове, что я упала без чувств. А все дело было в том, что я решилась откусить кусочек от хлеба, который она испекла не для нас, а только для своих родных детей.

Придя в себя, я почувствовала, что мокрая насквозь, потому что она облила меня водой. Тетя Зайна сидела передо мной на подушке.

— А сейчас ты подойдешь ко мне, поцелуешь в лоб и извинишься за свое плохое поведение.

Я не хотела извиняться и уж совсем не хотела целовать ее. Но я была в таком отчаянии, что сделала и то, и другое. И до сегодняшнего дня это унижение приводит меня в бОльшую ярость, чем те побои, которые достались мне от нее.

Второй раз я что-то перепутала, когда совершала покупки. Вместо паприки я принесла молотый тмин. Это настолько рассердило тетку, что она, как обычно, расцарапала мне своими острыми ногтями лицо, затем запустила свои руки мне под платье, в самые чувствительные места на внутренней стороне бедер, расцарапала их и затем ударила скалкой по голове так, что я упала без сознания.

Мои старшие сестры Рабия и Джамиля пытались защищать меня, но они сами были жертвами.

Рабия реже подвергалась физическому насилию, потому что она была очень умной и дипломатичной. Но один из двоюродных братьев, тем не менее, нанес ей довольно тяжелую рану. Он положил ложку в раскаленный древесный уголь, на котором Рабия варила традиционное блюдо таджине, а затем прижал эту ложку к ее лицу так, что кожа и даже мясо с шипением испарились. Никогда раньше и никогда после этого я не слышала, чтобы Рабия так душераздирающе кричала. Этот шрам заметен и до сих пор.

Джамиля прежде всего страдала от домогательств дяди Хасана. Она работала вместе с ним в мастерской, и у нее не было никаких шансов избежать его похотливых взглядов и прикосновений, когда ее тело в период полового созревания приобрело женственные формы.

Когда тетя Зайна обвинила ее в том, что она строит глазки дяде Хасану, она не решилась сказать, как это было на самом деле. Она сохранила эту грязную тайну в себе. Но в конце концов приставания дяди стали настолько невыносимыми, что она доверилась Рабие и рассказала ей все. Тогда Джамиле было пятнадцать лет.

Мы все замечали, что дядя особенно сердечно целовал Джамилю в знак приветствия и на прощание, но мы ничего такого при этом не думали. Джамиля, однако, чувствовала, что за этим скрывается что-то ужасное. Она поговорила с Рабией, и они обе в письме сообщили нашему отцу о том, что происходит в его бывшем доме.

Рабия поддерживала тесные контакты с отцом во время его пребывания в тюрьме. Когда ей было четырнадцать лет, она даже на свой страх и риск обратилась к адвокату, чтобы он вызволил отца из тюрьмы, но эта попытка была безуспешной. Она регулярно писала ему, что выяснилось, однако, лишь тогда, когда он умер, а мой брат Джабер просматривал то немногое имущество, что осталось после него. Я видела не все письма, потому что Джамиля порвала некоторые из них, касавшиеся лично ее.

Отец очень возмутился и послал жалобу на собственного брата в официальные органы. Он даже потребовал выселить Хасана из дома нашей семьи и запретить ему приближаться к нам.

Но он, как заключенный, находящийся в тюрьме, не мог нас по-настоящему защитить. Тем не менее отвечавший за это дело паша, высокопоставленный судебный чиновник, вызвал к себе всех участников.

Дядя Хасан сильно запаниковал, узнав, куда его приглашают. Он понял, что его жизнь рушится, потому что без нас он бы потерял даже дом, в котором сейчас жил. Он стал бы бездомным, а его репутация была бы окончательно испорчена. Он не ожидал, что Джамиля и Рабия наберутся мужества, чтобы защититься от постоянных избиений, издевательств и приставаний. Две малолетние девочки решились выступить против взрослого мужчины! По марокканским понятиям это было чем-то невероятным. Все знали, что у нас происходит: и соседи, и наши родственники, и, вероятнее всего, официальные органы тоже. Но, как и тогда, когда мы с матерью подвергались издевательствам со стороны нашего отца, сейчас тоже никто не вмешивался. Нам сочувствовали, да, это было, нам давали время от времени пару дирхамов или багет, намазанный маслом, однако по-настоящему помочь нам не хотел никто.

Я восхищалась мужеством Рабии и Джамили, и я представляла себе, как бы изменилась наша жизнь, если бы мы наконец избавились от дяди, тетки и их детей. Дом стал бы только нашим! Рабия была бы умной главой семьи, Джамиля — сгустком энергии, Муна избавилась бы от своего страха, а мы, маленькие, избавились бы от мучений. Конечно, мы бы забрали к себе Уафу и Асию! Наша семья снова собралась бы вместе! Но моя надежда оказалась просто мечтой…

Отец и мои сестры решили, что они не будут упоминать о сексуальных приставаниях. В нашем обществе такое обвинение очень быстро обращается против жертвы. В конце концов, как написал отец из тюрьмы, Рабию и Джамилю выставят проститутками, на которых все благие намерения и педагогические меры дяди не оказали воздействия.

И все же дядя Хасан испытывал настоящий страх, когда мы стояли перед пашой. За исключением двух самых младших сестер, мы находились здесь все: Муна, Джамиля, Рабия, Джабер и я.

Муна была не на нашей стороне. Из страха потерять все она поддерживала дядю. Она была человеком, очень нуждавшимся в гармонии, и настолько пугливым, что боялась своей собственной тени. Даже по улице она шла так, как будто ей кто-то угрожал. Кроме того, она знала, что она не наша, поскольку она была усыновленным ребенком из первой семьи моего отца, а мать обращалась с ней не очень хорошо. Мы же, наоборот, признавали ее своей, настоящей, полноценной сестрой. Я любила ее и до сих пор испытываю к ней большую симпатию, хотя мы почти не поддерживаем никаких контактов.

Я готовилась заявить перед пашой ясно и четко, что не хочу больше жить в семье дяди. Хотя мне было всего одиннадцать лет, я понимала, что должна бороться за нашу свободу. Никто добровольно не вернет нам наше право на нормальное детство. Я сказала себе: если нам сейчас не удастся вышвырнуть дядю и тетю из дома нашего отца, я сделаю это, как только мне исполнится восемнадцать лет, или же сама уйду отсюда.

Однако паша даже не выслушал меня. Я ждала в коридоре перед помещением для судебных совещаний, в то время как опрашивали Джамилю, Рабию, дядю, моего дедушку и его племянника.

Амми Хасан приводил те аргументы, что девочек в нашем возрасте нельзя оставлять одних, что им нужна рука опытного отца семейства, каким является именно он.

Паша, казалось, прислушался к моим сестрам и поверил им. После этого дядя Хасан расплакался перед пашой и заявил, что он будет любить нас так же, как своих собственных детей. Дедушка тоже был против того, чтобы мы сами отвечали за себя. Его поколению ничего подобного невозможно было и представить.

— Такие юные девочки, — сказал он, — одни, в большом городе, где много иностранцев… Не попадут ли они на кривую дорогу?

В конце концов паша принял решение дать дяде Хасану последний шанс. Если тот еще раз даст повод пожаловаться на него, то он, паша, собственноручно позаботится о том, чтобы дядя со своим выводком вылетел вон из нашего дома.

Мы проиграли бой, но тем не менее одержали победу. С тех пор как Рабия и Джамиля показали, что они готовы бороться за наши права, дядя Хасан вынужден был взять себя в руки. Он уже почти не решался бить нас, а Джамиле больше не грозили его домогательства.

Лишь тетя Зайна только укрепилась в своей ненависти к нам.

 

Становление женщины

Во втором классе я подружилась с девочкой по имени Сихам, которая была из богатой семьи. Сихам тоже жила в Нуво Талборжт, рядом с продуктовым магазином на углу. Ее отец был успешным адвокатом, а мать ездила на «мерседесе». Семья была такой богатой, что жила в двух домах, соединенных между собой. Эта семья из четырех человек владела помещением, площадь которого была в два раза больше, чем дом нашей семьи, состоявшей из шестнадцати человек и проживавшей на улице Рю эль-Газуа.

Я любила бывать у Сихам. У нее было спокойно, никто ни с кем не ссорился, даже редко можно было услышать громкое слово. И, кроме того, у них был телефон. Мы с Сихам играли со звонком телефона. Впервые в жизни у меня в руках оказался телефон, и я могла покрутить диск для набора номеров. Я робко прижала трубку к своему уху и прислушалась к каким-то скребущим звукам, когда телефон соединялся с чьим-то номером. Затем раздался ряд гудков.

Я испуганно посмотрела на Сихам.

— Это что такое? — прошептала я.

Сихам чуть высокомерно засмеялась.

— Это же звонок. Это нормально. Так работает телефон, дурочка.

Вдруг я услышала чужой голос в трубке и тут же положила ее.

Позже я осмелела. Я, правда, ничего не говорила в трубку, зато слушала, как люди снова и снова повторяли: «Алло» или «Кто там?» Затем я, хихикая, клала трубку, пока люди не сказали: «Я проклинаю твою мать». Марокканцы немедленно говорят это, стоит им рассердиться, однако мне не хотелось слышать ничего подобного.

Когда мы вместе не хихикали и не шушукались, то учили уроки. Отец Сихам относился ко мне хорошо, иногда даже гладил по голове или давал пару дирхамов монетками, и я была очень горда тем, что такой успешный месье адвокат меня так явно ценит.

Сихам была на год моложе меня, но немного выше ростом, потому что она, в отличие от меня, регулярно и хорошо питалась. Кроме того, она играла в теннис, и поэтому была еще и мускулистой. Иногда мне доставались платья, из которых Сихам уже выросла.

Мать Сихам говорила своей дочке:

— Уарда бедна, поэтому мы делимся с ней нашим богатством. Это наша обязанность как мусульман. Но, пожалуйста, не говори ей об этом, потому что мы не хотим ранить ее гордость.

Сихам придерживалась этого правила, и я преспокойно носила ее вещи.

Однажды мать Сихам подарила мне чудесный топик. Она сама его связала крючком, и он буквально сиял прекрасным, насыщенным цветом бургундского вина. На следующий день я сразу же надела его в школу. Нашей учительнице, которая была очень красива, он тут же бросился в глаза. Она не прятала волосы под платок, носила обувь на высоком каблуке и короткую джеллабу с вырезом. Ее звали Хеба.

Когда я в начале учебного года пришла в класс, у меня не было ни учебников, ни тетрадей, ни карандашей, не говоря уже о школьном ранце.

Дядя Хасан сказал:

— В этом году у меня на тебя денег нет. Может быть, в следующем году наступит твоя очередь.

Я сказала:

— Но, дядя, мне эти вещи нужны сейчас.

Дядя Хасан не понял моей проблемы. Он был неграмотным, и школа для него ничего не значила. Он не хотел отдавать в школу то немногое, что у него было. На второй день школьных занятий учительница подошла ко мне.

— Как тебя зовут?

— Саилло Уарда.

Учительница запнулась.

— Саилло?

— Да, — сказала я едва слышно.

— А кто твоя сестра? Джамиля или Хабиба?

— Джамиля. Хабиба — моя кузина.

Учительница выпрямилась.

— Ученики, — сказала она, — в нашем классе есть дети, у которых нет родителей и нет денег. Одна из них — Уарда.

Она указала на меня. Мне тут же захотелось сделаться невидимой. Но ничего не получилось. Все уставились на меня.

— Другой ребенок — это Джоуа.

Она показала на мальчика, который попал в школу из приюта для сирот. Его имя означает «голод». Теперь все дети смотрели на Джоуа.

— Я призываю вас попросить своих родителей дать немного денег для Уарды и Джоуа, чтобы эти дети тоже могли купить себе школьные принадлежности.

На следующий день дети принесли столько денег, что учительница смогла купить для Джоуа и для меня тетради, учебники, карандаши и даже школьные ранцы.

Вечером Рабия подсела ко мне и сказала:

— Это было очень любезно как со стороны учительницы, так и со стороны детей.

— Да, — сказала я.

— Ты должна поблагодарить их.

— А как?

Рабия подумала.

— Мы напишем письмо, а ты завтра прочитаешь его перед всем классом.

— Я так не могу.

— Нет, ты сможешь, поверь мне, это самое меньшее, что ты можешь сделать. Это соответствует правилам вежливости — благодарить людей.

Письмо получилось прекрасным. Однако, когда я стояла перед классом, держа в руке листок, мне казалось, что он весит целую тонну. Запинаясь, я прочитала письмо с лицом, красным от волнения и стыда. Когда я закончила читать, все дети зааплодировали, а учительница Хеба вручила мне какое-то лакомство из большой стеклянной посудины с конфетами, стоявшей на ее столе.

И вот, когда я сидела в топике цвета красного бургундского вина за своей партой, учительница подошла ко мне, потрогала материал, потерла его между пальцами и сказала с удивлением:

— Это очень тонкая работа, дитя мое. Ты не можешь сказать, кто это сделал?

— Да, учительница Хеба, — сказала я и понизила голос. — Это мама Сихам, она мне это подарила. Но об этом никто не должен знать. Прошу вас…

Но было уже слишком поздно. Учительница выпрямилась, постучала линейкой по столу для того, чтобы обратить на себя внимание, важно вышла на середину класса, прокашлялась и сказала:

— Дети, слушайте внимательно. Я хочу рассказать вам о благородном поступке. Вы же все знаете, что ваша соученица Уарда очень бедна?

Дети утвердительно зашумели.

— А сегодня, — сказала учительница, — на ней красивый топик. Она не сама купила его. Ей подарил его очень хороший человек. И этот человек… — госпожа Хеба сделала умелую паузу, и я видела краешком глаза, что Сихам сжалась в комочек, — это мама нашей соученицы Сихам. Поаплодируем же Сихам!

Весь класс зааплодировал, только Сихам даже не пошевелилась. И мне было немного стыдно.

Дружба с Сихам продолжалась до шестого класса. После пятого класса Сихам стала ходить в смешанный колледж, в котором мальчики и девочки учились вместе, в то время как меня перевели в гимназию для девочек. Однако я время от времени приходила к Сихам домой.

Однажды, когда я постучала в дверь дома Сихам, на пороге появился ее отец.

— Я должен поговорить с тобой, Уарда, — сказал он.

— Да, месье адвокат? — ответила я.

— То, что я тебе скажу, пусть останется между нами. Сихам ничего не должна знать о нашем разговоре.

— Да, месье адвокат, — ответила я. Я предчувствовала, что этот разговор будет неприятным.

— Я скажу тебе совершенно открыто, — произнес отец Сихам, и его голос вдруг стал именно таким, каким я себе представляла голос адвоката в суде. — Я не хочу больше, чтобы ты приходила к моей дочери. Прекрати все контакты с Сихам. Вы уже не маленькие дети, и Сихам будет вести совершенно иную жизнь, чем ты. Вы не подходите друг другу.

Для меня его слова были как пощечина, они больно ранили меня. Я сразу же поняла, что хотел сказать мне отец Сихам: что я бедна, что у меня нет будущего, и что я — плохая компания для девочки из высшего общества. Он хотел мне сказать, что я — отбросы, дав мне понять, что дружба с его дочерью — это подаяние для меня, а не мое право. И вот эта милость теперь закончилась. Я почувствовала кислый привкус во рту и соленые слезы на глазах.

— Да, месье адвокат, — сказала я, — разумеется.

Затем я ушла не оглядываясь. И с тех пор я никогда не стучалась в двери Сихам. С опущенной головой я добрела до скамейки на улице позади нашего дома. Там я всегда сидела, когда меня охватывала печаль. Я подперла голову руками. Мысленным взором я увидела себя в зеркале: коротко стриженные волосы, маленькое жесткое черное лицо с большими глазами, в которых отражаются все печали мира.

Одна старая женщина когда-то обратила мое внимание на это. Она гадала людям по руке на улице, где жила моя подруга Карима. Карима была светлокожей жизнерадостной девочкой, и, когда она смеялась, у нее появлялись ямочки на щеках.

Я протянула старухе свою руку.

— Что будет со мной, уважаемая?

Старуха взяла мою руку, однако не стала смотреть на линии ладони, а заглянула мне в глаза.

— Твои глаза полны печали и горя, я ничего не могу тебе сказать.

Я была в шоке, но не подала виду. Позже я рассмотрела себя в зеркале заднего вида какой-то машины. Мне пришлось довольно сильно выворачивать голову, чтобы рассмотреть свои глаза. Я долго разглядывала себя. И я поняла: старуха была права. Я видела в зеркале глаза старого человека, полные горя и печали. Мои глаза.

Я могла понять отца Сихам. Его дочка была невинной и всеми оберегаемой девочкой. Ей никогда не приходилось терпеть того, что пришлось терпеть мне. Он не хотел, чтобы мое горе передалось Сихам. Я понимала его — он хотел защитить свою дочь от зла, которое случилось со мной. Но он ранил меня в самое сердце.

Гимназия находилась прямо напротив кладбища, на котором была похоронена мать. Ее могилы сейчас уже нет. А тогда она находилась в запущенном состоянии. Но в тот день после школы я расположилась на самой высокой точке этой местности и смотрела на кладбище. Я представила себе, что душа матери приближается ко мне, сидящей там. Я часто говорила с ней.

— Мама, я должна тебе рассказать, что сегодня было…

А затем я рассказывала ей о той повседневной нужде, в которой мы жили. Я молча двигала губами, и мои глаза тихо наполнялись слезами. У меня никогда не было чувства, что мать ответит мне, но я знала, что она слышит меня. Это успокаивало. Я знала, что она тут, со мной. Запрокидывая голову и глядя в темное небо над городом, я особенно остро чувствовала ее близость.

В свободное время я любила бродить вокруг автобусной остановки. Там стояла будка, в которой продавались сладости. Эта будка принадлежала одному молодому человеку, у которого был велосипед. Я иногда разговаривала с ним.

Он сказал:

— Ты знаешь, девочка, я окончил среднюю школу. Но в этой дерьмовой демократии не нашлось для меня хорошей работы. Поэтому я каждый проклятый день, созданный Аллахом, сижу здесь, в этой запыленной будке.

На это я ответила:

— О’кей, это нехорошо. Можно покататься на твоем велосипеде?

Это был старый дребезжащий мужской велосипед, слишком большой для меня. Я с трудом дотягивалась до педалей и не могла тормозить.

— Будь осторожна, — успел воскликнуть молодой человек, — и не съезжай вниз на пляж!

Но я уже сидела в седле и катилась вниз с горы в направлении пляжа. Встречный поток воздуха растрепал мои коротко стриженные волосы и выжал слезы из моих глаз. Велосипед катился все быстрее. Мне уже стало немного страшновато. Но чувство свободы и скорости победило мой страх. Я скатилась с горы очень быстро, с шумом и визгом, и старалась не думать, как я позже буду толкать этот тяжелый велосипед на гору.

В то время я стала плохо учиться в школе. Я редко выполняла домашние задания, в школе во время уроков часто засыпала. А всему виной была тяжелая работа, которой меня нагружали дома. Я отвечала за стирку белья для всей нашей огромной семьи; белье замачивалось во дворе в огромном корыте. Каждую вещь я должна была тереть о стиральную доску, и с тех пор у меня на правой руке очень крепкие мышцы, обе кисти покрылись твердой, толстой ороговевшей кожей, а спина согнулась. По субботам тетка брала меня на базар. Тетя Зайна несла свой маленький кошелек, а я тащила все покупки на своем горбу к такси. Однажды я так устала, что заснула стоя, пока тетка торговалась с каким-то продавцом, у которого хотела купить картошку.

Дядя Хасан обременял меня своей страстью к игре в лотерею, объявив меня своей счастливой феей. Он тщательно рисовал цифры на кусочках бумаги, которые я потом должна была вытаскивать с закрытыми глазами. Затем он записывал мои номера на другой бумажке и посылал меня к «Синема Сахара» на главной улице, где находился киоск с лотерейными билетами.

Я переносила цифры, записанные дядей, на лотерейный билет, платила деньги и отвечала за то, чтобы контролировать результат. Я бегала к киоску, запоминала выигравшие цифры и быстро мчалась домой, причем по дороге повторяла их, чтобы не забыть. И каждый раз я надеялась, что со мной никто не заговорит. Дело в том, что в этом случае я забывала цифры и вынуждена была еще раз возвращаться к киоску и спрашивать, какие цифры выиграли.

Большинство учителей разочаровалось во мне, поскольку я стала учиться хуже, а мне, вступившей в пору полового созревания, все тяжелее было играть роль милой маленькой девочки. Я больше не хотела подлизываться ко всем, вести себя скромно и быть со всеми вежливой. Я хотела уважения!

Уважение для меня становилось все более важным. Я хотела, чтобы меня уважали как человека и больше не признавала дружбы из жалости. Поэтому я стала вести себя вызывающе, дерзко и нагло. Я больше не позволяла унижать себя. Похотливые взгляды мужчин на мою созревающую грудь вызывали у меня агрессию, То, как вели себя учителя, приводило меня в ярость. Обстановка в доме становилась для меня невыносимой.

Я решила стать бойцом и больше не сдаваться, не поддаваться, а нападать. Не успевали меня ударить, как я уже давала сдачи. У меня стали проявляться черты характера уличного ребенка. В этой школе такого терпеть не могли. Мне пришлось остаться на второй год в восьмом классе. После этого я сдалась и бросила гимназию, не закончив ее.

Мое тело изменилось. Однажды я посмотрела в зеркало и вдруг увидела перед собой женщину. Я надеялась, что у меня хотя бы не вырастет грудь, потому что иначе мне придется поститься во время Рамадана, как взрослой. Я прятала грудь так долго, как только могла, но однажды Рабия не поддалась на эту уловку.

— В чем дело? — спросила она, когда мне исполнилось четырнадцать лет.

— Что? — сказала я с невинным видом.

— Вот, это же грудь!

— Нет, — сказала я, — там ничего нет.

Однако в религиозных вопросах Рабия шуток не признавала. Она грубо схватила меня за мою маленькую грудь и ущипнула.

— Вот, пожалуйста, — воскликнула она, — это же грудь! Это означает, что ты должна поститься.

— Но у меня же еще нет месячных, — выложила я свои козыри.

— Все равно, — сказала Рабия. — Грудь есть грудь. Ты вместе с нами будешь поститься в Рамадан.

В то время я невзлюбила свое тело. Оно было виновато в том, что я целый месяц не имела права толком поесть. А при этом я и так постоянно голодала. В конце концов мне удалось смягчить Рабию, и мне разрешили поститься только четырнадцать дней.

Однако я постепенно привыкала к тому, что мне пора взрослеть.

Когда я смотрела в осколки зеркала, — ничего другого у нас не было, — я начинала себе нравиться. Я отпустила волосы и потихоньку воровала косметику моих двоюродных сестер. При этом я должна была следить за тем, чтобы не попасться на глаза Рабие, потому что она была против макияжа.

Однако была проблема, которую я не могла решить так быстро: мне нечего было надеть. Вещи из «Тер де Ом», хотя и были в прекрасном состоянии, хотя и прибыли из Европы, не соответствовали последнему крику моды в Марокко. Мои кузины ходили в красивых платьях, но мои родные сестры и я все еще бегали в вещах, которые люди из Германии, Австрии и Франции выбросили в контейнеры для одежды.

Мне приходилось брать красивые вещи взаймы у своих двоюродных сестер. Я натягивала на себя их шмотки, чтобы встретиться с подругами на главной улице или на бульваре около пляжа.

Однажды Хабиба обнаружила, что ее любимая юбка пропала.

— Уарда! — злобно закричала Хабиба. — Это ты взяла мою юбку?

— Нет. — Это был мой стандартный ответ на такие вопросы.

— Коричневую, короткую, из шелка.

— Ну, уж ее ни в коем случае, потому что она мне слишком широка.

Тресь! И вот Хабиба уже влепила мне первую пощечину. Ее толстые золотые кольца разбили мне щеку до крови.

Я действительно не брала коричневую юбку, но это мне не помогло, потому что юбка исчезла, а Хабиба каждый день бросалась на меня, потому что она меня все равно подозревала. Она рылась в моих вещах и, не найдя ничего, расцарапывала мне лицо.

Рабия очень страдала от этого и пыталась защитить меня. Однако прошло больше двух недель, прежде чем она нашла разгадку этой тайны.

В то время Хабиба работала в магазине для туристов. Каждый день она воровала там маленькие разноцветные бархатные наволочки для подушек, покрытые марокканскими узорами. Я ненавидела эти наволочки, потому что Хабиба обычно прятала их в свои трусы, скатав в рулон, чтобы кражу не обнаружили при проверках персонала на выходе. А моей задачей была стирка этих наволочек. К сожалению, Хабиба была человеком, не особенно утруждавшим себя гигиеной, и вела такую жизнь, которая отрицательно сказывалась на состоянии ее трусов и наволочек, спрятанных в них.

Тетя Зайна считала наволочки для подушек красивыми, набивала их всяким рваньем и старой одеждой, а потом распределяла их по диванам в гостиной, где ночью спали мальчики. В конце концов у нас оказалось около тридцати туго набитых бархатных подушек с вышитыми на них фольклорными мотивами; все притащила из магазина Хабиба в виде прокладки для трусов, все отстирала я — вручную.

Однажды очень жаркой и душной ночью, когда с трудом можно было сомкнуть глаза, Рабия вдруг проснулась и вскочила с постели.

— Ага, вот она, — пробормотала она и исчезла в соседней комнате. Я увидела, что она лихорадочно распарывает подушки и вытаскивает оттуда тряпье.

— Вот, пожалуйста, — в конце концов сказала она себе и торжественно подняла руку, сжимая коричневую юбку Хабибы. — Вот же она!

Ей приснилось, что юбку по ошибке запихнули в одну из подушек. И с того момента я еще больше уверилась в том, что Рабия ниспослана мне Аллахом в качестве моего личного ангела-хранителя.

После короткого романа с кудрявым Мохсином, с которым я ни разу не целовалась, мой интерес к мальчикам возрос. Самым крутым типом в нашем квартале был Хишам, родители которого были такими богатыми, что смогли отправить его учиться в частную школу и даже купить ему мопед «Веспу». Он носил бейсболки с безукоризненно закругленным козырьком, сверхширокие джинсы и даже настоящие кроссовки «Адидас», а не дешевую подделку с базара. На своей «Веспе» он носился так быстро, как только мог, по нашим пыльным улицам, поднимая при этом адский шум. Саида, девочка с ногами — «сахарными столбами», влюбилась в Хишама.

Один раз она даже взяла напрокат мопед «Веспу» и помчалась следом за ним до самого игрового салона на пляже, где тусовались мальчики, покрывавшие свои волосы таким количеством геля, что при большой жаре он капал им на плечи, а девочки появлялись с такими прическами, с такими светлыми и гладкими волосами, какие можно было увидеть только на обложках иностранных журналов мод в газетных киосках. Хотя Саида тоже велела парикмахеру осветлить ей волосы, но у нее получился только светло-коричневый цвет, и Хишам вообще не обращал на нее внимания. Он был не только очень богатым, но еще и заносчивым.

Каким-то образом Саиде удалось раздобыть его номер телефона. Она решила позвонить ему домой, то есть она решила, что я должна позвонить ему домой. Я не возражала, поскольку надеялась, что если дело у Саиды и Хишама сладится, то тогда, может быть, ко мне вернется Мохсин.

Мы разрабатывали эту акцию тщательно, почти как в генеральном штабе. Целыми днями мы работали над текстом, который я должна была прочитать Хишаму. Затем мы раздобыли монетки для телефона-автомата в магазине всяких мелочей на углу. Из дома Саида не могла позвонить, потому что ее мать поставила замок на диск для набора номеров.

Я очень нервничала, держа в одной руке телефонную трубку, а в другой — текст, который должен был убедить Хишама, что ему необходимо встретиться с самой крутой девочкой во всем городе. Позади меня стояла Саида и требовательно толкала меня в почки. Возле прилавка отирался хозяин магазина, и мне показалось, что его уши вдруг стали больше, чем уши осла.

Наконец я набрала номер, и на другом конце провода раздался телефонный звонок. Какая-то женщина произнесла:

— Уи, алло.

Это была его мать.

Я, запинаясь, сказала:

— Бонжур, мадам, меня зовут Наджа. — Я всегда называла себя Наджой, когда не хотела выдавать своего настоящего имени. — Скажите, я могу поговорить с Хишамом?

Я очень надеялась, что Хишама не окажется дома. Мои руки были мокрыми от пота. Саида тоже прижалась ухом к трубке, причем ее волосы щекотали мою щеку.

— Сейчас, минутку, пожалуйста, — сказала мать Хишама, — я позову сына.

Мои коленки стали такими мягкими, словно они были сделаны из пудинга. Я даже слегка оперлась на Саиду, но Саида была плохой опорой, поскольку сама дрожала от волнения. Хозяин магазина подступил на шаг ближе.

— Алло, я Хишам. — Это был его голос.

Я посмотрела на листок, но слова показались мне вдруг очень маленькими и нечеткими. Затем я быстро, как пулемет, протараторила весь текст без точек и запятых, как можно тише, чтобы хозяин лавки ничего не услышал. Я пропускала целые строчки и, заикаясь, повторяла их снова. И когда я закончила читать, то положила трубку.

Саида остолбенела:

— Ты почему положила трубку?

— Я и сама не знаю, — сказала я и вытащила ее из лавки на улицу.

— Но он же должен был договориться с нами о свидании! — закричала Саида.

— Я знаю, — произнесла я. — Вот дерьмо…

— Ну, значит, не получилось, — сказала безутешная Саида. — В другой раз я сама поговорю с ним.

Это лето мы провели на пляже Тамрхаха. Дядя Хасан поставил для нас палатки в бухте, в паре сотен метров от своей мастерской. Слева от бухты в море выступали скалы, на которых правоверные мусульмане обычно молились на закате солнца. Справа от бухты открывался пляж, изгибающийся широкой дугой в направлении севера, где стояли шикарные жилые автомобили туристов.

В одном из этих жилых автомобилей проводил отпуск со своими родителями Халиль. Халиль был марокканцем, но жил во Франции. Ему исполнилось семнадцать лет, он был очень высокий, и на зубах он носил брекеты. Когда я влюбилась в него, то по этому поводу у меня возникли некоторые сомнения. Дело в том, что я планировала так: этим летом меня обязательно должны поцеловать. В конце концов, мне уже было шестнадцать лет. Но как это произойдет, если у него во рту полно проволоки?

Как потом оказалось, мои тревоги были напрасными. Проволока во рту вообще нам не мешала, когда вечером, тесно прижавшись друг к другу, мы сидели на пляже и смотрели, как огромный красный диск солнца тонет в море. Халиль держал меня за руку, и я была уверена, что это сейчас случится. Но как?

Я уже стала подумывать, что же мне предпринять, чтобы он наконец меня поцеловал. Но Халиль просто уложил меня на спину, наклонился надо мной, чуть-чуть открыл свой рот и прижал свои большие мягкие губы к моим. У меня перехватило дух, и я быстренько закрыла глаза. А затем я почувствовала что-то мягкое и влажное между моими зубами, такое же теплое и влажное, как песок под моей спиной.

Поначалу это было довольно жутко — ощущать язык чужого человека в своем собственном рту, но это было и чудесно. Какое-то время я пыталась подавлять свои чувства, чтобы не разрушить очарование этого момента, но затем мне все же пришлось вздохнуть. В животе я ощущала безумную щекотку, и во рту тоже, потому что Халиль сейчас вовсю орудовал там языком.

Я открыла глаза и посмотрела поверх его головы на небо, которое уже стало темным. На небе было больше звезд, чем я когда-либо видела. Я подозреваю, что видела даже такие звезды, которых вообще не существует.

Мне показалось, что Халиль целовался довольно умело, чувствовалась тренировка. По крайней мере то, что он делал, было очень приятно. Я лишь боялась, что от наслаждения потеряю сознание.

Но затем я поцеловала его в ответ — сначала осторожно, потом не очень осторожно, а в конце концов я вообще забыла об осторожности и даже не потеряла при этом сознания.

С этого вечера мы регулярно целовались, в то время как звезды на небосклоне светили так ярко, как никогда раньше, и однажды Халиль коснулся моей груди. Это было тогда, когда лето уже заканчивалось и ему нужно было возвращаться во Францию.

— Я хочу взять твою фотографию с собой, моя любимая Уарда, — сказал Халиль, — чтобы я всегда мог видеть тебя. Иначе у меня разорвется сердце.

— У меня нет ни одной фотографии, — сказала я, — однако, если ты хочешь, я поеду завтра в Агадир и сфотографируюсь.

На следующий день я села в автобус, поехала в город, пошла к фотографу, подождала, пока фотографии проявятся, и отправилась обратно в Тамрхах. Я бегом промчалась через пляж к жилым машинам, но Халиля там уже не было, он уехал.

С тех пор я никогда больше не видела его.

 

Разочарование в Сафи

Между тем отца перевели в тюрьму в Сафи — ужасный город на побережье, на полпути между Агадиром и Касабланкой. Всего лишь два раза в жизни мне пришлось побывать там и каждый раз по одной причине — чтобы проведать отца в тюрьме. Может быть, из-за этого у меня был настолько затуманен взор, что я не видела никаких красот этого города, если даже они и существовали в действительности.

Дедушка был так занят, проигрывая свое огромное состояние в карты и тратя его на пребывание в подозрительных апартаментах вместе с готовыми на все молодыми людьми, доставлявшими ему всяческие удовольствия, что ему было не до забот о своих внуках.

Я и до сих пор обижаюсь на него за это. Дед прекрасно знал, как нам живется с его сыном Хасаном и в какой нищете мы все пребываем, но его это абсолютно не волновало. Дед был или очень глупым человеком, или ярко выраженным эгоистом. Раз в году он отмечал вместе с нами Ейд аль-Адха, большой жертвенный праздник, и резал овцу. В конце концов, он по профессии был мясником. Но ничего больше он для нас не делал.

Что касается меня, то, как мне кажется, мы могли бы спокойно обойтись без этого. Дело в том, что моей обязанностью было вытирать кровь во дворе после праздника. Кровь, липкая и вонючая, приставала к каждому камню, а мне при этом становилось по-настоящему тошно. К счастью, король иногда издавал указ, повелевающий отказаться от приношения жертв — наверное, по экономическим причинам или же потому, что в том году овцы дали мало приплода. Мне было все равно, по каким причинам выходил указ, однако меня он освобождал от необходимости отскребать кровь и вытирать лицо внутренней стороной шкуры — противной и липкой. Дядя Хасан настаивал на этом ритуале, потому что это якобы является хорошим средством от угрей и отлично очищает кожу.

Лишь когда мне исполнилось пятнадцать лет, дедушка, казалось, вспомнил, что мы существуем. Он подарил Джаберу и мне поездку в Сафи, к нашему отцу.

Эта поездка на север страны закончилась сплошным фиаско. На большой дороге за нашим домом мы с дедом сели в автобус, отправлявшийся в Сафи. Стояла зима, и дед был, как обычно, одет в черную джеллабу из толстой шерстяной материи с нашитыми на нее полосками из тонкой ткани. На голове его, выбритой по обычаю берберов, красовалась тагиджа, небольшое белое кепи. Он носил на ремне через плечо плоскую коричневую кожаную сумку со своими документами и деньгами, пряча ее под джеллабой. Марракешцы — арабы, живущие в королевском городе Марракеш, — всегда носят сумки поверх джеллабы. Они показывают, что у них есть. Мы же, берберы, наоборот, в этом отношении похожи на швабов, с которыми я познакомилась только в Германии: мы прячем наше богатство, наше образование, наш ум и нашу гордость.

Между тем серьезные ученые утверждают, что берберы, возможно, являются потомками германцев, которые во время великого переселения народов прошли через Италию до Северной Африки. Я не знаю, правда ли это, но когда я сравниваю берберов и швабов, то мне это кажется весьма вероятным.

Автобус выехал из Агадира перед рассветом, так что уже в десять часов утра мы были в Сафи. Мы поспешили к тюрьме, окруженной высокой неприступной стеной. Возле входа уже толпились родственники заключенных, ждущие, когда их пропустят внутрь. У деда с собой была пластиковая сумка со свежим хлебом и жареной рыбой для отца, но мы не смогли передать то, что привезли с собой. Тюрьма была закрыта.

— Приходите завтра, — сказали надзиратели.

Дед очень сильно возмутился.

— У меня с собой рыба для моего сына, — кричал он и настойчиво тряс рыбой, — и хлеб! Это же все испортится!

Однако надзиратели не позволили уговорить себя, поэтому мы пошли на пляж и съели все сами. После этого дед разыскал дешевую гостиницу. Она была настолько дешевой, что там даже не было кроватей. Мы спали прямо на полу. Но зато в комнате был туалет.

Я была рада, когда мы наконец-то смогли улечься на соломенные циновки. Я не знала, о чем говорить с дедом.

Он снова и снова повторял одну и ту же фразу:

— Мне очень жаль, что вы должны терпеть тетю Зайну, но вы же знаете, что я тоже ничего не могу сделать.

Для меня все это было пустой болтовней. Конечно же, дед мог бы хоть что-то предпринять! Он был богат, и, в конце концов, он был отцом дяди Хасана. Но, очевидно, он ничего не хотел делать, и, по моему мнению, лучше бы он вообще об этом не говорил. Я не решилась сказать ему это. Он ведь все-таки был дедом, то есть персоной, которая заслуживает уважения, если даже все делает неправильно.

Кроме того, дед еще и плохо слышал. Разговаривая с ним, приходилось все время кричать, иначе он не реагировал. Но, с другой стороны, он слышал все, что не предназначалось для его ушей.

После одного из наших громких разговоров я сказала Джаберу:

— Эй, этот тип настолько богат, что спокойно мог бы сходить к врачу, полечить свои уши.

Дед тут же возмутился:

— Ну-ну, я все слышал.

Возможно, дело заключалось в том, что и с Джабером нельзя было общаться шепотом. Когда он был еще маленьким ребенком, у него часто случалось воспаление среднего уха, а сейчас он уже и оглох на одно ухо.

Дед был настоящей пилой для нервов. Он не только с размахом растрачивал наше наследство, но еще очень любил опрыскивать всех гостей, которые заходили в его дом, дешевым одеколоном. Это до сих пор еще делают старые люди в деревне в знак гостеприимства. То же самое вытворяет особенно любезный персонал на бензоколонках. Не успеешь расплатиться, как — шшшт! — на тебя летит целое облако дешевого «Рев д’Оз», одеколона «Золотая мечта». Последний раз такое случилось со мной летом 2003 года, когда я посетила своего дальнего родственника, дядю, в Фаске, родном селении моего деда. Несмотря на мой протест, дядя опрыскал меня одеколоном.

Но сейчас дед жил в городе. Он не доверял банкам и хранил капитал в наволочках подушек и под коврами. Это было глупо, потому что он время от времени приглашал к себе домой шустрых мальчиков, которые воровали у него подушки, набитые деньгами, как только он, удовлетворенный, засыпал. Но больше всего меня выводило из себя то, что он постоянно говорил, как мне повезло.

— У тебя такое везение, что с ним можно ломать камни, — повторял он, когда я время от времени посещала его. Про себя я думала: «Дед, тебе ли не знать, что мое счастье и мое везение умерло вместе с мамой, твоей невесткой».

На следующий день дед разбудил нас сразу же после восхода солнца и погнал к тюрьме. Мы зашли на базар и снова купили жареную рыбу для отца. Хотя еще было очень рано, но уже целая толпа родственников стояла перед входом в тюрьму. Надзиратели записали фамилии, затем исчезли за воротами.

Я стояла среди женщин, увешанных пакетами с продуктами для родственников, среди худых мужчин в джеллабах с целыми блоками сигарет «Каса» и среди хныкающих детей, хотевших проведать своих отцов или дядей.

Прошло довольно много времени, прежде чем надзиратели вернулись.

— Саилло Мохаммед, — выкрикнули они. Дед, Джабер и я шагнули вперед.

— Кто это еще? — грубо спросил надзиратель.

— Это мои внуки, — ответил дед, — заключенный Саилло — их отец.

Он произнес слово «заключенный», как будто для него было само собой разумеющимся так называть своего сына. Но мне это слово причинило боль. Мой отец действительно был заключенным, но я не хотела называть его так.

— А где паспорта детей? — пролаял надзиратель.

— У них нет, — ответил дед, — они же еще дети.

Удостоверение личности или паспорт в Марокко выдается только с восемнадцати лет.

— Свидетельства о рождении! — потребовал надзиратель.

У нас их тоже с собой не было. Дед попытался спорить с надзирателем дальше, но у того не было абсолютно никакого желания вступать с ним в разговоры.

— Или вы сейчас зайдете внутрь и оставите детей снаружи, — рявкнул он, — или же я вызову следующего посетителя.

Дед решил оставить нас перед воротами тюрьмы. Он пошел к воротам, шаркая ногами. Мы же нашли спасение от палящего солнца в тени. Я представляла себе, как дед разговаривает с отцом, надеясь, что отец спросит обо мне, но я не была в этом уверена. Меня охватила злость, что мы выдержали все трудности такого долгого путешествия, а сейчас, уже перед самой целью, ничего не получилось. Я радовалась тому, что смогу увидеть отца через столько лет. Мне кажется, что я когда-то в прошлом решила не оглядываться на страшную темноту моего детства. Я хотела смотреть вперед, в будущее, в светлое будущее.

Человек, находившийся по другую сторону тюремной стены, уже был не убийцей моей матери, а только моим отцом, нуждавшимся в нашей помощи. Я чувствовала свою ответственность за этого человека, которого я вообще не знала.

Но я не могла даже посмотреть ему в глаза. Какие-то непонятные предписания не позволили состояться нашей встрече, хотя сейчас я уже была готова к ней.

Дед отсутствовал недолго.

— Ах, у него дела идут хорошо, — сказал он с радостной улыбкой, которая совсем не соответствовала ситуации. — Ему хорошо. Очень хорошо.

Дед, похоже, был готов с хихиканьем повторять это бесконечно, хотя для смеха не было никакой причины. Это нервировало нас всех. Я никогда не могла воспринимать этого старика всерьез. За хихиканьем и причудами он прятал свои чувства. Когда я сегодня раздумываю об этом, мне становится ясно, что я ничего не знала о чувствах своего деда. Он всегда прятал их от нас.

— Суперпутешествие, — сказала я Джаберу, своему брату, — очень здорово. Пошли к автобусу, поедем назад.

Я пыталась вести себя нахально, потому что Джабер, как и дед, тоже никогда не проявлял свои чувства. Мне же, однако, хотелось выть, когда мы сели в автобус и отправились в долгую обратную дорогу в Агадир.

Только год спустя я увидела отца. Джаберу уже исполнилось восемнадцать, и у него был паспорт. Я взяла с собой свидетельство о рождении. Дед был одет точно так же, как и в прошлом году. Он снова прихватил рыбу и хлеб. И мы снова сидели в дребезжащем автобусе, который мчался на север по серпантину прибрежной дороги с головокружительной скоростью.

В этот раз нас впустили в тюрьму. Мы стояли вместе с другими посетителями во внутреннем дворе перед забором из колючей проволоки. За забором находилась запыленная полоса земли. Дальше был другой забор, за которым сгрудились заключенные.

Я пыталась высмотреть отца, но не смогла узнать его в толпе мужчин. Затем я увидела человека, которого приняла за отца.

— Я здесь! — завопила я, стараясь перекричать других людей.

Однако мужчина никак не реагировал. Это был не мой отец. Я перепутала его с кем-то другим. Дошло до того, что я даже не узнала своего собственного отца.

В конце концов мы увидели по ту сторону ограждения старого исхудавшего человека с опущенной головой. На нем был спортивный костюм, уже давно потерявший форму.

— Это ты, Уафа, моя маленькая дочка? — крикнул он через забор. Его тонкий голос едва пробивался сквозь возгласы остальных людей.

— Нет, — закричала я, — я Уарда!

— Уафа, — ответил отец, — как прекрасно, что ты вспомнила обо мне. Почему ты раньше не приходила? — Отец не понял меня.

— Я не Уафа, — закричала я в ярости, — я Уарда!

Отец криками объяснялся с дедом и Джабером. Я больше ничего не сказала.

Затем нам пришлось покинуть тюрьму. Краем глаза я увидела, что человек, который был моим отцом, побрел по пыльному двору прочь. Надзиратели грубыми окриками подгоняли его.

— Пошли вон, бегом, бегом, по камерам! — кричали они. — Время закончилось. Быстрее!

Отец потерял все свое достоинство. Я была в ужасе, я была разочарована. Затем ворота закрылись за мной.

Я увидела отца, но он меня не узнал; я не разговаривала с отцом, не прикасалась к нему. Наши сердца не встретились. У них не было никаких шансов для этого, потому что они находились по разные стороны железного забора.

Я с таким же успехом могла бы остаться дома. Слезы нахлынули мне на глаза. Я снова нашла своего отца, но сейчас он был от меня дальше, чем когда-либо до этого.

 

Конец учебы

С февраля 1991 года я больше не посещала школу. Мне исполнилось семнадцать лет, и у меня больше не было никакого желания учиться. Девять лет я день за днем боролась за то, чтобы получать знания, больше узнавать о мире, потому что я видела в этом единственный выход из своего невыносимого положения. Я приняла решение не заниматься проституцией и не пытаться быстро заработать деньги, как многие девочки из моего окружения. Я хотела идти по серьезному пути в лучшее будущее.

И вдруг уже в девятом классе я прекратила прилагать какие-либо усилия. Я сама была в шоке от того, как быстро вся моя мотивация растворилась в воздухе, как быстро я сдалась.

Я перешла в другую школу за год до этого, потому что у меня начались такие боли в спине, что я лишь с большим трудом могла преодолеть долгий путь к лицею лалы Мириам, находившемуся недалеко от кладбища. Ночью я не могла уснуть, потому что мой позвоночник буквально горел. Мои мышцы от постоянного перенапряжения стали такими твердыми, что я едва могла дышать. Я несколько месяцев подряд кашляла кровью, время от времени у меня начиналась рвота. Чувствовала я себя очень плохо.

Все эти проблемы начались после того, как один из моих двоюродных братьев так сильно толкнул меня, что я упала на пол. Тогда мне было пятнадцать лет. Я думала, что у меня сломан копчик. И до сих пор у меня на этом месте прощупывается костный нарост.

Рабия, правда, отвезла меня в больницу, где мне сделали рентген, но затем врач выписал только одну мазь, которую Рабия или Муна втирали мне в больное место. Прошло очень много времени, пока боли стихли. Но с той поры я пропустила так много занятий в школе, что мне пришлось остаться в восьмом классе на второй год.

В новом классе у меня больше не было подруг. Таким образом, я была внезапно вырвана из своего социального окружения, где я хотя бы немного, но все-таки ощущала себя в безопасности, которой мне не хватало дома. Мои прежние подруги отдалились от меня. Саида украла у меня друга, Хаят по ночам шлялась вокруг домов, танцевала на дискотеках и вела себя как европейка; Карима стала правоверной, носила головной платок и носки, чтобы скрыть свое тело, и отказывалась даже подать руку мужчине, а Сихам я, по приказу ее отца, больше не имела права посещать.

Я осталась одна.

Теперь, много лет спустя я думаю, что это стечение обстоятельств сломило мою волю к учебе. У меня больше не было сил одновременно выносить угнетающий быт на улице Рю эль-Газуа и получать хорошие оценки в школе. Моя успеваемость становилась все хуже, и я начала прогуливать занятия.

Вместо того чтобы идти в гимназию, я шлялась по пляжу. Я читала книги и мечтала о другом мире, мире без преступников и жертв, мире без жестокости, издевательств и изнасилований, мире, в котором мужчины и женщины равны и обращаются друг с другом с уважением.

Но стоило мне вернуться с пляжа, как реальность снова настигала меня. В школе меня презирали, потому что я редко там бывала, дома на меня давили, чтобы я наконец начала зарабатывать деньги и отдавать их в семью.

Мне кажется, это было время, когда я подвергалась самой большой опасности потерять контроль над собой и скатиться к «легкой жизни», поверхностной, полной всяких развлечений и быстрых радостей, как это произошло с очень многими девочками. Но ангелы или, может быть, джинны простерли надо мной свои длани. Да, я сошла с пути, но не приземлилась на помойке.

В 1990 году я сменила школу и стала ходить в колледж под названием «Уалю аль-Ахид», возле которого сейчас находится знаменитый ресторан, специализирующийся на приготовлении куриных ножек, таджине и бараньих голов. Каждый раз, когда я прохожу мимо этого ресторана, то стараюсь перейти на другую сторону улицы, потому что мертвые глаза баранов на тарелках гостей вызывают у меня тошноту.

Я пыталась избавиться от имиджа ребенка-сироты, иногда обращаясь к какой-нибудь прилично выглядевшей женщине на улице и прося ее сыграть роль моей матери.

— Извините, лала, — говорила я, — вы не могли бы провести меня в школу?

— Что? — спрашивала женщина, ничего не понимая.

— Я опаздываю, и если моя мать не проведет меня ко входу и не извинится за мое опоздание, то меня не впустят в школу.

Я специально опаздывала, чтобы проделать этот спектакль. Я надеялась таким образом избавиться от вечного знака дочери убийцы.

Чужая женщина не поняла меня:

— Но я же не твоя мать!

— Я знаю, — ответила я, — моя мать очень больна и не может сопровождать меня в школу. А отец побьет меня, если узнает, что я опоздала.

Женщина медлила, но я чувствовала, что пробудила ее интерес.

— Так что я должна сделать?

— Просто проведите меня до ворот школы. Если хотите, можете накричать на меня и даже дать мне пощечину.

Женщина испугалась:

— Пощечину?

— Да, — сказала я, — ведь матери делают так, когда их дети опаздывают в школу.

Наверное, я говорила очень убедительно, потому что эта женщина действительно провела меня до ворот школы. Правда, ее ругань была слабовата, а дать пощечину она вообще оказалась неспособна, и весь спектакль вышел не очень впечатляющим, так что этот трюк я больше не повторяла.

Я нашла новый способ не быть в школе тем человеком, которым я являлась на самом деле: я просто перестала туда ходить. В конце учебного года учителя отказались выставлять мне оценки — они ведь почти не видели меня. Они предложили мне еще раз остаться на второй год.

Однако я отклонила это предложение. Я хотела, чтобы дома меня наконец начали уважать, и думала, что скорее всего это может получиться, если я буду зарабатывать деньги и вносить свой вклад в содержание семьи.

В качестве школьницы тетя Зайна меня всерьез не воспринимала. Она заставляла меня целый день выполнять работу по дому, тогда как мои старшие сестры уже ходили на работу. Джабер учился на слесаря, Муна работала в «Тер де Ом», Джамиля была уже замужем и родила сына, Рабия закончила учиться на секретаршу, но еще не нашла работу по этой специальности. Сейчас она работала в семье французов уборщицей, и ей разрешили жить там.

В это время она отдалилась от меня. Я относилась к этому с пониманием, но все же мне было больно, что я потеряла самого важного для меня человека. Рабия же стала настоящей леди, очень ухоженной, очень элегантной и совсем иной, чем мы, живущие на улице Рю эль-Газуа. Она забрала с собой даже свою книгу, которая всегда была утешением и наградой для меня, когда Рабии не было со мной. Круг ее друзей состоял из студентов и философов. С этими умными людьми она общалась, дискутировала, и у нее появился друг, который делал ее счастливой настолько, что она даже забыла о моем дне рождения. Это поразило меня в самое сердце. Я случайно встретила ее на улице. Это было 25 января 1991 года, на следующий день после того, как мне исполнилось семнадцать лет.

— Сестра, ты знаешь, какой вчера был день?

Рабия удивленно посмотрела на меня.

— Да, четверг.

— Что за четверг?

Рабия задумалась. Однако правильный ответ ей на ум так и не пришел! Я почувствовала комок в горле, мне было трудно говорить дальше.

— Мой день рождения, — сказала я, не в силах больше сдерживать слезы. — Ты забыла о моем дне рождения!

Рабия всхлипнула.

— Ты изменилась, — сказала я, — ты не такая, как раньше.

— Тут ты права, — ответила Рабия, — сейчас я живу своей собственной жизнью. У меня есть друг, и у меня есть профессия. Но это не оправдывает мою забывчивость. Ты — моя маленькая сестра, которую я люблю. И ты останешься такой навсегда.

Прямо посреди дороги она обняла меня. На ее глазах были слезы. Я заплакала, но простила ее.

Я тоже хотела стать такой же леди, как Рабия, иметь профессию, деньги и собственного друга. Я надеялась, что мой будущий друг будет таким же умным, как человек, который любил Рабию. Но сначала я должна была найти хорошо оплачиваемую работу, чтобы избавиться от зависимости от дяди и тетки, от их опеки.

По этой причине я однажды отправилась в поход по самым лучшим улицам Агадира, звонила в крепкие двери красивых домов. Сразу же, в первый же день мне повезло. Меня наняла женщина-врач с маленьким ребенком. Вечером я гордо пришла домой, надеясь, что меня похвалят. Но похвала последовала только со стороны тети Зайны, которая немедленно возрадовалась новому источнику поступления денег. Мои же сестры, наоборот, воспротивились. Особенно возмущалась Муна.

— Ты же не хочешь всю жизнь быть уборщицей, — ругала она меня, — прекрати эти глупости, иди в школу и научись чему-то разумному.

— Но я больше не хочу ходить в школу. Я хочу зарабатывать деньги, как ты и Рабия.

— Идиотизм. — Муна проявила в этом деле редкостную решимость. — Завтра же ты уволишься. Это не для тебя.

Я уволилась только через день. Где-то в глубине души я знала, что Муна права. Я не годилась на роль уборщицы. Аллах — или кто бы там ни был — предопределял мою судьбу, и он предусмотрел для меня нечто иное. Только вот что?

Я начала работать в пекарне девочкой на побегушках: убирала, таскала торты, мыла полы и продавала круассаны. Затем я один день проработала официанткой в кафе в нашем квартале. Но уже на второй день меня выгнали с работы, потому что я после окончания рабочего дня, вместо того чтобы аккуратно свернуть свой фартук и положить его в шкафчик, просто сунула его туда.

Я проработала в этой кофейне целых пятнадцать часов, а когда меня уволили, начальница не хотела выдать мне заработанные деньги.

— О’кей, — сказала я, — я, конечно, маленькая, но я не допущу, чтобы вы меня обманывали. Я вкалывала как проклятая, и эту мизерную плату, которую мне пообещали, я честно заработала. Если я не получу своих денег, то каждый день буду стоять перед вашим кафе и каждому, кто будет проходить мимо, буду рассказывать, какой вы плохой человек.

Начальница мне не поверила. Но уже на следующий день я стояла перед ее террасой. И через день опять пришла туда. На третий день мне отдали заработанные деньги. Пятьдесят дирхамов, пять евро. Мелочь, но я считала, что моя борьба за эту маленькую сумму оправдала себя. Из принципа.

Я уже давно решила не позволять дурачить себя. Я ожесточилась в сердце и больше не соглашалась на компромиссы. А Зачем? Какой бы я ни была — жесткой или мягкой, большой или маленькой — все равно меня избивали, надо мной издевались, меня унижали и обманывали. Мне стало ясно, что хуже уже не будет, как бы я себя ни вела. Теперь дела могли идти только к лучшему, пусть постепенно. Я почувствовала, что снова готова бороться за свое будущее. Этот маленький успех в кофейне я рассматривала как хорошее начало для нового отрезка своей жизни.

Моя следующая работа впервые привела к более тесным контактам с немцами. Это была супружеская пара из далекой, чужой страны по ту сторону Средиземного моря. Они были владельцами лучшего салона мороженого в Агадире.

Я получила униформу, состоящую из черных брюк и красной футболки, а платили мне приблизительно сто двадцать евро в месяц. За это я должна была днем и ночью печь вафли и продавать мороженое. Продавать мороженое доставляло мне удовольствие, а печь вафли, наоборот, было пыткой. Я должна была разливать лопаткой жидкое тесто в формочки для вафель, закрывать аппарат на некоторое время, затем снова открывать и сворачивать в кулечки коричневую массу на горячем листе железа.

Там все решали секунды. Парой секунд раньше — и тесто оказывалось еще сырое, парой секунд позже — и тесто становилось таким жестким, что его уже не удавалось свернуть в трубочку.

И до сих пор внутренние стороны моих кистей носят отметки ожогов, которые я получила, когда в страшной спешке работала возле раскаленной плиты.

Немцы были странными людьми. В их салоне мороженого постоянно звучала резкая музыка, под которую мужчины хриплыми голосами орали: «Проклятие, я люблю тебя», «Verdamm, ich liebe dich». Моя шефиня ходила в свитере и пользовалась тяжелыми духами, от которых у меня кружилась голова, а шеф неприятно вонял потом.

— Ты чувствуешь? — шептала моя коллега.

— Конечно.

— А ты знаешь, откуда это?

— Нет.

— Свинина, — сказала моя коллега и захихикала. — Так воняют те, кто жрет свинину. Все немцы жрут мясо свиней.

Мне с трудом представлялось, как можно жить в стране, в которой все люди едят свинину и воняют так, как мой шеф.

В этом салоне мороженого я впервые увидела трансвестита. Конечно, я знала, кто такие гомосексуалисты — мой двоюродный брат Али периодически приводил их домой. Тогда в соседней комнате раздавались подавленные стоны, а позже мужчины выходили оттуда с красными лицами. После этого у Али появлялась пара купюр в кармане.

Но этот гомосексуалист был совершенно иным. На нем был светлый парик, у него были длинные ногти на пальцах, искусственные ресницы и ярко-красный рот. Я бы сама никогда не догадалась, что это мужчина, если бы мне не сказали об этом мои коллеги.

— Правда? — прошептала я. — Вот эта уродливая женщина на самом деле — уродливый мужчина?

— Да, — ответил старший официант, — клянусь Аллахом.

Я не могла успокоиться и незаметно прокралась ближе к женщине, которая на самом деле была мужчиной. Да, если посмотреть вблизи, то оказывалось, что косметика намазана на щеки, через которые пробивается щетина. Мне это показалось притягательным и одновременно отталкивающим. Я уставилась на женщину, которая была мужчиной, так открыто, что старший официант взял меня за ухо и отвел назад к печи для выпекания вафель.

— Ты что, с ума сошла?! — ругался он. — Так нагло пялиться на людей! Это же невежливо.

— Но зачем он это делает? — спросила я. — Разве не намного лучше быть мужчиной? Значит, он совершенный идиот, который переодевается в женщину. Да?

— Да, у нас да, — согласился старший официант, — но в Европе это совершенно по-иному. Там женщины являются начальницами.

Он с отвращением надул верхнюю губу.

— Женщины! — сказал он. — Шефы. Смешно!

В конце лета хозяин сказал мне:

— Мне очень жаль, но сезон закончился. Ты уволена. Когда ты понадобишься, я позову тебя снова.

Это оказалось как раз кстати, потому что впервые в жизни я серьезно влюбилась. А это требовало времени и сил.

Молодого человека звали Рашид, и он учился в морском училище. Он был на пять лет старше меня и собирался стать капитаном королевского торгового флота. У Рашида были карие глаза и светлая кожа. Мне нравилось его тело, особенно тогда, когда он надевал джинсы.

Я встретилась с Рашидом на дискотеке для тинейджеров под названием «Рандеву». Там я танцевала как-то вечером, а потом, с наступлением темноты, отправилась домой. Я вынуждена была спешить, чтобы попасть домой раньше дяди Хасана. Он легко выходил из себя, если кто-то являлся позже его.

В то время как я мчалась в направлении квартала Нуво Талборжт, я заметила, что меня преследуют. Обычно я бегала намного быстрее, чем мои воздыхатели. Однако этот молодой человек вдруг очутился передо мной. Даже не запыхавшись, он спросил:

— Ну как, хорошо было в кафе «Рандеву»?

— Я не хожу в «Рандеву», — соврала я. Мне было немножко стыдно, что именно этот симпатичный тип засек меня там.

— Ах так, — сказал он, — я, наверное, ошибся. Ты красивая женщина, а где же ты была?

Мне понравилось, что он назвал меня не красивой девушкой, а красивой женщиной. Я и сама считала, что уже стала женщиной. Только люди в моем окружении, казалось, не замечали этого. Но тут передо мной появился человек, сумевший увидеть правду.

Тем не менее я холодно ответила:

— Гуляла. Я гуляла.

— Гулять очень полезно для здоровья, — сказал молодой человек. — Разреши тебя немного проводить.

Я пошла своим обычным путем по темным маленьким переулкам нашего квартала, выбирая самую короткую дорогу к моему дому.

— Ты разве не боишься ходить здесь в темноте? — спросил он.

— Нет, — сказала я, — почему бы это?

— Да ты храбрая, красавица, — сказал Рашид.

Перед тем как свернуть на свою улицу, я попрощалась с ним. С этого дня мы встречались каждую среду и пятницу, поскольку Рашид якобы только в эти дни имел право выходить в город. Или же мы договаривались о встрече в шесть утра на пляже, до того как ему нужно было отправляться на корабль или в школу. Мы ходили, держась за руки, вдоль пляжа, разговаривали и целовались.

Однажды мой двоюродный брат Азиз увидел меня с Рашидом. Азиз, который был на два года старше, тоже влюбился в меня. Он постоянно следил за мной. Где бы я ни была — там был и Азиз. Он стал моей тенью. При этом он не был агрессивным, скорее, робким поклонником. Он действительно боролся за мою любовь. Я считала, что это лучше, чем постоянные приставания моего брата Али. Однако меня это нервировало. Я целыми днями пыталась уйти от его слежки.

Когда он понял, что в моей жизни есть другой мужчина, то впал в депрессию. Причиной этому, конечно, была и любовная тоска, но также и наркотики, которые он принимал. Я переживала за него, но все, что я могла сделать, — это быть с ним просто любезной.

Азизу этого показалось мало. Его влюбленность переросла в настоящее сумасшествие. Он целыми днями писал письма и передавал их мне, глядя на меня дикими, покрасневшими от наркотиков глазами. Позже он начал наносить себе раны. Он бился головой о стену во внутреннем дворе, когда я пыталась заснуть, и при этом выл как волк. Меня все это очень угнетало. В конце концов он попытался вскрыть себе вены.

Давление на меня росло. Тетя Зайна упрекала меня в том, что я виновата в страданиях Азиза.

— Уарда, — говорила она, — обручись с Азизом. Иначе ты разрушишь его жизнь.

У меня было такое впечатление, что тетка требовала от меня подарить свое тело ее сыну, чтобы вылечить его. Эти намерения я считала безнравственными. Какое отношение я имела к его проблемам с психикой? Моя тетка оказалась неспособна воспитывать своих детей, она не давала им достаточно любви, и не моей задачей было исправлять это упущение.

«Нет, тетка, — думала я, — я не могу помочь Азизу. Ты его угробила, а не я. Поэтому соображай сама, как привести его в порядок».

С тех пор как у меня появилась работа и я начала вкладывать свою долю в благосостояние семьи, я чувствовала себя достаточно свободной и сильной, чтобы оказывать сопротивление постоянному психическому террору со стороны своих родственников.

За несколько недель до этого я доказала своей кузине Хабибе, что не буду больше терпеть ее ежедневные побои. Она дала мне пощечину, потому что не нашла своих трусов.

Но в этот день я тут же нанесла ей ответный удар. Я пнула ее ногой. Хабиба свалилась на пол, а я, словно сойдя с ума, стала лупить ее. Все пришли в ужас, и я тоже. Я еще никогда не теряла контроль над собой. Но это возымело свое действие: Хабиба с тех пор больше на меня никогда не нападала.

С этого вечера у меня появилась кличка «Чемпионка мира по каратэ».

В конце концов Азиз сдался. Он понял, что у него нет никаких шансов. Внутренний холод, с некоторых пор защищавший меня, отпугнул его.

Избавившись от Азиза, мы с Рашидом все же не избавились от постоянной слежки. Теперь это были полицейские. Нас часто проверяли, потому что у Рашида был очень европейский вид. В Марокко не любят, когда местные девочки ходят с мужчинами-иностранцами.

Затем Рашид показывал свое удостоверение курсанта морской школы, а полицейские брали под козырек:

— Извините, сиди. Желаем вам и вашей спутнице приятного дня.

Я считала, что это круто. У меня был друг, перед которым полицейские щелкали каблуками! Такого человека в моей жизни до сих пор еще не было. Мужчины, с которыми я раньше знакомилась, в лучшем случае убегали от полицейских, а в худшем случае полицейские забирали их с собой.

Однако мне не очень нравилось то, что Рашид постоянно фланирует с другими девочками по набережной. Казалось, его привлекают блондинки, и это мучило меня.

Но Рашид объяснил мне:

— Ты знаешь, — сказал он, — этих женщин я не люблю. Я люблю тебя. Но ты ведь девственница. И должна оставаться ею до первой брачной ночи. Поэтому у меня с тобой нет секса, а есть с этими блондинками. Они не важны для меня. Ты — мой нетронутый цветок.

Я всхлипнула. Неужели я хотела быть нетронутым цветком? Затем мне стало ясно, что это действительно так. Любовь, которую я испытывала, ничего не меняла в моем отношении к жизни. Я буду заниматься сексом лишь после замужества. Мне пришлось примириться с этой ситуацией, хотя и больно было знать, что Рашид спит с другими женщинами, но я оставалась последовательной.

Мне было достаточно, что его сердце принадлежит мне. Что он снова и снова возвращается ко мне, и это доказывало, что я достойна его любви.

Эти отношения продолжались целый год. Затем однажды по дороге из Нуво Талборжт Рашид взял меня за руку, обнял и сказал:

— Я решил, что должен с тобой расстаться.

Мое сердце остановилось. Мне показалось, что кто-то выключил солнце, что воздух стал вязким, как жевательная резинка. Словно сквозь вату я слышала, как он говорит:

— Ты — прекрасная женщина, но я не могу быть с тобой. Я ухожу в море. Буду встречаться с женщинами в других портах. Я хочу наслаждаться жизнью, и я еще не готов к тому, чтобы жениться.

— Почему жениться? — заикаясь, пробормотала я. — Я вообще-то еще не собираюсь выходить замуж.

Я надеялась, что он скажет: «Ах так, ну тогда…»

Но он ответил:

— И тем не менее я не могу дать тебе того, что ты хочешь. Я только сделаю тебя несчастной.

У меня подкосились колени, и мне понадобилась пара минут, чтобы снова прийти в себя.

— Оставайся чистой, — сказал Рашид. — Адье, бислама.

Затем он отпустил меня.

Я старалась не показывать свои слабость и отчаяние. С высоко поднятой головой я пошла назад в направлении к Нуво Талборжт. Я украдкой обернулась: Рашид, опустив плечи, брел к пляжу.

Когда я уже не могла его видеть, мое тело начало трястись, хотя я приказала ему оставаться спокойным. Мои ноги не слушались, хотя я требовала от них делать шаг за шагом. Слезы застилали мои глаза. Наконец ноги подкосились, и я упала. Жалкая, как воплощение горя, я сидела на краю дороги, опустив голову и обхватив ее руками. Я надеялась на чудо. Я надеялась, что его рука коснется моего плеча и я услышу его голос:

— Любимая, я снова здесь. Я не могу без тебя.

Но когда чья-то рука тронула меня за плечо, то это оказалась рука какого-то старика.

— Что случилось, девочка? — спросил он. — Тебе нужна помощь?

Я покачала головой и убежала.

 

Работа

В семнадцать лет у меня пошли первые месячные. Мне кажется, что я была «бомбой замедленного действия», потому что уже через несколько месяцев после этого мое тело очень быстро изменилось, став женственным, словно стараясь догнать ушедшее вперед умственное развитие. Дело в том, что умом я уже давно понимала, что мое детство закончилось.

Моя маленькая грудь выросла, так что мужчины пялились только туда, хотя у меня очень большие и выразительные глаза, которые, как я считаю, намного прекраснее, чем мое декольте.

Теперь я все чаще рассматривала себя в зеркале и нравилась себе, хотя я и не соответствовала идеалу красоты марокканцев. Они любят рослых девушек, с лицом, покрытым светлым тональным кремом, с толстыми задницами в тесных джинсах, под которыми даже не помещаются их трусы. Кроме того, волосы ни в коем случае не должны быть темными и курчавыми. Большинство девушек осветляют волосы и ходят к парикмахерам, чтобы подвергнуться длительной и сложной процедуре выпрямления волос.

У меня были черные курчавые волосы до плеч, я не пользовалась косметикой, зато под джинсами у меня были трусики, и, скорее всего, я выглядела очень естественно. У меня было спортивное телосложение, но вместе с тем и женственное. Мое лицо с полными губами было дружелюбным и открытым. На нем все еще виднелись шрамы от ран, нанесенных тетей Зайной, но они со временем побледнели. Только вот улыбаться мне было нельзя. Мои зубы были поражены кариесом и имели жуткий вид. Позже один зубной врач объяснил мне, что для человека, так много голодавшего в детстве, это неудивительно.

Я очень следила за своим здоровьем. Каждое утро вставала в шесть часов и шла вниз, на пляж, хотя Рашид там меня уже давно не ждал. Я надевала кроссовки и почти час бегала вдоль берега, после чего прыгала в воду и заплывала далеко в Атлантический океан. В девять часов, приняв душ, приступала к работе.

В это время я уже работала в ресторане под названием «Голден Гейт». Это один из самых больших и известных ресторанов в Агадире, а руководит им марокканец по имени Хассим, долго живший в Германии.

Хассим нанял меня на работу, так сказать, на бегу. В комбинезоне и кроссовках я пробегала мимо его ресторана, спеша к своей сестре Рабие, тогда работавшей в прачечной клуба «Вальтур». Я надеялась, что там найдется работа и для меня.

Хассим посмотрел мне вслед. Все знали, что у него наметанный глаз на симпатичных девочек. Сначала я подумала, что он рассматривает не меня, а одну из крашеных блондинок на противоположной стороне улицы. Я осмотрелась, но никого больше там не было. И мне стало ясно, что Хассим, один из самых успешных владельцев ресторанов в Агадире, рассматривал именно меня.

Я сказала себе: «Уарда, это — твой шанс. Сейчас ты вернешься и поговоришь с этим мужчиной. Может, у тебя скоро снова появится работа».

Я повернулась и направилась к Хассиму. Он был несколько озадачен тем, как быстро я затормозила и развернулась.

— Ты откуда? — спросил он.

Он меня не знал, потому что я была не из тех девочек, которые отираются в таких местах Агадира, где бывают туристы. Поэтому никто никогда не приглашал меня в «Голден Гейт». А самой мне было не по карману что-то съесть или выпить там.

— Из Нуво Талборжт, — ответила я.

— Ах, так, — сказал Хассим. — Я тебя тут никогда не видел.

— Но я же работала здесь рядом, в салоне «Мороженое».

— Это хорошо.

Хассим терпеть не мог хозяев салона «Мороженое», его злило то, что у немцев был какой-то тайный рецепт вафель, и при их выпечке по улицам распространялся такой приятный аромат, что у прохожих даже слюнки текли. Хассим также делал мороженое в вафельных стаканчиках, но они пахли даже и вполовину не так вкусно, как те, что продавались по соседству.

— Ты умеешь печь вафли? — спросил Хассим.

— Ну конечно, — сказала я и в качестве доказательства предъявила свои обожженные предплечья.

Хассим улыбнулся:

— Если хочешь, может завтра с девяти утра начать работать у меня. Только, пожалуйста, будь пунктуальной. Завтра на террасе.

Я проглотила слюну, потому что не ожидала такого быстрого успеха.

— Что мне надеть?

— Белую блузку, черную мини-юбку.

У меня была короткая черная юбка, а вот белой блузки не было. Поэтому я помчалась домой и стала расспрашивать соседок. У одной из них, Фатимы, нашлась элегантная белая блуза — плотная ткань, толстые подплечники, — которую она дала мне взаймы.

В этом наряде я на следующее утро появилась на работе. Хассим, однако, был недоволен.

— Это что такое? — спросил он, указывая на белую блузку из плотной ткани. — Что за рыцарские доспехи?

Я не сказала ничего.

— Ты что думаешь, я нанял тебя на работу, чтобы ты тут демонстрировала самую большую и широкую блузу во всем Агадире? Подожди здесь!

Хассим исчез в своем бюро. Вскоре он появился с двумястами дирхамами и с квитанцией в руке, на которой было написано «Аванс».

— Возьми деньги, — сказал он, — распишись здесь, а завтра приходи в блузке, в которой ты будешь сексуально привлекательной. О’кей?

— О’кей, — пробормотала я, чувствуя себя немного глупо в плотной блузке Фатимы. Вечером я купила себе блузу из такого легкого материала, что она была почти прозрачной. В этой блузке я сама себе казалась очень женственной. Я долго вертелась перед зеркалом в магазине. Мне казалось, что разгуливать в ней рискованно, но это было необходимо для хорошего дела.

По всей видимости, я сделала правильный выбор, потому что Хассим с наслаждением пощелкал языком, когда я на следующий день пришла на работу.

— Вот так хорошо, — сказал он.

Я, правда, не была уверена, действительно ли это было хорошо. Мне показалось, что Хассим рассматривает меня слишком жадными глазами. Он был известным бабником. А мне не хотелось возвращать ему аванс, да еще и потерять работу.

И действительно, вскоре начались проблемы. Однажды моя коллега Хайят передала мне конверт, в котором лежали триста дирхамов и записка: «Сегодня вечером, после работы, перед гостиницей такой-то». Я забыла название гостиницы, она была расположена на тихой улице, но сейчас ее уже нет.

— Дерьмо, — пробормотала я.

— Извини, — сказала Хайят, — но он положил глаз на тебя. Сейчас твоя очередь, малышка.

Целый день я старалась не попадаться на глаза своему шефу и думала, что же мне предпринять. Мне казалось, что все мои коллеги наблюдают за мной. А для меня вопрос заключался в том, сохраню ли я свою работу или вновь окажусь на улице.

И тем не менее я решила не идти ни на какие компромиссы и оставаться верной своей линии. Если бы я встретилась с Хассимом перед гостиницей, я перестала бы отличаться от своих двоюродных сестер, которых я презирала. Я вернула триста дирхамов и по дороге домой обошла десятой дорогой тот квартал, в котором находилась гостиница.

На следующий день атмосфера в «Голден Гейт» изменилась. Хассим не заговаривал о вчерашнем вечере, но стал намного строже со мной. Мне нельзя было совершить ни единой ошибки, иначе тут же начинался скандал. Мне кажется, что Хассим только и ждал, чтобы выгнать меня с работы.

Но в «Голден Гейт» было столько красивых девочек, что мой шеф вскоре заинтересовался одной из них и потерял меня из виду. Может быть, он даже с уважением отнесся к моему гордому отказу. Как бы там ни было, он больше ко мне не приставал, и в дальнейшем я работала спокойно.

Это была хорошая работа. Зарплата, правда, была не особенно впечатляющей. Сначала я получала тысячу дирхамов в месяц. Позже, когда меня перевели с продажи мороженого в пиццерию, я стала получать тысячу пятьсот дирхамов плюс чаевые. Из этих денег мне доставалось немного, потому что я должна была большую часть отдавать тете Зайне.

Однако я обнаружила, что прекрасно справляюсь со своей работой. Коллеги уважали, а посетители любили меня. Я общалась с европейцами, которые заполняли ресторан, особенно летом, и хотя зачастую их поведение казалось мне странным, я все же восхищалась их чувством собственного достоинства и корректным обращением, которое, как мне казалось, всегда было принято у них между мужчинами и женщинами.

Я почувствовала, как выросло мое самосознание, особенно тогда, когда Хассим взял на работу одну марокканку из Дюссельдорфа, которая стала заведовать рестораном. У этой женщины было столько энергии и мужества, что вскоре уже ни один из коллег-мужчин не решался возражать ей.

В самом начале один здоровенный араб, выражая мнение сотрудников, нагло сказал ей прямо в лицо:

— Слушай, ты, у меня нет ни малейшего желания, чтобы мной тут командовали бабы. Если хочешь корчить из себя начальника — убирайся назад в свою Германию. А тут решаем мы, мужчины.

Он еще не закончил говорить, как эта новенькая из Дюссельдорфа привстала на цыпочки и влепила ему такую пощечину, что он от удивления разинул рот.

Мы замерли в ожидании и молчали. Что сейчас сделает мужчина? Мне было ясно, что идет борьба за власть, и речь шла не об этих двух особах, а о принципе. Окажется ли эта женщина в состоянии противостоять мужчинам? Или же потерпит поражение, как многие до нее?

Ответ на вопрос пришел скоро. У официанта рот так и не закрылся. Он удалился с глупым выражением лица и отпечатком ладони на щеке. Мне кажется, он даже извинился. И стало ясно, кто здесь победил: женщина из Германии.

Мне казалось почти чудом то, как быстро эта новенькая завоевала всеобщее уважение. Она не отступила, а с успехом защищала свою позицию. И я решила, что буду такой, как она.

Своих коллег я любила. У всех была своя нелегкая судьба. Наша уборщица туалетов, Хадда, например, в одиночку зарабатывала деньги, чтобы прокормить троих детей, после того как у нее умер муж. У нее была самая противная работа в нашем ресторане, потому что она с обеда до закрытия ресторана, до пяти утра следующего дня, должна была содержать туалеты в чистоте. Наши посетители пили очень много и блевали в туалетах. Целыми ночами Хадда занималась тем, что убирала свинство за нашими гостями. Но она никогда не теряла своего достоинства. С гордо поднятой головой она приходила на работу. С гордо поднятой головой она уходила домой. Я очень восхищалась Хаддой.

У Рено, другой моей коллеги, была иная проблема. Она жила за городом и каждое утро добиралась на работу автобусом. А жила она с матерью и братьями, безработными и непутевыми. Они пили, курили гашиш и, обкурившись, избивали мать и сестру.

И, несмотря ни на что, Рено была жизнерадостным человеком. Когда мы утром готовили ресторан к приходу посетителей, мы вместе пели песни Наджат Аатабу, знаменитой берберской артистки. Нашей любимой песней был хит Аатабу «Джен ай маре!» — «Мне надоело!», в котором она критикует наше общество, где доминируют мужчины. Она сняла чадру и своим несравненным голосом призывала женщин прекратить терпеливо выносить все на свете. Ее песни бойкотировались государственным радио, но на рынках страны продавались миллионы ее кассет.

Рено позже влюбилась в молодого человека из Касабланки, который хотел на ней жениться. Однако ее мать не дала согласия на это.

— Если ты бросишь меня одну с твоими недоумками-братьями, я прокляну тебя навеки! — угрожала ей мать.

Рено, тем не менее, продолжала встречаться со своим молодым человеком, но тяжесть проклятия легла на нее. Когда она в конце концов тайно вышла замуж, то через несколько месяцев у нее обнаружили рак груди.

Я уже давно обратила внимание на то, что моя коллега всегда прижимает руку к груди, когда по утрам бежит с автобусной остановки на работу.

— Рено, — сказала я ей, — что-то не так. Сходи к врачу.

— Ой, ладно, — ответила она, — ничего там нет. Жизнь слишком коротка, чтобы отягощать ее заботами.

На самом деле ей, как и многим бедным людям в Марокко, не по карману были визиты к врачу. Она пошла в больницу лишь тогда, когда никакое лечение уже не могло спасти ее.

Вскоре после этого она умерла. Мне кажется, что она просто была больше не в силах выносить давление своей семьи.

 

Шейх

В декабре один посетитель из Кувейта несколько дней наблюдал за мной, а потом обратился ко мне прямо.

— Извините, — сказал он, — я не собираюсь ходить вокруг да около. Но вы мне очень нравитесь, нравитесь так, что я хотел бы просить вашей руки.

— Простите? — переспросила я. Мужчина говорил по-арабски с каким-то странным акцентом. Может быть, я ослышалась?

— Я хочу на вас жениться, — повторил мужчина.

Я внимательно посмотрела на него. Он был молод, наверное, лет двадцати шести, несомненно, с Ближнего Востока, хотя на нем были джинсы и рубашка, а не кафтан и головной платок. Я была невысокого мнения о мужчинах из Утренней Страны, потому что они и их деньги способствовали распространению проституции в Агадире. Всему, что у них дома было запрещено, они вовсю предавались в нашей стране. Они покупали себе самых красивых девушек, и у меня болела душа, когда я видела, как эти мерзкие старики щупают девочек и приглашают их в свои лимузины, чтобы отвезти на какие-то свои тайные виллы и позабавиться там с ними.

Однако у этого молодого человека, стоявшего передо мной, была симпатичная улыбка. Я заговорила с ним. Как оказалось, он у себя на родине работал полицейским. В Марокко он проводил отпуск. По всей видимости, он еще и подыскивал себе жену. Во всем арабском мире распространено мнение, что самые красивые женщины живут в Марокко.

Молодой человек, однако, прервал разговор, прежде чем наша беседа стала по-настоящему интересной.

— Извините, — сказал он вежливо. — Но я не хотел бы говорить с вами дольше, пока я официально не попросил вашей руки. Так принято в моей стране. Когда я могу встретиться с вашими родителями?

Мне этот тип показался несколько смешным. Но, с другой стороны, если бы я была обручена, то это дало бы мне возможность избавиться от приставаний моих марокканских поклонников. Я попросила его зайти сюда на следующий день.

Утром, выходя из дома, я сказала:

— Дядя Хасан, сегодня вечером, возможно, к нам зайдет мужчина, который хочет просить моей руки.

— Твоей руки?! — прыснула тетя Зайна. — Не считай нас дураками!

— Что это за человек? — с подозрением спросил дядя Хасан. — Небось негр?

Дядя Хасан не мог себе представить, что кто-то может заинтересоваться такой темнокожей девушкой, как я. Дело в том, что он и в самом деле был расистом. В детстве он бил меня за то, что я играла с детьми, у которых кожа была темнее, чем у меня.

— Не играй с этими черными оливками, — кричал он мне потом, — а то сама станешь такой!

И евреев дядя Хасан тоже терпеть не мог. Некоторые из них живут в Марокко. Нам постоянно говорили, что это нехорошие люди. И что человек должен совершенно голым искупаться в оливковом масле, если он по ошибке подал руку еврею. Иначе Аллах не простит этот грех. Запрещалось даже разговаривать с евреями.

Я знала только одного еврея, владельца супермаркета, расположенного рядом с рестораном «Голден Гейт». Я считала его очень приятным человеком и не могла понять, почему весь мир ополчился против него.

— Нет, — сказала я, — человек, который хочет зайти к нам вечером, из Кувейта.

Дядя Хасан поперхнулся.

— Шейх?

При упоминании Кувейта в глазах моих двоюродных сестер буквально засветились долларовые знаки.

— Нет, кажется, он полицейский. А полицейские — тоже шейхи?

На этот вопрос ответа не знал никто. Но в этот день на Рю эль-Газуа атмосфера была очень напряженной.

У меня в ресторане было столько работы, что я почти забыла о кувейтце. Но он появился совершенно внезапно и вежливо спросил:

— Девушка, извините, вы поговорили с вашим отцом?

— Нет, это невозможно, — ответила я, — но вы можете поговорить с моим дядей. Он хозяин в доме, и он ждет вас сегодня вечером.

Я надеялась, что дядя и вправду окажется в это время дома.

— Очень хорошо, — сказал кувейтец, — я в девять часов вечера буду ждать вас перед рестораном.

Я не знала, смеяться мне или плакать. Все это дело как-то вышло из-под контроля. Чего хотел этот мужчина от меня в действительности? Неужели он и вправду собирается жениться на мне? Или кто-то позволил себе сыграть со мной злую шутку? Мне постепенно становилось страшно.

Ровно в девять часов к ресторану «Голден Гейт» подъехало такси. Кувейтец открыл переднюю дверь и пригласил меня в машину.

— Извините, я сначала куплю печенье для вашей семьи, — сказал он. — Вам я уже купил прекрасные духи.

Он вручил мне подарочный пакет с ленточкой. Еще никогда в жизни я не встречала человека, который бы выражался так высокопарно. Или это была настоящая арабская вежливость?

Кувейтец купил кексы, и мы поехали домой. Мои кузины расфуфырились так, словно к нам приехал король Саудовской Аравии собственной персоной. А ведь это был всего лишь полицейский из пустыни. Дядя Хасан надел свою лучшую джеллабу, а тетя Зайна вырядилась в свой роскошный праздничный кафтан. Квартира сияла: наверное, семья весь день драила ее.

Кувейтец представился и сказал:

— Я считаю вашу племянницу очаровательной и хотел бы, чтобы она стала моей женой, если вы не возражаете.

Дядя Хасан величественно кивнул. Но было видно, что он рад избавиться от меня таким элегантным образом. Разговор еще некоторое время касался общих тем. Мне пришлось переводить для дяди и тетки, потому что кувейтец говорил только на арабском литературном языке, а не на марокканском. Затем наш гость в изысканных выражениях поинтересовался, не будет ли ему позволено съесть один из принесенных им кексов. Он сгрыз два кекса и вежливо попрощался, не преминув прочитать наизусть пару стихов из Корана и договориться с дядей Хасаном о сроке официальных свадебных переговоров.

Дверь закрылась, и у меня появилось такое чувство, будто какой-то странный призрак покинул наш дом. Мои кузины набросились на меня с расспросами о женихе, но ни на один из вопросов я не могла ответить, поскольку вообще не знала этого человека.

В тот вечер я едва смогла заснуть. Во что же я ввязалась? Для меня это было все еще шуткой. Но кувейтец, казалось, воспринимал все очень серьезно.

Он выразил желание регулярно встречаться со мной в последние дни своего отпуска, однако попросил, чтобы я надевала не короткую юбку и прозрачную блузку, а закрытую джеллабу и шелковый головной платок. К сожалению, таких вещей у меня не было. И однажды он появился передо мной с пакетом, в котором лежала подходящая, на его взгляд, одежда. А к ней — туфли на высоком каблуке, поскольку он считал, что дамы должны носить именно такую обувь.

Чего-либо другого я от араба и не ожидала. Я лишь удивлялась, что он вообще сделал мне предложение. Мини-юбка, распущенные волосы, родителей нет. Он даже ни разу не задал прямого вопроса, девственница ли я. Поэтому я сама ответила ему на этот незаданный вопрос.

— Если вы раздумываете, являюсь ли я все еще девственницей, — сказала я, — то могу вас заверить, что ответ положительный.

Я сочла, что при данных обстоятельствах тоже могу себе позволить высокопарно изъясняться на арабском литературном языке.

Я надела эти вещи всего один раз, но платок не повязала на голову, а скромно накинула на плечи. Затем я подарила их своей тетке. И с того момента она прониклась к кувейтцу еще более теплыми чувствами.

В наших встречах не было ничего особо романтического. Я показала кувейтцу базар, и он предложил угостить меня колой. Пытаясь выглядеть подобающим образом, я надела в тот день довольно длинное платье. Он рассказал мне о своей жизни в Кувейте. По-видимому, после развода он все еще жил в большом доме своих родителей, где в его распоряжение было предоставлено целое крыло, и он был уверен, что мы с его матерью обязательно подружимся.

Я все время надеялась, что он хоть раз поцелует меня по-настоящему. Это показало бы, что он хочет меня. Но поцелуи до свадьбы, казалось, были для него чем-то немыслимым. Самым сильным проявлением его чувств стал сдержанный поцелуй в лоб.

И то неплохо.

А затем ему пришлось возвращаться в Кувейт.

Мне было ясно, что я отнюдь не влюблена в него. Его поведение казалось мне слишком непривычным. Но он был симпатичным и интересным молодым человеком, который, возможно, мог стать моим спасением. Все, что угодно, было лучше, чем жизнь с людьми, называвшими себя моей семьей.

Было запланировано так, что он женится на мне через несколько месяцев в Агадире. Он собирался устроить большую свадьбу, на которую хотел привезти своих родственников, чтобы представить их моей семье. Это меня несколько обеспокоило. Я рассказала ему, что моя мать умерла, но не сказала, что ее убил мой отец, за что сейчас он сидит в тюрьме.

Мне стало легче, когда кувейтец улетел. Появилось немного времени на размышление. Но он присылал мне письма, фотографии и стихи собственного сочинения. В одном письме он упомянул, что уже подготовил мне комнату в отцовском поместье и покрасил стены в розовый и лиловый цвета, чтобы я жила там как принцесса. До сих пор я никогда не представляла себя в розоволиловых помещениях, но я бы к этому привыкла. Он хотел поехать в свадебное путешествие в Париж и в Италию, в места, о которых я до сих пор даже не решалась мечтать. Но были и некоторые мелкие загвоздки. Он спрашивал меня в своей обычной вежливой манере, не могла бы я в будущем носить юбки, которые закрывали бы мои колени. И что очень важно, отлично изучила бы арабскую, французскую и немецкую кухню. Он с удовольствием профинансирует мою учебу на соответствующих курсах.

Я находила все это несколько навязчивым, но одновременно это мне и льстило. Что могло быть лучше для меня, чем сочетаться законным браком с правоверным мусульманином, который, казалось, был весьма зажиточным и хотел носить меня на руках? С другой стороны, у нас в Марокко много рассказывали о гаремах арабов в Утренней Стране — как бы не оказаться на чужбине третьей или четвертой женой.

Однако подобные мысли особо меня не занимали. Я была так увлечена своей новой работой, что у меня не оставалось времени мечтать о своем будущем. У меня к тому же было несколько друзей по переписке. Был один итальянец, который ради меня усердно бегал на почту, один француз и один марокканец из Касабланки. Чем больше времени проходило с момента отъезда кувейтца, тем бледнее становилось его очарование.

И оно окончательно поблекло, когда некий Вальтер из Мюнхена стал постоянным посетителем в ресторане «Голден Гейт».

 

Человек из Германии

Вальтер жил в гостинице «Сафир-Европа» на другой стороне улицы. Каждое утро ровно в десять часов он появлялся на террасе «Голден Гейт» и заказывал свежевыжатый апельсиновый сок и эспрессо. Вальтер был моим посетителем, он желал, чтобы его обслуживала только я, потому что я якобы лучше всех готовила апельсиновый сок. Я брала сок не из графина, а готовила свежий и никогда не разбавляла его водой.

Наши разговоры ограничивались самым необходимым.

— Бонжур, мсье, — говорила я.

— Бонжур, мадемуазель, — отвечал он.

Затем он делал заказ, и я обслуживала его.

— Мерси, оревуар.

И он исчезал.

Так продолжалось несколько дней, пока в феврале не случилось нечто неприятное.

Полицейские ворвались в ресторан и потребовали от персонала предъявить паспорта. Они хотели проверить, не имеют ли дело с алкоголем лица моложе двадцати двух лет. Это в Марокко запрещено.

Конечно же, я попалась в эту облаву. Мне только исполнилось девятнадцать лет, а я подавала пиво посетителям на террасе.

— Вам не разрешается здесь работать, — заявили полицейские.

— Почему нельзя?

— Потому что вам только девятнадцать лет, а в этом ресторане продаются алкогольные напитки.

— Ну и что, — сказала я, — я, может быть, и подаю алкоголь гостям. Но я сама еще не выпила ни глотка.

Но полицейским было все равно.

— Пожалуйста, соберите свои вещи и покиньте ресторан.

Я пришла в ужас.

— Что?

— Пожалуйста, возьмите ваши вещи и покиньте ресторан, — повторили полицейские. — И немедленно, иначе мы заберем вас с собой.

Я начала плакать.

— Вы лишаете меня работы, а потом спрашиваете, почему мы, девочки, занимаемся проституцией. С ума можно сойти!

Слова «с ума сойти» не понравились этим мужчинам.

— Следите внимательно за тем, что говорите, иначе мы арестуем вас за оскорбление государственных служащих.

События принимали угрожающий оборот и могли выйти из-под контроля. Все посетители на террасе, и среди них Вальтер, напряженно следили за происходящим.

Официанты затащили меня в ресторан. Вмешался Хассим, другие девочки тоже начали жалобно причитать. Я была в отчаянии. Без бакшиша я потеряю работу. Но захочет ли Хассим дать взятку полицейским? В этом я не была уверена.

Вдруг я услышала чей-то голос:

— Пожалуйста, не беспокойтесь. У меня есть работа для вас.

Я подняла глаза. Передо мной стоял Вальтер, клиент из Германии.

— Вы слышали о «Невесте Юга»? — спросил он.

— Конечно, — ответила я. — Это большая текстильная фабрика неподалеку от базара.

— Владельцы фабрики — мои хорошие друзья, — сказал Вальтер. — Я могу поговорить с ними. Если вас это заинтересует, то встретимся завтра. В это же время, на этом же месте.

Затем господин из Германии исчез.

Полицейские действительно заставили меня покинуть рабочее место. У меня сложилось впечатление, что Хассим не особенно препятствовал этому.

Я снова осталась без работы.

На следующий день, идя на встречу с Вальтером, я взяла с собой Рабию. Мне казалось, что там что-то неладно. Моя сестра специально отпросилась с работы, чтобы сопровождать меня.

Вальтер нашел такси и поехал с нами на «Невесту Юга». Фабрикой владели два молодых брата, оба с длинными бородами, такие религиозные, что даже отказались протянуть мне руку. Я удивилась, что эти люди общаются с немцем. Они несомненно были строгими исламистами, а Вальтер, наоборот, так же несомненно не являлся мусульманином.

Бородатые братья говорили по-немецки и переводили то, что хотел сказать мне Вальтер.

— Сестра, — сказали они, — этот человек — наш хороший друг. Он помог членам нашей семьи уехать в Германию. У него такое большое сердце, что сейчас он хочет помочь и тебе. Прими его помощь, он немец, но он — брат. Конечно, у нас найдется работа для тебя, если месье Вальтер этого хочет.

Для меня все это было как сон, в который я попала по ошибке. Я была уверена в том, что сейчас проснусь и мое положение окажется таким же безнадежным, как и раньше.

Незаметно я ущипнула себя за левую руку. И действительно, Вальтер исчез. Но тут же появился снова, держа в руке часы «Свотч».

— Это для вас, — сказал он.

— Для меня? Почему вы все это для меня делаете?

И теперь снова ответили оба брата из «Невесты Юга»:

— Он делает это, сестра, потому что он — хороший человек. Ты можешь ему доверять, не сомневайся в его серьезных намерениях. У него очень много денег, и он помогает детям в разных странах мира. Ты — не единственная. Он хочет, чтобы ты учила немецкий язык.

Немецкий язык? Я больше ничего не понимала. Зачем этому совершенно чужому человеку нужно, чтобы я учила немецкий? Почему он вообще мной интересуется? Что-то тут было не так.

В поисках подсказки я оглянулась на Рабию. Моя сестра, казалось, считала все это вполне нормальным. Она одобрительно подмигнула мне.

— Немецкий? — спросила я.

— Конечно, — заявили оба бородача. — Наш брат Вальтер — очень умный человек. Он знает, что ты говоришь на ташл’хите, на марокканском, французском и даже на литературном арабском языке. Он уверен, что ты сможешь выучить еще один язык. И мы думаем, что это очень хорошая идея, сестра.

Говоря со мной, мужчины смотрели на свои ноги. Они избегали смотреть на меня. Как принято у благочестивых мусульман, они отвращали свои взгляды от чужой женщины.

Мне это было неприятно. Я больше люблю смотреть в глаза людям, которые со мной разговаривают. И я решила, что не буду работать на «Невесте Юга». Мне все это показалось слишком фундаменталистским. Все женщины, которых я увидела на этом предприятии, носили головные платки, а мужчины старательно отводили взгляды от нашей группы. Я не хотела иметь с этим ничего общего.

— Большое спасибо, братья, — сказала я, — ваше предложение очень великодушное. Но я хочу сама найти работу. Салам алейкум, мир вам.

Вальтер отвез нас обратно в город и вскоре улетел на несколько дней в Германию. Он поддерживал контакт со мной через бородатых братьев. Тогда дома у нас уже был телефон. Не менее трех раз в неделю братья с «Невесты Юга» звонили мне и передавали привет от Вальтера из Германии.

— Как у тебя обстоят дела с курсами немецкого языка, сестра? — спрашивали они.

Я не решилась сказать им, что я была на курсах немецкого языка всего один раз, потому что там преподавал палестинец, который не мог говорить даже на понятном арабском языке. Как этот человек мог научить меня иностранному языку?

Я ответила:

— С немецким не так все просто, братья, но с помощью Аллаха все образуется.

— Вальтер предлагает тебе привести свои зубы в порядок — сказали братья. — Он для этого уже перевел нам деньги. Порекомендовать тебе зубного врача, сестра?

У меня немедленно заболели как минимум семь кариозных дырок в моих разрушенных зубах. Все же я посчитала, что этот Вальтер заходит слишком далеко. Казалось, что он хочет полностью взять мою жизнь в свои руки. Что еще я имела право решать сама?

Однако зубная боль — очень убедительный аргумент. Я отправилась к зубному врачу, порекомендованному братьями. Он был очень молод, на вид едва лет двадцати. Его частный зубоврачебный кабинет был маленьким, но чистым, а инструменты блестели. Позже оказалось, что Вальтер привез их из Германии. У врача работал зубной техник, у которого не было зубов. Он выглядел комично, но был прекрасным техником и сделал мне коронки, смотревшиеся лучше, чем мои собственные зубы до того, как их поразил кариес.

Молодой зубной врач обследовал мои зубы с помощью инструментов Вальтера, составил смету расходов для Вальтера и привел мои зубы в порядок тоже для Вальтера. Он даже пришел к нам домой на Рю эль-Газуа и, при активном участии соседей, перед дверью нашего дома в солнечном свете прикладывал к моим зубам разные пластинки, чтобы определить цвет коронок. Я очень гордилась таким вниманием.

Моей семье это тоже показалось весьма странным. С одной стороны, было похоже на то, что этот Вальтер мог бы стать «золотым гусем» для нас. С другой стороны, я же была обручена с кувейтцем, который, однако, не оплачивал счета зубного врача, а лишь слал мне письма. Наверное, он даже не заметил, в каком ужасном состоянии были мои зубы.

Дядя Хасан оказался в настоящем конфликте со своей совестью. Как глава семьи, он не мог одобрять то, что чужой мужчина — к тому же немец — оплачивает лечение моих зубов.

Он отвел меня в сторону и спросил:

— Уарда, что это за поведение? Чего от тебя хочет этот альмани, человек из Германии? Ты забыла, что помолвлена?

— Это же совсем другое, — ответила я. — Немец очень стар и богат. Он помогает многим детям.

Вальтеру едва исполнилось сорок восемь лет, но мне, девятнадцатилетней девушке, он казался Мафусаилом.

Дядя Хасан наморщил лоб:

— Он действительно хочет только лишь помогать бедным людям в Марокко?

— Мне кажется, да.

— Тогда пригласи альмани к нам домой. Я хочу познакомиться с этим человеком.

Когда Вальтер через несколько дней снова приехал в Агадир, я пригласила его к нам домой. Он согласился.

Тетя Зайна приготовила действительно роскошный ужин с бараниной и таджине. Встреча прошла очень хорошо, беседа была непринужденной и приятной, пока дядя Хасан не направил ее на определенную тему, которая, очевидно, была очень близка его сердцу.

— Монсеньор Вальтер, — начал он несколько официально, — вы, разумеется, знаете, что я работаю автомехаником?

Вальтер кивнул.

— И знаете, с чем мне постоянно приходится сталкиваться?

Вальтер покачал головой.

— Не хватает запасных частей. Я хочу отремонтировать машину, но не получается, потому что нет запчастей.

Я сначала не понимала, в какую сторону повернется эта беседа, но вскоре узнала об этом.

— Я уже давно думаю, — сказал дядя Хасан, — как мне раздобыть эти запчасти.

Вальтер не отреагировал на это.

— Мне кажется, что есть смысл импортировать запчасти. Из Европы в Марокко.

Беседа становилась нестерпимо скучной для меня, так как особого интереса к запчастям у меня не было.

Но мои двоюродные сестры разволновались не на шутку. Они все время хихикали и шептались между собой на берберском:

— Он не такой уж и старый!

— Да и в штанах у него наверняка еще много чего осталось!

По-моему, они самым бесстыдным образом рассматривали, что у Вальтера между ног. На нем были бежевые брюки из тонкого материала, и он, как многие иностранцы, непривычные к нашим низеньким диванам, сидел в неудобной позе, широко раздвинув ноги.

— Может быть, он не такой благородный, а просто хочет помочь, — хихикали они, — или он все же хочет помочь, но совсем не так, как себе представляет Уарда.

— Если он хочет тебе помочь как ребенку, Уарда, тогда все в порядке. Но я — женщина!

— Хе-хе-хе! Он же положил глаз на Уарду! Гляди, как он на нее смотрит!

Между тем дядя Хасан продолжал рассказывать о проблеме с запасными частями:

— Глубокоуважаемый монсеньор Вальтер, может быть, вы захотите участвовать в выгодной сделке?

Наконец все прояснилось: дядя Хасан хотел денег. Этого я и боялась. Теперь я со страхом ждала, как отреагирует Вальтер.

Он кивнул:

— Почему бы и нет?

У дяди был довольный вид, а тетя Зайна пришла в состояние странного возбуждения. Она смеялась, прижимала меня к сердцу, щипала за щеку, гладила по голове и вообще делала вид, что любит меня всем сердцем.

Я была слегка ошарашена и, естественно, заметила, что тетка отчаянно фальшивит. Однако вместе с тем я наслаждалась ее вниманием и благосклонностью. Я чувствовала себя словно королева. По всей видимости, я действительно встретила человека, который мог помочь нам. Пусть даже я не испытывала по-настоящему нежных чувств к своим родственникам, но я все же хотела, чтобы у них был щедрый спонсор. Может быть, Вальтер смог бы освободить нас от печати бедности, нужды и забот.

Незадолго до полуночи Вальтер покинул наш дом. Но мы все никак не могли уснуть. Дядя Хасан, тетка и мои двоюродные сестры пребывали в состоянии глубокой эйфории.

Я была довольна, и у меня сложилось впечатление, что Аллах послал мне ангела в обличье Вальтера. С его помощью я завоевала уважение своей семьи, за которое всегда боролась. Когда я засыпала, то почувствовала, что Вальтер проник в мое сердце. Это была не любовь, лишь нечто большее, чем признательность.

На следующий день дядя Хасан и тетя Зайна стали открыто расхваливать Вальтера. Они превозносили его до небес, заявляли, что он симпатичный, богатый и заслуживает любви.

Когда я стирала белье во дворе, ко мне подошла тетка.

— Этот монсеньор Вальтер, — сказала она, — очень добросердечный и приятный человек, по-моему, намного более достойный, чем кувейтец. У него ты наверняка окажешься лишь младшей женой, он приведет в дом еще несколько жен, и однажды ты станешь одной из многих. В Германии гаремов не бывает, это я знаю точно, там ты будешь единственной. Я знаю женщин, вышедших замуж за немцев. У них виллы здесь, в Агадире. Мне альмани нравится намного больше, чем кувейтец.

— Но он же не мусульманин, — возразила я.

— Глупости! Мусульманин или нет, — возразила тетка, — он — хороший человек.

Под этим она подразумевала, что у него есть деньги.

Я чувствовала, что Вальтер стал представлять ценность не только для меня, но и для всей моей семьи. Он дал мне почувствовать мою значимость, чего я раньше никогда не ощущала. Вальтер водил меня в хорошие рестораны, был вежливым и внимательным, проявлял заботу о моих зубах, покупал мне красивые платья, подарил часы «Свотч», произвел огромное впечатление на мою родню — и не домогался меня сексуально. К такому отношению я не привыкла.

Однажды он пригласил меня в бассейн своей гостиницы. Возник конфликт с администрацией, поскольку руководство гостиницы не желало, чтобы местные девочки приставали к иностранцам, проживающим у них.

Вальтер очень возмутился по этому поводу и поссорился с директором гостиницы. Вальтер защищал меня:

— Вы что, не видите, что это добропорядочная девушка? Вы же не можете дискриминировать всех женщин в своей стране! Это неслыханно!

Затем он сказал мне:

— Знаешь что, Уарда, у меня лопнуло терпение, я больше не могу выносить арабский менталитет. Я возвращаюсь в Германию и следующий отпуск проведу в Азии. Там люди более открытые и вежливые.

Для меня это было шоком. Я вдруг почувствовала, как много значит для меня этот альмани. Без него моя жизнь была бы намного беднее. Я боялась потерять его. Он внезапно и мягко вошел в мою жизнь, словно солнце, восходящее по утрам на востоке и согревающее страну и сердца. Сейчас он мог исчезнуть — так же внезапно, как и появился.

— Не беспокойся, — сказал Вальтер. — Я и дальше буду заботиться о тебе. Если ты хочешь продолжать ходить в школу, я оплачу твою учебу.

Кажется, я сильно побледнела.

— Но я не хочу, чтобы ты уезжал, — сказала я. — Если ты уедешь, то, пожалуйста, возьми меня с собой.

Я не знаю, как я решилась произнести эти слова. Помню только, как я сидела в своем мокром бикини возле бассейна и старалась собрать всю свою храбрость, чтобы сказать: «Если ты уедешь, то, пожалуйста, возьми меня с собой».

Эти слова вырвались у меня. Как отреагирует Вальтер? Мое сердце колотилось так, словно собиралось разорвать мою грудь. Кровь шумела в ушах. Поэтому я с трудом поняла его ответ.

— Забрать тебя с собой? Почему? — Вальтер был застигнут врасплох. — Это было бы возможно лишь в том случае, если бы я тебя удочерил. Впрочем, нет, поскольку ты старше восемнадцати лет, то мне пришлось бы для этого на тебе жениться.

И тут я, к своему собственному изумлению, услышала свои же слова:

— Тогда женись на мне.

У Вальтера был не менее изумленный вид, чем у меня.

— Ты что, влюбилась в меня?

Я помедлила, покраснела и еще раз прислушалась к своему сердцу:

— Да, я в тебя влюбилась. А ты? Ты меня любишь?

— С первого взгляда! — признался Вальтер. — Я влюбился в тебя с того момента, как впервые увидел.

Мне вдруг стало очень холодно в мокром бикини. Что я наделала? Я повела себя именно так, как никогда, ни при каких обстоятельствах не должна вести себя честная девушка в нашем обществе. Я не стала скромно и терпеливо ждать, что будет со мной, а проявила инициативу, хотя я всего лишь женщина. Я сделала брачное предложение мужчине, которого едва знала, мужчине, который по возрасту годился мне в отцы. Альмани, не правоверному мусульманину, иностранцу. Разве из этого выйдет что-то хорошее?

Я гордилась своей храбростью, но вместе с тем мне было очень стыдно за свое поведение.

Вальтер вдруг забеспокоился. Он ходил вокруг бассейна в своих мокрых плавках и нервничал. Но сначала он поцеловал меня в губы. Это был теплый, мягкий, приятный поцелуй. В его объятиях мой страх немного прошел.

У Вальтера вдруг появилось много вопросов.

— Что мы теперь будем делать? — спросил он.

— Ну, мне кажется, что ты должен официально попросить моей руки.

— У кого же?

— У моего дяди.

— О’кей, никаких проблем. Но если ты хочешь уехать со мной в Европу, тебе нужен паспорт.

— Да, — согласилась я. — Я даже и не думала об этом.

— Я дам задание братьям с «Невесты Юга», потому что мне скоро нужно возвращаться в Германию. У меня там бизнес. Братья позаботятся обо всем.

Он убежал, чтобы позвонить братьям. Я сидела у бассейна одна. Мысли лихорадочно проносились в моей голове. Правильно ли я поступила? Не совершила ли я огромную ошибку? Или это было мое спасение? Как я сообщу эту новость своей семье? А кувейтцу?

У меня закружилась голова. Я прыгнула в воду и сидела под водой до тех пор, пока у меня хватило дыхания. Затем я снова вынырнула и до изнеможения плавала в бассейне взад и вперед. Я знала, что моя жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Я доверяла Вальтеру и надеялась на судьбу; доверяла этому новому будущему, которое вдруг оказалось так близко, что до него можно было дотянуться рукой.

Вечером я поговорила с дядей Хасаном, тетей Зайной и своими сестрами. Я немного побаивалась этого разговора.

— Мужчина из Германии, — начала я, — хочет на мне жениться.

Дядя Хасан не сказал ничего, но тетя Зайна отреагировала немедленно, причем совсем не так, как я ожидала.

— Слава Аллаху, — сказала она, — он услышал мои тайные желания.

— Услышал твои тайные желания?

— Да, он будет хорошим зятем, — сказала тетя Зайна. — Кажется, у него много денег.

Тут дядя Хасан снова обрел дар речи.

— Ты знаешь, — сказал он, — этот мужчина — хороший человек. Я предчувствовал, что так и будет. Я уже отказал кувейтцу.

— Что ты сделал? — удивленно спросила я.

— Да, я пошел к секретарю и продиктовал письмо кувейтцу.

Как оказалось, дядя Хасан после первого же визита Вальтера к нам решил, что альмани намного лучше кувейтца. А поскольку он сам не умел писать, то через секретаря сообщил, что мой родной отец не дал согласия на то, чтобы кувейтец забрал меня с собой на Ближний Восток. Тем самым помолвка и свадебные обещания теряли силу. Да примет это Аллах благосклонно к сведению, в Его величии и в Его милости.

Мнения моих сестер разделились. Муна была против такого поворота событий, что послужило поводом тете Зайне заявить, что она просто завидует моему счастью. Но я этому не верила. Рабия поддержала меня. Она в предыдущие дни много говорила с Вальтером, чтобы узнать, что это за человек. Рабия считала его симпатичным и заслуживающим доверия. Джамилю я не могла спросить, потому что она жила со своим первым мужем в Тизните. А Джабер был рад за меня.

Позже, однако, он заявлял:

— Если бы я тогда был взрослым, то никогда бы не разрешил тебе уехать с этим типом.

Но это было уже намного позже, после того как я покинула Марокко и осела в Германии.

На следующий день Вальтер был очень занят. Сразу после восхода солнца он пошел в мечеть и произнес шахаду, изречение, произнеся которое каждый человек становится мусульманином: «Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Я свидетельствую, что Магомет пророк Аллаха». Бородатые братья с «Невесты Юга» были его свидетелями.

Когда Вальтер в десять часов встретит меня, он был уже не Вальтером. Теперь его звали Уалид, и он был мусульманином. У него с собой даже было письменное свидетельство имама с печатью и подписью.

Я несколько удивилась. Никто не требовал этого от Вальтера, и уж я — меньше всего. Ну, значит, теперь он Уалид. Мне было все равно, лишь бы все остальное не изменилось.

В этот день он поехал со мной на базар и купил мне золотые украшения. Два креола, дорогой браслет за две с половиной тысячи дирхамов, толстое кольцо с лицом кошки и обручальное кольцо. Таких дорогих вещей у меня никогда в жизни не было. Мне даже стало немного не по себе. Я не знала, откуда у Вальтера так много денег. Мне было известно лишь то, что он получил в наследство несколько домов в Мюнхене и жил на то, что сдавал их в аренду. Я имела весьма слабое представление о том, что это такое. Но отказываться от его чудесных подарков я не хотела. Особенно потому, что в Марокко принято, чтобы жених с помощью дорогих подарков демонстрировал, что он в состоянии хорошо обеспечить свою будущую жену. Позже дядя Хасан заявлял, что по марокканским меркам его подарки были весьма скромными.

Мне снова было все равно. Своими щедрыми подарками Вальтер доказал, как много я для него значу. Это поддерживало мое чувство собственного достоинства. Наконец-то моя семья стала воспринимать меня всерьез.

Вечером состоялась помолвка. Тетя Зайна и кузины снова наготовили еды. Вся женская половина семьи побывала у парикмахера, и я в том числе. И вот я сидела тут в своем самом лучшем кафтане, и у меня были гладкие распрямленные волосы, как у девушки из Европы. Это считалось у нас идеалом красоты.

Когда наконец появился Вальтер, естественно, с обоими братьями из «Невесты Юга» на буксире, напряженное ожидание достигло наивысшей точки. Дядя Хасан уже два часа, как тигр, расхаживал взад-вперед перед домом. Кузины снова и снова проверяли свои макияж. Джабер снова и снова настраивал телевизор, чтобы получить наилучшее изображение. Если в Марокко у кого-то есть телевизор, то при визите важных гостей его обязательно включают.

Сначала мужчины исчезли во дворе, чтобы обсудить финансовые условия. Конверт с деньгами поменял владельца. Дядя Хасан был очень счастлив и вдруг стал называть Вальтера «сын мой». Тетя Зайна обнимала меня с такой любовью, что у меня даже закружилась голова. Братья из «Невесты Юга» прочитали многочисленные дуаа — молитвы. Только после того как они ушли, мои кузины включили музыку и начались танцы.

Теперь я снова была помолвлена. На этот раз — с немцем. И это была уже не игра, как с кувейтцем, теперь все было очень серьезно.

Я долго не могла уснуть. Не находя покоя, я ворочалась на тонком матраце, купленном на самостоятельно заработанные деньги, и чувствовала, что закончился важный отрезок моей жизни. Я уже была не ребенком, а будущей законной женой. Это изменит многое. Я покину Марокко и уеду в Германию, отдам себя во власть мужчины, который был мне чужим человеком, хотя я и думала, что люблю его. Я потеряю свою девственность и стану взрослой.

Я радовалась этому. Но вместе с тем у меня все же было неспокойно на душе. Разве меня не продали как ягненка? Не собирается ли моя семья, используя меня, ободрать этого альмани как липку? Неужели причина всему в деньгах, в то время как я думала, что у меня к нему есть чувства?

Когда я наконец уснула, солнце уже появилось на утреннем горизонте и прогнало ночные тени.

 

Прощание

Вальтер улетел в Германию. Я поддерживала с ним контакт через братьев с «Невесты Юга». Они распоряжались деньгами, которые были необходимы мне для решения вопросов в официальных инстанциях. Нужно было оформлять загранпаспорт, а еще мой отец и правительство страны должны были дать согласие на мое замужество. Нужно было готовиться к свадьбе.

Мои родственники буквально потеряли голову от радости. Они думали, что теперь на них обрушится золотой дождь, причем такой, о котором они даже не решались мечтать. Альмани казался им бесконечно богатым. А я была рычагом, с помощью которого можно было добраться до его богатства. Дядя Хасан, тетя Зайна и мои двоюродные сестры проводили целые вечера, рассказывая друг другу, что они теперь себе купят. Они писали целые списки со срочными и не очень срочными заявками, выбрасывали их и писали новые. Списки их желаний становились все длиннее. Квартира в Агадире. Грузовик для дяди. Праздничное платье для тетки. Всем — по банковскому счету. Это должна быть такая свадьба, которой еще не видал город, и еще, и еще, и еще…

У меня от их желаний голова шла кругом. Совершенно чужие люди заговаривали со мной на улице, поздравляли меня с богатым женихом и скромно указывали на свою бедность. Официальные власти требовали налоги за каждую бумажку, которую следовало подготовить для свадьбы и выезда за границу. Один только загранпаспорт стоил две тысячи дирхамов. Зато его сделали за две недели, тогда как обычно на это уходят целые месяцы.

Все шло как по маслу. Иногда все это мне самой казалось чудом. Но все чаще и чаще у меня возникало нехорошее предчувствие, когда я видела, какой нездоровый ажиотаж создавали мои родственники и соседи. Наша улица бурлила от надежды, что скоро все ее жители начнут купаться в роскоши и блеске.

А я? Я была лишь средством для достижения их целей.

Однажды мне все это надоело. Я взяла у бородатых братьев немного из тех денег, что оставил Вальтер, и позвонила ему в Мюнхен.

— Вальтер, — сказала я, — с меня хватит. Я не хочу выходить замуж в Марокко. Ты не должен покупать меня у родственников, как верблюда. Я и так твоя. Я тебя люблю. Забери меня в Германию, пока я тут не сошла с ума.

Вальтер на короткое время задумался. Обычно он принимал решения очень быстро.

— О’кей, — сказал он. — Мы поженимся в Мюнхене. Я раздобуду тебе трудовой договор в Марокко и приглашение в Германию, чтобы ты могла получить визу. Дай мне пару дней времени, я займусь этим.

Последние дни в Марокко стали для меня адом. Дядя Хасан так сильно рвался к деньгам Вальтера, что потерял всякий стыд и терроризировал меня своей жадностью.

Вальтер открыл для меня счет, на который положил пару тысяч дирхамов. Это должно было убедить немецкие официальные власти в том, что у меня достаточно денег, чтобы поехать в Европу и вернуться обратно. Дядя Хасан решил, что он может расходовать эти деньги, в конце концов, он ведь в семье хозяин. Я же была другого мнения. Это были деньги Вальтера, и их нужно было вернуть ему сполна.

По этому поводу разразился страшный скандал.

— Дай мне номер счета! — требовал дядя.

— Нет, — ответила я, — это деньги не твои, а Вальтера.

— Я — твой дядя, и я приказываю дать мне номер счета. Нам нужны деньги.

Дядя уже давно не решался бить меня, но сейчас он был близок к этому.

— Дядя Хасан, — возразила я, — можешь сделать со мной все, что угодно, но денег я тебе не отдам. Они — не наши, и нечестно тратить их.

Ссора разгоралась, и в конце концов я порвала на мелкие кусочки листок с номером счета и выбросила их на улицу.

С этого момента Вальтер перестал быть «сыном» Хасана. Теперь дядя начал войну против меня и моего жениха.

— Ты — дура, ты продаешь себя слишком дешево, — упрекал меня дядя. — Твой муж старый, он должен радоваться, что ему досталась такая молодая девушка. Но за это он должен платить. Что такое пара тысяч дирхамов? Мы тебя вырастили. Сейчас у тебя есть шанс возместить все наши расходы. Ты — эгоистка и думаешь лишь о себе и своем маленьком счастье, а не о своей семье, которая любит тебя.

Мне надоели эти разборки. Эта семья меня никогда не любила, здесь меня только унижали и издевались надо мной. Мои родственники на протяжении многих лет топтали мои чувства ногами и использовали меня как хотели. Я больше не желала терпеть все это. Я чувствовала себя сильной и гордой и не собиралась больше унижаться.

Вдруг у меня появилось совершенно четкое ощущение, что правильно, а что — нет. У меня появилось мужество защищать себя как личность. Я не хотела, чтобы меня затащили в моральную помойку, в которой находились мои родственники.

Хватит! Хватит наконец!

Вместе с Рабией я отправилась к женщине-гинекологу. Она дала подтверждение, что я девственница. Сейчас мне это кажется смехотворным, но тогда для меня это было очень важным. Девушка должна покидать свою семью нетронутой. Я хотела доказать дяде, тетке и кузинам, что я достойна уважения. Справку от врача я оставила дома на подоконнике.

Когда Вальтер вернулся в Марокко, мы решили вместе лететь в Касабланку, чтобы получить мою визу. Однако дядя отказался отпустить меня вместе с этим мужчиной.

— Вам там придется переночевать, — запричитал он. — Я знаю, как это бывает: вы будете спать в одной комнате и заниматься сексом. Разврат! Бесчестие! Я этого не допущу! Вы должны взять меня с собой!

Мне было понятно, что для дяди вопрос заключался совсем в другом. Он хотел быть с нами, чтобы выжать из Вальтера еще больше денег.

Мы решили попытаться совершить невозможное и получить визу в тот же день. Вальтер заказал билеты на первый самолет в Касабланку и на последний — обратно. На поход в посольство у нас оставалось всего шесть часов. Он продемонстрировал билеты дяде, который, скрежеща зубами, вынужден был отпустить нас, поскольку ночевка не была предусмотрена.

Я летела на самолете впервые в жизни. Когда самолет авиалинии «Ройал Марок» оторвался от земли, я вцепилась в поручни кресла совершенно мокрыми от пота руками. Полет прошел нормально, за исключением момента, когда нам подали завтрак. Я не ожидала увидеть пластиковые чашечки с молоком. Когда я лихо открыла одну из них, все содержимое оказалось на рубашке Вальтера.

Он с изумлением посмотрел на меня:

— Ты зачем это сделала?

— Я не знаю, — заикаясь, произнесла я. — Думала, что это повидло.

Когда при посадке началась тряска, я держалась за его руку. У меня появлялось от этого теплое чувство защищенности — я так давно искала его.

В аэропорту мы сели в такси, за рулем которого был пожилой мужчина.

— Можно тебя спросить, дочка, куда именно ты поедешь, когда получишь немецкую визу?

— В Мюнхен, сиди.

Таксист направил машину к краю дороги и остановился. Он повернулся ко мне.

— В Мюнхен! — с восторгом воскликнул он. — Какая ты счастливая! Мюнхен — это рай, дочка. Если ты туда попадешь, с тобой уже ничего плохого не может случиться. Аллах, наверное, очень любит тебя, раз Он уже при жизни посылает тебя прямо в рай. Пусть Он и дальше будет на твоей стороне. Аминь.

— Аминь, — ответила я.

Я усмотрела в этом выражении восторга хороший знак для моего будущего.

Перед немецким посольством стояла очередь, которая начиналась на улице и тянулась до ступенек консульского отдела. Очередь, казалось, не двигалась.

Многие из людей, стоявших тут, находились в очереди несколько дней. Это были в основном молодые мужчины, сжимавшие в руках новые паспорта, измученные ожиданием, но полные надежды на лучшее будущее.

Вальтер просто прошел вдоль очереди. Мне это было очень неприятно. Мужчины с завистью косились на меня, потому что меня сопровождал иностранец.

В приемной сидел араб с огромными усами.

— Салам алейкум, — сказала я. — Можно мне забрать свою визу?

Секретарь едва взглянул на меня.

— Добро пожаловать, красавица, конечно, с удовольствием. Только вам придется встать в конец очереди.

Я обернулась и посмотрела на лица людей, которые ждали в очереди.

— Вы имеете в виду, что я должна спуститься по лестнице и встать в конец очереди на улице?

— Вот именно, красавица, — сказал секретарь. — Все так делают.

Вальтер сообразил, что тут все обернулось не так, как он ожидал.

— В чем дело? — спросил он.

— Мы должны встать в конец очереди, — перевела я ему содержание разговора.

— Он что, рехнулся? — пробормотал Вальтер и повернулся к секретарю. Он все тщательно подготовил. Вальтер имел обыкновение разрабатывать стратегию на все случаи жизни и записывать свои планы на листочках бумаги. Он не курил, но вдруг у него в руке появилась пачка сигарет. Целлофановая обертка была надорвана, и в ней торчала свернутая купюра в пятьсот дирхамов.

— Извините, — сказал Вальтер и положил свой немецкий паспорт и пачку сигарет на стол секретаря. Этот маневр показался мне довольно неуклюжим. — Я — немец и хотел бы срочно поговорить с моим консулом.

Секретарь посмотрел на Вальтера. Это была очень неприятная ситуация. Он медленно вытащил купюру из пачки и небрежно бросил ее на стол.

— Спасибо за сигареты, — сказал он, — но у вас тут что-то попало в пачку.

Я прониклась гордостью за своего земляка, который не дал себя подкупить. Он с достоинством отклонил попытку коррупции со стороны моего жениха. «Один-ноль в пользу Марокко», — подумала я, и одновременно мне стало немного стыдно за себя, что я, подумав так, противопоставила себя своему будущему мужу, который к тому же действовал в моих интересах.

Тем не менее действия Вальтера возымели успех. Какая-то дама, говорившая по-немецки, вышла из задней комнаты, и они с Вальтером пару минут дискутировали о чем-то на своем языке.

Затем Вальтер сказал:

— Ладно, идем отсюда и перекусим где-нибудь. Через два часа виза будет готова.

Мы посидели в ресторане и еще до обеда вернулись в посольство. Виза действительно была готова; она позволяла мне находиться в Германии на протяжении трех недель.

Секретарь отдал мне паспорт прямо в руки.

— Если верить этой визе, — сказал он, — то через три недели вы снова будете здесь. Но вы слишком красивы, чтобы возвращаться сюда. Да хранит вас Аллах на вашей новой родине. Желаю вам приятного путешествия. Мир вам.

Он раскусил меня. Спускаясь по лестнице мимо людей, которые с паспортами в руках и с надеждой в сердце ожидали разрешения на доступ к лучшей жизни, я вдруг как никогда ясно почувствовала, что все здесь — это мое прошлое. Моя жизнь в Марокко закончилась, и меня ждала новая жизнь. Я боялась ее, но вообще-то она могла быть только лучшей.

— Может быть только лучше, — прошептала я по-арабски, выходя из посольства. — Может быть только лучше.

— Что ты говоришь? — спросил Вальтер.

— Может быть только лучше, — сказала я по-французски. Это был язык нашего общения. Немецкий я собиралась выучить только после приезда в Мюнхен.

— Будет лучше, — сказал Вальтер и взял меня за левую руку, потому что правой я все еще судорожно сжимала паспорт с драгоценной визой, которую мне так поразительно быстро удалось получить.

В Агадире Вальтер попросил меня:

— Дай мне паспорт, я буду хранить его.

Но я уже столько всего доверила ему — мое будущее, всю мою жизнь я отдала в его руки, — что мне хотелось оставить при себе хотя бы доказательство моей идентичности. Кроме того, я так гордилась визой, что мне обязательно хотелось показать ее своим двоюродным сестрам. Эта маленькая зеленая книжечка с моей паспортной фотографией и немецкой печатью являлась моим входным билетом в рай, если таксист из Касабланки был прав.

Дома все уже ждали меня. Комната была затемнена, как всегда, телевизор работал, дядя лежал на диване на спине и, кашляя, курил свою вечернюю сигарету. На полу стоял чайник с горько-сладким чаем жителей пустыни.

— Ну как, есть?

Я стала нагнетать атмосферу.

— Что?

— Ну, виза!

Я держала паспорт в руке, но еще чуть-чуть помедлила, наслаждаясь общим напряжением.

— Н-да, — медленно сказала я, — дело в том, что…

Я сделала паузу.

— Говори уже! — закричали остальные.

— Дело в том, что…

Я уже не могла больше тянуть.

— Да, у меня есть виза.

Лицо Рабии засияло. Джабер сиял. Муна сияла. Али с завистью уставился на меня. Он много раз тщетно пытался получить европейскую визу. Тетя Зайна и кузины улыбались с наигранной радостью.

Дядя Хасан схватил паспорт.

— А ну-ка, покажи!

Он медленно перелистал его, затем нашел визовую печать.

— Вот и прекрасно, — сказал он и засунул паспорт себе в карман. — Но это тебе не поможет, потому что твой жених дал нам маловато денег. Он нарушил договоренность. К сожалению, он не сможет забрать тебя с собой.

Я была потрясена, я чувствовала, как кровь отливает от моих щек. На глаза навернулись слезы, но я заставила себя не плакать. Мои руки дрожали.

— Отдай мне паспорт! — закричала я. — Он принадлежит мне, это мой паспорт и моя жизнь!

Дядя только злобно улыбнулся, затем вышел из комнаты. Никто не сказал ни слова. Мои сестры в ужасе молчали, остальные молчали злорадно. У меня как будто земля ушла из-под ног. За одну секунду дядя Хасан разрушил мое счастье, которое, казалось, уже было у меня в руках.

В эту ночь я снова не могла уснуть от отчаяния. Родственники запретили мне встречаться с Вальтером. Двоюродные сестры держали меня под стражей. Я снова была пленницей своей семьи.

В конце концов я успокоила себя тем, что это, наверное, была последняя демонстрация силы дяди, его последняя отчаянная попытка унизить меня, последняя психическая пытка. Я решила не поддаваться. Я уйду отсюда в любом случае, с паспортом или без него. Сегодня — моя последняя ночь в этом доме.

На следующий день мне удалось бежать. Я позвонила Вальтеру и рассказала, что произошло.

— Черт возьми! — выругался он в трубку.

— Что? — не поняла я. Лишь позже я узнала, что Вальтер всегда ругался на баварском диалекте, когда выходил из себя.

— Я сыт играми с твоей семьей по горло, — сказал он. — Мне это уже надоело. Забудь все это. Забудь замужество. Забудь Германию. Забудь меня. Значит, я улечу назад один.

Я заплакала. Вальтер был моей последней надеждой, я думала, что он еще раз выручит меня из сложной ситуации. Но сейчас и он бросал меня.

В конце концов Вальтер успокоился и, как это было ему свойственно, разработал новый план. Разумеется, определенная роль в нем отводилась бородатым владельцам «Невесты Юга».

— Пожалуйста, отправляйся на фабрику, — сказал Вальтер. — Они тебя там спрячут, пока я придумаю, что я еще могу сделать.

Братья выделили мне маленькую комнатку. Они вместе со мной вознесли молитву Аллаху, и я при этом покрыла голову платком, чтобы не оскорбить их религиозные чувства.

Дядя Хасан явился на фабрику и искал меня там. Но братья отшили его. Дядя даже пошел в полицию и написал донос на Вальтера — за похищение несовершеннолетней. Он не остановился перед тем, чтобы скопировать мою фотографию и передать ее в полицию аэропорта как фотографию разыскиваемого лица, на тот случай, если я нелегально попытаюсь выехать из страны. Похоже, он взялся за дело всерьез. Он понимал, что сейчас нужно давить на все рычаги, чтобы вытрясти из Вальтера большую сумму.

В то время как я пребывала в безопасности на фабрике «Невеста Юга», начались трудные переговоры между дядей Хасаном с одной стороны и Вальтером и бородатыми братьями — с другой. Я узнала об этом лишь на следующий день, когда братья пригласили меня в машину, заехали за Вальтером, и мы вместе отправились на Рю эль-Газуа.

Вальтер снова передал дяде Хасану конверт с деньгами. Дядя пересчитал купюры, затем отдал Вальтеру Паспорт и вышел из комнаты, не удостоив меня ни единым взглядом.

Мои сестры, плача, обняли меня. Однако времени для сердечного прощания не оставалось. Вальтер поторапливал меня, потому что не хотел рисковать — а вдруг дядя Хасан снова придумает какие-нибудь новые дорогостоящие уловки. Тетя Зайна на прощание сунула мне в руку маленький зашнурованный пакетик.

— Это все матери дают дочерям, когда те покидают дом, — прошептала она. — Это должно принести тебе счастье.

Я не доверяла ее подаркам. Возможно, это были какие-нибудь злые чары вуду. Мы еще не выехали с Рю эль-Газуа, как я вышвырнула этот пакетик из машины на улицу, где я перенесла столько страданий и потеряла столько надежд.

Когда мы проезжали мимо оливкового дерева на углу, я еще раз обернулась назад и окинула взором пыльную площадь перед нашим домом, синюю входную дверь, белье, вывешенное для проветривания из окон, лавку столяра Саиди и соседей в джеллабах.

Я никому не махала рукой на прощание, не зная, вернусь ли я сюда когда-нибудь. Однако в этот момент я не ощущала и предвкушения счастья, которое ожидало меня в холодной стране по ту сторону моря и гор.

В Германии для меня тоже все складывалось не так просто. Эта страна подготовила для меня тяжелые испытания, но ни одно из них не могло сравниться с той судьбой, что лишила меня детства. И в конце концов я снова обрела там внутренний покой и свое счастье.

Когда я три года спустя снова приехала в Марокко, я уже была другим человеком. Я развелась с Вальтером, семейная жизнь с ним все же не сложилась. У меня был маленький сын, а я стала взрослой, уверенной в себе, сильной. Европейка с арабским сердцем.

…На перекрестке нашей улицы с большой дорогой стоял какой-то молодой человек и чего-то ждал. Это был Мохсин, моя первая любовь. Я была потрясена и растрогана.

— Уарда, — сказал он, — я слышал, что ты покидаешь нашу страну. Я желаю тебе всего хорошего.

Он поцеловал меня в щеку. Однако затем его оттеснили в сторону две высокие худощавые девушки, жившие недалеко от нас. Они предупредили меня:

— Будь осторожна и старайся там не разжиреть. Люди в Германии постоянно едят сыр, колбасу и свинину, а когда ты растолстеешь, твой муж отошлет тебя назад, в Марокко. Так делают все немецкие мужчины.

— Это правда? — испуганно спросила я Вальтера.

— Не бойся. Ты получишь годовой абонемент в фитнес-студию. Я уж позабочусь, чтобы ты оставалась красивой.

Ночь мы провели в разных кроватях у немецких друзей Вальтера. Это был спокойный вечер, и у меня было время подумать над тем, что случилось за последние дни. Вальтер. Помолвка. Виза. Переживания из-за дяди Хасана. Деньги, сменившие владельца. Моя роль в этом деле…

Последний пункт заставил меня надолго задуматься. Неужели я вела себя неправильно? Неужели меня продали? Или я сама себя продала? Были ли мои чувства настоящими? Или я их сама себе внушила? Неужели все это было лишь нечестной сделкой?

Я пришла к выводу, что мне себя упрекнуть не в чем, поскольку я чувствовала сильную привязанность к этому мужчине из Германии. Мне удалось не уронить своего достоинства, хотя обстоятельства к этому вынуждали. Я взяла свою жизнь в свои руки. И неважно, что ждет меня впереди: все может обернуться только к лучшему.

— Все может быть только лучше. — Такова была моя мантра в то время. — Все может быть только лучше.

С этими словами я уснула.

На следующее утро мы уехали в аэропорт.

Мы решили лететь разными рейсами, на тот случай, если дядя Хасан не забрал свое заявление. Вальтер улетал рейсом «Люфтганзы» прямо в Мюнхен, а я — самолетом «Ройал Марок» сначала во Франкфурт.

На мне был бордовый костюм из замши, который на прощание подарили мне братья из «Невесты Юга». Он состоял из куртки на пуговицах и узкой мини-юбки, которую я надела по желанию Вальтера. К нему я обула закрытые туфли на высоком каблуке, а в руках у меня была черная сумочка. Мне казалось, что я выгляжу несколько глуповато, зато очень по-европейски.

Я до сих пор не была уверена, что меня выпустят из страны без проблем. Может быть, дядя Хасан придумал еще какую-нибудь гадость. Но регистрация прошла как по маслу. Я сдала в багаж мой маленький чемодан с теми немногими платьями, которые я хотела забрать с собой в Германию. Кроме того, я положила в чемодан пару фотографий моей семьи — на память о доме. Фотографий своих родственников я не взяла, зато у меня был снимок матери и отца, сделанный незадолго до смерти матери. Отца я вырезала ножницами.

На паспортном контроле служащие очень тщательно проверили мою визу.

— Жалко, жалко, — пробормотал один, — всегда самые красивые женщины выезжают из страны.

— Сестра, — сказал другой, — мы предчувствуем, что ты больше сюда не вернешься. Оставайся чистой в чужой стране, которую ты выбрала для себя.

— Всего хорошего, — сказал первый, — да хранит тебя Аллах.

Я чувствовала себя так, словно меня поймали на месте преступления, но меня это больше не волновало. Я покончила со своим прошлым, а сейчас начиналось мое будущее.

В самолете мне досталось место у окна. Машина разогналась на взлетной полосе, затем оторвалась от земли. Подо мной раскинулось море, которое я так любила, и город, в котором я пережила столько горя. Мы пролетели мимо Казбаха с его святыней, где гнауа пытались избавить моего кузена Али от злых духов. Прежде чем самолет исчез в дымке, которая обычно окутывает Агадир в конце лета, я успела посмотреть на убогое поле у подножия Крепостной горы, на котором была похоронена моя мать.

Затем серая дымка облаков окутала наш самолет. Она становилась все ближе, и я чувствовала, как она обволакивает мое сердце. Но, до того как меня поглотила меланхолия прощания, самолет пробил облачный покров и резкий солнечный свет прогнал мои печальные мысли.

В субботу, 17 июля 1993 года, около полудня самолет авиалинии «Ройал Марок» перелетел Средиземное море. Я смотрела вниз, на водную гладь, по которой бежал тонкий дрожащий узор волн. Я видела маленькие кораблики, похожие на игрушечные лодочки. И я вспомнила традиционное поверье, что злые мысли людей и джиннов не могут пересечь море: они остаются в плену на родине. А на другом берегу моря начнется новая, чистая жизнь. Эта мечта о новом духовном начале дала мне такое чувство защищенности, которого я никогда ранее не знала.

Я оглянулась назад, на юг, где в дымке исчезло Марокко. А потом посмотрела вперед, где на горизонте появилась Европа.

И только сейчас я заплакала.