Глава 1

В вагоне некоторые уже играли в подкидного дурака, другие разбивали варёные яйца, кто-то отправился искать кипяток. Ощущение было такое, что эти люди всю жизнь здесь провели и выходят только на полустанках для покупки лимонада. Я сидел у вагонного окна, перед глазами проносились картины детства. Длинными летними вечерами к нам домой тянулась вереница родственников. Первыми обычно приходили тётя Соня и дядя Веня, так, по крайней мере, я их называл. Хотя, конечно, дядя Веня — брат бабушки, не мог быть мне дядей, а его жена тем более тётей. Дядя Веня был очень весёлый, так мне всегда мама говорила, и очень добрый, это тоже она говорила! Мой папа, слыша это, согласно кивал, но добавлял, что он еще большой «лыгнар» (обманщик). Это мой папа, конечно, говорил зря, потому что каждый раз за это очень получал от мамы. Она его спрашивала: «А что, только твои родственники хорошие?! Нет, лучше твоей Хайки „мит дым пыпык“?! (Хайки с пупком)». Мы с братом знали, что это сестра папы, которую звали Сара. Никто из нас у неё «пыпык» не видел, но верили маме, что он у неё есть, и немаленький! Хотя толстой она не была, но у неё был большой нос, скрипучий голос, и она всегда ходила в чёрном платье. Она говорила медленно, взвешивая каждое слово, и всегда хвалила своего сына Лёню, который был одного возраста с моим братом — старше меня на восемь лет. Мы с братом знали от тёти Сары, что он круглый отличник, лучший математик в городе и лучший шахматист. Он обычно ходил по улице с шахматной доской, за что часто получал от встречных мальчиков, некоторые из них были товарищами брата. Об этом от Лёни узнавала тётя Сара, поэтому она всегда хвалила сына, который умница и не драчун, как некоторые. Имена не назывались, но этого и не надо было, потому что мама всегда с удовольствием откликалась на такой вызов и говорила: «Ну, конечно, кто может быть лучше твоего Лёни! Только твои дети самые лучшие! Но мой Марик — тоже не дурак!». На что тётя Сара отвечала скрипучим голосом: «А кто говорит, что твой Марик плохой?! У каждой мамы ее сын хороший!». «Не думай, что я такая дура!» — отвечала мама, приподнимаясь с дивана, и она сразу становилась выше тёти Сары. Затем она подпирала руками бока и становилась ещё и шире! Вокруг делалось очень тихо, даже папа молчал, но это его не спасало. Мама его тут же спрашивала: «А что ты, дурак, молчишь, когда твоего сына пачкают?!». Папа откашливался и ещё тише молчал. Мама при этом его ещё громче спрашивала: «Ну, что, тряпка, молчишь?! Ну, и целуйся с ней, а все вместе меня!» — указывала мама на место «целования». После этого предложения папа провожал свою сестру домой. Иногда он брал меня с собой, и мы медленно шли к её дому, молчали или разговаривали о политике. Конечно, они разговаривали, а я, мне было шесть лет, больше изучал тётю Сару: какая она противная, большой нос, похожа на еврейку, за что и называлась Хайкой. Мой папа, я это знал от мамы, тоже урод и на свою сестру похож — большой нос и уши! Я считался папенькиным сыном, и весь в папочку. Так что, глядя на папу и тётю Сару, я смотрел как бы в зеркало. Такая процессия, из трёх уродов, приходила к тёте Саре домой. У неё был свой домик, как я считал, на краю земли. А центром этой земли был город Бердичев и улица Свердлова, на которой я жил. Муж тёти Сары — Арон — был разговорчивее своей жены, и если он начинал говорить, то уже никто в мире не мог его остановить, кроме тёти Сары! Как только мы входили в дом, тут же за нас принимался дядя Арон. Он очень плохо видел, носил телескопические очки, был очень массивный, как бурый медведь, с обильными повсюду волосами, неряшливо одет. Дядя Арон был агрономом, но из-за плохого зрения занимался сельским хозяйством дома, где у него имелся большой сад и огород. Он постоянно что-то читал, если не с кем было говорить, при этом носом водил по строчкам, и над книгой возвышались только большие волосатые уши. Папа любил рассказывать, что дядя Арон как-то шёл, читая на ходу газету, и врезался головой в телеграфный столб, а затем искал, кто его ударил! Он был чем-то средним между Жаком Паганелем и Томом Айртоном. Обильное чтение требовало ораторской разрядки, поэтому собеседник всегда был кстати. Услышав, что в дом зашли какие-то живые существа, он отрывался от книги и, первым долгом почувствовав жену, сразу понимал, что она не одна, а с обычной для него добычей — моим папой! Папа был для него идеальным собеседником, потому что он или молчал, или повторял: «Ну да, конечно! Серьёзно?».

«Ты знаешь, Муля, что я тебе скажу! — начал, как всегда, и в этот раз Арон, обращаясь к моему отцу, вставая во весь рост. — Коммунисты — сволочи!». Тётя Сара и мой папа как раз и были этими сволочами, но дядя Арон это, наверное, забыл, так же, по-видимому, как и мой папа, который ответил: «Ну, да». «Я тебе, Муля, должен сказать! — распалился и ещё громче произнёс Арон. — Они большие сволочи и негодяи!». «Конечно», — не возразил папа-коммунист. Тётя Сара махнула рукой на своего мужа, сказала, что у неё мигрень, затянула голову полотенцем и пошла в другую комнату, легла в постель. И все пошли за ней в «другую комнату»! На ходу Арон продолжал: «Я тебе, Муля, ещё больше должен сказать: головы скоро будут рубать на площадях»! — при этом у него стало красным лицо, и он грозно размахивал перед папой руками. «Серьёзно?» — спросил папа, думая о чём-то другом. Дядя Арон это понял как просьбу разъяснить, поэтому он объяснил, как это будет происходить: «Я тебе больше того скажу, Муля! Головы будут рубать на площадях, а я буду смеяться!». Тётя Сара уже легла в постель. Лёжа на спине с запрокинутой головой, забинтованной полотенцем, она сказала: «Арон! Дай, лучше, ребёнку клубнику!». И я пошёл с дядей Ароном на грядки…

А вот, дядя Веня любил громко петь, а иногда и танцевать! Он был маленького роста, лысая круглая голова с седыми курчавыми волосами по бокам, весь плотный, как пружина. Он очень любил моего брата, потому что все говорили, что они похожи. Тётя Соня, его жена, была потолще дяди Вени, и совсем не танцевала. Она даже с трудом ходила, согнувшись, забросив левую руку на поясницу ладонью кверху. Я это делал даже лучше, чем она, и поэтому, когда я, стоя на балконе нашего дома, замечал на улице идущих к нам тётю Соню и дядю Веню — забегал домой и показывал, кто идёт! Папа и мама в один голос восклицали: «Кажется, идут уже Соня и Веня!». А я убегал вновь на балкон, чтобы не пропустить других гостей. Иногда мои способности меня подводили, когда я пристраивался за тётей Соней, и ей однажды удалось это заметить, и все видели идущих двух «Сонь»! Одна — большая Соня, другая маленькая, но больше на неё похожа, чем она сама! Потому что настоящую, большую тётю Соню не всегда узнавала тётя Ася с расстояния! А мою — маленькую тётю Соню, она всегда узнавала и очень при этом смеялась! Она была довольна, что я смеюсь над тётей Соней, потому что по родству она была от нас дальше дяди Вени, и была троюродной сестрой моей бабушки. Из-за этого она ревновала, что мы больше любим более близких родственников. Конечно, тётя Ася не могла знать, что когда я её показывал, то тётя Соня ещё больше была довольна и тоже хорошо узнавала тётю Асю! Тётя Ася — сухонькая старушка с прищуренными от мудрости глазами и с постоянной косынкой на голове. Тётя Ася обычно приходила с 45-ти летней дочерью, худой, высокой, незамужней брюнеткой — тётей Зиной. Когда она уходила, мы от мамы тоже кое-что о ней узнавали. Часто с ними приходила дочь тёти Зины — 17-летняя Мира по прозвищу «Локш» — (Лапша), так назвала её моя мама за длинную худую фигуру и громкий взрывной смех. О худых и длинных моя мама говорила: «Дар унд ойх — щинкт мит ройх!» (Худой и длинный воняет дымом!). Моя мама была уверена, что именно из-за этого смеха она никогда не выйдет замуж. Наконец, приходила моя бабушка со своей дочерью Раей — сестрой мамы, и мы все рассаживались за круглый стол. Так было и в этот раз, который я запомнил, потому что папа не назвал дядю Веню в этот раз «лыгнером»! Он, наверное, и назвал бы, если бы тётя Соня, уходя от нас, не «наделала» в штаны! А дело было так: всё началось очень весело, бодро и мирно! Поели фаршированную рыбу с хреном! Дядя Веня запел: «Ой, гит, ин Москов, ой, ой, ой!» (Как хорошо в Москве, ой, ой, ой)! На что тётя Ася сказала: «Хорошо будет тогда, когда у меня на ладонях пирожки вырастут!». А моя мама возразила: «Лучше Москва дома, чем Москва на улице!». Мира — внучка тети Аси — громко и долго смеялась, сжимая низ живота, казалось, что она вот-вот написает в штаны! Тётя Рая рассказала анекдот: «Один приехал из деревни в Москву, потом вернулся домой и сказал, что в Москве есть: ситро, метро и мамочка!». Мира ещё громче и дольше смеялась, а тётя Зина, её мама, спросила: «А что ты так смеёшься?!». А тётя Рая сказала: «Кому не нравится, тот может отправиться!». Тётя Соня сказала тёте Рае, чтобы при детях она лучше рассказывала приличные анекдоты, и тут же узнала от тёти Раи: «А у тебя вообще номер восемь! И когда надо будет — вызовем и спросим!». Затем перешли к чаю! Пили из нового чайного сервиза, который подарила маме ко дню рождения, два года назад, дочь тёти Сони — Лиза. Это был уже не совсем сервиз, потому что осталось мало чашек, и чайник был с отбитым носиком. Мама нам объясняла, что тётя Соня очень жадная, и у неё глаза аж «вылазят», когда она видит этот сервиз, потому что ей жалко, что этот сервиз Лиза не ей подарила! «У неё дурные глаза, и после её ухода, когда она вспоминает о сервизе, каждый раз бьются чашки!» — так сказала мама. Попив немного чая с пирогом, и в этот раз тётя Соня похвалила сервиз, сказав: «Ах, какой чудный сервиз! Жалко, что Лиза купила только один! Сейчас таких нет!». Мама очень обрадовалась и ответила: «Можешь не жалеть, осталось всего несколько чашек!». Тётя Соня поинтересовалась: «А где остальные?». Мама ей объяснила, что благодаря её паршивым глазам он очень хорошо уже разбился! Тётя Соня поинтересовалась: «Из-за моих паршивых глаз?! Ой, Веня, что она говорит! Я от всей души!». Дядя Веня благоразумно промолчал и велел жене быстрее собираться домой, потому что уже поздно, и дети, наверное, пришли и ждут их дома. Но мама сказала: «Куда вы так спешите?! Вы никогда так рано не уходите! И ты, Веня, тоже знаешь, какая жадная твоя Соня! А, её папа — Паркер, прятал золото в печку!». «Мой папа прятал в печку?!» — возмутилась Соня. — «Да, твой! Вы все — Паркеры, были жадными! А Веня дурак, что взял такую корову!». — «В, таком случае, твой Муля ещё больше дурак!». Мой папа запротестовал, но это было уже лишним, потому что поднос с рыбой уже был на голове тёти Сони! Пока она снимала с себя рыбу, оставшиеся чашки сервиза опустились на то же место! Только тут тётя Соня поспешила к своему пальто, которое уже держал в руках дядя Веня, потому что мама искала в шкафу оставшиеся части сервиза! Больная спина не помешала тёте Соне быстро оказаться на лестнице! И там с тётей Соней и случилась эта беда!

Как выявить антисемита:

Спросите у любого прохожего: «Что такое Бердичев?». Если он ехидно улыбнётся, значит, это тот, которого вы ищите! Потому что уважающий себя антисемит должен знать, что такое Бердичев! Если еврей из Бердичева, находясь в другом городе, говорит, что он из Бердичева, значит, он не еврей! Потому что лучше признаться, что ты еврей, чем в том, что ты из Бердичева! Бердичев больше еврей, чем любой еврей на свете! Поэтому настоящий еврей всегда скажет, что он из Житомира или живёт около Киева! До войны евреи составляли большинство населения Бердичева, но с помощью немцев, а главное — местных полицаев, остались только те бердичевские евреи, которые успели улизнуть до прихода немцев или ушли в армию. В числе этих возвратившихся «воробьёв» после войны был и я. Вернее, раньше папа вернулся с фронта, а затем уже появился и я. Мама сказала, что папа меня купил в Германии, где я лежал на запылённой полке в магазине, и никто меня не брал! Другое дело Марик — мой брат, он был приобретён до войны и всю войну мучился с мамой в Казахстане в эвакуации! Хотя я и был с немецкой полки, но получился вылитый еврей, как и папа, а мама с Мариком — типичные славяне. У них были небольшие носы и уши! Они были красивые, как все неевреи! Мама даже говорила, что мой брат типичный цыган — такой же красивый! Так хотелось быть на них похожим! К тому же, они хорошо пели и танцевали, а Марик даже чечётку отбивал! А ещё он метко плевался и мог с большого расстояния попасть в человека — в меня, например! У него была противная, липкая слюна, я её не сразу вытирал, а показывал маме. Затем, уже за её спиной, я ему показывал большую фигу! Иногда получалось даже четыре на двух руках! Затем я злорадно улыбался, глядя, как мама его обрабатывает и возмущается, что Марик подставляет руки и не даёт, как следует, его побить! Он негодовал от несправедливости и кричал: «Смотри, он же смеётся!». Когда мама поворачивалась ко мне, отрываясь ненадолго от брата, то видела моё печальное, грустное лицо, и она снова принималась за работу! Дождавшись конца приятного зрелища, я перед ней выскакивал из комнаты, потому что за ней идти было опасно — у брата оставалось ещё много во рту слюны. Кроме того, у него были ещё кулаки, ведь он занимался боксом! Мне часто приходилось держать для него боксёрскую лапу, когда он отрабатывал удары. Он за меня обычно не заступался. Только однажды, когда я с товарищем из соседнего дома играл в послевоенных развалинах, недалеко от синагоги, нас остановили два подростка — возраста, примерно, как мой брат! Меня и моего товарища-украинца попросили сказать: «На горе Арарат растёт крупный виноград». Мы оба охотно это произнесли и т. к. справились с буквой «Р», были отпущены как неевреи! Прибежав домой, запыхавшийся и счастливый, я похвастал брату про удачную сдачу экзамена! И он тут же побежал искать экзаменаторов. Конечно же, в Бердичеве лучше быть цыганом или иметь хорошие кулаки! Очень понятна была ненависть неевреев к евреям! Неевреи старались, помогали немцам и думали, что уже всё, наконец! И вот, пожалуйста, после войны евреи вновь появились в Бердичеве, и среди них моя мама с сыном, и мой отец с фронта вернулся. Вернувшиеся обнаружили, что их квартиры разграблены местными жителями и просто заняты! А кому охота возвращать квартиру?! А тут евреи стали ещё ходить на местный рынок, в магазины, где и так было пусто на прилавках! К тому же, евреи очень хорошо разбираются в курах, твороге, и почти всегда выбирают лучшие образцы! Когда мама брала меня с собой на рынок, то я, почти всегда, когда она покупала, что-нибудь «последнее» слышал от других покупателей: «Из-за „них“ никогда ничего не купишь!». Я хоть и был маленький, но уже понимал, что «они» — это я, мама, папа, брат и все родственники! Иногда говорили: «Из-за этих евреев», или ещё противнее — «жидов»! Это слово обжигало, как кипяток! Мама в такие минуты не терялась и покупала даже лишнее, говоря: «Ах, так! Тогда я действительно вам ничего не оставлю!» Папа ей всегда потом говорил, что она когда-нибудь хорошо получит на базаре. На что мама ему отвечала: «Если ты трус, то сиди дома, а я одна буду ходить на базар!». Мы с братом знали, что наш папа не трус, много медалей получил на войне. Мы с удовольствием делали из них монеты, откусывая клещами ушки от медалей. Мой брат тоже не был трусом и однажды — в 16 лет — подрался прямо около дома с пьяным 40 летним мужиком — гостем нашего соседа! Тот решил: почему бы для полного удовольствия, после выпивки, не побить несовершеннолетнего еврея маленького роста? Тем более, повод был, брат держал на поводке тоже несовершеннолетнюю — полугодовалую овчарку. «Дай сюда собаку!» — рявкнул блюститель порядка и тут же кулаком ударил брата в лицо, но брат боксерским нырком ушел от удара и, вынырнув уже справа от рожи пьяницы, в свою очередь ударил того сбоку. Затем несколько раз головой прилипалы ударил о крепкую кирпичную стену дореволюционной кладки! Соседка с первого этажа — под нашим балконом, стала звать на помощь пьяному: «Коля, иды, якийсь еврэйчик бье!». «Якийсь» — какой-то, хотя она хорошо знала брата, меня и даже нашу собаку, которая ей почему-то часто с нашего балкона сквозь доски мочилась на голову, когда соседка сидела на скамеечке под балконом. Коля знал, что брат занимается боксом, и не выскочил из квартиры, но выскочила жена пьяного и стала кричать: «Мало вас немцы убивали!». Моя мама ей объяснила, что времена изменились и сейчас мы будем её бить! А дома мама сказала, что это все бывшие полицаи при немцах, которые выдавали и сами убивали евреев. Папа тоже согласился и добавил, что если бы не полицаи, то не убили бы его отца и беременных сестёр в Аннополе — в местечке, где он родился, и откуда не успели до прихода немцев уехать его родные. Бабушка добавила, что дядя Эпельфельд — муж её сестры, когда попал в концлагерь, в местную тюрьму в Бердичеве, больше боялся полицаев, чем немцев. Я эту историю, тоже часто слышал от дяди Эпельфельда и очень за него переживал, когда он рассказывал, как его с четырнадцатилетним сыном и женой повели на расстрел! Начальник лагеря — немец — оказался очень хорошим человеком и в самый последний момент забрал у конвоиров его и сына, а расстреляли только жену!

Наши соседи в спорах между собой часто напоминали друг другу, как они себя плохо вели при немцах: кто-то нагулял ребёнка, кто-то ограбил доктора Барабана! Мама сказала, что доктора Барабана обворовала его медсестра, наша соседка по балкону, 45-летняя полька — горбатая Ядзя, после того, как немцы его убили. «Хотя она и сволочь, — добавляла мама, — но у неё золотые руки! Она очень хорошо и безболезненно делает уколы пенициллина!». Мама это знала на моём примере, потому что я часто болел, и Ядзю звали делать мне уколы. «У неё очень лёгкая рука!» — уверенно добавляла мама, стараясь на меня при этом не смотреть. У Ядзи была ещё мама — седая старуха, хромая на обе ноги, как утка. Она любила со мной разговаривать, советоваться, когда мне было шесть-семь лет. На стене у них висел портрет усатого мужчины с чёрной шевелюрой. Глядя на портрет, старуха всегда плакала, приговаривая: «Нэхай сказыться (сбесится) Радянська влада (Советская власть)», — и мне объясняла, что они убили её мужа. Иногда она бывала весёлой и смеялась: «гы-гы-гы-гы». Она варила жёлтое сало и ела его с борщом, а затем икала на всю улицу: «и-и-и-и-у-у-у — й-й-й-а-а-а!» — да так, что все вздрагивали, весь дом. Если я на неё при этом удивлённо смотрел, она мне всегда объясняла: «Хто-то помэнае мэнэ!» (вспоминает её). Ещё она очень ловко резала кур, которых покупала моя мама и просила старуху это сделать. Это старуха делала очень охотно, и я всегда от страха ходил смотреть, как она работает! Старуха ногой наступала на куриные лапки, а голову тянула кверху, до края помойного ведра! Затем медленно, не спеша, выщипывала на шейке пух. Брала в правую руку нож и, держа курицу левой рукой за голову аккуратно, как хлеб, резала горло и держала курицу, пока вся кровь не стечёт в ведро брызгами! Всё вокруг было в крови! Курица некоторое время дёргалась, затем стихала, после чего старуха вытирала о перья курицы нож от крови! Я бежал к маме сообщить, что уже всё! У горбатой Ядзи был сын Юзик, который мне объяснил, почему евреи, покупая на базаре курицу, смотрят на её хвост — задницу. И правда, так и моя мама делала, раздвигая пух на заднице курицы, выбирала жирную курицу с жёлтым задом! Но Юзик считал, что главная причина в том, что евреи съели так много кур, что аж в глаза курам стыдно смотреть!

Вместе с нами жила мамина мама. Я очень любил бабушку, она была доброй и безвольной. Маленького роста старушка, плохо одета, но для своего возраста хорошо выглядела. Доброе улыбающееся лицо, чёрные без седины волосы и большие чёрные глаза. Мама говорила, что в молодости она была красавицей. Бабушка хорошо ко мне относилась, маму очень боялась, когда та возвращалась с работы не в настроении. Мама заведовала детским домом и считала, что её дети и там, а не только дома! Мама очень злилась, что сестра-хозяйка и другие работницы воруют у детей. Поэтому она регулярно обыскивала их сумки перед уходом домой. И часто находила там масло, конфеты и другие продукты, которые возвращала детям! Мама очень гордилась тем, что не ворует, и что у неё дома нет масла, конфет и других вкусных вещей! Мой брат дружил с сыном сестры-хозяйки. Я всегда просил брата взять меня с собой к нему в гости, потому что у него в доме всегда очень вкусно кормили! Он обычно спрашивал, когда мы приходили, хотим ли мы есть. Если мой брат отказывался, я его за это презирал, но чаще он соглашался, и тогда мы делали яичницу! Яйца взбивали, а затем жарили на масле! Яичница очень высоко поднималась в сковороде и чудесно пахла! Она хорошо елась с чёрным хлебом! Однажды я похвастал маме, что ел в гостях яичницу, и мама поняла, что плохо проверяет сумки сестры-хозяйки. Мамина подозрительность и борьба с ворами распространились даже на бабушку. Приходя с работы, она проверяла: всё ли на месте! Я не мог понять, как можно что-то своровать, если кроме картошки в сундуке и курицы в кастрюле в доме ничего не было! Ещё иногда в зелёной кастрюльке было молоко, вскипячённое бабушкой, и чаще всего мама обнаруживала пропажу пенки с молока! Я хорошо знал эту толстую с узором пенку, которая образовывалась после остывания молока! Пенка, или шкурка, как я ее называл, была очень вкусной, если её аккуратно снять, сложить и положить на хлеб, что я и делал! Но мама была уверена, что это работа бабушки! Когда я за бабушку заступался, мама говорила мне: «Ты, рыжий спекулянт! Продался за конфетку?!». Конфеты бабушка мне действительно иногда покупала, одну или две штуки, у старой спекулянтки Розы, которая приходила во двор и, как говорила мама, спекулировала. Розе было лет 70: в рваном платье, даже карманы были в дырах! Из маленькой плетёной корзинки она доставала конфеты и продавала их. Мне было непонятно, почему она сама их не ест? Давая мне конфету, бабушка обычно говорила: «Кушай сам, Марику не давай, он больше тебя кушает!». Я ненавидел маму, когда она ругала бабушку и бабушка плакала! Ещё я не любил, когда она называла меня рыжим и ещё страшнее — спекулянтом! Я слышал, что спекулянты — это враги советской власти! Это Марик называл меня спекулянтом, продавая мне болт за пять рублей или гайку за два рубля, чтобы купить папиросы «Север». Иногда, правда, мама говорила, что я похож на Ленина в детстве из-за белых, кудрявых волос. В другие разы я ей напоминал маленького Пушкина. Но на Ленина всё же приятней было быть похожим! Обычно в диспут: на кого я похож — вступал брат. Он убеждал маму, что больше всего я похож на рахитика, потому что у меня тонкие ножки, большая голова и большой животик! Все при этом весело смеялись, кроме меня и папы.

Однажды папа и дядя Веня уехали в Читу, как сказала мама, и привезли оттуда брата мамы: оборванного — в рваной телогрейке, обросшего, небритого — дядю Митю! Я не понимал, что такое «чита», и почему оттуда в таком виде приезжают?! Мамин брат очень много и быстро говорил! Мы все собрались вокруг него и с интересом за ним наблюдали. Я никогда такого не видел! Мне сказали, что это мой дядя — Митя, который вернулся с войны! На военного он был мало похож, скорее на нищего бродягу! Дядя Митя протянул ко мне руку и погладил меня по голове. Затем он заговорил по-японски, по-китайски и, как оказалось, он знал все языки мира! Затем он назвал бабушку японской шпионкой и стал много о чём-то говорить! Мама и бабушка его уговаривали, чтобы он меньше болтал и оставил свой «мишигас» (сумасшествие). На что дядя Митя ответил, что они сами «мишигэны» и он выведет их на чистую воду! Наговорившись, он смущённо попросил дать ему поесть в обмен на то, что принесёт из колонки несколько вёдер воды и помоет полы. Ему дали борщ с мясом. Он увидел на столе селёдку и тоже попросил. Накрошил селёдку в борщ и стал жадно есть! Пот градом стекал с его лба, а он ел, ел и съел всю кастрюлю борща и всю селёдку! Затем достал махорку из телогрейки, несколько кусочков ваты, свернул вату и стал её крутить дощечкой о стол, пока из ваты не пошёл дым! Прикурив от ваты, он показал два куска кремня, от которых при ударах шли искры. Папа с мамой расспрашивали его, где его документы. На что он ответил: «Забрали японские шпионы». Ночью я подслушал, папа рассказывал маме, как он с дядей Веней, приехав в Читу, нашли Митю в сумасшедшем доме. Увидев их, Митя стал плакать и уговаривать забрать его отсюда, потому что японские шпионы его избивают. Мама спросила: «Кто же его бил?!». Папа ответил, что японские шпионы — это санитары. А попал Митя в сумасшедший дом из милиции, которая его задержала в Чите из-за отсутствия документов! В Читу он попал из военного госпиталя, где находился после контузии на фронте. Ещё папа рассказал, что Митя воевал на Дальневосточном фронте с японцами, в составе штрафного батальона! А воинское звание у него старший лейтенант.

Мама сказала, что в детстве Митя тоже был невезучим, но очень способным, и всегда мечтал стать военным, был смелым, и даже с крыши дома прыгал с зонтом, как с парашютом, и однажды сломал себе ногу. «Сволочи! — добавила она. — Не могли, хотя бы, домой его привезти! Взяли человека, который воевал, и выбросили из госпиталя на улицу без документов!». «Наивный ты человек! — ответил папа. — Ему повезло, что он вообще жив остался, и „только“ голову контузило! Из штрафных батальонов чаще не возвращаются!». Мама сказала, что ей жалко младшего брата Меера, который добровольно — дурак, ушёл на фронт в самом начале войны и пропал без вести. А он был самый умный и добрый: «Кто знает, где его косточки?» — грустно произнесла она. Затем мама сказала, что не знает, куда деть Митю. Он будет пугать детей и, кто его знает, может даже ударить. Но дядя Митя и не думал никого бить, наоборот, мальчики во дворе быстро пронюхали, что он сумасшедший и швыряли в него камни, едва завидев на улице. Мы с Мариком его охраняли, гоняя ребят! Митя делал очень хорошие пропеллеры из консервных банок, которые запускал с ниточной катушки на карандаше. Они высоко поднимались и далеко летели! Ещё он умел ловко запускать металлические крышки от стеклянных банок двумя пальцами! Он постоянно рисовал разные замки, чудовища, у которых были маленькие «письки»! За это мама и бабушка его ругали: не надо рисовать глупости, которые смотрят дети! Митя в таких случаях злился, кричал, угрожал и называл всех шпионами. Вскоре его положили в психбольницу в Житомире, из которой он через неделю сбежал домой. Однажды у нас дома загорелся примус: огромное пламя полыхало до потолка! Бабушка и мама стали кричать, растерялись. А дядя Митя схватил тряпку, накрыл ею примус и погасил пламя! Мама тогда сказала, что он умнее здоровых. Через месяц мама нам сказала, что бабушка решила с дядей Митей уйти от нас на другую квартиру: «у нас им тесно». Я попросил бабушку не уходить, она сказала, что так хочет мама. Дядя Митя, как фронтовик, получил квартиру. Мы с Мариком туда приходили. Там было очень интересно: зайти можно было, только сильно согнувшись! Затем надо было сесть или лечь! Я мог стоять во весь рост — 120 см. Из окошка были видны ноги прохожих и земля! Дядя Митя, когда вставал, сгибал голову, чтобы не удариться о каменный потолок, поэтому он себе сделал кровать из досок и лежал в телогрейке!

Пол был каменный. Бабушка говорила, что сволочи дали ей подвал за то, что один сын погиб на фронте, а другой вернулся с фронта инвалидом! «Надо хлопотать! — посоветовала ей мама. — Кто стучит — тому открывают!». Мы жили на втором этаже старого дореволюционного двухэтажного дома. Вернее, это был не совсем целый дом. Это, скорее, была половина почему-то недостроенного дома! Хотя я слышал от взрослых, что половины не стало от попадания немецкой бомбы. Так или иначе, у дома была только одна лицевая сторона и скошенная в одну сторону крыша, обратная сторона была стеной без окон. Но для меня было важнее, что у нас был балкон, во всю длину дома — метров 20. Я получил балконное воспитание! Окна и двери нашей квартиры выходили на балкон. На балконе можно было осторожно играть, но только не танцевать, чтобы не провалиться! Доски балкона прогнили, и многих досок не хватало, были щели шириной с доску. Но зато с балкона удобно можно было стрелять из рогатки! А если на нём ещё оборудовать из одеял укрытие, то никто вообще не поймёт, откуда получил гнилым помидором по голове или даже по заду! Балкон позволял отделиться от ползающих по земле окружающих. Он давал чувство превосходства, желание наблюдать, изучать окружающий мир на земле. Наблюдать всю эту возню на земле сверху! На балконе не было борьбы за территорию, сферу влияния! Поэтому я обычно весь день проводил на балконе, редко опускаясь на землю. А друзей чаще поднимал до своего уровня на балкон. Но их у меня всегда было немного. На земле однажды даже познакомился с девочкой, ловя бабочек, и договорился, что буду с ней их всегда ловить. Но мой брат, увидев, что я словил не только бабочку, назвал меня «бабочником»! Мне стало стыдно за свои дурные наклонности и я перешёл на ловлю балконных мух. Их всегда было много летом, на стене дома. Одно удовольствие было их бить, ловить и даже отрывать им головы! Они продолжали при этом упорно стоять на лапках, не падая! Они были разных оттенков, огромных размеров: синие с фиолетовым отливом, зеленые, какие хочешь! Им было очень удобно использовать наш балкон как промежуточный аэродром, при подлете к туалету и из него, заправившись дерьмом. В пяти метрах от дома располагался кирпичный туалет без дверей. Отделение с буквой «Ж» было как раз напротив нашего балкона! И можно было, сколько хочешь, рассматривать посетительниц! Тем более что они, увлечённые своим занятием, редко поднимали глаза и не могли видеть жадно их разглядывающих глаз: моих, брата, наших друзей. Бывало, что клиентки наглели и разворачивали свои зады в нашу сторону! Это мы рассматривали как прямой нам вызов. И здесь всё решала меткость и наличие под рукой гнилого помидора. Моему брату однажды удалось большим солёным помидором поразить очень большой зад очень большой тётки! Это оказался крепкий, как скала, зад! Помидор вдребезги об него разбился, разлетевшись далеко в разные стороны! Цель была поражена с первой попытки! Тетка так и подпрыгнула, вернее, ее как катапультой выбросило из туалета! Трусы она уже на улице торопливо натянула. Мы с братом, толкаясь, устремились в квартиру! Тётка, по-видимому, успела заметить, как мы промелькнули в дверях. Вскоре по балкону раздался топот бегущего раненого слона! Мы спрятались под кровать, а бабушку выпихнули из квартиры защищать подступы к двери! Она сразу же поняла, что мы влипли в какую-то историю и нас надо срочно спасать! Долго ей пришлось уговаривать пострадавшую, что в доме нет никаких детей и женщине только все показалось. Наконец, та ушла, а нам для безопасности пришлось несколько дней стрелять проволочными скобликами по целям из резинки, вытянутой из трусов. Моя мама была сторонником коллективного воспитания и иногда, к счастью, редко, она говорила мне: «Хватит быть кустарём-одиночкой!» — и отводила меня в детский сад. Это случалось обычно весной или ранним летом. Она одевала меня в короткие штанишки с лямками наперекрест и рубашку с короткими рукавами. В восемь часов утра мы отправлялись в путь. Мне всегда было холодно, но мама говорила, что ножки и ручки обязательно должны загорать. Они у меня становились синими, пока мы добирались до сада. Там я попадал в руки воспитательницы, и мама быстро уходила. Зато самой большой радостью в жизни было, когда в конце дня за мной приходили! Ради этих минут стоило помучиться день в саду! Забирая меня, мать слышала, и я тоже, что я не очень активный, плохо вылепил из глины, плохо ел, плохо спал и совсем не умею играть с детьми в песочнице. Песочницу я запомнил, потому что мне понравилась одна девочка, но нашу дружбу и разрушила эта песочница! Играя в ней, я увидел у девочки, сидящей на корточках, какой-то противный разрез между ног, и сразу потерял к девочке всякий интерес! Мне даже больше стала нравиться воспитательница, больших размеров, с родимым пятном, покрытым волосами на щеке. Особенно было приятно, когда я плохо рисовал и она своей рукой водила мою по листу, и я доставал своим плечом её грудь! Конечно, она не могла подозревать, что становилась объектом желаний. Хотя, кто знает?! Интересно было бы с ней сейчас поговорить об этом! Ещё интересным было в детском саду, как нас сажали на ночные горшочки в две шеренги друг против друга, независимо от пола! Особенно стыдливые девочки старались натянуть платья на горшок, спрятать его, вроде бы сидят на камушке!

А вообще, на горшочках было очень удобно разъезжать по комнате и даже сталкиваться друг с другом, главное — не перевернуться! Чем не нравился детский сад — это обязательным дневным сном и необходимостью есть, когда не хочешь! Когда пошёл в школу, я понял, каким был дураком! В детстве не мог терпеть похоронные процессии! Завидев на улице машину с покойником, венки, всегда убегал на другую улицу. Возможно, поэтому не любил первое сентября — начало учебного года в школе? Торжественная часть с цветами, построение во дворе школы, мрачные торжественные лица учителей. Подхалимские рожи некоторых родителей и их детей, а также «умершие» лица нормальных детей напоминали похороны. В этом похоронном ритуале каждый выполнял свою роль: учителя — могильщиков, родители — родственников умерших, а умерших — дети! Отличие от похорон — в массовости покойников! Со Сталиным меня связала дата — 1953 год: он умер, а я отправился в школу! Цветов было значительно меньше, чем у Сталина на похоронах, но торжественно было! Меня определили в престижную школу № 2. В ней, считалось, хорошие учителя, приличные ученики и их родители. Война недавно закончилась, и запасы, вывезенные из Германии высшими офицерами, ещё не успели кончиться. Самыми богатыми и почитаемыми были военные — офицеры! Военная форма производила хорошее впечатление на учителей. В школе, в которую меня отвели, как раз и учились дети военных, а я туда попал по блату! Во-первых, папа и мама были педагогами, ну и жили в районе школы, что облегчило задачу родителей. Когда мама первого сентября меня отвела в школу, сразу понял — это не детский сад! Здесь не шутят! Важного вида, жирные военные привели своих детей. Их очень культурные мамы были одеты в дорогой крепдешин, от них несло духами «Красная Москва»! Жирные, толще родителей, дети в формах гимназистов серого цвета с золотыми пуговицами и пряжками, в фуражках с кокардами! Учителя учтиво их встречали. Моей маме сразу же не понравилась обстановка. Она уже дома папе сказала, что учителя — подхалимы, а жёны военных — не большие интеллигентки — носят ночные рубашки немок, считая их платьями! Она меня вскоре покинула, не дождавшись конца торжественной части, и я стал искать, куда мне приткнуться. Довольно быстро нашёл парочку таких же, как и я — беспородных, и мы сбились в стайку! Всё оказалось очень нудным и долгим, аж душа болела, и хотелось рыдать! Я понял, что влип в серьёзную историю. Поочерёдно выступали: завуч, директор, учителя. От брата, который окончил в этой школе семь классов и успел к этому времени улизнуть в техникум, я знал заочно многих учителей, их клички. Например: завуч — жандарм, долговязый директор — зверь! Учителя имели прозвища мелких зверушек. На торжественной линейке нам объяснили, что всем пришёл конец: школа — не детский сад, и здесь всё очень серьёзно! За плохую учёбу исключат из школы, и тогда — конец тебе! На уроках сидеть тихо: руки на парте — и внимательно слушать учителя, на переменах не бегать! Затем поздравили с большим жизненным праздником, который бывает раз в жизни, а запоминается на всю её продолжительность! Нас разделили по классам, и каждый класс получил «по заслугам» — своего учителя. Я попал в «А» класс. Учительница — классный руководитель, оказалась заслуженной учительницей Украины! Она на вид была очень заслуженной: жирная, пузатая, с седыми волосами и чёрным гребешком на затылке! У неё была круглая, как луна, рожа, и красная, как свекла! Дугообразные брови и толстый, как картошка, нос, дополняли образ! В общем, все основные овощи! Одета она была в коричневое, похожее на мешок платье, достающее до туфель. На локтях — черные, как у бухгалтеров, нарукавники. Учительница пыталась постоянно улыбаться, но лицо её при этом становилось ещё более злодейским! Звали её, как оказалось, Дарья Валентиновна. Она сразу заметила, что я очень худенький и бледненький, а надо быть как вон тот: «Какой хороший, полный мальчик! — и она показала на жирного, пузатого ученика и добавила: — Его папа — Герой Советского Союза!». Все повернулись и посмотрели на «героя». «Вот, еще очень красивая девочка!» — продолжала показывать лучшие образцы Дарья Валентиновна и указала на белобрысую худую, как и я, но длинную ученицу. У неё были выгоревшие бесцветные волосы и ресницы, как будто бы она горела в самолёте, а не её папа, который также оказался Героем Советского Союза — лётчиком. «Образцы» сразу же важно надулись, а остальные на них смотрели и завидовали. Затем Дарья Валентиновна нас порадовала тем, что попросила прийти и выступить перед нами геройских родителей! Затем продолжилось знакомство с остальными учениками. Дарья Валентиновна, всех спрашивала о папах, мамах.

У остальных родители оказались помельче. Правда, у одной девочки — Люды, папа оказался полковник, и у неё книзу были надутые щёки, как будто бы две сливы были спрятаны за ними! Через пару дней она собралась спрятать за щёки ещё и виноград, но один мальчик — Миша из нашего класса, залез на перерыве к ней в портфель и стащил из него этот самый виноград! На следующий день мы все узнали, что такое полковник и как хорошо иметь такого папу! Папа Люды пришёл утром в школу и выступил перед нами. Нет, он не рассказывал о военных сражениях на фронте, он громко клеймил воров, которые украли виноград у дочери! Мишу вывели перед всем классом, у него был вид кошки, которая съела у хозяина сметану, по-моему, он даже облизывался! Дарья Валентиновна сказала, что это позор, и Миша сядет в тюрьму, если папа Люды его не простит! Папа Люды пообещал в следующий раз, просто взять и оторвать у Миши уши! Миша пообещал больше не воровать вкусный, чёрный виноград у Люды, а пострадавшую попросил простить его. Все очень сочувствовали Люде, когда узнали, что это был чёрный, такой хороший виноград, из Ленинграда, под названием «пальчики»! Мне казалось, что Миша сбежит после этого из школы! Но он, похоже, остался доволен, что отделался лёгким испугом. К тому же, он успел больше половины винограда съесть, пока Люда не забила тревогу, что это её продукт! И Дарье Валентиновне, к сожалению, мало что удалось спасти, вернуть Люде! Это действительно, наверное, был вкусный виноград, такой большой и длинный! Мама мне объяснила, что он называется «дамские пальчики». Вскоре стали выявляться и другие воришки. Одна девочка, которая воровала, но никогда не признавалась. И мальчик, Юра, который всегда охотно воровал и охотно признавался. Юра украл 100 рублей в гостях у мальчика из класса: «Нашел под столом!» — объяснил он. Юра с уважением относился ко мне, поэтому, вытянув что-нибудь у меня из кармана, в конце дня возвращал и говорил: «Мог бы не отдавать!» — украсть, но не делает этого. Он был весёлый и добродушный воришка. У нас в классе было почти одинаковое количество мальчиков и девочек, и поэтому почти каждому досталась своя соседка, которых распределяла Дарья Валентиновна.

Мне, как всегда, доставались не лучшие образцы. У одной было прозвище «долгоносик», у другой «бородавка» за бородавки на руках, из которых одна большая — на носу! Как я убедился, самые некрасивые оказались самыми умными! У них хоть можно было списать контрольную работу! Вообще, правильнее сказать: красавиц в классе не было! Ещё я убедился: толстые мальчики учатся лучше худых! Учительница объяснила: «Они хорошо кушают, поэтому мозг больше получает пищи и лучше варит!». А варил он, обычно, съеденные на перемене крутые яйца, хлеб с маслом, колбасу. Я понял: во время варки мозга лучше близко не подходить к мозгу и не стоять у воротничка рубашки, через которую выделяются продукты варки! Жующие толстяки сильно раздражали. У самого был плохой аппетит, и часто тошнило. Свой завтрак обычно отдавал другим. Их было много — шныряющих и у всех просящих дать кусок! Толстяки обычно произносили: «Сам голодный!». Еще убедился: если всегда даёшь, то просящие перестают тебя уважать, считая за дурака, и уже не просят, а требуют! И я стал выбрасывать завтраки в урну на улице, если не находил собак. Мама проверяла портфель и ругала, что плохо ем, если приносил обратно завтрак. Правильней сказать, не ел я в классе не столько из-за плохого аппетита, сколько из-за стеснения. Для меня это было всё равно, что помочиться при всех! Девочки уважали толстяков. Мне же иногда говорили, что я «шкелетик»! Я, конечно, в долгу не оставался, и любительницы толстяков на меня жаловались учительнице. А, она говорила: «Вы такие здоровые, и вас так много, и не можете ему дать, как следует, этому мошке!». По её произношению этого слова я понимал, что она имеет в виду не столько мои размеры, сколько национальность! Однажды мальчик из нашего класса — Гриша — пожаловался Дарье Валентиновне, что мальчик по имени Абраша назвал его, картавя: «Гххггиша — жид!». Это был очень весёлый праздник для неё: евреи друг друга дразнят! А Абраше захотелось на несколько минут почувствовать себя человеком — как все! Дарья Валентиновна долго смеялась и не могла успокоиться, говоря сквозь смех: «Ну, Абраша, ты зачем так Гришу, хи, хи, хи — жидом назвал!». Хорошо было быть неевреем, и мальчик с фамилией Рабинович, глазом не моргнув, всегда объявлял себя русским, под весёлый и дружный смех интересующихся. Был ещё один «бедняга», у которого всё было хорошо: и папа военный, и мать русская, и дружил с детьми героев, и учился хорошо, и евреев не любил! Но кто-то пронюхал таки, что у бедняги не всё чисто, а подвела-то всего мелочь — закруглённый слегка книзу кончик носа! Учился я не очень хорошо, и не только потому, что мозг мало переваривал крутых яиц! Было неинтересно, редкая четвёрка, бывало, забредёт в табель, и то — по пению! Ни одной песни так и не довелось спеть, но учителя пения — самые добрые! Ещё бывали добрые по рисованию, географии, ботанике, зоологии! А самые злые — учителя математики!

 

Глава 2

С большим трудом дополз до седьмого класса! Но, обманув надежды учителей утопить меня в школе, улизнул, как и брат, в машиностроительный техникум, который он к этому времени уже окончил. Я снова пошёл по его остывшему следу, как и в школе. В пятом классе в школьном сочинении на тему «Кем я хочу быть!» — написал, почему-то — «инженером». Возмущённая моей нескромностью учительница прочитала всем вслух моё нескромное пожелание и высмеяла его, пообещав, что из меня не только инженер не получится, но и вообще — «черт знает кто!»: плохо учусь и почерк ужасный! И вот, я на пути к заветной цели, возможно, чтобы опровергнуть мнение учителей. Конечно, моя мама не упускала случая, встретив учителей, поделиться моими успехами: «Несмотря на большой конкурс, поступил в техникум». И тут оказалось, что учителя меня очень сильно любили, возлагали большие надежды, веря в мои способности, ведь я, оказывается, был одним из лучших учеников! Моя мама не отличалась большой дипломатичностью и, в свою очередь, передавала, как я «любил» учителей и буду их всю жизнь помнить! Так или иначе, в техникум пришёл узнавшим немного жизнь. От того же брата знал повадки всех преподавателей. Они, в свою очередь, зная брата, застыли в тревожном ожидании, узнав от меня, что я имею к нему самое близкое отношение! Произнося по журналу мою фамилию, долго и пристально на меня смотрели и подозрительно спрашивали: «Не ваш ли это брат?!». Получив утвердительный ответ, мрачнели. Попал в одну группу с отличником класса Абрашей. Да, да, того самого, который Гришу «жидом — гх-гх-гхышей» обозвал! В школе мы с ним враждовали, а здесь пришлось немного подружиться на фоне деревенских, после армии, «жлобов». Их было большинство в группе. Вскоре судьба нас развела в разные группы, меня с литейного профиля перевели в группу «обработка металлов резанием». Как говорили деревенские: «Токарь по мэталу, по хлибу, тай по салу!». В новую группу пришёл чужаком, там все уже успели подружиться. Сразу оценил обстановку и расстановку сил. Особой агрессивностью отличались два-три парня моего возраста во главе с одним: длинным, не худым и не толстым — Стасиком. Он оказался моим соседом, поселившись в новом пятиэтажном доме, построенном около нашего, на месте послевоенных развалин, где я в детстве бегал. Как и положено, была в группе и «последняя обезьяна»! Эту роль выполнял Хейфец Гена — полуеврей, полуабхазец, и такое иногда бывает! Его привезла из эвакуации в годы войны мама. Гена был редкий экземпляр: худой и сутулый, как вопросительный знак. Далее следовали: «куриная» грудная клетка; огромный горбатый нос; низкий покатый лоб; жирные толстые, как проволока, и курчавые, как на лобке, волосы!

Завершал «композицию» синий лыжный костюм большого размера, на вырост. Благодаря кавказской крови, он в представлении местных «антропологов» был более типичным евреем, чем типичный еврей: нос получился ещё лучше еврейского! Это была хорошая карикатура на евреев! Гена совершил стратегическую ошибку, объявив в группе: «Занимаюсь боксом — не подходи!». Конечно же, он не только не занимался боксом, но даже ходил, как на ходулях. Но глупость была сделана, и Гена получил массу прозвищ, в том числе и «боксёр». Желающих побоксировать с ним было очень много, даже очередь занимали к нему. Каждый считал своим долгом двинуть его куда попало, потаскать за нос! Девушки, и те таскали его за волосы и били по щекам. Особенно охотно и часто, вне всякой очереди, его бил Стасик. Увидев такую обстановку, понял, что в этой группе не придётся скучать. Через неделю моего пребывания в этой группе, после урока физкультуры в раздевалке, засунув руку в карман пиджака, обнаружил в нём что-то скользкое и мокрое! Вывернув карман, увидел в обильном количестве зелёные выделения из носа, подаренные мне кем-то из «доброжелателей». Рядом одевались, как ни в чём не бывало, сокурсники. По их невинным лицам понял, что это кто-то из них. Спросил — кто?! Никто и глазом не повёл, но стали живо интересоваться: «Что это?! Кто это?!». Внимательно осмотрел лица «сочувствующих», и, подойдя к Стасику, вытер карман об его брюки, пообещав в следующий раз побить! Он гневно пошёл на меня, размахивая руками, говоря, что не он, но я сказал: «Ты!». Не решившись на активные действия, разошлись. Окружающие молча и с интересом наблюдали за нами. Я быстро оделся и ушёл. Мне повезло, если бы проиграл, то стал бы постоянным объектом таких шуток, но злость превысила инстинкт самосохранения. После этого случая мы со Стасиком даже подружились, и мои карманы оставались сухими. Поняв, что от меня зависит его здоровье, Гена неотступно следовал за мной. Он всегда был рядом, и что бы я ни сказал, это вызывало у него длительный и бурный смех одобрения. Это было приятно, и я испытывал к нему жалость и национальную солидарность: «защити ближнего»! Отметив, что я стал его опекать, один из сокурсников мне сказал: «Гена-то, ведь, не еврей — отец у него абхазец!». Настоящие следопыты! Если бы не они, я так бы и не узнал этот секрет мамы Гены! Кроме одноклассников и их мам никого не было, кто мог бы рассказать о её грехе! Даже Гена никогда отца своего не видел и не любил разговаривать на эту тему, он вообще был скрытным. Мама Гены — копия Буратино, и придурок отчим — лысый, жирный «колобок»!

Гена увлекался рисованием и скульптурой. Он готов был день и ночь этим заниматься. Я стал его за это уважать, тем более что единственной и постоянной темой его творчества были обнажённые женщины во всех видах, позах и в огромном количестве! Он мастерил их старательно, со вкусом, как для себя, не халтурил и не скупился на размеры. Когда я ему это говорил, он злился, заявляя, что я ничего не понимаю в живописи и скульптуре. Но я не хуже его понимал: искусство — искусством, а тема всё равно хорошая! Так или иначе, Гену перестали бить, а иногда приходили посмотреть на любопытные картинки. Это всегда заканчивалось тем, что Гена обзывал всех дураками и прекращал просмотр «прекрасного». Вскоре Гена настолько освоился в группе, что сам стал задираться и создавать конфликтные ситуации. «Ты самый сильный и умный в группе и тебя боятся, а вот этому дерьму стоило бы морду набить!» — подталкивал меня Гена к активным действиям. Хотя я и понимал, почему Гена меня хвалит, но всё же было приятно это слышать. Но в его глазах я видел его не большую ко мне любовь! Кроме нас, окончивших семь классов, в группе учились четверо деревенских после армии и несколько взрослых, за 20 лет, деревенских девушек, оторванных от вымени коров. Городскими они именовались «кугутами»! У парней были длинные чубы или гладко зачёсанные назад волосы, а у девушек большие коровьи груди и длинные платья. Говорили они исключительно на украинском языке — языке деревни! К нам они относились, как к детям, но с опаской, считая нас городской шпаной, которая в любой момент может привести своих друзей-бандитов, и их просто всех вырежут! Мы охотно поддерживали этот авторитет, и Стасик, по моему сценарию, часто громко, как бы невзначай, при всех фантазировал, что он делал вчера вечером в городе, сколько людей полегло: раненых, порезанных ножами, затоптанных, забитых палками, и сегодня он опять идёт на дело! В конце Стасик спрашивал меня: зайти ли ему за мной по пути? Я охотно соглашался, и мы продолжали делиться планами действий. Деревенские начинали интересоваться этими делами, мы важно надувались, говорили, что это мелочи жизни, и переходили на другое место, чтобы нас, как бы, не подслушали. Мы сами побаивались этих деревенских, которым было по 25, 27 лет, а нам было по 15, поэтому мы и разыгрывали такие спектакли, которые неплохо срабатывали. Взрослые деревенские были «начальством»: один из них был старостой группы, другой комсоргом, третья — профоргом, но они, от страха, не загружали нас никакими общественно-политическими нагрузками. Учёба была нудной, утомительной: высшая математика, черчение, механика, резание металлов — не хлеба, да ещё на украинском языке. Одно было приятно, что преподаватели обращались к нам, в отличие от школы, на «вы». С уважением говорили: «вы — дурак», или «вы — болван!». Преподаватель по машиностроительным станкам обычно орал: «Вы спекулянты и мошенники!» — это если его не слушали или шумели. Вскоре и к нему подобрали «ключ». Когда он однажды, после очередных «обзывательств», повернулся лицом к доске написать какую-то важную формулу — получил начатым ливерным пончиком по голове, метнул Стасик, а я знал, что камни он бросает метко и сильно! Педагог так и ухнул, от сильного потрясения! Начинка — ливер, разлетелась во все стороны от педагогической головы, как когда-то квашеный помидор о теткину задницу в туалете. И, когда он нехотя, медленно повернулся, то увидел очень серьёзные внимательные лица и глаза, с интересом изучающие новую формулу! Он не стал обострять проблему и произнёс: «Ну, да ладно. На завтра читайте вторую и третью главы».

Новый пятиэтажный дом в нашем дворе внёс оживление. В доме оказалось много моих сверстников, из открытых окон разносились современные мелодии: рок-н-ролл, твист. Много в доме оказалось и сверстниц-девушек! Мы со Стасиком стали изучать соседок. Он пользовался у девушек большим спросом. Папа и мама его хорошо одевали, он был высокого роста, полуполяк, полуукраинец. И такая смесь дала неплохие физические результаты. Стасику не хватило товарища-еврея, так он ещё, вдобавок, подружился с еврейкой. Я каждый день бывал у него дома, его родители не стеснялись при мне подсмеиваться над его подружкой. После прогулок с ней Стасик считал своим долгом прийти ко мне домой и поделиться своими ощущениями. Он долго и нудно рассказывал, что он сказал, что она ответила, и даже иногда пытался показать, как они целовались, приближая своё лицо к моему. Мне удавалось всегда ловко уклониться от горячего поцелуя со Стасиком.

К счастью, у меня не было гомосексуальных наклонностей, а то вполне мог бы разбить эту парочку! Я стал консультантом по сексуальным отношениям и по другим вопросам. Гена приносил мне свои работы на оценку, он продолжал рисовать в модернистской манере. На его картинах мало, что можно было разобрать, кроме женских задов. Над его работами все смеялись. Я старался его правильно понять и становился на его сторону. Я, конечно, понимал, что он не Пикассо и не Кандинский, но ценил его за смелость манеры и вызов окружающим. Всё же, я ему доказывал, что искусство — искусством, а зады, как и хлеб, мы любим реальные — из мира реализма! И зады у него написаны очень реалистично, тут не до абстракционизма! Он на меня обижался за «неуместный» юмор и стиль советских критиков модернизма. Я с детства чувствовал лживость советской политической системы. У нас дома был ламповый радиоприёмник «ВЭФ», купленный мамой у военного, и с десятилетнего возраста я ловил западные радиостанции, за что получил прозвище «радиста» от дяди Вени, который больше других просил меня что-либо «словить». Мама всегда просила убавить громкость и говорила, что когда-нибудь будут большие неприятности! «Смотри, никому не рассказывай!» — добавляла она. С Геной я открыто разговаривал на разные темы. Когда я перешёл на второй курс техникума, из армии вернулся брат. Он был очень худым, с поредевшими волосами, расшатанными зубами, кровоточащими деснами! Служил на Новой Земле, а там в конце 50-х — начале 60-х проводились ядерные испытания, про которые никто, в том числе и солдаты, не знали! Он всегда и везде выделялся своей яркостью, но сам по себе никуда не лез! Его другие замечали и выделяли. Его сразу же выбрали комсоргом воинской части, и он вступил в партию. Я уже в то время знал, что означает вступить в партию: при этих словах осматривается подошва своей обуви! Я ни в какие партии никогда, в том числе комсомол, не ставил свою обувь! Моя политическая деятельность закончилась на пионерской организации, и то, выходя из школы, я прятал галстук в карман. Брат был политически активен, он был воспитан на революционной романтике того периода — 50-х годов. Он много читал, декламировал Маяковского, пел песни: «Я люблю тебя, жизнь!». Когда у нас дома собирались его друзья, всегда было шумно и политически активно! У него было много знакомых: красивых девушек и молодых женщин, все к нему тянулись! Наша квартира стала центром встреч, общений, политических диспутов. С его друзьями я чувствовал себя никчемным. Вообще, присутствие брата всегда придавало мне какую-то неуверенность с детства, и я не мог от этого избавиться.

К тому же, у меня почему-то не наступила ломка голоса, и он остался тонким, очень тихим, как бы охрипшим. Это определило неуверенность в отношениях с девушками. Иногда, редко, смотрит на меня какая-то заинтересованно, а я только таких выбирал, подхожу, начинаю разговаривать, и вижу, как у неё меняется лицо от заинтересованного к удивлённому, а затем к насмешливому, и вот она уже хихикает! А, если с ней рядом подруга, то ещё добавит: «Ну, и голосок!». Я быстро понял, что девушки не щадят тебя, если ты им не нравишься! Я, в свою очередь, не прощал унижений, и обязательно старался рассчитаться, разрабатывал целые планы возмездия. Мне это неплохо удавалось. А чтобы не испытывать поражений, избегал активного знакомства, но голос от этого громче не становился. Стеснялся разговаривать с незнакомыми людьми, старался больше молчать. Только тот, кто меня знал, привыкал к моему голосу, а незнакомых он всегда удивлял и смешил. Каждый год: летом, весной и осенью, на руках и ногах появлялась сыпь, стоило мне позагорать или искупаться на речке, а на губах часто возникали пузырьки. Такие губы брат называл «гембами»! Он говорил: «Ну и „гемба“ у тебя!». Также весной, осенью и зимой возникали боли в животе при голоде. Организм работал по принципу советского сельского хозяйства — четыре причины бед: осень, зима, весна и лето! Я презирал врачей за их беспомощность и бестолковость. Они давали такие советы: «Если голодный, то поешь. Носи с собой котлетку с хлебом, и живот не будет болеть. Не загорай на солнце, и не будет сыпи. Не пей холодную воду, и не будет горло болеть, и голос будет хороший». Пенициллином мне обкалывали миндалины, я всё терпел, лишь бы избавиться от такого голоса. Мама, глядя на меня, говорила: «Ты очень болезненный, и тебе всегда будет нужна мама! Ты никогда не сможешь уехать из дому, как Марик. Без мамы пропадёшь! Посмотри, какие здоровые твои товарищи — холера их не берёт! Даже Гена, и тот не болеет! А, ты о-о-очень слабый! Ты в детстве чуть не умер, когда тебе и годика еще не было. Только я сумела тебя спасти! Сколько я потратила на тебя сил и здоровья! Твой папа никогда с тобой не возился. И мне все говорили, чтобы я не рассчитывала, что ты будешь жить! Правда, один военный доктор, Колодин его фамилия, тебя спас, когда тебе 6 месяцев было. Он делал такую болтушку, за 100 рублей — баночка! И я тебя ею мазала. Твое тело и лицо было в ранах, сыпи, корках — это была золотуха! И сразу, через 2 года, золотуха прошла, но платила я ему по сто рублей за каждую баночку, на неделю! Ещё тебе очень помогла дубовая кора. Я ее заваривала и купала тебя в горячей ванночке, пока тело у тебя не становилось — вот, как этот чёрный шкаф! Ты плакал, кричал, но это тебя спасло! Но, ты, всё равно, неблагодарный, и папа тебе ближе, чем мама! Но, ничего — я мать, и должна терпеть!». Я решил: «Сам должен стать врачом и вылечить себя!». Мама была наблюдательной, это она первой высмотрела поклонницу из пятиэтажного дома. Вначале я её не замечал и не знал о её существовании. Но когда наступили летние каникулы, после второго курса, мама, стоя на балконе, вдруг меня позвала: «Смотри-ка, эта девочка всё время смотрит на наш балкон! Ты знаешь её?».

Выглянув в окно, увидел быстро шагающую мелкими шажками девушку — невысокого роста, лет пятнадцати, в длинной расклешённой юбке. Проходя мимо нашего балкона, она часто резко поворачивала голову в сторону балкона, явно кого-то искала. Увидев меня, она отвернулась и быстро удалилась. Через несколько минут она опять промаршировала той же дорогой. Я вышел на балкон. Увидев меня, она покраснела и быстро убежала. Я решил не уходить с балкона, понаблюдать. Через минут 10 она вновь появилась, но уже в сопровождении подружки. Я понял, что это «помощница» из того же дома и зовут её Катя. Она, в отличие от первой, проходя мимо, смотрела на меня и внаглую смеялась в лицо! А первая стыдливо отворачивала голову, и я понял, что это и есть моя поклонница. На следующий день я узнал от Стасика, что зовут её Юля. «Всё бы ничего, — подумал я, — дичь сама идёт в капкан!». Но раздражало: во-первых, зачем надо демонстрировать эту любовь перед моей мамой? Во-вторых, зачем создавать бригаду помощниц? — позже и другие стали ей помогать. И, наконец, самое главное, почему бы ей не быть красавицей, если уж любит?! Не обязательно же быть какой-то каракатицей и ещё, по-видимому, не совсем нормальной. Иначе, не стала бы устраивать такой всенародный спектакль! Мой брат тоже вскоре заметил её, а может, мама подсказала, он сказал: «Ты, дурак! Я бы, на твоём месте!..». Несколько раз заметил, что он с ней перекидывался фразами на улице, и Юля весело отвечала тонким, нервным голосом, а, увидев меня, быстро убегала. Я и не пытался с ней заговорить, скорее, чтобы не разочаровывать её своим голосом, хоть кому-то хотелось нравиться. На каждый праздник она всегда прибегала на балкон, когда на нём никого не было: вечером или рано утром, и подбрасывала поздравительные открытки. В зависимости от праздника они были следующего содержания: 1-й вариант — «С Новым Годом мы вас поздравляем, новогодний привет мы вам шлём! Счастья в жизни мы вам пожелаем и открытку с приветом пришлём!» — 2-й вариант: «Сколько в мире океанов! Сколько в небе звезд! Столько счастья тебе пожелаю!». Мой брат тут же все опошлял: «Сколько в мире океанов! Сколько в небе звезд! Столько у цыганки на… волос!».

Это продолжалось беспрерывно три года! Она тоже поступила в техникум и училась на курс ниже, но я к ней так и не решился подойти, чтобы не разочаровать. Я успел за это время даже с её подругой Катей познакомиться, и самое интересное — Юля на меня не обиделась и продолжала присылать записки, открытки. Возможно, она хотела через Катю найти ко мне подход, а может, как и мне, ей хватало и таких отношений? Катя была капризной и заносчивой, чувствовалось, ей доставляло удовольствие: «Вот, подруга бегает, но она не нужна, а она такая „нужная“, хотя ей это и не нужно»! О Юле она высказывалась с насмешкой. Я знал, что Катя «круглая» отличница в школе и победитель математических олимпиад. И хотя она мне немного нравилась, я решил восстановить справедливость. Однажды Катя в очередной раз закапризничала в ответ на моё предложение «завтра погулять». «Времени нет, мама ругается!» — бросила она, чтобы уговаривали. Я не стал этого делать, а своим друзьям объявил, что завтра рассчитаюсь с Катей! Её не любили и охотно меня поддержали, всем хотелось «поприсутствовать» на «экзекуции». Мой план был прост, как копейка, но мне казался остроумным и даже гениальным! К Кате домой был послан «парламентёр» — мальчик со двора, с поручением вызвать её ко мне на улицу. Катя появилась сияющей, чувствовалось, ей понравилось, что я при всех буду её уговаривать. «Что?» — обратилась она ко мне. «Ты мне обещала куда-то пойти!» — начал я с домашней заготовки. Катя волновалась и поэтому не заметила необычности фразы. «Куда это я обещала пойти?!» — с возмущением полезла в примитивный капкан Катя. И я тут же торжественно объявил то неприличное место, в которое она мне обещала отправиться! Под общий восторг присутствующих, охватив голову руками от стыда, Катя вприпрыжку умчалась домой, на ходу успев крикнуть: «Дурак!». Через несколько минут я им себя и почувствовал, но дело было сделано.

Третий курс был веселее предыдущих, мы чувствовали себя старшекурсниками и с интересом изучали поступивших на первый курс девушек. Как сказал бы партийный работник: «Нашу достойную смену — трудовые резервы!». И одну такую «достойную» мне удалось обнаружить. Я разглядывал её на переменах и она, по-моему, заметила мои алчные глаза, но подойти — это оставалось для меня ещё проблемой! Гена был ещё меньше мастер, чем я, и свои желания реализовывал только на многочисленных полотнах. Я ему сказал: «Если бы ты столько времени работал не с полотном, а с человеком, то сколько детей мог бы уже иметь!» Ему это не нравилось, он мне зло отвечал, что я ничего не понимаю в искусстве, ему просто нравится работать с натурой! Однажды несколько таких «натур» устроили ему большой скандал и чуть не побили, когда обнаружили, что во время практики на заводе он в женской бытовке жадно за ними подглядывал. Шум был на весь техникум! Конечно, этим женщинам, наверное, было приятно сообщить всем, что на них так жадно смотрят. Ребятам Гена объяснил, что набирался впечатлений для будущих полотен. Девушки же в группе были сильно возмущены. И вот, этот «специалист» по женским вопросам, узнав, что я не решаюсь подойти к первокурснице и познакомиться, а я ждал просто, пока плод созреет, сказал мне: «Я бы на твоём месте….!». В ответ на мой весёлый, нервный смех, он вдруг предложил: «Спорим! Покажи её мне, и я с ней познакомлюсь, чтобы тебе доказать!». Мне очень хотелось дать ему в морду за такое свинство, но я тут же подумал: «Раз ты такой гад….!» «Хорошо, — согласился я. — Покажу её тебе в присутствии ребят, и мы заключим пари». Решили поспорить на бутылку марочного молдавского вина «Гратиешты». Ребята засвидетельствовали пари. Я решил не скупиться и подыскать для Гены самый крупный «экземпляр», чтобы даже на его 10 полотнах не вместился! Присмотрел подходящую деревенскую девушку, которая, я уверен, била всех в деревне! И могла, при необходимости, заменить сенокосилку: 190 см ростом, косая сажень в плечах, две «косых» внизу! Наступил ответственный момент! На одной из перемен я вывел Гену к месту наведения его на «цель»! «Застенчиво» встав спиной к девушке, Гену я поставил лицом к ней и предложил ему угадать, кто меня интересует. Гена лихорадочно стал искать глазами «вожделенную», уточняя: «Вон та в красном?». — «Нет». — «Та в зелёном?». — «Нет». Он никак не хотел думать о той, которую я ему заготовил. Наконец, перебрав всех, кроме «этой», он с испугом посмотрел на меня и тихо спросил: «эээтааааа?». — «Да! — безжалостно, спокойно ответил я и спросил — А что?». — «Эээта?!» — переспросил Гена, в надежде, что я шучу. «Да!» — очень серьёзно повторил я. «Да ты, что?! Что ты в ней нашёл?! Что ты с ней будешь делать?!». — «А ты посмотри внимательно, — предложил я. — Это ты, дурак, ничего не понимаешь!». Я увидел, как его глаза заскользили сверху вниз и он тоже, наконец, оценил и остановился на нужном месте. Гена хитро заулыбался: «А ты не такой дурак, её хватит на всех нас!» — подсчитал Гена и показал на всех ребят. Они знали о моём замысле. Засмеются, боялся я, и испортят всё дело. Затем Гена задумался над практической частью. «Как только я к ней подойду?! — озабочен был Гена. — Ведь она меня даже не услышит, так высоко находятся её уши!». — «Моё дело было показать и дать тебе срок неделю», — безжалостно ответил, я. «Ладно», — обречённо произнёс Гена, надувшись, как лягушка и приподняв плечи для важности. Мы стали наблюдать за ним. Огромным удовольствием было смотреть, как он несколько дней, как оса, кружил вокруг неё, не решаясь подойти. И вдруг, по-моему, на четвёртый день, мы увидели его, стоящего рядом с её животом, и весело с «ним» беседующего. Вернее, она была весёлой, а Гена больше перепуганным. Раньше срока справившись с заданием, Гена нам с гордостью объявил: «Завтра поведу её в кино!». Мы были жестокими и кроме удовольствия хотели ещё и вино, в особенности Стасик. Подключили парня из соседней группы с заданием припугнуть Гену, чтобы не отбивал его девушку. Гена с тревогой обратился ко мне за помощью: «Оказывается, на неё много охотников, и будут бить — выручай!». — «Я сам бы подошёл, если б не боялся!» — «признался» я через день. «Всё! Лучше вино куплю, чем из-за такого крокодила получу по морде!» — решил Гена. Торжественно, у меня дома, распили «честно» проигранное им вино. После чего я ему объявил: «Извини, друг! А! Извини, пожалуйста! А! Я немного перепутал и показал не совсем ту!» — почти как кавказец, признался я. Гена остолбенел от ярости и бросился на меня с кулаками! Мой брат сказал, что я поступил нечестно.

Кроме друзей из техникума у меня ещё была компания еврейских ребят и девушек, которые жили недалеко от меня: Лена, Маша, Алла, Света, Ира и ещё несколько ребят. В этой компании всё было прилично и правильно. Собирались обычно в квартире Маши. Её родители уходили, а мы вели умные беседы. Маша играла на фортепьяно, пили чай, танцевали, затем расходились по домам. У меня не было здесь привязанностей, да и они, чувствовалось, не очень меня любили. Это Витя меня сюда затаскивал, это и были его знакомые, а Маша его ещё, к тому же, и любила! Она ростом примерно 156 см, а он 190. Здесь все было прилично, и партнера по танцу полагалось держать на расстоянии больше торчащих грудей и даже самого большого зада в компании, недосягаемого для разных глупостей! Один раз я такой зад и обнаружил и нарушил это золотое правило, вызвав всеобщее удивление, осуждение и отвращение! Я чуть было не был изгнан из «рая». Меня от девушки «отлепили»! Это сделал Витя, сказав мне на ухо, что окружающие в шоке и попросил быть культурнее! Я пообещал больше так не делать. Моей партнёрше в моём бескультурье не так уж все не понравилось, как окружающим, и даже удалось договориться с ней о встрече на завтра. Очень хотелось продолжить танец, от которого меня оторвали! Она долго расспрашивала: «А что мы будем делать?». Так, видать, ее мама научила: «Перед этим „делом“ ознакомься с программой спектакля!». Мои доводы, очевидно, оказались малоубедительны и она, согласившись, всё же не пришла. Меня всё время преследовала проблема «неявки» девушек на свидание! Мой брат это объяснял тем, что причина в моей неуверенности в их приходе. Я всегда переспрашивал: «Но ты точно придёшь?». А надо не переспрашивать, и тогда успех гарантирован! Однажды я даже скамейку соорудил у Гены в саду, у груши, чтобы вечером провести там время с новой знакомой. Предоставив свой сад, Гена мне не помогал, сказав: «Пожалуйста, можешь здесь располагаться, но скамейку делай сам!». Пришлось часа три затратить на столярно-плотницкие работы. Скамейка, к удивлению, получилась крепкой, всё же прежде не столярничал, а она взяла и не пришла. У меня было огромное желание разрушить скамейку, чтобы и Гене не досталась! Марик, как всегда, сумничал: «Никогда не строй прежде скамейку!».

У Вити во дворе мы познакомились с двумя девушками, которые жили на квартире у его соседей, а учились в педучилище, приехав из какого-то райцентра. Ту, что досталась мне, звали Галя, ту, что Вите — Валя. Галя была взбалмошная, но весёлая, с неплохой миниатюрной фигурой, которую Гена не одобрил, т. к. страдал гигантоманией! Мы с ней по вечерам ходили на речку, проводили время на лодках, причаленных к берегу. Там мне всегда приходилось слушать от неё одну и ту же японскую песню: «У самого синего моря». И хотя мы были не на Японском море, а на реке, которая называлась Гнилопять, для смягчения её называли Днилопять, всё же было не так плохо. Я считал, что эта дружба надолго, и не торопил события, думал, что проявляю тем самым благородство. Меня прямо распирало от чувства собственного достоинства, возвышенности и чистоты чувств! Считал, 17-летняя девушка это оценит по достоинству! Однажды она это «оценила» и действительно не пришла на свидание. Настроение было мерзкое, и я пошёл погулять по городу. Быстро встретил на главной прогулочной трассе, от церкви до кинотеатра Фрунзе, друзей: Стасика и ещё нескольких его сопровождающих. Вскоре почти забыл неприятности, но вот увидел Витю с его приличной компанией. Он меня отозвал в сторонку и сказал: «Только что видел Галю с парнем, немного его знаю, ему 25 лет, любит выпить и совсем недавно отсидел срок. Он давно бегает за Галей, непонятно, что она в нём нашла?! Помочь тебе не могу, он опасен, и ты на меня не рассчитывай!». Меня всегда удивляло, как люди легко признаются в трусости, считая это честным поступком. В компании Вити это считалось правдивостью. Вот так, лучше честно, глядя в глаза, прямо сказать: «Извини, друг, обделался!». «И зачем Витя меня предупреждает? Я и так на него никогда не рассчитывал и не думал ни о чём просить, он сам нуждается в посторонней помощи, несмотря на длинный рост! Тем более, вообще, считаю глупым занятием сражаться за девушку, если она сама сделала свой выбор», — подумал я. Решил: «Лучше отвечу ей тем же — дам почувствовать, что она что-то потеряла! Заинтересую какими-то новыми обстоятельствами, например, почему от неё так легко отказался». Вите велел: если Галя к нему обратится с просьбой позвать меня, спросит обо мне, передать — я знаю о её встречах с этим парнем. А меня он видел в компании девушек! Я не ошибся в своих расчётах: в тот же вечер, довольно поздно, ко мне домой прибежал взволнованный Витя и сказал, что Галя просит встретиться с ней около её дома! Я попросил Витю передать, что жду её у себя дома завтра в семь вечера! Это, конечно, была наглость, но решил отплатить за свое унижение. Витя удивленно на меня посмотрел и спросил: «А как же родители?». Я самоуверенно сказал, что их не будет, хотя сам ещё не знал, как я это сделаю. Витя посмотрел на меня уже с восторгом и завистью. На следующий день он мне передал, что Галя неохотно, но согласилась. Я стал готовиться к встрече! Куда деть родителей?! Решил купить им билеты в кино на вечерний сеанс, никогда прежде этого не делал, и мой порыв слегка удивил их! Я объяснил свой поступок исключительно заботой о них, желанием, чтобы они посмотрели очень хороший фильм, который занял первое место на каком-то фестивале.

Папа был доволен, а мама на меня подозрительно посмотрела, но делать было нечего, билеты на руках и даже на две серии. И вот, я один дома! Сразу ощутил ответственность момента, сердце громко стучало, появился азарт охотника и приятное ожидание впечатлений, с легким мандражом — дрожью в теле! Посмотрел в окно и увидел, что Витя, Стасик и Гена заняли наблюдательные позиции во дворе напротив дома. Я вслух выругался: «Вот, делать нечего! Лучше бы сами время не теряли, чем подглядывать в замочную скважину!». Дома хорошо, и не надо строить скамейку, только диван привёл в порядок! И вот, шаги по балкону: осторожные, пугливые, как лань на водопой! Открыл дверь, Галя говорит: «Ну, вот, пришла на суд!». — «Сейчас буду судить», — ответил я, не придумав ничего лучшего. Времени было в обрез, а друзья подглядывали и, как я понял позже, по шагам на балконе, были уже рядом! Решил: «Надо торопиться всё успеть! Иначе, что потом скажешь — не успел?!» Я обнял Галю за плечи и повёл по направлению к дивану. «Куда ты меня ведёшь?» — игриво спросила она. Но я уже не был в состоянии говорить и, дойдя до дивана, повалил Галю на спину! Она оказала непредвиденное сопротивление: лицо стало красным, и я почувствовал, что вот-вот заплачет. Она мне сказала: «Сейчас же пусти! За кого ты меня принимаешь?!». Мне стало противно это жеманство, я понял, что дальнейшие мои действия мало полезны. «Зачем она пришла? Только чай попить?» — подумал я. Тем временем, отправился заваривать чай, хотел хоть немного задержать её дома для любопытных друзей. Пришлось выслушать от Гали ряд упрёков. Она, оказывается, считала, что я не такой, как все! А мне, оказывается, «надо то, что и всем!». Выслушав всё это, понял, что другие, в отличие от меня, это «то» уже получили. Почувствовал себя дураком, и захотелось повторить штурм, но в тот же момент услышал уверенные шаги по балкону! Понял, родители не досидели до конца «всемирно-известного» фильма. Вот, где меня охватил ужас: стал лихорадочно искать выход из создавшегося положения! Двери закрыл на задвижку! Родители, постучав, решили: «Раз не открывает, его нет дома!». Стали втыкать ключ в замок! Я быстро открыл на балкон окно из последней комнаты, подвёл Галю к окну и сказал: «Как только открою дверь родителям, выскакивай из окна на балкон!». Она вся дрожала и причитала: «Ой, ой, что же будет?! Как стыдно!». Я открыл родителям и задержал их в коридоре, отвлёк вопросами о фильме. Мать подозрительно принюхивалась, тем более что в это время раздался топот бегущей пары ног по балкону! Мать выскочила на балкон, но там уже никого не было, и я облегчённо вздохнул.

Как оказалось, фильм был плохим, и они ушли после первой серии. Мои друзья очень веселились, узнав от меня: «Всё нормально!». Они восхищались мной — всё так хорошо получилось! После этого я ещё раз видел Галю. В этот раз пришёл к ней в гости узнать, чем она больна. Она лежала на какой-то раскладушке, с бледным лицом, и сказала, что у неё болит живот и что ее исключили из училища за прогулы. Она уезжает домой, хотя дома она никому не нужна! Мне стало её жалко, но чувств уже никаких не было. Ничего не хотелось, на душе стало тоскливо, жизнь оказалась прозаичнее. Я вскоре ушёл, на улице встретил Валю — подругу Вити. Она подошла ко мне и зашептала, что Галя воровка, наполовину цыганка! И так ей и надо, что её исключили из училища, пусть знает! Меня затошнило, и я быстро ушёл от Вали, чтобы на неё не вырвать! Витя продолжал с ней дружить. Он был ею доволен, но через непродолжительное время поссорился с ней. Однажды вечером, когда пришёл к нему, кто-то постучал в дверь! Витя вышел, а вернувшись, велел мне посмотреть телепередачу, обещав скоро прийти. Он сиял, я понял, что это как-то связано с Валей. Витя подтвердил мою догадку и добавил, что он не понимает только, почему она его ждёт, так далеко от дома?! И он назвал один из пустырей, около военного городка. Передал ему приглашение незнакомый парень. Я посоветовал Вите не идти! Тем более, мы знали, она стала встречаться со «шпаной», и Витя рассказал, что когда-то одного из них ударил! Но Витя решил, что неудобно не пойти, раз Валя зовёт. Я предложил пойти с ним, но он ответил, что и сам с Валей «справится» — не хуже, чем я с Галей! «Я скоро вернусь, — добавил Витя, — смотри телевизор». И действительно: не прошло и 15 минут, как он вернулся! Но, уже с подбитой в области темени головой! Как выяснилось, как только он подошёл к Вале, к Вите тут же подскочило несколько парней. Один из них — тот самый, кого он ударил, сказал: «А-а-а-а, попался, жид!» — и чем-то ударил Витю по голове. Спасли Витю длинные ноги! Валю мы больше не видели, но на этом всё еще не закончилось! Через пару дней, вечером, ко мне домой прибежала взволнованная Маша и сказала: «Витю дома убивают, какая-то шпана!» — и попросила его спасти. Услышав такие страшные слова, я схватил топор и побежал к Вите. Во дворе стояла скорая помощь, вызвали к матери Вити! По двору, с видом победителей, бегали две здоровые кобылы — сёстры Вити, обе по 180 см ростом, одной 22 года, другой 25. Увидев меня, они сказали, чтобы я не беспокоился: «атака отбита и враг бежал»! Я поднялся к Вите на второй этаж. Дома они с отцом взволнованно обсуждали происшествие. Отец Вити мне показал, как он с лестницы, подняв по одному, сбросил двоих нападавших! Двое других сами убежали, и их на улице добивали сёстры. Я понял: самое меньшее участие в битве принял Витя. Пришли за ним, те же самые, которые, с помощью Вали, ударили его по голове. Потерь в семье не было, не считая мамы Вити, которой стало плохо с сердцем от волнения.

А в техникуме всё больше становилось неинтересно и бесперспективно. Я видел пример брата, который, окончив техникум и отслужив в армии, с трудом, по блату устроился на завод учеником токаря и постепенно поднялся до уровня контролёра в цехе. Было ясно, что виной тому антисемитизм. Его товарищи, не евреи, работали в конструкторских и технологических отделах. Он пытался даже уже на незначительную работу каким-то делопроизводителем в местную тюрьму устроиться, куда евреев в годы войны точно брали! Она служила концлагерем для евреев-специалистов, временно нужных немцам, и куда заточили нашего родственника — Эпельфельда! «Преемственность поколений! — сказал я Марику. — Евреи вновь устремились в тюрьму!». Он мечтал стать юристом и решил иметь стаж работы, хотя бы в тюрьме, для поступления на юрфак. Оказалось: времена изменились — евреев перестали брать в тюрьму! Место делопроизводителя в тюрьме было давно свободным, охотников добровольно идти в тюрьму не было. Но, увидев его паспортные данные, не взяли! Во время войны именно из-за этого брали, местные жители этому способствовали, а сейчас тоже именно из-за этого, но не брали! Мама и папа говорили брату об антисемитизме, но он злился, отвечал: «Нет его в нашей стране!». И в армии его не чувствовал! Его направили на Новую Землю, секретный объект, где проводились атомные испытания, куда болгар, немцев, прибалтов не брали. На это папа ему ответил: на фронте ему тоже всегда оказывали честь и направляли на самые рискованные участки, понимая, что еврей не будет стремиться в плен к немцам. Папа рассказал, как ему чудом удалось бежать, уговорив еще двух солдат, из окружения, когда вся часть, включая высших офицеров, сдалась в плен! Мама добавила, что и её братьям тоже не отказали в чести быть ранеными и погибнуть на фронте. После того, как брата не взяли в тюрьму, он стал задумываться о советском интернационализме, как о равном праве всех национальностей на гибель, а евреев пропускали без очереди! Глядя на поредевшие волосы брата и кровоточившие десна, я думал: «Лучше бы ты был болгарином!».

Я не старался утруждать себя занятиями в техникуме. Решил стать врачом, медицина меня привлекала, там, я считал, «еврей может найти себе место. Ведь даже антисемит, умирая, обратится за помощью к еврею, если тот врач!». Пока же я использовал медицину с целью получения справок, освобождающих от занятий. Вначале я обращался к двоюродному брату бабушки, Савинскому, который работал в поликлинике терапевтом, вернее, чаще к бабушке. А, она мне приносила справки, когда вместо занятий я утром приходил к ней и ложился продолжить утренний сон. Она была от этого не в восторге, всегда нехотя, но шла за справкой. Затем, после «учёбы» у бабушки, я возвращался домой. Неудобство было в том, что на следующее утро снова приходилось изображать уход в техникум. Бабушка редко, но выдавала меня маме, потому что «получала» и от неё за укрывательство, а от меня за предательство! Одному пропускать занятия было неинтересно, пришлось обучить основам медицины, симптомам болезней своих друзей, чтобы и они были со справками. Самым способным оказался простой деревенский парень Ваня Стельмах. У него были хитрые чёрные глаза, смешная физиономия и развитое чувство юмора. Когда он, после моей учёбы, переступал порог поликлиники, а я и Стасик его сопровождали, у меня обычно уже была справка в кармане, Ваня преображался! У него становилось такое страдальческое лицо, что хотелось его сразу похоронить! И ни какой врач в мире не посмел бы отказать ему в справке! Так оно обычно и бывало, и Ваня через несколько минут с довольным видом выходил из кабинета врача. Но мой родственник, Савинский, был не совсем обычным врачом. И однажды, когда Ваня, по недоразумению, к нему попал, бабушкин брат его внимательно осмотрел, послушал лёгкие, сердце, выдал справку, затем повёл к аптечному киоску и велел отпустить Ване необходимые ему лекарства! Ване не оставалось ничего делать, как на полстипендии накупить «необходимые» ему лекарства! После чего Ваня поклялся: никогда больше не попадать к этому врачу! Я тоже раз чуть было не попался, но по другому поводу. Не всегда было удобно брать справки у Савинского, решил дать ему отдохнуть, кроме того, разнообразить своё «меню».

Пошёл к терапевту, старой женщине-еврейке. Старые врачи обычно легче дают справки! Как опытный и сильный боец, не рассчитал силы удара, и рикошетом чуть было не поразило меня самого! А дело было так: старушка поставила мне градусник, и пока она доставала из ящика бланки, я натёр градусник о рубашку и сам увидел — перебрал! Шкала показывала больше 40 градусов! Стал лихорадочно сбрасывать, стряхивать градусник! Потерял бдительность, хотел привести шкалу в умеренное состояние! Увидев, старуха завопила: «Нет, нет! Не сбивай! Что есть, то пусть и остаётся!». Приготовился к разоблачению, но специалист рассудила по-своему и нашла у меня опасное заболевание — пневмонию! Стала настаивать на срочной госпитализации! С большим трудом удалось уговорить её повременить ещё один день. Доверчивая старушка нехотя меня отпускала, с условием, если будет плохо, вызвать скорую помощь. Она была удивлена, когда я попросил справку, и посмотрела на меня, как на глупого смертника, которому жить-то осталось несколько часов, а он заботится о билете в кино на завтра! Выписывая справку, старушка произнесла: «Разве дело в справке?! Я её тебе всегда, в любое время выпишу!». «Вот, за это спасибо! Вот это да!» — подумал я. Мне стало даже жалко добрую, доверчивую старушку. Однако уже через несколько минут спустя понял: «Она не столько добрая, сколько доверчивая. А, главное, я высококлассный специалист! Пантомим, лицедей!». После меня к ней завалил Стасик. И тут же выскочил без всякой справки, как в еврейском анекдоте, рассказанном родственникам Эпельфельдом: «Старый еврей пошел в кино. И вскоре там вздремнул. Очнулся он уже на улице. Его из кинотеатра выбросили. Дома он рассказывает о содержании неинтересного и короткого фильма: „Ман гейт а ран! Ман шлафт зих ойс! Ман махт а форц, унд флигт а ройс!“ (заходят, засыпают, портят воздух и вылетают)». И Стасик сделал то же самое!

Он с обидой смотрел на меня, как будто это я сделал, а не он! Просто, в отличие от Вани, он оказался плохим учеником, а главное, непослушным! Я ему советовал жаловаться на боль в животе после еды, имея в виду какой-нибудь гастрит. Стасик же понёс отсебятину и поведал старушке, как его вчера во время драки ударили в солнечное сплетение! И вот, болит живот! Хотел, дурак, героем выглядеть — «лыцарем»! «Вон отсюда, хулиган!» — возмутилась еврейская старушка. Конечно, глядя на его цветущее, красное, зверское лицо, можно было только себе представить, как он кого-то бил! Если аж у самого от этого живот заболел! Всё равно, что крокодил пожаловался бы на боль в животе, проглотив у хозяйки корову! Чаще, все же, мы все трое получали справки, и шли обычно к Ване на квартиру. У него всегда имелась холодная курица, привезенная из деревни, и самогонка «бурячиха»! У Вани, я понял, что евреям украинцы продают все же худших кур! А лучших кур едят сами украинцы! Менее вкусной была самогонка, но что не сделаешь за компанию! Как говорят украинцы: «За компанию дажэ жыд удавывся!». Тем более, вечером предстояло отправиться на танцы. Танцплощадка в Бердичеве — особое место в культуре бердичевлян! Их было две: летняя — в парке имени Т. Г. Шевченко, и зимняя — в Доме культуры, бывшем костеле, где, к гордости бердичевлян, Бальзак с полькой венчался! Они имели общую схему: около музыкантов всегда танцевали хулиганы, по бокам и ближе к выходу — женщины постарше с серьёзными намерениями, в центральной части и ближе к бокам — молодёжь из числа студентов. Каждый сверчок знал свой шесток! Хочешь получить по морде — иди вперёд по направлению к музыкантам! Хочешь найти кого-нибудь на вечер — иди в бок и к выходу! Уходили всегда не без добычи! Правда, товар не первосортный, бывший в употреблении, но после стакана самогонки — нормально. Однажды Ваня увидел свою девушку, танцующую с каким-то парнем лет 25-ти. Пришлось удовлетворить просьбу Вани, пойти по пятам за его любимой с парнем. Парень оказался дипломатом и предложил, чтобы красавица сама решила, с кем она останется! Уже у калитки её дома, за городом, — никогда не пошёл бы, зная, что так далеко придётся идти, — состоялся разговор Вани с его любимой. «Нэ люблю!» — сказала любимая. Ваня настаивал: «То ж, любыла!». Любимая отвечала: «Любыла, а зараз нэ люблю!». Ваня опять: «То ж казала, що любыш!». Ваня готов был ещё продолжать о любви, но и так было ясно, что дело проиграно, и, взяв его за руку, при ней, я пообещал ему мешок таких красавиц! Ваня обрадовался, что может хоть с видимостью достоинства уйти. Хуже было идти на танцы с Геной, а он меня всегда уговаривал — одному ему скучно идти! А танцы ему обязательно нужны для впечатлений, для будущих картин! Идти с ним было всё равно, что с красивой девушкой! С той разницей, что во втором случае все косятся на большой зад, а в первом — косились на его большой нос!

Я это замечал, возможно, больше, чем он. Вернее, он привык и делал вид, что не видит. Идти с ним означало — идти подраться! И Гена, возможно, меня с удовольствием подставлял. Однажды мы с ним даже не пошли на танцы, а просто сидели днем на скамейке, невдалеке от танцплощадки, и мирно беседовали. Вокруг, как всегда днем, на танцплощадке и в парке пусто. Мимо проходили трое — один нашего возраста, остальные лет 15-ти, 16-ти. Я сразу заметил, что они насмешливо косились на Гену и переговаривались, смеялись, совсем нагло глядя на него. Сражаться за его честь и достоинство не хотелось! Решил: если Гена не заметит, то и я сделаю вид — ничего не вижу. Но они настолько нагло смотрели и смеялись, что Гена аж покраснел как рак, надулся как индюк! И от этого стал ещё смешнее для них. Они уже смеялись, держась за животы, нарочно это демонстрируя! Моё терпение лопнуло, я встал и поманил пальцем старшего. Все трое, обрадовано, ко мне подошли! Они только этого, оказалось, и ждали, и были довольны такому подарку судьбы, как будто я предложил им выпить рюмку водки за дружбу! Меня трясло от злости, от их рож, и когда один из них спросил: «Чего надо?!» — вместо ответа я ударил старшего прямым ударом в верхнюю челюсть. Удар получился несильным, от волнения и нетерпения. Он схватился за глаз, а двое других от неожиданности «обделались»! Взяв Гену за руку, как ребёнка, я потащил его к выходу парка. Через пару метров увидел краем глаза, что они идут за нами и угрожающе сплёвывают. Удар действительно оказался мало эффективным, только смешливость отбил. Понял: «Просто так, без добавки, они не уйдут!» — а на улице не хотелось иметь с ними дело, заступников и сочувствующих у них найдётся больше, чем у меня. Не доходя метров пять до выхода из парка — решил: «Сейчас!» — резко повернулся и уже без волнения, только одна злость, пошёл навстречу желающим полноты ощущений! Уже подойдя, я спросил: «Ещё хотите?!». Старший менее охотно, чем при первом знакомстве, но почему-то ответил: «Всегда, пожалуйста!». Я охотнее, а главное, намного сильнее, чем в первый раз, ударил, как бы чистовой обработкой исправил первый брак! В удар вложил больше души, но не разнообразия, использовал первую метку как мишень! Ударил в то же самое место. Такой удар по нижней челюсти был бы эффективнее. Но «хохотун» и так уже больше ни о чём не просил, и мне стало намного легче! Мы спокойно ушли к Гене домой, его дом был напротив, в метрах пятидесяти от парка. Весь день и вечер были приятные впечатления, и мне было интересно узнать о себе много хорошего, Гена на хвалу не скупился.

 

Глава 3

Брат мамы — дядя Митя — успел уже несколько раз попасть в психиатрическую больницу Житомира. Вскоре его перестали туда принимать, врачи решили — неизлечим. А он так и бродил по улицам в шапке ушанке, в телогрейке, ватных штанах, сапогах — в любую погоду, зимой и летом! Однажды около городского склада его, бесцельно бродящего, заметил заведующий складом знакомый мамы — еврей. Он позвал Митю, попросил помочь разгрузить машину. Митя за эту работу получил немного денег. Ему дали выпить водки. На следующий день он опять ушёл на склад и стал каждый день туда ходить, это стало его постоянным занятием. Всех тревожило, что он ежедневно выпивает! Но, к удивлению, после выпивки он как будто даже умнел и говорил более осмысленные вещи, хотя язык и заплетался. Митя стал ходить регулярно в баню, стричься, бриться, лучше одеваться! У него появилась женщина, и в течение нескольких лет он стал практически нормальным человеком! Вспомнил, как после контузии на японском фронте появились галлюцинации. Врачи объяснили излечение заслугой трудотерапии, она была у них в больнице как наказание! Митя женился на медсестре с 16-летним сыном. Первая жена Мити от него отказалась сразу же после возвращения! Его дочь училась в одной школе с братом. Она всем говорила, что папа погиб, ни разу не пришла к нему, убегала, когда он к ней подходил! Ей приходилось убегать и от Марика, он её частенько за ее отца бил.

Однажды утром прибежала бабушка и сказала: «Всё! Веня доживает последние часы!». Через два дня, под Новый год, дядя Веня умер от инсульта. Мама с родственниками подробно обсуждали, как он выглядел перед смертью: храпел, как будто бы спал, выкатывал глаза, чувствовалось, хотел что-то сказать, а перед смертью открыл глаза, выкатилась слеза, и он умер. Я всегда испытывал какой-то страх увидеть покойника и не пошёл на похороны. Не хотелось видеть дядю Веню мёртвым. При жизни он был весёлым! Хорошо запомнил — похоронили дядю Веню 31 декабря 1963 года на еврейском кладбище в Бердичеве, около кожевенного завода.

Хотя я и не пошёл на кладбище во время похорон, я побывал на нём в ту же ночь, и чуть было на нём не остался! Как любил повторять мой брат: «Покорного судьба ведёт — упрямого тащит!». А дело было так: после похорон родственники собрались у нас дома и остались ночевать. На меня, заметил, косились с осуждением, в особенности, взрослые дочери дяди Вени. Настроение было отвратительное, не знал — куда деться! Не хотелось куда-то идти, портить другим настроение. Под вечер пришёл «проводник в ад» — Гена! Я даже обрадовался его приходу. Посидели некоторое время, поговорили о планах, о встрече Нового Года, и Гена мне предложил: «А давай, пойдём на Новогодний вечер нашего техникума! Там, говорят, будет неплохо! Всё равно, здесь, дома, тебе нечего делать, а там хоть отвлечёшься, развеешься». «А, где будет вечер?» поинтересовался я. «Как, разве ты не знаешь?! — удивился Гена. — В клубе кожевенного завода». — «Причём здесь кожевенный завод?! — удивился, в свою очередь, я. — Почему не в техникуме?!».

А про себя подумал: «Что это за место такое, что все туда сегодня стремятся?!». — «Там хороший зал для танцев, и техникум его арендовал на вечер, — пояснил Гена и добавил: — Так решил директор техникума». Тётя Гены работала в техникуме, и он имел всегда точную информацию. Не хотелось идти так далеко — километров 10 от дома, на окраине города, к тому же, у меня не всё в порядке с одеждой, вернее, все не в порядке с одеждой, а самое главное: летние туфли на скользкой подошве! А лёд в Бердичеве на Новый год бывает очень прочным и удобным для фигурного катания! Но Гена был занудой, и стал мне описывать радостные перспективы, которые меня там ждут: музыка, танцы, буфет и много, много баб, и даже не только из техникума. В это время за дверью в соседней комнате ещё громче запричитали и завыли. Я решил — Гена прав! Мы быстро собрались. Маме я объяснил: «Иду к Гене, скоро приду». Она мне сказала: «Неудобно уходить в такой траурный день». — «Ну, а что мне делать со стариками?» — возразил я. Этот довод её убедил, она попросила поздно не приходить и ещё с пьяными не связываться, что я точно обещал. Как я и ожидал, лёд на дороге очень обрадовался моему появлению! Больше никого не было в летних туфлях, и я каждые пару метров отплясывал какой-то неизвестный мне танец, чтобы удержаться на ногах! Выручил подошедший к автобусной остановке автобус, который не часто бывает на бердичевских улицах. Просто, что называется, повезло! И вот, мы у заветной двери зала кожевенного завода! Прохожу, в дверях дружинники с красными повязками, двое из параллельной группы. Один из них — Ляховский, сытое свиное рыло, из той группы. Я прошёл, но не почувствовал рядом с собой Гену — как корова языком слизала! Обернулся — он опять потерпевший! Этот самый Ляховский за шиворот выталкивает Гену наружу! Пришлось вернуться и поинтересоваться, что случилось! Получил довольно грубый ответ Ляховского: «Ты иди, это не твоё дело, я его не знаю, пусть покажет студенческий билет!». — «Как не знаешь?!» — но по его морде тут же понял — развлекается. А Гена, как всегда, оказался кстати. Такой всегда кстати! «Ты что, не знаешь, кто я?!» — наивно спросил Гена. «Знаю, жид!» — резонно ответил Ляховский. Тут уж мне ничего не оставалось, как оттолкнуть ляха от жида и за руку втащить в вестибюль жида! Ляховский подскочил уже ко мне! Я его снова отбросил, нас разняли, и я с Геной пошёл в раздевалку. Разделись, и в зал — в центр веселья! Огромный зал, ёлка в центре, откуда-то сверху доносилась неплохая музыка. Всё вокруг гудело, танцевало, веселилось! Даже директор техникума, который тоже зачем-то был здесь, и другие педагоги веселились. Но на душе было как-то неспокойно, не чувствовалось разрешения диалога с Ляховским! Какое-то отвратительное чувство незавершённости! Как будто бы оторвали от кружки с водой в пустыне! А главное, это гнусное свиное рыло и наглые вонючие глазки, и никто, чувствовалось, не умер у него из близких накануне! И собой я был недоволен: какая-то вялость, нерешительность! Даже уйти захотелось, но решил для приличия потанцевать с кем-нибудь, а затем уйти подальше от этих физиономий: директора, педагогов, студентов — как будто пришёл на занятия в техникум. «Ну, и дурак этот Гена! Вечно его тянет в дерьмо, а ещё больше дурак я, постоянно вляпываюсь из-за него в разное дерьмо!» — с этими «упадническими» мыслями я выбрал если не самую уродливую, то претендентку на это звание. Соответственно одежде и своему настроению, молча топтался с «уродкой» на одном месте. Думал о своём, пока не увидел сидящего сбоку Ляховского. С тем же выражением его мерзкого рыла он отдыхал на стуле. По рылу было видно, что оно «своё» не добрало! Гена всё ещё ходил по залу и искал «суженую». По его жидовской морде было видно, что конфликт у дверей не оставил глубоких рубцов в его кавказском сердце! Он прошёл даже рядом со стулом Ляховского, как газель мимо крокодила на водопое! Тот, как я увидел, насмешливо постоянно взирал на Гену, очень его «хотел»! Гена, казалось, его не видел, или делал вид, что не видит? Вот, он уже с кем-то весело топчется на месте, вернее, трется о зад будущей героини его живописного полотна. Точнее, весёлым был он, а партнёрша имела вид, как будто бы занимается благотворительностью. Я не заметил как, но почему-то оказался около стула Ляховского! Даже не помню, куда делась партнёрша, по-моему, я просто разжал руки и отошёл. Внимательно и заинтересовано посмотрел в глаза Ляховского. Рядом, сбоку, увидел стоящего спиной к нам директора техникума в кругу весёлых педагогов. Но я уже никого не хотел видеть и слышать! Я хотел в этом зале только одного его — Ляховского, чтобы на душе стало легче, спокойнее и добрее! Какая-то горечь, злость захлестнула грудь, сердце колотилось, тяжело было дышать, кулаки, зубы стиснуты до боли! Ляховский ответил мне нелюбящим, но перепуганным взглядом. Это продолжалось не более нескольких секунд: он сидит на стуле, я медленно подхожу к нему, и как только его морда оказалась в зоне досягаемости, ни слова не говоря, я ударил его в привычное «срамное место» — левую верхнюю челюсть, под левый глаз! Ляховский застонал от боли и осел на стуле, держась руками за рыло! Я остановился, немного стало легче.

Рядом стоящие, директор и остальные не заметили, выручила музыка и толкотня вокруг, но всё же, кое-кто увидел! Стасик и наш сосед Владик — боксёр-перворазрядник, подскочили ко мне, и при Ляховском Владик пожал мне руку и сказал: «Молодец, резкий удар! Только бледность ни к чему! Будь как я!» — при этом похвастал своей красной от выпитого вина физиономией. Затем Владик встал каблуком на стопу Ляховского и продолжал, как ни в чём не бывало, разговаривать с нами, выражая, таким образом, презрение к тому. Ляховский попытался высвободить ногу, отнял от рыла руки и опасливо покосился на нас. На меня смотрел уже только один его глаз, который заплыл, его уже, как бы, не было! Вместо глаза была узкая щелка! Кожа на верхней скуле была рассечена, струйка поросячьей крови стекала вниз! У меня мелькнула мысль закрыть ему второй глаз, но сдержал себя, это было бы уже групповым избиением. С трудом высвободившись из-под каблука Владика, Ляховский встал и, пошатываясь, вышел из зала, держась за то же самое свое, но уже изменившееся рыло! Кто-то позвал Стасика и Владика допивать спиртное. Они предложили и мне пойти с ними, но почему-то не хотелось пить. Понимал, что ещё не всё кончилось: Ляховский, если б был один, так нагло себя не вёл бы. Словно отвечая на мои мысли, Стасик и Владик сказали: «Если что, мы здесь рядом!». Я вновь пригласил потанцевать, не помню кого. Ощущение было, что это сестра родная первой партнёрши. Не успел даже танец завершить, как вижу: в зал вошли пять-шесть подвыпивших рож! За ними шёл, всё ещё, придерживая левый глаз, Ляховский. Он явно кого-то искал, мешало ему ухудшившееся зрение, но всё же, наконец, меня разглядел, и привёл ко мне своих заступников. Пришлось отпустить и эту партнёршу. Гурьбой предложили мне выйти и поговорить. Согласился только с Ляховским выйти! Подошедшие Стасик и Владик меня поддержали, решили: выходим только я и Ляховский. Он шёл за мной нехотя и нудил: «Что у тебя в карманах? Есть что-нибудь острое, тяжёлое?». Ответил: «Там увидишь». Когда мы вышли на твёрдый замёрзший снег и лёд, было ясное небо, большая луна на ночном морозном небе! Было настолько холодно и неуютно после тёплого зала, что хотелось попить горячего чая, лучше с бутербродом!

У меня лично большого желания сражаться не было. Я понимал, что обещания благородного, честного поединка также реально, как если бы они признались в глубокой религиозности! Ляховский стоял напротив меня и молчал. Он, чувствовалось, ждал подхода основных сил. Я его спросил, что он хотел мне сказать? «За что ты меня ударил?» — наивно поинтересовался Ляховский. В это время на улицу выскочили его братья по вере! Он тут же ожил и нанёс удар в мою сторону! Я уклонился, и Ляховский от усердия врезался в стену клуба, которая была за мной. Тут же удалось, отскочив назад, уйти от чего-то острого, которое снизу коснулось и обожгло мне крыло носа и губу! Успел заметить лезвие ножа! В это же время сильный удар сбоку в спинку носа нанёс мне другой заступник. Я не успел отреагировать и уйти от удара, со всех сторон был окружён сворой! В голове гудело, потемнело в глазах, но устоял на ногах и сознание не потерял. Кровь струёй шла из носа и губы. Появились Стасик и Владик, стали вести переговоры. Владика некоторые из них знали. Почувствовал: внимание ко мне на мгновение ослабло. Увидел, стали появляться новые сочувствующие Ляховскому. Тот стоял в стороне с подбитым глазом, вызывая сочувствие. «Кто тебя, Ляха?!» — и получив от него ответ, новоприбывшие принялись глазами искать виновника. Решил: «Пора!» — и вначале медленно, а затем быстрее и быстрее, ускоряя шаг, незаметно отошёл за здание клуба. Уже там услышал крики: «Где он?! Куда он делся?!». Это только придало мне решимость и энергию! И я очень быстро побежал! Дело осложнялось тем, что в этих краях я бывал только в трёхлетием возрасте! Мать, работая заведующей детским домом, расположенным где-то здесь, несколько раз брала меня с собой. Я летел, как птица, ориентируясь на магнитное поле земли! Вскоре выбежал на большое пространство с гранитными камнями и плитами и понял: «Я на еврейском кладбище, где днём похоронили дядю Веню! Сейчас примерно два часа ночи». Суеверного страха не было, наоборот, появилось желание даже спрятаться за каким-нибудь камнем или под плитой. Кладбище пересёк быстро, как гепард! Выбежал на дорогу, и дальше уже медленнее, трусцой в одном темпе, продолжал путь к дому. Без остановки добежал до города, а дальше в быстром темпе дошёл до дома. Холодно было на улице. Когда ввалился домой, мать и родственники ахнули, меня таким ни разу не видели. Мать, чувствовалось, была больше расстроена, испугана, чем родственники. А я ещё сделал глупость и сказал, где был. Дочери дяди Вени молча переглянулись. Через год одна из них скажет маме, что я был наказан за отношение к смерти их отца. Брат тоже был удивлён, вернувшись под утро домой, и отметил, что у меня «собаковидная» морда. Он был мастером точных определений. Я и сам видел в зеркале опухшие губы и нос, придающие большое сходство с другом человека. На следующий день пришёл Гена и спросил: «Почему ты меня не позвал? И, вообще, куда ты делся?!». После чего предложил пойти сегодня догулять ещё в одно место. Новый год провёл с родными и близкими. Мама сказала: «Правильно ты сделал, что никуда не пошёл! Дома лучше!». После Нового года участились боли в подложечной области, ощущение, как будто постоянно голодный! После еды боли успокаивались на непродолжительное время.

В минуты опасности, тревоги мама становилась очень энергичной. Она забегала по врачам, но никто не мог установить диагноз. Сумели пробиться в один из киевских научно-исследовательских институтов! Кандидаты и доктора медицинских наук ставили самые диковинные диагнозы! И, наконец, научная мысль остановилась на заболевании солнечного сплетения с красивым названием «солярит». Я знал, что солярий — это место для принятия солнечных ванн на курортах. Мне нравился такой красивый диагноз, только это не помогло. Участковый терапевт, на всякий случай, решила назначить рентгеноскопию желудка. И медицина в творческих муках, наконец, установила правильный диагноз: язва двенадцатиперстной кишки! Очень плохо себя чувствовал в холодных, грязных заводских цехах во время практики. Плохо было также весной. С другой стороны, весна мне нравилась за запах талого снега, спокойное солнце, запах вечернего воздуха, краски яркой одежды на оживлённых улицах и короткие юбки распустившихся, как цветочные бутоны, девушек! В голове появлялось множество планов, желания жить и действовать, но так было только тогда, когда не было болей, а когда они появлялись, то всё красивое раздражало и вызывало тошноту. К лету исчезают контрасты, всё успокаивается, вместе с этим и боли у меня успокаивались. Лето расширяет скудные возможности бердичевлян. Речка — гордость жителей Бердичева, хотя она и Гнилопять, но всё же можно загорать и купаться. Есть даже лодочная станция, где я всегда брал лодку у частников, живущих слева от лодочной станции, среди зарослей на берегу. За 50 копеек катаешься хоть целый день!

Мне нравилась речка, больше в утренние и вечерние часы: спокойная вода, мягкое солнце, редкие загорающие. На душе какая-то лёгкая грусть, тоска, желание чего-то большего! В особенности мне нравился поход на речку! Утром спускаешься с холмиков: узкая дорога, по бокам деревья; тихие дворы живущих здесь; пение петухов; женщины, развешивающие стираное бельё на верёвках вблизи домов. Всё это почему-то ещё больше усиливало тоску, грусть, но какую-то приятную, как если бы слегка зуб болит и приятно на него надавить! На речку я редко ходил один, чаще с братом и его друзьями или со своими товарищами. Не любил толкаться на берегу, лучше взять лодку и оторваться от этого лежбища. С лодки видны красивые берега, заросшие зеленью. У Лысой Горы можно причалить лодку и полежать на траве, нарвать камышей. Отсюда я видел свой дом в метрах 800–900, за пляжем, на возвышенности. Не любил ходить на речку с Геной, по известной причине, иногда там его находил, вернее, он меня: «Не ищи беду, она тебя сама найдёт!». И тогда, под вечер, он «специально» ко мне зашёл, чтобы предложить пойти покататься на лодке! Я нехотя согласился, решил: «Возьму лодку не на лодочной станции, а у частников». Когда мы проходили мимо лодочной станции, к нам подошла «рожа» лет двадцати пяти! Я эту «рожу» знал на вид. «Она» жила недалеко от речки. Хозяин этой «рожи» постоянно там шатался со своей шпаной. У них у всех были такие же отвратные рожи и всегда подпитые. Их знал не только я, но и весь город! Их фотографии не сходили с витрины т. н. городского прожектора, который располагался около городского кинотеатра и поведывал о городских хулиганах, «клеймил» их позором! Я даже знал, что фамилия этой «рожи» — Мутко. Это была на редкость отвратительная «рожа»: большая башка; круглое, как блин, конопатое рыло; узкий лоб; бесцветные брови; нагло смеющиеся, прищуренные крысиные глазки; короткий ёжик дополнял композицию! Он был коренастый, плотный, с бычьей шеей, короткими мясистыми руками, мощной грудной клеткой, короткими ногами. Он напоминал не то бульдога, не то собаку-боксёра, с разницей, что у тех более интеллектуальные морды. Его основным занятием были грабежи, обирание бердичевлян, если они появлялись в тёмных закоулках. А т. к. в Бердичеве светлых не бывает, то лучше было вечером с этой компанией не встречаться. Такая встреча никому ничего хорошего не сулила. Этот Мутко был уже судим, и милиция, чувствовалось, на него давно махнула рукой, только так, слегка журила в прожекторе!

И вот, он подходит к нам и спрашивает: «Что, лодка нужна? Вот, берите мою, дайте только „рубель“ и катайтесь сколько хотите!». В лодке сидел какой-то обросший бродяга лет сорока. Я понял, что им не хватает на бутылку и решил не связываться с ними. Но Гена меня опередил и произнёс: «Отлично!» — и протянул «рубель». Мутко жадно вырвал рубль у него из рук! Мы покатались, по-моему, минут 10–15, когда я увидел: нас стала догонять лодка, в которой сидел тот же, как было видно, уже похмелившийся Мутко. От него исходило озорство и веселье. «Эй, вы, давайте лодку!» — смеялся он. Гена слабо запротестовал, но вот Мутко перелез уже в нашу лодку и руками весело взялся за Генины ножки, внизу, у щиколоток. Он их обхватил своими огромными волосатыми лапами и пообещал, что сейчас выбросит его за борт! Он был весел и миролюбив, как полицай в Великую Отечественную! Он просто шутил, но лодка ему всё равно очень срочно требовалась. Гена не умел плавать и охотно поддержал требование Мутко: досрочно вернуть лодку! Все повернулись ко мне, ожидая моего решения.

Напарник Мутко, как я заметил, когда он оказался рядом с нашей лодкой, был еврей, но по его морде понял, что в данный момент наша национальность его не волнует. Но он всё же примирительно попросил меня извинить их — лодка действительно очень сильно нужна. Я тоже понимал, что лодка им нужна для дел, а нам её они дали просто, чтобы взять «рубель»! Всё же это проще, чем вытащить из кармана. Ситуация была проигрышной, тем более что со мной в лодке был недееспособный Гена, и мы погребли к берегу. Больше мне уже не хотелось кататься на лодке, и я вернулся домой с чувством позорного поражения и ещё раз убедился: с Геной гулять — всё равно, что с мишенью на лбу расхаживать по тиру! В то же время, больше всего я был недоволен собой.

Через несколько недель судьба меня вновь свела с Мутко. В этот раз уже Витя, у которого был принцип: «С сильным не дерись! И я тебе помочь не могу!» — был «проводником в ад». Витя пожаловался: «Мутко прямо у всех на виду, вчера, „средь бела дня“, взял и снял с Фимы — двоюродного брата Маши, рубашку, когда они всей компанией в составе: 5 парней и столько же девушек, не считая Фимы — возвращались днём с речки». Этот наглый Мутко просто к ним подошёл и снял с живого еще Фимы рубашку! Она ему, Мутко, почему-то очень понравилась! Но Мутко, чтобы Фима не совсем голый разгуливал по улицам Бердичева, надел на Фиму свою грязную, потную, вонючую «мутковскую робу». Он как бы поменялся с Фимой. Витя, как оказалось, был очень возмущён наглостью Мутко и спросил меня: «Если встретим Мутко, давай с ним рассчитаемся!». — «Ладно, — ответил я, — рассчитаемся, — а про себя думаю: Надо было рассчитываться сразу, когда Мутко это сделал, у вас всех на глазах, а вас было и штук!». Конечно, я был уверен: Мутко мы вместе никогда не встретим. Я уже очень редко гулял с этой компанией. Но жизнь распорядилась иначе! Фима уже в Киев вернулся в грязной рубашке Мутко. Конец августа, я и на речку перестал уже ходить: прохладная погода. Мечтал поскорее надеть новый плащ чешского производства — синего цвета, блестящий! Плащи, мне и брату, мать приобрела случайно, какой-то спекулянт продал. Впервые в жизни получил такой плащ! И вот, случай его надеть представился! Вечером за мной зашли уже «два проводника в ад», с предложением погулять — Маша и Витя. Охотно согласился, представился повод надеть плащ. Был приятный августовский вечер, в воздухе пахло осенью! Плащ, как мне казалось, сидел очень хорошо, и я впервые почувствовал: одет не хуже других. Ходил осторожно, как бы нёс плащ, чтобы его не запачкать, осторожно, как хрустальную вазу! Пройдя метров 50, увидел на противоположной стороне узкой, шириной, чтобы 2 подводы разъехались, бердичевской улицы имени украинского героя Махно (Махновская) — Мутко. Он стоял в обнимку с какой-то замызганной тёткой. Я покосился на Витю, он, как будто, не заметил их. «Ну, и хорошо! — подумал я. — Я их тоже не вижу». Прошли ещё метров сто и расположились на скамейках во дворе школы, которую Витя к этому времени уже окончил. Нас было четыре «как бы» парня и четыре «как бы» девушки. Все очень культурные и воспитанные в лучших пуританских и гуманистических традициях! Разговаривали на разные темы, строили планы будущего, в общем — интеллектуальная беседа приличных еврейских ребят и таких же девушек.

Через минут пять-шесть Витя вдруг ожил! И шёпотом мне на ухо, чтобы «приличные» не услышали, взволновано, как будто сексом мысленно занялся, говорит: «Когда шли сюда, ты заметил, Мутко стоял с женщиной?». — «Да, видел», — подчеркнуто безразлично произнёс я. После непродолжительной паузы Витя вновь зашептал: «Ну, что? Может, пойдём, дадим?!». Я с тревогой посмотрел на свой плащ, но было неудобно отказываться от обещанного возмездия! Мы встали и сказали, что скоро вернёмся. Все ребята, тут и вечный, вездесущий Абраша был, были настолько приличными, что им даже неудобно было сказать, что мы планируем подраться. А если б сказали им, то смертельно их напугали. Чем ближе с Витей стали подходить к Мутко, тем больше я чувствовал, что Витя дышит, как загнанная лошадь! Я тоже не чувствовал себя очень уверенно, тем более с таким бойцом, как Витя, которому я как-то раз показал, как бить прямым ударом, боковым, крюком, свингом, апперкотом, кроссом т. е. то, что я от брата знал, но как правильно бить — не знал! К тому же, Мутко был реально опасен во многих отношениях: сильнее и опытнее нас, скорее всего, не без ножа или кастета. И потом будет опасен, учитывая масштабы Бердичева. Только и будешь выходить на улицу с опаской. Когда поравнялись с Мутко, дал возможность Вите решить проблему: подходить или нет к Мутко! Я шёл как бы прямо, и инстинкт самосохранения, как я и рассчитывал, победил у Вити! Он, так же, как и я, прошёл мимо Мутко, не делая попытки задержаться около него. Пройдя метров 10, мы с облегчением вздохнули. Витя произнёс: «Ладно, в другой раз». — «Конечно, — охотно произнёс я, — в другой раз точно убьём». Мы резко повернулись и двинулись в обратный путь, к оставленным товарищам по лавке. Путь, всё же, лежал опять мимо того же Мутко. И когда мы беззаботно проходили второй раз мимо него, он уже сам повернулся, остановив нас рукой! Увидев меня, он явно обрадовался и, вероятно, вспомнил честно заработанный им «рубель» на лодке. Очевидно, и в этот раз «рубель» нужен был. «Мамочка, ты ещё живой?!» — осведомился у меня Мутко и по привычке протянул левую руку ко мне во внутренний карман нового, чешского плаща. Я уже был готов, поняв, что отступать поздно! Стиснув до боли зубы, вместо ответа о здоровье «мамочки», от всей души влепил ему в область рта и кончика носа! Как будто сдвинул многотонную глыбу! Мутко завизжал, как недорезанная свинья! В его визге была и обида, и недоумение, и боль! Он заорал дико, свирепо, тонко: «жиииид!». Первый раз в жизни с гордостью слушал это слово! Из ноздрей Мутко обильно текла поросячья кровь! Чувствовалось — он ничего перед собой не видит и не соображает, сохранились только хватательные рефлексы. И на ногах он держался, как муха с оторванной головой! Вот он, с низко нагнутой башкой, как паровоз без машиниста, попер вперед, цепляясь за одежду того, кто оцепенел — за Витю! И Витя уцепился за Мутко!

Я стоял в стороне и контролировал события. На противоположной стороне узкой улицы стали собираться зеваки! Это мне не понравилось! Витя с ужасом пятился от окровавленного «зверя»! И вдруг у Вити подкосились ноги, и он рухнул на камни, споткнувшись о них! Падая, натянул Мутко, как проститутку, на себя! И Мутко от предложения Вити не отказался! Витя удобно улегся на спину, Мутко удобно расположился на Вите, держа Витю за грудки, чтобы не свалиться с седла! И Витя, в свою очередь, держал Мутко за грудки, вероятно, чтобы тот с него не свалился! Мутковская кровь обильно заливала Витин советский плащ. Витя и дальше продолжал «охотно» держать на себе Мутко, как будто бы ожидал, пока вся кровь из того не вытечет. Стоящая рядом мутковская избранница приговаривала: «Мальчики, неужели нельзя мирно разобраться?». Я уже и без неё решил: «Пора разобрать мальчиков, прекращать это безобразие — уличный разврат!». Продолжая инстинктивно думать о плаще, уже увидел пример: во что превратился от крови плащ Вити. Осторожно подтянул плащ выше колен, немного присел, чтобы оказаться на уровне «верхнего мальчика», которого удобно, как боксерский мешок, в устойчивом, вертикальном положении держал для меня «нижний мальчик»! Стал методично, как по боксёрской груше, наносить удары, поочерёдно, по разным сторонам мутковской морды! Это были мгновения высшего наслаждения! Благодаря Витиной поддержке и Мутко было удобно сидеть. Он перестал обзываться и молча принимал все, что я ему отпускал! Он как бы вздремнул! Через очень короткое время, как для меня, после 20-ти — 30-ти «зубо-и-мордотычин», Мутко все же от меня подустал! Чувствовалось, он не против был отдохнуть и даже поспать, и он уже совсем бесстыже прилёг на Витю! Но тому, видать, это уже надоело, и он негрубо, чтобы не разбудить партнера, наконец, сбросил с себя недееспособную проститутку, нуждающуюся в постороннем уходе, и встал. Витя был изрядно помят, но бодр! Протянув мне руку, сказал: «Порядок в танковых войсках!». Я вспомнил, что накануне мы смотрели какой-то дурацкий фильм, где герой произнёс эту большевистскую фразу. Мы быстро с Витей ушли за угол дома, затем на другую улицу! Стали подбегать какие-то жлобы! К счастью, не друзья Мутко, но и не наши. Они водрузили Мутко, как памятник, на ноги! Но видно было, что рано, он вновь, как сноп, валился. Хотя зрелище было красивым, я посоветовал Вите: «Пора уходить!». Мы быстро ушли за угол рядом стоящего дома, затем на другую улицу. «Я его, что, ни разу не ударил?!» — осведомился Витя.

Брат очень удивился и похвалил меня, когда дома я ему сообщил о «поверженном» Мутко. Чувствовалось, он был приятно поражен, тем более, когда в этот раз увидел не разбитый нос и «собаковидную» рожу, а мои разбитые и распухшие кулаки. Кулаки, к удивлению, не болели, даже какая-то приятная прохлада, как во рту после мятной конфетки! На следующий день брат сам увидел мою работу. Мы стояли на балконе, а Мутко проходил мимо по тротуару, неся свою рожу, прикрытую носовым платком. Мутко шёл по направлению к поликлинике.

Через две недели, возвращаясь вечером домой, я издали увидел Мутко, идущего мне навстречу со своими друзьями! Их было четверо! Решил: «Конец!» — но убегать было поздно, Мутко меня тоже заметил. Решил: «Будь, что будет!» — и пошёл навстречу. Когда мы поравнялись — я и Мутко сделали вид, что не заметили друг друга. Это была полная победа! Он даже со своей шпаной стал меня бояться!

Это лето пролетело быстро. На последнем четвёртом курсе я проучился недолго, вернее, проработал на производственной практике на заводе сверловщиком. Монотонная работа в грязном холодном цехе: стоишь в промасленном комбинезоне и с отупелой физиономией жмёшь на рукоятку, опуская сверло со шпинделем станка в деталь, т. н. кулачок от токарно-револьверного станка-полуавтомата, которые выпускал завод «Комсомолец». Эти кулачки мне снились в ночных кошмарах! Если за смену просверлишь три тысячи штук, то заработаешь три рубля. Из этих трёх тысяч штук в каждом ящике я не менее тысячи опускал в «очко» заводского туалета из-за брака: то отверстие пересверлишь, то перекосишь, то недосверлишь! Контролёр проверяет кулачки выборочно из ящика, и если обнаружит брак в нескольких деталях, то проверит всю партию. Поэтому придумал — брак топить, количество не пересчитывается! К тому же, кулачки хорошо тонули в местном туалете, всё же чугун тяжелее дерьма. К счастью, на заводе я недолго проработал, иначе на месте туалета возник бы чугунный монумент, и археологи на протяжении многих последующих поколений ломали бы себе головы: «Чем питались предки украинцев, и как был устроен их желудок?!». Но мой желудок не был железным, и через несколько месяцев такого труда не выдержал: возникло обострение язвенной болезни, и по рекомендации врачей я взял академический отпуск! Больше всех мне позавидовал Гена, я целый год буду бездельничать, поэтому он и себе придумал болезнь и также взял, к неудовольствию своей мамы, академический отпуск! Его мама решила: я свожу с истинного пути её сына, и из-за моего плохого влияния он может не окончить техникум! У Гены же были творческие планы — создать во время отпуска множество картин на известную тему: «женское тело, и в особенности его задняя часть, в различных модификациях и положениях»!

Я же решил просто отдыхать в своё удовольствие и ничего не делать. Моя радость от безделья длилась, почему-то, недолго! И через полтора-два месяца я впал в неизвестную мне до этого депрессию. Почувствовал себя выброшенным из жизни, было ужасно тоскливо, жизнь потеряла свои краски, всё казалось в сером тоскливом цвете. К тому же, и Гена действовал угнетающе. Я оказался с ним в одной стае — «гадких утят». Однажды его мать завалилась ко мне домой, устроила скандал, требуя, чтобы я оставил её сына в покое и дал ему окончить техникум. Я же, в свою очередь, был бы доволен, если бы он меня оставил в покое. Но ему не с кем было больше общаться и делиться творческими планами, рассуждать об искусстве. Прогнать его у меня не хватило решительности! Вскоре меня вызвали в техникум к директору! Он мне сообщил тоном следователя НКВД: «На вас поступила анонимка о фиктивности вашего заболевания, вашей симуляции! Справку о болезни вам выдали родственники-врачи!». Я себя чувствовал действительно плохо, боли не проходили, и такая наглость директора сильно возмутила! Я высказал ему всё, что о нём думаю! Директор остался очень недоволен тем, что я посмел повысить на него тон и пообещал мне всё это припомнить на защите дипломного проекта. На моё требование показать анонимку он ответил, что не обязан передо мной отчитываться! В общем, расстались мы с ним недовольные друг другом! Стал вычислять, кто мог на меня накапать, кому это нужно было? По принципу: во всём искать женщину — вдруг понял — это исходит от родственников Гены, и в частности, его тёти — работницы техникума. Рассказал Гене о случившемся. Он вместе со мной повозмущался директором! Я высказал ему о своих подозрениях в адрес его тёти.

Гена запротестовал: «Она не настолько подлая, хотя слегка и подловатая», — и пообещал у неё всё выведать — не она ли нагадила! Я не ошибся, на второй день Гена признался, что это работа тёти, но она не писала анонимку, в этом не было необходимости, а просто пошла к директору и высказала свои соображения на мой счёт. Гена вместе со мной возмущался поведением тёти. «Подлость должна быть наказана!» — сказал я Гене. Стали соображать, вернее, я соображал: «Как рассчитаться с тётей!». Чувствовалось, Гена хотел как можно более мягкое наказание. Он был категорически против того, чтобы пристрелить её из рогатки или смыть в унитаз! Через несколько минут мною был представлен довольно гуманный и щадящий физическое здоровье тёти вариант. Я осведомился у Гены: «Как у тёти с мнительностью, суеверностью и заботой о своём здоровье?». Гена подтвердил мое предположение: «Тётя себя любит и хочет долго жить!». Я набросал письмо на адрес тёти, якобы от её родственников, узнавших страшную весть: на тётю наехала многотонная грузовая машина — самосвал! Письмо было адресовано не тёте, она, как бы, уже не могла его прочесть, а её сестре, с которой она жила в одной квартире. Т. к. родственники жили в Жмеринке, то письмо должно было прийти именно оттуда. Тётю звали Миной, и пока Гена дорисовывал важную деталь своей картины — всё ту же заднюю часть, я полностью оформил письмо из Жмеринки!

Вот его текст:

«Дорогие наши друзья, вместе с вами скорбим и плачем по поводу нашего общего горя, трагической смерти Мины. Боже мой! Мина под машиной! Как она, бедная, мучилась! Она так ничего хорошего и не имела в жизни! Но ничего, Мину уже не вернёшь, поэтому успокойтесь и не мучайте себя! Положите её тело рядом с мамой, там ей будет спокойнее! Мы, возможно, приедем на похороны. Ваши Дора, Фаня, Фима».

После долгого раздумья Гена одобрил текст. Письмо было запечатано в конверт и отправлено по почте на домашний адрес тёти, с тем, чтобы она «случайно» его прочитала и поняла, что произошла досадная ошибка! А может, это предсказание?! А дальше уже всё зависит от силы её нервной системы, желания жить и творить! Это была как бы анонимка на неё, ложная анонимка! Тётя ведь знала, что она точно не была под машиной и всё-таки еще жива! Через несколько дней Гена мне сообщил, что письмо дошло до адресата и произвело сильное впечатление. В Жмеринку отправили срочную телеграмму: «Ни в коем случае не приезжайте на похороны, тётя жива!». Подробности телеграммы мне неизвестны, но Гена сообщил, что тётя стала панически бояться переходить дорогу! Видя, как она страдает, Гена через несколько недель решил, что мы поступили жестоко, и он жалеет, что участвовал со мной в этой экзекуции. Разговор произошёл у меня дома, Гена пришёл ко мне решительно и бодро, глаза его зло блестели! Мне захотелось его вышвырнуть, но почему-то подумал: «Нельзя сейчас рвать с ним отношения на фоне моего настроения. Не будет вообще, с кем разговаривать, общаться, уже от этих мыслей депрессия усиливалась».

Со Стасиком и другими ребятами я уже не общался из-за разных интересов и занятости. Из них кто работал, кто учился, и, к тому же, не хотелось, чтобы они видели мою унылую физиономию. Предложил Гене отложить этот разговор на более подходящий для меня момент, и что я не хотел бы сейчас ссориться. Гена знал о моём состоянии и вдруг я увидел, как злорадно заблестели Генины глаза. Увидел перед собой лицо врага, который рад тому, что я сорвался и «вишу над пропастью»! А на мою просьбу подать руку улыбается и машет на прощание рукой! Мне и в голову не приходило, что он мне враг! Гена «наяву» весело произнёс, смеясь: «Почему же потом?! Мы именно сейчас поссоримся!» — и, повернувшись, ушёл. Я остался потрясённый Геной и своей глупостью! Я не сожалел, что заступался прежде за него, понимал, что заступался тем самым за себя! Всегда считал: «Если в моём присутствии обижают моего товарища, значит, меня ни во что не ставят, уверены — я не посмею заступиться!» Я только не понимал: почему Гена, оказывается, больше ненавидит меня, чем своих обидчиков? Почему в нём нет элементарной благодарности? Потом понял — он рассчитался со мной за свои унижения от других! За свою слабость! За то, что я за него заступался, а не он сам за себя! За то, что его обижали, а не меня! В нём сидело ущемлённое достоинство, которое я ещё больше, очевидно, унижал, заступаясь за «слабого». Ну, и, конечно, в первую очередь — зависть! Он принадлежал к тому типу людей, которые восстанавливают своё равновесие, не стараясь подняться, а опуская других до своего, и даже ниже своего, уровня! Я понял: за «слабого» нужно с осторожностью заступаться! Когда мне станет лучше, и ко мне вернётся жизненный тонус, Гена вновь всплывёт около меня!

Оставшись один на один со своей депрессией, я стал искать пути выхода из неё! Обратился даже за помощью к врачам. Медицина и здесь меня разочаровала! Врачи меня просто не понимали, не понимали, что я, вообще, от них хочу! Температура и анализы нормальные! Дальше лекарств ничего себе не представляли и прописывали разные настойки. Я как-то сам, подсознательно понял: выход — в физической активности! Надо отвлечь организм от эмоциональной нагрузки! Стал заниматься с тяжестями, почувствовал: чем больше физическая нагрузка — до пота, тем ощутимее приходишь в себя! Больше чувствуешь своё «я»! А при депрессии это «я» — личность в спячке! Я, конечно, действовал вопреки правилам медицины, приписывающей при язвенной болезни душевный и физический покой. Но я уже хорошо представлял себе уровень врачей и медицины и понял: в своих проблемах лучше разберусь, чем примитивные врачи. Глупо думать, что можно создать душевный покой, оградив себя от внешних раздражителей. На смену внешних раздражителей придут ещё более разрушительные внутренние, в особенности чувство неудовлетворённости собой. Физическая активность мне давала многогранный выигрыш: во-первых, чувство деятельности; во-вторых, очаг положительного возбуждения, который вытеснял навязчивые мысли, чувства; и в-третьих, у меня стали расти мышцы, я стал лучше выглядеть! Это улучшило эмоциональный фон, появилось чувство удовлетворения собой, желание действовать, выходить на улицу. Через полгода я привёл свои мышцы в такое состояние, что мог уже ими удивлять друзей! Вот тут и появился вновь Гена и тоже стал заниматься гантельной гимнастикой. Глядя на его хилую фигуру, его мать говорила: «Лучше бы занялся чем-нибудь полезным, бездельник! — и добавляла с презрением: — Борец Бамбула — выжимает два стула!».

Что положительного мне дала язвенная болезнь — это освобождение от армии, я получил военный билет с формулировкой: «Не годен к воинской службе в мирное время, со снятием с воинского учёта!». Гена опять мне позавидовал и стал думать, как и ему освободиться от армии. Наших друзей уже прибрали в свои ряды Вооружённые Силы: исчез Стасик, не стало Владика, пропал Витя, в общем: «Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал».

Судьба опять меня свела в одну упряжку с Геной, «моллюск» вновь прилип! Гена стал со мной советоваться, как ему отделаться от армии. Советовал ему разные болезни попытаться изобразить. И вдруг меня как-то осенило: «Послушай, почему бы тебе не изобразить шизофреника? Тем более что тебе притворяться особенно не придётся, это у тебя и так получается. Будь самим собой, а главное — больше рисуй! А твоя мама пусть обратится за помощью к психиатру, скажет, как есть, что сын ненормальный, дебил! Она ведь и так, справедливо, это считает». Вначале Гена надулся, а затем рассмеялся и сказал, что так и сделает. Через несколько дней Гена торжественно объявил: «Еду с мамой в Житомир, в областную психбольницу на консультацию!». В Бердичеве психиатры не водятся, Гена был взволнован, боялся разоблачения, тем более, как выяснилось, психиатр был евреем. «Да, — посочувствовал я, — евреи в таких делах — это самое неприятное — любят во всём дотошно копаться!» Но с другой стороны, может, и не так плохо. Разобравшись, может и не продать, кроме того, будет бояться взять на себя ответственность заявить, что ты здоров, а вдруг ошибся? А евреи — народ, который любит сомневаться! «А самое главное, — уже решительно заявил я, — ты ведь действительно дурак! Так что же ты боишься?!». Гена настолько был озабочен, что не возразил, а только посмотрел на себя в зеркало. «Ну, вот, ты и сам видишь! — заключил я. — И не бойся, запомни, будь самим собой, и всё будет в порядке! Главное, не притворяйся, это может создать впечатление, что ты нормальный, потому что будешь умнее выглядеть!». Я хоть и шутил, но понимал, что это действительно так, чем меньше будет что-то изображать, тем более, со своими скудными артистическими способностями, будет естественнее. А советская психиатрия любого художника с удовольствием объявит шизофреником, если он рисует в непривычной манере. «А если психиатр мне скажет, что я притворяюсь?» — настаивал Гена. «Посмотри на него тупо, как ты это всегда делаешь, а главное, ничего не отвечай!» — посоветовал я. «Как?» — переспросил Гена. «Ну, так, как сейчас! — ответил я и пожелал ему успеха. — Возьми с собой пару картин и покажи психиатру! Это повысит твои акции, а если положит в больницу, то и там рисуй!».

Гена отсутствовал больше недели, и я узнал, что его положили на обследование в областную психбольницу. Вернулся оттуда Гена похудевший, осунувшийся, но счастливый! «Диагноз вялотекущей шизофрении — установлен!» — гордо сказал Гена. «Не установлен, а подтверждён!» — возразил я. Таким образом, и Гена не пошёл в армию. Я его еще больше обрадовал: «Теперь у тебя открываются огромные перспективы — ещё более, по-дурацки себя вести, и ни за что не отвечать! Это для тебя очень важно — впереди ещё год учёбы в техникуме!». Гена мне подробно описал своё пребывание в психушке, всё оказалось примерно таким, как я ему описал. Психиатр-еврей действительно оказался очень дотошным и не верил, что Гена болен, а дурочку гоняет! Он даже его спросил: «Не хочешь в армии служить, да?». Гена ответил по моему совету — своим дурацким видом. Он усиленно рисовал в больнице, но сменил тему обнажённых женщин, тоже по моей рекомендации, на сюрреалистические рисунки — в манере Сальвадора Дали! Так или иначе, Гена стал законным шизофреником. У нас обоих закончился академический отпуск, и мы вновь оказались на последнем курсе! Вновь производственная практика, родной завод, с той разницей, что только другой. Я решил не работать с Геной на одном заводе, и мы с ним как бы поменялись. Я пошёл работать на завод «Прогресс», а он на мой прежний — завод «Комсомолец». По блату, благодаря связям отца, меня взяли на работу-практику в бригаду разметчиков в цех с величественным названием: «Фильтрпрессовый»! Мне казалось: меня здесь раньше отфильтруют, затем ещё и спрессуют! Чтобы этого не случилось, приспособился рано сбегать с работы, до окончания рабочего дня. Но вот однажды мастер цеха — такой рыжий, невысокого роста — негодяй, проследил мой путь из цеха в бытовку, где я переодевался, и закрыл на ключ за мной дверь бытовки, как только я в ней оказался. А когда я кинулся к закрытой двери, он злорадно пропел: «Ну, вот, теперь ты отработаешь, наконец, до конца рабочего дня!» — и, весело напевая какую-то вонючую песенку, ушёл очень довольный своей шуткой. Я не сомневался, что он пошёл похвастаться перед всеми своей удачей. Это меня взбесило, и я стал рвать на себя дверь! Она оказалась закрытой на металлическую перекладину — привинчена винтом! Дверь была новой, после ремонта в цехе! Вначале она не поддавалась, но помогли занятия с тяжестями и злость, мне удалось ее расшатать! Я видел перед собой только одну цель — выломать дверь! Наконец, она не выдержала и раскололась в области петель. Я продолжал её пригибать к полу, представляя, что это мастер цеха, перекладина выгнулась пропеллером! Тут же на шум и мастер прибежал! Он ошалело смотрел на лежащую на полу дверь, через которую я перешагнул и вышел. Он мог всего ожидать, но только не этого! У меня был такой вид, что он не решился мне что-либо сказать и молча, без песни, ушёл в цех. И я всё же раньше ушёл домой. Не знаю, как он объяснил причину выломанной двери, но ни он, и никто другой эту тему больше не поднимал. А Гена мне поведал о своих бедах на своём заводе. К нему привязался тоже мастер, но по другой причине.

Гена имел привычку не стричься, не бриться, как, впрочем, и не мыться! И эти мелочи, почему-то, нарушали душевное равновесие мастера? Он потребовал, чтобы Гена постригся, на что, естественно, тот не реагировал. Глупо было Гене мамины 50 копеек на столовую потратить на прическу «для мастера»! Мастер же требовал внимания к себе, он, видать, хотел иметь Гену в симпатичном образе, который он себе нарисовал?! И он ежедневно назойливо приставал к Гене. «Что делать, и как мне быть?» — вопрошал Гена. «Объясни ему свою прическу плохим финансовым положением, нет материальных ресурсов для красоты! Хочет тебя красивым иметь, пусть свои ресурсы вкладывает! За красоту надо платить!» — посоветовал я Гене. Гене не понравилась моя формулировка проблемы, он даже разозлился на меня. Но когда на следующий день мастер вновь поднял вопрос о стрижке, Гена моим советом воспользовался. Мастер от злости пообещал дать ему свои деньги, лишь бы он постригся! Гена спросил меня: «Что делать, если тот действительно даст?». Я сказал: «Если будет давать, то не просто бери, а вырви у него из рук, едва увидишь, один, а лучше, два рубля! Жадно вырви их у этого гада, чтобы не передумал! Тебе сейчас всё позволено. Я же тебе обещал, что ты будешь самым счастливым человеком в Бердичеве после психбольницы, после подтверждения диагноза! Ты теперь законный псих! Через несколько дней мастер цеха вновь спросил у Гены: „Что, тебе действительно дать денег на стрижку?“. Гена обрадовано, как я учил, мотнул головой. Удивлённый мастер машинально полез в карман, и как только из кармана появилась заветная трёшка, воистину царский подарок, на который мы и не рассчитывали, она тут же оказалась в жадных скрюченных пальцах Гены, и он тут же радостно умчался! Этот сценарий был накануне мной» написан и прорепетирован с Геной, пока он не выполнил все, как на сцене, без затруднений! Конечно же, Гена не постригся! Не для стрижки сценарий был написан! Гена стал беспокоиться: «мастеровые» деньги на собственное пропитание, и краски, бумагу для творения задов истрачены, а волосяная природа так и осталась нетронутой! «Что же дальше делать?! Ведь мастер сейчас, тем более, не отстанет!» — вопрошал Гена. Я глянул на его лоснящуюся от жирных, столовских блинов морду, он прямо из столовой пришёл ко мне. Я и посоветовал ему: «Скажешь правду — „концерт“ давал! И для большей ясности — просто застенчиво облизнешься!». На следующий день Гена доложил: «Мастер был очень разгневан и орал на весь цех: „Как?! Ты прожрал мои деньги?! Три рубля, обжора, прожрал! Ну, погоди — обжора!“ — но денег больше не предлагал».

 

Глава 4

А тем временем у нас дома назревали события другого характера и масштаба! Мама всегда ревностно следила за «связями» брата. Как она говорила: «Ты имеешь дело только с разными шлюхами!». Брат не отличался донжуанством, но маме всегда казалось, что он неразборчив в связях и, в конце концов, ему достанется какая-нибудь женщина лёгкого поведения, которая его обкрутит и женит на себе! У всех его знакомых девушек, а они были обычно приличными и неплохими, мама находила какие-нибудь недостатки: то хитрая, то легкомысленная, а чаще — просто неприличная! Моему брату было 27 лет, и мама всё чаще предлагала ему найти себе приличную девушку и жениться. Как-то раз, вечером, за чашкой чая, когда вся наша семья была в сборе, брат неожиданно произнес: «Мама, помнишь Аллу, она училась в нашей школе на два класса младше меня, а ты, кажется, знаешь её мать?». — «Ой! — воскликнула мама. — Ты посмотри, как интересно! Я последние несколько дней как раз и думала об этой девушке! Какая же она чудесная! Она окончила Хабаровский институт и работает, кажется, на заводе! А что, она тебе нравится?». — «Ну, как тебе сказать? — ответил брат. — Я ее не знаю, но так она, вроде, ничего! Но нас с ней ничего не связывает, поверхностное знакомство, даже не здороваемся при встрече». — «Ничего, пусть это тебя не волнует! — воскликнула мама. — Я тебе устрою!» При этих словах брат и мы все, кроме мамы, вздрогнули. «Я хорошо знаю Розу, её мать, и Бузю, её тётю! Я вас познакомлю, если ты хочешь, а я считаю, что это очень хороший вариант для тебя! Лучшую ты не найдёшь! Она умная, симпатичная, очень хорошая хозяйка, она окончила Хабаровский железнодорожный институт!». Мама отличалась энергичностью и жаждой деятельности. И вот, через три дня мы всей семьёй отправились в кино. В это же время из другого дома — напротив школы № 2 — в этот же кинотеатр, и как будто бы случайно, на тот же сеанс, и что было еще более удивительно, на соседние с нами места, в том же ряду, отправилась другая группа людей в составе Аллы, её мамы Розы и её тёти Бузи! Встретившись «случайно» у кинотеатра и выяснив, что у нас всё совпадает, мы все оказались настроены на просмотр фильма, потому что уже почти 100 лет не были в кино! Брат оказался рядом с Аллой, я около него, дальше — мама, папа, а по противоположную сторону — представители другой стороны. Все были серьезные и настроены на просмотр фильма о войне! Радостней всех оказалась мама, как будто бы выдавала замуж старую деву и старалась уговорить будущего зятя! Фильм оказался жизненным и боевым! После просмотра все стали обмениваться впечатлениями, при этом брата и Аллу, как бы случайно, оставили одних, старики и я пошли погулять, а брату надо было провести Аллу! Вернувшись домой, он спросил, какое наше мнение об Алле. Папа зашмыгал носом и прокашлялся, глянув на меня. Я спрятался за определением: «Да, так». А мама сказала уверенно: «Очень хорошая, чудесная девушка! Ты договорился с ней встретиться?». — «Вроде бы», — задумчиво произнёс брат.

Он ещё пару раз встретился с ней, а затем несколько недель не встречался. Но не тут-то было! Уже по просьбе мамы Аллы — Розы, ему предложили вновь, по-хорошему, встретиться с Аллой. И все дружно стали готовиться к свадьбе! Я слышал, как родители обсуждали, как и что, кто и что будет делать к свадьбе! Так как у Аллы не было отца, а у её мамы — мужа, основная нагрузка легла на наших папу и маму! И свадьба будет у нас дома! Брат ходил слегка как бы «примороченный», вокруг него образовался вакуум, перестали приходить его девушки, узнав про его предстоящую свадьбу. Мой юный возраст и небольшой авторитет «советчика» не оказывал большого влияния на него. И вот, назначен день свадьбы! За несколько дней до этого брат отправился с Аллой на речку загорать и чуть было не утонул — попал в трясину. Он спрыгнул с лодки вслед за Аллой, ее спасти, а ей почему-то захотелось искупаться — именно в этом месте! Спасла рядом оказавшаяся лодка! Он ухватился за лодку и вытянул в нее Аллу. В день назначенного бракосочетания в загсе у брата поднялась температура до 39-ти градусов! Этот факт очень взволновал тёщу! «Возможно, натёр? — по-видимому, решила тёща, и настояла: — Температура температурой, а в загс идти всё равно надо, потому что по блату договорилась о регистрации, без испытательного срока!». Да и у нас на кухне во всю шли бойкие приготовления к столу, вернее, мать — наша мама, готовила, а мать Аллы, её тётя и племянница снимали пробу. Они плотной стеной окружили кухню, газовую плиту! Я и папа сразу поняли: до свадьбы поесть не удастся, и уже сами с нетерпением ждали свадьбу! Все родственники Аллы были очень живыми, с большими, выступающими вперёд зубами! Они выделялись решительностью и быстротой действия!

Мы с папой с завистью смотрели, как они ловко подсекали, подрезали, разрезали, разрывали своими резцами разную снедь, чтобы затем её оценить, попробовать и уж в последнюю очередь проглотить. Они не просто ели, правильней сказать, они не ели, а снимали пробу, потому что разбирались в кулинарии! А т. к. я и папа не были кулинарами, то в нашей помощи никто не нуждался. Уже в те моменты я стал замечать, что мама недовольно косится на эту компанию. Но пока что от мамы шёл пар, и почему-то пот градом стекал с лица! Она была ближе всех к духовке и молчала, хотя мы с папой, зная маму, ожидали, что вот-вот должен произойти взрыв, непонятный для этих гостей. Пока же мама ограничилась ворчанием в адрес папы: он плохо помогает, а на меня она смотрела глазами проигравшего человека. Брат в соседней комнате готовил себя к торжественному моменту — походу в загс. Он принимал жаропонижающее, одевался. Наконец, молодые ушли в загс, а дома стали накрывать столы. Несмотря на то, что их быстро накрыли, есть всё же ничего нельзя было. Вскоре повалили родственники с двух сторон, и нас с папой вообще оттеснили от столов! После некоторых усилий нам всё же удалось прорваться к столам и занять сносные места. Пришли молодожёны, и свадьба пошла! Пили, ели, кричали горько, затем спустя несколько часов, пыл стал стихать, стали постепенно расходиться, дарить подарки! Мама, как я увидел, уже вся пылала, глаза у неё лихорадочно блестели, она, чувствовалось, была уже недовольна тем, что «продала сына»! Но вот, она решилась: вытянула из шкафа ещё одну свою любимую вещь, кроме сына, красное атласное китайское покрывало и, тряся им, привлекая внимание гостей, торжественно вручила молодым: «Вот возьмите и это еще!». Я увидел, как брат болезненно скривился, как будто кто-то испортил атмосферу. Мама, в свою очередь, заметила его реакцию и спросила брата: «Чем ты еще недоволен?!». Мало кто придал значение этим зловещим словам, кроме меня, папы и, по-видимому, брата, и он, криво улыбнувшись, принял подарок, передав его жене, которая пощупала ткань. «Новое! — бросила ей мама. — Китайское! Положите на кровать!» — и резко отошла. Но это мелкое недоразумение не могло омрачить общего торжественного момента. Гости разошлись, а молодых положили в соседнюю комнату. Так мы с папой оказались без сына и брата, и я понял: «Всё ещё впереди! Относительно спокойная жизнь в нашей квартире кончилась!».

После свадьбы брат сразу перебрался жить к жене и тёще. Зная маму, он решил, что так будет лучше. Там он столкнулся с новыми правилами жизни: строгий режим — завтрак, обед и ужин в одно и то же время. Всё стоит в маленьком холодильничке, маленькой кастрюльке и строго распределяется тёщей. Она всю жизнь практически прожила одна с дочерью и привыкла к бережливости и строгому распределению. Через несколько недель после свадьбы маму, папу и меня взяли с собой, пригласили на обед по случаю приезда в отпуск брата Аллы. Он был одного возраста со мной и учился в одной со мной школе. Очень важный, долговязый, худой, острый кадык заполнял половину пространства от шеи до начала воротничка рубашки. Скошенный подбородок и выступающая несколько вперёд верхняя челюсть делали лицо очень важным и надутым. Этот «челюстно-подбородочный» признак был у всех родственников Аллы, кроме нее, что делало их всех похожими. После краткой дружественной беседы все сели за стол и стали есть. Тёща брата всё приговаривала: «Ешьте, не стесняйтесь, извините за скромный обед, но я не зарабатываю тысячи, я всю жизнь живу скромно!». Она суетилась, то и дело подходила к холодильнику, слегка приоткрывала дверку и извлекала из него ещё один помидорчик или огурчик. Чувствовалось, только она вхожа в него, он был как военный объект. Помидорчики подрезались по одному, когда они заканчивались, чтобы не оставить в конце ничего не съеденного. «Я, — заявил неожиданно брат Аллы, — с детства не могу терпеть помидоры, и ем исключительно огурцы, и то больше люблю их кожуру». Мы с папой вздрогнули! Каждый из нас получил в тарелочку также по небольшому кусочку курочки с «вермишелькой». В конце запили стаканом киселя, на десерт — яблочки, по полтора на человека. Брат ел нехотя, видно было, что его подташнивает. Мы с папой то и дело переглядывались, мама внешне была очень приветливой и разговорчивой. Она часто повторяла, когда тёща ей что-нибудь говорила: «Да? Ты смотри! Что ты говоришь?! Ты смотри! — при этом поглядывала на сваху, невестку, сына, а затем на меня, и глаза её говорили. — Ну, и дурак твой брат, что так женился!». Наша семья жила небогато, не всегда дотягивали от зарплаты до зарплаты. Когда отец приносил маме получку, отдавая ей меньше половины — сразу расплатившись с долгами, мать говорила: «Что ты мне даёшь, это все деньги?! Почему, так мало?!». «А сколько ты думала, Люся? — отвечал спокойно папа. — Я же 25 рублей отдал уборщице, помнишь, я у неё занял? Мы с тобой ходили на базар, 10 рублей я отдал завхозу, помнишь, у нас ничего не было? 5 рублей я отдал сторожихе, я тогда купил колбасу и яйца». — «Знаешь, что! — отвечала разгневанная мама. — Засунь эти деньги себе, куда хочешь, и сам живи на них, забери их!» — и деньги летели папе в лицо. Папа молча собирал деньги с пола, клал их на стол и тихо, бесшумно выходил из комнаты. Мама ещё долгое время не успокаивалась, но к утру деньги исчезали со стола, и после работы она накупала много разной еды. Мама никогда не выделяла норму еды, мы ели столько, сколько и когда хотели. Единственным ограничением могло быть отсутствие еды. Мама, придя после работы, ругала нас, если мы не поели, а мы ждали её. Другое дело, когда в доме была пустота, тогда она обращалась к папе с предложением взять взаймы деньги у кого-нибудь. Папа робко произносил, что ему стыдно уже занимать у уборщицы, сторожа или завхоза Дворца Пионеров, где он работал директором, но вечером всё же приносил 5, 10 или даже 25 рублей. Отдавая их маме, он обычно говорил: «Потом ты меня спросишь, где деньги, когда я тебе буду отдавать получку».

Я не понимал, почему папа, начальник, занимает у своих дворников, сторожей и имеет меньше денег, чем они! Но однажды посетил с папой на дому эту «богатую» уборщицу! Увидел её худых, оборванных детей, пустые бутылки из-под вина, водки и понял: она не тратит деньги на такие «глупости», как еда и одежда для детей, как мои мама и папа! Поэтому, несмотря на то, что мы жили как бы «в кредит», у знакомых и родственников мы числились зажиточными людьми, и самое главное — сами себя такими считали! Всегда стеснялся слова «бедный», когда в школе учительница просила поднять руку того, кто бедно живёт. С удивлением смотрел, как поднимается лес рук, многие из них, я точно знал, не нищие. Потом учительница говорила: «Смотри, Ваня бедный, а учится лучше тебя!». Я всё равно оставался довольным, что хоть и плохой, зато — не бедный! В техникуме брат редко получал стипендию из-за того же нашего «богатства». Стипендия нужна была нуждающимся, а мы, оказывалось, просто в деньгах не нуждались. Кто нуждался, ходил в учебную часть, плакал, приносил разные справки, подтверждающие бедность. Эти мысли у меня почему-то промелькнули в гостях у брата, вернее, у его тёщи. Домой возвращались рано, я и папа по дороге молчали, но всё равно было шумно, мама молчать не любила! Первая фраза, которую она произнесла, когда мы вышли, была: «Ах, какой он дурак! Ему в жизни никогда не везло, такой парень!.. Вот что значит, маму не слушать!». Чтобы восстановить справедливость, я тихо произнёс: «Почему не слушал?! Именно слушал, это ведь ты посоветовала!». — «Что я советовала?! Вы спрашиваете советы?! Как будто, если бы я сказала — нет, то он бы послушал! — и добавила. — Ты очень ехидный и несправедливый, Марик лучше тебя! Тебе всегда везло и всё легко доставалось! А он — такой парень! И так ему не везёт в жизни! Во время войны мучился со мной в эвакуации! Другие мамы выбрасывали детей из поезда и мне говорили: „Не мучайтесь!“, — когда он заболел корью, температура была 40, есть и пить нечего было! Но я его спасла! И вот, сейчас он опять должен так страдать!». — «А почему он страдает? — несмело возразил я. — Он же женился и, может, будет доволен!». У меня самого было настроение, как будто брата сдали в детский дом, а мне повезло — остался жить дома. — «А что ты, дурак, молчишь?!» — поинтересовалась мама у папы. «А я, Люся, не вижу причины переживать. Не такая уж она плохая, ты ведь сама говорила, что она чудесная хозяйка, хорошо готовит», — возразил папа и, как оказалось, напрасно. «Ах ты, негодяй! — охотно переключилась с меня на папу мама. — Теперь я понимаю — кто этого хотел! Это ты, негодяй, виноват! Другой отец сказал бы своё слово!». — «А кто меня бы послушал?!» — неосторожно возразил папа. «Аааа! — обрадовалась мама. — Ты хочешь быть хорошеньким перед другими, да?! Не портить ни с кем отношения?! Ну, и целуй, целуй их, а все вместе — меня! Я ни одного дня не имела ничего хорошего с тобой, сволочь!». Это последнее слово было уже произнесено, когда мы вернулись домой. Вскоре пришла бабушка и тётя Рая — сестра мамы.

Увидев, что мама быстро ходит по комнате, а папа смотрит в окно, скрестив руки на груди — верный признак, что дома не всё в порядке, бабушка спросила у меня, когда мама вышла из комнаты: «Что случилось? Где вы были?». Но вместо меня ей ответила уже вошедшая в комнату мама: «У Розочки мы были, ах, какая я дура!». — «Ты таки дура! — неосторожно поддержала маму тётя Рая. — Я маме сразу сказала, что Марик не должен был жениться на этой кляче! А Розочка — эта „парахуц“! Кто не знает их?! А Бузя — эта „тирамелиха“, и рот у нее „а канол“!» Конечно, по-еврейски было больше возможностей правильно и грамотно обозвать тёщу брата и её сестру Бузю: «Тёща — облезлая, а у её сестры рожа, как у зверя, с большими зубами, и рот — канализация!». Но и Рая тут же о себе узнала, что и у неё рот «канализация»! Мама ей ответила: «Бай дир эхэт мойл а канол!». — «Бай мир мойл а канол?!» — переспросила тётя Рая. «Да, у тебя!» — подтвердила мама. «Ты, Люся, любишь скандалить, — не согласилась Рая, — что я такое говорю плохого, что Марик женился — совершил „большую площадь“!». Теперь уже, в свою очередь, папа выразил своё мнение — он громко рассмеялся, и я вслед за ним! Тётя Рая всегда путала слово «площадь» с «оплошностью». Мама знала нашу с папой слабость — смеяться над этими словами Раи, и поэтому она сказала папе: «Ехидный тип! Мои родственники ещё грамотнее твоих!». Тётя Рая не поняла, над чем мы смеёмся, но согласилась с мамой, что папины родственники тоже небольшие интеллигенты!

Мысли и поведение мамы с этого времени стали полностью подчиняться только одному событию — женитьбе брата. Он часто, почти ежедневно бывал у нас, чаще один, иногда с женой, хотя с ней реже, потому что видел: мама с трудом сдерживается, чтобы не сказать ей, что она о ней думает! У неё уже не было на лице той доброй улыбки и дружелюбия, что в кинотеатре! Неизвестно, чувствовала ли Алла перемену в поведении мамы, но мы, зная её, понимали, что страдания ещё впереди ждут и нас, и Аллу! И та скоро узнает о себе, кто она на самом деле! На брата мама тоже смотрела без особого дружелюбия! Она как будто плохо его узнавала, разговаривала с ним, как со знакомым с соседней улицы! Мама обращалась к брату с разными вопросами: как он живёт, всё ли у него в доме в порядке? И в конце подчёркивала, что очень довольна его благополучием, лишь бы он был доволен. Для нашей мамы была нехарактерна такая тактичность и вежливость! Слушая её, весь вид брата говорил: «В чём дело? Я ведь остался тем же сыном, братом, что за отчуждённость, что за тон?!». И уже словами спрашивал: «Почему ты в таком тоне разговариваешь?! Почему бы тебе просто не спросить, Марик, тебе хорошо там? Может, тебе лучше прийти с Аллой жить к нам? Чем тебе помочь? Не переживай, это временные трудности, всё будет нормально!». В таком плане я и старался говорить с ним, когда мы оставались одни. Видно было, он переживал, видя непонятную перемену в поведении мамы. Ему вдвойне было тяжело, он и сам далеко не был уверен, что ему надо было жениться именно сейчас. Он и женился, найдя поддержку у мамы, доверяя её вкусу и интуиции, а тут оказывается, что он «попался», и ещё, к тому же, стал чужим для мамы. С другой стороны, он не имел основания злиться на Аллу, она вела себя нормально, и причина была не в ней, а всё строилось на каких-то внутренних чувствах, эмоциях. Тёща также внешне была очень предупредительна к брату, «сверхзаботливой», до тошноты, и нарочито требовательной к дочери! Поучала её, как надо заботиться о муже, и постоянно предлагала зятю то поесть, то отдохнуть, то тапочки принесёт, то подушку поправит у него. Она была активной слушательницей всех разговоров и всегда становилась на сторону зятя в его диспутах с женой. Это всё рассказывал мне брат.

Я и сам замечал это, приходя к нему. Меня его тёща тоже приветливо встречала. Я себя чувствовал, как будто был близким родственником директора завода или министра и зашёл к нему в приёмную, а его секретарша передо мной очень старается! Но эта «сверхзаботливость» граничила с назойливостью, чувствовалась неискренность, желание показать зятю: «Смотри, какая я правильная и интеллигентная, культурная! Посмотрим, как ты, зять, себя поведёшь, чем мне ответишь?». В её глазах любви не чувствовалась ни к брату, ни ко мне, ни даже к дочери. Алла надувалась, когда я приходил к ним в гости. Мы с братом разговаривали на разные темы: о политике, книгах, иногда громко. У неё стали проскакивать фразы игривым как бы тоном: «Фу, как вы долго разговариваете без меня!» — и она впадала в дрёму, а при резких звуках выходила иногда из дрёмы и вновь обижалась, что без нее разговариваем. Брат ей отвечал: «Кто тебе не даёт возможности разговаривать?». — «Но, вы ведь разговариваете о своём!» — возражала Алла, впадая в «новую» дрёму. Брат при этом изумленно на меня смотрел, не понимая, как можно так не ориентироваться в обстановке и не понимать его. Тёща иногда ещё лучше подправляла: «Пошли бы лучше, погуляли!». В общем, всё предвещало «грозу и бурю»!

Мама была занята тем, что старалась разобраться: как так получилось, что сын так неудачно женился? И вскоре она «разобралась»!.. Она заявила папе: «Теперь я поняла, кто виноват! Это ты хотел, чтобы Марик женился! Он тебе мешал! Ты его всегда не любил! Ты всегда больше любил своих родственников, а его считал моим сыном! Я только не понимаю — за что?! Что тебе такого плохого я сделала?!». В её фразах появилась какая-то торжественность, многозначительность, патетичность. Папа при этом испуганно молчал, и мама произносила: «Ах, ты молчишь, негодяй! Ты хорошо понимаешь, что я не дура и тебя хорошо понимаю! О! Как я довольна, что у меня такой прозорливый ум! Я всё вижу и всех понимаю!» — заключала она. Её лицо озарялось такой довольной и зловещей улыбкой, как будто бы она раскрыла, только что: «Кеннеди убил КГБ!». Папа ещё более испуганно посмотрел на неё, а затем беспомощно на меня. Я понял: большие неприятности ждут нас всех!

Когда вечером Марик пришёл к нам один, мама ему торжественно заявила, что она, наконец, поняла, кто подстроил всю эту его женитьбу и подсунул ему Аллу! Это всё устроил папочка, договорившись с Розочкой — тёщей брата. Здесь настала очередь брата испуганно посмотреть на маму, и весь вид его спрашивал: «Это ты серьёзно или притворяешься?!». — «Да, да! — как бы отвечала ему мама. — Не смотри на меня так! Твой папа — негодяй, и жалко, что вы все этого не видите! Я всегда с ним страдала, и ни одного хорошего дня не имела! Какая я дура, послушала свою мамочку, вышла за него замуж!» При этом она жалобно заплакала, чем ещё больше нас напугала, и мы с Мариком и с папой переглядывались, не понимая, что это вдруг такое на нас обрушилось! А тут, я ещё глупо произнёс: «Вспомнила баба, когда девкой была!». Это оказалось очень некстати, потому что мама мне сказала: «Ты всегда был сволочью!» — а папа и Марик укоризненно на меня посмотрели. В это время пришла бабушка «снимать сливки» и очень выручила меня. Она доверчиво, наивно, с невинным выражением лица спросила у мамы, видя её заплаканное лицо: «Люся, что такое? Что случилось?!». У неё было положение человека, приговорённого к казни, а она у палача интересуется: «Что вы здесь делаете?! Зачем вы все здесь собрались?! Вы кого-то ждёте?». — «Ты, сволочь, тоже не знаешь, в чём дело, и меня за дуру считаешь?! Я что, не понимаю, что ты тоже участвовала в этом?!» — сообщила и ей мама. «Люся! В чём?! Ой, вэй! О чём ты говоришь?! В чём участвовала?!» — вляпывалась всё больше бабушка. Ей, чувствовалось, очень хотелось узнать, что нового она натворила, и она даже настаивала на этом! «Это вы все трое: он! — при этом мама пальцем указала на папу. — Розочка, и ты, — распалялась всё больше мама, — сделали так, чтобы Марик женился на этой!.. Он вам всем мешал, и я это, наконец-то, поняла! Поэтому вы так спешили, не давали никому опомниться!». — «Люся! Что ты такое говоришь! Я, наоборот, не хотела, чтобы Марик влез в эту яму» — объявила бабушка. «Ах ты, бесстыжая дрянь!» — продолжила мама и с размаху влепила сильную оплеуху своей маленькой, хрупкой, старенькой маме. Звук был очень звучный и заполнил всю комнату, мы так и ахнули! Бабушка схватилась за щеку и тихо заплакала, приговаривая: «Да, убей меня, убей!». Это ничуть не остановило и не разжалобило маму! Это был уже другой, чужой человек, без жалости и сомнений! Она схватила бабушку за рот и сжала ей губы: «Замолчи, дрянь, чтобы я тебя не слышала!». Бабушка покорно смирилась со своей участью и ждала, по-видимому, своего конца. Марик подскочил к маме и сказал: «Что ты делаешь, за что ты её ударила?!». Мы все были ошеломлены, мама впервые пустила в ход руки! «А тебя, негодяй, я не считаю больше за сына! — торжественно объявила ему мама. — Ты продался им, но ты жертва и дурак, а меня ещё позовёшь, но будет уже поздно — меня уже не будет!». — «Ты что делаешь?! — пытался образумить маму Марик. — Это ведь ты, если так уж говорить, сделала!» — взывал он к справедливости. «Ну, тогда, и тебе „на“ — негодяй!» — ответила ему мама ещё более увесистой оплеухой, чем бабушке. Чувствовалось, она очень удивила этим Марика, и он, привыкший к боксёрским ударам, решил дать маме возможность отработать этот боковой удар. А возможно, чтобы ей стало стыдно, и он предложил маме: «Ну, ударь меня ещё раз!» — и удобно подставил другую щеку. Просьба была с готовностью выполнена, и вторая щека осталась, чувствовалось, не в обиде, потому что второй удар был ещё сильнее предыдущего.

Мама, казалось, входила во вкус! Теперь, по-видимому, уже первой щеке показалось, что её обделили! Только так можно объяснить то, что Марик вновь подставил её и предложил маме ещё разок попробовать. А дальше ему уже не пришлось просить, потому что мама стала щёки обрабатывать по очереди с двух сторон двумя руками, приговаривая: «На тебе, на тебе, за то, что я тебя родила, за то, что вырастила, мучилась в эвакуации, за благодарность мне!». Видя, что он быстрее устаёт, чем мама, Марик прервал это занятие и сказал: «Спасибо». Мама пообещала, что сейчас она станет другой и дурой больше не будет! Она будет больше себе внимание уделять: «А вы живите, как хотите! Почему я должна, дура, за всё переживать?!» — и она как бы немного успокоилась, найдя правильный путь в жизни, быстро оделась и ушла из дому. Мы некоторое время помолчали, затем папа задал вопрос: «Что случилось, что с ней?! У неё очень тяжёлый характер» — пришел он к выводу. «Да», — охотно, согласилась бабушка, держась за щеку. «Ну, и человек!» — поддержал Марик. «Она психически больна!» — вдруг кто-то дёрнул меня за язык. «Да, ты что! — гневно вскрикнул папа. — Что, она сумасшедшая?! Все мы были бы такими дураками! Просто у неё немного нервы расшатались!». Уходя, бабушка попросила маму не волновать, произнеся: «Ой, вэй, пусть будет хорошо, я ей не враг». Через несколько часов мама вернулась, но не одна, а со своей старой подругой — старой Раисой Ефимовной, которая работала заведующей детским садом. Она ко мне неплохо относилась, а Марика считала бандитом, потому что он, когда был подростком, со своими друзьями совершал набеги на их детский сад и не давал детям спать в тихий час, стреляя из рогаток по воспитателям. Раиса Ефимовна, недолго думая, спросила нас всех: «В чём дело?! Почему вы не даёте своей маме спокойно жить и заставляете её волноваться, и издеваетесь над ней?! Чтобы этого больше не было, иначе я приму к вам меры, если вы не дадите маме покоя! А от вас, Муля, я такого не ожидала!» — добавила она в конце.

Посидев ещё немного, она ушла, довольная своим благородным заступничеством и пообещала маме, что не даст её в обиду. А мама сказала, что устала от этого всего и будет заниматься только собой! Сцена опустела, как после 1-го акта спектакля. Марик ушёл к своей жене. На следующий день мама мне сказала, что она дура и теперь больше будет заниматься мной, потому что она совершила большую глупость, посвятив всю свою жизнь Марику, а он вырос бандитом! «Если ты будешь ко мне хорошо относиться, то я тебе всю душу отдам!» — пообещала мне мама, и я стал готовиться к обещанному. Её забота проявилась уже сразу, на второй день! Она с базара принесла мне коричневый свитер! «Венгерский, за 50 рублей!» — сказала мама. Я его примерил, и он мне сразу понравился! Видя, что я доволен, мама сказала: «Ну, видишь, какая у тебя дура — мама! Не себе купила, а потратила деньги на тебя, а ты всё-таки неблагодарный и больше слушаешь своего папу!». — «Почему я его слушаю? — подхалимски возразил я. — Я его не слушаю, я тебя больше слушаю». — «Ну, тогда почему ты молчишь, когда он вас настраивает против меня? Ты не думай, он вам тоже не друг, и ты посмотришь, что следующей жертвой будешь ты! — торжественно приговорила меня мама. — Ты увидишь, что он тебе не даст закончить техникум! Ты вылетишь из техникума!». — «Почему?!» — спросил я, испугавшись пророческих слов мамы, потому что сам боялся вылететь из техникума! Дела там у меня шли не лучшим образом, практика подходила к завершению, и нам раздали всем темы дипломных проектов. Надо было приходить в общий зал, где стояли «страшные кульманы» и толкались студенты незнакомой нам с Геной группы. Там, в общем зале, надо было чертить, делать расчёты с помощью логарифмической линейки! Натолкавшись с Геной вдоволь в этой куче несколько дней, мы избрали для себя иной путь! Достали по 100 рублей и наняли одного несчастного молодого инженера с того же завода «Прогресс», где я проходил практику. Я был поражён, что он согласился за пару недель всё рассчитать и «поначертить», и всё за такие деньги! Во-первых, такое творение натворить, да еще после работы, мне хватило бы на десятилетия! А во-вторых, я бы за это запросил не менее миллиона рублей! Мы перестали, за ненадобностью, ходить в этот коммунальный зал, где простые смертные корпели над проектом! Мы не посещали консультаций, а так, лишь изредка появлялись, чем вызывали раздражение педагогов и ещё больше — дипломников, в особенности деревенских, которые и без того знали, что евреи хитрые, как сионские мудрецы, и всё что-то крутят! Какая-то сволочь пронюхала и распространила информацию, что нам делают проекты!

Конечно, студенты были недовольны, кому охота мучиться одним?! Преподавателям мы объяснили, что любим работать дома одни, без шума, который мешает сосредоточиться инженерной мысли! Пожалуйста, говорили они, мы посмотрим, что вы нам принесёте в конце, если будут ошибки, то пеняйте на себя! Мы же были уверены, что талантливый инженерный ум не подведёт! Мама знала о нашей преддипломной деятельности и говорила мне: «Посмотришь, что Розочка на тебя донесёт в техникум, о том, что тебе делают дипломный проект! Ей папа расскажет, и ты диплом не защитишь!». Через несколько дней, находясь у нас в гостях, тёща брата — Розочка — спросила у меня: «Ну, как у тебя идут дела с дипломным проектом? Ты ведь скоро окончишь техникум?!». Я ответил, что дела хорошо, а мама насторожилась и спросила у Розы: «А что тебя так волнует, как у него дела?!». — «А почему нет? — ответила Розочка. — Мы ведь родственники, Люся!». — «Я всё хорошо понимаю! — многозначительно произнесла мама. — Но если только вы посмеете это сделать, то я вам тоже устрою!». — «Что сделать?!» — непонимающе спросила Роза. «Вы все хорошо знаете, но знайте, что и я знаю!» — ответила мама, и встреча прошла уже подпорченной. Роза ушла обиженной, тем более что у неё уже стали нередкими стычки с братом! Его жена готовилась рожать, живот увеличивался с каждым днём, и тёща говорила, что зять ни о чём не думает: «Нет коляски, белья!». Мы с Геной пришли как-то к брату в гости, спорили об искусстве, литературе и других умных вещах. В особенности усердствовал Гена, он доказывал, что импрессионисты самые талантливые! Это очень возмутило тёщу: какие-то импрессионисты, когда есть жена, домашнее хозяйство! Гена в этой компании был чужим, и она решила ударить по нему. Она вдруг вспомнила, что в каком-то году он одолжил у её сына несколько рублей и до сих пор не вернул, и хотя её сын и далеко, но ни он, ни мама его не забыли о долге, и тёща решила ударить по Гене рублём. «Как тебе не стыдно, Гена! — начала она. — Ты так и не отдал Яше два рубля, которые он тебе одолжил!». Гене стало стыдно, он надулся и покраснел, а брат произнёс задумчиво: «Ребята, дайте ей несколько копеек, чтобы она успокоилась!». Гена всегда отличался хамством и очень обрадовался, получив на это разрешение. Порывшись у себя в карманах, наскрёб оттуда медяки! Пришлось и мне порыться в своих карманах! Затем и брат добавил свою мелочь Гене, и тот торжественно объявил: «Вот, Роза Абрамовна, долг платежом красен!» — и по-купечески высыпал всю эту кучу перед растерявшейся тёщей. Однако она быстро опомнилась и заорала: «Вон из моего дома! — как старая помещица, указала Роза Абрамовна на дверь Гене. — А этот тоже хорош! — бросила она в сторону брата. — Заслужила уважение, хамы, нахалы!». Мы с Геной быстро ушли, оставив Марика в тылу врага.

Тётя Зина — троюродная сестра мамы, жила со своей мамой Асей — маленькой, подвижной старушкой, и дочерью Мирой, старше брата на два года. Они часто бывали, в особенности тётя Зина, у нас в гостях. Ходили слухи, что она любит погулять, и очень любит «это дело»! А мамина подруга Раиса Ефимовна даже увидела через замочную скважину, как она это «дело» любит, потому что по просьбе Зины один раз предоставила ей свою квартиру и не удержалась — подглянула! После увиденного Раиса Ефимовна долго не могла успокоиться и возмущалась: «Как так можно! Зина себя некрасиво вела и даже бесстыже! Настолько бесстыдно, что даже смотреть на это было противно!». Это всё она рассказала маме, и папа тоже соглашался, что Зина некрасиво себя вела. Поэтому он был очень удивлён, когда мама ему вдруг объявила, что она, наконец, поняла — он стал ей изменять с Зиной! Мы с Мариком всегда считали, что наш папа лопух, к тому же, ему всё-таки около 60-ти, а маме 50! Одно было ясно: мама не шутит, также как и с тем, что папа «подстроил» его женитьбу!

Наши родственники: бабушка, Рая, дочери дяди Вени — Дора и Лиза, все были удивлены этим открытием мамы! Тем более что папа вроде такой с виду приличный, порядочный, но как оказалось — гуляка! Мама им объяснила: «Мужчины все на старости лет сходят с ума!». Чувствовалось, они как-то нехотя верили маме, но не хотели её обижать. Когда мама поведывала им свои страшные обличения и догадки, делали удивлённые лица и возмущались: «А! Ты смотри! Кто бы мог подумать?!». Правда, бабушка всё же произнесла: «Ай, Люся, тебе кажется!». — «Иди, ты!!! — со страшным негодованием произнесла мама. — Вы все дураки и ничего не видите, вы все слепые!». — «Конечно, всё может быть! — произнесла бабушка. — Никому нельзя верить сейчас!». Мы с братом вначале смеялись и говорили папе: «Ну, ты, оказывается, и мастер! Такое творить с Зиной!..». Но папе было не до шуток, в отличие от нас, и он говорил: «Ах, такое придумать! Я во время войны в Чехословакии не гулял, хотя жил на квартире у молодой женщины, а здесь Зина….!». Мы с братом возражали: «Лучше позже, чем никогда! Тем более что Зина — как бы твоя родственница, а для своих даже этого не жалко!». Состояние мамы и поведение родственников сделало нас троих товарищами по несчастью. Мы уже не стеснялись папу, а он нас. Я предложил папе показать маму психиатру. «Ну, нет, этого нельзя делать, — сказал папа, — ты что! Она что, сумасшедшая, что ли?! У неё всегда был тяжёлый характер!». — «Но ведь раньше ты не гулял?» — попытался я подтолкнуть папу к пониманию вопроса. «Тебе всё смешно, — ответил папа, — лучше посоветоваться, в крайнем случае, с невропатологом. Говорят, хороший специалист — невропатолог Рот». «Да, я её видел, она такая, с чёрными усиками!» — вспомнил я. «Какие усики! Причем здесь усики?! — недовольно возразил папа. — Она такая очень представительная и серьёзная! Главное, чтобы мама согласилась, а как ей это сказать?». — «Скажи, что это для укрепления нервной системы», — предложил Марик. Вечером папа осторожно обратился к маме: «Люся, может, тебе стоит показаться невропатологу?». — «Кому показаться?!» — настороженно и негодующе переспросила мама. Мы сидели за столом и пили чай, всё было вроде мирно и спокойно, но мама, казалось, «отсутствовала» — была не с нами, её мутные глаза были обращены как бы внутрь себя. Она, по-видимому, решала свои проблемы и тревоги, она сильно постарела за последнее время! Папа, чувствовалось, отвлёк её от своего мира. «Ну, я думаю, Люся, — продолжил папа, — что тебе следовало бы показаться и подлечиться у невропатолога». — «А, зачем?» — спросила мама, еще, чувствовалось, не вникнув в предложение. «Ну, ты… — дипломатично продолжал папа, тяжело дыша и фальшивя, — последнее время немного нервничаешь…». — «Ну, ты и негодяй, Муля! — чувствовалось, что мама уже с нами, она вернулась из своего мира и с нами, по-видимому, будет уже весь вечер. — Ты совершаешь подлости, а я должна не нервничать?! Ты хочешь сказать, что я нервная! Всё хорошо, а я просто нервная?! Уууу! — зловеще прогудела мама, делая страшное, возмущенное лицо. — Я всё поняла, ты хочешь из меня сделать дурочку, подлый негодяй!». — «Мама, — по-детски ласково произнёс я, — в любом случае, может, тебе стоит подлечиться, ты ведь похудела и плохо выглядишь!». — «Я сама это знаю, — заплакала мама. — Меня люди не узнают, меня все спрашивают, что с вами, Люся, почему вы так плохо выглядите. А что я им должна сказать? Что муж сволочь! Я чужим ничего не рассказываю, вы лучше папочке своему скажите, чтобы он так не поступал, больше мне ничего не надо!». — «Люся, я не понимаю, что я делаю?!» — неумно ляпнул папа. «Ах ты, негодяй! Ты не понимаешь?! Я тебя видеть не могу, твою рожу!» — перешла на более высокий тон мама. Она выскочила из-за стола и, повторяя: «Ты негодяй, негодяй!» — стала размахивать своей ладонью у носа папы, иногда даже задевая его кончик.

Папа тоже встал, но видно было, что он не совсем так понимает, как хотелось бы маме, и вдруг мама со словами: «Вот, тебе негодяй!» — ударила его сверху по лысой голове. Папа схватился за голову и отскочил от мамы! Он уже не спрашивал и не говорил, что чего-то не понимает, и видно было, что сразу же все понял. Марик подскочил к маме с тем же своим старым вопросом: «Что ты стала творить?! Ты что, за что ты его ударила?!». — «И, тебе — на! — ответила мама, но Марик был уже научен и ловко, по-боксёрски, уклонился от удара. — На, на! — повторила мама — и вновь неудача. — Бандит, он готов меня убить!» — сделала она вывод, быстро оделась и убежала из дому.

На утро она вернулась уже с Раисой Ефимовной. Раиса Ефимовна начала сразу с порога: «До каких пор вы будете издеваться и доводить свою маму! Почему она не может с вами спокойно жить?! Если она вам мешает, я с удовольствием заберу её к себе! Живите одни, но вам никто не дал такого права — издеваться над ней!». Мама стояла рядом, вся покорная, с заплаканными глазами. Папа стал защищаться и взывать к разуму Раисы Ефимовны: «Раиса Ефимовна, вы ведь знаете нашу семью, меня, Люсю! Неужели вы думаете, что я способен на что-то плохое?! Мы же с Люсей хорошо жили, вы знаете, никогда не ругались, злого слова я ей никогда не сказал!». — «Да, вот именно, я знаю! — недоумённо поддержала его Раиса Ефимовна. — Что же сейчас с вами такое случилось, что вы так изменились?!». — «Так я же не изменился!» — уверенно заверил её папа. «Ой! — насмешливо „сделала“ улыбку мама. — Он не изменился! Теперь ты видишь, Рая, что я права, что это за негодяй?!». «Да, теперь я вижу! — уверенно заверила её Раиса Ефимовна. — Я думала, Муля, что вы человек! Что с вами можно говорить, но я вижу — вы не хотите делать выводов». «Раиса Ефимовна, — горячо начал Марик, — как вы не понимаете, что это мама изменилась, а не папа! Она видит то, чего нет! Нет никаких заговоров, измен! Меня никто не женил, я сам женился! Я сам всё за себя буду решать, а маму надо просто подлечить!». — «Сам лечись, сволочь, дрянь, дурак! Ты, ничего не понимаешь, не видишь, как тебя дурачат?! Это ты тоже виноват, что твой папа так себя ведёт! Вы, сыновья — напрасный труд! Вы стали на его сторону! Вы, я вижу, даже сами его подговариваете! Но вы — жертвы, и когда меня не будет, то он и с вами расправится!» — произнесла мама пламенную речь. «Да, сыновья, действительно, напрасный труд!» — гордо произнесла Раиса Ефимовна.

Она уже давно это поняла и поэтому не «трудилась», а жила одна в свои 60 лет и подглядывала в замочную скважину. Поэтому она продолжила: «А вы, Муля, я вам советую, меньше слушайте детей! Они уже большие, вы им дали всё, что могли. Пусть они теперь сами живут, а вы должны жить со своей женой, друг для друга». — «Конечно!» — обрадовался такому мудрому совету подруги своей жены папа. «А что я такого хочу?! Это одного — спокойствия, чтобы мне, наконец, дали спокойно пожить. Дети детьми, а ты, старый дурак, не теряй ум и живи своим умом! Почему мы не можем нормально, как раньше, жить?! Я тебя спрашиваю! Дурак!» — поддержала подругу и мама. «Можем, — неуверенно ответил папа, — что я, против?». — «Ну, хорошо! — пошла вдруг на мировую мама. — Если ты хочешь, я покажусь невропатологу Рот. Пусть она вам тоже скажет, что я нормальная! Вы бы были такими нормальными, я бы хотела! Я действительно укреплю свои нервы, я изменюсь, успокоюсь, но вы будьте людьми. А ты, старый дурак, не слушай детей!». — «Я бы хотела иметь её ум!» — поддержала маму Раиса Ефимовна. «Это бы Вам не повредило», — не выдержал я. «Ах ты, грубиян! Как тебе не стыдно! — возмутилась мама. — Сколько хорошего тебе сделала Раиса Ефимовна! Как ты себя ведёшь!». — «Раиса Ефимовна, вы просто не знаете», — вновь начал папа, стараясь доказать ей свою правоту и объяснить своё положение.

Но Раиса Ефимовна уже не слушала, а стояла надутая из-за моего хамства. Но меня всё равно прорвало, и я закричал на папу: «Что ты делаешь?! Почему унижаешься перед ней, перед этой?! Ты что, не видишь, не понимаешь, что это бесполезно! Она не хочет и не в состоянии что-либо понять, это напрасный труд!». — «Ну, спасибо, что я дура, спасибо. Больше я с вами не хочу разговаривать, теперь я всё вижу». — «Да, Раиса Ефимовна, он прав! — поддержал меня Марик. — Раз вы приходите к нам и, не разобравшись, читаете нам мораль, то я тоже так считаю».

Этого уже Раиса Ефимовна не выдержала, она выскочила, хлопнув дверью, не попрощавшись. Мама ушла в свою комнату со словами: «Как я от этого всего устала!». На следующий день мама, конечно, передумала идти к Рот на приём, и мы с Мариком предложили папе самому пойти, объяснить ситуацию и попросить посмотреть маму на дому. Через несколько дней утром, когда мама занималась уборкой квартиры, а она у нас уже была довольно запущенной: везде была пыль, беспорядок — мама перестала заниматься квартирой, хотя раньше это делала регулярно. Так вот, именно тогда, когда она занималась этим своим благородным трудом, к нам пожаловала Рот. Она была очень улыбчивой и приветливой, лицо так и светилось добротой. Мама испуганно посмотрела на нас, но затем улыбнулась не менее доброжелательно в адрес Рот. Она быстро сориентировалась в ситуации: «Я очень рада, что вы пришли, садитесь, пожалуйста, я вам всё объясню. Вам, наверное, не так рассказали, как на самом деле» — перехватила инициативу мама. «Да, Люся Михайловна, что же с вами случилось? — приготовилась слушать ее Рот. — Вы, насколько я знаю, работаете в детском саду». — «Да, я перешла работать в детский сад воспитателем, у меня педагогический стаж 30 лет, я 25 лет проработала заведующей детским домом! В последнее время мне стало тяжело, всё-таки возраст, забота о дётях, и квартира требует заботы». — «И правильно сделали! — поддержала Рот. — Я тоже чувствую, что пора уже отдохнуть, пусть молодые работают, мы в своё время уже достаточно отработали!». — «Конечно, война, эвакуация! Сколько я намучилась и настрадалась, пока муж был на фронте! — перешла на свою излюбленную тему мама. — Я вырастила старшего сына, теперь он уже взрослый, женился, и я очень рада! Этот младший, — указала в мою сторону мама, — очень в детстве болел и сейчас часто болеет. У него язва желудка, но благодаря мне он учится. Но я очень за него переживаю, он нервный, а ему нельзя нервничать с его болезнью! Я стараюсь, как могу! Сейчас что мне надо? Только одно: хорошее отношение мужа, и жить с ним в своё удовольствие! Этот, младший, окончит техникум — и пусть тоже женится и работает, будем ему помогать, чем сможем». — «Очень правильно, Люся Михайловна, у меня тоже примерно такие же дела, — обрадовалась Рот. — Старшая дочь вышла замуж, очень удачно, и живёт в Москве! А, сын не женат, он инженер и говорит, что не хочет спешить. Но я ему говорю, что потом тебе с каждым годом будет тяжелее жениться, будешь переборчив. Муж на пенсии, но ещё работает, вернее, подрабатывает, он ведь офицер в отставке, тоже часто болеет. У него несколько месяцев назад было предынфарктное состояние, и я требую, чтобы он посещал кардиолога и принимал лекарства. Я сама из-за этого очень нервничаю и без снотворного не могу спать, нервы с возрастом не выдерживают». — «А, я вам посоветую, — оживилась мама, — лучше принимайте „валерианку“, чем таблетки, вы к ним привыкнете и потом без них не сможете спать! Кроме того, очень хорошо помогают прогулки перед сном и тёплые ножные ванночки!». — «Нужно будет попробовать, — пообещала Рот, — но знаете, времени не хватает, и делаешь, что легче — глотаешь таблетку и спишь, хотя и понимаешь, что так не надо!». — «Я вас сейчас тортом угощу и печеньем!» — предложила мама, и через несколько минут Рот пила чай и хвалила торт, сказав, что такой вкусный никогда не ела. Записав под диктовку мамы несколько кулинарных рецептов, она стала другом нашей семьи! «Вам очень повезло, что у вас такая умная, добрая и умелая жена!» — открыла она глаза папе. «Да, — вздохнула мама, — если б он это понимал! Но такая участь наша — женщин!». — «Да, да! — засмеялась Рот. — Мужчины, как дети! Но у вас муж тоже очень заботливый и порядочный!». — «А кто говорит, что нет?! — согласилась мама. — Приходите к нам в гости с мужем, будем очень рады!». — «С удовольствием! — согласилась Рот. — Мы обязательно придём на ваш вкусный торт!». Рот уходила очень довольная, утирая губы салфеткой. В коридоре она шепнула папе: «Ваша жена здоровее меня! И она очень энергичный, милый человек! Все хорошо, не надо беспокоиться, она полностью здорова! А нервы — у кого их нет?! Но, если что, приходите в любое время!».

 

Глава 5

Когда папа вернулся, проводив Рот до автобусной остановки, мама ему сообщила: «Ну что, негодяй, я больна?! Сам ты больной! Только позоришь меня перед людьми, но люди меня больше понимают, чем тебя!». На следующий день, после визита невропатолога, мама решила заняться собой, квартирой, навести в доме порядок и не волноваться, назло врагам, укреплять свою нервную систему! «Всё, хватит! — заявила мама. — Я была дура, что так заботилась о детях! Я теперь буду жить для себя и мужа!». Папа, чувствовалось, был приятно удивлён, услышав, что с этой поры ему станет хорошо, и о нём начнут заботиться! Он поддержал порыв мамы: «Правильно, Люся! — сказал он. — У нас всё было хорошо, и сейчас должно всё быть хорошо!». — «А что, я не хочу, чтобы было хорошо?! Только ты живи своим умом! — добавила мама. — Дети — детьми, а мы должны подумать и о себе. Может быть, — самокритично добавила она, — я виновата перед тобой и недостаточно уделяла тебе внимания, а больше детям, и поэтому ты мне мстишь?!». — «Брось, Люся, опять говорить глупости! — искренне возмутился папа. — Что значит, я тебе мщу?! Я не меньше тебя переживаю за детей, просто у меня такой характер, что по мне этого не видно!». — «Ой! У тебя характер! — засмеялась мама. — Какой ты, всё-таки, притворный, Муля! Будь откровенный и не притворяйся! Я, ты знаешь, больше всего не люблю, когда люди притворяются. Я всю жизнь страдала за свою прямоту и откровенность! Я всё всегда говорю в глаза, что думаю! О!!! Если бы я могла иметь твой характер! У тебя всегда было — „моя хата с краю“! Какой у тебя чудесный характер! И может, ты прав?! А что я имею?! Ну, всё, достаточно, я уже от этого всего этого устала! — решила мама. — Ты мне лучше скажи: будешь кашу кушать? Сварить тебе кашу?». — «Почему нет? Я таки голодный! — охотно поддержал её мирную продовольственную инициативу папа и нагло добавил: — Я бы даже и от вареников с творогом не отказался!» — и мечтательно облизнулся. «На тебе вареники!» — игриво засмеялась мама, преподнеся большую фигу папе под нос. Папа тоже рассмеялся и поцеловал маму в голову: «Будь здорова! — растрогался он, и глаза у него увлажнились. — Думаешь, я не переживаю за тебя?». — «А чего тебе переживать за меня?! Знаешь, Муля, я не люблю только одного — твою фальшь и ложь! Ты переживаешь! Ты хочешь этим сказать, что я больна, ненормальная, да?!». — «Ну, всё, всё, хватит! Давай лучше о другом, Люся!». — «Конечно, тебе невыгодно, но я тебя очень прошу: оставь, Муля, свою подлую ложь! Оставь, и ты увидишь, что я тебе всю душу отдам! Я всем сердцем и душой хочу, чтобы, наконец, у нас всё было хорошо, назло врагам!». — «Конечно, назло врагам, у нас всё будет хорошо! Да у нас и так всё хорошо!» — закрепил успех папа. Мама насмешливо на него посмотрела и ухмыльнулась, скривив в бок губы: «Да… — добавила она задумчиво, — надо молчать!». — «Мама, сделай вареники с творогом», — решил разрядить обстановку, я. Мама рассмеялась и добавила: «Для папочки, подхалимчик, стараешься? Ты же не любишь их!». — «Как, не люблю?! Люблю!». — «Ну, хорошо, посмотрим, как ты их будешь кушать», — сказала мама, и вышла на кухню. Папа благодарно на меня посмотрел. Через час-полтора мы уже сидели за столом, пили сладкий чай и уплетали вареники с творогом и сметаной, которую папа купил, успев сбегать в магазин в честь такого случая! «Ну, что, нужна мама?!» — спросила у меня мама, видя, что я с аппетитом ем. «Конечно, нужна», — согласился я, проглатывая очередной вареник. «И жена нужна! — неуместно добавил папа. И совсем „обнаглев“, „поскользнулся“. — Я всегда любил, когда ты готовишь!». — «А что, я сейчас не готовлю?!» — поинтересовалась у него мама. «Да нет, я просто так говорю, — стал выкручиваться папа, попав опять в ловушку и, чтобы окончательно из неё выскочить, добавил: — Но вареники ты делаешь редко!». — «О! Ты нахал, Муля! Другая бы тебе таких вареников наделала, что ты бы её запомнил! — и она игриво преподнесла кулак к лицу папы. — Это я — дура, всё прощаю!».

Папа посмотрел на меня и увидел мою отчаянную гримасу, означающую «молчи», не стал возражать, а запил вареник чаем. Как мама и обещала, на следующее утро стала наводить в квартире порядок, сняв с потолка паутину. Папа для этого приспособил ей длинную швабру, а сам был мамой направлен на улицу, вытряхивать от пыли дорожки. Придя с дорожками, пошёл на кухню мыть посуду, затем вынес помойное ведро, а я отправился с двумя вёдрами за водой к уличной колонке, потому что дома у нас не было водопровода. На этом моя миссия закончилась, и я ушёл из дому, оставив дружных родителей довершить совместный труд. Придя через несколько часов, застал «полуубранную» квартиру, недомытые полы и встревоженного папу! Мама сидела на стуле перед шкафом и «проводила инвентаризацию» — выбирала из него все на пол, пересчитывая простыни, наволочки, пододеяльники.

Она была вся потная, лицо красное, глаза горели негодованием. Она без конца повторяла: «А, чтобы тому руки отсохли, кто это сделал, чтобы они большего не имели!». — «Что случилось?» — спросил я её. Мама посмотрела на меня мутными, красными глазами и сказала: «У тех, кто у меня тащит бельё, у них чтобы руки отсохли!». — «А кто это у тебя тащит?» — притворно спросил я, поняв, кто вор! «Тот, кто тащит, тот знает!» — ответила мама, и зло покосилась в сторону папы. Видя, что я вслед за ней посмотрел в его сторону, она повторила: «Да, чтобы им руки отсохли!». — «А в чём дело? — не унимался я. — Что случилось?». Я впервые слышал от неё о пропаже белья, так, по мелочам, она и раньше говорила, что бабушка у нас подворовывает: то картошку, то продукты. Несколько лет назад она нас уговаривала, что сосед поменял в сарае картошку — забрал нашу крупную, а подсунул свою мелкую. На моё замечание: «Что за благородный вор, такой?!» — она не отреагировала логичным рассуждением, а велела не считать её дурнее меня. А тут, чувствовалось, что-то новое произошло! В воздухе пахло крупным скандалом! «У меня не хватает двух простыней! — объявила мама. — Чтобы им руки отсохли!». — «А может быть, ты ошиблась?» — несмело спросил я. «Иди ты!! — приглушённо выкрикнула она. — Не считайте меня за дурочку, я умею считать!». — «Ну, может быть, было меньше, Люся?» — поддержал меня папа, подойдя к куче белья. «На, сам считай! Считай, считай, считай, негодяй! Давись, сволочь! Все давитесь, сволочи! Чтобы вам руки поотсыхали! Ладно, делайте мне, делайте, издевайтесь! — зарыдала она горькими слезами. — Но на ваш конец я тоже не завидую! За эти издевательства вам тоже хорошо не будет! А ты смотри! — обратилась она ко мне. — Тебе я больше всех нужна! У тебя язва, ты больной и без меня…! Я тебе не завидую! Тебе я нужна, и если ты тоже будешь издеваться и слушать их, я и на тебя тоже плюну, как на Марика! Он уже думает, что всё, мама не нужна! Но ничего: „Придет коза до воза!“. Пусть всё это горит, мне ничего не надо! Дура, что я должна из-за всего нервничать?! — и добавила, обращаясь к папе. — Будешь спать на полу, на тряпках, раз тебе не нужны простыни!». Папа уже молчал, не спорил, готов был, по-видимому, спать на чём угодно, лишь бы в доме было спокойно и мама не нервничала. «Молчишь?! Нечего сказать?! — продолжала она. — Какой ты дурак! Зачем ты это делаешь, уже дошёл до тряпок?!». — «Он украл?» — ехидно спросил я. «Кто украл, тот знает! Не надо, не надо! Я тебе не враг, но запомни, тебе хорошо тоже не будет! — пообещала мне мама. — Не будь сионским мудрецом!».

Это было что-то новое в её репертуаре! Где она такой гадости нахваталась? Кто её научил?! Она вышла в другую комнату, слышно было, как она плачет и причитает: «За что мне это, за что?!». Марик огорчился, узнав последние новости у нас дома. Я ему посоветовал у мамы ничего не спрашивать. Но мама сама его спросила: «Ну, что?! Папочка тебе уже рассказал про свои проделки?». — «Нет, ничего не говорил, — ответил Марик, — а что он натворил?». — «Ты знаешь, что! Не притворяйся, вы все хорошо знаете — одна компания! А, как ты живёшь? Что-то ты меня не приглашаешь в гости! Ты меня можешь не стесняться, я ещё культурнее твоей Розочки!». — «Пожалуйста, приходи! Только я сам себя там в гостях чувствую», — пояснил ситуацию Марик. На следующий день мама всё-таки отправилась к Марику в гости, что-то её сильно туда тянуло! Я понимал, что это неспроста, но не понимал ещё, в чём дело. Мама взяла с собой торт, который накануне вечером специально испекла, и мне предложила пойти с ней. Тёща маму встретила крайне приветливо: «О! Наконец, Люся, я очень рада! Правильно, что пришла! Нечего дуться, я думала, что ты обиделась! Так мне было обидно в последний раз за твои слова! Ну, а ты защитил диплом?» — и меня не обделила вниманием Розочка. «Ещё нет, но скоро». — «Желаю тебе всего лучшего. Если бы Яша был здесь, он бы тебе помог». — «Ему не надо помогать! — возразила мама. — Он хорошо учится и очень способный!». — «Я не говорю, что нет, — спохватилась тёща, — но просто было бы неплохо, если бы ещё и помогли! Ты, Люся, стала придираться к каждому слову». Марик прервал «дуэль матерей» и предложил пройти к нему в комнату. Там находилась его жена, которая что-то писала. Она расцеловалась с мамой. Стали накрывать на стол: поели, запили чаем с тортом, который мама принесла. Он очень понравился Алле, и она пообещала испечь такой же. «А что тут сложного?! — поддержала мама. — Я бы пекла хоть каждый день, если бы меня не расстраивали и не делали назло!». Тёща и Алла переглянулись, это не ускользнуло и от мамы, поэтому она добавила: «Мои враги чтобы имели такую жизнь, как у меня!». Мы с Мариком скрывали от его жены и тёщи последнее состояние мамы и молчали, боясь, что мама может сорваться у них в доме, и будет дурацкая ситуация. Уж, тёща тогда всех оповестит: «Люся, оказывается, ненормальная!». Но это мало, по-видимому, волновало маму, и она вдруг так прямо и ляпнула: «Я только хочу, чтобы те, кто мне делает назло, чтобы у них отсохли руки!». — «Ты что-о-о-о! — протянул, Испуганно, Марик. — Что, ты болтаешь?!». — «Да, я уверена, что эти простыни у тебя!» — напрямик сказанула мать. «Какие, твою мать, простыни?! — закричал он. — Что ты позоришь себя и всех нас — заткнись!». — «Сам заткнись, негодяй! Давай, я проверю ваш шкаф и найду там свои простыни! Они у вас, я знаю! Но за что, за что! — и она зарыдала. — Эти сыновья — это бандиты, и папочка такой же!». Алла и тёща были ошеломлены, но слушали с интересом и большим желанием, а тёща переспросила: «У нас в шкафу твои простыни, Люся?!». — «Да, мои!». — «Ну, пойдём, проверим! — и Розочка Абрамовна, нервно вскочила из-за стола и распахнула шкаф. — Ищи! И если найдёшь — забери!».

Она вся пылала негодованием и зло смотрела на брата. Мама решительно направилась к шкафу: «Давай, я найду!». Тут я решил, что делать нечего, надо маму отсюда выводить и, подойдя к маме, на ухо ей прошептал как можно зловеще: «Если ты сейчас же отсюда не уберёшься, я бегу к Рот и попрошу, чтобы она пришла сюда! Я её даже привезу на машине сейчас! Пусть она посмотрит, какая ты нормальная и положит тебя в психбольницу!». Мама испуганно посмотрела на меня, а я быстро оделся, выскочил на улицу и побежал! Метров через 10 обернулся, за мной бежала мама и кричала: «Подожди! Подожди!». Пальто у неё было распахнуто, была зима, на улице довольно холодно, в руках она держала платок, который не успела надеть. Люди смотрели нам вслед с интересом, среди них, возможно, были и знакомые. Я решил не останавливаться и сделал вид, что бегу не домой, а куда-то в город, к «мнимой» Рот. Видя, что я не останавливаюсь, мама сгорбилась и, опустив голову, медленно пошла домой, это я увидел уже издалека. Когда мама скрылась из виду, я перешёл на быстрый шаг и направился к Гене! Застал его что-то жующим и заглатывающим. Он предложил и мне ему помочь, но я отказался, почему-то аппетит пропал! Не успел он всё доесть, как пришёл его отчим: маленький, толстенький, с лысой головкой банщик-«брадобрей», с чемоданчиком в руках. Он вернулся с работы — типичный дебил, ещё и агрессивный! Гена мне часто жаловался, что Коля его бьёт ремнём, когда мамы нет дома. И если Гена опаздывает к обеду, застаёт уже пустые кастрюли! Поэтому Гена любил есть в столовой. Но в этот раз к обеду опоздал Коля, поэтому кастрюля стояла около Гены, и он ел прямо из неё, вылавливая остатки мяса и выхлёбывая бульон большим черпаком! «Э-э-э-э-э!» — с порога застонал Коля и, бросив на кровать чемоданчик, устремился к остаткам в кастрюле. У Гены были жирные губы и даже руки, сонные глаза, но довольные! Он уже не спешил и, улыбаясь, отодвинул от себя кастрюлю. Коля воткнул в неё голову и плачущим, тонким, дебильным голоском прокричал: «Гена-а-а-а! А где квасоля и мясо?!». По виду Гены и так было ясно — где! И он, потягиваясь, встал из-за стола. Лицо Коли перекосилось гримасой злости и обиды, и он бросился на Гену! Я выполнял роль судьи, рефери на ринге. Противники обняли друг друга и стали пригибать враждебную сторону к земле! Голод и злость сделали своё дело, и Гена стал сдавать! К тому же, он был сыт и сражался без энтузиазма! Я молча наблюдал эту битву гигантов — «не на жизнь, а на смерть»! Гена на меня посмотрел, и глаза его, как всегда, искали поддержки. Я стал оттаскивать голодного от сытого, который голодного не разумеет — Колю от Гены! Но голодный словно прилип к сытому противнику и не поддавался! Тогда я схватил его за грудь спереди, за одежду, и стал приподнимать кверху! Когда он оказался на носочках, то отпустил, наконец, Гену и стал уже цепляться за меня, глядя на меня с испугом, не понимая, что случилось!

Я никогда раньше с ним не ссорился, а был вежливым товарищем его приёмного сына. Он завопил: «Убью! Я тебя убью!». Я бы его отпустил, но видел, что он не успокоится и будет действительно пытаться меня убить, по крайней мере, об этом говорила его перекошенная физиономия! Мне ничего не оставалось делать, как приподнять его ещё выше! И я потащил его, почему-то, к высокой железной кровати, как женщину лёгкого поведения! Когда он оказался вплотную около неё, я его выжал на руках и бережно, как ту же женщину — «легкую» — положил на кровать, продолжая удерживать за грудь! Коля продолжал своё: «Зарежу, убью!!!» — и болтал короткими ножками. Гена стоял рядом и уже с испугом на нас смотрел. Коля так громко орал, что пришлось накрыть его рот подушкой! Затем я понял, что надо или бежать, или убить его! Решил — лучше первое! Отпустил его и отошёл к двери. «А-а-а-а, зарежу!!!!» — заорал с новой силой Коля и бросился к чемоданчику, извлёк из него опасную бритву и бросился на меня. Я отскочил, Коля промахнулся! Затем я решил, что в один день слишком много сумасшедших, и выскочил из гостеприимного дома Гены. Быстро стал уходить, за мной выскочил Гена. Коля помахал бритвой для приличия и повернул к себе домой. Нам с Геной больше ничего не оставалось, как направиться в техникум. В техникуме мы узнали, что пора приносить дипломный проект на рецензию. Уже назначена дата защиты дипломного проекта, через пару недель.

Пошли к «талантливому» инженеру-«самородку» домой и были приятно удивлены — наши проекты уже готовы! И мы гордо понесли их на рецензию, на завод к инженеру с красивым названием — «рецензент», но, в то же время, и каким-то путающим! Он повертел наш проект и велел прийти через пару дней. Полдела было сделано, и мы с облегчением пошли в кино. Мама успокоилась на несколько дней, а затем объявила папе, что он, кроме всего прочего, стал ей ещё и вещи портить: мазать их краской и делать дыры в одежде! Мы, я с Мариком, пытались её отговорить от этого, но она сказала, что и мы папе помогаем. А затем, вдруг, потребовала от меня — вернуть ей мой, подаренный ею, свитер. Я, конечно, к нему очень привык, прикипел! «Раз ты такой! Отдавай мне свитер, который я тебе, дура, купила! Я его лучше продам и куплю себе что-нибудь!». Я отрицательно замахал головой! «Отдай!» — настойчиво закричала мама и бросилась к моим вещам. Марик подскочил к ней и стал защищать мой свитер! Мама со всего размаху влепила ему по щеке, на этот раз удачно! А затем прошлась и по папиной лысине! А затем выскочила из дому и, как мы успели заметить, забежала к соседям по балкону — полякам: Ядзе — Ядвиге Францевне, её сыну Юзику и старухе. Через полчаса она вернулась в сопровождении всех поляков. Они успокаивали маму, а Юзик, при этом смеясь, спросил у нас: «Шо такэ у вас робыться?! Дядя Муля, шо такэ?! Чого вы забыжаетэ тётю Люсю?!». — «Да, да, Юзик, только евреи так могут относиться к своей маме, это бандиты! — применила мама всех объединяющий антисемитизм. — Вы ведь знаете, что я для них сделала, и как у нас всегда было спокойно!». Соседи считали нас интеллигентами и знали, что у нас — евреев, дома почему-то нет драк: папа не бьёт маму, и всё подозрительно мирно, в отличие от них и других соседей, где часто потасовки, и битые жёны ночью бегают по соседям, прося убежище от пьяных мужей. Поэтому Юзик и остальные были приятно удивлены, что мы, оказывается, ещё хуже их! Мама продолжала набирать очки: «А этот — старый, — указывала она на папу, — хорошая „бэ“! Он ещё и гуляет!». — «Ой, тётя Люся дае!» — смеялся Юзик. «Я ему ещё не так дам!» — ответила «тётя Люся» и, схватив мои гантели, стала швырять ими в Марика и папу — «бэ»! Они только успевали от них уворачиваться! «Ой, тётя Люся дае!» — хохотал уже Юзик. Тут «тётя Люся» увидела меня и закричала: «Отдай, подлый, хитрый негодяй, свитер! Сионский мудрец!».

Услышав такое, все поляки откровенно ржали! Они слышали, что такие есть «сионские мудрецы», такие заговорщики против всего мира, но что это я и есть, их это потешило! Я вместо ответа закрылся в другой комнате, где был мой свитер, и почему-то решил, что безопаснее будет надеть его на себя. С меня она его уже точно не сдерёт! Посидев немного в комнате, я решил попробовать показаться на людях, потому что шум там усиливался. И вот, я, как именинник, стыдливо появился в дверях в новом любимом свитере. «Вот! Вот он, мой свитер! Воры, отдайте!» — уличила меня мама. Мне пришлось вновь спрятаться в комнате, и я вышел уже только тогда, когда шум окончательно стих и соседи ушли к себе домой. Увидев меня, мама снова подскочила ко мне, требуя вернуть свитер. Я один остался небитым, и, наверное, она решила восстановить справедливость. Поэтому я гордо объявил маме: «Ты не будешь больше здесь диктатором! Если ты посмеешь ещё раз кому-нибудь из нас дать по лицу, то…!». Я не успел договорить, потому что мама со словами: «Уже даю!» — обрушила на меня удар по направлению как раз к лицу. Я подставил руку и не помню, как получилось, автоматически оттолкнул её в подбородок ладонью! Это оказалось для неё чрезмерным, она отлетела от меня на несколько метров и жалобно закричала: «Ой, он меня ударил! Маму ударил!». Упав на пол, забила ногами, стала дрожать и стучать зубами, а затем стихла и закрыла глаза. Марик и папа испуганно подскочили к ней и стали поднимать с пола. Она не сопротивлялась и устало пошла, легла в постель. Проспав несколько часов, встала уставшей и подавленной.

Настал день забирать рецензии на свои дипломные проекты. Были некоторые замечания, которые мы с Геной решили добросовестно сами устранить, без всякой помощи. Тем более что они были незначительными. Сидели у меня дома вечером и чертили. У нас стало спокойнее, мама стала как бы мягче, после последнего происшествия исчезла агрессивность. Если что-то и высказывала, то тише и, самое удивительное, на меня не злилась, не была обиженной, как будто это не с ней произошло! Я даже подумал, что если бы она была нормальным человеком, то ни за что не простила бы мне этого! И вообще, если бы она была нормальной, и мы бы ей делали то, что она нам приписывает, то непонятно, как можно жить с такими людьми, как мы?! Она же, вне приступов, не только жила с нами, но бывала даже заботливая и хорошо о нас отзывалась другим. Почему-то никто из родных и даже врачей не задумывались над этим. Это доказывало, что причина не в нас, а в ней, в её восприятии, но для таких выводов надо самому быть здоровым! И на примере мамы я понял, что психически полноценных людей немного! Мы с братом и отцом жили в окружении дураков и стали играть и свою дурацкую роль, приспосабливаясь к этим дуракам.

Мы уже заботились не столько о лечении мамы — её невозможно было лечить в наших условиях, в Бердичеве, где, во-первых, нет психиатров, а чтобы его вызвать, надо мать отвезти к психиатру в Житомир и доказать, что она больна. Вся наша энергия уходила на доказательства её болезни и нашей невиновности! Любой знал, что психически больной грязный, бегает по улицам и говорит, что он король! Поэтому приходилось доказывать, что она просто ошибается в том, что мы «творим», а мы хорошие! Может, немного и «творим», но не настолько, как она считает: немножко рвём вещи, немножко их портим, папа немножко гуляет, но не так сильно! Даже папа до конца не понимал, что мама больна, и всё ждал, когда у неё успокоятся нервы. Старался ей объяснить, доказать свою невиновность, что она ошибается, вёл себя с ней уступчиво и ласково, требовал от нас с Мариком того же. Он не замечал, что чем он ласковей, тем он для неё подлее, коварнее, и что-то замышляет! Его ласковый тон — это издевательство! Действительно, если считать, как она, что он всё это «творит», то его ласки — это садизм и желание показать другим, что он хороший! А ей как раз хотелось доказать другим — кто мы, открыть всем на нас глаза! Папа стал проявлять повышенную заботу о маме! Он полностью освободил её от домашних дел, сам стал ходить в магазин, на базар, варить, убирать в квартире, даже посоветовал ей уволиться с работы! Он решил, что ей надо больше отдыхать, и она была не против полностью посвятить себя семье и ему! Мама стала выражать своё желание жить для себя и для него! Она стала всё больше «понимать», что причина её бед — это мы с братом, а папа просто старый дурак, не имеющий своего твёрдого мнения!

У мамы появилась способность по-своему — по-ненормальному, но предсказывать нам разные неприятности, и проявилась повышенная чувствительность. Уже был час ночи, она спала, мы с Геной доделывали многострадальные проекты, и не заметили, как мой отец вышел за водой из дому: тихо, тактично, к уличной колонке. Мама спала в соседней комнате, ещё дальше, чем мы, от входной двери. И вдруг она перевернулась в постели, приподняла голову от подушки, у неё были взъерошенные брови, направленные в разные стороны: «По-моему, папа пошёл за водой, уже поздно, ты бы пошёл и помог ему! Я переживаю, чтобы ничего не случилось — сейчас на улице много хулиганов!» — обратилась мама ко мне. Бросив на ходу «художнику» Гене: «Схожу за водой!» — я устремился за отцом. Уличная колонка находилась метрах в двухстах от дома, на возвышенности. Вокруг колонки зимой всегда образовывалась ледяная гора из выливающейся воды. От нашей квартиры нужно было метров сто пройти по тротуару вдоль домов, а затем, точно напротив места «битвы» с Мутко, свернуть направо, и между домов пройти ещё столько же.

И вот, когда я выскочил из дому и оказался на тротуаре, заметил слева метрах в пяти, больше меня ростом, пошатывающегося мужика в шапке-ушанке, съехавшей на глаза, с приподнятым воротником, руки в карманах. Т. к. вид у него был не очень приветливый, я решил долго не задерживать на нём своё внимание и пошёл ещё быстрее, встретить отца. Не успел пройти и нескольких метров, услышал его грозный окрик: «Эй ты, стой!». Вспомнив мамины слова, удивился её прозорливости и ускорил шаг, рассчитывая этого шатуна значительно обогнать, а затем свернуть к колонке, где мог бы затеряться! Но вновь услышал ещё более настойчивое: «Стой, я тебе сказал, иди сюда!». Хотя меня разозлила такая бесцеремонность, но настроения вступать с ним в диспут не было. Холодно, мороз, я раздетый, и отца пропущу — к дому вела ещё одна дорога через дворы, которую он больше любил. Да и вообще, кто сражается в час ночи, я бы для этого специально не рвался из дому! И опять тот же Гена — «проводник» в ад — рядом! Поэтому, не останавливаясь, дошёл до поворота, а там увидел отца, наполняющего вёдра, и повернул к нему. Вёдра уже были почти наполнены, всё же поглядывая в сторону тротуара, я увидел того же самого прилипалу, который вертелся по сторонам, явно кого-то очень искал! Вглядываясь в темноту, хотя в небе светила предательская луна, он вскоре нашёл того, кого искал, и направился в нашу сторону. Я понял — от судьбы не уйдёшь! Отец почувствовал моё напряжение и, перехватив мой взгляд, тоже увидел идущего к нам мужика. «Кто это?» — спросил отец. «Старый знакомый, друг детства!» — ответил я и отошёл от колонки метров на пять к снегу, где не было льда, и не было так скользко. Стал ждать старого знакомого — «друга детства», который уверенно подошёл ко мне и в подтверждение моей иронии произнёс: «О, я тэбэ опизнав!». Как и Мутко, протянул ко мне свою правую пятерню в перчатке, пытаясь меня схватить за мой любимый «венгерский» свитер! Папа уже держал вёдра в руках и стоял сбоку от нас, не понимая цели нашей встречи.

Я решил не дожидаться, пока папа поймёт и «друг» меня схватит за свитер, и изо всей силы ударил искателя ночных приключений! Он пошатнулся, но не упал, схватившись за лицо, если так можно было назвать его рожу, завертелся на месте, как волчок, застонал от боли! Было видно — он потерял ориентацию, откуда пришел и куда ему надо! «Стой, держи его!» — закричал папа, и выплеснул на голову мужика ведро ледяной воды. Это придало тому заметное ускорение! Держась за рожу, припустился он в сторону колонки, а там попал на ледяную горку, заплясал на ней, пытаясь сохранить равновесие, а затем, плюнув на безуспешные попытки, побежал вниз, всё быстрее и быстрее! Внизу окончательно потерял равновесие и уже летел головой вперёд, далее по инерции катился по земле ещё несколько метров, а затем всё стихло!

Мы с папой стояли наверху и наблюдали этот удачный акробатический этюд! Отдохнув несколько минут на снегу, «акробат» нехотя и с трудом поднялся. А затем, повернувшись во все стороны и увидев нас, с досадой махнул рукой и пошёл своей дорогой, никого уже не прося остановиться и подойти! Чувствовалось, он протрезвел, и в этот день выбрал весь набор удовольствий, состоящих из выпивки и мордобития. Мы с отцом тоже остались очень довольны зрелищем, а папа с восторгом сказал: «Я даже не успел заметить, как ты его ударил, молодец, но надо всё равно быть осторожным!

Кто он такой, ты его знаешь?». — «Теперь и ты его знаешь! Тебе тоже следовало быть осторожным и не выливать ему на голову так много холодной воды, а то может простудиться!». — «Я бы ему ещё добавил, если бы он так быстро не исчез!» — пояснил папа.

Через несколько дней папа мне с обидой и разочарованием сообщил: «Ничего не понимаю, вроде бы всё было хорошо, а сегодня утром мама опять мне дала „прикурить“! Якобы, я ей порвал платье и запачкал, вдобавок, ноги грязью! Ничего не понимаю! — добавил он. — Что вдруг?! Всё было так хорошо! Что же у неё такое, неужели всё-таки болезнь?!». Я решил посмотреть, как папа запачкал маме ноги, попросил её показать, это было что-то новое в её репертуаре! «На, смотри, — сказала она, — если ты мне не веришь и думаешь, что я всё придумываю!». Да, пятки были действительно грязноваты: «Но причём здесь папа?!» — попытался я её образумить. «Кто же еще?!» — был её не менее логичный вопрос. «Ты сама», — благоразумно предположил я. «Что, я сама себе пачкаю?!» — резонно возразила она. «Они сами пачкаются!» — не сдавался я. «Я что, грязнуля?!» — возмутилась мама. «Ты же ходишь по земле», — настаивал я. «Но я же моюсь!» — ответила она, и я сдался. «Вы все — одна компания палачей, и я у вас в руках! — заключила она. — Но этому всему скоро придет конец!» — пообещала мама и ушла из дому. Она не вернулась ни днём, ни вечером, и мы забеспокоились, забегали по родственникам!

Наконец, узнали, что мама уехала в Москву к родственникам. Через неделю мы получили от них письмо, в котором они гневно нас осуждали! Они не ожидали от нас таких подлостей, и если мы не оставим своих издевательств над мамой — предпримут к нам меры общественного воздействия! А папе напишут письмо на работу и в партийную организацию, чтобы и к нему предприняли надлежащие меры! Прошло ещё несколько дней, и те же родственники нам позвонили из Москвы, чтобы мы уговорили маму вернуться домой: она их сильно ругает, и непонятно, почему она так нервничает?! Но если бы мы себя плохо не вели по отношению к маме, она не должна была бы уезжать из дому! Они посоветовали нам в дальнейшем не отпускать маму к ним. Вскоре мама вернулась в боевом настроении, сообщив нам, что хорошо дала этим негодяям и не давала нас в обиду, а защищала от их нападок, когда они плохо говорили о нас и пытались написать жалобу папе на работу. «Я им так дала, что им „кисло стало“, в особенности этой Дорочке — сволочи! Но это ваша работа! Вы на меня им наговорили и опозорили, поэтому они так ко мне отнеслись, но я всё же мать, и вас защищала!».

Наконец, наступил «долгожданный» день защиты дипломного проекта! Один за другим вылетали из зала дипломанты, где проходила защита! Радостные, возбуждённые студенты, все поздравляли друг друга, а сдавшие успокаивали претендентов: «Не волнуйтесь, все защищают нормально, вопросов практически не задают, наоборот, помогают! Такого не было ещё, чтобы кто-то не защитил!». Настала очередь Гены, он долго не выходил, а затем вышел краснее, чем обычно, и сказал: «Наверное, не защитил, хотя на вопросы одного преподавателя полностью ответил, но вопросов было много! Отношение самое недоброжелательное!». Затем мне тихо сказал, что вопросы, на которые он ответил, были предварительно согласованы между его тётей и этим преподавателем, поэтому он и подготовился к ним. Вскоре подошла моя очередь. Вошёл с недобрым предчувствием, здесь были знакомые рожи, во главе с директором техникума, и несколько незнакомых инженеров с завода. Председателем комиссии был секретарь горкома партии, а в прошлом, в годы учёбы брата — директор техникума. Я стал развешивать чертежи на стоящих здесь досках, а записку с расчётами передал в комиссию! Её внимательно стал штудировать директор техникума. Лицо у него было напряжённым и злым! Как только я закончил развешивать чертежи, он меня представил уважаемой комиссии: «Этот студент учился средне, пропустил много занятий, имел академический отпуск», — при этих словах его немного перекосило. Перехватив его тон, руководитель проекта продолжил: «Проект выполнялся вне стен техникума, консультации посещались редко!». — «Ну, что ж, послушаем его самого!» — прервал их вступительную часть председатель комиссии — главный коммунист города. После моего доклада он спросил: «Где вы собираетесь работать, какие у вас планы?».

Выслушав мои планы на будущее, директор техникума возвратил меня на землю: «Почему вы так небрежно выполнили чертежи?» — был его первый вопрос. Хотелось ответить: «Во-первых, не я чертил, во-вторых, наёмный инженер намного лучше это сделал, чем ваши студенты!» — но мне пришлось промолчать, только оценивающе посмотрел на «свои» чертежи и сделал вид, что мне нравится. Не ожидая ответа на свой риторический вопрос, он стал гонять меня по разным техническим дисциплинам. К нему, почувствовав запах падали, охотно присоединились и другие члены комиссии! Я попал на конвейерную ленту каннибалов, все желали откусить от меня кусок. Через 10–15 минут мне стало полностью ясно, что я полный дурак! И непонятно, почему меня не исключили из техникума ещё 6 лет назад, до поступления! Понял: моя участь предрешена директором, за мою грубость у него в кабинете по поводу анонимки на меня! И моя национальность, как я знал, не вызывала у него восторга: ладно еврей, так ещё и не молчит! Примерно такие мысли можно было прочесть у него на лице тогда в кабинете. Как бы там ни было, через 15 минут я вышел из зала и с неспокойным сердцем стал ожидать приговора комиссии, который будет зачитан в конце. Гена побежал к своей «попавшей под самосвал» родственнице, которая вскоре просочилась в зал, а через несколько минут вышла и отвела Гену в сторону. Видно было, что она его поругивает и выговаривает ему, но всё же он вернулся радостным и мне сказал: «Не волнуйся, они не посмеют нас завалить — всем дадут дипломы!». Наступил час заслушать свою участь!

Нас повели всех в зал объявить приговор! Гену приговорили к «удовлетворительно», а через несколько фамилий мою произнесли торжественно, мрачно: «Неудовлетворительно!» — дальше я уже не слушал. Я понял: я открыл в истории этого техникума новую эру, и всё летоисчисление теперь в нём будет поделено на два периода: первый — до моей «незащиты», и второй — после моей «незащиты»! Моим примером будут пугать студентов! Гене, чувствовалось, было неудобно передо мной, и он обещал на следующий год помочь мне в очередной попытке окончить техникум. Мне предстояло сдать ещё один экзамен дома и стать живым подтверждением правоты мамы, её догадок о кознях и заговорах врагов, в том числе тёщи брата. Нехотя я отправился домой, хотя мама, вроде бы, была уверена, что мне враги не дадут получить диплом, всё же она была заметно ошеломлена, узнав о случившимся: «Что-о-о-о, ты-ы-ы-ы! Ка-а-а-ак?! Ты что-о-о-о?!» — были ее первые звуки. На меня глядело перепуганное лицо. — «Какая дрянь!!!! — продолжала она. — Ну, не только она, твой папочка тоже здесь поработал!». Ещё более, чем она, перепуганный папа пытался от меня узнать подробности. «Ну, ты и артист, Муля, ты лучше его знаешь, почему он не сдал!» — ответила ему вместо меня мама. Папа бросил на неё взгляд, как смотрят на дурака-зануду, и продолжил свои не очень умные вопросы, а в конце спросил беспомощно: «Что же сейчас делать?». — «Тебе ещё мало?» — резонно спросила у него мама. «Слушай, Люся, мне это уже надоело!» — искренне возмутился папа. «Ну, теперь ты видишь — мама дура, да?! Как я тебя предупреждала, так и случилось! Ой! Если бы вы меня только слушали, как бы вам было хорошо! Но ничего, я молчать тоже не буду!». В этом я не сомневался. Вечером пришёл Гена с тремя бутылками вина и предложил отметить защиту его дипломного проекта, а также отвлечься от своей неудачи. Затем пришёл Марик, и каждому досталось по бутылке. Вино употребляли под аккомпанемент мамы, которая приговаривала: «Пейте, пейте, дураки! Вы себе ещё не то наделаете! У вас будут ещё такие неприятности, что вы запомните! — и, обращаясь к Гене, сказала: — Почему же ты сдал, а он не сдал?! Что он, хуже тебя учился?! Твоя мама на моём месте уже прибежала бы и скандалила! А у тебя хватило совести ещё принести выпивку!». Чтобы не слушать всё это, мы поскорее закончили «праздник» и отправились провожать брата домой. Его жена сидела надутая и что-то писала, накинув на плечи кофту. Видно было, что ей холодно, неуютно. Она всегда поёживалась, как будто её познабливало. «В квартире нет хлеба», — поделилась она горем с братом. «Почему?» — наивно поинтересовался он. «Потому что я только пришла с работы!» — нервно пояснила она. «Но я тоже был на работе, — возразил брат, — ничего, обойдёмся», — миролюбиво решил он уладить конфликт. «Я не варила обед, а мама тоже себя плохо чувствует», — настаивала на скандале Алла. «Это хуже, Ленин умер, и я себя плохо чувствую…!» — задумчиво, но уже раздражённо пошутил Марик. «Мне уже не может быть хуже», — обостряла ситуацию Алла. «Что у тебя за горе, что тебе всё плохо, чем ты постоянно недовольна?!» — откликнулся на вызов жены Марик. «А то, что ты больше внимания уделяешь брату, чем мне!» — высказала, наконец, причину своей обиды Алла. Тут настала моя очередь отбиться, но я почему-то рассмеялся. «Ещё смеются, нахалы!» — донесся из соседней комнаты голос тёщи. «Знаете что, живите сами и уделяйте друг другу внимание! А ты, — добавил Марик, обращаясь к жене, — скажешь мне, когда перестанешь жить умом своей мамы!». Эти последние слова заставили бодро вбежать в комнату тёщу. Лицо у неё было злое, без намёка на болезнь. «Пусть убирается! — предложила она, обращаясь к дочери. — Но я ещё пойду к тебе на работу! — пообещала она зятю. — И всё расскажу, как ты относишься к жене! Я не дам свою дочь в обиду! Выбирай: брат или жена!» — потребовала она. Не обращая внимания на неё, Марик быстро собрал свои документы и резко сказал нам с Геной: «Пойдёмте!». Алла, на него уже испуганно поглядывая, замолчала, надувшись ещё больше, а когда мы уже были в дверях, сказала сдавленным, скрипучим голосом: «Надо жить по-человечески…». — «Вот, и живи!» — посоветовал Марик, и мы выскочили на улицу.

Пройдя метров двести, шли молча, увидели двух парней высокого роста на тротуаре, они нас тоже заметили и повернулись в нашу сторону. Мы с Мариком толкнули друг друга локтем, обращая внимание на ситуацию! Когда мы поравнялись с ними, один из них гавкнул: «Закурить есть?!». Ничего не ответив, не останавливаясь, пошли дальше. «А ты тоже не куришь?» — картавя, обратился другой к Гене, преградив ему дорогу, и они оба рассмеялись. Я по-хулигански толкнул курильщика плечом в бок так, что у него слетела с головы шапка, и его развернуло в мою сторону! Я тут же резко ударил его в рожу! Он скрылся куда-то из виду, и вместо него передо мной выплыла перекошенная рожа второго «курильщика»: «За что?!» — риторически заорал он. «За это!» — буркнул я и повторил то же, что и в первом случае. Марик ударил его несколько раз и добавил первому, который к этому времени успел уже подняться на ноги! К этому времени мы уже значительно опьянели, всё было как-то расплывчато и нечётко. После этой очень кратковременной, стремительной встречи парни куда-то исчезли. Мы продолжили свой путь, Гена шёл рядом и смеясь повторял: «Ну, они и получили, дураки!». Мы шли медленно и не очень устойчиво, как матросы при легкой качке. «Вон они, идут за нами!» — перепугано объявил нам вскоре, оглянувшись, Гена. «Ну, и чёрт с ними!» — с пьяной беззаботностью отмахнулся я. Выпитое всё больше давало о себе знать. «Пусть идут», — согласился и Марик. Дойдя до дома, зашли в туалет, выйдя из него, направились домой. «Вот они, с палками!» — сказал Марик и решительно направился в указанную сторону.

Я схватил его за руку, увидев в метрах двадцати за домом, в темноте, две тени! Предложил обойти наш дом с другой стороны. «На сегодня хватит», — подумалось. Марик вырвал свою руку и, пошатываясь, отправился в бой! Мне ничего не оставалось, как последовать за ним! В голове было туманно, хотелось спать, но вот вижу — палки уже обрабатывают брата, и сразу почувствовал — уже и моя голова, и плечи не в обиде. «Повезло, что в шляпе, не так больно!» — промелькнула, где-то в «шляпе», умная мысль. Хотелось, чтобы поскорее это безобразие закончилось! Не было никакого желания что-либо делать! Это действительно было недолго, и через четыре-пять ударов штакетником от забора они убежали! Они нас все же побаивались, для них было важно как-то рассчитаться за своё поражение вначале. Выбрав полную дозу веселья, мы направились, наконец, домой. У подъезда стоял Гена: «А где вы были?!» — изумленно спросил он. «А где ты был?» — только сейчас вспомнил я о нём. «Я сидел в туалете», — пояснил своё положение Гена. «И в этот раз не выдержал кишечник!» — понял я. Только дома увидел, что у брата плохо просматривается левый глаз. Он также с трудом двигал левой рукой! Т. к. в юности у него был перелом ноги, то он, как специалист, сразу определил у себя и перелом руки. «Я её подставлял, защищаясь от палки», — пояснил он. «Где это вы были, кто вас побил?!» — заохала мама. Узнав, откуда мы идём, она сразу поняла причину наших бед: «Какие они сволочи! Это они вам подстроили — Розочка и твоя жена!». — «А где ваши шляпы?» — спросил папа. «Пойдём, я тебе покажу», — охотно предложил я и повёл папу к месту нашего «ристалища» и Гениного «дристалища»!

Свою шляпу я сразу увидел на снегу, она выделялась благодаря зелёному цвету. Шляпу Марика пришлось немного поискать, серый цвет хуже выделялся на грязном снегу. Я указал папе на мою и его второго сына шляпу, которые он послушно поднял, как две боевые каски павших солдат. У меня не было желания наклоняться за шляпами, и вообще больше ничего не хотелось: «Всё же, какое-то мерзкое, самодельное вино принёс нам Гена, да ещё смешанное со спиртом! Тогда проигранное им молдавское — „Гратиешты“, было намного лучше!». — «А-а-а! — произнёс в сердцах папа. — Неужели вам надо было пить такую дрянь, да ещё с Хейфецом?!». Ни на следующий день, ни в последующие, Марик не вернулся к жене! Он не мог вернуться, даже если бы хотел! На следующий день его положили в больницу с сотрясением головного мозга и переломом левой локтевой кости. Он выглядел, как свежий фронтовик: прикрытый глаз, рука в гипсе на повязке через шею, вид был боевой, но весёлый. «Ну, и дураки, надо было нам это!» — отметил он. «Конечно, — подумал я, — можно было свободно их обойти, или, по крайней мере, тоже взять в руки палки! Но для этого надо было быть трезвым». У меня травма оказалась менее значительной: пару синяков на плечах и припухлые места на голове. Через неделю брат выписался из больницы, но домой не вернулся, решил остаться жить у нас. Я, конечно, в душе был доволен, что он опять с нами! А мама продолжала раскрывать новые «заговоры и козни» врагов. Она довольно быстро сумела разобраться в том, что брат выполняет задания жены и тёщи у нас в «тылу»! Он как бы был ими заброшен к нам с целью побольше ей навредить: поссорить, развести её с отцом! Она по-житейски мудро рассуждала: «Хватит уже, мы для вас сделали всё, что могли, а теперь дайте нам с папой пожить спокойно! Почему мы должны жить только для детей!».

Конечно, она так рассуждала только в те минуты, когда считала, что папа не такой уж законченный негодяй, и всё, возможно, было бы хорошо, если бы не мы с братом. Папа в такие минуты на неё с надеждой смотрел, хотя вслух не поддерживал её, а нам с братом без неё говорил: «Она морочит голову, что вы нам мешаете, не обращайте на неё внимания! Думаете, она вас не любит?! Она, как раз, очень переживает за вас, и мне об этом часто говорит». — «Жизнь — это качели! — объяснил я папе. — Сейчас ты на высоте! Твоя взяла! А завтра мы будем на высоте, и уже не мы, а ты будешь мешать нам с мамой жить — после того, как сотворишь маме очередную свою подлость!». — «У тебя всё шуточки, — недовольно сказал папа. — А я очень за неё переживаю! Неужели она всё-таки серьёзно больна, и это у неё не пройдёт? Она ведь очень умная! Плохо ещё, что родственники нас не понимают, и вы видите, что даже врачи не считают её больной», — подвёл итог в сердцах папа. «Такие врачи!» — сказал Марик. «А где, взять хороших?!» — безнадёжно спросил папа. «Нужно показать её психиатру!» — предложил я. Папа решил поговорить с зав. поликлиникой — узнать, когда в Бердичеве будет проводить консультации психиатр из Житомира, и показать ему маму. Может быть, ещё нескоро папа решился бы на такой геройский поступок, если бы не подтвердились мои пророческие слова о «качелях жизни»! После очередной «проделки» папы: порвал платье, сделав там несколько мелких дырочек, как моль выела; измазал маме в очередной раз ноги грязью — терпение мамы лопнуло, и она заставила бабушку и Раю поддержать её в сражении с «бандитом»! Они втроём отправились к папе на работу — в школу, где он преподавал, пожаловаться директору школы! Мама решила открыть всему педсовету глаза на тирана-мужа! С виду, вроде, приличный, а дома — гроза и негодяй! Папа с работы в этот день пришёл очень расстроенным и впервые — злым! Для него авторитет на работе был главным, единственным, что осталось в жизни! Он таких ударов еще не получал! Раньше никто, никогда на него не жаловался: ни ученики, ни их родители. Он привык получать только благодарности и похвалы! Его уважали как лучшего учителя в республике! А тут на него вдруг такое обрушилось — и с неожиданной стороны! И самое обидное для него оказалось, что директор школы, которая, как он был уверен, его ценит и хорошо знает, после визита мамы стала его расспрашивать: почему он не ладит и издевается над своей женой? «Что вы, Генриетта Адамовна! — взывал к её разуму папа. — Как вы могли в такое поверить, что я могу издеваться над женой?!». — «А что! — словами мамы ответила Генриетта Адамовна. — У мужчин всё бывает, их сразу не поймёшь! Мой муж тоже, вроде бы, хороший, а теперь, на старости лет, дуреет!».

Папа был расстроен и обижен: «Зачем ты это сделала? — упавшим голосом спросил он маму дома. — И вы тоже….!» — с укором бросил он стоявшей рядом бабушке и Рае. «А что ты думал, я буду терпеть?! — торжественно заявила мама и добавила, обратившись к своим защитникам — Рае и бабушке: — Как вам это нравится — Бьют, и плакать не дают!». — «Стыдно тебе должно быть, Муля, так себя вести! Я никогда не думала, что ты такой!..» — тоже попыталась внести свою лепту Рая, но была вовремя остановлена мной и Мариком, в очень грубой форме. «В таком случае, я вас не хочу знать!» — ответила нам Рая. «Некрасиво так себя вести, — поддержала Раю бабушка, — она вам ничего плохого не сделала», — и ушла домой за Раей. Мама пообещала отныне ничего нам не прощать, а рассчитываться за каждую подлость! А так как мы, по её мнению, каждую минуту что-то вытворяли, то многообещающая перспектива открывалась перед нами!

 

Глава 6

Мы с Мариком решили, что наше спасение только в психиатре, в его осмотре и возможной маминой госпитализации! Она мучилась ещё больше нас — находиться в окружении «врагов»! Папа не понимал, откуда у неё всё же берутся дырочки на одежде?! Он ведь точно знал, что он не негодяй и не делает этого! Я тут же ему продемонстрировал: взял первую попавшуюся его одежду и стал показывать ему множество разных дырочек, потёртостей, пятнышек. «Что ты мне показываешь?! — не понял и даже возмутился папа. — Что я, ненормальный?! Они, наверное, были у меня, что я, слежу за каждой дырочкой?!». — «В том-то и дело!» — сказал я, довольный удавшимся экспериментом. Через несколько дней папе всё же удалось договориться о консультации мамы у психиатра. «Психиаторша» пришла, когда мама была в относительно спокойном состоянии. Она зашла скромно, поздоровавшись с мамой, и спросила: «Как ваши дела, здоровье?». — «Кто вас прислал?!» — решительно, но вежливо спросила у неё мама, поняв, что перед ней не грозный психиатр. «Никто, — наивно ответила „врачиха“, — мы иногда посещаем людей». Она была уверена, что перед ней должна быть полная дебилка или «королева английская»! Чувствовалось, была озадачена логичным вопросом мамы. Она не стала себя утруждать, придумывать более правдоподобную причину своего появления, чем просто объяснить визит заботой о людях. «Ну, хорошо! — не настаивала мама, простив „доктору“ врожденную глупость. — Что вы хотите у меня узнать, проверить? Нормальная ли я?!». — «Да нет, просто я узнала, что вы не ладите с мужем, семьёй», — пояснила психиатр, взглянув на нас с братом. «А вы ладите со своей семьей, детьми?» — спросила мама. «У меня нет детей», — честно ответила дура, чем очень порадовала маму. Поэтому уже мама превратилась в психиатра: «А с мужем вы ладите?» — был ее следующий каверзный вопрос. «Нет, нет! У меня нет семьи, я не замужем!» — совсем опозорилась психиатр. «Ничего, это бывает, — великодушно простила ей мама, чтобы затем добить. — И что, вы пришли меня учить, как правильно с мужем жить?! Знаете, семья — это не то, что в книжках написано! Чужие дела — потемки! Мы как-нибудь сами разберемся! Во-первых, у нас все нормально, а во-вторых, с каких это пор трудности в семейной жизни стали психическим заболеванием?!». — «У вас такие, чувствуется, хорошие дети!» — ничего умнее не придумала в ответ психиатр. «Да, конечно, — согласилась мама, — они очень хорошие, и я к ним ничего не имею! Только знаете, что я вам скажу! — продолжала она поучительным тоном. — Каждая семья Должна сама разобраться, без посторонних людей, а мать всегда должна защищать своих детей, какими бы они не были! Но они у меня действительно хорошие! Оба получили образование, не пьют, не хулиганят. Я очень много сил потратила, пока их такими вырастила! Я не гуляла, не жила для себя, вся моя жизнь была для семьи! Всю свою жизнь я знала только работу и дом! Я заведовала детским домом ещё в то время, когда был голод, но у меня дети в детском доме никогда не голодали! Я не воровала, как другие! Всю жизнь отдала работе и семье. А что, стоило пережить войну с трёхлетним сыном на руках, пока муж был на фронте, без помощи, без средств! Но всё же, мне удалось спасти старшего сына! Дать ему образование, воспитать младшего! Младший очень часто болел, сейчас у него язва желудка, и я ему готовлю специальную диету. Если бы не я, он умер бы ещё в детстве! У него была такая золотуха, что врачи не верили в его спасение! Но я делала ему ванночки из дубовой коры, доставала специальную мазь по сто рублей за баночку у одного военного врача! И вот, теперь он с чистым лицом! А у него была на лице сплошная корка до трех лет! И, конечно, мне иногда обидно, когда мы с мужем, бывает, ссоримся, а в какой семье этого не бывает, они всегда становятся на сторону папы, им папа дороже мамы! А это знаете почему? — объяснила мама психиатру, с умилением её слушавшей. Чувствовалось, что психиатр вот-вот всплакнёт, расчувствовавшись от маминых героических усилий. — Они папу любят потому, что он всегда был добреньким, знаете, мужчины всегда добренькие! Они не ссорятся с детьми из-за учёбы и не переживают, как я, когда дети поздно приходят домой. Он спал по ночам, когда я дежурила всю ночь около кровати младшего! Но дети этого не понимают, но я не ищу благодарности, пусть они будут здоровы, а муж пусть живёт своим умом!». — «Вы очень здраво рассуждаете! — подтвердила психиатр. — Я тоже так считаю». — «Вот, видите!» — обрадовалась мама, довольная своим успехом, и победоносно на нас посмотрела. Чувствуя, что мама останется нераскрытой и психиатр уйдёт, такая же уверенная в её ясном уме, как до неё невропатолог Рот, я отчаянно произнёс: «Мама, но ты ведь говоришь, что папа тебе портит вещи! И ноги грязью мажет!». Психиатр настороженно взглянула на меня и маму. «Не выдумывай, некрасиво вмешиваться в разговор старших! — с негодованием сказала мама. — То, что я говорю папе — это наше дело, а дети не должны вмешиваться в жизнь родителей! Мы с папой сами разберёмся в своих делах!». — «А что, у вас частые конфликты?» — спросила для очистки совести психиатр. «Не больше, чем в других семьях! — успокоила её мама. — Только дети не должны вмешиваться! Чего только не бывает у родителей! Мы сами разберёмся!». — «Ну, ясно» — осталась довольна ясным умом мамы психиатр и стала собираться. «Всего хорошего», — ответила ей вдогонку мама. Мы с папой выскочили за ней, как бы проводить, а мама тихо, вдогонку сказала мне: «Иди, иди, наговори ещё на меня, тебе ещё мало!».

На улице мы стали психиатру торопливо, сбивчиво объяснять мамины подозрения, претензии к нам. Она нас выслушала, как бы внимательно, и сказала: «Ну, вы знаете, у неё, возможно, есть незначительные такие возрастные изменения, но она вполне сохранная, и я вам могу голову дать на отрез, она вполне нормальная». Очень захотелось отрезать ей голову! Когда мы вернулись домой, мама нас спросила: «Ну, кого вы ещё мне приведёте, негодяи?! А чтоб вам было так хорошо, как мне!». А затем, улучив момент, когда папа и Марик вышли из комнаты, сказала мне: «Ты очень больной, и тебе я больше, чем всем нужна. Я не хочу тебя проклинать, но ты бойся маминых проклятий, они всегда доходят! Папочка и Марик здоровые, они могут жрать всё подряд, но тебе я нужна!». — «Пошла ты к чёрту!» — отшатнулся я от её пророчеств. «Ну, хорошо, хорошо — делай, делай мне плохо! — закончила она. — Я тебе не враг!». Не защитив дипломный проект, я решил поработать, а на будущий год постараюсь уже получить диплом. Мне выдали справку об окончании курса техникума, справка давала право работать по специальности. Собирался устраиваться на работу через пару дней, но получилось несколько иначе. В тот день с утра я ничего не ел, возвращался домой вечером, почувствовал сильный голод. На лестнице дома ощутил головокружение. «Надо же, как проголодался! — решил я. — Даже какая-то слабость, раньше никогда не ощущал головокружения! — зашёл домой, головокружение усилилось, и тошнота появилась, добрался до дивана. — Надо поскорее что-нибудь поесть, чтобы избавиться от этого чувства слабости!». — «Ты такой слабый, и ты себя не жалеешь и не думаешь о своём здоровье!» — сказала мама и принесла мне стакан молока. Я быстро выпил горячее молоко, а затем ещё стакан, стало легче, и решил — всё прошло! Встал с дивана, попытался пойти. В голове ещё сильнее закружилось, и потемнело перед глазами, чуть не упал. Вновь лёг на диван, понял: здесь не все так просто! После туалета мне стало ясно — желудочное кровотечение! Велел отцу вызвать скорую помощь. Оказался в хирургическом отделении Бердичевской городской больницы: 1-я Советская. Неделю лежал на спине с ледяной грелкой на животе, получал разные уколы, переливания крови. Кровотечение продолжалось, гемоглобин упал до 60 %! Украдкой от медсестры ходил в туалет. Был назначен строгий постельный режим, даже одежду отобрали. Кровотечение так длительно продолжалось, по-видимому, из-за моих хождений. И только на девятый день кровотечение прекратилось!

Это был самый счастливый день в моей жизни! Ходил очень осторожно, чтобы оно не повторилось. Хирурги в один голос предложили операцию: «Ты без неё не обойдёшься! — уговаривали они меня. — Только повторное кровотечение будет более сильным и застанет тебя в таком месте, где тебе не успеют оказать медицинскую помощь!» — пообещали они мне. «У меня ведь язвенная болезнь, а не просто язва! А значит, после операции нет гарантии, что язва вновь не появится, и это уже будет после того, как у меня останется одна треть желудка, и тогда уже нечего будет отрезать!» — высказал я своё соображение. «Конечно, никто тебе не может дать гарантии», — ответил мне зав. отделением, глянув на меня с удивлением от моих «профессорских» медицинских познаний. Как мне показалось, он впервые в жизни сам об этом задумался! Он выглядел уже менее уверенным, но когда через пару дней я попросил его выписать меня домой, наотрез отказался и возмущенно добавил: «Ты понимаешь, что ты говоришь?! Мы довольны, что ты выжил! Какая сейчас выписка! Язва — это не прыщик, ещё самое меньшее неделю пролежишь!». — «На меня плохо действует обстановка в больнице», — объяснил я. «Иди в палату и не морочь голову!» — потребовал он. Меня очень разозлило его нудное описание моего плачевного положения, поэтому я со злостью выкрикнул: «Если не выпишите — сам уйду!». Он посмотрел на моё лицо, понял, что не шучу, и примирительно уже сказал: «Ну, хорошо, пусть завтра придёт за тобой отец». Отцу хирурги на прощание сказали: «Жаль, что вы отказываетесь от операции». — «А что? — спросил отец. — Он без неё не обойдётся?». — «Конечно, я не могу голову дать на отрез, — заявил огромный хирург и провёл по своей шее ладонью, — что именно сейчас нужно оперировать, но вы должны быть к ней готовы!». Вспомнил я слова психиатра и понял: «Голова — это то место, которое мешает всем врачам!». Стал собираться домой, раздал соседям по палате всё, что у меня осталось из вещей, они меня провожали с сожалением: я всех обманул, улизнул от операции, а они, оказывается, очень на меня рассчитывали, на мою солидарность с ними. Я тоже чувствовал, что всех обманул и радовался, что больному, который придёт на моё место, не смогут сказать то, что сказали мне при моём прибытии в палату: «На твоей койке до тебя лежал больной, который умер после операции».

Вернувшись домой, увидел маму. Она покачала головой, поцеловала меня и пообещала «поставить меня на ноги». Заботу мамы я ощутил уже на второй день. Рано утром она подошла к моей постели и спросила: «Что тебе приготовить поесть? Я знаю, что тебе нужно, — сказала она, — слушай меня, и ты выздоровеешь! Тебе нужны слизистые супы, каши, побольше масла и протёртое мясо: тефтели, фрикадельки! Я тебе буду всё это делать! Думаешь, я была бы плохим врачом?! Когда дети болели в детском саду, я сразу, ещё до врача, ставила диагноз: свинка, корь, краснуха, скарлатина. Мне бы больше подошло работать врачом, чем нашей участковой. Она больше похожа на санитарку, а не на врача! Единственное, что я тебя прошу — это не слушай папу своего, он тебе не друг, и Марику не друг! Но Марик уже вырос, хотя я и ему нужна, но это он поймёт позже, но будет уже поздно!». Я молчал, и мама продолжала: «Ты мне скажи, я только одно хочу знать — за что он мне так делает, твой папа?! Что я ему плохого сделала?! Молчишь?! Ты хорошо все знаешь! Ты тоже хитрый — настоящий сионский мудрец! — притворно засмеялась мама. — Когда тебе что-то нужно, ты делаешься хорошеньким и притворяешься, что ничего не понимаешь!». — «Мне ничего не нужно! — не выдержал я. — И что это за пошлости такие: „сионский мудрец“!». — «Это мне Хавронья Степановна — воспитательница детского сада подсказала, она так инспектора районо — Рабиновича называла». — «Хорошие у тебя учителя появились! — не удержался я. — Ты что, антисемиткой заделалась?». «Причём здесь антисемитка!» — возмутилась мама. «Спроси у своей Хавроньи Степановны, она тебе лучше объяснит!». — «Ну, ничего, всё равно я мать! Но почему ты и Марик не можете ему сказать, чтобы он прекратил издеваться?! Скажи, почему?!» — настаивала мать. «Он тебе ничего не делает!» — вынужден был я ей сказать, хотя и не хотелось, чувствовал, мои тефтельки и фрикадельки в опасности. Так оно и случилось! «Ничего не делает?! — возмущённо переспросила Matte. — Как тебе не стыдно!». — «А что он тебе делает?!» — продолжал все больше влезать я в неприятности. «А кто, по-твоему, мне рвёт одежду, тащит бельё, всё пачкает?!». — «Ты сама! — уже не выдержал, я. — И, почему ты, если это так, врачам говоришь, что все нормально?! Почему им это не рассказываешь?! Потому что понимаешь — это бред, и они тебя признают ненормальной!». — «О! Теперь я вижу — кто ты! Кто мне поверит, если я расскажу?! Вы и врачей настроили против меня! Вас трое, а я одна! На! Я тебе покажу, вот смотри! Вот моё платье, смотри! — и она стала выкладывать передо мной свою одежду. — Вот смотри: вот дырка, вот ещё! На, смотри!» — растягивая ткань то в одном, то в другом месте, показывала она мне одну за другой увеличивающиеся в размере дырочки. «Так ты же сама сейчас рвёшь! — возмутился я. — А эти дырочки у тебя раньше были. Сколько лет уже этому платью?! Лет десять, не меньше!». — «Ой, ой, десять лет! Я его купила пять лет назад, и что я, неряха?! Я ношу другие вещи дольше, и там нет дыр. А ноги, смотри, я тебе покажу! Смотри, какие чёрные пятки!». — «Слушай, — уже ласковым тоном попытался я её остановить, — почему, если у тебя грязные пятки, то обязательно их папа пачкает?!». — «А кто?!». — «У меня тоже бывают грязные ноги! И я просто иду и их мою, и они становятся чистыми!». — «Ох, какой ты негодяй! Ты хочешь сказать, что я грязнуля?!». — «Конечно, нет, но ты ведь не летаешь, а ходишь по земле!». — «Но я ведь не хожу босая! И тапки, смотри, грязные!». — «Я заметил, что ты иногда встаёшь с постели открыть дверь кому-нибудь и идёшь босиком, а потом влазишь в тапки с уже выпачканными ногами», — решил я попытаться раскрыть ей глаза на проблему. Мама презрительно скривилась от моих «научных» наблюдений, промолчала, затем обиженно сказала: «Ну, мне всё ясно! Я дура, что ищу у вас поддержки, вы все одна компания! Знаешь, что я тебе скажу, я тебя не хочу ругать, но ты не должен так себя вести. Твоё кровотечение ещё может повториться!». — «Я ничего от тебя не хочу! Хочу только одного, чтобы ты не морочила мне голову!». — «Хорошо! — высунулась вновь мама из другой комнаты. — Ты посмотришь, что у тебя ещё операция будет из-за меня, если я тебя прокляну! У тебя ещё не только это будет….!». — «Пошла отсюда!» — заорал я, как только мог грозно, вставая с постели. «Жри г…»! — в заключение предложила мне мама, оделась и ушла из дому. Вечером, придя с работы, папа поинтересовался, что я ел. «Г…»! — ответил я словами мамы. «А что, она тебе ничего не приготовила?!» — недоумённо и озабоченно спросил он. Я передал ему диалог с мамой. «Да, этого я от неё не ожидал! Я думал, что она всё равно будет переживать и будет для тебя готовить! Ведь она всегда переживала за вас. И когда ты в больнице был, переживала. Что с ней стало, что же делать? Тебе же нужна диета, — вслух рассуждал он. — Попробую я сварить, что делать!». Папа надел мамин передник и пошёл на кухню.

Когда через час пришёл Марик, в квартире у нас пахло едой. «О! — воскликнул Марик, подходя к кастрюле, и тихо у меня осведомился. — Мама?». — «Нет, она ушла», — и я указал на нашу новую маму — папу. Папа скромно пожал плечами и сказал: «А что делать? Ему же нужна диета, и кто знает, когда она придёт и приготовит?! Что-что, а этого я от неё не ожидал!». — «Не ожидал! — раздражённо передразнил его Марик. — Она больна, что от больной можно ожидать!». Тем не менее, тефтели вкусно пахли и в несколько рядов были выложены на дне чугунка. Марик и папа смотрели «голодными глазами» на тефтели. Они тоже ели «г…», что и я, и мы торопливо стали готовиться к еде, ставили на стол тарелки и хлеб. Не успели сесть за стол, как услышали шаги по балкону, и в комнату ввалилась разгорячённая мама с красным лицом, возбуждёнными глазами, которые светились злыми огоньками! Она хотела пройти в комнату, но, почуяв запахи на кухне, направилась, не раздеваясь, туда! Папа пошёл за ней, как школьник. По пути он оправдывался: «Люся, я решил сварить тефтели, дети были голодными, и я не знал, когда ты придёшь. Конечно, жаль, — сказал папа, — у меня не так получилось, как получилось бы у тебя! Но что делать?!». Мы с братом остались в комнате и плохо слышали слова папы, но тут же услышали шум и суматоху на кухне… и звон падающей крышки. Поспешили туда, и нам открылась страшная картина: папа и мама толкались у помойного ведра, держась за кастрюлю с тефтелями! Т. к. руки у них были заняты, то каждый стремился головой оттолкнуть от ведра противника! И тут маме удалось ловким движением перевернуть в ведро чугунок с тефтельками! И вот, они уже летят в ведро! Папа, как баскетболист-защитник, стал отбивать их руками от ведра, некоторые упали рядом, другие он добил аж до стены! Марик бросился ему помогать, но было уже поздно, больше половины всё же угодили в ведро. «Вот вам, жрите! — приговаривала мама, отряхиваясь от лука и брызг жира, которые угодили ей на пальто. — Вы у меня „г…“ будете жрать! Ах ты, подхалим! — сказала она папе. — Ты делаешь себя добреньким — мама не варит, я вам сварю! Я тебя знать не хочу, негодяй!». — «Ах ты, сволочь! — заорал брат, обнаружив с десяток лежащих в помойном ведре тефтелей. — Ты что сделала?! Он болен, ему нужна диета, а ты мало того, что сама не готовишь, так ещё и выбрасываешь то, что он приготовил!» — указал Марик в сторону папы. У него было такое возмущённое лицо, что мать повернулась и быстро убежала из дому, бросив на ходу: «Как вы ко мне, так и я буду к вам!». Её не было всю ночь. Не пришла она и на следующий день, мы отправились её искать. Предположили, что она где-то у родственников или у знакомых. Так оно и оказалось… у бабушки! По виду бабушки видно было, что она уже «закусила»! «Я вас знать не хочу! — сказала мама. — Живите сами, узнаете, как это хорошо!». Мы с братом переглянулись, и он сказал: «Ну, ладно, если тебе здесь лучше жить, живи здесь. Главное, что всё у тебя в порядке».

Мы направились к выходу. «А почему это я должна жить не у себя дома?! — одумалась мама, видя, что нас устраивает такой вариант. — Это ты, — обратилась она к брату, — живи у своей жены! А я живу у себя дома и буду жить у себя дома!» — уже уверенно сказала она, решительно одеваясь. «Конечно, — обрадовалась бабушка, — ты должна жить-таки у себя дома! И я так думаю». — «Замолчи! — заорала на неё мама. — Не бойся, старая дура, я не собираюсь у тебя жить! Ты уже испугалась!». — «Люся, пожалуйста, живи у меня, — боязливо исправляла свою ошибку бабушка и добавила, — не обижайте маму, она очень переживает за вас». — «Заткнись! — услышала она уже от брата. — Что ты голову морочишь — „не обижайте“, дура! Сама же от неё получаешь, и от страха делаешь вид, что не понимаешь, что она больна!». — «Нет, нет! Не надо так с мамой! Нельзя так, она не больна! Все были бы такие больные, как она! А то, что я от неё получаю, так я уже привыкла. Я от всех получаю. Что я могу сделать? Такое моё счастье», — сказала бабушка и тихо заплакала. «О! Притворная сволочь! — сделала вывод из слов своей мамы наша мама, а затем объявила Марику: — Знаешь, что! Ты не хозяин у меня! Я всё поняла — твоя цель забрать у меня квартиру, развести меня с папой! Ничего у тебя не получится, живи у своей жены, и дай мне, наконец, тоже спокойно пожить! А квартиру ты у меня вот получишь!» — показала ему большую фигу мама. После этого она ушла от бабушки и обратилась к папе: «Идём, старый дурак, живи своим умом!». Папа посмотрел на меня и на Марика. «Не смотри на них!» — сказала мама, перехватив его взгляд. «Люся, что ты хочешь, я не смотрю!» — сказал папа и вышел за мамой. Мы с братом тоже ушли от бабушки, но не домой. «Пойдём к Жиркову», — предложил Марик, когда мы вышли от бабушки. Жирков — его старый товарищ по школе, техникуму и занятием боксом. Он жил в метрах трёхстах от дома бабушки, брат давно не был у Жиркова в гостях. Они работали на одном заводе «Комсомолец», а после армии сделали разные карьеры, по бердичевским масштабам. Жирков стал секретарём комсомольской организации завода и очень этим гордился! Он даже внешне изменился: щёки надулись, старался не останавливаться на территории завода с братом для разговора, быстро проскакивал, говоря: «Давай лучше встретимся у меня дома».

Брату удалось на заводе дорасти аж до контролёра цеха, как будто профессионально-техническое училище окончил, а не техникум! Контролер — чуть выше рабочего, но такого же грязного вида. Поэтому можно было понять Жиркова, иногда идущего рядом с главным инженером или даже директором завода, и вдруг остановиться для разговора с простым контролёром! Ещё хуже, если стоять и с ним разговаривать, а тут возьми — и пойдёт по территории завода начальник! Что тогда делать?! Во-первых, могут подумать, что стоит от безделья, а во-вторых, не останешься же стоять с рабочим, если начальник рядом! Поэтому Жирков тут же убегал к начальнику, чтобы проводить его, хотя бы до ворот! В общем, у каждого были свои заботы. Ситуация «принца и нищего», причём, они поменялись ролями! В армии — «на фронте», брат был «принцем» — секретарём комсомольской организации части, даже дослужился до лейтенанта, чего обычно не бывает на срочной службе! Но в отличие от Жиркова, он не гордился своим положением. Жирков в армии был простым солдатом и поэтому ценил свой выросший уровень! И здесь сработал мой закон «качелей» — «закон качелей жизни»! Евреи нужны только в трудные времена Отечества! Брат со мной согласился и добавил, что по глупости не остался в армии, там не ощущалось антисемитизма. По крайней мере, таких, как начальник отдела кадров завода, он не встречал в армии. Для брата ничего хорошего на заводе не предвиделось. Подойдя к дому Жиркова, мы услышали доносившийся звук ударных инструментов. Он в последнее время как бы «двинулся», лупил и лупил целыми днями по барабанам, как шаман! Жирков был рыжим, аж красным! И на фоне красного цвета барабанов мало выделялся, но всё же, мы его нашли. «Вот, никак не получается одна комбинация, — пожаловался он, — послушайте!». Мы послушали минут пять, пока у него, наконец, не получилось, затем не выдержали, и брат сказал: «Мы зайдём в другой раз». — «Да нет, я уже», — сказал Жирков, нехотя отрываясь от барабанов. Мы посидели, его мать стала накрывать на стол. «Поберёг бы, себя! — сказала она сыну. — Скажи, Марик, он очень похудел?». — «Да, немного», — согласился брат, глядя на жирного Жиркова. «Я, знаете, последнее время плохо сплю, какие-то кошмары, и организм стал высыхать», — подтвердил Жирков.

У Жирковых был собственный одноэтажный домик с большим садом. Еще по пути к нему мы заметили бесцельно разгуливающего то в одну, то в другую сторону его старшего брата. Вскоре он зашёл в комнату: небритый, мрачного вида, тоже рыжий, похожий на своего младшего брата. Мы знали, он служил на флоте и болен шизофренией. На наши приветствия ответил мрачным, ненавидящим взглядом и вышёл из комнаты. «Он в последнее время стал агрессивным, — пожаловался Жирков, — надо его опять положить в психбольницу. А как ваш дядя?» — спросил Жирков. «Почему так много сумасшедших?» — спросил брат, когда мы вышли от Жиркова. «Наверное, мы просто вращаемся среди них! — предположил я. — Как говорит наша мама: — Мишигины гензен — мишигинэ гривэн! (сумасшедшие гуси — сумасшедшие шкварки)!». — «Ты думаешь, мы тоже?» — спросил брат. «Нет, мы, конечно, не так „двинемся“, как мама. Каждый сходит с ума по-своему! Но Жирков уже приступил — стал высыхать!». По поведению мамы в последующие дни можно было понять, что идея «новой счастливой жизни» с мужем, без вмешательства детей, ею полностью овладела. Она постоянно повторяла папе при нас, как бы обращаясь к нашей совести: «Послушай, почему мы должны жить только ради детей?! Хватит уже отдавать свои силы им, пора нам на заслуженном отдыхе пожить одним!». — «Люся, что ты говоришь, такое?! Разве дети нам мешают?!» — не понимал папа и, конечно, боялся, что все силы, не использованные на нас, мама посвятит ему. Он добавлял торжественно: «Пусть наши враги живут без детей!». — «Дети тоже бывают разные!» — объясняла ему мама, косясь на «детей». Вскоре и родственники поняли причину того, почему мама нервничает, и стали нам советовать дать папе и маме пожить без нашего вмешательства, возможно, тогда всё наладится, семейная жизнь — вещь непростая! Папа поначалу очень противился этому, и чувствовалось, не хотел попробовать еще и без нас. Но затем он стал покорным судьбе! И когда мы с Мариком предложили ему пожить с мамой одному, а мы уедем куда-нибудь, возможно, действительно, мы её раздражаем, сказал: «Куда вы?! Что вы?! Куда вы можете уехать?! — заволновался папа, а затем добавил: — Хотя я уже не знаю, что нужно!».

Мы с Мариком занялись поиском денег на дорогу. Ехать решили в Душанбе: не надо зимней одежды, тепло, подальше от родственников — больше пяти тысяч километров. Правда, большое расстояние определяло большую цену билетов. Меня выручил троюродный племянник по отцовской линии, он учился на втором курсе техникума и был на три года младше меня. Мама объявила нас похожими: у обоих были большие уши, оба худые, и самое главное — оба евреи! По его студенческому билету можно купить за пол цены билет на поезд, такое право даёт студенческий билет. Вова был не жадным, и без лишних разговоров отдал мне свой студенческий билет: «Потом пришлёшь», — сказал он. Жаль, что и для Марика не нашлось троюродного брата или племянника — похожих на него цыган! Поэтому нам не хватило на билет Марику — 35 рублей, а билет и стоил 35 рублей. Ещё нам хотелось иметь рублей 50 для последующей жизни в Душанбе.

Папа сумел занять у уборщицы школы 20 рублей, а мы с Мариком мечтали «остальное» занять у нового сожителя тёти Раи. Он считался не бедным, и за такую веселую тётю мог бы и заплатить. «Ладно, — пообещал он нам, когда мы в присутствии Раи его спросили, — завтра будут деньги!». Мы пообещали вернуть через месяц, как только устроимся в Душанбе. Узнав от нас о предстоящем получении с него денег, мама сказала: «Не будьте дураками, Раечка не даст ему это сделать! Она на вас наговорит!». Так было или не так, но на следующий день и в последующие за ним «кредитор» куда-то запропастился. Брату удалось занять недостающие деньги у племянницы Раисы Ефимовны, сорокалетней толстушки, которую, как оказалось, он довольно близко узнал ещё задолго до армии, где-то в 16 лет! А я, дурак, и не подозревал, что она годится для таких дел! «Был слегка пьян», — пояснил брат и слегка смутился от своей неразборчивости. «Да нет, ничего страшного!» — успокоил я его и рассказал историю, как мы с Геной разрабатывали план действий с сорокалетней прачкой с огромным задом, который она беспечно оставила нам на обзор, наклонившись над корытом с бельём, совершая бесстыжие движения: вверх-вниз, взад-вперед — натирая бельё о стиральную доску! Гена её даже по заду одобрительно погладил, за что был «обматерён» обладательницей большого зада! Прачка, как оказалось, в дом приходит не глупостями с сопляками заниматься! Все эти незначительные события были в прошлом, а сейчас было не до задов.

Наступил день отъезда, мама сварила нам в дорогу 10 крутых яиц, поджарила котлет, а для меня в баночку положила ею сделанные в этот раз тефтели. Марик это тут же отметил: «Вот вам штапель, вот вам тюль! Вот вам яйца, вот вам!..». На кухне мама мне сказала: «Я всё же мама! Ты будешь меня вспоминать! Живи своим умом, Марика не слушай, и папочку не слушай! Если будет вам писать и наговаривать вам на меня — не слушай его! Если бы не он, так вы бы ко мне лучше относились! Если тебе будет плохо и ты мне напишешь — я мать, я приеду к тебе, не к Марику, а к тебе, слышишь?! Марику только ничего не говори! Мы снимем комнату и будем жить одни. Не страшно, мы проживём, лишь бы вы мне „этого“ не делали! Я сама с удовольствием уеду! Я чувствую, что с папой всё равно не смогу жить, он мне не простит, что я всю жизнь отдала вам! Я рада, что вы уезжаете, он вам здесь не даст жить, вы его не знаете, он очень злой человек! Тебе испечь в дорогу печенье? Будешь кушать печенье?!» — громко спросила она меня, когда папа зашёл на кухню. «Сделай, Люся, конечно, испеки! — сказал папа. — Оно им пригодится! — и поцеловал маму. — Ну, ты молодец, так быстро всё приготовила!». — «Иди, иди! Подхалим! — рассмеялась криво мама. — Я сама знаю, что им сделать!». Я вышел из кухни с тревожным чувством, оставив там родителей. На следующий день, в выходной, мы с братом сели в автобус «Вокзал — Гришковцы». Автобус был полупустой. Глядя из окна автобуса, я видел скучающих, медленно идущих по тротуарам редких пешеходов. Пустой бульвар, пустые дороги. Вот проезжаем мимо кинотеатра им. Фрунзе, там же рядом дом предателя Мазепы — героя украинского народа. Там стайки ребят и девушек, среди них замечаю свою прежнюю поклонницу Юлю. Кому теперь, интересно, она пишет письма? Но это уже ко мне не имеет никакого отношения. Я знаю, что в последний раз проезжаю по этому конвейеру жизни. Я уезжаю в неизвестное будущее: завтра, послезавтра и в последующие дни я не приду к себе домой. Мой дом — поезд, а дальше я себе свой дом не представляю.

На прощанье мама мне многозначительно напомнила: «Будь здоров и, как я тебе сказала…». Папа поцеловал меня и Марика и заплакал. Мама на него насмешливо посмотрела. «Поехали, сионский мудрец», — сказал мне, с черной иронией, брат. Мы заскочили в уже тронувшийся поезд…

 

Глава 1

Душанбе нас встретил мокрым снегом, шляпы быстро им наполнились, суконные пальто промокли и стали тяжёлыми, 20 рублей в кармане также ограничивали наши возможности. Знакомство с городом решили начать с трёх старушек-сестёр, которые якобы хотели обменяться квартирой и уехать в Бердичев к родственникам. Быстро нашли одноэтажный домик барачного типа недалеко от центра на тихой улочке рядом с тюрьмой. Дверь раскрылась после нашего звонка на размер внутренней цепочки, и любопытная старушечья мордочка, слегка протиснувшись в образовавшуюся дверную щель, нас подозрительно-перепугано разглядывала. Она оказалась ниже уровня дверной цепочки, поэтому мы не сразу её обнаружили. «Мы из Бердичева, по поводу обмена, от вашей племянницы Рот», — объявили мы. Тут же к первой мордочке присоединилось ещё две, на том же уровне дверной цепочки, и после непродолжительного совещания внутри дверь, наконец, открылась, представив нам на выбор трёх горбатеньких невест. Мы уже знали от невропатолога Рот, что три сестры никогда не были замужем. Они все были на вид между 55-ю и 60-ю годами, возможно, и тройняшки. А где возьмёшь таких же горбатых мужчин-тройняшек? Нас они восприняли, очевидно, как ещё годящихся в женихи мужчин, т. к. сильно смутились и разбежались по своим комнатам, пригласив нас войти. А затем стали постепенно выползать из своих укрытий и спросили, не отведаем ли мы чая. Мы были готовы и на большее, кроме секса, что, вероятно, было по нам видно, и они добавили вяло: не хотим ли селёдочки. Мы охотно согласились и на селёдку. Она вскоре и появилась к чаю, но не в большом количестве, и поэтому тут же исчезла со стола. Мы её быстро проглотили вместе со всем хлебом на столе! А дальше ничего не оставалось, как попить чайку. Селёдка не была предназначена для аппетита, хотя наш аппетит и усилила. «Больше в доме ничего нет», — объявили сёстры. Промелькнуло в голове одно из отцовских военных воспоминаний: «Всё Герман забрал!» — отвечали нашим бойцам в украинских сёлах на вопрос «Есть ли что поесть?». Пришлось согреваться горячими повествованиями о прекрасной нашей квартире в прекрасном городе Бердичеве и о самом городке: о его древней культуре; цивилизации; красивом ландшафте с Лысой горой и рекой Гнилопять. Там они смогут летом резвиться в камышах и прятаться от приставаний назойливых и любвеобильных украинцев! Старушки возбудились, размечтались, но, как и положено серьёзным женщинам, сказали, что им надо серьёзно подумать, прежде чем решиться на такой шаг — отправиться в Бердичев! Их квартира барачного типа была не лучше нашей бердичевской, но мы её не критиковали, чтобы продлить наш визит. За окном валил мокрый снег, и наружу не хотелось, мы, впрочем, и не знали куда. Но ничего не помогло, старушки оказались не какими-то легкомысленными пустышками, а скромными и серьёзными женщинами, и не захотели рисковать, раз уж до сих пор не рискнули и сохранили свою целомудренность. И через часа два нам было застенчиво объявлено, что они не могут преодолеть свою природную скромность, и нас — двух мужчин — оставить у себя на ночлег. Хотя было ещё только два часа дня, но они уже о ночи думали! Мы заверили, что их очень хорошо понимаем и на их месте, вероятно, поступили бы точно так же. Старушки любезно предложили, что до наступления первых признаков темноты мы можем ещё остаться и погреться, возможно, за это время снег утихнет. Поблагодарив за кров, еду и содержательное времяпрепровождение с такими интересными женщинами, мы раскланялись и вышли в «открытый космос», не зная ещё толком, куда идти. Других женщин у нас, к сожалению, в Душанбе не было, а эти, единственные, нас отвергли! Были ещё родственники: двоюродная сестра мамы и двоюродный её брат, но мы решили, что снег валит, и мы ещё, как снег, обрушимся на голову, и родственники просто такой снежной лавины не выдержат. Решили искать дешёвую гостиницу. В центре города мы увидели гостиницу под названием «Вахш». Все названия, да ещё не по-русски, и даже не на родном украинском, звучали странно. Старики в чалмах, женщины, несущие на головах всякую утварь, создавали романтическую, но холодную картину зимнего Востока и доказывали неправоту Дарвина, что обезьяна превратилась в человека, взяв орудие труда в руку. Оказывается, можно и головой трудиться, как таджички. Вокруг было много тюбетеек, тоже на головах. Заснеженные горы виднелись не так далеко. Были и белые люди, несущие в руках, по Дарвину, авоськи, зонты и торопящиеся кто куда. Мы зашли в гостиницу, где толпилось много приезжих, все хотели в номера, а их не хватало, и поэтому стояли таблички у окошек: «мест нет». Толпа шумела, возмущалась — никто не хотел на улицу. Изучив расценки за ночлег, поняли, что мы не в самой дешёвой гостинице.

Мы заскучали, решая: куда идти дальше. Тут к нам подошёл небольшого роста, лет 50-ти, мужчина и спросил: «Кто вы и откуда?». — «Инженеры», — почему-то, ответил я. Он на нас скептически, но участливо посмотрел и ещё раз спросил: «Евреи?» — на идиш. «Конечно», — согласились мы. «А почему вы такие худые и бледные?» — продолжал интересоваться он. «Как и большинство евреев», — оправдывались мы. «Я тоже еврей, — сказал он, давая нам понять, что необязательно быть худым и бледным, — здесь работаю, — добавил он. — Здесь дорого, и мест нет. Да у вас, наверное, и с деньгами не очень, — логично продолжил он. — Идите, лучше, вон там, напротив, у фонтана, другая гостиница — Дом колхозника, там дешевле». Там желающих тоже было не меньше, но публика попроще. Не все были худыми, но все или уже выпившие, или ищущие, что выпить! Нам дали ключи, взяли с нас пять рублей аванса, паспорта для прописки и сказали: «Не более пяти дней будем держать!». Наш номер оказался большим, но густонаселённым, как военная казарма. Одно отделение точно там разместилось бы: более десяти железных кроватей, стоящих в два ряда. На них кто лежал, кто сидел, кто курил, а кто уже пил. Остальные, кто уже выпил — крепко храпели. В воздухе, вернее, в пространстве, висел дым, перегар и другие пахучие вещества. На нас смотрели с интересом, в шляпах, видать, здесь ещё никого не видывали. Спросили, не братья ли мы. После непродолжительного знакомства легли спать и уже ничего не слышали и не чувствовали. Проснулись поздно утром и увидели всё ту же компанию, только те, кто вчера спал, теперь пили и курили, и наоборот: кто вчера пил, сегодня спал. «Пойдём искать работу, — предложил брат, — и, возможно, общежитие, денег надолго не хватит!». Раньше решили зайти на почту, надеясь получить обещанный денежный перевод от отца. Перевод был на наше имя, что нас чрезвычайно порадовало. Значилась сумма в 37 рублей 50 копеек. Поняли: отец где-то одолжил сорок рублей и на отправку потратил два рубля 50 копеек из этих же денег, т. к. других не было. Поэтому решили идти пешком и не тратить деньги на транспорт. Вернее, у нас был выбор: идти пешком, но купить булку и есть её по дороге, или без булки, но ездить в транспорте. Решили в пользу булки, вернее, я решил, а брат согласился. Отправились в бюро информации, осмотрели доски объявлений с предложениями о работе. Рабочие требовались везде, а вот техники, инженеры редко, но были тоже нужны. Записали несколько адресов и решили прогуляться, осмотреть город. Булку съели довольно быстро. Снега уже в помине не было, было солнечно и даже непривычно жарко для начала апреля. Только вчера была зима, а сегодня уже +25 градусов! На душе стало как-то веселее, не так безнадёжно, а тут ещё хорошая примета: на асфальте, он был уже сухой, нашли пару конфет! Через метров 10 — ещё пару, а затем ещё три-четыре конфеты! Подумали: «Если дальше так дела пойдут — найдём торт!» — но не нашли. Поэтому решили поесть и попить чай в чайхане, как они здесь именовались. Войдя, увидели несколько столиков с лёгкими стульями из алюминия и несколько деревянных лежаков, как куриные насесты, на которых, с ногами в сапогах, сидели таджики в ватных халатах и тюбетейках на головах. Они что-то «тарабанили» на непонятном нам языке. Они важно пили чай из пиал, кто-то ел плов руками, другие — жареную рыбу, которая тут же жарилась в глубоких чанах. Взяли и мы по чайнику зелёного чая, конфеты «печак» — мука с сахаром, запечённая в форме подушечки, которые оказались твёрдыми, как из керамики. Купили также плов и, запив чаем, слегка разогрелись и расслабились.

Напряжение спало, и мы решили, что у нас уже не такой голодный и бледный вид, и можно попробовать пойти в гости к маминой сестре — тёте Эмме. Она, врач 45-ти лет, жила с мужем Исааком — военным врачом, подполковником медицинской службы, и с двумя дочерьми: старшая Лина на два года младше меня, а младшая — 14-летняя Мира. Их всех мы видели на фотографиях у бабушки, которые ей присылала их бабушка — родная сестра моей бабушки, тётя Фаня — она тоже жила здесь. Всё это семейство располагалось в десяти километрах от центра города, в одном из микрорайонов, поэтому туда пришлось добираться на троллейбусе. Довольно быстро нашли пятиэтажный, разукрашенный в разноцветные квадраты дом, на первом этаже которого располагался гастроном. Их трёхкомнатная квартира с телефоном, ванной, туалетом, лоджией, балконом нам показалась раем. Дома обнаружили также 70-летнюю тётю Фаню, которую мы легко узнали по фотографиям у бабушки. Она была относительно высокого роста, плохо видела, носила очки с толстыми стёклами. Нас она встретила безразлично. Удивилась, зачем мы уехали в такую даль из дому, и поинтересовалась, к кому мы приехали, есть ли у нас знакомые, у которых мы могли бы пожить первое время. Услышав, что нет, ещё больше удивилась нашей легкомысленности: нам, оказывается, еще и жить негде! «А, где вы сейчас живёте?» — спросила тетя (или бабушка) Фаня. Узнав, что в гостинице, обрадовалась и одобрила. Затем она сказала, что её Эмма на работе, и Исаак — Эммин муж тоже. Через некоторое время в комнату осторожно вошли наши троюродные сёстры и охотно с нами познакомились, с интересом слушали наши повествования о наших приключениях. «Идите, это не ваше дело! — прогнала их тётя Фаня, их бабушка. — Видите, — добавила она, — у нас вы не можете жить! У нас уже взрослые девочки!». Мы поняли, что выглядим угрожающе для женщин! Даже старухи нас боятся — молодых от нас спасают! «А почему вы обижаете свою маму?» — спросила напрямик тётя Фаня. Мы поняли, что наша бабушка ей написала про наше «зверство» по отношению к маме! Нам нечего было на это ответить, как только то, что больше не будем, но даже этого не сказали. Поэтому тётя Фаня посоветовала стать дружной семьёй и объяснила, что это означает: «Дружная семья, — произнесла философски, прищурив левый глаз, тётя Фаня, — это, когда все дружно живут». Мы согласились с такой глубокомысленной и всеобъемлющей формулировкой. Затем, когда брат на минуту вышел из комнаты, тётя Фаня втиснула мне в руку 10 рублей и посоветовала брату не показывать, а незаметно купить себе конфет. И, так как я младше — мне всего 20 лет, а ему уже 28 — незаметно от брата съесть их, например, ночью или когда в туалет пойду, понял я. Затем, примерно через час-полтора, пришла тётя Эмма — лет сорока пяти, высокого роста (в отличие от нашей мамы), в очках, подслеповатая, как тётя Фаня — её мама. У неё был плоский широкий зад, плоские стопы, она слегка картавила, и поэтому на Украине провалила бы экзамен «по горе Арарат», а значит, получила бы по заслугам! Тётя Эмма шлёпала по паркету и всё время поучала: «Надо трудиться, трудиться и трудиться! Как я, в поте лица, и ничего так просто не даётся! Надо жить в общежитии, пройти тяжёлую, суровую жизненную школу, заработать массу болезней: гипертоническую, аллергию и боли в спине, как я, тогда будет жизненный опыт! И надо хорошо относиться к родителям и, главное, к своей маме!». Видать, и здесь уже бабушка поработала или мама написала, какие мы с братом негодяи. Затем пришёл её муж — Исаак. Он был тоже высокого роста. Здесь почему-то, в отличие от нашей семьи, все были «гиганты»! Возможно, потому что они большую часть жизни провели в Средней Азии, а не на Украине, где евреи большими не вырастают! Здесь и овощи крупнее, чем на Украине! Дядя Исаак был в военной форме с медицинской эмблемой: змея, обвивающая чашу. Он был весёлый, добродушный, в отличие от тёти Эммы, и сразу понял, что нам нужно! Притащил из кухни большую кастрюлю с борщом, тарелки, большую ложку — черпак — и стал разливать по тарелкам борщ с мясом. Когда мы съели по тарелке, он без спроса налил вторую и только после третьей спросил: «Хотите ещё тарелку?». Затем он расспросил, как дела у евреев в Бердичеве, где он никогда не был, т. к. родился в Туле. Спросил, где мы живём, и пообещал устроить нас в общежитие. В отличие от тёти Эммы, он не сказал, что к маме нужно относиться гуманно. На обратном пути у нас было, что сказать в адрес родственников из Бердичева, кроме отца. Пожалели, что отец не с нами сейчас. Повторяли: «Оказывается, дружная семья — это та, в которой все дружно живут!». Я брату сказал, чтобы он почаще выходил из комнаты и оставлял нас с тётей Фаней одних, тогда я, возможно, буду получать на конфеты и другие продукты питания.

В гостинице всё гудело, курило, пило, рыгало. Жизнь шла полным ходом. С нами здоровались, но на дистанции. Мы были странными: бледными, худыми, но злыми и какими-то не здешними! На следующий день позвонили, как и договорились, дяде Исааку, и он дал нам адрес общежития, где договорился, чтобы нас устроили. Пришли сразу утром в общежитие — деньги были на исходе. Общежитие располагалось на пустыре, на окраине города. Во всяком случае, на автобусе добирались больше часа! Пятиэтажное здание в стиле «хрущевок» стояло одиноко и не гордо. Из некоторых распахнутых окон доносилась популярная музыка: «Увезу тебя я в тундру, увезу!», из других: «Наш адрес не дом и не улица — наш адрес Советский Союз!», что больше подходило для общежитских бездомников. Мы видели, что нас уже из окон с любопытством разглядывают, и в первую очередь, женщины. На дверях значилось, что это общежитие № 1, рабочих строительного треста домостроительного комбината — ДСК № 2. «Да, конечно, жители здесь не очень спокойные! — признался комендант, узнав, кто мы и от кого. — Лучше, если б Исаак Матвеевич ваш вам нашёл общежитие поспокойнее, например, медработников — он же врач. А здесь 70 % бывшие заключённые! Сами понимаете — люди недобрые: пьянство, драки! В общем, будьте осторожны!» — заключил он, давая нам ключи от комнаты, где находилось уже два жителя. Одного звали Коля, лет 35 — спившийся бывший, как он сказал, лётчик (или налётчик), второй выглядел, как злой Робинзон Крузо — лет сорока пяти, одичавший в бесконечных тюрьмах! Многочисленные наколки не оставляли свободного места на теле. На руках значилось: «не забуду» — и перечисление кого; на ногах: «хоть они и устали, но мусорам их не догнать». — «Шура», — объявил он нам своё имя без видимого уважения, разглядывая нас, как интеллигентов, слегка насмешливо. Он тут же достал из тумбочки кусок сала, чеснок, чёрный хлеб и стал с аппетитом есть.

Коля лежал на кровати и что-то читал. Их кровати, как и положено первым прибывшим, располагались у окна, а наши у двери, т. к. параши не было. Поместив вещи в тумбочках и в шкафу, мы решили пойти искать работу. В коридоре чуть не наступили на лежащую в луже пьяную строительницу. Вдоль стенки кто-то еще передвигался, за неё держась, а кто-то уже сполз и сидел, к ней прислонившись. Несколько молодых, крепких строительных тружениц проскочили в свои комнаты и, покосившись на нас весело, захихикали. «Раньше пойдём тебя устраивать, — предложил брат, — у тебя ведь диплома нет, а только справка об окончании курса техникума. Мне, думаю, будет проще устроиться, — решил он и добавил: — Возьмём два завода сегодня: ЗБХ и Ремстройдормаш! По объявлениям и там, и там требуются ИТР (инженерно-технические работники), и оба находятся в районе политехникума». Не следует двоим устраиваться на один и тот же завод, решили мы — два сачка, да ещё братья — заметнее, чем если разбросать их по разным заводам. Но если заводы рядом, то для нас это неплохо. От нашего общежития добирались на автобусах 50 минут до ЗБХ (завод бытовых холодильников). Это было на вид типичное строение брежневских времён середины 60-х годов, времени экономического расцвета державы! В стране стали производить средства народного потребления, в частности, бытовые холодильники, а не только средства производства, по классификации советской политэкономии. Трёхэтажное здание из алюминия и стекла: большие окна, просторный холл, через окна угрожающе просматривались кульманы! Молодые технологи и конструкторы курили в вестибюле. Невдалеке шумело и стучало в цехах. Рабочие в халатах, относительно чистых, много тружениц — молодых женщин в косынках. Чистые дорожки к цехам, цветы, фонтанчики — прямо курорт! Вот только кульманы не радовали, а они и были, вроде, для меня предназначены! Хоть и не полностью состоявшийся, но всё же технолог-конструктор! «Понимаю тебя, — сказал брат, — самого тошнит от этого вида, но надо, а там посмотрим. Может быть, пару месяцев хотя бы продержимся, а это тоже деньги!». Зашли в приемную главного инженера.

Я стал протискиваться первым, т. к. брат был более заманчивой кандидатурой: после армии, старше и дошёл в Бердичеве до должности контрольного мастера! А я, стыдно сказать, только практика, и то — выломанные двери в бытовке! «Вы по какому вопросу? — спросила нас секретарша. — Если по трудоустройству, то обращайтесь в отдел кадров!». Это мы уже знали, что отдел кадров — самое гнусное заведение на предприятиях, где глянув, три раза скажут «нет», а под конец возмутятся. Первый раз скажут «нет» — глянув на меня; второй раз — глянув в мой паспорт; и третий раз — узнав, что ко всему ещё и диплома нет. Буркнув неопределённо-нечленораздельное: «производственный», что должно было означать — по производственному вопросу, смело открыл дверь и протиснулся в кабинет к главному инженеру, который сидел за столом и копошился в каких-то бумагах. Моей ещё одной проблемой был тихий, как бы охрипший, голос, который периодически при простудах пропадал совсем. Врачи находили, что у меня «всего-навсего» частичный паралич голосовых связок, вернее, мышц, смыкающих голосовые связки, к тому же, по непонятной причине (непонятной этиологии) — так это красиво звучало! Но я мог, когда хотел, кричать командирским басом: на речке, например, с товарищами после выпивки, изображая героев Ремарка. Но в нормальной жизни говорил тихо, несмотря на удаление гланд и многочисленную терапию: промывания, обкалывания пенициллином гланд, что врачи делали особенно охотно. Они также заливали в меня масло растительное — в гортань! И сейчас я сказал тихо: «Я к вам по важному для меня вопросу». Главный инженер, толстенький лысеющий брюнет по фамилии Бирман, а значит, еврей, вопросительно на меня посмотрел. «Хочу у вас работать», — тихо, но уверенно сказал я. «Кем?» — спросил он. «Инженером-конструктором», — нагло сказал я. «А какое у вас образование?» — спросил он. — «Я окончил машиностроительный техникум, с пятилетней программой, в том числе, годичной производственной практикой на заводе». — «А, где вы учились?». — «На Украине!» — гордо ответил я. «О! Это интересно!» — сказал главный инженер и попросил показать мои документы и диплом. «Диплом будет через пару месяцев, — пообещал я. — Вот справка об окончании полного курса техникума. К сожалению, по семейным обстоятельствам должен был переехать в Душанбе. Не успел защитить диплом. Но я договорился, что или здесь защищу в индустриальном техникуме, здесь тоже есть факультет ОМР — обработка металлов резанием, или подъеду на неделю на Украину, проект у меня уже готов!». «Да…, — задумался главный инженер, в мой паспорт и не глянув. И так, всё видел. — Хорошо, — решил он, — я могу вас взять инженером-конструктором. Всё же, на Украине уровень подготовки выше, чем здесь. Я сам с Украины, вот уже 30 лет, как приехал. А из какого вы города?» — поинтересовался он. — «Из Бердичева!». — «А-а-а… — рассмеялся он, — знаю!». — «Кто не знает?! — добавил, я. — Больше известен, чем Киев и даже Париж!». — «Для начала больше, чем 90 рублей, дать не могу. Согласны?» — спросил он. «Согласен! — ответил я и про себя отметил: — Ещё бы, в Бердичеве хорошо, если бы, как брата, взяли учеником токаря и платили 55 рублей, а тут — царское предложение!». «Хорошо, пишите заявление, — и он тут же его подписал. — Я сам передам его в отдел кадров, идите туда!» — сказал он и передал заявление секретарше. Та, глянув на заявление, укоризненно на меня посмотрела, но ничего не сказала. В отделе кадров поморщились еще больше, тем более, когда я им справку, а не диплом подсунул. Но подпись главного инженера не оставляла у них простора для деятельности. И они, забрав у меня документы, трудовую книжку, велели выйти на работу с 15 апреля, через неделю, как указано в заявлении, и принести паспорт с пропиской. «Ну, вот и всё, — сказал брат, — тебя уже продали, теперь пойдём на Ремстройдормаш — меня продавать!». Этот завод оказался одной остановкой ближе к городу. Шли долго, через поле-пустырь километра два, и наконец подошли к заводу, который выглядел не таким «красивым», как ЗБХ, а больше был похож на огромные ремонтные мастерские. Так оно и было — ремонт строительных и дорожных машин. В этот раз уже я ждал, а брат зашёл прямо к директору завода! Когда через полчаса он вышел из кабинета, то его с уважением провожал вначале до двери, а затем предложил пройтись по цехам — директор завода: одноногий, на костылях — лет 60-ти, бывший брюнет, больше был седым, короткий ёжик, резкие нервные движения. Довольно быстро и решительно передвигался он на костылях, как пират из «Острова Сокровищ». «Еврей, так же как и мой начальник, — понял я. — Вот, засилье евреев! Спрятались от хохлов в Средней Азии!». Узнав, что «я брат моего брата», предложил тоже посмотреть завод. Он с братом общался на равных. Это брат умел — сразу завоевывать авторитет и уважение. Они разговаривали, как будто уже много лет были знакомы. Не знаю, как брату было в тот момент, но на меня огромные, грязные, шумные цеха произвели гнетущее впечатление. Брату была предложена должность начальника цеха, и он мужественно согласился. Директор готов был, чтобы он уже остался работать. Чувствовалось, он очень поверил в него, но брат тоже «отбился» на 15 апреля. «Ну вот, мы и продали себя, — сказал он на обратном пути, — жильё есть, работа тоже, и уже 15 апреля, через неделю, будут деньги!». — «Но не в первый же день!» — удивился я. «Нет, именно в первый! Я научу тебя, как это делается! Ты уже в первый день напишешь заявление и подпишешь у главного инженера или директора завода. Оно звучит так: „Прошу выдать мне аванс в размере 50 рублей как вновь устроившемуся“. Есть такая возможность по закону. И затем, после подписи у начальства, пойдёшь сразу в кассу и получишь деньги. Все евреи, которые здесь, похоже, сбежали с Украины! Мой директор, как ты видел, тоже еврей, как и твой главный инженер». — «Конечно, бегут, иначе они бы работали учениками токаря, как ты!» — сказал я. Брат готовился поступить на юрфак. Ему ещё в Армии предлагали в Военно-юридическую Академию в Москве поступать. Он до сих пор жалел, что отказался. «Был бы военным прокурором в каком-нибудь трибунале! И спокойно расстреливал бы дезертиров и военных преступников! Имел бы деньги, красивую форму, пистолет, и никто бы не был страшен. И не надо было бы в Бердичеве унижаться перед вонючим отделом кадров с антисемитским засильем и установками: „евреев не пущать“, и не работать контролером после годичной работы учеником токаря. И сейчас Исаак, Эмма и тётя Фаня, нас не поучали бы, „что такое дружная семья“!

Если бы он, в военной форме — военного прокурора, с большим пистолетом в кобуре зашёл бы к ним в гости — кормили бы не борщом, а икрой, которую мы видели у них вокруг в банках! Или брат их просто пристрелил бы!» — пронеслось у меня. «Ну что, пойдём в чайхану? — угадал мои мечты он. — Вот она, как раз рядом, сможем в обеденный перерыв оба здесь обедать. Давай посмотрим, стоит ли сюда приходить». Мы имели право расслабиться. Многое для себя сделали в течение недели. «Жалко, папы нет, — сказали мы одновременно, — он не понимает до конца, „что с мамой“, и думает, своим примерным поведением её уговорит, что он хороший». Мы часа три сидели после плова, пили зелёный чай, вспоминали Бардичев «недобрым словом», были довольны, что вырвались из этого дерьма, строили планы на будущее. «Диплом тебе всё же стоит получить», — сказал брат. «Да, я знаю, а затем я буду поступать в мединститут — психиатрия мне нравится». «Тем более что у тебя уже богатый опыт! А я попробую через некоторое время поступить на вечернее отделение юрфака. Из нас с тобой не получились механики, как из отца», — добавил он. — «Да, не получились, как в анекдоте „про каменщика“!» — «А ты имеешь в виду: почему у каменщика дети рождаются каменщиками, а у профессора — профессорами?» — «Да, тот пошлый анекдот», — который от тебя услышал в шестилетнем возрасте.

В общежитие вернулись поздно, но Шурка не спал, был навеселе, а Коли не было. «Где-то нализался — свинья!» — сказал я брату. Шурка смотрел на нас враждебно, злобно и, обратившись почему-то ко мне, сказал: «Ты моё сало съел?!». — «Жрать захотелось! — ответил я и спросил: — Что вдруг, тебе моча в голову ударила, что я твоё сало съел?! Что я тебе — хохол, чтобы твоё вонючее сало жрать?! Что за моча тебе в голову ударила, вонючка!». — «Я сейчас „поссу“ на твою постель!» — заявил Шурка, решив, что он у себя в колонии, и, расстегнув ширинку, направился к моей постели! Бить его не хотелось в общежитии. Я его толкнул в сторону его кровати, и он на неё завалился с ножками! «А-а-а, — зарычал он грозно, — зарежу, зарежу, убью, сука! Всё, тебе пришёл конец!» — и, поднявшись с кровати, он двинулся на меня. Я его перехватил и швырнул на пол. Он, как женщина лёгкого поведения, развалился на полу, но продолжал угрожать. Тогда я его взял за руки, брат — за ноги, мы понесли его к двери и, раскачав, открыли им дверь! Затем, так же раскачав, довольно далеко швырнули его в коридор, метров на пять. Он долго не вставал, затем неохотно, кряхтя от боли, собрался и куда-то ушел. Через час вернулся в комнату, но уже молчал, хотя и был заметно обижен. Эту процедуру выброса тела видели многие, как мужчины, так и женщины, но никто не вмешался, никто ничего не хотел от нас, никаких объяснений. Зато с нами стали здороваться, вежливо и охотно. Мы могли спокойно идти вечером и ночью через пустырь, мимо пьяных — нас зауважали. Стали приглашать в гости из соседних комнат. Один раз сходили к одной паре, лет 30, приехавшей из Новосибирска. Они были не алкашами и не зэками, а просто романтиками. Муж после водки заиграл на гитаре, жена поддержала. Затем пришла одна «строительница» моего возраста, но раза в три крупнее. Пока остальные пили, я с ней разговорился и через час отправился в её комнату, в «гости». Она готова была на многое: «Но не в первый раз!» — сказала. А мои назойливые приставания легко устраняла без видимого усилия. Почувствовав себя пушинкой, я быстро раскланялся и пообещал прийти в следующий раз. Хотя и знал, что прийти ещё один раз к ней — уж слишком, к ней и один раз прийти — нужно много выпить! После этого случая она ещё долго не могла успокоиться и приглашала в гости. Может быть, и пошёл бы, но брат резонно спросил: «А что ты с ней будешь делать?!». Было ещё несколько не хуже, чем она, но и здесь брат меня отговорил, убедил, что я заслуживаю чего-нибудь «получше». На заводе было немало, и даже «получше», но производственный процесс, а главное — конвейер, мешали коммуникации с женским полом.

Производство холодильников было поставлено на современный, автоматизированный, конвейерный уровень. Вначале на конвейерную ленту поступали детали, которые по мере движения по конвейерной ленте от одной работницы к другой собирались, а в конце уже выходил готовый холодильник с гордым названием «Памир», указывающим, что эти горы невдалеке! А дальше холодильники попадали на испытательную конвейерную ленту. Меня это действительно завораживало: «Вот, есть люди, которые умеют работать! Что-то чертят, рассчитывают, штампуют, сверлят, варят, монтируют!». В мои обязанности инженера-конструктора входило им помогать, создавать для них приспособления, так называемые кондукторы, чтобы рабочий воткнул, к примеру, сверло, крутящееся в станке, в дырку кондуктора, а деталь внутри этого кондуктора была вставлена. И дырка сверлится точно в нужном месте, а не где попало, и рабочему не надо самому напрягаться, рассчитывать, где сверлить дырку. Вставил деталь в кондуктор — и сверли! Но чтобы деталь вставить, надо иметь кондуктор, проводник иначе, а где его взять? А его и должен был я рассчитать, начертить, а затем в инструментальном цехе по моим расчётам сделали бы, что нужно. Но легко сказать: рассчитать и начертить! Во-первых, это не так просто. Это требует неимоверных усилий, знаний, здоровья и трудолюбия! Ничего этого у меня не было в полном объёме, а если сделаешь халтуру, то пойдут бракованные детали и виноват не рабочий, а ты — ты неправильно ему дырку обозначил! Какой выход из ситуации? Не рассчитывать кондуктор, ведь до меня рабочий как-то справлялся! Так что же ему мешает и сейчас обойтись без этого кондуктора? Всё равно будет сверлить — ему ведь нужно деньги зарабатывать! Другое дело, у меня: сделаю я им этот кондуктор — не сделаю им этот кондуктор — всё равно получу не больше и не меньше, чем 90 рублей. Но совсем кондуктор не делать нельзя — выгонят быстро! Значит, надо что-то делать, но не до конца. Создавать так называемую видимость кипучей деятельности! Для этого надо часто ходить в цеха, что-то замерять, записывать, общаться с молодыми женщинами в косынках, затем возвращаться в конструкторское бюро. Там немного «почертить», а больше общаться с сотрудниками. Затем опять вслух произнести: «Пошёл в цех». Стараться там несколько часов пробыть, затем опять в отдел! И такие круги совершать до 4-х часов, т. е. до конца рабочего времени. Затем быстро убежать к автобусной остановке! Задача утомительная и непростая. Требует глубоких психологических знаний человека, артистического таланта! Надо делать долго и не доводить до конца дело! Стараться как можно дольше продержаться и получать зарплату, хотя бы пару месяцев, ещё лучше — полгода — это было бы 540 рублей! В конструкторском бюро, кроме моего кульмана, на котором я что-то чертил, стояло ещё четыре: главного конструктора и трёх инженеров. Один был инженером первой категории — толстый, лет 45, писклявый, женоподобный — хохол из Запорожья. Положенного хохлу чуба, как у запорожских казаков, не было, вместо чуба — лысина была! Другой длинный, лет сорока, худой — конструктор второй категории, тоже лысина, а по бокам ещё и стриженный под машинку. Третий — говорливый интеллектуал и борец за справедливость, редкие зубы, большие, как лопаты, что, по моему убеждению, указывало на психическую неуравновешенность. Еще была одна 24-летняя конструктор, на пять лет старше меня, с гнилыми зубами и тоже редкими — сухая, как палка. Она прибыла из Ташкента после того, как там «затрясло». Звали её Наташа. Хотя её кульман располагался перед моим, но всё равно смотреть было не на что. Никакой эротической заинтересованности, даже когда наклонялась поднять упавший карандаш или резинку! К ней захаживал один улыбчивый — Петя, лет 28, инженер из Ремстройдормаша — коллега брата. У Пети голова была продолговатая, как кабачок! Когда он смеялся, казалось — нос складывался в гармошку. Он ласково называл Наташу «костяшкой». Любил, видать, пососать кости. И, наконец, стоял кульман главного конструктора по фамилии Пузач. Очень мрачный и тупого вида 45-летний, не то украинец, не то непонятно кто. Такой фамилии до сих пор не встречал.

И по возрасту, и по должности я был младше всех, поэтому держался на дистанции, когда разговор шёл на производственные темы, зато был активен, если речь шла о политике и других вещах, не относящихся к работе. Прошло уже больше месяца, как я что-то чертил и рассчитывал «по кондуктору». Главный конструктор заметно нервничал и поторапливал. Я обещал вскоре закончить, но он оказался нетерпеливым и сам рассчитал и начертил приспособление. А мне поручил ручку для холодильника спроектировать. Я взялся и за ручку, поняв, что раз до неё дошёл, то скоро будут гнать! Настроение было недоброе, а тут стою в очереди за деньгами к кассе, и очередь такая, что во двор завода тянулась. Впереди стояла кореянка, она работала в цехе, вроде на штампе. Обратил как-то внимание на её ногу — заметил, как она давила ногой на педаль, и сверху опускалась махина, по-моему, пуансон называется, и из металлического листа выдавливается корпус холодильника. Так как я часто бегал в цех, чтобы меньше чертить, то видел её и других. Они меня тоже замечали, явно хотели, чтобы я с ними заговорил, но я не мог из-за моего тихого голоса и производственного шума — это было не моей средой, где я мог быть в себе уверен. Да и на улице случалось, если заговаривал с явно «косящими» в мою сторону, в особенности, если их было двое или больше, то интерес ко мне пропадал. А некоторые позволяли себе ещё и хихикнуть. Понятно, я не оставался в долгу и моего голоса хватало, чтобы согнать спесь с дур, но всё же я избегал заговаривать с незнакомыми. И эта кореянка косила в мою сторону, но кто их знает — корейцев, куда они косят?! А тут она стояла впереди и оживлённо болтала с другими тётками. Пока не появился такелажник из их цеха — таджик лет сорока, такой грязный, запущенный. Он сразу направился к кореянке, сказал пару слов на своём ломанном русском. И тут же прошёлся по выпуклостям кореянки, как по клавишам пианино. Она шарахалась от него, а он стал её еще и за грудь хватать, шлёпать по заду, обнимать. И чем больше она от него шарахалась, тем больше он наглел. Что меня удивило — никто ничего не говорил, не одёргивал его, все смотрели мимо! Если бы он хотел, мог бы её раздеть и тут же изнасиловать — никто бы не «заметил»! Он меня возмутил своей наглостью и, как я считал, неуважением, в первую очередь, ко мне, ведь я стоял рядом. У меня сработал рефлекс, как когда-то с товарищем по техникуму: если в моём присутствии кого-то обижают — значит, со мной не считаются, меня не принимают во внимание, меня не боятся! Меня переполнили эмоции и, так как говорить мне было трудно, а от злости голос был бы ещё более сдавленным и странным — я без слов схватил такелажника за грудь, вернее, за рубашку, и двумя руками сильно, без всяких звуков толкнул его от себя, как Шурку в общежитии. Так как кровать не стояла у него на пути, то он просто долго летел, но не упал. Спина его уперлась в какую-то стенку. Все на меня удивлённо посмотрели, не ожидали от человека интеллигентного вида такое. Но такелажник сразу, очевидно, понял, что я небольшой интеллигент и залепетал: «Извини, я не знал, что она с тобой». Он решил, что она имеет ко мне отношение, поэтому я не отреагировал, как в школьном учебнике за 5 класс: помог старушке мальчик дорогу перейти, и сразу вопрос: кто она тебе, бабушка, тётя? — Нет, просто старушка. Так и здесь мог сказать: «Нет, она просто тётя», которой на вид было, как и мне, лет 20.

Когда подошли к окошку кассы, она почтительно стала мне предлагать пройти перед ней и получить деньги вне очереди. Очевидно, в знак благодарности за её спасение. Я, конечно, не принял этот скромный дар. Она получила свои деньги и медленно пошла. Затем я получил свои, и тоже пошёл… Был уверен, что она меня будет ждать, как-то задержится. Так оно и оказалось, она очень медленно шла, вернее, пошла, когда меня увидела, и специально задержалась, чтобы я её догнал, что я и сделал. Беседа пошла легко и непринуждённо. Километра два прошли без всяких проблем, весело. Что бы я ни сказал, она смеялась. «А, кто ты по национальности?» — спросила она. «Угадай», — предложил я, чтобы проверить знания корейцев в области антропологии. «Осетин», — уверенно произнесла кореянка. «Нет», — уверенно ответил и я. «Армянин», — все еще уверенно сказала она. «Нет», — ответил я. Тут она призадумалась и неуверенно спросила: «Русский?». Услышав, что и это не так, завяла. Тут пришла моя очередь после таджика-такелажника её напугать, что я и сделал, объявив гордо, кто я! И пожалел кореянку, которая окосела ещё больше, чем была, не выдержав удара. «Как?!» — испуганно спросила она. «Да, так получилось, — пытался я её успокоить, — что, напугал?» — «Да нет, просто я слышала, что евреи кровь детскую из детей пьют». — «А я слышал, что вы собак едите, это правда?». — «Нет, нет!» — заверила она. «Вот дурак! — подумал я. — Зачем я это дурацкое сравнение привёл?! Они ведь точно собак жрут, а значит, я сказал таким образом: перестаньте жрать собак, тогда и мы перестанем пить детскую кровь — вам можно, а нам нельзя?!» Оба народа оказались хороши! Но общая вина перед человечеством сблизила, и она пригласила в гости, когда дошли до её домика с садом. «Вот молодец, деловая! — подумал я. — Сразу к делу приступила!». Но радость оказалась преждевременной — это был домик её брата, и мне пришлось не с ней ближе познакомиться, а с ее братом, который тоже оказался косым.

 

Глава 2

Прошло полгода, как я покинул Бердичев вскоре после желудочного кровотечения. Я хотел убежать от болезни и от обещаний мамы, что без неё погибну, что должен быть рядом с ней и заниматься только своим здоровьем — «ведь я такой слабый и больной», хотя и неблагодарный сын. А главное: не слушать папу и брата, которые хотят меня погубить. Бердичевские хирурги мне тоже обещали скорый конец от язвенных кровотечений, причём в самом неподходящем месте — в том, где их не будет, чтобы мне оказать быструю помощь — отрезать у меня две трети желудка! От них я тоже сбежал в Душанбе. Меня от этих врачей, которых я нанюхался с детства, тошнило больше, чем от язвенной болезни! Возможно, эта болезнь у меня и возникла оттого, что меня с детства от многого тошнило? У меня появилась стойкая мечта стать врачом, чтобы не зависеть от других врачей и работать не как они, а как я себе врача представлял. Брат — единственный, кто знал об этой моей мечте и поддерживал её. Мы с ним даже посетили мединститут в Душанбе, который носил имя Авиценны или, как звучало на входных дверях института, ТГМИ (Таджикский государственный медицинский институт имени Абуали ибн Сино). Это меня тоже завораживало! Когда мы подошли к зданию мединститута, то во мне всё задрожало, я возбудился, как если бы подошёл к девушке, в которую был влюблён, но она ещё об этом не догадывалась, а я не решался ей об этом сообщить. «Чего ты побледнел?» — спросил брат, когда вошли внутрь института и прошлись по его коридорам, поднялись на второй и третий этаж. Он задал риторический вопрос, т. к. понимал меня без лишних слов. Мы с ним обычно разговаривали, не договаривая предложения, понимая друг друга без слов, что затрудняло другим наш разговор подслушать. Они просто не понимали, о чём мы говорим. В автобусах и троллейбусах мы часто переходили на идиш, если говорили о тайнах, тем более что вокруг тоже говорили на иностранном — таджикском. Окружение на нас смотрело, не понимая, на каком языке мы говорим. Это же не Бердичев, где украинец знает, что если еврей не разговаривает на русском, то это еврейский язык — идиш. Хотя были и такие, как, например, мой одноклассник, а затем однокурсник по техникуму, которые использовали украинский для лучшей связи с местным населением. А главное, учителя повышали оценки за «балаканье» на «мове». С населением «мова» не помогала: это было уж слишком нахально: с такой явной физиономией — и в хохлы! Почти что еврей-выкрест, а как известно: «жид крещеный, что вор прощеный!». А здесь другое дело — еврейский был как иностранный. Местные: таджики и бухарские евреи, которых мы поначалу не отличали от таджиков, разговаривали на таджикском, и нас они считали не евреями, а русскими. Поэтому один таджик и ошибся в автобусе, когда я утром штурмовал — «брал» автобус, чтобы попасть на работу. Я был один, без брата, и поэтому на идиш не говорил. А моё поведение и то, что я его опередил в дверях и проскочил раньше, а главное, моя «славянская», как оказалась, внешность его возмутила, и он произнёс: «Убирайся к себе в Ленинград — тут моя земляк».

Русские молчали, а остальные таджики были с ними согласны. Все были напряжены, а мне стало смешно и приятно, что меня перепутали, тем более что после прочитанных книг Достоевского действительно мечтал жить в этом городе. Поэтому я на таджика даже не разозлился, а был ему как-то благодарен. На работу я приехал в этот раз вовремя, хотя и не знал, зачем я туда еду. Вернее, я знал зачем — чтобы деньги два раза в месяц получать. Я не знал только одного, что мне там делать? Становилось с каждым днём всё сложнее. Я уже примелькался в цехах. Рабочие давно перестали ко мне приставать со своими дурацкими вопросами или надеяться приспособления от меня получить. Но этот Пузач — главный конструктор, ещё на что-то надеялся и смотрел на меня волком! Как будто я ему рубль задолжал! Он меня тоже уже давно раздражал своими назойливыми приставаниями и надеждой, что с моего кульмана получит чертежи каких-то приспособлений, какие-то ручки к холодильнику «Памир»! Мне, например, старая ручка нравилась, что вдруг этому Пузачу какую-то «другую» ручку, захотелось! Как будто та, которая сойдёт с моего чертежа, если сойдёт, будет лучше. Конечно, она была бы оригинальнее и веселее, но она всё «не сходила и не сходила»! А я продолжал изображать муки творчества на лице, когда стоял у кульмана или произносил «пошёл в цех». У брата всё складывалось, я чувствовал, значительно успешнее. Он что-то на своём заводе делал. Но ему не надо было чертить — он администрировал, а это ему удавалось лучше. Он стал вскоре комсоргом завода, со времён службы в армии состоял членом партии. Политическая деятельность тоже обеспечивала ему неприкосновенность со стороны начальства. На заводе он стал популярным и уважаемым человеком.

«Ну что, — объявил он мне как-то в пятницу, — пойдём в горы? Завтра собирается компания из альпинистов и не только альпинистов. Как ты себя чувствуешь с желудком? Может, не стоит? — спросил он. — Это километров сорок только в одну сторону от посёлка Каратаг — какое-то высокогорное озеро Тимур-Дары. Хотя и я не думаю, — продолжал он, — что маршрут очень сложный или опасный. Для альпинистов это просто разминка перед тем, как они пойдут через месяц на Пик Ленина на Памире. Один из них пойдёт даже на костылях с переломом ноги». — «А этот, Петя тоже пойдёт и его „костяшка“?» — спросил я. — «Наверное, пойдут». — «Ну, если она пойдёт, то стыдно мне не пойти» — сказал я. «А желудок? — спросил брат. — Если ты не пойдёшь, то я тоже не пойду, — добавил он. — Давай лучше не пойдём, всё же ты не делал рентгеновских снимков желудка, и мы не знаем, всё ли у тебя зажило?». Как только я услышал про рентген желудка, меня сразу затошнило, и я уверенно сказал: «Пойдём!».

Компания собралась человек двадцать! Здесь действительно оказалась и «костяшка» с Петей. «И ты здесь?» — спросила она. «Пока здесь, — ответил я, — а где Пузач, почему он не пришёл?» — спросил я. «Его ещё не хватало!» — засмеялась она. «Может, было бы и не плохо, — разгорячился я, — ведь обрывы будут на пути!». «Костяшка» на меня испуганно посмотрела и спросила: «Петя, что, обрывы будут на пути?!». — «Обещали — не будут, — успокоил ее Петя, — сам там ещё не был». — «Где, в обрыве?!» — мрачно пошутил я. «Нет, на Тимур-Дары», — сказал Петя, не поняв юмора. Мне тоже не очень было весело, в голове вертелось врачебное: «Погибнешь в самом неподходящем месте!». «Чем не подходящее место? — подумал я. — Всё для этого есть: никакой диеты, хотя я и так её не соблюдал — главное, было бы что поесть! Физическая перегрузка, и к тому же стресс — делали врачебные обещания ещё более реальными. И если „закровлю“, то уж точно никто не спасёт в горах!». Но отступать было некуда. И мы двинулись в путь! У всех было килограмм по двадцать: рюкзак с консервами, палаткой и другой «гадостью». Один из альпинистов по фамилии Малкин оказался преподавателем кафедры анатомии мединститута. «Хочет поступать к вам», — указал на меня ему брат. Малкин равнодушно на меня глянул и произнёс: «Не думаю, вернее, уверен, что это нереально!». — «Почему?» — спросил брат. «Всё против него, — указал на меня Малкин, — еврей, по-моему», — засмеялся он. «А ты?» — спросил брат. «То были другие времена, — ответил Малкин и пояснил: — У нас ректор — академик, если слышали, хирург по сердечно-сосудистой патологии, очень „любит евреев“ — старается всех еврейских преподавателей выжить. К тому же, — указал на меня Малкин, — он не по специальности — после машиностроительного техникума». «Ещё даже „не после“», — промелькнуло у меня. «Не местный даже, и ещё из такого „страшного“ города — Бердичев! В общем, честно скажу — шансы нулевые! Советую не мучиться и поступать в политехнический институт, туда могу помочь», — закрыл мне шансы в мединститут Малкин, но открыл в политехнический. Меня сразу затошнило от слова «политехнический»! «Я вам честно скажу, — никак не мог успокоиться, Малкин, — если бы я сейчас мог все изменить, то сам пошёл бы в политехнический. Что такое врач? Врач — это несчастный и бесправный человек с мизерной зарплатой и недовольными пациентами! А учёба в мединституте — это зубрёжка. Одна моя кафедра анатомии чего стоит! Сколько студентов вылетело уже на первом курсе из-за анатомии! Трупы, все названия на латинском, еженедельные зачёты, экзамены». Слово «трупы» меня слегка напугало, я с детства их боялся и даже похорон избегал, и тут же подумал: «Странно всё в жизни: кто чего-то не любит и не хочет — это имеет! Он ненавидит медицину, и поэтому на кафедре анатомии трудится.

Его „пациенты“ — трупы, и то, оказывается, им не довольны. Живых не любит, а пошёл в медицину, и даже кандидат медицинских наук. А я мечтаю стать врачом — и у меня нулевые шансы. Вот бы с ним поменяться: его к Пузачу, а мне иметь дело даже с плохими пациентами. Ведь я и есть тот самый „плохой пациент“! Куда уж хуже — после язвенного кровотечения специально пойти туда, куда не советуют врачи и где они обещают мне гибель». Эти мысли были по ходу маршрута, который шёл уже на полную катушку! Приходилось стараться поспевать за впереди идущими альпинистами. За ними двигались две худосочные сорокалетние тётки. «А это что за „шваль“ такая?» — спросил я у брата еще в самом начале. «Ты посмотришь потом на эту шваль, как они легко пойдут. Они были уже на Пике Ленина, одна из них, кстати, тоже из мединститута, преподаёт на кафедре физики», — заступился брат за «шваль». «Можно уже начинать сдавать вступительные экзамены», — подумал я. Действительно, «шваль» передвигалась довольно быстро. За три часа прошли километров двадцать — полпути, и наши альпинисты, наконец, объявили получасовой привал. Я побежал искать уединённое место в горах, где можно было бы проверить, не «кровлю» ли я. Убедился, что нет, и сердце радостно забилось, я повеселел — 20 км прошел без кровотечения! Обрадовал и брата. Поев консервы, запив чаем, приготовленным в кастрюле на костре, отправились дальше. Эти альпинисты были безжалостными тварями. Они шли быстрым темпом, тропы становились всё уже, а мы выше поднимались. Шёл мелкий дождь, и тропы становились всё более скользкими — мокрая глина. «Костяшка» уже давно сдохла, хилый маленький «рюкзачочек» болтался в разные стороны на её худосочных бёдрах, сверху в такт тряслась ее головка.

Зато Петя нёс и свой рюкзак, и её, и вскоре «костяшка» исчезла из поля зрения, а с ней и Петя пропал. «Где они?» — спросил я у брата. «Первые потери, — пояснил он, — пошли обратно, наверное». Мне тоже хотелось «обратно» — упасть на землю, застучать ножками, заплакать: «никуда я дальше не пойду!». Но сзади меня, шаг в шаг, шли участники маршрута по бездорожью. Я был как бы посерёдке, а впереди другие. На узкой тропе некуда свернуть или остановиться. Тебя сзади поджимают и гонят вперёд. Старался не смотреть под ноги вниз. Внизу была бездна, как будто из самолёта смотришь. На твоём уровне горы, внизу бездна, скалы, и река бурлит глубоко внизу. Было бы красиво, если бы не страшно. Странным образом, смертельная усталость, одолевавшая поначалу, исчезла, и я шёл, как автомат с мыслью: «дойти»! Прошло уже пять часов, как мы шли и шли, поднимались всё выше. Страшно было подумать, как будет обратно вниз спускаться. Подъём был крутым — твоя голова на уровне пяток впередиидущего. Вот и объявлен последний привал. Подошли к крутому песчаному подъёму, к горе высотой, как мне показалось, не менее одного километра! Мы уже были на высоте двух километров. Альпинисты сжалились и сделали ещё один короткий привал. Поели очень мало и мало пили. Мучила жажда! Через 15 минут двинулись вверх, и тут я понял, насколько брат оказался прав. Эти тётки — «шваль» — пёрли вперёд, как будто шли по равнине. А один альпинист на костылях, в гипсе, прыгая на одной ноге, поднимался выше и выше. За ним шла его собака, и та язык высунула, а он нет. Примерно через час, наконец, поднялись! Открылась картина, которую и в кино не видел. Заснеженные горы, несмотря на лето! Горы по кругу, а в центре, как в чаше, голубое озеро, ясное, солнечное небо! Спустились к озеру, разбили палатки. Я, конечно, опять испытал свой желудочно-кишечный тракт, и опять успешно — не «кровил»! Затем, после еды, чая, погуляв вокруг озера, не рискнул купаться в нём, как эта «шваль», а расположился у костра. Малкин заиграл на гитаре, его компания ему подпевала песни Высоцкого. Было интересно, почти как на комсомольских стройках коммунизма, которые я не любил и не принимал участия. Ночью в горах звёздное небо, как будто в космосе находишься — романтика. Спал крепко. Наутро, после консервов и чая, стали собираться в обратный путь. Так и оказалось, что назад было страшнее, хотя и быстрее. Я не знал, как приступить к спуску. Брат посоветовал делать, как другие это делают. А они становились на пятки — и их несло, как на лыжах с трамплина, по песчаному спуску вниз. От страха тоже решился, и меня понесло вниз, как по снегу! Через 5 минут был уже внизу, хотя поднимались на эту гору около часа. Затем путь дальше по тем же тропам, только было страшнее, но был уже какой-то опыт. Без всяких привалов, за пять часов добрались до посёлка Каратаг, с которого начинали свой путь, и дальше до чайханы. Я никогда так не хотел пить, как сейчас! Выпил три чайника, по одному литру, зелёного чая. Все отправились домой, а мы с братом — в общежитие. Брат пользовался успехом не только на работе, но и в общепите. Мы часто обедали в кафе «Лола» у кинотеатра «Ватан» и раздатчицы, в особенности одна из них — «кровь с молоком», плотно сбитая, крепыш, лет 35 — ложила ему в тарелку двойную, если не тройную, порцию мяса. Мне тоже кое-что обламывалось, благодаря нему, но в меньшем количестве. Он шутил, веселил их, они смеялись и хорошо кормили. Конечно, он это делал не для хорошего питания, а по своему добродушию и остроумию, но делал это он не со всеми. Некоторых он даже мог облаять: в прямом и переносном смысле! Каждый получал, что заслуживал. В особенности наглые были продавщицы в продовольственных магазинах, и в особенности, в мясомолочных отделах — там, где больше калорийности, жирности, и где население больше от них зависело. Они старались подсунуть кость, вместо мяса, или обвесить, или обсчитать, а чаще и то, и другое и третье! Брат их ловил на этом, они «открывали на него пасть», а одна так её открыла, что стала похожа на злую собаку! Брат на неё внимательно посмотрел, затем, выгнув шею и глядя исподлобья, резко гавкнул в её сторону! Продавщица опешила, испуганно вздрогнула, нервно отскочила от прилавка. Это только его подзадорило, и он уже, как крупная овчарка, стал звучно поливать её раскатистым лаем! Слышно было на весь магазин, и не только! Ему хорошо давалась имитация — пантомима. Он умел любое животное изобразить, и поэтому, войдя в роль, он не только лаял: он рычал, скалил зубы и при лае, как собака, дёргался, наступая на прилавок! Все испуганно смотрели, а продавщица, не выдержав натиска, просто сбежала внутрь бытовых помещений. Только тогда, он постепенно успокоился и, наконец, перестав лаять, засмеялся. Засмеялись, облегченно, и все вокруг. Он всем объяснил, что с продавщицей поговорил на её языке.

Затем он пригласил директора магазина и попросил организовать короткое собрание коллектива, для разъяснения производственной ситуации. Директор был перепуган, магазин на 5–10 минут закрыт, и брат произнёс в кабинете директора речь перед персоналом: как нужно работать, не хамить, не мошенничать, не лаять на покупателей, т. е. жить по библии! Продавцы, молча, слушали, директор от их имени извинился, поблагодарил и попросил: чуть что, сразу ему сообщать о нерадивости продавцов! Мы получили хороший кусок мяса, а главное удовольствие. В этом магазине нас потом «узнавали» и изображали глубокое уважение, при наших посещениях! Вскоре нас «узнали» и в других магазинах города, куда ступала наша нога! А так как, мошенничали и хамили везде, а наша гордость и унизительное положение не позволяли давать плевать себе в лицо, то мы разработали систему действий в зонах советской торговли! Брат затевал скандал, я стоял, как бы, со стороны — посторонний, а затем присоединялся, как тоже один их покупателей, не имеющих к брату отношения. Это усиливало эффект, так как часто, именно покупатели подхалимничали, и чтобы получить лучший кусок мяса, становились на сторону продавцов. Они говорили, например: «Ну что вы пристали, и мешаете работать продавцу! Где ему взять на всех хорошее мясо!». Обычно такие покупатели затем сожалели о содеянном, мы их обрабатывали, как в магазине, так и на улице. В особенности нас разозлила одна, лет 45–50-ти, по виду общественница — «член профкома». Мы забирали у сапожника наши, видавшие виды, туфли после ремонта и попросили, чтобы он исправил свою халтурную работу. Уж очень грубо, нахально и не уважительно, обошёлся он с нашей хоть и потасканной, но всё же дорогой нам обувью! Набойки, которые он сделал, выпирали наружу. Сапожник с неохотой согласился, а эта, сзади нас стоявшая «месткомовка», пошло скривив ротик, и выпучив губки, как задний проход на унитазе — вывела: «Что вы пристаёте к человеку?! Как ему для вас, сорванцов, новую обувь сделать!». Она имела в виду, скорее всего — оборванцев! Мы подождали, пока она свои туфли получила и демонстративно, молча, пошли за ней, преследуя её по пятам. Она испуганно озиралась, было время обеденного перерыва. Дойдя до своего места работы, как оказалось — министерство лёгкой промышленности, она вынуждена была войти в здание. Остановилась у кабинета без всякого обозначения. Как и предполагали, оказалась мелкой чиновницей. Провозившись у плана расположения кабинетов, мы с братом ткнули пальцем на кабинет зам. министра, посмотрели номер и этаж, а затем, демонстративно, глянув на эту общественницу и тихо друг другу сказав: «К нему пойдём», — стали подниматься по лестнице к «зам. министра». Побледневшая «профкомовка» поплелась за нами. Пришлось действительно зайти в приёмную зам. министра, перед этим кивнули ей злорадно головой, мол: «мы тебе сейчас создадим авторитет!», и «победоносно» пройдя в приёмную, закрыли за собой дверь. Секретарши не оказалось, и поэтому могли спокойно минут 10 подождать в приемной, а затем выйти, потирая руки от сделанного дела — отмщения. «Общественница» всё ещё стояла в коридоре и испуганно глядела на нас. «Теперь вы идите к зам. министра, — сказали мы ей, — он вас у себя ждёт!». Она пробормотала, что не хотела нас обидеть и поплелась в приёмную зам. министра. Мы тем временем ушли из организации, не желая мешать работать важному учреждению. На улице весело смеялись, хотя и понимали, что это наше положение нас толкает на такие действия, и лучше энергию тратить на более полезные дела. Хотя это и было признаком нашей жизнеспособности и стремления занять более достойную нишу в этом мире. Мы считали, что этого заслуживаем. Хоть и рассчитались, как могли, с этой сапожной защитницей, но в ушах неприятно звучало это её: «сорванцы». Мы чувствовали себя неуютно из-за того, как одеты. Если бы у нас был вид алкашей, то всё было бы нормально, да и она бы побоялась такое ляпнуть. Поэтому брат заявил: «В чём-то эта сука права, такие туфли уже не несут к сапожнику! Будем их сами ремонтировать». «Но у нас в роду, вроде, не было сапожников!» — сказал я. «Значит, будут — мы первые! Я примерно знаю, как это делать, — сказал брат, — ещё пацаном наблюдал в Бердичеве, как сапожники это делают. У них есть такое шило, как вязальная спица. Они прокалывают ею кожу обуви, а затем нить протаскивают этим крючком». «Нужно покупать инструмент?» — спросил я ехидно. «Не переживай, сделаю на заводе, — не обратил брат внимания на моё ехидство, хотя тут же добавил. — Посмотри на свой правый туфель, с боку он уже порвался, скоро стопа будет вылезать наружу». — «Поэтому я хожу осторожно, как при вывихе сустава».

На следующий день он действительно принёс с завода, изготовленный им инструментарий: «Будем себе шить немножко, как сказал еврей в анекдоте: — Если бы я был король, я бы себе ещё немножко шил». «Я думаю, мы бы в этом случае не занимались шитьём», — сказал я. «Давай свой правый туфель — философ!» — сказал брат и принялся работать. Через полчаса я получил свой туфель, который мне очень не понравился. «Что ты сделал?!» — спросил я его. «Всё нормально, не морочь голову, — сказал он, — крепко и надёжно!». «Это же не туфель, а голова холмогорского гуся! — ужаснулся я. — Посмотри, какая шишка с боку получилась!». «Иначе нельзя было, — заверил он меня, — нужно было по краям захватить поглубже, а в центре не за что было — там всё уже дырявое». «Так лучше была бы дырка, чем этот гусь!» — не мог успокоиться я. «Не переживай, со стороны это не видно», — заверил брат. «Ты ещё хуже того сапожника, тот хотя бы переделал», — сказал я. «Ладно, в следующий раз будешь сам себе шить! — пообещал он и добавил. — Где для вас сорванцов новую обувь возьмёшь? Приносите рвань разную, а хотите новую получить!». Мне было не смешно, но отношения с братом портить тоже не хотелось. Каждый день его «работа рвалась», и перед выходом на улицу приходилось ремонтироваться. Хоть он и приобрёл опыт, но не умение, и работал как настоящий сапожник. В субботу, после очередного ремонта обуви, решили сходить в гости. У нас были ещё родственники — брат тёти Эммы, а значит тоже двоюродный брат матери. Его звали Фима, и он заведовал базой. Его жена тоже была врач, как и тётя Эмма. И было ещё у Фимы двое сыновей: Дима 14 лет и Сёма 8-ми лет, это мы тоже знали, но если Фиму и его жену Яну видели на фотографиях у бабушки, то их детей не приходилось видеть. «Зайдите обязательно к Фиме! — сказала мама перед отъездом — Он очень гостеприимный — Фима!». Чтобы не злоупотреблять гостеприимством Фимы, мы вначале позвонили. Узнав, что мы живём в общежитие, и полгода как работаем, Фима успокоился и сказал: «Хорошо, приходите». В дверях нас встретила Яна, 180-ти см ростом, с широкими плечами и мощными ногами, куда покрепче, чем раздатчица из кафе «Лола». «Заходите, заходите, — расплылась она в улыбке, — никогда не видела родственников Фимы, кроме Эммы, хотя и слышала, что такие есть», — смеялась она, заливаясь искусственным смехом. На брата, как мне показалось, смотрела игриво. Ей было уже лет за сорок, но она молодилась. Фима тоже выполз из комнаты с сонным, уставшим видом. «Фима, вечно, спит по выходным!» — уколола его Яна. «Ты же знаешь, как я устаю за неделю», — объяснил ей Фима и, сонно поздоровавшись с нами, пригласил в комнату. Там на полу, на ковре сидели их дети: Дима и Сёма, и играли в машинки. Они на нас не обратили никакого внимания. «Поздоровайтесь, хотя бы, — сказала Яна, — это ваши троюродные… Да?» — спросила она нас. — «Если не ошибаюсь, братья из Бердичева». Но и это не произвело большого впечатления на «братьев наших меньших». Но всё же, «здрасте» сказали, не отрываясь от машинок. «Оболтусы! — объяснил ситуацию Фима. — Тебе, Дима, лучше уроки делать, чем в машинки играть». «Сейчас, — сказал Дима — не мешай!». «Он очень способный! — вмешалась Яна. — Но иногда ленится». «Сама ты ленивая», — возразил ей Дима. «Иди, тогда покушай», — предложила Яна альтернативу не худому Диме. Лицо у него было продолговатое и худощавое, как у мамы, но зато и зад, и ноги тоже как у мамы! «Не хочу, не приставай!» — ещё раз отрезал Дима. — «Тогда, ты Сёма, иди поешь». «Не приставай!» — отрезал и Сёма. И Яна перестала это делать. «Ну, расскажите, как и когда приехали, как устроились? Если бы Эмма не сказала, мы бы и не знали. Даже не позвонили!» — стала уже к нам приставать, Яна. Хотелось тоже сказать: «Не приставай лукавая»! «Так, где вы работаете?» — спросил Фима. «А ты?» — спросил он у брата, после того, как я сказал — на ЗБХ. Услышав где, поинтересовался, сколько получает. Узнав, что 130 рублей, сказал, что для начинающего вполне достаточно: «Я, например, — сказал Фима, — никогда не был алчным», — при этом, у Фимы глаза задёргались и прикрылись веки. Мы с братом, переглянулись, и с трудом сдержались, чтобы не рассмеяться. «Ты видел, как у него глаза от стыда прикрылись, когда сказал, что алчным не был?» — спросил брат у меня уже на улице. «Ну да, — сказал я, — это оттого, что глаза такого вранья аж не выдерживают!».

На следующий день брат получил письмо от жены. Уже «роды на носу», и лучше, если ребёнок родится в Душанбе. Это для его последующей жизни будет лучше. Будет в Таджикистане свой, а не как мы, «неместные». И поступать учиться будет легче. «Еврей ещё не родился, а уже об учёбе думает!» — пронеслось у меня. «Надо снимать квартиру, — решил брат, — снимем трёхкомнатную, плюс кухня, и ты с нами будешь жить», — предложил он мне. «Может, мне лучше остаться в общежитии?» — спросил я. «Ты что, совсем дурной?» — поинтересовался он. Я сказал, что нет. «Мы что, приехали за семь тысяч километров, чтобы по отдельности жить? И с нами тебе лучше будет», — решил он. «Просто подумал — может, мешать буду?». — «Кому?!» — возмутился он. Квартиру сняли в центре города, недалеко от так называемого «зелёного базара» и недалеко от «нашей» первой гостиницы в Душанбе — Дома колхозника. Как бы завершился виток спирали! Или это было начало нового витка? Через неделю уже разгружали контейнер с вещами и мебелью, присланный женой брата. А ещё через неделю встречали её саму. Брат был рад, и его жена тоже. Мы с ним приготовили обед, посвящённый такой встрече. Стали жить, как «трое в одной лодке, не считая собаки». Вскоре и она появилась, через месяц, в виде тёщи брата, которая решила приехать и помочь дочери родить, а главное, правильно воспитать ребёнка. Мы её тоже встретили, она была менее радостная, чем дочь, и все косилась в мою сторону. «А какие у тебя планы? — спросила она меня уже дома. — Ты, вроде, диплом не защитил, тебе, наверное, стоит вернуться в Бердичев и защитить?». — «Нет, он будет здесь защищать», — сказал брат. «А здесь есть техникум?!» — спросила раздражённо тёща. «Есть», — «обрадовал» я ее. На такую неудачу она явно не рассчитывала.

«Давай сходим в техникум, — предложил на следующий день брат, — может, разрешат здесь защитить? Конечно, с твоими знаниями тебе будет нелегко». — «Да, скромность мешает», — согласился я. «Но я думаю, мы найдём путь к сердцам членов приёмной комиссии. У меня уже есть знакомые на уровне министерства и Госплана, главное, разрешили бы», — успокоил он меня. Техникум в Душанбе, в отличие от БМТ — Бердичевского машиностроительного техникума, назывался Душанбинский индустриальный техникум. Но был мой факультет ОМР — обработка металлов резанием. Прощупав обстановку у секретарши, брат смело направился к завучу, и я за ним. Как в «бердичевской» песне поется: «Мы смело в бой пойдем! И мы — за вами! Мы как один, умрем! Ой, Хаим, мы не туда попали»!

Завуч оказался незлым и сговорчивым. Он не видел никаких помех для моей защиты в Душанбе, раз семейные обстоятельства, как мы объяснили, не позволили мне это сделать в Бердичеве. «Приходите через неделю, — сказал он мне, — будет консультант-инженер. Он вам выдаст тему дипломного проекта, и под его руководством будете готовить проект. А через 3 месяца примерно состоится защита. Мы вас включим в списки». — «Ну вот, — решил брат, — будет у тебя душанбинский диплом! Вместо украинского языка второй лист будет на таджикском. Вместо „машинобудивный тэхникум“ будет написано, точно не знаю, но примерно: „технике ба машин, ба кор мекунат“». — «А кто будет этот проект мне делать? — спросил я перепугано. — Ты ведь знаешь, там — в Бердичеве, я нанял хорошего инженера». — «Будем вместе делать», — успокоил брат. Через неделю мы с ним вновь пришли и встретились с моим руководителем, которого он, как оказалось, немного знал, и тот знал брата. «Вот! — удивился я его способностям. — Уже всех знает в солнечном Душанбе!».

Был сентябрь, но ещё сильно припекало, +38 градусов, пыль, выжженная зелень, но все же не +42, что было ещё пару недель назад. Мой руководитель оказался опять евреем по фамилии Спектор — толстенький, розовый, как поросёнок, маленький, и была надежда, что не окажется большой свиньёй! Он себя вёл не заносчиво, дал тему и велел регулярно с ним советоваться и показывать, что сделал. И мы принялись с братом за работу. Кроме этого, в наши обязанности входило нанести воды, вёдер десять из водопроводной колонки за сто метров, т. к. в доме-кибитке, естественно, не было водопровода; вылить, соответственно, вёдер десять помоев, что и понятно — сколько принесли, по закону сохранения энергии, столько и вынести необходимо; закупиться в магазине и на базаре. Жена брата занималась домашним хозяйством, а её мама на кухне мешала ей им заниматься. Оставалось ещё где-то один-полтора месяца до родов. Мы с братом в свободное время беседовали о политике или литературе. Тёща брата тут же вспоминала, что вёдра пустые, а помойные — полные, и в холодильнике пусто. И мы отправлялись на исправительно-трудовые работы! По дороге брат говорил: «Вот сука старая! Как она мне надоела! Я бы её попёр, но жене будет легче, когда родит, хотя и не уверен, но пусть жена сама решает». С неимоверными усилиями я сделал дипломный проект, вернее, мне его делал в основном брат, а я удивлялся его знаниям. Всегда думал, что он такой же тупой в машиностроении, как и я, а оказалось не совсем так. Я больше наблюдал, как он делал, он только требовал, чтобы я хотя бы знал, что делается. Пришлось мне взять больничный лист для «творения» дипломного проекта. Вернее, я десять дней просто не ходил на работу, и когда Пузач, обнаглев, спросил, где я был, ответил ему: «В цехе!». Он сказал: «Я вас не видел!». На что я ему ответил: «Я вас тоже не видел!» — что и соответствовало действительности. Он в наглую потребовал у меня справку — оправдательный документ! Пришлось идти в поликлинику, вспомнить Бердичевский машиностроительный техникум, как я когда-то умело брал эти справки. История как бы повторилась: теперь в виде комедии! Тогда в Бердичеве я брал справки у моего родственника, двоюродного брата бабушки. И здесь тоже была родственница, в этой поликлинике, на «медгородке» около мединститута. Тётя Эмма была здесь начальником — председателем ВКК, а значит, решала все спорные вопросы по нетрудоспособности! Моя задача была до этого не дойти, т. е. до неё. Был опыт, как брать больничные листы, плюс хороший язвенный анамнез — всегда можно изобразить обострение. «А ид?» (еврей?) — спросил меня сидящий рядом парень лет 28-ми. «Точно! — ответил я. — Как удалось догадаться? Неужели похож?!». — «Я тоже», — признался он. «И я, вижу», — успокоил я его. «Да?! — удивился он. — А меня все принимают за грузина!». — «Они дураки, поезжай на Украину — тебя там не перепутают!». — «А ты оттуда?» — спросил он. «Именно!» — согласился я. «А я местный, — пояснил он, — как у вас говорят — бухарский». — «А как у вас говорят?» — спросил я. «Просто еврей, — засмеялся он, — ягуди на таджикском». «Хоть не жид!» — подумал я. На бухарского он действительно не был похож. Почти блондин, вернее, светлый шатен, голубые глаза. «Роберт! — представился он. — Работаю учителем физкультуры в школе. Да вот уже месяц плохо с сердцем, и никто не знает, что за болезнь?» — пояснил он. Коротко его расспросив, поставил ему диагноз: невроз сердца. «А ты что — врач?» — спросил он. «Нет, но хочу им стать». — «Ну, становись поскорее — буду у тебя лечиться. А сейчас я пока пойду к председателю ВКК, — указал он на дверь, за которой находилась моя тётя Эмма. — Она тоже ничего не понимает, — заверил он, — но мне нужно больничный лист продлить, а уже больше месяца — нужна её подпись. Без неё не имеют права продлевать». Я ему, конечно, не сказал, что он к моей тёте пошёл. «Подожди меня, — предложил он, — пойдём затем ко мне в гости». После того, как я взял больничный лист, а он продлил свой — пошли к нему. Он оказался гостеприимным и разговорчивым. После чая у него дома познакомил со всеми бухарскими евреями на Путовском базаре, рядом с которым он снимал глинобитную кибитку, окружённую забором. «Приходи ко мне всегда в гости, в любое время суток», — как истинный «грузин», предложил на прощание он. «Хорошо, — пообещал я, — в следующий раз приду к тебе в три часа ночи». Не предполагал тогда, что так оно когда-то и случится.

А пока что в техникуме назначили день защиты дипломного проекта. Со стороны моего руководителя — Спектора, я любви не чувствовал. Но брат сказал, что с председателем комиссии — евреем Беккером, и заместителем председателя, тоже евреем — Шустером — он договорился: защита должна пройти гладко. Она и началась точно в назначенное время. Я, как и в Бердичеве, развесил свои чертежи. В этот раз мне предстояло от евреев защищаться! Брат сидел в зале и переживал. Увидев во главе длинного стола двух евреев, от которых предстояло защищаться, я понял: кто-то из них — Беккер, а кто-то — Шустер. А дальше кто-то задал мне первый глупый вопрос, на который я, конечно, не ответил. Затем второй глупый, но ехидный, последовал от одного из евреев: Шустера или Беккера. Затем третий — от Беккера или Шустера. А дальше мне было уже всё равно! И мне вскоре разрешили идти. «Спектор нагадил! — сказал брат по дороге. — Он написал плохую рецензию». «Да и остальные два еврея тоже подгадили!» — добавил я. «Да, суки! — согласился брат. — Херово было мне на это все смотреть!» — заключил он. «А-а-а-а — не защитили!» — злорадно повторила тёща, как будто мы оба с ним защищались.

Я ушёл из дому. Через забор жила еврейская семья, с которой я успел познакомиться: моя одногодка по имени Майя — студентка университета; её папа — участник войны; её мама — спрятавшаяся в годы войны в Средней Азии от Украины. Они ко мне относились с уважением и надеждой, в особенности, папа Майи. Я сказал, что не защитил диплом. «А что же ты не сказал раньше, что защищаешь? — „обиделась“ Майя. — Председатель комиссии в техникуме — отец моей лучшей подруги Беккер Вали». — «Не знаю, как Валя, но её папа мне очень не понравился!» — ответил я Майе. «Абрам Семёнович — чудесный человек!» — возразила Мая. «Я в этом сегодня убедился», — подтвердил я. «Ты недоверчивый и циник! — деланно обиделась Майя, затем рассмеялась. — Хотя и часто прав!». — «Всегда прав!», — скромно поправил я. «И самоуверенный», — добавила Майя. «Вот этого могло бы быть побольше!» — самокритично возразил я. «С тобой тяжело, — заключила она, — ты замечаешь только плохое». — «Я замечаю то, что надо исправлять у людей, в том числе, и у меня». — «Как же надо исправлять?» — спросила Майя. «Если бы мне дали такое право, я бы многих исправил, и, в первую очередь, старика Беккера. Я бы его отправил на перевоспитание, ну хотя бы на год, на Украину. Там бы он понял, что с евреями нужно дружить и не зазнаваться, а здесь он себя вообразил советским патриотом — „объективным антисемитом“. Он старается доказать, что ему всё равно, кто перед ним: еврей или таджик, и поэтому в первую очередь ударяет по евреям!». — «Нельзя так строго судить людей! — менторским тоном сказала Майя. — Наверное, ты не очень хорошо подготовился?». — «Ты просто не понимаешь значения защиты дипломного проекта в техникуме. Это чисто формальный процесс, главное — это вывесить на доске чертежи, а объяснительную записку с расчетами передать в комиссию. Все остальное проходит чисто формально — никто не читает эту записку и не слушает тебя. Если могут задать вопрос, то только „Где собираетесь работать?“. Затем говорят: „Хорошо, поздравляем вас с успешным окончанием техникума!“ — попытался я вразумить Маю. — Я первый в стране дважды дипломант всеукраинских и всетаджикских конкурсов артистов машиностроительного жанра!» — гордо, как мог, закончил я.

Когда через забор вернулся домой, брат был озабочен и раздражён — тёща злая. «Что, речь шла обо мне? — понял я. — Ну, ясно, твоя тёща надеялась, что я защищу и уеду, а теперь думает — буду ещё раз защищать дипломный проект — стану дипломантом всеукраинского и дважды всетаджикских конкурсов артистов эстрады».

Через день, после того, как у меня произошел «выкидыш диплома», жена брата родила ему сына, и он стал с радостью стирать пелёнки! «Идеальный муж! — подумал я. — Что ещё его тёще не хватает?! Она должна была бы быть счастлива иметь такого зятя! Конечно, ребёнок, квартира без удобств, и когда единственное удобство — это тёща, нелегко!». Я решил уехать в Бердичев, а там посмотрю, что дальше делать. «Я тоже, скорее всего, уеду, но перед этим попытаюсь поступить на заочное отделение юридического факультета», — решил брат. Когда я подал заявление об уходе на заводе бытовых холодильников, то ни Пузач, ни главный инженер не зарыдали и не отговаривали меня от такого шага. Мне показалось, что они даже как-то с облегчением приняли этот неожиданный подарок, и жадно, торопливо подписали моё заявление! «Может, еще и передумаю», — поиздевался на прощание я, но мой юмор не получил должной оценки. Стал готовиться к возвращению на «ридну неньку Украину»!

В душе надеялся там диплом защитить, с третьей попытки, ведь там не знают, что я и в Душанбе завалил.

 

Глава 3

В день отъезда я вновь получил те же десять крутых яиц, но от брата. Денег не было, жена его не работала, тёща тоже. До Москвы на трое суток хватит — решили мы, а там, в Москве, куплю чай в поезде, на это и на постель деньги были. Поезд в назначенный день отошёл от станции Душанбе и направился к станции Москва! Предстоял путь через Узбекистан, казахские степи мимо Аральского моря, дальше — Актюбинск, русские просторы, и только в конце — столица нашей Родины! Всё — как и в Душанбе из Москвы, год назад, но в обратном порядке. Я в день съедал по три крутых яйца и спал, а по пути заходили таджики, затем узбеки, дальше казахи, а затем пошли славяне — и русские в Москве. На Казанском вокзале в Москве я был уже без яиц, но с чаем. Переехал на Киевский вокзал и пересел в поезд Москва-Одесса. Соседкой, как всегда, оказалась старушка, но с крестиком на шее. Одна 50-летняя, примерно, тётка у неё спросила: «Из церкви, бабушка?». Старушка на неё строго глянула и правильно отреагировала: «Прочь пойди — лукавая!». Часов через десять езды появились хохлушки с мешками. Опять услышал милую украинскую мову, и заметил взгляды на себе. Вновь почувствовал себя «грузином», как Роберт в Душанбе. «Станция Бердичев», — без особой гордости объявил проводник. Я это и так уже понял и увидел отца на перроне, который напряжённо искал меня в окне. Удалось подкрасться сзади, незаметно, и похлопать его по плечу. «Как ты здесь оказался?» — бросился он меня обнимать. «Так я и не уезжал». — «Ты похудел», — огорчился отец. «Ещё бы, с 10 яйцами в кармане не наберёшь вес! — подумал я, но сказал: — Устал в дороге, четверо суток с лишним!».

«Как ты похудел! — ахнула мама. — Конечно, если Розочка там — хорошего не будет!» — сказала она в адрес тёщи сына. «Ты, наверное, голоден?» — спросил папа и опять не ошибся. «Хорошо, что Розочка там! — сказала мать, наблюдая, как я ем, и предложила после куриного бульона ещё и сметану. — Зато ты сможешь здесь диплом защитить — она тебе не сможет помешать, если, конечно, твой папочка тебе не помешает!» — посмотрела она в сторону отца. «Люся, ты опять за своё», — сказал вяло отец. «Да нет, я уже молчу, — так же вяло произнесла мать и добавила: — Он и сам поймёт — вы с Розочкой одна шайка-лейка!» — подытожила она. Всё же она была несколько спокойнее, чем до нашего отъезда. «Вот, уже твой Хейфец идёт! — недовольно объявила она, увидев через окно товарища по БМТ Хейфеца Гену, топающего по балкону. — А твоему папочке надо было обязательно сообщить, что ты приезжаешь!». Мать скептически наблюдала, как мы с Хейфецом хлопали друг друга по плечу, и когда мы разговорились, вышла из комнаты, произнеся: «Тебе надо отдохнуть после дороги». — «Понятно, — засмеялся Хейфец, когда она вышла, — это в мой адрес. Ты должен защитить диплом», — сказал он. «Я его почти защитил в Душанбе, только чуть-чуть опять не хватило! Третья попытка состоится здесь! Буду трижды дипломантом: всеукраинских и всетаджикских конкурсов „токарей по металлу, по хлебу и по салу“!». — «Они уже меньше звереют», — решил Хейфец. «Твоя тетя — немаловажный фактор их доброты», — возразил я. «Да, конечно, но я думаю, что они уже старые обиды забыли, и у тебя получится. По-моему, через пару недель начинается выдача тем проектов, я узнаю, — пообещал он. — Пойдём вместе, — предложил Хейфец, — разведаем обстановку. — А ты как-то изменился, стал старше. Я решил уехать в Питер — попробую поступить в художественную Академию, — объявил он. — Пойдём ко мне, посмотришь мои рисунки». — «Тебе разве дадут отдохнуть!» — сказала вслед нам мама. Бердичев не изменился, и в отличие от меня, не постарел. Бердичев так и остался юным и «нетронутым», хотя появилось много новых физиономий на улицах, незнакомых лиц. «Вон, Стасик идёт!» — показал Хейфец на противоположную сторону улицы. «Действительно, Стасик!» — согласился я и перешёл на его сторону. Стасик шёл гордо, чеканя каждый шаг, одет как «картинка», в расклешённых белых джинсах, остроконечных мокасинах, в яркой, цветастой, с пальмами и морем рубашке на выпуск. Вычурно и слишком уж гордо, с высоко поднятой головой с коротким ёжиком, не глядя ни вниз, ни по бокам, а только вперёд, он плыл как корабль по морю, чувствуя себя приманкой для бердичевлянок. «Разрешите познакомиться!» — произнёс я, похлопав его по плечу. «Ты откуда взялся?!» — ошалело смотрел на меня Стасик, и после непродолжительного похлопывания друг друга по плечу мы разговорились, вернее, разговорился Стасик. Спросил меня, где я, и узнав, что в Душанбе, больше ничего не спрашивал. Затем он недовольно посмотрел на Хейфеца, так что тот засуетился и сказал: «Ладно, я к тебе завтра зайду, мне надо ещё в одно место». — «Я, — сообщил Стасик, — уже месяц как из армии, служба была тяжёлой, но интересной. Окончил сержантскую школу, — сообщил он и добавил не без гордости, — зам. командира взвода!». И дальше Стасик подробно рассказал, как и где служил, вначале было тяжело, но затем быстро сам стал «дедом», а после сержантской школы был очень строг с солдатами, и у него во взводе была образцовая дисциплина.

Солдаты делились с ним, чем могли, а чем не могли — сам отбирал, и он достал карманные часы, ножик с защёлкой и портсигар. «А здесь скукотища», — сказал он. «А где Владик?» — спросил я. «Он здесь, женился на Козловской, помнишь ее?». — «Ну и как?». — «Я с ним сейчас редко вижусь — он весь в семье. А вот она! — загорелись глаза Стасика. — Да, я здесь с одной „чувихой“ договорился, посмотрим, — подмигнул он, — что получится! Ну ладно, я к тебе потом забегу», — на ходу бросил он и быстро подошёл к «чувихе» на противоположной стороне. По дороге домой решил заглянуть к другому школьному товарищу — Фельдману. Во дворе, как и много лет назад, с детьми играл его уже семнадцатилетний брат, перенесший в детстве менингит. Он стал толще, но не подрос. Завидев меня, узнал и, «хитро» улыбнувшись, сказал: «Заходи, он дома!». Из этого вытекало, что «его» нет. Его брат всегда шутил на эту тему: «Он» — есть, «его» — нет. «Он отслужил, — рассказала мать Фельдмана, радостно меня встретив, — сейчас остался там, где служил, под Новосибирском, работает рабочим. В письмах спрашивает о тебе, хотел бы, чтобы и ты переехал в Новосибирск. А у мужа ноги болят», — подытожила мать и жена. «В огороде бузина, а в Киеве дядька! — промелькнуло у меня. — А где он?» — спросил я, вспомнив, что всегда в домино «козла забивал». «В соседнем дворе играет в домино», — подтвердила мама Фельдмана. Всё было в Бердичеве без изменений. Вот только Мутко не стоял около дерева с тёткой, и бить его уже не хотелось. У родственников тоже ничего не изменилось. Тётя Ася так же стояла у своего дома, когда я проходил мимо. И несмотря на свои уже 85 лет без очков меня увидела. Я зашёл к ней домой, рассказал о Душанбе и о том, как там хорошо. «Хорошо будет тогда, когда у меня пирожки на ладонях вырастут!» — не забыла сказать тетя Ася. И после этого угостила меня теми же медовыми пряниками, из той же коробочки, что и год назад. Совершив такой малый круг по Бердичеву: улица Свердлова — центр — улица Карла Либкнехта — улица Свердлова, вернулся домой. На балконе столкнулся с польскими соседями: медсестрой тётей Ядзей и Юзиком. Она осталась такой же горбатой, только постарела. Юзик, её сын, вернулся с женой с проводницкой смены. Пришлось зайти в гости, рассказать, кто такие таджики, где они живут и как выглядят. Им было очень весело, когда я рассказал, как таджики одеваются, про многочисленные косички у таджикских девушек, их штанишки, тюбетейки. Услышав, что там много фруктов и овощей — задумались: не съездить ли туда на одну смену — закупить, а затем бердичевлянам продать. «Жаль только, нет поезда Бердичев — Душанбе — Бердичев», — огорчились они. «Да нэхай воны сказятся (сбесятся)!» — от души пожелала таджикам старая мама Ядзи и, как всегда, засмеялась своим трехкратным «Хр-хр-хр!». Дома, отец уже переживал: где я задержался? У нас в гостях была бабушка и тётя Рая — сестра мамы. Когда я с ними расцеловался, мама на меня скептически посмотрела, но не сказала, что я подхалим и не спросила в этот раз, продался ли я за конфетку. На следующий день пришёл Хейфец — мы решили пойти в техникум. Там тоже появилось много новых физиономий, и Хейфец отметил, что молодёжь даже симпатичнее, чем в наше время. «Знаешь, — сказал он, — я сюда регулярно прихожу рисовать. Вон, смотри, какой зад пошёл!». — «Есть у тебя такой на полотне?» — спросил я его. «Нет, нет, — задумался он, — а ты прав, очень!». — «Ты, ведь можешь этот зад к себе домой унести, тогда тебе не надо будет сюда приходить!» — предложил я. «А вот, смотри, ещё лучше!» — указал я на другой «зад», на высоких каблуках. «Точно! — встрепенулся Гена. — Вот, тебя здесь не хватает! Я каждый день сюда приходил и ничего не нашёл, а ты за пару минут целый клад открыл!». — «Какой клад! Ты куда меня привёл?! — сказал я. — Это же царство задов! Тут одни зады, что их открывать! Ого, ого!! Ты лучше туда посмотри! — еще больше и по-настоящему возбудился я. — Ты только посмотри — какая пошлая, голая блестящая задница пошла! Совсем „разголишалась“! Стыд и срам, и совесть потеряла!». — «Где, где?!» — запрыгал от нетерпения Гена. «Да вот же, смотри! — показал я. — Ты не туда смотришь, выше смотри, она вверх ногами ходит!». — «А-а-а-а», — разочаровано простонал Гена, поняв, что я ему на голову Младича — директора техникума показываю. Её — эту «задницу», как раз я и искал! И я устремился за этой пошлой «задницей». «Здравствуйте, можно к вам?» — спросил я у «лысой задницы». «Она» на меня внимательно посмотрела и сразу не узнала. «Это я!» — пояснил я. «А я-то думаю, что-то знакомое! — сказал директор, скривившись, как от лимона. — Заходи, заходи, — деланно приветливо произнес он, — как поживаешь?».

Я ему с чувством рассказал про свои подвиги и дела в Душанбе: «Там все поражаются тем глубоким знаниям, которые получают учащиеся в БМТ, позволяющие работать инженером-конструктором!». И, видя его недоверчивую рожу, показал ему трудовую книжку, где после разметчика на бердичевском заводе «Прогресс» гордо стояло: инженер-конструктор ЗБХ Душанбе. У директора на лоб глаза полезли: «Так, у тебя же, вроде, нет диплома?!» — как бы возмутился он, поражённый тем, что творится в Душанбе. «Да, ошибки можно совершить, главное — вовремя одуматься! — с раскаяньем произнес я. — За этим и приехал — защитить дипломный проект. Я бы мог это легко и в Душанбе сделать, но честно скажу, я всегда гордился тем, что учился в БМТ! И диплом хочу иметь именно из БМТ!» — патриотически-патетически, растроганно произнёс я. Это, надо сказать, слегка растрогало и старика: «Да, — согласился он, — бывает, ты ведь был вначале неплохим студентом?». — «Да в том то и дело! — горячо поддержал я его. — А потом, знаете, переходной возраст, девушки в голове!». — «И портвейн!» — засмеялся он. «Да был грех, — согласился я, чтобы сделать приятное директору, который, судя по носу, любил портвейн, а не девушек, — но мы с вами ещё отметим мою защиту! — пообещал нахально я. — И обязательно в ресторане!». — «О, спасибо! — мечтательно загорелись у него глаза. — Ну, хорошо, пойдём, я скажу завучу, чтобы тебе дали тему, и начинай серьёзно готовиться. Определим тебя в группу выпускников, которая как раз начала делать дипломный проект. Пойдём, я скажу, чтобы тебя в хорошую группу определили и дали знающего руководителя». «Зачем знающего?» — подумал я, но промолчал. Завуч, тоже «лысина», но в раза два крупнее — голова как горшок, был мне незнаком, и я ему тоже, но с директором он согласился, что я достойный дипломант. Директор ему рассказал, каким я был хорошим студентом и как оправдал в Душанбе высокий уровень БМТ (Бердичевского машиностроительного техникума). «Представляешь! — сказал он завучу. — С нашим техникумом там можно инженером работать, вот какие знания мы даём!». Я остался собой доволен — все правильно рассчитал! Теперь я просто обязан защитить диплом! Техникум должен быть заинтересован подтвердить мой высокий уровень и свой образовательный. — «Приходите завтра с утра — в девять часов ко мне, — предложил завуч, — и я вас представлю в одной из групп студентам и руководителю проекта». — «Желаю успеха!» — доброжелательно подал мне руку директор. «Спасибо», — как можно приветливее растянулся я в еще более широкой подхалимской улыбке. Душанбинский жизненный опыт мне пригодился.

Когда я шёл по коридору к выходу, через час примерно, то застал Хейфеца Гену за тем же занятием. Он рассматривал тот же зад, на который я ему указал. «Ладно, пойдём, я снимаю тебя с боевого дежурства. Приказываю: покинуть наблюдательный пункт! Дома этот зад дорисуешь и покажешь мне». — «А у тебя неплохой вкус!» — пришлось признать Хейфецу. Он никак не мог оторваться от этого зада и нехотя пошел за мной, пообещав чаще приходить в техникум. «Жалко, что я уже защитил! — сделал вывод Гена. — Я бы с удовольствием походил с тобой сюда поучиться дальше. Пойдём ко мне, я тебе хотел свои картины показать». Дома у него никого не было, в том числе и его отчима, которого я обидел когда-то. — «Как теперь с „квасолей“, оставляешь ты ему сейчас в кастрюле „квасолю“? Или как раньше — фигу?». — «А давай, кстати, пообедаем, пока он не пришёл!» — развеселился Гена. «Да нет, лучше оставь ему „квасолю“». — «Вот смотри, моя последняя работа! — показал мне Гена большой зад в большой рамке. — Ну что?» — поинтересовался он моим мнением. «Правильно!» — согласился я. «Что правильно?» — не понял он. «Большому кораблю — большое плавание». — «Это ты о чём?» — вновь переспросил он. «О заде и рамке», — сказал я. «Ты в чём-то прав, — согласился весело Гена, — но я тебя о цветовом решении спрашиваю». — «Такой зад в любом цвете хорош!» — заключил я. «Ну, ладно, — разочаровано произнёс Гена, — ты эту картину не понял, смотри другую», — вытащил он мне из шкафа другой зад, сидящий на корточках, как на параше. «Ещё лучше! — согласился я. — Хрущёв остался бы доволен именно этой картиной! Он мечтал сам так сидеть над произведениями искусства». — «Тебя испортил Душанбе», — объявил мне Гена. «Нет, нет, если честно, то нравится, — успокоил я его, — но когда я гляжу на такие зады, не обессудь, мне как-то не до цвета». — «Согласен с тобой», — пошёл на мировую Гена и стал мне все свои картины показывать, пока не пришла его мать. «А вот и моя мама! — насмешливо сказал он. — А это знаешь кто?» — издевательски спросил он у своей мамы, показав на меня. «Приехал насовсем?!» — испуганно спросила она у меня. «В зависимости от того, как Бердичев примет», — уклончиво ответил я. «Ладно, пойдём», — засуетился Гена. «Лучше бы меньше гулял, а искал работу, надоело мне уже твоё паразитство!» — заверила его мама. «Постыдилась бы — бесстыжая, при гостях!» — покатился со смеху Гена и закрыл быстро за собой дверь.

На следующий день, как и договорились, я стоял в кабинете завуча. «А, здравствуйте!» — узнал он меня и повёл в «хорошую» группу с «хорошим» руководителем. Группа была, не вся «хорошая». Во всяком случае, вся мужская половина мне не понравилась, а женская — парочка, не больше. «Ваш новый сокурсник, — представил меня завуч и добавил, — наш бывший выпускник, который, не успев защитить дипломный проект, уехал в столицу Таджикистана Душанбе, и там работал успешно на крупном заводе инженером-конструктором! Вот, что значит наш техникум, знания, которые получают наши студенты! А сейчас он приехал защищать у нас дипломный проект, потому что гордится нашим техникумом, несмотря на то, что в Душанбе есть такой же техникум! Но он хочет иметь диплом именно нашего техникума! Патриот, можно сказать: за семь тысяч километров приехал, только из-за того, чтобы в дипломе стояло — БМТ!». Я чуть было не зааплодировал, но скромно улыбнулся и сказал: «Спасибо». Завуч пожелал мне успешной защиты. Я чуть было не ответил: «От вас зависит!». И он ушёл, оставив меня одного с руководителем проекта и студентами. После такой речи завуча руководитель проекта боялся ко мне подойти и спросил, какую тему я хочу: «Есть тема — спроектировать участок механического цеха для производства детали „шпиндель“ токарного станка, и есть — для производства детали „кулачок“ токарного полуавтомата», — представил он мне на выбор. «Кулачок!» — выпалил я, и все рассмеялись, а руководитель был заметно разочарован. «Кулачок» — маленькая деталь! Я их, эти кулачки, когда-то во время практики на заводе «Комсомолец» сверлил и тут же выбрасывал в туалет, если брак делал! После речи завуча руководитель, вероятно, ожидал, что я скажу: «Такая простая деталь — кулачок! „Шпинделя“ дайте мне, „шпинделя“! А я такой специалист — выбрал всего лишь маленький кулачок!» Чувствую спиной, на меня кто-то смотрит, повернулся в ту сторону: ба, Юля — соседка, которая мне в 14 лет записки писала! Мир тесен, тем более в Бердичеве! Такая встреча! Ну, ничего, думаю — дурак был, что тогда отказался, подросла за последние шесть лет! Вполне теперь «съедобна»! Вот теперь пиши, пожалуйста, и я ей улыбнулся. А она взяла и отвернулась с безразличным видом. «Такая неблагодарность! — подумал я и разочаровался в человеке. — Что ж тогда надо было мне шесть лет назад морочить голову, если любовь так взяла и прошла — всего за шесть лет! Как будто не было этого всего!». Обидно стало за её забывчивость и непостоянство чувств! Ну, что ж! Как, поется: «Отцвели уж давно хризантемы в саду!..».

Получив тему проекта, осталось лишь проект сделать. В этой группе сидели и стояли целыми днями у кульманов и творили, но это было для меня немыслимым, и я стал лихорадочно искать выход! «А что если твой племянник Натан поможет мне?» — спросил я у отца. «Это не только мой племянник, но и твой двоюродный брат», — ответил отец. «Что ты голову морочишь?! — поддержала меня мама. — Тебя он послушает, а его нет!» — сказала она отцу. «Когда что-то надо, так он племянник, а так нет! Я к нему не пойду!» — упёрся отец. «Конечно, тебе твои дети никто!» — сказала мама. «Ты сама виновата, что такие отношения», — продолжал упираться отец. «Да, он такой же хороший, как и вся ваша родня!» — согласилась мать. Натан был «светило» на заводе «Прогресс» и очень осуждал моего брата — своего двоюродного брата, за то, что он плохо учился в техникуме в своё время. Сам Натан, как говорила мама, плохо учился в школе, но затем окончил техникум и даже политехнический институт и вырос на заводе «Прогресс» до руководителя конструкторской группы (за 100 рублей), что, по рассказам его сотрудников, мало для его способностей — ничто! Немногим выше, чем я в Душанбе по справке БМТ работал. Отец «сломался» и обратился к Натану. Тот согласился, но велел мне присутствовать при его творении. Это мне уже было знакомо: я и, когда брат делал — присутствовал. Конечно, это удручало, но все же намного лучше, чем простаивать в техникуме и самому делать! Тем более что кроме директора, как я убедился, меня там уже никто не любит! Дело происходило у Натана дома. Он редко бывал у нас, а мы у него — ещё реже, во всяком случае, я. И для меня всё там было ново и удивительно. Чувствовалось, что и он не знал точно, сколько у него детей, а их было трое или четверо сыновей: пяти, семи, десяти, четырнадцати лет. Все похожи, как две капли воды, на него: худые, высокого роста, с большими ушами, как парашютисты! Они бегали по столам, шкафам, прыгали на кровать со шкафа, затем на пол, затем опять на шкаф, вылезали из-под кровати. Похожесть не позволяла их точно пересчитать. А Натан сам вздрагивал, когда то один, то другой откуда-то выпрыгивал или вылезал. Но он не вмешивался в этот процесс, а его жена Нина — толстая с черными усиками, которой, как и Натану, было сорок лет, просила его вмешаться и прекратить безобразие. Так продолжалось две недели ежедневно, пока мой проект не был готов. Я поражён был Натаном, его талантами, трудолюбием.

Наконец, настал день третьей попытки. День волнительный, торжественный, и день последней попытки состояться в роли дипломированного технолога по обработке металлов резанием. На защите присутствовал отец и Хейфец Гена, которые сидели в конце зала. Председателем комиссии был тот же самый секретарь горкома партии — Гуменюк, а его заместителем — директор техникума. Дошла моя очередь развесить чертежи, сделанные Натаном. Объяснительную записку на 100 листах с расчётами, сделанную тоже им, подал торжественно комиссии. Можно, таким образом, сказать: «Музыка и стихи, написанные Натаном, в исполнении дипломанта всеукраинского и всетаджикского конкурсов артистов драмы»! Чертежей Натан аж восемь листов натворил! Можно себе представить, если этот «кулачок» несчастный столько потянул, сколько бы потянул «шпиндель»?! Я начал взволновано и торжественно, но слегка сдавлено. Доложил, как мог, показал чертежи и стал ожидать нападений и вопросов «с камнем за пазухой». Гуменюк задал первый и ехидный вопрос, что-то о марке стали, что туда входит, сколько углерода в процентном отношении, железа, о какой-то марке легированной стали. «Далась она им — эта сталь!» — немного задумался я, но тут услышал голос моего недавнего друга, давнишнего врага — директора техникума, который правильно оценил мою задумчивость. «Я хочу немного рассказать, — начал он, — об этом нашем студенте, который подтвердил высокий уровень знаний нашего техникума и в далёком Ташкенте», — так он обозвал солнечную столицу Таджикистана. Сработало мнение, что евреи прячутся до сих пор именно в Ташкенте! Я, конечно, не стал всех разочаровывать и поправлять и позволил директору продолжить, как конферансье, представить еврейского артиста, его успехи и достижения на ташкентских сценах и подмостках. Хотя аплодисментов и не последовало, но не последовало и вопросов и, пошептавшись, директор и Гуменюк, который когда-то, во время учёбы брата, сам был директором этого самого техникума, сказали мне по-доброму: «Идите, вы защитили». Два года я ждал и шёл к этому — краткому, но емкому — «защитили»! Защитил свои знания, свой доблестный труд, доброе имя БМТ! Свершилось! С лёгким головокружением от успехов вышел я в коридор, где ко мне тут же подошли и поздравили и отец, и Хейфец Гена, и в таком составе пришли домой. Мать сказала: «Ну, что я тебе говорила, если Розочки нет, то ты защитишь!». От брата принесли телеграмму: он сдал вступительные экзамены на вечернее отделение юрфака Душанбинского университета. Это означало, что он не собирается в Бердичев возвращаться. «Не езжай туда — там Розочка!» — посоветовала мама. Как всегда в подобных случаях, мне в голову глупость из моего детского периода пришла — мои первые стишки: «Не ходите бабы низом, там живут одни киргизы! Они злые, как собаки — разорвут п… до с…!». Но мама хотела, оказывается, совсем другое предложить: «Твой папочка, если захочет, устроит тебя на работу на завод „Прогресс“», — что для меня означало такой же исход. Кроме того, от этих слов и в особенности — «Прогресс» — меня вновь затошнило, и я стал готовиться к возвращению в Душанбе. Бердичев свою роль для меня полностью выполнил, как ступень ракеты, которая вынесла меня после успешной третьей попытки на орбиту, и теперь её — эту ступень — можно было отбросить. «Правильно, поезжай, — передумала мать, — может, и мы обменяем квартиру на Душанбе. Подойдите к родственникам Рот — они хотят поменяться». — «Хорошо, — сказал я, — подойдём», — чтобы мать не расстраивать, что уже селёдочкой у них полакомились. Приятно было слышать, что она согласна поменяться на Душанбе. Отец на неё скептически посмотрел. «Он всегда был нерешительный, — заметила его скепсис мать. — Если бы не я, то все родственники погибли бы от немцев. Я всех вывезла в Казахстан! Не слушай своего папочку и поезжай! Я тоже приеду, а папочка твой пусть здесь остаётся!». Переговорив с братом по телефону, из переговорного пункта бердичевской почты, стал собираться в обратный путь. В этот раз решил лететь самолётом из Москвы, а до Москвы ехать поездом. Бердичев ещё не обзавёлся своим аэропортом, и корабли не заходили в бердичевскую гавань под гордым названием «река Гнилопять». С дипломом в кармане, марки БМТ, второй раз отправился на вокзал. Из провожающих на перроне стояли отец, Хейфец и Стасик. Отец просил писать. Я ему посоветовал серьёзно подыскивать желающих на обмен на Душанбе, а мы будем этим в Душанбе заниматься. «Глупости, — сказал отец, — она завтра уже передумает». Попрощался с Хейфицем и Стасиком. И из окна отходящего поезда видел, как все трое пошли в разные стороны. И я, как всегда, занял своё место около двух старушек. Молодые тоже были, наверное, но не в моём вагоне. Москва встретила морозом — минус 30 градусов, а дальше пересел на самолёт Москва-Душанбе. Всё же лететь приятнее и быстрее. Через четыре с половиной часа самолёт, пролетев над Аральским морем, горами, совершил посадку в аэропорту Душанбе.

Спускаясь по трапу, увидел брата в толпе встречающих. Был февраль месяц, вечер, звёздное, ясное небо, плюс 20 градусов. Дома, вернее, на квартире — «кибитка», на столе стояла еда: виноград, гранат и зелёный чай. За столом сидели жена брата и её мама Розочка — тёща брата. Тёща была грустной, её и виноград не радовал. Все ели, кроме неё. У неё почему-то пропал аппетит. «Поеду обратно в Бердичев, — заявила она своей дочери, — моя помощь тебе уже не нужна, у тебя сейчас много помощников». И действительно, через неделю тёща исчезла, сын брата подрастал, и мы занялись поиском другой квартиры. Её нашли на улице Мехнат, около кинотеатра «Заравшон», как раз напротив тюрьмы. Поступив на юрфак, брат устроился работать в тюрьму, пока инженером-конструктором второй категории. В тюрьме выпускали точильно-шлифовальные станки, в том числе и на экспорт. Там больше платили — аж 150 рублей, и брату также хотелось поближе познакомиться со своими будущими «клиентами». Тюрьма была единственной в республике тюрьмой строгого режима, где содержались преступники-рецидивисты от пяти до девяти и более судимостей: убийцы, насильники, бандиты, воры-взломщики.

Я нашёл себе место поспокойнее, но подальше от дома — ДОК (деревообрабатывающий комбинат) — именовалось моё новое место работы, а моя должность именовалась теперь уже «главный механик», т. к. в трудовой книжке уже значилось: инженер-конструктор ЗБХ, а значит, человек опытный. А брат стал работать в тюрьме, напротив дома, на что я ему сказал: «Лучше работать в тюрьме напротив дома, чем жить в тюрьме напротив дома!». С этим он согласился. Наша кибитка — глиняная мазанка — состояла из трёх каморок с маленькими окошками с решётками, плохонькой входной дверью из тоненьких дощечек с лёгоньким навесным замочком. На так называемой кухне, как и во всей мазанке, было темно, мрачно и, конечно, никакой воды или газа. Тусклая лампочка, вместо потолка отсыревшие балки, как на чердаке. Был еще электрический счётчик, который мы тут же остановили, вставив туда ленту от диафильма. Это брат умел — остановить накручивавший деньги диск. Нужно было только следить, чтобы контролёр не нагрянул или хозяйка — 70-летняя костлявая старуха, похожая на Бабу-Ягу. Она нас уважительно, когда получала от нас деньги, называла «хазява». А мы её «баба Шура» звали, и чем-то она была действительно похожа на Шурку из общежития. Её муж — старый алкаш без имени и роду, жил в соседней мазанке тут же, во дворе. Он был брошен старухой, живущей у детей — сорока-сорокапятилетних сыновей, тоже алкашей. Старик иногда ковылял на костыле мимо наших окошек с помойным ведром, наполненным его дерьмом. Он шёл всегда пошатываясь. Кроме того, что воняло, как будто бы ассенизаторская машина или телега с бочкой дерьма, как в Бердичеве, проехала — всегда была ещё опасность, что алкаш когда-нибудь своё страшное ведро с дерьмом опрокинет около наших окон. Так оно и случилось! Мы выскочили из своей коморки к нему, от вони! «Не в „етим“ дело», — сказал он. «А в чём?!» — гневно, спросил я его. «Не в „етим“ дело», — повторил «дерьмовик», и т. к. ведро уже опорожнил около наших окон, то с чувством выполненного долга повернулся и пошёл обратно к себе, в свою нору. Ему уже не надо было идти к помойке! Я его схватил за шиворот и предложил, по-дружески, убрать своё дерьмо. «Не в „етим“ дело», — снова заладил алкаш. Пришлось его встряхнуть. Ничего не говоря, с уже пустым помойным ведром поплёлся он за калитку из серого прогнившего штакетника, который назывался забором и ограждал нашу кибитку от соседних — таких же глиняных мазанок Они тоже были «свиты», как и наша, из дерьма алкашей. Крыши этих мазанок настолько тесно прижались одна к другой, что по ним вполне можно было бы бегать с одной крыши на другую. Как только старик оказался за калиткой, он тут же ожил и завопил: «Караул! Жиды бьют!». Пришлось его опять затянуть внутрь двора. Он тут же притворно заулыбался и вновь залепетал своё: «не в „етим“ дело».

«Ещё раз „пикнешь“ — убью!» — пригрозил я ему, как мог грозно. Как только он снова оказался за калиткой — опять за своё! Только в этот раз уже: «Караул! Помогите! Жиды убивают!». Это было уж слишком, и нам с братом пришлось его заволочь в его нору, где он тут же закрылся на засов и завопил: «Жиды! Караул! Жиды!». Мы решили, что далеко это уже не слышно. В нашей мазанке стояли ржавые железные кровати. Старуха не хотела эту мебель выкидывать. Висел абажур в одной из комнат, ручного, довоенного производства, и стоял развалившийся фанерный шкаф, который старуха ласково называла «шифоньером».

Жене брата надоело, готовить на примусе, и брат ей купил керосинку за 10 рублей 50 копеек, о которой она мечтала. А тем временем у меня на ДОКе происходили тоже интересные события. Там монтировалась новая автоматическая линия из разных станков — конвейерная линия, на которой брёвна превращаются в готовые изделия: окна, двери и другую необходимую народному хозяйству продукцию. Эта автоматическая линия только начала монтироваться, станки из отдельных агрегатов собираться, которые в изобилии стояли на территории ДОКа. А моей обязанностью как раз и было — руководить сборкой этих станков и этой линии! А это значит — монтажники обращались постоянно ко мне со своими дурацкими вопросами: «Товарищ главный механик, у нас это не получается… У нас то не получается… Помогите разобраться в этом узле. Куда его нужно монтировать и как? Куда эту деталь?». А это не детский конструктор, с которым тоже могут быть проблемы. Это линия из многочисленных станков в огромном цехе. Понятно, что это давало мне преимущества, по сравнению с ЗБХ, где цеха маленькие и компактные, а здесь это был только один из новостроящихся цехов, и было ещё десять старых, тоже не маленьких, и многочисленные склады с древесиной, пиломатериалами! Как говорится: «Из-за деревьев и леса не видно!». Это я к тому, что и меня не было видно. Было где прятаться от назойливых монтажников! Что я и делал. Они поприставали ко мне пару недель, а затем прекратили это «безобразие», и я мог спокойно обходить территорию ДОКа: три, четыре круга, и рабочий день кончался. Одно плохо, сидел я не один, а в кабинете с т. н. начальником ОКСа (отдел капитального строительства) — армянином. Его обязанность была строить и вводить в эксплуатацию новые цеха. Он был тоже небольшой специалист и труженик. В ЗБХ я прятался за 90 рублей, а здесь уже за 120 рублей, и это было приятнее. Правда, главный инженер сказал, что т. к. автоматическая линия имеет государственное значение и за всем этим наблюдает ЦК партии и правительство Таджикистана, и посвящается эта стройка 50-летию образования Таджикской ССР, то к юбилею, а он состоится через полгода, эта линия должна быть пущена. В любом случае, к юбилею наградят (не сказал чем), чтобы отчитаться перед Москвой, а после юбилея обязательно посадят, пообещал он. Значит, в мою задачу входило не дожидаться юбилея. А пока я гулял по территории, т. к. чертить, в отличие от ЗБХ, не нужно было. Ведь я уже не был конструктором и даже не рядовым инженером, а главным механиком, а это третье лицо на производстве после директора и главного инженера! Есть ещё лица того же уровня, например, главный технолог, главный энергетик, но это не умаляло мою значимость! Вскоре мне надоело гулять по территории ДОКа, где я изучил каждый уголок, даже, возможно, каждое бревно, и я стал расширять область прогулок. Вначале до кинотеатра «Зебунисо», который через дорогу находился. В кинотеатре я посмотрел в числе других и новую кинокомедию «Кавказская пленница», где местность: горы, горные реки — точно напоминала окрестности Душанбе. Затем я предложил брату, если и у него время есть, то мы можем, скажем, после обеда, иногда и с утра, съездить на Варзобское озеро, позагорать и шашлык поесть! Это мы часто и делали. И вот однажды, когда я с братом не договорился, но надеялся, что он уже дома, после просмотра фильма в кинотеатре «Зебунисо», отправился домой. «Ещё успеем на озеро съездить!» — решил я. Обрадовался: «даже дверь открыта»! А значит, брат тоже досрочно отработал. «О! — воскликнул я, отдёрнув портьеру у входной двери и шагнув внутрь кибитки. — И ты здесь?!» — обратился я к «брату». Но вместо брата, навстречу мне из комнаты вышел лет 40 мужик с узлом из наших вещей. Остановив его рукой, я оттолкнул его почему-то внутрь квартиры в последнюю комнату, где стоял шкаф-«шифоньер» с вещами. Я ещё не знал, что мне с ним делать, но первая реакция была: не дать вору уйти! Он тоже растерялся, оправдываясь: «Я ничего не взял», — стал выворачивать свои карманы в доказательство, что они пустые. «Раньше, — понял, я, — занимался карманными кражами — „тырил“ по карманам!». Из одного кармана выглянул его паспорт, который я у него тут же выхватил и вложил в свой карман. «Тоже дурной вор! На „дело“ идёт с паспортом в кармане!» — отметил я. «Я Верку искал!» — стал объяснять он своё местонахождение. «Что, в моём шкафу?!» — логично возразил я. На что он кивнул в знак согласия. Я его не боялся, было желание его доставить брату-юристу, в тюрьму — пусть сам решает, что с ним делать. Отпустить — опять в квартиру залезет! А также сработала мысль, что я скажу брату: «Да, я видел вора, но он уже ушёл!». Конечно, в милицию я бы его не повёл, больше будет проблем с милиционерами, чем с вором. «Пойдём!» — решительно сказал я ему, и он пошёл за мной. Его паспорт был у меня в кармане, поэтому я не боялся, что он убежит. Т. к. мы жили напротив тюрьмы, а брат работал в тюрьме — напротив дома, то через пять минут мы с вором уже стояли у ворот тюрьмы. Вор шёл, как к себе домой!

Я позвонил в ворота — солдат открыл окошко и спросил: «В чём дело?». Я велел ему брата позвать. Вор настолько поверил в моё могущество, что, забыв про судебно-процессуальный кодекс СССР, спросил, можно ли ему в тюрьму войти. Он, возможно, хотел успеть занять лучшее место у окна! Скорее всего, в этой тюрьме он уже побывал. «Нет, — ответил я, — в тюрьму всегда успеешь!». Через пару минут вышел брат и, увидев меня, спросил: «Что случилось?». — «Вот полюбуйся, — указал я на вора, — залез к нам в квартиру, взломал замок, — показал сорванный замок с петлями, как вещественное доказательство, — хотел нас обчистить!». — «Ага, хорошо, — согласился брат, — вы меня подождите, я сейчас», — и скрылся за воротами, оставив меня с вором вдвоём, как с лучшим другом. «Вот даёт! — подумал я. — Подождите, я сейчас приду!». Ничего не оставалось, как ждать. Вор покорно присел на корточки и закурил — привычная поза зэков! Через минут 15 брат вышел и спросил нас с вором: «Ну, что? Куда пойдём?». — «В милицию, наверное», — подсказал вор. «Точно, — согласился брат, — пойдём в Октябрьское РОВД». Там сдали вора в руки советских «ментов», которые были удивлены, как я один сумел задержать рецидивиста, каким он оказался. Пришлось написать небольшое объяснение, и мы ушли уже без вора. «Как тебе удалось его привести ко мне?» — удивлялся на обратном пути брат. «Так на моём месте поступил бы любой советский гражданин! — скромно произнёс я. — Я только исполнил свой гражданский долг!». — «Послушай! — осенило брата. — Ты уже полгода, как выдержал на ДОКе». — «И они выдержали!» — сказал я. «В том-то и дело — не надо ждать, пока погонят! — объяснил брат. — Ты и вора поймал, потому что „сачок“, и раньше времени смылся с работы!». — «Зато какую пользу принёс обществу!» — возразил я. «Это правильно, — согласился брат, — но я вот смотрю на тебя и думаю, что место тебе всё же в тюрьме! С твоим характером, — заключил он, — вполне можешь в тюрьме работать». — «Чтобы не было возможности сачковать?! Ты что!» — возмутился я. «Зато денег намного больше, у нас тебе будут платить 135 рублей!». Я сильно задумался, но, как оказалось, раньше этого нам ещё ДОК пригодился! Это было связано с керосинкой, которую брат приобрёл доя своей жены. Причём здесь ДОК? А, вот причём! Ровно через неделю шел брат домой в обеденный перерыв — пообедать. Только «служивый» из тюремных ворот вышел, как видит: по улице, по направлению к исправительно-трудовому учреждению, как культурно именовалась его тюрьма, какая-то женщина бежит, да так, что халатик распахнулся! «Ничего ноги, — подумал брат, — и фигура! Кто такая? Почему не знаю?!» — как таджик, спросил себя брат. И вдруг осенило его: так это же его жена, которая, завидев брата, заголосила: «Быстрее! Горим!» — и побежала обратно в сторону родной кибитки. Брат за ней, и представилась ему горящая наша кибитка, которую соседи уже из вёдер поливали водой.

Рядом в метрах пяти от кибитки стоял маленький промтоварный магазинчик, где один из огнетушителей — ОП-5, только непродолжительно зашипел, а из другого пошла слабая пена. Но тут подоспела пожарная машина, и у кибитки «только» перекрытие на так называемой кухне выгорело. Крыша и потолок горели медленно: такое дерьмо даже огонь не брал! Это и хорошо, иначе бы все кибитки сгорели, а так только эта обгорела. Старуха уже через полчаса была здесь и причитала, что её хоромы так пострадали. Она перестала быть домовладелицей, кибитковладелицей. «Что теперь делать, как отстроиться?! — причитала она. — Где балочки взять на отстройку?! Видите, — показала она нам на бывший потолок, — какие балочки сгорели! Я на них всю жизнь работала!». И тут настала моя очередь одарить старуху: «Будут тебе балочки, старая карга! Но не такие, а лучшие!» — заверил я её, опустив, к сожалению, слово карга. Старуха недоверчиво на меня глянула. «Ну да, — сказал брат, — он же на ДОКе работает!». Тут горе старушечье как рукой сняло: «Ой, ой, ой! Спасибо, спасибо, хозяева! — от души благодарила она нас. — Вы мне так помогли!». — «Ещё бы, — произнес я тихо, — мы ещё не так можем!». «Это ей скажите спасибо! — указал брат на свою жену. — Это она всё организовала и ко мне на работу побежала сообщить». Старуха и её поблагодарила. «Конечно, — продолжил брат, свою мысль, — что делает жена, которая уважает мужа? Она устраивает пожар с помощью керосинки, а потом бежит к нему посоветоваться». — «А что я могла сделать, если она вспыхнула?». — «Конечно же, не тушить, — продолжил он, — и „пожарную“ не вызвать! Надо бежать к мужу на работу и сообщить: начали гореть, или продолжаем, или уже сгорели». — «Ты вечно шутишь!» — возмутилась жена брата. «И скажи за это спасибо, что шучу». На следующий день я уже имел на руках распоряжение директора ДОКа выдать мне машину дров по госцене — 50 копеек за кубический метр. «Это чтобы дёшево, — пояснил он, — а там наберёшь себе такую древесину, какая нужна!». Зная, что старуха «балочки» любит, я ей привёз гружённую до верха машину с балками, которых хватило бы на роскошный дом. Завидев «балочки», безумная старуха так и осталась без ума, в этот раз, от счастья, которое её постигло. Пришли её два сына-алкаша, увезли к себе все «балочки», а обгоревший потолок залепили, как и до этого, дерьмом, которое не горело ни в каком пламени. Керосинка была заменена вновь на примус — мы не могли себе позволить ещё раз гореть в ближайшее время.

 

Глава 4

Подходил юбилей Таджикской ССР, а значит, как сказал главный инженер ДОКа, правительство наградит какими-то медалями за труд, а затем, как он пообещал, житьё напротив дома — в тюрьме! И я решил пойти туда, где лучше работать, чем жить. Повёл меня брат знакомиться с моими будущими работодателями. Начальник техотдела тюрьмы — 50-летний украинец по фамилии Галушка, который с уважением относился к брату, почему-то скептически покосился в мою сторону, когда брат меня представил как крупного специалиста. Но всё же подписал заявление принять меня на работу в качестве, на этот раз, уже инженера-конструктора 3-й категории. Им я ещё никогда не был. Затем брат меня представил главному инженеру, такому прыщеватому, худому, в форме капитана, тот тоже подписал — «не возражаю». И наконец повёл меня брат к директору колонии — чёрному, с оспинами на лице, горбатым носом, невысокого роста, 50-летнему бухарскому еврею по фамилии Кимягаров. Он выслушал брата, посмотрел на меня без любви и спросил: «Что, вся семья у нас будет работать?». — «Вся семья будет в тюрьме!» — пошутил я, но брат на меня предупреждающе глянул, и я понял: этот шуток не понимает! «Ну, хорошо, — сказал он, — раз все подписали, пусть работает, пусть с нами ест из одного котла! Я так понимаю, — объяснил он мне свою философию, — мы сейчас все, как одна семья, и все едим из одного котла! Но чтобы есть из котла, надо туда что-то и класть: каша, картошка, капуста, горох, мясо, тогда будет суп! — сказал он без особого соблюдения падежей и других особенностей русской грамматики. — Правильно?» — спросил он меня, не имея в виду грамматику. «Конечно!» — сказал я, очень хорошо поняв свою задачу и его познания в русском языке. «Вот это главное, работай!» — сказал «бухара», как здесь их называли. «И почему таджики их не любят? — спросил я брата, когда мы от него вышли. — Одни не глупее других!». — «Не такой уж дурак! — не согласился брат. — Его ложка — черпак, а не как у нас с тобой — чайная! У него оклад со всеми надбавками более 500 рублей». На ДОКе мне тоже подписали заявление, но об уходе, и ещё легче, чем в тюрьме! Мне удалось уйти с ДОКа, не подписав обходной лист в общежитии, где я формально был прописан. Мне общежитие вычеркнули, посчитав, что я типичный городской житель из благополучной семьи, с трёх- четырёхкомнатной квартирой в центре города, и папа, если не министр, то замминистра!

Никому в голову не приходило, что я сорванец, живу в обгоревшей кибитке без прописки. А даже в тюрьму без прописки, не брали! Так что, мне повезло, вернее, я тому способствовал, чтобы мне повезло, попросив у начальника отдела кадров вычеркнуть из обходного листа общежитие, чтобы туда не ездить! «Ну, да, — согласился он, — вы же живёте с родителями». — «Конечно», — гордо согласился и я. Через неделю бегали с братом утром в тюрьму уже вместе, опаздывая на работу, придерживая свои шляпки, чтобы с головы не свалились. Начался тюремный период в моей жизни: работа напротив кибитки! Конечно, тюрьма это не ЗБХ и не ДОК — на семь часов в день становишься добровольным зэком! Вначале подходишь к железным воротам, которые раздвигаются, если им положено раздвинуться и впустить или выпустить машину. А справа от ворот — ещё одни ворота, но не для машин, а для пешеходов, которые открываются, как двери, если им положено открыться. Для меня и брата они открывались и закрывались два раза в день: утром и в конце работы. А для настоящих зэков — один раз в 9, 12 или 15 лет, в зависимости от срока. А такие сроки, в основном, и были в этой тюрьме строгого режима. Такой режим означает: редкие свидания с родственниками — один раз в полгода или в год, и то после нескольких лет примерной отсидки. Зэки работали и зарабатывали деньги, из которых у них высчитывали алименты для жены, и за тюремный сервис: еду и обслуживание. «Обслуживали» они преимущественно друг друга: драки, поножовщина, убийства! Надзиратели не хотели и не могли вмешиваться, всё происходило чаще ночью, когда часть зэков спала, а не спящие их ножами резали, пройдясь по нарам! Всё, что оставалось от денег после расходов, откладывалось зэкам на сберкнижку. Или чаще, чтобы, выйдя из тюрьмы, он знал, что перед государством задолжал. Редко, чтобы за 15 лет кто-то вышел хотя бы с 50 рублями в кармане! Зэки, если имели деньги, могли в магазине, который был здесь же, в тюрьме, отовариваться на пять рублей в месяц, при примерном поведении. Зэк мог себе купить сигареты или папиросы, а чаще махорку или чай — одну пачку, не больше, чтобы не мог из него чифирь варить. Чифирь — не что иное, как крепкий чай с большим содержанием кофеина, от которого зэки «ловят кайф — балдеют». Считалось, что зэки должны суровую реальность жизни воспринимать в неискажённом виде: если надзиратели и начальник тюрьмы страшные, то их надо такими видеть, а не ангелами. Ещё они могли купить хлеб, простых конфет, маргарин, сахар. Этот магазин располагался в административной зоне, куда и попадали все работники при входе в тюрьму. Но чтобы в эту зону попасть, надо было вначале позвонить в эти ворота. И тогда открывалось маленькое металлическое окошко, в него выглядывал солдат, как кукушка в часах, только с автоматом. Если солдат тебя знал — открывал ворота, если нет, то надо было ему просунуть пропуск в окошко. Дальше ты попадал в коридор-клетку. Сбоку сидели солдаты с автоматами, они нажимали поочерёдно кнопки, открывались очередные двери в количестве трёх. Пока ты из одного отсека этого коридора попадал в другой, за тобой предыдущая дверь закрывалась. Таким образом, тебя можно было в любом отсеке задержать, как в клетке, если тебя, например, нужно было проверить: что проносишь? И, наконец, попадал во двор тюрьмы. Это и была административная зона, где в зелёных деревянных бараках располагалась оперативная часть, это те, кто следит, выслеживает, пронюхивает как зэков, так и сотрудников. Если, скажем, тебя зэк попросит принести ему пачку чая, а ты — сердобольный альтруист или тебе за это три рубля дать пообещает, но он агент и сообщит оперативнику, тогда тебя на следующее утро, когда ты на проходной в этих клетках-решётках передвигаешься, в какой-нибудь из них задержат оперативники и обыщут! Найдут у тебя пачку чая или сигарет — и ты уже без работы, с формулировкой, лишающей права работать в органах МВД. Если у тебя найдут водку, наркотики, то ты потом уже других будешь просить тебе принести чай или сигареты в течение 3,5 или 10 лет. Такими провокациями подлавливают сотрудников и проверяют их на стойкость. Кроме оперативной части, в административной зоне располагалась политвоспитательная часть, и был для этого политрук — подполковник с глупой физиономией, как и положено для этого занятия. Он был заместителем начальника колонии по политической части и доказывал зэкам преимущество коммунистического режима и преимущество советских исправительных учреждений, скажем, перед капиталистическими учреждениями. В капиталистических странах тюрьмы называются тюрьмами, а у нас тюрьмы называются исправительно-трудовыми учреждениями — ИТУ, дающими обезьяне возможность превратиться, по Дарвину. И это было видно по многочисленным транспарантам и лозунгам, зовущим честным трудом искупить свою вину перед Родиной!

Здесь же, в административной зоне, располагался и кабинет начальника колонии. И, наконец, разные отделы: бухгалтерия, плановый отдел, главный инженер. В центре двора этой зоны располагалась зачем-то круглая, деревянная, окрашенная в зелёный цвет беседка со скамейками внутри, по периферии. Беседка предназначалась, очевидно, для влюблённых сотрудников! Для серьёзного секса беседка, конечно, не годилась! Но для разминки к сексу, подготовиться к нему — вполне! И слева этой зоны располагался, также в деревянном бараке, зал для собраний: производственных, торжественных — в честь и в канун Великой Октябрьской Революции, партийных съездов. И, наконец, магазин, где не только зэки, но и сотрудники могли отовариться, если было чем — мясом, например. Один из зэков это мясо рубил и взвешивал, что и подтверждало известную теорию начальника колонии, что все мы едим из одного котла. Пройдя эту зону, утыкался в следующие металлические ворота, слева от них многоочковый туалет: «Ж» и «М» для сотрудников. На этих воротах стоял уже не солдат, а зэк, чаще гомосексуалист, который умел кланяться и говорить писклявым голоском — «пожалуйста», строить мужчинам глазки и вертеть бёдрами. За гомосексуалистом начиналась уже производственная зона, где во дворе зэки сколачивали фанерные почтовые ящики. Тут же находился пошивочный цех, где зэки что-то шили из брезента. Справа от этой зоны тоже ворота, за которыми располагалась медсанчасть: главный врач, психиатрическое, хирургическое и общелечебное отделения. Сюда мне не нужно было, а было нужно пройти дальше, через ещё одни ворота, и только тогда я оказывался в механическом цехе — зоне, где мы работали с братом. Цех был размером 50 на 50 метров. В нём станки, где работали зэки и ходили мастера, некоторые из них были зэками, а в основном — сотрудники. Во дворе стояла пила, на которой распиливали металлический прокат. А рядом с цехом располагалось двухэтажное кирпичное строение с винтовой металлической лестницей. На втором этаже находился техотдел — моё и брата рабочее место. Комната, в которой трудился я, брат и ещё два инженера, а также зэк по фамилии Хвостов — длинный, худой, сорока лет — копировщик. Он на кальку переносил чертежи и схемы, начерченные инженерами. Хотя я и брат были инженерами-конструкторами, и нам не надо было особо много чертить. Два других инженера: один из Херсона — Корниенко, украинец и здесь оказался! Он, наверное, обо мне то же самое говорил, только как о еврее, конечно. И ещё один, из деревни Коломенской области, по фамилии Козёлкин, как глист: кривой маленький ротик, голова — «редька хвостиком вниз», по гоголевской классификации. И, еще один кабинет, начальника техотдела, находился на втором этаже — опять украинца, что доказывает: не только евреи прячутся в Ташкенте! Хотя я бурундуков не видел, но Галушка, такой была его фамилия, всё же им был! Я себе бурундуков такими, как он, и представлял. Галушка был толстенький, маленький, сонный, как будто обиженный на всех, и из-за этого — надутый. Он соответствовал своей фамилии — Галушка, т. е. и на Галушку тоже был похож. Увидев украинца, я себе всегда старался представить, что бы он делал в зоне немецкой оккупации. Я думаю, что Галушка по своей инициативе в немецкую полицию не пошёл бы выдавать евреев. Другое дело, если бы немцы сами его попросили. Ему было лет 50. Был 1967 год, а значит, во время войны ему где-то лет двадцать с лишним уже было, но участником войны он не был. Он, возможно, и прятался от службы в армии в Душанбе, т. к. по убеждениям украинцев евреи прятались в Ташкенте!

Интересно стало в тюрьме уже в первый день работы! «Сегодня интересная лекция о международном положении! — объявил после работы Галушка. — Лектор из ЦК партии про израильскую агрессию расскажет». В зале заседаний проводились, кроме производственных собраний коллектива, ещё и политинформации, чтобы работники МВД знали линию партии, её мысли, цели, её друзей, врагов — кто за нас, а кто против, с кем мы по одну сторону баррикады, а с кем — по другую! Израиль уже давно свою «агрессию» успешно закончил — против наших арабских «братьев», за шесть дней! Но советские братья арабов никак не могли успокоиться — ведь они воевали на стороне своих арабских братьев, а значит, и их побили! И мы пошли с братом послушать про агрессивность евреев! Лектор внимательно посмотрел в зал, который набился битком. Тема волнительная: впервые в 1967 году узнали, что евреи, оказывается, умеют воевать и быстро, и хорошо, и даже Советскую Армию не уважили, которая помогала своим арабским братьям! Оказывается, евреи не только прятаться умеют в Средней Азии! «В общем, скажу всем честно, товарищи! — признался лектор ЦК заговорщицким тоном, не заметив нас с братом. — Здесь все свои — я вижу и между нами скажу: арабы воевать не умеют! А теперь еще и говорят, что мы им плохое оружие поставили! Дошли до того, что требовали от нас сбросить атомную бомбу на Израиль. А как мы это могли сделать?! Сами подумайте! — извиняющимся тоном сказал посланник ЦК партии. — Ведь, это была бы третья мировая война!». Зал был разочарован, и посыпались вопросы: почему Советский Союз так пассивен и не уничтожит зарвавшихся сионистов. «Мы бы с удовольствием, товарищи, — оправдывался лектор, — но арабы, как я уже сказал, не вояки! И так наших много погибло! Если бы мы, наше правительство и лично Леонид Ильич Брежнев не потребовали от Америки остановить Израиль, то положение было бы ещё хуже! Уже столицы Египта, Иордании, Сирии были бы взяты Израилем! Их войска дошли до пригородов этих столиц! А Израиль — очень хитрый враг! Ни один арабский самолёт — египетский, не взлетел в воздух! Их всех израильская авиация разбомбила на аэродромах, в первые же часы. Разведка у них сильная — Моссад! Военные действия начали арабы при нашей поддержке, — продолжал лектор. — Мы рассчитывали на внезапность нанесения удара по Израилю и не предполагали, что израильская армия сама быстро перейдёт в наступление. Но я повторяю, — уговаривал советских тюремщиков лектор, — всё дело в неумении арабов воевать!». На следующий день в местной прессе мы уже читали заявления «выдающихся» советских евреев, осуждающих израильскую агрессию. В числе подписавшихся был и наш родственник, который никогда не был «алчным». Но это были евреи местного значения, а до этого в газетах «Правда» и «Известия» Израиль, за то, что он не дал себя уничтожить, осудили евреи всесоюзного значения, их было более десятка — больше количества «колен израилевых»! С евреями понятно: в каждой нации имеются продажные! А для облегчения ориентации в украинцах и других братских нациях, я их поделил их на пять групп в процентном отношении! Это так мне представлялось:

Первая группа: активно, сам бы с удовольствием уничтожал евреев во время войны — 20 %

Вторая группа: уничтожал бы евреев, чтобы выслужиться перед немцами — 70 %.

Третья группа: не уничтожал бы евреев и не выдавал бы по состоянию здоровья — инвалид-колясочник, например, а чтобы сообщить немецкой полиции, телефона дома не было — 7 %.

Четвёртая группа: не уничтожал бы евреев, и не выдавал бы — 2,9 %.

Пятая группа: почему-то укрывал бы евреев от немцев — 0,1 %.

Галушка по этой классификации оказался у меня между третьей и четвёртой группой. А вот бухарский еврей — начальник колонии — оказался по этой классификации во второй группе, но узнал я об этом немного позже. Эта моя классификация универсальна, её можно применять и в мирной жизни, и не только по отношению к украинцам! Только вместо «убить еврея» подставляйте: продать друга, товарища, соученика, сотрудника или просто тётю или дядю. Она применима везде, где действуют принципы ненависти и материально поощряемой подлости!

И вот я, наконец, за своим рабочим столом! У меня на столе счётная машинка, которой я не умею пользоваться, а рядом всё тот же кульман! Мне надо, оказывается, много чертить, и ещё рассчитать расход листового металла и прокатного уголка для сейфа — полтора метра высотой, для секретных советских учреждений. Это тебе не кулачок и даже не шпиндель для токарного станка, и не кондуктор для завода бытовых холодильников. По моим расчётам и чертежам зэки будут резать металлические листы на пилах, так же и уголок, а не только друг друга! Сваркой всё будут соединять, чтобы получился советский сейф, где советские чиновники-«секретчики» смогут прятать документы, а иногда и деньги или мясо, купленное по блату. Боялся ли я чертить и рассчитывать? Конечно, боялся! Сейф по моим чертежам и расчётам, я был уверен, получится кривой, косой, и к тому же, тяжёлый — в несколько тонн! И его только подъёмным краном придётся перемещать! Так оно и получилось! Когда брат посмотрел на расчёты — он ахнул! Мой сейф получился тяжестью в несколько тонн! «Ты зачем взял листовой металл в 5 мм?!» — спросил он. «Чтобы крепче был сейф», — ответил я. «Возьми 2 мм» — посоветовал он. Он мне помогал, чем мог, но и у него были проблемы с расчётами, неслучайно, как и я, плохо учился! Счётные машинки надо было уметь настроить: разные рычажки, цифры подобрать, а затем запустить в ход машину, и начиналось: та-та-та-та-та, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та — несколько минут, а затем выдавалась какая-то цифра. Машинка при этом ходила «ходором», стол шатался, а вместе с ним и моя голова, мне так казалось! К тому же, среднеазиатская жара доходила в помещении до 40 градусов, что делало творческий труд немыслимым! Брат ничего лучшего не придумал, как ещё и вечером приходить в тюрьму дорабатывать, у него открылось немыслимое трудолюбие! Мы раздевались по пояс из-за жары. Вечером жара несколько спадала, и мы доделывали то, что не успевали в рабочее время.

Я не понимал брата, но приходилось ему помогать, он говорил, что надо быстро всё рассчитать, т. к. ему с нашими расчётами придется идти в Госплан и вышибать деньги на материалы для тюрьмы. Из-за его таланта убеждать это стало его обязанностью. Галушка боялся Госплана больше, чем немцев! Брат и здесь стал комсоргом. В тюрьме, оказалось, тоже нужны комсорги и парторги, но для сотрудников. У зэков отбирали комсомольские и партийные билеты. Место комсомольца и коммуниста могло быть под землёй, как у шахтёра, но не в тюрьме, да еще советской. Попал в тюрьму — ты уже не коммунист и не комсомолец! Никто на свете не вправе посадить коммуниста, для этого нужно разрешение не только прокурора, но и горкома партии. Надо раньше исключить коммуниста из партии, чтобы его в тюрьму отправить! Это, обычно, без проблем и делалось. Партия за коммуниста не заступалась, она очищала от него свои ряды! Брат выступал перед зэками на разные темы, они его уважали и с интересом слушали. Он уезжал часто в служебные командировки. В одной из командировок, которая была в Тирасполь, в Молдавию, на обратном пути посетил Бердичев. Родители обменяли нашу старую квартиру — в центре города, на новую двухкомнатную квартиру — на окраине города в районе кожзавода. Там я в 18 лет под Новый Год подрался, а затем бежал через еврейское кладбище. Мать до 1953 года заведовала детским домом на кожзаводе. Родители, таким образом, вернулись туда, откуда начинали! Эта квартира была со всеми удобствами, в отличие от нашей старой на улице Свердлова (по-старому — Махновская). Поменялись родители с рабочим завода «Комсомолец», который находился рядом с нашим домом. Появились все шансы такую квартиру обменять на лучшую в Душанбе. Мы из Душанбе никуда не собирались уезжать, и в Душанбе, в любом случае, лучше жить, чем в Бердичеве. Командировки брата плохо отражались на мне. Во-первых, одному приходилось всё рассчитывать и даже чертить! 8 часов ежедневно одному сидеть в тюрьме, в обстановке тоски и безнадёжности, которая висела здесь в пространстве! Хотя по зэкам этого не было видно — это была их жизнь! И сотрудники были весёлыми. Я себя представлял на месте зэков, как будто мне дали срок в 15 лет, и от этого впадал в депрессию. Уйти домой раньше времени, как на ДОКе, здесь, к сожалению, нельзя было. Если зэки, как они говорили, сидели 15 лет от звонка до звонка, то я — от звонка до звонка должен был отсидеть рабочий день! Конечно, я не совершал больших трудовых подвигов, но прятаться было негде. Другие тоже ничего не делали, но разговаривали на разные темы, которые меня не интересовали.

Что интересного мог рассказать зэк, сидящий 5 раз за хулиганство, или Корниенко из Херсона? Украину я и без него неплохо знал. Ко всему, он был сонным и нудным. Козёлкин из Коломны или, скорее, из коломенской деревни, был ещё более нудным и убогим. Поэтому я с ним чаще, чем разговаривал, играл в морской бой, который мой брат ввёл в досуг отдела. Когда брат находился в отделе, там было весело, всё оживало и всё вертелось вокруг него, даже зэки. Он вносил энергию в это безжизненное пространство — тюрьму, и когда его не было, то и тюрьма «по нему скучала»! Интереснее, чем с сотрудниками, было даже с зэками — тремя художниками, которые трудились в художественной мастерской в производственной зоне. Эта мастерская представляла собой одну комнату в бараке, где «созидали» на благо тюрьмы три вора. Они рисовали «Стой, кто идёт? Пропуск!» — в образе советского милиционера, или «Наркотик — твой враг!» — в образе зэка, а также многочисленные транспаранты к юбилеям Советской власти: «Своим честным трудом достойно встретим годовщину Великой Октябрьской Революции!». Эти воры были «разного калибра», но исключительно воры. Именно воры не лишены таланта. Ведь они тяготеют к «искусству рук» — прекрасному! И у них были «прекрасные и способные руки»! Один из них был карманником, а другой — квартирным вором. Квартирный замок надо уметь без шума открыть! Самый способный из них был Орлов — специалист исключительно по ювелирным магазинам, банкам и сберкассам! Ему приходилось взламывать самые сложные замки начиная с 17-летнего возраста. В его 42 года он, в лучшем случае, 20 лет был на свободе. Последнюю судимость провёл, один год, в тюрьме особого режима, где сидели по расстрельным статьям. Затем за примерное поведение был переведен в «нашу» тюрьму строгого режима. Которая, как он говорил — «детский сад» по сравнению с той, где он сидел: в полосатой робе, в камере-одиночке, без свиданий, общения, без передач и отоваривания в магазине. Все здесь были, как и положено, в синей робе, а он — в чёрной. Почему в чёрной? Потому что к ней лучше подходил белый накрахмаленный воротничок, который он носил. И его чёрные усики к черной робе подходили.

Он демонстративно ходил по зоне с помидором в руке, аристократически, демонстративно откусывая от помидора, как по картине Серова, девушка от персика! Да, это не был персик, но в тюрьме помидор не менее значим, чем на воле апельсин! У него всегда был чай, сигареты, деньги, уважение зэков и начальства! Его брат служил контр-адмиралом на Дальнем Востоке, отец — секретарь обкома партии, а он — вор-медвежатник, начитанный «романтик» и не «полный» дурак. Такой, скорее всего, поднялся бы, как и его родственники, но они пошли более практичным путём. «Зачем ты постоянно совершаешь одни и те же ошибки?» — спросил я у него. «А это не ошибки!» — посмотрел он на меня с сожалением, как на ничего не понимающего в жизни. «Но ты ведь на свободе провёл всего пару лет!». — «Зато, каких лет! — сказал он. — С деньгами в Грузии, в ресторанах, женщины! А как ты живёшь? — укорил он меня. — Ты тоже в тюрьме! Но сколько ты получаешь, что у тебя за жизнь? Я, кстати, могу тебе помочь! — предложил он мне по-дружески. — Мои друзья должны мне передать десять тысяч рублей. Я тебе дам две тысячи за то, что ты мне их передашь — это два года твоей зарплаты!». — «Нет!» — улыбнулся я. «Три тысячи!» — увеличил он мой доход. «Нет», — отклонил я. «Пять тысяч — половину тебе!». — «Нет, — сказал я, — мне свобода дорога!». — «Я тебя не понимаю, — сказал он, — просто я тебе доверяю, но любой из твоих коллег согласится, если я ему предложу! Мне всё приносят, кого я попрошу: от солдата до офицера и вольнонаёмных!». Он не врал, двух медсестёр и одну врачиху уволили с работы за то, что ему «секс принесли»! Но и к нему тюрьма часто обращалась за помощью. Когда, скажем, сейф заклинивался или захлопывался, и его невозможно было открыть, он это делал без проблем! Ещё два зэка, с которыми мы с братом иногда общались — были два еврея. Один из них по имени Давид, гордый и ничего не просящий, сидел, «всего-навсего», за убийство своей жены. И ещё один еврей, который всегда что-то просил, похожий на Паниковского, только — злого! У него были густые брови, как у Бармалея, перебитый нос, многочисленные шрамы, лицо злодея! И хотя, он был на вид хрупкий — никто из зэков с ним не связывался, его боялись. «За что сижу? — говорил он. — Да, ни за что! За что еврея могут посадить? Вы что, не знаете?! Обругал кондуктора в автобусе, вот и всё!». Он не сказал, что стало с кондуктором после его ругани. Он всегда начинал встречу со слов «их битэ!» (я прошу) — на идиш, и дальше следовало то, что он просил: чай, сигареты… Чай и сигареты мы ему приносили, и ещё Давиду, который не просил. А этого мы называли про себя «их битэ».

Конечно, тюремного общения не хватало для полной, настоящей радости. И я решил, что в мои 22 года следует послушать французов и искать женщину. Вернее, я её искал с раннего детства, но воспитательница детского сада не откликнулась! Когда подрос, то меня почему-то боялись, убегали, говорили, что я дикий, и даже крупные, как слонихи, убегали! Как будто бы я их хотел убить! Эта тоже оказалась крупной, но не до безобразия, к тому же, брат сказал: «Ты можешь её брать, у неё сексуальный подбородок — острый, с овалом под ним», — а я брата слушал. Её мы увидели в книжном магазине на проспекте Ленина, в отделе иностранной литературы. Она была в очках, со сверкающими глазами, разговаривала с некоторыми покупателями на иностранном языке. Немецкий, английский, французский мы различали, а один язык, на котором она разговаривала с неграми, был неразличим для нас. Я решил узнать, что это за язык такой?! Её, оказалось, зовут Эсмеральда, 28 лет. В 14 лет приехала из Чили с родителями в Союз, где у них отобрали машину, деньги и отправили в Сибирь на перевоспитание. Советская Родина, по которой тосковали её родители, так расплатилась с ними за ностальгию, которой у неё не было. Она родилась в Чили, её мать была немцами угнана в Германию, затем после войны уехала в Чили, где нашла тоже русского эмигранта. Непонятный мне язык оказался португальским. В общем, знакомство обещало быть творческим, интересным и плодотворным! Узнав, что я хочу поступить в мединститут, сказала, что у неё там хороший друг, ассистент на кафедре, большая умница с фамилией Опискин! После двух часов беседы со мной в магазине она поняла, что так интересно ещё ни с кем не было, даже с умницей Опискиным. Это мне понравилось, хоть и подозревал, что не дурак, но ещё ни разу женщины не хвалили, а всё больше в панике убегали. Все продавщицы из соседнего отдела смотрели на меня с интересом, а на неё — с презрением. Пришлось назначить следующее свидание в городском парке имени Ленина. Парк культуры и отдыха трудящихся имени Ленина в солнечном Душанбе ничем не отличался от сотен тысяч, тоже имени Ленина, парков в стране и тоже культуры и отдыха и, конечно, тоже трудящихся, а не паразитов! Что должен иметь такой парк? В самом его названии отражено: во-первых, это должен быть парк, а значит, должны быть деревья, кусты и трава; во-вторых, должна быть культура, это значит — всё должно быть культурным! Как и в случае с семьёй: «Дружная семья — это та, все члены которой дружно живут!». Еще должен быть отдых в парке, а это игры, танцы и аттракционы. Всё это здесь было, как и по всей стране. Был здесь настольный теннис, столики для домино и шахмат, были две танцплощадки, были качели, карусели! Ещё для отдыха необходимы, в первую очередь, скамейки.

Именно из-за них я и повёл Эсмеральду в парк! Конечно, я не собирался с ней здесь танцевать, крутиться, раскачиваться, прятаться в кустах или барахтаться на траве! Просто культурно посидеть, поговорить, а там посмотреть, что дальше. И наконец, раз парк имени Ленина, то, конечно, и он должен быть в парке! Он и был в парке, но к счастью, в виде памятника! И сзади этого человека как раз и располагались скамейки! Поэтому у душанбинцев было в ходу выражение: «Посидели у жопки Ленина!». Расположились и мы там с Эсмеральдой. Культурный разговор продолжался недолго. Я стал быстро давать волю рукам! Была у меня такая привычка, именно из-за нее некоторые дуры меня боялись и убегали! А Эсмеральда — нет, она не убежала и даже нисколечко не испугалась! Конечно, я тогда всё больше и больше давал волю рукам! Пока она вдруг не заголосила: «Ой, ой, что я делаю?! Я изменила своему мужу!». Вот это мне не понравилось, чуть было не сказал: «Мамаша, какая пошлость! Во-первых, причём тут муж, о котором я ничего и не знаю! Зачем муж?! Такие слова ведь плохо действуют на потенцию юноши! И потом, что за глупости в голове: уже изменила! Где изменила?! На скамейке?! Что, на виду у всех трудящихся в Душанбе?!». С другой стороны, порадовало, что у Эсмеральды такие чёртики бегают в голове. Стал лихорадочно думать, где это можно сделать — мужу изменить. У нас в кибитке нельзя — брат с семьёй! Что за пример для его жены, ребёнка — комната даже проходная! «А давай, пойдём к тебе в гости! — предложил откровенно я. — Ах да, чуть не забыл! У тебя же муж!». — «Он завтра уезжает в командировку, — скромно сказала Эсмеральда, и добавила игриво: — но ты ни на что не надейся!». — «Что ты, что ты! Конечно, да!» — подумал я, но промолчал. Ее мужа, в его 50 с лишним лет, тоже замучила тоска по России, которую он знал из рассказов родителей, и он решил навестить родину родителей. Но покинуть эту родину уже не имел права и тоже был водворён в Сибирь, где они поженились и переехали в Душанбе, где тепло и меньше надзора Советской власти. То, что муж у Эсмеральды немолодой, было не в его пользу. Он был в прошлом лётчиком. Но одно дело летать на самолётах, а другое дело, чтобы и твоя жена полетала от удовольствия! Не могу сказать, что у меня был богатый опыт, но зато была молодость, азарт и сильный голод — бескормица (голодомор по-хохляцки)! Всего этого не могло быть у её мужа, разве только опыт, но опыт — это дело наживное!

Конечно, я был неспокоен, идя к Эсмеральде! А вдруг её муж вернётся?! Она снимала домик из 4-х комнат, получше, чем наша кибитка, но тут тоже был деревянный забор и калитка, которая скрипнула, когда я её отворил! А там уже ждала Эсмеральда! В комнате свеча, камин, проигрыватель наигрывал «Отвори поскорее калитку!» — русский романс. Что я и сделал! На столе еда, вино! И Эсмеральда не в пошлом грязном халатике, а хорошо одета, причёсана, французские духи! Что и говорить, такого сервиса я ещё не видывал, только разве в кино! Это была и культура, и отдых, и аттракцион! Правда, Эсмеральда приговаривала: «Не надо, не надо! — а, главное. — Не сегодня!». И когда я, дурак, поверил в это, то почувствовал, что её кто-то тянет за спину по направлению к дивану! Мы стояли в центре комнаты, и мне оставалось только следовать за ней в сторону дивана! Утром проснулся рано и захотел первым делом сбежать до прихода мужа! Вдруг раньше вернётся?! «Нет, нет! — сказала Эсмеральда. — Я же тебе сказала, он приезжает в 10 часов утра, а сейчас только семь!» «А если поезд раньше придет?! — тревожился я. — И потом, мне ещё надо собраться!». — «Не бойся, соберёшься! — сказала она и добавила: — А мне уже всё равно!». — «Зато мне — нет! — подумал, я. — По фотографии хоть и немолодой, но и не инвалид в коляске! Бывший лётчик! К чему эта битва?! И зачем вообще разбивать дружную семью, где все члены дружно живут!». Это меня даже огорчило, такая готовность и спешка со стороны Эсмеральды! Хоть бери её и в загс уже веди! Но всё же уважить еще разок, до прибытия поезда мужа, её пришлось! До прихода мужа оставалось совсем немного! Этот стресс мне совсем не понравился! Каждый скрип калитки не радует, а пугает. В голове уже не романс «Отвори поскорее калитку!», а простая русская песня: «Зачем вы, девушки, красивых любите?!». Только в 9:30, освободился и бежал! И только за углом остановился, наткнувшись на брата, который меня искал, волновался, хотя я ему сказал, куда иду. «Я не думал, что ты сразу останешься на ночлег!» — сказал он. Он не упрекал, а наоборот обрадовался, что меня видит целым и невредимым, и даже довольным. «Всё хорошо?» — спросил он. «Да, — сказал я, — в особенности то, что меня ждал за углом ты, а не её муж».

В понедельник утром, как обычно, опаздывали в тюрьму, и как обычно, придерживали шляпки на голове, чтобы ветром от бега не сдуло! Приближались неотвратимо к тюрьме! «Вон, смотри! — сказал злорадно брат. — Тебя уже с мусорными вёдрами преследуют! Что ты наделал?! Вот это любовь!». Действительно, Эсмеральда с двумя мусорными вёдрами поджидала меня у ворот тюрьмы! Куда делся её лоск, импортная одежда, духи французские, камин, свеча, вино?! Только два мусорных ведра — вот всё, что осталось от романтики! И ещё в присутствии моего брата, который, как и я, был ехидным! «Что за любовь, мамаша? Что за выходки, манеры?!» — хотел я спросить Эсмеральду, но она первая сказала, что соскучилась и поэтому по пути на мусорку прибежала тайно от мужа к возлюбленному. «Плохи дела! — понял я. — Нельзя быть такой пылкой! Я такой напор не выдержу! К тому же, живёт невдалеке от тюрьмы, а значит, все „мусорные посещения“ будет делить со мной! Лучше уж сделать её и мужа друзьями нашей семьи, — подумал я. — Тогда ей не надо будет хоть с мусорными вёдрами прибегать ко мне!». Посоветовавшись с братом, мы пригласили Эсмеральду и её мужа к нам в гости, а она назвалась знакомой моего брата. Через день скрипнула и наша калитка! У нас появились первые гости, не считая старухи-хозяйки и её деда под названием «не в „етим“ дело». Мы следили за тем, чтобы он больше не появлялся около окошек нашей кибитки со своим страшным ведром! Муж Эсмеральды оказался пожилым, высокого роста, худощавым, с усиками, и всё время: «Ну-тес, на-тес! Ваше сиятельство!». Как будто мы дворяне! Аза окном — Российская Империя! Было видно, что он развивался не при Советской Власти, а застрял на том дореволюционном уровне, который ему преподнесли дома родители. Но вскоре мы привыкли к его диалекту! Он нам рассказал про Францию, императорский русский двор, отношение его отца к этому двору. Мы с интересом его слушали, не упуская из виду наш двор, а главное, чтобы наш алкаш — «не в „етим“ дело» не появился в нашем дворе! Не хотелось мужу Эсмеральды — потомственному дворянину, да и ей, показать, что такое наш двор и в чем его отличие от императорского! В старые времена этого алкаша пороли бы каждый день! Или поставили бы ему заглушку в зад, чтоб не гадил! Или то и другое! Моя задача была выполнена, мы понравились мужу Эсмеральды, и, судя по нему, ему в его дворянскую голову не приходило, у кого он в гостях и почему! С этого дня мы стали дружить семьями и совершать регулярные взаимные визиты друг к другу. Параллельно я посещал ещё Эсмеральду и в магазине, в обеденный перерыв, на десерт! Там у неё была хорошая книжная кладовка! И вот однажды мы с ней там закрылись в очередной раз, чтобы сотрудники не видели! Вернее, одна «татарча» знала и даже согласилась вместо Эсмеральды книгами поторговать. «Ей можно доверять!» — заверила Эсмеральда. Конечно, это был стресс, а не спокойная работа! Но зато романтика! Пока нашу «романтику» не нарушил стук в дверь, сопровождаемый дворянскими выкриками: «Эсмеральда, открой! Я знаю, ты там!». Пришлось затихнуть, но стук только усиливался и перешёл уже в откровенное, наглое вышибание дверей её мужем-дворянином! «Вот тебе и сотрудница, которой можно доверять!» — подумал я, натягивая штаны. Эсмеральда бесстрашно вышла, заслонив своим телом вход в кладовку, как Александр Матросов — амбразуру! Но этому дворянину оказалось мало — он рвался ко мне! Про дуэль Дантеса, что ли, начитался?! «Эсмеральда, пусти! — гордо настаивал он. — Я знаю! Ты там кого-то прячешь!». В очередной раз: «Нет! — отвечала Эсмеральда. — Не пущу!».

Тут уж я не выдержал и подумал: «Раз ты, папаша, хочешь дуэли, ты её сейчас получишь!». Я вышел тоже гордо и спокойно, и сказал папаше: «Здравствуйте!». «Дантес» опешил и произнёс: «Ах, это вы…?! Ну, хорошо Эсмеральда! Всё ясно! Извините!» — обратился он и ко мне, и ушёл из магазина. Мне стало его даже жалко. На следующий день я получил от него письмо. Старик выбрал со мной правильный тон: «Ваш мужественный поступок, когда вы вышли ко мне, показал, что вы благородный и умный человек, умеющий с честью выходить из сложных ситуаций! Мы оба любим Эсмеральду, — писал он дальше, — но вы молоды, а я стар, и это моя последняя любовь! Больше у меня в жизни ничего не осталось, но и вы её, как я понял, и она вас любит! Нам надо как-то решить, как разрубить этот „гордиев узел“!» — сообщил он мне в конце письма. «Да, что там рубить! — подумал я. — Бери её взад, старик! Ты заслужил себе её!». — «Я так и думала, — сказала мне Эсмеральда, — что он так поступит! Он не так прост, как ты думаешь! Я его ненавижу!». Она и на меня обиделась за то, что я не убил его на дуэли!

А тем временем отец прислал письмо, что с матерью ему стало тяжело. Она ночью порезала себе руки и с бабушкой пошла к нему в школу, где он работал, и поведала директору школы, какой бандит у них работает! А до этого вызвала скорую помощь! Мать доставили в травмпункт, а папу — в милицию, где ему пришлось доказывать, что он не бандит. Решили с братом посоветоваться с Исааком, а вернее, мы уже знали, что делать, и его попросить помочь положить мать в психиатрическое отделение в Душанбе, если она приедет. «Хорошо! — сказал Исаак, когда мы пришли к нему в военный госпиталь, где он служил в должности зав. отделения. — Я, это сделаю без проблем!» — он снял трубку и позвонил при нас в психиатрическое отделение клиники. Коротко рассказав, в чём дело, и что «ребята» (это мы) к ним придут и договорятся. «Спасибо», — поблагодарили мы Исаака. «Да, не за что, — сказал он, — приходите, когда нужно! Куда вы исчезли?». Вот этого мы меньше всего хотели, чтобы тётя Эмма об этом узнала! Поэтому и посетили его на работе. Дальше было дело техники! Я написал маме письмо, в котором просил её приехать в Душанбе: мне одному тяжело, и я понял, наконец — нужна мама! Вскоре пришёл от неё ответ, из которого я узнал, что хотя я и свинья большая, но мама остаётся мамой! И ради меня она приедет! Мы стали с нетерпением ждать её приезда!

 

Глава 5

Наконец, телеграмма с датой приезда! В психиатрической клинике договорились: её тут же положат, как только она появится! Договорились и со станцией скорой помощи — психиатрической бригадой. Наконец, всё было готово для помещения мамы на лечение. Поехали с цветами её встречать на вокзал. Волновались больше, чем если бы самого Леонида Ильича Брежнева встречали! «Спасибо, — подозрительно сказала мама, принимая у нас цветы, — не будете своего папочку слушать, я вам душу отдам! Я только из-за вас приехала! Мне вас жалко! Что вы, дураки, своего папочку слушаете?! Он мне всю жизнь испортил! И вам не даст спокойно жить! — пообещала и нам мама. — Я всё поняла, он с Розочкой заодно! Я приехала только из-за тебя, — шепнула мне мама, когда брат отвлёкся в поисках такси. — Твой брат уже взрослый, ему уже мама не нужна, а тебе нужна! Я только из-за твоего письма приехала, мне тебя жалко! Как ты ужасно выглядишь, и похудел, но ничего, будешь меня слушать, я тебя поправлю! Не слушай только своего папочку и брата! Они одна компания! Я договорилась с Эммой, она поможет и снимет для нас с тобой квартиру. Обмениваться квартирой я не буду, потому что тогда твой папочка приедет. Пусть он давится той квартирой и живёт там! Ты тоже похудел! — сказала мама и брату, когда он подошёл. — Не будешь папочку своего слушать, я и тебя поправлю!». — «Его уже поправила?» — рассмеялся брат, указав на меня. «Ты стал очень ехидный, — ответила ему с сожалением мама. — Раньше ты таким не был. Слушай, слушай свою Розочку, если мама тебе больше не нужна». — «Нужна», — сказал брат, обняв маму за плечи. «Ты хороший подхалим!» — криво улыбнулась мама. «Ну ладно, поехали», — сказал брат, указывая маме на такси. «А вы меня отвезите сразу к Эмме! — вдруг неожиданно предложила она. — Я лучше поживу у неё. А вы ко мне будете приходить». Мы с братом перепугано переглянулись, это не входило в наши планы и было неприятной неожиданностью. Мама умела наносить неожиданные удары. Если она не поедет к нам — весь наш план накроется, и мы её не положим в больницу, тогда она легко и Эмму, и Исаака перетянет на свою сторону, убедит их окончательно, что мы бандиты во главе с папой, а она — самая психически здоровая на свете. «Ты что, как тебе не стыдно! — воскликнул брат. — Ты хочешь к Эмме, а не к своим сыновьям?!». Я тут же его поддержал, сказав: «Эмма от нас далеко живёт, а мы работаем и не сможем видеться с тобой. Это почти то же, что тебе жить в Бердичеве. Побудешь у нас пару дней, а там — как захочешь». — «Нет, пару дней я не буду у вас, — призадумалась мама. — Хорошо, сейчас 10 часов утра, — согласилась она, — заедем к вам на пару часов, а потом отвезёте меня к Эмме». Мы с братом опять перепугано переглянулись, операция по госпитализации становилась очень шаткой. Всё зависело от того, или скорая раньше приедет, или мама раньше от нас сбежит! «Как вы живёте! — воскликнула мама, входя в нашу кибитку. — Вот, что ваш папочка с Розочкой вам устроили! Я во время войны в эвакуации так жила с тобой», — оглядевшись, сказала она брату. «Так это тогда для меня привычно», — скромно ответил он. «Кушать я ничего не буду!» — заявила мама, подозрительно глядя на куриный бульон, поставленный на стол. «Почему?» — спросили мы, делая наивный вид. «Вы сами знаете — почему!» — хитро, криво улыбнулась мама.

Мы знали, что она боится отравлений и прочей гадости от нас. «Ну, хорошо, — предложил я компромисс, — возьми тогда варёную колбасу». — «Нет, — ответила мама, — я у Эммы покушаю». — «Колбасу ведь не мы делали, — резонно сказал брат, — видишь, написано: мясомолочный комбинат». — «Вижу, вижу, — ухмыльнулась криво мама, — вы всё можете!». Тут мы с братом не выдержали и «неуместно» рассмеялись. «Ну, что? Мама дура?! — рассмеялась и мама. — Не прошёл номер, мама разгадала ваши штучки, да? Сами смеётесь! Дураки, напрасно вы слушаете папочку своего! Он вас хорошему не научит!». Брат мне подморгнул и вышел из комнаты. «Пошёл звонить в скорую, чтобы псих, бригада приехала побыстрее», — понял я. Обстановка накалялась! «Куда он пошёл?!» — встрепенулась мама. «Сигареты, наверное, купить», — сказал я. «А что, у него нет сигарет?» — подозрительно спросила она. Чтобы её отвлечь от её справедливых «подозрений», решил более активно себя вести. «Я не понимаю, — сказал я, — какое у тебя основание нам не верить, постоянно в чём-то нас подозреваешь!». — «Ты прекрасно все знаешь, — ответила мама, — ты тоже изменился и попал под их влияние». — «Зачем же я тебе написал, чтобы ты приехала?» — спросил я. «Чтобы папочку, наверное, освободить», — ответила резонно она. «Ладно, поешь что-нибудь», — предложил я, как ласковый, заботливый сын. «Хорошо, я себе сама заварю чай», — сказала мама и пошла на кухню, но раньше выглянув во все окна. «Этого ещё не хватало!» — испугался я, телефонная будка была видна из окна в спальне, но, к счастью, брат уже своё дело сделал и возвращался к нам. «Покажи, какие сигареты ты купил?» — попросила его «игриво» мама, когда он вошёл. Брат вопросительно на меня посмотрел, и я ему подал знак одобрения. «Магазин закрыт, — сообщил он, — я буду докуривать, что у меня есть». Это была наша первая неудача. Мама оказалась находчивой. «А вы что-то замышляете! — заявила она. — Попробуйте меня только бросить в больницу! Я вам этого не прощу!». Мы вздрогнули от её проницательности. «Как тебе в голову такое могло прийти!» — притворно заголосили мы. «Ладно, я всё равно сейчас уйду к Эмме», — засуетилась мама. «Что, пешком?» — спросил брат. «Нет, — ответила мама, — вы меня туда отвезёте!». — «Как тебе не стыдно! — сказал притворно брат. — Что о нас Эмма подумает — мама приехала и уже через полчаса сбежала к ней!». — «Хорошо, я позвоню ей сама, и она за мной приедет», — настаивала мама, почувствовав наше нежелание её выпускать. «Ладно, — согласились мы, — попей чай, покушай что-нибудь, и мы тебя отвезём», — ответил я, надеясь теперь только на скорость — скорой советской помощи.

Мама к чаю не притрагивалась и продолжала нас отчитывать, причём её голос уже звучал довольно громко и был за кибиткой слышен. Хотя прохожие были не большие «интеллигенты», но они, мы видели, реагировали на скандал в нашей кибитке. Значит, и у нас, «шляпников», не всё в порядке в доме! Мама сидела на топчане и ораторствовала. Прошёл уже час, а скорая все не приезжала! Наконец, скрипнула калитка, и появились те, которых мы так долго ждали. «Что это за медработники?!» — спросила, встрепенувшись, мама, но к её чести, сохранив выдержку и не вскочив с топчана. Я почему-то решил изобразить любящего заботливого сына и сел рядом, тоже на топчан. «Тьфу на тебя, негодяй!» — выругалась мама в мой адрес. В кибитку вошла двухметрового роста баба с большой и круглой, как чугунок, «башкой» и круглыми, выпученными коровьими глазами, в грязном халате. «Кто больной?!» — строго спросила она. Я встал с дивана, чтобы на меня не подумали, и предательски, как хохол, указал на свою еврейскую мать лёгким кивком головы. «Эта?», — тетка с «коровьими глазами» оказалась врачом психиатром. И тут же вошло ещё двое дурацкого вида мужиков в таких же грязных халатах — санитары. «Нет у нас больных! — ответила мама. — Кто вам такое сказал, что у нас есть больные?!». — «Ну, нам сказали, что у вас что-то с желудком не в порядке!» — придумала идиотскую причину психиатр. «У меня всё хорошо с желудком!» — отреагировала мама. «Ну, что вам пища какая-то вредит», — настаивала психиатр. «Я ничего не ела, и мне ничего не вредит». — «Ну, что вас хотят отравить!» — наконец, «родила» психиатр. «Кто это вам наговорил?! — спросила мама. — И вы их слушаете?! А вы знаете, кто я такая?! Как я работала?! Мой авторитет?! Вы меня знаете?! Правда?! Первый раз видите, и только из-за того, что они вам наговорили, ставите диагнозы! А вы знаете, что я на вас в суд за это подам!» — всё больше давила мама, и психиатр обмякла и стала как бы меньше. Пришлось прийти к ней на помощь. «Расскажи психиатру про папу и нас, что мы тебя травим, что ты и сейчас не хотела кушать, боясь, что мы тебя отравим», — указал я маме путь в ловушку, чтобы идиотка-психиатр что-то поняла и смогла диагноз какой-нибудь «прилепить». — «Врёшь! — ответила мама. — Ничего этого я не говорила! Другое дело, что вы плохие дети, но я ничего не говорила про отравление. Вот, смотрите, — стала доставать мама из своей сумочки документы, бумаги, — вот моя трудовая книжка: зав. детским домом; зав. детским садом; медаль за доблестный труд в годы войны; характеристики. Я вас спрашиваю: может сумасшедшая всё это иметь?! Просто эти дети — бандиты, сюда меня заманили, чтобы забрать у меня квартиру, которая у меня на Украине!». Дело «на глазах» разваливалось. Психиатр уже выглядела более сумасшедшей, чем наша мама. Для них мама была логичной, убедительной, а она продолжала: «Вы что, не знаете современных детей?! Так что не суйтесь в частную жизнь, мы сами, как-нибудь без вас разберёмся! — заверила она психиатра. — Чужие дела — потёмки!» — поучала она психиатра, и та уже не знала, как ей уйти. Тут брат нанёс решающий удар! Он сказал психиатру: «Вопрос о её госпитализации решён с доцентом кафедры психиатрии, и её ждут в клинике!». — «Ах, сволочи, негодяи!» — сорвалась мама. Такая наша «подлость» вывела её из равновесия, и она стала такой, какой её хотела видеть психиатр. Она запустила в брата чайником, мне достался стакан. Психиатру заслуженно досталась большая фига, приставленная к её носу: «Вот вам всем, никуда я не пойду!». — «Мы ещё никогда так просто не уходили! — радостно, по-садистски улыбнулась психиатр. — У нас есть для этого санитары». — «Хорошо, я пойду! — согласилась мама. — Но я вам всем устрою!» — и она первая вышла из кибитки, а два санитара, как бараны, лениво поплелись за ней.

Как только мама вышла за кибитку, она, как в спринте на сто метров, ловко забежала за угол и понеслась! В течение нескольких секунд она была уже далеко. Психиатр и санитары стояли, не двигаясь, как вкопанные! Они не привыкли на улице за кем-то бежать, очевидно, не были натасканы на это. И тут один из нас отважно бросился вдогонку! Это был брат! Хоть он был и моложе мамы, но с трудом настиг ее и, схватив, как преступника, за шиворот — отважно привёл и сдал в руки санитаров. Это их впечатлило, они переняли «подарок»! Им самим не пришлось ничего делать. Мама, поняв, что проиграла, сама пошла к санитарной машине. Оттуда из окошка она погрозила нам с братом пальцем. Машина уехала, и мы с братом вздохнули с облегчением. «Давай тоже поедём в клинику, — предложил я. — Вдруг её эти идиоты выпустят!». Мы остановили первую попавшую машину и помчались вдогонку. А вдруг, там некому будет сбежавшую маму догнать! Зайдя во двор первой городской больницы, где в конце располагалась психиатрическая клиника, я увидел, как из приёмного отделения двое санитаров под руки вели молодую женщину в домашнем халатике — по направлению к психиатрической клинике, где должна была уже быть и наша мама. Женщина была в очках, шла, не сопротивляясь, и смотрела сквозь меня, ничего не замечая. Брат на меня посмотрел — это была Эсмеральда! «Молодцом!» — сказал Исаак, услышав от нас, с каким трудом мы положили маму. И ещё больше обрадовался, узнав, что мы не пустили её к Эмме, т. е. — к ним домой. «Молодцы, молодцом! — ещё более уверенно повторил он, очевидно, представив себе картину: мама у них поселилась жить. — Я поговорю с доцентом кафедры Робинзон, — добавил он, — чтобы её как следует, пролечили! И мы с Эммой посетим её в клинике», — добавил он. Отцу мы тоже сообщили и сказали, чтобы он приезжал к нам и занимался обменом квартиры — маму подлечат, но всё равно им лучше жить с нами в одном городе. «Нужно её согласие», — сообщил со страхом отец. «Вот и попросишь у неё, — пошутили мы, — она тебе даст!». — «Вы что?!» — испугался отец. «Ты у неё „согласие“ получишь! — продолжали мы по телефону с ним шутить. — Мы уже получили, сейчас твоя очередь получить!». — «Ах, вы шутите!» — успокоился он. «Приезжай поскорее! — подчеркнули мы ещё раз. — Увольняйся с работы, ты всё равно на пенсии. А после посещения мамой твоей школы „бандиту“ не место в рядах педагогов советской школы! Устроишься в Душанбе работать», — успокоили мы его.

На следующий день пошли к маме в клинику. Позвонили, как и в тюрьме, в Зелёные ворота, но деревянные. Открыл не солдат с автоматом, а медсестра, но не менее грозная. «Мы — дети нашей мамы», — как можно ласковее сказали мы, будучи уверены, какой авторитет бандитов создала нам мама. И действительно, медсестра долго и внимательно нас разглядывала, а затем уже удивлённо на нас смотрела. Она оясидала увидеть других «бандитов». Мы ещё раз улыбнулись, и она нас впустила в узкий длинный двор больницы, где около одноэтажного здания барачного типа стояли скамейки зелёного цвета, на некоторых сидели посетители с больными. Это было женское отделение. Больные ходили взад и вперёд: кто с безучастным видом; кто нервно; кто гримасы корчил, и смотрели на нас с интересом или опаской. Некоторые больные ходили поодиночке, другие парочками, взявшись за ручки или под руки, как в детском саду или в школе для слаборазвитых. Все были заторможены и ходили, как роботы. Мы ожидали появления мамы, сидя на скамейке. «Она не хочет к вам выйти, — сообщила медсестра. И увидев, что мы не уходим, добавила: — Хорошо я спрошу у врача, может, она поговорит с вами». Нас приняла у себя даже не простой врач, а доцент Робинзон — высушенная маленькая старушка лет 70, крашенная под блондинку и завитая под пуделя, в очках с очень толстыми стёклами. Она поздоровалась с нами за руку, встав из своего кресла. «Здравствуйте», — произнесла Робинзон так, что на Украине никто бы ей этого не простил! И фамилия у неё звучала не многим лучше, чем Рабинович. У неё в кабинете, на стульях вдоль стены, сидело человек пять врачей — все женщины. И мы поняли, что Робинзон решила воспользоваться нашим приходом, познакомиться с «бандитами», а также поучить своих врачей, устроив нам перекрёстный допрос! Она долго молчала, нас разглядывая, пригласила сесть около врачей на свободные стулья. «Расскажите про свою маму», — ласково предложила она, прервав молчание. По старшинству начал брат, да и мне с моим тихим охрипшим голосом не следовало начинать. Он долго и подробно рассказывал течение болезни у мамы. Робинзон внимательно слушала, больше глядя почему-то на меня, вероятно, по мне — младшему, определить, не врёт ли брат. После того, как брат закончил свой рассказ, она обратилась к врачам: «Учитесь, как надо докладывать больных! — сказала она, деланно улыбаясь. — Вы же не врач? — риторически спросила она брата, зная, конечно, кто он. — Он описал типичную картину заболевания, — похвалила она брата, укорив тем самым врачей. — А где отец? — спросила она. — Желательно, чтобы он приехал — претензии ваша мама предъявляет в основном к нему! Ну, а вы — тоже инженер?» — спросила она меня в конце. «Он мечтает стать врачом», — ответил за меня брат. Робинзон на меня внимательно, подозрительно посмотрела и спросила: «А каким врачом?». — «Терапевтом», — ответил я, поняв, что если скажу психиатром, то и мою историю болезни захочет узнать. «Почему вдруг медицина? — все же спросила она. — Почему такой резкий поворот?». — «Проверяет, не „чёкнулся“ ли я, — понял я, — для шизофреников характерна резкая перемена интересов». Я тоже мог бы не хуже брата описать психическое заболевание мамы, прочтя не один учебник по психиатрии, но, во-первых, голос мешал, а во-вторых, точно решила бы, что шизофреник. Инженер — изучает психиатрию! Поэтому я как можно спокойнее и равнодушнее объяснил, что хотел ещё в 14 лет в медучилище поступать, а не в машиностроительный техникум, но отец-механик уговорил. «Ну, ясно», — немного успокоилась Робинзон. Все же почувствовал, что она мной заинтересовалась. Затем она сделала знак одной врачихе, и ввели мать. Мама вошла несколько заторможенной. Очень любезно с Робинзон поздоровалась, проигнорировав нас. «Ваши дети!» — сказала Робинзон. Мама ничего не ответила, только косо на нас глянув. «Вы любите ваших детей?» — спросила садистски Робинзон. «Конечно», — сказала мама, взяв, как всегда, себя в руки. «В чём же дело?» — спросила Робинзон. «Дело в том, — ответила логично мать, — что дети всегда меньше любят мать, чем мать их. Мать остаётся всегда матерью, даже если дети совершают некрасивые поступки». — «Ну, а какие некрасивые поступки совершают ваши дети?» — спросила Робинзон. «Они, для чужих совершают только хорошие поступки, — заверила её мама. — Они хорошие люди, но они не должны вмешиваться в личную жизнь родителей», — резонно сказала она. «А что, муж у вас плохой?» — спросила Робинзон. «Нет, он, как все мужчины, тоже неплохой. Но знаете: „чужие дела — потёмки“! — сказала мама и добавила: — В семейной жизни всякое бывает, и это должны решать родители между собой, а не дети!». — «А чем же ваш муж не такой, как вы бы хотели? — спросила Робинзон. — Вы же с ним прожили столько лет вместе!». — «Тридцать лет, — уточнила мать, — и всё было хорошо, пока дети не стали вмешиваться в нашу жизнь, но это он виноват! — добавила она. — Он не умеет самостоятельные решения принимать». — «Так кто всё же виноват, — настаивала Робинзон, — дети или муж?». — «Знаете, что я вам скажу! — философски произнесла мама. — Никто не виноват, жизнь — сложная вещь! И в каждой семье бывают недоразумения, но они должны решаться внутри семьи, а не с помощью врачей! Я приехала навестить младшего сына, — указала она на меня, — а меня взяли и бросили в психиатрическую больницу! Как бы вы себя почувствовали на моём месте?» — спросила она Робинзон. Робинзон от такой перспективы передёрнуло. «Но, у вас не просто недоразумение! — „отошла“, как от проклятья, она через несколько минут. — Ваши дети и муж, вы считаете, настроены против вас враждебно, совершают поступки, наносящие вам вред: портят вещи, отравляют еду!». — «Кто вам такое наговорил?! — посмотрела на нас осуждающе мама. — Вы их слушаете?!». — «А что, разве нет?» — спросила Робинзон. «Я это вам сказала?! — спросила мама. — Я только сказала, что в любой семье бывают проблемы!» — чем Робизон заметно озадачила. «Хорошо, подождите, пожалуйста, в коридоре, — попросила маму Робинзон, — дети сейчас к вам выйдут. Вы хотите с ними пообщаться, ведь да?» — спросила она с надеждой, что мама откажется, что тоже было бы не в её пользу. Психически больные не хотят обычно родных видеть, которые им всё портят. «Да, конечно, — ответила мама, — хочу», — чем и нас удивила. «Ну, вот, — сказала Робинзон, когда мама вышла, — у неё нет типичного психоза, — задумалась она. — Всё, что они рассказывали, она отрицает, чего не бывает при психозе, при бреде! Бред носит постоянный, а не конъюнктурный характер, правда?» — спросила она в этот раз у своих врачей. «Правда», — неуверенно промямлили её врачи. «У мамы полностью сохранён интеллект, у неё хватает его, чтобы не навредить себе. Бред у неё касается только одной темы: „дети и муж“. В остальном она нормальный человек! И она понимает, что в психиатрической больнице её будут держать до тех пор, пока она будет говорить, что её травят — ей вредят. Она поняла, что это даёт психиатру возможность поставить ей психиатрический диагноз. Поэтому она при психиатрах эти свои мысли отрицает. Нет у неё разрушения личности и интеллекта!» — решился и я высказаться. На меня очень недовольно и скептически посмотрели врачи, и очень внимательно — Робинзон. «Очень интересная мысль», — сказала она задумчиво, ещё более внимательно разгадывая меня. «Вот дурак! — подумал я. — Выдал все свои „психиатрические“ способности, не удержался! Теперь точно — наследственный психбольной! Вся семья — „шизики“!». — «А ведь он очень точно самое характерное указал о течении ее болезни! — обратилась Робинзон опять к врачам. — У неё не шизофрения!» — уверенно сделала она вывод. «Спасибо вам», — осталась довольна она тем, что мы с братом помогли ей разобраться в диагностике. «Ну что? Довольны?! — спросила нас мама, поджидая во дворе больницы. — Довольны, что мама в психбольнице?! Как вам только не стыдно!» — сказала она, но без злости, и заплакала. «Всё будет хорошо», — заверили мы ее. «Перестаньте, сами вы больные! — разозлилась она. — Все сейчас узнают, что я здорова! Я даже довольна, что так получилось, я всем докажу, что вы из меня больную хотите сделать! Моя врач сказала мне вчера, что она не понимает, почему меня положили в больницу, что я полностью здорова. Даже старуха Робинзон не считает меня больной, она только противная и ехидная. Но меня ещё будет смотреть профессор Хасанов. Он, говорят, лучше, чем эта Робинзон. Её все больные не любят и говорят, что она старая змея. Вам потом стыдно будет, что здоровую мать в больницу поместили!».

Мы с братом переглянулись. «Да, да, увидите! — пригрозила мама, увидев наш испуг. — Я через неделю, не больше, уйду отсюда! Я позвонила Эмме, она ко мне завтра приедет. Я ей тоже всё расскажу! Она по телефону обещала меня отсюда вырвать! Исаак у неё уже получил за то, что вам помог! Я всё знаю, не волнуйтесь! Это вы думаете, что я дура и сумасшедшая! Но меня здесь все уважают: врачи, медсёстры и больные. Здесь твоя любовница! — неожиданно нанесла по мне „удар“ мама, хитро глянув на меня. — Она всем про тебя рассказывает, и про то, что её старый муж тебя с ней застукал в магазине! Она сказала, что из-за тебя потом у них скандал был, и что он вызвал к ней психиатрическую бригаду, когда она стала посуду в доме бить! Она его не хотела вначале видеть. А теперь они как „голубь и голубка“, сидят на скамеечке и целуются. Она даже Робинзон про тебя рассказала». Меня потом прошибло от таких подробностей! «Так вот почему Робинзон меня так внимательно рассматривала!» — понял я.

«Когда вы придёте?» — спросила напоследок мама, когда мы уходили, и мы поняли, что состояние у неё всё же улучшилось. «Ты принимаешь лекарства?» — спросили мы. «Не ваше дело! — разозлилась опять она. — Мне не нужны никакие лекарства». — «Зайдите потом, — попросила медсестра маму, — когда закончите разговор, принять лекарства». — «Идите, — сказала мама, недовольная нашим „свидетельством“, — или подождите, я сейчас приду. Это галоперидол, — сказала она, выйдя через пять минут, — хоть он мне и не нужен, но я должна глотать эту отраву — из-за вас!».

«Хорошо, что вернулась в семью!» — сказал я на обратном пути. «Кто?» — спросил брат. — «Эсмеральда». «Ты преждевременно радуешься! — не успокоил меня брат. — Ты же слышал, какая она энергичная и какую пропаганду в больнице развернула».

В тюрьме тоже произошли изменения, уволился начальник техотдела Галушка. А на смену ему пришёл лет 42-х, длинный, худощавый, с заострёнными скулами и острым носиком, с голосом на срыве — новый начальник техотдела по фамилии Бусурманов. Это был уже не украинец, а татарин, и с собой он привёл ещё одного татарина — инженера по имени Шамиль: невысокого роста, лет тридцати пяти курчавого татарина. Шамиль разговаривал, как по-татарски, с «тарабарским» акцентом — торопливо, запинаясь. Он сменил Корниенко, который ушёл вслед за Галушкой, таким образом, тюрьма выменяла двух украинцев на двух татар. Один гость хуже татарина, а здесь сразу два непрошенных гостя! Бусурманов решил сразу работу поднять на невиданный уровень и стал придираться к моим чертежам: то шрифт не тот, то стрелки не так нарисованы. Он окончательно отбил у меня «интерес» к машиностроению, и я решил вообще ничего не чертить. К брату он относился тоже без любви, но побаивался. Хорошо он относился только к Козёлкину — технологу. Но тот для этого всё делал, выполняя любые требования Бусурманова по первому зову, смотрел на него с огромной любовью и почтением. «Он из рода „петрушек“ — помещичьих слуг, что были когда-то на Руси, и в их генах записана память татарского ига», — понял я. С Шамилем Бусурманов был как с братом родным! Они, как оказалось, вместе учились и были, наверное, из одного татарского стана. Хотя Бусурманов по-русски говорил без акцента и выдавал себя за русского. Может, так и значился в паспорте? За 300 лет русские растворились в татарах и — наоборот.

Брат учился на втором курсе юрфака, и у него подошло время практики, которую он должен был пройти в прокуратуре, что дало ему право не «сидеть» в тюрьме пару месяцев. Это он охотно и сделал. Я остался один против двух татар, напуганного ими Козёлкина и зэка-копировщика. Я решил, что мне тоже лучше выйти на «свободу»! Но как? «А очень просто, — решил я, — буду посылать Бусурманова подальше!». Я ему так и сказал, что если ему не нравится, как я черчу, то он имеет полную возможность это сам сделать. «Да, стало хуже, — согласился Козёлкин, — жалко, что Галушка ушёл». — «Что у вас там с Бусурмановым?» — спросил меня, улыбаясь, начальник колонии Кимягаров. «Антисемит», — тоже улыбнувшись, ответил я. «Ну, понятно», — сказал он. Через неделю состоялось собрание ИТР у главного инженера с темой «Персональный вопрос». «Он не выполняет мои распоряжения, — начал свою обвинительную речь Бусурманов. — Сводит с пути Козёлкина — молодого специалиста! Уговаривает его играть в морской бой, Козёлкин нам рассказал!» — с довольным видом сообщил Бусурманов. «Ты что, это сказал?» — спросил я у Козёлкина, который сидел рядом. «Да», — согласился Козёлкин. «Так ты же сам играл в морской бой!». — «Да, редко, но я в этом признался», — произнёс Козёлкин, не глядя на меня. «Козёлкин — молодой специалист, — ещё раз подчеркнул Бусурманов, — и он видит дурной пример». «Так Козёлкин же старше меня!» — возразил я. «Кроме того, — продолжал Бусурманов свою обвинительную речь, — меня обвинили в сионизме», — указав на меня кивком. «Не в сионизме, а наоборот», — поправил я его. «Как наоборот?» — не понял Бусурманов и все остальные. «Гляньте в Большую советскую энциклопедию, — посоветовал я, — или в политический словарь». — «Кимягаров предал!» — понял я и отнёс его тут же ко второй группе предателей по моей «украинской» классификации. Решение собрания было — объявить мне предупреждение. Придя на следующий день на работу, я первым делом подошёл к окну и распахнул форточку. «Зачем? — спросил зэк. — И так холодно». — «Зато вонять меньше будет!» — указал я на Козёлкина. «Воняет — не нюхай», — возразил мне Козёлкин. «Я бы с удовольствием!» — ответил я. «Ну, ты даёшь! — сказал мне зэк, когда Козёлкин вышел провоняться. — Воюешь со всеми сразу одновременно, так нельзя, — поучительно сказал он, — так проиграешь». Через несколько дней меня пригласил к себе главный инженер и сказал, что по производственной необходимости мне придётся какой-то период — несколько месяцев, ездить с зэками на завод Таджиктекстильмаш и руководить там их работой — производством станин станков, т. к. на заводе не хватает рабочих. «Согласны?» — спросил он меня. «Согласен», — обрадовался я, поняв, что это ссылка, но не в Сибирь, хотя и в Среднюю Азию тоже ссылали.

Начальство решило убить двух зайцев, меня наказать, а главное — польза для тюрьмы: практически за бесценок получать станины с завода, послав туда своих рабов-зэков и их начальника — меня. Из инженера я превратился в надзирателя. Зато не иметь дела с Бусурмановым, лучше уж с зэками. На следующее утро, придя в тюрьму, я увидел в грузовике 11 зэков, а моё место было в кабине рядом с шофёром: не у окна, но и не у параши. Мы поехали на завод Таджиктекстильмаш. Мои зэки относились к категории т. н. «расконвоированных» — не нуждающихся в охране. Хотя они и не имели права одни гулять вне тюрьмы. Так же и тюремное руководство не имело права мне, вольнонаёмному, и без оружия, поручать их сопровождать. Свою деятельность, когда мы приехали на завод, я начал со знакомства с зэками по списку. Они все были средне-азиатами: два узбека, а остальные — таджики в возрасте от 25 до 32 лет. Все сидели за серьёзные преступления и осталось отсидеть от одного до пяти лет. Конечно, кому осталось один год отсидеть, и он уже девять лет отсидел, не было смысла убегать, а у тех, кому оставалось ещё пять лет отсидеть, опасность побега была. И такая опасность побега была со стороны Хасанова, но не профессора-психиатра, а 25-летнего зэка, сидящего за убийство. Почему его «расконвоировали», трудно сказать, я бы скорее воров расконвоировал, чем убийц. Но это решал не я, а тюремное начальство, возможно, из-за того, что его родственники были ещё более видными людьми, чем профессор Хасанов. Я его сразу из всей группы выделил, и ещё одного тридцатилетнего таджика по фамилии Сангиев, который сидел за кражи и очень угодливо на меня смотрел. Остальные ничем не выделялись, все были одеты в синюю зэковскую робу и шапочки на голове. Ознакомил их ещё раз, а один раз, наверное, это уже сделало тюремное начальство, с правилами поведения. А именно: я их привожу в цех, там их расставляет мастер цеха по рабочим местам. Без моего разрешения они не имеют права отлучаться из цеха, кроме туалета! Все недоразумения с заводскими людьми или между собой решать через меня! Ничего не покупать в магазине и не принимать у заводских спирт и наркотики! Затем я попросил их подождать во дворе завода — на траве. Они расположились на траве, а я отправился к главному инженеру завода Карапетяну решить вопрос, где и под чьим руководством зэки будут работать. Главный инженер меня принял пренебрежительно, зная, что я из тюрьмы привёз зэков в качестве рабочих, но это были его условия: «Хотите станины для ваших станков — присылайте своих рабочих, у меня их для завода не хватает», — сказал он. Как бы, условия самообслуживания: он предоставляет литейный цех, формовочную смесь, оборудование и руководство работой, а делать должны мы. Он, наверное, считал, что в тюрьме работают не зэки, а такие же рабочие, как у него, и поэтому не испугался 11 зэков в тюремных робах у себя на территории. Зато испугались начальник цеха и мастер, когда я им привёл в цех этих 11 зэков. Передал зэков мастеру, и он развёл их по рабочим местам, где они принялись копаться в формовочной смеси, похожей на чернозём.

Они принялись отбойными пневматическими молотками утрамбовывать смесь в формы и быстро превратились в негров-зэков, из зэков-таджиков. Посоветовал начальнику цеха и мастеру в случае конфликтов с зэками мне сообщать. Не стараться разобраться с ними самим. Я удивлялся тому, что в качестве руководителя зэков чувствовал себя увереннее и больше на своём месте, чем у чертёжного кульмана. Мне стало весело и интересно жить, и я решил осмотреться вокруг. Прошёлся по заводским цехам: один, затем другой раз. Времени было много, никто за мной не следил, мне не нужно было произносить в отделе вслух: «пошёл в цех замерять…». Где-то после третьего обхода по заводской территории обратил внимание на человека в синем сатиновом халатике, цветом, как у зэка, но со значительно лучшей фигурой — оказалась нормировщицей. Нормировщицей механического цеха, а не литейного, где работали мои зэки. Я решил время не тянуть. Она почему-то тоже на меня обратила внимание, и к тому же, была моего возраста и в три раза помельче Эсмеральды. После слонихи потянуло к мыши, хотя похожа она была на лисицу. Так я определил её качества, потому что всех людей сравнивал с животными. Это было моей второй, ещё одной классификацией, после украинской на предательство. Не составило большого труда договориться с ней вечером встретиться, что я и сделал. Она была довольна, т. к. была приглашена к подруге в гости на ДОК и приобрела попутчика. Идти вечером в гости и неизвестно, когда возвращаться домой, вернее, в общежитие, где она жила, в условиях ночного Душанбе было небезопасно! Местность вокруг ДОКа я знал неплохо: гуляния внутри и снаружи ДОКа не прошли даром. Она жила в общежитии завода Таджиктекстильмаш, а это до ДОКа километров пять, если не больше. Повезло мне, подумал я, что меня из тюрьмы выпустили. Как в анекдоте, про проштрафившегося в тюрьме цыгана: решали, как страшнее его наказать. А он сказал: «Делайте со мной всё что хотите, только прошу одного не делать — не перебрасывайте меня через тюремный забор!». — «Ах, так! — решило тюремное начальство. — Раз ты этого боишься, то это и будет для тебя самым страшным наказанием!» — и перебросили цыгана через забор! И ему ничего не оставалось, как убежать!

И меня наказали: перебросили через тюремный забор. День провёл интересно, в беседах, отвлекая нормировщицу от работы, к неудовольствию старшего мастера, который, как я понял, был к нормировщице небезразличен. Он не знал, кто я. Одет я был чисто, а не как он — в какой-то грязный халат. Наверное, он думал, что я ИТР новый, и не решался поэтому сделать мне замечание. Вернув в 4 часа зэков в тюрьму, придя в кибитку, стал готовиться в гости. Брату велел не волноваться, если поздно приду. «Будь осторожен! — посоветовал он. — Там много в последнее время преступлений — ножевых ранений и убийств». Он уже проходил практику в прокуратуре и хорошо знал статистику. Я пообещал быть поосторожнее. Встретился с Галей, как её звали, около её общежития, добрались на троллейбусе за час до её подруги. Галя не отталкивала, не отбрасывала мои руки и всё остальное! Я был уверен, что это неплохая замена вышедшей из строя Эсмеральды, которая ничего лучшего не могла придумать, как в один день оказаться с моей мамой в психбольнице. Это было для меня символичным предупреждением! Неплохо провёл время, как за столом и выпивкой, так и затем на балконе один с Галей. Подруга не мешала и смотрела телевизор. Но что значит, хорошо провёл время на балконе, если подруга сидела в комнате напротив. У подруги была только одна комната, и в час ночи Галя дала понять, что надо идти домой. Делать было нечего, тем более что и подруга не уговаривала остаться на ночлег. В час ночи общественный транспорт в Душанбе если и появляется, то мимо остановок едет, не останавливаясь, дальше. Пошли пешком. «В общежитие мне уже поздно!» — объявила Галя примерно через пять километров пешего хода, а такси не попадалось по пути. А я не мог Галю пригласить в кибитку, по той же причине, что и её предшественниц. Я стал по пути лихорадочно решать: «Что делать?» — т. е. большевистскую проблему. Дошли аж до инфекционной больницы, где был большой прилегающий парк. Я увидел даже лазы в разрушенном посетителями кирпичном заборе. В инфекционную больницу свободно не пускали, как и в тюрьму, но вполне можно ночью — летом, при температуре +32 градуса — в условиях Душанбе, там провести прекрасно ночь на скамейках — подумал я. Заразные спят, медики тоже, и я смогу спокойно, не боясь хулиганов, неплохо, без помех, уделить Гале немного времени. «Нет, — заупрямилась аристократическая Галя. — Я не привыкла спать в парках!» — гордо сказала она. Что же делать? Тут я почему-то вспомнил Роберта, учителя физкультуры, давно забытого, который больничный лист продлевал у моей тёти Эммы. Ведь он приглашал два года назад к нему в гости в любое время суток! «Всё! — обрадовался я. — Пошли, я знаю, куда мы пойдём!» — объявил я увядшей Гале.

Энергично, быстро, в два часа ночи остановил какой-то газик, и мы понеслись к заветной кибитке Роберта на Путовском рынке. Машина едет быстрее, чем пешеход ходит, и через 20 минут мы были уже на месте! Я отдал всю мелочь из кармана шофёру. Было ещё 10 рублей, но не для него. А шофёр оказался гордый и, когда мы с Галей отошли от машины на метров пять, я услышали звон моей кровной мелочи об асфальт. «Вот, дурак!» — выругался я. «Ну, и пошёл к чёрту!» — поддержала Галя, чем мне понравилась ещё больше. После 10 минут поиска робертовской кибитки, всё-таки два года прошло, наконец, стоял у заветной калитки. Решил культурно постучать, всё же, полтретьего ночи — никакой реакции, тогда я сильнее постучал в калитку — никакой реакции! «Подожди здесь, — попросил я Галю, — придётся мне перелезть через забор. Хозяин, видать, рано ложится спать!». — «Уже полтретьего ночи!» — напомнила Галя. «Он меня два года назад пригласил, в любое время, сюда в гости!» — успокоил я её. Перелезть через забор труда не составило, и вот я уже у дверей самой кибитки! Пришлось Роберта и отсюда потревожить, но тоже никакой реакции. Я стал ему уже серьёзно дверь вышибать! Что за гостеприимство?! Услышал за дверью такой звук, как будто Роберт сам занимается сексом! Там за дверью что-то или кто-то эмоционально дышал и даже задыхался! «Это я, открой, Роберт!» — объявил я. «Кто?!» — услышал я из-за двери сдавленный и задыхающийся голос от «оргазма». «Я, помнишь поликлинику на медгородке — два года назад?» — напомнил я Роберту, забывшего всё на свете. «Фу! Это ты! — открыл мне дверь Роберт с топором в руке. — А я думал, другие люди — у меня много врагов!» — выдавил он, прислонившись к косяку, ослабевший «после оргазма»! «А я, — успокоил я его, — не один! Открой, пожалуйста, калитку». — «А кто там еще?!» — встревожился Роберт. «Товарищ», — успокоил я его. «Какой товарищ?!» — не понял Роберт. «Ну, в юбке товарищ! Ты что, не понимаешь? — укорил я его. — Что я — гомосексуалист, что ли, чтобы одному к тебе прийти ночью?». — «Ах, — огорчился он, — мне же рано вставать, и у меня только одна раскладушка и одна комната! А ты будешь всю ночь „чикаться“!» — «Не буду!». — «Как я буду при этом спать?» — спросил он меня резонно, не поверив в моё обещание. «Ладно, — понял я своё и его положение, — обещаю тебе, что не буду „чикаться“». — «Так я тебе и поверил!» — недоверчиво произнёс он. «Обещаю! — повторил я уверенно. — Мне сейчас, просто, некуда деться! А „чикаться“ я успею в другой раз, тем более что товарищ будет мне благодарен за моё благородство, что я не использовал его бедственное положение! Ей тоже некуда деться, она из общежития». — «Ну, хорошо», — поверил мне Роберт и не напрасно. Выдав нам раскладушку, он погасил свет и лёг спать. Улеглись и мы с Галей, скатившись в центр раскладушки.

А на утро у меня болело в промежности, у Гали больше голова. Так она и сказала, но я всё же был горд своим благородством: с честью выдержал своё обещание Роберту. А главное, проявил высшее благородство по отношению к Гале — не воспользовался ее бедственным положением. Выйдя от Роберта утром, тут же решил назначить свидание в таком месте, где смогу заслуженную награду от неё получить за свою выдержку и благородство. «Нет, — сказала Галя, — сегодня у меня голова болит». — «Давай завтра», — с готовностью, поняв её состояние, предложил я. «Нет, и завтра не могу», — уже раздражённо ответила Галя. «А когда?» — спросил я, поняв причину её отказа. «Не знаю, — ответила холодно Галя, глядя мимо меня, — у меня нет времени». Моё благородство было ею расценено как моя мужская несостоятельность или безразличие к ней, а скорее и то, и другое.

Не зная, где срочно найти замену Гале, вспомнил о кореянке, которую я когда-то спас от таджика-такелажника. Пусть теперь меня спасает! Не было выдержки долго откладывать задуманное. Вечером разыскал кореянку и её брата, но в мою кибитку на завтрашний вечер пригласил только ее. «Ты хитрый змей! — по „юго-восточному“ сказала она, смеясь. — Ну, хорошо, приду», — произнесла она на прощанье многообещающе. «Хорошо, нас с женой вечером не будет в кибитке», — пообещал брат. Встретив кореянку торжественно, повёл в кибитку. Через полчаса вернулся неожиданно брат с женой, что-то у него сорвалось с обещанием, и он виновато на меня посмотрел. «Пойдём в кино», — предложил я кореянке по-пионерски. Рядом был кинотеатр «Заравшон». В кино было скучно, и мы покинули зал через полчаса. По пути кореянка стала изливать свою корейскую душу, мол, никто не понимает её. Душа была у неё заметно раздражена. «У меня болит голова, — пожаловалась и она. — Я пойду домой». Ещё у одной из-за меня разболелась голова! Она села в автобус, а я пошёл бродить по вечернему Душанбе. Примерно через час гуляния по проспекту Ленина увидел на противоположной стороне проспекта в обнимку идущую пару. Женская половина оказалась уже не моей кореянкой! А вторая половина, обнимающая первую — таджик, похожий на заводского такелажника. Очевидно, такелажник знал, кого хватать за выпуклости, и моя помощь им не была нужна. Это была с моей стороны медвежья услуга ей, а сейчас её никто не спасал, и она имела возможность полечиться от головной боли. Решил больше никогда не спасать женщин, однако, один раз опять не удержался, но это было позже.

 

Глава 6

А пока я срочно занялся дальнейшими поисками страдающих головной болью. Решил для этого оставить зэков одних, они уже освоились, и я тоже. Доставив их на завод, отправился погулять по утреннему Душанбе. Около кинотеатра «Ватан» решил, из-за отсутствия хорошего фильма, пойти в кинотеатр «Хроника» — через дорогу, где был единственный туалет в этой местности. Раньше, думаю, схожу в туалет, а затем осмотрюсь: или в кино, или кого-нибудь с «головной болью» встречу. В туалете заметил толстенького, лет сорока, то ли армянина, то ли грузина, в общем, одет не как таджик. Он на меня покосился. «Что надо?!» — подумал я и с вызовом на него посмотрел, продолжая, как и он, стоя, делать своё дело. «Ладно, — думаю, — пошёл к чёрту! Что заводиться из-за какого-то визиониста?» Иду, а он за мной: «Что скучаем?» — спрашивает у меня. «Ах, вот оно в чём дело! — понял я. — Искал тётю, а клюнул дядя, вернее — „тётя-дядя“». Настроение было злым! Решил: «Раз уж тетя убегает, то хоть поиздеваюсь над гомиком, раз судьба надо мной подсмеялась!» «Да, скучаю», — согласился я. «Пойдёмте ко мне в гости», — нежно предложила «дама», оказавшаяся армянином. «Пойдём», — сказал я. «У меня очень вкусная еда дома, я работаю официантом в ресторане», — пояснил он. «Ладно, ладно, — подумал я, — я тебя отведу к брату в прокуратуру, гомосексуалистам дают три-пять лет, а брату такая практика пригодится». Гомик воодушевился, как я когда-то с Галей, остановил машину, и мы поехали. «Поедем мимо прокуратуры, — нанёс я ему первый удар, когда мы проезжали вблизи. — Мне надо туда, я быстро», — пообещал я. Решил: зайду к брату и сдам ему полового извращенца! «Хорошо», — улыбнулся спокойно гомик и попросил шофёра остановиться. Подойдя к кабинету брата, обнаружил закрытую дверь. «Он уехал на происшествие, — сказал следователь из соседнего кабинета, — и не скоро вернется!». — «Вот повезло гомику! — подумал я. — Ладно, я сам поеду к нему, посмотрю, где он живёт! Мы с братом его потом возьмём!». Увидев меня, занявшего место опять в машине, гомик заулыбался и сказал: «У меня есть здесь хорошие знакомые — прокурор города — частый гость нашего ресторана». Через минут десять добрались до бараков, которые оказались недалеко от тюрьмы и рядом с бараком трёх горбатых старушек-«девственниц». Пропустил его первым, чтобы контролировать ситуацию, мы шли по тёмному коридору. Наконец, он открыл дверь в свою комнату. Там стояли две кровати, а на стене висел портрет ещё одного армянина. «Твой друг?» — спросил я. «Да, он сейчас в Армении», — успокоил меня «изменщик», чтобы я не боялся возвращения «её/его» «мужа» или «жены», как было в случае с Эсмеральдой. «Ты угощайся, — сказал „он/она“ великодушно, поставив на стол шоколадные конфеты, шампанское, — а я сейчас», — промолвил(а) «он/она» и, взяв халатик, пошёл(а) в ванную подмываться, очевидно. Поев немало конфет и запив шампанским, стал дожидаться появления «гомика». Было смешно из-за ситуации, в которую я себя поставил. Наконец, появился распарившийся «гомик» — в халатике выше колен, сел на стул напротив, стал на меня призывно глядеть. «Ладно, — подумал я, — пора кончать комедию, а то ещё оргазм у него начнётся!». — «Ты что, гомосексуалист?» — спросил я его, улыбаясь. «Да», — сказал он томно. «А почему ты решил, что я тоже гомосексуалист?» — спросил я его уже зло. «А разве нет?! — встрепенулся „гомик“. — Ты же на меня смотрел в туалете!». — «Смотрел, потому что хотел спросить у тебя: чего вылупился?!». — «А у нас это означает приглашение к близости», — пояснил «гомик». «Тебе повезло, — сказал я ему, — что моего знакомого следователя не оказалось в прокуратуре, а то бы сегодня уже спал на нарах». — «Ну, этого я не боюсь, — заверил „гомик“. — Я уже сказал, что прокурор — мой хороший знакомый». — «И партнёр», — не удержался я. «Гомик» загадочно улыбнулся. «Ладно, — сказал я, — спасибо за угощение, я пойду». — «А зачем ты пришёл?» — не понимал «гомик». — «Чтобы тебя отправить на нары. Я же тебе уже объяснил». — «А домой зачем пошёл?». — «Чтобы посмотреть, как „гомики“ живут, — пояснил я. — И кроме того, что мне тебя бояться, твои физические возможности я сразу оценил и понял, что ты — женщина, и для меня опасности не представляешь». — «Ладно, извини, — сказал „гомик“, — останемся друзьями, приходи в ресторан». «Зачем ты его привёл? — смеялся брат, когда я ему объяснял свою операцию по взятию „гомика“. — Ты что, думаешь — мне делать нечего?!» — сказал он. Потерпев неудачу на сексуальном фронте, решил охоту на открытом пространстве из-за её опасности прекратить! Пока ты охотишься на зверя, не подозреваешь, что и на тебя охотятся, или добычу могут отнять, как в случае с кореянкой. От звериного способа охоты надо переходить на человеческий — в коллективе! Решил перейти на человеческую стадию развития — делать карьеру — поступить в мединститут. Для начала купил пособия для поступающих в ВУЗ: по химии, биологии, физике, по русскому языку и литературе. Химию я знал меньше физики, физику — меньше биологии, а в биологии генетику вообще не знал. Биологию учили в десятом классе, но я окончил семь и дальше ботаники и зоологии не продвинулся. В техникуме биологические науки не изучались, а генетика всего как два года была разрешена в Советском Союзе. Пока я продолжал развозить зэков, брат, как и везде это случалось, выделился в прокуратуре, и ему, практиканту, студенту второго курса, предложили остаться там работать следователем! Вначале стажёром у старшего следователя прокуратуры с издевательской фамилией — Евреинов. Конечно, он ничего общего не имел с евреями, а скорее наоборот, и правильнее было бы его назвать — Антиевреинов, но родители ему дали фамилию Евреинов, а в придачу рожу и хватку бульдога, голубые глаза и наглую улыбку. Ему было лет сорок, одет в чёрный костюм, белая рубашка, чёрный галстук — выглядел, как высший партийный работник. Подследственные его боялись, но от страха не признавались. В особенности боялся его еврей 60 лет, с большой кавказской кепкой-«аэродром» на голове — Шноркин. Шноркин в советской торговле на чём-то попался, и Евреинов, как и положено бульдогу, сильно вцепился в его «ножки»! Шноркин с надеждой смотрел на брата, но, как мне показалось, с братом вёл себя наглее, чем с Евреиновым. Он брата не боялся, считая, что брат, как еврей, ему многим обязан.

Я часто бывал у брата на работе, он меня просил прийти посоветоваться, если что. Мне было, во всяком случае, интереснее быть у него на работе, чем с зэками. Брату было жалко сына Шноркина, который был точной копией старика Шноркина — молодой его вариант, моего возраста. Молодой Шноркин всегда появлялся, когда отца привозили на допрос из следственной тюрьмы. Брат давал возможность сыну передать еду и предметы туалета отцу, устраивал им свидание в отсутствии Евреинова. Оба Шноркина, в особенности молодой, угрожали растерзать Евреинова (в его отсутствии). На брата, как я замечал, смотрели без любви и благодарности. Это, вероятно, была смесь зависти и конкуренции: «Кто ты такой, чтобы быть выше нас?! Другое дело Евреинов — он русский!» — считывал я на их физиономиях. «Мне их жалко, поэтому помогаю», — говорил мне брат. «Они бы тебе не помогли», — сказал я ему. «Я делаю это, т. к. иначе не могу», — отвечал он мне. «Всё равно будь осторожен! — посоветовал я. — Ты уж очень явно разваливаешь дело, и перед Евреиновым показываешь своё неравнодушие к Шноркиным». Когда я уходил от брата, ко мне часто присоединялся по пути молодой Шноркин. У него была большая крепкая голова, чёрные короткие завитые волосы, низкий лоб, короткая толстая шея, бараньи выпученные глаза. «Баран!» — определил я его по моей «человеко-животной» классификации. Он и по дороге продолжал ругать Евреинова и прокуратуру. Я про себя удивлялся: «Как брат — тонкий психолог в профессиональных вопросах — окружающих его людей видел только в положительном свете?». Он всем помогал, в том числе и зэкам, и подследственным. Люди охотно пользовались его добротой, ничего не давая взамен. Это было видно мне со стороны, и я переживал за него. Но он в этих вопросах к моим советам совсем не прислушивался и даже злился, когда я ему такие советы давал. В профессиональных вопросах он ко мне прислушивался. Внешне его все любили, он привык с детства, что его все любят, в том числе и мать, и поэтому видел мир в более розовом цвете, чем этот мир был!

Я продолжал трудиться на своём участке «общественно-бесполезной» деятельности. Зэков я имел возможность оставлять одних. Среди них появился «стукач» — Сангинов, который мне ежедневно, по своей инициативе, подробно докладывал: кто что сказал, кто что замышляет. «Хасанов готовит побег!» — объявил он мне и сказал как. На следующий день Хасанова не оказалось в машине со мной, и я понял, что Сангинов и в тюрьме доложил. Через несколько дней Хасанов всё же сбежал из тюрьмы, спрятавшись в сейфе. Это, конечно же, было лучше для меня, чем если бы с завода. Я становился больше оперативным работником, чем инженером. Медицинские знания мне очень пригодились, когда после обеденного перерыва ко мне подошёл перепуганный мастер цеха и сказал, что один из моих зэков, ростом метр девяносто, пригрозил его убить, за то что он за ним всё время, якобы, следит. «Да не слежу я за ним! — оправдывался мастер цеха. — Нужен он мне!». Поговорив с зэком, я тут же решил, что у него паранойя, и позвонил в тюрьму — прислать транспорт забрать его с завода. Я почувствовал, что зэк расправится с мастером раньше конца рабочего дня. Приехал лейтенантик, метр шестьдесят ростом — оперативник, в крытой машине с решетками для перевозки конвойных зэков. «Где он? — спросил меня оперативник дрожащим голосом, подавая дрожащую руку, добавив жалобно: — Там грязно, да?». — «Где грязно?» — спросил я его. «Ну, в цехе, конечно, грязно — это же литейный цех! Я там весь запачкаюсь!» — смотрел он прощально на свою новенькую форму. «А вы что, приехали сюда пачкаться?!» — спросил я. «Ну, я ж буду с ним возиться!» — плаксиво пояснил оперативник, идя на бой с зэком. «Вы оставайтесь в машине, — посоветовал я ему, оценив его способности, — а я сам зэка приведу». «Правда?» — недоверчиво, но с надеждой спросил лейтенантик. Подойдя к зэку, я спокойно, но повелительно произнёс: «Пойдём!». «Куда?» — спросил он, но пошёл за мной. Привёл его к машине и сказал так же спокойно: «Садись!» — указал ему наверх. «Зачем?» — спросил встревожено зэк. «Нужна твоя помощь, на полчаса, в колонии», — буркнул я, сев тоже наверху машины. В тюрьме пошёл в медсанчасть, переговорил с психиатром — похожей на санитарку женщиной, как и положено, в грязном, мятом халате.

Отметил странности в поведении зэка, поставил ему диагноз паранойя и посоветовал его пролечить. «А вы кто? Врач?» — спросила она. «Нет пока», — ответил я. «Знаете, так диагнозы не ставят! За больными надо долго наблюдать!». — «У меня нет такой возможности», — сказал с сожалением я. Однажды очень напугали меня зэки: привез, как всегда, их на завод, сам ушёл домой и неплохо поспал. Проснулся в 4 часа дня, когда зэков обычно уже в машину сажал. Запыхавшись, пробежал три километра до завода за минут 20. В литейном цехе ни одного «моего» зэка! Пробежал по всем цехам — зэков след простыл! Тут главный инженер с какой то делегацией попался на пути. «Где заключённые?!» — по-глупому спросил я его. «Кто?!» — не понял он. «Заключённые», — ещё раз повторил я. «Заключённые в тюрьме!» — ответил он возмущённо и насмешливо одновременно. Выскочив из цеха на улицу, увидел моих зэков, мирно сидящих на траве. «Ты где был? — спросили они меня. — Мы на ужин опоздаем». Я готов был каждого из них расцеловать, так они мне были дороги. «Давайте быстрее, успеем ещё, поехали!». Зэки с радостью и весело вскочили в машину, чтобы та отвезла их в тюрьму.

«Через две недели сможете вернуться на своё место в техотдел, — „обрадовал“ меня главный инженер. — Спасибо, вы, кстати, очень хорошо справились со своими обязанностями». Эта новость меня неприятно озадачила. «Нет, — решил я, — в тюрьму больше не вернусь, — буду искать работу. А почему я должен искать работу на заводах или в тюрьмах?! — возмутился про себя я. — У меня такой богатый опыт инженерной деятельности, пройдусь-ка, по министерствам!». Первой «жертвой» было выбрано министерство лёгкой промышленности на проспекте Ленина недалеко от прокуратуры. Решил ближе к брату искать. «Нет, к сожалению, у нас вакантных мест», — ответили в министерстве. Перешел дорогу и попал в другое министерство — сельскохозяйственного машиностроения. Прошел с важным видом мимо секретарши, небрежно пронеся перед ее носом красное тюремное удостоверение, где значилось: МВД Таджикской ССР, толкнул дверь к самому замминистра! Она тут же запнулась, и я прошёл в кабинет замминистра, вероятно, арестовать его! Замминистра по виду оказался евреем лет 60 со звездой Героя соц. труда на груди.

В кабинете сидел ещё один еврей, и тоже по виду непростой. «Вы ко мне?» — на удивление приветливо спросил замминистра. «Да, хочу у вас работать», — скромно объяснил я. Посмотрев мою трудовую книжку, а затем внимательно на меня, неожиданно резко спросил: «Пойдёте главным технологом нашего нового предприятия? У вас, я вижу, большой опыт работы: и инженером-конструктором, и инженером-технологом, и главным механиком работали». «Пойду!» — ответил я так же резко и испугался. «Хорошо, приходите завтра, и мы всё обсудим». — «Ты что?!» — испугался брат ещё больше меня. «Да, наверное, не пойду, — согласился я. — Хотя и приятно — такое царское предложение! Но неудобно перед евреем, который по-отцовски мне доверяет». — «Знаешь, — сказал я брату, — лучше я поищу работу, где можно отдохнуть. Мы часто бываем в ботаническом саду. Вот, где мне нравится! — сказал я. — Вот, где можно работать, там такая трава и тепло, можно лежать на траве, отдыхать, и воздух чистый. Там же есть оборудование, а я работал механиком». Брат на меня ехидно, как мне показалось, посмотрел. «Нам как раз нужен механик, — обрадовалась в ботаническом саду молодая женщина в конторе, — приходите к нам работать!». — «А что у вас тут надо делать?» — наивно спросил я. «Да бывает, трубы в парниках прорывает или электроэнергия отказывает». — «Хорошо, завтра приду, — пообещал я, но решил: нет, это не для меня, всё же не сантехник, надо искать дальше». Гуляя по городу, наткнулся, уже с другой стороны от прокуратуры, на одноэтажное здание с вывеской ТаджикИНТИ, что означало: Таджикский институт научно-технической информации и пропаганды при Госплане Таджикской ССР. «Всё-таки Госплан, Совет министров звучит лучше, чем министерство! — подумал я. — Вот это подойдёт по моему уровню для начала!» — и я осторожно зашёл во двор. Во дворе всё было мирно, культурно, без суеты, без шума заводского, интеллигентная аура. Сотрудники, которых я увидел, были не тюремные держиморды. Проходя по коридору, читал на дверях: «Редакционный отдел» — главный редактор Семен Ефимович Резник — чем тебе не еврей, отметил я; «Отдел патентов и изобретений» — начальник отдела Михаил Адамович Пшезмирский — не еврей, а поляк, конечно, но и не Бусурманов!

В это время из редакционного отдела вышел кучерявый брюнет лет сорока, в меру упитанный. «Чем тебе не Ефимович?» — решил я. И он на меня внимательно посмотрел, тоже, видать, уличил. Затем слышу: «Привет, Михаил Адамович!» — это он тому, кто из отдела патентов вышел, интеллигенту в очках, худощавому, сорокалетнему, выше среднего роста, в серых брюках и белой рубашке с запонками на рукавах. У того было нервное, сухое лицо и колкий взгляд. «А привет Семён!», — улыбнулся Михаил и глянул на меня. «Не еврей, как и подумал, но интеллигент, — решил я, — хотя ехидный должен быть». И я пошёл дальше. В конце коридора упёрся в табличку на дверях: «Директор института Искандаров Махмуд Искандарович». — «О-о-о!.. Это хуже! — подумал я. — Но местные кадры, всё же, тоже надо уважать!». Зато перед этой дверью была дверь с табличкой: «Научно-технический и новаторский отдел». — «Вот это мне подойдёт! — подумал я. — Хотя я, конечно, не передовик, и тем более не новатор производства, но всё же, что-то техническое во мне есть». — «Здрасте», — открыл я дверь и увидел 4 стола, четвёртый пустой, а три заняты: один — толстой сорокалетней тёткой с двойным или даже тройным подбородком, но добродушной и улыбчивой. Следующий стол справа — сотрудником лет 35, коренастым, невысокого роста, с большим, выпуклым лбом, и третий стол был занят полноватым, добродушного вида брюнетом, тоже 35–37 лет. Справа: вход в следующую комнату. Там сидела за столом худая, долговязая, со сбившимися в паклю волосами — бывшая шатенка лет сорока пяти, с большими глазами, похожая на старую добрую куклу из кукольного театра Карабаса Барабаса — Мальвину — на старости лет. Это и есть начальник научно-технического отдела, понял я и прошёл к ней.

Рядом с ней стоял единственный кульман, при виде которого я вздрогнул и меня затошнило. Но он был уже, к счастью, занят молодой, моего возраста, высокой, простодушной, бесхитростной, как амеба, белесо-веснушчатой девушкой. «Я к начальнику отдела», — обратился я к «старой кукле». «Я начальник отдела», — улыбнулась «кукла» и, протянув мне руку, назвалась: Марина Алексеевна Цимлянская. Я в ответ ей — своё имя и руку тоже. «Я по поводу устройства», — скромно начал я и протянул документы. «О, главный механик, инженер-конструктор, инженер-технолог! Вы политехнический институт окончили?» — спросила начальник отдела. «Пока нет, — сказал я, — но собираюсь». — «Вы нам подойдёте, — с готовностью сказала Марина Алексеевна. — У нас как раз уволился старший инженер-новатор, пойдёте? Это работа творческая, активная, с передовиками производства страны: приглашать их, организовывать встречи с ними на предприятиях города и республики, способствовать внедрению новшеств, изобретений, передовых методов производства на предприятиях нашей республики. Работа интересная, живая, некабинетная, всё время в движении — по заводам, фабрикам». «Вот это да! — подумал я. — Как я люблю — движение! В особенности, по городу!» «Пойду!» — уверенно произнёс я. «Подумаете или сейчас напишите заявление?» — спросила Марина Алексеевна. «Сейчас напишу!» — ответил я и тут же на листе, выданном Мариной Алексеевной, написал: «Прошу принять меня на работу в качестве старшего инженера-новатора. Прошу выдать мне… — чуть было — аванс, как вновь устроившемуся… — не написал. — Ой! Я же ещё работаю в тюрьме!» — опомнился я. «Где?!» — переспросила Марина Алексеевна. «В одном отвратительном учреждении!» — заверил я её. — «В каком?». — «В тюрьме», — застыдился я. Марина Алексеевна покатилась со смеху: «Сегодня вечером скажу моему мужу, где он работает. Он начальник следственной тюрьмы». — «Какой?» — испуганно переспросил. «Следственной». — «А-а-а, — несколько успокоился я, — это рядом, но пока не говорите своему мужу, пока я не уволюсь. Но я быстро уволюсь, уже завтра!» — уверил её я. «А может, не отпустят?» — взволновалась Марина Алексеевна. «Не думаю», — засмеялся я. «Ну, хорошо», — не поняла она меня, к счастью. «Правильно сделал! — обрадовался брат, когда я зашёл к нему в прокуратуру и рассказал. — У меня тоже когда-то была мысль туда пойти, но не решился — думал, не возьмут, ты оказался нахальнее. Там работает жена начальника следственной тюрьмы, он очень хороший человек. Её я не знаю, а он нормальный, весёлый украинец-полковник», — охарактеризовал его брат. «Весёлый тюремщик звучит как весёлый висельник, — задумчиво произнёс я. — Завтра обрадую Бусурманова, может, ещё и не отпустит, как боится Марина Алексеевна. Заявление надо осторожно подавать, а то ещё умрёт от „инфаркта радости“!».

«Я к вам с заявлением», — обратился я на следующий день к Бусурманову торжественно и строго. «Что за заявление?!» — испуганно схватил он моё писание, пробежав, не мог скрыть своей радости — негодяй. «Что, не отпускаете? — улыбнулся я — Подумать советуете? Ладно, я ещё подумаю: может, действительно стоит и остаться? Я всё же к вам сильно привязался! И вас жалко оставлять без кадров!». Лишившись дара речи, Бусурманов торопливо подписал заявление и выскочил с ним по направлению к административной зоне. «Вот те на, как разволновался! — сказал я зэку. — Так я и знал, что не захочет отпускать». Через 5 минут радостный Бусурманов возвратился и сказал, что заявление уже в отделе кадров и через полчаса максимум я могу забрать даже свою трудовую книжку. «Жаль с вами расставаться, — сказал я, — но может, ещё надумаю, и тогда точно вернусь!» — пригрозил я напоследок.

С понедельника 1968 года приступил к своей новой должности по новаторской деятельности: старший инженер-новатор! Всё же я ошибался в себе, что я не новатор производства, а главное, хорошо быть новатором производства, в нём не участвуя! Всё равно, как офицер в штабе армии, а не на передовой, где пули свистят! Но я уже достаточно для своего возраста навоевался, пусть теперь другие повоюют! Буду для них планы сражений разрабатывать и кричать: «В бой, вперёд, дураки!».

Знакомство с сотрудниками, придя на работу, начал слева направо: «Вероника Ивановна, или просто Вероника», — сказала толстая сотрудница лет сорока — инженер по предприятиям лёгкой промышленности. «Черепов Виктор», — назвался коренастый, с большой головой и выпуклым лбом. «Правильная фамилия!» — удивился мысленно я. Его «череп» был «приставлен» к машиностроительным предприятиям. «Брух Адольф», — встал из-за стола и подал руку хромой на одну ногу полный брюнет, русский немец. «На Украине имел бы большие проблемы как „еврей“, тем более, что слегка шепелявит. Возможно только, его спасло бы имя, уважаемое там!» — отметил про себя я. Он «опекал» автотранспорт республики. Затем зашёл к Марине Алексеевне в кабинет и порадовал её, что я уже здесь. Тут же познакомился с той «простоволосой» девушкой у кульмана, окончившей 10 классов, она была копировщицей и секретаршей у Марины Алексеевны. «Маша Драчёва», — представилась она. «С её внешностью ничего другого не остаётся, — подумал я, но виду не подал и сказал: — Очень приятно. — Возможно, и она себе кого-нибудь найдёт и не надо будет „этим“ заниматься». Затем я вернулся за свой четвёртый стол справа и объявил, что я инженер-новатор — к своим обязанностям приступил! Тут же вышла из своей комнаты Марина Алексеевна и меня тоже представила подробно, сказав, что очень рада такому молодому и перспективному сотруднику. «Михаил Адамович, познакомьтесь — наш новый инженер-новатор», — представила меня Марина Алексеевна уже замеченному мной начальнику патентного отдела, зашедшему к нам в отдел. «Очень приятно, — ехидно улыбнувшись, колко глянув на меня, скептически, как мне показалось, произнес Пшезмирский, добавив: — Извините, не понимаю, что означает инженер-новатор, это меня очень смешит, — и прыснул со смеху. — А вы знаете, что такое инженер-новатор? — спросил он меня тоном экзаменатора. — И что будете делать?» — желая поставить меня в неловкое положение. «Это определение не я придумал, — уклончиво ответил я, — но и патентный отдел для меня звучит не лучше, он ассоциируется у меня со словом — „импотентный“». Все рассмеялись, кроме Пшезмирского. «Не обращай на него внимания, — сказали мне сотрудники, когда Пшезмирский ушёл. — Он очень странный, ехидный и вечно что-то ляпает, и против всего!». — «Пойдёмте, — сказала Марина Алексеевна, — я познакомлю вас с нашим директором». Войдя в его приёмную, я увидел огромную секретаршу метра два ростом, как мне показалось! Русская баба лет 38, которая, чувствовалось, и коня на ходу остановит, и в горящую избу войдёт, и грудь немаленькая! «Познакомься, Маня, — обратилась к ней Марина Алексеевна, — мы к Искандарову».

«Хорошо, пусть работает», — сказал Искандеров, среднего роста, с круглой маленькой головкой, в чёрном костюме и белой рубашке — чёрненький директор института, глядя не столько на меня, сколько на Марину Алексеевну. «Марина Алексеевна, — обратился он, тут же потеряв ко мне интерес, — нам надо сегодня в два часа быть в Госплане у Бобоева на совещании».

«Это наш печатный цех, — завела меня Цимлянская в большую комнату с печатными машинами. — Здесь печатаются наши информационные листки. Каждый из нас — и вы раз в месяц — должен издать такой листок с разными новинками производства, науки. Мы их рассылаем по предприятиям республики», — и она показала мне несколько листков, где в конце стояло: инженер Брух, инженер Черепов… Значит, и я войду в историю — обрадовался я, начну издаваться, печататься, писателем еще стану?! Здесь было несколько деревенских девушек, лет по 18, в чёрных халатах, и начальник цеха, деревенского вида мужик лет 45. Ни он и ни они меня не заинтересовали. «А это наши машинистки», — завела меня Марина Алексеевна в комнату с четырьмя печатными машинками, у которых сидели четыре женщины. Одна косая — Вера, лет 35, полная, маленькая, с видом вечной страдалицы; вторая по имени Мила, высокая худощавая брюнетка лет 19 с явным желанием, чтобы по ней страдали; третья маленькая, лет 22-х, болезненного вида, и четвёртая Валя — невысокого роста, но зато с высокой грудью, лет 25. «Они все замужние, — предупредила Цимлянская, — так что с ними вопрос решён», — засмеялась она. «Ну, Марина Алексеевна, вечно вы всё испортите! — упрекнула её „косая Вера“. — Вы зачем молодого парня от нас сразу отпугиваете и лишаете его и нас надежды!» — «Правда, правда — это наше с ним дело», — поддержали её, смеясь, другие машинистки. «Ладно, пойдёмте лучше отсюда, — сказала Марина Алексеевна, — от них потом не отобьёшься. Это наш редакционный отдел и его главный редактор — Семён Ефимович Резник!». Семён Ефимович протянул мне руку: «Резник», подтвердил он, и посмотрел на меня, как еврей смотрит на еврея: «и тебя угораздило». «А это наш корректор», — представил, в свою очередь, Резник лет 30-ти миниатюрную женщину с мечтательными глазами, но с гнилыми зубами. «Лена», — представилась она. «Здесь наша библиотека», — завела меня Марина Алексеевна в трёхкомнатное помещение со стеллажами книг и полноватой, с прыщеватым лицом, 35-летней библиотекарше в синем халате. «Лебер Нина», — представилась библиотекарша застенчиво. Ещё одна русская немка, которую, в отличие от Адольфа, с еврейкой не перепутал бы. «Ну, а сейчас пойдёмте в последний отдел наш — патентный. С его начальником вы уже познакомились». — «А, новатор, — улыбнулся уже примирительно Пшезмирский, — буду рад вас видеть в нашем отделе и сотрудничать, — отчеканил он. — Это мои коллеги: Нора Ибрагимовна», — указал он на полную азиатку, которая на Украине тоже могла бы иметь проблемы, и ещё на одну «пигалицу» лет пятидесяти. В кабинете Марины Алексеевны стоял ещё один пустой стол. «Здесь сидит мой заместитель и секретарь парторганизации: Кравчук Матвей Николаевич, — сказала она. — Он сейчас в отпуске, через неделю выйдет на работу». — «Без украинца, видать, не бывает в Средней Азии! — отметил про себя, я. — Они здесь для „разведения“ антисемитизма, наверное». — «А сейчас, я думаю, посмотрите бумаги вашего предшественника, что он делал, — посоветовала Марина Алексеевна. — Обедать можно в кафе», — показала она через окно на кафе «Зебуниссо».

«Приходи ко мне побыстрее, — позвонил мне брат, — мне овчарку предлагают взять!». Я знал любовь брата к животным, в особенности к собакам, и они его любили и подчинялись ему. «А где будем её держать?» — спросил я. «Во дворе, тогда и „не в „етим“ дело“ с ведром перестанет ходить мимо окон. Пойдём быстрее, здесь недалеко, — указал брат на маленький домик метрах в ста от прокуратуры. — Это овчарка, ей два года, чистокровная! Я уже посмотрел на нее — красивая, здоровая собака, а хозяин, дурак, её посадил на цепь, а сам переехал в новую квартиру в многоэтажном доме. Собаку с собой не взял — оставил её новым жильцам. Овчарка, естественно, их не подпускает к себе, они только её на расстоянии кормят, боятся к ней подойти! Она их уже всех покусала, они согласны её бесплатно отдать!» — взволнованно поведал брат эту волнительную, страшную и трогательную одновременно историю. «Бесплатно?! — поддержал я его восторг. — Такую собаку — бесплатно?! Вот дураки! Такая собака дорого же стоит!». — «В том то и дело! — воскликнул брат. — Бесплатно получить такую породистую собаку! Она очень добрая, я уже её кормил и даже гладил! Ласковая, на самом деле, собака! Я ей сейчас колбасы купил, и мы её покормим и заберём домой!» — подытожил брат, когда мы подошли к калитке домика. «Заходите, заходите!» — обрадовался и забеспокоился мужчина лет пятидесяти, увидев нас, и пригласил любезно в дом. Чувствовалось: он нас ждал, как скорую помощь или милицию — забрать преступника с его двора! На короткой цепи увидели огромную овчарку, которая громко, ожесточённо лаяла, так что пена из пасти шла! Она рвалась, как будто хотела с цепи сорваться! «Хорошая собака!» — согласился я, подойдя за братом осторожно к ней, и остановился в метрах двух-трёх, на всякий случай, от «ласковой», как я понял, собаки. Брат подошёл к ней, как будто это была болонка, и стал её кормить из рук колбасой. Собака ела, не сказав «не хочу». «Не бойся, — сказал мне брат, — подойди, видишь она очень миролюбивая», — и погладил собаку по голове. Я недоверчиво подошёл на расстоянии в один метр. «Видишь, она спокойная, не бойся, подойди совсем близко», — посоветовал мне брат, явно желая, чтобы и я подружился с доброй, ласковой собакой.

Я сделал ещё один шаг, второй, сердце забилось — и вот я уже совсем рядом с действительно ласковой собакой. «Вот сволочь хозяин! Как можно такую собаку бросить?!» — возмутился притворно я, довольный тем, что она меня еще не грызёт. «Он, сволочь, сказал, что она, якобы, его покусала!» — возмутился и брат. «Вот сволочь! — ещё больше и вновь притворно возмутился я. — Такая собака, и чтобы кусала! Это он просто, чтобы оправдать своё предательство!». — «Можешь тоже её покормить и погладить», — предложил брат. «Конечно, покормлю, такую собаку одно удовольствие покормить!» — и, взяв остаток колбасы, приблизился к собаке. Она жадно ела, но, как мне показалось, немного нервничала, больше, чем у брата. «Надо её успокоить, — произнёс я, — а то она, дура, боится! Хорошенькая, — как можно добрее произнёс я, возможно, немного фальшиво, но раз брат сказал, что она очень хорошая, то я тоже в это поверил. — Хорошенькая, — ещё раз произнёс я и протянул руку к доброй собачей головке, чтобы погладить бедную ласковую собаку. — Ой! Ой! Что это?! А-а-а-а-а! — моя рука у неё уже в „ласковой“ пасти, она уже грызёт мою руку. — А-а-а-а-а! — заорал я от боли. — А-а-а-а!» — и с трудом выдернув руку, отскочил от доброй собаки, а брату удалось её за цепь удержать, чтобы она не догнала мою руку и не догрызла её. Рука заметно кровила и болела. Увидев такую картину, хозяин собаки убежал в дом, но тут же выбежал и жалобно завыл, умоляя: «Возьмите, возьмите, очень прошу, я вам хорошо заплачу!». — «Выгодное дельце, — сказал я брату на обратном пути, — могли ещё и неплохо заработать денег, а не только как я заработал. Когда ты найдёшь ещё одну такую собаку, обязательно мне позвони! — попросил я брата. — А то я сидел на работе, скучал, мне чего-то не хватало, а сейчас уже всё есть! Есть у тебя в прокуратуре йод и бинт?» — спросил я его. «Да, пойдём, — сказал он виновато, еле сдерживая себя, чтобы не рассмеяться. — Всё равно возьму собаку!» — упрямо сказал брат, перевязав мне руку. «Конечно, обязательно, только мне позвони, один не ходи!» — попросил я его. «Ладно, — сказал он, — если серьёзно, то нужна собака, мы возьмём щенка, и я знаю где». — «Где?» — испугался я. «В зоопарке», — рассмеялся брат. «Щенка кого? Волка? Гиены? Собаки Динго?». — «Дога, помнишь, мы видели в клетке двух догов — самца и самку! Я договорился с сотрудниками зоопарка, через пару недель у них будут щенки, самка беременна, всего 30 рублей стоит щенок королевского дога! Помнишь: огромный, чёрный, с белой грудью?». — «Ну да, конечно, помню, нам надо что-нибудь посерьёзнее, эта оказалась слишком ласковой», — сказал осторожно я, пощупав распухшую кисть.

«Всё, через неделю я отсюда выйду! — обрадовала нас мама, пробыв три недели в больнице. — Эмма договорилась с Робинзон, и эта змея меня выпустит! Робинзон тоже уже считает, что я здорова, и что это вы во всём виноваты! Мне даже уже лекарства отменили, я совсем здорова, я была всегда здорова! Исаак и Эмма вас тоже обвиняют! Эмма сказала, что если вы так дальше будете издеваться над своей мамой, то она тебе на работу напишет! — обрадовала мама своего сына — моего брата. — Прокурору напишет, и ты лишишься работы!» — описала мама его перспективу. «Вот, сволочи! — сказал я по дороге от мамы. — Точно повторяется ситуация, как в Бердичеве! Мы должны всем доказывать, оправдываться. А Эмма от зависти хочет тебе нагадить». — «Ладно, я плевал на неё, — ответил брат, — но то, что мать выйдет преждевременно — плохо. Папа приедет только через неделю, а она будет уже вне больницы, значит, обмен накрылся, и лекарства она не будет принимать». — «Конечно, — сказал я, — у Эммы и у Исаака больше влияния на врачей, чем у нас, тем более что это паршивые врачи». — «Они не врачи, а торгаши! — сказал брат. — Ладно, скоро они будут меня больше слушать, чем этих Эмм и Исааков! — сказал брат. — Профессор Хасанов выполняет экспертную работу в прокуратуре, но мне пока не приходилось с ним иметь дела, а то я бы к нему обратился». Как мать и обещала, через неделю она выписалась, и состояние её стало хуже из-за того, что она перестала принимать лекарства. Она сразу пошла жить к Эмме. На следующий день приехал отец, уволившись с работы, он выглядел расстроенным, растерянным. Объяснив ему ситуацию, позвонили Эмме и, переговорив с мамой, пришли с отцом к «ней в гости», т. е. к «маме у Эммы» в гости. Завидев нас, Эмма демонстративно вышла из комнаты. «Она с вами даже не хочет разговаривать! — торжественно заявила мама. — А Исаак от неё хорошо получил за то, что он вам помог меня бросить в больницу! Он тоже говорит, что я абсолютно нормальная, а он вам доверился, о чём очень сожалеет! А ты, дурак старый, слушаешь, что тебе твои детки говорят?! Теперь вас все узнали: и Эмма, и Исаак, и врачи! Я очень довольна! А что ты, старый дурак, приехал?!» — спросила она у папы. «К тебе», — скромно ответил папа. «Ко мне, негодяй?! Какой ты добренький! Ну и оставайся со своими детками, а я буду жить у Эммы! А ты живи с ними!». Эти последние слова уже услышал Исаак, пришедший с работы, войдя в комнату. Он заметно встревожился. «О, приехали! Прекрасно, молодцом! — обратился он к отцу. — А то ваша жена уже за вами скучала!». — «Я?! Никогда в жизни! — возмутилась мама. — Он пусть живёт со своими детками, а я буду у вас жить!» — ещё больше напугала она Исаака. «Нет, нет! Вам нужно с семьёй, они же хорошие! — Исаак старался нас улучшить и сделать привлекательными для мамы. — Они хорошие!» — повторил он и вышел из комнаты. «Исаак — это не Эмма, — сказала мама, когда он вышел, — но Эмма моя сестра, и она будет довольна, что я у неё живу. Я ей сварю, помогу, они не умеют варить». — «Да, да завари им». — «Что завари?! — поморщилась мама. — Что ты голову морочишь!». — «Ну, „кашку им завари“, чтобы они тоже почувствовали», — сказал я. «Ты очень ехидный, раньше ты таким не был! — в очередной раз решила мама. — Но они уже меня узнали, и кто виноват, поняли». — «Ещё больше узнают», — не мог успокоиться я. «Вы посидите там, — обратился Исаак к маме, выведя ее в другую комнату, — а мы с мужчинами поговорим, — обратился он уже к нам. — Знаете, она совершенно здорова! — начал Исаак. — И врачи тоже такого же мнения! Просто она немного понервничала, а сейчас уже всё хорошо, можете её забирать домой! — предложил великодушно Исаак. — Она здорова и уже почти не нервничает».

«Если она пойдёт к нам. Она у вас собирается жить! — радостно сообщил я перепуганному Исааку и, довольный произведённым эффектом, добавил: — Пойдёмте, — обращаясь к отцу и брату, — что мы будем чужим людям доказывать, оправдываться и объяснять!». — «Я чужой?! — возмутился Исаак. — Ну, хорошо, решайте тогда все сами, если я чужой!» — и зло посмотрев на меня, вышел из комнаты. «Может, не надо было так с ним разговаривать?» — сказал отец, когда мы вышли на улицу. «Нет, правильно он сказал», — поддержал меня брат.

Через два дня позвонила тётя Эмма и попросила нас маму забрать, т. к. у них очень тесно. «Им будет „теснее“ с каждым часом!» — пообещал я. Через два дня позвонила мама и сообщила, что мы «настроили» и Эмму, и Исаака, они тоже сволочи, и она уезжает в Бердичев. «Что делать?» — спросил растерянно отец. «Ехать с ней, — ехидно сказал я, — как раз все сливки снимешь! Как мама говорит на украинском: „кому змэлыться, а тоби скрутыться!“». «Думаете, ехать?!» — спросил перепугано папа ещё раз. «Конечно, не ехать!» — разозлился брат. «А что же делать?» — спросил папа. «Будешь жить с нами, — сказал брат, — устроишься на работу, а мы постараемся маму ещё раз сюда вытянуть, как только у меня появятся знакомые врачи. Положим ее на этот раз в психбольницу Кокташского района». — «Куда Исааковы руки не дотянутся!» — почти по-библейски закончил я за брата. «У вас жить как-то неудобно», — сказал смущённо отец. «Не у нас, а с нами», — поправил брат. «У нас тоже, как и у тебя, нет квартиры, мы же бомжи», — усилил выражение я. «Какие бомжи?!» — не понял отец. «Ну, те, которые живут в канализационных люках», — пояснил ему с готовностью я. «Ты всё шутишь, — мрачно сказал он, — а мне не до шуток, как мама одна будет в Бердичеве?». — «А как она была с тобой, не одна? Ты только её раздражал», — объяснил брат ему ситуацию. «А сейчас, твоё место там займут родственники, которые вполне заслужили перенять у тебя эстафету!» — тоже объяснил я папе, что он не в худшем положении оказался. «И что же будет, в конце концов? — не сдавался папа. — Она так и будет одна жить?». — «Нет, — упокоил я его, — сполна и заслуженно, рассчитавшись с роднёй, знакомыми, друзьями, она снова приедет к нам!». — «Думаете?» — спросил отец. «Уверены!» — заверили мы его. «Теперь самый раз брать ещё и собаку! — сказал я брату. — Будем трое в одной лодке, не считая, собаки!». — «Правильно! — обрадовался брат. — Пошли в зоопарк!». — «Ой, ой! — оповестила нас прыщеватая замдиректора зоопарка. — Вашу просьбу помню, но у нас случилось несчастье: из девяти щенков восемь сдохло, а девятый с бельмом на правом глазу! Его сука-мать укусила, когда он лез сосать у неё! И почему-то быстро исчезло у неё молоко». Посмотрев на щенка, крепкого, с большой головой и массивными лапами, для его трёхнедельного возраста, брат уже не мог от него оторваться. Правый глаз, из которого выделялся гной, был закрыт и распух, как у боксёра на ринге. «Возьмём!» — сказал мне брат больше утвердительно, чем спросил. «Возьмём, — согласился покорно я, — хоть зубов нет! Ага — есть! — увидел я, как щенок уже жуёт пальцы брата. — Но у овчарки всё же их больше было!». — «А что вы будете с ним делать? — поинтересовалась администратор зоопарка. — Он же погибнет, смотрите, какой глаз! Хотя, он и у нас погибнет! — уверенно приговорила она щенка. — Ладно, — согласилась администратор великодушно, — платите, как и договорились — 30 рублей, а если погибнет, получите ваши деньги назад», — ещё более великодушную сделку предложила она. «Царский подарок, — сказал я, когда мы понесли щенка домой, — не только мать его сука! Да и ему не надо было к суке приставать», — указал я на ничего не подозревавшего щенка, мирно уснувшего у брата за пазухой. «Что это?» — спросил брезгливо отец. «Это мелочи, — ответил я, чтобы его немного успокоить, — маленькая собака Динго». — «Какая Динго?» — недоверчиво спросил отец. «Среднее между волком и гиеной», — успокоил я его. «Нам ещё только собаки не хватало», — улыбнулся горестно отец. «А как же, — пояснил я ему ситуацию, — нас же трое, а значит, обязана быть и собака в лодке!» — ответил я. «Всё шутишь», — улыбнулся он. «Это единственное, что нам осталось делать», — философски сказал я. «У него же глаз больной», — практично отметил отец. «Ну и что? И у тебя больные глаза, — сказал я и понял, что эта шутка была уже неуместна. — Я имею в виду, что будем её лечить, как и тебя лечили врачи, и вылечим», — выкрутился я из неловкой ситуации и ещё больше вляпался. «А что, ты действительно прав», — смотрел брат то на отца, у которого было помутнение стекловидного тела правого глаза и он долгие годы безуспешно лечился, то на щенка. «У меня, кстати, стало хуже с глазом», — сказал отец. «Здесь тебя покажем врачам. У меня появились знакомые — профессор кафедры ЛОР-болезней Кальштейн, а его жена, зав. кафедрой глазных болезней — профессор Вовси — внучка знаменитого профессора Вовси, кремлёвского врача, которого расстреляли в числе прочих еврейских врачей в 53 году за то, что Ленина и Сталина „травили“». «Интересно, откуда в Душанбе такие известные врачи?» — спросил отец.

«Ты же знаешь, сам прятался во время войны в Ташкенте!» — объяснил я ему. «Ты сегодня всё время шутишь», — отметил отец. «Но для собаки мы найдём врача помельче», — пошутил на этот раз брат, не считая меня за врача. «А зря!» — подумал я. Первым делом показали ветеринарному специалисту с толстым красно-фиолетовым носом. «Выбросите его, хлопцы! — добродушно сказал ветеринар, потрепав ласково пациента за холку. — На хера он вам сдался! — добавил специалист. — Сами подумайте, даже если гной уйдёт, — пояснил он свои научные догадки, — то бельмо точно останется, а это и в человечьей медицине проблема. — Выбросите его и возьмите другого пса», — подытожил свою консультацию ветеринар, собираясь на вызовы: к свиньям, коровам, от которых пользы было больше, чем от собаки — свиное мясо, сало, а по его «хлопцы» чувствовалось, что сало ему не чуждо. «Давайте всё же попробуем», — наивно попробовал его уговорить брат. «Давайте, — согласился без ломаний салоед, — вот вам рецепт на порошок, хорошее средство, вдувайте три раза в правый глаз, можно даже в оба, для профилактики». — «Нет такого лекарства „Каломеланос“! — удивились ветеринары аптеки рецепту. — А, это, наверное, доктор имел в виду Каломель! — догадалась другая, подошедшая работница. — Что, у собачки глисты — да? Это глистогонное средство, — пояснила она, — только очень токсичное из-за ртути, но собакам иногда дают, если глисты замучили». — «Нет — это собаке выписано, в глаз вдувать!» — ошарашил я фармацевта. Аптекарши печально развели руками. «Знаешь что, — осенило меня на улице, — а что если мы в наглую подойдём к „человечьему глазнику“, например, на медгородке, где тётя Эмма работает. Только не к ней, конечно, и чтобы она не видела». Я бы не отказал в совете, как лечить собаку, — объяснил я свою задумку. — В любом случае, «человечий» врач выше «свинского»! Как раз у кабинета глазника — ни души. «Здрасте», — скромно вошли мы в кабинет, где кроме врача и медсестры была девочка лет 12, но не пациентка. «Глазники» перекусывали бутербродами с чаем. «Приём окончен, молодые люди!» — радостно сообщила нам глазная медсестра, и её начальница тоже кивнула в знак согласия. «Извините, — начал брат, — но у нас к вам большая просьба, а в часы приёма, конечно, не попадём к вам. У нас тут щенок дога из зоопарка, у него глаз поражён…». — «Что вдруг зоопарк стал присылать нам собак!» — возмутилась окулистка, выплюнув при этом крошки бутербродной смеси. «Да нет, мы купили собаку в зоопарке», — пояснил брат. «Чёрт знает что! — не успокаивалась „глазничка“. — Зоопарк торгует собаками, ну и идите в зоопарк к ветеринару!» — посоветовала офтальмолог, при этом ещё раз выплюнув частицу бутерброда на амбулаторную карточку, лежащую на столе. «Мама, посмотри», — жалобно произнесла девочка, оказавшаяся дочерью специалиста. «Ладно, откройте собаке глаз», — сжалилась окулист и, глянув своим глупым глазом в умный собачий, дожёвывая бутерброд, приговорила щенка к потере глаза. «Большое спасибо», — сказали мы и вышли из учреждения тёти Эммы. «Сами вылечим, — успокоил я брата, — пойдём в аптеку, возьмём глазные капли альбуцид, раствор риванола и тетрациклиновую глазную мазь». Через неделю интенсивного нашего лечения, подкреплённого интенсивным питанием в виде поливитаминов, одного литра 6 %-го молока в день — гной исчез, глаз очистился, но перед нами открылась картина сплошного бельма на правом собачьем глазу. Щенка заносило в левую сторону, правый глаз не видел. «Что теперь делать?» — растерялся брат. «Я же не случайно вспомнил про отца, — сказал я, — его лечили раствором дионина — рассасывающее средство при помутнении стекловидного тела. Почему нельзя при помутнении роговицы попробовать?» — пояснил я свою мысль. «Да, ты помнишь? — удивился отец. — Действительно, как-то так назывались капли, но они не помогли». — «То ты, а то собака», — сказал я и опять пожалел о своей очередной неуместной шутке. «Дионин только по рецепту!» — сказали в аптеке. «Давай возьмём рецепт в зоопарке, это ж их собака!» — предложил я и сам пошёл в зоопарк. Прыщавая администратор заулыбалась радостно, что не за деньгами пришёл, и подписала письмо в аптеку, которое я подготовил: «Администрация душанбинского зоопарка убедительно просит отпустить раствор дионина для лечения больного животного — щенка дога». Рассасывающая терапия началась со следующего дня, и к нашей радости и удивлению, пятно с каждым днём светлело и, наконец, мы увидели чистую, прозрачную собачью роговицу и то, что под ней: зрачок, радужку и прочие «принадлежности» глаза. Только радужки у нашего щенка оказались разного цвета, на больном глазу — чёрная, на здоровом — коричневая. После интенсивного лечения все пробы, проведенные нами с завязыванием здорового глаза, показали, что щенок видит, и хорошо видит, а также рычит и кусается при попытке забрать у него еду. Это был мой первый пациент — собака! «Главное, чтобы не было у тебя „собак“ — пациентов!» — пожелал мне брат.

 

Глава 7

«Зачем нам жить напротив тюрьмы?!» — сказал брат. Нашли квартиру у таджиков в районе Сельхозинститута. «Новая» квартира оказалась глинобитной мазанкой в большом таджикском дворе, с большим домом, полным хозяев, и баранами на выгуле. «А чито эти такой?!» — испугано спросила толстая хозяйка в национальных штанишках, с накидкой на голове и прочими атрибутами, которые носят нормальные таджикские женщины, имеющие до десяти и более детей и по которым не поймёшь, то ли им 30, то ли 60 лет от бесконечных родов. «А, это маленький щенок», — успокоили мы хозяйку. «Маленький? Хороша, только большая не надо, да?» — сказала она. «Да», — ответили мы почти как таджики, наступила пора нам таджикский учить.

Также успешной была моя деятельность в новаторстве, которую я сочетал с журналистской деятельностью. Свою деятельность в качестве журналиста или корреспондента я начал с посещения, по совету Марины Алексеевны, зам. главного редактора газеты «Вечерний Душанбе» с типичной фамилией Маклер. «Очень приятно, — притворно произнёс Маклер, — видеть молодого, энергичного сотрудника ТаджикИНТИ. Есть у вас для нас материал?» — спросил он меня, как портной. «Может, вы, для начала, мне тему подскажете?» — предложил я. «Я могу вам предложить тему из другой области, и я думаю, что вы с ней справитесь». — «Ещё один еврей мне доверяет, — промелькнуло у меня, — обидно будет его подвести». У нас «на носу» годовщина Великой Октябрьской революции, и надо показать заботу Советской власти о старых людях. Посетите Дом ветеранов труда и напишите хорошую статью, это будет, я думаю, и для вас интересно, и для нас большая помощь.

Своё посещение Дома ветеранов труда я почему-то начал со столовой — вернее, кухни этого учреждения, где «всю душу вкладывают в старое поколение и не докладывают» в общий котёл. «Где мясо? — спросил я у жирных поваров. — Я мяса не вижу в котлах!». «Воти мяса! — сказал жирный повар, отыскав на дне котла кусочек сухожилия. — И вабще, кито тибэ дали права заглиядавать в наши катол?! — перешёл он в наступление. — Иди раньша ки наша дирэкитар и спрашиваи у него разрэшений!».

«Рад вас видеть», — сказал, зло меня разглядывая, директор лет 55-ти, не худой таджик, похожий на завскладом или столовой. Видно было, что он не испытывал недостатка в мясе, жирах и макаронных изделиях. «Почему вы только ко мне раньше не вошли, а начали посещение со столовой, и мы не подготовились вас, как положено, встретить? Пойдёмте!» — сказал он, по пути бросив секретарше: «Лола, организуй хорошенький жарко для уважаемого корреспондента „Коммунист Таджикистана“».

— «Нет, я из „Вечернего Душанбе“». — «А, „Вечерний Душанбе“!» — разочаровано произнёс директор. Знал бы он это раньше, — понял я, — не предложил бы мне «хорошенький жарко», что означало, по-видимому, по-русски — жаркое. «Нет, спасибо, — сказал я, — мне и так всё ясно — старые люди у вас питаются объедками!». — «Ну, как вы так можете! — возмутился хозяин стариков и старух. — Пойдём, лучше, тогда посмотрим, как они у нас живут, и что они сами вам скажут!». Жаркое было отменено. В грязных убогих комнатах стояли по 4 железных кровати. Запах мочи, с обречённым видом сидящие или лежащие, стонущие от боли старики и старухи, которые, завидев их начальника и поняв, что он с комиссией, благодарили его за гуманизм и альтруизм. «Вот видите, — сказал он в конце, — а вы говорите, что у нас плохо! Когда статья будет? Когда читать?». — «Я не думаю, что вас обрадует статья», — сказал я ему честно. «Ладно, до свидания, мы ещё посмотрим!» — пригрозил глава ветеранов и, развернувшись, ушёл к себе. Статью написал сразу же, не откладывая, и также, не откладывая, понёс разоблачительное произведение зам. главного редактора Маклеру — удивить его, что творится в старческих домах, какой произвол и воровство! «Будет доволен», — решил я, протянув ему статью на 10 листах. Начав её читать, Маклер довольно быстро скорчился, как от горчицы с хреном одновременно, и сказал: «Я вас понимаю, но сейчас „годовщина на носу“, напрасно вы думаете, что ваша статья кого-то обрадует!». — «Но возможно, она поможет старым людям», — наивно сказал я. «Наивный вы человек! — подтвердил Маклер. — Ну, хорошо, — предложил он, — напишите что-нибудь техническое».

«Гиде брат? — взволнованно спросила хозяйка вечером моего брата. — Просим, не надо пиши газета, который он писала, — попросила таджичка. — Начальник моя „джядя“». — «Дядя», — перевёл мне брат. «Она хорошая, заплатит. Не пиши, а?». — «Вот молодцы, как они меня вычислили?» — удивился я. «Нас знают больше, чем мы предполагаем, — сказал брат, — носимся с собакой по улице, бледные, худые, злые». — «Они дураки, что беспокоятся, моя статья не понравилась не только директору Дома ветеранов, её нашёл неприличной и зам. редактора Маклер». А то, что нас заметили, брат оказался прав, и в первую очередь две бухарские еврейки. Одна Майя, живущая, через забор от наших таджиков, в соседнем доме — худая, похожая на таджичку, но еврейка. «Вот интересно, — отметил я, — за русским забором живёт русская еврейка, и тоже Майей зовут, за таджикским — бухарская еврейка — и опять Майя! И тех и других не любят». Там наши прежние — русские хозяева, нам говорили, что это самые худшие люди на земле, а здесь наши — таджикские хозяева говорят: очень «нехороший людь». Они не знали, что и мы «нехороший людь», считая нас русскими. У этой «нехорошей людь» была другая подруга Алла, тоже «нехороший людь», но «получше людь» — в доме через дорогу. У Аллы был не только дом лучше, но и фигура, в отличие от Майи! Но она на меня — ноль внимания! «Попробую тебя обидеть, — решил я, — задеть твою гордость». Специально вышел за калитку «своего» таджикского двора, уловил момент, когда Алла шла от Майи и проходила рядом с «моей» — таджикской калиткой.

Когда она, наконец, поравнялась с ней, я вежливо поздоровался и ушёл к себе во двор. «Больше всего ты меня обидел, — призналась мне Алла, — когда я однажды проходила мимо тебя, а ты на меня не обратил внимания и ушёл». — «Да, помню», — признался я Алле, находясь у неё в гостях. Мы с ней сидели в её комнате — в огромном доме из десяти или более комнат, высокий забор ограждал её двор с домом, садом, арыком, журчащим особо шумно по вечерам и ночью, от внешнего мира. Никто не нарушал нашу мирную беседу, кроме её отца — преподавателя мед. училища, маленького, в отличие от его дочери. Хотя он и в тюбетейке был, но было видно, что не таджик. Каждые пять минут он наведывался к нам в комнату, проверить, девственница ли еще его дочь. С таким папочкой мало удовольствия, решил я: и дом, и сад, и двор, и арык не радуют. Он мешает романтике, поэзии, творчеству. «Алле надо замуж», — объяснил мне её папа, беседуя со мной. Как говорят хохлушки: «Женись, а потом хоть черпаком!» — вспомнил я «нэньку».

Это, конечно, не входило в мои планы, причём здесь женись, чуть что — сразу женись! Папочки евреек, что бухарских, что не бухарских — все хороши!

«К нам приезжает бывший американский экономист Терещенко, — обрадовала нас Марина Алексеевна, — очень интересной обещает быть встреча. Его лично Хрущёв вернул на Родину, пригласив вернуться во время визита в Америку в 1959 году. Он уже 10 лет живёт и трудится в Киеве. Заведует научно-исследовательским институтом экономики. Послушаем, что он расскажет об Америке». — «Ну, что он там расскажет?! — захихикал её заместитель Кравчук. — Старый капиталист, понюхал капиталистического рая, а умирать потянуло на батькивщину». — «Ты вечно, Матвей Николаевич, всё хорошее опошлишь!» — возмутился Черепов. «Что там хорошего, в Америке? Лучше Украины нет страны!» — рассмеялся Кравчук. Он уже две недели, как из отпуска вернулся, отдохнул на своей «батькивщине» в Крыму. И, полон сил и коммунистической энергии, вернулся в Среднюю Азию указывать направление пути развития новой «батькивщины». Упитанный, 50-летний, с волнистым соломенного цвета хохолком на голове, белая рубашка, серые брюки и чёрный пиджак со значком Ленина на отвороте завершал композицию. Рабочий день начинал с чтения газеты «Коммунист Таджикистана», за неимением газеты «Коммунист Украины». Затем целый день издавал информационный листок. В кафе он не обедал, ел бутерброды, принесённые из дому, запивая их чайком.

И сегодня, перекусив, встал из-за рабочего стола и обеденного одновременно. Прошёлся по институту, институтскому двору, активно подключаясь и прислушиваясь ко всем беседам. Хотел было обойти стороной Пшезмирского, а тот, как назло, его заметил: «Что там нового в Кремле, Матвей Николаевич? Не сгинул ещё наш враг — капитализм?». — «Болтаешь много, Михаил Адамович!» — выдавив улыбку, старался отделаться он от Пшезмирского. Но тот продолжал его засыпать политическими ловушками, пока Кравчук не сбежал в свой кабинет. «Вот болтун, зря его выпустили из колонии! — возмущался Кравчук. — Если бы не Хрущёв, валялся бы ещё на нарах». — «Если бы не расстреляли!» — возразил его второй оппонент, Черепов. «А за что он сидел?» — спросил Черепов у Марины Алексеевны. «По-моему, за антисоветскую агитацию, за то что, будучи студентом, в Ленинграде, что-то не то сказал, — объяснила Марина Алексеевна — жена начальника тюрьмы. — Он родился в Ленинграде в семье царского офицера, которого расстреляли в 1936 году. Михаил Адамович с матерью пережил немецкую блокаду Ленинграда и вышел на свободу в 1953 году по амнистии, как участник блокады. В Среднюю Азию переехал вроде бы из-за климата», — завершила она свой подробный доклад о Пшезмирском, видать, используя источники мужа в КГБ. В своей двухкомнатной квартире в пятиэтажном доме Пшезмирский жил с женой Верой — нервной на вид полноватой сорокалетней женщиной, с голосом на срыве и торопливо говорящей, запинавшейся при этом. Она окончила институт, но не работала, ни дома, ни вне дома. Михаил Адамович сам варил себе кашку или картошку, придя с работы. Он стал приглашать меня к себе домой. Я мог всегда к нему и без приглашения прийти. Первоначальная его высокомерность по отношению ко мне быстро улетучилась. Хотя к моим физиогномическим выкладкам относился с насмешкой, а также к роли наследственности в психиатрии, о чём я ему рассказывал. «Если бы я на это обращал внимание, то не должен был бы жениться на Верке», — объяснил он мне свой довод. «Возможно, это было бы для тебя и лучше», — подумал я. Пшезмирский жил метрах в двухстах от нашей таджикской кибитки. Он профессионально занимался фотографией. Его фотографии регулярно появлялись в журналах — журнале «Чешское фото», например. Издал книгу-пособие по фотографированию. В жизни был очень активен и подвижен, несмотря на астму.

Дома у него было легко и приятно с ним разговаривать, и его жена всегда что-то вставляла в разговор. Ощущение было такое, что не было книги, которую он бы не прочёл. Но Пшезмирский становился опасным на улице, в особенности, в общественном транспорте — при наличии свидетелей. Завидев меня, орал на весь троллейбус: «Что нового на Ближнем Востоке? Получили ли наши арабские братья в подарок атомную бомбу от нас? Чем им ответит Израиль? Что нового в Кремле? Говорят, Брежнев получил ещё одну звезду Героя! Как вы к этому относитесь?» — все вздрагивали в троллейбусе и смотрели на нас. Я молчал, а это только и нужно было Пшезмирскому. Особенно он стал усердствовать, узнав, что мой брат следователь прокуратуры. Внешне он хорошо к брату относился, но постоянно его провоцировал, когда мы приходили к нему. Я это относил на счёт его тюремного прошлого. Хотя меня его провокационные вопросы больше наводили на мысль, что он был агентом КГБ и за эти, возможно, заслуги был выпущен из тюрьмы. Удивляло, что с его болтовнёй его не сажали вторично. Мы с братом подозревали, что на нас в КГБ, благодаря ему, уже заведено дело о неблагонадёжности. Но, несмотря на эти и другие его недостатки, с ним было интересно. Он знал в совершенстве немецкий, английский, был начитанный, внешне напоминал шпиона. К своей жене он относился, как к ребёнку. Кроме жены в квартире ещё был серый кот. Но в этот раз нашкодил не кот! Когда я зашёл к нему в гости, его жена произносила обвинительную речь. На столе мирно лежала фотография с изображением молодой женщины в короткой юбке, в которой не умещались полные колени, выпирающие наружу. Выпуклый зад занимал не только всю ширину скамейки, половина его ещё продолжалась за скамейку, ноги были целомудренно прижаты одна к другой, но кокетливо располагались под углом 45° к скамейке. Дело, судя по фотографии, было где-то в Парке культуры и отдыха трудящихся им. Владимира Ильича Ленина. «Вот посмотрите! — обратилась ко мне жена нашкодившего Михаила Адамовича, а его вид об этом свидетельствовал. — Посмотрите, какую фотографию я у него нашла!» — указала Вера на стол. «Почему я не могу женщину сфотографировать? — веселился Пшезмирский и, лукаво на меня глянув, явно что-то вспомнил и выложил: — Вот сейчас мы проверим ваши выкладки в области физиогномики! — обратился он ко мне, расставив ловушку. — Что вы можете Вере сказать об этой женщине?» — обрадовался он возможности перевести разговор с женой на другую тему, а главное доказать, показать мне мою несостоятельность. «Что он лезет, дурак?! — подумал я. — Эта затея для него невыгодна!». Не хотелось промахнуться и дать ему возможность ехидничать. Но Пшезмирский продолжал приставать. Глядя на фотографию, осторожно подготовил путь к отступлению, сказав, что фотография — не живой человек, а застывшая маска. Причём человек позирует и неестественен. Имеет значение также мимика, голос, жестикуляция. «Но всё же, — приставал Пшезмирский, — что вы можете сказать Вере об этой женщине?». — «Могу сказать, что она сексуальна», — нанёс я первый удар по Михаилу Адамовичу. «Это можно сказать о любой женщине, и не ошибёшься», — возразил Пшезмирский. «Говоря, сексуальная я, конечно же, имею в виду — не обычно сексуальная, а гиперсексуальная!» — нанёс я второй удар и возбудил ещё больше интерес его жены. «Вот видишь, Миша, что я тебе говорила?!» — отреагировала она. «Ещё могу сказать, что эта женщина не замужем, — осложнил я ещё больше положение Михаила Адамовича, который промолчал, — но была замужем, — продолжал я, входя в раж. — Если есть ребёнок, то это сын! Ей лет 29». — «Вы её знаете?» — спросил перепуганный Пшезмирский. «Нет, у нас с вами разные вкусы», — нанёс я ещё один тяжёлый удар по Михаилу Адамовичу. «Вот с кем ты связываешься! — в истерике кричала Вера. — Правильно он говорит, только ты можешь с такой связаться!». — «Это тебе за все твои провокации в общественном транспорте!» — радовался я удаче. «Говорите дальше», — упавшим голосом произнёс Пшезмирский. Пришлось пойти ещё на один рискованный шаг: «Вас, наверное, интересует, что я могу сказать о её профессии?» — спросил я. «Да, хотелось бы», — опять стал ехидным Пшезмирский. «Я могу предположить что-то гуманитарное, например — филологическое образование, — глянул я на Михаила Адамовича и, поняв, что попал в точку, решился на последний удар. — Она вполне могла бы работать в библиотеке». Увидев, как завял Михаил Адамович, понял, что и здесь удача. «Да, она учится на филфаке Университета и работает в библиотеке, — пробормотал ничего уже не понимающий, ошалевший Пшезмирский. — Но позвольте, по каким признакам?!» — волновался он. «Это секрет фирмы», — довольно ответил я. «А скажите вот ещё что!». — «Это, пожалуйста, к цыганам — это их область! — авторитетно остановил я Пшезмирского и, видя, что его жена имеет многое, что ему сказать, пожаловался на отсутствие времени. — Мне пора идти». Уже за дверью и даже у двери его подъезда была слышна его Вера.

А через несколько дней в зале заседаний Таджикского Совпрофа напряжённо, с интересом и внимательностью слушали доктора экономических наук Терещенко. Высокого роста худощавый старик лет 75 начал своё выступление с непривычного: «Дамы и господа!». А «господа и дамы» были в основном ИТР с предприятий и министерств Душанбе. Вкратце рассказав о своей деятельности в Америке, экономист предложил публике задавать ему вопросы, на которые он постарается ответить. «Скажите, — спросила Марина Алексеевна, — как осуществляется внедрение новинок науки и техники в Америке?». — «Нет в английском языке слова „внедрять“! — гордый за английский язык, ответил Терещенко. — Слово „внедрение“ у меня ассоциируется: что-то вдавливать! — и Терещенко большим пальцем кисти, как бы что-то с силой вкрутил в трибуну. — В Америке предприниматель сам хватает всё новое, ему не надо что-то извне внедрять!». Многие в зале переглянулись: вот, оказывается, что такое предприниматель! «А как вас Хрущёв пригласил, и почему вы приехали?» — поинтересовался один из присутствующих. «Я ему поверил, — сказал Терещенко, — он на меня на одной из встреч с деловыми людьми Америки произвёл впечатление энергичного и неглупого человека, хотя чувствовалось, что ему не хватает образования и образованности». — «Не жалеете ли вы, что вернулись?» — спросила одна из присутствующих. «Нет», — сказал Терещенко не очень уверенно. «Встречались ли вы уже в Советском Союзе с Хрущёвым?» — был следующий вопрос. «Да, много раз, но запомнился один, как мы шли по вспаханному полю с большой делегацией из-за рубежа, и Хрущёв вдруг попросил его подождать. Он отошёл недалеко, метров на десять от нас, спустил у всех на виду штаны и испражнился на колхозную межу. Он всех удивил своей простотой». — «Вот дает!» — рассмеялись в зале. «А как вы считаете, — провокационно, как всегда, спросил Пшезмирский, — стоило бы в Советском Союзе отдать предприятия в частную собственность?». — «Во, даёт!» — дёрнулся, как от удара молнией, Кравчук. «Если честно, то я бы считал, что в сфере обслуживания стоило бы попробовать», — осторожно произнёс бывший капиталист, а ныне социалистический экономист Терещенко. Все расходились, как после кино — узнали много тайн: оказывается, капитализм не сгнил и даже не загнивает. Косая Верка сидела и всё стенографировала, потом долго распечатывала выступление Терещенко. Все прикоснулись к чему-то интересному, секретному и немножко запретному.

«Неплохо бы вам тоже вызвать передовика производства, — посоветовала Марина Алексеевна, впечатлённая Терещенко, — и организовать встречи на предприятиях. Вот я нашла один адрес — это кузнец из Свердловска, дважды Герой соцтруда, передовик производства, изобретатель — Мельник Николай Иванович». Через неделю перед нами уже стоял живой Николай Иванович с двумя золотыми звёздочками Героя соцтруда на груди. Он был высокого роста, в сером костюме, жилистый кузнец для его 60 лет, довольно энергичный, и даже секретаршу Маню одарил вниманием, пригласив в ресторан. «Хорошая баба, — сказал мне Мельник, — не отказался бы на старости лет!». — «А вы смелее, — посоветовал я кузнецу и добавил, перейдя на его язык: был бы молот, а наковальня найдётся!». — «Здорово! — сказал кузнец, оценив моё высказывание. — Сам придумал?» — спросил он восхищённо. «Да, только что», — признался я. «Молодец! Запишу. Я, знаешь, много разъезжаю по стране, много выступаю, делюсь опытом, поэтому всё записываю — интересные цитаты!». Мельник аккуратно записал и мою мудрость — кузнечную. «Вот недавно с Гагариным встречался — посмотри фотографию! — показал мне Мельник себя снятым с Гагариным, и автограф Гагарина. — Простой, хороший русский парень! — похвалил космонавта кузнец. — Я тоже кандидат в члены ЦК партии!» — произнёс он гордо. «И тоже простой», — похвалил я и его. «Когда начнём выступления на предприятиях?» — спросил кандидат в члены. «Завтра начнём с Таджиктекстильмаша, я уже договорился, — порадовал я его. — Затем, если время позволит, то и завод „Трактородеталь“ побалуем. Послезавтра — завод бытовых холодильников, затем Ремстройдормаш», — прошёлся я по злачным былым местам, где гулял в рабочее время — был в движении! «Молодец! — похвалил кузнец. — Я буду выступать, а ты, тем временем, мне путёвочки заполняй и давай расписываться руководству. Не скромничай, ставь побольше часов! — проглотил слюну кандидат в члены. — Ведь каждый час для меня деньги!». — «Будете довольны!» — заверил я видного деятеля партии. «А я, вот, тебе для начала линеечку подарю, наших изобретателей-свердловчан! — дал мне мелкую „взяточку“ кузнец. — Смотри, как параллельные линии можно с её помощью чертить, кульман не нужен». — «Хорошо, когда кульман не нужен!» — сказал я.

Проходя через проходную на завод Текстильмаш — флагман таджикского машиностроения нагло ткнул охраннику своё красное удостоверение, где вверху значилось: Госплан, Совет Министров Таджикской ССР, а внизу надпись ТаджикИНТИ, которую я прикрыл большим пальцем правой кисти. При этом, небрежно указав на кузнеца, бросил охраннику: «Со мной!» — и потянул за собой замешкавшегося кузнеца за рукав. Старый кузнец, опытный в вопросах охраны советских предприятий, был поражён: «Так, ты же не имел права так просто пройти!» — ничего не понимал, что творится, Герой соцтруда и кандидат в члены. «Но ведь прошли!» — с улыбкой возразил я ему. «Так, ты же должен был раньше пропуск заказать у администрации!». — «Хотите выйти обратно и заказать пропуск?» — спросил я у него. «Нет, не надо, но как это у тебя так ловко получилось?! Охранник был, как в гипнозе!» — заинтересовался уже другой стороной вопроса Мельник — не правовой, а антиправовой. «Смотрите», — приблизил я к его глазам своё удостоверение, где видно было только Госплан Совета Министров. «Откуда у тебя это?» — не отставал Мельник, тогда я ему открыл, убрав большой палец, надпись — ТаджикИНТИ. «Вот с такой надписью и не положено!» — обрадовался кузнец. «А вы её видели?» — спросил я у него. «Так ты ж её прячешь!». — «Не прячу, — пояснил я ему, — а прикрываю невзначай». — «По правилам, и с удостоверением Госплана надо пропуск заказывать! — не унимался кандидат в члены ЦК. — У меня тоже есть….», — и он показал мне своё удостоверение, где ещё круче, чем даже у меня стояло: ЦК Коммунистической Партии Советского Союза. «Мне бы такое! — позавидовал я. — Вы привыкли к тому, что у вас в Свердловске все заводы военные и охраняются как военные объекты! Хотя я и у вас бы попробовал пройти с куском красного мыла „Красная Москва“! Всё зависит от вашего вида, уверенности в себе и физиогномики!» — подытожил я. «Это что за физяномика такая!» — возмутился кузнец. «Это, чтобы физиономия была в порядке! — пришлось ему пояснить. — Ладно, на послезавтра я запланировал поход на „почтовый ящик“ — военный завод. Есть у нас тут такой, который пьезоэлементы делает, и я вам докажу, что и там пройду!». — «Так там же нет кузнечного цеха!» — «Покажете свои линеечки, у вас их целый мешок, не скажете, что вы кузнец, а только всего-навсего изобретатель».

«Вот „правдолюб“! — подумал я. — Знает, как часы лекций тырить, приписывать, вымогать деньги! Линеечки тоже, небось, натырил! Мало похож на изобретателя, а больше на Петьку Чапаевского! А тут, как на завод пройти — учит, как целый день потратить, чтобы пропуска добиться! И куда, не в Большой театр, а на эту „мусорку“ посмотреть, которая называется Таджиктекстильмаш!». Пройдя через секретаршу, проведя у неё перед носом пропуском «Совет Министров, Госплан», я важно прошёл без стука к директору завода, опять потянув за рукав «мальчика-кузнеца». «Вот! — сказал я директору завода, не давая ему опомниться. — Привёл вам новатора советского машиностроения из Свердловска — трижды Героя соцтруда!». — «Дважды», — поправил меня кузнец. «Ну да, пока дважды, но в его годы и трижды успеет! — рассмеялся я, а за мной и директор. — Я из Госплана! — пояснил я ситуацию. — Мы организуем на предприятиях республики встречи с новаторами советских предприятий, изобретателями, чтобы и наших рабочих и ИТР поднять на высокий уровень!». — «А-а-а», — облегчённо вздохнул директор. «Да, это помощь, а не комиссия по проверке», — засмеялся я, а за мной ещё громче и дольше меня смеялся директор, что так легко отделался. «Вы сейчас посидите, пожалуйста, у меня в кабинете, а я мигом сбегаю в цех и прикажу людей собрать», — забегал директор, как мальчик на побегушках перед нами. «Оля, — позвал он секретаршу, — организуй чай для гостей из Свердловска. Отдыхайте, а я скоро вернусь!». — «Ну, ты даёшь! — то ли восхищённо, то ли возмущённо воскликнул изобретатель, когда Оля пошла за чаем, а директор в цех. — Ты знаешь, кто у нас директор завода?! Это член правительства, это член Центрального Комитета партии! Разве можно к директору завода так проходить?!». — «Вы же видите, что можно», — прервал я его.

Этот кузнец стал меня уже раздражать! Новатор называется, а использует старые лакейские правила, только тырит по-новаторски. Хороши были бы мои дела, если б я полдня потратил на вышибание пропуска. А ещё полдня или больше — на разрешение организовать встречу с передовиком партии, выпрашивая разрешение в отделе кадров или у мастера цеха. Сказали бы: «Приходите в воскресенье в клуб, а сейчас не мешайте работать — у нас план!». А так, пожалуйста, директор пошёл и остановит весь завод на час, не меньше, и действительно остановил! Распарившись от чая и предвкушая в лекционной путёвке много часов и денег, старый кузнец прыгал вокруг молота, как молодой вокруг невесты, показывая приёмы ковки «дореволюционного периода»! Но годы «взяли своё», и он запыхался и покрылся потом. Отвык старик от молота, стал больше языком работать. «С его фокусами много не заработаешь!» — шепнул один рабочий другому. Остальные тоже смотрели на кузнеца, как на музейный экспонат. «Он не только кузнец, но и изобретатель! — старался спасти я авторитет старого героя. — Покажите свои изобретения, а я пока пойду подписывать путёвку вам», — шепнул я ему на ухо. Но кузнец и сам знал, что ему надо делать, в таких вопросах он ориентировался лучше меня. Он «залез» в длинное повествование о своём творческом пути, о тяжёлом голодном детстве, и что для него сделала родная наша партия, Советское правительство и лично Генсек — Леонид Ильич Брежнев. Пока я подписывал кузнецу три часа лекций, он всё говорил и говорил. «Нам надо на следующий завод», — шепнул я ему. «Ну, большое вам спасибо!» — разбудил он уснувших рабочих. «Приезжайте к нам ещё!» — сказал мастер завода, а рабочие промолчали. «Покажите им линеечки», — посоветовал я новатору. «Ты что! — сказал он мне уже на улице. — Покрадут, черти, пока будут их смотреть! Я один раз такую глупость сделал, из 20 экспонатов только 3 вернулось, и то, потому что из рук удалось вырвать!». — «А, это я не учёл, вы правы, я просто не подумал», — признал я свою ошибку.

Целую неделю длился вояж кузнеца по городским предприятиям, он показывал везде одно и то же, и одно и то же говорил. Чем мне сильно поднадоел, но я ему показал и моё искусство, в том числе сдержал слово: как надо и на военном заводе проходить! «А напиши от моего имени статью обо мне в вашей партийной газете! — скромно предложил кузнец. — Как она у вас называется — „Коммунист Туркменистана“». «Таджикистана, вы в Таджикистане», — поправил я его. «Вот чёрт! Мне, знаешь, все эти турки одинаковы! И честно, я не знал, что есть такой Таджикистан, или как его? Пока, вот сейчас, не приехал сюда. Знал, что есть узбеки, туркмены и Ташкент». — «Ладно, будете не хуже Стаханова — напишу!». На следующий день понёс статью зам. редактора «Коммунист Таджикистана» Заречному, прихватив с собой и кузнеца, как «вещдок». Кузнец был, как и положено, при орденах и медалях, чем очень впечатлил Заречного. «Вот статья! — сказал я. — О герое, новаторе из славного города Свердловска — флагмана советского машиностроения! Написали мы оба, — и протянул Заречному пять рукописных листов, где в конце стояла „кузнецкая“ и моя фамилия, как авторов. — Кузнец проделал огромную работу в городе!» — и я подробно рассказал о пользе, которую кузнец принёс таджикскому народу, создавая фон, пока редактор читал «героическую былину». И статья моя была о «народном» кузнеце — в тонах народного эпоса и патриотизма. «Хорошо, — остался доволен Заречный, — опубликуем. Это вы писали?» — спросил он меня. «Я, — кивнул я скромно, — с его помощью», — указав на соавтора-кузнеца. «Да, мы вместе писали», — уверенно, громко заявил кузнец. «У вас чувствуется публицистический стиль», — похвалил меня Заречный. «Да, мы хорошо „публисисиськи“ написали», — согласился кузнец. «Приходите завтра, — предложил мне Заречный, — прочитаете заготовку статьи и если согласитесь — опубликуем».

«А где моя фамилия?!» — возмутился я, увидев, что в конце только Мельник Николай Иванович указан. «Знаете, — хитровато прищурившись, заявил Заречный, — одна фамилия Мельник как-то лучше смотрится, чем две». — «Ну, да, — понял я, — моя не такая благозвучная». — «И к тому же, вы должны понять! Вы думаете, статьи в газете написаны теми, чьи фамилии стоят в конце? Пишу я или мои коллеги, а подписываем другими. Такая у нас, журналистов, участь, но я вашу фамилию вклиню в текст, вот здесь, например, где написано: „я посетил 11 предприятий города“, — исправлю, — „в сопровождении товарища…“ — и ваша фамилия будет указана. А так, всё хорошо написано, спасибо за статью, буду рад вас ещё у нас видеть».

«Пошёл к чёрту!» — подумал я, хотя зря, пришлось ещё несколько раз обратиться. «Ну, молодец! — похвалила Марина Алексеевна, когда кузнец уехал. — У тебя хорошо всё получилось, и много предприятий, на удивление, посетили! Обычно твой предшественник не более 3–4 посещал с новаторами». — «Наверное, заказывал пропуск», — подумал я. «Давай приглашай другого новатора, вот есть ещё одно „светило“»! — протянула она мне московский адрес.

Не только мы с братом успешно трудились на просторах Таджикистана, наш отец тоже присоединился к нам, довольно быстро найдя работу учителем школы № 56 в районе 2-го Советского, около домостроительного комбината. Несмотря на свои 60 лет, отец поднял уроки производственного обучения в этой школе, как и в Бердичеве, в школе № 4, на высокий уровень. Теперь уже эта школа побеждала на городских выставках своими экспонатами, которые делали на его уроках и после уроков дети! Они, а больше он сам, изготавливали разные станки, модели. Домой он приходил поздно вечером. Только зрение его подводило, и поэтому в борьбе с нарушителями дисциплины ему приходилось применять свою природную находчивость и юмор. «Понимаете, одна „сволочь“ всё время насвистывает на уроках!» — назвал он сволочью ученика. Любой «моралист» скажет: «непедагогично». Но это скажет только дурак и лицемер: во-первых, не за что любить того, кто свистит на уроках! Во-вторых, произнося слово «сволочь», отец улыбался и не злился. «Так вот, — продолжал отец, — сколько я не просил перестать свистеть, ничего не помогало. Сегодня, когда опять в классе „засвистело“, я сделал паузу — свист продолжался. Тогда я резко громко выкрикнул: „свистун, встать!“ И что вы думаете? — смеялся отец. — Этот дурачок вскочил, а потом быстро сел, но было уже поздно — все стали смеяться!». — «Гипнотизёр», — покатываясь со смеху, сказали мы с братом. «А что, в гипнозе тоже так делают?» — удивился отец. «Вот тебе книга по гипнозу — почитай! — протянул я ему купленную мною книгу, т. к. сам мечтал когда-нибудь гипнозом заняться. — Она тебе в твоей работе пригодится». — «Они очень интересные, — продолжал отец, имея в виду, тех же „сволочей“-учеников. — Вчера во время перерыва я достал бутерброд и стал быстро есть, чтобы успеть до звонка. Так они не уходят. Один подошёл ко мне поближе и спрашивает: „А что, мы будем сегодня ещё делать?“ — и смотрит то на меня, то на бутерброд. — Мне стало смешно, и я спросил его: „Хочешь бутерброд кушать?“ — Он кивнул и проглотил слюну. Мы с ним поели. У нас дети, в основном, из бедных семей, — пояснил отец. — Когда они хотят уйти с урока, то обычно придумывают: или голова болит, или живот», — продолжал отец, который если начинал рассказывать о своей школе, то его было также трудно остановить, как тогда, когда о своём фронтовом прошлом рассказывал. — «Сегодня один, из седьмого класса, заявил, что у него голова болит. — „Можно я уйду домой?“ — спросил он. Я ему говорю: „Ну, хорошо, только голова болит, но сам-то, ты здоров, правда? Он мне отвечает: „да“. Так и оставайся, предложил я ему, причём тут голова, если сам ты здоров?“. Он остался, но всё время было видно — соображал, что же произошло? Хорошо работал и больше не просил отпустить. В конце урока я его спросил: „Как голова?“. — „Какая голова?“ — спросил он, уже и забыв про свой фокус».

Погрустнев, отец произнес: «Всё неплохо, если была бы ещё мама здесь. Вы думаете, я не переживаю за неё? Как она там одна?». — «Будет плохо — приедет», — пообещали мы с братом ему. «Жаль, что у тебя с ней не получается, как с учениками», — сказал брат. «Когда она была здорова, всё было хорошо», — произнёс отец. «И сейчас было бы хорошо, если бы т. н. родные и „близкие“ не мешали», — заверил я его. «Они что, не понимают?!» — не понимал их отец. «Они не хотят понимать», — объяснил ему брат и перевёл разговор на другую тему. «У меня сейчас интересное дело по убийству на улице Жданова. Парень женился, отгулял на своей свадьбе, а потом на следующий день ночью вышел из дому подышать, как он сказал, свежим воздухом. И увидел 45-летнюю пьяницу, которая жила по соседству. Она, шатаясь, откуда-то возвращалась домой. Он повёл её в развалины, на пустырь, там изнасиловал, а когда она стала кричать, ударил её несколько раз по голове булыжником. Затем вернулся домой, а через два часа ещё раз пошёл на пустырь проверить, жива ли она, и, на всякий случай, ещё несколько раз ударил её булыжником по голове. Русский, ничем не примечательный на вид парень. „Пьянчужка“ — татарка. Милиция это дело испортила. Они сразу плохо осмотрели место происшествия. Они, как бараны, затаптывают следы, бессмысленно топчась на месте! Убийство произошло месяц назад, а я 4 дня назад, произведя осмотр места, нашёл много следов: и волосы убийцы, и отпечатки пальцев, даже булыжники, которые они не подобрали. Они прицепились к мужу сестры „пьянчужки“ и заставили его признаться. За это я сейчас против двух ментов возбудил уголовное дело. Пришлось с самого начала искать следы, строить версии, допрашивать. Предположив, что убийца должен быть сосед, я вышел на этого парня», — рассказал брат. «Смотри, будь сам осторожен!» — испугался за него отец. «Я осторожен, — улыбнулся брат, — приходи завтра ко мне в три часа. Этого парня привезут ко мне на допрос в прокуратуру», — предложил он мне. Убийца оказался, как его и описал брат, обычным, как основная «масса» на улице. Вид у него был даже жалкий. «Почему это сделал?» Объяснил: «А что она пьяная по ночам шляется!».

После допроса брат разрешил его матери покормить сына до прихода ментов, которые отвезут его обратно в следственный изолятор. Брат к нему, как мне показалось, относился даже с сочувствием, в особенности к его матери. «Как ты можешь так спокойно и с сочувствием к ним относиться? — не понимал я его. — Меня, например, от злости трясло». — «Это моя работа, это моя деталь, как у токаря, — объяснил мне брат, — кроме того, он во всем признался». — «Можно я напишу статью в „Вечернем Душанбе“ об этом убийстве?» — спросил я брата. «Напиши, вот тебе уголовное дело, прочитай», — протянул мне брат пять толстых томов. «Статья хорошая, интересная, проблематичная и хорошо написана, — согласился всё тот же Маклер из „Вечёрки“. — Только давайте заменим название улиц: Жданова, на, скажем, улицу Н…?! Так и напишем: „На улице Н… нашего города произошло страшное преступление“, и дальше, как у вас… Сейчас „на носу“ праздник — 1 Мая, и название улицы имени видного партийного деятеля-коммуниста Жданова в контексте преступления, согласитесь, неуместно! Согласны?». Согласился и я, что в этот раз Жданов не убил.

«А можешь еще статью написать о нашем следователе? Ты его знаешь — это Ворошуха, — спросил брат, прочитав в газете „Вечерний Душанбе“ мою статью о расследовании им дела по убийству на улице Жданова (улице Н…), где по просьбе брата ни слова не было о том, что это он расследовал. — Он очень хороший парень, — попросил меня брат за „хорошего парня“, — и неплохой следователь, ты с ним поговори».

И вот я сижу перед «хорошим парнем», или наоборот, «хороший парень» — 55 лет, сидит напротив меня в своём кабинете. «Хороший парень» — метр девяносто ростом и при этом умудрился выглядеть, как мешок; лысая голова, как большая среднеазиатская дыня, сверкала, как хромовый начищенный сапог; маленькие сонные глазки; широкие штаны держались на подтяжках. «А, привет, — сонно бросил Ворошуха, когда я вошёл к нему в кабинет, — ну, что тебе рассказать? Пожалуйста, сам почитай, вот тебе уголовные дела». Я понимал, почему Ворошуха, прошедший, как и многие другие работники прокуратуры, сталинскую школу следствия, следственных методов, был хорошим, в глазах брата, «парнем». В отличие от агрессивного Евреинова и остальных, не менее агрессивных и садистских следователей, достоинство Ворошухи было в том, что он имел сонный вид и поэтому казался неагрессивным. Но в статье у меня он получился настоящим Шерлоком Холмсом — профессионал, тонкий психолог, с чувством юмора, с прекрасными человеческими качествами, которого любили и уважали даже подследственные. Я ему приписал качества, которые видел в брате и, к сожалению, не мог о нём написать. «Прекрасно, давайте статье дадим название: „Повесть о настоящем следователе!“ и подпишем от имени Ворошухи», — и в этот раз предложил зам. редактора «Коммунист Таджикистана». «Вы что! — возмутился я. — Ворошуха сам о себе написал?!». — «Ах, да! — разочарованно произнёс любитель красивых фамилий Заречный. — Я не подумал!». Пришлось эту статью от моего имени ему напечатать. Конечно, и фамилия Ворошуха звучала более благозвучно, чем наша. Какая прекрасная фамилия — Ворошуха!

 

Глава 8

Удовлетворил я и просьбу Марины Алексеевны, и вызвал следующего новатора и передовика производства, изобретателя. На этот раз приехал не высокий, а наоборот — маленький; не здоровый, а наоборот — инвалид, хромой с протезом — 65-летний старый работяга, жалкий на вид, потому что не партийный деятель, как Мельник. Его лекции понравились рабочим, и он был бы доволен, если б не мастер завода Трактородеталь — рыжий маленький сорокалетний татарин не оставил бы такое плохое впечатление о душанбинском пролетариате. Конечно, виноват наивный, доверчивый, добрый, старый изобретатель, которого угораздило «продаться»! И за три часа в путёвке вместо одного часа в действительности — взять и пригласить меня и мастера в ресторан гостиницы «Душанбе», где он разместился. Три часа новатору написал я, а «сливки снимал» мастер: ресторанная еда, водка! Но он еще и «сметаны» захотел и покусился на изобретателя! Когда мы его тёпленького — пьяного старичка, под руки отвели в номер, в этот момент, по-видимому, и перевозбудился мастер! Я собирался уже уходить, как глянь — мастер вначале как бы по-дружески, а потом очень даже серьёзно взял и впился своими устами в шею, щёки, а затем и в рот старого изобретателя! Повалил передовика производства на кровать, и дальше — не будь на то моя и господня воля — отдали б старика! «Почти, как в „Бородино“ по Лермонтову, — подумал я. — Вот замахнулся! — тут же понял я. — Это же обычная Куликовская битва, а евреям обязательно надо спасать русских! Возможно, из-за этого русские и кричат: „Бей жидов — спасай Россию!“. Они же не кричат: „Бей татар — спасай Россию!“. Не надо спасать, когда Россия этого не желает! Не надо мешать любви братских народов!». Но все же вмешался и с большим трудом оторвал «татарского мастера» от русского изобретателя и вывел неудовлетворенного «мастера» из комнаты. Изобретателю велел запереть дверь на все замки и засовы, и больше не быть таким легкомысленным. А то, кто знает, не вернётся ли ночью сладострастный мастер к холодному, так и не понявшему, в какой он был опасности, изобретателю. «А зачем запирать дверь?» — спросил меня наивный старик.

А тем временем я не только «спасал изобретателей», но и прочёл все пособия для поступающих в ВУЗы. И наконец, с дрожью в руках, подал свои документы в приёмную комиссию мединститута! Отец отправился со мной на первый экзамен, по биологии, за меня «болеть». Первое августа 1969 года — я, волнуясь, зашёл в комнату, где за тремя столами сидели экзаменаторы, а на четвёртом лежали билеты, и за этим столом сидела старушка — зав. кафедрой биологии — профессор Буренкова. Её «био-зоологическую» фамилию я узнал позже. В билете были вопросы по ботанике, зоологии, анатомии и физиологии человека, и шестой вопрос — по общей биологии и генетике. У меня это был вопрос о рибонуклеиновых кислотах. Так как этот вопрос я знал хорошо, то стал обдумывать вопросы по ботанике и зоологии. Тычинки и пестики, а также зверушки, могли стать проблемой, если ты не понравишься экзаменатору. И он сосредоточит всё своё внимание именно на пестиках, тычинках, а в моём случае — ещё и на кенгуру. И точно — ему захотелось непременно до миллиметра узнать размер детёныша этого кенгуру. И как я не гадал, он с довольным видом твердил: «Нет, нет и нет!». А за соседним экзаменационным столом громко рыдала девушка лет 17–18 — ей хотели поставить двойку, а она, молодец, всё-таки выплакала себе тройку. «Вот мне бы её умение!» — подумал я. «Ну, так что будем делать с кенгуру? — ехидно и злорадно спросил у меня экзаменатор — доцент кафедры биологии, кандидат биологических наук Мерзаков. Его не биологическую, а звериную фамилию я тоже узнал потом. — Ладно, давайте последний вопрос», — произнёс он с таким видом, что я понял его так: предыдущий вы не ответили, постараемся, чтобы также «успешно» не ответили и на последний. Но это был мой любимый вопрос — генетика, о которой я прочитал не только учебники, пособия, но и много другой литературы, и меня понесло! Начал с истории: от Грегора Менделя, чья фамилия была ещё так нелюбима в Советском Союзе, до Вавилова и наших дней. По-видимому, экзаменаторы заметили, что я так долго отвечаю, возможно, ещё из-за моей неблагозвучной фамилии, которая для Буренковой оказалась интересной. Такую же фамилию имел лауреат Нобелевской премии из Германии. И ещё то, что старший инженер? Буренкова подошла полюбопытствовать, спросив у своего доцента: «Как он отвечает?». — «У него, — ухмыльнулся доцент, — из-за деревьев леса не видно». — «Да? — разочарованно произнесла Буренкова. — Ну, хорошо, расскажите, как происходит биосинтез белка?» — решила она сама разобраться. Всего лишь рассказать о биосинтезе белка! Это значит, всю генетику практически! И меня вновь «понесло в лес» — рассказывать с мельчайшими подробностями: про цепи ДНК, аминокислоты, транспортную РНК.

Буренкова меня прервала, подчёркнуто громко произнеся — «отлично», и добавила: «Буду рада вас видеть первого сентября у нас в институте! Очень интересное сочетание — главный инженер и врач!». Это она, конечно, немножко «загнула» — старший инженер — не главный инженер, но я скромно промолчал. «Ну, считай, ты поступил! — сказала Марина Алексеевна. — Жалко, конечно, что уходишь от нас, но я за тебя рада, будешь нас потом лечить». Через три дня следующий экзамен — сочинение. Спасла свободная тема: «Герой нашего времени», т. е. не лермонтовский герой «не нашего времени», а «наш» и «нашего». Школьные произведения я не читал, хотя именно «Герой нашего времени» прочёл. Тема «Лермонтовский Печорин» могла бы быть мною выбрана, но не уверен, вернее, уверен, что мой вариант освещения темы экзаменаторам не понравился бы. Печорин был бы у меня не отрицательным героем. К счастью, не было такой темы, а этих — советских героев — я знал, как описать: как кузнеца Мельника, например, для газеты «Коммунист Таджикистана», поэтому и этот экзамен оказался позади. Оценку за сочинение не объявляют — она в количество баллов не входит, но потому что оказался в списках на сдачу следующего экзамена, означало — положительную оценку получил. С каждым сданным экзаменом у Марины Алексеевны таяла надежда, что я останусь. В тюрьме — наоборот, искренне желали бы, чтобы я поступил и убрался! На химию пошёл также с отцом, он стал как бы талисманом. Пару недель тренировки с «русской» Майей в области уравнений и задач зря не прошли. Впервые в жизни по химии получил четвёрку! Остался заключительный экзамен по физике. Физику учил интенсивно и в техникуме на первом курсе, когда ещё был хорошим учеником. Главное позади, решил я, тем более что тройка меня устраивала— 12 баллов проходные в любом случае, даже для евреев! Таджиков привозили из кишлаков на грузовых машинах и сразу зачисляли. С учётом пятёрки по биологии можно позволить себе три по физике, но почему должно быть три, если по химии четыре? Всё же волновался, чувствовал себя почти студентом мединститута, а это очень волнующий для меня момент! Когда взял билет и понял, что вопросы знаю и задачу решил, захотелось водицы испить, чтобы в горле не першило и во рту не было сухо от волнения. Стояли так же, как и на биологии, четыре стола с экзаменаторами, по два человека или, правильнее, по два экзаменатора.

За отдельным столом сидел председатель экзаменационной комиссии — сам проректор института Сирани, судя по фамилии — иранец. Их много набежало в Советский Союз при Сталине, после неудавшейся коммунистической революции. Я о нём слышал, а теперь ещё и вижу: такой длинный прилизанный брюнет — профессор кафедры ЛОР-болезней. У него заместителем был тоже профессор, но еврей, у которого все хотели лечиться, но никто не хотел назначить его зав. кафедрой. Почему? Потому что это было не в Израиле, а в Душанбе! Почему здесь Сирани был — было понятно — последний экзамен, за порядком, наверное, следить! Его присутствие мою жажду не ликвидировало, а наоборот — усилило, поэтому я «испустил» хриплое: «Напиться, пить можно?» — не зная, к кому обратиться, добрых лиц не заметил. «Пожалыста, пэй, если хочыш», — серьёзно мне предложил «один стол», за которым сидели: один «чёрный, большой» и рядом с ним — маленький в «очечках», лысый, облезлый, похожий на тех, кто не сдаёт тест по «горе Арарат» на Украине. «Пэй!» — повторил «большой, чёрный», наливая мне зелёный чай в пиалу. На каждом экзаменационном столе стоял чайник с чаем и двумя пиалками, для двух экзаменаторов. Для «экзаменующегося» пиалки не было предусмотрено. «Спасибо», — сказал я простодушно, взяв «чашу с ядом», и «испил» его вдоволь! «Вроде злая рожа! — подумал я. — Даже их таджикские чабанские собаки выглядят добрее, а смотри — человеком оказался! Чаем угостил!». Но вот, и моя очередь подошла отвечать «за чай», и к моему счастью, при этом, к этому — «доброму» с чаем. «Давай! Отвечай!» — почему-то не по-дружески бросил он мне, как будто только что чаем сердечно не напоил. Начал про лупы разные — оптика первый вопрос. «А вы нам, лучше, вот проекцию света через эти лупы нарисуйте!» — перебил меня «облезлый» в «очечках», и нарисовал на экзаменационном листе много разных луп. А мне всего лишь возьми и быстро, без подготовки, все ему начерти! На свои вопросы ведь ответил! Не успел задуматься, как он мне имеющимся у него для своих земляков красным карандашом большой вопросительный знак нарисовал около каждой схемки. А дальше эта интернациональная «таджико-еврейская» бригада стала по очереди рисовать мне схемки по разным темам и тут же красным карандашом ставить вопросительные знаки, означающие: «не ответил»! Вскоре потерял интерес к этой игре «в собачку», когда двое перебрасывают мяч друг другу, а ребёнок безнадёжно бегает то к одному, то к другому. «Ну, что? — спросил таджик у еврея, назвав его Кашеров. — Как ты думаешь?». — «Два, конечно, Насруло Исмаилович!» — уважительно согласился «неаппетитный», но со «съедобной» фамилией — Кашеров. Он, как и Кимягаров из тюрьмы, был из второй группы по классификации для предателей. «Ну, чито, ви согласии?» — нагло спросил меня «чёрный». «Если бы я у вас двоих принимал экзамены, то мог бы точно так же, как и вы, показать ваше незнание!» — оставалось мне только ответить. Заметил, как в мою сторону глянул Сирани — гарант порядка на экзамене. Он тут же отвернулся, когда я на него посмотрел, не желая к себе вопросов. «Ну что, сдал?!» — спросил меня радостно отец, когда я вышел на солнышко. «Напился чая», — ответил я.

«А Кашеров! — произнёс Пшезмирский, когда я на работе сообщил о ходе экзамена по физике. — Это мой хороший знакомый, он изобретатель из университета». — «Да, очень изобретательный!» — согласился я. «Не переживай, — сказала Марина Алексеевна, — поработаешь у нас ещё один год и поступишь на будущий». — «Мне сейчас 23 года, а значит, ещё 12 возможных попыток — до 35 лет — есть», — успокоил я сочувственно смотрящих на меня сотрудников. Так и в детстве, если падал, и были свидетели этого, то я вставал, как ни в чём не бывало, чтобы не заметили, что больно. Я имел возможность ещё минимум год посвятить себя новаторской деятельности на благо таджикского народного хозяйства. Я понял, что таджикский Совет Министров, Госплан ещё нуждается в моей деятельности.

«Приходи ко мне на работу, — позвонил брат на следующий день, — у меня есть интересная новость». По пути к нему, на площади Ленина, напротив здания Совета Министров наткнулся на молодую парочку, скандалящую между собой. Затем парень лет 25-ти несколько раз ударил женщину по лицу. Она заплакала, но не убегала от него, а просто беспомощно старалась защититься руками. Он продолжал её методично избивать. Автоматически оттолкнул парня от женщины. Тут объявился еще один «защитник», который вначале наблюдал за избиением, но не решался вмешаться. А после того, как я влез, этот — лет сорока, тоже подскочил. У него был громкий голос, в отличие от моего, поэтому он шумел и угрожал парню милицией. Но когда парень устремился к нему с кулаками, он стал пятиться. Тогда я, сжав кулаки, стал приближаться к парню, выбирая момент и место удара. Парень стал пятиться от меня, и спиной оказался к зданию Совета Министров. «Громкий защитник» присоединился к моему преследованию, продолжая производить сильный шум, который привлёк внимание двух милиционеров, стоящих на лестнице у входа в Совет Министров. Желая, по-видимому, покоя для министров, они пошли навстречу нам, и парень спиной уткнулся в ментов. «Задержите его, задержите! — требовал мой помощник. — Я работник министерства! — показал он своё удостоверение. — Он избил женщину, вот она — смотрите, он её избил! Мы оба видели!». Менты схватили парня за руки с двух сторон. «Какое ваше дело, что вы вмешиваетесь! — подскочила избитая к ментам и стала освобождать из их рук парня. — И ваше какое дело?! — обратилась она ко мне и моему „ассистенту“. — Это наше дело, мы сами разберёмся!» — менты отпустили парня. «Дурак! — подумал я о себе. — Мало тебе было науки с кореянкой?!». После этого все же добрался до прокуратуры.

«Мне сообщили, что в мединституте, как впрочем, и в других институтах существует система „пометок“ на экзаменационных листках, указывающих экзаменатору: кто должен поступить, а кого надо „завалить“. И проректор мединститута, который присутствовал на твоём экзамене по физике, скорее всего, и выполнял эту роль — ставил галочки! — сказал мне брат. — Тем более что это был последний экзамен, когда решается: кто поступил, а кто нет. Так что тебя „закономерно“ завалили. Что будем делать? — задумался он. — Доказать, что ты сдал — невозможно. В лучшем случае, можно добиться пересдачи экзамена — комиссии. Но они снова докажут твое незнание». — «Ладно, — сказал я, — лучше я подготовлюсь так, чтобы на следующий год не смогли завалить. Я поговорю ещё с Пшезмирским, этот Кашеров — его знакомый и каждый год принимает экзамены в институте». — «Понимаете, я считаю, что неприлично кого-то просить помочь сдать экзамены», — отреагировал Михаил Адамович на мою просьбу поговорить с Кашеровым на следующий год. «Его надо попросить меня не заваливать, а не помочь сдать, не мне помогать, а не помогать своей таджикской половине меня завалить! Вы же знаете: на экзаменах в республике, как везде в Таджикистане, таджик — начальник, а другой, не таджик — помощник для равновесия. Как в ЦК Партии: Первый Секретарь — Расулов, Второй Секретарь — Иванов». — «Да, это советская кадровая политика», — обрадовался Пшезмирский перевести разговор на общую тему.

«Плохо, что мы не знаем, что с мамой!» — никак не мог успокоиться отец. «Она приедет», — пообещали ему мы с братом. «И сейчас будет намного проще, — сказал брат. — Нам теперь не нужны Исаак и Эмма. У меня сейчас достаточно знакомства, в том числе, и в психиатрической больнице в Кокташском районе, это в тридцати километрах от Душанбе. Главный врач и зав. отделением всё сделают, что я им скажу», — объяснил он новую ситуацию. «Зачем так далеко от города?!» — ужаснулся папа. «Туда ни Эмма, ни Исаак не доберутся. Они не имеют там связей, это республиканская больница, — сказал брат. — Там её будут лечить столько, сколько надо, а не сколько этого хочет Эмма!». — «Там, конечно, лучше во всех отношениях, — согласился я, — но Эмме и Исааку, по-моему, уже давно всё равно. Они сами её сейчас боятся. Если будут вмешиваться, то только с целью нам нагадить, а не помочь маме».

«Смотри, вы точно угадали!» — не мог нарадоваться отец и показал нам телеграмму: «Встречайте 5-го сентября, мама». — «Не угадали, а знали! И на тебя она все ещё злится! — объяснил я отцу. — Она подписалась как мама, а не как Люся». — «Смотри, а я даже не обратил на это внимание!» — удивился папа. «Ты очень доверчивый», — сказал я ему маминым тоном. «Всё равно хорошо, что она приезжает! — не мог он нарадоваться. — Если только она не передумает!» — испугался он. «Если и передумает сейчас, то приедет через пару недель. Это говорит о том, что ей плохо», — подумал я, но отцу этого не сказал. Мать все же не передумала и появилась первой на трапе самолёта ТУ-134, прилетевшего из Москвы. «Я не знаю, где мои вещи, — растерянно сказала она, — самолёт совершил посадку в Казани из-за неисправности. Я не хотела там ждать, пока он опять полетит, пошла к начальнику аэропорта и он, хороший человек, меня в другой самолёт посадил, а вещи остались в том самолёте». — «Так твои вещи уже в этом самолёте», — заверил её брат. «Нет, я не хотела, чтобы он передумал, и сказала, что я без вещей», — объяснила мама, как ей удалось «избавиться» от вещей. «Ладно, не переживай, — успокоил её брат, — вещи твои я найду». — «Ну, хорошо, — успокоилась ненадолго мама и тут же перешла к другой проблеме, — вы разве дадите мне спокойно жить! Вы и там всех настроили против меня и не дали мне там спокойно жить. Поэтому я решила: что я там буду одна, если вы всё равно и там…». — «Конечно, лучше нам здесь давать прикурить», — рассмеялся брат. «Я вам даю прикурить?! — возмутилась мама и вдруг неожиданно сказала: — Хорошо, если вы считаете, что я больна, так лечите меня, я согласна лечь в больницу! Там мне без вас действительно было спокойнее». Она выглядела уставшей и похудевшей. Папа испуганно на нас посмотрел. «Почему она решила лечь в больницу? Что случилось?» — спросил он нас, когда мама занялась приготовлением обеда, после возвращения из аэропорта. «Потому, что чувствует, что больна», — объяснил я ему.

«Нужно только Эмме позвонить!» — потребовала мама на следующий день. «Обязательно!» — заверил её брат. «Куда мы едем так долго?» — спросила она меня и брата по дороге в Кокташ, в республиканскую больницу. «В больницу», — сказал брат. «Разве надо так долго ехать? — спросила она как-то безучастно, а потом беспомощно добавила: — Всё равно, лишь бы без вас». В этот раз мы маму отвезли на легковой машине без участия психиатров и санитаров. В больнице ей уже было приготовлено место в палате. Зав. отделением — 45-летняя психиатр, заверила брата, что всё сделает для мамы. «Занимайся обменом, — посоветовали мы отцу, — нельзя терять время. Надо дать объявления об обмене и здесь, и в Бердичеве». После появления объявлений в газетах «Коммунист Таджикистана», «Вечерке» и в бюро обмена, к нам в кибитку повалил народ толпой! Желающих покинуть солнечный, трясущийся от землетрясений Душанбе с гостеприимным таджикским населением, которые отсылают кого в Ленинград, кого в другие места России, было много. Еще и землетрясения, более 400 в году — больше одного раза в день! К счастью, не все ощущались, основную массу только сейсмографы регистрировали и моё заднее место. Я их этим местом научился определять, лежа на топчане, например. Но сегодняшнее я почувствовал, сидя в кресле у парикмахера в гостинице «Душанбе». Кресло подо мной заходило, парикмахер не достриг меня, бросил свои приспособления и выскочил на улицу, оставив меня в кресле, завёрнутым в простынь. Уже стоя за широким окном гостиницы, на улице, он звал меня тоже наружу — присоединиться к нему. Такое сильное землетрясение я ощутил впервые, и мне было даже интересно — ощущение, как на качелях. Здание шатает, арматура трещит! Через пару минут всё прекратилось, тогда и парикмахер вернулся. «Так нельзя! — укорил он меня. — Надо выскакивать из здания, как я!» — объяснил он на своём примере. Через неделю мама нас встретила как своих добрых хороших знакомых, а ещё через неделю как детей. Только отца она продолжала незлобно укорять, что он был неправ. Она вроде, как бы вдруг, вспоминала и спрашивала, «зачем мы это всё ей делали», но это её всё же меньше волновало. Её можно было легко отвлечь на другую тему. Она могла смеяться, радоваться нашему приходу. Спрашивала, когда мы уходили, когда мы ещё придём. Вскоре уже и посещениям отца она радовалась, и он с ней разговаривал, как до болезни. «Дружная семья, — вспомнили мы с братом слова тёти Фани, — это та, когда все ее члены дружно живут!». — «Если бы она всегда была такой, — повторял всё время отец, — я бы ничего больше не хотел». Он удивлялся, как она так быстро пришла в себя. «Лекарства принимает, и Исаак с Эммой не мешают», — объяснил я ему.

Улучшение состояния мамы воодушевило отца, и через пару недель он нашёл через дорогу от Сельхозинститута трёхкомнатную квартиру для обмена. Мы все пошли её посмотреть. Она располагалась на втором этаже в красивом пятиэтажном доме, в народе именующемся «правительственный». В этом доме и ещё в одном, по соседству, жили работники Госплана и Совета Министров, но не только они. В квартире был телефон, туалет с ванной, душем и газовой колонкой, балконом и лоджией. Лоджия выходила во двор с высокими деревьями — чинарами, арыком с журчащей водой, текущей с близко лежащего Варзобского ущелья. За сельхозинститутом, который был в 30 метрах, с балкона были видны зелёные холмы. Вдали можно было видеть горы Варзобского ущелья. Рядом с домом, через одну остановку — мединститут, около мединститута ботанический сад, этот район в городе именовался Северный. Он располагался в северной части города, самой зелёной и спокойной. Дом стоял на проспекте Ленина, рядом троллейбусные, автобусные остановки. Да и наша кибитка была в метрах 200, так что, переехав в эту квартиру, можно было бы ещё каждый день бывать в кибитке, если соскучишься. Этот район был молодёжный из-за наличия рядом двух институтов и школ. На улице всегда было многолюдно. Из окон студенческих общежитий, через дорогу, доносилась таджикская музыка. В этой квартире жили двое сестёр, а не три, как в том бараке. Зато эти две сестры были в два раза крупнее тех трёх, и поэтому их и было, наверное, только две. Они были готовы хоть завтра уехать в «прекрасный» город Бердичев. Их родственники жили в Киеве, но на Киев им поменяться было нереально. Какой дурак-украинец поедет в Душанбе, где прячутся евреи, а таджики, как известно, не живут в Киеве! Конечно, мы не сказали сёстрам, что в Бердичеве живут еще и евреи! «Наши родственники поедут в Бердичев, посмотрят вашу квартиру, и мы готовы хоть завтра меняться!» — порадовали они нас.

Мы тоже были не против. Мне уже не хотелось уходить из этой квартиры и идти в кибитку. Я никогда не жил в квартире с телефоном, водой, центральным отоплением, лоджией, а главное — туалетом и ванной. Мой туалет до сих пор находился на улице и назывался: одно-, двух-, и более- «очковый», с незакрывающимися дверьми. Моя ванная находится в бане, а телефон мой расположен на улице в телефонной будке, моя вода — в уличной колонке, отопление — когда бросишь дрова в печку! Через две недели нашу квартиру в Бердичеве осмотрели с помощью соседей, у которых мать, к счастью, оставила ключи. Осталось только взять подпись у матери о её согласии на обмен. «Ладно, — сказала мама отцу, подписывая бланки на обмен, — мы должны жить, где дети». — «Вот что значит дружная семья! — подумал я. — Тётя Фаня оказалась, и в этот раз права!». Отец поехал в Бердичев передавать сёстрам нашу бердичевскую квартиру, а мы получили ключи от их квартиры! Брат тоже, почти одновременно, получил квартиру в центре города, и мы разъехались по новым квартирам. Я с отцом и матерью на Северную, брат с женой и сыном — в шести троллейбусных остановках от нас, около Театра оперы и балета имени Айни. Он не ходил на театральные представления, но зато к нему с женой приехала его тёща на гастроли! Поэтому он часто сбегал к нам с собакой. Динго в два или даже в три раза стал крупнее и уже напоминал пантеру с огромными болтающимися ушами, чем наводил еще больший ужас на окружающих! Нам он казался всё ещё щенком, каким мы его запомнили при приобретении в зоопарке. Динго нам не подчинялся и часто платил «чёрной» неблагодарностью за спасение. Он мог ни с того ни с сего зарычать, укусить, когда ел, или если не так его погладишь. Он возомнил себя «старшим» в семье и не хотел с нами дружно жить. Специалисты нам говорили, что мы его неправильно воспитали. Мы к нему относились, как к любимому ребёнку, и он это принял за нашу слабость. В многоэтажном доме он стал помехой, лаял он громко, намного громче, чем брат облаял когда-то продавщицу. Доги, как оказалось, лают очень мощно, так что стены, казалось, рухнут! У нас, к тому же, на первом этаже, под нами, обнаружился нервный сосед — зам. министра образования. Дом ведь неслучайно назывался правительственным. Со своим статусом министра он был очень важным таджиком, ему мешали даже наши шаги по комнате. При перемещении стула у нас в квартире он тут же прибегал, звонил нам в дверь и предупреждал: так себя не вести, т. е. не ходить и не сидеть! А тут брат сегодня ещё и с Динго пришёл, который мощно лаял. В этот раз сосед пришёл не один, а с двумя милиционерами, которых он вызвал. Милиционеры, как и положено в Таджикистане, были таджиками. Они очень уважали всех министров и этого министра, т. к. он был большой начальник — большой Раис (Раиси калон) и таджик, к тому же, как и они. Они потребовали наши паспорта, как будто это было на улице, а не у нас дома! Брат им дал своё удостоверение старшего следователя прокуратуры, что отрезвило милиционеров. Теперь они уже брата больше уважали, чем министра, т. к. министр — просто большой начальник, а следователь ещё и «страшно большой» начальник! Они не знали, что им делать: на чью сторону перейти? Они сказали брату извиняющимся тоном, что «Раис» тоже большой начальник, указав на соседа, которого почему-то не смутило, что брат работает в прокуратуре. Он продолжал настаивать, что собака должна быть удалена из его дома, т. к. он задыхается от собачьего присутствия. Такой чувствительный оказался сосед. Но милиционеры его уже не поддерживали, а только, разведя руками, ушли. Динго продолжал громко лаять и носиться по комнате. Наша квартира ему была непривычной и он, к тому же, был нервным и не слушал команды. Отведём его к знакомому охотнику — решили мы. Он был известен в мире зоологов, участвовал в передачах «В мире животных», умел обращаться с волками, змеями, охотился на медведей. Собаки для него были, как для нас домашние кошки. И когда мы пришли к нему домой с Динго, то во дворе у него увидели двух собак. «А, это он!» — обрадовался охотник, т. к. брат ему уже пообещал подарить дога. «Только осторожно!» — предупредили мы. «Во, даёте! — обиделся охотник. — Я волков не боюсь! Поди-ка сюда! — предложил он легкомысленно Динго и взял поводок. — Ой, ой, ой! Заберите его! — завопил охотник, как я тогда с овчаркой. — Заберите! Это зверь!» — просил он, пока Динго держал его руку в крепких зубах, которые разгрызали бараньи «косточки» без остатка, как масло. Охотника удалось спасти. Но Динго и нас укусил, так ему охотник понравился, и он уже привык держать в зубах человечьи косточки. «Я его не возьму, извините! — сказал охотник. — С ним никто ничего не сделает! С такой собакой я ещё никогда не имел дело!».

Зубы Динго нам все же пригодились через пару дней, когда мы его повели прогуляться в 12 часов ночи. Из рядом расположенного ресторана вышли два парня: один русский, другой таджик. Они тоже решили погулять и, подойдя к нам, попросили закурить. «Не курим», — ответили мы. «Тогда дайте три рубля! — потребовал заметно выпивший таджик и, увидев мою насмешливую улыбку, спросил: — Чё лыбишься?» — и, т. к. я уже зло смеялся, предложил мне подойти к нему. Брат держал Динго на цепи, стоя между нами. Когда я направился к среднеазиату, брат бросил мне: «Не бей!». Это подзадорило таджика. Второй стоял рядом и не просил ничего, как мне показалось, оценил возможность Динго больше, чем его друг. Он даже предложил другу: «Пойдём». Но азиат не хотел уходить и завопил: «Сионисты! Что лыбитесь?! Уберите собаку, идите сюда!» — и, размахивая руками, стал приближаться к капкану — пасти Динго. Всё произошло молниеносно: мощное рычание, а дальше лапы Динго ударили в грудь одетого в белую рубашку «антисиониста», и вот он уже на асфальте в луже мазута! Рядом была стройка и подъёмный кран, из которого, по-видимому, и вытекал мазут. Правый бок «антисиониста» оказался в крепких зубах Динго, рубашка затрещала, но Динго кроме рубашки ещё держал и кожу с мясом. С трудом удалось Динго уговорить: не доедать азиатский бок. Тот уже вопил: «Хватит! Эй, хватит, хорош! Эй, всё, все хватит!». Но когда встал и отполз на другую сторону улицы, трусливо напоследок бросил камень и убежал.

«Представляешь, к нам на практику в прокуратуру пришёл этот таджик! — сказал брат через неделю. — Он оказался сыном министра. Прокурор хотел его оставить работать в прокуратуре». — «Почему хотел?» — спросил я с надеждой. «Я сказал прокурору, что он даже практику у нас не должен проходить. И прокурор его все же выгнал. Я этому напомнил случай с „закурить“. Он извинился и еще перед уходом спасибо сказал».

На следующий день после работы, вечером и даже ночью, брат не вернулся домой. В голову лезли всякие мысли и, позвонив в милицию, узнал, что он на происшествии. Он не вернулся и на следующий день, а только поздно вечером через день. «Позавчера утром нашли трупы двух ментов на реке Душанбинке, — сказал он. — Такое в республике впервые, да и в Союзе очень редко! Я сам выехал на место происшествия, чтобы „вещдоки“ собрать, пока менты их не затоптали. Хотя они и заслуживают, чтобы их убивали, но такое нераскрытое преступление повисло бы всё равно на мне. Поэтому я ментов близко не подпускал к месту происшествия, а только велел обойти весь район. Сделал слепки следов обуви, собрал отпечатки пальцев, окурки нашёл, пучки волос. Часов пять ушло на осмотр, сбор вещественных доказательств. Понял, что это почерк „неместных“, и ясно, что не один убийца. По картотеке вблизи ничего подозрительного, пришла в голову мысль об общежитиях. Оказалось несколько неподалёку таких, как то, в котором мы жили. После их обследования некоторые сразу отбросил, пока не вышел на одно общежитие, где живут отбывающие срок на вольном поселении. Среди них обратил внимание на одного из Казани. Допрашивая его, хотя он вёл себя совершенно спокойно, обратил внимание на его кулаки — каратиста. Признался, что карате занимался, трижды судим! Затем, допрашивая всех подряд, обратил внимание на другого — 26-летнего, который очень волновался! Когда я ему показал фотографии трупов ментов, он не выдержал и признался: он убил! Отрицает, что с ним кто-то еще был, но это было уже проще.

Я обыскал всё общежитие и, в первую очередь, комнату татарина, где нашёл ножи, цепи, тексты клятв на листках бумаги. И понял, что это он — главарь группировки. Один из слепков обуви совпал с его обувью. В общем, он тоже признался. Затем нашёл ещё одного, который указал на девушку, тоже участницу группировки. Таким образом, выявил всех участников банды! Убийца оказался самым трусливым из всех. Он провинился перед бандой и в искупление вины должен был убить милиционера и забрать у него оружие. Для этого они ночью устроили засаду на Душанбинке, куда приезжает иногда милицейский патруль на мотоцикле. И где-то в час ночи появился один патрульный. К нему направили убийцу. Милиционер спросил, что он делает так поздно и сказал, чтобы тот убрался домой. Убийца струсил, и мент уехал. Группа наблюдала из-за камней, высмеяла его, и собирались уже уходить, но тут этого мента что-то „дёрнуло“ вернуться! Возможно, проверить, ушел ли его будущий убийца? Татарин сказал тому: „Ну, вот сейчас докажи!“. Убийца должен был убить без всякого оружия, по задумке татарина, для этого он его обучал приёмам рукопашного боя. „Ах, ты не ушёл!“ — сказал мент, слез с мотоцикла и направился к убийце, по-видимому, он что-то почувствовал, т. к. расстегнул кобуру. Убийца выхватил у него пистолет и несколько раз выстрелил в мента. Тут подъехал ещё один мент, он и этого пристрелил. Он вполне мог бы уничтожить всю душанбинскую милицию, если бы они собрались в ту ночь на Душанбинке! — И брат достал завёрнутые в плёнку два пистолета. — Не хотел оставлять их милиции, — объяснил он, — а в прокуратуре ещё не был. Я очень устал, без перерыва работал двое суток, но зато дело полностью раскрыто».

Я не имел возможности на своей работе себя так проявить — никого не убивали. Вот только изобретателя спас! Моя деятельность казалась ничтожно смешной. Другое дело — стать врачом, это тот же следователь. Симптомы болезней — это те же следы и «вещдоки». А поставить диагноз — это всё равно, что раскрыть дело, и не обязательно иметь громкий голос, который необходим следователю.

«Ну, что?! — „выстрелил“ утром на весь троллейбус, завидев меня, Пшезмирский. — Кого ваш брат изловил за эту ночь?» — это заставило меня вздрогнуть, но, посмотрев на него, понял, что ничего не знает, просто «каркает» и иногда попадает в цель. «Представляешь! — позвонил мне брат на работу. — Татарин совершил побег, ладно, вечером расскажу». — «Ты же помнишь, что к следственной тюрьме примыкают одноэтажные дома, — продолжал брат вечером. — Его вывели на прогулку, он разбросал надзирателей. Взбежал по совершенно гладкой 4-метровой стене забора, перемахнул неимоверным сальто через проволочное заграждение, которое под током высокого напряжения. Оказался на крыше прилегающего дома, а дальше побежал по крышам домов, перепрыгивая с одной крыши на другую. Ему не повезло в конце — спрыгнул с крыши на землю, сломал себе ногу, иначе бы эти вороны его не поймали! И солдат на вышке, по-видимому, спал». — «Сколько он может получить?» — спросил я у брата. «Расстрел ему и исполнителю-убийце гарантирован, а он ещё и организатор банды! Конечно, ему нечего терять, но я не могу понять, как это ему удалось?! Я уверен, что он ещё многое натворит! — сказал брат и продолжил. — Мы с тобой заметили и даже дали определение: „закон парных случаев“. Жаль только, что никто об этом не знает, пиши хотя бы в местных газетах, — предложил мне, шутя, брат, — о наших мыслях, а то они через некоторое время будут приписаны другим». — «Мы ленивые в этом плане — не умеем создавать себе популярность. Это тоже талант — уметь себя преподнести, а не скромно хвалить только других. Я даже статью по твоему заказу написал не о тебе, а о Ворошухе, сделал из него Шерлока Холмса или Плевако!» — не мог я брату простить его просьбу расхвалить на всю республику Ворошуху. «Ну ладно, Ворошуха — не самый худший вариант», — оправдывался брат. «Да, но я из него сделал самого лучшего, из дерьма — конфетку!». — «Ты из кузнеца тоже „левшу“ сделал, — сказал брат и добавил: такая наша судьба в этой стране — работать на других, а не на себя». — «Нет, не все евреи так себя ведут, — не согласился я. — И в Америке мы бы себя точно также вели, от себя не убежишь!». — «Ладно, чёрт с ними, — раздражённо бросил брат, — я себя веду так, как мне легче. Но ты меня отвлёк от того, что я тебе хотел рассказать, о законе парных случаев. Я тебе неделю назад рассказал, что пропала 12-летняя девочка — бухарская еврейка. Она пошла в магазин, и не вернулась домой». — «Да, помню, её труп нашли в арыке». — «Ну да, сегодня я вышел на 45-летнего спившегося юриста, бывшего адвоката. Произвёл у него в доме обыск и нашёл одежду девочки, следы крови. Доставил его уже в отделение милиции, где его допросил. Он отпирался, но затем всё же признался, что, увидев девочку, которую он давно приметил, заговорил с ней, угостил шоколадкой и пригласил домой книжки показать. Дома он её изнасиловал, затем привязал к батарее центрального отопления и продолжал её насиловать. Отпустить её он уже боялся, потому что она о нём расскажет. Но мне он сказал, что всё же ее отпустил и не убивал. Тогда я ему описал, как всё произошло, и как он её убил! А он её задушил и выбросил в арык. Затем я ему очень красочно описал, что его ждёт в колонии: его будут каждый день насиловать и в конце концов убьют! Вот ты мне говоришь, — продолжал брат, — что я добрый к преступникам. Так вот, этого я бы сам с удовольствием задушил! Ты посмотрел бы на его рожу — такой вонючий, грязный жлоб! Когда я его допрашивал, он высокомерно ухмылялся, он ведь сам юрист, мол, убийство ему не докажешь! Вот тогда я и стал ему описывать, что его ждёт в тюрьме. Он слушал, слушал, затем я увидел панику на его лице, и раньше, чем я успел что-то сделать, подскочил к открытому окну, а это было на пятом этаже, и вниз головой выпрыгнул! И ты представляешь, всего лишь перелом ног! Он жив, даже сотрясения мозга нет, а ведь летел вниз головой, а затем как-то оказался на ногах». «А ты очень сожалел, когда он выпрыгнул?» — спросил я брата. «Конечно, нет! Я расстроился, что он живой, так как маловероятно, что его приговорят к расстрелу».

По сравнению с работой брата и интересом его к своей работе, моя деятельность «новатора» была смешной и никчемной. Поэтому много времени я проводил у него в прокуратуре, слушая, как он разговаривает с преступниками или подозреваемыми. А затем высказывал ему своё мнение, если он меня спрашивал — правду или неправду говорили они. Все, кого он допрашивал, на меня поглядывали с опаской, т. к. я очень внимательно на них смотрел. Меня удивляло, что к брату просто так заходили с улицы и просили помочь: кого-то с работы уволили, у кого-то сын пьёт, и никто не лечит, а у третьей муж её «убивает». «Бомжи» заходили, просили помочь, у них ни жилья, ни денег на еду. И брат давал им свои деньги, звонил в райисполком, чтобы выделили жильё, и велел бомжу через неделю зайти и сказать, получил ли он жильё или нет. Мне бы в голову не пришло с улицы зайти к следователю прокуратуры с просьбой! И очень правильно, т. к. следователь позвонил бы не в райисполком, а в милицию, и велел бы меня хорошо допросить, какие преступления совершил! Конечно, заходили к нему не потому, что люди такие дураки, а потому, что о нём наслышались, что он всем помогает. К другим следователям и прокурорам никто добровольно не заходил. Зайдя к нему, они так и говорили: «О вас много хорошего слышала, вы помогли моей соседке, не можете ли вы и мне помочь?». Больше всего меня удивляло, что и бывшие его подследственные после отбытия срока приходили к нему как к лучшему другу, и он помогал им устроиться на работу, получить жильё. Они, чувствовалось, его уважали и знали, что они получили два года, а не пять или десять, благодаря ему, что он расследовал дело как криминалист, а не как обвинитель. И после того, как они признавались, он сразу превращался в адвоката и старался им помочь, не всем, конечно.

Я знал, что брат занимается расследованием многих нераскрытых убийств. Одно из них было семилетней давности. Он ещё и не работал в прокуратуре, и даже не рассчитывал там работать! Он даже изготовлением сейфов в тюрьме, как инженер, еще не занимался! Мы ещё в Бердичеве жили, я на втором курсе техникума учился, и было мне 16 лет, а ему, как мне сейчас — 24 года, и он только как из армии вернулся, и не мог в «славном» Бердичеве работу рабочим найти! А в это время в Душанбе, в реке Кафирниган выловили труп 60-летнего мужчины. Труп есть, а убийцы нет! Так дело и висело, пока его месяц назад прокурор Душанбе не передал моему брату. Он сразу же заподозрил в убийстве сына убитого — 27-летнего боксёра, рабочего завода. Убитый выпивал, избивал жену и своего сына, пока тот не стал боксёром. Брат заподозрил в убийстве сына ещё и потому, что его мать не сообщила об исчезновении мужа в милицию. Я знал это дело подробно, т. к. каждый вечер брат мне рассказывал, как он его расследует, и какие трудности возникают. «У меня нет никаких следов, доказательств, семь лет прошло! Тогда ни милиция, ни прокуратура ничего не сделали, чтобы их собрать. Всё, что можно сейчас — это только признание сына, но попробуй, чтобы он признался, если нет никаких улик! — и брат произнёс: — Как мы говорим — признание уменьшает вину, но удлиняет срок! Приходи завтра днём, — предложил он мне, — я буду его допрашивать, посмотришь и скажешь своё мнение о нём». Когда я пришёл, Хвостов уже сидел у брата в кабинете, около стола — напротив, спиной к двери, а я сел сбоку и наблюдал за ним. «Представь себе хоть на минуту, — говорил тихим, спокойным, проникновенным голосом брат, — если бы сейчас вдруг зашёл твой отец и спросил бы тебя: „Сын, за что ты меня убил? Даже если я пил — пьяница, но неужели я — твой отец, заслужил, чтобы ты меня лишил жизни, того, который тебе жизнь дал?!“». У меня мороз по коже прошел от этих слов! Хвостов побледнел, смотрел на брата, не мигая. Был вечер — 10 часов вечера, за окном темно, в прокуратуре пусто (брат задерживался позже всех). И в это время по коридору, за дверью, я услышал чьи-то шаркающие, осторожные шаги… «Какой-то старик?..» — подумал я и увидел, как весь сжался Хвостов. Шаги остановились около двери, и дверь в кабинет продолжала осторожно открываться… «Да, — продолжал брат, — что бы ты ответил своему отцу, как бы ты ему в глаза посмотрел?». В это время дверь в кабинет продолжала осторожно открываться… Мне стало нехорошо, и не было желания посмотреть, кто входит, и ещё больше не было этого желания у Хвостова. Поэтому брат стал ему говорить: «Да, да, — оглянись! Посмотри! Что ты скажешь своему отцу, если он окажется живым? Оглянись, посмотри…»

Мне стало нехорошо, и не было желания посмотреть, кто входит, и ещё больше не было желания у Хвостова, поэтому брат стал его повелительным тоном убеждать: «Да, да оглянись, посмотри! Что ты скажешь своему отцу, если бы он оказался живым? Оглянись, посмотри, оглянись!..» — уже спокойно, вкрадчиво, но настойчиво просил его брат. И когда Хвостов съёжившись, сжавшись, медленно оглянулся и увидел в дверях незнакомого ему человека, он расслабился, а затем забился в истерике. Стал рыдать и грызть зубами край стола. «Ну и зверь!» — подумал я, когда кусок от крепкого древесностружечного стола отвалился. После этого Хвостов долго не мог успокоиться. А затем рассказал, что в тот вечер собирался к девушке. Погладил себе брюки, рубашку. Отец пришёл пьяный, избил мать, стал ругать и оскорблять его, а затем его вырвало на рубашку и брюки, которые Хвостов так усердно нагладил, а других у него не было. От ярости, автоматически, ударил отца отработанным ударом боксера по печени. Отец долго не приходил в себя, а затем он и мать поняли, что тот умер. Испугавшись, они с матерью ночью завернули отца в дорожку и, привязав камень, утопили в Кафирнигане. Позже экспертиза установила на трупе разрыв печени. Смерть наступила от кровотечения.

«А откуда взялся этот „дундук“ за дверью?» — спросил я брата. «А это всё я отрепетировал с этим следователем и подал ему знак, включив лампочку за дверью». Уже на следующий день брат заявил, что ему жалко Хвостова, у которого не было нормального детства, и теперь он уйдёт лет на 12 в колонию. Брат построил дело в оправдательной форме. Нашёл для Хвостова бесплатного адвоката, которому посоветовал, как вести защиту. Хвостову посоветовал, как вести себя на суде. «Адвокат — злейший враг следователя, — подумал я, — и старается развалить дело, „сшитое“ следователем. И чем больше срок для подследственного, тем успешнее считается расследование! Брат вредит сам своей карьере. Хотя часто следователи сотрудничают с адвокатами, чтобы деньги заработать — это когда подследственный богат! У Хвостова же нет денег и адвокату заплатить!».

 

Глава 9

Не заметил, как быстро пролетел год. «Пора подавать документы», — напомнил брат. Я и сам это уже знал, но всё оттягивал, не зажили ещё рубцы от первого провала. Решив, что мне старых рубцов мало, отправился в выходной день с братом, его женой и Динго на холмы за нашим домом, из пистолета пострелять. Поставили цели на расстоянии 30 м. и стали по очереди стрелять. Я с братом стрелял, а Динго «внимательно за нами наблюдал». Неудовлетворенный результатами стрельбы, решил ещё раз выстрелить по цели, и так как пистолет, по моим расчетам, был разряжен, подержав его попеременно напротив жены брата и Динго, опустил его вниз. Прогремел выстрел — мою левую голень как будто мощным дыроколом прошило! Мои расчёты оказались не верны — в пистолете осталась еще одна пуля. В левой штанине я насчитал две дырки, и ещё одна дырка образовалась в левом ботинке. «Вот я брату свинью подложил!» — была моя первая мысль, а вслух я произнёс: «У тебя будут неприятности…». Брат смотрел на меня с ужасом, бледный, его жена не меньше. Я до этого пистолет напротив неё держал! Одному Динго было всё равно. Боль я не чувствовал, только горячо стало в ботинке. Сняв ботинок, обнаружил сквозную дырку не только в нём, но и точно между первым и вторым пальцем стопы, и ещё две дырки на левой голени — вдоль большой берцовой кости. Одно отверстие — входное, и сантиметров 10 ниже — выходное. «Поехали в больницу!» — сказал брат. «Нет, ты что! Они ведь в милицию сообщат! Это будет зарегистрировано!» — возразил я. «Да чёрт с ними! — сказал брат. — Всё равно, ведь, рану нужно обследовать и хирургически обработать!». — «Ты же мне сказал: подавай документы второй раз в мединститут. Вот и будет у меня вторая практика, кроме Динго, та была только ветеринарная, — пытался я шутить. — Единственное, что нужно — это трехпроцентная перекись водорода, бинт, трехпроцентный раствор поваренной соли, риванол, и неплохо бы скальпель». — «Ты что, сам себе операцию будешь делать?!» — ужаснулся брат. «Да это не так серьезно, — неуверенно сказал я. — По-моему, мне повезло — только кожа задета. Но канал, по которому прошла пуля, на голени, надо вскрыть, иначе нагноится. Тогда точно надо будет к хирургу». Пока, хромая, доковылял домой, нога стала болеть и распухла. «Что с твоей ногой?» — спросил перепуганный отец. «Наступил на проволоку», — объяснил я. Через 10 минут брат принёс всё заказанное мной, кроме скальпеля. «Буду лезвием для бритья», — сообразил я. Не острое, а тупое советское лезвие «Нева» от «безопасной» бритвы жгуче резануло по коже голени! Стиснув зубы, прошёлся по всей длине раны. Разрезав кожу, вскрыл раневой канал, промыл рану перекисью, удалив грязь, сгустки крови. Не обнаружив осколков кости, понял, что, к моему счастью, пуля прошла по касательной к поверхности кости, пробив вначале кожу, и, пройдя под кожей, вышла десятью сантиметрами ниже. После чего пуля продолжила путь к левому ботинку и, пробив его и стопу, вышла. В стопе дырка тоже, к счастью, оказалась сквозной, в мякоти между большим и 2-м пальцами стопы. Кости пальцев целы!

«Ну, вот! — сказал я брату. — А ты думал, что я не метко стреляю. Каждый в своем деле мастер. Ты шил обувь, а я ещё себя немножко режу. У каждого свой талант. Твои предки были сапожники, наверное, а мои — хирургами», — сказал я и увидел, что это уже брату не понравилось. К вечеру и в особенности ночью нога сильно распухла и болела. Но обошлось без врачебной помощи, и через пару дней я мог уже, хромая, ходить. «Ты понял, как нам с тобой повезло?» — спросил с серьезным видом брат. «Ещё как понял, в особенности мне! — согласился я. — Даже больше повезло, чем тогда с овчаркой! Прошу отныне, не только один не ходи собаку гладить, теперь ещё и стрелять один не ходи!». «Ты шутишь, а я серьёзно, — сказал брат, — если бы пуля попала в мою жену, то мы бы с тобой ещё и сели! Это было бы расценено, как наш сговор её убить. Для этого, под видом пострелять, взяли её с собой. Расследуй я такое уголовное дело — был бы сам в этом уверен!». — «А я думал, что ты пошутил, что нам повезло. Сколько, оказывается, есть возможностей сесть!».

Приобретя «удачную» медицинскую практику по военно-полевой хирургии «а ля Пирогов» — он ампутации конечностей тоже производил без анестезии, посчитал, что заслуживаю 2-й раз поступать в мединститут! Понёс вновь документы в приёмную комиссию. Они у меня уже лежали, собраны, после первого непоступления. В этот раз председателем приемной комиссии был замдекана лечебного факультета — Насиров. «Нет! — сказал Насиров строго, как милиционер, просматривая мои документы. — Где ваш аттестат зрелости?!» — обрадовался он. «Вот диплом!» — указал я на диплом об окончании техникума. «А почему вы после машиностроительного техникума идёте к нам?!». — «Нравится медицина», — объяснил я. «Государство потратило на вас деньги, а вы — нравится!». — «Я отработал уже пять лет после окончания, и эти деньги вернул государству», — объяснил я, что уже не раб — откупился. «Принесите с работы справку, что ваше предприятие не возражает против вашего поступления», — нашёлся Насиров. «Я имею право в любое время уволиться, меня никто там не держит! Я ведь не по направлению работаю, я сам устроился туда на работу!». — «Нет, всё равно принесите!» — заупрямился Насиров. «Хорошо», — сказал я, поняв, что если не это, то Насиров найдёт ещё посложнее задание для меня. «Какое разрешение на поступление?! — не понял директор института Искандаров. — Ну, хорошо, Маня, — обратился он к секретарше, — напечатай ему письмо, что ТаджикИНТИ не возражает против поступления в мединститут». — «Нет, — не успокоился Насиров, — вам нужно принести разрешение не с места работы, а из вышестоящей организации! На работе вы, конечно, можете договориться!». — «Из какой вышестоящей организации?!» — спросил я его. «Из министерства принесите», — пробурчал Насиров. Я только сейчас, посмотрев на него, понял, что он как две капли воды похож на советского друга Гамаль Абд аль Насера — президента дружественного Египта! А то я никак не мог понять, где я его видел? Оказывается, в советских газетах я его видел! Даже фамилии похожи — Насер и Насиров!

«Наш институт сам имеет статус министерства», — объяснил я Насирову. «Но есть ведь вышестоящая организация!» — обрадовался «Насер», что мне не удастся ему принести «то — не знаю что, и пойти туда — не знаю куда». «Вы что же хотите сказать, что мне из Совета Министров надо принести вам разрешение?!» — ужаснулся я. «Да, конечно!» — не моргнув глазом, обрадовался Насиров. Я понял, что не только он — «Насер», но и я попал в Египет! А значит, не до шуток — мои дела плохи! Не став ему что-то доказывать, задумался: «Где найти золотую рыбку, которая бы всё исполнила?». Рыбку не нашёл и решил сам пойти в Совет Министров. Милиционеры пропустили, и здесь помог мой пропуск и сноровка! Прошёлся по коридорам Госплана и отметил, что одна фамилия страшнее другой: тут Амонов, там Камолов, здесь Бабоев. А тут, откуда ни возьмись — директор нашего ТаджикИНТИ Искандеров.

«Что вы здесь делаете?! — перепугано спросил он меня. — Как вы сюда попали?!». Не хотел говорить, что удостоверение, выданное им, помогло обмануть милиционеров — ещё отберёт! Ничего не ответив на его вопрос, а он был очень обижен, что не только он — директор — может сюда пройти, но и старший инженер-новатор, как у себя дома здесь разгуливает! Не понял, дурак, что всё же я новатор, а значит догадливый! «Мне нужно взять разрешение на поступление в мединститут», — сказал я ему глупость. «Я же вам дал его!» — обезумел Искандеров от злости. И глянув на него, только сейчас я понял, что он похож как две капли воды на Чингисхана! А то я не мог понять, где я его видел? Оказывается, на картинках, в книгах о монгольском иге! Не такой злобный дурак, конечно, как Насиров, но не многим добрее! «Какое отношение Госплан имеет к вам?!» — ещё больше обезумел от злости и без того злой «Чингисхан»! «От меня этого приёмная комиссия мединститута требует», — попытался я объяснить мою дурацкую ситуацию и зверство «Насера». Но «Чингисхан» ещё больше разозлился и стал тоже похож на «Насера». «Уходите отсюда! — орал уже он. — Не мешайте работать Госплану!..». — «Таджикской ССР! — закончил я за него, т. к. видно было, как он весь напрягся, натужился и от негодования не мог закончить. — Иду! Иду!» — согласился я, перешёл на другую сторону лестницы и, оторвавшись от «Чингисхана», стал искать, кто может быть более поэтически настроен, ну, например, как поэт Турсунзаде?! «Эх, зайду-ка я к Бобоеву!» — всё же он начальник отдела науки и техники Госплана, а наш институт как бы этому отделу подчиняется. Один раз я его даже на Ленинском субботнике видел, где все были равны — два часа. Он тоже «лопатой от Госплана» ковырялся. «Извините, — сказал я, пройдя к нему в кабинет, — Турсун Задаевич, ой, извините, Ахмет Бобоевич! Вы, наверное, меня не помните, но я работаю старшим инженером-новатором в ТаджикИНТИ и вынужден вас побеспокоить». — «Да, слушаю вас», — улыбнулся, к удивлению, Бобоев. Он оказался даже добрее «Турсуназады»! «Понимаете, это, конечно, глупость, но мединститут требует от меня разрешение на поступление в мединститут! А разрешение от директора Искандарова им показалось недостаточным, требуют ещё от Госплана!». — «Действительно, глупость!» — согласился Бобоев, и поставил свою подпись под «искандаровской», подписав, что отдел науки и техники Госплана Таджикской ССР не возражает против поступления старшего инженера в мединститут. «Большое спасибо! — сказал я. — До свидания!» — получилось, как бы, «еще увидимся», и не ошибся. «Этот „Насер“, — подумал я, выйдя из гостеприимного кабинета Бобоева, — обязательно скажет, что надо ещё выше — от вышестоящей организации, а значит, Госплана, в лице, по меньшей мере, его председателя! А затем от Совета Министров — в лице его председателя! А затем от ЦК Партии в Москве! Зайду-ка я сразу, на всякий случай, к зампредседателя Госплана — Амонову! Его, Бог миловал, не видывал еще, но он, вроде, тоже к нам какое-то отношение имеет». «Вы на заседание торговой палаты?» — решилась спросить меня одна из его секретарш в приёмной, когда я нагло открыл дверь и поспешил в «ад»! «Да!» — сказал я и отворил «врата ада»! Там я увидел самого «дьявола», а по бокам вдоль стен сидело множество «чертей»! Они и были этой самой — торговой палатой, очевидно. Какой-то чёрт дёрнул меня пройти к столу самого «дьявола»! И я забормотал: «Мне нужна ваша подпись на разрешении мне поступить в мединститут». — «Чито-о-о-о-о?!» — не понял «дьявол». Очень страшный: маленький; чёрный; толстый; глазки маленькие; лобик узенький, считай — вообще нет! Зато щёки, как арбузы, ноздри раздуваются от ярости, и рык, как у бульдога — очень мощный! Даже слюна текла по бокам, как у бульдога, но намного страшнее! Бульдога я бы намного меньше испугался, в крайнем случае, кость с мясом попытался бы бросить и спастись. «Как ти сюда попал!!! — рычал он. — Кито ти такой?! Кито тибе пустил?!». — «Бобоев подписал, — подал я глупо, доверчиво в пасть „дьяволу“ письмо с подписью Бобоева, — и вы подпишите». — «А-а-а-а-а! Бобоев!!!!» — обезумел от ярости «дьявол» и взялся за телефон звонить к «добряку в аду». Поняв, что я и это потеряю, чего с таким трудом добился, я от отчаяния, но резко, выдёрнул из «пасти дьявола» моё письмо! «А-а-а-а, гы-гы-гы-и-и, ры-ы-ы!!!!» — гоготало и рычало за спиной, но я послушал Искандарова и бросился наутёк! Добежал до входа, а там попытался чинно пройти мимо милиционеров. Краешком глаза смотрю, нет ли погони собачей?

«Вот! — подал я „Насеру“ письмо. — От самого Госплана получил!» — указал я на подпись Бобоева. Молча, но не по-доброму, швырнул Насер мои документы в общую стопку и сказал: «Следующий!». Пройдя Насера, стал готовиться к встрече с членами его «кабинета».

А сосед снизу не унимался и заладил к нам в гости, чуть ли не каждый вечер. Отвели Динго в зоопарк из-за него! Мама и папа Динго, не соседа, к сожалению, в соседней клетке, оказались ему по колено. Заберём Динго через некоторое время — решили мы. Динго вырос зверем, и только зоопарк согласился его взять. Вернулись домой без него мрачными, лучше бы соседа в зоопарк! Прямо не Советский Союз, а Египет какой-то! Но и после этого сосед не унимался, продолжал прибегать и скандалить. Хоть на Украину к хохлам обратно беги, там хоть бутылка горилки, сало может в мирное советское время разрядить обстановку! «Вы не даёте мне спать! — орал он. — Я из-за вас каждую ночь не смыкаю глаз!». — «А, чтобы ты их сомкнул, и чтобы тебе их никогда больше не разомкнуть!» — зло подумал я и закрыл перед его носом дверь, ничего не ответив. Он тут же опять стал звонить в дверь. И тут я увидел своего отца, наверное, почти таким, каким он был на фронте, а не со своей женой — ласковый. Отважно выйдя навстречу свирепому соседу с бледно-зелёно-жёлчной от злости физиономией, отец сказал ему, чтобы он больше никогда не приходил, и по всем правилам отчитал психа. «Последний раз вас предупреждаю!» — ответил «бледно-зелёно-жёлчный», но все же впервые заметно растерявшийся сосед. Он не ожидал такого отпора со стороны отца и, развернувшись, ушёл. «Действительно, ты хорошо ему объяснил. И неплохо, если бы это был последний раз для него», — сказал я отцу. «Хоть бери, и переезжай отсюда! — не мог успокоиться отец. — Я уже на всех стульях резиновые набойки на ножках набил, а он всё равно слышит!».

«Слышишь?!» — спросил я у отца на следующий день вечером, сидя в лоджии, готовясь к экзаменам. «Что?» — не понял отец. «У этого Махмудова, — такая фамилия была у соседа, — кто-то кричит в квартире и плачет! Кто-то кого-то убивает, по-моему?!». — «Да, вроде бы, — согласился отец, — и пусть они хоть перебьют друг друга!».

Тут «махмудовская» жена выскочила на свою лоджию, под нашей, и завопила: «Вайдот!» — караул, значит, а дальше почти по-русски: «Помогаете, убиваете!». Затем показался сам Махмудов — наш частый гость, и стал за волосы её затаскивать обратно в квартиру, как я когда-то старика «не в „етим“ дело». «Чёрт с ними!» — решил отец. «Да нет! — сказал я. — Это дело общественное! Надо спасать женщин Таджикистана! Не дадим их мужьям-феодалам угнетать своих рабынь! — и я срочно растолкал брата, который лёг спать после трудового дня. — Слушай! — объяснил я ему ситуацию. — Махмудов подставился!». — «Как подставился?» — не понял спросонья брат. «Иди туда быстрее, к нему, и уголовное дело готово! Он не вылезает из нашей квартиры, почему ты не можешь его один раз тоже навестить?! Тем более что он захотел последний раз у нас побывать!». — «Оно мне надо?» — спросил риторически сам себя брат. Быстро оделся и спустился вниз. Там уже стояла милицейская машина — у подъезда. Внизу, если не считать плача угнетённой женщины Таджикистана и её маленьких детей, было тихо. Я понял — брат работает, производит осмотр места происшествия, а на это у него обычно уходит 4–5 часов. Нет, в этот раз было быстрее, через час примерно вышел Махмудов в наручниках в сопровождении двух милиционеров, а за ним и брат — сели в милицейскую машину. Вернулся брат, как и обычно, при расследовании уголовных дел, на следующий день вечером. Он вытряхнул на стол у нас дома партийный билет того, кому не спалось дома. «Когда я пришёл к нему ночью в камеру следственного изолятора, — рассказал брат, — Махмудов мирно храпел и, увидев меня, спросил: „За что? За собаку вы меня посадили?“ — „Нет, — ответил я, — за жену, за 4 выбитых её зуба, за 2 поломанных ребра, за то, что готовились её убить и заставили написать предсмертное письмо, что она сама кончает жизнь самоубийством! Не я вас, вы сами себя посадили!“. — „Но милиционеры хотели уже уехать, когда вы пришли“, — сказал Махмудов. „Да, плохие работники, — согласился брат, — они даже нож не нашли, который вы спрятали под подушку! Они вас боятся, вы же для них начальник, а жена ваша, как овца, и вы вправе её убить!“. Пришлось поработать из-за него. Дерьмовое дело, сколько было возни, например, чтобы получить от секретаря Горкома партии решение об исключении из рядов Коммунистической Партии Советского Союза коммуниста Махмудова! Прокурор дал санкцию тоже нехотя, сказал: „Смотри, не промахнись, иначе Совет Министров и ЦК нам не простят за своего человека!“. А вот „менты“ действительно извинились перед ним, что побеспокоили, увидев его удостоверение, и хотели уйти!» — передал брат свои ночные похождения. Первым делом, что я сделал — прошёлся громким танцем по полу — махмудовскому потолку! В этот раз никто не позвонил в дверь. Можно было спокойно идти сдавать экзамены.

Первым экзаменом в этот раз была не биология, а химия. Этот экзамен тоже для меня не страшный, четвёрка вроде была гарантирована. Десять уравнений и задачу решил и устные вопросы знал. Экзаменатор был один, судя по узким щёлкам глаз — узбек. Я на все вопросы ответил. Как большое одолжение, он сказал, что авансом ставит три с минусом, чтобы я не считал, что я из-за него не поступил в институт. Но если и другие экзамены так буду сдавать, то не быть мне студентом института имени Абуали ибн Сино. Чтобы поступить учиться, понял я, надо, по меньшей мере, иметь узкие глазки, чёрные как проволока толстые волосы, сине-фиолетовую кожу, а ещё лучше — сотню тонких косичек на голове и штанишки на ножках! Тогда и сдавать не надо, лишь бы на грузовике, с надписью «люди» доехать из кишлака до «Абуали ибн Сино»! Таких здесь брали кучами, граблями загребали! Затем шли их мужчины в тюбетейках. Затем русскоязычные неевреи. Для евреев вообще мест не было предусмотрено. Евреи становились студентами, каким-то образом просочившись сквозь прочный заслон! Основная масса — процентов 99, пробивалась, по-видимому, по-крупному знакомству или за огромные деньги! «Если есть у тебя 5 тысяч, то ты можешь поступить! — сказали Эмма и Исаак, и подтвердила даже тётя Фаня. — Но у тебя их нет, и ты не поступишь!» — сказала тётя Эмма ещё до первого моего непоступления. — «Мы сами думаем, как нам наших девочек определить». — «Придётся выложить 10 тысяч! — подумал я. — По 5 тысяч за голову!». И вот сейчас тоже, похоже, её предсказания сбываются! Видать, чтобы не рисковать, мой экзаменационный билет проректор Сирани сразу пометил, чтобы не доводить до последнего экзамена. Я это почувствовал уже при попытке сдать документы «Насеру». И сейчас, уже на первом экзамене, настроение было пораженческим. Но в тоже время появилась злость и упрямство: «Если Богу будет угодно, чтобы я поступил, — твердо знал я, — то никакой расизм им не поможет!». Следующий экзамен был биология. Экзаменаторы другие, за исключением доцента и зав. кафедрой Буренковой, которая сидела как председатель комиссии — сама не принимала экзамен. Вопросы по ботанике и зоологии знал, но конечно, не так, как по анатомии и физиологии человека и как по общей биологии. Когда моя очередь подошла сдавать, то опять, как и в прошлом году, освободился стол у доцента. «Вот не повезло! — подумал я. — Ему не удалось меня в первый раз провалить, и вот он получил возможность ещё одной попытки». Но делать было нечего и я, как на эшафот, пошёл к нему. «Прошу!» — сказал он, почему-то приветливо улыбнувшись. Я стал немного плавать в пестиках и тычинках. «Хорошо, — прервал он меня, — следующий вопрос!». Я прошёлся неуверенно и по зверушкам, боялся вопроса: «Какие размеры яичек у слона?» — так как слон был следующим вопросом по зоологии. Но до яичек не дошло, и я услышал: «Пожалуйста, следующий вопрос», не знал печалиться или радоваться тому, что он так быстро «пролетал» по вопросам. На анатомии человека я хотел задержаться подольше и не боялся, если спросит, например, о размерах яичек, т. к. вопрос был по эндокринной системе! «Следующий вопрос!» — услышал я, не дал он мне подробней остановиться на этой интересной теме! Перешёл к вопросу по общей биологии.

В это время подошла зав. кафедрой и, в отличие от доцента, в этот раз почему-то выглядела строгой и, как мне показалось, раздраженно спросила: «Ну, как он в этот раз отвечает?». Я понял, что не оправдал её надежд в первый раз. Она, как старая коммунистка, не могла себе представить, что в стране царит расизм, а не ленинский интернационализм! Решила, наверное — сам виноват. И тут, к удивлению, доцента как подменили: «Он отлично ответил на первый, второй, третий вопрос и вот сейчас на последний безукоризненно отвечает!» — сказал доцент и по-отечески на меня посмотрел, решив, по-видимому, что зав. кафедрой — моя мама, раз постоянно интересуется, как ответил. Не мог же он понять, что ее интересует, как сдаёт экзамен однофамилец лауреата Нобелевской премии! Моя фамилия иногда хуже, чем Рабинович — здесь всё ясно, а с моей фамилией прийти на экзамен по биологии — всё равно, как если бы имел фамилию Эйнштейн и пошел бы физику сдавать! Попробуй с фамилией Эйнштейн физику сдать! К моему счастью, очень немногие слышали, что был еще один с такой фамилией в Германии, который много чего изобрел. Хотя я и сам не уверен, что именно, это ее заставляло мной интересоваться. Я поверил, что богу угодно, чтобы я поступил — раз он постоянно «пригоняет» эту зав. кафедрой. Именно это убедило антисемита-доцента в ее заинтересованности. Единственное, что я точно знал, что других помощников, кроме Бога, у меня не было! Но об этом я уже думал по пути из института домой, а тогда только услышал от доцента доброжелательное «отлично!». Следующий экзамен по сочинению сдал, как и в первый раз, на положительную оценку и дошёл вновь, как и в первый раз, до заключительного барьера в институт — физики! Проректора Сирани в этот раз не оказалось, т. к. он своё дело уже давно сделал! Решив задачу и ответив письменно на вопросы, уже без «воды напиться» стал ждать своей участи.

Предатель своего народа — облезлый, в «очечках», лысый Катеров и в этот раз был здесь. Я пошёл сдавать к небольшому по росту таджику, небольшой доброты по физиономии, и русской белобрысой женщине — лет сорока. «Отвечай!» — как судья, бросил мне таджик. Показав решение задачи, ответив на вопросы, с его многочисленными помехами — встречными вопросами, замолчал, ожидая «приговора». Экзаменаторы переглянулись. «Ну, как ваше мнение?» — спросила у таджика русская женщина. «Между тремя и двумя», — глазом не моргнув, сказал таджик. «Нет! — недовольно поморщившись, возразила русская. — Он задачу решил, на вопросы хорошо ответил! — и добавила: — Ставим „хорошо“!». — «Спасибо», — бросил я и, не получив никакого ответа, кроме злой, недовольной физиономии таджика — вышел на свежий воздух. Все вокруг — таджики, и в особенности, нетаджики, казались добрыми, незлыми! Горячий августовский пыльный воздух вдыхал, как кислород! Посмотрел благодарно на небо и пешком, не спеша, смакуя этот путь, пошёл домой. «Сдал?! — радостно спросил отец, поцеловав, меня. — Позвони ему на работу, он без конца звонит!». — «Ну, отлично! — радостно воскликнул брат. — Нужно сегодня куда-нибудь сходить!». — «Позвонить, наверное, стоит Эмме и Исааку, они ведь волнуются?» — спросил я ехидно. «Нет, дай лучше телеграмму», — подправил брат. «Маме нужно сказать, — предложил отец, — хотя она завтра придёт, её выписывают, я только что от неё». На следующий день все трое поехали забирать маму из больницы. Мы получили прежнюю добрую маму, а отец — жену. «Вы все похудели, — отметила она, — но ничего, я вас всех поправлю». Мы, все трое, переглянулись и рассмеялись.

 

Глава 10

Набрав 12 баллов, вроде бы, уже поступил. Но впереди было ещё одно препятствие — т. н. «мандатная» комиссия, где бьют часто, как я слышал, и не только по «этому» органу! Почти все с 10 баллами выходили радостные; с 9 — только таджики выходили довольные, а русские — единицы. Ни одного еврея поступившего не было с 9 баллами — это было им противопоказано! С 11 баллами — все выходили или радостные, или довольные, т. к. некоторые получили место кандидата в студенты, что означало практическое поступление: не получишь двойку на зимней или летней сессии — останешься в студентах! Зато с 12 баллами, таких было меньше половины, все выходили счастливыми! Подошла моя очередь пойти навстречу своему счастью. Опять почувствовал себя, как в Госплане, попав на заседание торговой палаты, круг как бы замкнулся! Судьбе было угодно ещё раз мне продемонстрировать, с чего я начинал! Как сказал Гегель: «История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса». Хотелось, чтобы в этот раз была не трагедия. За главным столом опять тот же «Омонов» — зампредседателя Госплана Таджикской ССР. Нет, конечно, не он, но как две капли воды похож, как сиамский близнец. Такая же бульдожья голова, пасть, глазки, рык. Но в этот раз это был «бульдог особой породы» — академик Таджикской Академии Наук, заслуженный деятель медицины Таджикской ССР, Герой Социалистического Труда, кардиохирург — ректор мединститута имени Абуали ибн Сино. Который, как говорили, стал академиком на том, что своими толстыми пальцами разрывал спайки митрального клапана. Всю остальную работу делали другие хирурги, но только его толстые пальцы для этого годились. Взяв брезгливо в руки мои документы, академик объявил мою фамилию и имя отчество. Его ещё больше раздуло, и он пыхтел уже, как паровоз! Он объявил всему миру, как будто и так не было ясно: «Еврэй с Бэрдычиво»! Затем уставился на меня, точно как Омонов, и с тем же вопросом на физиономии: «Как ти сюда попал?!». Но спросил иначе: «Как ти попал в Душанбе?!». — «Приехал», — ответил я. «Ид-ы!» — указал он мне на дверь, прозвучало, как «евреи» на идиш. Выходил с мыслью: «Не приняли». — «Приняли, приняли», — шепнула секретарша, открыв мне дверь и пригласив следующего. Даже академик не сумел мне испортить настроение. Теперь можно две недели до первого сентября отдохнуть и расслабиться! «Послезавтра все, кто поступил, приходите в 8 утра на уборку территории и мытьё окон!» — объявила в вестибюле секретарша. Начался «медицинский» период в моей жизни! Всё произошло одновременно: поступил в институт, новая квартира, мать выздоровела, нога зажила! На работе весть о моём поступлении восприняли по-разному. Марина Алексеевна была заметно рада и сказала, что будет у меня лечиться. Пшезмирский «театрально» поздравил. Остальные общей кучей сказали: «молодец». Я рассказал про свои сражения, не давая оценки явлений в стране и всякой политике. Зато Пшезмирский каркнул: «Ваше поступление доказывает, что в стране царит интернационализм!». К директору института «Чингисхану» я не зашёл. Получив у его секретарши трудовую книжку, отправился на новый «виток жизни»! ТаджикИНТИ, как ступень ракеты, свою роль выполнил. В 8 часов утра стоял во дворе мединститута, не зная, к кому подойти, с кем заговорить. Все были возбуждены, но празднично!

«Там уже висят списки групп», — сказала одна, указав внутрь здания института. Основная масса была по 17 лет, на 7 лет младше меня. Они пришли прямо со школы, они не «новаторствовали», как я. «Пойду, — подумал я, — посмотрю с кем я в одной группе». Списки висели на стене, возле деканата лечебного факультета. С трудом отыскал свою фамилию, пятой среди 12-ти студентов и, найдя, окончательно успокоился. Секретарша не обманула — приняли! Оказался одним «русским» среди студентов мужского пола. Получилось так, что меня все русские, украинцы, евреи и другие «русские» отправили от их имени учиться. Как это я так умудрился, остальных «русских братьев» вытеснить? Русский женский пол был представлен немного шире, у одной была фамилия Разумова, у другой — Букашкина, а у третьей — Маликова. «Маликова — не совсем русская фамилия, но и не совсем таджикская, значит, татарка! — подумал я. — Но на безрыбье и рак рыба!». Остальные: Мулюков в самом начале списка, и уже дописано — староста группы. «Он что, из своей мамы уже старостой вылез? Кто его выбирал, что за демократия? Значит, Насиров назначил, принимая „роды“ у мулюковской мамы». Конечно, с моей фамилией не назначают старостой, но мне этого и не хотелось — быть старостой, ведь не на Украине, где быть старостой при немцах хотели многие. Остальные были «простые» таджики и еще две таджички или узбечки. Попробуй, разберись: Камелова — это таджичка или узбечка, или Зухурова? Одно ясно — не еврейки. Две точно русские: фамилия Букашкина слишком подозрительна, или слишком маленькая, как блоха, или слишком большая, как слон, в любом случае, фамилия дана в насмешку. «И в одном, и в другом случае, что с такой делать? Но уж лучше слишком маленькая, чем слишком большая», — решил я. Хотя брат и учил в раннем детстве: если очень большая — можно кастрюлю на голову надеть и за ручки подтянуться! И ещё одна — Разумова, возможно, «больно умная» по-чукотски. В общем, получилось как всегда: в моём купе в поезде никогда не попадались хорошие попутчицы! «Но ведь это и необязательно, я ведь сюда пришёл учиться, а не чёрт знает чем заниматься!». Хотя рядом, смотрю — «маленькая» стоит и тоже, видать, себе что-то ищет! Может это и есть Букашкина? Не Венера Милосская, но и не Квазимода! «А вы не в моей группе?» — закинул удочку. «А вы в какой?» — спросила маленькая. «Вот я», — показал я на свою фамилию. «А вот я», — показала она на соседний список. «Жалко, что не в одной группе!» — усилил я давление. «Ничего, зато рядом», — захихикала «маленькая». «Что будем делать?» — спросил я, как будто с ней пришёл. «Не знаю», — улыбнулась она, и пошла за мной. «Иногда получается, — подумал я. — Как у брата с собаками. Вот, что значит внутренняя уверенность! До поступления так бы свободно себя не повёл, чтобы не проиграть, не получить отказ. А сейчас мне как-то всё равно». Я себя чувствовал, как имеющий миллион, и не мне кто-то, а я кому-то делаю одолжение, что заговорил. «Всегда надо было себя так вести. Сколько бы уже было хороших знакомых, а не только Эсмеральда и „сбежавшая“ кореянка. И та, с Таджиктекстильмаша, не ушла бы. Так как, скорее всего, нарушил бы „обет“ — глупое обещание, данное Роберту. Даже голос не мешает — тихий, но уверенный», — пронеслось у меня в голове.

«Пойдём, посмотрим, как окна моют», — перешел я к практике и перешёл на «ты». «Пойдём», — согласилась она без ломаний. «Хоть бери и веди её в гости! — подумал я. — Но, к сожалению, все дома. Ладно, успею. Я ведь с ней еще не в „одной раскладушке“, так что не обидится, если немножко потерпит. А это кто такая, окна намывает в зелёненьком халатике, как будто у себя дома?! Не большая и не маленькая, зато „чемодан“ гораздо больше, чем у моей спутницы. А главное, намывает методично, спокойно, как своё. Могла бы и у меня окна помыть, не велика барыня!». На меня глянула, головку оторвав от окна, и опять стала намывать.

Брат всегда мне говорил, что у меня взгляд такой — очень пронизывающий, когда я рассматриваю спину женщины. Поэтому они не выдерживают и поворачиваются, по-видимому, какое-то давление ощущают. Вот и эта что вдруг оглянулась? Где у неё надавило? «Пойдём дальше, — сказал я, — здесь справятся и без нас». — «Хорошо, что ты поступил, — сказала мама, — а то Эммочка сказала, что ты не поступишь». — «Я верил, что ты поступишь, — сказал брат, — единственное, во что я не верю, что будешь учиться лучше, чем в техникуме. От себя никуда не уйдёшь. Ну что, может, Динго заберём?» — предложил он. Подходя к зоопарку, почувствовал какую-то вину, как будто совершил предательство. Посмотрел на брата и понял, что у него такое же чувство. Когда стали приближаться к клетке Динго, ощутил сердцебиение. Около клетки стояла толпа в тюбетейках и дразнила Динго. А он стоял у решёток, рычал, лаял и очень, чувствовалось, хотел своих «братьев меньших»! Он выглядел более интеллигентным, развитым и намного добрее их. Они общались с ним, как с соперником: кто кого перелает. Подошли и мы к клетке. Динго мгновенно нас заметил, стал бить хвостом о решетку, нас приветствуя, встал на задние лапы, просунул голову между прутьями клетки! Он продолжал лаять, но радостно! К великому ужасу таджиков, мы просунули руки между решётками, и Динго стал наши руки по очереди облизывать. Таджики, ничего не понимая, что делается, убежали, решив, что мы сейчас Динго освободим, и он с ними расплатится! А мы растрогались и решили Динго забрать. «Ой, как хорошо, что вы пришли! — сказала замдиректора зоопарка. — У вашей собаки гнойное воспаление промежности, но никто не может к нему подойти, чтобы промыть и мазью смазать. Может, вы его подержите?». Зайдя к Динго в клетку, мы сами всё сделали, к радости замдиректора. «Мы его заберём!» — объявили ей. «Да? Ну, хорошо, — нехотя согласилась она. — Конечно, жалко, это самый красивый, крупный экземпляр! Почему-то его родители в два раза его меньше!». — «Потому что она в два раза толще нас», — шепнул я брату. Взяв Динго на поводок, который мы, как будто предчувствуя, прихватили, отправились довольные пешком домой. Километра три было до нас. Динго был возбуждён и рвался вперёд, так что мы за ним еле поспевали. Пройдя километра полтора — полдороги, примерно, брат потрепал его по холке. Динго тут же впился в руку брата, хотя и сразу отпустил, но следы оставил. Мы с братом переглянулись. «Вот тебе — благодарность!» — сказал я. «Пойдём его вернём, — согласился брат, — он непредсказуем».

Две недели до первого сентября пролетели быстро. Получил в библиотеке института все книги, которые немного напугали. Один был толстый учебник по анатомии с атласом: скелет человека, на 700 страниц, каждая ямка на кости имела длинное латинское название. Другой — нормальная физиология на те же 600–700 страниц. Еще гистология не тоньше. Потоньше, но покрупнее, учебники по физике. Не меньше — учебники по «химиям»: органической и неорганической, ещё какой-то коллоидной и биохимии. Ещё толще — по «биологиям»: мед. биологии и микробиологии. От этих учебников практической медициной, которая мне казалось романтичной, никакой романтикой не веяло. Первого сентября нас всех — два потока, по сто «голов» в каждом, собрали в т. н. актовом зале. Начались т. н. недельные установочные лекции. Сидя на этих лекциях с 9 часов до 12 дня не мог понять: «кито» я такой и как сюда попал? Вспоминал Бердичев, приезд в Душанбе, «незащиты» и «защиту» диплома, завод бытовых холодильников, ДОК, тюрьму напротив кибитки и кибитку напротив тюрьмы, ТаджикИНТИ. Все вокруг, за небольшим исключением, 17-летние дети — выпускники школы. Расписание занятий на весь семестр висело около деканата, где замдекана лечебного факультета был «Насер». Одновременно он был ассистентом кафедры анатомии. Не великий медик, имеющий дело с трупами, но ещё и со студентами. Я часто на него натыкался, как и все другие, но старался не «вступить»! К счастью, он оказался ассистентом не в моей группе, которую сегодня на практических занятиях впервые увижу.

Анатомия была первой в расписании занятий. Вторая группа — 5-я аудитория. Я вошёл, успев одеться в вестибюле в халат, и шапочку натянул на голову, как у поваров — рукоделие живущих по соседству от института женщин и продающих всё это. Первый «согруппник», на которого я наткнулся в аудитории, лежал на белом мраморном столе посередине комнаты, весь чёрный, пахнущий сладковато-едким формалином. Он был голый, наполовину разделанный, в некоторых местах до костей, живот вспорот — без внутренностей. Он назывался «труп» и был заботливо для нас приготовлен, чтобы пощекотать, наверное, нам нервы. Я с детства ещё ни разу не видел и «нормальный» труп, и похорон избегал, а тут такой ужасный! Сразу стало нехорошо, и пронзила мысль: «Выдержу ли я всё это?!». Всегда слышал, что многие из-за этого бросают мединститут, поэтому весь собрался, чтобы выдержать, а то будет очень обидно из-за какого-то трупа бросить учёбу! Кто он такой! Познакомившись мельком с трупом и стараясь на него меньше смотреть, сел около него на расстоянии полуметра. Так как стулья стояли вокруг этого стола с трупом, и несколько живых «согруппников» тоже сидели напротив меня, с другой стороны трупа, а другие с моей стороны, решил им уделить больше внимание, чем трупу. Недалеко сидела студентка моего, примерно, возраста, светловолосая, курносая, с обилием веснушек. Она, чувствовалось, была общительной и всё время повторяла, что очень боится анатомии и знает, что это такое. Она медсестра, и сейчас по ночам ещё в больнице дежурит, т. к. деньги нужны на учёбу. Ко всему прочему, она из Кайракума, что около Ленинабада. «А ты откуда?» — спросила она меня. «Из сельхозинститута», — ответил я. «Там учишься?» — не поняла она шутки. «Нет, живу, — объяснил я, — в одной остановке отсюда». — «Тебе повезло, — сказала она, — хорошо жить с родителями». — «Нет, это они живут со мной», — поправил я, чем окончательно её запутал, и она обращалась уже к другим с вопросами. Стали подходить и другие. Пришла еще одна, и тоже со светлыми волосами. И сразу стало тесно в комнате! Круглая, как большая тыква, голова, соответствующие щёки, маленькие глазки. А лба почему-то не заметил. Она была, как две или даже как три «курносых»! Это, наверное, и есть Букашкина — решил я. Затем пришёл не совсем таджик, да и не совсем русский, но без тюбетейки — в медицинской шапочке. Он был худой, с удлинённой прямоугольной головой, узкими плечиками и очень женственный. Свои руки он складывал накрест перед грудью, приговаривая: «Ой, господи, да я и не знал, что надо сюда, хорошо, мне подсказали. Ой, господи, надо ещё книги всем вам раздать! Нагрузили меня! Ой, господи, да что ж это такое, господи?!». Голос у него был тонкий и очень мелодичный, такие как он, стояли у ворот в тюрьме и открывали ворота. Они тоже были женственными и назывались кто Машей, кто Маней или проще, по-зэковски — «петухами». Но этот оказался ещё и старостой группы с фамилией Мулюков. «Петя», — обратилась к нему курносая, она уже многих знала. Все, вроде бы, уже собрались. И наконец, вошла маленькая чёрненькая ассистентка, довольно хорошо говорящая по-русски, что было трудно предположить по её лицу, и Шариповой назвалась. Мы все встали поприветствовать «учительницу первую нашу». И наконец, после учительницы вошла осторожно та, которая мыла окна, когда я смотрел с «маленькой», как это другие делают. В этот раз она была уже не в халатике, а в юбке, кофточке и с портфелем, высокая причёска, заострённое лицо, заострённый нос и лоб «присутствовал». Ей явно было не 17 лет, она только слегка смущённо извинилась за опоздание. «Как ваша фамилия?» — спросила ассистентка. «Разумова», — сказала с достоинством опоздавшая, как будто пришла на заседание торговой палаты, как я в Госплан, а не учиться у ассистентки.

Ассистентка с трудом нашла ее в журнале и произнесла: «Разумова Тамара, да?». — «Да», — охотно согласилась опоздавшая. «Хорошо, садитесь», — указала ассистентка на стул около меня, только он был свободен. «Опоздавшая» так же с достоинством достала из портфеля халат, шапочку и не торопясь, медленно оделась. «Завидная неторопливость, — подумал я, — она всегда опаздывает на поезд, но успевает на подножку последнего вагона заскочить». Худое лицо, выдающиеся верхние скулы, высокий лоб, глубоко посаженные глаза, с горбинкой тонкий нос, колкий взгляд. «Могла бы быть монашкой, — подумал я, — если бы не подчёркивала свою фигуру, не размахивала бёдрами: медленно и важно. Это не по-монашески как-то. А вообще, довольно нудная компания, — подумал я. — Да ещё этот „жмурик“! И эта училка какая-то убогая, на площицу — лобковую вошь похожа. Это так культурно, конечно, её лучше называть по народному — „мандавошка“!». «Давайте познакомимся, — предложила „мандавошка“. — Одинаев!». Встал один длинный, худой, лет 18, с маленькой физиономией без лобика, похожий на зародыш 13-недельный. «Можно было бы еще с абортом успеть! — пронеслась у меня глупость в голове. — Ещё даже из органа полностью не вылез, а уже в институте учится, вот что значит быть местным!». — «Зухурова!» — встала тоже местная, с овальным лицом, обиженно надутыми губками и взглядом исподлобья, как будто бы кто-то по щекам только что нахлестал её. Маленького роста курносая Ася весело встала, и так же весело села. «Будет душа коллектива, но необязательно. Кто вначале очень бойкий — это от страха. Затем часто занимает „место у параши“». «Букашкина!» — точно, встала та, на которую я и подумал — «бегемотиха». «Мулюков Петя!» — староста. «Петух» встал и нежно согласился, что он это. Затем я, тоже негромко, но надеялся, не так нежно.

«Сегодня начнем изучать череп, — сказала „площица“. — Череп состоит из многих костей, кто знает скольких? Начнём с самой сложной — основной кости: os sphenoidale». — «Вот тебе на, — подумал я, — сразу стала „материться“». «Поизучав» os sphenoidale, отправились быстро в актовый зал на лекцию по анатомии. «Здесь не занято?» — спросила Ася — курносая, и села рядом. Лекцию читал невысокого роста полный, лет 50-ти, с розовым круглым лицом, в белой плоской шапочке, типа ермолки — профессор Фромкин. «Он из Ленинграда, уже давно приехал», — сообщила Ася. Она не сообщила, что он, к тому же, ещё и еврей, что я и без неё видел. «Вот дурак! — подумал я. — Уехать из Ленинграда! Когда таджик меня в автобусе туда отправлял, я бы с удовольствием туда уехал, а ещё лучше — в Нью-Йорк или хотя бы в Вашингтон. От Советской власти мне хочется только одного — возможности уехать. Это у меня почти с детства. Какая бы система ни была здесь, всё равно ничего не изменится. В Израиле тоже, ведь, колхозы есть — кибуцами называются, но нет голода. Хотя любой русский, в особенности хохол, скажет, что еврей — не для сельского хозяйства, т. к. не ходит в грязной одежде и не любит колхозную грязь. А чистенькие интеллигенты — не для земли. И, даже, оказывается, не для науки, поэтому в ВУЗ поступить не дают. Нам на анатомии сегодня сразу труп в нос воткнули, чтобы мы привыкли к плодам медицинского труда, что ли? — отметил мысленно я. — И этот Фромкин уехал из „колыбели“ русской революции, конечно же, не от хорошей жизни, там не был бы профессором. Хотя здесь тоже никогда не станет зав. кафедрой. Зав. кафедрой — таджик, я его видел, похож на саудовского муллу». Фромкин лекцию читал энергично, неприлично картавя, и поэтому прервал мои размышления. Но здесь не Украина — никто не смеялся. Он тоже рассказывал про «основную кость черепа», которая имеет много ходов, каналов, где сосуды и нервы проходят. «Давайте пройдёмся с вами по каналу, где зрительный нерв — нерв оптикус проходит, — предложил он одной сидящей в зале студентке лет 17-ти или 18-ти. — Как вас зовут?» — спросил он у зардевшейся от неожиданности симпатичной студентки. Явно желая именно с ней пройтись по узкому каналу. «Хорошо, что тема — не прямая кишка», — промелькнуло у меня. «Света Симоненко», — произнесла студентка. «Очень приятно, Света, пойдёмте!» — пригласил Фромкин и, взяв её под руку, как в ЗАГС, но без марша Мендельсона, повёл в «мысленный канал», объясняя, в каком они сейчас месте и изгибе. «Видела бы его жена-старушка, где и с кем гуляет её профессор!». Несмотря на эротическое содержание лекции, она не была весёлой. Да и что может быть весёлого в костях?! Затем отправились на практические занятия по органической химии, в другом корпусе. Нашли свою аудиторию и шли уже, как бараны, стадом — с пастбища на пастбище. Выбрал место во втором ряду, около входа — за первым столом. «Хватит, — решил, — прятаться, как в техникуме!». — «Свободно?» — спросила Ася и села рядом. Через 10 минут после звонка зашёл педагог в грязноватом и уже не белом мятом халате, длинный — лет 45, похожий на чайханщика. Осмотрев нас всех насмешливо, с видом: «Ну, и вляпались вы!», он начал: «Будим зинакомитись, моя фамилий Нуралиев Сайдуло Нуралиевич. Будим жюрнал сымотреть, — перешёл он к нам — конкретно. — Одинаев Абдулло, кием хочишь бить? Духтуркалон (главний врачи) хочишь бить? Садис, не будишь учить химий, будешь калаварам — галава капусти! Разумови, чиво такой кислий? Будимь сикоро кисилот учить. Мулюков Петя, чито такой имя, ти чито не точик?». — «Не таджик, у меня мама русская», — виновато произнёс староста. «Ага руськи, а папа точик? Зиначит и имя должин точик бить! Ти начальники и старости, значит ти уже духтуркалон! Сегодня будем с вами учить окисис и закисис. Кито знает окисис и закисис?». — «Накисис и викусис», — пронеслось у меня. «Он узбек, — объяснила Ася, — а у них все на „сис“ заканчивается». — «Ах, да, — вспомнил я, узбеки при встрече спрашивают друг у друга: „Якши ми сис?“ (Хорошо тебе? Как у тебя дела?)». — «Ати знаишь окисис, закисис?» — почему-то выбрал он сразу меня. «Надо на него добрее смотреть, — понял я, — а то сразу стану „духтуркалон!“». — «Завтра будим делить лаборатории работа», — пообещал нам «окисис-закисис». Физика была следующей парой, и хорошо, что в том же корпусе и не надо было стадом куда-то в другой корпус брести. Ася, уже не спрашивая, свободно ли место, села рядом. После звонка в аудиторию вошёл маленький, худенький, чёрненький по бокам, т. к. остальная поверхность головы блестела из-за отсутствия волос. «Он облучился на атомном реакторе», — объяснила Ася причину его лысины. «Заволунов, — представился вошедший. — Я — зав. кафедрой физики и буду проводить у вас занятия по физике в первом семестре, затем мои сотрудники будут проводить занятия». — «Не нашлось местного таджика, кандидата наук, пришлось бухарского еврея сделать зав. кафедрой», — посочувствовал я ректору института. Заволунов рассказывал очень увлечённо. Чувствовалось, что он любит физику, жаль только, что я её не любил. После занятий Ася спросила, не иду ли я в столовую. «Пойдём ко мне, покажу, где живу», — предложил я и отвёл Асю к себе домой. Пообедав с Асей, рассказал ей немного о себе, а больше о брате. Ася досиделась до тех пор, пока брат не пришёл, и с интересом послушала и его рассказы.

«Окиси и закиси» не обманул, на следующий день мы делали, как он объяснил, «лаборатории работ». Нудное, с колбами и пробирками, занятие. Нужно было титровать — капать одно в другое, кислоту в щёлочь, пока красный цвет не побелеет, а белый не покраснеет, как в гражданскую войну, и подсчитать вес. «Бирить укисись и титируйте», — сказал химик «окисиси-закисиси». Тут я сразу понял: «Вот, что такое укисись!». — «Это уксус», — спокойно подтвердила Разумова. Удивительно спокойно и увлечённо она всё делала. Выполнила свою работу, затем принялась Асе помогать, и мне кое-что отвалилось, за что я ей был крайне благодарен. «Завтра у нас чёртова анатомия! — сказала после химии Ася. И продолжала, обращаясь ко мне и Разумовой: — Пойдёмте на кафедру анатомии черепушку учить!». — «Пойдёмте», — согласился я, уже и сам решив, что надо сходить, т. к. чужого черепа дома не было. Бывшая соседка по кибитке Майя обещала у своего папы-анатома украсть череп и мне подарить, но пока надо ходить на кафедру. «Пойдёмте», — согласилась и Разумова, и мы втроём отправились изучать чей-то череп, какого-то Йорика. «Некоторые трупы ещё со времён войны остались, — сказал нам на лекции Фромкин. — Можете и себя продать при жизни, чтобы выпить. Некоторые алкаши так и делают, получают за свой будущий череп 50–100 рублей». Черепа на кафедре выдавал Мешков Гена из соседней группы, моего возраста или старше: толстый, как боров, с маленькими близорукими глазами и очками с круглыми толстыми стёклами — похожий на дебила. Он успел уже где-то, когда-то близко познакомиться с Мулюковым Петей. На кафедре анатомии Мешков подрабатывал как лаборант. Завидев Петю Мулюкова, тут же его обнял и нежно прижал к себе. «Да ну тебя, Генка! — деланно, нехотя отстранился Петя. — Вечно ты как пристанешь!». Генка игриво его потрепал по заднице и громко, трубно рассмеялся. Да так, что трупы, по-моему, проснулись! Получив один череп на троих, выбрали свободную аудиторию, достали анатомию Привеса и атлас по анатомии Синельникова — первый том, отпечатанный в ГДР. Привес был какой-то «Абрамович», и Синельников не лучше — какой-то Давидович. «Евреи пишут учебники, а таджики по ним преподают и ставят евреям двойки — несправедливо!» — решил про себя я.

«Наша группа сегодня дежурит в народной дружине с 21 часа до 12 часов ночи», — обрадовал нас Мулюков после изучения черепа. Было уже 6 часов вечера, 3 часа оставалось свободного времени. «Пойду в общежитие», — сказала Ася. «Пойду домой», — сказала Разумова. И я пошёл домой. Лёг сразу спать, поставил будильник на 8:30. Октябрьский отдел милиции, где надо было дежурить, был от меня в двух остановках. Получив красные повязки с надписью «ДНД», что означало: «добровольная народная дружина», и что мы добровольно дежурим и добровольно боремся с преступностью. «ДНД» подчёркивало, что это все не только добровольно, но ещё и от народа. Пошли гулять по Ленинскому проспекту. В район нашего дежурства входил ещё и пивзавод, мы и туда поехали на троллейбусе. Район довольно пустынный, и очень хорошо, что преступников не встретили. В 11:30 вечера вернули повязки в милицию. Обратил внимание, что над моими шутками Разумова охотно и постоянно смеялась. Совсем не монашка, понял я. «Мы едем в понедельник на хлопок, — объявил в четверг новую гадость староста Петя Мулюков и добавил: — В Вахшский район на полтора месяца! А я не поеду, у меня сердце больное, — и еще добавил: — Кто больной — имеет два дня, чтобы сходить на медкомиссию. Справки из поликлиники и от других врачей недействительны! Только медкомиссия мединститута вправе освободить от хлопка. Председатель комиссии — профессор Хамидов с кафедры факультетской терапии профессора Мамедовой», — выложил зазубренное Петя, как его в деканате Насеров научил. С горлом после простуды хуже стало. Решил использовать возможность подлечиться. Пошёл на комиссию, голос был грубый, как у грузчика из морского порта. Очередь к профессору Хамидову состояла из студентов, «не рвущихся» на хлопок. Из кабинета профессора вышел счастливый Петя Мулюков и сказал: «Освободили!». Лицо у него было, как будто он сдал выпускной госэкзамен или получил досрочно диплом. Очередь была из 15 студентов, но профессор обслуживал всех быстро, 5 минут — и следующий! Так, за минут сорок подошла и моя очередь. Я выстроил свою «историю болезни» грамотно, не сразу всё выложил на «весы» профессору. Он был маленький, щуплый, с хитрыми маленькими глазками. Студенты его называли «маленький Хамидов», т. к. был ещё в институте «большой Хамидов», тоже профессор, но на кафедре госпитальной терапии в больнице Караболо. А этот маленький — из больницы медгородка — рядом с мединститутом. «Что у вас?» — спросил меня маленький Хамидов, решив мне «короткий процесс» сделать. «Сейчас, — начал я тихим охрипшим голосом, — у меня горло болит и охриплость голоса». — «О, это не страшно! — заверил меня „маленький“. — До понедельника пройдёт». — «Это, конечно, было бы так, — продолжил я печально, — но у меня хроническая проблема и голос пропадает надолго». — «На хлопке не нужен громкий голос», — успокоил меня Хамидов. «Вы правы, — согласился я, — но меня пугает, что сейчас у меня ещё и лимфатический узел воспалился и резко увеличился!» — бросил я на весы ту «тяжёлую гирю», которая всех всегда сшибала и обескураживала. Этот лимфоузел у меня с детства был в надключичной области — моя гордость! И он не раз выручал меня в трудных ситуациях. Никто из врачей не понимал, с чем это связано. Он оставался одинаково большого размера, и даже биопсия в Киеве не внесла ясность. Он мне не мешал, и я, как сам себе врач, решил, что он был следствием перенесенного детского экссудативного диатеза — инфицированного воспаления кожи. Маленький Хамидов недоверчиво сунул руку в шейную область, как Мутко в карман при грабежах в Бердичеве! Но я увидел — узел озадачил корифея, его маленькую головку. «Когда он у вас появился?». — «Так я тебе и все выложу, дурак! — подумал я, а ему сказал: — Он то появляется, то уменьшается и даже исчезает, но резко увеличивается, когда с горлом в особенности плохо! И если ещё холодно на улице при этом, то появляется озноб и лихорадка! — приврал я и отрезал ему путь отправить меня на хлопок, т. к. там, в особенности ночью осенью, нежарко. — Что это такое, как вы считаете? Это меня волнует!» — перешёл я в наступление на растерявшегося противника. «Откуда я знаю? — опешил „маленький профессор“. — Я вас впервые вижу, надо вас понаблюдать». — «Вот и хорошо — понаблюдай, — подумал я. — У меня полтора месяца времени». — «Но я вас направлю в ЛОР-отделение Караболо!» — решил он меня припугнуть стационаром. «Большое спасибо!» — сказал я, и «маленький» сдался. Лучше побыть в Караболо пару недель, там много зелени, хорошая чайхана. В сентябре и октябре в Душанбе до 30 градусов тепла.

О зверствах институтского руководства на хлопке я много наслышался. Норма не меньше 20 кг в день, дышать дефолиантами, пылью, питание несколько лучше, чем в концлагере Освенцим, без воды, бани. Пугают выгнать из института, если их норму не выполнишь. Это вряд ли смогут, но стипендии точно лишат. Все размещаются в большом спортивном зале какой-нибудь школы. Раскладушка к раскладушке, нюхаешь грязные ноги, вонь, как в свинарнике, и держать могут до снега 2–3 месяца! Конечно, лучше в Караболо! Одного выезда на день в ТаджикИНТИ хватило, чтобы оценить, что такое «белое золото» — таджикский хлопок и т. н. «битва за урожай». И почему надо биться, почему нельзя мирно жить? В понедельник я пошёл сдаваться в Караболо, а мои сокурсники — весь мединститут, поехали «драться за урожай!». Проезжая в троллейбусе мимо мединститута, я их увидел — «полчища» студентов с раскладушками и сумками. Одеты по-колхозному, в сапогах. Где-то и мои одногруппник и там! «Несчастные! — сказал бы Мулюков Петя на моём месте. — Ой, господи, да что ж это такое! Свят, свят, свят!». Клиника кафедры ЛОР-болезней располагалась во втором корпусе больницы Караболо. Больница — гордость Таджикского здравоохранения: 15 четырёхэтажных корпусов располагались в живописном районе города в двух троллейбусных остановках от зоопарка. У входа на территорию больницы слева была чайхана, а справа — приёмное отделение с площадкой для сан. авиации. 15-тый корпус завершал композицию — это были «плоды» врачебного труда! В нём располагалась кафедра патанатомии с прилегающим моргом, тоже, в каком-то смысле, приёмное отделение: в ад или рай! Все отделения: ЛОР, глазное, детская хирургия, внутренних болезней, урологии, хирургии — являлись кафедрами мединститута. Поэтому в больнице было всегда многолюдно: потоки студентов, ассистенты, врачи, посетители. В актовом зале, справа у входа в больницу, проходили лекции для студентов мединститута, медицинские форумы с участием врачей из Москвы, Ленинграда. Все нравилось им в Душанбе: и фрукты, и овощи, и шашлык, и даже люди. В каждом корпусе наряду с палатами для больных и ординаторскими для врачей располагались ещё и учебные комнаты для студентов, кабинеты доцентов, профессоров. Поэтому, попав в ЛОР-отделение, я не чувствовал себя «оторванным» от института. Моим лечащим врачом оказалась ассистентка кафедры Бэлла Абрамовна. Даже не будучи украинцем, трудно было «перепутать» эту сорокалетнюю еврейку. Худощавая, весёлая, плохо произносящую букву «р», с ЛОР-зеркальцем на лбу. Все врачи, в том числе и профессор Розенберг, ходили с такими зеркальцами.

Зав. кафедрой и проректор Сирани ходил без зеркальца, но он и врачом здесь не считался. Все говорили о профессоре Розенберге как о специалисте, а профессор Сирани был «просто таджиком» по должности. Ещё был такой профессор Абдуллаев, по должности «таджик по ушам». Оба эти профессора старались избавиться от своего учителя — профессора Розенберга, который их выучил на свою голову! Такая участь была у всех русскоязычных профессоров, чем быстрее они выучивали местных профессоров, тем быстрее те их выживали. Это называлось в Советском Союзе национальной кадровой политикой партии: «Воспитывать и бережно выращивать, как ростки, местные кадры!». ЛОР-зеркальце носил на лбу Розенберг, а должность носил зав. кафедрой Сирани — местный кадр. Врачами больницы и ассистентами кафедры были преимущественно русскоязычные. Местные были или доцентами, или зав. кафедрами. Что за таджик, если он не зав. кафедрой или хотя бы доцент! Они были не для того, чтобы у них лечиться, они были для «национальной политики». Советская власть очень бережно заботилась о местном национализме. На Украине он был украинским, в Таджикистане — таджикским, ну а в Москве все объединялись против сионистов! Москвичи не любили и русских из Тулы, что в ста километрах от Москвы, скупающих московскую колбасу и конфеты. Единственно, кто не мог быть националистом в Советском Союзе — это евреи! У них не было своей области проживания, кроме Еврейской Автономной области в уссурийской тайге, где вместо евреев проживали украинцы, русские и уссурийские тигры. Евреев не успели при жизни Сталина туда сослать, к огорчению остального населения Советского Союза. Жили бы евреи себе в тайге и конкурировали бы только с тиграми за выживание! Все неевреи Советского Союза были уверены, что евреи, завидев друг друга, бросаются друг к другу с восклицанием: «О, мой брат! Как долго я тебя искал! Я тебя уважаю и готов тебе помочь, скажи только чем!». Возможно, и профессор Розенберг меня искал, но не нашёл, так как он нёс свою голову высоко над землёй. К тому же, он был метр восемьдесят ростом, а я только 167 см. Мне, конечно, хотелось у него проконсультироваться, узнать, что у меня с голосом, но мне досталась в качестве лечащего врача не профессор, а ассистентка. После 10 ингаляций, вливаний масел персиково-вазелиновых в гортань и прочей гадости, у меня простуда через неделю прошла, потому что леченый грипп длится 7 дней, а нелеченый — неделю. Но голос почему-то остался грубым и не возвращался в мой «нормальный», привычный тихий и глухой. «В чём дело? — спросил я у ассистентки кафедры ЛОР-болезней, — где мой прежний голос?!». — «А какой у вас был прежний? — поинтересовалась она. Я ей объяснил. — Но сейчас у вас нормальный голос», — не поняла она причину моих переживаний. «Но это не мой голос», — объяснял я дуре. «А чей?» — ехидно улыбаясь, как это евреи могут, спросила она. «Этот голос возник у меня вместе с простудой», — объяснил я ей. Она ещё раз заглянула в гортань своим маленьким зеркальцем на палочке, потянув при этом меня за язык марлевой салфеткой. Язык, казалось, оторвётся при этом. «Есть ещё небольшое покраснение гортани, но практически всё нормально». — «А если этот — „теперешний“ — голос у меня исчезнет, то никакого не останется?!» — в глубокой панике выяснял я у неё. «А почему он у вас должен исчезнуть?». — «Я всю жизнь разговаривал другим голосом: тихим, глухим и тонким». — «Ну, сопрано я вам не гарантирую, чтобы в опере петь!» — рассмеялась ассистентка. «Я хочу мой прежний голос». — «Но у вас нормальный мужской голос! Не волнуйтесь — вас не отправят на хлопок. Я вам дам справку», — так поняла она причину моей «симуляции». «Объясните тогда, почему у меня возник такой голос, как сейчас? — поймал я её в ловушку. — Не может же простуда улучшить голос! Она может его только ухудшить! Три года назад я здесь уже лечился у вас стационарно. Вот выписка с диагнозом „Парез голосовых связок гортани“». — «Хорошо, — сдалась она, — я назначу вам консультацию профессора Розенберга».

«Нет у вас никакого пареза, тем более паралича голосовых связок! — уверенно объявил Розенберг. — И вы можете, и должны, громче говорить, чем сейчас. Вы не полностью используете свои голосовые связки, они не полностью смыкаются. Пойте, читайте вслух стихи!» — и он показал, как он это прекрасно делает. Отныне каждую ночь я просыпался в поту и со страхом, что у меня пропал мой «новый голос». Я произносил пробные звуки, испытывая мой голос, стараясь не пугать соседей по палате. Уходил также в туалет для «проверки». Однажды ночью, попробовав произнести звуки, как в школе учили, у меня что-то сорвалось и не получилось. Охватила паника: «Вот и случилось то, чего я так опасался — „новый“ грубый голос исчез, а „старый“ не появился!». В голове промелькнуло, что мне осталось только одно — покончить жизнь самоубийством: «Я не смогу дальше учиться в мединституте, стать врачом, не смогу общаться с людьми!». Побежал в панике в туалет на «испытание»! Голос пропал! Я попытался говорить, как «раньше» — ничего не получалось! Но всё же, нашел какой-то способ вновь, как прежде, говорить — вернул свой «старый» голос! Я заговорил, как прежде, но для этого мне пришлось подражать тому, как я раньше говорил. Я вновь впал в панику! Мне мой «старый» голос уже не нравился. Я желал этот «новый» — грубый, громкий голос. Я напряг гортань, как когда-то на речке в Бердичеве с друзьями, орал! И я вновь заговорил этим новым — грубым голосом, который мне уже больше нравился. Я понял, что благодаря поступлению в мединститут стал увереннее использовать свою гортань. Ко мне пришла уверенность в себе, а с ней и уверенный голос. Я имел право уже громко о себе заявить, а не тихо и незаметно. Но ЛОР-врачи этого не поняли. Это не было для меня уже важно. Я успокоился, т. к. мог и «по-старому» говорить, и «по-новому». А, значит, и «тот», и «другой» голос не исчезли! А простуда, охриплость мне помогла грубо начать говорить, напрягать свою гортань. Я делал это вопреки совету врачей, которые советуют при охриплости голоса его щадить, а лучше вообще не говорить, чтобы не сорвать голос. Всё же каждую ночь я продолжал, просыпаясь, испытывать со страхом свой голос. Приобретя громкий голос и справку о том, что мне уборка хлопка противопоказана, я покинул ЛОР-врачей и пошёл в мединститут узнать, что мне дальше делать до приезда «одногруппников».

 

Глава 11

Была хорошая сентябрьская погода, когда жара в Душанбе спадает. И хотя листья деревьев покрыты толстым слоем пыли и большей частью высохшие, но солнце уже не печёт, а приятно греет. На небе, как всегда, ни облачка. Приятно пешком пройтись по опустевшим в связи с «битвой за урожай» улицам города. Там где-то «бьются за урожай», а здесь, наоборот, меньше стали биться. В магазинах меньше очередей, отец и мать легче добывают продукты питания. Таджикское население покупает продукты обычно «через головы» русскоязычного населения. 90 % или больше процентов продавцов — местные и, конечно, когда таджик подходит и заговаривает на таджикском с продавцом, то продавец через голову обиженного русскоязычного подает товар таджику. К тому же, русский покупатель не понимает, что таджик сказал продавцу. Скорее всего: «Дай раньше мне, а эта сволочь-„кафир“ (неверный) подождёт!». Русскоязычное население уже привыкло к такому «сервису», а кто родился в Таджикистане, другого и не знает отношения к себе. «Старший брат» — русский, здесь совсем «маленький брат»! Поэтому, гуляя по опустевшим душанбинским улицам, я воскликнул, перефразируя украинского националиста Гоголя: «Чуден Душанбе при битве за урожай!». В институте наткнулся на нежный голосок: «Ой, господи, откуда ты взялся? Здравствуй». — «А, привет, Петя», — ответил я. «Ой, господи, что это у тебя с голосом? Что он такой грубый у тебя стал?!». — «Подлечился у ЛОР-специалистов!» — ответил я Пете. «Но у тебя же голос грубый какой-то стал! Раньше был как бы нежнее, лучше звучал. Тебе надо ещё лечиться — зря выписался, — заботливо, участливо заламывая ручки, забеспокоился Петя. — Иди в медпункт, там как раз Хамидов принимает. Скажи ему, что на хлопок не можешь. Я там уже был. Такой противный этот Хамидов, такой приставучий — националист. Еле-еле от него выкрутился». — «А он что, тоже…? — „гомик“, чуть было не сказал я, но вовремя остановился и „выкрутился“: —…сейчас решает, кто остаётся?». — «Да, конечно, в том-то и дело! Фу, какой противный! — подтвердил Петя. — Да, тебя, думаю, освободит — с твоим-то голосом!». — «Ну что, подлечились?» — спросил Хамидов, не приставая ко мне. «Да вот, голос никак не улучшается!». — «А что, голос, вроде, нормальный стал». — «Нет, ещё лечиться надо», — показал я ему выписку из ЛОР-отделения. «Ну, хорошо, лечитесь, — смягчился Хамидов, — только каждый день приходите утром на хоздвор и отрабатывайте в институте!». — «Я тоже завтра на „хоздвор“, — сказал Петя, — немного подметём листья — и можно домой уходить».

Так я и оглянуться не успел, как два месяца пролетели, как один день! Так быстро «подрались» все за урожай, что отдохнуть, как следует, не дали! И опять все понаехали — злые, энергичные. «Ой, что это у тебя с голосом? — рассмеялась Ася. — Слышишь, Тамара, — обратилась она к Разумовой, — какой голос у него стал! Мне так даже больше нравится! Правда, Том?». — «Такой грубый голос, — соглашались все, — пройдёт это у тебя?» — интересовались сокурсники. «Надеюсь, нет!» — испугался я. Первая пара была физика, вместо зав. кафедрой Заволунова пришёл Насруло Исмаилович. Это та сволочь, которая засыпала меня на вступительном экзамене по физике, при первом моем «непоступлении»! «Он меня, конечно, забыл», — решил я. «Сигодня нада било приготовить тэма „Магнитни индукции“. Правильни?» — начал Насруло. «Я не знала, не готова. Вчера только с хлопка приехали», — залепетала Ася. «Ти раиси килхоз (председателем колхоза) будишь или духтур? — спросил Насруло у неё. — Будишь отрибатывать вечир! Разумов отвичай! Как?! Ти тоже „раис“?! Сигодня вечир приходи, отиработай у миня! Кито знаит? Никито не знаит?! И ви тоже не знаит?!» — назвал меня по фамилии Насруло. «Не забыл, сволочь, помнит, как нагадил!» — понял я. «Отилично, садись, хорош, — сказал почти как тот, которого Динго за бок взял! Жалко, нет сейчас со мной Динго, пожалел я. — Ти будишь заниматись с Одинаев у тиба дома! Ти, Одинаев, ходи к ниму! Он тибе будит помогать! Если Одинаев будет „пара-дьва“ у меня иметь, то и ты будишь „пара“ иметь!» — пообещал мне Насруло «спокойную» жизнь. Хотелось сказать: «Как я, без знаний, получивший двойку на вступительном экзамене у тебя, могу учить того, кто получил у тебя четыре на вступительном экзамене? Что это за паразитизм такой?! В царской России еврей должен был платить за учебу двух русских! В Советском Таджикистане — отвечать за незнание таджика, принятого на учёбу в институт и не знающего азов арифметики». — «Вот, ищё один будишь учить! — сказал Насруло, словно прочитав мои мысли. — Насиридинов, ти тоже ходи ки ниму домой». — «Значит, и сейчас „за двоих“! Хорошо, что ещё учёба бесплатная!» — обрадовался я. «Почему вдруг ты должен их учить? — спросила меня в перерыве Ася. — Я считаю, что это несправедливо!». — «Ой, господи! — запищал Петя. — Ты что, этих националистов не знаешь, такие приставучие!». — «Он мне предлагал встретиться с ним вечером, — сообщила на следующий день Разумова, — и отработать физику где-нибудь на улице». — «Ой, да он всем „такое“ предлагает! — разволновался Петя. — И мне предлагал, не обращай на дурака внимание. Хам противный!». — «Сейчас у нас биология по расписанию! — сообщила взволнованно, Ася. — Кто знает, что задали на первом занятии до хлопка?». — «Да он нас не будет спрашивать, он добрый, — заверил Петя. — Это его отец, зав. кафедрой микробиологии, строгий». — «Конечно, надо совесть иметь — после хлопка и ещё что-нибудь спрашивать! Мы уже всё забыли, о чём была речь!» — возмущались все, как будто Аминов уже вел опрос на занятиях. Тем не менее, все напряглись, кроме таджиков, в группе, когда Аминов — весёлый высокий брюнет, бухарский еврей, по русским понятиям, похожий не то на армянина, не то на грудина, а евреев всегда хотят видеть маленького роста — вошёл в аудиторию. «Ну что, отработали на хлопке? — насмешливо спросил он. — Надеюсь, в этом году больше не отправят. По-моему, республика уже план выполнила, и теперь сможем без помех учиться. Вы сильно отстали от программы, придётся навёрстывать. Перед тем как пойти дальше, хотел бы, чтобы вы вспомнили, о чём была речь до хлопка. Кто знает? Кто помнит?». Группа беспамятствовала. «По-моему, речь шла о паразитстве», — высказала своё мнение самая старшая в группе, сорокалетняя горбунья Лиходеева — 150 см ростом, с распущенными прямыми, как пакля, волосами, с широкой физиономией и голосом, «как в бочку», что характерно для всех горбунов. Она появилась позже всех в группе, перед самым хлопком. Поговаривали, по блату зачислили, т. к. провалилась на экзаменах. Поэтому сама считалась «паразиткой», занявшей чьё-то место. «О чьем паразитстве?» — рассмеялся Аминов. «О Лиходеевском», — тихо, но внятно сказала Разумова. Все услышали, и русскоязычные рассмеялись, кроме Лиходеевой и Аминова. «Мы прошли Entamoeba coli — кишечную амёбу», — подправил Петя. «Я же сказала, что „Колю“, а вы смеетесь», — обиделась Лиходеева. «Ну, давайте расскажите, что помните, — предложил ему Аминов. — Тем более что я задал эту тему на сегодня подготовить». — «Ой, да я уже и не помню, о чём речь шла, — признался Петя. — Помню только название, и что в заднем проходе обитает». — «Не в заднем проходе, — поправил его Аминов, — а в толстом кишечнике, Мулюков». — «У Пети в заднем проходе, — шепнул я Разумовой, — в его слабом месте». — «Скажите всем», — предложил мне Аминов, заметив, что я имею своё мнение. Мне не хотелось повторять то, что я шепнул, а более конкретно не знал. Тоже не думал, что после хлопка будут спрашивать, и я признался, что не готов к теме, понимая, что вопросом локализации дело не ограничится. Дальше спросит пути заражения, потом ещё нарисовать на доске Петин зад, и как в нём амёбы гуляют.

«Не думал, что и вы не знаете, — укоризненно произнёс Аминов, назвав меня впервые по фамилии. — У нас здесь на кафедре о вас как о „светиле“ уже два года говорят! Все ждали вашего поступления еще в прошлом году». — «Надо же, — подумал я, — какая слава». Стало даже как-то совестно. «Хорошо, — сказал Аминов, — я вам вкратце напомню. Положите предметное стекло на столик микроскопа, рассмотрите амёбу вначале под объективом „восемь“, затем „сорок“ и, наконец, капните на предметное стекло каплю пихтового масла и окуните туда объектив 90 — это иммерсионная система. Рассмотрите детально все органоиды амёбы. Все нашли, всем видно? Вы должны научиться хорошо пользоваться микроскопом». — «Всё нашёл, — шепнул я Разумовой, — кроме зада Пети». — «Угу», — согласилась Разумова и рассмеялась. «Что, Разумова, смеётесь, смешная амёба у вас?» — спросил, тоже рассмеявшись, Аминов. «Ой, как красиво у меня!» — восторженно произнёс Петя. «Где, покажите», — направился к нему Аминов. «Сейчас спустит штаны Пете», — не сдержался я, продолжая комментировать «события» Разумовой.

«А я к анатомии не подготовилась, — перепугалась Ася после биологии, — сейчас, наверное, спрашивать будет про „os basilaris“?». «Ой, господи! Да ничего нет сложного, господи! Pars basilaris ossis occipitalis — довольно простая кость, — решил Петя и уточнил: — Pars basilaris — часть затылочной кости — os. occipitale расположена впереди foramen occipitale magnum и своим передним краем соединяется с задницей… ой, извиняюсь, с задней частью os. sphenoidale, образуя synchondrosis sphenooccipitalis — это и есть os basilare. Все очень просто», — успокоил Петя. Ася и Букашкина испуганно переглянулись. «Все равно я не сдам анатомию и вылечу из института!» — уверенно сказала Ася. «Конечно, мы были на хлопке, а ты зубрил с Мешковым!» — недовольно произнесла Букашкина Мила и засопела, как бегемот, вылезающий из воды. «Ой, господи, да прям уж зубрил! — всплеснул руками Петя. — Ты, Милка, какая-то злая, ядовитая, всё норовишь подкусить!». — «Да ладно вам базар устраивать!» — оборвала их Разумова. «Петя прав, ты, Мила, очень ядовитая», — вспомнила и про свои обиды горбатая Лиходеева. «О, ещё одно „чудо“ отозвалось», — тихо, но чётко произнесла Разумова. «А ты, Тамара, никогда не промолчишь», — обиженно произнесла Лиходеева. «Да пошла ты!» — в сердцах шепнула Разумова, и здесь вошла анатомичка. В том же мятом халате и сама помятая. «Лиходеева, идите сюда и расскажите строение и функцию основной кости», — предложила она горбатой. «Os occipitalis, — начала очень важно, скривив ротик, Лиходеева, — расположена в заднем проходе и выполняет там важную функцию — это копчик». «Где?!» — обезумела от такой новости анатомичка. «Там же, где амёба у Пети», — шепнул я укатывающейся со смеху Разумовой. «Где?» — спросила рядом сидящая Ася. «Это только у Лиходеевой», — объяснила ей Разумова. «Мы же череп проходим!» — ничего не понимала Ася. «У некоторых он внизу расположен, — объяснил я ей. — Она затылком производит те же звуки, что и копчиком». — «Идите, расскажите вы», — предложила мне анатомичка, видя, что нам весело. «Ну, хорошо — садитесь, — сказала она мне. — И прошу больше не путать, — сказала она Лиходеевой, — а то экзамен зимой провалите. Даже название и локализацию не знать, это уж слишком!». — «Я так прочитала», — не сдавалась Лиходеева. «Тем местом и прочитала», — сказала Разумова, и все развеселились. «Разумова, идите вы сейчас и расскажите функцию основной кости. Хорошо, — закончила в конце анатомичка, — а сейчас: os frontale — лобная кость. Нам надо навёрстывать упущенное за время „хлопка“». — «Пойдёмте, поучим анатомию, — предложила Ася нам сразу после занятий, — но раньше давайте сходим в столовую, там дёшево и неплохо готовят». Взяли еду: первое, второе, на третье компот, и сели за столик в углу зала. «Эх, как жалко Лиходееву Машку! — сказала Ася, наверное, чтобы показать нам с Разумовой, что мы к той несправедливы. — А ещё, — продолжала она, — мне Петька как человек нравится! Такой нежный, заботливый. Вот, только никак не пойму, что общего он имеет с Мешковым Генкой? Тот такой хам, такой грубый, как садист какой-то! И всё нашего Петю бедного тискает. А Петька, непонятно почему, не сопротивляется. Послал бы его к чёрту! Если Петька сам этого не сделает, то я Генке скажу, потому что Петька молчит, — пообещала Ася. — А ещё, вы оба мне нравитесь! Вы как-то похожи, — сказала она мне и Разумовой, и добавила: — Хотя и разные».

На кафедре анатомии Гена Мешков продолжал выдавать человеческие кости. Рядом с ним стоял Петя. «Пойдём потом ко мне, — предложил ему Гена, — поговорим, поразвлекаемся», — захохотал он, как всегда, громко, трубно, как слон, и долго. «Да ну тебя, Генка! Опять будешь приставать», — как всегда заломался Петя. «Не приставай больше к Петьке!» — угрожающе сказала Мешкову Ася. «Мы сами как-нибудь разберёмся, правда, Петька?» — весело сказал ему Генка. «Да ну тебя, Генка, правильно Аська тебе говорит, молодец Аська!» — и Петька, ущипнув Генку за бок, попытался убежать к нам. Но был пойман за халат Генкой и водворён на место около себя. «Будешь мне помогать», — похлопал он Петьку по месту, где у того «энтоамёбы коли» находились. «Так Петьку мне жалко, — сказала Аська, беря в руку „os frontale“. — Открой, Томка, Привеса, она там описана, кажется», — попросила она Разумову. «„Os frontale“ — лобная кость, расположена…» — начала Разумова. «У кого где….», — продолжил я. Разумова хихикнула, а Аська согласилась, что хоть и смешно сказал, но не надо отвлекаться. После усиленной учёбы решили пройтись пешком в сторону города. Аська сказала, что ей надо в общежитие. «А вы пройдитесь», — посоветовала она. Прошёлся с Разумовой до кинотеатра «Ватан», 5 км всего и, посадив её в троллейбус № 2, идущий в сторону Текстилькомбината, где она жила, сам сел в троллейбус № 1, идущий в сторону противоположную — на Северную.

«Здесь свободно, Петушок?» — спросил Генка у Петьки на лекции по анатомии. Разумова опоздала утром, как всегда, и пришла, когда профессор Фромкин уже просто гулял под руку с Симоненко Светой по сцене, закончив гулять по os temporale — височной кости. А там было, где разгуляться! В этой кости располагается такой важный орган, как ухо. И кость имеет много отверстий и ямок, а Фромкину захотелось каждое образование посетить, и не одному, а с симпатичной студенткой — Симоненко! Увидев Мулюкова и Мешкова, Разумова села подальше — в соседнем ряду, сбоку, и хорошо был виден её профиль: суровый взгляд, тонкие губы, сухое лицо. «Вот достанется кому-то жена! — перехватил мой взгляд на неё Мешков. — Не позавидуешь, злая!». Я и сам это подумал, но не сказал вслух. «Но если захочу, — добавил Мешков, — уверен, запросто с ней смогу». — «Ты что — бисексуал?!» — удивился про себя я. «Да ну тебя, Генка, мешаешь слушать, — обиделся на него Петя, — говоришь какие-то глупости неприличные. Разумова не такая, как ты думаешь»… — «Ладно, ладно, ты у меня самая лучшая», — обнял его за талию Гена, и Петя успокоился. На следующей паре по физике педагог Насрулло оттеснил от меня моих новых друзей — Разумову и Аську, когда мы сели втроём за задними столами. «Сигодни будим лабор делить, — обрадовал Насруло. — И ви городски будишь колхозник помагать. Он бедний, а ви богатий. А богатий в Союз бедний помагать. Наши парти — „барои комуниси инжо мекунад“ — так сказал! Одиноев и Насиридинов идёт к тибе, — натравил учитель Насрулло их на меня. Что они с удовольствием и выполнили. — А ти, Зухурова, — продолжал физик, — пойдёшь ки Разумов. Будишь бедни колхозник Зухурова помогать», — объяснил он Разумовой. «Я не кохозница», — возмутилась Зухурова. «Все бедни — колхозник, — объяснил Насрулло, — в Африк все колхозник, араби — колхозник, Израили — богатий. Колхозник это та, у котори земля своя нет. У тебе есть земля?» — спросил он у Зухуровой. «Нет», — ответила та, обиженная за то, что землёй обделили. «Вот ти колхозник, у араби, ягуди забрал земля, и араби стал колхозник. А сигодни лабор вот какой! Раздавай задани, — сказал Насрулло Аське. — По один задани на бедни и богати», — предупредил он. Я — «багати» — получил одно задание на себя и двух бедных: Одинаева и Насрединова. У обоих были арбузные плантации в Шаартузском районе. «Не спеши», — сказал мне Насрединов. «Я тоже не понимай, чиго написал», — добавил Одинаев. «Говори, чито написал!» — требовал Насрединов, переписывая у меня лабораторную работу. «Все кор мекунад — работи тихий!» — призвал нас к порядку учитель Насрулло.

«Ну как, колхозница Зухурова?» — спросил я, провожая «богатий» Разумова до остановки «Ватан». Была хорошая погода в декабре, +20 градусов. Даже физика не испортила окончательно настроение, хотя и разозлила. «Зачем ты писала своим почерком, а не печатными буквами по-таджикски, чем затруднила процесс списывания Зухуровой, ей же тяжело было», — «укорил» я Разумову. «Да, она мне говорила, чтобы я не спешила переворачивать листы», — согласилась Разумова. Изучив за полгода все кости «бедного Йорика» и сделав «лаборатории работа» по физике и химии с «бедными колхозниками» или поделившись с ними, завершили первый семестр первого курса. Экзамены нас ожидали в конце первого курса — летом, а пока были только зачёты.

«Как ты учишься, тоже неинтересно! — сказал брат. — Ты никуда не ходишь, не гуляешь, только институт и книги. У тебя нет нормальной студенческой жизни». — «Она у меня уже была, в техникуме, — объяснил я, — поэтому работал везде по полгода, пока не догадывались, что я ничего не знаю». — «Приходи во время своих каникул в прокуратуру», — предложил он. «Не думала, что из тебя получится хороший ученик, — призналась мама, — молодец, что утёр нос Эммочке!». — «Если бы он так учился в техникуме, как здесь…», — начал отец. «То стал бы в Бердичеве учеником токаря», — закончил я за него. «Правильно! — поддержала мать. — Молодец, что уехал из этого паршивого антисемитского города! Я тоже была решительной! Правда?» — спросила Она у отца. «Конечно», — живо согласился отец, очевидно, вспомнив не только военные годы и решительный мамин бросок из Бердичева в Казахстан, когда она спасалась от немцев, но и её энергичные действия в Бердичеве до лечения в Душанбе. «Ты молодец, даже голос свой вылечил, — добавила мама. — Эммочка всё время высмеивала твой голос. Хорошо, если бы она теперь услышала, как ты разговариваешь». — «Я могу позвонить ей и обматерить моим новым голосом», — предложил я с готовностью. «Он очень находчивый, — похвалила меня мама, — похож на меня». — «Мы все находчивые», — вмешался брат, придя с работы. «Будем все здоровы! — расчувствовалась мама. — И ты тоже будь здоров!» — сказала она и отцу. «Будь ты тоже здорова!» — подытожил отец, поцеловав свою жену в щеку. «Дружная семья — это когда все дружно живут!» — сказал я брату. «Теперь ты видишь, как тётя Фаня была права, — согласился он и предложил мне пойти с ним в железнодорожный отдел милиции. — Помнишь, месяц назад я тебе рассказал, что у ресторана „Вахш“ продавец цветов — таджик или узбек — ножом убил русского, вышедшего из ресторана, а его друга ранил? На место происшествия выехал помощник прокурора, тогда дежуривший. Он сам место не осмотрел, а милиция все следы упустила. Дело так и повисло нераскрытым». — «Ты думаешь, что если бы зам. прокурора выехал на место происшествия, был бы другой результат? — засомневался я. — Ты это по себе судишь». — «Мне удалось фоторобот составить по рассказам, а то вообще не знали бы, кого искать. Убийца не из Душанбе, скорее всего, из ближнего района. Судя по тюбетейке, скорее узбек, а не таджик», — и брат показал мне фоторобот, на котором я увидел среднеазиата, нарисованного схематически.

«Это всё равно, что по заду птички её узнать», — сказал я, вспомнив анекдот, услышанный от брата в раннем детстве: Учитель спросил, на экзамене по зоологии ученика, желая его завалить, «что это за птичка», показав ее зад. Ученик не справился с вопросом. «Иди, двойка! — сказал довольный учитель. — Как твоя фамилия?» — «Узнайте!» — сказал ученик, спустив штаны и показав учителю зад. Я с детства был воспитан на хороших примерах. Выйдя на улицу, пройдя пару остановок, сели в троллейбус. «Нужно милиции не лениться и не халтурить, — решил брат, — чаще бывать около места происшествия и с агентурой работать. Преступника тянет всегда еще раз посетить место преступления. Смотри! — насторожился брат. — Только осторожно смотри! Тебе не кажется, что тот в тюбетейке похож на фоторобот?!». — «Всё равно, что по заду птичку узнать», — повторил я. «Давай, на всякий случай, его задержим и в отделении допросим», — предложил брат, взяв на себя функцию оперативного работника уголовного розыска. «Давай!» — согласился я, протискиваясь по направлению к тюбетейке, похожей на ту, которую носил убийца. И увидели, что тот стал от нас уходить, протискиваться к водителю. Около ресторана «Вахш», где и произошло убийство, он выскочил из троллейбуса, попросив водителя открыть двери. Нам удалось с братом выскочить метров на сто дальше, но от «тюбетейки» и «след простыл». «Ладно, завтра я допрошу водителя троллейбуса», — решил брат, разозлившись на водителя, что тот дверь подозреваемому открыл. «Вполне возможно, что они знают друг друга», — поддержал я эту мысль. На следующий день брат позвонил довольно рано утром — не дал мне отоспаться. «Если хочешь, приходи, — предложил он, — у меня будет через час один бухарский еврей, которого я попытаюсь помирить с его женой-армянкой». — «А он не кусается? Бинт и йод не нужно с собой брать?» — спросил я. «Он способен даже убить, — успокоил меня брат, добавив: — Типичный мафиози!». Брат брал на себя разные функции: мента-оперативника; криминалиста; адвоката, а не прокурора; собеса, обеспечивающего материальными средствами бывших зэков и занимающегося вопросами их трудоустройства. А сейчас, вот ещё, и семейной психотерапией занялся. Конечно, если он не отказывает никому в помощи, то к нему и идут. Попробуй к врачу зайти без номерка, или даже с номерком, на пару минут позже времени приёма — выгонит, даже если ты серьёзно болен! Как в старом анекдоте: Пришёл больной к хирургу с ножом в спине — на улице ударили. «А у меня приём закончился», — сказал хирург. «Да, но у меня серьёзная причина, — сказал больной, — что же мне делать?» — «Идите к окулисту, он ещё полчаса принимает», — посоветовал хирург. «Но нож ведь в спине!» — резонно возразил больной. «Ах, да! — спохватился хирург. — Сейчас, — выдернул нож из спины больного и воткнул ему в глаз. — Все, нормально! Идите, теперь вам к окулисту надо».

Брат всегда был облеплен различными «прилипалами» или «моллюсками», как я их называл. У него все спрашивают, советуются, просят помочь. И он тут же звонит, просит за «моллюска», решает его проблему. Вот и сейчас, в кабинете у него тот же Шноркин, сын старика Шноркина, которого брат спасал от тюрьмы как мог, будучи сам практикантом. А теперь молодой Шноркин — сын вора Шноркина, обивается в качестве практиканта у брата. Учится на юрфаке и хочет подучиться, как воров сажать и на этом неплохо зарабатывать. «Помог моему отцу, помоги ещё и мне!» — если мёд, то ложкой! У меня эти мысли возникли, потому что я считал, что не всем людям надо помогать. Я видел, что брат никому не может отказать, даже тем, кто в помощи его не нуждался, а просто паразитировал. А главное, я понимал, что большинство, кому он помогает, не помогли бы ему и палец о палец не ударили бы, чтобы помочь! Я никак не мог понять, как брат с такими редкими качествами психолога не замечал этого. У него чувство сострадания затмевало психологические способности. И помогал он всем, кто к нему обращался, даже неисправимым преступникам. С его характером ему больше подходила бы профессия адвоката, а не прокурора. В том то и парадокс советской системы, что, будучи прокурором, если ты хороший человек, ты можешь больше помочь человеку, чем адвокат, у которого власти нет. Другое дело, что большинство становились прокурорами, чтобы сажать, а не помогать, и за это еще и деньги брать. А адвокатами — чтобы деньги зарабатывать, вымогая их у подзащитных и при этом ему не помогая, а часто наоборот, вступая в сговор со следствием. От следователя зависело, будет ли адвокат иметь клиента или нет. Следователь мог всегда посоветовать подследственному «хорошего адвоката», удобного для себя, и подследственный не смел ослушаться. Адвокатская деятельность в СССР была чисто формальным прикрытием советского судопроизводства, советской беззаконности. Поэтому адвокатами становились чаще всего беспринципные торгаши и взяточники. Именно адвокатом хотел стать Шноркин — сын старого Шноркина. Как сказал герой О. Генри: «Не важно, какие дороги мы выбираем, главное — сущность, которая в нас заложена». Ушёл Шноркин через полчаса после того, как я пришёл. Пообещал завтра прийти, чтобы послушать допрос подследственного: «Это мне тоже надо уметь», — глубокомысленно произнёс он, не спросив надо ли это брату.

И тут же к брату завалился очередной нуждающийся в его помощи: метр восемьдесят ростом, похожий на дикого кабана, жирный до неприличия и из-за этого кажущийся невысокого роста — бухарский еврей по имени Иосиф. Или просто — Йоська, как его брат называл. Брат его жалел, что он такой неудачник. «Неудачник Йоська» уже 10 лет отсидел. Он был картёжник, мог за вечер дом выиграть и два проиграть на следующий день и объявить жене, что дома у них уже нет — они уже бомжи! Его жена-армянка, которая этого бегемота почему-то любила или делала вид, что любит. Её брат, который не мог ей простить, что она вышла замуж за бухарского еврея. «Садитесь», — предложил всем троим брат, представив меня как уже почти врача, который хоть и без диплома ещё, но уже хороший психотерапевт-психолог. Тройка расселась в кабинете брата: муж напротив жены, а её брат выбрал место ближе к следователю, что означало его желание «свершить суд» над деверем. Брат начал с того, что обругал Йоську за его глупость и несдержанность, но преподнёс это как признак его простодушия, наивность, веру в людей. А люди этим злоупотребили и подставили его, что не уменьшает его вину перед такой прекрасной женой. И он, грешник, должен каяться, умолять ее простить! Чувствовалось, что речь брата растрогала жену «добрейшего бухарика» и она готова была уже простить. Но «бухарик Йоська» не был психологом, в отличие от брата. И дурацкими, неуместными фразами он разрушал всю «паутину», свитую братом, говоря, что он мужчина и имеет на всё право! Он приносит в дом деньги, а его жена, паразитка, должна подчиняться и не влазить в его дела. Она должна сидеть дома и радоваться, когда «бегемот вернётся с пастбища», и если он её дома не застанет, когда вернётся, то просто убьёт. «Вот видите! — взорвался от ярости брат-армянин. — Он же тупица, деспот, как можно с ним разговаривать!». — «Ты ненавидишь евреев! — заорал на него Йоська. — И с самого начала вмешивался в нашу жизнь!». — «Да, я не люблю евреев, — признался армянин, — но в особенности таких, как ты — бухарских! Я ничего не имею против таких, как следователь, но бухарские — хуже таджиков!». — «Я тебя, сука, зарежу!» — был ответ Йоськи. «Успокойся, — призвал его брат, — помолчи». — «Я его всё равно зарежу!» — пообещал Йоська. Всё же брату удалось немного всех примирить, и они ушли, как не совсем «дружная семья», где все должны были бы дружно жить.

«Я, конечно, понимаю, что это „сизифов труд“, — сказал брат, когда они ушли, и добавил: — Но этот Йоська готов помочь другим и сказал, что с удовольствием тёщу мою удавит, если я его попрошу. Я бы её и сам удавил с удовольствием. Она написала письмо прокурору, что я к ней груб и не заслуживаю из-за этого работать в прокуратуре. Прокурор посоветовал, чтобы я не связывался с ней». — «Тёщу себе не выбирают», — сказал я брату философски. «А надо», — произнес уверенно брат. «А зачем ты со Шноркиным возишься?» — спросил я его. «Он нормальный парень», — заверил меня брат. «Пока ты ему нужен», — ответил я. «Вот и хорошо, — возразил брат, — что я в его помощи не нуждаюсь. Он зависит от меня, а не наоборот». — «Лучше тебе от таких никогда не зависеть!» — пожелал я ему. «Нет, в нём ты ошибаешься», — сказал брат. «Мне сейчас легче судить, чем тебе! — возразил я ему. — И знаешь почему? Потому что от меня Шноркин не зависит. Помнишь, я тебе ещё в юности говорил, что тот или иной твой товарищ — дерьмо! Потому что я уже тогда понял и именно так тебе сказал, по-моему, мне было лет 17–18: „О человеке надо судить по тому, как он относится к людям, от которых он не зависит, а ещё лучше, к тем, которые зависят от него, а не наоборот“». — «Да, помню это твоё высказывание — достойное войти в сокровищницу человеческой мысли. Ладно, пойдем лучше шашлыки поедим. Я знаю хорошее место в Варзобском ущелье». Выбрав хорошее место у горной реки, сидели за столиком, ждали свою порцию, которая жарилась на углях. От голода пощипывали лепёшку и пили чай с «печаком». Наш шашлык был через полчаса уже готов, и мы приготовились его есть, когда произошло то, что характерно для Средней Азии, и в частности, Таджикистана. Подошли два молодых таджика и, перебросившись с шашлычником несколькими таджикскими «междометиями», получили наш шашлык и, сев неподалеку от нас, стали его аппетитно жрать! Брат подошёл к шашлычнику, и тот, как ни в чём не бывало, сказал, что следующий шашлык — точно наш. «Если никто не подойдёт из таджиков, — сказал я брату. — Ты стал как-то добрее к негодяям! Представляю, что бы ты сделал с этим шашлычником, когда мы только приехали в Душанбе!». — «Да, — согласился он, — мне сейчас не хочется своими возможностями пользоваться. Мне не нужно доказывать свою власть», — пояснил он. «Но мне ещё нужно! — сказал я. — Можно? — Спросил я брата. — Я это сделаю вместо тебя». — «Давай», — согласился он. Подойдя к шашлычнику вплотную, я ему тихо сказал: «Вы очень плохо сделали! Вы отдали шашлык начальника милиции! Можете себе представить, что он с вами сделает?! Я его знаю, он молчит, но уже завтра готовьтесь! Мне очень вас жалко, как вам плохо будет! У вас, наверное, есть дом, жена, как мне вас жалко! Но я вам поэтому и говорю тихо, чтобы начальник не слышал. Он и не знает, что мне вас жалко». — «Спасибо, друг, большое спасибо, век тебя не забуду!» — забегал побледневший шашлычник и через 20 минут сам принёс нам большое полное блюдо с шашлыками, порций шесть, хотя мы заказывали только две. На другом блюде — помидоры, огурцы, гранат и, низко поклонившись в пояс, пожелал здоровья, хорошего аппетита, и пообещал ещё принести сколько надо! «Вот это — достойное обслуживание такого человека, как ты!» — сказал я. «Да, неплохо, спасибо брат! За кого ты меня выдал? Кто я такой?». — «Всего-навсего — начальник милиции, — объяснил я. — Он, дурак, вряд ли знает, что есть ещё прокуратура. Бьют ведь в милиции!». — «Нет, какой денег! Не обижай, спасибо! — сказал шашлычник на прощание. — Я тебе ещё должен! Приходи в любой день, рад буду, извини брат!».

Второй семестр, так же как и первый, был химическим, физическим, анатомическим и прочей гадостью. Эти и другие предметы мало или вообще не имели отношения к практической медицине. Химики и физики знали, что их считают не главными в институте носителями знаний, поэтому особенно усердствовали, старались доказать, что из-за химии и физики можно из института вылететь, и многие вылетали, не сдав зачётов. Все группы примерно на одну треть усыхали, и из нашей трое стали «бедными колхозниками». А вот Одинаев и Насрединов приходили ко мне регулярно домой, требовали объяснить то, что они не понимают, а не понимали они всё. Они так же регулярно продолжали списывать лабораторные работы. Они готовились стать «духтуркалон» — главными врачами. Анатомия тоже продвигалась, менялись темы, тома атласов, кости сменились на мышцы, сухожилия, скелет обрастал мясом, затем стали появляться и внутренние органы. Мешков перестал выдавать кости, и уже выдавал: кишечник, сердца, желудки, печёнки. Дошло дело и до половых органов. И один такой — «чёрный» — принесли на подносе в аудиторию, чтобы мы его изучили, а главное, подержали в руках. Кое-кто из женщин и девушек испугался. «Ой, фу, не возьму в руки!» — завопила Ася в истерике. «Возьмите, возьмите в руки!» — настаивала анатомичка, заметив Асину реакцию. «В жизни пригодится!» — поддержал я вслух. Моя жизненная мудрость была одобрена только Разумовой. Ася стала надевать резиновые перчатки. «Нет, возьмите голыми руками! — настаивала анатомичка. — Врач не должен быть брезгливым!» — пояснила она. «Ты что, и у своего мужа будешь брать резиновыми перчатками?!» — «спошлил» я, но, как ни странно, рассмеявшихся оказалось больше, чем от первой шутки. Даже анатомичке стало весело, и она уже слегка возбудилась, поэтому стала настаивать обязательно взять член голыми руками. И вся группа вслед за ней немножечко возбудилась и кричала громко: «Возьми, возьми!» — как «Горько, горько!». И наконец, целомудренная Аська, почувствовав себя как бы невестой, взяла отрезанный у кого-то член в руки. И засмеялась, что ничего, оказывается, страшного! Вскоре все стали привыкать к членам, а мужская половина — и к женским органам, которые тоже в обилии приносились на занятия. Затем труп стал «кровоснабжаться», мы стали изучать кровеносные сосуды: аорту, вены и лимфатические сосуды. Пришлось Свете Симоненко с профессором Фромкиным по всем этим образованиям продолжать гулять на сцене, пока Фромкина не сменил зав. кафедрой Пулатов, и вместо Светы пришлось несколько раз прогуляться по сцене Зухуровой. Каждый профессор гулял со «своими». Зухурова у местных тоже считалась красавицей. А профессор Пулатов хотел, чтобы уровень его лекций не уступал уровню Фромкина, поэтому старался делать всё то же самое. В том числе, и вредные привычки Фромкина повторять. Анатомию я учить ходил уже только с Разумовой. Ася не выдержала нагрузки. Ещё ходил Петя Мулюков, но он был прочно закреплён за Геной Мешковым. Они вместе учили, а затем вместе уходили домой. Я с Разумовой тоже уходил «вместе», стали ходить ко мне в гости и продолжать учить. Чтя заповедь: «Где едят — там не гадят!», я соблюдал дистанцию, и мы, в отличие от пары Петя — Гена, были чисто товарищами по учёбе. В институте нам старались привить качества, как считали, необходимые для врача: отсутствие брезгливости и умение отрезать голову, что мы делали у лягушек, на занятиях по физиологии. Берёшь ножницы и отрезаешь лягушке верхнюю челюсть с черепом, остаётся только туловище со спинным мозгом. Подвешиваешь лягушку на крючок и слегка шибаешь её током, и она интересно ножками дёргает. «Выдающийся эксперимент», доказывающий, что головной мозг не нужен, и спинного достаточно! Можно и в институт поступить только с его помощью, и «духтуркалон» даже стать. Затем берёшь проволочку, которую тебе лаборант заботливо приготовил и, просунув её в спинномозговой канал, тщательно разрушаешь спинной мозг. И лягушка уже не дёргается от тока, что доказывает, что без спинного мозга никак нельзя «духтуркалон» стать.

Кроме лягушек пошли в ход и собаки, которые попадали в институтский виварий. Их отлавливали собачники на улицах города. В институте, где бы ты ни находился, всегда слышен был отчаянный лай из соседнего вивария. Часто собак тащили по коридору института на занятия по анатомии и физиологии. На анатомии учили делать на них операции, не зашивая раны и брюшную полость, а просто выбрасывали собак на помойку, чтобы там они, проснувшись от наркоза, обнаружили, что у них нет уже кишечника, желудка, и вообще живот не зашит. Собаки всегда визжали, не желая идти на занятия, они чувствовали, куда их ведут. «Это издевательство!» — говорила на занятиях и на своих лекциях зав. кафедрой биологии Буренкова, когда это слышала. А не слышать визг собак нельзя было, и ей приходилось даже лекцию прерывать. «Нигде в мире так не поступают!» — уверяла Буренкова. Конечно, она говорила неправду. Есть ещё много стран, подобных Советскому Союзу, и даже хуже. Где убивают не столько собак — сколько людей! В мусульманских, например, публично казнят, отрезая голову, как у лягушки, или камнями забрасывают. В Германии в печах сжигали под оркестровую музыку или живыми закапывали! Можно очень любить животных, но уничтожать людей. Любовь к животным не означает гуманизм, многие любят животных, именно из-за того, что ненавидят людей. Другое дело — среди тех, кто издевается над животными, нет хороших людей! Но Советскому Союзу с его высоким уровнем образования, науки и обилием умных, развитых, интеллектуальных людей, можно было бы другие способы изучения медицины найти. Вот и сегодня почему-то мне преподаватель физиологии предложил покормить и напоить на лестничной клетке собаку, приведенную из вивария, чтобы завтра мы её распотрошили на занятиях. Он был на вид молодым «гуманным» педагогом. Покормив собаку, я её отвязал и стал выгонять на улицу. Эта дура поверила, что её будут только кормить, и не убегала. От преподавателя она бы точно убежала. Пришлось её силой вытолкнуть на улицу. «Где собака?! — орал физиолог, выйдя через полчаса почему-то посмотреть на неё, как Баба-Яга на ребёночка. — Куда вы дели собаку?!» — спросил он у меня гневно. «Никуда, я её просто немного покормил». — «Всем на улицу, поймать собаку! — приказал он. — Иначе завтра сорвутся важные занятия!». Все стали охотиться за собакой, которая далеко не ушла — привыкла к виварию. Но очевидно, вид физиолога её всё-таки отрезвил, и когда она его увидела, то убежала. «Вы сорвали мои занятия!» — объявил мне физиолог. Перерезав всех собак, лягушек и кроликов, мы завершили первый год учебы. Наступила летняя сессия: экзамены по физике, химии, физиологии и гистологии. А вот анатомию надо было ещё полгода учить на втором курсе. Надо было, чтобы труп ещё и нервничал, и думал. Предстояло изучить ещё один раздел — нервную систему и её главный центр — мозг, необязательную часть для «духтуркалон», но обязательную для трупа.

Институтское зверство над животными и объявление в газете «Вечерний Душанбе», призывающее за три рубля вознаграждения в рамках борьбы с бешенством отлавливать кошек и сдавать их в один из «приемных» пунктов г. Душанбе, побудило меня ещё раз обратиться к зам. главного редактора газеты «Коммунист Таджикистана» Заречному. Я опубликовал у него в газете ругательную статью на «Вечерку». Этой статьёй он остался доволен, так как рассчитался с конкурентной «Вечёркой», а я с ней испортил отношения навсегда.

 

Глава 12

В мединституте складывалось все хорошо и непривычно — впервые в жизни получил пятёрки на экзаменах, да ещё по химии и физике, чего никогда ни в школе, ни в техникуме не случалось.

Начались летние каникулы. Один месяц прошёл в полном отдыхе, никуда не хотелось уезжать дальше Варзобского ущелья, что в 20 км от города. «Поедем в пятницу вечером в Рамитское ущелье, — предложил брат, — если хочешь, возьми с собой кого-нибудь». — «Вроде некого, — сказал я, — да и не обязательно ведь кого-то брать». — «Правильно», — согласился брат. «Хотя, может Разумову с собой взять? Если она никуда не уехала», — тут же подумал я. Разумова оказалась дома и, ничего не подозревая, мирно шила себе платье. Она жила с отцом и матерью, двумя сёстрами и младшим братом в одноэтажном домике с небольшим двориком, несколькими кустиками виноградника, чёрной собачкой и многочисленными татарами вокруг. В отличие от северной части города, где проживала преимущественно «интеллигенция», в районе текстилькомбината жил в основном пролетариат — рабочие текстиль-комбината, мясокомбината, металлического завода, ТЭЦ и прочих, разрушающихся строек коммунизма. Узкие, пыльные, грязные улочки, одноэтажные собственные домишки со всеми «удобствами» на улице. Придя к Разумовой в гости, я оказался как бы «машиной времени» перенесен во времена, когда жил на квартире — напротив тюрьмы. «Поедешь в Рамитское ущелье?» — спросил я. «Поеду», — без колебаний согласилась Разумова. На следующий день 10 человек на нескольких машинах отправились в горы. Рамитское ущелье, в отличие от Варзобского, располагалось в южном направлении за поселком Орджоникидзеабад, оно было дальше Варзобского — примерно в 40 км от Душанбе. Горы, река, много зелени. Заповедник с охранявшимися от местных жителей животными: медведями, горными козлами, рыбой. Охраняли лесники — работники заповедника, у которых были хорошие охотничьи ружья и рыболовные снасти. Они охраняли «свою» рыбу от чужих рыболовов и «своих» медведей от чужих охотников. У них дома на полу лежали шкуры медведей, а в кастрюле всегда варилась уха из форели. Главного из них — Хламидова — хорошо знал брат. Он был другом того охотника и «друга животных», отказавшегося от страха взять у нас Динго. «Я вас завтра отвезу в заповедник, — пообещал Хламидов, — директор — мой друг». Хламидов указал на место, где лучше отдыхать, а сам со своим помощником пошел охотиться на медведей, по пути отобрав рыболовную снасть у нескольких таджиков, вылавливающих рыбу в «его реке». Разбив палатки, мы разожгли костёр и стали готовить еду, кипятить чай. Разогрев себя также виноводочными продуктами, расположились около костра. Я расположился, как и в институте, по привычке, рядом с Разумовой, положив по-хозяйски руку на её плечо, заявив, таким образом, своё право на этот участок заповедника. К моему большому удивлению и неудовольствию, Разумова подвигала плечиком и сбросила мою руку. «Зачем поехала — притворная?! — подумал я. — В институте вроде более вежливой была!». С третьей попытки удалось закрепить свою руку у неё на плече и, таким образом, застолбить участок территории в Рамитском ущелье. Разговоры у костра заметно утомили, и я уже дожидался звёзд на ясном небосклоне, чтобы отправиться в палатку на ночлег. Горы — очень удобное «приспособление» для отдыха и близкого знакомства. Не надо искать, где остаться на ночлег, ловить такси и добираться на транспорте до Роберта на Путовский рынок. В 12 часов ночи, прихватив с собой Разумову, отправился в палатку, а с нами — ещё одна пара. Примерно через час-полтора эта парочка решила погулять. В этот раз я решил не откладывать «на следующий раз». На следующий день, прихватив с собой опять Разумову, попали с братом в заповедник в 10 км от нашей стоянки. Нас туда отвёз Хламидов. Директор заповедника, сорокалетний мужик, похожий на медведя, вылезшего после зимней спячки из берлоги погулять, показал, где мы можем гулять. Но предупредил, что, к сожалению, ягоды и орехи медведи съели и птички склевали. Трудно было поверить, что не он. Всё же, пройдя километров десять, кто-то из нас обнаружил до 5–6 орехов. Зато ни одного медведя, который мог бы съесть ягоды, орехи и прочие вкусности, не увидели, кроме того, которого Хламидов убил в ущелье на ночной охоте. Да и птичек не увидели, кроме «одной» — лет 25–30, которую директор заповедника угощал шашлыком из бывшего жителя заповедника — дикого кабана. В заповеднике он «таких птичек» тоже охранял. Выполнив полностью летнюю программу в заповеднике и ущелье, набравшись новых впечатлений и сил, отправились в обратный путь.

За две недели до начала занятий я решил запастись книгами. Во время «битвы за урожай» на первом курсе несколько дней отработал в институтской библиотеке, поэтому мог обратиться к работницам за книгами. Набрав две полные сумки книг — столько, сколько мог унести, был счастлив. Чем больше книг, тем реже надо будет приходить в читальный зал, готовиться к занятиям. Я мог это только у себя дома делать. Учёба — тоже дело интимное — не любит свидетелей. Первого сентября уже обрадовали, что в этом году битва за урожай начнётся раньше, где-то в середине сентября. Горло у меня, как причина — отпала, я понял, что хлопка в этом году не избежать! Разумова, решил, тоже поедет, и будет не так скучно, не хуже, возможно, чем в Рамитском ущелье. «Нет, я не поеду в этот раз, — сказала Разумова, — я работаю медсестрой один раз в неделю. Деканат меня освободил от хлопка». — «Ладно, — решил я, — поеду один». Нас не обманули, не успел две недели позаниматься, пришлось с раскладушкой и мне — «ой господи, да что ж это такое!» — прийти во двор института. «С большим удовольствием поехал бы сейчас в ЛОР-отделение! — подумал я, как вдруг увидел Разумову, бодро шагающую с раскладушкой. — Вот молодец! — обрадовался я. — Ты что, не дежуришь в больнице?». — «Нет, решила съездить на хлопок», — улыбнулась она. «Вот что значит — взять с собой человека в Рамитское ущелье! — понял я. — Правильно сделал, молодцом!» — похвалил бы Исаак.

Вахшский район — излюбленное место «битвы за урожай» мединститута. Дорога была нудной и долгой. Часа четыре на автобусах туда ползли. Студенты вели себя по-разному: кто дремал, кто галдел не по-русски, а кто даже играл на гитаре и нудно пел страдальческие песни. Я не пел, не галдел, и спать не мог. Когда добрались, то нам указали на один из бараков и сказали, что это сейчас наш дом, располагайтесь! В таких ситуациях узнаёшь, кто на обезьяньем уровне развития, кто на шакальем, а кто и на сперматозоидном. Все устремились вперёд, чтобы занять лучшее место. Я толком и не знал, какое оно — лучшее, какая разница, где стоит раскладушка, всё равно не спишь же целый день. А ночью всё равно где. Но оказалось, что для многих, знающих толк в битвах за урожай, не было всё равно. И один, на «шакальем» уровне развития, попытался сказать, что это его место, куда я свою раскладушку поставил. Я оказался в «русском секторе», таджики располагались у противоположной стены, татары и корейцы — где-то посередине. Я не могу сказать, что меня радовало моё соседство, один был Слесаренко — длинный, худой с неблагозвучной для моего уха фамилией, а другой, его друг — Шмаров, толстый, жирный, хоть и длинный, но похож на большого борова. Как всегда у таких — рожа-блин, низкий лобик, маленькие глазки. Разместившись, вышел на улицу, если так можно назвать пыльное поле, выжженная редкая травка и вокруг серые, безжизненные горы! Природа похожа на лунный ландшафт. В 20 метрах от мужского барака располагался женский, и Разумова ждала меня уже на улице. Она тоже где-то разместилась. Нас вскоре собрали в зале правления колхоза, и наш руководитель «духтуркалон», или «раис» — председатель, по имени Муслим Калонович Калонов, с ёжиком на «верхнем месте», объявил (в «миру» он был зам. декана педиатрического факультета): в 6 утра встать, выпить зелёный чай с хлебом и сахаром (если будет), собрать самое меньшее — 20 кг тонковолокнистого хлопка или 50 кг белого. Если не соберёшь, то будешь отчислен из института. А кто хорошо поработал, получит вечером «хорёшеньки жарко». На поле в 12–13 часов будет чай и сахар. Вот такую спартанскую жизнь он нам описал. Его заместителем был Кобаладзе — преподаватель физкультуры, высокий, с усиками, сорокалетний грузин. Ещё был один плюгавенький, облезлый, маленький, с тоненьким плаксивым голоском, в очёчках, лет 45-ти, и ко всему ещё Опискиным обозвался. «Ага, это и есть Эсмеральдин „интеллигент“», — понял я. Она рассказывала, что дружит с одним преподавателем ин. языков из мединститута, очень культурным и интеллигентным Опискиным. Это значит — он, не так много в мире Опискиных существует. Мир тесен! Кто знает, может, он и занял освободившееся место после моего расставания с Эсмеральдой? На безрыбье и рак рыба! Дождался своего часа — счастливчик! Он на меня с интересом посматривал и даже позволял себе язвить иногда. Я понял, что Эсмеральда ему рассказала, какой я «гигант мысли», что, вероятно, и вызвало дух соперничества у неуверенного в своих половых силах дурака. И точно! Угораздило его во время привала — перерыва и распития зелёного чая, взять и ляпнуть, да ещё при всех: «Я постоянно вижу вас в обществе женщин, и это меня настораживает по поводу вашей ориентации». — «Можете быть спокойны! — сказал я ему под общий смех женской компании. — Нормальных мужчин тянет почему-то именно к женскому обществу! Плохо, если бы меня тянуло к мужчинам». Опискин обиженно засопел и удалился. «Вот козёл! — сказал я Разумовой. — Ещё что-то корчит из себя — недоделок! Радовался бы, что „счастье привалило“! Освободилось место ему! Может объедки подъесть за мной! Так нет же — всё ему мало!». — «Да, — согласилась Разумова, — какой-то скользкий, мерзкий тип!».

Среднеазиатскую щедрость познаёшь, когда есть ограничения в воде, еде, например. Когда-то в «мирное время», идя из института домой, проходил мимо чайханы, что между институтом и клиникой на мед. городке. И сидящие там сокурсники всегда любезно приглашали отпить с ними чай или отобедать пловом. Я благодарил, шёл дальше и думал: «Какие люди! Вот это гостеприимство — последним поделятся!». А вот сейчас шла «битва за урожай», и они меня уже не узнавали, как Динго, когда жрал баранью голову. Они жадно ели и пили, вырывая из рук чайник, кружку воды, кусок хлеба. И вечером любимое место медиков было у котла, где что-то варилось, где съестным пахло. Некоторые русскоязычные тоже там тёрлись о ноги, например, мои соседи Слесаренко и Шмаров, но местные — «братья меньшие», не сотрудничали со своими «братьями старшими» в вопросах питания. Но нас привезли сюда не для того, чтобы вечером «хорёшеньким жарко» накормить. Каждый день нас кормили дефолиантами, как американцы вьетнамцев, во время битвы за джунгли. На «белое золото», как партия ласково хлопок называла, обрушивались регулярно с самолётов дефолианты, чтобы или листья опали, или наши уши. Ещё каждый участник битвы за урожай имел, как кенгуру, по мешку на животе. И идя вперёд по своей грядке, между выше студенческого роста стеблей с хлопком, срывал и бросал в свой мешок хлопок из раскрытых коробочек. Пройдя такую грядку, превращался в пыльный мешок, и не мог начихаться. За день удавалось не более 14–15 кг «белого противника» одолеть. «Выживу — больше не поеду!» — твёрдо решил я. После работы шёл к мутному арыку с куском мыла и пачкал себя в воде. Затем — уже описанная кормёжка, прогулка с боевой подругой — и спать, не как в Рамитском ущелье. Ночью проснулся от какого-то шума, зажёгся свет. И, как во сне, увидел Разумову и Свету Симоненко, но в этот раз без профессора Фромкина. «Неужели всё же в Рамитском ущелье? Неужели сейчас секс?! Хотя устал — дефолианты не только уши и листья отрывают!» — сквозь сон пронеслось у меня. Рядом с ними стояли Кобаладзе, Опискин и Муслим Калонович. Затем свет погас и «сексуальная бригада» удалилась. Утром Муслим Калонович объявил меня пропавшим, сказав: «Ми тибя вся ноч искал!». — «Где?» — спросил я. «В пистель твоя». — «Зачем?» — испугался я, что за извращенчество такое. «Биля один пустой койка, — объявил извращенец, — ми деляли обход, перид сон, и когда ми спросиль, кито здес лежит, Шмаров сказала вас. Аказался — Слисяренка не бил». — «Это свинский поступок!» — возмутился Кобаладзе. На следующий день приехал ещё один извращенец-садист — декан лечфака Мулатов, зав. кафедрой кожных и венерических болезней. Маленький, но свирепый и косой. «Всех выгонять из института, кито 20 кг не собираит!» — орал он с трибуны, согнав «рабов» в здание сельсовета. «Тут ищо некоторий дисциплин нарушает, не там ночуит!» — подбросил ему, произнеся мою фамилию, Муслимов. «Кито это!? — „по-госплановски“ заревел Мулатов. — Почиму не знаю, скольки он собирает хлопок?! Будиш меньше 20 кг — виганю! — пообещал он мне. — Гиде спыш?!». — «У себя на койке», — ответил я. «Дело в том, что Шмаров на него указал, — пояснил Кобаладзе, — чтобы выручить Слесаренко». Но это уже не интересовало Мулатова. Тут не выдержала, встав с места, и пошла на сцену Света Симоненко, доказав, что украинские фамилии могут хорошо звучать. Она пристыдила Слесаренко и Шмарова, которые свою вину перекладывает на других. «Кито такой, почему не знаю?! — заорал на неё Мулатов. — Иди на места! Сиколька она хлопок собирать?» — спросил он у Муслима. «25 кг», — ответил тот нехотя. «Если будит меньше собират, виганю!» — пообещал и ей Мулатов. Он разогнал бы из института всю русскоязычную часть курса, кроме Шмарова и Слесаренко, которые с помощью своих родителей сгладили нелюбовь Мулатова к «старшему русскому брату». Съев наш завтрак, обед, ужин и еще раз завтрак, Мулатов уехал в солнечную столицу — Душанбе. Он уехал, а мы снова превратились в стадо кенгуру, надев мешки на животы, и продолжили в них собирать «белое золото», продолжая «биться за урожай». Через месяц «сражений», их продлили ещё на месяц, обрадовал нас Опискин. У него была роль надсмотрщика на поле. К счастью, он оказался неправ, и нас повезли обратно в Душанбе. В этот раз мне не показалось, что «битва за урожай» закончилась очень быстро, как на первом курсе. Я был злой на чистеньких паразитов в Душанбе, не принявших участия в этой битве. «Ой, господи, как вы все похудели! — всплеснул ручками Мулюков Петя. — Мы тут с Генкой так за всех вас волновались, когда услышали, что вас ещё на месяц могут оставить!». После хлопка учёба закипела. После «битвы за белое золото» продолжилась «битва за науку». «Мы отстали от программы!» — как всегда, сказали наши преподаватели. На анатомии сразу взялись за мозги, их выдавал Мешков, вылавливая из большого чана. Лучшие мозги всегда доставались Пете Мулюкову! «Смотрите, какой у меня большой мозг!» — хвастал он.

Другим доставались какие-то кривые, перекошенные набекрень. Надо было изучить всё, что в мозгу имелось: извилины, кору, подкорковые образования, ответственные за эндокринную функцию и инстинкты. Кроме того, в мозгу имеется много каналов, и даже желудочки есть, а это означало, что Свете Симоненко предстояло на сцене с профессором Фромкиным и их посетить. Потому что лекции по мозгам читал он, а не профессор Пулатов, Зухурова могла отдохнуть, временно. Нам предстояло, наконец, закончить в этом семестре полуторагодовое изучение анатомии и зимой сдать экзамен — главную преграду для дальнейшей учёбы в институте! Чаще именно анатомия становится преградой и решает — кто будет «духтуркалон», а кто «бедный колхозник». Кроме того, у нас появился ещё один непрофильный предмет — патанатомия. Эта кафедра располагалась в 15-том — последнем корпусе в Караболо, куда, как на фабрике, поступала готовая продукция медицинского производства — трупы. Здесь они вскрывались и определялся, чаще всего, правильный диагноз — та болезнь, от которой надо было лечить, а не та, от которой лечили! Здесь уже преподавали истинные «трупофилы-трупоеды». Нашу группу вёл сам доцент — «трупоед-трупофил» Грызлов. Маленький, худенький, пожелтевший от злости, похожий на разложившийся труп. Он нас всегда тащил в морг, расположенный в подвале, и сам всех с удовольствием вспарывал. В этот раз попалась старушка, и Грызлов, её потроша, шутил, смеялся, веселился, даже возбуждался! «Ну что, бабуля?! — начал он своё знакомство с ней, когда подошёл к мраморному столу, где его ждала бабуля. — Начнём, бабуля! — произнёс ласково, разрезая ей кожу, начиная от шеи до лобка, кавалер Грызлов. — Ну вот, — продолжал он, — животик мы твой и разрезали! Теперь посмотрим, бабуля, чем ты питалась, — и Грызлов вскрыл бабулечкин желудок. — Ага, вот видите, чем бабуля питалась, есть остатки пищи. — А теперь посмотрим, бабуля, чем ты не успела в туалет сходить!» — и пошёл в ход бабулин кишечник. Кто-то скривил нос. Это очень не понравилось Грызлову, и он велел «привереде» как можно ближе подойти к бабуле. Искромсав бабулю от шеи до пят, взялся за центр бабулиной мысли — мозг. «Посмотрим, чем ты думала, бабуля! — улыбнулся по-доброму Грызлов и снял с бабули скальп, а затем распилил ножовкой бабулин череп и, постучав молотком по зубилу, открыл его и извлёк мозг, похожий на те, которые на кафедре анатомии плавали в формалине и выдавались другим любителем человеческих частей — Мешковым Геной. — Ну, что ж, сейчас мы нарежем лапшу из центра бабулиной мысли, — объявил Грызлов и спросил у Аси: — Как вы думаете, зачем?». — «Для удовлетворения своих некрофильных наклонностей», — шепнул я Разумовой. «Нет, пусть он скажет», — остановил Грызлов Асю, указав на меня. «Чтобы определить, не от инсульта ли умерла бабуля», — сказал я. «Не очень точно, — зло ответил Грызлов. Видно было, что живых он любит значительно меньше, чем лежащих на мраморном столе. — Я делаю „лапшу“, чтобы состояние сосудов посмотреть», — укоризненно глянув на меня, объяснил Грызлов свои кулинарные наклонности и пригласил всех пройти в учебную аудиторию на втором этаже. «Сегодня у нас тема: патанатомия атеросклероза, то, что вы уже видели в сосудах нашей бабулечки», — любовно обозвал объект своего вожделения некрофил. «После занятий вечером пойдёт к ней дальше удовлетворяться», — продолжил комментировать я Разумовой, и она, не сдержавшись, прыснула со смеху. «Расскажите вы нам тему», — предложил мне Грызлов. Рассказав всё подробно, как в учебнике об атеросклерозе, я остановился. В учебнике написано не совсем верно, решил исправить профессора Абрикосова доцент Грызлов, не объяснив, что «неверно». «Расскажите вы», — предложил он Асе. Ася повторила, что я уже рассказал, только сбиваясь, запуталась и сказала: «Я не готова сегодня». — «Нет, нет, всё хорошо! — ободрил её Грызлов. — Очень хорошо!». В конце занятий, после того, как мы, глядя в микроскоп, нарисовали в альбомах атеросклеротические изменения, Грызлов объявил оценки, мне он поставил 3 с минусом, а Асе — 5 с плюсом. «Это несправедливо, — запротестовала Ася, — он ответил лучше меня», — указала она в мою сторону. Ничего не ответив, Грызлов сказал всем «до свидания» и пошёл, как я и предсказал, в подвал к своей «бабулечке».

У нас появился ещё один новый предмет — фармакология. Лекции читал профессор Ярмольник, маленький, полный, с короткой шеей, седой 60-летний еврей. Он много шутил, живо двигался по сцене, похожий на Карцева. Критиковал гомеопатию за то, что лечат растворами, в которых нет действующего вещества: «Чем выше разведение, тем выше эффект!» — чем, по его мнению, уже давно пользуется советская торговля, разводя молоко, сок, сметану, бензин и всё, что можно развести и продать. На вопрос Пети Мулюкова, полезны ли яблоки при малокровии из-за содержания в них железа, профессор Ярмольник сказал: «Конечно, много яблок есть лучше, чем их вообще не есть, но при недостатке в организме железа надо принимать препараты железа! В яблоках его практически нет, или не в том количестве». — «Я тебе в задницу железный гвоздь забью, если у тебя мало железа», — довольно громко ляпнул Гена Мешков. «Да уж, лучше гвозди глотать, там больше железа, чем в яблоках», — рассмеялся профессор Ярмольник, неправильно поняв злые намерения Гены. «Да ну тебя, Генка! — повёл задницей и плечиками одновременно Петька. — Вечно ты что-нибудь такое как скажешь неприличное, что уши аж вянут!» — но успокоился, когда Генка его приласкал и нежно к себе прижал. «Отстань от Петьки!» — потребовала грозно Аська. «Что, и тебя приласкать?» — предложил ей весело Мешков Генка. «Не связывайся с ним, — посоветовал Асе Петька, — а то он тебе ещё не то скажет».

«Ой, представляете, что Одинаев натворил! — объявила на следующий день Аська. — Он кого-то изнасиловал!». — «Да ну его — дурак какой-то! — возмутился Петя. — Он ко всем приставал». — «Сегодня, — объявил позже он, — всех собирает декан в два часа, чтобы осудить Одинаева». — «Ти зачем это сделиль? — требовал ответа от Одинаева профессор Мулатов, уже хорошо известный своим красноречием на хлопке. — Ти можиш сифилиси забалеть!» — объяснил он Одинаеву, т. к. был профессор не только по крапивнице, но и по гонорее и сифилису. — «Я 30 лет на сифилиси сижу и знаю, чито эти такой! — уверил он всех присутствующих. — Ти насилиешь кикой девушька? Как фамилий? Как, из институт?! Почему не знаю? Она чито руськи? А может, она сифились болель? И ты болеть! Ти пойдёш тюрима и мы тибе вигоним из институт! Кито за то, что Одинаев из институт вигонять, поднять рук! Почему не все поднял рук? Всё равно исключат — иди тюрма!».

Так получилось, что, подучив физику и сдав экзамен даже на четыре, Одинаев ушёл и станет или «бедный колхозник», или зэк. Будет сбивать посылочные ящики или ездить на завод Таджиктекстильмаш, отливать станины для тюрьмы, а сопровождать его буду уже не я, а Бусурманов — главный технолог тюрьмы. Хотел сказать Одинаеву: будешь в тюрьме — передай привет Бусурманову, пусть приходит в пятнадцатый корпус к доценту Грызлову, он его ждёт!

Ещё одним близким к пятнадцатому корпусу предметом была гистология, где мы изучали изменения у грызловских бабулек на уровне клеток под микроскопом. Это всё-таки было лучше и спокойнее. Лекции нам читал профессор Ройтман, тоже, как ни странно, еврей. Он не признавал никаких таблиц. И все ткани, клетки, изменения в них рисовал сам на доске разными цветными мелками. Он был тоже маленький, нетолстый, но тоже лет 60-ти и серьёзный. Он не шутил, он очень серьёзно относился к своему предмету, и поэтому было скучно смотреть на его рисунки. Он очень, чувствовалось, любил все ткани человека, возможно, его предки были портными.

Ещё одна еврейка с фамилией Штейн оказалась в мединституте зав. кафедрой, она читала нам курс биохимии. Химия, которая у нас происходит внутри печени, в тканях, в крови. Как в желудке, кишечнике ферменты умудряются еду советского общепита переварить. Штейн тоже была серьёзной и не шутила. Все химики обычно серьёзные люди и не шутят, кроме химика Нуралиева Сайдуло, который тоже не шутил, когда говорил, что кто не будет знать окисись, закисись, укисись — станет тут же духтуркалон, как Одинаев. Остался ещё Насрединов, которого ко мне почему-то, не сговариваясь с физиком Насрулой Исмаиловичем, прикрепили преподаватели по истории КПСС и по философии. Это тоже были новые предметы второго курса. А в мою задачу и обязанности входило, всего-навсего, объяснить Насрединову законы диалектики — категории: количество и качество; отрицание отрицания; причины и следствия; борьбы и единства противоположностей, т. е. сделать из Насрединова мыслителя, чтобы современный Роден мог с него скульптуру вылепить, так как его соратник — мыслитель Одинаев — ушёл думать в ПЯ-ЯС 3/1 — так именовалось место, где я когда-то работал напротив кибитки. Когда закончился третий семестр и наступила зимняя сессия, то, к моему удивлению, оказалось, что мне не надо сдавать никаких экзаменов. Благодаря моим текущим достижениям по истории КПСС, физиологии, анатомии — мне выставили оценки «отлично» без экзаменов — т. н. «автоматический экзамен». «Вот даёшь! — сказал брат. — Кто мог бы подумать, что ты так будешь учиться!». Я и сам не думал, но мне было как-то всё равно, какие оценки — мне просто было интересно учиться. Но, как оказалось, как Насрулло Исмаилович и биологи меня не забыли, не забыл меня и «Насер» — Насиров, который отправил меня в Госплан за разрешением на поступление в институт. Он был не только зам. декана лечфака, но ещё и анатомом. «Он сказал, что не допустит, чтобы ты был освобождён от экзаменов, — сообщил Петя Мулюков. — Ой, да ты не знаешь, какой он националист противный! Конечно, тебя жалко, ведь ты так хорошо учился полтора года. Ассистент подала списки ему на утверждение, и он тебя не пропустил». — «Я ему сегодня скажу, буду у него, — сказала Хакимова Фатима 38 лет, узбечка из Денау. — Он узбек, я узбек. Я ему мёд отнесу! А ты мне философию объяснишь!». На следующий день в списке освобождения от экзамена по анатомии значилась и моя фамилия. Оказалось, что не только медведи любят мёд, узбеки, оказывается, его любят еще больше. И даже евреи становятся с медом слаще! За моё освобождение от остальных экзаменов мёд не понадобился. У меня оказались длинные каникулы — месяц вместо двух недель, сохранилась повышенная стипендия — 50 рублей вместо 40. Существовала ещё Ленинская стипендия 60 рублей, но для этого надо было или Лениным быть, или из Ленинабада!

Брат тоже не был из Ленинабада, и поэтому горком Партии не утвердил его заместителем прокурора города, но не был против, чтобы он стал прокурором-криминалистом города. Эта должность не считалась партийной, здесь требовался профессионал, а не политик. Брат перестал сам вести уголовные дела, но стал руководить их расследованием, поиском следов, доказательств. На практике он стал и следователем, и оперативником, и прокурором. Ему присвоили звание советника юстиции, что соответствует армейскому подполковнику. Еврей может быть только или «под», или «полу»! Украинец Гаевский у еврея превращается в Полугаевского. Русские — это Серовы, Беловы… Евреи, соответственно: Серенький, Беленький… Не желали Российские регистрационные конторы присваивать евреям полноценные фамилии и имена: Израэль превращали в Сруля, Бениамин становился Беня. Для чего это делалось? Чтобы высмеивать евреев за прозвища, им присвоенные. И сами евреи от своей религиозной неосведомленности поверили, что это еврейские имена, и удивляются, откуда у израильтян такие красивые имена. Эту практику давать евреям оскорбительные прозвища широко применяли все антисемиты, в том числе и фашисты. Евреи в Германии получали фамилии Люгнер — обманщик, Кноблаух — чеснок (его не переносят все немцы, а запах навоза — натур — природа, уважают). Теперь русские страдают оттого, что латыши Шишкина в Siskin (Сиськин), а Пышкина в Piskin (Писькин) превращают. У себя дома мы все «шишки-пышки», в гостях мы всегда «сиськи-письки»! Вот, и у нас в институте проф. Фромкин получил переделанную фамилию от Фромм — верующий, был психоаналитик Фромм, например. Был бы русским, назвали бы Святов, хохлом — Святенко, а так он — Святенький. Но больше всех пострадал интеллигент Опискин, родился бы русским, был бы Сцикунов, а как хохлу — гордое Сцикун присвоили бы!

Прокурор города имел звание старшего советника юстиции, что соответствует полковнику. Он и был как раз из Ленинабада. И всё же, евреи легче приживаются в Средней Азии по сравнению с Украиной, где брат после армии никуда не сумел устроиться на работу.

Отец продолжал трудиться в школе, воспитывать таджикскую молодёжь, вернее, русскую, в Таджикистане. Эта школа была русской. Мать занималась домашним хозяйством, принимала лекарства, иногда приходилось ей об этом, к её неудовольствию, напоминать.

Гистологи учили под микроскопом узнавать по клеткам ткань. Но студенты — находчивый народ и догадались, что «птичку», оказывается, легче узнать именно по заднему месту! Попробуй запомни, как эти клетки в разных органах выглядят, если они все похожи. Попробуй, например, различить клетки сердечной мышцы и мышцы ноги. А вот, если просто взять предметное стекло, где срез этих мышц ещё и окрашен, то гораздо легче сказать, что это сердечная мышца, а это наружная мышца. И каждый из нас, прежде чем рассмотреть ткань под микроскопом, смотрел ее просто невооружённым глазом на свету и вскоре мог точно определить, какой это кусочек «мяса», из какого места. Т. е. мы учились не гистологами быть, а покупателями в мясной лавке! А это и надо будет делать в конце года на экзамене по гистологии, под микроскопом.

На микробиологии никого не резали, а зря, т. к. микробов и вирусов стоило бы прирезать, а мы их рассматривали под микроскопом и изучали, хотя до этого, конечно, лаборанты их убили уже спиртами и своими красками. Всё же своими руками и ножом доставило бы больше удовольствия микроб или вирус зарезать и при этом шутить, как это делал Грызлов с бабульками. Например, резать микробы, приговаривая: «Сейчас я твой желудок вспорю, за то, что ты человека жрал, а сейчас я твой мозг искромсаю, чтобы думал, в следующий раз, кого заражать!».

Из-за того, что закончилась анатомия, лишились возможности наблюдать гуляния профессора Фромкина с Симоненко на сцене: по канавкам, ямкам, впадинам и проходам. Гена Мешков перестал нам выдавать органы и мозги, и потерял для нас своё значение, но не для Пети Мулюкова, т. к. продолжал к Пете приставать. Но это не мешало «Петиной» учёбе, а даже её как-то стимулировало, потому что он, наряду со мной и Разумовой, числился в отличниках. Что доказало: неважно, какие пути мы в сексе выбираем.

В школе и техникуме учил как бы английский язык, а в институте решил учить немецкий. Его преподавала еврейка Белла Иосифовна, которая показалась мне добрее «русских англичанок». Я её сразу уличил, да и как можно было ошибиться в этой пожилой еврейке, да ещё с таким именем и отчеством. Казалось бы, и у меня вид и отчество были не лучше, но моя фамилия её смутила. И она спросила на первом занятии, когда я с ней заговорил на плохом идише, не «фольксдойч» ли я. Я и не знал, что это такое, но понял, что это какой-то немец. «Нет, наоборот!» — ответил я, и она больше к этому вопросу не возвращалась. Благодаря идишу её немецкую болтовню я понимал лучше всех остальных, но хуже всех остальных читал и говорил. Белла Иосифовна кривилась, но понимала благодаря её, возможно тоже, знаниям «идиш». Она же не могла вслух сказать: «Перестаньте говорить на еврейском!». А для окружающих это был плохой немецкий.

С латинским было сложнее, т. к. я не был римлянином, и приходилось его учить. Хотя преподавала его у нас тоже не римлянка, а такая же, как Бэлла Иосифовна, только с другим именем и отчеством.

Четвёртый семестр пролетел быстрее первых трёх. Хотя практическую медицину еще не изучали, но интересней было, чем на химии и физике. Экзамены по немецкому и философии пришлось сдавать — не получил автоматически «отлично».

Меня не волновала сдача экзаменов, наоборот, я хотел побеседовать с профессорами, выяснить некоторые вопросы, плохо освящённые в учебниках. Мне хотелось ясности, знаний, оценка не волновала. Сказал бы мне кто-нибудь в школе или в техникуме, что дойду до такого, послал бы такого дурака к чёрту! Главное ведь экзамен сдать. В техникуме даже книги тут же после экзамена выбрасывал, а сейчас книги ещё и покупал. Моя уверенность на экзаменах передавалась экзаменаторам. И как только я успевал произнести несколько предложений, меня останавливали. Экзаменаторы тут же брали зачётку, ставили оценку и говорили: «Идите, сдали!». У меня оставалось чувство неудовлетворённости — не удалось с профессором побеседовать, и я с недовольным видом выходил. За дверью сокурсники путались, увидев меня с таким видом. Я шёл всегда первый сдавать экзамены. Они представляли себе, что с ними сделают, если даже меня завалили! И ничего не понимали, когда, вырвав у меня из рук зачётку, обнаруживали «отлично». «Так ты же сдал, чем ты недоволен?!» — не понимали они меня. Затем я понял, что в книгах не случайно непонятно написано, так же много непонятного и профессорам. Им было достаточно, что они профессора и их знаний вполне хватало, чтобы читать студентам лекции. Раньше мне казалось, что врачи должны всё знать или пытаться всё знать. Не скажешь же больному: «Я это в книге не нашёл. Когда попадёте к доценту Грызлову, истина прояснится».

Экзамены и второй курс закончились. «Может, съездим куда-нибудь?» — предложил я Разумовой. Как и в случае с Рамитским ущельем, она сразу согласилась. «Давай в Ленинград, — предложил я, — хочу посмотреть места, описанные Достоевским. Вот только родственников там нет, спрошу у Пшезмирского, может, у него кто-то там остался?». — «У меня двоюродный брат есть в Ленинграде, ему 70 лет, живёт один, и думаю, не откажет вас принять на пару недель. Я ему напишу письмо, которое вы ему передадите», — сказал Пшезмирский.

До Москвы долетели за 4 часа на ТУ-134. Затем от Ленинградского вокзала добрались до Московского в Ленинграде. Не уверен, так ли чуден Днепр при тихой погоде, видел только реку Гнилопять в Бердичеве, но Ленинград даже очень «чуден»! Июль месяц. Выйдя из здания Московского вокзала, увидели величественную картину широкого, бескрайнего Невского проспекта! Картина большого, но, в то же время, какого-то спокойного, без московской суеты, города. Солнце тёплое, но не раздражающее, как в Москве: не парит, не душно, много тени. Именно таким я себе представлял этот город. Добрались до указанного Пшезмирским адреса, дверь открыл высокий благообразный старик с остаточными признаками нарушения мозгового кровообращения в виде левостороннего пареза, значит, правое полушарие мозга поражено, отметил я. Он не удивился нашему приходу. Вероятно, Пшезмирский уже и сам ему написал, но прочитал и то, что мы с собой привезли. «Давно я Мишу не видел, как его здоровье? А вы, наверное, устали? — участливо спросил он. — Вот ваша комната — располагайтесь». Ещё больше, чем нам, старик обрадовался среднеазиатской дыне в 10 кг. Дыня — огромная гордость таджикского народа и обязательный дар, доставляемый жителями солнечного Таджикистана во все уголки Советской страны! Куда бы ты ни ехал, обязан взять с собой такую дыню. По ней ты легко узнаваем, даже если не брюнет и не в тюбетейке. Всем ясно, что ты узбек, т. к. Таджикистан редко кто, кроме самих таджиков, знает. Если ты с такой дыней, то ты уже не еврей! Ты узбек, в крайнем случае — бухарский еврей. Конечно, если ты попрёшь, даже с такой дыней, на Украину, то и дыня тебе не поможет! Дыня — это кот в мешке. Никто никогда не уверен, что он везёт, сладкая ли дыня, как уверяли тебя на Зелёном или Путовском базаре в Душанбе: «Бэры, не пажалеэш, как сахар сладкий, клянус тибэ брат! Эели нэт — принеси обратна, завтра!» — когда меня уже не будет, или буду в другом месте, и попробуй меня узнай. Мы все похожи: чёрные, бородатые и в калошах на босую ногу. Уедешь в Ленинград — тоже приходи, садись в самолёт обратно за 70 рублей и лети 7 часов с дыней. «Ого! Какая дыня! — обрадовался старик. — Давайте вместе есть», — предложил он. «Нет, нет, это вам! — сказали мы. — Мы их каждый день едим». — «Поэтому такие бледные от злости, что попадаемся!» — подумал я. Дыня трещала под ножом и красиво развалилась на две части. Нетерпеливо откусив от дара, старик не выразил восторга, а разочарованно заметил, что дыня красивая, но не очень сладкая, не как сахар, и поэтому нас успокоил, что с сахаром она пойдёт. Пока он ел дыню, нам пришлось прослушать краткую биографию рода Пшезмирских, в том числе, что их предок генерал Пшезмирский служил в армии Наполеона, что подтверждала дореволюционная энциклопедия, которую старик нам гордо показал. В советские времена почти всем знаменитым родственникам пришлось отсидеть в тюрьмах за антисоветскую деятельность, в том числе и ему. До пенсии и болезни был смотрителем в Эрмитаже. «Эрмитаж обязательно посетите, жаль, что я не могу вас сопровождать, а то бы я вам всё показал». И старик набросал нам план объектов посещений, в числе которых кроме Эрмитажа был Исаакиевский собор, Русский музей, Петропавловская крепость, Александро-Невская Лавра. «Если будете вечером дома ужинать, то советую брать пельмени», — сказал он, проглотив слюну. Я понял, что пельмени он больше дыни любит. Т. к. было уже за полдень, то решили прогуляться по Невскому проспекту, чтобы завтра с утра начать культурную программу знакомства с городом-героем, колыбелью русской революции, а главное — городом Достоевского. Оказавшись на Невском проспекте, шёл как завороженный — мостики, набережная, памятники, широкий проспект, а вот и Нева, как красиво, но могла бы быть всё же пошире и почище! На всякий случай спросил у молодой женщины, идущей навстречу, Нева ли это. «Нет, что вы, — обиделась она, — это Мойка! Нева там, в конце — на набережной у Зимнего Дворца, — и она указала на высокий золотой шпиль. — Идите туда, в сторону Адмиралтейства». — «А это что за конь, с яйцами такими огромными?! Никогда не подумал бы, что такие бывают!». — «Это Аничков мост, — сказала Разумова, читая название на памятнике, — и фамилия скульптора — Клод, написано». — «А вон много людей, справа за мостом — набережная реки Мойки и музей Пушкина. Не обманула прохожая. Здесь умер после дуэли Александр Сергеевич. Давай зайдём, — предложил я. — Как всё интересно: мебель, вещи, которыми пользовался Александр Сергеевич. Вот счастье — жить в таком городе, не надо ходить в кино!». Через дорогу — Казанский собор: здесь лежит князь Голенищев-Кутузов и стоит памятник ему.

«Вот Дом Книги через дорогу, давай зайдём, — предложил я. — В разделе медицины — много книг. Не надо „по блату“ покупать». Дошли до Адмиралтейства, каждый дом — история, памятник! А вот и сам Пётр Первый — медный всадник, воспетый Пушкиным! «Вот, если бы я здесь учился в школе, а не в Бердичеве, где был только памятник Ленину с приоткрытым ртом и ни кем не воспетый! А памятник Сталину совсем снесли. И вот, я сейчас около того же памятника, у которого бывал и сам Пушкин! И его озарило на стихотворение! Сейчас 1972 год и меня ни на что не озаряет, как только на глупость!» — которую я произнёс вслух, и не по Пушкину, и Разумову напугал. Она на меня дико посмотрела с видом — не «двинулся» ли я, когда я вдруг ляпнул: «Не так долго осталось ждать, и город вернёт себе вновь своё имя — Санкт-Петербург!». — «Что вдруг?!» — спросила она. «Не знаю, так мне кажется», — сказал я, и сам не понял, почему это сказал. «Ладно, пойдём лучше туда, — сказал я, указав направо, где виднелась большая площадь с колонной. — Это, наверное, и есть Дворцовая площадь? У меня ощущение, как будто, я чувствую плач погибших и умерших», — произнёс я, глядя на Александрийскую колонну и мостик справа от площади. «Что это сегодня с тобой?! — спросила Разумова. — То город получит прежнее название, то плач чувствуешь!». — «Не знаю, я иногда погружаюсь в какой-то транс, и тогда мне кажется, что я тут был. Я куда-то переношусь и тогда тяжёло выхожу из этих состояний. Когда читал Достоевского, то, даже гуляя по Бердичеву, видел то, что сейчас вижу. Меня почему-то здесь ничего не удивляет. Я уже здесь был? Если б не был евреем, то точно был бы уверен, что здесь был! А так трудно поверить, что меня и в прошлой жизни сюда впустили, если я, конечно, не был хохлом?!» — сказал я и посмотрел внимательно на Разумову… По тому, как она на меня посмотрела, я еще раз и окончательно понял: «Нет, хохлом я точно не был!». — «Пойдём отсюда, — предложила Разумова, — а то ты ещё что-нибудь страшное почувствуешь. Купим лучше для старика пельменей». — «Ладно, пошли, а завтра пойдём в музей-квартиру Достоевского». Этот дом мы с трудом нашли в старом районе Ленинграда напротив церкви. Глянув на церковь и дом, где жил Достоевский, я мысленно перенёсся в его время и уже в трансе вошёл в его квартиру. Первым делом подошёл к окну и вновь увидел из окна церковь, которую видел из этого же окна и он. Дальше всё рассматривал, как завороженный, не слушая, нудное повествование гида — женщины, похожей на учительницу младших классов. «Как хорошо, что я не учусь уже в школе! — пронеслось в голове. — И как её нудная речь мешает и далека от того настроения, которое у меня сейчас. На её месте, я бы подвёл всех к окну и начал бы именно с того, что видел Достоевский, когда подходил к этому же окну». — «Больше сегодня никуда не хочу идти, давай просто погуляем по этим улочкам, — предложил я. — Пойдём в Александро-Невскую Лавру, — сказал я через час примерно, — там похоронен Достоевский. Я не хочу завтра ещё раз возвращаться к этому, мне надо все это „переварить“». Александро-Невская Лавра расположена напротив станции метро — оттуда и зашли. На могиле Достоевского лежали свежие цветы, иностранные монеты и записка от немецкой делегации. На других могилах цветов не было. Достоевского уважают и за рубежом, а вот в советской школьной программе он не удостоился должного внимания. Человеку и после смерти хочется остаться заметным, и поэтому на памятнике тому, кто не мог рассчитывать на популярность — была начерчена назойливая надпись, требующая прохожего остановиться и зловеще ему сообщающая, что хозяин этого памятника уже «дома», а прохожий пока еще в «гостях». — «Не очень добрый был хозяин и не очень известный, но хотел войти в историю и при этом еще напугать прохожего». — «Завтра пойдём в Исаакиевский собор». «В Ленинграде люди какие-то особо приветливые, объясняют терпеливо, как найти тот или иной дом, и никто, как в Душанбе, не лезет без очереди и не отправляет: „Убирайся в свой Душанбе!“. Хорошо бы сюда переехать жить и побыть ещё лет восемьдесят, хотя бы в гостях!» — сказал я. «Неплохо бы, — согласилась Разумова, — но, к сожалению, после окончания института имени Абуали ибн Сино не распределяют в Ленинград, но могут в колхоз „Ленинград“ — есть такой в Ордженикидзеабадском районе». «А ты знаешь?» — начал я. «Что тебе опять почудилось?» — прервала мой полет мысли Разумова. «Я уверен, что побываю в „гостях“ в этом городе! Не уверен только, что это будет 80 лет продолжаться». — «Было бы неплохо подольше побывать в „гостях“, — согласилась она, — только не здесь. Мне этот город не нравится — он мрачный. Я бы с удовольствием в Москве, даже в области, пожила». — «Нет, мне Москва не нравится, — сказал я, — и я точно знаю, что там я не буду, а здесь — возможно, во всяком случае, хотелось бы». Исаакиевский собор не вызвал каких-либо ассоциаций или транса. Это и понятно — я и в прошлой жизни не был христианином. Затем «пробежали» по Зимнему Дворцу — Эрмитажу, и переместились на следующие дни в пригороды Ленинграда: Царское Село, Петродворец, посетили Петропавловскую крепость, в том числе камеру, где Ульяновы сидели и одного из них выпустили, того, который пошёл «другим путём». Затем мы «на лёгком катере» прокатились под мостами и мостиками Невы и Мойки, по каналу Грибоедова. Узнали, что всё это называется Северной Венецией — это нам с гордостью экскурсовод сказала. Трудно себе представить, что в Венеции можно услышать, что она является Южным Ленинградом. Хотя уверен, что Ленинград красивее, чем Венеция, но для России характерно самозанижение своей значимости. В общем, посещение Ленинграда повысило во мне уважение к стране, державе, и за неё было меньше обидно! Размечтался когда-нибудь приехать в Ленинград, чтобы исполнилось проклятие таджика, меня сюда отправившего. Это всё равно, что зэка проклясть: «Да, убирайся ты на свободу!». Выполнив программу в Ленинграде и распрощавшись со стариком Пшезмирским, отправились, к его сожалению, в обратный путь. Одинокий старик уже сожалел, что мы так быстро уезжаем.

«Ты можешь объяснить, за что ты так уважительно относишься к Достоевскому? — спросила Разумова уже в самолете. — Он был черносотенцем, жестокой „эпилептоидной“ личностью. Писатель без чувства юмора, с тяжелым слогом изложения. При этом ты не любишь Гоголя за его антисемитизм». — «Евреев можешь не любить, но поэтом быть обязан!» — объяснил я. «Ты перефразировал и хочешь сказать, что Достоевский достоин уважения как писатель?». — «Достоевского я прочел в Бердичеве, в 18–19 лет, я был „унижен и оскорблен“, как и его герои. Конечно, мне было бы приятнее, если бы Достоевский терпимо относился к евреям, но не всем все должны нравиться. Мне тоже не все нации нравятся, но я отношусь к каждому человеку конкретно, независимо от его национальности. Только если он мне неприятен, тогда еще и его происхождение может прийти на ум. Люди, в первую очередь, биологические существа, и так же, как в и животном мире, существует антагонизм между отдельными отрядами, видами. Например, львы не терпят гиен. Даже собаки не любят кошек и наоборот. Русские не терпят кавказцев! Украинцы, поляки, немцы — русских! И все вместе не любят евреев. А вот евреи готовы всех любить и дружить — от комплекса „девушки с веснушками“!»

 

Глава 13

После Ленинграда Душанбе имел для меня еще более жалкий и убогий вид. Это «задворки» бывшей империи, а евреям всегда хочется быть в центре её, что вызывает «справедливое» недовольство остального населения. Не все евреи это понимают или понимать не хотят и поэтому «на грубость нарываются».

Третий курс обещал быть интересным, все предметы имели прямое отношение к врачеванию. Пропедевтика внутренних болезней началась с того, что нам велели купить деревянный стетоскоп, придуманный ещё французским врачом Лаэнеком в 17 веке для прослушивания сердца и лёгких. Стетоскоп — это деревянная трубочка 15 см высотой с двумя раструбами на концах, один — меньший — для уха, другой — больший — для прикладывания к грудной клетке. Кроме прослушивания сердца и лёгких можно с помощью стетоскопа еще хорошо и соседей «прослушивать», приложив плотно раструб стетоскопа к стенке, а ухо прижать к стетоскопу. Есть еще один способ диагностики — простукивание (перкуссия). Прикладываешь ладонь к животу или грудной клетке и стучишь средним пальцем по другому среднему пальцу, прижатому к телу больного, и определяешь размер печени или сердца, которые звучат глухо, в отличие от воздуха в животе или лёгких. Все в начале третьего курса стучат, слушают, тренируются в этом, кому лучше удаётся, кому хуже. Кафедра пропедевтики внутренних болезней, т. н. «мальцевская кафедра», располагалась за мединститутом на первом этаже клиники медгородка. Зав. кафедрой — профессор Мальцева: уверенная в себе, полная, высокого роста пожилая женщина, похожая на русскую боярыню, купчиху или помещицу, в зависимости от возникших ассоциаций. Она очень собой гордилась и была уверена, что она — прирождённый врач, всё знающий и всё умеющий. Её лекции были театральны, полны драмы, торжественности, которые она сдабривала медицинским юмором. Уже на первой лекции она рассказала нам анекдот: как один профессор по гинекологии учил студентов наблюдательности и отсутствию брезгливости, что нам уже привили на анатомии и патанатомии. «Этот профессор…», — начала своё повествование Мальцева Людмила Алексеевна под общий смех её ассистентов и доцентов, что показало: этот анекдот они все уже знают и слышат его каждый раз, и каждый год — от Людмилы Алексеевны, когда она вводит новых студентов в тайны пропедевтики внутренних и прочих болезней. Суть анекдота в том, что этот профессор гинекологии показал студентам, как надо исследовать женские половые органы. Он всадил свой палец во влагалище ловко и умело, после чего, к восторгу студентов, вытащив палец из влагалища, с удовольствием его облизал! Тем самым вызвал у студентов реакцию брезгливости, хотя они и старались ее скрыть, чтобы не проявить свой непрофессионализм. А затем и студентам пришлось проделать то же самое с больными и, наконец, профессор подвёл итог тесту: «С отсутствием брезгливости у вас всё в порядке, а вот с наблюдательностью — плохо! Я вставил женщине указательный палец, а облизал средний!» — сказал профессор. Сейчас уже громыхал от смеха весь зал, все студенты, кроме таджиков, которые не поняли, почему пальцы нельзя облизывать, если они плов едят руками и пальцы обязательно облизывают.

Но с помощью русскоязычных соседей и они, в конце концов, загоготали. В то время как все ассистенты и доценты уже практически «катались по полу» со смеху и «рвали пупы» от веселья, Людмила Алексеевна не смеялась — ей было достаточно произведённого эротического эффекта. На этой кафедре было «засилье евреев», кроме самой Мальцевой, как бы сказал украинец. Я их уже знал как пациент, когда в 65-ом году приехал первый раз в Душанбе и работал на заводе бытовых холодильников. Решил обследоваться после сорокакилометровой прогулки в горах, проверить, что с язвой двенадцатиперстной кишки сталось. Лёг на обследование и стационарное лечение на пару недель. В клинике чётко распределены обязанности: ведёт больных больничный ординатор, а консультационные обходы делают ассистенты, доцент и профессор. Больничным ординатором была тонкая, длинная, как аскарида, похожая на «язвенницу» сорокалетняя женщина. Раз в неделю обход делал профессор или доцент. Повезло и мне один раз — обход сделала сама Мальцева. Ей доложили, что у меня рентген не обнаружил язву. «Он астеник», — объявила Мальцева свите из врачей, ассистентов, доцентов и студентов, что означало, что я худой и бледный. Дальше она велела мне больше есть и ещё обвязывать животик шерстяным платком, что считала очень полезным. Делала это, очевидно, из-за своего застарелого радикулита, и ей становилось при этом тепло в животе, и мне того желала. Доценты, ассистенты, врачи и студенты тут же записали это простое, но гениальное средство в свои конспекты и будут отныне всем больным советовать это делать. Нужно только достать оренбургский платок, обвязаться им — и гуляй себе с женщиной, ходи на пляж, купайся, затем можно платок отвязать, выжать от воды, высушить, совершить секс в палатке и выздоровеешь. Затем меня стали «раздавать» студентам, и они один за другим, по три-четыре в день, приходили и меня опрашивали: собирали анамнез, записывали всё в конспекты, простукивали, прослушивали. Один назвался Иосифом — бухарский еврей. Я ему сказал, что тоже хочу поступить в институт. «Ой, только не в медицинский! — сказал он. — Очень тяжело учиться и нудно». Один маленький ассистент-таджик захотел меня продемонстрировать студентам на лекции Мальцевой как образец астеника. Он занимался подготовкой «экспонатов» к лекции профессора. Я согласился и ему сообщил, что хочу учиться в институте. Он на меня скептически посмотрел, как психиатр на психа, который говорит, что сам является главным психиатром мира. Меня вызвали на сцену, и Мальцева описывала студентам таких, как я, а ассистент меня демонстрировал. Глядя на студентов в зале, я себя представлял сидящим в их рядах, но не с голым животом, а в белом халате и шапочке. На кафедре и в клинике выделялся доцент Аронов с «откляченным» задом, как у портного, примеряющего костюм на знатного клиента. Полнеющий или уже располневший в свои 50 с лишним лет, еврей, несмотря на окончание фамилии на «ов». Один раз, кроме Мальцевой, меня посмотрел ассистент, но по важности почти доцент. Маленький, с большим носом, худой, похожий на парикмахера, которому на Украине прохода не давали бы! Услышав, что у меня рентген не подтвердил язвы двенадцатиперстной кишки, произнес русскую мудрость: «От добра добра не ищут!» — и выписал меня, сволочь, не дал отдохнуть после глотания многочисленных зондов. Как говорили русские пациенты: «Абдурахман глотает лагман», — таджикское национальное блюдо с длинной лапшой, имея в виду — резиновый зонд проглотить — что таджикам лагман съесть. И, вот сейчас — через 7 лет, я их всех вновь вижу. Но я уже студент, кем я себя тогда и представлял. Конечно, они меня забыли, вернее, не знали и тогда, зато я их не забыл. Конечно же, в роли учителей они казались более могущественными, чем в роли врачей. Тогда я не чувствовал, что они что-то могут, а сейчас даже очень многое, например, провалить на экзамене. Пропедевтика считается, после анатомии, вторым по значимости методом для «отсеивания» студентов из института. Я быстро научился пользоваться стетоскопом, в том числе, и соседей прослушивать через стенку. А в это время в зоопарке нам подарили сиамскую кошку, взамен дога, но в сто раз меньшую, но не менее злую, кусачую, которую я обозвал Ушастиком за большие и острые торчащие ушки. Я мог её прослушать стетоскопом, чтобы не использовать для этого родных и близких. Хотя её было опасней — при неосторожном приближении головы к её тельцу можно было подвергнуться укусу в нос, например. У нас получилось, как в болгарской сказке про дурака, который корову на базаре обменял на мешок гнилых яблок, хотя нельзя было сказать, что Ушастик был гнилым. Очень даже энергично встречал всех гостей, обнюхивал их, как собака, и обычно, укусив гостя за ногк, убегал, довольный содеянным. У нас не было спокойных, добрых животных. Даже индийские скворцы, или, как таджики называют их, «майнушки», которые, свив себе гнёзда у нас в лоджии, решили, что это мы у них гнездо свили, а не они у нас. Они были крайне недовольны, что мы в их лоджии чай распиваем — мешаем им. На улице, около дома, мы частенько подвергались нападению. Они пикировали на наши головы, стараясь клюнуть и отогнать нас от их дома. Животные, говорят, похожи на своих хозяев, хотя мы и не были хозяевами скворцов.

Простукивать — перкутировать — я быстро научился и даже громко это делал. Видел, как врачи это делают, не все умело, другие вообще не делают. Нашу группу вёл ассистент кафедры — Муминов, чем-то похожий на химика Нуралиева, только в чистом халате и с большой медицинской шапочкой, как топор на конце. Он очень увлекался теоретическими выкладками разных шумов сердца, такими диковинными, как «Шум Флинта», например, и любил «словить», что кто-нибудь не слышал про тот или иной шум в сердце или хрипы, крепитацию в лёгких. Меня оставлял на закуску, если никто не знал чего-то, то я обязательно должен был ответить. Простых вопросов мне не задавал. Кафедра усердствовала в приемах диагностики: осмотр, сбор анамнеза, пальпации, перкусии, аускультации. Как если бы ты оказался на острове, где нет никаких приборов и анализов — только ты и больные с разными болезнями. И с помощью этих методов ты обязан поставить точный диагноз — задача, напоминающая задачу криминалиста. Это мало или совсем не нравилось местным студентам, которые все без исключения хотели резать больных, а не выслушивать их! Они хотели быть хирургами, зарабатывать деньги. Не заплатит больной до операции — можно его, как барана, зарезать.

Одновременно с пропедевтикой внутренних болезней у нас появился и цикл «Общая хирургия». У хирургического корпуса стояло много личных машин врачей, ассистентов, в ординаторской всегда был плов и фрукты — дары природы, а около терапевтического — только две машины: одна — пациента, другая — профессора. Среди хирургов и профессор, и ассистенты — почти все были таджиками или узбеками. Один профессор даже туркменом «умудрился» оказаться! Ну, а зав. кафедрой был уже известный академик — ректор мединститута, который меня сразу опознал — уже при поступлении — и на мандатной комиссии объявил: «Еврэй с Бэрдычиво». Ассистент Малкин еще в горах предупредил: не нарываться на академика, и всё же сам на него нарвался в институтском вестибюле. В институте он меня не узнавал, не ожидал, возможно, что я поступлю или делал вид, что не узнает. Бесстрашный альпинист, штурмующий на Памире пики Ленина и Коммунизма, был перепуган, когда случилось, что и академик его не узнал и спросил зло при всех студентах в вестибюле: «Кито ти такой?!». — «Малкин», — ответил Малкин. «Отикуда ти?!» — спросил его академик. «С анатомии», — промямлил Малкин. «Ти почему такой грязнай? — указал ректор на его мятый халат. — Уходи отисюда!» — заорал он на Малкина, и тот послушно убежал, поджав хвост, как побитая собака.

Год пролетел быстро и интересно. Это был первый год работы с больными, занятий медициной. Не предвидел никаких трудностей на экзамене по «пропедевтике». Опросив, простучав и прослушав контрольного больного в клинике, поставил ему диагноз, назначил лечение, и сама «гроза всех» — Мальцева — сказала: «Отлично». Одна треть курса провалила экзамен, все знали, что Мальцевой второй раз сдать сложнее, чем первый. Она считала, что тот, кто не умеет собрать анамнез у больного и поставить ему диагноз, не должен быть врачом. За следующий экзамен тоже не переживал, хотя здесь были «любимые вопросы» у хирургов — ловушки. Как истинные среднеазиаты, они любили показать свои знания и «незнания» студентов, особенно русскоязычных. Они не забыли своих обид за годы учёбы, унижения, когда их считали дураками и они переписывали лабораторные работы. А теперь они имели возможность показать «кито дурак», задавая, например, вопросы, касающиеся концентрации дезинфекционных растворов, способов мытья рук перед операцией, по Спасокукоцкому, и других методов мытья рук столетней и большей давности. Мне угораздило попасть сдавать узкоглазому туркмену, который оказался даже злее киргиза! Как поётся в «народной» песне, которую я знал с детства, наряду с «в лесу родилась ёлочка»: «Не ходите, бабы, низом — там живут одни киргизы, они злые как собаки, разорвут…». После того, как я ответил на все вопросы по билету, туркмен нанёс решающий точный удар: «Расскажите, что вы знаете о нейрохирурге Бурденко Н. Н.», — спросил он меня, хитровато прищурив и без того прищуренные глазки. Такого вопроса не было в моём билете, но я всё же объяснил, что Бурденко выдающийся русский нейрохирург, рассказал, какие операции он разработал, хотя это не обязан был делать, т. к. нейрохирургия была ещё впереди, на четвёртом курсе. И тут он мне расставил «туркменно-профессорскую» ловушку. Возможно, это и была тема его диссертации?! «Что означает Н. Н.?» — спросил у меня хитровато профессор. Это было, вероятно, для него самого очень сложно в студенческие годы. «Имя отчество», — ответил я ему логично. «Скажите полностью!» — настаивал светило. «Ну, Николай Николаевич, наверное», — неуверенно ответил я. «Ага! — злорадно обрадовался туркмен. — Думаете, если Н. Н., то Николай Николаевич?! Нет! Его отчество — Николай Нилович! — открыл он мне самую большую тайну нейрохирургии и получил право мне сказать: — Идите, очень плохо — не знать таких вещей!». И, заглянув в зачётку, где стояли одни «отлично», с удовольствием мне испортил «картину» — влепил туда «удовлетворительно». «Не хочу вам портить зачётку, — сказал коварный светило, — а так вы „два“ заслужили!». Моя оценка напугала всех, ожидавших за дверьми, в особенности, таджикскую часть студентов. Но как раз им-то и не следовало бояться. Они все без исключения сдали экзамен по общей хирургии, и самой плохой оценкой у них оказалась четвёрка. Они все твёрдо решили стать хирургами, профессорами хирургии, и сами получить возможность задавать такие хитрые вопросы.

Один месяц летних каникул предстояло посвятить медсестринской практике. Разумова уже была медсестрой со стажем, и ей не надо было проходить практику. Она поехала в Москву к родственникам, а дальше собиралась в деревню в Воронежскую область к бабушке. Мы договорились через месяц в Москве встретиться после моей практики. На практику направили в предпоследний корпус — онкологический, номер 10. Дальше располагался только 15-тый — морг во главе с его «хозяином» — доцентом Грызловым. Таким образом, 10 корпус был главным поставщиком работы для Грызлова, ему бабулек поставлял. Очень было удобно и для медсестёр, не надо было трупы далеко на каталках отвозить. До 15 корпуса было рукой подать. И больной, попадающий в 10 корпус, постепенно привыкал к 15-му. Старшая медсестра провела с нами инструктаж по прибытии к месту практики: больным ни в коем случае не говорить диагноз — это главное условие онкологии! У кого рак желудка, лечится как бы от язвы желудка; с раком прямой кишки — от колита. Только ближайшие родственники знают истинный диагноз и сами больные, т. к. уже нахождение здесь — в 10 корпусе — говорило о диагнозе. Но так устроен человек, он хочет верить в своё исцеление и в то, что у него не все так страшно. Поэтому эта обоюдная игра в «прятки» хорошо функционировала. Любой муж точно знает, изменяет ли жена, но мирится, если её любит, пока она ему в этом не признается! Больные просили сказать истинный диагноз, даже требовали от врачей, но это не означало, что они хотели этой истины. Ещё нам уже постовая медсестра рассказала, как себя вести, если обнаружишь труп в постели. А это часто случается, в особенности, во время дежурства под утро или ночью. Нужно не теряться: привязать бинтом нижнюю челюсть к черепу, один-два круговых витка бинтом, затем вывезти на каталке труп в специальную комнату в отделении. И только часа через два, если труп сам не побежит, на каталке, и обязательно при этом ногами вперёд, вывезти его из отделения по направлению к доценту Грызлову. А тот своё дело уже знает. Если бабулечка, то будет особенно рад и приветлив, как с невестой. Если дедулечка, то холоден, но всё равно вежлив. Вместе со мной попала в это же отделение и кореянка из нашей группы, пришедшая в институт после школы. Она была исполнительной и заядлой хорошисткой, не отличницей, но и не троечницей. Нас сразу же стали учить делать инъекции: внутривенные, внутримышечные, подкожные. Первым пошёл в палату я, неся впереди себя шприц с лекарством, как шпагу, и ватку, смоченную спиртом. Надо было самому не испугаться и больных не напугать. Кому из больных охота быть подопытным кроликом из вивария. А нам после кроликов не терпелось себя испытать и на венце творения природы — человеке! Напустив на себя важный вид, в сопровождении кореянки и медсестры вошёл в палату. Медсестра указала на «жертву», предупредив её, что бояться не надо — я очень опытный специалист. Протерев дрожащей рукой место укола в наружном верхнем квадранте зада, как учили, вонзил шприц и медленно ввёл лекарство. И с чувством, как при лёгком опьянении, вышел из палаты счастливый, как после первого удачного полового акта.

Свершилось — проткнул первого больного! «Всё очень неплохо, — похвалила в коридоре медсестра, — только ты почему-то спиртом протёр ягодицу слева, а уколол справа, но ничего. А так всё неплохо». На следующий день пришлось, уже во время ночного дежурства, привязывать нижнюю челюсть. Больные ночью обнаружили соседа лежащим на полу. Как оказалось, он умер ночью или упал, поднявшись с постели, или умер, а затем скатился на пол. Я хотел всё уметь и поэтому взял на себя функцию подготовки клиента для доцента Грызлова. Укрепил нижнюю челюсть у трупа, чтобы не отвисла и он привлекательно и аппетитно выглядел для доцента Грызлова. Погрузили его на каталку и, как положено, ногами вперёд, вывез из палаты под перепуганные взгляды сопалатников. Они получили наглядное представление о том, что их ждёт, если они себе позволят то же самое сотворить, что и их сопалатник. Отвезя труп в специальную комнату, стали нетерпеливо дожидаться, пока два часа пройдёт. Медсестра оказалась неопытной и боялась больше меня. Через два часа — в три часа ночи, под круглым шаром луны, в полнолунную ночь, процессия из меня, медсестры и грызловского клиента двинулась в сторону 15-го корпуса, а там труп попал в объятия дежурного санитара. «Везите его к холодильной камере», — мрачно и недовольно бросил ещё не проснувшийся санитар. После сделанной работы, чтобы успокоиться, попили чай и отправились по своим дежурным комнатам дожидаться следующих добровольцев к доценту Грызлову. Но остальная часть ночи прошла спокойно, больше никто в эту ночь не пожелал последовать примеру ушедшего в 15-тый корпус. Наутро медсестра поведала про мои ночные подвиги, как я ловко всё сделал и помог ей. «Это она помогла мне», — подумал я. «Ну, хорошо, — осталась довольна и старшая медсестра, — сегодня ты заслужил начать делать внутривенные инъекции!». Процедурная медсестра — молодая, толстая русская немка со странной фамилией Эберле объяснила, что надо сначала проколоть кожу, затем продвинуть иглу в вену и, потянув поршнем кровь в шприц, убедиться, что кровь поступает в него. Это означает — игла в вене! А затем медленно ввести лекарство из 20-граммового шприца. Лекарство — это обычно 40 % глюкоза с витаминами С и В1 для общего укрепления и В6 для улучшения состояния больных и от тошноты. Когда настала моя очередь колоть, медсестра вышла из процедурного кабинета, чтобы меня не смущать и не пугать больного — ученик учится! Прощупав в локтевом сгибе правой руки вену, которая не была видна у больного, но показалась мне очень упругой, я решил сразу, а не постепенно, ввести иглу в неё. Всё равно, я её не видел. Это «постепенное введение» было не для меня, желающего всё моментально сделать.

Попытка одним махом ввести иглу в вену не удалась, вена оказалась очень упругой и неподатливой. Игла соскользнула с вены и не проткнула её, но я был настойчив и резко со второй попытки проткнул вену, ввёл в неё иглу. Потянув поршнем кровь, обратил внимание, что кровь алая, светлая и сама, без натягивания поршня, рвалась в шприц. Смутные подозрения отбросил, но медленнее, чем положено, ввёл лекарство в кровеносный сосуд, который, как я уже догадывался, оказался артерией, а не веной. Ввести иглу в артерию считалось хирургическим мероприятием, и как я видел на кафедре хирургии, представляло часто трудности и для хирургов. А мне от страха и настойчивости удалось это со второго раза! «Молодец, — похвалила меня процедурная медсестра, — но старайся лучше в вену». Этого больного я наблюдал каждые пять минут в течение часа и убедился, что ему не надо будет подвязывать нижнюю челюсть, и доценту Грызлову придётся ещё немного потерпеть. Практика проходила интересно, и каждый день я чему-то новому учился. Вскоре я почувствовал, что медсестрой мог бы уже без проблем работать. В отличие от машиностроения, я хотел всё уметь сам делать, ничего не бояться, мне было всё интересно. Я хотел себя уверенно чувствовать, в отличие от машиностроения. Это почувствовали и медсёстры, врачи и больные. Больные перестали меня бояться, а я их. Меня хвалили, и это было для меня тоже приятной новостью, в отличие от детства, учёбы в школе, техникуме, работы в тюрьме и на заводах. Окончив практику и сдав по ней зачёт с оценкой «отлично», полетел в Москву, где меня ждала Разумова. Она меня встретила в аэропорту Домодедово. Это был вечер, середина июля, приятная прохлада московского летнего вечера, свежий воздух, чистая зелень! После пыльного душанбинского пекла, +42 в тени днём и +35 ночью, тяжёлой практики в десятом корпусе, приятно было расслабиться и вдохнуть московский воздух. «Какой еврей не любит московский воздух! Это всё равно, что русский — быструю езду!». Мы сели в электричку, которая нас повезла в сторону Павелецкого вокзала, а затем на метро добрались до станции Тушинская, а там — пешком через лужайки, с зарослями пижмы и обилием полевых цветов, от которых исходил опьяняющий запах летнего вечера!

В десятиэтажном доме располагалась двухкомнатная квартира тёти Разумовой. Они жили с мужем, которого назвали ещё в детстве, по-видимому, дядя Коля, ее звали тётя Маша, а их десятилетняя дочь была в пионерском лагере. Тётя с дядей уже спали, был час ночи, а мы с Разумовой присели на кухне. Она правильно сделала, достав из холодильника еду, а главное, «пуричку» — красную смородину, которая растёт и в Бердичеве, но не растёт в Душанбе. Наелись красной смородины, как москали нашу «пуричку» называют. Кисло, но освежило, выпили очень много индийского чая — «три слоника» с московскими конфетами фабрики «Рот Фронт». Просидели до утра, т. к. я говорил и говорил, без умолку рассказывая про практику в десятом корпусе. Разумова больше молчала и с умилением смотрела, как я ел «пуричку» — красная смородина у москалей, с чаем. Была суббота, проснулись днём, и я познакомился с тётей и дядей. Тётя была мало похожа на свою сестру — маму Разумовой, она была седеющей брюнеткой лет 50-ти, а дядя имел красноватый нос и больную печень, что указывало на его хорошее отношение к виноводочным и прочим спиртным изделиям. И дядя, и тётя были гостеприимны и приветливы. Они пригласили нас пойти с ними по грибы и ягоды — всем, чем богато Подмосковье. Пригласили и дядя, и тётя, но поехал один дядя. Он и был грибником, ягодником и рыбаком. На электричке поехали в сторону Истры. Проезжали станции с такими интересными названиями, как Новоиерусалимская, в отличие, наверное, от Старой Иерусалимской в Израиле. Евреев, кроме одного в зеркале, я почему-то ни в электричке, ни за окном не встретил. Всё больше были грибники с лукошками, рыбаки с удочками, пахло в электричке перегаром, куревом, рыбаками, грибниками, матом, и было тесно. Многие толпились и в тамбуре. В электричке внутри свободных мест не было. Все устремились за дарами природы! Уже в лесу дядя Коля нас учил, как отличить свинушки от волнушек и сыроежку от белого гриба, которого ни мы, ни даже дядя Коля не нашли, т. к. москвичей всё же 7 миллионов, а белых грибов значительно меньше. Зато сыроежек нашли много и были очень довольны ими, даже больше, чем дядя Коля, который их за грибы не признавал. Так же он нас не похвалил за найденный мухомор и бледную поганку. Он нашёл ещё пару ягод ежевики и черники, которые подарил нам, по две ягоды.

В лесу парило, это для меня с детства означало зуд кожи и даже сыпь. К вечеру я уже значительно чесался. Появились признаки сыпи, которую я успел уже забыть в Душанбе. В Бердичеве и в Москве у меня всегда летом была сыпь, а вот в Ленинграде — нет. Наверное, от романтики и сентиментальности меньше зуд? В Москве было меньше сентиментальности, но больше энергии, а в Бердичеве о сентиментальности и романтике и говорить не приходится. Какая романтика, если по вечерам проносятся по улицам телеги со сборщиками дерьма, когда ночная красавица распускает свои цветки, а ты гуляешь, пусть даже не с красавицей. Так как ещё предстояло посетить деревню в Воронежской области, то решили больше в лес не ходить за «дарами», а лучше полечиться лекарствами. Через неделю решили, что Москвы уже достаточно, и взяли билет на поезд Москва — Волгоград, который проходил мимо городка Борисоглебск, где учился в лётном училище Гагарин. А нам этот городок нужен был, чтобы оттуда попасть в деревню, лежащую в 40 км от него. Нас там должен был встретить дядя Разумовой, уже не просто «дядя Коля», а настоящий дядя, брат её отца или, как она его называла — крёстный. Конечно, кто мог нас встретить в Борисоглебске? Ясно — не раввин, который мне обрезание сделал, когда мне было пару недель, и я его так никогда больше и не видел. Но сделал он свою работу всё же хорошо. Я ему до сих пор благодарен. Не только я, даже женщины на его работу не жаловались! А как уже почти врач я ещё знал, что это полезно не только для меня, но и для женщин, естественно, только для тех, с кем я «дело» имел. Не будет у них рака шейки матки, а у меня — воспаления головки, которая так важна. Когда мы подошли к поезду, то оказалось, что вся Москва устремилась после сбора грибов в деревню к бабушке Разумовой! По крайней мере, такое ощущение было. Около каждого вагона стояли полчища страждущих, желающих стать внуками и внучками — добраться до бабушки! Все пошли к «бабушке»! От такого зрелища у меня ещё больше зачесалось. У нас не было плацкарта, а только общий вагон, хотя ехать предстояло часов 15, а главное, всю ночь. «Надо брать поезд! — решили мы с Разумовой, — как автобусы в Душанбе, идущие с Путовского базара». Стали чуть спереди и сбоку от бестолковых мешочников, а у нас только спортивные сумки. Когда поезд начал тормозить, кинулись навстречу подходящему вагону, это лучше, чем догонять прошедший мимо тебя — там толпа уже не бежит. Дураки всегда догоняют уже «ушедшее» от них — умные идут навстречу подходящему! Так и оказалось, и вот я впереди всех у подножки вагона, за мной второй была Разумова. И вот, мы уже ворвались, как стихия — вода, прорвав плотину! И вот, мы уже несёмся по вагону, который уже наполовину заполнен на предыдущих станциях! Завидев две самые верхние пустые полки для чемоданов, как обезьяны на пальмы, полезли туда! И вот, мы уже сидим друг напротив друга на самых верхних полках, согнув головы, т. к. полки не для людей, а для чемоданов. И вот, мы уже легли каждый на свою полку и только тогда успокоились. Сумки были тоже с нами — они под голову. Теперь можно спать почти «до бабушки», до Борисоглебска.

А внизу бурлило, кишело, возмущалось, что даже полки для чемоданов какие-то нахалы заняли, но этих ворчунов сметала новая волна желающих стать пассажирами, т. к. мест свободных не было. Те, кто спал на нижних полках, не имели к нам претензий. Многие «нахалы» присели на нижних полках, потеснив на них лежащих своими задами. И лежащие вынуждены были сесть, если не хочешь свою головку держать у попки, даже не ленинской, а его бабушки или дедушки, т. к. только такая — старая — осмеливается разместиться около спящего, ей нечего терять! А молодая и хорошая за свой зад боится, ей нужно хорошо подумать, где его выгодно пристроить. Наши головки были застрахованы от назойливых старушек. Старушка до нас не доберётся, скорее погибнет, если полезет — высоко. А молодая задница побоится, в особенности меня. А если доберётся, то сама виновата! Мимо проносились станции, полустанки и сны, много снов! Мы спали, чтобы не есть и не ходить в туалет, мы очень дорожили нашими местами под потолком вагона. Лучше потерпеть, чем таких райских мест лишиться. И, кроме того, если будешь спускаться, то только кому-то на голову, а зачем дразнить и без того раздражённый народ? Сходить в туалет и у бабушки можно. Вышли из вагона, слегка покачиваясь, и, как мне показалось, я стал плоским с боков, как камбала. Всё же 15 часов без матраса лежать на жёстких полках! Крёстный нас уже ждал на перроне и расцеловал, как будто я тоже был его крестник.

Пошли к его машине «Москвич» и поехали по направлению к деревне Нижний Карачан. Название указывающее, что здесь полазили татары во время татаро-монгольского ига. Средняя Азия меня обучила татарским понятиям. «Кара» по-таджикски — чёрный, а «чан» — любой дурак знает, что это такое! В общем, отправились в какой-то чёрный чан! По пути из машины наблюдал за красотами города Борисоглебска, который и по величине был, как Бердичев, и по красоте не уступал. Только почему-то евреев не было видно, они, очевидно, не становились космонавтами, как Гагарин, и не учились поэтому в лётном училище. Через полтора часа, выйдя из машины, мы уже стояли у порога бабушкиной «избушки на курьих ножках». А ещё через пару минут бабушка расцеловала нас обоих, и я ещё раз крестником себя почувствовал. Бабушка была маленькая, сухонькая, Разумова была на неё больше похожа, чем на свою маму, хотя сухонькой не была. Меня бабушка сразу восприняла как своего внучка, и ещё через полчаса мы уже с бабушкой пили «сочок» — яблочную наливку, заедая блинцами и жареным мясом, залитым свиным жиром — бабушкиными зимними запасами. Ещё через полчаса меня перестал зуд беспокоить, и стало хорошо в голове от «сочка», который оказался не таким слабым. Или это я от верхних полок ослаб?! Дополз до сарайчика, где стояли две кушетки, мешки с яблоками и лежало сено. Запах сена, яблоки, кушетки в сарайчике после верхних вагонных полок показались королевским ложем! Приёмник ВЭФ рижского завода, настроенный на музыку «Зачем вы, девушки, красивых любите», делал обстановку романтичной. Пятичасовой сон восстановил силы, утраченные в битве за взятие чемоданных полок в поезде. Был уже вечер, когда пришедший крёстный повёл нас к себе в гости. Домик, где он жил, был побольше бабушкиного. Но это был дом не его, а родителей его жены, которая была его лет на 15 моложе, лет 30-ти, и тоже называлась, как и её муж, крёстной. Раз он крёстный, то ясно, и она могла быть только крёстной. Её приёмные родители были пчеловодами — «куркулями», по украинской терминологии. Значит, у них водился мёд, чем они нас и угостили. Ещё у них был в гостях какой-то дальний — дебильный родственник, которого Разумова знала с детства и который с тех пор не изменился. Узнав, что Разумова Тамара уже перестала в детский сад ходить, а учится в мединституте, он захотел разрешить свою старую головоломку, которая его с детства мучила. В особенности, это его озадачивало каждый раз, когда он отправлялся в туалет или уже покидал его! Он был большой и толстый, метр девяносто ростом, имел неплохой аппетит и немалую с…у, как бы хохлы сказали! Молодой мыслитель никак не мог смириться с тем, что ест хорошие продукты: мёд, фрукты и мясо не вонючее, а сам почему-то в туалете выделяет всё дурнопахнущее! «Скажи, Тамара, — обратился он к своей дальней родственнице, — вот ты учишься в мединституте, ответь на такой вопрос: — Почему, когда я хожу в туалет оправляться, то очень воняет, а?!». — Как мы в Бердичеве в детстве говорили: «Угадай загадку и реши вопрос: „что стреляет в пятку, а попадает в нос?“».

Затем мы решили посетить сельскую больницу, где Разумова до института успела поработать в качестве медсестры и фельдшера. Она в деревню была «сослана» ещё в трёхлетнем возрасте её мамой, которой было тяжело с тремя детьми. Разумова совершала набеги на Душанбе, окончила там медучилище, но потом неизменно возвращалась в место «ссылки» — к бабушке, которую тоже считала своей мамой. Больница не поразила своей грандиозностью, к тому же, портрет, висящий на стене в вестибюле, показался очень подозрительным! Так и оказалось — это был портрет умершего бывшего главного врача, который основал и развил больницу и очень запал в душу сельчан. «Абрамыч», — называли они его до сих пор. Бывшие сослуживцы Разумовой встретили нас тепло и приветливо, это были, в основном, незамужние медсестры, составляющие в этой деревне безнадёжное, тоскливое большинство. Разумовой они, конечно, завидовали, а она и пошла сюда, чтобы похвастать тем, что приобрела. С этим я был полностью согласен. Еще одной медсестре все же повезло, она вышла замуж и пригласила к себе в гости в соседнюю деревню. Ей даже, возможно, еще больше повезло, чем Разумовой — её муж был председатель колхоза. Когда мы собрались в гости к медсестре, то, как специально для нас, пошёл проливной дождь, перешедший затем в мелкий, но постоянный. Нам предстояло пройти немного — километра два, не больше. Но, пройдя метров двести, я уже не был уверен, что мы доберёмся до цели, а если доберёмся, то в таком виде, что Разумову не узнает её подруга, а главное, относительно меня ей уже никто не будет завидовать. Я также понял, что даже запыленный тротуар — большое благо по сравнению с размытым дождём деревенским глинозёмом и чернозёмом. Неровная дорога превратилась в грязевой поток. Ноги застревали в грязи, болоте. Пока одну ногу вытаскиваешь — вторая погружается ещё глубже в болото, а вытащенная уже скользит, и наоборот. Средняя часть дороги была выше обочины, и поэтому мы скатывались по разные стороны, чтобы затем вновь собраться в середине дороги и опять сползти к обочине. Таким образом, скользя на этом грязевом катке, медленно, а иногда быстро-быстро-быстро, чтобы не упасть, полубегом переставляя ножки, упорно шли к Разумовской подруге. Нас встретила уже знакомая полная, добротная медсестра и муж её, тоже полный, как «беременный кот». Они нас поприветствовали и пригласили в горницу. А дальше мы уже о чём-то говорили, ели, пили. Было не очень интересно, но сытно. И обратный путь, к счастью, проделали на машине. У бабушки продолжили есть блинцы и запивать их яблочным «сочком». Ходили в лес и собрали пару лесных орехов, как и в Рамитском заповеднике. Кусты были, а орехов не было. Зато была радиация из-за многочисленных воинских частей вокруг — в лесах. В деревне практически все умирали в возрасте до 60-ти лет, а чаще в 40–50 от рака. Чистый воздух был обманчив. Хорошо росла трава, и «крёстный» решил её для бабушки покосить. Глядя, как он это делает, попробовал и я, и быстро, к его и моему удивлению, освоил. «Выкосив» всю траву у бабушки, а главное, переев все блинцы, какие были в доме, выпив весь сочок, решили, что свою задачу выполнили, можно отправляться в обратный путь! Крёстный отвёз туда, откуда «взял» — до станции Борисоглебск. Билеты пришлось брать с боем, огромная толпа «штурмовала» кассу, как и поезд сюда! И так же с боем и смекалкой пришлось брать «те же» две верхние полки для чемоданов. Казалось, что это те же самые полки и та же самая толпа, которую мы и в этот раз обманули. Крёстному помахали, уже лёжа на животах, с верхних полок. Он нас не сразу увидел, т. к. искал не на том уровне. Поезд тронулся в обратную сторону — в столицу Родины Москву! Удачно выскочив из «Чёрного Чана» — Карачан, без еды и мочеиспускания, добрались до столицы и взяли билет на обратный рейс самолётом в Душанбе. К счастью, толпы у трапа не было, и не надо было занимать места у потолка самолёта, в отсеках для ручной клади, хватило сидячих мест. Самолёт пролетел над необъятными просторами Родины: лесами, полями, реками, Аральским морем, степями, предгорьем, горными массивами, заснеженными пиками. Затем между горами самолет стал резко снижаться, появились холмы, равнина, маленькие мазанки-кибитки, крыши домов, посадочная полоса и, наконец, он плавно покатил по полосе — совершил посадку в аэропорту Душанбе. Город встретил нас августовской пылью, зноем, отсутствием дождей, но зато и болот. В Душанбе не было скользко ни летом, ни зимой, почва была сухой, иссохшей, местами с глубокими трещинами, и из-под ног уходила только при землетрясениях. Разъехавшись из аэропорта по своим квартирам, решили завтра встретиться в институте и переписать расписание занятий на следующий семестр четвёртого курса, а также взять книги в библиотеке. «Ты совсем не похудел, — удивилась мать, увидев меня со спортивной сумкой в руках, — но ты даже не загорел!». — «А ты умеешь делать блинцы и сочок у нас есть?» — спросил я у неё. «Какие блинцы, какой сочок?!», — не поняла мама. «От которых не худеют, — пояснил я. — Я у бабушки это ел и очень вкусно!». — «У какой бабушки?» — не поняла мама. Зато брат и отец поняли и согласились, что блинцы очень даже вкусные, и они тоже не хотят худеть и хотят такую бабушку иметь, которая блинцы печет. — «Вы у меня получите „бабушку“!» — сказала мать, но пошла делать блинцы, которые у нас, евреев, блинчиками называются, и сочок у нас тоже был, в виде красного вина. «Хочу каждый день, как у бабушки в деревне, — сказал я маме, — тогда я и здесь не похудею».

 

Глава 14

«Пойдём, если хочешь, в Октябрьский отдел милиции, — сказал брат, оторвав меня от блинчиков, — там нужно допросить одного по подозрению в убийстве». — «У него нет ни выходных, ни свободного вечера! — покачала головой мама в сторону брата. — Он себя не жалеет. Ты ведь уже не следователь, а прокурор», — не могла она успокоиться. «Ладно, готовь ещё блинцы, — похлопал её по плечу брат, — мы скоро придём». Октябрьский отдел милиции находился в одной остановке от мединститута по направлению к городу. Прошли мимо мединститута, появилось желание уже поскорее продолжить учёбу на 4 курсе, который обещал быть интересней третьего. Во дворе института было пусто. «Извините, что мы вас потревожили, — сказал начальник РОВД — полковник милиции. Он уже ждал брата на крыльце управления. — Я его допросил и ваш следователь тоже, но он отказывается давать показания», — пожаловался начальник милиции. Через час допроса, на котором я тоже присутствовал, 30-летний мужчина признался брату, что убил сожительницу. Вернее, не он, а брат ему рассказал, как он это сделал. Убийца сознался и попросил брата, чтобы он сам вёл следствие. Остальным он не доверяет: «Они хотят одного — меня любой ценой упрятать, и не хотят разобраться в причинах, хотя я себя и не оправдываю». Когда подозреваемого увели из кабинета, брат сказал, что эти бараны-менты, да и дежурный прокурор, не собрали никаких следов, вещдоков, и всё, как обычно, висит только на признании убийцы. «Если он не будет дураком — откажется на суде. Всё зависит теперь от адвоката». — «Товарищ прокурор, — зашёл в кабинет оперативник-майор, — с вами хочет поговорить адвокат Хабарник Клара Ефимовна, просит её принять». Я уже видел эту лет 47, метр восемьдесят ростом, полную, здоровую как лошадь «полторы еврейки», нахальную и наглую. Один раз её за взятки посадили в следственную тюрьму, но через пару дней выпустили. Она напугала всех, начиная со следователя и включая прокурора республики. У неё были свои люди на всех уровнях: в ЦК, в Совете Министров и в самой прокуратуре республики. К брату она относилась без любви, но изображала уважение из-за того, что не удавалось разваливать дела, которые он вёл. Только к нему она просила разрешения войти, к другим она открывала двери если не ногой, то уверенной рукой. «Ну что, я слышала, этот педераст признался!» — возмущенно произнесла она, пройдя в кабинет, прочищая зубочисткой межзубные пространства. Неплохо, видать, уже поела. «Пойдёмте, поедим лучше шашлык, — предложила она брату, — а то у вас нет никогда времени отдохнуть». — «Пойдём», — предложил мне брат, и мы втроём пошли в чайхану-ресторан «Рохат», в двух остановках от Октябрьского отдела милиции. Чайхана «Рохат» размещалась в красивом ажурном здании с колоннами, построенном в национальном таджикско-персидском стиле. Внизу размещалась чайхана, где всегда было много таджиков, сидящих на топчанах со скрещенными ногами. Они пили чай и медленно между собой, монотонно, сонливо перебрасывались таджикскими фразами — галдели, как таджикская музыка. Наверху, на втором этаже, был большой зал-ресторан. Отсюда, удобно сидя за столиком, можно было видеть панораму центра города. Здесь тоже пили чай, но только после шашлыка и водки. Чувствовалось, что Клара Ефимовна хотела выведать у брата секреты следствия, его намерения и шаги, которые он собирался предпринять. Клиент, значит, был небедный, бедных клиентов у неё не было. «Он хороший, но бедный парень, — начала жалостливо Хабарник, — но зачем он, педераст, рассопливился! Я ведь ему говорила не распускать сопли! Педераст он! Попробуй теперь развалить дело, которое вы ведёте?!» — сказала она полувопросительно, полуигриво, насколько могла в своём приличном возрасте и со своими объёмами быть игривой. Поняв, что брат немногословен и о деле не собирается говорить, перешла на другую тему. «Ваш брат, я слышала, хорошо учится в институте. Моя дочь тоже поступила в этом году, и я ей японский фонендоскоп достала. Я вашему брату тоже такой достану», — пообещала Клара Ефимовна.

На следующий день Разумова уже переписала расписание занятий, когда я пришёл в институт. В библиотеке получили книги и пошли ко мне домой. Разумова решила моей маме помочь сварить борщ и куриное жаркое, вернее, посмотреть, как мама это делает. «Будет хорошая хозяйка», — ехидно сказал брат, придя с работы. Отец тоже с этим согласился, но без ехидства. Разумова помогала маме накрыть на стол. Она имела особенность не мешать, не встревать в разговор, но готова была откликнуться, если это было уместно. Она двигалась спокойно, уверенно, не дёргалась, не громыхала стульями, ложками, вилками, не разливала борщ. Была незаметна в быту, а это очень ценилось в нашей семье, в особенности мной, после многолетних боевых действий в нашей семье. Четвёртый курс учит всё знать и уметь: быть немного урологом — один месяц; педиатром стать тоже за один месяц; рентгенологом; нейрохирургом; ортопедом — травматологом, невропатологом, фтизиатром на это уже полтора месяца отводилось, и даже детским хирургом за три недели. Первым делом увидел Мулюкова, придя на занятия.

«Ну, как отдохнул? — спросил Петя. — Да ты даже не загорел и, как был, остался худым и бледным», — сообщил он мне. «А как ты отдохнул? — спросил я Петю в свою очередь. — Как Гена Мешков?». — «Да ну его, надоел, — не очень искренне ответил Петя. — А вас скоро всех на хлопок увезут! — обрадовал он. — В деканате сказали, в этом году большой урожай, и надо успеть всё собрать. А сколько предметов, ужас! Как всё успеем? И все предметы такие ужасные!» — волновался Петя. «Ой, здравствуй! — подскочила Ася. — Где ты так хорошо отдохнул, хорошо выглядишь!». — «Прям хорошо, — не согласился Петя, — посмотри, какой он бледный и худой». — «Да, похудел», — согласилась сто- или более килограммовая Букашкина, которая не похудела. «Ой, Томка, здравствуй! — бросилась Ася обнимать вошедшую Разумову. — Как ты хорошо выглядишь! Где отдыхала?». — «А Тамарка растолстела», — прыснул со смеху Петя Мулюков. «Да, немного поправилась», — согласилась «поправленная» Букашкина — у неё медицинский халат, заметно перестал сходиться на животе. «А ты, Милка, похудела», — обрадовал её Петька. «Да, — согласилась Милка, — я на 10 кг похудела». Теперь уже Аська прыснула со смеху: «Ну, ты, Милка, и рассмешила!» — призналась Ася. Букашкина на неё недовольно посмотрела. «У тебя что, халат меньше стал?!» — хохотала Ася. «Да ладно вам, — помирил всех Петя, — на хлопке лишний жир не помешает». — «А ты поедешь?» — спросила его Букашкина. «Я бы с удовольствием, — вздохнул Петя, — но кто знает этого Хамидова, такой противный, не пустит, наверное, из-за сердца». — «А Гена Мешков поедет?» — поинтересовалась Ася. «Нет, нет! — испугался Петя. — У него ведь такая сильная близорукость, плохо очень видит, ему нельзя напрягаться». — «Ты всех, Петя, жалеешь, — возмутилась Ася. — А тебя никто, в том числе и Генка, не жалеет!». — «Да, он противный, — согласился Петька, — но мне всех действительно как-то жалко».

«Мне вас всех тоже жалко, — заявил незаметно вошедший в аудиторию ассистент кафедры рентгенологии Аминов — бухарский еврей, худощавый и подвижный. — Вас скоро отправят на хлопок, и мне всегда жалко студентов. И с программой придётся ужаться. Пойдёмте, я вам вначале покажу нашу клинику-кафедру. У нас, как вы знаете, кафедра рентгенологии и радиологии. Мы занимаемся не только диагностикой, но и лечением — лучевой терапией опухолей. А затем все пойдём на лекцию нашего зав. кафедрой профессора Шамсудинова». Кафедра рентгенологии располагалась в десятом корпусе в Караболо, в том же корпусе, где я проходил практику, где было онкологическое отделение, а значит, рентгенология тоже была близка к доценту Грызлову. Но в отличие от патанатомии, здесь диагнозы ставились в темноте, в тёмном рентгеновском кабинете и у живого еще больного. Я всегда боялся «приговора» рентгенолога: что у меня с язвой, например, когда он вертел меня своими резиновыми рукавицами и просил проглотить ещё глоток бария, по вкусу — мел с водой. При этом резиновая лапа давила на живот с разных сторон и, наконец: «Всё выпить! Так, все — выходите».

«Рентгенологов все боятся! — сказал Аминов, заведя нас в один из кабинетов, словно угадав мои мысли. — Здесь темно, мрачно, голос невидимого вещателя, который всё видит! Но, к сожалению, это не всегда так», — отметил Аминов. Затем осмотрели всё оборудование для радиоизотопной диагностики и лучевой терапии. Всё выглядело торжественно и весомо, как на атомной электростанции. Профессор Шамсудинов — лысый, в мятом халате, похожий на продавца овощного ларька, так и начал свою лекцию, что если мы уже запаслись картошкой, то можно принести на кафедру в мешках, и после рентгеновского облучения она не будет прорастать и сохранится всю зиму. И по тому, как все ассистенты и доцент так же весело смеялись, как и при мальцевской шутке с «пальцем гинеколога» — это тоже означало, что и это была постоянная фирменная шутка кафедры рентгенологии. Профессор в конце лекции нам пожелал успеха в битве за урожай, «а остальные темы — после хлопка», — пообещал он. Затем мы отправились в 4 корпус на кафедру урологии, здесь нашим учителем оказалась женщина, похожая на мужчину больше, чем Петя Мулюков. «Николаева Мария Ивановна», — представилась нам коренастая женщина с хорошо развитой щетиной на лице и грубым на срыве голосом. В этом отделении чувствовалось — имеют дело с мочой. В коридорах можно было видеть мужчин с прикреплёнными с боков бутылками, банками, в которые были опущены резиновые трубки, соединённые с мочевыми путями. Женщины, несущие банки, разные ёмкости с мочой на анализы. «У нас тут много лежит больных, преимущественно мужчин пожилого и старческого возраста, с аденомой простаты, которые своё уже „отмочили!“ — высказала своё пожелание врач Николаева. — Таджикистан является эндемическим очагом мочекаменной болезни, и вам повезло, сейчас у нас будет операция на мочеточнике. Пойдёмте, все наденьте шапочки, спрячьте волосы, наденьте бахилы и тихо заходите». Оделись в «предбаннике» операционной, где пахло йодом и кварцем. Поверх обуви надели белые матерчатые чехлы, т. н. бахилы, привязали тесёмками их к ногам и прошли в операционную. Стали с боков, по краям операционного стола. Там уже лежала жертва на столе, перед которой сгрудилась «стая грифов»: ассистенты, клинические ординаторы, у головы пациента трудилась анестезиолог. По ней также трудно было узнать, «это она» или «это он», фигура была покрупнее, чем у Николаевой, и голос погрубее и без надрыва. «Фигура» прижимала маску к лицу больного, пока у него глазки не закатились.

Этого «фигуре» показалось мало, и она приказала медсестре: «Мышечный релаксант!». Медсестра с удовольствием ввела внутривенно вещество и к «закатившимся глазам» добавилась еще и остановка дыхания! Только сердце еще стучало в бездыханном теле! После чего анестезиолог расширила рот больному, ввела интубатор, напоминающий кочергу, и по этой «кочерге» ввела трубку в трахею, присоединила её к дыхательному аппарату и, наконец, грудная клетка стала раздуваться и спадать — дышать. Это вызвало у нас всех облегчение, больной стал получать, наконец, кислород! Меха дыхательного аппарата двигались вверх и вниз, нагнетая воздух в лёгкие больного. До этого, глядя на бездыханное тело, я сам стал ощущать нехватку воздуха! А анестезиолог не спешила, всё делала медленно, словно давая возможность больному задохнуться. И тут же «стая грифов» набросилась на больного: его стали разрезать, рвать крючками во все стороны. Наша Николаева тоже с удовольствием подключилась к этой «стае»: кто-то резал, кто-то отсасывал трубкой кровь, кто-то тампоном тыкал и, наконец, через минут сорок, кто-то объявил: «Вот он — камень мочеточника!». Затем стали шить, продолжая отсасывать кровь, это делалось уже медленнее. А кожа зашивалась уже совсем медленно. Затем стая хищников удалилась, а анестезиолог, вытащив трубку из трахеи, стала по-панибратски хлестать больного по щекам, пока ему не надоело, и он открыл глаза. «К следующему разу готовьте мочекаменную болезнь», — приказала нам Николаева.

«Нас собирают всех в актовом зале, — объявил Петя Мулюков, — наверное, про хлопок объявят». Там уже ползала сидело и галдело: Куда в этот раз повезут и на сколько? И что, наверное, два месяца будут держать на хлопке. Вскоре появился зам. декана — «Насер» — и объявил: «Едем, как обычно, в Вахшский район, пока на один месяц. Завтра всем собраться в 8 утра во дворе института. В медпункт не советую идти, т. к. только тех, кто в стационарном лечении нуждается, могут освободить». — «У тебя ведь панариций! — сказал я Разумовой, у неё второй день болел и распух палец. — А у меня что-то желудок разболелся! Какая-то, вероятно, аллергия — реакция на хлопок?! Как слышу слово „хлопок“, так желудок перестаёт варить и тошнит до рвоты, а голова, наоборот, лихорадочно начинает варить: как от него — от хлопка — избавиться?! — объяснил я ей и предложил: — Пойдём в медпункт!». — «Ты думаешь? — спросила она с маленькой надеждой в глазах. — Ну, может, на неделю освободят, а потом всё равно пошлют». — «А неделя — что, не подарок для тебя? — спросил я. — В чужом краю и старушка — божий дар, а здесь целая неделя!». В медпункте, как всегда, толпа страждущих — не участвовать в «битве за урожай», в «битве за белое золото». Было не легче прорваться, чем в поезд, идущий из Карачана в Москву. Там, в кабинете, принимала в этот раз доцент кафедры Мальцевой — Машковская, сухая как вобла и злая пропорционально. Я с ней не сталкивался у Мальцевой, бог миловал, но о её «доброте» наслышался. «Последнее время плохо с желудком, лечился неоднократно стационарно по поводу обострений язвы и язвенных кровотечений», — начал я, желая ошеломить учёную. «Осенью всегда сезонное обострение, это не страшно, — „успокоила“ учёная. — Поезжайте, а там, если будет хуже, то обратитесь к руководителю, и вас освободят», — описала она мне план «освобождения евреев из Освенцима» (Поезжайте в Освенцим, а там первый же эсесовец-надзиратель вас освободит и отправит куда надо)! «Мне уже сейчас достаточно плохо», — улыбнулся я грустной улыбкой. «Ничего, ничего», — успокоила доцент. «Да вы посмотрите, какой у меня узел выскочил!» — бросил я на весы «гирю», примерно в два пуда, которая любого нормального врача убила бы наповал. Болезнь желудка плюс лимфатический узел в левой надключичной области — любой сказал бы: «Плохи твои дела!». Так сама Машковская сказала бы на своей лекции. А тут слышу: «Ничего, поезжайте, потом обследуетесь!» — как мы в детстве заманивали друг друга в ловушку: сунь пальчик — выскочит зайчик! «Я плохо себя чувствую! — сказал я решительно. — И мне, в первую очередь, лечиться надо!». — «Хорошо, — сдалась Машковская, — тогда я направлю вас в стационар!» — «напугала» она меня. «С удовольствием!» — сорвалось у меня. Разумова была «приговорена» к вскрытию панариция. В этот раз получил направление на кафедру госпитальной терапии в Караболо — в 6 корпус, в отличие от 2-го ЛОР, где «провел время» вместо «битвы за урожай» на первом курсе.

Я продвигался всё выше, и профессора даже становились выше, В 6 корпусе размещалась кафедра тоже проф. Хамидова, но «большого»: он был шире и выше, раза в два, того маленького Хамидова. Подстриженный под машинку, с походкой моряка во время качки. Но т. к. моряком он никогда не был, то, скорее всего, это было связано с пахово-мошоночной грыжей. Конечно, не он был лечащим врачом у меня, и даже обходы не делал. У него для этого были свои больные. Но я видел, как он со свитой из двух доцентов, шести ассистентов, четырёх клинических ординаторов и десяти субординаторов совершал обходы. За ними следовали также зав. отделением, больничные ординаторы и две медсестры, одна из которых — старшая — несла полотенце, намоченное в спирте, для профессорских рук, конечно, не для «до осмотра», а для «после осмотра» больного. Руки врачи моют не для того, чтобы больного не запачкать, а чтобы самому о больного не запачкаться. Лечащим врачом была «пигалица», как обычно, мне «повезло». Обходы делала ассистент кафедры — старуха, которая, чтобы её отличали от больничных ординаторов и чтобы выглядеть учёной, щеголяла такими медико-латинскими терминами, как faeces — дерьмо, mortem — смерть, потатор — potator — алкаш; status idem — у больного без изменений. С учётом чайханы в Караболо, здесь можно было бы жить, если б не приставали назойливо с разными зондированиями, сдачей желудочных и прочих «соков»! Это самая отвратительная особенность гастроэнтерологического отделения! С удовольствием лучше специализировался бы по горлу, но с горлом не отправили бы на стационарное лечение, а на «битву за урожай». Поэтому пришлось вспомнить свою «старую профессию» — гастроэнтерологию! А у Разумовой хирурги оторвали ноготь за то, что она отказалась принять участие в «битве за урожай»! Но иногда цель оправдывает средства, или искусство требует жертв! Ящерица тоже оставляет хвост в зубах хищника, чтобы остальную часть тела спасти! «Так даже лучше, — сказал я Разумовой, — эти дураки себе же хуже сделали! Теперь тебя уже не отправишь на хлопок, ноготь растёт долго». Она также и меня успокоила тем, что я не должен есть стол номер 1 — диету язвенников! Она научилась у моей мамы варить куриный бульон с блинами из манки, или с жареной манкой, тоже неплохо. А я её научил моему изобретению — вместо блинов из манки бросать в бульон яичницу из взбитых яиц! Тогда Петя Мулюков не скажет, что я похудел.

Разумова каждый день после обеда приходила ко мне в Караболо с литровой банкой куриного бульона, в котором плавала яичница и курица. И когда больные отправлялись на послеобеденный сон, я шёл сразу к новому лекционному залу у входа в Караболо. Там была хорошая незаметная скамейка. Туда ко мне приходили еще отец и мать. Я и у них не отказывался откушать, что они приносили. Я ещё с юных лет понял, что в больнице неплохо, если ты здоров и хорошо себя чувствуешь, тогда это, как плохой дом отдыха! Свободу больница ограничивает и унижает человеческое достоинство. Больничная одежда сразу превращает тебя в оборванца-инвалида. Разрешили бы свою одежду носить, тогда не было бы проблем, а то у тебя забирают хорошую твою одежду и дают тряпьё, и вся твоя гордая оболочка разрушается! Брат тоже приходил, с ним мы шли в чайхану — ели плов. Шашлык не готовили, к сожалению, в чайхане Караболо. А зря, был бы шашлык, спиртное и танцплощадка, то и выписываться не стоило бы! А так, через две недели попросился домой, рассчитывая и так дотянуть до прибытия «бойцов» с «хлопкового фронта»! Это только евреи времён революции и войны не прятались, а были патриотами, как мой отец, который под огнём немцев обстреливал их из миномёта. И из окружения один вышел, не поднял руки вверх и не сдался, как другие. Так, я то же самое бы сделал, в этом он был прав! А что касается под пули лезть, то евреям этот героизм принёс выдумку, что они прятались в Средней Азии! Современный еврей уже научен: что бы ты ни сделал, всё равно скажут, что ты прятался, так лучше уж действительно спрятаться! Это не значит, что все евреи это поняли. Как известно, среди евреев есть много дураков, а дураки не учатся. И я всё время повторяю свою мысль: «Дурак не тот, кто не совершает ошибок, а тот, кто их повторяет!».

«Ой, как ты плохо выглядишь, и осунулся!» — встретил меня Петя Мулюков в институте. «Да, возможно, — согласился я, — действительно, как-то плохо себя чувствую. Я ведь только из больницы». — «А бедненький», — участливо, по-женски успокоил меня Петя. «Не скажу же я ему, скольких кур я переел, и что это за евреями водится! А также яичниц, бульонов и прочих еврейских вкусностей. Вся Украина гудела бы от этого, если б узнали!» — подумал я. Участники «битвы за урожай» опять, как показалось, быстро приехали, даже отдохнуть после больницы не успел. Они все были взбудоражены, довольны, что вернулись. Букашкина теперь действительно похудела. У неё халат даже сошелся на животе, с трудом, но всё же сошёлся. «Ой, как ты истощала! — испугался Петя Мулюков. — У тебя кожа да кости!». — «Да ты что!» — обрадовалась Милка Букашкина. «Да ты не пугай людей, — „успокоила“ Букашкину Ася. — Ты, Милка, совсем не похудела, может, только чуть-чуть, килограмма на два, не больше!». Наивная Ася даже не замечала, как себе врагов зарабатывала своей «правдой-маткой», и как на неё глянула Букашкина.

У нас продолжилась учёба почти по всем медицинским специальностям, в том числе, по акушерству и гинекологии. К обычному стетоскопу присоединили ещё акушерский — побольше, для прослушивания сердцебиения плода. Этот стетоскоп прикладывался уже не к грудной клетке, а к животу беременной. Кроме того, мы узнали много подробностей, что плод в матке может лежать головкой к выходу, тазом к выходу, что плохо для родов, и даже поперёк, и что при его размере до 50 см — это опасно. Это какую ж матку надо иметь, чтоб всё это вместить! Все эти «предлежания», размеры плодов и механизмы родов были скучны и неинтересны. На кафедре акушерства и гинекологии, которая располагалась недалеко от тюрьмы, я себя чувствовал не очень хорошо. Воспоминания о тюрьме были не очень весёлые, да и беременные женщины — не очень приятное зрелище, но всё равно старался всё изучить. Здесь, на кафедре, было много мужчин-ассистентов, любящих производить разные исследования женских половых органов. Они сами при этом были женственны, похожи на гомосексуалистов. Истинный мужчина не будет шарить, смотреть, рассматривать. Кто любит колбасу, не только ее щупает и рассматривает! Здесь я того самого Иосифа встретил, который меня когда-то в качестве студента изучал, когда я в качестве пациента-язвенника был. Здесь он был врачом-рентгенологом, а я уже студентом 4-го курса, чем, чувствовалось, его очень удивил — не соврал тогда, что студентом стану! «Не думал, — признался Иосиф, — что ты поступишь в институт». — «Я думаю, — ответил я ему, — что ты вообще серьёзно не думал, что я серьёзно думаю». — «Да, точно», — засмеялся виновато Иосиф. Мы изучали на кукле и искусственном женском тазе механизм родов: как головка прорезается в этот мир, затем туловище и, наконец, ножки — это в норме. Таким образом, в этот мир человек приходит, проталкивается головой вперёд и, наверное, поэтому труп из палаты выносят уже ногами вперёд, считая, что человек уходит обратно. Возможно, он переходит в другой мир? И тогда его надо и дальше выводить головой вперёд. Эти вопросы меня занимали, когда мы изучали на кукле, а затем и в родзале наблюдали, как это происходит в жизни. Ещё обратил почему-то внимание на разницу в цвете половых органов у таджичек и русскоязычных. У меня особенность всегда думать о чём-то другом, а не об актуальной теме, или о теме, но в другом аспекте. Ещё обратил внимание, что таджички орут при родах и паникуют. А бухарская еврейка как-то запросто «выплюнула» маленького бухарского еврея, без лишнего шума. И он меньше орал, чем новорожденный таджик. Наверное, уже при рождении евреи стараются меньше шума создавать, чтобы птички не склевали! Про остальные неприличия и некрасивые вещи, которые при родах происходят, и говорить не хочется. Не следует мужей пускать в родовой зал. Нормальная женщина будет стесняться того, что она «творит». А у нормального мужчины от этого не усилится, а скорее, наоборот, ослабнет эрекция. В таких размышлениях и наблюдениях и прошёл курс гинекологии и акушерства. Прямо скажу: малоприятный предмет!

Был ещё один малоприятный предмет — это туберкулёзные болезни. Единственное, что было интересно — это на спец. автобусе от мединститута каждое утро ездить в т. н. Мочетон — посёлок в Ордженикидзеабадском районе, где и располагалась кафедра туб. болезней. Там было всегда неуютно, бетонные корпуса на относительно большом пространстве, как маленькая больница Караболо. Курс был зимой, поэтому холод, мокрый снег. Больные, в основном, с тюремным опытом — это русскоязычные, а остальные — таджики из кишлаков. Весь цикл изучали, главным образом, по рентгеновским снимкам, поэтому научился в них разбираться — в снимках лёгких. Больше ничем курс особенным не выделился. Если не считать, что в ординаторскую однажды вбежала зав. отделением и возмущалась, что кто-то из больных с третьего этажа точным попаданием харкнул ей на голову, когда она шла внизу. Он залепил ей всю голову. Чувствовалось: больные «любят» своих врачей, а те — больных! Зав. отделением сама была похоже на «туберкулёзную палку», не палочку. Больше ничего интересного на кафедре не случилось. Больные лежат по году и всё очень медленно и нудно. Больные килограммами едят лекарства: ПАСК, Фтивазид, Рифампицин, Этамбутол и прочие гадости, поэтому неудивительно, что иногда излишки сплёвывают! Клиника имела собственный морг. Морг никогда не пустовал, так что не только больные имели возможность плюнуть на голову врачей, но и врачи имели возможность с ними рассчитаться! Здесь так же, как и в других клиниках, в ординаторских хирургов всегда было много «даров природы»: плов, фрукты. В ординаторских терапевтических отделений всегда было голодно. Ну, а в морг вообще никто ничего не приносил, а только уносили. Мусульмане выкрадывали труп, чтобы успеть его до заката солнца похоронить, что чрезвычайно важно для таджикского народа.

Ещё была интересная кафедра — военная, где мы проходили как общевойсковую подготовку, так и тактику медицинского обеспечения войск, а также медицинскую токсикологию. Общевойсковой подготовкой в нашей группе занимался белорус — капитан Гулько, что создавало интересный колорит языкового звучания занятий. У него, как положено строевикам, были короткие волосы, но длинный чуб, уложенный на бок. От него мы узнали кое-что интересное при изучении боевых карт. Что, например, свое название прибор курвиметр, служащий для замеров дуг на карте, получил от такого некрасивого слова, как «курва», что означает «неверная женщина». Потому что и курвиметр замеряет неверно, как эта самая неверная женщина! На кафедре, кроме капитана Гулько, было ещё много военных, которые отличались «высоким боевым духом» в битвах со студентами, но не рвались на поля сражений. На вид они были более грозные и отважные, чем сам маршал Жуков! Особенно свирепым был полковник Игнатов — зам. начальника кафедры. У него тоже был чуб, но он был старше Гулько, где-то лет 55, а Гулько 42 года, и поэтому чуб был более редким. Зав. кафедрой был военный медик полковник Винченко, фронтовик. На фронте обслуживал, обеспечивал целую армию медицинской помощью, был начальником мед. службы армии. Хотя, поди проверь — кем он был! Военные, как и рыбаки, склонны завышать размер «улова». На вид он вполне годился бы и в маршалы, хотя и был маленьким. Самым добрым слыл майор Крошкин — высокий и худой алкаш, потому и добрый. Здесь был, в числе прочих, и капитан Синицын, похожий на бравого солдата Швейка. Он тоже хотел быть маршалом, и поэтому не был добрым. Ну, а токсикологами были или узбеки, или даже один таджик, что доказывает, что эти народы тяготеют к химии: окисисям, закисисям и укисисям. Хотя здесь соединения были посерьезнее: зарин, заман, психомиметики, галлюциногены и еще разные фосфорорганические соединения. Их воздействие мы увидели на белых крысах. Обе крысы заметались, а затем задёргались в судорогах. Чтобы доказать, что нашим войскам эти соединения не страшны, одной «нашей» крысе была сделана инъекция атропина, и она ожила! А «вражескую» крысу принципиально не спасали, и она околела!

В цикле госпитальной терапии мы изучали внутренние болезни, их течение, причину и лечение. Цикл проходил у «большого» Хамидова в Караболо, он и был зав. кафедрой, и поэтому большим был. Из-за этого у него было и два доцента: одна длинная русская женщина Михайлова и недлинный таджик Ибрагимов, и еще куча ассистентов разного калибра: Махмуд Хасанович — памирский таджик, Исхак Пинхасович — бухарский еврей, похожий на парикмахера, умеющего стричь только под машинку. А остальные — разные «долинные» таджики и клинические ординаторы, которых два года здесь учили, чтобы они стали учёными или зав. отделениями. Стать клиническим ординатором можно было или окончив институт с отличием, или отработав пять лет и получив хорошую характеристику на работе, пройти по конкурсу. У профессора — «большого» Хамидова, который был одновременно главным терапевтом республики — были все мыслимые отделения: нефрологическое, гематологическое, ревматологическое, кардиологическое, интенсивная терапия, реанимация, пульмонология, гастроэнтерология. Гастроэнтерологическое отделение мне уже было знакомо, я там спрятался от «битвы за урожай». Были ещё диагностические отделения: эндоскопическое, функциональной диагностики — электрокардиограмма, фонокардиограмма, гематологическая лаборатория. Поэтому все богатые больные были в руках у «большого» профессора Хамидова, и у него поэтому и была большая «Волга», а не маленькие «Жигули» или «Москвич»! Большому кораблю — большое плавание! На лекциях он учил нас, как не брать дешевые взятки, ну, а если, всё же, какой-нибудь нахал посмеет вам принести подарок, например, мешок картошки, то советовал сделать, как он когда-то поступил: «Я взял этот мешок картошки, чтобы не обидеть больного, но тут же подарил ему в ответ свой мешок картошки!». Всем стало ясно, что «правильный» врач всегда должен иметь в запасе мешок картошки и приносить его на работу с собой каждый день.

«Махмуд Хасанович», — представился нам на первом практическом занятии молодой ассистент — памирский таджик лет 35-ти, худой, выше среднего роста, но ниже среднего — как врач. Его положительным качеством было то, что он был памирским таджиком, и поэтому к «долинным» таджикам и узбекам он относился хуже, чем к русским. Памирские таджики считают себя потомками Александра Македонского, т. к. он там побывал и «наследил», совершая военные походы. Так же русские могут себя считать потомками немцев и французов, так как и те и другие побывали в России. А немцы и французы — русскими, т. к. и в Германии, и во Франции побывали русские солдаты. Одного памирского таджика я по неопытности, только приехав в Душанбе, принял за еврея и спросил его: «А ид?» — что означает «Еврей?». Он не понял, я его по-русски переспросил, не еврей ли он, будучи уверен, что так оно и есть. «Не дай бог! — испугался „потомок“ Македонского. — Я — памирский таджик!». — «А какая разница, — спросил я, совершив вторую глупость, — между вами и долинными таджиками?». — «Лучше уж жениться на русской, чем на таджичке!» — объяснил мне разницу «потомок» Александра Македонского. Я, например, тоже побывал на высокогорном озере Искандеркуль, названном именем Александра Македонского и, возможно, живущие там таджики в скором времени будут себя евреями считать? Эту мысль я уже не высказал и так «обиженному» памирцу.

Четвёртый курс закончился так же интересно, как и начался! Сдав все экзамены, стал готовиться к врачебной практике. Меня распределили в дальний Шаартузский район за 400 км от Душанбе, а Разумову — в Кулябский район за 300 км. Как и в Советской Армии, постарались отправить подальше от дома, чтобы практика, как и служба, мёдом не показалась. «Ничего, — сказал брат, — я попробую что-нибудь сделать. Есть две возможности: либо я поговорю с проректором Хасановым — зав. кафедрой психиатрии, либо со знакомой секретаршей у вас в учебной части. Начну с секретарши…», — решил брат. В советской системе они часто более могущественны, чем проректоры, но проще в обращении. Так оно и оказалось! Секретарша просто совершила «опечатку» — гениальную по простоте. Печатая списки практикантов, она поместила меня с Разумовой в одном списке — Ленинского района, что в 20 км от Душанбе.

На этой практике нужно было проявить себя врачом в течение одного месяца. Руководителем практики у нас была ассистент кафедры физиологии, русская женщина лет 45-ти, которая никогда не была замужем, но, тем не менее, понимала проблемы молодых. Она отдала нам с Разумовой свою комнату, а сама разместилась со студентами. Это говорило в пользу нашего авторитета в институте и о том, что нас считали неразлучными, как сиамских близнецов! Все видели нас только вместе, и когда кто-то оказывался на пару часов один, то спрашивали: «Где Разумова?» — или её про меня. Заведующие кафедрами останавливались с нами, спрашивали: «Как дела?» — как своих коллег. Отношение к нам было, как к равным, а не как к студентам! Возможно, этого не было бы, если б мы были порознь? Хотя много и других пар образовалось, как Петя и Гена, например, но с ними никто не останавливался из заведующих кафедрами. Единственные, кто с нами не останавливался, и даже не любили, в особенности меня — это был деканат, ректорат и, в первую очередь, «Насер» — зам. декана лечебного факультета. Деканат советских вузов и ректорат — это партийно-административная надстройка. В их любви я не нуждался, эта «надстройка», к тому же, хорошо разбиралась в вопросах национально-кадровой политики партии. Тем не менее, мы с Разумовой решили, несмотря на нелюбовь, подать заявление в деканат на экскурсионную путёвку в Польшу. Решили после практики на одну неделю съездить в «братскую» Польшу. Везде висели объявления с призывом поехать в Польшу! Для этого мы сфотографировались, написали автобиографии — кто родители, чтобы буржуев не пропустили за границу. У нас, вроде бы, были безукоризненные биографии — у Разумовой, по крайней мере. Ну, а если её пропустят, то и меня — решили мы. Кроме того, Польша — не Америка и даже не Финляндия, Югославия или Румыния. Там правил Владислав Гомулка — друг Брежнева, так что в Польшу не сбежишь! Да и что еврею бежать в Польшу?! Он же не Ленин! Евреи, наоборот, из Польши прибежали! Всё обещало, что мы впервые в жизни отправимся хоть и не в типичную заграницу, но всё же заграницу, а главное, не так далеко от Бердичева! А пока в Ленинском районе началась практика, и началась она с терапевтического отделения, где зав. отделением была пожилая русская женщина с фамилией Дьяконова, что указывало на церковное происхождение её рода. Она относилась к нам настороженно, недоверчиво, как и принято относиться к студентам, которые приходят не помогать, а мешать работать. Кроме нас ей мешал ещё работать пожилой узбек, который нам «показал», как надо безграмотно оформлять историю болезни. Он всем больным ставил диагноз «хроническая лёгочно-сердечная недостаточность», и назначал внутривенно «Корглюкон» и «Лазикс» — внутримышечно. Первый препарат, чтобы сердце сильнее сокращалось, второй — чтобы больной больше мочился, а значит, крови будет меньше по объёму, и сердцу легче. Хотя этого он всего не знал, но знал, что нужно. Эти лекарства, возможно, и были бы нужны, если б действительно у больного была бы легочно-сердечная недостаточность. Если у больного высокое давление, то он получал резерпин, если болели суставы, то аспирин. Дьяконова не исправляла его лечение, т. к. он был местный и раньше её пришёл в больницу работать. Она вздыхала, глядя на листки назначений, на диагнозы, выставленные её помощником, но крепилась и, заметив, что мы не мешаем работать, и нас ей не надо исправлять, ежедневно добавляла нам больных. Через неделю мы вели уже по 10 больных, и она готова была нас оставить работать и дальше.

Но нам надо было дальше двигаться, а дальше было акушерско-гинекологическое отделение. Как и в других отделениях, здесь не было водопровода, это делало отделение ещё более «пахучим», чем другие. Единственная русская в этом отделении решила родить, и я взялся принимать роды, желая всё уметь. Как назло, у неё не лопнул плодный пузырь, и мне пришлось самому его крючком вскрыть. Вытащил из неё ребёнка, который, к моему удивлению, оказался узкоглазым. «Это что же я такое натворил?!» — спросил я у акушерки, стоящей рядом. «Это не вы виноваты, — успокоила она меня, — у женщины муж — кореец».

Благодаря близости Душанбе, мы могли на субботу и воскресенье ездить домой. Нужно было два ночных дежурства отдежурить. Во время первого из них в хирургическое отделение завезли раненых в автоаварии. Я взялся всем раны зашивать, в особенности, на лице, что с удовольствием делал и жалел, что так мало раненых. Мне эта работа оказалась по душе, как брату когда-то обувь зашивать. Никогда пуговицу не пришивал, а тут — кожу! Очень интересное занятие!

Следующее дежурство ознаменовалось тем, что привезли шестимесячного русского ребёнка с инфекционной диспепсией: обезвоживание, лихорадка до 40 °C! Затем у него начались судороги — нейротоксикоз. Врачи практически бездействовали. С его состоянием было закономерно, что умрёт! А мы всю ночь его спасали и продержали до утра, до прибытия транспорта из Душанбе. Ребёнка повезли в детскую инфекционную больницу Душанбе, где он «благополучно» скончался, несмотря на наши ночные усилия. Мы поняли, что не все врачи медицину любят, а главное, они безразличны к больным. Я был плохим специалистом-машиностроителем, но вреда никому не принёс, хуже, если бы я был таким же врачом.

 

Глава 15

Вернувшись с практики, пошли в деканат за путёвкой в Польшу. «Нет, вы в Польшу не поедете! — зло бросил „Насер“, как будто я в Египет рвался! — Вы работали в институте информации, — объяснил он свою новую задумку-зацепку, и поэтому нельзя!». — «Что нельзя?» — переспросил я. «Нельзя заграницу ехать и секреты выдавать!». — «Да не было там никаких секретов, я и подписки никакой не давал! Это не секретная организация!» — пытался я образумить того, кто меня в Госплан гонял за разрешением на поступление. И если б не мёд Хакимовой и господня воля — не освободил бы от экзамена по анатомии! «Нельзя! — подвёл он итог и сильно занервничал, ещё раз повторив: — Нельзя! А вам можно», — великодушно разрешил он Разумовой, которая отклонила его подарок, чем ещё больше разозлила «Насера». «Нужно ему горячего мёда — литров двадцать в задницу залить!» — сказала Разумова, когда мы шли из деканата. «Для этих целей, думаю, Хакимова не даст нам 20 литров мёда», — засомневался я. «Какое он имеет право! — возмущалась Разумова. — Ведь это не секретная организация — институт информации!». — «Ему это право дала советская антисемитская система», — разозлился я на наивность русской женщины, которая вылезла из русской мамы и не догадывается, что с ней бы сотворили, если бы из еврейки вылезла, даже если бы её головка правильно к тазу предлежала, что я ей, не сдержавшись, и объяснил. «Я, между прочим, в рубашке родилась, — не к теме ответила она, — в плотной оболочке — и чуть не задохнулась». — «Поэтому и говорят, что везёт, если в рубашке родился! Если родился не евреем, то уже считается, повезло. В акушерстве такая проблема решается крючком, как я сделал». — «Ты думаешь, Насиров из-за антисемитизма не разрешил?» — засомневалась Разумова. «Я не думаю, я знаю! Во-первых, из-за того, что он дерьмо вонючее! А во-вторых, ему ещё и власть дала эту возможность — „не покрываться корочкой“. Существует свыше указание: евреев не пускать за границу. Другое дело, я думаю, к Польше это не относится, из Польши никуда не сбежишь! Но никто ему и не скажет: „разреши“. Поэтому, если бы он не был дерьмом, то мог бы решить этот вопрос положительно. Тем более что не он решает, это решает ОВИР, а он даже мои документы туда не отправил. Путёвку отдал кому-то за банку мёда. Ладно, я не Ленин, и мне не обязательно побывать в Польше, — почти успокоился я. — Другое дело, что на неделю нет смысла куда-либо ехать, кроме как ко мне на Северную или к тебе на улицу 40 лет Таджикистана». — «Пойдём ко мне», — предложила Разумова. «Пойдём! — согласился я, — ведь для этого пока не нужно разрешение ОВИРа. Повезло, что пока русские женщины сами решают, кого к себе приглашать, а кого нет», — подвёл я черту польской проблеме.

«Если хочешь, я могу сделать, что ты поедешь!» — разозлился и брат на «Насера». «Ты что, из-за Польши так сражаться! Много чести для Гомулки! Я и так не был уверен, что хочу». — «Польша не многим от Украины отличается. Бердичев вообще когда-то был территорией Польши. В крепости, куда мы лазили в детстве, все захоронения на польском языке поименованы», — подытожил брат. «Конечно, нам „повезло“! — согласился я. — В таком прекрасном городе иметь честь родиться! Кроме крепости ещё костёл есть, где Бальзак женился, и соседи поляками были. И если б не Мазепа, который предал русских шведам, и его домик около кинотеатра Фрунзе, то Бердичеву цены не было бы!».

«Мне военкомат предлагает на полгода поехать на целину», — показал брат повестку из военкомата, где стояло: «Прибыть с военным билетом к 8-ми утра!». «Пошли их в задницу! — посоветовал я ему. — На целину еврею можно — в Польшу нельзя!». — «Это при Брежневе так стало, — объяснил брат, — а при Хрущёве, в 58-ом году, когда я служил в Североморске, евреев наряду с русскими и украинцами переправили на Новую Землю служить! А другие национальности: болгар, греков и даже прибалтов — не пропустили из-за секретности». — «Лучше бы в это время уже правил Брежнев, и тебя не взяли б на Новую Землю! Велико одолжение — отправить в зону ядерных испытаний, где высокое радиоактивное излучение! Ты из армии вернулся облысевшим, дёсны кровили, зубы шатались, уверен, там облучился». — «Нет, нас медкомиссия проверяла», — возразил брат. «Проверили перед отправкой, а надо бы — после, и на признаки облучения!». — «Ты прав, — согласился брат, — хотя не думаю, что в армии рисковали бы солдатами». — «А кем?! Генералами?! Маршалами?! Ты после армии вот уже 15 лет не можешь вернуться в прежнюю форму. До армии выглядел совсем по-другому, занимался боксом. Лучше бы остался в Бердичеве в спорт, роте». — «Ну ладно, хватит! — разозлился брат. — Я тебе не для того сказал, чтобы выслушивать от тебя советы!» — сказал он. «Мой совет — не вздумай ещё и на целину поехать! Зачем ты там нужен?». — «Служить в военной прокуратуре, офицерскую форму выдадут», — уже пошутил он. «А вот форму ты возьми! Отец рассказал же нам фронтовой антисемитский анекдот про солдата Бельфера, которого спросили: „Солдат Бельфер, какие вам сапоги дать — хромовые или кирзовые?“ — „Конечно, хромовые!“ — ответил еврей Бельфер. „А шинель шерстяную или хлопчатобумажную?“ — „Конечно, шерстяную!“ — сказал солдат Бельфер. „Дать вам автомат или винтовку?“ — „Что вы всё мне да мне даете! Дайте и солдату Иванову что-нибудь!“». — «Ты всё правильно запомнил!» — рассмеялся отец, который слышал наш разговор. «Ты слушай, что он тебе говорит! — указала на меня мама брату. — Он всегда был умнее тебя!». — «Хитрее, — поправил я её. — Я ведь еврей!». — «Да, — рассмеялась мать, — ты похож на папочку!». — «И он, в отличие от тебя, еврей!» — помог я ей. «Ты ехидный, как папа», — согласилась мама. «Я справедливый, — уточнил я, — а форму все-таки возьми! Если сам не будешь ее носить, то я буду в ней в туалете сидеть и представлять себе, что на фронте в окопе!». — «Ладно, — согласился брат, — хотя отдохнуть от работы хотелось. Хотя уверен, что прокурор, если узнает, позвонит в военкомат и запретит меня отправлять, так что этот разговор бессмысленный». После этого разговора у меня долго не выходило из головы, что брат облучился, и его не обследовали, наоборот, всё тщательно скрывалось в Союзе. Он служил на Новой Земле как раз в разгар строительства там полигонов для ядерных испытаний. Просто так, без соответствующего обследования и лечения, не хотелось ему внушать страх. Тем более, не в его привычке было беспокоиться за своё здоровье.

Остаток каникул провели не в Польше, но всё равно неплохо! Настроение было хорошее — пятый курс не отправляли на «битву за урожай»! Пятый курс — это курс, который доделывает тебя врачом, оттачивает на все случаи жизни. Например, если «психа» увидишь, чтобы умел хотя бы различить — это психоз или невроз, а для этого существует цикл по психиатрии! Если кто-то идёт по улице и держится за живот, то подумать, не брюшной ли тиф или хотя бы не дизентерия! А для этого, пожалуйста, тебе — цикл инфекционных болезней! Если у кого-то глаза слезятся и красные, то подумай, не гонорейный ли конъюнктивит? И, пожалуйста — вот тебе цикл по глазным болезням! А чтобы ты знал, что такое гонорея, то к твоим услугам — цикл по кожным и венерическим болезням! Этот цикл вел уже известный декан лечебного факультета и зав. кафедрой кожных болезней профессор Мулатов, который, как он признался, 30 лет уже сидит на сифилисе, гонорее и прочих гадостях! Горло болит, нос или ухо — и, чтобы ты мог отличить ухо от носа и горла — пройди цикл ЛОР-болезней! Здесь профессор Розенберг к твоим услугам и проректор Сирани, который умеет галочки для твоего «непоступления» на экзаменационных листах на вступительных экзаменах ставить, и сам экзамен еще принимает в конце пятого курса. Не умеет лечить, но зато очень любит проверять знания других — доказывать их незнание! Ещё он «толкается» с профессором Розенбергом и тоже читает лекции по ЛОР-болезням, это ему тоже деньги приносит. То, что его лекции нудные и бестолковые, это нестрашно. Всё равно, после цикла ЛОР-болезней ты не будешь ЛОР-врачом. Но возможно, будешь знать, если у больного при глотании першение в горле, то это в горле, а не в заднем проходе! Ты уже сдал экзамены по анатомии и патанатомии. Некрофил-доцент Грызлов, тебе показал в морге, где и что у бабульки находится! А чтобы ты знал, что есть некрофилы разных пород, то, пожалуйста — тебе ещё и курс судебной медицины, где вскрывают убитых и прочих умерших от неизвестных причин. И это производят почему-то чаще всего молодые красивые женщины! Именно они любят почему-то ковыряться в таких трупах. Во-первых, эти трупы, как правило, молодые и «хорошо» выглядят и сложены. Во-вторых и в-третьих, скорее, и сами судмедэксперты не знают, почему они этим любят заниматься и в медицине выбрали именно эту область — не лечить, а дорезать уже «убитое».

Пятый курс у нас начался с цикла психиатрии, которая считалась самым смешным и интересным циклом, но немного сумасшедшим. Т. к., во-первых, больные все сумасшедшие, а во-вторых, и преподаватели-психиатры не лучше! Первые лекции читал сам профессор Хасанов, имеющий все титулы и звания. Психиатрия — удобная наука для диктатуры. Сказал, что Брежнев — дурак, а советская система — дерьмо, значит, ты больной — вялотекущая шизофрения. Удобный диагноз! С другой стороны, кто становится диссидентом и «мочится против ветра» — человек неуравновешенный. Другое дело, необязательно быть шизофреником, можно быть просто мазохистом с желанием пострадать, получить наказание! Конечно, профессор Хасанов всё это не анализировал, он делал то, что ему указывали судебно-следственные органы. Нам на лекции он решил смешной случай продемонстрировать! Каждая кафедра имела свои анекдоты, смешные истории, чтобы студентам не было скучно и было желание стать, например, рентгенологом, тогда картошка не будет прорастать; стать гинекологом, тогда пальцы будет куда тыкать! А профессор Хасанов продемонстрировал вообще «умору»! «Я вам сейчас представлю нашего пациента, который прочтёт вам доклад по изобретению, которое он разработал. А потом мы поговорим о заболеваниях, о диагностике».

Как и в случае у Мальцевой — «с гинекологом», и у профессора Шамсудинова — «с картошкой», первыми и громче всех рассмеялись ассистенты и доценты, что доказывало, что и эта шутка фирменная. «Прошу! — по эстрадному, торжественно произнёс Хасанов, обратившись к ассистентке, сидевшей в первом ряду. — Приглашайте!». Прозвучало, почти как: «А сейчас на сцену выйдет заслуженный артист Советского Союза, трижды дипломант конкурсов артистов эстрады!» — и т. д. У студентов существует непрерывный обмен информации со старшекурсниками, выпускниками — младших со старшими, из поколения до в поколение, поэтому мы уже примерно знали, что произойдёт: «Будет очень смешно и весело, когда „псих“ прочтёт свой доклад. Главное — это занять хорошие места поближе, как в театре, и быть готовыми смеяться», — так звучали наставления «старших». Петя Мулюков так и сделал, заняв себе и Гене Мешкову места в первом ряду. И нам Петя посоветовал: «Приготовьтесь животы себе со смеху надорвать!». И поэтому, когда ассистент ввела в зал мужчину среднего роста, полноватого, с выпуклым лбом, в темно-сером потрепанном костюме и серой рубашке, студенты стали громко смеяться, а местные даже и посвистывать! У него были очки, укреплённые резинками за ушами, отчего уши были оттопырены, на вид он был похож не то на завхоза, не то на управдома, не то на учителя или даже лектора из общества «Знание». Ассистенты с трудом сохраняли серьёзные лица, весёлая улыбка всё равно проглядывала сквозь деланную серьёзность. Даже профессор с весёлыми чёртиками в глазах громко воскликнул: «Внимание, все успокойтесь! Наш уважаемый изобретатель Иван Николаевич Степанов прочтёт нам всем интересную лекцию о своём изобретении! Пожалуйста, Иван Николаевич, прошу вас!» — указал Хасанов на кафедру, где до этого он сам только что читал свою лекцию. А сейчас уступил кафедру учёному не ниже себя, но еще более смешному. Докладчик важно прошёл к кафедре, достал папку из портфеля, вытащил тетрадь, раскрыл её и начал доклад: «Мне удалось, — начал торжественно докладчик, — ценой долгих поисков разработать, сконструировать и создать установку под названием „кошколовка!“».

Зал загоготал, а некоторые местные и ногами затопали. «Тише, прошу внимания! — вмешался профессор Хасанов. — Не мешайте, пожалуйста, изобретателю Ивану Николаевичу делать доклад. Продолжайте, пожалуйста, Иван Николаевич», — поддержал его Хасанов, довольный явно тем, что Иван Николаевич оправдал его надежды — студентов развеселил и, безусловно, весь профессорско-преподавательский состав кафедры. Профессор Хасанов демонстрировал свой экспонат, свою модель на ВДНХ, как бы! Он как будто сам создал это «чудо», сотворил его и очень хотел, чтобы «чудо» до конца показало свои возможности. «Так вот, — продолжил изобретатель, — „кошколовка“ в состоянии истребить до 1000 кошек в сутки! Работает эффективнее, чем все существующие крысоловки в мире! Она разрезает тело кошки на куски, сильно её бьёт по голове! Кошка при этом долго мучается и погибает, и это всё можно еще и наблюдать! Вот она — эта установка! — гордо произнёс Иван Николаевич, извлекая из портфеля как бы большую мышеловку, но раз в пять больше размером. — Я хочу запустить её в производство, и тогда мы сможем в каждом доме и дворе иметь такую необходимую всем установку! А сейчас я продемонстрирую, как она работает! — продолжал распалившийся учёный. — Пожалуйста, прошу подать мне кошку!». — «Вот мне бы такого найти, когда в институте информации работал, — подумал я, — и водить его по предприятиям республики». — «Спасибо вам, Иван Николаевич, — отвёл его от трибуны Хасанов, — за ваш интересный доклад. Мы и так поняли, как работает ваше изобретение. Уведите, его!» — велел Хасанов той же ассистентке, которая привела «учёного». «Ну, как знаете», — разочаровано произнес изобретатель, бережно засовывая «кошколовку» в портфель. «Перед вами был больной эпилепсией с психотическим развитием личности, для которых характерна крайняя жестокость, — подвёл черту интересной лекции Хасанов. — Следующая лекция у нас — шизофрения, вы увидите больных и с этим тяжёлым заболеванием», — и профессор удалился в окружении своей свиты из ассистентов, доцентов, ординаторов. «Вот, твой бы зад в такую „кошколовку“ захватить!» — мечтательно сказал, озорно смеясь, Гена Пете. «Да ну тебя, дурак какой-то! — оскорбился Петя. — Вечно какую-то глупость придумаешь! Давай лучше быстрее собирайся, успеем ещё в буфет перед лекцией сходить».

Профессор Мулатов, в отличие от профессора Хасанова, ничего на лекции, кроме себя, не показывал. Он говорил отрывисто, постоянно заглядывая в конспект. И выглядел, как петух, который опускает постоянно клюв в поилку с водой, набирает её в клюв, а затем задирает головку кверху и тогда заглатывает. Затем опять опускает в поилку, опять задирает головку и опять заглатывает. Но, в отличие от петуха, профессор Мулатов был больше похож на гиену, порывающуюся отобрать у другого добычу. Он и был не добрее гиены, но глупее, т. к. не встречал сопротивления. У него была круглая, толстая, сальная физиономия с круглыми бараньими глазами, которые постоянно как бы спрашивали: «Кито ти такой, пачиму не знаю?!». В особенности, если кто-то задавал ему вопрос, то он это так и озвучивал: «Кито ти такой, из какой группа, фамилий?» — таким образом, желающие задавать вопросы на лекции быстро исчезали. И ему уже никто не мешал набирать воду в поилке и, задирая лысую голову кверху, проглатывать жидкость. Ему нечего было демонстрировать, кроме пары таблиц. И, так как сегодняшняя лекция была по экземе, то сегодня профессор Мулатов сел не на сифилис, на котором, по его признанию, сидит постоянно вот уже 30 лет, а на экзему! Из его лекций не было понятно, что такое экзема и как её лечить, но он и не лечил, никто её на кафедре не лечил. Его кафедра располагалась в 1-й гор. больнице, недалеко от психиатрического отделения, и отличалась тем, что было там грязно, воняло мазями, а больные чесались, не получая облегчения. Нашу группу вёл доцент Исмаилов, он, чувствовалось, боялся шефа и поэтому уважал. Доцент был 37 лет, маленький, быстрый, похожий на чайханщика, быстро приготавливающего чай и плов. Он, как и его шеф, любил сифилис и тоже на нём «сидел», и ещё на гонорее.

«Встретимся в кожном диспансере в следующий раз, — сказал он нам, — там я вам покажу сифилис и гонорею. И мы подробно разберём все стадии сифилиса. Сейчас в республике нельзя показать больных с разными стадиями сифилиса, они не встречаются — только первичный период, редко вторичный период, ну а до третичного сифилиса редко доходит! А вы почитайте о сифилисе дома и мне расскажите. Когда я учился, с сифилисом в республике совсем плохо было — не было вообще случаев в республике, мы только таблицы смотрели. Сейчас стало намного лучше — много больных, и можно учиться. Я люблю сифилис и гонорею! — признался доцент. — А всякие экземы, нейродермиты не люблю — динамики нет, и они скучны! Мы с вами лучше на сифилис и гонорею на цикле сядем, это вам будет интереснее!». — «Конечно, — подумал я, — то, на чём они „сидят“, ума много не требует. Диагноз ставит лаборатория — положительная реакция РВ на сифилис или бактериологические исследования, гонококки выявляют в моче, в мазках из мочеиспускательного канала. А экзему и нейродермит нужно уметь различать, нет никаких специфических анализов, только на основании клиники, осмотра, да и лечить непросто. При сифилисе и гонорее назначил антибиотики по разработанным схемам, и больные выздоравливают, ты хороший врач, получаешь подарки. Большие деньги платят больные, лечащиеся нелегально, анонимно. А кто хочет от сифилиса или гонореи лечиться гласно?! Чтобы жена узнала, что ты налево сходил и подцепил заразу?! Или на работе узнают, тоже не многим лучше. Поэтому, посидев пару лет на сифилисе и гонорее, легко можно и в машину пересесть, что и сделали профессор и его доцент! Поэтому и говорят: сидим на сифилисе! (Хорошо сидим — говорят алкаши, когда пьют). Шахтёр не говорит: сижу на углях! Даже ассенизатор не говорит: сижу на говне! — хотя и сидит. Охотно сидят на золоте!».

Кафедра инфекционных болезней располагалась на проспекте Айни, у поворота на аэропорт. Это было то место с парком, где я хотел когда-то провести ночь с работницей завода Таджиктекстильмаш. Времена меняются, и теперь я уже сюда пришёл не с одной, а со многими женщинами и даже мужчинами, которые имели разные наклонности, как Петя Мулюков. Петю тянуло не только к «приставучему» Гене Мешкову, но, как оказалось, и к сметане. Где бы мы ни бывали — Петя сразу искал буфет, поесть! И здесь такой оказался для медперсонала. В инфекционной больнице всем надо маски носить — ходить в марлевых намордниках, привязав их тесемками: верхние за ушами, нижние — на шее. Здесь разные отделения: менингитное, гриппозное и другие, где «летала» т. н. воздушно-капельная инфекция. Конечно, маску надо натягивать, как противогаз в армии при газовой атаке, при входе в отделение, а не на улице, тем более в буфете. Развязываешь верхние тесёмки и оставляешь маску висеть на шее, открыв рот, нос и даже подбородок. Петя так привык к маске, что зашёл и в буфет с завязанной маской и, купив стакан сметаны, стал за высоким столиком и приготовился её пить. Заботливая Ася посоветовала ему снять маску. «Зачем, оставь её! — настаивал я. — Здесь же инфекционная больница, и я бы тебе советовал сметану для безопасности через маску пить!». Петя не сразу, но всё же сообразил, что сметана через маску в рот не попадёт: «Да, ну тебя, вечно что-нибудь такое придумаешь! Сам пей сметану через маску!» — возмутился Петя.

Нашей группе повезло — её вёл «сам» доцент кафедры — Вайнштейн, 50-летний еврей, близорукий, в очках, с небрежно надетой медицинской шапочкой, похожий на шахматного гроссмейстера Ботвинника. Он начал занятия оригинально: «Сейчас я вам покажу больного, а вы ему поставьте быстро диагноз! — сказал он, лукаво улыбнувшись. — Затем мы обсудим эту болезнь». Надев маски, зашли в отделение, расположенное рядом с менингитным. «Осмотрите этого больного, — предложил Вайнштейн, указав на одного несчастного. — Естественно, историю болезни я вам не показываю. Сами соберите анамнез, осмотрите больного, и потом поставьте диагноз, как мы это сделали на кафедре. У нас, скажу честно, ушло на это две недели! Пришлось много разных анализов сделать. А вы ведь очень умные! — ехидно улыбнулся Вайнштейн. — Поэтому поставьте диагноз за полчаса! Профессор и вся кафедра за две недели, а вам надо за полчаса! — продолжал из нас делать дураков Вайнштейн, но затем успокоил: — Конечно, я не ожидаю от вас диагноза, мы просто обсудим интересный случай!» — пообещал Вайнштейн и откланялся.

Осмотрев больного, я выявил выраженную желтушность кожи и слизистых покровов. Я взял на себя функцию собрать анамнез — стал больного расспрашивать о начале болезни и ее дальнейшем развитии. Если я умолкал, то и другие задавали вопросы. Больной рассказал: болезнь началась, как грипп, с лихорадки, ломоты в теле, костях, мышцах, отсутствия аппетита. Затем присоединилась тошнота, боль в животе и, наконец, появилась желтуха. Неделю лечили как болезнь Боткина и, наконец, перевели в это отделение. Осмотрев и прощупав больного, определил увеличенные шейные лимфоузлы, увеличенную печень, селезёнку. Потоптавшись около больного, все с растерянным видом побрели в учебную комнату на встречу с доцентом Вайнштейном, который спросил: «Ну, что думаете? Какой диагноз?» — чтобы показать, какие мы дураки и как сложна бывает дифференциальная диагностика.

«Даже профессор, имея все данные обследования, затруднился с диагностикой, две недели гадал. Что же у этого больного? — лихорадочно думал я. — Ясно — желтуха отпадает! Что у него выражено — это увеличенные лимфоузлы. Этот симптом бывает при многих вирусных заболеваниях — краснуха, корь, например. У него также следы и остатки сыпи на лице и на теле. Печень увеличена, и желтуха — этот симптом может сопровождать любую вирусную инфекцию как осложнение. Возможно у него такое относительно редкое заболевание как инфекционный мононуклеоз, вызываемый вирусом, с характерными изменениями крови? Иногда путают даже с раком крови — острым лейкозом. Но анализы Вайнштейн нам не показал, это только для профессоров, чтобы легче им диагнозы ставить! А у нас только цикл начался, мы ещё ни одной темы не прошли, только одну лекцию по брюшному тифу прослушали».

«Ну, что?! — всё больше распалялся доцент, радуясь нашему общему молчанию. — Давайте, давайте! Не бойтесь! Не знаете — всё равно пробуйте, говорите! Мы же гадали целую неделю! Не бойтесь ошибиться, не стесняйтесь, главное, соображайте, стройте предположения! — уже настаивал Вайнштейн. — Главное — я хочу научить вас думать!».

«У больного, — тихо произнёс я, — инфекционный мононуклеоз». Все посмотрели на меня, а Ася, не выдержав, рассмеялась: «А, что это такое? Я вообще не слышала о такой болезни», — спросила она меня. За Асей рассмеялись и остальные в группе. Только Ванштейну, как я заметил, стало как-то грустно, ему явно «нездоровилось»! Он замолчал, как бы окаменел, как будто током «шибануло»! «Вы что знаете больного?» — выдавил он из себя. «Только что познакомился», — сказал я, чувствуя себя так же, как тогда, в гостях у Пшезмирского, с гаданием по фотографии. «А откуда вы слышали про инфекционный мононуклеоз?». — «Читаю книжки, я ведь готовился к циклу инфекционных болезней, чтобы иметь общие представления о болезнях», — сказал я скромно. «Ну, ладно, — упавшим голосом сказал Ванштейн, — у больного, как ни странно, действительно инфекционный мононуклеоз», — посмотрел он на меня с укором, за то, что я разрушил все его планы на занятие, и сделал занятие уже неинтересным, без интриги. Доцент на меня просто обиделся за моё «свинство» и за то, что поставил всю кафедру в дурацкое положение. Они ставили диагноз две недели, а какой-то студент-выскочка — справился за 15 минут! «Идите, — сказал Ванштейн, отпустив нас на пол часа раньше домой, — готовьте к следующему разу инфекционный мононуклеоз».

Кроме инфекционных болезней у нас появился еще один интересный, и главное, полезный цикл: «Стоматология и зубные болезни». Цикл по стоматологии был очень коротким, но удалось очень полезное дело сделать. Во-первых, я научился, как у больного зуб «отобрать»! А во-вторых, у Пети Мулюкова один зуб «вышибить»! Нашей группе опять повезло, занятия вёл сам руководитель цикла — кандидат мед. наук Ибрагимов. Это был сорокалетний, высокого роста черноволосый атлет с волосатыми руками. У него рукава халата были засучены до локтей, что указывало на жажду деятельности. После теоретической проработки учебного материала решили перейти к практике. «Заводите больных!» — велел ведущий стоматолог города и республики. Ввели первую жертву — 50-летнего мужчину. «Так, придётся зуб убрать!» — приговорил его тут же наш учитель. «Как?! Вы же сказали в прошлый раз, что лечить будем!» — слабо возразила «жертва». «А сегодня вижу, что рвать будем!» — поставил его на место наш учитель, который хотел дать нам возможность поучиться рвать зубы, и этот больной как раз оказался кстати. Ведь не каждый даёт у себя зубы рвать! «Я умею и под гипнозом производить экстракцию зубов! — так красиво назвал удаление зуба у этого больного наш учитель. — Но сейчас мы сделаем это под местной анестезией». — «А давайте под гипнозом!» — обрадовались все, желая полное удовольствия от зрелища получить. «Нет! — отрезал чуждый романтике больной. — Не хочу под гипнозом!» — капризно добавил он.

Наш учитель уважил его желание, сделав ему два укола большим шприцом в челюсть. «Кто хочет? — спросил нас учитель, когда больного отправили за дверь ждать полной анестезии. — Через 15 минут привести больного! — скомандовал учитель медсестре. — Кто хочет?» — спросил он ещё раз нас. Все переглянулись — желающих не было. «Я ведь хочу, чтобы вы поучились. Я-то умею, а вам надо учиться, хотя вы и не будете стоматологами, но уметь надо. И этого больного я из-за вас подготовил к экстракции». — «Хочу!» — твердо произнес я, т. к. хотел всё знать и уметь. «Ну, тогда вот что! Я начну, открою рот больному, постучу по зубу, проверю уровень анестезии, а потом скомандую больному: открыть пошире рот! Обычно, открыв рот, больные закрывают глаза. И тогда вы, — сказал мне наш учитель, — подойдёте незаметно, сбоку вот с этими клещами! Захватите зуб и будете его удалять, как я вас учил. Вначале слегка расшатаете, затем покрутите его в одну и другую сторону. И почувствовав, что зуб зашатался, удаляйте!» — вооружил меня стоматолог клещами и планом «по взятию зуба» у больного. Теперь я уже знал, как «взять зуб» у больного, теоретически. Предстояло на практике у него «отнять зуб», который, судя по его поведению, он неохотно отдавал. А если «жертва» подготовки специалистов по «отбору зубов» у населения еще увидит, кто у него зуб «отбирает», чего доброго, придет в ярость! Ввели больного, я встал недалеко от кресла с клещами, спрятал их за спину и безучастно смотрел в окно, чтобы не спугнуть больного. Всё шло, как «по писаному», и наконец больной действительно закрыл глаза, как при сексе, но скорее, не от удовольствия, а возможно, от страха! И тогда я понял — настал мой черёд действовать! Очень тихо подкравшись сзади к больному, всадил ему клещи в рот и крепко ухватился за зуб! Стал его крутить, вертеть и шатать, как учитель научил. Крепкий орешек оказался! Мог бы ещё долгие годы верно упрямцу служить, но видать, не судьба! Наконец, «крепыш» сдался — затрещал и зашатался! Тогда я и стал его что есть силы тянуть на себя, на всякий случай придерживая голову больного, чтобы не оторвать ее от шеи вместе с зубом! И тут недоверчивый упрямец почему-то открыл глаза! Видать, что-то заподозрил, что в других — чужих руках! Или, как в сексе — удовольствие уже закончилось? Он на меня смотрел явно с ужасом в глазах, однако, к счастью, говорить не мог. И тут наконец зуб сдался, и я его гордо вытянул изо рта! Как и положено, показал торжественно больному, какой зуб у него отобрал! Больной почему-то на меня обижено смотрел, как будто я у него три рубля украл! А учитель — молодец — «вовремя» его отвлёк: «Вот видите, как всё прекрасно получилось! — сказал он. — А вы боялись, всё уже позади, у вас уже нет плохого зуба! Приходите еще завтра, посмотрим, как ранка ваша — место, где торчал этот плохой зуб — затянулась. Может, еще что-нибудь полезное сделаем — остальные зубы проверим и полечим!». Ничего не ответив, больной ушёл.

«Придёт, никуда не денется! — улыбнувшись, уверенно сказал учитель. — Наша клиника — известная и единственная в городе, и расположена удобно в центре!». «Действительно, удобно, — подумал я, — не надо далеко ехать». — «Ну, что?! — рассмеялся стоматолог, не успокоившись на достигнутом. — Давайте, если у кого-то зуб болит или удалить надо, сделаем! Это лучше, чем к простому врачу обратиться», — сказал нам учитель, ободряя и подталкивая, желая нам еще больше показать и большему поучить. Все молчали, никто не рвался в освободившееся зубоврачебное кресло. Возможно, из-за того, что все были впечатлены тем, что только что произошло с мужчиной 50 лет, у которого я отобрал зуб. И тут тишину нарушила, как всегда, общественница Аська: «Петька, а, Петь! — обратилась она к Мулюкову, спрятавшемуся почему-то в угол. — Ты, Петя, что спрятался и молчишь?! Ты ведь вчера говорил, что у тебя зуб болит и, наверное, у тебя его вырвут! Давай, Петька! Что тебе в поликлинику идти! Сейчас разом и избавишься!» — предложила ему Ася путь к исцелению. «Нет, нет, уже не болит! — явно обманывал побледневший Петя. — Уже совсем не болит!» — для большей убедительности повторил жалобно Мулюков. «Да ты боишься! — поддержала Аську Букашкина. — Давай, давай Петька!» — поддержала вся группа. «Давайте, садитесь!» — властно сказал учитель Пете, указав на кресло. Это Петя не смог уже проигнорировать, желание учителя было для него святым законом. Молча, послушно сел Петя в кресло, зло почему-то посмотрев на меня, как будто это я предложил ему — в кресло! А может, он что-то плохое и предчувствовал? «Не бойтесь! — бодро и весело приободрил Петю учитель. — Для меня удаление зуба — рутина! Я сложные операции на челюсти делаю! Вам повезло — вы попали в хорошие руки!». — «Может, лечить зуб будем?» — как тот упрямый больной, робко спросил Петя, поняв, очевидно, что его судьба решена, и все это поняли.

Учитель уже приговорил его зуб, только какое-то чудо могло спасти Петю — землетрясение, например, в 10 баллов! Но этого, к счастью, не произошло, и учитель взялся крепко клещами за Петин зуб, обхватив Петину голову, на всякий случай, левой рукой, как в борьбе самбо! «Сейчас, один миг!» — сказал учитель и все ясно услышали, как Петин зуб треснул. «А-а-а-а-а!» — завопил Петя. Учитель рванул ещё раз и достал из Петиного рта кусок крепкого, бывшего, обломавшегося зуба! Было видно — это слегка озадачило учителя и даже немного опозорило, и он слегка растерялся! Однако учитель быстро собрался и как можно бодрее, но не как до этого, сказал: «Ничего страшного! Оставшийся обломочек мы сейчас легко уберём», — при этом взяв со стола зачем-то большое зубило. Ужас в Петиных глазах видели все! Он, в отличие от того упрямого мужчины, смотрел и видел! «Ничего не бойся, сейчас!» — продолжал приговаривать учитель, приставив зубило к Петиному «половинному» зубу и дав мне незаметно в руки молоток! Я стоял ближе всех, рядом с Петиным ртом — сбоку, и смотрел — учился. Это оценил по достоинству учитель, именно мне он доверил, дал в руку молоток — стальной, тяжёлый, блестящий, никелированный! До этого я только слесарный в руках держал, и пару раз столярную деревянную киянку — отец дал подержать. А тут — медицинский молоток! Стало приятно за доверие! Только Петя на меня уже не зло, а перепугано смотрел — на молоток в моей правой руке! «Так вот почему он на меня зло посмотрел, когда садился в кресло! Почувствовал, наверное, „провидец“ — учитель мне доверит», — понял, я. Учитель сделал мне, незаметно для Пети, знак, приглашая меня ударить по зубилу, приставленному к зубу Пети! Что я с удовольствием и сделал, хотя и осторожно. Тогда учитель меня знаком ободрил, мол, не деликатничай, не стесняйся, посильнее, не скромничай, вышиби у него зуб! И работа закипела, каждый делал своё дело. Учитель зубилом, я молотком лупил по зубилу, зубило лупило по Петиному зубу, а учитель держал Петю ещё за голову, чтобы тот не сбежал! Петя вопил, как «недорезанный», метался! Но у учителя была крепкая хватка! Я так увлёкся, что учитель меня даже остановил: «Всё, всё, хватит, по-моему!» — и, достав какой-то крючок, не отпуская Петину голову, всё-таки выковырял у него изо рта обломочек. «Ну, вот и всё, — сказал он гордо, — а ты боялся! Вот смотри, кто тебе столько неприятностей доставил! — показал он обломок Пете. Но Петя почему-то посмотрел не на зуб, а на меня. — Теперь всё позади, отмучился — и ему скажи спасибо! — указал учитель и на меня. — Неплохо лупил!» — засмеялся учитель. «Да, утомился немножко, — оправдывался я, — но делал охотно!». — «Есть еще у кого проблемы? — поинтересовался неутомимый учитель. — В общем, — подвёл учитель черту, — практическую часть вы видели, как работается. Почитаете теорию и, я надеюсь, что все получат зачёты. А им двоим я уже сегодня зачеты поставлю! — указал он на Петю и на меня. — Они честно свой зачёт заработали!». — «Спасибо», — невнятно поблагодарил Петя учителя. «Спасибо! — остался доволен и я. — Ещё она заслужила за инициативу!» — указал я на Асю. «Учтём и её заслуги на зачёте», — по-доброму улыбнулся учитель.

«Мы обнаглели», — объявила мне Разумова после того, как я вышиб зуб у Пети Мулюкова. «Что ты имеешь в виду? — не понял я её заступничество. — Что, напрасно я у Пети зуб вышиб?!». — «Нет, это ты сделал правильно — он заслужил. Просто я беременна». «Почему же ты наглела? — спросил я у неё. — И уже второй раз, первый раз — еще на втором курсе!». — «Что мне сейчас делать?» — спросила «наглая». «Ну, пятый курс — не второй, тогда я бы не смог учиться. А сейчас, думаю, осталось немного доучиваться, и я свои обещания выполняю — рожай!». — «Тебе легко сказать — рожай!». — «Ну, это уж я за тебя не сделаю! Раз уж ты обнаглела, — продолжил я, — то пойдём во Дворец бракосочетания, напротив ЦК Партии, разведаем там обстановку!».

Не могу сказать, что нас встретили там с распростёртыми объятиями. Очередь, как будто мясо продают! Заполнили заявки. Тут нам объявили, что месяц надо подождать. Кто первый раз женится — месячный срок на выдержку! «Да мы уже 5 лет друг друга знаем, что нам ещё месяц испытывать! Я уже 5 лет её испытываю, ничего не сломалось, служит исправно!» — пытался убедить я бюрократку. — «Нет и нет». — «Да пошли они к чёрту! — одновременно произнесли мы. — Чтобы мы их просили! Распишемся в районном загсе», — и тут же разорвали наши заявления и выбросили их в мусорку. «Ну что ж, — сказали мама и папа, — она неплохой человек и к тебе неплохо относится, — объявила мама, — следит за тобой». — «Это не всегда хорошо», — возразил я. «Да, — поддержал брат, — можешь! Ты её уже знаешь 5 лет, она нормальная! Расписывайтесь в Железнодорожном районе, недалеко от прокуратуры, рядом с кинотеатром „Хроника“». — «Он на тебе никогда не женится!» — сказала Разумовой её мама. «У нас очередь, — сказала работница лет 25-ти в Железнодорожном загсе, — только через 2 месяца возможно». — «Что, у вас весь район хочет жениться?!» — спросил я. «Мужчина, не умничайте!» — возмутилась загсовка. «Радовались бы, что к вам приходят!» — сказала Разумова, осмотрев невзрачную контору. «А вы не хамничайте, женщина! — ответила работница загса и добавила: — Не мешайте работать, разводятся и женятся всякие по сотни раз и хотят быстро!». — «В этой конюшне расписываются только „повторники“, поэтому так и разговаривают. Молодожёны во Дворце бракосочетания расписываются, но и там не лучше общество, — сказал я. — Пойдём в прокуратуру, эта хамка в один момент сейчас ласковее станет». — «На когда записались?» — спросил брат, закончив разговаривать по телефону. «Ругается, сволочь, говорит: занято, мест нет! Очередь, как за мясом!» — сказал я. «Ты посмотри, какой наплыв! — удивился брат. — Ладно, позвоню начальнику Железнодорожного РОВД, пусть туда наряд милиции направит на её задержание. Здравствуй, Карим Рахимович, у меня к тебе просьба: знаешь работников загса в твоем районе, брата не хотят женить, очередь большая. Ускорь, спасибо и тебе, через час позвоню. Сделал, — успокоил брат, — поженят. Ну, всё! Идите туда снова, — сказал он нам после повторного звонка в милицию, — сейчас, надеюсь, она будет ласковее». Ласковее работница не стала, но сговорчивей: «Я ведь вам сказала, что все дни заняты, а вы не поверили, в милицию пожаловались! Хорошо, приходите в субботу — через неделю, в 12 часов». — «А вы работаете в субботу?». — «Мужчина, не умничайте!» — вновь случился рецидив у служащей. «Ну, всё, теперь нужны свидетели, я возьму двоюродную сестру», — решила Разумова. — «А я — родного брата, двоюродных нет, во всяком случае, в Душанбе, они у меня только для дипломного проекта в техникуме годятся».

В субботу все четверо с цветами явились в Железнодорожный загс, вернее, к его дверям, т. к. он был закрыт, но согласно объявлению, в субботу работал. Никто не явился на работу, кроме нас, расписаться. «Вот мерзавцы!», — сказал брат, и мы согласились с ним. «И начальник милиции тоже сволочь! — сказал я. — Он не так с ней разговаривал, наверное, сказал просто, что я пожаловался. Не просил это для него сделать». — «Ничего, с ним я рассчитаюсь! — пообещал брат. — У нас есть на них уголовное дело о взятках». — «И эту сволочь завтра посади за развал советской семьи! Ну ладно, мне всё с третьей попытки удаётся, как защита диплома. У меня есть ещё одна попытка в Октябрьском загсе», — успокоил я Разумову. Этот загс был уже по месту моей прописки, через дорогу от моего дома на Северной. «Хорошо, — сказали в загсе, — приходите в среду на следующей неделе — распишем». — «Вот это другое дело — лучшие люди! Я же сказал, что третья попытка — это моя! Ты мне так же тяжело даёшься, как и диплом в машиностроительном техникуме», — сказал я Разумовой, чем немного её обидел, но только слегка. В назначенный день пришли в том же составе, только цветы пришлось другие купить. Кроме «росписи», нас ещё и сфотографировали, и мы пошли вчетвером есть шашлык. Свадьбу решили не делать, чтобы не ставить четырёх евреев в положение меньшинства, т. к. кроме нас с братом и папы с мамой, никого из подходящих родственников в Душанбе не было, а у Разумовой — куча! При желании, она могла бы собрать человек до ста и более — целую роту! Это четыре еврея, в три раза меньше воинского отделения, не выдержали бы, и она с этим тоже согласилась. На следующий день — в четверг — в институт Разумова уже пришла еврейкой, с моей фамилией и с обручальным кольцом. «Ты что, замуж вышла?!» — воскликнули все, кроме местных. «Да», — скромно ответила жена. «А кто муж?!» — взволновано спросила Ася, и остальные живо заинтересовались. Жена кивнула в мою сторону, и я кивком головы подтвердил, что это так. Кольцо я не носил — оно мне просто не шло, становился похожим на какого-то ботаника. «Вот молодцы!» — подпрыгнула от восторга Ася. «Да ну тебя, Аська, не мешай читать! — углубился вновь Петя Мулюков в книжку, готовясь к зачёту по стоматологии. — Сейчас будет спрашивать этот, садист какой-то!». «Так он же тебе за зуб зачёт засчитал!» — напомнила Ася. «А вдруг не поставил?» — вздохнул Петя. Видать, слишком уж его напугал стоматолог. «Ничего никому не сказали!» — помрачнела Букашкина, и все остальные обиделись, что мы поженились, и надулись. «Мы и сами не знали, что поженимся, только с третьей попытки удалось», — объяснил я.

 

Глава 16

Жена стала беречь и растить свой живот, и меньше учить. Чувствовалось, учёба её интересовала с каждым днём всё меньше. Она готовилась стать матерью после того, как второй раз «обнаглела» и забеременела. А я готовился стать врачом, вернее, врачом я себя уже чувствовал, нужен был диплом. Пока каждый будет жить у себя дома — решили мы, т. к. денег не было, чтобы квартиру снять, а в кибитку не хотелось. Это было бы для меня травмой, а быт определяет сознание, по выражению примитивных «марксистов»! Кроме того, предстояло ещё одно испытание после сдачи летней сессии — прохождение воинской службы, принятие присяги в полевых условиях учебного военного полигона Ляур. Для студентов мединститута это означало два месяца воинской службы! Для студентов сельхозинститута и политехнического ещё хуже — три месяца! После военной присяги и воинской подготовки вместе с дипломом получим военный билет и звание лейтенанта. И в случае войны уже не пропадёшь, пойдёшь на фронт обеспечивать войска медпомощью. Будешь решать вопрос: кто нуждается в медпомощи — это те, кого можно будет ещё на фронт отправить! А тот, кто тяжело ранен — нуждается только в уходе. Это означает, что он вскоре уйдёт к доценту Грызлову «на уход» и пополнит список т. н. безвозвратных, санитарных потерь. Но в любом случае — это означает, что врач ничего не должен для раненого делать — пусть сам, если сможет, выживет! После института ты уже старший врач полка. В мирное время, если не удастся отмазаться, то каждые три года будешь призываться: на месячные, двух- или трёхмесячные военные сборы. Неплохо, если это в Душанбе, тогда не хуже, чем работа, если работу не любишь. Хорошо было бы для меня тогда, когда я на заводе работал, но тогда я не был лейтенантом. А работа врачом, конечно, лучше, чем военная подготовка! Служба в Ляуре, по рассказам, была не мёдом: июль месяц и август, жара +45–50 °C в тени, отсутствие водопровода, одна фляга воды на день и то, что с едой. В такую жару еще бегать в противохимической защитной одежде, в противогазе — не все выдерживают такую подготовку. Тем более что в Советской Армии главный поставщик калорий для солдат — это хлеб. А здесь еще и вода отсутствует. Но, по убеждению советской военной медицины, чем меньше пьёшь в жару и в походе, тем лучше, т. к. лишняя влага всё равно потом выводится, и только пить еще больше хочется. Мне предстояло как бы пойти на войну, на фронт! И жене было у себя дома лучше, чем у моих родителей, без меня. Женитьба для женщины, что дрожжи для теста! После женитьбы живот у Разумовой вдруг стал расти, как на дрожжах! И, наконец, до того разросся, что пришлось ее отправлять в роддом!

Что-то надо было с животом делать! Конечно, я ежедневно после занятий приходил в роддом, в котором у нас до этого на четвёртом курсе был цикл по акушерству и гинекологии. Первый роддом — лучший в городе и республике. Был ещё и второй, но первый был базой кафедры, поэтому он был настолько хорош, что охранялся от будущих отцов, как военный объект! Будущие матери, как заключённые, выглядывали из окон, в лучшем случае — из открытого окна. А будущие отцы — снизу кричали, спрашивали, что да как. Зайти внутрь нельзя было, чтобы с собой не принести жене какую-нибудь заразу, что скажется на потомстве. А т. к. кричали снизу и сверху, все одновременно, то попробуй узнай, кто тебе отвечает — твоя ли жена, твой ли муж? Так можно понять, что твоя родила уже, а окажется, что это сделала её соседка. По телефону информация тоже ненадёжная. Кроме того, что приходил в роддом, ещё и звонил по вечерам — вдруг, пока ты дойдёшь до дома, жена уже тебе что-то родит?! И действительно: «Ваша жена родила», — согласилась дежурная по телефону. «Кого?! — нетерпеливо заорал я в трубку. — Мальчика или девочку?». — «Сейчас посмотрим, — сонно отреагировала справочная служба, — и то, и другое». — «Как и то, и другое?! — переспросил я. — Она что, близнецов родила?!». Стоящие рядом мать и отец успокаивали меня: «Может, так даже лучше — за один раз». Быстро одевшись, помчался в роддом, жена стояла уже на балконе. «Поздравляю!» — крикнул я. «С чем?» — поинтересовалась она. «Ну, ты же двойню родила!». — «Тройню», — показала она мне три пальца. «Да ты что — серьезно?! — испугался я. — Ты что, опоросилась, что ли?! Говори серьезно, кого родила!». — «Ты что, издеваешься! — возмутилась жена. — Ничего я ещё не родила, у меня даже ещё схватки не начались!». Но всё же, через пару дней это произошло. «Если на стене висит ружьё, то оно обязательно выстрелит»! И в этот раз жена действительно родила мальчика, 51 см — 3 кг весом, и, к её радости, а ещё больше — моей, на меня похож! Что, конечно же, лучше, чем если бы на соседа. Принёс цветы и Советское шампанское. Обменялся с акушеркой товаром — она мне сына, завёрнутого в пелёнки, а я ей — конфеты и шампанское. Взяв сына на руки, сразу почувствовал себя отцом и ощутил ответственность за него. Поехали сначала ко мне, показали сына моим родителям, а затем доставил жену и сына к ней домой. Оставил сына и жену у её родителей, без желания. Домой уехал неспокойным. Каждый день после занятий приезжал к сыну и жене, и только вечером возвращался к себе домой.

С этого момента я взял на себя полностью проблему обеспечения санитарии и гигиены. Все, что связано с кормлением, уходом за сыном, решалось мной. Жена не сопротивлялась, выполняла мои указания, это её и «спасло»! Я оказался сверх-беспокойным отцом. Посуда, соски — все должно было содержаться в полной стерильности, ополаскиваться каждый раз кипятком. У меня из головы не выходил грудной ребёнок, умерший от диспепсии, когда мы проходили практику на 4-ом курсе в Ленинском районе. Перед глазами кафедра детских болезней, где в морге видел детские трупики и лазящих по ним мух. В мухах, как раз, и не было недостатка в доме родителей жены, с туалетом во дворе и другими «удобствами» на улице. Я еще не прибыл в Ляур, но мне уже не терпелось как можно скорее из него вернуться. Я боялся, что за время моего отсутствия, пока я там буду 2 месяца, может что-нибудь нехорошее произойти! Но «фронт» надвигался всё ближе. И, наконец, собрав всех мужчин курса во дворе института, всех, кто не подлежал по медпоказаниям освобождению от воинской обязанности, на автобусах повезли на полигон Ляур. С нами были уже не просто офицеры военной кафедры — штабные писари, а настоящие «полководцы», «маршалы», «главнокомандующие армией»! Они были злобными хамами, а мы стали в один миг солдатами в полной их власти! После построения на плацу была дана команда: по «боевым машинам» — автобусам! Одно дело слышать о Ляуре, а другое дело — увидеть и поучаствовать там! Доехали за полтора часа, недалеко от Душанбе по расстоянию. Первым делом на местном складе всем выдали форму с учётом воинских званий, кто в армии служил. Среди нас появились солдаты, ефрейторы, сержанты и даже старшины-«сундуки»! Ярко-рыжий, длинный, похожий на аскариду, только что вылезшую из кишечника и не успевшую ещё от дерьма отряхнуться, староста курса Калондаров получил погоны старшины, допотопное звание, которое в современной армии уже отсутствовало. Поведение и без того злобного дурака Калондарова стало еще более дурацким и злобным. Он стал себя вести так, как будто получил звание, по меньшей мере, генерала. На построении, перед столовой и после столовой — перед туалетом, заставлял своих сокурсников по часу терпеть голод, жару и сдерживать физиологические потребности. Его рвение нравилось офицерам кафедры, которые себя маршалами чувствовали и мстили за свою несостоятельность в армии! На военную кафедру служить отправляют никчемных офицеров. Сразу стало видно, кто как себя будет вести после института и вёл бы себя во время войны! Ляур представлял собой выжженное серое пространство с жёлтой сухой скудной травой, холмистой местностью, несколькими арыками с грязной, непригодной для употребления водой. Длинные, барачного типа железобетонные строения — казармы. 300 курсантов были разбиты на три роты, по три отделения в каждой.

Невдалеке стояли отдельные постройки для офицеров, рядом душевая, похожая на дворовой туалет, душевой бак литров на 50 воды, которая нагревалась от солнца за день. Поэтому «товарищи офицеры» могли только вечером свои телеса намылить и смыть, если воды хватит. Самым спокойным был зав. кафедрой полковник Зинченко. Ещё одним «тихо помешанным» был майор Крошкин — алкаш. Ему было всё равно, что делается на «фронте», но т. к. с выпивкой было хуже, чем в Душанбе, то он становился всё более раздражительным. Самым злобным и рьяным оставался полковник Игнатов, которого кто-то «обманул», по-видимому, что он похож на маршала Жукова. В особенности он усердствовал по вечерам, на вечерних построениях, заставляя маршировать на плацу по два часа до полного изнурения студентов, укорачивая им ночной сон. Студенты, курсанты-медики — будущие врачи, занимались тем, что воровали друг у друга сапоги, ремни, головные уборы-панамы, гимнастёрки, штаны т. е. всё, что снималось на ночь. Таким образом, с каждым днём всё большее количество курсантов ходило без ремней, гимнастёрок, сапог и переходило на кроссовки. «Студенческая армия» становилась всё больше голой и разутой. Спасало то, что в связи с климатическими условиями разрешали ходить в одних брюках без гимнастёрки. Около столовой стояла цистерна с привозной водой, и у кого была фляга, имел право заправить её один раз в день, после обеда.

Метрах в 200 от наших казарм располагались две постройки, где находились местные офицеры полигона. Они нас не касались, они занимались обеспечением полигона боеприпасами, обмундированием, а главное, употреблением алкоголя, и трезвыми не бывали. Одновременно с нами на полигоне располагались студенты политехнического и сельхозинститута. Их служба была ещё более зверской, с ночными учениями. Их готовили офицерами-строевиками, и подготовка их продолжалась три месяца, в отличие от нашей — двухмесячной. Меня назначили санинструктором, моим начальником стал капитан Синицын, похожий на солдата Швейка. Он был, по крайней мере, по отношению ко мне терпим, но свиреп к солдатам, которых я выбирал в помощники. Моей обязанностью было следить, как и вытекает из должности, за санитарным состоянием полигона. Не должно было быть мух, тараканов! Всё ползущее, летающее подлежало истреблению. Для этого я не жалел хлорофоса, и он обильно распылялся, и больше всего в столовой. Пол, деревянные столы, стены, были мокрыми от хлорофоса, и это вызывало восторг у начальника кафедры Зинченко. «Вы очень исполнительный, добросовестный и трудолюбивый! — открыл он мне новость, в которую не поверили бы мои прежние заводские начальники. — Мы ещё никогда не имели такого делового и ответственного санинструктора, разрешаю вам пользоваться офицерским душем!». И в остальном я был на равных с офицерами. Мне не надо было участвовать в построениях, в марш-бросках в противогазе, резиновом костюме химической защиты. Только в стрельбах принимал участие. Это я делал с удовольствием и успешно, за что был отмечен на доске отличников боевой подготовки. Из автомата по мишени выбил больше всех очков: только десятки и пару девяток. С пистолетом дело было хуже. У меня был вообще плохой опыт с пистолетом — даже ногу себе перед институтом прострелил! Для стрельбы из пистолета нас отвезли на полигон, где нас уже ждало несколько машин скорой помощи. Это означало, что больше всего случаев происходило во время стрельбы из пистолета. И в этот раз один из курсантов поинтересовался у рядом стоящего офицера: «Куда стрелять?» — повернувшись к нему и развернув в сторону офицерской груди пистолет, что повергло офицера в панику. Выстрел, к счастью, последовал в сторону мишени, но мимо. В офицерскую грудь, скорее всего, попал бы. Я тоже не добился больших достижений, но в мишень из пистолета Макарова попал. Пистолет — личное оружие и не имеет большого значения в боевой обстановке. Но попасть в рядом стоящего офицера — может. Должность санинструктора давала мне ещё одно право — обедать с офицерами до прихода в столовую солдат. Офицерская столовая была в соседней комнате, а солдатская — большое помещение с длинными столами на всю длину комнаты и деревянными скамейками вдоль.

Дежурные ставили на стол несколько котлов с мясом и гарниром за полчаса до прихода солдат. Мне не хотелось ставить себя в особое положение по отношению к другим студентам, и я приходил вместе со всеми, пока не познал животные инстинкты сокурсников, большинства, по крайней мере! Каждый день был другой дежурный, а сегодня им был сосед по дому — племянник профессора-хирурга Кадыров. Таджик, говорящий без акцента по-русски и интернационально воспитанный. Я не смотрел, что он мне кладет в миску, и к другим в миски не заглядывал. Считал, что дежурный всем раскладывает еду в миски одинаково. Не меньшее значение, чем мясо, имели компот и кисель, которые тут же выходили потом в 45-градусную жару. Бетонное помещение, насыщенное, к тому же, парами хлорофоса и усеянное мушиными трупами на полу, раскалялось как печь. Я своё дело всё же делал добросовестно, живых мух не было, они были в живом виде ликвидированы! Начали есть. Моё внимание привлекла перепалка на таджикском языке между дежурным Кадыровым и остальными «боевыми товарищами». Несколько раз услышал на таджикском часто произносящееся мое имя. Вопросительно взглянул на дежурившего Кадырова. «Они меня ругают за то, что я тебе, как они считают, много мяса положил в миску, и компота много налил!» — перевел Кадыров. «Нет-нет, ты не виноват! — успокоили меня „боевые товарищи“. — Это он виноват!». — «Демократия не для моих однополчан!» — понял я. И стал приходить есть до прихода «товарищей по котлу». И только тогда понял, что был излишне щепетилен, что не было оценено товарищами — «сокурсниками по котлу». Все, имеющие хотя бы несколько лычек на погонах и числящиеся сержантами, приходили раньше солдат. Один такой, бывший студент-узбек, а ныне сержант, хотя и младший, пришёл на несколько минут позже меня и, внимательно изучив, что я себе взял, сказал, как бы шутя: «А я возьму себе больше!». Примерно одна треть котла ушла в его миску! Второпях глотая, как когда-то наша собака по имени Динго, в один миг заглотил всю миску, в которой остались только кости. Это единственное, что его всё же отличало от собаки, которая костей не оставляла. И по своей изобретательности он оказался немного развитей дога! Дог бы не догадался до такой его человеческой тонкости, или это догу просто не надо было? «Кости надо выбросить!» — прокомментировал он мне свой мыслительный процесс и, выбросив кости в стоящую около стены металлическую печь — зарыл их! Он скрыл следы своего «обжирания» боевых друзей. «Кушите, пожалиста», — вежливо пригласил он сбежавшихся после построения солдат. У пришедших солдат началась привычная битва за еду. «Хорошо, что я не на войне! — подумал я. — И с ними не в одном окопе!». Пришлось вспомнить тюрьму, где начальник любил повторять: «Мы все едим из одного котла». Здесь тоже все ели из одного котла, только миски были по-разному наполнены, сержанты наполняли себе больше. Отслужив полсрока, решил на побывку на родину отпроситься — на сына посмотреть и узнать, что с женой. Всем известно, чем занимаются жёны, когда мужья на фронте воюют! Мой отец никак не мог забыть, что когда он вернулся с фронта через пять лет, глядевший ежесекундно смерти в глаза, жена его — наша мама, не бросилась обнимать и радоваться его возвращению, как он ожидал. Она довольно равнодушно и даже обижено встретила его — он заставил её пять лет одной растить сына в условиях Казахстана.

Начальник кафедры сделал для меня исключение и отпустил на два дня, что не было предусмотрено планом подготовки курсантов. Я чувствовал, что он не посмеет отказать, так оно и получилось! До Душанбе доехал на попутной машине, первым делом — к жене и сыну. «А, это ты», — слабо узнала меня тёща. Жена, как оказалось, дежурила, где-то подрабатывала. Я смотрел на сына, который мирно в кроватке спал, действительно красив — «хорошая моя работа», не мог я себя не похвалить мысленно. Возможно, на меня в детстве похож? Кто его теперь знает, каким я был, тогда не фотографировали! Но он получился чистенький! Вроде, не дурак, большой лобик, носик не совсем как мой — меньше, но и не такой, как в Воронежской области! Насмотревшись и не желая будить сына, вышел во двор навстречу жаре и мухам. А вот и жена: «А, привет, ты что, насовсем?» — встретила она меня, как мне показалось, равнодушно, как моя мать когда-то отца.

«Наследуются, вероятно, не только гены, но и судьбы», — подумал я. Зато было легче без угрызений совести через полчаса уйти к себе домой. Мои родители и брат обрадовались явно намного больше! Не заметил, как пролетели полтора дня, и отправился назад к месту службы. Хорошо, что не на пару лет и даже не на пару месяцев! Обратно нашёл «еврейский транспорт» — сокурсница с её отцом поехали навестить будущего мужа и зятя — однокурсника Фиму Фланцбаума. Я дал как-то Фиме из своей фляги напиться, и он сказал, что никогда мне этого не забудет. Всю жизнь будет мой благородный поступок помнить! Водой здесь никто ни с кем не делился! Он и навёл меня на свою невесту: «Сможешь с ней вернуться». — «Красивый у тебя сын», — похвалила она меня, увидев в коляске сына, которого я вёз перед отбытием на сборы. Трогательная картинка — солдат везёт коляску с ребёнком, а рядом жена. Замужество делает некоторых женщин гордыми, заносчивыми, повышается их самооценка, и она может подумать, что поспешила и могла что-то получше найти, например, не солдата, а мужа-генерала! В разговорах в машине время, к сожалению, пролетело быстро. И я снова в Ляуре — в суете «однокотловщиков» и «разномисочников». «Как отпуск провели?» — спросил, увидев меня, зав. кафедрой, а другие офицеры встретили, как будто ждали меня, как спасение! Сразу же отметил, что в столовой завелись мухи и единичные тараканы, прогуливались, пошатываясь от остаточного хлорофоса. «Будут ценить! — подумал я. — А то думают, что мухи и тараканы сами по себе сдыхают! Никто не умирает добровольно, даже мухи!». — «Давайте, чтобы к завтрашнему дню мухи исчезли! — предложил капитан Синицын. — А то наш полковник мне уже всякое высказал. Я заставил одного курсанта, — сказал он, — хлорофосом все обработать, но за ними надо следить, они халтурщики, а я не проследил! Да и у вас это лучше получается, надо ведь не только распылять хлорофос, надо знать где!». — «Да, — согласился я, — надо быть умнее мухи». — «Вот именно! — согласился Синицын. — Возьмите вон того кулябца, он, вроде, здоровый», — указал мне капитан на праздно вечером шатающегося и попавшего ему «под руку» двухметрового кулябца из второго потока, которого я только слегка на вид знал. «Товарищ курсант! — скомандовал Синицын. — Пойдите-ка сюда!». — «Чито хочиш?» — на кулябский манер спросил «гигант». «Возьмите-ка на спину этот бачок! — указал капитан на 30-литровый бак с хлорофосом и с трубкой-распылителем. — И обработайте хлорофосом помещение!». — «Э-э-э-э, такой деля не нада», — махнул рукой кулябец и, развернувшись, ушёл. «Стойте, я вам приказываю!» — завопил, как только мог громко, капитан. «Сказал тибэ — не нада такой работ!» — повторил кулябец. «Возьмите, я вам приказываю!». — «Ти мине не приказывай, я тибе не боюс! Приказывай другой, а не мине!». Побледнев от злости и беспомощности, Синицын побежал к полковнику Зинченко жаловаться, пригрозив, что на гауптвахту посадит кулябца. Не было никакой гауптвахты у капитана Синицына или другой возможности наказать кулябца. Я ещё во время посещения воинской части в Душанбе на 3 курсе видел, как солдаты матом кроют офицеров. Преимущественно это были, в основном, кавказцы, и офицеры были бессильны что либо сделать и боялись солдат. Нам хотели тогда показать, как хорошо налажена служба в армии, а показали хаос. «Не связывайся с капитаном! — перешёл я на другой язык с кулябцем, применив психологический приём, чтобы ему было легче свою гордость умерить. — Я знаю, что ты его не боишься, и правильно делаешь, но с другой стороны, зачем тебе проблемы нужны? Впереди экзамены, и из-за какой то мелочи будут неприятности, а через полтора месяца вполне сможешь его послать!». — «Ладна, давай», — согласился кулябец, надевая 30-ти литровый «бачок» на могучие плечи. Впрягшись, как владимирский тяжеловоз, в телегу, пошёл вперёд, распылять хлорофос, как сеятель! А я рукой, по-ленински, указывал ему путь! «Ага, всё-таки испугался!» — обрадовался маленький капитан Синицын, увидев пашущего запряжённого «кулябского тяжеловоза». — «Конечно, испугался, — согласился я, — а что полковник сказал?». — «Чтобы мы сами справились, нет, говорит, у него средств воздействия, кроме педагогических. Эх, была бы это настоящая воинская часть, он бы у меня попомнил!» — мечтательно произнёс Синицын. Сразу вспомнил тюрьму, завод Таджиктекстильмаш, зэка, которого я без проблем посадил в машину и отвёз в тюрьму. «Солдаты не слушаются не потому, что у офицеров власти нет, а потому что мозгов нет, и властью не умеют пользоваться», — подумал я. Но я не собирался становиться офицером и наводить порядок в Советской Армии, и был счастлив, когда настал день сбросить с себя военную робу. Не удержавшись, припрятал панаму, как сувенир, на память. Местные офицеры смотрели на нас с грустью и завистью в глазах, когда мы сбрасывали с себя форму — это я у них чётко в глазах прочитал! Некоторое время ко мне в гости приходил Фима Фланцбаум — мой «однофляговец». Он понял, что такое «фронтовая» дружба, в условиях полигона Ляур, и не мог мне этой фляги с водой забыть. «Я буду всю жизнь это помнить!» — высокопарно пообещал Фима.

«Мне жалко ребёнка», — сказала мама и без моей просьбы предложила жене с сыном перейти к нам жить. Это оказалось кстати, т. к. жена с сыном к этому времени были вытеснены из большой комнаты в маленькую, где до этого размещался её младший 20-летний брат. Он отвоевал себе большую комнату. «Хорошо, что я не на пятилетнюю войну ушёл, как мой отец когда-то, а то кто знает, где оказалась бы жена с сыном? Хорошо еще, если бы в сарайчике на сене», — понял я. В квартире моих родителей вся квартира принадлежала нам. Мама и папа готовы были за внука всё отдать! А мать увидела во внуке как бы копию — продолжение своего любимого старшего сына — моего брата! Её состояние от этого улучшилось. Хотя нам с женой было нелегко — мама зорко следила, чтобы ребёнок получал достаточное количество питания, чтобы он не страдал и не похудел! Отец стал поставщиком детского питания для внука и делал это с большим удовольствием. Мы с женой могли спокойно учиться в институте и не беспокоиться за сына. Ляур меня подсушил, как воблу, и сделал коричневым, под ореховое дерево. Я был доволен своим видом, пока не случилась почечная колика. Отсутствие воды и жара сделали своё дело, у меня образовался камень в почке размером, не позволяющим рассчитывать на то, что он может выйти самостоятельно. Но меня больше беспокоило здоровье сына.

Шестой курс, т. н. субординатура — начальная специализация по выбранному направлению. Решили с женой выбрать терапию для субординатуры. Попали на кафедру профессора «большого» Хамидова. В этот раз нашу группу вёл не памирец, а долинный таджик Ибрагимов — доцент кафедры. Каждый из нас получил по два-три больных, которых мы вели как больничные ординаторы, и по два ночных дежурства. Кроме субординатуры остались ещё несколько повторных циклов: инфекционные болезни и туберкулёз. Туберкулез в этот раз проходили на базе городского туб. диспансера, чтобы знали, что происходит с туб. больными после стационара: их учёт и дальнейшее лечение.

Доцент Ибрагимов был по специальности гематологом. Стационарное отделение и амбулаторный кабинет в Караболо составляли республиканский гематологический центр. Таким образом, «большой» Хамидов отобрал у «маленького доцента» Хамидова, а главное, у его начальницы профессора Мамедовой их «хлеб» — гематологию. Гематологии она обучилась в Москве у главного гематолога Советского Союза знаменитого профессора Кассирского — опять еврей! Доцент-гематолог Ибрагимов раздал нам больных по своей специальности, гематологических. Гематологическое отделение представляло ещё более унылое зрелище, чем онкологическое отделение в 10-ом корпусе. Здесь больные сгорали быстрее, в особенности, молодые больные с острыми лейкозами. Поступил 24-летний больной с признаками гнойной ангины, 40 градусов, лихорадка — оказался острый лейкоз. В течение недели больной умер, не помогли современные методы лечения. На кафедре были необходимые препараты, имелись также врачи с хорошим уровнем знаний, постоянно повышающие свою квалификацию в Москве. У «большого» Хамидова, как и у профессорши Мамедовой из медгородка, работали не только местные кадры, костяк на одной и другой кафедрах составляли русскоязычные, половина из которых были евреи. Таджикские профессора между собой конкурировали, не любили друг друга больше, чем русскоязычных. Русскоязычные не были для них конкурентами, а были тягловой силой. Ассистенты кафедры были самыми бесправными существами! Они имели право только на ежегодную, со студентами, «битву за урожай». Ещё они имели право на организацию всех праздников, дней рождения, торжеств для профессора. Глядя на них, не хотелось оставаться работать в клинике на кафедре. Их работа лишена всякой самостоятельности, они обязаны участвовать во всех обходах профессора. Вот и сегодня профессор — «большой» Хамидов — в составе свиты из двух доцентов, шести ассистентов, зав. отделением, пяти больничных ординаторов, четырёх клинических ординаторов, пяти врачей-интернов, нас — восьми субординаторов, четырёх медсестёр — старшая и три постовые замыкали шествие. В этот раз обход проходил в кардиологическом отделении. Задача профессора — это показать свой высокий уровень и, соответственно, низкий — всех остальных врачей. Он сел у постели больного. В палате находилось четверо больных, трое ожидали своей очереди, когда профессор, идя по часовой стрелке, и их осмотрит и принесёт им спасение. Что должен сделать профессор, чтобы показать своё величие? Он обязан усомниться в точности диагноза, его подправить, ещё лучше — это додуматься до чего-то нового, до чего другие не додумались! Для этого он должен опросить больного, что-то отыскать в его рассказе важное, на что другие не обратили внимание. Ещё лучше, если он сам спросит больного, например: «Когда вы пьёте много кофе, то ходите после этого больше мочиться и не можете спать?». Больной это, конечно, подтвердит, тогда профессор говорит: «Вот видите, это очень важный симптом, показывающий не только хорошее качество кофе, но и повышенную возбудимость вегетативной нервной системы у нашего больного, который, кстати, умудряется в наше сложное время доставать хороший кофе, что указывает на предприимчивость, тщеславие, энергичность больного! Где, кстати, вы кофе достаёте, который нам не удаётся достать?!».

Во-первых, это хороший юмор — профессорский, который показывает, что профессор простой, доступный и тоже нуждается в кофе, и больной может ещё больше улучшить профессорское расположение к нему. Дальше, ощупав больного, простучав, прослушав и осмотрев, профессор просит кого-нибудь из присутствующих то же самое сделать и сказать, что он обнаружил. Даже если кто-то что-то и обнаружит, то будет бояться это показать, чтобы не «выстрелить мимо» и, скорее всего, промолчит. Тогда профессор попросит это других сделать. И после того, как все промолчат, или, что чаще, наглый студент что-то ляпнет, профессор скажет обратное! Например, шум сердца не только систолический, но и диастолический, что указывает на митральный комбинированный порок сердца, а не только на недостаточность митрального клапана, как в диагнозе указано! Кто докажет, что это не так?! Только доцент-некрофил Грызлов может. Но в этот раз больной не спешил к доценту Грызлову попасть. А когда время придет, все уже забудут, что профессор сказал. Затем профессор переходит к анализам и кардиограмме — и там расставляет ловушки для простаков! Наконец, он исправляет лечение, дозировки, некоторые лекарства меняет и в конце ободряет больного, что сейчас у него дела пойдут на поправку! После чего профессор вытирает руки о полотенце со спиртом, которое старшая медсестра наготове держит, и переходит к следующему больному. Больные в состоянии эйфории, в восторге от профессора и плюются в адрес своего врача, доцентов, ассистентов! Все хотят лечиться лично у профессора, а для этого нужно очень, очень много кофе иметь! В этот раз профессор «словил» всех на расшифровке кардиограммы больного. Профессор задал, казалось бы, простейший вопрос: «Что бросается в глаза на электрокардиограмме этого больного?». Конечно, многое что бросалось в глаза, и пойди догадайся, что бросилось профессору Хамидову в глаза? На чём он хочет тебя поймать? Я тоже глянул на электрокардиограмму — через руки и спины рядом стоящих с профессором. Субординаторов всегда оттесняли к дверям. И без них было достаточно много желающих быть поближе к профессорскому телу. Ясно, что ближе всех и рядом с телом были доценты, затем ассистенты и т. д. по рангу.

Это иногда и губило доцентов, т. к. как раз с них и начал в этот раз Хамидов. Вначале он потревожил 1,90-метровую, 45-тилетнюю Михайлову. Крепкая, энергичная, с массой нерастраченной сексуальной энергии! Или то, что она тратила, быстро восстанавливалось. Она, к тому же, готовилась защитить докторскую диссертацию уже много лет. «Что можете сказать, Инна Ивановна, об этой электрокардиограмме?» — спросил её «большой» Хамидов, развернув ленту перед её носом. «Ну, проводимость нарушена», — начала издалека Инна Ивановна. «Что ещё нарушено? — спросил ехидно улыбающийся профессор. — Не бойтесь!» — подбадривал её Хамидов, как студентку, чем ещё больше нагнал на неё страх. «Ну, блокада левой ножки пучка Гиса», — осмелела Инна Ивановна. «Это всё понятно, — сказал Хамидов, — но так ли это все важно для этого больного?». Инна Ивановна после этого напрочь замолчала. «Ну, смелее, Инна Ивановна! Вы в каком отделении сейчас находитесь?!» — совсем сорвал с неё «погоны» профессор. «В ревматологическом, ой, извините, в кардиологическом», — совсем растерялась Инна Ивановна. Чем всех рассмешила, и больше всего пациентов. Все так и покатились со смеху, чем ещё больше сконфузили доцентку Инну Ивановну. И остальных врачей тоже, хотя все криво улыбались и внутренне радовались «большому успеху» Инны Ивановны, но знали — сейчас и «их час пробьёт». «Ну, а вы, Ахмед Ибрагимович?» — перевёл своё внимание профессор на другого доцента Ибрагимова, оставив в покое «нуждающуюся уже только в уходе» Инну Ивановну. Этот доцент оказался мудрее, а главное, имел время подумать и отойти от первого испуга. «У этого больного, — начал по-доцентски Ахмед Ибрагимович, наш учитель, — обратите внимание, — повернулся он к остальным врачам, ассистентам и субординаторам, — и особенно прошу мою группу субординаторов посмотреть очень характерный сегмент ST. Он как бы двуполярный — плюс и минус, что говорит о патологии — нарушении коронарного кровообращения», — стал читать лекцию доцент Ибрагимов профессору Хамидову Исмаилу Хамидовичу, что его и погубило. «Что в первую очередь, и самое главное, указывает на нарушение коронарного кровообращения?» — прервал лекцию Ахмеда Исмаил, задав прямой вопрос «на засыпку». «Сегмент ST!» — настаивал, побледнев, то ли от стыда, то ли от злости, доцент, оттого что профессор его, как студента, экзаменует. — «Ещё что?». Ахмет обиженно замолчал, не желая, очевидно, принимать участие в этой обречённой на проигрыш игре — государственной лотерее. «Как вы думаете, Исхак Пинхасович?» — обратился Хамидов к похожему на парикмахера ассистенту — очередной жертве.

Пациенты с интересом слушали, смотрели, как позорятся их врачи, только что бывшие «корифеями»! Оказалось, что Исхак Пинхасович вообще проспал события, не ожидая, что его спросят, что до него тоже очередь дойдёт, что доценты провалятся. «О чём мы только что говорили?!» — возмутился профессор такому невниманию к своему обходу. «Признаки нарушения коронарного кровообращения», — стали шептать перепуганному старому ассистенту, ветерану кафедры, у которого и без того положение было шаткое, и из-за 60-летнего возраста, и к тому же, его еврейства. Мало того, что не знает, так ещё и на уроке невнимательно слушает, что учитель говорит! «Зубец Q», — родил Исхак Пинхасович — еврей-ветеран. «А о чём говорит зубец Q?» — спросил следующую жертву зав. отделением, профессор. «Об инфаркте миокарда», — ответила жертва. «Вы зав. кардиологическим отделением или заведуете сапожной мастерской?! — побагровел профессор от ярости. — О чём говорит зубец Q?» — вновь вернулся профессор к доценту Михайловой. «О перенесенном инфаркте миокарда», — поправила заведующую Инна Ивановна. «А что нам скажет…?» — вдруг произнёс мою фамилию профессор, обратившись ко мне, к студенту 6-го курса, как к последней инстанции. «Отрицательный зубец T и понижение сегмента ST ниже изолинии говорит о хроническом нарушении коронарного кровообращения», — уточнил я. «Вот это полный грамотный ответ!» — с укором глянув на доцентов, сказал профессор. «Так, о чем говорит всё-таки зубец Q?» — вновь обратился к присутствующим профессор. После молчания «убитых» и «расстрелянных» присутствующих: доцентов, ассистентов и других — профессор опять произнёс мою фамилию, с интересом посмотрев в мою сторону, так как я был ему не виден из-за впереди стоящей «свиты». «Свита» с интересом расступилась, все смотрели на меня, в том числе и больные. «Глубокий, больше нормы, широкий зубец Q, — сказал я скромно, — говорит о рубцовых изменениях миокарда, чаще, как следствие перенесенного инфаркта миокарда». — «Вот это я и хотел услышать от других!» — вновь с укором посмотрел на доцентов профессор, а те, в свою очередь — на меня. У постели других больных этой палаты профессор был уже более спокоен, он сумел показать, кто в доме хозяин и кто заслуживает пить кофе!

В обязанность субординатора ещё и дежурства входят, которые доставляли еще меньшее удовольствие, чем обходы. Если и совершаешь подвиг, то никто этого не знает, не оценивает. В этот раз дежурить выпало вместе с больничным ординатором с такой неприличной для Советского Союза и остального мира, кроме Израиля, фамилией как Израилов. Вот угораздило такой вызов всем бросить этому роду бухарских евреев! Но это ещё не всё, у Израилова был ещё и нос крючком. Брюнет высокого роста, лет сорока, он был очень активен, и чувствовалось, что и кофе ему не чужд. Или, как о нём сказала одна больничная ординатор: «Израилов зарабатывает себе не только на хлеб, но и на масло!» — имея в виду, что Израилов ставит некоторым больным иглы, которые он носил в специальном металлическом, цилиндрическом стерилизаторе. Иглы у него плавали в спирте и были самодельными. Израилов ставил их кому в голову, кому в ноги, кому в руки, кто что заслужил! Поговаривали даже, что помогает, и что это китайское иглоукалывание, которому Израилов где-то научился. «Вот бы тоже уметь!» — подумал я. Конечно, деньги, как он, не смогу заработать, зато как интересно! Несколько раз спрашивал у Израилова, где он научился и в чём принцип? Или книги у него по иглоукалыванию есть? Но он не был готов чем-то поделиться и тем более знаниями, которых у него самого не было. Но сегодня речь шла не об иглах, а о ночном дежурстве с ним. «Ты, если что, посмотришь больного ночью, если медсестра позовёт. Меня не буди, много работы было, я устал, — сказал в 10 вечера Израилов. — Я пойду спать!» — сообщил он мне в ординаторской. Дежурство в отделениях по 60 коек: гематологическом, нефрологическом, кардиоревматологическом. Все отделения забиты тяжёлыми, умирающими больными. Разница состояла только в том, что умирали по профилю отделения. В гематологическом — умирали от острых и хронических лейкозов в терминальной стадии. В нефрологическом — умирали от острых и хронических гломерулонефритов с нефротическим синдромом и от острой и хронической почечной недостаточности. В кардиоревматологическом — умирали от тяжёлых комбинированных, сложно сочетанных пороков сердца с недостаточностью кровообращения в терминальной — третьей стадии. Моя деятельность началась уже в полодиннадцатого, когда медсестра позвала в нефрологическое отделение к умирающему больному. Затем, через 15 минут, вызов в кардиоревматологическое отделение — приступ сердечной астмы с начинающимся отёком лёгких. Отёк легких у больного удалось ликвидировать с помощью мочегонных и сердечных гликозидов. Затем вызов в гематологическое отделение. Затем одновременно два вызова: один в гематологическое, другой — в кардиоревматологическое — в час ночи, и так всю ночь! «Израилов сказал обращаться только к вам и его не будить, — извиняющимся тоном сказала медсестра. — Но я рада, что вы дежурите. От него всё равно толку нет, и больные довольны, что вы дежурите! Он обычно назначает только снотворные и димедрол, старается больных усыпить».

«А когда вы снова дежурите?» — спросила медсестра перед утренней конференцией. Докладывал на утренней конференции больных Израилов по моим записям. Конференцию проводили доценты Ибрагимов и Михайлова. Израилов рассказал, какое сложное дежурство у него было: «глаз за ночь не сомкнул»! «Кто дежурил из субординаторов?» — спросил Ибрагимов, Израилов вяло указал в мою сторону. Когда сыну исполнился один год и два месяца, жена «обнаглела» в третий раз и сообщила, что непонятным образом она вновь беременна — четвёртый месяц срок, и не понимает, «откуда что взялось»?! Беременность произошла во время кормления сына грудью, а такого обычно не бывает. «Нужно делать аборт, — сказала она, — но срок большой, а делают до трёх месяцев». — «Хорошо, сделаем, как медикам и как хорошим студентам!» — сказала наша бывшая ассистентка, которая вела нашу группу на четвёртом курсе по акушерству. Беременность была уже 16 недель, прослушивалось сердцебиение плода. «Это уже убийство, — решили мы, — лучше оставить беременность и рожать». — «Так даже лучше, — поддержали мать и отец, — всё равно один ребёнок — мало». — «Моя тоже беременна, — сообщил брат, — ты меня догнал», — сказал он. Живот у жены стал расти вновь как на дрожжах. Брат всё же меня обогнал — у него родился второй сын, и тоже на своего отца похожий. Затем и моя жена вновь оказалась в роддоме с «обострением хронической беременности». «У вас родилась дочь! — сообщила ассистент кафедры инфекционных болезней, зайдя в учебную комнату. — Только что, позвонили из дому». У меня как раз был цикл по инфекционным болезням — вторичный. «Почему ты так побледнел?» — спросили меня окружающие. «У нас в роду ни у кого не было дочерей». — «Как назовём?» — спросила жена, когда я её с дочерью привёз домой. Дочь была чистой и вполне красивой женщиной. «Похожа на мою бабушку!» — обрадовала жена. «Но хорошо, что моложе, — согласился я. — А как назовём?». — «Ну, раз родилась девятого мая и аборт победила, то правильно назвать Викторией». С этим согласилась и жена.

 

Глава 17

«Всем, кто может получить диплом с отличием, деканат разрешает пересдать до трёх экзаменов, если тройки есть, а остальные пятёрки и четвёрки — до 25 % четвёрок разрешено иметь. Тебе не надо пересдавать, — успокоил меня Петя Мулюков от имени деканата, — у тебя одна тройка по хирургии, по-моему». — «Но остальные — „отлично“», — уточнил я. «Всё равно, в деканате сказали, что тебе диплом с отличием не дадут!» — злорадно сообщил мне мой бывший «стоматологический» пациент. «Как зуб-то твой?» — перевёл я разговор на земную для Пети тему. «Какой зуб?» — встрепенулся Петя. «Да тот, который был до цикла стоматологии». — «Да ну тебя! — отмахнулся Петя. — Знаешь, как больно было?! А ты ещё молотком лупил! Жаль, конечно, что ты не получишь диплом с отличием. Я за тебя, честно скажу, просил, но этот Насиров — замдекана, знаешь какой противный, он всех русских ненавидит!». Это было для меня новостью, во-первых, никогда не думал и не заботился о том, чтобы получить диплом с отличием, было всё равно — главное, интересно было учиться. За всё время учёбы не пропустил ни одного занятия, ни одной лекции, ни одной темы. Все учебники знал от корки до корки, читал много дополнительной литературы. Изучая заболевания, разбирался, что происходит на биохимическом, на цитологическом — клеточном уровне, разбирался в методах лечения, механизме действия препаратов, старался понять проблему на всех уровнях. С одной стороны, к диплому с отличием был как-то безразличен, с другой — возмутился такому открытому, наглому антисемитизму. Ни у кого другого в институте не было «отлично» по всем без исключения предметам, не считая этой «туркменской тройки» по хирургии! Единственное, что знал этот «педагог-ученый», так это такое «смешное и диковинное» имя отчество, как Николай Нилович! Он сам с трудом это усвоил и меня словил, что такую важную область науки не знаю. Он сам это с помощью русских учителей изучил.

Для него «Николай Нилович» было, что для меня — диковинная фамилия и имя короля Непала: Махе ндра Бир Бикра м Шах Дева, которую я с детства запомнил, заучил из-за её потешности. Если бы принимал в детстве экзамены по политическому устройству стран, то у всех студентов и даже профессоров, кто не понравился, непременно бы спросил: «А вы вот, лучше, скажите мне, какое полное имя короля Непала?! А?!». При этом получил бы истинное наслаждение от того, что никто не ответил, а я, дурак, это знаю. «Не переживай, — сказал брат, — мы обойдём этого „Насера“! У меня сейчас достаточно средств, чтобы он передумал „без меда“ — свой отдаст!».

«Ну, вот и всё! — сообщил брат на следующий день. — У тебя повторный экзамен примет сам академик, зав. кафедрой хирургии — ректор мединститута». — «Ну, и услужил! — удивился я „услуге“ брата. — Меня провалил „Геббельс“, а ты договорился с самим „Гитлером“ меня переэкзаменовать!». — «Не волнуйся — на каждую задницу есть свой мастер! — резонно ответил брат. — Гитлер с некоторыми тоже был ласков. Конечно, если ты не будешь знать темы, то он может сказать, что от жалости оставил тебе тройку. Нельзя заставить поставить пять, можно попросить двойку не ставить. Но ты же все знаешь, чего уж тебе бояться! Главное, что он не будет стараться тебя завалить „назло“, а будет объективен. Так мне пообещали».

«Давайте отвечайте на билет», — бросил мне академик, приняв меня у себя в кабинете, который был не хуже, чем у зам. председателя Госплана Таджикской ССР. Перебив меня на половине ответа, академик стал задавать вопросы вразброс, по всей общей хирургии. «Кто поставил тройку? — спросил он, взяв в руки мою зачётку, покачал головой, поставил „отлично“. — Впервые, без злости, сказал: — Идите», и протянул мне зачётку. До кого же добрался брат, который из академика сделал «справедливого» экзаменатора, хотя экзамен у меня принимал не как у «обычного студента» и не только по билету, а по всему курсу хирургии. После сдачи в конце года всех госэкзаменов на «отлично» был «приговорён» к красному диплому с отличием. Наступил торжественный час вручения красных дипломов в гортеатре оперы и балета имени Айни, расположенном посередине между гостиницей «Вахш» и Домом колхозника, где мы с братом начинали наш путь в Душанбе в тот холодный апрельский день с мокрым снегом и дождём, прибыв из Бердичева. Сейчас, в отличие от того времени, был июль, жара на улице, а на душе тепло. Я осуществил свою мечту, окончил мединститут и даже так, как не мечтал. После принятия присяги врача ректор называл фамилии выпускников-отличников. В этот раз он не «обозвал» меня евреем из «Бэрдычыва». Под торжественную мелодию — туш, которую сыграл мощный духовой оркестр, я скромно вышел на сцену и получил свой красного цвета диплом с отличием и цветы. И то, и другое отдал, вернувшись на место в зале — жене. «Береги документы!» — сказал я ей. Окончившие институт с отличием получили право прохождения двухгодичной клинической ординатуры вместо обычной годичной интернатуры. Если интернатура — это практика в больничном отделении, то клиническая ординатура — учёба, практика на кафедре у профессора, у самого «большого» Хамидова. «Может, всё же по психиатрии пройти? Моя мечта!» — подумал я и решил сходить на кафедру психиатрии, поговорить с профессором Хасановым. На следующий день, не откладывая, пошёл на кафедру психиатрии. Её расположение я уже знал, здесь лечилась мать, здесь лечилась одновременно Эсмеральда, здесь работала доцентом профессор Робинзон, которая со мной, как с будущим пациентом, обременённым плохой наследственностью, беседовала. Чем ближе я подходил к отделению, воротам, тем больше становилось грустно. Наконец, я внутри отделения. На тех же скамейках сидели с обречённым видом больные. Ощущение, что сейчас больная мать выйдет из отделения и скажет: «Зачем ты пришёл? Я тебя знать не хочу! Ну, погодите! Эмма вам всем устроит, за всё с вами рассчитается!». Увидел профессора Хасанова в его кабинете, через окно, с кем-то разговаривает. «Нужно уйти, пока он меня не заметил! — быстро развернулся и вышел за ворота клиники. — Нет, пока это не для меня. Что я смогу сделать для больных, чем помочь?! Психические заболевания практически неизлечимы, лекарства не вылечивают, а приглушают симптомы. Психотерапия, психоанализ не признаются — это бред буржуазных учёных, такой же, как когда-то Грегор Мендель „придумал“ со „своей“ наследственностью. Нет, уж лучше займусь терапией, она хотя бы на нормальном уровне в Союзе, и каждому врачу не мешает с неё начать», — пронеслось у меня в голове.

Предстояло ещё два года поучиться у «большого» Хамидова искусству обхода — «отбиранию кофе у населения», диагностике, лечению, возможно даже попытаться остаться у него работать. Жене предстояла одногодичная интернатура, рядом, в поликлинике Караболо. Она готовилась стать участковым врачом, а я — зав. отделением или «духтуркалоном» — главным врачом. Гадкий утёнок превратился в лебедя! Плохой ученик в школе, очень плохой в техникуме и совсем нетерпимый на предприятиях машиностроения Родины, вдруг превратился в отличника учёбы, мечтающего стать психотерапевтом, а как альтернативу выбравшего терапию. Это было для меня уже привычно, моя судьба — начинать и идти к цели окольным путём. Начинать не с того, что нравится. Терапия тоже интересна, но скучна, в особенности, в стационаре. Но участковым врачом быть — уж слишком весело — всё равно, что участковым милиционером. Участковыми врачами, считается, становятся самые плохие студенты и специалисты. Это всё равно, что после политехнического института пойти работать токарем или после юридического факультета — участковым милиционером. Зачем оканчивать институт с отличием, чтобы работать участковым врачом, которых не уважают. А больные просят: «Направьте меня к специалисту, врачу, который разберётся в диагнозе и лечении». Конечно, никто не оканчивает клиническую ординатуру, чтобы затем работать участковым врачом. Наоборот, работают 5 лет участковым врачом, чтобы получить право учиться в клинической ординатуре. Пока же рано думать, куда пойду после ординатуры, надо ещё два года поучиться у профессора Хамидова. В качестве руководителя ординатуры мне выделили похожего на старого парикмахера бухарского еврея — Исхака Пинхасовича, как будто бы я хотел стать парикмахером! В парикмахеры, стригущие под нулёвку, он бы годился: мятый халат; мятая, сидящая глубоко на ушах медицинская шапочка, так что давила на уши и делала их ещё больше оттопыренными; роговые в коричневой оправе очки с круглыми стёклами делали глаза ещё более дурацкими и перепуганными, а вне опасности — сонными. Монотонный сонный голос и шаркающая походка дополняли портрет моего учителя. Я его, и остальных на кафедре, довольно хорошо знал по субординатуре, теперь предстояло мне их ещё глубже узнать по ординатуре. Я даже лаборантов знал, а они — меня, т. к. занимались анализами сына из-за его частых простуд и бронхитов. Отдавая утром лаборантам материал на анализы, со страхом ждал ответа и, не дождавшись в течение шести часов, сам бежал в лабораторию. Забирал готовый ответ, или лаборанты уже при мне смотрели в микроскоп и мне показывали, что у моего сына. «Что вы так переживаете?! — удивлялся Исхак Пинхасович. — Это потому, что у вас только один сын, пусть ваша жена ещё рожает, — предложил он мне мою жену превратить в бухарскую еврейку, а ещё лучше — в таджичку, приносящую приплод в 10 и более голов. — Тогда перестанете за этого сына переживать», — приговорил он, таким образом, «этого» сына. Он явно не был львом, которому положено один или два детёныша, он был грызуном, но у него была только одна дочь, из-за того, что жена русская еврейка. Но самое главное, он спал не только по ночам, но и днем. Чтобы не зависеть от лаборантов и иметь возможность каждый день следить за состоянием сына и знать, как очищаются его почки с помощью трав и шиповника, так как я не хотел, чтобы у него возникли мои проблемы — камни в почках, брат приобрёл для меня микроскоп, «отобрав» его у судебных медиков. Центрифугу пришлось мне унести из Караболо, увидел ее в одной из комнат, такую большую, красивую, кг на 30, если не больше, стояла запыленная — «дикая, никому не нужная». И во время очередного ночного дежурства, под покровом темноты, но в полнолуние, я её, как Паниковский гирю, и утащил! От себя не уйти, я и с бердичевского завода «Прогресс» гантели по 12 кг в 18-летнем возрасте утаскивал. Теперь мне лаборанты не нужны были, сын мочи не жалел, поставлял её постоянно. Я крутил её в пробирке, в центрифуге минут 5, а затем смотрел под микроскопом. Пугался, найдя пару лейкоцитов, эритроцитов, которых становилось всё меньше. Приобрёл, а вернее, «одолжил» в библиотеке и не отдал, огромное руководство по лабораторным методам исследования и благодаря сыну стал еще и специалистом-лаборантом. Свои почки не обследовал, хотя ежедневно были боли. Самое лучшее средство забыть про свои проблемы — приобрести детей! Ровно через 2 недели клинической ординатуры вызвали в Министерство здравоохранения. «Тебя отправят куда-то на 2–3 месяца, — пообещал Исхак Пинхасович, — но не на хлопок, а врачом работать. Ты у нас один клинический ординатор первого года, поэтому тебя выбрали». Ординаторов второго года обычно не трогали. Клинических ординаторов второго года было трое — 27-летняя женщина, и здесь не ушёл от тюрьмы — дочь теперешнего начальника тюрьмы, который сменил бухарского еврея, работавшего при мне, оторвав его от котла, и сам в него уткнулся. Еще был в ординатуре один таджик из Куляба, с пятилетним стажем работы, и один долговязый еврей, выдающий себя за молдаванина, потому что его родители там когда-то жили. Это и лучше, что он отказывался от своего еврейства, т. к. у него была лошадиная морда, лошадиные зубы, круглые большие глаза бараньи, большая чёрная курчавая башка с низким лбом. При смехе он издавал звуки, напоминающие ржание кобылы во время течки. «Молдаванин» был очень активный и всегда — на всех конференциях — что-то своё вставлял. Он картавил хуже самого Ленина. И с таким произношением буквы «р» хватило совести объявить себя молдаванином, да ещё с его фамилией Бирман! Выбрал себе профессию неверную, изменил своему роду, предки, судя по фамилии Бирман, или производили пиво, или его продавали, или его пили. Он готовился поступить в аспирантуру и стать «учёным молдаванином».

В Минздраве ничего хорошего не сказали. Собрав нас, человек 20, клинических ординаторов со всех кафедр, зам. министра объявил: «Поедете обеспечивать медицинской помощью сельское население в период хлопкоуборочной кампании». Меня и ещё одного 2-метрового узбека по фамилии Мансуров, бывшего главного врача станции скорой помощи, а в последнее время — заместителя зав. горздрава, направили в Шаартузский район. Это один из самых отдалённых районов республики на границе с Афганистаном, где течёт долго река Пяндж, а не Волга! Район не только отдалённый, но и самый жаркий в республике. «У меня там много друзей, — успокоил Мансуров, — будем ходить каждый день в гости». Не хотелось оставлять в этот раз уже двух детей, но моя мать и отец жене помогали, вернее, это жена им помогала, т. к. целый день проходила интернатуру. В понедельник на рейсовом автобусе поехал в Шаартузский район. Дорога заняла 5 часов, дольше, чем самолётом до Москвы, но быстрее, чем 4 суток в Москву поездом. Автобус ехал по пустынной местности, по горным дорогам — два перевала до 3-х тысяч метров с заснеженными пиками гор и, наконец, вокзал в Шаартузе. Вместе со мной из автобуса вышло более 20 таджиков. По пути в райбольницу встречались только среднеазиаты. Больница была похожа, как две капли воды, на ту в Ленинском районе, где проходил на четвёртом курсе практику. И здесь были одноэтажные строения, окрашенные в белый цвет, ставший уже серо-грязным. Только административное здание было окрашено извёсткой посвежее. С этого здания я и начал. «Хорошо, что приехали», — обрадовался зам. главврача, русскоязычный — лет сорока, среднего роста, в сером импортном костюме производства «соцлагеря», в белой рубашке при галстуке тёмно синего цвета. Одет не со вкусом, но во всё новое. Если бы профессор Хамидов делал бы у него обход, то сказал бы всем присутствующим: «Одежда пациента говорит о его предприимчивости и связях с заведующими складами и базами района!».

«Я бы хотел, чтобы вы у нас поработали в стационаре в терапевтическом отделении. К нам должен приехать еще один клинический ординатор по фамилии Мансуров, пока он не приехал. Его мы планируем в поликлинику направить, пусть поработает на приёме. Пойдёмте, я вас проведу в терапевтическое отделение, там и комнату получите», — объявил мне зам. главврача. «Ас-салям алейкум!» — поприветствовал зам. главврача находившихся там трёх врачей, один из которых был покрупнее и справедливо оказался зав. отделением. Должен же зав. отделением чем-то отличаться от других врачей! «Алейкум ас-салям!» — как эхо раздалось в ответ. «Вот, из Душанбе клинический ординатор приехал помочь нам». — «Очинь карашо! — расцвёл „крупный“ врач — зав. отделением. — Ви, Иван Никалявич, общаль мине отписька дать! Давайте пожалиста!». — «Ну, хорошо, иди», — великодушно разрешил зам. главврача. «И мине, и мине!» — раздалось двухкратное «мине, мине». Один «мине» был просто таджик. А другой «мине», очень тёмный, почти фиолетовый, оказался арабом. «Он хочет в свой арабский посёлок, а тебе зачем отпуск, ты же в центре живёшь», — попытался зам. главврача хотя бы одного «мине» удержать. «Им можна, а мине нильза?!» — обиделся столичный врач-«мине». «Ну, ладно, идите! — ещё раз великодушно согласился зам. главврача. — А вы, я вижу, справитесь один», — подхалимски, авансом похвалил он меня. Я знал, что мне обычно доверяли, но что касается машиностроения, ошибались. «У нас отделение на 60 коек, — с гордостью сообщил Иван Николаевич. — Салиев, выдели клиническому ординатору из Душанбе комнату получше». — «Карашо! — сказал заведущий отделением. — Читирнацтий палат даю! Висех больний другой палат первисти! — скомандовал он своим врачам. — Чой пиёш?» — обратился он уже ко мне. «Что там „чой“! Накорми ординатора пловом! Он у вас, по-моему, всегда есть!» — посоветовал ему зам. главврача. Получил палату, как пациент, с металлической кроватью и тумбочкой, но пока без постели. Поставил спортивную сумку и пошёл в ординаторскую, куда только что старый больной — «ака», как здесь таких называли, отнес свежий плов и что ещё земля таджикская для взяток родила: гранат, виноград, персики, лепёшки. «Раичика! — позвал зав. отделением медсестру. Зашла „Раичика“, — татарка, 1,80 м. ростом, получилось две „Раичики“. — Раичика, чой давай! Воти гости у нас — ординатори клинисис», — показал на меня зав. отделением, чем выдал себя как узбек, у которых всё на «сис» и «ши» заканчивается, а также: «юк», «бар», «юль». Получается у узбеков примерно так: «бюль юль вар юк якши сис уль юк бар»! А у преподавателя химии, соответственно: «укисис, закисис, окисис» — как главные химические соединения! У таджиков было бы примерно так: «окисдар», «закисбар» и «укисмо». Я это хорошо усвоил, и если таджики, позвонив, попадали на мой домашний телефон, то я с ними неплохо и весело время проводил!

С одним «обидчивым» таджиком сумел около 10 минут продержаться на таком языке, повторяя бессвязно: барои шумо, дар мекунад, кор мекунад… Он мне: «Чи?!» — т. е. «Что?!». Я ему: «Чи! Чи!». Таджик глубоко задумался… Тогда я решил говорить что-то более связно: «Шумо, барои, мешхона, дашхона, кормекунат, шумо барои сартарошхона, кормекунад» и т. д., что примерно означало: «вы работаете в столовой, работаете в парикмахерской». Он опять, дурак, не понял и заладил свое дурацкое «Чи?!». Пришлось его малость, как умел, обругать: «Шумо калаварам аст! (У тебя голова — капуста!), Шумо дивона аст! (Ты сумасшедший!)». Таджик не на шутку обиделся, стал ругаться и даже угрожать. Пришлось мне перейти на родную русскую брань, и тогда пошло намного складнее и легче! Таджикский учил в институте два года, поэтому и мог «переговорить» с таджиками по телефону. А вот узбекский знал только благодаря химику в институте: укисис, закисис и окисис. Ещё слышал, что-то вроде «Якши ме сис?» — при встрече узбеков, что примерно означает «Хорошо ли тебе?» — все это пронеслось сейчас в голове. Поэтому сообщение врачей, что в отделении в основном узбеки, меня мало обрадовало. То, что врачи разбегаются, меня не огорчило, а наоборот обрадовало, можно будет спокойно работать и так, как я считаю нужным. Была ещё одна медсестра в отделении, таджичка. Поговорив с ней, понял, что доверять можно только «Раичике». «У нас минога тижёли бальной», — сказал зав. отделением, и остальные его два сотрудника согласно кивнули «кала варамами», отправляя плов руками в рот. Они набирали плов с блюда правой рукой, а затем с помощью левой утрамбовывали на правой ладони, и уже в утрамбованном виде отправляли его в рот! Вдогонку плову отправляли еще ломоть лепёшки. Они неутомимо трудились — каждый в своей «борозде» блюда. Шли, как по грядке, собирая хлопок. Закончив одну «грядку плова», переходили на следующую, как при сборе хлопка. Но эти «грядки» явно были им приятнее. Они неутомимо работали, пока блюдо не очистилось.

Я тоже «проделал» одну борозду. Когда впервые приехал в Душанбе, то, по своей неопытности, гулял по разным «бороздам», где больше мяса, пока мне не объяснили, что так не принято. Необходимо идти только по своей «грядке». Также некрасиво наливать гостю полную пиалу чая, что означает у таджиков: «Выпей и иди!», а надо понемногу наливать. Из сумбурного доклада зав. отделением понял, что у них здесь есть старик с опухолью, другие с инфарктом, ещё с пневмониями и с язвенной болезнью желудка, есть больные и с ревматическими пороками сердца, аритмиями, ревматоидным артритом, гипертонической болезнью, а одна пациентка — с тяжёлой формой бронхиальной астмы. В последнее время много больных стало поступать с пневмонией, антибиотики не помогают, а лихорадка до 40 и выше! Лекарства есть в отделении, но они, как я понял, не помогают. Виноваты как бы лекарства. Отъев плов и отпив чай, коллеги ушли в отпуск. Как я понял, отпуск у них продлится до тех пор, пока я здесь буду — два месяца. Это и есть помощь хлопкоробам, понял я: «Пока они будут в отпуске, и хлопкоробы от них отдохнут». Через час врачи совсем удалились, а я поковырялся в историях болезни, в которых было написано много, но ничего. Диагнозы звучали так: сердечни недостатосис; гипертонисиськи болезнисис; язвени болезнисис; инфарти миокардисис; брахиални асмисис. Решил осмотреть всех больных, взяв с собой медсестру Раичику — Раечку. Пусть несёт истории болезней и мне называет фамилии больных, подаёт их листки назначений. «Раичкис-ападжон (уважительно: женщина) тут гулят», — указали больные на двор. Выйдя на крыльцо отделения, наткнулся на пожилого больного, несущего большой арбуз, видать, родственники только что принесли. Я на него внимательно посмотрел, и он, как загипнотизированный кролик, не отрывая от меня глаз, «оторвав» от себя арбуз, с видом проигравшего в карты, протянул его мне. Сказав ему: «Рахмат» (спасибо), — отклонил его подарок, чем, чувствовалось, удивил старика и одновременно обрадовал. «Рахмат, рахмат», — забормотал он и юркнул мимо меня в отделение. «Здесь нравы царят крутые! — понял я. — Добыча сильному достаётся!». Больные оказались не из лёгких. «Сюда попадают только умирать, но я должен всё сделать, чтобы моё пребывание здесь ознаменовалось отсутствием смертности», — проносилось у меня в голове. Но как это осуществить, если уже в первой палате лежал практически труп — старик 70-ти лет: рак поджелудочной железы с метастазами. Уже больше месяца не встаёт с постели. Около него находится лет 30-ти сын и отмахивает от отца мух. Старик весь высохший, жёлтый — скелет с приоткрытым ртом, полузакрытыми глазами лежит на спине и тяжело дышит. В общих анализах крови нарастающая анемия, а кроме анализа крови никаких других в лаборатории не делают. Даже электрокардиограмма — проблема, а рентгенолог вообще отсутствует, и попробуй разберись, что это за пневмония с такой лихорадкой и без эффекта от антибиотиков. «А бактериологическая лаборатория есть в районе?» — спросил я медсестру. «Есть, вроде, — сказала медсестра, — только мы ею никогда не пользуемся. У нас нет инфекционного отделения в больнице». — «Но это не значит, что нет инфекционных болезней, — резонно сказал я. — Возьмите у этих больных с пневмонией кровь на гемокультуру», — запало у меня подозрение по поводу пневмонии. «А что такое гемокультура?» — переспросила непонимающая мой язык медсестра, как будто я инопланетянин. «Ах, да! — понял я, где нахожусь, ведь не на кафедре инфекционных болезней. — На брюшной тиф», — по-простому уточнил я. «А вы думаете?..». — «Всё равно возьмите и отправьте уже сегодня». Больная с бронхиальной астмой — молодая русская женщина, с выражением страха сидела в постели, упёршись руками о кровать. У неё внутри всё свистит, тяжело дышит, глаза с расширенными зрачками смотрят на меня с надеждой. Кроме таблеток эуфиллина ничего больше не получает. Поговорив с ней, понял, что в основе болезни лежит истерический невроз. «Надо посмотреть, какие лекарства есть в наличии, — решил я. — Покажите все наши лекарства», — попросил я медсестру. Лекарства в изобилии, некоторые с просроченной датой. Чего здесь только нет! Любая клиника в Душанбе позавидовала бы! Чувствуется — местные врачи лекарствами практически не пользуются. Или не знают, что с ними делать, или за каждую таблетку больным надо расплачиваться? Но мне стало легче оттого, что столько лекарств. «Буду назначать столько лекарств, сколько надо будет, не экономя, — решил я. — Раковому больному перелейте 200 мл. плазмы и 500 гемодеза и закажите 500 мл. крови на завтра, — объявил я медсестре. — Кроме того, назначу ему преднизолон 30 мг., ретаболил один мл. внутримышечно, чтобы улучшить процессы синтеза, а не распада белка», — решил я. Назначил витамины группы В и аскорбиновую кислоту в капельницу на основе 25 % глюкозы. Больная с бронхиальной астмой будет получать у меня седуксен — успокаивающее средство утром и на ночь, внутривенные инъекции эуфиллина, эфедрин днём, тоже, как и эуфиллин, снимающий спазм бронхов, и еще отхаркивающее средство. До 10 вечера осмотрел всех больных и до часа ночи исправил, вернее, назначил всем лечение. Одному больному с сердечной астмой назначил капельницу с 1,0 мл. корглюкона — сердечный гликозид, усиливающий сокращения миокарда, но при передозировке ведущий к остановке сердца. «Зулихо, поставь капельницу!» — скомандовала Раечка своей подчинённой таджичке. «Пойду посмотрю, как там капельница», — решил я примерно через 10 минут. Зайдя в палату, увидел, что из капельницы капает, но в блюдце что-то очень много пустых ампул. Стал рассматривать эти ампулы, содержимое которых было уже в капельнице. Читаю: на одной — «корглюкон 1,0», на второй — «корглюкон 1,0», на третьей — «корглюкон 1,0» и т. д. — 10 ампул с корглюконом! Выдернул из вены иглу и позвал медсестру Зулихо. «Ты что сделала?!» — спросил я её. «Ви же назначали корликон!» — перепугалась она. — «Сколько я назначил?». — «10 ампули», — ответила Зулийхо, глазами заморгав. «Один, запятая, ноль! 1,0 — это не десять!» — «А скольки? Вот ище нол». — «Да, но впереди запятая», — пытался я ей объяснить правила арифметики, которые она не знала, когда её завезли в медучилище списывать лабораторные работы у кого-то по указанию педагога. Затем отвезут в мединститут учиться, и она так же не будет знать арифметики, но уже как врач!

«Что-то тебя, „дарагой“, не слышно! — позвонил Мансуров вечером. — Я сегодня прилетел вечером, к тебе заедем с друзьями, поедем на Чили Чор Чашма». — «А что это такое?». — «Ты не знаешь что такой Чили Чор Чашма?! Это известний на весь мир святая озера в горах, 44 родника витикает ви эта озера! В 7 часов будем у тебя, дорогой!». Мансуров приехал ещё с двумя местными врачами-узбеками на их машине — Жигули-«пятёрке». Здесь все врачи имели машины. «Вот где надо жить! — сказал по дороге Мансуров. — Давай поедем сюда после ординатуры работать!». — «Приезжайте, — гостеприимно согласились местные, — получите участки под бахчу и будете арбузы выращивать». — «А когда же работать?» — удивился я такой перспективе. «Э-э-э, дарагой! — рассмеялся Мансуров. — Ты что, не знаешь, как это делается? На плантациях работают колхозники и продают арбузы в Душанбе. А они, — кивнул он в сторону врачей, — деньги за это получают». — «За что?!» — опять проявил я свою бестолковость. «За то, что это их плантации», — резонно объяснил Мансуров. «А-а-а-а», — наконец понял и я.

Озеро выглядело действительно очень красиво. Вокруг нависали горы, отражающиеся в тихой воде, солнечный закат, величественная тишина! Вода настолько прозрачная, что видно было дно и много плавающей довольно крупной, пятнистой, похожей на форель рыбы. «Вот, где надо рыбу ловить! — сказал я. — Вёдрами можно черпать!». — «Чито ти, чито ти! — заволновались коллеги. — Эта святи вада и риби нилзя паймать — эти болшой кафир! (грех)». — «А, что это такое, плавает на поверхности, какие-то длинные палки?!» — наивно спросил я. «Эти змей», — объяснили коллеги. «Как змеи?!» — вздрогнул я, увидев, что коллеги уже спустили штаны и собрались прыгать в воду с мостика, предлагая и мне последовать их примеру. «Нет, нет! Вы купайтесь, а я природу посмотрю, мне здесь очень нравится. Никогда не видел такой красоты! Хочется только смотреть и смотреть, а вы купайтесь», — попытался я их отвлечь от себя. «Ти чито, мица не хочиш?! Ки нам вся едет мица — в Чили Чор Чашма! — Сирок Чтыри Вода! Она здоровя, сили миног и год давает!». — «А змеи тоже дают долголетие?» — недоверчиво поинтересовался я. «Канечна! — согласились врачи. — Висё, чито ти видать тут, давать долгилет! Ти пригат в вода, мойса, лица, глаз тожи!». — «А помочиться, интересно, тоже можно? — уже про себя подумал я. Уж очень хотелось. — И кто знает, когда до первого туалета доберусь?! И есть ли здесь вообще туалет? Может, моча хоть змей спугнёт?!». — «Пригай здес! — приглашали они меня. — Тут змея нет». Закрыв глаза, прыгнул, как с самолёта — без парашюта, приготовясь погрузиться на глубину! Но только брызги пошли во все стороны! Вода оказалась до колен, так что с желанием помочиться пришлось повременить. «Ой, ой, ой, кусается!» — почувствовал я, что мои ноги в воде уже змеи грызут. «Эти риби, он галодни! — успокоили врачи. — Эти святи риби!». — «Да, какая умная рыба, — согласился я. — И совсем, сволочь, не боится, вот наглая! — подумал я. — Её бы в Россию, на перевоспитание! Она бы кусала не дольше, чем пару минут, а затем мирно „шкварчала“ бы в масле на сковородке!».

Окунувшись, как требовали друзья, даже лицо протер этой водой с рыбьими — «святыми рыбьими выделениями». А рыба действительно наглела всё больше и больше! Вокруг меня уже десятки рыб крутились и кусали за ноги. Я их незаметно, как мог, пинал ножками, чтобы друзья не заметили моё непочтение к этой святой рыбке. Выйдя, наконец, из воды, очень был доволен, даже в восторге, что всё позади! «Действительно! — признался я. — Как-то легко дышится!». — «Пиравда? — обрадовались врачи. — Ми будим всигда тибя бирать». — «Да нет, каждый день не надо!» — испугался я. Наконец, сели в машину и поехали домой к одному из врачей — хирургу. У него был немаленький дом, огромный двор, бараны, 9 детей и жена в национальном платье, штанишках и «снова» увеличенным животом — значит, будет десятый ребёнок. Расположившись на полу в большой комнате, на ковре, врачи скрестили ноги и удобно сидели. Видя, как я с боку на бок прилегаю на локоть, хозяин что-то сказал жене по-узбекски, и мне принесли подушку. Стало удобно лежать на боку. Жена и дети приносили фрукты, чай, лепёшки и исчезали. Мужчины пили чай с лепёшкой, ели виноград, изюм, курагу, фисташки. Выпив чайник чая и съев не мало от лепёшки, наелся. Говорили по-узбекски: «уль, гуль, тюрк, як бар, сис». Я молча кивал головой и смеялся, когда все смеялись. Был очень серьезен, когда все были серьезны. Рот открывал только для чая, лепёшки и фруктов. Через час примерно жена хирурга принесла огромный поднос с пловом и тут же ушла. Дети стыдливо заглядывали из-за порога, как собачки, глядели, как мы едим. Если они заходили в комнату, то только чтобы что-то принести и уйти. «Вот приеду домой, тоже заведу такой порядок! — подумал я. — Узбеки и таджики не дураки, а мудрый народ!». С трудом проделав узкую борозду в плове, наелся окончательно. После чего хозяин принёс две бутылки водки и три коньяка. Водку и коньяк наливали в пиалы, освободившиеся от чая. Очень скоро и я уже всё «понимал» по-узбекски. Тут вновь пришла жена хирурга и принесла каждому по большой косушке супа харчо. Мой живот стал доставать, так мне чувствовалось, до подбородка. Я мог уже сидеть, оперев подбородок на живот. «Ну, всё! — подумал я. — И как это врачи ещё едят?! Как будто только начали есть!». Хотя и их животы заметно увеличились, темпа они не сбавляли ни в еде, ни в водке, ни в коньяке, пили полными пиалами, но пьяными не становились. Были очень дружелюбными друг к другу, не спрашивали друг у друга об уважении, никто не уснул, были бодрыми и многоречивыми.

Приходилось некоторые пиалы пропускать, показывать, что уже налил. Они на меня мало обращали внимания. Я им не мешал, и они мне не мешали. Вот появилась вновь жена хирурга и принесла манты. Дело принимало серьёзный оборот! Я стал беспокоиться, смогу ли подняться с пола, хотя ел меньше, чем коллеги. Поковырявшись во вкусном блюде, решил, что это конец! «Дурак только, что чая вначале много напился и лепёшки много съел! Они меньше выпили чая, они-то знали, что впереди самое вкусное», — понял я. Вновь появилась жена хирурга — с двумя сыновьями — и принесли шашлык. Это было уже издевательством — приносить каждое последующее блюдо вкуснее предыдущего. Нет, чтобы наоборот! Через полчаса вновь появилась жена хирурга и принесла арбузы и дыни, к счастью, не пришлось возвращаться «домой», т. е. в больницу. Легли спать на полу, на ватных подстилках — в одной комнате. Утром, умывшись на крыльце из соскового умывальника и выпив чай с лепёшкой, но уже, к сожалению, без последующего плова и шашлыка, поехали в больницу. Все пошли на утреннюю конференцию в административном здании. Утреннюю конференцию проводил зам. главврача в сером костюме и синем галстуке. Собралось до 30 врачей из разных отделений, самыми активными были, как и везде, хирурги. А эти выглядели даже уверенней, чем хирурги в Душанбе. Они чувствовали себя хозяевами. В Душанбе были разного вида хирурги: и нейро- и детские, кардио- и сосудистые, а здесь только общие, но зато какие важные! Как правило, именно хирурги становятся главными врачами в районе. Пытался представить их в студенческие годы, как они списывали у меня лабораторные. Теперь они превратились в «духтуркалонов», они решали, «кому что отрезать и за сколько». Они имели машины, арбузные плантации. Хирурги все пузатые, это необходимо по долгу службы, профессиональная необходимость, куда-то же надо девать плов и лепёшки, которые больные ежедневно приносят! В России приносят спиртное, поэтому по долгу службы приходится быть алкоголиками. Если кто-то из врачей другой специальности открывал рот, то хирурги сообща ему его тут же затыкали. В общем, и в этой больнице не было дружной семьи, потому что не все дружно жили, но на общую конференцию всё же надо ходить, чтобы знать, что происходит в больнице. Решил в 8 утра проводить у себя в отделении утреннюю пятиминутку с медсёстрами, а затем к 9 часам быть здесь. Дежурный врач по больнице докладывал на общей пятиминутке, что происходило с больными, в том числе, и в моём отделении, за ночь. Сегодня ничего не доложили о моём отделении. «Что было в терапевтическом отделении?» — спросил зам. главврача у дежурного. «Никто не вызывал», — развёл тот руками. «Удивительно! — сказал зам. главврача. — Больше всего работы ночью даёт терапевтическое отделение! Больше всего они беспокоят дежурного врача. Дежурному врачу уделить этому отделению больше внимания! — обратился зам. главврача ко всем. — У нас сейчас там новый человек — зав. отделением. Он один работает на всё отделение. Это клинический ординатор из Душанбе, на 2 месяца к нам приехал. Ему надо время, чтобы в курс войти. Кстати, познакомьтесь…», — представил он меня местным медикам.

«С завтрашнего дня всем собираться у меня в ординаторской на утреннюю пятиминутку! — объявил я персоналу. — Медсёстрам докладывать, что произошло за ночь с больными». — «Сегодня вместе пройдём по палатам, — сказал я старшей медсестре Раечке, — я ещё не всех больных по фамилии знаю. Отправили кровь на брюшной тиф?». Больные с пневмонией продолжали лихорадить, несмотря на жаропонижающие средства и инъекции пенициллина в высоких дозах — один миллион каждые три часа. Онкологический старик как будто выглядел бодрее. «Сегодня перельём 500 мл. крови, — сказал я Раечке. — Все остальные назначения продолжать». Его сын с надеждой на меня смотрел, кланялся постоянно, завидев меня, и повторял: «Рахмат, рахмат». Старик протянул мне руку, сказал: «Рахмат». У больной астмой, хотя и продолжало свистеть в груди, но она впервые ночью спала. До обеда обошёл половину больных. Решил вторую половину после обеда пройти. А завтра, наоборот, начну с последней палаты — пойду к первой, чтобы не постоянно одни и те же были до обеда, а другие после осматривались. Решил никаких записей в истории болезней не делать, только целый день наблюдать, обходить больных, исправлять или добавлять лечение. Следить за их состоянием, которое могло с минуты на минуту меняться. Легче вмешаться сразу, а не ждать ухудшения, когда будет тяжелее что-либо сделать. 60 больных на меня одного, и таких, которые требуют постоянного наблюдения — не оставляло времени для записей в истории болезней. Одно из двух: или хорошо писать и не лечить их, или лечить и не писать — выбрал второе. «Всё равно уеду через 2 месяца, кому нужны мои записи, зато смертность уменьшу! Писать и местные на плохом русском, вернее, узбекском, смогут. И зачем мне на хорошем русском и грамотным медицинским языком портить их самобытный, национальный колорит! Посмотрим, что высеется из крови у этих с пневмониями. Если ничего, то заменю антибиотик пенициллин на цефалоспорин. Основная масса микробов к пенициллину устойчива. Если брюшной тиф, то назначу левомицетин. Если брюшного тифа не окажется, придётся ещё и туберкулёз исключать, как-то найти возможность всем рентген сделать», — размышлял и советовался я сам с собой.

«Есть кровь — можно переливать», — позвала меня Раечка. Наладили систему для переливания крови. «Подожду около постели старика, пока первые 50 мл. не прокапает, и если реакции не будет, можно будет дальше переливать», — решил я про себя. После переливания крови старик порозовел. «Впервые за всё время пребывания в больнице!» — удивилась Раечка. После обеда продолжил обход остальных больных. Сорокалетняя больная с ревматоидным артритом, выраженной деформацией суставов кистей, стоп, коленных суставов стонала от боли. Получала аспирин, анальгин, димедрол — старая схема лечения. «Назначу ей лучше бруфен, в отделении есть четыре упаковки», — решил я и пообещал её мужу, который пришёл её навестить, что лучше будет. Двое больных с ревматизмом, пороком сердца, мерцательной аритмией получали внутривенно корглюкон и фуросемид внутрь — мочегонное. Назначил им в капельницу утром строфантин вместо корглюкона, панангин, кокарбоксилазу, 2 мл. лазикса — мочегонное, и внутрь дигоксин — сердечный гликозид утром и вечером. Дополнил и исправил лечение у других больных. Постучав в дверь, зашёл в ординаторскую, кланяясь в пояс, сын онкологически больного старика. За последние два дня старик приободрился, и сын пришёл меня отблагодарить. Достав из кармана 25 рублей, сунул их мне в карман халата. Я не стал предпринимать ханжеских попыток ему эти деньги вернуть. Во-первых, он понял бы это как то, что я для его отца ничего не делаю и ничего хорошего не сделаю. Во-вторых, это естественное желание отблагодарить, и, в-третьих, 25 рублей для меня не лишние. Я никогда не буду вымогать деньги у больных, но и не буду отказываться брать как благодарность, если сам чувствую, что заслужил. И, конечно же, я не последую совету профессора — большого Хамидова — взять 25 рублей и вернуть ему тут же свои (две десятки + пятерка). Как бы, поменяться, как он, альтруист, это с картошкой сделал. Часа через два, по «закону парных случаев», зашёл в ординаторскую муж больной с ревматоидным артритом. Он узнал от медсестры, что я лечение поменял. «Мая начальник база, — сказал он, — памаги мая жена. Я тибе атвизу база, и ви какая хочиш одежда вазмеш. Памаги уважаимай, а моя тибе памагать!». — «Вот и первые признаки благодарности, — подумал я, — но в отличие от местных врачей мне ставят условия: „дашь на дашь“, „ты помоги, и я тебе помогу“. Местные врачи делали наоборот: „Заплати, тогда твоей жене лучше станет, не заплатишь — хуже будет!“».

 

Глава 18

Вечером решил до прихода Мансурова сходить на почту и позвонить домой, нужно же с кем-то по-русски поговорить. А то я здесь, как Робинзон Крузо с попугаями, как ветеринарный врач. У таджиков я был в состоянии спросить: «Где болит?» (Куджо дар мекунад?); «Что болит? Голова?» (Кала дар мекунад?); «Живот болит?» (Шикам дар мекунад?); «Руки болят?» (Даст дар мекунад?); «Ноги болят?» (По дар мекунад?); «Сердце болит?» (Диль дар мекунад?). Обычно таджики радовались, что с ними на их родной «мове» говорят, и начинали сыпать на своём, что я уже не понимал, но всё же что-то мог. Если больные были узбеками, я надавливал на живот и вопросительно смотрел, а те кивали: «Да или нет». Хотелось поговорить на чистом русском, так как на еврейском — не с кем, и я его плохо знаю. «Всё хорошо, скучаем, приезжай поскорее», — сказала по-русски жена. «Приеду через два месяца, — пообещал я. — А дети как?». — «Хорошо», — как всегда оптимистично, бодро ответила она. С одной стороны, я ценил её за эти качества, которые она проявляла, даже если плохо было, говорила: «Хорошо». Её логика была простой: «А почему должно быть плохо?!». У меня была другая логика: «Действительно ли так хорошо?!». Для этого нужно пощупать рукой шею и определить, не повышена ли температура. И мне удавалось, придя домой, сразу с порога сказать, что у сына повышенная температура — 37,2 или 37,5, не говоря уже о более высокой, и что он заболел, по глазам, реакции. Жена же возражала: «Что вдруг, с чего ты взял?! Я его целый день наблюдаю и всё хорошо, а ты сразу с порога!». — «Ты что, сама не видишь?! — возмущался я. — Померь температуру, тогда узнаешь». — «Да, точно, — говорила она, вытащив градусник, — 37,5, откуда это?! Ведь целый день был здоров!». Всё же не выдержал и приехал на выходные в Душанбе. Прощупав детей, осмотрев и убедившись, что действительно здоровы, выслушал жалобы мамы, что дети недостаточно получают питания, и что сын похудел, что не соответствовало действительности. Это было видно и по отцу, который скептически скривился за спиной мамы. Пообщался с братом, которому предложили работу зам. прокурора Кулябской области. Должность высокая, но будет сидеть на острове, как я сейчас. У меня через два месяца это закончится, а у него только начнётся.

Возможно, сыграли роль эгоистические соображения — не хотелось оставаться в Душанбе без него. Кроме детей, самой энергичной была сиамская кошка по имени Ушастик. Маленького размера, но злая. Хотя с детьми не была агрессивной. А вот меня укусила при попытке ее погладить, но и то «по-доброму», не так, как когда-то овчарка или даже Динго. Чуть пригубила, поставив, как бы, двумя резцами компостер на большом пальце и отпустила, не забыв при этом убежать под диван. Два дня пролетели очень быстро, как два часа! И в понедельник в 6 утра поехал в этот раз в аэропорт, чтобы на самолете ЯК-40 полететь в Шаартуз. Сам полёт занимал полчаса — взлететь и сесть! Но немного напугал, до этого летал только в Москву на больших самолётах, и пассажиры были солидными, и экипаж, и стюардессы. Всё создавало впечатление, что такой самолёт не разобьют. А тут всё как-то несерьёзно — экипаж из двух человек, никаких стюардесс и пассажиры с мешками, с базара Путовского возвращались в кишлак родной, продав свои арбузы и «врачебные», наверное. Не верилось, что такой самолёт не только может взлететь, но еще и приземлиться. Места — как в автобусе, пассажиры тоже. А когда самолёт летел над высокими горами и иногда его потряхивало, то ещё меньше надеялся на успех, казалось, что он очень долго летит, и тут он вдруг резко стал снижаться и сел нормально! Молодцы лётчики, не подвели! — радовался я. Попробуй, посади такой самолёт и так точно в нужном месте. Взлететь, может, и я мог бы научиться, но откуда они знают, где точно сесть?! Это для меня до сих пор тайна. Если бы стал лётчиком, то за свой труд запросил бы тысяч сто за один полёт. Если бы удалось хоть один раз взлететь и сесть, то больше бы уже не летал — на всю жизнь хватило бы впечатлений! Самолётом очень удобно летать, и Шаартуз, оказывается, совсем недалеко, только дорого — 25 рублей билет вместо 3-х рублей на автобусе, в 10 раз дороже. Но если сын больного старика каждую неделю будет давать по 25 рублей, то можно будет каждую неделю давать свой палец Ушастику в рот и русский не забыть! Как сказала нам одна психически больная старуха-еврейка, со старческой деменцией, когда проходил цикл по психиатрии: «Если каждый мне дал бы по 50 копеек, то мне бы хватило на жизнь — всего 50 копеек!». У меня запросы несколько выше были, по 25 рублей, но зато только один раз в неделю!

Вернувшись в Шаартуз и придя в отделение, узнал, что никто ещё не умер и результаты анализов из бактериологической лаборатории уже готовы. Раечка на меня смотрела перепугано, но как на волшебника, в тоже время: «У всех восьми больных с пневмониями — брюшной тиф! Что будем делать?!». — «У нас нет инфекционного отделения, — сказал зам. главврача больницы, — придётся вам лечить их у себя». — «Брюшной тиф в терапевтическом отделении лечить?!» — удивился я его беспечности. «А что делать?!» — ответил он. Всех «тифозников» разместил в двух отдельных палатах по 4 человека, изолировав их от остальных, насколько это было возможно. Обработка посуды, туалета — хлоркой. Сразу же отменил пенициллин, назначил левомецитин по одному грамму шесть раз в сутки.

Ещё одна новость произошла, на этот раз, приятная — «великий лежачий» больной — старик с опухолью, поднялся на ноги и стал ходить. Конечно, он ходил, как ходячий скелет, но всё же, сам ходил, к моей гордости и радости сына. На него все ходили смотреть, а также шептались в мой адрес, когда я проходил мимо, я это замечал. Больные кланялись в пояс, говорили: «Рахмат». Его сын забежал ко мне в ординаторскую и сунул в карман в этот раз 10 рублей. Интересно устроен человек: чем ты лучше, дают меньше! Что же теперь, по его логике, надо опять сделать хуже, чтобы больше давал? Так бы и сделали мои местные коллеги, да и, наверное, многие столичные. «Ладно, — подумал я, — если каждую неделю будет давать по 10 рублей, то всё равно будет больше, чем у той старухи из психушки! 10 да 15 свои доложу, вот и снова полечу в Душанбе». Впервые за всё время вечером сходил посмотреть вечерний Шаартуз. До сих пор времени не было, но потом стыдно будет сказать родным и близким: был в Шаартузе и ничего не видел, никаких памятников искусства, никаких музеев, да просто прекрасного ночного Шаартуза! В 6 часов вечера вышел из больницы и направился вначале в ближайший промтоварный магазин. Одноэтажное кирпичное здание, но не глинобитная мазанка, и «Магазин» написано. Увидел весь скудный набор, состоящий из калош, тюбетеек, чапанов, таджикских национальных платьев, а также зимних кроличьих шапок и зимних пальто с каракулевыми воротниками. «А это зачем здесь?! Что, зима -30? Да нет, +30! А в Бердичеве нет зимних шапок, и у украинцев мозги замёрзли! А здесь, наверное, сварились?!» — поговорил я сам с собой. Я понял, что в этом магазине, да и вообще, если есть другие в Шаартузе, нечего купить, если только ненужные калоши и тюбетейки. «Салям алейкум! — вышел мне навстречу продавец. — Ти в болниц у нас работаш, да?». — «Да», — удивился я, откуда такая осведомлённость. «Заходи ки нам, чито нужна скажи?!». — «Одежда», — улыбнулся я. — «Какой — напши, достаним!». — «Вот уважение, не успел и двух недель отработать — и уже известность, благодатный край! Бахча — пожалуйста! Одежда — пожалуйста! В гости — пожалуйста, машина, дом! Вот где надо жить, а не в Душанбе, где высокая конкуренция на каждую штанину, на каждую пару туфель! Там за всю жизнь мало кто будет тебя знать, а здесь — за неделю!» — отметил я про себя. Прошёлся по улицам городка уже как хозяин — «человек проходит как хозяин необъятной Родины своей» — и сразу почувствовал себя Василием Лебедевым-Кумачом!

Райцентр был карликовым, уродливым посёлком, состоявшим в основном из глинобитных мазанок. Как будто архитектором здесь была старуха, у которой снимали квартиру около тюрьмы. Пыль, жара, выжженная солнцем за лето, редкая растительность. Но в центре — маленький парк культуры и отдыха и, соответственно, маленький Ленин. И парк имени Ленина. Похоже, Владимир Ильич любил культурно отдохнуть. Все парки культуры и отдыха носят имя вождя. Этот парк больше напоминал «скверный скверик», по классификации брата, или маленький зооуголок, размером 20 на 20 м., примерно. Перекошенные скамеечки, посредине — заасфальтированная площадка 5 на 5 м., ограждённая штакетником. Здесь, очевидно, и происходили массовые гулянья и национальные пляски. В центре «скверного скверика» стоял маленький таджик в кепке, который при ближайшем рассмотрении оказался Лениным! Это было написано на плите. Весь памятник примерно был 1,60 м. ростом, ниже меня. В темноте его вполне можно было принять за клинического ординатора из Душанбе и расшибить себе голову. То, что Ленин здесь на таджика похож, то в Туркмении он, скорее всего, похож на туркмена — профессора с кафедры хирургии. На Украине Ленина рисовали похожим на хохла, наевшегося от пуза сала — краснощёкого, довольного, что из Украины родом! Интересно бы посмотреть на Ленина в Еврейской автономной области — Биробиджане. Ещё из достопримечательностей была «избушка на курьих ножках», покосившаяся глинобитная мазанка с маленькими окошками, на ней было написано: «Сартарошхона» — «Парикмахерская». Там действительно стригли, но не Баба-Яга, а похожий на Кащея лысый таджик. Он и клиентов тоже делал «под себя», стриг под машинку, под тюбетейку. Больше ничего привлекательного в посёлке не было: узкие улочки, глинобитные избушки, редко прерывающиеся кирпичными, где было написано, столовая это или магазин. Конечно, городок не для гуляний, но зато для благополучной, скучной жизни. Вернулся в больницу уже через час, примерно, гуляния — на больше не хватило. «Ты где был, дарагой? — позвонил Мансуров. — Я тебе уже четвёртый раз звоню! Сейчас за тобой заедем, поедем в гости к землякам, к моей родне». — «У тебя здесь родня есть?!» — удивился я. У меня она только в Душанбе и в Бердичеве была, и то, только отец, мать и брат были роднёй. «У меня родня везде есть!» — гордо ответил Мансуров. «И в Москве?» — спросил я, чтобы поставить его в тупик. «Если в Москве есть узбек, значит это моя родня!» — вновь гордо ответил он. В отличие от него, я не мог сказать: «Где есть начальник тюрьмы — еврей, значит он моя родня!» — этот считал, что родня те, кто из одного котла разными ложками едят. Несколько другой подход, чем у сестры моей бабушки Фани, для которой самый важный признак: «Те, кто дружно живут — родня»! Для начальника тюрьмы важно было: «Все, кто дружно жуют — родня!». Родня Мансурова жила поскромнее хирурга: ели меньше и пили меньше, зато не отвезли купаться на «святое озеро» Чили Чор Чашма! Живот не раздулся, и вернулись рано «домой» — я в больницу, а Мансуров в поликлинику, где он получил один из кабинетов под жильё. Был час ночи, больные мирно — кто спал, а кто не спал, но в отделении было спокойно, и я лёг спать. В 8 утра, как ввёл в правило, провёл утреннюю пятиминутку. Чувствовалось, такое правило удивило коллектив, они не привыкли к такому порядку, другое дело, принести «чой» врачам. Но чтобы больных обсудить, доложить — такой проблемы не было. Врачи были «сами по себе», и больные были «сами по себе», но арбузы, плов и прочие «дары природы», как положено — «вынь да положь» в ординаторскую! Врачи — начальники, их надо кормить и не злить. А я был для них какой-то непонятный, хотя и помогал больным, но чужой.

Через 3 дня у тифозных больных на фоне левомицитина стала постепенно снижаться температура, вначале до 39, затем 38, а сегодня она уже была 37,5.

Больная с ревматоидным артритом стала двигаться, вставать с постели, припухлость суставов уменьшилась. «Паедим на мой база!» — предложил довольный муж. «Позже, — сказал я, — я вам сам скажу», — ведь надо было ещё денег достать. С одной стороны, я был рад, что моя первая врачебная практика здесь была успешной, с другой стороны, я понимал, что моему успеху «обязан» местным врачам. Больные были запущены — нелеченные, и поэтому улучшение было так заметно. Ребёнок растёт быстрее взрослого, а взрослый может даже начать уменьшаться. «Когда я достигну заметного улучшения в состоянии у больных, и у некоторых из них произойдёт вновь закономерное ухудшение, то они будут уже разочарованы», — подумал я про себя. Но это уже проблема хронических больных, а здесь все больные были «острые». До «постарения» здесь никто не доживает, до хронической стадии тоже — все умирают в острой! И в этом особенность местной медицины. «Больных доведу до улучшения, а затем уеду, эти люди обречены! — понимал я. — Самая большая заслуга медицины — это наличие хронических больных, которые доживают до старости. В любом случае этих восьмерых, с т. н. пневмониями, я спас! У них не было шансов выжить на пенициллине. Приехал бы я позже сюда на неделю, то они бы умерли от перфорации кишечника, перитонита, сепсиса. Им бы всем посмертно поставили диагноз стафилококковой пневмонии или, скорее всего, долго не мудрили и поставили: „пневмония, лёгочно-сердечная недостаточность“. Умерших никто бы не вскрывал. Во-первых, не уверен, есть ли в районе паталогоанатом. А во-вторых, среднеазиаты и в Душанбе доцента Грызлова удовольствия лишают — еще „живые трупы“ крадут из отделения, а в Шаартузе — тем более. Больных чаще всего забирают домой умирать или, если умерли в больнице, то тут же забирают — нужно успеть похоронить до захода солнца».

Моя экспедиция в Шаартузе подходила к концу! Каждый вечер с Мансуровым продолжали ездить в гости. По-моему, уже не осталось в Шаартузе того родного и знакомого его, кого бы мы обделили вниманием! Чили Чор Чашму, к его сожалению, не удалось больше посетить, но мы дали друг другу слово, что для этого специально ещё приедем сюда когда-нибудь! «Тифозники» выздоровели, а «раковый» старик стал ходить по отделению и был для всех свидетельством, что чудеса происходят! Он набрал вес, хотя выглядел не гигантом, но и не скелетом. Его сын привык к тому, что отец выздоровел, и больше мне не «втыкал рубли» в халат. Я на выходные ездил уже за свои деньги, а один раз с родственниками больного на машине. У «астматички» прекратились приступы астмы, и она собиралась домой, сказав, что уйдёт из больницы, когда я уеду в Душанбе. Это она правильно решила — уходить надо вовремя. Всем больным стало лучше, я выполнил задуманное — никто не умер, впервые в истории этого отделения, за два месяца! Десять больных я выписал, поступили новые десять, и среди них один старик с болями в животе. Осмотрев его, обнаружил плотный, бугристый лимфатический узел в левой надключичной области, т. н. узел Вирхова, указывающий на метастазы рака желудка. Без рентгена желудка и гастроскопии, которые не делали в районе, я понял, что это рак желудка, и сообщил об этом родственникам. Они надеялись, что их близкий так же выздоровеет, как и этот, с раком поджелудочной железы. Больные передают друг другу всё, что происходит и происходило в больнице. Узнав, что я через пару дней уезжаю в Душанбе, расстроились.

За день до моего отъезда в отделение приехали зам. главврача и главная врач, женщина лет сорока, он взял её для подкрепления. Они вдвоём стали меня уговаривать после ординатуры приехать к ним работать зав. отделением. Они подадут заявку на меня в институт: «Вы будете иметь машину, как служебную, так и собственную», — долго уговаривали они меня. Мне было приятно, но я отказался, я не мог себе представить жизнь в Шаартузе.

Вернулись отпускники: зав. отделением и врачи отделения. Они меня не уговаривали остаться или прийти к ним работать, я им «испортил» больных.

В последний день за мной заехал зав. промтоварной базы. Его жена уже занималась дома домашним хозяйством.

Попрощавшись с оставшимися больными, с одной стороны, я был рад уехать домой, с другой, было чувство вины: как будто я поиздевался над ними, показав, как надо было бы их лечить. Чувство, как если бы взять к себе домой на пару часов зимой бездомного, дать ему согреться, а затем открыть дверь и сказать: «Согрелся и будет — иди!».

Я поехал к мечте любого советского человека — на промтоварную базу! Эта база была, вероятно, самым величественным и грандиозным сооружением в Шаартузе! Так, по крайней мере, мне показалось, когда я оказался в длинном, высоком бетонном сооружении, где на полках лежала или висела импортная одежда. Я шёл и только показывал пальцем, и тут же получал: пальто нужного размера для жены, для меня, кое-что для брата и родителей. У базы меня ждала машина, за рулём которой сидел муж астматички. Они решили меня отвезти в Душанбе, доставить на Родину «героя».

Это был мой первый самостоятельный врачебный опыт, я чувствовал себя, как нелюбимая падчерица: в школе, техникуме, на заводах — пошла в лес и возвращается с сундуком драгоценностей! Приеду — расскажу другим, как хорошо в Шаартузе! Какая промтоварная база там хорошая и можно неплохо отовариться. Может, и дочь мачехи туда отправится за драгоценностями, например — «молдаванин» Бирман!

Ехать на легковой машине не утомительно и интересно: вдоль реки Пяндж около афганской границы. На той стороне все выглядело более убого по сравнению с советской стороной. Впервые я мог расслабиться, любоваться природой. Даже пустыня выглядела красиво: озёра вокруг, стаи грифов. Затем проезжали мимо кишлаков, преодолели два горных перевала, и когда катились с последнего вниз, то впереди открылась панорама оазиса, по сравнению с Шаартузом: зелёная долина, стекающие с гор реки, зелёные холмы! Это была местность вокруг Душанбе. Въехали в город, который тоже показался большим, светлым культурным центром. «В таком городе жить — одно удовольствие!» — понял я.

Подъехали к моему дому! На балконе увидел детей! Сын стоял на слабых ножках, ходил с бабушкой, держа её за руку, или она его. Дочь передвигалась в основном на четвереньках, иногда привстав на двух, чтобы вновь встать на четыре точки опоры. Моя мать меня не видела в машине, она занималась детьми — значит жена не дома. Ещё примерно полчаса поговорил с астматичкой и её мужем. «Мы к вам приедем в клинику Караболо, — пообещала она, — а ещё лучше, приезжайте к нам работать, вам будет хорошо, у нас нет врачей», — у неё увлажнились глаза, и я понял — надо выходить из машины.

«Ой, смотрите, папа ваш приехал!» — известила радостно детей мать. Сын самостоятельно, пошатываясь, направился в мою сторону. Дочь довольно быстро поползла за ним и тоже на меня с интересом смотрела. Но их двоих обогнал Ушастик, который, меня обнюхав, зачем-то прикусил ногу. После хорошего душа, возвращения жены, пришли с работы отец и брат, я долго без умолка говорил по-русски, все рассказывал и рассказывал, пока все не устали! Затем и им представилась возможность рассказать о новостях. Мы сидели в лоджии, пили чай после еды, было начало ноября, в Душанбе +22 градуса тепла и нежарко, а в Шаартузе было +30, когда уезжал. Лоджия выходила во двор: много деревьев, платаны, сосна, зелень, шум арыка, протекающего во дворе. Спокойно, прохладно, осень — лучшее время в Душанбе!

Придя на следующий день в клинику, первым делом увидел двух клинических ординаторов второго года, которые были старше меня на один год учёбы. Я был всего лишь клиническим ординатором первого года. «Ну, гаак таам в Шааггузе?» — гнусаво произнес и заржал, оскалив свои лошадиные зубы в ухмылке — «молдованин» Бирман. «Ничего, нормально». — «Это полезно! — покровительственно произнёс Бирман. — Тебе надо учиться габотать». Он вместо «р» и некоторых других звуков «предпочитал» произносить «г». «Тебе и в гайоне есть чему учиться у газных вгачей, ведь у тебя нет опыта пгактической габоты, а в гайоне местные вгачи хагошие пгактики. Мне, напгимег, не интегесно уже в гайоне. Я там, так же, как и ты на пегвом году огдинатугы, был один месяц в ЦГБ, в Кулябском гайоне. И там я у местных вгачей многому научился», — не мог успокоиться «Бигман». Тут появился Исхак Пинхасович — мой учитель. «Тебе не повезло, — шепнул мне Бирман. — У него не нагучишься! А, Исгак Пингасович! — хлопнул его покровительственно по плечу Бирман. — Как жизнь молодая?» — ещё раз показав свои лошадиные зубы и заржав. «Вот, где бы поучиться на курсе стоматологии!» — подумал я. Бирман, раскачиваясь вперёд и назад, как будто бы на гору пошёл, продолжая ржать и раздавать направо и налево приветствия: «пгиветствую вас, Ахмед Ибгагимович, пгиветствую вас, Инна Ивановна, здгавствуйте, Изгаилов, как жизнь молодая? Здгггггавствуйте, Исмаил Хамидович!» — вдруг сильно закартавив, в пояс поклонился Бирман проходящему мимо профессору Хамидову.

«О, вы вернулись, зайдите ко мне после конференции», — обратился ко мне на ходу профессор Хамидов. «Ну, как жизнь молодая?» — как бы проснувшись, осведомился у меня Исхак Пинхасович, ещё не отошедший от впечатлений, оставленных Бирманом, и перепугавшись от предложения профессора мне к нему зайти. «Постепенно расскажу, сейчас же конференция», — пообещал я Исхаку и прошёл в конференц-зал, где уже в президиуме заседал доцент Ибрагимов. «Что профессор хочет от тебя?» — не отставал перепуганный Исхак Пинхасович. «Я сам ещё не знаю. Я ведь только приехал. Скорее, вы должны знать, что он хочет. Узнаю — затем вам скажу». Я занял место в первом ряду, рядом со мной сел Исхак Пинхасович. «Ты хоть бы рассказал, как там, в районе», — не унимался он. «Исхак Пинхасович, конференция началась! — прервал его Ибрагимов. — О, вы уже приехали! — улыбнулся он мне. — Как там помощь хлопкоробам? Ладно, потом поговорим. Дежурный врач, прошу, — обратился доцент к дежурному, — докладывайте дежурство». Дежурным врачом был маленький косой узбек из ревматологического центра при поликлинике Караболо. На базе стационарного отделения все врачи попеременно дежурили и работали — и в поликлинике, и в стационаре. Профессор Хамидов не мельчал, и все центры республики организовал у себя. Эти центры имели консультативную и лечебную функцию в республике. «Дежурство прошло без особых происшествий», — начал дежурный врач. «А как больной Азимов из нефгологического отделения?» — раздался из зала знакомый голос Бирмана. «К нему не вызывали», — замялся дежурный. «А вы сами что не сделали обход?» — не отставал Бирман. «Сделал, но ничего особенного не было в нефрологическом отделении». — «Ничего особенного — это не ответ, гасскажите подгобней, какой у больного азот, кгеатинин, какой объём мочи выделил?» — «тгебовал» уточнений «Бигман». «Не знаю», — сознался дежурный. «А что с больной Салиховой из гематологического отделения?» — продолжал наступать на растерявшегося противника Бирман. «Тоже не вызывали», — обречённо произнёс дежурный врач. «Всё гавно, надо было посмотгеть!» — укорил его Бирман. «Ладно, Григорий Матвеевич! — раздражённо бросил Ибрагимов. — Дайте раньше дежурному полностью доложить, а затем вопросы». — «Как я его?!» — ржал после конференции Бирман, обращаясь к дочери начальника тюрьмы Петровой. «Да, молодец, ты очень активный», — согласилась она. «Конечно! — показал ей в оскале зубы „удовлетворенный“ Бирман. — Сегодня не забудь, в 12 часов клиническая конфегенция, газбог больного с гломегулонефгитом из нефгологического отделения». — «А какая тема будет?» — испугалась Петрова. «Диффегендиальная диагностика нефготического синдгома. Я читаю доклад, пгиходи, послушаешь, интегесно будет!». — «Да, конечно», — ответила Петрова, забывшая про такое ответственное мероприятие.

«А, захади, дарогой! — сказал Хамидов, когда я, постучав, зашёл в его кабинет. — Ты что это там, в Шаартузе, такое натворил?! — спросил он у меня лукаво. — Вот, читай, пришло два письма оттуда. Одно от больных, 50 человек подписалось, что ты там свою кровь отдавал, переливая тяжёлым зольным, и многим жизнь спас, всех вылечил! Просят тебе объявить благодарность, что будем делать?». — «Объявляйте благодарность!» — согласился я. «Ну, считай, что объявил. Я ещё на конференции как-нибудь зачитаю. А второе письмо от главврача ЦРБ, просит тебя распределить к ним после окончания ординатуры, хотят тебя зав. отделением сделать. Согласен?». — «Мне надо ещё 2 года учиться, а вообще, честно говоря, не хочется в Шаартуз». — «Правильно, это не для тебя! Я тебя, возможно, у себя на кафедре оставлю. Как, Исхак Пинхасович? Доволен ты таким руководителем?». — «Да, нормально». — «Ну, ладно, заходи, если вопросы будут».

«Что там больные так тебя гасхваливали?! — спросил Бирман на следующий день. — Нам Хамидов сказал, ты кговь свою сдавал?! Ты что, их попгосил письмо написать?». — «Нет, я сам написал после сдачи крови». — «Какую кровь?!» — проснулся Исхак Пинхасович, стоящий рядом. «Да там, в Шаартузе, я туда поехал кровь сдавать, 2 месяца сдавал и пообещал Бирмана взамен прислать. У него, сказал, крови лишней много!». — «В 12 часов конфегенция, я читаю доклад, пгиходите», — ещё раз напомнил Бирман. Зал набился полностью, почти 50 мест, и ещё много стояло в дверях, но не потому, что один из докладов поручили Бирману, а потому что конференцию по дифференциальной диагностике проводила Краснова, зав. нефрологическим отделением. Председательствовал сам профессор Хамидов. Краснова — сухая, бледная 45-летняя «незамужняя специалист». Она была «обручена» с отделением, которое уже 10 лет возглавляла. Она работала допоздна и не столько любила больных, к которым была строга и равнодушна, сколько их болезни. Она любила и гломерулонефрит, и пиелонефрит, много читала литературы, совершенствовалась в Москве, и москвичи приезжали к ней для обмена опытом, считая, что её отделение находится на высоком московском уровне. Она применяла самые современные, ещё мало изученные схемы лечения на больных. Не скупилась с дозировкой, назначала всё новое, о чём прочитала, все что появлялось: большие дозы гормонов, цитостатиков, разрушающих костный мозг и растущие клетки больных. Из-за гормонов больные расползались, как на «дрожжах». Опухало лицо, она это ласково обозначала как «кушингоид», что означало синдром Кушинга — гормональное заболевание. В данном случае это было обусловлено приемом гормонов. Её все боялись, и больше всего — больные и медсёстры её отделения. Даже профессор Хамидов был с ней на «вы» и не любил делать обходы в её отделении, т. к. нефрологию знал меньше, чем она. Другое дело, что её знания не делали жизнь больных легче. Она была эрудированным теоретиком, но неосторожным практиком. Ей был чужд принцип Гиппократа «Primum non nocere!» (Прежде всего — не вреди!). Доклад сделала сегодня она, и очень бодро: о нефротическом синдроме, о современных методах лечения, потере белка через повреждённые мембраны в почечных клубочках, осложнениях и дифференциальной диагностике с амилоидозом и другими поражениями почек. Бирману тоже досталось прочитать статью из журнала «Терапевтический архив» о нефротическом синдроме, что он сделал нудно и не своими словами, именно прочитал, всех утомив, но он этого не замечал. Он относился к тем, которые себя со стороны не видят или видят совершенными, без критики. Они не замечают, что несут глупость, хамство, чушь, не замечают даже того, что над ними смеются. Но своей самоуверенностью, наглостью умеют на некоторых страх нагнать. Так как будет потом мелко гадить, мстить, задавать разные дурацкие вопросы, стараясь скомпрометировать на конференции, например, или другие пакости устраивать. Вот и сегодня, очень нудный во время своего доклада, он очень оживился, когда стал докладывать больничный ординатор. «Почему вы гешили, что это нефготический синдгом?» — спросил он. «А какие признаки нефротического синдрома вы знаете?» — спросила его, в свою очередь, Краснова. Бирман замялся, вызвав смех у присутствующих, но это его не заставило замолчать. Он продолжал задавать вопросы. Такие конференции проводятся для того, чтобы показать себя, а не помочь больным. Врачи сражаются между собой за расположение профессора, а не за жизнь больного. Из-за этих конференций и обходов, из-за подхалимажа к профессору мне совсем не хотелось здесь оставаться после ординатуры. Уж лучше работать участковым врачом, где больше динамики, жизни, самостоятельности, больного видишь в его реальной жизни, а не в «зоопарке» — больнице. Участковому врачу диагнозы надо ставить тут же, у постели больного, не имея анализов. Участковый врач для диагностики имеет только фонендоскоп и тонометр. А остальное и главное — это осмотр больного, опрос, пальпация, перкуссия, аускультация, как у меня в Шаартузе. Эта работа — фронт! А здесь — штабные крысы. Я себя чувствовал так, как будто вернулся с фронта в тыл. Мне хотелось, чтобы поскорее прошли эти два года нудной жизни. Меня больше волновало здоровье сына, чем успехи в ординатуре. Я стал опять халтурить, как когда-то на заводе. Старая сноровка опять помогла! Что-что, а убегать с работы раньше времени мне не надо было заново учиться. Осмотрев больных, а у меня их было четверо, и назначив лечение, сбегал. Врачи сидели, рисовали температурные графики, разрисовывали листки назначений, как художники. Я набрасывал на халат сверху пальто. Выходил из клиники, как будто желал пройти в другой корпус. Если кто встретит, то пальто сверху — «чтобы холодно не было». А там дальше выходил за ворота больницы и уже на троллейбусной остановке снимал халат, упаковывал его в пакет, надевал пальто и садился в троллейбус или автобус.

Приезжая домой в час-два дня, ощупывал кожу сына. И сегодня засёк у него повышенную температуру. «Нет у него температуры, — сказала жена, — не выдумывай!». Измерение градусником подтвердило мои опасения — 38,2. Выслушав лёгкие, установил пневмонию. Участковый педиатр сказала: «Простуда, антибиотиков не давать, горячее молоко, чай с малиной». Через пару часов стала нарастать одышка, кашель, жёсткое дыхание, хрипы, признаки спазма бронхов, сын задыхался! «На ночь что-нибудь из группы пенициллина, но посильнее, и к чему нет привыкания микробов, чтобы наверняка не терять время, оксациллин, например. Где только достать?» — обдумывал я. Звонки во все аптеки города указали на отсутствие лекарства. Позвонил Мансурову, через полчаса он перезвонил: «В городе нигде нет, поехали в Ленинский район к заведующему аптечным управлением района. У него на складе может быть, но я его телефона не знаю, давай поедем», — предложил Мансуров. Через полтора часа были уже у зав. аптечного управления — таджика лет 35-ти. Он достал из сейфа 30 флаконов оксациллина. Я был благодарен Мансурову за его готовность тут же поехать куда угодно и помочь! Через два часа был уже дома и сделал сыну первый укол, который ему очень не понравился, но через 2 инъекции, к вечеру, спазм бронхов исчез! На второй день он бегал, «как ни в чём не бывало»! Я стал создавать дома запас антибиотиков разных групп, мне в этом брат помогал, и отец ходил по аптекам. Ему удавалось своей доброй улыбкой доставать без знакомства то, что ни мне, ни даже брату не удавалось по знакомству. Сын стал центром внимания в семье, ординатура отошла на последнее место. Дочь если простужалась, то без проблем легко выздоравливала, поэтому она меньше беспокоила семью. Сын тоже был не беспомощным. Часто, когда я переживал и думал, что делать дальше: температура не спадала и лечение, как бы не помогало — вдруг открывалась дверь, со стороны детской комнаты, и он выходил, смеясь как бы, над нами и выздоравливал. Наконец, пришлось вспомнить и о себе — последствиях отсутствия воды в Ляуре. Стал больше чувствовать камень в почке, ежедневные боли заставляли искать выход. Любой уролог скажет: «Что за проблема?! Приходи, дорогой, вырежу!». Я уже видел, как и что вырезают на кафедре урологии Николаева и её коллеги. Во-первых, операцию нужно уметь провести. Хороших урологов я в Душанбе не знал, их не было. Все говорили: «Вот был у нас специалист Пончик. Он уехал в Обнинск — ядерный центр в Подмосковье. Вот он был лучшим специалистом не только в Душанбе, но и в стране один из лучших!». Я знал, что оксалатный камень, который у меня был, не растворяется ничем, но всегда существуют альтернативные методы, о которых думаешь, если медицина слаба. Стал пить разные травы, лекарства, теоретически растворяющие камень или почку, скорее. Чтобы решить, что дальше делать, нужно дообследоваться, выяснить функцию почек, рентгеновские снимки посмотреть, что с камнем, вырос ли он. Для этого выбрал нефрологическое отделение, а не урологическое, где лезут сразу с цистоскопами и уговаривают резать. К тому же, в нефрологическом отделении заведующей была Краснова, и ординатуру там прохожу. Не знал только, как она отнесётся, когда я ей скажу о своём намерении. Для неё не существует авторитетов, в том числе, и профессор Хамидов, а я лишь клинический ординатор, которых в клинике не любят — они мешают работать. В отделении на 40 коек не хватало места для тяжёлых больных со всей Республики, многие лежали в коридоре. «Конечно, — сказала Краснова с готовностью, — ложись и обследуйся. Вот тебе мой кабинет, поставим кровать, телефон есть, умывальник». Вот этого я не ожидал, чтобы Краснова уступила свой кабинет под палату! Здесь у неё книги, документы, да и просто нужно работать, писать, звонить, ей звонят! Но у меня не хватило сил ей «отказать в её желании». Жена искала меня по всему отделению, пока ей не сказали, где я. Это, вероятно, подняло мой авторитет в её глазах. На дверях висела табличка — «зав. отделением», и она даже постучала, прежде чем войти. «Надо дома тоже себе такой кабинет организовать!» — подумал я. В течение недели полностью обследовался и ничего утешительного не узнал. Специалист по радиоизотопной ренографии бухарский еврей Аминов сказал: «Левая почка работает, но правой почки у тебя вообще нет! Нет у тебя правой почки!» — почти радостно сообщил мне специалист, брат нашего бывшего преподавателя курса рентгенологии и мой как бы «брат меньшой». «Вот это новость! — прокис я. — Левая почка поражена, а правой нет, на что мне тогда рассчитывать?». Новость расстроила всех и больше всего брата, который, услышав эту новость, заплакал. Я не заплакал, но зато задумался, как распланировать оставшиеся недолгие годы жизни: «Ординатуру сумею, вероятно, закончить, а там, кто его знает». Рентгенограмма показала, что правая почка всё же есть, но смещена вниз. То, что почка есть, вызвало у меня неописуемую радость: «Как хорошо, что есть такие специалисты, которые ошибаются! Хуже было бы, если б этот радиолог не ошибся и был хорошим специалистом, каким считался!». Рентгенолог — молодой специалист лет 30-ти, и тоже очень хороший, холеный, самовлюблённый, прилизанный, с усиками. Всё было в нём прекрасно, только оттопыренный зад, которым он явно гордился, раскачивая, как маятником, при ходьбе, наводил на нехорошие подозрения. Но, говорят, что этот порок не мешает быть хорошим специалистом, а главное, чувствительным человеком: «Все меньшинства сочувствуют бедным и ущербным». «Почка-то есть, но это не значит, что она у вас работает!» — не захотел быть «добрым меньшинством» рентгенолог. «Так давайте сделаем внутривенную урографию, — предложил я, — и увидим, выделяется ли контрастное вещество почками. Если выделяется, значит, почка работает. Если нет, то это хуже». — «Нет, зачем же?! — искренне возмутился рентгенолог. Во-первых, вам радиолог сказал, что почка не работает, так что вам ещё надо?! Во-вторых, вы же, как врач, знаете, что каждое обследование имеет свои показания. Если бы у вас камень не был виден на рентгеновском снимке, то другое дело. У вас хорошо определяемый контрастный „камушек“! Он прекрасно виден на снимке, так что же ещё искать?!». — «Правую почку», — криво улыбнулся я. «Молодой человек, мы не можем искать то, чего нет!» — назидательно ответил мне специалист на один год моложе меня. Такой ответ лишил меня всех остатков вежливости, и я сказал: «Всё же, я хочу сделать внутривенную урографию!». — «Хорошо, ваше дело! Жаль, что я не смог вас разубедить, а жаль! Я вообще не люблю поэтому с врачами иметь дело, как с пациентами. Обычный пациент слушал бы, что ему советуют, и не настаивал бы на том, чего не понимает!». Внутривенная урография показала, что правая почка не только есть, но и работает. «Всё равно, и здесь видны явления пиелонефрита! Хотя, и камней нет. Вот сглаженность сосочков, деформация лоханки, правая почка тоже поражена! А этот в левой — крупный камень, и сам не выйдет! Придётся его прооперировать, желаю удачи!» — подвёл в конце черту «заднеориентированный» рентгенолог. «Он очень хороший специалист, — сказала Краснова, — всегда умеет найти то, что другие не находят, и я его за это очень ценю!».

 

Глава 19

Завершился первый год клинической ординатуры, и мне предстоял ещё один год. Решил пройти все оставшиеся отделения, по несколько месяцев в каждом. А на изучение электрокардиограммы отвел один месяц.

Жена окончила интернатуру, и брат «сдал» её в тюрьму, где мы сами когда-то работали. Жена была довольна, работа психиатром в тюрьме была «непыльной» и хорошо оплачиваемой. В тюрьме был дружный коллектив, умеющий не столько хорошо трудиться, сколько хорошо погулять и выпить. Пусть хоть ей будет хорошо, решил я. Её, в отличие от меня, не смущала обстановка тюрьмы. Ей придётся ещё пару месяцев пройти специализацию по наркологии и психиатрии.

Я начал второй год в ординатуре с освоения электрокардиограммы в отделении функциональной диагностики. Основы расшифровки электрокардиограммы, еще на 6 курсе, самостоятельно проработал на унитазе с литературой, поэтому и не попадал в «ловушки», как доценты, на обходах профессора. Считал, что не имею права не ориентироваться в ЭКГ, хотя бы из-за дежурств. Врач-терапевт не имеет права работать без знаний электрокардиограммы, но считал себя в этом очень слабым. Для настоящих знаний проходят специализацию — специальный курс, а я сам чего-то и где-то начитался и пытался разбираться в электрокардиограммах. Поэтому договорился с лучшим специалистом — зав. отделением, 42-х летней Анной Ивановной, которая вела курс электрокардиографии и практически работала в отделении функциональной диагностики. Моя учеба началась с того, что она мне показывала все ЭКГ, которые расшифровывала, и посоветовала почитать литературу. Я осмелел и решил показать, что я могу после унитаза, чтобы она знала, чего мне не хватает. «Давайте я скажу, что я вижу на электрокардиограмме», — предложил я. «А вы проходили специализацию?». — «Нет». — «Ну, хорошо», — показала она мне несколько лент с различной патологией. После моей интерпретации лент электрокардиограммы Анна Ивановна стала недоверчивой: «Так вы всё-таки проходили специализацию по электрокардиографии?». — «Да, нет же!». — «А где вы учились?». Стыдно было сказать, что в основном в туалете, дома, совмещая «приятное с полезным». Читал литературу, пока в один прекрасный день, выйдя из туалета, не почувствовал облегчение и чувство удовлетворения, что разобрался с электрокардиограммой, понял — что к чему! Но одно дело — самому так думать, другое дело — мнение специалиста услышать. Ясное дело, что мой метод учёбы не для всех годится. «Вам ничего дополнительного не принесёт, если будете здесь время высиживать: доверяйте себе, смотрите больше электрокардиограмм самостоятельно. Вы разбираетесь на хорошем уровне, а если будут конкретные вопросы и не разберётесь с чем-нибудь, приходите. Я вам отмечу, что вы у меня месяц были. Можете использовать это время для других целей. Я слышала, что у вас что-то с почками не в порядке, вы выглядите уставшим, поправляйте лучше своё здоровье!» — великодушно предложила Анна Ивановна.

«Это неплохо, — сказал брат, — давай проконсультируемся с местными урологами, что делать, а затем решим, что дальше». Начали с местного специалиста Вайсмана — 55-летнего, коренастого уролога с боксёрским носом, у которого был большой стаж работы, да и еврей, ко всему, хоть правду скажет! «Ну, что я вам скажу! — начал еврей с боксерским носом, когда мы его дома посетили с его хорошим знакомым. — Я считаю, надо оперировать!». — «А что это даст? — спросил я. — Ведь через пару месяцев будет новый камень, после операции они образуются быстрее». — «Это правильно, — согласился Вайсман, — а что вы предлагаете, ведь средств, растворяющих камни, нет?» — консультировался он уже у меня. «Кроме того, операция сопряжена с риском кровотечения, осложнением в виде деформации почки и развития гипертонической болезни, — продолжал я. — Мочекаменная болезнь — это не просто камень в почках, а нарушение обмена веществ, таким образом, операция не излечивает, и потом будешь только успевать оперироваться!». — «Видите ли, — сказал Вайсман, — мне с вами трудно, вы врач и всё сами понимаете. Вам решать, оперировать или нет, только если будет осложнение — уросепсис, тогда оперировать придётся в худших условиях! Поезжайте в Москву, там есть хороший врач Абрамчаев, который вас примет от моего имени. Я напишу ему письмо, он зав. урологическим отделением в Первой градской больнице. Послушаете, что он скажет! Еще в Москве попробуйте попасть на кафедру урологии, в клинику профессора Пытеля, он главный уролог Союза, автор учебника по урологии». — «Лучше проконсультируемся у Лисицкой! — предложила мать. — У меня есть её адрес. Она меня спасла от операции — растворила камни желчного пузыря. Мне её посоветовали. Я пила, ещё в Бердичеве, по одному стакану оливкового масла и съедала лимон натощак, и траву ее пила — и камень растворился». — «Но почка — не желчный пузырь! В почку ни масло, ни лимон не попадают!» — возразил я. «Ты недоверчивый! — сказала мама. — Лисицкая всё может, она опытная и старая, а её муж был профессор, она у него научилась, она уже тоже врач. Муж умер, и теперь она лечит. Возьмите меня с собой, я готова с вами поехать!» — предложила мать свою помощь в экспедиции «камень».

Вот такой компанией и поехали в Москву искать «урологическую правду»! Все дороги в России ведут в столицу! Если что не могут в провинции — тогда в Москве правда! Начнём с альтернативных методов, решили мы с братом: «Давай, веди к своей колдунье!» — предложили маме. «Вы думаете, я сейчас помню, где она живёт?! Это было 15 лет назад, знаю только, что улица Лесная, 22».

«Лесных улиц в Москве много», — ответили в Горсправке. Но всё же, по фамилии удалось «птичку» узнать и примерно выяснить транспорт и как туда добраться. Через 2 часа езды на общественном транспорте добрались до лесистой местности, что и соответствовало улице Лесная. Побродив по этой местности туда, сюда и обратно, наконец, нашли нужный дом и квартиру, позвонили в дверь. Осторожные шаги за дверью, кто-то нас внимательно рассматривает в дверной глазок. Состряпал как можно более страдальческое лицо, застенчиво отвернувшись от глазка. «Кто там?!» — раздалось вкрадчиво, по-старушечьи недоверчиво, за дверьми. Очень хотелось ответить: «Почтальон Печкин!» — но удержался. Тут же подключили мать, как от общественности: «Откройте, пожалуйста, Галина Ивановна! Это я, если помните, была у вас!» — «15 лет назад всего!» — хотелось мне добавить. — «Вы мне помогли с желчным пузырём!» — «С ним рассчитаться!» — и этого я не добавил. — «А теперь я к вам с сыном!» — «Рассчитайтесь и с ним!» — подумал, но не сказал я. Тишина за дверью. Ещё две-три минуты нас рассматривали, наконец, одна задвижка отошла; другой засов открылся; ключ один-другой раз повернулся в скважине; внизу и вверху два крючка были отброшены — и дверь приоткрылась на размер дверной цепочки. В образовавшуюся щель протиснулся старушечий нос, очень хотелось за него уцепиться, как за зуб на кафедре стоматологии, чтобы открыла, наконец! Но она и так медленно открыла дверь, сказав недоверчиво: «Проходите», — привела нас в большую комнату с музейной мебелью, запахом нафталина, и указала на кресла. Целительница оказалась толстой старухой примерно метр семьдесят ростом, с лоснящимся от жира лицом и тройным подбородком.

Осмотрев нас троих и успокоившись, что не грабители, спросила: «Кто больной?». В этот раз мать указала на меня, как я на нее психиатру в свое время. «Что у вас?». — «Камень в почке», — сказал я ей и протянул ей свои рентгеновские снимки, желая проверить целительницу хотя бы на умение разбираться в снимках и камнях и не сказал, что врач. «Ага, вижу! — сказала она, глазом не моргнув, рассматривая снимки вниз головой. — У вас в какой почке камень?» — был её первый провал. «В левой». — «Ну да, конечно! — подтвердила целительница. — Вот он, камень!» — произнесла она, внаглую указав на тазовую кость. Я вздрогнул, брат посмотрел на меня. Я ему не раз показывал камень, который нельзя было просмотреть! А тазовую кость принять за камень почки — надо уметь! Кость эта в три раза больше самой почки! Надо совсем совесть потерять и не знать, что такое почка и её размеров, где находится, чтобы такое ляпнуть!

«Ну и как, можно что-нибудь сделать?» — спросил я. «Конечно! — алчно проглотила слюну целительница, поняв, что клиент клюнул. — Вот вам травка за 25 рублей, пейте три раза в день по стакану! Вот вам инструкция, стоит 10 рублей! Через один месяц покажитесь». Посмотрев на инструкцию, увидел, что она та же, что и у матери была в Бердичеве, от камней желчного пузыря: то же оливковое масло, те же лимоны и травка. Только цены поднялись, тогда травка стоила 10 рублей, а инструкция была бесплатной. «И это растворит камень?» — спросил я. «Конечно, растворит», — ответила целительница. «Оливковое масло и трава растворят даже оксалатный камень?!» — попытался я ее образумить. «Ну, да!». — «А как оливковое масло попадёт в почку?!». — «Вы же его будете пить, так и попадёт!». — «Через желудок?!» — спросил я. «Конечно, я лечу даже камни желчного пузыря, и туда попадает оливковое масло!». — «А если я пью какао, оно тоже попадает в почку?». — «Конечно!» — ответила целительница, а брат, чувствовалось, сейчас рассмеётся. Я чуть было не задал ей известный вопрос: «Почему я пью какао, а мочусь мочой». — «А если камень не растворится? — спросил я. — Одно дело, оливковое масло действует через двенадцатиперстную кишку на желчный пузырь, но оно не попадает в кровь в виде оливкового масла, а расщепляется в кишечнике, а в почки только через кровь может попасть! Оливковое масло может усилить перистальтику кишечника и усилить движение мочеточника и камня, и тогда он может застрять в мочеточнике!». — «Да, может», — вяло согласилась целительница, на меня подозрительно глядя. «И тогда придется срочную операцию делать!». — «Почему?». — «Ну, если камень застрянет!» — «А вы что, врач?» — «Да нет, литературы начитался». — «А давайте, я вам лучше печеночку полечу? У вас печеночка плохая!». — «Нет, печень у меня хорошая». — «Ну, как знаете! Берёте травку, инструкцию?!» — «Нет, спасибо, вот вам 10 рублей за осмотр и советы». — «Ах, спасибо, спасибо! Приезжайте, если что!». — «Ты очень недоверчивый!» — сказала мама на улице.

«Альтернативная медицина оказалась не на высоте! Придётся выдающегося хирурга — уролога Пончика посетить!» — предложил я. «Это того, из Обнинска?» — спросил брат. «Ну да, вот его адрес». Обнинск оказался, как и Нарьян-Мар, городок не велик и не мал, но какой-то серый, скучный. Перед Пончиком решили подкрепиться и поесть, чтобы выдержать его суровый приговор. Это оказалось нелёгким мероприятием: много транспарантов, советские ядерщики призывались ко всему — но не «к поесть»! Во-первых, на улицах практически ни души! Даже не у кого спросить, где столовая или ресторан, не все же от радиации вымерли?! Оказалось, что кроме этой причины, все на работе были. Здесь все трудились, облучались, а не бездельничали. «Ни минуты без облучения!» — был девиз этого городка, который и был «создан для облучения». Ресторан нашли, но он работал только с шести часов вечера, после работы обнинцев. Столовая была, но только во время обеденного перерыва обнинцев: «Кто не облучается, тот не ест!». Пришлось идти натощак к Пончику, а то на бесплодные поиски общепита потратим последние силы и просто не дойдём до специалиста! Хорошо, что не взяли с собой ещё мать-старушку, не дошла бы! Оставили её в столице, на квартире у знакомых. Удалось напрячь последние силы и добраться пешком до Пончика. Общественный транспорт, он был в городке только в виде автобуса, тоже ходил неизвестно где, куда и когда. Всё было в этом городке, чтобы не сбежать с работы, не избежать облучения, не поесть без облучения! Пончик, как и полагалось здесь, тоже работал при санчасти одного из предприятий, связанных с ядерной энергетикой. И лечились здесь онкологические больные, что и понятно было в таком городке.

С камнями почек здесь не лечились. С такими «пустяковыми» заболеваниями здесь не лечатся! Такое заболевание здесь, очевидно, что насморк? А кто лечится от насморка, если есть опухоль носа? Пончика тоже с трудом отыскали, он у кого-то, видать, что-то уже успел вырезать, и не один, а в составе команды. Он не выглядел «главным» и не был здесь главным специалистом. Главным специалистом его считали, и был он в Душанбе, как я в Шаартузе, а это был Обнинск около Москвы, здесь работали известные онкологи. Обнинск по отношению к Душанбе был, как Душанбе по отношению к Шаартузу! И Пончика так же здесь «все знали», как в Душанбе — клинического ординатора первого года — меня. Но всё же мы его разыскали! Пончик выглядел, как сморщенный пирожок — уставшим, но обрадовался, что душанбинцы его не забыли. Чувствовалось — это были его лучшие времена, ностальгия. Там его ценили и не забыли до сих пор, а здесь он растворился, стал маленьким соответственно своей фамилии — Пончик. Остался бы в Душанбе, был бы уже Пирогов или Караваев! А здесь просто «пончиком» стал! Но, несмотря на фамилию, оказался совсем не евреем, как это евреи в Душанбе считали. Возможно, украинец или кто-то еще хуже?! Но не настолько, чтобы евреем считаться — типичная славянская внешность, возможно, белорус? Как бы то ни было, встретил приветливо и не против был заработать на операции. «Хорошо, — сказал Пончик, — могу прооперировать! Направление есть? Нет?! Это хуже, но попрошу начальника медсанчасти, скажу, земляки. Попрошу положить на стационарное лечение и думаю, удастся. Здесь, всё же, только онкология, если бы было онкологическое заболевание, было бы легче». — «Для кого?» — вздрогнул я. «Ну да, не для вас, — серьёзно согласился Пончик, — а для меня — легче положить! Камень малоприятный, — согласился Пончик, рассматривая снимки, — но можно попробовать порезать». — «Кого?!» — вновь вздрогнул я. «Почку» — уточнил Пончик. «А дальше что будет?!». — «Дальше посмотрим, походите с нефростомой». — «Ничего себе! — подумал я. — Всего-навсего, дырка в почке! Будешь „стекать“ в бутылку, которая будет висеть на боку, как будто бы ты с ней родился! А дальше что будет?!» — обрадовался я, что ещё не с дыркой. «А дальше медленно будет затягиваться, заживать рана-свищ. Здесь, понимаете, камень сидит не в почечной лоханке, а в верхнем полюсе почки, в чашечке, и его доставать придётся через почку. Почку вскрывать придётся, но сделать можно. Попробуем не удалять верхний полюс почки». — «Спасибо, — сказал я, — мы к вам приедем непременно завтра, и тогда режьте! Лягу на стационарное лечение!». Достал 25 рублей, за консультацию дать Пончику, откупиться от Пончика, что характерно для евреев. «Всё же это дешевле, чем дать ему отобрать у меня верхний полюс почки, как наш учитель-стоматолог зуб отобрал у пожилого мужчины и у Пети Мулюкова. Может, и Пончик тоже здесь, чтобы отбирать почки, или хотя бы их части, у населения?» — подумал я. «Нет, спасибо! — отстранил мою руку с деньгами Пончик. — Я ещё ничего не сделал. Вот когда сделаю, тогда и поговорим!». — «Тогда уже поздно будет говорить! Даю за то, что ничего не сделал! — подумал я, а вслух сказал: — Спасибо, спасибо, — поблагодарил я, — завтра приду!». — «Приходите лучше утром, к 8 утра». — «Обязательно! Ничего себе! — отметил я про себя. — Приходите ни свет, ни заря, чтобы успеть почку ему сдать! До свидания! Лучше, прощай!» — понял я и, покрывшись потом, вышел на свежий воздух. «Да, — смеялся брат, — отделался лёгким испугом». — «Ещё бы, описал такой триллер!». Почувствовал себя спасённым только тогда, когда сели в электричку, идущую в Москву.

«Ну что, завтра поедем к Абрамчаеву?» — спросил брат. «Получит тоже на чай? Мы что, приехали в Москву улучшить финансовое положение местных светил — всем дать на чай?!» — риторически спросил я. Первую градскую больницу нашли быстрее, чем улицу Лесную. Пошли и в этот раз только вдвоём с братом. Судя по фамилии — Абрамчаев был или бухарским, или, скорее, кавказским евреем. Есть же разные овчарки: немецкие, среднеазиатские, кавказские — и так же евреи есть! Этот оказался немаленького роста, 1,85 м., примерно, лет 45-ти, сухой брюнет с длинными, тонкими, цепкими пальцами, но слабым рукопожатием. Равнодушно выслушав про какого-то Вайсмана из Душанбе, сказал также равнодушно: «Показывайте снимки». В отличие от целительницы, камень нашёл сразу и спросил: «Что вы хотите?». — «Нужно делать операцию?». — «Если вы будете за такими камушками гоняться с ножом, то я вам не завидую!» — ответил Абрамчаев, чем меня очень обрадовал. Я извлёк тут же, из того же кармана, 25 рублей, не отданных Пончику. И тут Абрамчаев показал, зачем ему нужны такие длинные цепкие пальцы, большой рост, и чем кавказская овчарка отличается от европейской! Ловким движением правой руки, как будто бы сверху, как баскетболист, Абрамчаев вырвал у меня из руки 25 рублей, не дожидаясь, пока я пальцы разожму, и бросив — «спасибо» — так же ловко уложил их себе в карман халата! Мне в Шаартузе сын больного старика сам уложил 25 рублей в карман, и я этому тоже хотел так сделать. В этом, понял я, и есть разница между кавказскими и европейскими евреями — кавказские «не ждут милости от природы»! Вот это реакция! — удивлялись мы с братом на улице. — Умеет себя продать! Ничего не сделал, а сколько радости доставил! «Ну что, поедем домой? Мы вроде уже выполнили план по раздаче денег? Но только, что же делать с камнем?! Больно ведь?!» — решил брат. «Конечно! — сказала мать. — Лучше Лисицкой не найдёшь!». — «Это и плохо, что лучше её нет, не нашли, во всяком случае». Я понял: «Всё равно, придётся уезжать из Душанбе! Камень так быстро растёт, что вытеснит скоро почку! Перемена климата — единственное, что меня может спасти. Да и сыну климат не подходит с его астматическим бронхитом».

С удовольствием вернулся в Душанбе, был счастлив: почку не отобрали, не растворила её Лисицкая, Пончику не позволили подрезать, Абрамчаев не захотел её резать! Он, скорее всего, просто не хотел с нами связываться: много волокиты, без направления, да и не похожи мы на тех, у которых деньги водятся. Он не был начальником — зав. отделением или главным врачом. Он, скорее всего, зарабатывал тем, что всем из Душанбе говорил: «Резать не надо!» — очень верный психологический приём. И за то, чтобы не «отрезали», все охотно платят и без труда для него. Но он сделал то, что я хотел услышать. «И что это они все выстроились в очередь ко мне, начиная с Бердичева?! Все хотят что-нибудь у меня вырезать: там две трети желудка „всего-навсего“ после язвенного кровотечения! Здесь „всего-навсего“ — верхний полюс почки!» — отметил я.

«Ну что, ты уже специалист по электрокардиограмме?» — встретил меня сонный Исхак Пинхасович в клинике. «Очень полезный цикл был», — сказал я. «Ну, это хорошо», — сонно согласился Исхак Пинхасович. «Что-то тебя видно не было, ты где габотал?» — спросил Бирман. «Поработаю 2 месяца в кардиологическом отделении, — сказал я Исхаку Пинхасовичу, — испытаю свои знания по электрокардиограмме», — «приобретённые… в туалете», — чуть было не сказал я.

«Вас какая-то женщина спрашивает, — сообщила медсестра кардиологического отделения, — говорит, из Шаартуза. К вам приехала лечиться!». В вестибюле стояла астматичка: «Я вас уже целый час здесь ищу!» — удивлённо сказала она. «А где вы меня искали?» — удивился в свою очередь я. «Пошла в приёмное отделение, я же знала, что вы в Караболо работаете, и спросила: „Где работает врач…“, назвала вашу фамилию». — «Ну и что?». — «Они сказали, что такого не знают, такой здесь не работает! Я говорю: работает! Они посмотрели какие-то списки и сказали: „нет такого врача в Караболо“! Представляете?! Вас здесь никто не знает, а в Шаартузе все знали — весь район, и не только в больнице! А здесь в больнице, где вы работаете, вас никто не знает! Зачем вы здесь работаете?! Приезжайте лучше к нам! Я просто догадалась, что вас надо искать в кардиологическом отделении, и мне подсказали идти в шестой корпус, сюда». «Вот, опять „закон парных случаев“!» — промелькнуло у меня: это явление, которое несколько раз подряд, независимо друг от друга, одинаково или похоже повторяется. Мы с братом обратили на это внимание и для себя дали ему такое название. «Я для Шаартуза, что Пончик для Душанбе! Его тоже не знают в Обнинске, как и меня здесь», — отметил я про себя. А ей посоветовал, какие лекарства принимать и так же, как и Пончик, денег не взял. С окончанием курса в кардиологическом отделении, завершил программу второго года клинической ординатуры.

Подошёл срок распределения на работу. Распределительная комиссия после клинической ординатуры не имеет такой обязательной функции, как после окончания института. Им всё равно, в какое место тебя засунуть, но в Советском Союзе тебя должны куда-нибудь засунуть! Но радуются, если ты им в этом поможешь и сам себе найдёшь такое место, тем более, если женат и еще с детьми. И ты им не нужен, чтобы тебя еще жильём обеспечивать! Конечно, в Шаартузе меня бы приняли, но в Шаартузе я уже все достопримечательности осмотрел. А если захочу когда-нибудь срочно там рыб покормить в озере Чили Чор Чашма, то могу и так приехать, прыгнуть с мостика, обмыть лицо в рыбьих выделениях и чувствовать себя освящённым. Ещё лучше уехать из Таджикистана в среднюю полосу. А ещё лучше на Север, в виде «Северной Венеции» — Ленинграда! Но это таджик посчитал, что там мне место, и, скорее всего, так не считают «северные венецианцы»! В Душанбе, не считая неблагоприятного климата, нет и не будет своего жилья. У меня был уже опыт до института, что не надо бояться министерств и даже Госплана Совета Министров. Все суются на заводы, там ищут работу, считая, что злачные места в министерствах недосягаемы, а там иногда страдают из-за недостатка кадров. Нашёл же я себе работу в ТаджикИНТИ. И в министерствах относятся благожелательнее, чем в отделе кадров самых никчемных заводов. Это я ещё в юности понял свою ошибку на танцах, когда приглашал танцевать только «уродок», но они часто ломались, отказывались от злости на весь мир, а «красавиц» не решался пригласить, считая, что я для них недостаточно хорош. «Красавицы» стояли одиноко, скучая, пока их не приглашал танцевать какой-нибудь наглый уродец, с которым они охотно шли. Конечно, не могу сказать, что советские профсоюзы — Совпроф — красавица, но всё же это влиятельная организация! Я ещё полгода назад решил именно туда сунуться — обстановку прощупать. У них должны быть некоторые достоинства, например, работать в качестве доверенного врача! Звучит хорошо — тебе доверяют! А тому, кому Советская власть доверяет, что не часто бывает, она тех и одаривает! Квартирой, например, деньгами, кроме того, там можно себя сильным почувствовать. До сих пор страдал от самодурства других, а тут можно самому попробовать «посамодурить»! Тебя все боятся в поликлиниках, медсанчастях заводов, фабрик! Тебе государство доверяет всех проверять, а главное — выдачу больничных листов. «Почему выдали этот больничный лист больному с хроническим заболеванием?!» — спрашиваешь в медсанчасти, например, Таджиктекстильмаша, где раньше был «зэковским конвоиром». А сейчас могу прийти и сказать: «Здравствуйте, вы меня помните?» — главному инженеру, например. Он ответит: «Ах, вы опять из тюрьмы заключённых привезли?!». А я ему: «Нет, в этот раз я тебе из Совпрофа проблемы привёз! Вашу медсанчасть проверять приехал!». Сразу к тебе другое отношение, главный инженер нажмёт на кнопку своей секретарше: «Принеси, Катя, или Леночка, чай. К нам уважаемый товарищ из Совпрофа, проверять нас приехал!». Чай — это значит, что принесут плов из ресторана. Главный инженер из сейфа бутылку коньяка армянского достанет, сам ведь армянин. Ну, а когда появлюсь в самой медсанчасти, то там уже со многими плохо будет: у начальника медсанчасти подскочит давление; у заместителя — приступ стенокардии; у врачей поносы и частое мочеиспускание откроются; а у остальных — тошнота и рвота! Опять начнут стол накрывать, а ты: «Нет, спасибо, сыт! Дайте-ка, лучше, корешки больничных листов, выданных за год, и истории болезней. Почему у вас такая высокая заболеваемость и длительность пребывания на больничном листе?! Покажите диспансеризацию! Почему проф. осмотры нерегулярно проводите?! А что у вас в цехах творится: грязь, темень, сквозняки, поэтому народ и болеет!» В общем, возможности большие, чтобы или хорошую «накатать телегу» — большое обвинительное заключение, и сместить многих с работы, или уйти с хорошими подарками! А если проверяешь кондитерскую фабрику «Ширин», то уйдёшь, вернее, отвезут домой на машине, заполненной конфетами, шоколадом и прочими кондитерскими изделиями. Это по мелочам, а если посмелее, то и свой месячный оклад можешь удвоить, утроить и т. д., все зависит от твоего опыта, умения себя продать выгодно, как Абрамчаев, и от «аппетита». Эти преимущества я знал, и поэтому тогда, полгода назад, туда сунулся разведать обстановку. Председатель Совпрофа — таджикская женщина Мирзаидова — 42-х лет, очень энергичная, выглядящая, как партийный активист Таджикистана в 30-тые годы борьбы с басмачеством. Посмотрела мой диплом с отличием, клиническую ординатуру через полгода окончу. Молодой, со стажем работы на предприятиях республики, прошедший путь от рабочего до старшего инженера-новатора. Чем не лучшая кандидатура! Паспорт не спросила, была уверена, что русский. Это хуже, чем таджик, но не так плохо, как если бы еврей! А может, ей просто было всё равно? Ведь должность не начальника отдела или ее заместителя. Короче, сказала: «Берём! Будем ждать вас полгода! Раз до сих пор, уже пару месяцев, без этого врача, то и ещё подождём! Будете следить за здравоохранением в машиностроительной отрасли республики. Оклад вначале 230 рублей, в два раза больше, чем у врача в больнице или поликлинике. Получите через полгода или раньше трёхкомнатную квартиру, отпуск 30 рабочих дней, плюс дополнительно оклад к отпуску. Бесплатная путёвка на наш курорт с оплатой проезда в оба конца». — «Вот это условия труда, сразу становишься человеком! А как звучит: „на наш курорт“, это не „их курорт“, а наш — правительственный! С хорошим пятиразовым питанием, бассейном. Там уже сметаны не жалеют и кормят, как в столовой Совета Министров — не хуже! Оттуда приедешь уже не худой, минимум кг 5–6 наберёшь! И никто тебе больше не скажет: „Что ты такой худой и бледный?!“. А скажут: „О, вы возмужали, поправились!“». Но вначале для очистки совести решил поговорить с профессором Хамидовым. «Я тебя, дарагой, с удовольствием взял бы, клянусь тебе! За счастье считал бы оставить на кафедре! Но скажу тебе честно, меня ЦК Партии задолбал и все вокруг: „Что ты так много жидов у себя собрал?!“ — говорят. Другое дело, что от многих я бы и сам с удовольствием избавился, но как их выгонишь?! Но я тебя сейчас устрою не хуже, позвоню Зульфие Махмудовне на кафедру гинекологии. Пойдёшь туда терапевтом-консультантом? Там хорошо и спокойнее, чем у меня — никаких дежурств. Будешь сам себе начальник, и только терапевтическую патологию консультировать у беременных и лечение назначать. Ас-салям алейкум, Зульфия Махмудовна! У меня тут для вас есть отличный специалист — терапевт, окончил у меня с отличием клиническую ординатуру. На высоком московском уровне специалист! Возьмёте? Нет, м-м-м, уже есть? Жаль! Она уже какое-то блатное говно взяла! Позвоню-ка я нашему академику-хирургу, там тоже неплохо. Им нужен человек, точно знаю! Меня академик сам спрашивал, и я сразу о тебе подумал. Сейчас позвоню, что скажет? Жаль, конечно, что ты не таджик! Но ничего, посмотрим! Ас-салям алейкум, у меня здесь специалист на высоком московском уровне, возьмёте? Как фамилия?! Да вы его, наверное, знаете! Знаете, да! Отличный специалист на московском уровне! Я бы его сам оставил у себя, но вы же сами знаете, почему не могу! Что, и вы не можете?! Как же?! У вас, по-моему, никого нет! Что? Ха-ха-а-а, ага, понятно! Ну, вот так, дарагой! У него нет и говорит „не надо“! Басмач наш академик и басмачей на работу берёт! В общем, пойди куда-нибудь, а я тебя при первой же возможности возьму!».

В общем, решил — в Совпроф пойду! Нудно — зато сытно! И квартира нужна, да ещё трёхкомнатная. Это меня больше всего убедило. Не всю жизнь же жить с родителями! А так, кто тебе даст трёхкомнатную квартиру, тем более врачу! А быт, как известно вульгарным марксистам — определяет сознание! Вот с таким настроением и пришёл на распределительную комиссию, где председательствовал профессор по психиатрии, проректор по научной работе института — Хасанов. А заместителем был большой Хамидов, и прочая мелочь до 5 человек. «На вас заявка из Совпрофа», — понимающими хитрыми глазами объявил мне, взяв мои бумаги в руки, профессор Хамидов. «Как?! — удивился Хасанов. — Такой грамотный врач, как вы, и в Совпроф?! Вы же ко мне на кафедру приходили! Я вообще удивляюсь, что вы к нему на терапию пошли!» — с улыбкой указал он в сторону Хамидова. «Вот память и внимательность! — подумал я. — Оказывается, он меня тогда заметил из окна и понял, что я пришёл записываться к нему в ординатуру». — «Ты не понимаешь! — сказал Хамидов Хасанову. — Ты представляешь, что такое Совпроф?! Это оклад 200 рублей или больше, это квартира и прочие блага!». — «А-а-а», — несколько разочаровано сказал Хасанов. «Ну что, идёте туда?» — спросил Хамидов. «Иду», — неуверенно ответил я.

В понедельник пошёл «сдаваться» в Совпроф, недалеко от Совета Министров, от ТаджикИНТИ. «Уродки» отказали — пошёл к «красавице»! Здесь когда-то читал лекцию приглашённый нами профессор-экономист Терещенко. Настроение: как будто не было этих 8 лет учёбы, как будто опять возвращаюсь в ТаджикИНТИ работать старшим инженером-новатором, но возможно, уже не старшим, а самым старшим новатором! В приёмной председателя Совпрофа Мирзаидовой наткнулся на неё саму. «А, вы пришли, очень хорошо! Мы вас уже ждали с нетерпением — работы много! Пойдёмте, я вам покажу ваш отдел, рабочий стол», — завела меня в комнату размером примерно, как и в межотраслевом отделе в ТаджикИНТИ, и тоже с четырьмя столами. Но сотрудники были покрупнее: один — метр девяносто ростом, примерно, занимался лёгкой промышленностью республики, по виду мог бы и тяжёлой заняться; другой — метр восемьдесят пять, примерно, ростом и не худой, занимался пищевой промышленностью. Они были специалистами в этих областях. И ещё два пустых стола: один для меня — пока худого, другой пустой. «Это наш специалист по машиностроению здесь сидит — Черепов фамилия, он сейчас в отпуске, через неделю вернётся». — «Какой Черепов?» — не удержался я. — «Неужели тот самый, из ТаджикИНТИ, из той же комнаты, где и я сидел?!» — промелькнуло ужасное подозрение. «Он не из ТаджикИНТИ?!» — спросил я у 190 см ростом, с надеждой, что не тот. «Да, да из ТаджикИНТИ, именно! — обрадовался 190 см ростом. — А вы его знаете?!». — «Да, слегка, — промямлил я и подумал: — Вот тебе вновь „закон парных случаев“ сработал!». — «Значит, обрадуете его!»

«Вот, теперь у вас и врач есть», — указала на меня Мирзаидова, довольная тем, что все ещё и знают друг друга, и на «круги своя» вернулись! «Каждый сверчок — знай свой шесток!» — пронеслось у меня. «Прекрасно! — обрадовались 190 и 185 сантиметровые сотрудники. — Можно будет лечиться!». — «А сейчас пойдёмте! — продолжила Мирзаидова. — Я вам ваше основное рабочее место покажу». И завела меня в помещение, на дверях которого было указано «Бухгалтерия». Я заметно побледнел и похудел тут же! «Лидия Ивановна!» — обратилась Мирзаидова к 60-летней Лидии Ивановне в чёрных нарукавниках, чтобы локти не протирались. «От постоянного сидения, возможно, и на заду имеет защитные приспособления? И мне, скорее всего, такие же выдадут», — понял я. «Лидия Ивановна, введите нашего доверенного врача в курс дела, в его обязанности», — распорядилась Мирзаидова и ушла. «Вон, видите 4 шкафа?!» — указала Лидия Ивановна на огромные стеллажи, как в библиотеке с книгами мировой литературы. «И что?» — обречённо спросил я. «Там видите больничные листы? А вон там — в углу — еще три мешка, мест на стеллажах не хватает! Сколько просила поставить еще хотя бы пару шкафов, но так и не допросилась! Нужно ещё стеллажи приобретать, но вам пока хватит работы и с этими!». — «А что делать?» — нервно спросил я. «Что, не знаете?! Разве раньше не работали в Совпрофе?!». — «Нет», — выдохнул я со слабой надеждой, что скажет: «Тогда идите домой, такие нам не нужны!». «Вам нужно все эти больничные листы внимательно проверить: все ли правильно выданы, или есть нарушения? Вы же врач! Мыто не понимаем диагнозов, длительности лечения. Затем составите отчёт, графики разные, и если выявите нарушения, поедете в эти медсанчасти их проверять. Но вам надо вначале все эти больничные листы разобрать — эти и те в мешках! Как разберёте, мы вам ещё мно-о-о-о-го мешков принесём из подвала! Это только небольшая часть больничных листов! — как бы издевалась Лидия Ивановна, почувствовав, что я перепуган. — У нас, к сожалению, места не хватает, а больничных листов — ох как хватает!». Посидел до обеда с ехидной Лидией Ивановной, которая сопела, пыхтела, всё что-то считала, а я успел за это время просмотреть 5 больничных листов. «Ну, можно обедать! — объявила старая бумажная крыса, как на заводе когда-то слышал. — Вы где обедаете — в столовой через дорогу или в столовой Совета Министров?». — «В столовой Совета Министров!» — ответил я уверенно, как солдат Бельфер по отцовскому военному анекдоту. Хоть аппетита и не было, но все равно пошёл в столовую Совета Министров, куда меня повёл «190-сантиметровый», сказавший милиционеру: «Наш, завтра будет пропуск!». «Оказывается, „наших“ всегда пускают! — еще раз понял я. — Ну вот, наконец, дослужился! 8 лет учёбы всего, красный диплом! И я могу, наконец, из этого котла есть, рядом с председателем Госплана! Всё же выше поднялся! Теперь уже директор ТаджикИНТИ не имеет права сказать: „Как ти сюда попали?!“. Пошлю подальше! Имеет ли он право сюда ходить?! А я „наш“! Черепову, старому и новому коллеге, расскажу, как интересно было в институте, в клинической ординатуре. Есть что рассказать! И ему, наверное, интересно будет. Будет считать, что я был в командировке и вернулся на „круги своя“». У каждого был свой путь за это время. У Черепова — через многолетнюю работу в ТаджикИНТИ, а я — через мединститут, клиническую ординатуру, а конец тот же: «Летай иль ползай, конец известен… Я с ним, с Череповым, теперь из одного корыта в Совете Министров есть буду! И кто знает, если б остался в ТаджикИНТИ до сих пор, то дослужился ли бы до такого?! А теперь я его догнал — Черепова!». — «Здесь хорошо кормят! — сказал 190-сантиметровый, прервав мои размышления. — Сегодня пышки вижу, сметана, кура, пирог с грибочками и компотик! Причём, можешь получить порцию, какую угодно большую, и всё за 50 копеек! Наложат с верхом! У тебя что, аппетита нет?! — удивился он, видя, что я лениво ковыряюсь в тарелке. — А у меня ничего, если второе не хочешь, то я могу?!».

После сытного обеда страшно не хотелось к Лидии Ивановне обратно. И я решил — к Мирзаидовой! «Что случилось? — спросила она меня. — Заболели? Бледный какой-то!». — «Вы ещё не издали приказ? — с надеждой спросил я. — Не издавайте, я лучше честно, сразу вам скажу. Я не могу здесь работать!». — «Как это, не можете?! Вы уже работаете!». — «Нет! — осмелел я. — Я не работаю и не буду работать! Эта работа не для меня. Я врач, а не бухгалтер, и не хочу здесь работать. Я врач!». — «Мы вас полгода ждали! Мы бы другого нашли! Сюда многие хотят, такой наплыв был, а мы всем отказали! Что теперь нам делать?!». — «Ничего, найдёте, здесь вкусно кормят, оклад, квартира». — «Конечно, найдём, и к нам многие хотят, но мы вас ждали, считали, что вы именно тот, который нам нужен!». — «Я тоже так считал». — «Ну, знаете, я напишу письмо в Минздрав, так не поступают, вы нас подвели!». — «Я завтра уже не приеду». — «Как знаете». Вышел на улицу, как будто бы из тюрьмы уволился! Свежий воздух охладил слегка разгорячённое лицо и вспотевший лоб.

«Я уже не работаю!» — сказал жене, протанцевав перед ней гопак, вспомнив «свои корни»! Но тут же опомнился и перешёл на «7:40»! «Да, а что случилось?». — «Затащили в бухгалтерию, дали 10 мешков с больничными листами и сказали: „Разберётесь, мы ещё вам 10 принесём! У нас ими весь подвал забит!“». — «Вот сволочи! — возмутилась жена. — Я так и думала, что эта работа не для тебя». — «Ну, что я тебе говорила?!» — укоризненно сказала мама. «Ничего, не переживай, — сказал брат, — с Министерством здравоохранения я улажу. А куда пойдёшь работать?». — «Лучше всего, участковым врачом пойду в поликлинику», — сказал я. «Ну, я думаю, что это не проблема, — сказал брат, — туда никто не рвётся».

Через неделю нашёл место участкового врача в поликлинике на Водонасосной, в двух остановках от дома, бывшая поликлиника медгородка, где когда-то тётя Эмма работала зам. главврачом. К счастью, её уже там не оказалось, перешла в клинику работать. «Я вас согласен взять в поликлинику участковым врачом», — сказал главврач объединения РКБ № 1. На следующий день пришёл вызов в Минздрав. В сопроводительном письме от Мирзаидовой значилось, что я распределился в Совпроф, чтобы избежать направления на работу в качестве участкового врача. «Придётся вас направить участковым врачом!» — сказала замминистра. «Согласен!» — сказал я. Я понял, что небо послало мне сигнал и предупредило: «Ты врач! Твой путь — быть врачом! Тебе помогли стать врачом! Не жадничай! Не укради! Не убий! Не прелюбодействуй! Не пожелай жену друга своего! Иначе вернёшься к старому разбитому корыту!».

 

Глава 20

Вновь с понедельника вышел на работу. В этот раз уже, как небо распорядилось — в поликлинику! Наши пути, наконец, с Череповым разошлись. В поликлинике я ещё никогда не работал, не то чтобы я не знал, как там крутятся дела, я ее даже лучше стационара знал. Мой первый опыт поликлинической деятельности уходит корнями в раннюю юность. Именно с поликлиники я начинал своё знакомство с медициной! Но это общение начиналось по другую сторону двери. Я знал, что вначале нужно отсидеть за дверью. Затем, отстоять за дверью, а затем умудриться проскочить, несмотря на окрики: «Нахал! Сейчас моя очередь, мой номерок!». И иногда, даже когда ты занял стул у врачебного стола, то и тогда чаще «нахалки», чем «нахалы» раскрывали дверь и вставляли: «Он без очереди прошёл!» — на что приходилось изображать полное несогласие с мнением «нахалки». Чаще всего, в особенности, если врач уже что-то начал писать в карточке, или медсестра, что хуже, градусник под мышку поставила, то ты имел все шансы остаться в кабинете. Врачу в принципе глубоко всё равно, кто к нему раньше прошёл. Я хорошо знал психологию толпы за дверьми, и даже немного психологию врачей и медсестер. Обычно удавалось брать вначале справки для техникума, а затем, когда подрос и стал половозрелым, то и больничные листы. Но так, чтобы самому выдавать больничные листы, и к тебе уже толпа рвётся за дверьми, то это было впервые! И из того же предыдущего своего «задверного» опыта знал, что вначале больничный лист выдаётся на 3 дня, затем ещё на 3 дня продлевается. И только если ты очень способный и настойчивый, то через ВКК тебе ещё продлевается на 3, 4, 5 и даже 7 дней. Но для этого надо быть очень способным, но мне хватало, обычно, и 6 дней.

Вот с таким предварительным опытом зашёл в кабинет заведующей терапевтическим отделением по фамилии Руськина. Почему Руськина? Сам не знаю! Конечно, ей больше подошла бы фамилия Еврейкина. Она была маленького роста и типичная «неруськина»! Я ее ещё со времён тёти Эммы запомнил, Роберт, помню, тогда ещё сказал: «Она ничего не знает, но не злая, больничные листы даёт». Она была тогда еще участковым врачом, а теперь зав. отделением! Конечно, я ей не сказал, что я от тёти Эммы. Тем более что она мне совсем не тётя родная. А во-вторых, я уже дядя! И в третьих, не уверен — любит ли она эту тётю? Инструктаж был недлительным: «Ну, работу вы знаете, всё же клиническую ординатуру окончили. Особенности у нас такие: выдача больничного листа вначале не более трёх дней, затем не более трёх дней продлевается, и на шестой день ВКК, если надо. Приводите больного, и мы решим вместе — продлевать ли? 4 часа на приёме, затем работа на участке, по вызовам. Дадим ему четвёртый участок, Мария Петровна, как вы думаете?» — спросила она у второй зав. отделением, в этом кабинете их было двое. Мария Петровна — выше ростом, и причёска выше, но такого же возраста — до 50-ти лет, и не еврейка, конечно.

«Да, конечно, — согласилась Мария Петровна скрипучим, визгливым голосом и добавила: — А медсестра с вами на приёме будет Мария Павловна». — «Одни Марии! — подумал я. — Был бы я ещё Иван, то было бы складно „Иван да Марьи“ — почти гарем!». — «Будете заниматься, как положено, диспансеризацией. Все больные хронические один раз в году должны пройти флюорографию, сдать мокроту на БК — бациллу Коха. Рецепты получите, вот, у меня, а бланками на анализы вас обеспечит медсестра. А сейчас пройдёмте вместе, я вас отведу к председателю ВКК Волковой. Она проведёт с вами инструкцию по выдаче больничных листов. Наш новый участковый врач!» — объявила Руськина-«еврейкина», прервав мои эротические фантазии и введя меня в кабинет не к блондинке, как я ожидал, судя по фамилии, а к брюнетке, лет 32-х, поджарой, сухой, энергичной, высокого роста. «Людмила Ахмедовна, — представилась она мне, — садитесь». — «Ну, хорошо, я пойду, — сказала Руськина, — зайдёте ко мне потом. Я вам покажу ваш кабинет и вашу медсестру, сможете начать приём. В 13 часов у нас конференция, затем пойдёте по вызовам». — «Вот, больничный лист так выглядит и так заполняется, — начала Волкова. — Получите 10 бланков больничных листов в страховом столе. По вашей записке там его больным выдадут. Если больничные листы дольше 30 дней, то для дальнейшего их продления будет проведена расширенная ВКК с участием зав. отделением и моим. При больничном листе более 4-х месяцев проводится ВТЭК для решения вопроса об инвалидности или продления лечения. В процессе работы войдёте в курс, советуйтесь с зав. отделением и со мной. Желаю вам хорошего начала в работе!» — сказала улыбчивая полутаджичка или полутатарка, но по-европейски одета, европейского вида и говорящая без акцента по-русски. Медсестру «выдали» толстую, среднего роста, лет 45-ти, похожую на банщицу. Такие банщицы в Бердичеве вышибали нас из номера в городской бане через 50 минут вместо положенного часа! Они стучали в дверь и кричали: «Хватит вам, выходите!».

Когда мы расположились на рабочих местах: я у окна напротив двери, а медсестра сбоку, у торца стола, вошла первая посетительница 70-ти лет с гипертонической болезнью. В амбулаторной карточке указаны назначения: клофелин и резерпин. Артериальное давление у неё было 140 на 90. Клофелин ей отменил, он резко снижает артериальное давление, оставил резерпин как главный действующий препарат, снижающий давление. «Назначьте мне, пожалуйста, кокарбоксилазу — уколы», — попросила больная. «Зачем?» — спросил я. «Для сердца, мне от неё хорошо». Этот польский препарат — не что иное, как особая форма витамина B1, модный препарат, а все модные лекарства действуют определённое время хорошо. Во вкладыше к препарату обещается улучшение обменных процессов в миокарде — сердечной мышце, лёгких, улучшение питания сердечной мышцы. А кто не хочет, чтобы его сердце хорошо питалось? Тем более что в магазинах этого питания не хватает или плохого качества. Я не стал спорить с больной, все равно не поверит. Выписал рецепт и назначение в процедурный кабинет — пусть ходит, «колется». «Спасибо! — осталась довольна пенсионерка. — Вы будете у нас постоянно? А то у нас очень часто врачи меняются». Следующий больной 65-ти лет, согласно амбулаторной карте, со стенокардией. Я его расспросил, осмотрел, выслушал сердце, померил давление, всё было неплохо. Принимал оротат калия — препарат, тоже теоретически улучшающий обменные процессы сердца. «Вы мне, пожалуйста, вместо „арарата“ калия выпишите панангин», — попросил он меня, обозвав оротат калия любимой горой в Армении и в Турции. Панангин любили все за то, что это импортный препарат — венгерский. «Спасибо большое, а то до вас работала тут одна у нас и целый год мне только „арарат“ давала», — поблагодарил он меня за обмен «армянской горы на Карпаты». «Здравствуйте, — зашла застенчиво девушка 20-ти лет — студентка пединститута, — я простужена, температура до сорока была вчера, а сегодня не смогла на занятия пойти». Высокой температуры не оказалось — 36,5 °C, горло, лёгкие и всё остальное, как у космонавта! «Всё ничего, но „неталантливая“, справки берутся не так. Нужно больше показывать плохое самочувствие, и застенчивость тут неуместна. Ладно, не буду в первый день отношения обострять. Вначале присмотрюсь, что за контингент у меня», — решил я.

Три часа, оставшиеся после Руськиной и Волковой, прошли быстро и без паузы. «Вот, я вам выписала вызовы с вашего участка, — подала мне медсестра листок с фамилиями, адресами и карточками больных, которые захотели меня увидеть у себя дома. — У вас здесь улица Амиршоева, 192. За поликлиникой найдёте гараж, от него дойдёте по тропе в гору, километров 5, примерно. Не так близко, — сочувственно произнесла она. — Обычно к старику вызывают, но сейчас вызов к его дочери, сорока лет — температура, кашель». — «И вот, ещё пять вызовов: на улице Ойгуль — 3 вызова — это тоже наш участок, и 2 вызова, — добавила Руськина, — с чужого участка — пр. Ленина, 138 и 136 — это пятиэтажные дома, в одной остановке отсюда, можно пешком пройти». — «Врач с этого участка часто болеет, и сейчас она заболела, — объяснила медсестра причину, по которой, я получил довесок. — Вот вам бланочки на анализы, если на дому захотите направление больному дать. Вот вам аппарат для измерения давления, и вот вам — фонендоскоп». Почему-то в голове тут же опять пронеслась дурацкая присказка, которую в раннем детстве — в 6 лет, от 14-летнего брата перенял: «Вот вам штапель! Вот вам тюль! Вот вам, яйца! Вот вам…!». «Завтра мы тоже работаем с утра на приеме, а в среду — с 14 часов на приёме, поэтому вызовы будут с утра», — закончила инструктаж для молодого бойца опытная медсестра-банщица. Взяв бланки и инструменты, сложил их в чемоданчик-«дипломат» и пошёл по людям. Мой первый день работы в качестве участкового врача решил начать со штурма горы. Тогда — 11 лет назад, по приезде в Душанбе из Бердичева, удалось 40 км пройти за 5 часов. Но тогда был май месяц, прохладно, в горах +20, а сейчас июль — самый жаркий месяц. Сегодня +42 в тени, и камня в почке тогда не было! Не успел тогда ещё в Ляуре побывать, в войну поиграть. Может, ещё придётся попроситься к Мирзаидовой в Совпроф, обратно, и посидеть в бухгалтерии с нарукавниками? Или поехать в Шаартуз, там будет машина, не надо будет идти пешком, и арбузы свои! Неплохо бы было сейчас съесть холодный арбуз. Быстро нашёл нужную тропу, стрелкой на столбе было указано направление в сторону неба — улица Амиршоева! Пошёл быстро, как тогда к озеру Тимур Дары. Дорога была некрутой, под углом примерно 30°, но постоянно вверх. По бокам, довольно далеко, стояли редкие кибитки. Кто знает, относятся ли они тоже к этой улице Амиршоева — улица имени участника борьбы с басмачеством? Его, по-моему, в горах в 30-ые годы убил кто-то, и улица его именем названа была. Мне-то надо было Амиршоева, 192! Судя по номеру, не очень близко. Быстро вспотел в тенниске, без майки и тонких брюках, но лез, и лез постоянно вверх. Возможно, как и Амиршоев в своё время. Через 40 минут появились первые скопления мазанок-кибиток. Одна из кибиток стояла у тропы, во дворе бараны и собака, которая лаем неприветливо встретила. Из кибитки во двор вышел таджик лет 60-ти. Сказал ему, что врач, ищу кибитку под № 192. Здесь, оказалось, в номерах не разбирались, но когда сказал, Салиева Зебуниссо вызывает, то он уверенно показал на кибитку метрах в двухстах, и не на тропе, а в овраге. Дойдя до указанной кибитки, убедился, что это и есть семейство Салиевых. Кибитка была окружена редким, тонким, неструганным забором из стволов деревьев.

Во дворе, как и положено, лежало несколько баранов, стояла печь для выпечки лепёшек, по земле ползали полуголые дети — от полугода до трёх лет. Из кибитки вышел ака (мужчина, старик) — лет 50-ти, с бородой, одет в чапан, тюбетейка на голове, на ногах — таджикские остроносые калоши. «Э-э-э, духтур, ас-салям алейкум! Апа (жена, женщина) больной, а где духтур-апа?». — «Я теперь духтур», — понял его недовольство, что жену придётся доверить — показать мужчине. Больная лежала на полу, на ватной стёганой подстилке, в национальном платье, в штанишках и белой накидке на голове, всё было закрыто и покрыто. И я решил не нарушать эту целомудренность природы, спросил, как в Шаартузе: «Куджо дар мекунад?» (Где болит?) — и она показала на голову. Померив температуру, прослушав лёгкие, сердце через платье, в присутствии свидетелей, сбежавшихся в комнату — родных и близких, ползая при этом по полу, обследуя больную. Пот с моего лица и лба капал на апу. «Тепла?» — спросил «хозяин» этой алы. «Очень сильна тепла!» — согласился я, выписав рецепт. «Завтра приходи?» — спросил на прощание избалованный Советской властью хозяин. «Нет, апа послезавтра приходи! — ответил я почти по-таджикски. — У апа тут хорошо, там хорошо, везде хорошо!» — объяснил я ему на понятном языке. Вниз было идти легче — почти бежал. В самом низу, спустившись с горы, почувствовал боль в почке. Достал из дипломата 2 таблетки но-шпы, 2 таблетки ависана, которые «теоретически» расширяли мочеточник и иногда даже «теоретически» боль снимали, и накапал 30 капель цистенала, тоже иногда при почечной колике помогающего. Хорошо, что рядом, за поликлиникой, увидел водопроводную колонку. Запив лекарства водой, пошёл дальше обслуживать население, но уже медленнее. Минут через 10 ходьбы боль стала утихать. Два вызова по проспекту Ленина сделал быстро — за 20 минут, и отправился в сторону улицы Ойгуль, которая была далеко от поликлиники, в пяти остановках троллейбуса. Затем пешком шёл примерно 2 км, пока не увидел улицу с радиовышкой — много столбов с проводами высокого напряжения. Здесь было на небольшом участке сконцентрировано много электромагнитной энергии. Было жарко, провода потрескивали, искрились от высокого напряжения при сухом воздухе. Все три вызова — в одноэтажных кирпичных домиках. На вид, не в плохом состоянии: во дворе цветы, заасфальтированные дорожки, водопровод.

«Здрасте, — вышел из дому старик, а за ним выглянул мальчик лет 14, — заг гроссмуттер, врач коммт!» — «Немцы! — понял я. — Язык похож на идиш, но грубее, резче». «Гроссмуттер» лет 75 оказалась больной раком желудка — кончились обезболивающие. Выписал рецепт на но-шпу, анальгин и димедрол. Такое сочетание иногда снимает боль. Если нет, то больные уже переводятся на лечение промедолом или морфием — наркотики. При её состоянии лучше было ещё тянуть на простых — ненаркотических обезболивающих. Выписал ей также фестал — ферменты для улучшения пищеварения, натуральный желудочный сок, а также препарат железа от малокровия. «Данке (спасибо), — сказала старуха. — Вы наш врач, как фамилия?». Услышав мою фамилию, не спросила, немец ли я. Ни разу ни русские, ни тем более хохлы и, конечно, русские немцы не спросили… Они в «своих» разбираются без труда, а остальные во мне. Ещё бы, что захотел — меня перепутать с немцем! Всех бы рассмешили и даже меня! Оставшиеся два вызова рядом оказались родственниками, и тоже с онкозаболеваниями. «Что за эпидемия? — и, взглянув на обратном пути на радиовышку и высоковольтные провода, подумал: не от облучения ли?».

«Ну что, нашли все улицы? — спросила медсестра на следующий день и добавила: — Там один очень рвётся на приём без очереди. Говорит, кандидат наук из университета. В университет опаздывает, пустить?». — «У него что, высокая температура, тяжёлобольной?». — «Да нет, просто зануда, колитник. Приходит обычно лекарства выписать и реже — больничный лист». — «Это не срочно, — сказал я, — пусть подождёт, не участник войны же, не инвалид». — «Нет, нет, просто зануда! Здесь до вас всегда пропускали его без очереди. Врач говорила, он экзамен принимает в мединституте, а у неё дочь школу заканчивает, она хотела её в мединститут определить. Вот он и привык без очереди». — «Нет у меня ещё таких детей для мединститута — у меня младше. А пока они вырастут, может, он уже… кто знает, где будет? И потом, вы назвали его колитником, а я в детстве слышал… ну, как бы вам помягче сказать: „По большой нужде сходить — не помочиться, можно подождать!“». — «Правильно, пусть ждёт! Я тоже знаю это выражение, и тоже с детства!» — обрадовалась медсестра моему справедливому решению. Через полтора часа она мне сообщила: «Сейчас очередь этого зануды», — и подала мне амбулаторную карточку. Неужели?! На амбулаторной карте значилось — Кашеров, место работы — университет. «Так это то „выделение“ еврейского народа, которое меня самым пошлым образом завалило на вступительном экзамене по физике! Это он принял участие, и принимает до сих пор, в погромах еврейского народа! Вот, и он сам! Точно! Это оно — дерьмо!» — понял я. Раздражённо войдя в кабинет и сев напротив меня, вроде смотрел на меня, но не видел. Во-первых, в «очечках» с толстыми стёклами, близорукий, как крот, а во-вторых, весь погружён в свой внутренний, колитный — вонючий мир. Да и выражение лица такое кислое и сморщенное, как будто кто-то ему в душу испражнился и теперь ему самому аж воняет! «Как самочувствие?» — «Так, в том-то и дело, что плохо, иначе бы не пришёл!» — с претензией ответил, как будто бы это я ему в его вонючий кишечник нагадил, а не он сам! — «Я, понимаете, сейчас принимаю вступительные экзамены, и это очень нервная работа. Это требует большого нервного напряжения!». — «Я вас понимаю, — сказал я, — переживаете, небось, когда кого-то зарезать приходится». — «Да, очень, это моя проблема, это для меня всегда очень тяжело, наверное, из-за этого и болею! Я не умею людям плохо делать, не так воспитан, понимаете? Моя мать тоже была педагогом, и я на неё похож своей эмоциональностью». — «Ну и сука твоя мать! — подумал я. — Жива мать ваша?!». — «Нет, год назад умерла, и тоже от язвенного колита!». — «Так вы же еще не умерли! Почему тоже?». — «Чувствую, что если дело так пойдёт, то последую скоро!». — «Эх, жаль, что я не хирург!» — подумал я, выписывая «душевному и эмоциональному» лекарство. Конечно, он меня не узнал, ему и в голову не могло прийти, что я мог обойти такой заслон, который был на моём пути и на пути подобных мне. Вначале хотелось его спросить, помнит ли он тот день, когда так из-за меня переживал, что после этого чуть не умер. А потом подумал: «Что это мне даст, ведь я терапевт, а не хирург! Был бы хирург, то ухватился бы, как тогда за зуб, за две третьих кишечника и вырвал бы!». — «Большое спасибо, — сказал он, беря рецепт, — если что надо, обращайтесь, вот моя визитка. У вас дети, наверное, ещё маленькие?». — «Да, — сказал я, — а я уже поступил». Только тут он, вроде, на меня подозрительно посмотрел, или мне так показалось.

«Хочешь работать на полставки в наркологическом диспансере?» — спросил вечером брат. «Кем?» — «Консультантом, как терапевт, так я понял. У меня был главный нарколог республики — мы дело по наркоманам ведём. Он сам меня спросил, не хочешь ли ты у него работать. Он о тебе слышал от кого-то, может, от профессора Хасанова. Он хочет, чтобы ты полностью перешёл к ним работать. У него три отделения: одно отделение стационарное на политехникуме, одно на кирпичном заводе, и ещё наркологический диспансер — недалеко от тюрьмы». «Все дороги ведут в тюрьму! — понял я и, представив себе, что опять „недалеко — напротив тюрьмы“, сказал: — Пусть лучше это будет как совместительство». — «Правильно, — согласился брат, — а потом посмотришь. Он тебя ждёт завтра, в 4 часа, в диспансере, с собой возьми трудовую книжку и справку с места работы — разрешение на совместительство».

«Вы только не уходите от нас», — сказал главврач РКБ№ 1, выписывая мне разрешение на совместительство.

«Хорошо, что пришли! Вас уже ждёт зав. стационарным отделением на политехникуме, — сказал главный врач наркологического диспансера, взяв у меня справку с места работы. — Лучше, конечно, если бы полностью к нам перешли работать. Больных у нас много, и далеко от вашей поликлиники. До политехникума придётся больше часа в один конец ехать. У нас и оклад больше — 150 рублей, а у вас 125, по-моему, отпуск 45 дней, а у вас — 24». — «Пока нет», — сказал я, вспомнив сигналы с неба по поводу Совпрофа — «не быть алчным». Добираться пришлось долго, как и предупредил главврач, и жарко было. Вначале троллейбусом, а затем 10-м автобусом, который обычно битком набит: запахи пота, прокислого сыра — это от девичьих голов с косичками, моют голову кислым молоком, чтобы лучше волосы росли и «сыр созревал». Всем пахло, если бы только кислым молоком! Стоишь — нанюхаешься! Если сидишь, что редко удаётся, то руку не положишь на металлические части автобуса — у окна, сиденье — всё раскалено! За «бортом» +35, хотя и конец августа, пыль-«афганец», небо серое, зелень серая от пыли, трава выжженная! Это только после Шаартуза Душанбе раем показался. Выйдя из автобуса, шёл по пустырю вдоль бетонного забора, который тянулся до стационара — наркологического отделения. Шёл по бетонной дороге, сквозь бетон пробивалась трава, которая уже была жёлтой. Вдоль забора и дальше по пустырю кустики ромашки, листья пожелтевшие, высохшие. Ромашка вызвала у меня ностальгию. Сейчас бы где-нибудь там, где прохладно, где воздух чистый! Сорвал цветок ромашки, растёр между пальцами и стал вдыхать и представлять себе, что на лесной поляне, но романтика быстро кончилась. И вот я в наркологическом отделении, где пахло уже не ромашкой, а перегаром, махоркой и дешёвым табаком.

«Шапочник», — представился мне зав. отделением — лет сорока, примерно 180 ростом, рыжий мужик. Не подумал бы, что еврей, наверное, из украинской деревни, и предки смешались. Хотя с такой фамилией нелегко смешаться, но всё бывает! Когда смешивались, могли «шапку и снять»! «У нас полузакрытый стационар, полупринудительный. Если алкоголики нарушают режим или уходят, то попадают в ЛТП — лечебно-трудовой профилакторий. Это уже по приговору суда. Отсюда они ещё имеют возможность на пару часов или день домой поехать, а там, как в тюрьме, поэтому у нас они обычно смирные. Отделение на 40 коек. Здесь же, на заводе ЖБК, они и работают. Мы им проводим УРТ — условно-рефлекторную терапию: вводим внутримышечно апоморфин — рвотное средство, и даём затем прополоскать рот алкоголем. Больного вырывает, и создаётся условный рефлекс между приемом алкоголя и рвотой. Если он будет затем пить, то его должно тошнить и рвать». — «Но чаще, алкоголик пьет „припеваючи“», — добавил я. «Да, в этом-то и беда, правильно! — согласился Шапочник. — Поэтому существует второй метод — сенсибилизирующий. Даём длительно тетурам (антабус), затем даем выпить алкоголь. И на фоне тетурама у алкоголика коллапс происходит». — «Ощущение, что умирает», — продолжил я. «Правильно, откуда вы знаете?» — поинтересовался Шапочник. «Не лечился — из литературы». — «Ну, значит, нам будет легче вместе работать. Ваша задача, как терапевта, — экспертная и лечебная. Назначить лечение больному, если по состоянию здоровья: сердца, печени, почек — и общему состоянию это необходимо. И решить — не противопоказаны ли ему эти виды терапий или одной из них». — «Есть у вас возможность лабораторной диагностики, электрокардиограммы, рентгена лёгких?» — поинтересовался я, не как в Шаартузе ли здесь. «Вы назначайте, а мы алкоголика отвезём на рентген, кровь отправим на исследование, а электрокардиограмму мы сами здесь снимем, жаль только, некому ее расшифровывать». — «Ну, это я сам смогу», — вспомнил я свою учёбу в туалете. «Ну, тогда ещё лучше! А то нам пришлось бы кому-то деньги платить за расшифровку!». — «Откровенный негодяй! — понял я. — Нет, чтобы сказать: эти деньги я лучше вам заплачу. Всё же не „ближний свет“ сюда ехать, и ещё два раза в неделю! А я — полный дурак! Могу — сказал! Надо было предложить: „Если вы мне заплатите ещё 20 рублей, например, то я сам готов ЭКГ расшифровывать“. Видать, не судьба — не умею! Или небо виновато? Оно зорко за мной следит и постоянно шлёт знаки: „Не будь алчным, не убий Шапочника и т. д.“. А иногда, всё-таки, так хочется! Но нельзя! Не буду больше задираться, а то небо так заплатит…! Вот, сюда далеко ездить! А небо возьмёт и пошлёт мне почечную колику, например! И полставки — 65 рублей — „как корова языком слижет“! Нет, лучше меньше, но не задираться с небом! И я посмотрел на небо благодарно и смиренно — не буду больше даже так и думать! Буду лучше бесплатно расшифровывать электрокардиограммы!». — «Хорошо, — прервал мои мысли раскаяния Шапочник, — можете начинать уже сегодня работать. Маша, сколько у нас на сегодняшний день алкоголиков?». — «15 алкашей», — ответила 190-сантиметровая Маша, медсестра. «Отведи врача в процедурный кабинет, принеси ему все истории болезней, и пусть алкоголики по одному к нему заходят». — «Я им нужен не столько как лечебник, сколько как председатель ВКК — эксперт, — понял я. — Если умрёт алкоголик, то заключение давал я!». Вошёл первый алкаш, в чёрной робе, трясущийся, обросший, вчера поступил — «ещё не отошёл». Правая рука распухшая, синюшная, как при флегмоне — гнойном воспаление подкожной клетчатки, рукав не налазит, температура 40 °C, весь горит! «Вы что, с этим поступили?» — показал я ему на руку. — «Да нет, сульфазин сделали!» — «Это мы им здесь дезинтоксикацию проводим, — пояснила медсестра, — масляную смесь сульфазина внутримышечно вводим. От него и температура, и воспаление». — «Ничего себе дезинтоксикация! — подумал я. — Это всё равно, что аппендицитом лечить плохое настроение!». Назначил я алкашу жаропонижающее, антибиотики, чтобы быстрее прошло, и консультацию хирурга. Осмотрев его, прослушав, попросил снять электрокардиограмму, тут же ленту посмотрел, пришёл к выводу, что здоров, и написал заключение: «противопоказаний для условно-рефлекторной и сенсибилизирующей терапии нет». «Что вы мне написали?» — поинтересовался алкаш. Я ему объяснил, что он здоров. «И что „рыгаловку“ можно?!» — спросил он разочарованно. «А, это что такое?». — «Апоморфин с водкой!» — «Ах, вот оно что!» — понял я его сленг, т. е. рвота будет. «И „умертвиловку“ тоже можно?!» — уже тревожно спросил он. «Ага, это тетурам с водкой, ведь они при этом как бы умирают, — понял я. — Да, можно», — кивнул я. «Да вы что?! Как вы такое пишите?! — возмутился алкоголик. — У меня же печень болит, а антабус нельзя, когда печень больная!». — «А пить можно с больной печенью? — резонно спросил я у него. — Она и больная из-за выпивки». — «Назначьте мне тогда „ножку“ от печени», — согласился он на компромисс. «А это, что такое?». — «Ну, ножка — таблетки!». — «Ах, но-шпа!» — догадался я. «Да, да, „ношка“!» — согласился он. За 3 часа работы практически всех больных приговорил и к «рыгаловке», и к «умертвиловке»! Но также всем с «опухшими руками» назначил жаропонижающее, аналгетики и антибиотики. «Это вы зря, — сказал мне Шапочник перед тем, как я поздно вечером покидал отделение, — это мы им специально делаем. Это общепринятый метод лечения, он снимает алкогольную интоксикацию за счёт лихорадки. А также служит своего рода наказанием, отпугиванием: „будешь пить — будешь получать уколы сульфазина“!». Вот этого я не знал, что алкоголизм лечат наказанием, как собак током! И алкаши это знают, они мне даже не жаловались на распухшую руку, они знали — за что наказаны. Как говорят «зэки»: «Сделал, сука — отвечай!». Вот «рыгаловка» для алкаша — это свинство! Дать человеку выпить, а затем заставить его это вырвать! Но этот метод лечения — УРТ, не заставляет их перестать пить, они не «такие дураки», чтобы такую «драгоценность» — алкоголь — вырвать!

Придя в отделение через три дня, осмотрел вновь поступивших. Не нашёл только Шапочника в его кабинете. «Он делает гипноз!» — торжественно, таинственно, гордо ответили его сотрудники. Из затемнённой комнаты напротив, где лежали на кушетках алкаши, доносилось тиканье метронома и театральный голос Шапочника: «Ваши веки тяжёлые, слипаются! Всё тело тяжёлое! Спите, спите, спите, спать!». — «Вот интересный метод, где он научился?! Вот мне бы научиться! Это интересно, таинственно. Другое дело, смогу ли я этому научиться, для этого нужны особенные способности, а где этому учат?!» — «озадачился» я. «Я прошёл специализацию по психотерапии в ленинградском ГИДУВ-е, на кафедре психотерапии», — гордо сказал Шапочник. «Вот ещё одно преимущество „Северной Венеции“», — подумал я. За 2 дня осмотрел всех алкоголиков. «Знаете, — сказал Шапочник, — вы быстрее справились, чем я предполагал, и было бы неплохо, если бы и на кирпичном заводе наших больных осмотрели. Это не так далеко от вашей поликлиники, и там столько же алкоголиков, как и здесь». «Кирпичный завод действительно ближе, но это не означает, что мне будет легче, если и там еще за те же 65 рублей буду работать!» — подумал я. Но тут же вновь вспомнил про небо и благодарно на него посмотрел за доверие!