Зима в Тобольске в январе 1721 года стояла морозная. Хорошо, что ветра декабрьские всю силу свою выдохнули и замерли. После Нового года установилось затишье, только нет-нет да налетит вдруг ветерок, приподнимет поземку и исчезнет, как не бывало. В такую погоду и в карауле не в пример легче стоять, и строевой муштрой заниматься. А уж землю-то под новый нужник копать уж куда как легче. Хотя копать, конечно же, лучше летом. Да летом вроде и собирались. Но в армии не надо ведь, чтобы служили. В армии надо, чтобы мучились. А солдату в его жизни нелегкой любая помощь впору. Даже безветрие при рытье ямы зимой. А тут еще и от земли, прогретой большим костровищем, шел пар, и даже как-то чудно казалось: зима вокруг, а земля парит, как в летнее пекло. Хорошо. Да и передых объявили. Да и ужин не за горами. А на ужин, разведка донесла, гороховая каша с требухой. Одним словом, все крошки в ложку.

Заструился разговор, посветлели лица, послышались первые смешки. Побалагурили маленько, и незаметно так, будто дорога неожиданный поворот делает, свернули на вечное, наболевшее. Слово взял Андрюха Журавлев, молодой статный солдат. Он снял шапку, взъерошил черные кудри, водрузил шапку на место и, сверкнув синими глазами, заговорил:

— До весны дождаться и рвануть. Чай, с голоду не помрешь. А по лесным-то дорожкам богатеньких мно-ого ездют. Успевай поворачивайся. А там как Господь на душу положит. Случится фарт — разжиться деньгой да айда в Сибирь. Места там много, не найдут. Да и жить себе, поживать вольно.

— А если найдут или, предположим, нарвешься на лихого кого, — в противовес ему вставил слово курносый сосед, — сам тебе все косточки пересчитает.

Андрюха отмахнулся:

— А ты, Земцов, завсегда так. У тебя на все один ответ — ежели да кабы… Ты вот в нужник этот не ходи потом.

— Почему это не ходи? — удивился Земцов.

— А вдруг провалишься?

Солдаты дружно рассмеялись. Земцов тоже улыбнулся.

— И ночью не спи, — подхватил другой солдат.

Земцов вопрошающе посмотрел на него:

— Почему это не спи?

— А вдруг помрешь во сне!

Все снова закатились от смеха.

— Да ну вас, — отмахнулся Земцов и задумался о чем-то.

— А куды лучше рвануть-то, а, Андрюха? — спросил тот же солдат.

— Да хоть под Невьянск, хоть на Каму. А то, глядишь, и на Волгу.

— Эка хватил, на Волгу!

— Да куды ноги понесут, только бы не здесь под унтером в дерьме копаться.

— Да уж. Волков бояться — с козлами жить.

— Молодец Иван, — похвалил Андрюха сметливого сослуживца. — В точку попал!

Около служивых начал крутиться солдат по прозвищу Сморчок. Маленький, тщедушный мужичок со злым взглядом свинячьих глазенок. Андрюха подозрительно глянул на него и окликнул:

— Эй, Сморчок! Ты чего тут уши греешь?

— Кому Сморчок, а кому Елпидифор Дормидонтыч! — огрызнулся тот.

— Сопля ты куриная, подь отсель, пока не вытянул, — строго сказал Андрюха.

Сморчок сделал неприличный жест и убежал прочь. Солдаты заулюлюкали ему вдогонку.

— Да, братцы, полк наш без Сморчка что деревня без дурачка!

Солдатский смех стал еще сильнее. Тут, как черт из табакерки, появился унтер.

— Хватит байки травить. А ну вставайте да за лопаты. Неча мне тут рассиживать! — Подождал, пока солдаты не принялись за работу. — В Уктус приехал новый Горный начальник, капитан Татищев. Говорят, шибко строгий. И то хорошо! Снимет с вас стружку-то. Завтра отправитесь к нему, бездельники! Послужите. Хватит здесь даром хлеб жрать!

В кабинете Татищева в этот вечер засиделись допоздна. Вся Уктусская слобода давно уже видела первые сны, а в здании Горного управления Василий Никитич и его соратники, берг-мейстер Иван Иванович Блюэр и берг-фогт Иван Федорович Патрушев, занимались делами, которых накопилось невпроворот. Ну, заодно и ужинали.

Татищев повернулся к Патрушеву:

— Я, тебе, Иван Федорович, вот что скажу: коли велено государем взять под надзор все уральские заводы, так и надо взять! А главное — расшевелить это «горное царство» местных заводчиков да разобраться, что тут у них к чему. Вот Демидовы: в Берг-коллегии нет ничего об их заводах. Какова их действительная мощь, исходя из чего они ставят цену? Продают только казне или еще кому? Почему десятину в казну не платят? Чего ждать от них? Берг-коллегия уже пыталась разведать. Сначала через тобольскую канцелярию Сибирского генерал-губернатора. Канцелярия ни гугу. Затем был здесь сенатский кабинет-курьер Голенищев-Кутузов. Но Демидов отнесся к нему безо всякого почтения и, как говорится, «учинился противен, ведомостей не дал и уехал с заводов в Санкт-Петербурх».

Патрушев согласно закивал:

— Да, помню, помню, было. Так ты чего хочешь, Василь Никитич? У Демидовых мошна большая, на всех хватит…

— Да, всех и вся они к рукам прибрали. Но мы на то сюда и посланы, чтобы порядок навести. И наведем! Что скажешь? — не унимался Татищев.

— Мне дожить бы спокойно, сколько Господь отвел, да я бы и этому был рад. На то, чтобы горы сворачивать, у меня силенок уже нет.

— Ладно, Патрушев. Я с тебя много не требую. Ты, главное, рядом будь. Мне голова твоя в делах во как нужна. Опыт да совет твой.

— За этим дело не станет.

Патрушев поднялся из-за стола, начал одеваться.

— Пойду я, пожалуй. Что-то нездоровится мне.

— В добрый час, Иван Федорович. Иди, отдыхай. А завтра езжай в Верхнекаменский завод, посмотри, как там. Главное — можно ли там усиление сделать. Проверь, как плотину восстановили. А я днями приеду.

Патрушев попрощался и вышел. Татищев продолжил разговор с Блюэром.

— Нас государь сюда прислал. С нас и спрос будет. Что скажешь, Блюэр?

— Да я, Василий Никитич, в административных-то делах не особо сведущ, мне инженерия как-то ближе будет. И вижу я тут разруху премногую. На заводах не припасено ни угля, ни руды, денег нет для найма с воли, мастеровые разбрелись, а наделанное железо не перевезено на пристань и лежит на складах при заводах.

— Да, твоя правда, Иван Иваныч. Излагай, как на твой манер ситуацию исправлять надобно.

Татищев достал из шкафа большую карту и расстелил на столе. Блюэр всмотрелся в нее и продолжил:

— Под Кунгуром руды все в песке и постоянства не имеют. Думаю, выгоднее всего открыть добычу на реке Мулянке. Там залежь и побогаче будет, и ближе к поверхности. Надо только, чтобы за нее плата исправная людям шла.

— Пока своих пошлем, а там, глядишь, и местные подтянутся. А то ведь кто в Сибирь от бывшего горного начальства сбежал, кто от башкирских набегов в страхе живет. Лютуют башкиры.

— А кто бы не испугался, когда на тебя конница дикая летит?!

— Ну да ничего, найдем и на них управу. В Кунгуре и Полевском нужно ставить артиллерийские заслоны. На картечь нарвутся — вмиг охота пропадет набеги делать. Сам лично съезжу, поставлю оборону. Солдат попрошу прислать побольше. Об этом я в Берг-коллегию отпишу. С Тобольского полка днями людей пришлют. Ты мне, Иван Иваныч, скажи по уктусскому заводу.

— Комиссар здешний, Тимофей Бурцев, мужик справный, дело знает и любит. Из кожи вон лезет, да что толку-то. В прошлом году и трех тысяч пудов не дали. Домна стоит уж два года. Мощь слабая. Умножения им чинить невозможно. Из-за нехватки воды молоты по нескольку месяцев стоят. Не знаю, что тут и удумать.

Татищев подошел к столу и склонился над картой.

— Вот тут, выше по течению, верстах в семи-десяти, Исеть широкая, полноводная. Думаю здесь место для плотины поискать. Только бы дно из гранит-камня было.

— Эх, у Чудской царицы спросить бы. Она-то уж верно место указала бы, — с усмешкой произнес Блюэр.

Татищев улыбнулся и спросил:

— Ты это о чем, Иван Иваныч? Что за царица такая? Или шутишь ты?

— Да слыхал я, у вогулов предание существует о Царице Чудской, хозяйке здешней. Она и камень, и металл в этих краях стережет. Да не всем открывает. Только тем, кто во благо ее народа, а не себе эти знания берет.

— Хорошая сказка, Блюэр. Давно хочу я к вогулам съездить. Ты ведь знаешь, что историю российскую пишу. А тут такой край, древние традиции. История уральской земли — очень изрядная тема. Заодно и ландскарты новые надобно составлять. Нам этот край обживать. Да и тем, кто за нами придет, все, что мы сделаем, пригодится. Ну, сбил ты меня с мысли-то своей Царицей. Так вот, надо на самом широком месте плотину бить. Да поставить завод на четыре домны да на сорок молотов!

— Эка хватил! На сорок!

— А ты думал! Да чтоб давал в год двести тысяч пудов железа. Самый мощный в России завод! Да что в России — в Европе! Крепость поставим. И будет здесь центр Урала! Город-крепость, город-завод! Вот тогда и Демидовым нос утрем, и всем остальным. А металл наш наипервейшим будет. Чтоб вся Европа перед клеймами уральских мастеров голову склоняла!

— Виват!

— Виват!

Оба подняли бокалы и выпили за будущий город-крепость, за славу российскую.

— Большое дело ты, Василий Никитич, затеял. Осилишь ли?

— Да что я, один? Ты вот есть, Бурцев Тимофей, Иван Патрушев, да еще десяток наберется. Для начала хватит. А главное, с нами Петр Лексеич, государь. С ним-то мы нешто Урал не перевернем?! Все, брат, одолеем. Давай, Иван Иваныч, за государя императора Петра Лексеича, за здравие его!

И снова подняли бокалы. Блюэр встал из-за стола да так и остался стоять в нерешительности. Чуть погодя произнес:

— Спасибо тебе, Василий Никитич, за хлеб-соль. Запозднился я что-то. С тобой время-то как незаметно летит. Вот всегда так. А нам, старикам, супротив вас, молодых, за столом не высидеть. Бывай, что ли, до завтра.

— Да какой ты старик, Иван Иваныч! Ты, конечно, иди, если надо. Я, собственно, не против, только вот… — Татищев, хитро прищурившись, посмотрел на Блюэра.

— Что там еще? — спросил тот, ожидая какого-нибудь подвоха.

— По старинному русскому обычаю…

Блюэр вздохнул и громко хмыкнул:

— Вот же пиявка! Ну, наливай…

Выпив «на посошок», Блюэр оделся и пошел к дверям. Татищев с какими-то бумагами в руках догнал его.

— Посмотри, Иван Иваныч, я тут чертежи будущего завода составил. Окинь, как говорится, опытным взором, может, что от себя присоветуешь. Буду план в Берг-коллегию посылать. Сейчас и займусь.

— От, ты змей, Татищев! Самое вкусное напоследок придержал. Давай уж. А я ведь знаю, почему ты их доселе не показывал.

— Почему же?

— Да пожалел ты меня, старика. Ведь разложи ты их на столе, я б к утру только домой сподобился.

Василий Никитич развел руками. Блюэр ушел. Татищев задул все свечи, кроме одной, сел за стол, взял бумагу, перо и начал писать. Свеча стала гаснуть. Огонек несколько раз вздрогнул, трепыхнулся и погас. Голова как-то сама собой удобно легла на руки…

…Неожиданно комната наполнилась чудным, сказочным светом. Татищев поднял голову и огляделся. Перед ним, в ореоле зеленого сияния, стояла молодая вогулка невиданной красы. Волосы иссиня-черные, на голове затейливая корона из золота и драгоценных уральских камней. Одежда украшена серебром и златом. На пальцах перстни тончайшей работы, но главное — взгляд. Темный густо-зеленый свет струился из глаз красавицы и пронизывал, завораживая и подчиняя. Татищев застыл, пораженный ее красотой, напуганный появлением и околдованный взглядом.

— Кто ты? — только и смог хрипло вымолвить.

— Я — Чудская Царица. Хозяйка этих мест.

— Что хочешь ты от меня? Зачем ты здесь?

— Знаю я, что собираешься ты завод-крепость ставить на Исети-реке. Ищешь место для плотины.

— Откуда тебе это ведомо? Я ведь никому…

— Мне все ведомо. Здесь моя земля и мой народ. И все тайны здесь мне открыты. Я могу помочь тебе.

— Чего ты хочешь?

— Что, одолевают тебя башкиры?

— Да, мешают сильно.

— Они и мой народ притесняют. Построишь крепость, власть свою укрепишь, тогда и с ними управишься. И мне спокойней будет. Я покажу тебе место для плотины, но с одним уговором.

— Слушаю тебя!

— Запрети и своим людям грабить мой народ, убивать мужчин и насиловать женщин. А главное — крепче всего запрети осквернять наши капища, пусть оставят наши святыни в покое.

Татищев, загипнотизированный взглядом Царицы, только и смог выдавить:

— Все исполню, как велишь, — затем подался вперед, пытаясь приблизиться к ней. Она, словно угадав его движение, отошла к двери.

— Иди за мной, — и исчезла за дверью.

Татищев, схватив на ходу шубу и шапку, выскочил вслед, одеваясь на ходу. На улице, в красивых нартах, запряженных четверкой северных оленей, сидела Царица. Она жестом показала Татищеву на место возле себя. Татищев быстро сел — олени понесли их по ночной дороге. Из-под полозьев вылетали серебристые искорки снега и падали на обочину, оставляя светящуюся дорожку. Вот нарты свернули с дороги и помчались по снежной целине замерзшей Исети.

— Запоминай дорогу, — крикнула капитану красавица.

Тот кивнул в ответ и стал внимательно смотреть вокруг. Подъехав к крутому правому берегу, нарты остановились. Царица сошла на снег и, поманив Татищева, легко взобралась наверх. Казалось, будто снег под ее ногами даже не проваливается. Татищев с трудом карабкался сзади и, выбиваясь из последних сил, наконец одолел кручу. Наверху, у высокой ели, стояла Царица.

— Вот здесь поперек реки лежит гранитный пояс. Видишь на том берегу сломанную сосну? До нее веди линию, это и будет местом для плотины.

Татищев огляделся. Нарты с оленями куда-то исчезли, как и не бывало их. Он повернулся назад, но Царицы нигде не было. Сразу откуда ни возьмись налетел ветер и начала кружить метель. Татищев плотнее запахнул шубу, попытался завязать шейный платок, но порыв ветра куда-то понес его. Василий Никитич хотел поймать, бросился вперед и кувырком скатился вниз по глубокому снегу. Скатился, да так и остался сидеть в сугробе. Попробовал встать, но не смог. А снег кружил…

…Татищев проснулся, обвел вокруг взглядом, будто вспоминая что-то. Затем попытался встать, но не получилось. Долго растирал ногу. Наконец с трудом поднялся. Бросился к окну, долго смотрел, потом вернулся к столу и сжал руками голову. В этот момент послышался стук в дверь, и в кабинет ввалился Блюэр.

— Доброе утро, Василий Никитич!

— Здравствуй, Иван Иваныч.

— Ты что, не спал ночь-то?

— Не знаю, — ответил Татищев, наливая полный бокал вина и предлагая Блюэру.

— Нет, нет. Я с утра не буду. Ты уж один, без меня поправься, — внимательно поглядев на Татищева, спросил: — Да ты здоров ли?

Капитан осушил бокал, несколько мгновений постоял с закрытыми глазами и ответил:

— Здоров. Точно. Поехали.

— Куда?

— Покажу место, где плотину ставить будем.

— Василий Никитич, да ты с утра в своем ли уме? Где это видано, чтобы без пробников-то. Давай уж весны дождемся, лед сойдет, грунт размоем, тогда и посмотрим, можно плотину бить али нет.

— Некогда нам ждать, Блюэр. Сейчас место проверим да начнем лес под сваи заготавливать.

Блюэр уставился на Татищева ничего не понимающими глазами. Татищев взглянул на него и начал хохотать. Блюэр стал креститься.

— О Дева Мария!

Татищев взял шубу и шапку и чертыхнулся. Блюэр испуганно пролепетал:

— О майн гот, Василий Никитич, что случилось?

— Да платок шейный куда-то запропастился. Вчера вроде здесь висел. Ну да ладно, поехали.

Татищев вышел первым. За ним семенил ошалевший Блюэр. Они сели в стоящие у конторы сани, и Татищев приказал трогать. Ночью выпал снег. Сани торили путь по белой целине. Немного не доехав до яра на правом берегу, Татищев остановил их и выпрыгнул на снег. Следом за ним, кряхтя, вылез Блюэр.

— Здесь поднимемся. Здесь поположе будет, — бросил Татищев и устремился вверх. Поднявшись на взгорок, он увидел большую ель и подошел к ней. Сзади появился запыхавшийся Блюэр. Татищев всмотрелся в противоположный берег и сказал:

— Здесь!

Блюэр забеспокоился:

— Может, позвать возницу, пусть зарубки сделает. Мало ли что… вдруг потом не найдем место.

— Найду, Иван Иваныч! Это место я даже ночью найду!

Обоз из нескольких подвод проехал по деревне и уперся в таможенный двор перед мостом. Ни объехать, ни обойти. Сидевшие во дворе солдаты при виде обоза встали и начали досмотр. Унтер подошел к вознице, что восседал на первой телеге, поднял рогожу и тоже стал осматривать груз.

— Куда везем?

— В Тобольск, — ответил несловоохотливый мужик.

— Указ о десятине знаете?

— А наше дело маленькое…

— Старшой кто?

С последней телеги спрыгнул «старшой» и подошел к унтер-офицеру.

— Пропускай, начальник! Мы от Демидова. В Тобольск поковку везем.

— Десятина заплочена?

— Да ты не сумлевайся, начальник, порядок знаем. Разберемся. Давай бумагу.

— Больно прыткий ты. Заходи в избу пока. Сейчас посчитаем все, тогда и бумага будет.

Старшой с унтером скрылись в конторе таможни. К вознице подбежал молодой солдат.

— Здоров, кум Савелий!

Возница посмотрел на солдата, сначала удивленно, потом радостно. Обнялись, похлопали друг друга по спинам.

— Здоров и ты, Петруха! Эвон вымахал! Оглоблей не перешибешь. Пошто домой не показываешься? Али зазнался, городским стал?

— Да не, кум Савелий. Я-то бы с радостью. Соскучил по родным местам. Да только кто меня ждет-то? Братан-то вон как радовался, когда меня в рекруты забирали, чуть рожа не треснула. Один на хозяйстве остался. Хузяин!

— Так он, что, к тебе не приезжал вовсе? Кажись, в Тобольск-от не так давно ездил.

— Да не. Он ко мне завсегда заезжат. Тут грех напраслину наводить. Навещает братец-то, навещает.

— Так чего же ты бурчишь на него?

— А так, для порядку!

Оба весело рассмеялись.

— Ты, Петруха, приезжай давай.

Петруха призадумался о чем-то и наконец спросил:

— Ольга-то твоя не родила ли, часом?

Савелий всплеснул руками:

— От голова моя пустая! Да родила, мальчонку родила. Племянника твово. Мне внука, значит. Приедешь — понянчишь. В вашу, михряковску, породу. Федька доволен. В честь батьки Фролом назвал.

— В честь батьки, говоришь, — это хорошо. Ладно уж, тут, как говорится, никуда не денешься. Придется попроведать. Заодно к тяте да к мамке на могилку схожу. А то ить и вправду нехорошо, давно не был.

— Вот и я говорю, племяша потискашь да девок пощупашь. Девок, Петруха, развелось, не поверишь! Да все девахи-то нынче пошли таки справные… Эх, Морозова! Не хошь сама — зови подругу!

Оба зашлись смехом. Петруха махнул рукой.

— Уговорил. Завтра унтеру поставлю с уваженьицем да махну домой на пару-тройку деньков. Эх, кум Савелий, раззадорил ты меня!

Кум оглянулся по сторонам и заговорщицки спросил Петруху:

— Ты как с начальством-то? Ладишь?

Петруха улыбнулся:

— А что, начальник у меня мужик добрый, с ним завсегда договориться можно.

— Ежли договориться можно, то это хорошо. Очень даже это хорошо.

— Ты про че, кум? — заинтересованно спросил Петруха.

Савелий огляделся по сторонам и, заговорщицки подмигнув, проговорил, сбавив голос почти до шепота:

— А вот, предположим, дадим мы хорошую мзду твоему начальнику, он нас без десятины пропускать будет. И нам хорошо, и ему неплохо. А? Как? Смекаешь?

— Да мне-то что, попробовать можно, — не сразу ответил огорошенный таможник.

— Так и про тебя не забудем. Кому надо заплотим, будешь унтером. Сам тогда здесь командовать станешь. Что глаза выпучил? Главное, чтобы дело пошло. Тут ты, в другом месте другой. Так и будем свою дорожку тропить. В общем, как отпросишься, наперво ко мне приходи. Обмозгуем все. А сладится дело, меня старшим назначат, а там, глядишь, и в приказчики выбьюсь. И тебя не забуду. Смекай! Значица, прошшупай командира свово, ну, до чего охоч там… Мало ли у кого слабинка какая. Понял?

— Ладно, кум. Жди днями.

Из конторы вышел старшой. Аккуратно сложил выданную бумагу и убрал за пазуху. Плюнул в сторону конторы и в сердцах проворчал:

— Откусили от нас, да и хрен с вами. Мы в другом месте поболе отхватим. По-оехали, ребяты!

Петруха начал прощаться с кумом. Тот что-то сунул ему. Петруха одной рукой взял, другой помахал вслед. Старшой подошел к вознице:

— Надо было попробовать через Федькин брод рвануть.

— Не, Силыч, груженые не прошли бы. Вот те крест, не прошли бы.

Перекрестился. Обоз въехал на мост.

Через полгода Петруха стал вторым человеком на этой таможне. Говорят, светят ему невдалеке унтерские погоны.

Андрюха Журавлев шел по Уктусской слободе и внимательно вглядывался в незнакомую улицу. Вдруг увидел, как за невысоким, покосившимся в одном месте забором молодая девушка колет березовые чурки. Навык, видно было, есть. Только вот силенок явно маловато. Топор врубился в крепкую сердцевину дерева да так и остался в ней. Катерина попыталась вытащить топор, но тот не дался.

— Пособить тебе, красавица? — крикнул Андрюха.

Девушка повернулась к нему. Андрюха аж замер на месте, не в силах вымолвить ни слова. Так была красива слобожанка. Катерина тоже застыла, глядя на Андрея. Стоят, смотрят друг на друга, не в силах отвести взгляда. Словно во сне, не отдавая себе отчета, девушка сделала шаг навстречу Андрею, топор выскользнул из рук. Она прошла вперед и открыла калитку. Андрей стоял, как столб:

— Я это… того…

Катерина вдруг, звонко рассмеявшись, пригласила красивого незнакомца:

— Ладно уж, заходи, помощничек!

Андрей, очнувшийся от столбняка и взбодренный ее смехом, тоже начал хохотать. Стояли оба и смеялись, чтобы сгладить неловкость. Наконец Андрюха зашел во двор и огляделся. Хозяйство крепкое, строения не старые, добротно сделанные, но опытный взгляд отметил мелочи, судя по которым мужской руки здесь давненько не хватало. Да вот хоть тот же забор. Андрей подошел к чурбану для колки дров, взялся за топор и легко выдернул его из полена. Затем поставил полено на чурбан и выверенным движением легко расколол его. За ним второе, третье… Катерина смотрела на его работу с явным одобрением и даже одарила восхищенным взглядом. Андрюха в ответ расцвел.

— Как звать тебя, красавица?

— Катериной родители нарекли.

— А что сама дрова колешь, али хозяин где?

— Вот сама и колю. Папка о прошлом годе помер. Болел долго. Осталась я одна.

— А мамка?

— Мамку я не помню, малая была, когда она Богу душу отдала. Папка сказывал, слабая здоровьем была. Отговаривали его на ней жениться, а он сказал: «Сколько ни поживем, а все мое будет». Любил шибко. Так и не женился боле.

— А ты сама? Пошто не замужем? — Андрюха аж замер и дыхание затаил.

— Так за папкой ходила, не до женихов было.

— А теперь? — выдавил он, так и не вдохнув.

— А ты коли, коли давай, раз взялся. Ой, а сколько за работу возьмешь, я и не договорилась.

— А я за так.

— Как это за так?

— А так, за так. И перетакивать не будем. Так?

Катерина рассмеялась и скрылась в доме. Андрюха колол дрова с таким наслаждением, будто всю жизнь мечтал об этом, да не давали. Вдруг Катерина выбежала на крыльцо.

— Ой, забыла спросить, а тебя как величать-то?

— Андрюха я, Журавлев. С Тобольского полку. Меня все Журавель зовут.

— И вправду, Журавель. Только темненький.

Оба опять засмеялись. Андрюха ловко колол дрова и вдруг, остановившись на мгновение, повернулся к Катерине, показывая на баню:

— Хозяюшка, а может, баньку истопишь? Для солдата банька — наипервейшее дело.

— Отчего не истопить такому-то работнику. Чай, мне воды не жалко. Мойся, сколько душе угодно. Ладно, не буду мешать. Пойду баню затоплю да воды натаскаю…

Андрюха проводил ее взглядом, и когда она скрылась из виду, с губ сорвалось восхищенное «эх!»…