Гиттоны, пожалуй, самые странные бестии из всех, с которыми мне случалось иметь дело. Начать с того, что знаем мы про них очень мало, хотя они живут с нами бок о бок вместе с урсами и вергами с самого начала Смутного Века. Но на вержьем и на урса я вполне неплохо разговариваю, сотню-другую слов и выражений на чекалочьем знаю, и могу при надобности с пардусом, с люперном или мелесом объясниться. Даже вольповский немного помню. А вот на гиттоньем — ни слова. И ладно я, я как-то нечасто с этими бестиями дело имел — взять остальных моих бойцов, которые уже не один десяток гнёзд вычистили — так у них то же самое! А почему? А всё потому, что менее склонной к общению твари, чем гиттон — еще поискать надо. И главное, не разговоришь их никак.

Наш, веками проверенный способ, плохо ли — хорошо ли, но всегда работающий с другими бестиями, на гиттонов не действует — уж очень у этих бестий болевой порог высокий. Если вообще есть. Но в этой их необщительности главная их слабость — они ж не только с нами, людьми, разговаривать не хотят — они и друг с другом особо не общаются. Мирок гиттона ограничен его норой и тем, что он видит у себя перед носом. Не раз бывало — охотим гиттонью пару возле норы, драка уже полчаса как идёт, визгу и рёву столько, что мертвеца уши заткнуть заставит. А у соседней норы другая пара, как ни в чём не бывало, хозяйством занимается. И ведь не могут не понимать, что покончив с этими, мы за них примемся — а всё равно. Редко-редко бывает, что от соседней норы на помощь избиваемым кто-то придёт — только если уж норы совсем рядом расположены и игнорировать происходящее гиттоны из второй норы уже просто не в силах. И что забавно, когда такое случается, пришедшие на помощь как будто больше на соседей своих злятся, чем на нас — языка-то ихнего мы не понимаем, но по интонациям выходит, что первые вторых ругают: мол, сплошное от вас беспокойство, приходится вот идти, выручать вас, непутевых. А вторые огрызаются: мы вас не звали, идите себе, мы сами разберёмся. Ну, такое впечатление. Опять же, я сам не видел, но рассказывают, что после такой отповеди помощники порой обратно себе в нору убираются и больше уже на помощь не рвутся. Такие дела. Странные бестии, говорю же.

И к предкам своим звериным у них нетипичное отношение. Вот для вергов, скажем, волки — первые друзья и помощники, как собаки когда-то для людей были. Для урсов медведи, и особенно, медведицы — священные животные, в каждой семье обычно пара — тройка медведиц живёт, и беды не знает. А вот гиттоны к росомахам без малейшего почтения относятся — забредет какая на территорию гнезда — задавят и съедят. Еще и подерутся из-за мяса. Считается, что гиттоны — самые недалекие из всех зверолюдей и вообще разумом недалеко от животных ушли. Правда, как выяснилось недавно, они счет знают и даже умножать-делить умеют, чему не каждый свободный гражданин из людей обучен. Но гиттоньей репутации эта новость не сильно помогла, только удивление вызвала — дескать, надо же, такие тупые, а считать умеют.

Ну и по этой их недалёкости гиттоны у наших государственных мужей меньше всего головной боли вызывают. Когда гнездо большое, вычистить его трудно, это да. Но даже самое большое гнездо в политику никогда не полезет — ни с соседями военный союз устроить, ни с другими бестиями втихаря договориться, ни даже условий каких особых для себя выторговать — ничего этого от них ждать не стоит. При всём при том бойцы они хорошие: может, силой урсам, а скоростью — вергам они и уступают, зато живучестью и выносливостью любую бестию втрое превзойдут. Вот только один в поле — не воин, потому и бьем мы их повсеместно без особых затруднений.

Лет сто назад кому-то мысль в голову пришла: раз непонятно, кто есть гиттоны — глупые бестии или умные животные, так, может, их приручить удастся? Идея нашла своих поклонников — и то сказать, получись задуманное, это бы громадной удачей вышло.

Прирученные, они и за ездовых животных бы сошли, и в бою от них польза бы несомненная вышла. Но — сто лет утекло, а успехов пока никаких. Пробовали щенков молочных забирать и среди людей воспитывать — вырастают тупые злобные твари, в любой момент готовые вцепиться своему хозяину в руку, если он не успеет её отдернуть.

Пробовали щенков постарше брать — аналогично; разве что чуточку менее тупые, зато еще более злобные твари получаются. Пробовали с целыми гнездами хорошие отношения устанавливать — подкармливали их, оружие и доспехи (под их тела адаптированные) дарили. Без толку. Продукты ели, снаряжение забирали, но и благодарности к людям не испытывали при том ни малейшей. Так что пыл «приручателей» довольно скоро остыл, но отдельные попытки до сих пор не прекращаются.

И единственной пока (весьма при том сомнительной) пользой от вековых попыток стало то, что гиттоны очень на арене хороши оказались — на непредвзятый вкус черни, которая в основном на бои и ходит. Других бестий распорядители на арену с опаской выпускают — неизвестно, чего они там выкинут. Особенно вергов. Урса еще можно раздразнить так, что он голову потеряет и станет в бешенстве бросаться на всё, что шевелится, об осторожности забыв. А у вергов разум всегда холодный, и желания подыхать на потеху ненавистным людям у них, как нетрудно догадаться, нет ни малейшего. Было несколько случаев, когда верг, гладиатору на плечи запрыгнув, или за выступы зацепившись, через ограждение арены перепрыгивал и устраивал среди зрителей резню, пока его лучники не успокаивали. Опять же, хотя вергов и выводят на арену обессиленными, да одурманенными, гладиаторов они часто убивают — причем не разбирают, кто из них любимец публики, а кто — на заклание выведен. Ну и наконец, живьем верга взять — это еще постараться надо. Так что я уж и не упомню, когда крайний раз верг на арене оказывался. А вот гиттоны — наоборот, частенько в боях участвуют.

Дерутся они с упоением и яростью до самой смерти, живучие, видом страшные, при том как противники хоть и опасные, зато предсказуемые. Короче, самое то для зрелищного боя.

Как они на арену попадают? А мы привозим. Амфитеатры хорошо за гиттонов платят, вот мы и стараемся с каждой чистки нескольких бестий живьем привезти на продажу.

Лейтенанту две части от выручки идет, всем остальным — по одной.

Вот и сейчас — едем на чистку, а егеря мои всё рассуждают о том, скольких гиттонов мы живьем возьмём, сколько за них получим, и кто как потом деньгами распорядится.

Нехорошая, вообще-то, примета — непойманного зайца разделывать — но мой нынешний сквад на приметы внимания мало обращает. Предсказуемы они очень, гиттоны, случайности с ними редко выходят, потому и приметы тем, кто в основном только на них и ходит, без надобности. Зачем нужны приметы, когда всё и так известно? Поэтому я молчу, хотя слышать такую уверенность в своем будущем мне необычно и немного неприятно.

Вмешался лишь, когда бойцы мои решили с сожалением, что только одного гиттона мы и сможем обратно в Бурдигал привезти: дорога дальняя, нас же — мало. Не увезем двоих. А повозку нанять — денег не хватает.

— В Лютеции тоже амфитеатр есть, — говорю, — и бои там каждую неделю. Дадут, конечно, поменьше, чем в столице, но всё ж лучше, чем ничего. До Лютеции от Ганнека — часа три езды.

Переглянулись егеря, заулыбались довольно. В другую сторону теперь разговоры пошли — собираются нескольких бестий живьем взять, и возить по одной в Лютецию. До того договорились, что послышались уже предложения все гнездо целиком пленить.

— Ишь, размечтались, — решил я остудить их пыл, — в Лютеции все ж амфитеатр поменьше нашего. Не думаю, что они больше одного возьмут. Я и насчёт одного-то не уверен, просто попробовать предложил.

Порешили заехать по дороге в Лютецию — благо дорога сквозь идёт — и выяснить, скольких бестий амфитеатр возьмет, и сколько заплатит.

Так и сделали. Взял я с собой двоих егерей для внушительности и пошел с ними распорядителя искать. До Смутного века Лютеция была большим городом, и части её, расположенные по разные стороны реки, соединялись добрым пятком мостов. Теперь от былого величия остались только монументальные трехэтажные дома на, огороженном стеной, острове посреди реки, которые большую часть города и составляли. Старый город по левую сторону Секваны еще давал приют черни и некоторым ремесленникам, а по правому берегу всё тянулись развалины и, заросшие бурьяном, пустыри. Амфитеатр — Арены Лютеции — находился тоже по левому берегу и, определенно, знал лучшие времена: галереи первого яруса засыпаны обломками досок и мусором, камень стен повыщерблен, водопровод, когда-то превращавший арену в бассейн для наумахий, расколот и сух; часть аркад наглухо забита досками — очевидно, из-за обрушившихся лестниц. Но кой-какая жизнь здесь всё же теплилась — доносилось откуда-то гулкое рычание (медвежье, определённо), слышались голоса, пробегали порой слуги в серых хитонах. Несколько рабов, с натугой орудуя громадными деревянными граблями, ровняли песок на арене.

Распорядитель — Косий Аппий — жил в небольшом домике, пристроенном с южной стороны прямо к стене амфитеатра. Пристроенном, похоже, недавно — стены его были белыми и гладкими, контрастно выделяясь на фоне щербатых серых камней амфитеатра.

Сам Аппий оказался невысоким полным человечком с обширной, обрамлённой редкими волосками, лысиной, и маленькими бледно-голубыми глазками, которыми он умудрялся смотреть с таким кротким видом, что руки сами тянулись за милостыней. Но первые же пять минут общения показали, что Аппий свою должность занимает не зря.

Глыбами нависающие над ним мои егеря его ничуть не смущали, он обращал на них внимания не больше, чем на предметы интерьера и даже когда Овод, сильно расстроенный окончательной ценой за единственного гиттона, которого Аппий собирался купить, помахал перед его носом своим внушительным кулаком, тот даже не моргнул. Мягко отвел кулак от своего лица, улыбнулся и заявил, что только уважение к егерям и врождённая честность не позволяют ему предложить за бестию вдвое меньшую цену — он-де отлично понимает, что продать его поблизости мы больше никому не сможем. И мы сдались.

Пообещали вернуться через день и поехали дальше — через Ситэ и развалины на правом берегу — к Ганнеку и гиттоньим норам.

Не люблю я гиттонов чистить, если честно. Уж больно дело это грязное, тяжкое и муторное. Если бы вся егерская работа такой была, я б егерем и не был, наверное. Хотя некоторым нравится. Риску меньше, денег — больше (за счет живьем взятых бестий); а что до грязи, так иные свободные за вдесятеро меньшее вознаграждение золотарями работают — и ничего. С тоски не мрут. Это Хлыст мне так свою позицию аргументировал, когда я спросил его — не надоедает ли ему его занятие.

А еще, признаться, не люблю я гиттонов. Нет, не то чтобы я каких других бестий любил, вовсе нет. Но остальные бестии — что верги, что урсы, что вольпы, да даже чекалки, они не то, чтобы красивы — гармоничны. Вот посмотреть на урса — одного взгляда достаточно, чтобы понять — силён и свиреп. В бою-то, конечно, не до этого, но зайдешь в музей, глянешь на чучело — поневоле залюбуешься. Эдакая глыбища — лапы могучие, глаза, кровью налитые, кинжалы когтей, зубы в палец длиной — всё при нём. Ни убавить, ни прибавить. Или верг — зоркий взгляд, холодный разум, стальные пружины мышц — идеальный посланник смерти. Я однажды заметил, что всякая бестия чем-то с опредёленным видом оружия сходна. Урсы это секиры — тяжелые, малость неповоротливые, но уж если попадёт — пополам развалит. Верг — меч: лаконичное и совершенное в своей простоте орудие убийства. Вольпы сходны с очень любимыми ими ятаганами и легкими изогнутыми саблями — быстрыми, гибкими, острыми настолько, что способны волос вдоль рассечь. Чекалки — кинжалы: в бок ничего не подозревающему прохожему воткнуть или горло кому в темном углу перехватить — самое то оружие. Пардус — арбалет — ты еще обернуться на звук не успел, а болт уже у тебя в сердце сидит. Ну и так далее. И вот по этой классификации гиттона я только с дубиной и могу сравнить — корявой, тяжёлой, с торчащими обломками сучьев, на которых белеют засохшие остатки чьих-то мозгов. А что — тоже оружие. И, кстати, вполне допускаю, что некоторых людей такая вот дубина напугает куда сильнее того же меча.

Ну да, побаиваюсь я их, гиттонов. Не рассудком боюсь — если вдуматься, то чего их бояться? Из всех бестий они, в силу своей предсказуемости и любви к одиночеству — самые неопасные. Просто вид их, нелепый до жути, меня слегка пугает — не так, чтобы это мне сильно мешало с ними дело иметь, но неприятных ощущений добавляет. Как взгляну на оскаленную пасть со свисающей бахромой слюны, на перекачивающуюся подпрыгивающую походку, услышу злобное пощелкивающее бормотание — так сразу волосы дыбом встают. Глупо, сам понимаю, но ничего поделать не могу.

Гнездо совсем небольшим оказалось — восемь нор, причём распределены по очень большой площади, так что ни с одной норы никакой другой не видно. Проще простого задача, короче, я тут как лейтенант даже и не нужен совершенно. С гнездами гиттоньими одна только сложность может быть — если норы скучены оказываются. Сильно скучены, так что одна от другой — пасах в пятнадцати-двадцати, не больше. Вот тогда гиттоны себя совсем по-другому ведут — только начинаешь одну нору чистить, как со всех соседних уже на помощь другие бегут. А потом — с соседних к соседним — и так далее, пока всё гнездо на шум не вылезет. Тут уж лучше всё бросать и убегать поскорее. Гиттоны преследованием никогда не увлекаются — отгонят от гнезда на пару стадий, и обратно возвращаются. А там уж можно вернуться и искать какой-нибудь способ поодиночке их выманивать. Объясняют такую неожиданную особенность тем, что у них — гиттонов — на уровне инстинктов заложен некий определённый ареал, который они «своим» и подлежащим защите считают. И если — из-за скученности гнезда — внутри этого ареала чужая нора оказывается, то всё равно гиттон её защищает, как свою собственную; и её обитателей — тоже. К счастью, на том же уровне у них заложено стремление свои норы подальше от соседних копать. И кучковаться гиттоны начинают только в двух случаях: если особенности местности их заставляют — например, если гнездо располагается на единственном некрупном холме, стоящем посреди заболоченной низины. Или если гнездо большое: территория, гнездом гиттоньим, занимаемая, тем медленнее растет, чем больше особей в гнезде насчитывается. Начиная рыл с четырехсот, площадь гнезда почти совсем расти перестает, а численность, однако же — продолжает. И этот, второй, вариант — совсем неприятный. Потому что очень сложно с таким гнездом сладить. Было однажды, что гнездо в восемьсот рыл успешно противостояло трём полным армейским легионам, а это пятнадцать тысяч солдат, между прочим.

Ну, объехали мы гнездо по кругу, да и поехали к первой попавшейся норе. Вроде какое-то движение в ней мне издалека еще почудилось, но, когда мы, спешившись, рогатины снарядив и оружие подготовив, к норе вплотную подошли, никто нам навстречу не выскочил. В глубине затаились, стало быть. Ну, так тоже бывает — и частенько — поэтому затруднений у нас такая их тактика не вызывает. Тогда мы их выкуриваем — как лис из норы. Наломали хвороста в ближайших кустах, нарвали травы свежей, четыре человека с рогатинами поверх норы наизготовку встали, а двое с костра дым в нору гонят.

Дым вверх идёт только пока горячий, стоит ему остыть — он тяжелей воздуха становится и вниз стекать начинает. Так что рано или поздно вся нора дымом заполняется и гиттоны в ней сидеть уже не могут.

Ну вот — выскочил. С хриплым ревом, головой трясёт, лапами от слезящихся глаз дым отгоняет. Двое с рогатинами его тут же «в клещи» взяли, чтобы он обратно нырнуть не смог, двое у норы остались — следующего поджидают, а все остальные — арбалеты в мечущуюся по поляне бочкообразную тушу разрядили. Гиттон этого как будто даже не заметил — любая другая живая тварь в такой ситуации хоть как-то да отреагирует — пусть даже и не начнёт с визгом кататься по земле, но хотя бы вскрикнет или вздрогнет. Но только не гиттон — боли они, такое впечатление, вообще не чувствуют. Серьезное ранение им нанести еще постараться надо — все жизненно важные органы надёжно слоями мышц и вязкого, плотного жира защищены, кожа у гиттона — толще и прочнее, чем у любой другой бестии, и шерсть у них такая грубая, что больше на проволоку кольчужную похожа, чем на шерсть. Да и всего этого им еще мало — любят гиттоны в глиняной жиже, с песком смешанной, поваляться, а потом эта глина засыхает у них на шерсти плотной коркой, которая, хоть местами и трескается, всё равно защищает получше иной брони. Еще и меч об этот «доспех» моментально тупится: ударил гиттона раз пять-семь — и хоть садись в сторонке, да точильный камень доставай. Поэтому мечи против них мы почти и не используем — только рогатины да арбалеты. Рогатинами их сдерживаем, не давая чересчур метаться, а болтами арбалетными утыкиваем так, что гиттон потихоньку на ежа чудовищного похож становится. Сдерживать их, понятное дело, много труднее, чем, поодаль стоя, арбалет разряжать, поэтому бойцы каждые семь-десять минут сменяются. К концу драки обычно полянка перед норой вся кровью залита и в грязь ногами размешана; каждый из бойцов уже успел раза три с рогатиной постоять и раз десять, поскользнувшись, в грязи поваляться. А потом — короткий отдых — и следующая нора.

Каторга.

Хотя мне ли жаловаться — в болотах Новиомагуса и сил у меня много больше ушло и грязи я там вдесятеро, пожалуй, наелся, если с чисткой гиттоньего гнезда сравнивать. Но вот как раз, про волков Новиомагуса вспомнив, начал я понимать, чем же мне гиттоны так не нравятся — по мне, так уж пусть враг будет хоть втрое сильнее и вдвое быстрее, но не настолько живуч. Удручает это — когда бьешь ты его, бьешь — а ему как бы и без разницы, что его крови уже ручеёк по склону холма бежит. Потому и сейчас — остальные все уже три залпа из арбалетов сделали, а я еще ни разу не выстрелил — всё выцеливаю, жду момента подходящего. Голова у гиттона маленькая, череп прочный, плоский и округлый — не пробивает её болт, соскальзывает. Кроме того, гиттон всё время как-то покачивается, головой из стороны в сторону и вверх-вниз дергает. Многие уверены, что это он специально, чтобы попасть в него труднее было, но я так не думаю. Видел я пару раз росомаху атакующую — она точно так же себя ведёт. Но прицеливание это затрудняет, да.

Наконец, поймал я момент. Потянул крючок, тетиву спуская — попал. Как и целился — в глаз. К сожалению, не под тем углом, чтобы болт в мозг прошёл, но всё равно неплохо получилось — проняло-таки его моё попадание. Дернулся гиттон, мотнул головой, равновесие потерял — поскользнулся на мокрой от крови траве и вперёд завалился. А тут и Гром, перед ним с рогатиной стоявший, не сплоховал — поднырнул под гиттона падающего, острие рогатины в грудь ему воткнул, а древко в землю упёр и сам сверху навалился, чтобы древко не соскользнуло. Ну, гиттон всем своим весом на рогатину и наделся — до самых рогов лезвие в тело вошло. Всхрапнул он задушенно, лапой Грома в сторону отбросил, заодно древко сломав. Выпрямился; постоял с полминуты, тяжело дыша и кровавой слюной из приоткрытой пасти истекая, потом сделал пару шагов неуверенных, споткнулся, рухнул набок, вздохнул устало и замер. Готов.

Быстро мы его, однако — и десяти минут не прошло. А больше из норы никто и не появился. Один, видимо, тут гиттон и обитал. Ну, болты мы из него повыдергали, рогатину вынули, новым древком оснастили и пошли потихоньку к следующей норе. Над теми двумя, что всю драку над норой с рогатинами простояли, второго гиттона поджидая, остальные егеря подшучивают беззлобно; те так же беззлобно огрызаются. Норы еще есть — успеют поработать.

* * *

Хорошо мы это гнездо зачистили — быстро и без потерь совсем, если два ребра Грома, в первой драке сломанные, в счёт не брать. Ну, так и не было там причин задерживаться — маленькое гнездо и молодое — разве что с теми бестиями, которых мы живьем взяли, пришлось повозиться немного. Но тут уж ничего удивительного — живьем любую бестию взять — задача та еще. Хотя с гиттонами все ж попроще — вот на верга сеть накинуть я и за тысячу драхм не возмусь. Я ж не дурак — по своей воле без меча в руках перед вергом оказаться. А с гиттонами — так ничего особенного. Двое его рогатинами удерживают, как обычно, а человека четыре вокруг полумесяцем сеть тяжелую растягивают. Потом те, с рогатинами, пытаются гиттона в неё загнать. А те четверо, в свою очередь, сеть пытаются на него же и накинуть. Вот только это всё на словах быстро и просто выглядит. А на деле — часа два, а то и больше возни изматывающей. Раз двадцать сеть вокруг него раскладываешь, а он из кольца вырывается. Раз пять сеть на него накидываешь, а он, ловцов по сторонам раскидав, из-под неё выскальзывает. Изматывает, конечно. Аж до отупления. Ну и опаснее оно намного — живьем бестию брать, нежели просто убить. Чаще всего тогда егеря под лапу гиттонью и попадают. Но на этот раз обошлось, хотя мы одного даже лишнего скрутили. Это тоже я предложил — одного егеря мы оставили двух связанных гиттонов стеречь, а сами отвезли третьего в Лютецию, забрали у Аппия шестьсот драхм обещанных, да тут же на двести из них и наняли повозку большую, парой шайр-горсов запряженную — оставшихся бестий до дому довезти. Егеря мои — когда мы уже, вместе с повозкой, в сторону Бурдигала тронулись — повеселели, всю дорогу кучковались в стороне от меня и шушукались. А под самый конец Овод ко мне подъехал и предложил к их компании заместо Малыша присоединиться — раз у меня так хорошо с гиттонами ладить получается, так что бы мне только ими и не заниматься?

— Я подумаю, — усмехнулся я, хотя думать ни о чём и не собирался. Не нравятся мне гиттоны, и чистки их — тоже не нравятся. Дело оно, конечно, прибыльное, но не денег же ради я тут жизнью рискую. Не только ради них, точнее. Ну, как-то хочется в это верить.

Сдав гиттонов и поделив выручку, в самом радушном настроении заехали в лагерь.

Зашли в казарму и как-то сразу я своих бойцов из виду потерял — вроде те же егеря, но всё же разного мы сорта люди и круг общения у нас тоже очень разный. Разница только в том, что я это понимаю, а они — не очень. А то бы не предлагали мне с ними постоянный «гиттоний» сквад образовать. Так-то у нас, как я уже говорил, постоянных подразделений нет. Но ничего удивительного, что те, у кого с какими бестиями опыт большой — тех обычно и чистят. Оно и эффективней и безопасней. Поэтому некие неофициальные группы внутри кохорс сами собой образуются. Капитан этому процессу нимало не препятствует, и изъяви мы все водинндцатером желание преимущественно гиттонами заниматься — согласился бы, скорее всего. Вот только нет у меня такого желания, и не только потому, что я гиттонов не люблю.

И тут я Феларгира заметил. Точнее, заметил я его раньше, но узнал не сразу — показалось сначала, что каким-то дурным ветром к нам очередную важную птицу из сената занесло — бывает иногда. А потом присмотрелся и брови от удивления у меня сами на лоб полезли — да это ж Феларгир! Вот только надутый втрое больше прежнего, подбородок выше носа, а грудь — такое впечатление — шага на два впереди него самого идёт. Увидел меня, кивнул одними веками покровительственно и дальше прошёл — ни дать, ни взять, сенатор, парад принимающий. Я с трудом удержался от желания догнать и отвесить подзатыльник; поймал насмешливо-понимающий взгляд Луция по кличке «Ясень» и поинтересовался:

— Чего это с ним?

— А, — Луций усмехнулся, — на крайней чистке он урса убил, вот и воображает.

— Урса?! На чистке?

Как выяснилось, пока мы ездили в Ганнек на гиттонов, полусотня егерей в Сир отправилась — надоевшую всем семейку урсов зачистить. Ну, загнали там эту семью в лесок, обложили его, и Феларгира, в числе прочих, не слишком опытных егерей — отправили загонщиком. Облаву, то есть, устроили. Уловка древняя, еще на зверье неразумном испытанная, но работающая — даже против куда более умных бестий. Разве что чуточку модифицированная — загонщики в тазы молотками не бьют и дурными голосами не орут, а просто идут, не скрываясь через лес, переговариваются, оружием без нужды сверкают. А егеря поопытнее, тем временем, сидят по оврагам, руслам да распадкам — там, где спугнутые бестии, скорее всего, удирать будут.

Вот только на этот раз несколько урсов на загонщиков выскочило. К счастью, немного их было, поэтому прорваться им не удалось — но порвали многих. А Феларгир не сплоховал — улучил момент, вплотную к зверочеловеку подобрался и одним ударом в сердце его и успокоил. Урс, правда, был чуть старше медвежонка — трех — или четырехлеток, но всё равно начало неплохое.

— Возгордился он, конечно, чересчур, — закончил Луций, — ну да это ему на первый раз подвезло, второй раз такого не будет. Так что в следующей чистке, я думаю, лишнюю спесь с него собьют.

— Ладно, если не вместе с головой, — проворчал я и пошёл искать Геза. Что-то забеспокоился я за него, как Луций сказал, что многих загонщиков под Сиром порвали. И ведь главное — кто я ему? Не отец, не брат, не друг пока даже — а всё равно тревожно как — то. Выходит, привязался я к нему уже, что ли? Если так, то зря я это — ни к чему егерям душевные привязанности.

Не знаю, всерьез ли я беспокоился, или нет — не успел понять. Только из казармы вышел — наткнулся на Геза. Живой, здоровый, сидит на скамейке, чурбачки для «узкой тропки» строгает. Меня увидел, заулыбался, нож отложил.

— Шелест! Приветствую!

Я присел рядом с ним на скамейку, усмехаясь про себя — видно по Гезу, что есть у него новости и язык они ему жгут.

— А мы на чистку ездили. На урсов!

— Знаю, — кивнул я, — и про Феларгира уже знаю.

Поскучнел Гез чуток, глаза в сторону отвёл.

— Ты это брось, — строго сказал я, — никаких мне тут триатлонов, слышишь? Последнее дело в лесу соревнования устраивать — кто больше бестий убьет или еще что в том же роде. В таких соревнованиях только бестии и выигрывают всегда. Хуже этого может быть только вон, у Феларгира: как он себя ведет.

— А? — Гез брови поднял удивлённо-вопросительно.

— Как бы следующая чистка для него последней не оказалась. Он и так-то о себе совсем не низкого мнения был, а теперь, я смотрю, и вовсе связь с реальностью потерял. Плохо это очень — себя переоценивать. Или, что одно и то же, бестий недооценивать. Надо бы из него спесь подвыбить поскорее.

— Ага, — Гез заулыбался, потом поймал мой строгий взгляд, смущенно потупился и поспешил тему сменить.

— А правда, что для вергов серебро ядовито?

— Неправда.

— Но как же? — Гез нахмурился, — я столько раз слышал… зачем же они тогда у людей серебро отбирают? Или это тоже неправда?

— Верги серебра не боятся. Наоборот, они серебро уважают очень, потому и ищут везде.

Называют его лунной сталью и даже научились так обрабатывать, что оно чуть не твёрже стали становится. Приятные получаются клинки — легкие, красивые, ржавчины не боятся.

Только дорогие очень, поэтому в войсках ты их не увидишь, разве что у легатов некоторых. А вот вельможи всякие частенько ножиками, у вергов отобранными, щеголяют.

Так вот.

— Ясно, — Гез сказал, щекой дернул и замолчал. Тут бы мне разговор законченным и счесть, но что-то меня за язык дернуло:

— А слухи эти с того пошли, что первое время вергов и прочих бестий с оборотнями ровняли. Что ошибка, конечно — никакие они не оборотни, а просто звери поумневшие.

— Да, — Гез вскинулся, — а скажи, Брент… Шелест, оборотни… бывают?

Вот чтоб тебя, а. И не ответить не годится, сам ведь на оборотней тему перевёл, никто не заставлял разговор поддерживать.

— Я ни одного не видел, — честно сказал я. И опять что-то не дало мне на этом тему закрыть, — но есть легенда… что давно, еще в разгар Смутного Века один урс влюбился в девушку. В человека. И вроде как она была не последнего рода — чуть ли не императорской крови — но урсу это не помешало и он возлюбленную в лес утащил. Некоторую часть легенды опущу, но, в какой-то момент, девушка начала ему взаимностью отвечать. Так что они, в конце концов, поженились — по правилам обеих сторон — и в лесу над ними медведицы покричали и у нас их священник в церкви обвенчал. Вернулись в женино родовое поместье и жили себе там до самой старости.

Гез фыркнул. Ну да, сейчас это дико звучит. Во всей империи не найдешь церковника, который такой брак одобрит даже с ножом под горлом. Но, то был Смутный Век. И мнение церковников (да и вообще людей) особой силы не имело. Вот как урс своих на такое подбил — этого я не знаю. Потому как есть у меня основания считать, что первая часть легенды всё же правдива. Девушка эта, урсом соблазненная, княгиня Катарина Гиерапольская, мне далёкой пра-пра бабушкой приходится. Непрямой, впрочем, так что звериной крови во мне нет — всю прямую ветвь (если она и была) к концу Смутного Века перерезали наровно. Но поместье родовое наше все еще ветшает понемногу у подножья Месогиса. А может, и не ветшает, может, чекалки его заново отстроили. Вроде как они сейчас Фригию контролируют, хотя точно это неизвестно. Я еще совсем ребенком был, когда мы из Фригии бежали. Но ту картину, обеденный зал украшавшую, хорошо помню — мой детский разум она порядком будоражила. Изображена была там, на доске, хрупкая улыбающаяся девушка в белых одеждах и с тонкой княжеской короной на светлых волосах. А чуть за ней, приобняв ее жуткой когтистой лапой, возвышалось и нависало косматое бурое чудовище. Громадное — едва помещающееся на картине — сгорбленное, с выпученными буркалами, с торчащими из пасти клыками, оно выглядело кошмарным порождением тьмы, собирающимся вот-вот растерзать бедную княгиню в клочья. И, хотя старую семейную легенду картина и подтверждала, глядя на неё, было очень сложно в эту легенду поверить. Особенно, во вторую её часть.

— Чего фыркаешь, — сказал я недовольно, — что сегодня — легенда, в Смутном Веке могло и правдой быть. Хотя — не поклянусь, конечно. Сам решай, верить или нет. Так вот, гласит легенда, что дети, от этого брака рожденные, могли по своему желанию, либо урсом, либо человеком оборачиваться.

— А что потом с ними случилось? — Гез спросил. И по глазам вижу — купился. Легковерный он всё-таки, ладно если по молодости, а не по глупости. То, что я сам в эту сказку склонен верить — дело другое. Это ж моя родовая легенда.

— Вырезали их всех. Люди вырезали. Хотя вреда от тех оборотней вроде как не было, но уж больно они людям глаза мозолили. Как только ослабла власть урсов, так всех оборотней на ножи и понасаживали. Вот такая легенда.

— А может, и правда? А вообще пробовал кто потомство от людей и бестий получать?

Тут уже я засмеялся.

— Каждый день пробуют без устали, — сказал, отсмеявшись, — да толку-то? Ты в лупанарии когда крайний раз был?

— А, — Гез ответил и потупился. И выходит по всему, что — никогда он лупанарии не был.

— Если б от связи людей с бестиями потомство бывало, — сказал я, — то оборотней сегодня больше, чем людей было бы.

— Я думал, тех, которые, ну… в борделе, — с трудом выговорил это слово Гез, как выплюнул, — их… стерилизуют.

И краской залился аж до кончиков ресниц. Ну, и ну. Гез-то наш, выходит, мальчик еще.

Нехорошо это, авторитет егерей подрывает. Светлый образ наш, сотнями баек воспетый, очерняет. Надо бы найти ему гетеру подходящую, чтобы помогла ему с девственностью расстаться без лишних ошибок и душевных терзаний.

— Вот еще, делать нечего. Да и как от них потомство получать, если они стерилизованы?

Бестии меньше людей живут, а век вольп — века большинства бестий короче. Лет пять — шесть и от былой звезды борделя остается высохшая развалина. Надо смену вовремя готовить, и для этого при каждом лупанарии одного-двух самцов держат. Да и мальчиков, буде таковые в помёте окажутся, не всех убивают — для той же цели. Вот только, если самки в полном и всестороннем, так сказать, расцвете нужны, то от самцов, сам понимаешь, лишь одно и требуется. Ну и условия жизни у них соответствующие — чтобы только не сдохнуть. Видел я один раз бордельного самца — мерзкая картина. И ведь понимаешь, что вольпы сами эту судьбу выбрали, и жребий этот заслужили, но всё равно — не годится разумным существам в таком виде существовать. Будь моя воля, я б их всех перебил, хотя и лучше иных понимаю, что такого легкого конца они не достойны.

— А как так с вольпами получилось? Я помню еще времена, когда они в силе были. В Арелте пара семей жила, самые лучшие дома занимала. Наш староста как-то в неурожайный год деньги в рост у них брал. И погромы помню, как в один день их бить начали. Не пойму только, почему? Почему раньше не трогали и почему вдруг всех выбили? Все говорят, что вольпы чашу людского терпения переполнили, звучит-то складно, но верится с трудом. Отчего-то иные несправедливости в эту чашу, как в бездонную, который век льются — и ничего, не переполняют.

Я усмехнулся.

— Не людскую они чашу переполнили, отнюдь. Раньше не трогали, так как нужны они были нам. Наверное, и вправду именно вольпы людям помогли звериное ярмо скинуть, потому что опосля Смутного Века именно они слаще всех устроились. Жили и в лесах, и в городах, так что само собой вышло, что они посредниками между людьми и бестиями оказались. Как похитят кого урсы, кому деньги на выкуп нести? Вольпам. Как надо дорогу от набегов вержьих обезопасить или поле овса — от потравы урсами, кому деньги нести?

Вольпам. Так они и более серьезные дела проворачивали. Из тех, что я сам знаю, это именно вольпы кланы Двуречья на гнездо гиттонье под Аквинком натравили. Рыл восемьсот гиттонов в этом гнезде было, самое старое и самое сильное гнездо из всех известных. Те гиттоны только и мешали всю Паннонию вновь имперской территорией считать. Диокл, принципал восточного крыла, два года под Аквинк то легионы, то егерей посылал — без толку. А верги справились. Уж и не знаю, чего это вольпам стоило, но чего принципалу стоило — знаю. Полную телегу золотом он в Дом Тен-Чи отправил. Так-то. И сведения о расположении, о численности, о передвижениях и намерениях незамиренных кланов вольпы всегда исправно продавали — даже ценник у них на это был общий, у разных домов. И вообще, вольпы фактически Четвертую Войну Бестий девять лет назад предотвратили — когда кланы Иллирии, возмущенные ростом Империи, начали собираться и атаку планировать, именно вольпы людей предупредили — не задарма, разумеется. Еле успели мы тогда — стоило Семи Кланам к Альпам прорваться, они бы Империю надвое рассекли, тогда и другие замиренные кланы подниматься бы начали. Так что, хоть и были вольпы для всех, как чирей на заднице, трогать их никто не осмеливался.

Пока я говорил, глаза у Геза всё больше и больше становились, и, наконец, он не выдержал:

— Так почему же их так не любил никто? Раз столько от них пользы?

— Пользы? — я хмыкнул, — польза да, была. Ты вроде говорил, что староста ваш у них в рост брал — и как, пошли на пользу ему вольповские деньги?

— Удавился он, — Гез помрачнел, — зря, что ли, никто, кроме вольп, денег не давал — все понимали, что возвращать нечем будет. Дом старостин квесторы имперские с молотка пустили, а семья его загодя куда-то уехала, нашли их, нет — не знаю. И с продажи дома старостиного вольпы даже половины одолженных денег не выручили… вот только поговаривали, что дикие вольпы на село напали именно потому, что староста наш городских вольп обманул.

Я согласно кивнул.

— Скорее всего. Верг за родственников убитых, а вольп — за облапошенных мстит. И ты еще спрашиваешь, почему их люди не любили? Да и шпионами они в обе стороны работали — сколько раз планы наши, вольпам известные, и вергам с урсами становились известны — не перечесть. И ведь никогда их за лапу не поймаешь — опять же не счесть, сколько раз фальшивки вольпам подбрасывали, чтобы по реакции вергов предателей выловить — ни разу не попались. По хитрости они и чекалок запросто обставляли. И с дикими вольпами дело иметь очень непросто было. Так-то, силы у вольпа немного и один на один, он опытного егеря слабее. Вот только никогда так не выходило, чтобы опытный егерь один на один с ними оказывался. А если и выходило, то значило это, что чего-то он не заметил.

Вот взять твой случай, в Сакмане — неровно ж тогда мы их зачистили — две трети ушло. А егерей они два десятка подчистую перебили, под оползень заманив, и третий десяток уполовинили. У егерей, какому про вольп не напомни, так зубы сами скрипеть начинают.

А ты еще спрашиваешь. Было за что.

Гез в голове почесал.

— Так ты ж говорил, что нужны они были…

— А, да. Недосказал. Так вот, верги вольпам последнего предательства не простили. Они и раньше без особой любви к вольпам относились, а после истории с Семи Кланами и вовсе принялись их из лесов гнать. А где и убивать. Так-то далеко не все дома вольп с людьми игры вели — были дома, людей люто ненавидящие. Нам с ними проблем больше, чем с любыми другими бестиями, порой бывало. Но верги их сортировать не стали — всех выгнали. Не осталось в лесах вольп. И вот, сразу после того, не нужны они людям стали.

И тогда — ничего им не помогло: ни деньги, ни связи, ни даже зверобог их.

— Да, слышал. А как его убить-то удалось? Он же бог был? Или нет?

— Разговаривал я с колдуном одним, так говорил он, что Кицу мы не убили. Мы убили его здешнее тело и появиться во плоти он в нашем мире уже не может. Ну, не знаю. По мне, что пнём об сову, что совой об пень — всё одно сове плохо. Кстати, не так уж и сложно это оказалось — зарядили двенадцать аркбаллист стрелами, размером с хорошее бревно каждое, пять этих «стрел» в Кицу попало. Ему хватило. Сначала он на берегу Фалены лежал — ну дохлый лис, и всё тут, даром, что размером с гору. А через пару суток расплываться начал, размыливаться и, в конце концов, осталась от него только здоровенная лужа грязи. На любом рынке сейчас можно купить кусок глины якобы из той лужи — говорят, от ревматизма помогает и от кожных болезней, но это вряд ли. То есть, может, и помогает, но вряд ли это та самая глина. Не настолько большая была лужа.

— А как его под стрелы заманили?

— Да, в общем-то, и не заманивали — деваться ему некуда было. Там, в Фалене, последних свободных вольп вычищали, и колдуны предупредили, что зверобог может явиться, чтобы помочь своим созданиям. Ну, мы и подготовились. А вольпы те сами себя перехитрили.

Родус-то вроде как по-честному собирался оставшимся домам Фалену отдать в полное владение. Вольпы раньше к наместнику, чуть не ногой дверь открывая, ходили, ну и, когда заполыхала Красная Охота и начались погромы, вольпы из Дома Тен-Таро к наместнику прорвались и защиты попросили. А в обмен предложили — ни много ни мало — все накопления всех, еще не разграбленных, вольповских домов. Дескать, когда беспорядки начались, все золото и драгоценности вольпами были вывезены в только им известное место и там спрятаны. Прикинул Родус, какая это куча золота и враз помочь согласился.

Порешили отдать вольпам Фалену и весь архипелаг прилегающий. Людей же оттуда выселить, чтобы ни у кого соблазна не возникло друг друга перебить. Да и людей-то там было — форт один только. На острове хоть и земля хорошая, и климат благодатный, но частенько на него чекалки набегали, так что сил у Империи целиком Фалену оборонять никогда и не было. А так — вроде как две проблемы с плеч долой — и вольп опальных пристроить и дырку в южной границе заткнуть без людских потерь. Да вот тут вольпы и ошиблись — стало им, видно, жалко накопленных богатств. И попросили они всего-то десять тысяч золотом из оных богатств с собой забрать, да не просто так, а в обмен на расположение старого кладбища эльков — был такой вид бестий, изначально довольно редкий, почти без помощи человека, остальными бестиями, наровно вычищенный.

Травоядные они были, может потому на них остальные бестии и ополчились. А для людей же эльки эти тем примечательны оказались, что их рога и некоторые кости — отличный поделочный материал, не хуже моржовой и слоновьей кости. С учетом того, что необработанную слоновую и моржовую кость с начала Смутного Века никто не видел, то неудивительно, что цена за пару хорошо сохранившихся рогов элька до сотни драхм доходит. Ну, Родус и согласился. Большая часть вольп на корабли грузиться принялась — под плотной охраной легионеров, которые не столько вольп караулили, сколько от людей их защищали. А меньшая часть — около полусотни, сотню легионеров себе в защиту попросив — в предгорья Альп отправилась. Тут Родус и подумал, что полусотня та идет свои десять тысяч из кубышки доставать. И решил, что вовсе нет теперь никакого смысла вольпам жизнь сохранять. В дикой спешке собрали нас тогда две кохорсы и отправили перед вольпами к Фалене. А форту приказ с нами передали — когда корабли вольп на внутренний рейд встанут, утопить их катапультами. Выплывших же — егерям добить. Вот только ошибся Родус. И то сказать — видимо, ни с кем из знающих он не советовался предварительно — это ж надо, что удумал: что вольпы сами на хвосте его к своим богатствам приведут! Да никогда б они такой глупости не совершили, а те десять тысяч оговоренные, скорее всего, как-то сами бы пропали при транспортировке их в казну Имперскую, и никто б никогда и не выяснил, как это произошло — такой обычно почерк у вольп бывал. Ну и в день, когда мы на Фалене Кицу стрелами утыкали, та полусотня на своих сопровождающих набросилась. Легионеры, даром что предупреждены были, и числом были вдвое, но всё равно всех зачистить не смогли — рыл тридцать последних свободных вольп утекли в леса, да там и сгинули без следа. С тех пор никто о диких вольпах не слышал. А к борделям их самки неслучайно прибились — они и раньше на передок слабы были, да и в части ублажения мужчин им равных еще поискать среди гетер.

Вот только если раньше они это для собственного развлечения, или интриги плетя (а чаще всего — и для того, и для другого одновременно) делали, то теперь некоторые предприимчивые люди, которые опыт общения с их самками уже имели и которым они живьем попались, решили — не пропадать же добру. О том, как эти твари себя вели в городах — нобилей с грязью мешая, а на остальной народ и вовсе, как на дерьмо смотря — многие помнили, и поначалу в бордели народ валом валил. Поглумиться над бывшими хозяйками жизни. Некоторых, говорят, и насмерть затрахали.

Гез сдавленно хрюкнул.

— Но это вряд ли, — продолжил я, — во-первых, любая вольпа сама кого хочешь до смерти затрахает. А во-вторых, не потерпели бы хозяева такого убытку — поначалу те бордели, которые вовремя подсуетились с вольпами, за неделю годовую выручку делали. Тут уж поневоле их беречь начнешь. А потом-то они уже повсюду расселились. В таком вот качестве.