Неожиданное везение,

или Погонщик Рокудзо, ставший первым кутилой в Ооцу

В рассказе сем повествуется о счастливых событиях, какие могут привидеться разве только во сне. А самыми счастливыми считаются сны, в которых видишь гору Фудзи.

До чего же хороша в рассветных лучах заснеженная вершина горы Хиэйдзан, которую недаром нарекли «Фудзи столицы». Однажды ранним утром погонщик Рокудзо из Ооцу, расставшись со своими товарищами, державшими путь в Фусими, поспешал по дороге, ведущей в столицу. Вез он в рыбную лавку на улице Нисики-кодзи вяленую кету и размышлял, как это ни странно, о непрочности всего мирского. «Вот ведь рыба, которую я везу, — думал он, — в свое время преспокойно плавала в воде…»

Так размышляя, Рокудзо добрался до Аватагути, откуда до столицы уже рукой подать. Время было раннее: колокол еще не пробил и шести, едва начинало светать. Вдруг слышит Рокудзо, к нему обращается какой-то человек, судя по выговору — столичный житель, только в потемках его не видно.

— Не довезешь ли меня до улицы Хаттё в Ооцу? — жалобно просит незнакомец. — Сам я не в силах больше ни шагу пройти.

— Вот бедолага! — воскликнул погонщик. — Ну что ж, садитесь на лошадь. — С этими словами он свалил поклажу на обочине дороги. Оставить поклажу вот так, без присмотра, можно лишь в век праведного правления!

Тут неожиданно налетел сильный ветер и стал срывать с лошади набрюшник с гербом в виде знака «сосна», вписанного в круг. Полил холодный дождь, и всадник так продрог, что не мог даже пошевелиться.

— Подойди ко мне, я должен тебе кое-что сказать, — слабым голосом позвал он Рокудзо.

«Ну вот, посочувствовал человеку, а теперь с ним хлопот не оберешься», — с досадой подумал погонщик, но отступать было поздно.

— Я смотрю, вы совсем приуныли, — сказал он незнакомцу. — Потерпите самую малость. У развилки есть чайная, подкрепитесь немного, и вам полегчает. Ну-ка, откройте рот. — Рокудзо набрал в пригоршню воды, стекающей со скалы, и дал незнакомцу напиться. Тот перевел дух и принялся рассказывать:

— Отец выгнал меня из дома, и я решил отправиться в Эдо, но не добрался туда. Придется мне, видно, здесь принять смерть. Кто мои родители, я говорить не стану, теперь это уже не важно. Прошу тебя, когда я умру, предай мое тело земле и отслужи заупокойную службу, чтобы душа моя поскорее достигла рая. В исподнем у меня зашита тысяча золотых. Дарю эти деньги тебе, но при одном условии: тратить их ты должен только на дзёро в квартале Сибая-мати. Это будут лучшие поминки по мне. — С этими словами незнакомец испустил дух.

Рокудзо собрался было похоронить умершего вблизи храма Сэкидэра в Ооцу, но тут из столицы примчался какой-то человек, в глубокой печали погрузил тело в паланкин и увез. Целых пять дней ждал Рокудзо, — думал, может, приедет еще кто-нибудь из столицы, а на седьмой день, поскольку никто так и не приехал, отправился в квартал Сибая-мати и принялся сорить деньгами. Он пригласил всех до единой дзёро, о которых много лет вожделенно мечтал, и предался разгулу, не разбирая, ночь на дворе или день. Поначалу, видя, как он роскошествует, люди дивились, откуда у погонщика столько денег, но вскоре всякие толки прекратились, и Рокудзо стал желанным гостем в веселом квартале.

Теперь Рокудзо уже не ходил лохматым, а делал себе прическу по последней моде, не пил сакэ из чайной чашки, как прежде, а только из чарки и вместо песен погонщиков распевал модные песенки, какие можно услышать только в домах любви. Он узнал обычаи веселого квартала и вскоре приобрел такой лоск, что дзёро Хёсаку в знак любви и вечной ему верности отрезала себе мизинец. Одним словом, Рокудзо стяжал себе славу покорителя сердец, равного которому не сыскать во всем Ооцу. От прежних его привычек погонщика не осталось и следа, более того, он сделался законодателем мод. Настолько хорошо изучил он достоинства и недостатки куртизанок из квартала Сибая-мати, что эти его познания легли в основу книги «Пожар в груди», которая своей известностью могла поспорить с книгой «Белая ворона», посвященной куртизанкам Симабары.

Стоило кому-нибудь в веселом квартале услышать новую забавную историю, как среди посетителей тотчас распространялся слух, будто сочинил ее сам господин Рокудзо.

Да, так уж повелось на свете: если у человека есть деньги, все считают его и остроумным, и изысканным. А уж в веселом квартале с деньгами и вовсе не мудрено прославиться. Хоть и старая это истина, а как не сказать: «Все в нашем мире решают деньги!»

 

Хитроумный замысел вдовы,

или Кутила, которому улыбнулось счастье

Тaковa уж доля некоторых отцов — прогонять из дому беспутных своих сыновей. В прежние времена юноши, вынужденные бежать из столицы, чаще всего находили себе пристанище в Тамбе, ныне же этот обычай устарел, и они, раз уж на то пошло, норовят оказаться не в какой-то глуши, а в Эдо, непременно в Эдо. Поначалу слоняются по городу, точно бродяги, но вскоре находят добрых людей — посредников по найму прислуги, готовых за них поручиться, и те помогают им обосноваться на новом месте.

Однако беспутных гуляк можно встретить не только в столице, их и в других городах хватает. Жил в Эдо некий горожанин, отчаянный кутила. Дни и ночи напролет предавался он разгулу с куртизанкой Кониси из веселого квартала в Санъя, за что был изгнан отцом из дому и лишен наследства. И вот решил он попытать счастья в столичном городе Киото. Там, неподалеку от Карасумы, у него отыскался приятель, который пристроил его к делу.

Кутила, однако, был не очень-то усерден в труде и привычек своих не менял, радея лишь о своей наружности да о том, чтобы и здесь, в столице, узнали о его мужских достоинствах. В хозяйстве он ничего не смыслил и вскоре обнищал.

Между тем, когда он еще только отправлялся из Эдо, мать послала за ним вдогонку слугу и велела передать сыну тридцать золотых, но не прошло и полугода, как он все их иссорил. Если прежде ему еще удавалось кое-как сводить концы с концами, то теперь он совсем приуныл. Ведь горечь нищеты вкусил он впервые.

В поисках заработка взялся он за нитку с иголкой, стал мастерить кисеты из промасленной старой бумаги и продавать их по восемнадцать медяков за сотню. Хорош заработок, нечего сказать!

Как ни уговаривал себя бывший кутила, что и эти гроши — все-таки ниточка, привязывающая его к жизни, столица ему вконец опостылела. Единственное, что оставалось мило, — это воспоминания о жизни в Эдо. Бывало, скучая в одиночестве ночами, он принимался подсчитывать, сколько отцовских денег промотал. Выходила громадная сумма — две тысячи семьсот золотых рё и девятнадцать каммэ серебром. «Какие добрые семена держал я в руках и как бестолково их разбросал! — горько сетовал он на самого себя. — Увы, теперь они никогда не дадут всходов».

Но, как известно, запоздалым раскаянием делу не поможешь. «О чем ты горюешь, прибрежная ива?» — поется в песне. Наверное, о том, что прошлое кануло в воду, что былого уже не воротишь…

Между тем по соседству с жилищем кутилы, с южной стороны, находилась винная лавка, ничуть не уступавшая известному в столице заведению под названием «Мандариновый цвет». Хозяин лавки умер совсем молодым, оттого, наверно, что жена его была редкой красавицей, как две капли воды схожей со знаменитой куртизанкой Нокадзэ, той самой, которую выкупил в свое время один богач из Нагасаки. Так вот после смерти мужа эта женщина осталась с двухлетней дочкой, о которой много пеклась, и хотя находилась она в самом расцвете молодости, строго себя блюла, вполне смирившись со своею вдовьей участью. Неудивительно, что в нашем беспутном мире слыла она зерцалом женской добродетели.

И вот однажды сия добродетельная вдовушка втайне от всех отправилась в храм Хонкокудзи и поведала тамошнему настоятелю, которого, кстати сказать, видела впервые в жизни, следующую историю.

— Слышала я, — начала она, — что в числе ваших прихожан есть некий торговец шнурками мотоюи из Эдо, который живет неподалеку отсюда, в Карасуме. Потому и осмелилась обратиться к вам с просьбой, в надежде, что вы сохраните все в тайне. Надобно вам сказать, что я вдовствую и потому совершенно чужда мирских соблазнов. И вот, представьте себе, этот торговец шлет мне одно за другим любовные письма. Все до единого я, разумеется, оставила без ответа, а вскоре и вовсе перестала думать о них. Но вот недавно этот человек, позабыв всякий стыд, снова прислал мне письмо. То, что он пишет, поистине ужасно. Послушайте!

«Я приставлю к ограде Вашего дома лестницу и тайком проберусь в сад в том месте, где посажен дуб. Как раз под дубом находится уборная; спрыгнув с ограды, я окажусь на ее крыше, а затем, зацепившись ногой за задвижку двери, спущусь в сад и направлюсь прямехонько к гостиной, так что не сочтите за труд приоткрыть чуточку ставни. Коли Вы поступите противно моей воле, убью и Вас и себя. Это я решил твердо».

Вот какое письмо прислал мне этот мужчина. Если об этом станет известно в округе, ему несдобровать. А уж про меня и говорить нечего — кто вступится за вдову? Поэтому сделайте милость, то, что услышали, сохраните в тайне. Мужчине же этому строго-настрого запретите писать мне. Так вы обоих нас спасете от неминуемой гибели. — Сказав это, женщина удалилась.

Священник немедля послал за торговцем, и когда тот явился, принялся ему выговаривать, при этом вид его не предвещал ничего доброго. Закончил священник так:

— Вспомните, при каких обстоятельствах вам пришлось покинуть Эдо. Натворите бед здесь — совсем будет худо, ведь в Киото у вас нет родственников, могущих прийти на помощь. Выбросьте же, пока не поздно, эту сумасбродную затею из головы!

При этих словах мужчина изменился в лице и воскликнул:

— Все это ложь от начала и до конца! Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Не жить больше на свете тому, кто возвел на меня напраслину!

Гневная тирада торговца, однако, нимало не смутила священника.

— У меня есть веское доказательство, что это не клевета. Ко мне сегодня приходила небезызвестная вам вдова и с глазу на глаз поведала о вашем коварном замысле. Ну что, теперь, надеюсь, вы не станете отпираться?

Торговец был повесой эдоской закваски, он живо смекнул: «Все это, видать, неспроста. Хоть у меня и в мыслях ничего подобного не было, вдовушка наговорила про меня небылиц не без умысла». Священнику же он ответил так:

— Вы правы. По молодости лет я наделал немало глупостей. Видно, и впрямь мне следует послушаться вашего совета и отказаться от этой затеи.

Оставив священника в совершенном удовольствии от такого поворота событий и взяв с него слово хранить дело в тайне, повеса помчался домой и стал с нетерпением ждать наступления темноты.

Когда приспело время, он влез на ограду в том месте, где указала вдова, и с мыслью: «Вот так ловко придумала!» — без труда проник в сад и затаился под деревом. Тут вдова взяла его за руку и повлекла в дом. «Уж не сон ли это?» — только и успел подумать повеса, как очутился рядом с женщиной в теплой постели, на мягкой подушке, укрытый двойным одеялом, от которого исходил аромат алоэ. Лежит он, а самого дрожь пробирает — и радостно ему, и боязно. Некоторое время он пребывал в растерянности, прикидывая, как лучше поступить, но потом рассудил, что раз у этой женщины нет мужа, то и опасаться особенно нечего. Тут он принялся удовольствовать вдову, которая целых три года хранила верность покойному супругу, да так, что потом ей пожалуй, было, что вспомнить.

Вдова просто голову потеряла и, презрев пересуды, без конца назначала свидания повесе, всякий раз припасая для него в рукаве звонкие дары, с которыми на этом свете не пропадешь. Так что вскоре наш купец сколотил себе состояние не из последних в столице и стал торговать шелком. Что же до вдовы, то со временем она ему прискучила, и он снова повадился в веселый квартал Симабара. Влюбился он без памяти в куртизанку по прозванью Самон, но вскоре у него появился соперник, небезызвестный в столице богач-меняла. Не прошло и полугода, как повеса растратил все деньги, которые получил от вдовы. Верно говорят, что любовная страсть губит людей. И впал наш кутила в состояние еще более жалкое, чем прежде.

Если кто хочет взглянуть на него, ступайте к мосту Бунгобаси, что в Фусими, и спросите монаха-отшельника. Он читает молитвы и заклинания в дни, когда ожидают восхода луны или любуются первыми лучами солнца, тем и кормится. А еще, говорят, он умеет предсказывать судьбу. Любопытно, какую судьбу нагадал он себе самому?

 

Пожилой кутила, сгоревший в огне любви

Что ни говорите, но смешон тот, кто делает вид, будто его с души воротит от дел любовных. С самой эры богов любовь есть высочайшее из доступных человеку наслаждений. Каким образом, вы думаете, появился на свет Конфуций или, скажем, Ванкю? Говорят, что Будда Шакьямуни изволил родиться из подмышки, только люди сейчас не особенно в это верят.

Да и как может быть иначе, если, кроме праведников, которые словно одержимые бьют в гонг да читают молитвы, существует немало монахов, от которых за версту несет скоромным!

Жил в столице сливовых цветов один человек. Вел в былые годы торговлю в Эдо и сумел сколотить большое состояние. Всю жизнь он только и делал, что следил за делениями на шкале весов, и никаких радостей не изведал. Так дожил он до восьмидесяти шести лет. Детей у него не было, так что пришлось ему взять в дом приемного сына, и теперь, на склоне лет, старик не находил себе покоя, оттого что рано или поздно все его деньги, из которых он и малой толики не потратил на развлечения, перейдут в чужие руки.

И вот старик этот занемог, да так сильно, что казалось, вот-вот наступит ему конец. Чем только его ни лечили, ничто не помогало, стар уж был чересчур, и в конце концов вместо лекарств ему стали давать понемногу рисового отвара в раковине моллюска.

Однажды, когда у постели больного собрались домочадцы и слуги, готовые выполнить любую его просьбу, старик открыл глаза и, точно в полусне, произнес:

— Огонь… Хочу видеть огонь…

«Не иначе как это конец», — решили слуги и, открыв дверцу домашней божницы, зажгли светильник.

— Вот он, свет рая, — сказали они старику. — Скоро душа ваша попадет в благословенный край.

— Да нет, — простонал старик, — не о святом огне я толкую. Об огнях, которые зажигают ночью. На них хочу напоследок взглянуть…

Удивились слуги. Кто-то спросил:

— Вы имеете в виду те огни, что зажигают над уличными ларьками во время десятинощных служб?

— Нет. Огни в квартале Симмати, — ответил умирающий и, подозвав к себе приемного сына, сказал: — Одно удручает меня перед смертью, что я ни разу в жизни не видел дзёро. Сведи меня с какой-нибудь дзёро, чтобы у меня осталась память об этом мире. Тогда я умру спокойно.

Сын отправился в дом свиданий и потихоньку рассказал о желании старика.

— Ну что же, — ответили ему, — любой человек может купить дзёро за деньги, так что не стесняйтесь, привозите вашего отца.

Сын усадил старика в паланкин и бережно доставил в Симмати. В доме свиданий к старику тотчас же вышли таю. Когда принесли сакэ и закуски, он оживился и сказал:

— Пусть эти красавицы неотлучно находятся при мне тридцать дней. Буду выздоравливать здесь. — С этими словами — и кто только его научил? — старик вынул из-за пазухи то, чего люди жаждут больше всего на свете, и дал каждой женщине по пять или по шесть золотых.

Столь щедро вознагражденные, таю обрадовались и воскликнули:

— О, пожилой господин решил оставить по себе добрую память! — С тех пор в доме свиданий его называли не иначе как «щедрым пожилым господином».

Спустя четыре-пять дней старик настолько разошелся, что пожелал возлечь на ложе с одной из таю. Нельзя сказать, что женщина очень этому обрадовалась, но возражать не стала и скрепя сердце согласилась. Увы! — как ни старался старик, достичь цели не смог. Тогда он опечалился, заплакал и говорит:

— Будь я лет на тридцать моложе, не отступил бы с позором. Может, есть где-то в лавке поблизости лекарство от старости, за одну пилюлю я готов заплатить тысячу каммэ.

Жаль старика, но как тут было не подумать, что всему на свете есть свой срок. Развлекаться в веселых кварталах следует до сорока лет, заводить тяжбы — до пятидесяти. А потом остается лишь помышлять о загробном блаженстве.

— Вот пожить бы мне еще хоть два-три года, — говорил между тем старик, — встретить здесь Новый год и праздник Бон, поглядеть на знаменитые здешние пляски!

— Правильно! — рассмеялись таю. — Захватите их с собой на память, когда соберетесь отойти в мир иной!

— А что, — откликнулся старик, — пожалуй, я останусь здесь до своего смертного часа. А когда помру, прямо отсюда и отправлюсь на тот свет. Вот уж будет что вспомнить о бренном мире! — С этими словами он попросил куртизанку, которая была ему особенно мила, приготовить лекарственный отвар, и хотя чашечка этого отвара обошлась не меньше чем в шестнадцать моммэ серебром, старик не унывал: даже болеть в веселом квартале было для него ни с чем не сравнимым удовольствием. Обходились с ним на редкость любезно и предупредительно, — ведь за каждый день, проведенный здесь, он щедро платил.

Однако всякий человек смертен, и через некоторое время старик скончался. Хотя дело давно уже к этому шло, куртизанки сильно горевали и даже искренне оплакивали старика. В тот же день тело его предали огню в Дотомбори, а наутро даже пыли и пепла от него не осталось, к вечеру же и говорить о нем перестали.