Вступление

В последние три-четыре года я увлекся написанием небольших повестей о Шерлоке Холмсе и докторе Уотсоне, и особенно мне нравится изображать этих героев в преклонных годах. Темы могут быть самые разные, от жизнерадостных рождественских историй в духе Викторианской и Эдвардианской эпох до таких, где один или оба этих достойных джентльмена умирают.

Мне было любопытно взглянуть на этих героев в зрелом возрасте, когда позади осталась целая жизнь, годы и годы совместных приключений и дружбы. Изменились ли они с годами? А если да, то как? Смягчились ли душой?

Наибольшее удовольствие мне доставляет сочинение диалогов между Холмсом и Уотсоном. Я стараюсь как можно точнее воспроизвести ритм и темп речи, которой наделил своих персонажей Конан Дойл. И однажды мне в голову пришла идея написать повесть о Холмсе и Уотсоне, которая будет состоять из одного только диалога.

Я вас предупредил!

В рассказе «Его прощальный поклон», действие которого происходит в 1914 году, Холмс обращается к Уотсону с просьбой: «Давайте постоим вон там на террасе. Может, это последняя спокойная беседа, которой нам с вами суждено насладиться». Вскоре после этого Холмс провозглашает: Уотсон – единственное, что не меняется «в этот переменчивый век». А перемены происходили разительные. Ужасы Великой войны смели последнее эдвардианское лето. Безмятежные дни никогда уже не вернутся.

И вот мы видим наших героев снова, только пятнадцатью годами позже, и ту террасу сменила тишина больничной палаты, неподвижная ночь. Рассвет уже недалек, времени почти не остается, но его еще достаточно для «последней спокойной беседы».

 

Конец

1929 год. Маленькая больница где-то в Дорсете. По тускло освещенному коридору попадаем в палату. Ночь, за окном стоит непроницаемая тьма. В самой палате приглушенный свет позволяет увидеть, что на кровати лежит человек. Трубочки, провода и прочие приспособления, которые ассоциируются у нас с поддержанием угасающей жизни, удалены. Мужчина, ибо это мужчина, вытянулся во весь рост и лежит неподвижно. Неподвижно, но не молча…

– Холмс!

– Да, Уотсон, я здесь.

– Простите, должно быть, я опять вздремнул. Ничего не могу с собой поделать. Но так хорошо снова видеть вас.

– Если вам требуется поспать, то не противьтесь природе, поспите.

– Это и вправду вы, Холмс? Здесь так темно, что я подумал…

– Да, друг мой, это я. Ночь еще не закончилась, и освещение здесь не соответствует времени суток, но его вполне достаточно для нас с вами.

– Этот неяркий свет напоминает мне о самой первой нашей встрече в больничной лаборатории. Там тоже было темновато, но это не помешало вам сделать потрясающие заключения обо мне.

– А, да, то был первый из тех трюков, что я любил разыгрывать перед вами. Однако готов спорить, ваше удивление отчасти бывало наигранным.

– Может, позднее я и научился разгадывать ваши уловки, Холмс, но поначалу мое недоумение было вполне искренним. Знаете, я часто думаю: не сама ли судьба свела нас в тот день?

– Как вам известно, я не из тех, кто верит в судьбу. Я держусь того мнения, что это мы создаем события, а не события создают нас. Определенно нас свел счастливый случай, и в самое подходящее время. По правде говоря, я испытывал такой недостаток в деньгах, что согласен был на любого соседа, лишь бы снизить квартирную плату, но тогда бы я остался без верного хроникера.

– Должен признаться, вначале я отнесся к вам настороженно. Стэмфорд, который нас познакомил, считал вас, мягко говоря, немного эксцентричным, и я тоже – пока не понял, чем вы зарабатываете на жизнь.

– Да уж, моя скрытность и все эти таинственные гости не упрощали дела.

– Меня крайне озадачивали и ваши посетители, и странные манеры. Я даже придумал им несколько объяснений, но все мои дедуктивные построения были ошибочны. И такое случалось со мной еще не раз.

– Не судите себя слишком строго. Вы всегда были склонны превозносить мои способности в ущерб собственным талантам. А я слишком часто был с вами нетерпелив. Таков уж мой характер. Я никак не хотел вас обидеть, не хотел принижать значение вашей дружбы и поддержки. Но скажите мне, Уотсон: вы бы повторили все снова, если бы представился шанс?

– Несомненно. Я никогда не сожалел о том, что связал свою судьбу с вашей. Моя жизнь обогатилась во многих смыслах. Я убежден, что никогда бы не встретил мою дорогую Мэри, если бы не одно из наших расследований – хотя слово «наших» я использую здесь не без колебаний.

– И напрасно, Уотсон. Я остро ощущал ваше отсутствие, когда вы не могли меня сопровождать. В частности, когда вас захватило семейное блаженство.

– Кажется, Холмс, вы до сих пор не простили мне счастья, которое я познал в супружестве. Может, вы были бы снисходительнее, доведись вам испытать любовь самому.

– Я познал любовь, Уотсон. Не ту романтическую склонность сердца, под чары которой подпадали вы, но чувство столь же сильное и непреодолимое.

– Может, просветите меня, коли уж нам довелось увидеться на исходе нашего земного пути? Большая часть вашей жизни по-прежнему скрыта для меня.

– Я подумаю над этим. Да, у меня было много секретов от вас, многие стороны своей жизни я вам не раскрыл, но таков уж я есть. Моя скрытность уходит корнями в детство, о котором вам также почти ничего неизвестно. И это она привела меня из тех лет к сегодняшнему дню. Но поверьте мне, Уотсон, вам лучше всех других, включая Майкрофта, известен «настоящий» Шерлок Холмс.

– Я польщен, мой друг. Это честь. Невероятно, но я помню все наши приключения до последней детали. Я с наслаждением перебираю эти воспоминания. А между тем недавние события словно подернуты туманом, который мой мозг бессилен развеять. Боюсь, разум покидает меня. Я больше не властен над собственной жизнью. Эта мысль пугает меня, хотя я всегда считал себя храбрым.

– Вы храбрый человек. За всю свою жизнь я не встречал никого храбрее. А этот ваш страх вызван неизвестностью. Вот если перед вами поставить злодея с дубиной, всякие сомнения относительно вашей отваги отпадут тотчас же. Но теперь вы столкнулись с противником, о котором не знаете ничего. Любой на вашем месте растерялся бы. Послушайте, Уотсон, если хотите поспать, не стесняйтесь, спите. Я буду здесь, когда вы проснетесь.

– Признаюсь, я утомлен, и все равно мне хочется поговорить с вами, тем более что вы проделали такой долгий путь, чтобы увидеться со мною.

– Вы уверены, что в состоянии вести беседу?

– Уверен.

– Старый добрый Уотсон. Даже спустя столько лет вы продолжаете игру. Вы обладаете множеством качеств, которые меня восхищают, и в особенности терпением.

– Терпением? Вот уж не сказал бы. По этой части вы мне дадите фору. Только вспомните, сколько терпения вы обнаруживали, когда ставили свои химические опыты или разгадывали шифры. Вот что я называю терпением. Хотя если вспомнить погони… Тут вы становились самым нетерпеливым человеком на свете.

– Допустим. Но я говорил о другом терпении. Если хотите, о вашей терпимости ко мне. А вот я не могу похвастаться тем же. Наверняка я был ужасным соседом, не раз приводил вас в отчаяние своими выходками.

– Порой мне хотелось вас придушить, Холмс. И я сделал бы это с улыбкой. Взять хотя бы одно ваше обыкновение палить в стену. Мало кого приведет в восторг такая милая привычка. Да и наша квартирная хозяйка, святая женщина, порядком натерпелась от вас. Славная миссис Хадсон… Жаль, что я не смог присутствовать на ее похоронах. Увы, тело подводит меня.

– Она бы это поняла, мой дорогой друг. Душой вы были там. Мне выпала честь попрощаться с ней за нас обоих.

– Да, если кто и приходил от вас в отчаяние, так это миссис Хадсон. Все эти малоприятные посетители. Визиты в неурочное время. Бесконечный поток странных личностей, которым ей приходилось открывать дверь. Кулачные бои, угрозы оружием, стрельба в комнате и клубы табачного дыма в ее уютной гостиной. Чудо, что нам обоим не указали на дверь. Ведь миссис Хадсон могла бы сдать комнаты двум смирным школьным учителям и жить спокойно.

– Все это верно, но я подозреваю, что она очень быстро к нам привязалась, несмотря на все наши странности. Между нами было невысказанное уважение.

– Наши странности, Холмс? Ведь это вы порой вели себя с ней просто возмутительно.

– Вынужден с вами согласиться. Нередко я мыслил и действовал слишком опрометчиво. Оглядываясь назад, я признаю это безоговорочно. Возможно, это главный мой недостаток, с которым мне не справиться. Как знать… Признаю, что причинял боль и вам, Уотсон.

– Знаете, Холмс, порой у меня возникало ощущение, что вы меня используете. Иногда, по правде сказать, вы обращались со мной не слишком красиво. Когда в девяносто четвертом вы «воскресли из мертвых», моя бесконечная радость существенно умерялась чувством, что вы меня позабыли. Даже сейчас я негодую при мысли, что целых три года вы жили как заблагорассудится, путешествовали по миру, оставляя меня в убеждении, будто вы мертвы. Можете представить себе мои чувства? Но наша дружба пережила и это.

– Эх, Уотсон, если бы я действительно был тем «великим умом», каким вы меня изображали, непременно задумался бы об этом и повел себя как подобает настоящему другу. Увы, я был крайне слаб и эгоистичен. Хотя я много раз порывался послать вам весточку, подать знак, что я еще жив, но всегда удерживался в последний момент.

– Вы тогда сказали, что я мог совершить какой-нибудь промах, что притворство не входит в число моих талантов. И то и другое оскорбительно в отношении человека, который всегда выказывал вам величайшую преданность и уважение. Какой такой неверный шаг я мог, по-вашему, совершить? Дать объявление во все газеты о том, что вы живы? Выскочить на Бейкер-стрит и вопить от счастья? Знаю, сейчас не время и не место для упреков, но вам следовало больше мне доверять.

– Вы правы, Уотсон. Я должен был довериться тем вашим качествам, которыми восхищался. Все эти годы я корил себя за то, что не сделал этого.

– Оставим в прошлом прошлые обиды, Холмс. Простите, что разбередил старую рану.

– Вам не за что просить прощения. Это я должен извиниться.

– Ладно, оставим все эти огорчительные моменты, ведь было и много приятного.

– Значит, никаких сожалений, Уотсон?

– Скажем так – мало. Знакомство с вами подарило мне Мэри, как я уже говорил. Оно принесло мне радость и цель жизни. И литературную известность – столь же неожиданную, сколь и полезную для нас обоих.

– О да, ваши книги!

– Повторю то, что говорил раньше: вопреки отдельным вашим критическим высказываниям относительно моих писаний я уверен, что сумел воздать вам должное.

– Не думаю, что вы принимали близко к сердцу мое брюзжание. Если бы оно вас задевало, вы бы не навязывали доверчивой публике с таким усердием жуткие повествования, к которым у нее развился неутолимый аппетит. Ну-ну, Уотсон! Я шучу, конечно же. Со временем я осознал, сколько мастерства вы вкладываете в свои литературные опыты. Я ведь и сам пробовал писать, знаете ли!

– Как жаль, что у меня нет уже ни сил, ни времени, чтобы представить публике новые расследования. Вместо этого ей приходится довольствоваться разжигающими любопытство намеками. Кто знает, возможно, мои неопубликованные записки беллетризуют другие писатели, и даже талантливее меня?

– Боже упаси, Уотсон! Я уже видел, как мою персону воплощают на сцене и в кинематографе, и с меня довольно, уверяю вас! Вся эта слава и шумиха меня утомляют.

– И все-таки, Холмс, я делаю вывод, что вам льстит внимание публики. Вы весьма восприимчивы к лести, что входит в противоречие с другими чертами вашего характера.

– Хм, должен признаться, во всем этом есть нечто приятное, Уотсон. Ваше наблюдение точно, но вы всегда были проницательнее, чем готовы признать. Я уже отмечал, что, восхваляя мои скромные возможности, вы обходили молчанием собственные задатки. Да, порой я заявлял обратное, но на самом деле всегда ценил ваш острый природный ум и помощь в делах, над которыми мы работали сообща.

– Рад слышать это из ваших уст, Холмс… после стольких лет!

– Намек! Это явный намек, Уотсон! Но у вас усталый вид, мой друг. Я утомил вас?

– Немного. Вы не будете возражать, если я вздремну несколько минут?

– Разумеется, не буду. Не забывайте, я знаком с вашими привычками.

– Вы будете здесь, когда я проснусь?

– Да, Уотсон, я буду здесь. Отдыхайте.

Интерлюдия

– Сестра Харрисон, что за смешки? Вы в больнице, а не на вечеринке.

– Прошу прощения, старшая сестра. Просто Люси рассказывала мне о мистере Трэверсе и о том, как она стала обтирать его губкой…

– Достаточно! Сестра Поллетт, вы добьетесь успеха в жизни, только если будете уделять внимание своей работе, а не сплетням и упражнениям в юморе низшего сорта.

– Да, старшая сестра. Простите, старшая сестра.

– Итак, в вашем отделении все спокойно и все в порядке, сестра Харрисон?

– Да, старшая сестра.

– А в вашем, сестра Поллетт?

– Да, хотя доктор Уотсон опять разговаривает во сне, без остановки на этот раз, все болтает и болтает.

– Спасибо, девочки, идите занимайтесь своими обязанностями… и больше не хихикайте, как гиены!

– Да, старшая сестра.

– Вечно у меня из-за тебя неприятности, Люси!

– Это же ты хихикала, а не я. Ну ладно, слушай дальше…

– Ага, вы проснулись!

– Простите, Холмс, я, по-видимому, дьявольски устал.

– Если вам нужно поспать, то пусть вас не смущает мое присутствие, спите, Уотсон.

– Я заставляю себя бодрствовать, Холмс. Этот неожиданный визит и наш разговор меня взбодрили, хотя как врач я понимаю, что это ненадолго.

– Значит, мой визит удался, ибо этого самого я и добивался. Скажите, друг мой, когда вы вспоминаете наш многолетний союз, какие случаи кажутся вам самыми интересными или имеют для вас особое значение?

– Мои мысли сразу обращаются к ужасному делу о гигантской крысе с Суматры.

– Вижу, чувство юмора вас не покинуло. Вы прекрасно знаете, что такого дела мы никогда не расследовали. Сами же выдумали его, заставив преданных читателей мучиться в догадках. И, смею добавить, эта выдумка была не единственной!

– Но ведь сработало. Сколько раз у меня допытывались, что это за дело такое. Какие круглые суммы предлагали, лишь бы я изложил его на бумаге. Пожалуй, стоило принять предложение и состряпать историю под стать заголовку.

– Ну, вы-то слишком честны, чтобы поступить таким образом. Однако я предвижу, что найдется немало охотников подхватить выпавшее из ваших рук перо и осчастливить публику, которая становится все неразборчивей. Меня бы это не удивило.

– В ваших словах есть доля истины, Холмс. Сдается мне, скоро и мы с вами сделаемся литературными персонажами.

– Боюсь, это уже случилось. Но мы знаем, на кого возложить вину за это, не так ли? Однако вы оставили мой вопрос без ответа.

– Да, среди множества дорогих мне воспоминаний есть расследования, к которым я мысленно обращаюсь с особым удовольствием.

– Между тем как другие случаи в той или иной степени повторяют друг друга? В конце концов, ничто не ново под луной. Колесо повернется, и мы увидим все ту же спицу. Но в известном смысле все дела были уникальными.

– И какой диапазон! От фарса до трагедии. И даже ужасов. Я не боязлив по природе, но мне было не по себе на болоте, где рыскала собака Баскервилей. Впрочем, мне трудно судить о том деле беспристрастно. Мешает гордость, которую я испытывал, когда вы сочли возможным послать меня на место событий в роли наблюдателя и детектива. Даже когда я узнал, что сами вы находились неподалеку, это ничуть ее не умерило.

– И вы отлично справились с поручением. Хотя дело на поверку оказалось не слишком сложным. Старая как мир история о жадности и мести. Расследование не потребовало больших умственных усилий. И меня удивляет, что о нем трубят по всему миру как об одном из моих величайших триумфов. Все дело в силе письменного слова, я полагаю. Вашего слова, Уотсон.

– Я более чем доволен той повестью. Мне пришлось немало потрудиться, воссоздавая атмосферу, фон, которые делают необыкновенно живучими подобные предания. Гибельные топи, искореженные ветром деревья, потаенные долины, древние поселения времен неолита. Повесть была недурно принята критикой.

– Ну, если считать достоинствами приукрашивание и сенсационность, то да, повесть получилась превосходной.

– Вы верны себе, Холмс. Хотя бы одна моя книга заслужила ваше одобрение?

– Все они – в той или иной степени. Однако, с моей точки зрения, сыск как наука остается за рамками ваших хроник. Оттого-то, боюсь, мои умозаключения многим вашим читателям представлялись неожиданными, а сам я выглядел в их глазах каким-то чародеем.

– Именно такое мнение сложилось у меня, когда я наблюдал за вами в первые дни нашего соседства. Нередко мне случалось думать, что в ушедшие, менее просвещенные века вас сожгли бы на костре, такова была глубина ваших молниеносных суждений. Конечно, с течением времени я научился следить за ходом ваших мыслей и даже сам порой применял дедуктивный метод.

– О да, припоминаю. Правда, частенько попадали пальцем в небо. Однако будем справедливы, не всегда… Вы проявляли задатки недурного детектива, Уотсон.

– Еще раз спасибо. По-моему, я высказал несколько остроумных догадок относительно шляпы мистера Генри Бейкера, и, если помните, на это мне потребовалось всего несколько секунд, тогда как вы долго изучали его котелок.

– Ах да! Та оригинальная проблема, которую подбросил нам случай. Дело о пропавшем голубом карбункуле графини Моркар. Оно определенно скрасило нам Рождество. Мы нашли камень, добились того, что ложно обвиненный лудильщик Джон Хорнер был выпущен из-под стражи, а посыльный Питерсон получил вознаграждение в пятьсот фунтов.

– Я думал, графиня предложила награду в тысячу фунтов тому, кто вернет драгоценность.

– Наверное. Я забыл точную сумму.

– Не лицемерьте, Холмс. Вы никогда ничего не забываете. Подозреваю, что остальные пятьсот фунтов вы положили себе в карман. Я никогда не верил вашим заявлениям, будто вы практикуете свое искусство исключительно ради искусства.

– Человек должен на что-то жить. Мы оба в этом нуждались. Вы же не станете отрицать, что и сами кое-что заработали в результате нашей совместной деятельности. Кроме того, я помог вам с приобретением врачебной практики и квартиры на улице Королевы Анны.

– За что я вам безгранично благодарен, будьте уверены. А как быть с вашим заявлением герцогу Холдернессу, будто вы человек небогатый?

– Я оказал герцогу услугу, и он заплатил мне, как заплатил бы любому другому услужившему ему человеку. И потом, я действительно был беден – в сравнении с герцогом.

– Во всяком случае, вы покончили с бедностью после того, как он отвалил вам огромную сумму. Я не осуждаю вас, Холмс. Я тоже получил вознаграждение, денежное и моральное. Герцог был достойным клиентом.

– Уж вам-то, Уотсон, должно быть известно, что я не прельщался высоким гонораром при выборе дел. Значение имело только одно: достаточно ли оригинален и драматичен случай, чтобы зажечь мое воображение и применить мастерство. За подобные дела я с удовольствием брался, даже если их предлагал бедный клиент. Расходы я погашал за счет более состоятельных искателей наших услуг.

– Истинная правда, мой друг.

– Да, но я припоминаю, как однажды, когда я развил перед вами изложенную выше идею, вы назвали меня своенравным. Своенравным! Меня? Я бы принял эпитет «непрактичный», но не «своенравный». Всегда считал эту черту характера женской, слабому полу она более свойственна, чем мужчинам.

– Слово было выбрано верно. Между прочим, Холмс, вы нередко демонстрировали женские черты, уж можете мне поверить. Ведь вы сами сказали, что я знаю вас лучше, чем кто-либо другой, включая вашего брата Майкрофта! Кстати, как он поживает?

– Наконец-то вышел в отставку. Хотя недавно говорил мне, что правительство время от времени обращается к нему за помощью, когда нужно негласно разрешить сложную дипломатическую проблему.

– Значит, он по-прежнему живет в Лондоне?

– Да. Ни преклонный возраст, ни отставка ни в коей мере не повлияли на его образ жизни. Он по-прежнему курсирует между Уайтхоллом, клубом «Диоген» и квартирой на Пэлл-Мэлл. Майкрофт не любит перемен.

– Он такой с детства?

– До некоторой степени. Семь лет разницы между нами мешают мне утверждать это с уверенностью. Нельзя сказать, что мы вместе росли или проводили много времени. Только когда я стал подростком, а Майкрофт разменял третий десяток, у нас появились общие интересы, вернее, интересы, навязанные нам обстоятельствами. Майкрофт был очень близок с отцом, человеком довольно узкого кругозора. И они вдвоем объединились против меня, будто им претил сам тот факт, что я их родственник. Будто я случайно затесался в их семью.

– Как относилась к этому ваша мать?

– Между мной и матерью существовала особая связь. Это помогало нам дистанцироваться от выходок остальной части семейства. Моя мать, Уотсон, была прекрасной женщиной, волею судеб связанной с деспотичным мужчиной. Если бы Майкрофт в придачу к интеллекту обладал энергией, то стал бы точной копией отца. Я же изо всех сил держался за мать, а она – за меня.

– Она никогда не думала о том, чтобы уйти от вашего отца?

– Это представлялось ей невозможным. Она слишком высоко ценила семейные устои. И хотя наша семья была далека от идеала, она и мысли не допускала, что может поступиться долгом жены и матери. Отец же, напротив, не чувствовал никакой ответственности.

– Для вас это, надо думать, были нелегкие годы, Холмс.

– Я с тревогой ждал отъезда Майкрофта в Оксфорд. Переменится ли ко мне отец? Я считал это маловероятным и оказался прав. Не отдохнуть ли вам, Уотсон?

– Может, минут пять. Всего пять минут, если позволите.

– Конечно, мой друг, я знаю, как нужен бывает отдых.

Интерлюдия

– Люси, не знаешь, где сейчас наша мегера?

– У себя в комнатке, ведьма старая!

– Давай передохнем тогда. Как там твой мистер Трэверс? Хорошо себя ведет?

– Он на самом деле очень милый, и нельзя ставить ему в вину попытки приударить за мной, ведь я страсть какая хорошенькая.

– Люси Поллетт! Как не стыдно быть такой тщеславной! Он и со мной пытался заигрывать, между прочим, но потом заметил кольцо у меня на пальце.

– Нет, Полли, он заметил не твое кольцо, а меня! Ты сама знаешь, что это так. Я притягиваю мужчин как магнит.

– Должно быть, они сразу отличают распущенных девиц.

– Это все зависть, Полли, обычная зависть. Если ты привязана к своему мужу-старику, это совсем не значит, будто и другим нельзя получить от жизни капельку удовольствия.

– Да, всем известно, Люси, какие удовольствия ты получаешь!

– Я только что заглядывала к доктору Уотсону. Подумать только, как печально: все, что ему осталось, это говорить вслух с самим собой. Да он и говорит как-то странно, как будто не сам с собой, а с кем-то, кто сидит у него в голове.

– Ты уверена, что там не засиделся посетитель, Люси? Если ты проворонила кого-то, ведьма устроит тебе хорошую взбучку!

– Да нет там никого. В этих палатах и мыши негде спрятаться. Бедный доктор Уотсон. За два последних месяца его никто не навестил, представляешь, Полли!

– Ну хватит уже, Люси. Перестань хныкать и поставь чайник. Выпьем горяченького!

– Разве это не твоя работа?

– Моя?

– «Полли, чайник наливай! Полли, чайник наливай…»

– Ой, как смешно… и между прочим, тебе медведь на ухо наступил.

– Который час, Холмс?

– Можно сказать, что сейчас очень поздно или очень рано. Но на самом деле время не имеет значения.

– Я позабыл, о чем мы говорили перед тем, как меня сморил сон. Кажется, мой мозг превратился в вату. Постойте-ка, речь шла о каком-то старом деле?

– Вообще-то мы обсуждали… да, вы правы, Уотсон, мы говорили о старом деле.

– Отчего у меня такое впечатление, будто вы стремитесь угодить мне? Ну ладно… Нам с вами не раз приходилось сталкиваться с опасностями. Какие-то были более осязаемы, чем другие. Какие-то – более гибельны. Например, болотная гадюка, смертельный подарок доктора Ройлотта своим падчерицам.

– Немало нервов мы потратили, ожидая появления той змеи в темной спальне мисс Стоунер.

– Вы-то, по крайней мере, догадывались, чего ожидать. Я же пребывал во мраке – и буквально, и фигурально.

– Я не считал, что нам угрожает реальная опасность, если действовать быстро и решительно.

– Именно так вы и поступили, прогнав смерть к тому, кто выпустил ее на волю.

– Как я не раз говорил – в том числе и над телом Ройлотта, – поднявший меч от меча и погибнет, и тот, кто роет другому яму, сам в нее попадет.

– И все-таки, Холмс, он умер ужасной смертью.

– То была заслуженная кара. Ройлотт без сожалений уготовил подобную судьбу своим жертвам. А они, между прочим, находились под его опекой и имели право рассчитывать на защиту и заботу отчима. И потому я снова повторю, что смерть доктора Гримсби Ройлотта не отяготит моей совести.

– Жизнь за жизнь, Холмс? Вроде бы все справедливо, но на мою совесть это дело легло тяжким бременем. А что скажете по поводу Чарльза Огастеса Милвертона?

– О, еще один негодяй. Ни один другой преступник – ни до, ни после – не внушал мне такого отвращения. Мерзкая личность. Он обрекал на несчастье тех, чей кошелек желал опустошить. А если денег не получал, не задумываясь рушил репутации, семьи – и делал это с наслаждением. Нет, я не чувствую вины за то, что позволил его убийце остаться безнаказанным. Не стоит жалеть о том, что правосудие свершилось над низким человеком, пусть и в драматичной манере.

– Так-то оно так, Холмс, и все же мы могли бы, что называется, спасти его для тюрьмы, чтобы он понес наказание по закону.

– Да? А вы подумали, чем это обернулось бы для покончившей с ним благородной дамы? Все, что осталось от ее жизни, было бы окончательно разрушено. Она и так настрадалась безмерно. Нет, ее пуля была справедливым наказанием для Милвертона.

– А помните, как следующим утром в нашей гостиной появился Лестрейд и вы с таким холодным видом отказались ему помочь? А ведь располагай инспектор более точными описаниями двух мужчин, убежавших из дома вымогателя, мы вполне могли сами оказаться за решеткой. Хемпстедская пустошь тогда показалась мне бесконечной.

– Уверен, что именно такое впечатление сложилось у читателей ваших записок. Вот только дистанция была несколько вами преувеличена, мой друг.

– Литератор имеет право на некоторые вольности, Холмс. Читатели ждут от меня определенного слога, ритма…

– …и неточностей в описании деталей!

– Пусть так. Но случалось, что я вынужден был кое-что изменять, кое о чем умалчивать. Править даты, прятать реальные лица под псевдонимами, избегать указаний на известные события. Порой мне казалось, что я недостаточно строго следую этой политике. Проницательный читатель…

– Если такой существует.

– Проницательный читатель мог бы из последовательности событий вывести для себя подлинные имена персон, вовлеченных в то или иное дело.

– А если не этот мифический проницательный читатель, то кто-нибудь из действующих лиц.

– Что ж, приходилось идти на такой риск, чтобы точнее рассказать о ваших расследованиях. А иначе я мог бы с тем же успехом писать художественную литературу.

– Иногда вы были очень близки к этому, Уотсон!

– Я считаю это комплиментом моим литературным способностям, Холмс.

– Вы же отлично понимаете, что я совсем другое имел в виду. Но могу сделать и комплимент, вы его заслуживаете.

– Интересно, что бы мы увидели, если бы могли перенестись вперед во времени на восемьдесят или сто лет. Какими нас будут помнить? И вспомнят ли вообще?

– Об этом я даже думать боюсь, учитывая нынешние наши сценические и экранные образы. Возможно, мы останемся только в сухих трудах историков, описывающих преступления Викторианской и Эдвардианской эпох. Все может вообще свестись к одной сноске. Сто лет – слишком долгий срок, чтобы оставаться в памяти людей, какими бы ни были твои достижения, особенно если достижения эти были скромны. Может статься, что нас, как вы и предположили, посчитают литературными персонажами, а не реальными людьми.

– Согласен. Я, к примеру, уже некоторое время с трудом вспоминаю даты, места и людей, с которыми мы имели дело относительно недавно. Однако, невзирая на туман, окутавший мой мозг, я чувствую, что прямо сейчас воспоминания возвращаются ко мне с необыкновенной четкостью. Тени тех, кто давно ушел, проносятся перед мысленным взором, роятся вокруг меня, толкаются, чтобы занять место получше. Я вижу Джабеза Уилсона с его огненно-рыжими волосами. Он улыбается мне. Всегда был жизнерадостным, что бы с ним ни случалось.

– А! Еще одно дело. Подобно истории с голубым карбункулом, оно началось с фарса, а потом переросло в нечто более мрачное и зловещее. Вот вам один из парадоксов жизни: элементарные на первый взгляд вещи нередко оказываются хитрыми головоломками. Мы часто с этим сталкивались, не так ли, Уотсон?

– Ну да. В эту категорию определенно попадает случай в поместье «Медные буки». Когда к нам обратилась мисс Вайолет Хантер, вы решили, будто пали ниже некуда, если уж они барышни советуются с вами, наниматься ли им в гувернантки.

– По-моему, я тогда назвал себя агентом по розыску утерянных карандашей и наставником молодых леди из пансиона для благородных девиц.

– И тем не менее вы переменили свой взгляд на дело после знакомства с мисс Хантер. Она произвела на вас самое благоприятное впечатление. Вы вели себя с ней крайне любезно, и я уверен, она была столь же очарована вами, как и вы ею.

– Она была клиенткой, и я постарался расположить ее к себе. Мое внимание служило лишь сигналом, что я с нетерпением жду ее рассказа. Уотсон, вы неисправимы: всегда и во всем видите романтику, поскольку сами безнадежный романтик. Но не воображайте, будто романтическая жилка вдруг проявится и во мне.

– Признаюсь, я был сильно разочарован, что вы потеряли всякий интерес к мисс Хантер, как только она перестала быть центром занимающей вас проблемы.

– Я помню это ваше высказывание, как и то, что вы навязали свои надежды, а значит, и свое разочарование читателям.

– Как бы мне хотелось, чтобы и вы познали блаженство, которое я узнал в счастливом браке! Ничто другое в жизни не доставляло мне столько радости.

– Я нахожу удовлетворение в работе и бываю счастлив, когда мне удается распутать замысловатый клубок тайн. Вам семейная жизнь пошла на пользу. Я первый с этим соглашусь. Но я совсем другое дело.

– Как и ваш брат! Ну не странно ли?

– Ничего странного. Мы оба наблюдали изнутри неудачный брак. Пусть мы смотрели с противоположных точек, распад, происходивший на наших глазах, был очевиден обоим. Я не говорю, что это единственная причина, по которой мы избегали супружества и никогда не завязывали близких отношений, но, несомненно, она очень весома.

– Мне повезло больше. Брак моих родителей оказался чрезвычайно удачным, а мы с братом Генри всегда были ближайшими друзьями и все время проводили в совместных играх. Родители не делали между нами различий, и мы нередко всей семьей гуляли по сельским дорогам, на рассвете собирали на вересковой пустоши за домом чернику и грибы, а потом спешили со своими трофеями домой и готовили завтрак.

– Вы рисуете идиллическую картину, Уотсон. Я искренне завидую вашим счастливым воспоминаниям. Мое детство было иным, но стоит ли ворошить прошлое?

– А мне кажется, что вы охотно его ворошите. Когда я проснулся и спросил вас, на чем мы остановилась, вы подтвердили, что речь шла о старых расследованиях. На самом же деле мы обсуждали вашу семью.

– Да, Уотсон. Но я опасался, что мои откровения вас утомят.

– Чепуха! Безрадостное детство не повод для стыда, и вряд ли ваши рассказы стали бы для меня потрясением.

– А может, и стали бы, друг мой.

– Я подозреваю, что ваша безраздельная преданность профессии обусловлена неким происшествием или рядом происшествий из вашей юности. Я нечасто слышал, чтобы вы говорили о своей семье, но любое упоминание о ней окрашено нехарактерной для вас страстностью. Можете сколько угодно утверждать, будто на мысль стать детективом вас навел отец приятеля, мистер Тревор, я же считаю, что к тому моменту вы уже определились в выборе пути.

– Я все более утверждаюсь во мнении, что недооценивал ваш ум, Уотсон. Вы обладаете многими замечательными качествами, которым мне следовало больше доверять.

– Я не возражал, когда вы называли меня «проводником света», если говорили это искренне. Однако были моменты, когда я и сам источал яркое сияние.

– Возможно, вам следовало больше внимания уделять им, вместо того чтобы превозносить мои скромные умения.

– Бросьте, Холмс. Скромность вам не идет. И мне отлично известно, что вы не относите это качество к добродетелям.

– Не стоит недооценивать собственные возможности, впрочем как и преувеличивать их. Если читателям и казалось, что в наших отношениях присутствует некое неравенство, то виной тому ваша скромность, которая заставляла вас выдвигать меня на первый план.

– Но я же описывал ваши расследования, ваши триумфы! А значит, не мог не ставить вас на первое место. В некотором смысле я ваш биограф, ваш Босуэлл. В таком качестве мне не пристало выставлять напоказ собственные немногочисленные достижения. Моим намерением всегда было поведать публике о ваших достоинствах, а не моих.

– Достойный ответ, но другого я не ожидал от вас. Честность и великодушие никогда вам не изменяли.

– С малых лет во мне воспитывали определенные черты характера, которые со временем не ослабли. Мне претит отсутствие элементарной вежливости и хороших манер, которое мы наблюдаем у современного поколения.

– Пожалуй, вы и вправду единственное, что не меняется в этот переменчивый век. Вы, Уотсон, как никто другой, достойны быть британским присяжным.

– Я не считаю себя безупречным, и у меня есть на то серьезные основания. Однако всю свою жизнь я старался не изменять своему воспитанию. И надеюсь, что это у меня получилось, за редкими и вполне простительными исключениями.

– У вас есть передо мной одно существенное преимущество: ваш жизненный путь был довольно ровным. В целом судьба обходилась с вами милосердно, хотя бывало и такое, что трагедия вскидывала свою уродливую голову. Мой же путь состоял из взлетов и падений. Я был подвержен непредсказуемым перепадам настроения, и вы не раз испытывали серьезные опасения относительно моего благополучия.

– Я не мог не тревожиться, как ваш друг и врач. Эта ваша привычка пренебрегать едой и сном во время расследований доставляла мне немало беспокойства – и досады, вынужден добавить. Вред, который вы причиняли своему организму, мог оказаться непоправимым.

– О, а мне казалось, что я неплохо себя чувствую.

– Вероятно, потому, что вы не уделяли здоровью никакого внимания. Поразительно, насколько равнодушны вы были к нуждам своего тела.

– Мозг – мой главный орган, все остальное – лишь придаток.

– Вздор! Какая польза была бы от вашего мозга, если бы вы не могли добывать сведения, подкрепляющие ваши теории? Иногда вы просто не выдерживали такого образа жизни. Я не забыл, как нашел вас совершенно больным в лионском отеле «Дюлонж». Ваше тело отказалось вам служить, и вы не можете этого отрицать.

– Согласен, были времена, когда мое железное здоровье подводило меня, но я всегда быстро выправлялся. А в тот раз этому поспособствовали вы – тем, что отвезли меня к своему приятелю полковнику Хэйтеру. Уверяю вас, Уотсон, я так скоро оправился благодаря тому, что мне подвернулось то пустячное дело о рейгетских сквайрах. Завершив расследование, я почувствовал себя окрепшим и телом, и душой.

– Если бы еще мне хватало здоровья продолжать беседу без перерывов на сон! Простите, Холмс, я должен снова прикрыть глаза на минутку.

Интерлюдия

– Чудесный чай, сестра Харрисон. Возможно, ваше настоящее призвание – поварское дело.

– Вы очень любезны, старшая сестра. Но мои поварские умения ограничиваются завариванием чая, так что придется вам и дальше меня терпеть.

– Сестра Поллетт, у меня к вам вопрос.

– Ну, начинается…

– Что вы себе позволяете, сестра!

– Прошу прощения, старшая сестра.

– Чуть раньше я заглядывала к доктору Уотсону и обнаружила стул, придвинутый к его кровати. Я не одобряю подобную фамильярность. Если вам необходимо поговорить с пациентом, прошу вас делать это стоя.

– Я трогала этот жалкий стул только раз – для того, чтобы поставить его на место к окну. Тогда я подумала, что это миссис Дрю сидела у доктора Уотсона. Она предобрая старушенция, не то что некоторые. Я решила, что она заходила поболтать с доктором.

– Что за глупости! Миссис Дрю сегодня вечером не дежурит. Я слежу за вами, сестра Поллетт, я слежу за вами.

– У меня есть лицензия! Я не стажерка какая-нибудь.

– Тогда почему ведете себя как стажер? Ну, перестаньте, не дуйтесь. Я говорю то, что говорю, чтобы помочь вам. У вас задатки хорошей медсестры.

– Правда?

– Да, сестра Поллетт, это правда.

– Спасибо, старшая сестра. Мистер Уотсон говорил во сне, когда вы заходили к нему?

– Да, без остановки. Вспоминает прошлое, пока может, так мне кажется. Возьмем еще по одному печенью, и за работу, девочки.

– То, что с кремом, мое… Люси Поллетт! Я хотела его взять!

– Проворонила, Полли! Ты слишком медлительная.

– Вы все еще здесь, Холмс?

– Да, мой друг, и пробуду тут столько, сколько буду вам нужен. За вами тут хорошо ухаживают?

– Весь персонал очень внимателен ко мне. Но я чувствую себя отрезанным от мира, не зная, чт́о происходит за стенами больницы. У меня нет сил читать, поэтому газеты, что мне приносят, лежат нетронутыми, пока их не заберут. Правда, миссис Дрю, санитарка, так добра, что приходит почитать мне, порой даже после своего дежурства. По-моему, она питает ко мне слабость.

– Что ж, вы всегда умели обращаться с прекрасным полом, Уотсон. Женщины неизменно подпадают под ваше природное обаяние, оттачиваемое на протяжении многих лет.

– Но не Ирен Адлер. Она видела только вас, Холмс, как ни огорчительно мне это признавать.

– Право же, Уотсон, поддерживать тот миф – это, извините, дурной тон. Благодаря тому что вы настойчиво именовали ее «этой женщиной», я в глазах публики навсегда романтически привязан к миссис Ирен Нортон, урожденной Адлер.

– Но я не усматриваю тут своей вины. Я с самого начала заявлял со всей ясностью, что вы видели в ней только незаурядную натуру, сумевшую вас переиграть, и не испытывали ничего похожего на любовь. И это вы, а не я называли ее «этой женщиной», не забывайте.

– Только признавая за ней интеллект, не более того.

– Вы также говорили, что она самое прелестное существо из всех, носящих дамскую шляпку на этой планете.

– Таково было мнение конюхов из серпентайнских конюшен. Она вскружила головы всем мужчинам в той части города.

– Могу ли я напомнить вам другие ваши слова: она миловидная женщина с лицом, в какие мужчины влюбляются до смерти?

– Не стану этого отрицать. Но я способен созерцать красоту, не проникаясь пылкими чувствами. Я не король Богемии, которого она побуждала к активным действия.

– Он был довольно-таки напыщенным субъектом. Вряд ли мы сталкивались с другим таким образчиком самовлюбленности.

– О да, Уотсон. Мисс Адлер повезло. Стань она королевой, ей угрожала бы довольно унылая, замкнутая жизнь, способная довести до клаустрофобии.

– Не то что с Годфри Нортоном.

– То была настоящая любовь. Она побеждает все, как мне говорили… вы говорили, Уотсон!

– Потому что так оно и есть!

– Как обычно, в этом предмете я полностью полагаюсь на ваше слово. Что касается происходящего за стенами больницы, то ничего хорошего новости нам не приносят: Китай и Советы враждуют, палестинцы и евреи готовы перегрызть друг другу глотку в Иерусалиме и Цфате, и мир катится в невиданную доселе депрессию.

– Тогда я рад, что вместо новостей мои мысли заняты воспоминаниями. После Великой войны мир так никогда и не стал прежним, каким я его знал. Но, по крайней мере, после военных действий такого масштаба даже самый безумный тиран не захочет вновь ввергнуть человечество в бойню, которой мы стали тогда свидетелями.

– Я не испытываю такой уверенности, Уотсон. Склонность человека к войне и уничтожению себе подобных, по-видимому, не знает границ.

– Мне более чем хватило тех разрушений, которые я видел своими глазами во время афганской кампании. Неужели это старческая наивность – цепляться за надежду, что народы научатся жить в мире и гармонии?

– Боюсь, что так. Но это желание высказывается столь многими, что в один прекрасный день оно может стать реальностью.

– Аминь, Холмс. Скажите, работаете ли вы по-прежнему со Скотленд-Ярдом?

– Я стал бесполезен для этого учреждения. Теперь там применяют новую технику и больше не нуждаются в услугах частного детектива-консультанта, особенно при расследовании крупных преступлений. Будь я по-прежнему в строю, и впрямь оказался бы низведенным до роли агента по поиску утерянных карандашей или пропавших котов по кличке Тидлс.

– А те инспекторы, с которыми мы работали? Продолжают они консультироваться с вами частным образом? Знаю, некоторые обращались к вам за советом.

– Какое-то время так и было, но постепенно эти визиты сошли на нет, по мере того как наши знакомцы поднимались по служебной лестнице или уходили в отставку. С Лестрейдом все было еще хуже.

– Да, леденящий душу финал. Я никогда не считал возможным упоминать в своих хрониках подробности его кончины, дабы не разжигать нездоровое любопытство и не устраивать шумиху. Вообразить страшно: человек всего неделю как вышел в отставку, а его зарезали в уличной драке. Он ведь не обязан был вмешиваться, но, увидев непорядок, Лестрейд не смог остаться в стороне и был «вознагражден» ударом ножа в сердце.

– Печальный конец достойного человека. При всех своих недостатках он был лучшим из детективов Скотленд-Ярда, и общение с ним доставляло мне немало удовольствия. Вы помните те вечера, что мы проводили втроем, куря трубки и обсуждая новости дня, а также те дела, с которыми Лестрейд испытывал затруднения?

– Да, прекрасно помню, замечательные были времена. Лестрейд всегда представлялся мне семейным человеком, и он никак не опровергал мое в́идение, тем не менее на его похоронах не было близких. Сослуживцев пришло немало, но и только. Должно быть, он был одиноким человеком, потому и любил посидеть в нашей гостиной на Бейкер-стрит.

– Нет, Уотсон, я выяснил, что у него была жена. Она умерла при родах, и ребенок также не выжил.

– Бедняга!

– Да уж.

– Кажется, для вас никогда не составляло труда выяснить подробности жизни наших знакомцев.

– В этом нет ничего особенного. В газетах то и дело мелькают сообщения о карьерном продвижении того или иного офицера или чиновника. Например, я был рад прочитать о том, что Тобиас Грегсон дорос до чина комиссара, он получил его заслуженно… впоследствии.

– Припоминаю, что инспектора Бэйнса обошли при выборе кандидата на пост главного констебля Суррея.

– Да, тот проницательный инспектор с необычайно светлыми глазами. На мой взгляд, он был слишком упрямым, слишком самобытным человеком, чтобы его сочли подходящим для должности главного констебля. К тому же я не могу представить его на охоте или играющим в гольф, а эти два занятия, похоже, стали непременной обязанностью всякого, кто претендует на высокий пост. Мы принадлежим к нации, которая судит о людях по тому, кто какую школу закончил и с кем водит знакомство. Умение вращаться в свете ценится выше практических навыков.

– Времена меняются, Холмс.

– Несомненно. Но в лучшую или худшую сторону? Вот в чем вопрос.

– Вопрос, ответа на который мы не узнаем.

– Верно. А вот Этелни Джонс не внушал мне особых надежд. Он не лучшим образом проявил себя в деле Шолто, которое вы снабдили названием «Знак четырех». Простите, мой друг, не огорчает ли вас эта тема?

– Вовсе нет. Я провожу много времени в размышлениях о моем первом счастливом браке и обстоятельствах, которые свели меня с Мэри. Вспоминаю ее улыбку, голос и тайну, омрачавшую ее жизнь. Снова и снова перебираю события, сблизившие нас. Она была… нет, она осталась любовью всей моей жизни.

– Знаю, мой дорогой друг, знаю. Я всегда находил ее лучшей из женщин. И она никогда не корила меня за то, что я так часто отрывал вас от нее, требуя вашего общества и помощи.

– О да, в этом отношении она обнаруживала безмерную кротость. Сколь бы внезапными ни оказывались мои отлучки, Мэри провожала меня без слова упрека. Она была любима всеми, кто ее знал, и готова прийти на помощь по первому зову. Люди в горе и печали слетались к Мэри, словно птицы к маяку или мотыльки к пламени. Ее забрали от меня слишком рано.

– Да, но она жива в памяти каждого, кто хотя бы раз встречался с ней, я уверен.

– Любовь – такая же непостижимая тайна для меня, как и для вас. Я любил Мэри всей душой, но это не помешало мне жениться вновь. Не принес ли я в свой второй брак чувство вины перед Мэри, думая, что предал ее? Не потому ли я не справился с ролью мужа во второй раз?

– Вы считаете, что не справились?

– Тот брак не продлился долго. И в этом некого винить, кроме меня. Не стала бы моя жена искать утешения в объятиях другого мужчины, если бы я правильно вел себя с ней. Мне не следовало жениться снова, с моей стороны это было эгоистично.

– Мотивы женщин скрыты от нас непроницаемым покровом. И даже лучшим из них доверять нельзя.

– Довольно узкий взгляд, Холмс.

– Я не намерен отказываться от него.

– Вы распространяете его и на вашу мать?

– Я ставлю ее выше всех остальных женщин. В моей памяти она навсегда останется воплощением всего лучшего, что есть в представительницах прекрасного пола.

– Но при этом вы редко упоминаете ее в разговоре.

– Сей предмет чрезвычайно болезнен для меня.

– Как же так, если вы считаете ее идеалом женщины? Почему вам не хочется рассказать о ней? Или вы намерены скрытничать до самого конца?

– Вы не знаете, чего просите от меня. Прятать от вас свое прошлое я не стремлюсь, но прошу позволить мне самому выбирать, когда открыть перед вами ту или иную страницу.

– Очень хорошо, Холмс. Я даже не вполне понимаю, как мы подошли к этой теме.

– Мы начали с Этелни Джонса, Уотсон. Он был недалеким полицейским, до лучших сыщиков Скотленд-Ярда явно не дотягивал.

– У вас были любимцы среди инспекторов и помимо Лестрейда. Вашей похвалы, пусть и неохотной, удостаивались Стэнли Хопкинс и Алек Макдональд.

– Старый добрый Мак! Большинство абердинцев, на мой взгляд, столь же твердокаменны, как их одетый в гранит город, но Мак был исключением. Оптимистичный, жизнерадостный. Он умел учиться, и это помогло ему стать тем, кем он стал. Я ничуть не удивился, узнав, что он достиг карьерных вершин в своей профессии. Юный Хопкинс также был неплохим инспектором, если не считать случайных проколов, которые допускают все детективы Скотленд-Ярда, и также вполне заслуженно получил продвижение по службе.

– Рад слышать, что вы следили за их карьерой. К своим клиентам, например, вы не были столь внимательны.

– Это так, Уотсон. Если не считать тех, кто вел публичную жизнь и чьи деяния ежедневно освещались газетами. Клиент не более чем фактор в деле. Дело – вот на чем я концентрировал свою энергию. Оно тем или иным образом разрешалось, и приходил новый клиент с новыми загадками, заслоняя прежнего. Не сомневаюсь, мой дорогой друг, что вы составили подробнейшие сводки триумфов и неудач, взлетов и падений каждого, кто когда-либо ступал на наш порог.

– Ничего подобного, Холмс. Хотя с некоторыми из них я поддерживал связь.

– Вероятно, с теми, кто принадлежал к слабой половине человечества?

– Такой вопрос ниже вашего достоинства и несправедлив.

– Вот как? Нужно ли мне напоминать вам о посланиях от Грейс Данбар или надушенных конвертиках, которые на рубеже веков регулярно приходили от Лоры Лайонс?

– Это так типично для вас, Холмс, не упомянуть о моих письмах клиентам мужского пола.

– Потому что… их не было. Признайтесь, Уотсон.

– Ну, возможно, этот раунд за вами. Но я не вижу никакой необходимости подавать все в таком гривуазном тоне.

– Приношу свои извинения, друг мой, у меня не было намерения вас задеть.

– Спасибо, но мне кажется, вы не заметили моей улыбки!

– Старый добрый Уотсон. Я так и не разобрался в вас. А вы, мне кажется, в какой-то момент подумали, что разобрались во мне.

– Я ждал, что вы к этому подойдете. В самом начале нашей дружбы я составил некий список. Вы его имеете в виду? Что ж, в целом он был довольно точен.

– Любой, кто ознакомился бы с ним, сказал бы, что я обладаю массой недостатков и скромным числом достоинств. Если бы вы составили такой список сейчас, бьюсь об заклад, многое изменили бы.

– Вы проиграли пари, Холмс. Я бы ничего не изменил, разве что внес одну-две небольшие поправки.

– Мне кажется, на вашем лице промелькнуло победное выражение, как в те моменты, когда вам казалось, будто вы в чем-то меня превзошли.

– И превзошел!

– Хм.

– Вам известно, что это так… Ваше «хм» ничего не стоит.

– Просто я отвлекся на мгновение. Вы же знаете, кто всегда выходил победителем из наших словесных поединков.

– Только потому, что я чересчур горячился и не мог продолжать спор.

– Будь по-вашему. Но вообще-то мы редко спорили, и серьезных ссор между нами не бывало. Вы в самом деле были идеальным компаньоном.

– Мы дополняли друг друга. Будь мы похожи, наша дружба не продлилась бы так долго, уверен.

– Конечно же, вы правы, Уотсон. Мы мирились с недостатками друг друга и не пытались тянуть одеяло на себя. Я питал к вам уважение и доверие, хотя допускаю, что это не всегда было очевидно.

– Но я знал это, несмотря на всю вашу сдержанность, пожалуй даже сухость.

– Ага! Глаза заблестели. Наверняка вспомнили о трех Гарридебах и нашей схватке с «Убийцей» Эвансом. Угадал?

– Да, угадали. А вот скажите, если бы «Убийца» Эванс прикончил меня, вы бы в самом деле его убили?

– Даже не сомневайтесь.

– Вряд ли это удалось бы списать на самооборону, Холмс.

– Велика важность. Ведь я бы остался единственным, кто мог рассказать о случившемся. Вряд ли у властей возникли бы вопросы ко мне. Я слишком дорожу вашей жизнью, Уотсон. И что такое в сравнении с ней жизнь преступника? Убив вас, Эванс в моих глазах потерял бы право жить. Я без колебаний взял бы на себя роль судьи, присяжных и палача.

– Я был тронут тогда и тронут сейчас. Благодарю вас, мой друг.

– А знаете что?

– Что, Холмс?

– Я уверен, что вы сделали бы ради меня то же самое, несмотря на клятву Гиппократа.

– Если бы у меня не было времени на раздумья… тогда, пожалуй, вы правы. Нет, без всяких оговорок: вы правы.

Интерлюдия

– Люси, не хочешь сходить завтра в кино?

– А что показывают?

– Кажется, картина называется «Бродвейская мелодия». Это мюзикл.

– А какой смысл идти, ведь у нас в «Риалто» еще не сделали звук. Придется самим сочинять песни и петь их вслух, а иначе будем слушать, как бренчит на своей древней фисгармонии мисс Каннингем.

– Можно поехать в Борнмут, Люси. В «Эмпайре» уже крутят картины со звуком.

– Вообще-то, Полли, завтра у меня свидание.

– Правда? С кем?

– С тем новым врачом из педиатрического отделения, доктором Джонсом… У него такой мечтательный вид.

– Боже праведный, Люси. Но он уже совсем старый. Ему не меньше тридцати пяти!

– Это только доказывает, что я нравлюсь всем мужчинам без исключения. Во мне есть что-то неотразимое, понимаешь?

– Можно мне с вами? Билл будет работать, а одной дома сидеть мне не хочется.

– Трое уже толпа, и не думаю, что Элвину понравится, если будет кто-то еще кроме нас двоих.

– Так он для тебя уже просто Элвин? Быстро ты действуешь.

– Да нет, это он такой быстрый!

– Ну и ладно, побуду одна вечером. Но я припомню тебе это, Люси. Когда понадобится компания, ко мне можешь не обращаться!

– И не собираюсь. У меня нет недостатка в компании, Полли. Эта губка мокрая… не надо… не бросай… нет! Ну, берегись, ты еще поплатишься за это!

– Будешь знать. Слушай, старшая сестра съест нас живьем, если мы не займемся делом. Мне надо опять к мистеру Спригсу. Жаль, что не бывает судна на десять галлонов, оно бы сильно облегчило мою жизнь.

– А мои все дрыхнут. Кроме доктора Уотсона, конечно. Этот все что-то бормочет. Так странно, то целую неделю от него ни звука не услышишь, а то вдруг заведется и болтает сам с собой, как сумасшедший какой-то. Вот бедняга.

– Люси, спорим, что ты побоишься придвинуть его стул обратно к кровати, чтобы старшая сестра снова нашла его там. Вот она разозлилась бы!

– И не подумаю. Хотя… хотя…

– Мне повезло в том, что я не состоял на государственной службе и, следовательно, никто не мог руководить моими действиями. В нашей практике было немало случаев, когда наказание людей, виновных в глазах закона, не принесло бы пользы.

– Вы имеете в виду Джеймса Райдера, укравшего голубой карбункул?

– Хороший пример, Уотсон. Я не считал, будто преступаю границы, когда позволил ему убраться восвояси. Трусость не позволила бы Райдеру взяться за старое. Он был не создан для таких дел, и заключение его в тюрьму ничего не изменило бы. В конце концов, графиня получила свой камень. Джона Хорнера выпустили на свободу, к семье, а Питерсон получил вознаграждение.

– Половину вознаграждения, Холмс. Вторую половину вы прикарманили.

– Питерсон всего лишь нашел гуся, проглотившего камень. А вся основная заслуга была моя. Разве Питерсон сделал несколько важных выводов, осмотрев шляпу Генри Бейкера? Нет, я. Может, Питерсон отправился на улицу в лютый мороз по следам гуся? Нет, я. Питерсон выследил злодеев? Нет, я.

– Довольно, довольно! Однако я тоже имел отношение к расследованиям!

– Да-да, конечно. Например, в случае с капитаном Кроукером, убийцей из Эбби-Грейндж, оправдательный приговор вынесли вы, и только вы. Vox populi, vox dei.

– Ну это как посмотреть. Я исполнял роль присяжных. А судьей вы объявили себя, и решение отпустить капитана вынесли вы.

– Этот малый не был хладнокровным убийцей. И у меня нет сомнений, что мы вынесли ему справедливый приговор. И кроме того, мой дорогой друг, иное развитие событий разрушило бы истинную любовь, а для вас, как наблюдателя и хроникера, это было бы невыносимо.

– Спешу заверить, что мои чувства не играли бы никакой роли, если бы обстоятельства сложились иначе. Но капитан вел себя искренне, и у меня сложилось о нем хорошее мнение. Но в отношении Райдера я не был так спокоен. На мой взгляд, этот прохвост заслуживал наказания. И что бы вы ни утверждали, иногда тюремное заключение – единственно возможный и правильный метод воздействия на преступника.

– К счастью для Райдера, его судьба находилась в моих руках.

– Как и судьба Джеймса Уайлдера, сына и бывшего секретаря герцога Холдернесса.

– Ах да, верно, Уотсон, в тот раз мы с вами разошлись в оценке моих действий. Я не сожалею о принятом тогда решении.

– Вы употребили несколько сильных выражений, обвиняя герцога в сокрытии уголовного преступления и содействии побегу преступника, но сами были виновны не менее, так как закрыли глаза на злодеяния, совершенные Уайлдером и самим герцогом, если уж на то пошло. И в то же время вы и палец о палец не ударили, чтобы помочь Хейзу избежать виселицы за убийство учителя немецкого языка, Хайдеггера. Уайлдер, задумавший все предприятие, заслуживал наказания не меньше, чем Хейз, даже если он и не убивал Хайдеггера.

– Опять я должен спросить вас: какую пользу принесло бы лишение Уайлдера свободы? Какой цели оно сослужило бы? А отправившись в колонии, он, возможно, добился чего-то хорошего в своей жизни.

– А может быть, и не добился. В колониях жилось не так сладко, как казалось издалека. Мне это известно лучше многих.

– Верно, такая возможность всегда существует, Уотсон.

– Я не стал этого говорить, когда мы рассуждали о размере вознаграждения, полученного вами от герцога Холдернесса, но вся эта сделка, на мой вкус, дурно пахла.

– Я повторю то же, что уже говорил: это была плата за услуги.

– У меня другое мнение: вам заплатили за молчание. Ну да ладно, оставим это.

– Конечно. Ведь мы, надеюсь, уважаем точку зрения друг друга?

– Разумеется, Холмс. Так же как и вы, я верю в искупление.

– Смею заметить, вы верите в него сильнее, чем я. В вас всегда чувствовалась склонность к духовному призванию, Уотсон.

– В юности я подумывал о том, чтобы принять сан.

– Что заставило вас отказаться от этой мысли?

– Произошло кое-что, но главным образом меня остановило осознание того, что вера, какой я тогда обладал, недостаточно сильна, чтобы сделать ее своим призванием. Я не верил так, как считал должным верить. И мои позднейшие поступки только подтвердили, что я был прав.

– Я делаю вывод, что Церкви крупно повезло и я сыграл свою роль в том, чтобы избавить стадо от паршивой овцы.

– Моя вера ослабла, а затем и вовсе покинула меня по ряду причин. Я видел слишком много страданий, чтобы верить в милостивого Бога.

– Мои родители были образцовыми прихожанами. Или, скажем так, мой отец настаивал, чтобы мы регулярно посещали местную церковь. У нас была своя скамья, и каждое воскресенье мы восседали на ней на виду у всего прихода. Только это и имело значение для отца: нас должны были видеть среди прочей паствы. Он хотел, чтобы нами восхищались как образцом веры и благочестия. Этот человек все делал напоказ. Только перед семьей, особенно перед матерью и мной, он обнажал свою истинную суть. Естественно, что после этого я не испытывал потребности ходить в церковь.

– Но вы ходили туда.

– Несколько раз присутствовал на службе, когда учился в университете. От студентов этого ожидали, и у меня не было выбора, приходилось время от времени исполнять требуемое. Сомневаться в существовании Творца меня заставили не страдания, которые я наблюдал в этом мире, а наука, пролившая свет на мой разум. То, что мы называем мирозданием, не было сотворено. И наука, в частности теория эволюции, убедительно это доказывает. Хотя я не стану осуждать чью-либо веру, для меня очевидно, что Бога не существует. Человек, будучи смертным, не хочет довольствоваться отмеренными ему семью десятками лет и потому тысячелетиями культивировал в себе потребность поклоняться высшему существу, которое могло бы подарить ему вечную жизнь в обмен на такую малость, как безусловная, но абсолютно незаслуженная любовь.

– Незаслуженная?

– Разумеется. А разве Бог Ветхого Завета заслуживает любви? Во имя Его убивали невинных мужчин, женщин, детей, и речь идет не о каких-то отдельных жертвах. Главный мотив Ветхого Завета не любовь и не вера, а страх – страх наказания, страх возмездия за самые мелкие прегрешения. Как же сказал Вольтер? Ага, вот: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». И человек именно так и поступил. Мы все читали о том, что Бог якобы создал человека по своему образу и подобию, но ничто не может быть дальше от истины. На самом деле это человек создал Бога по своему образу подобию.

– Вы обращаетесь за примерами к Ветхому Завету, Холмс? Возможно, вам пришли на ум жена Лота или печальный эпизод с дочерью Иеффая?

– Да, как и множество других примеров. Как мы можем называть Богом любви того, кто вынуждает Иеффая принести в жертву родную дочь? Ради чего? Чтобы что-то доказать? Испытать веру Иеффая? Это жестокость, не больше и не меньше. Добавьте к этому массовое уничтожение людей из-за того только, что они выбрали для почитания другого бога, и эта жестокость умножится в сотни, тысячи раз.

– Но ведь большинство историй Ветхого Завета всего лишь аллегории, которые не следует понимать буквально.

– То есть вы хотите сказать, что мы сами должны решать для себя, какие фрагменты Библии надо толковать буквально, а какие – аллегорически, и по своему разумению определять, где в этих несвязных, путаных повествованиях прячется слово Божье? Независимо оттого, правдивы или нет эпизоды, упомянутые в Библии, она остается краеугольным камнем христианской веры, и я повторю: Бог, изображаемый на ее страницах, заслуживает любви не более, чем сам дьявол. Для меня, Уотсон, Бог остается фигурой речи, за которой стоит не больше, чем за вашей гигантской крысой с Суматры!

– Мне сложно оспорить большинство ваших рассуждений, но когда я наблюдаю, как совершенно организован мир, то склоняюсь к тому, чтобы приписать его появление Создателю. Как иначе возникли бы эти идеальный порядок и симметрия?

– Человечество усматривает порядок в природе, потому что само привносит порядок в мир. Людям кажется, будто он есть во всевозможных природных чудесах, поскольку мы, будучи конструкторами и созидателями, во всем, что видим, отыскиваем систему, организующий принцип, какие присутствуют в наших изобретениях. Мы подгоняем все под себя, и потому случайное нам представляется закономерным, а не имеющее цели – целенаправленным, подчиненным некоему высшему замыслу.

– Но разве нельзя предположить, что готовность человека видеть во всем замысел обусловлена тем, что замысел обнаруживается в нас и вокруг нас?

– Должен признаться, Уотсон, я не могу трактовать все в таком ключе. Наука рассеяла тьму, в которой мы существовали. Множество новых открытий даст ответ на те вопросы о нашем происхождении, что еще стоят перед нами. Само собой, в итоге многим придется пересмотреть свою веру, но мне это представляется положительным побочным эффектом.

– Для некоторых вера – это все, что у них есть. Такие люди предпочтут скорее оставить вопросы без ответов, чем утратить веру.

– Да, а некоторые другие люди – вопреки всем доводам логики и многочисленным доказательствам теории эволюции, проливающим свет на обстоятельства нашего появления на Земле и возникновения Вселенной, – не остановятся перед тем, чтобы использовать чужую веру в качестве средства улучшить свою жизнь. Людям науки всегда будут противостоять хулители и даже гонители. Религии продолжат сеять распри и провоцировать кровопролитные столкновения между расходящимися во мнении группами верующих. А ваши родители были религиозны?

– Они были истовыми пресвитерианами, неколебимо твердыми в своей вере. Однако они отличались большой терпимостью и позволили нам с братом самим решать, хотим ли мы принять их веру и следовать ее законам. Мы оба отошли от их религии, а точнее, от всех форм организованной религии, но, к счастью, благодаря просвещенности наших родителей, это не вызвало разлада в семье.

– Вы не считаете, что религиозные убеждения родителей сделали ущербным ваше детство?

– Ни в малейшей степени, Холмс. Наше детство было очень счастливым, и то обстоятельство, что мы росли в религиозной семье, не оказало на нас дурного влияния.

– Я завидую вам. Знаете, Уотсон, я вам во многом завидовал. Вы смотрите на мир с такой искренностью и чистотой, что это проявляется во всем, что ни возьми. Я же всегда взирал на окружающий мир пресыщенным взором. Пока вы восхищались сельскими пейзажами, болотами, вересковыми пустошами, пока с редкой непосредственностью упивались красотами природы, я мог размышлять только о преступлениях, которые безнаказанно совершаются в таких вот пустынных местностях. Безнаказанно и скрытно. Профессия, которую я выбрал, лишила меня способности радоваться простым вещам, умиляться пасторальным идиллиям.

– Тем не менее музыка всегда приводила вас в восторг. Я помню, каким сюрпризом стало для меня упоение, с которым вы слушали концерт Сарасате, а ведь мы в то время распутывали дело о Союзе рыжих. Ваша способность отстраниться от расследования часто удивляла меня. Я говорю это к тому, что нельзя утверждать, будто вы отказываете себе во всех удовольствиях.

– Вы чрезвычайно проницательны, мой друг, и, конечно же, правы. Думаю, я сделал слишком широкое обобщение.

– Возможно, профессия частного сыщика, на которой вы остановились, не была единственно возможным выбором для вас. Ваша жизнь могла быть совсем иной, богатой простыми радостями, отдай вы предпочтение иному поприщу.

– Ну, если вспомнить составленный вами список, в котором вы аттестовали мои способности, выбор был весьма ограничен. Астронома из меня уж точно не вышло бы. Уверен, мне суждено было стать тем, кем я стал. Злые Парки сговорились против меня.

– И это утверждаете вы, человек, который не верит в судьбу и предназначение.

– Разумеется, не верю, но, с какой точки зрения ни посмотри, все вышло так, как должно было, и я не хотел бы ничего иного.

– Зато многие злодеи хотели бы!

– Им не на что жаловаться. Кто с мечом придет, от меча и погибнет.

Интерлюдия

– Сестра Поллетт… Сестра Поллетт!

– Ой, Люси, кажется, у тебя неприятности.

– У меня всегда неприятности. Бог знает, что я сделала на этот раз. Может, поставила термометр и забыла его забрать?

– Ага, вот вы где! Сестра Харрисон, ваше присутствие не требуется. Уверена, вы найдете себе дело, если постараетесь.

– Да, старшая сестра.

– Я только что была у доктора Уотсона и увидела, что стул снова стоит возле кровати. Совсем недавно мне уже пришлось выговаривать вам за это, и что же? Ну?

– Но правда же, старшая сестра, я не прикасалась к нему.

– Я бы не так сердилась на вас, сестра Поллетт, если бы вы потрудились говорить правду. Кого вы на этот раз обвините? Миссис Дрю, пришедшую к доктору с очередным ночным визитом? Полированные полы? Землетрясение в тропиках?

– Честное слово, я вообще не трогала проклятый стул!

– В стенах больницы сквернословие недопустимо, сестра. Сейчас возвращайтесь к своим обязанностям и заодно подумайте, стоит ли вам работать здесь. Можете идти, сестра.

– Вот уж не думала, Люси, что ты решишься на это. В тебя, должно быть, дьявол вселился сегодня ночью.

– Но я же говорю правду, Полли, не делала я этого.

– Нет? Но кто тогда, если не ты?

– Клянусь…

– Хватит повторять одно и то же!

– Да послушай же, Полли, когда я вошла туда, доктор Уотсон все еще бормотал что-то сам себе. Я проверила, все ли в порядке, и ушла. А стул даже не трогала.

– Где он стоял?

– Я не обратила внимания, но, скорее всего, у стены, потому что старая ведьма туда его поставила. Все это немного жутко, и странное состояние доктора меня тоже пугает.

– Хорошо, что он в твоей палате, а не в одной из моих.

– Спасибо, Полли, ты сама доброта.

– Бейкер-стрит!

– О чем это вы, Уотсон?

– О… простите, Холмс, мне, наверное, приснился сон. Что я сейчас сказал?

– Бейкер-стрит.

– Да, точно, я снова был дома. Странно, знаете ли, я считаю квартиру на Бейкер-стрит своим домом, хотя на самом деле прожил там совсем недолго.

– Возможно, это потому, что там вы были счастливее всего?

– Не думаю. Уж простите, старина. Мне не позволяют с этим согласиться те непередаваемо прекрасные годы, когда я имел собственное жилище. Скорее всего, ваш ночной визит вернул меня в те дни, когда в любой момент могла начаться игра, когда клиенты один за другим возникали у нас на пороге со своими проблемами и головоломками.

– Да, можно смело заявить, что перед нами раскрывались все грани человеческой жизни. Хотя некоторые из этих граней трудно соотнести с категорией «человеческое».

– Кто бы мог подумать, что Лондон заключает в себе столько таинственного, интригующего и что все эти загадки в конце концов найдут дорогу к нашему жилищу?

– Я мог. Именно этого и следует ожидать от огромного метрополиса. Мы с вами узрели только верхушку айсберга, всего лишь ничтожную долю той сомнительной или откровенно криминальной деятельности, которая с особенной легкостью затевается в любом крупном городе личностями, склонными выходить за рамки общепринятого.

– Для вас это было идеальное место и время.

– К счастью для меня и к несчастью для тех, кто оказался в сфере моих расследований.

– А ведь я до сих пор не знаю, как вы оказались в Лондоне. Прибило ли вас течением жизни к этому берегу, где вы могли действовать наиболее успешно и копить познания в интересующей вас области, или это был результат сознательного решения?

– Я сделал это осознанно и намеренно, Уотсон. Еще до поступления в Оксфорд я твердо знал, что хочу найти – или создать – для себя такой род занятий, который позволил бы мне зарабатывать на жизнь умственным трудом. Эта идея сидела во мне настолько крепко, что в Оксфорде мне казалось, будто я понапрасну теряю время. Возвращаясь из колледжа в комнату, которую снимал в Килдингтоне, я обдумывал не то, что узнал в тот день от своих наставников, а собственные эксперименты. Смею сказать, я человек целеустремленный, но вам, мой дорогой Уотсон, это давно уже известно.

– Конечно, Холмс!

– В те годы я был не слишком общителен…

– И это тоже меня не удивляет.

– Спасибо, Уотсон. Изредка я присоединялся к другим студентам в таверне «Барашек и флаг», чтобы подкрепиться элем после изнурительной учебы. Но все знали, что лучше предоставить меня самому себе. У меня были друзья, например юный Тревор, но я никогда не был, что называется, «одним из наших». И думаю, моих соучеников это не слишком огорчало.

– А что давало вам повод надеяться, что вы сумеете основать свое дело в Лондоне? Разве не проще было бы начать детективную практику в Оксфорде? Там, по крайней мере, вы знали и город, и окрестности.

– Я провел в том милом городке два-три успешных расследования задолго до того, как меня прославил мой биограф. К этому периоду относятся убийство Тарлтона и странный на первый взгляд случай с виноторговцем Вамбери, но мой скромный успех досадил местной полиции, и я понял, что мое будущее лежит в иных краях.

– А именно на Монтегю-стрит. Уже тогда Блумсбери считался модным районом. Должно быть, жилье вам обходилось недешево.

– У меня были кое-какие средства, полученные после смерти родителей. Разумеется, львиная доля отошла Майкрофту, как старшему сыну. Продажа фамильного имения принесла очень мало, так как отец наделал долгов из-за увлечения азартными играми и женщинами. Нам еще повезло, что после расчетов с кредиторами хоть что-то осталось. В результате я оказался в меблированных комнатах на Монтегю-стрит, где просиживал целыми днями в ожидании клиентов и растрачивал то немногое, что имел, на самые насущные нужды. Средств катастрофически не хватало, чему в значительной степени поспособствовал Оксфорд.

– Это небольшое наследство вы получили до того, как отправиться туда?

– Да. И мать, и отец умерли к тому времени. До моего совершеннолетия моей частью наследства распоряжался Майкрофт, как мой опекун. Возвращаясь к Монтегю-стрит, хочу заметить, что почти все время проводил все же не там, а в Британском музее, и не только потому, что под его священными сводами мог почерпнуть множество знаний, а оттого в основном, что там было гораздо теплее, чем в моих комнатах.

– Вот почему вы подыскивали новое жилье и соседа, с которым могли бы разделить расходы?

– Именно, Уотсон. А тем временем у меня появились клиенты. Среди них был, например, мой бывший соученик Реджинальд Месгрейв, по просьбе которого я расследовал дело о древнем обряде в замке Харлстон. Но как бы ярко я ни проявил себя в этом деле и некоторых других, это не поправило существенно моего финансового положения. Мне оставалось только бродить по Лондону, досконально изучая все его углы и закоулки. Город стал мне другом, и думаю, не ошибусь, если скажу, что знал каждый его дюйм. Я так хорошо ориентировался в лондонских проездах, переулках, площадях и аллеях, что стал бы лучшим кэбменом в столице, выбери я эту профессию.

– Меня всегда поражало ваше энциклопедическое знание Лондона.

– Это знание далось мне нелегко, ценой мозолей и стертых подметок.

– Ремесло частного сыщика служило для вас единственным источником средств к существованию в то время?

– Иногда я принимал участие в кулачных боях как боксер-профессионал. Моя худощавая фигура мешала противникам заподозрить во мне сильного и опытного бойца, и это позволяло заработать пару-другую шиллингов призовых. Конечно, мне попадались и благодарные клиенты, щедро вознаграждавшие мои услуги. Так, обнаружив опаловую тиару миссис Фаринтош, я пополнил свой тощий кошелек несколькими фунтами, но благосостояние мое было мимолетным, ибо я уже имел долги, которые поглотили деньги так же быстро, как они появились. Один из моих первых клиентов, Мортимер Мейберли, был столь любезен, что в награду за услуги предложил мне талоны, на которые можно было пообедать в «Уиллоби» на Грейт-Рассел-стрит.

– То были трудные времена для вас, Холмс. Неужели вы не могли обратиться за помощью к брату?

– Этого не позволила бы моя гордость. Кроме того, в ту пору наши отношения были куда более напряженными, чем в момент вашего знакомства с Майкрофтом. У него была своя жизнь, он пробивал себе путь в правительственных кругах, где понемногу начинали признавать его гениальный ум и широчайшие познания. Мы были так далеки друг от друга в те годы, что он ни разу не навестил меня на Монтегю-стрит, а я не бывал в его квартире на Пэлл-Мэлл.

– То есть вы были абсолютно одиноки?

– Да, Уотсон. Я поддерживал контакт с человечеством только во время боксерских состязаний, где он носил сугубо физический характер, и через научные изыскания в Британском музее, где контакт этот являлся чисто умозрительным. В остальное же время я был волком-одиночкой, подверженным приступам самокопания и неверия в собственные силы, что для вас, должно быть, прозвучит неожиданно.

– Я не так удивлен, как вы могли подумать. Противоречивость вашей натуры давно не тайна для меня. Глубокие сосредоточенные размышления сменяются тревожным нетерпением. Невозмутимость, граничащая с бесстрастием, уступает место нервозной восторженности, чему я порой был свидетелем.

– Вряд ли я единственный, в ком уживаются противоположные свойства.

– Верно, но я находил это особенно примечательным из-за того, кем и чем вы являетесь. Недостатки, которые вы подмечали в других людях, имелись и у вас, но я не уверен, что вы это осознавали. Вы порицали высокомерие, а сами с презрением относились к тем, кого считали ниже себя по умственному развитию. На самом деле я всегда признавал самой слабой вашей стороной нетерпимость, проявляемую к менее быстрым умам. Однако при всем том не могу не отметить вашу поразительную способность расположить к себе и разговорить клиентов, особенно самых смиренных из них.

– Клиенты из высшего общества слишком напыщенны и горды, чтобы тешить их и без того раздутое самолюбие. Смиренные, как вы их назвали, клиенты более нуждались в ободрении и поддержке, очень часто их истории приходилось выуживать из них по слову.

– Полагаю, это можно подытожить так: вы могли быть всяким для всякого. В общем и целом.

– Я стремился к этому. И мне приятно слышать, что вы считаете, будто у меня это получалось.

– В общем и целом, Холмс, но не всегда!

– Я обратил внимание на эту оговорку, Уотсон. Позвольте мне также воспользоваться ею. В общем и целом моя профессиональная карьера складывалась не совсем так, как я рассчитывал. Ситуация с доходами, мягко говоря, удручала. Я влачил одинокое существование. Жизнь становилась утомительной и безликой, что мне особенно не нравилось. Серость будней разбавлялась только визитами в театры, хотя приходилось выбирать те из них, которые мне были по карману. Сценическое искусство заворожило меня. Актеры умели прятать свою личность под гримом, с помощью разных уловок меняли рост. Я всеми правдами и неправдами проникал в актерские гримерки, чтобы наблюдать за процессом преображение вблизи.

– Представилась ли вам возможность применить изученные навыки на деле? Я имею в виду, не подвизались ли вы на театральных подмостках?

– Театр в Хэмпстеде признал мой талант и дал мне возможность развить его. От маленьких ролей, вроде «третьего стражника» или «констебля», я продвинулся к тем, что более соответствовали моему удивительно широкому диапазону…

– Догадались ли постановщики дать вам роль, которая соответствовала бы вашей скромности?

– Не понимаю, почему скромность многим кажется столь важным качеством.

– Возможно, потому, что обладающий ею индивидуум выглядит в глазах окружающих капельку симпатичнее.

– Интересный, но все же спорный аргумент. Я никогда не считал скромность добродетелью и не вижу смысла в том, чтобы обесценивать способности, которыми обладаю, из желания кому-то понравиться. Я человек логики, Уотсон, а логика диктует нам, что все должно выглядеть таким, каково оно есть. И точно так же я никогда не стремился приукрасить свои дарования.

– Неужели, Холмс?

– В этом не было никакой необходимости: мой Босуэлл делал это за меня. Не станете же вы винить меня в том, что иногда проявляли несдержанность в ваших похвалах?

– Скажите же мне, что это были за роли, к которым вы продвинулись и в которых сумели полнее раскрыть свое актерское дарование?

– Самой большой моей удачей стала роль Мальволио.

– А, «Двенадцатая ночь»! Я мог бы и сам догадаться.

– «Газетт» высоко отзывалась о моей игре.

– Не сомневаюсь, что вы запомнили тот отзыв слово в слово.

– Представьте себе, запомнил. «Наблюдать за мистером Уильямом Эскоттом в роли Мальволио было чистым наслаждением. Этот молодой актер уловил и передал каждый нюанс характера своего героя и зажег сцену энергией и талантом. Запомните эти слова: он далеко пойдет». В то время я как раз начал пользоваться этим псевдонимом.

– Вы придумали его специально для сцены и ухаживаний за дамами?

– Для тех случаев, когда псевдоним необходим, Уотсон. У меня были и другие успешные роли, хотя сейчас мне нечем подкрепить мои слова. Я быстро понял, что актерское мастерство и искусство перевоплощения окажут неоценимую пользу в моей профессии. Мне приходилось прибегать к ним в расследованиях, как вам хорошо известно, и каждый раз я применял главный закон актерской игры: чтобы хорошо исполнить роль, надо вжиться в нее.

– И каждый раз вам удавалось одурачить меня.

– Что не могло меня не радовать. Если уж маскировка вводит в заблуждение моего ближайшего друга, можно быть уверенным, что она собьет с толку всех остальных.

– А может, все дело в том, что меня легко провести? Мне не раз казалось, что я тугодум.

– И снова, Уотсон, вы несправедливы к себе. Вы более проницательны, чем готовы признать.

– Спасибо, Холмс. Итак, вы встретили меня, когда положение ваше было хуже некуда?

– В профессиональном плане нет, но во всех остальных – да. У меня были клиенты, я расследовал дела (потому и проводил тот эксперимент в больничной лаборатории, за которым вы меня застали). Но как я говорил, финансы мои окончательно расстроились, и, чтобы исправить положение, требовалось решительно сократить расходы. Наша встреча оказалась большой удачей, а последовавший за ней переезд на Бейкер-стрит повлек за собой наплыв клиентов и дел. Даже не будучи склонным верить в судьбу, я был готов согласиться, что события развиваются в соответствии с неким планом небесной канцелярии.

– И наша дружба крепла, невзирая на все различия, а может, благодаря им.

– Несомненно, Уотсон. И не успел я осознать, чт́о происходит, как один за другим стали выходить ваши рассказы о моих расследованиях.

– Но ни один из них не был издан без вашего одобрения.

– Я одобрял их публикацию, но не стиль изложения, далекий от научного и рассчитанный на показной эффект.

– Как бы презрительно вы ни отзывались о моих сочинениях, Холмс, они принесли вам громкую славу и еще больше клиентов.

– Включая тех, о которых лучше забыть – вместе с их тривиальными проблемами. И что только заставило их думать, будто я захочу заниматься подобными пустяками? В самый мощный микроскоп я не разглядел бы ничего любопытного в их скучных историях. Впрочем, мне не приходилось долго тосковать без дел, позволяющих забыть о безотрадной заурядности бытия.

– Как к вам относился Скотленд-Ярд в начале вашей карьеры?

– Как к выскочке и проныре. И это легко понять. Первое расследование, в котором я предложил свою помощь, было странным, но, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, довольно простым случаем, известным как «дело Андриакко», которое имело место в Дептфоде в семьдесят девятом году. Следствие вел Лестрейд, а я, читая полицейские отчеты в газетах, нашел разгадку и отправился в Дептфорд, чтобы обрисовать свою версию инспектору.

– Предполагаю, встретили вас насмешками.

– Поначалу да, но, когда я доказал, что моя версия единственно верная, ко мне отнеслись серьезнее. С распростертыми объятиями меня никогда не встречали, но постепенно у меня сложились неплохие отношения с лучшими полицейскими Лондона. Вся слава досталась, конечно же, Лестрейду. И с тех пор он стал навещать меня, когда оказывался в затруднительном положении, что случалось довольно часто.

– Должно быть, доверие Скотленд-Ярда принесло свои дивиденды, и двери, ранее закрытые перед вами, открылись. Можно утверждать, что власть встала на вашу сторону.

– Вот уж не сказал бы, что благодаря признанию полиции я обрел популярность у широкой публики. Напротив, порой это становилось помехой. Нередко люди боялись быть откровенными со мной из страха, что их слова будут записаны и использованы против них. Но в целом общение со Скотленд-Ярдом имело свои плюсы.

– Они делали все, что было в их силах, – те инспекторы, с которыми мы работали.

– Да, но почти всем им не хватало воображения, а оно необходимо сыщику.

– У них же не было ваших энциклопедических познаний в криминальной истории.

– Ничто не мешало им приобрести эти познания.

– Им приходилось отвлекаться на такие пустяки, как еда и сон, содержать семью. И что было бы с вами, если бы все они приобрели такие познания и научились их применять? Ваши таланты потеряли бы всякую ценность, и ваши триумфы стали бы триумфами Скотленд-Ярда.

– Как это часто бывало, вы, Уотсон, ухватили самую суть. Я вам бесконечно обязан, мой друг.

– Благодарю вас, Холмс. Как по-вашему, с моими руками все в порядке?

– На мой взгляд, да. А что с ними не так?

– Я ощущаю в них какие-то покалывания. Мне кажется, будто кожа на руках постоянно двигается. Проклятье! Я снова должен закрыть глаза, Холмс, чтобы собраться с мыслями.

– Конечно, мой друг.

Интерлюдия

– Ну, Полли, что поделывает твой милашка Спригс?

– Все петушится!

– Приструнил бы его кто-нибудь.

– Да нет, он вполне безобиден, Люси.

– Он же мужчина… Они не могут быть безобидными.

– Ой, да брось ты! Ему чуть ли не девяносто.

– Все равно мужчина. Я все знаю про них, я же медсестра.

– Недолго тебе быть медсестрой, если будешь продолжать в том же духе.

– А мне все равно, потому что Элвин собирается жениться на мне.

– Если только жена не переломает ему ноги!

– Ну и ехидна же ты, Полли Харрисон! И твоя ревность тебе ни к чему, замужним старухам поздно ревновать.

– Я счастлива и никого не ревную, спасибо большое. А ты лучше пошла бы к своему мистеру Трэверсу. Скорее с ним чего-нибудь добьешься, чем с красавчиком доктором!

– Я же не виновата, что уродилась такой сексапильной девушкой, если ты вообще знаешь, что означает это слово.

– Знаю не хуже тебя, сама такая. Ну, хватит, пора за работу, Люси, иди развлекись с мистером Трэверсом.

– Лучше я еще разок загляну к доктору Уотсону. Мне почему-то кажется, что сегодня ночью его не станет. Пусть знает, что рядом с ним кто-то есть.

– Такая долгая ночь, Холмс. Ведь еще ночь, да?

– Да, утро пока не наступило. Как ваша рука, в ней все еще покалывает?

– Теперь я чувствую это покалывание во всем теле, но зато боль, которая меня мучила, совершенно стихла. Можем ли мы еще немного побеседовать?

– Разумеется, Уотсон, ничто не доставит мне большего удовольствия.

– Есть один вопрос, давно занимавший меня. Скажите, когда вы начали догадываться о деятельности Мориарти?

– Я подозревал о существовании некоего гениального дирижера в криминальном оркестре задолго до того, как поделился с вами своими соображениями. Он был бесплотной тенью в те дни, блуждающим огоньком, который неизменно ускользал от меня. Я не мог узнать даже имени этого человека, но тем не менее понимал, что он есть, великий организатор преступлений в Лондоне, контролирующий всё мозг. Многие годы я обнаруживал его следы в различных, порой самых мелких преступлениях, их ни с чем было не спутать. Ограбление в Сильвертауне, скандал в клубе «Танкервиль», похищение сокровищ из Британского музея, кража драгоценностей в Бишопсгейте, дело о фальшивой прачечной – все эти несхожие, разрозненные преступления обладали признаками, указывающими, что за ними стоит один и тот же человек. И я решил посвятить часть своих сил тому, чтобы узнать, кто он такой.

– Должно быть, задача была труднейшая.

– Продвижение оказалось мучительно долгим. После каждого шага вперед меня отбрасывали назад, на исходную позицию. Иногда, получив информацию от агента, я начинал надеяться на успех, но тут же меня лишали надежды. Порой я отказывался от выгодных предложений, лишь бы не отрываться от того, что представлялось мне самым важным делом из всех, с которыми я когда-либо сталкивался.

– Я узнал о Мориарти незадолго до событий, которые описал под названием «Последнее дело». На тот момент сколько времени вы уже преследовали эту призрачную, неуловимую фигуру?

– Думаю, несколько лет. Я не сразу сообразил, что за спинами преступников стоит могучая организующая сила, но когда понял это и оценил масштабы деятельности неведомого противника, то смог выявить дела, где он оставил свой след.

– Когда-то вы сказали, что различаете руку Мориарти в нераскрытых преступлениях. Но если преступление не раскрыто, как можно судить о тех, кто его совершил?

– Могу выразиться точнее: я отыскивал следы Мориарти в делах, не раскрытых до конца. Хотя такие преступления отличал оставленный им уникальный автограф, я не всегда имел возможность заняться ими лично. Я видел последствия, круги, расходившиеся на поверхности, и по ним было нетрудно вычислить точку, откуда они исходили. Медленно, но верно я начал проникать в организацию Мориарти. Среди его миньонов были такие, которые, страшась профессора, еще сильнее боялись меня и закона, стоящего за мной. Используя этих негодяев, я смог узнать, как работает Мориарти и как он правит своей империей. И тем не менее прошло еще два года, прежде чем я выяснил, как зовут этого человека. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что он мне знаком!

– Вы знали Мориарти? Это для меня новость. Где вы познакомились?

– Перед поступлением Майкрофта в Оксфорд отец нанял ему репетитора, чтобы подготовить брата к учебе в колледже. В течение двух месяцев преподаватель по фамилии Мориарти регулярно приходил к нам в дом, чтобы подтянуть Майкрофта в наиболее сложных разделах математики.

– Вас он тоже учил?

– Нет, отец не считал нужным тратиться на мое образование. Майкрофт был его любимцем, и только ему посвящалось внимание Мориарти. Более того, уже поступив в Оксфорд, Майкрофт вновь столкнулся с профессором, который преподавал там какое-то время – пока скандал не вынудил его искать другое место.

– Представляю, каким шоком стало для вас это открытие. Вы уведомили об этом Майкрофта? О том, что его бывший репетитор оказался тайным руководителем преступного мира?

– В какой-то мере – да, уведомил. То есть я посвятил брата в некоторые аспекты последующей карьеры Мориарти, но Майкрофт был прекрасно осведомлен о роде занятий профессора.

– Откуда ему это было известно?

– Мой брат и Мориарти поддерживали связь все эти годы, и хотя Майкрофт не до конца понимал, насколько велика криминальная структура, возглавляемая профессором, он знал, что его старый репетитор действует вне закона. Это означало, что для Майкрофта и, следовательно, для правительства Мориарти был полезен.

– Он выполнял для них какую-то работу? Неужели такое возможно, Холмс?

– Могу заверить вас, что так все и было.

– И что же это была за работа?

– Любые грязные дела, которые можно поручить только человеку, умеющему хранить секреты… за соответствующую плату, разумеется.

– А точнее?

– Все что угодно, от мелкого воровства до убийства политических противников.

– Боже праведный, Холмс, я потрясен.

– Боюсь, такова стандартная практика многих правительств. В случае с Мориарти покровительство, которое оказывали ему власти, объясняло до некоторой степени, почему мои попытки проникнуть в логово злодея пресекались непонятным мне образом. Однако, подобно всем агентам правительства, Мориарти в конце концов изжил свою полезность для власти, и с того момента Майкрофт оказывал мне все возможное содействие в деле избавления мира от этого зловещего человека.

– И Майкрофт не испытывал никаких сожалений? Ведь этот человек еще недавно был его союзником?

– Союзником? Нет, Уотсон, наемным агентом. Для правительства Мориарти был полезен тем, что мог преступными средствами достигать целей, которых не добьешься законным путем. И по той же причине, из-за своей преступной деятельности, он был обречен лишиться покровительства.

– Если тебя преследует один Холмс, дела твои плохи, но, когда к охоте присоединяется второй Холмс, они, считай, безнадежны.

– Именно, Уотсон.

– Однако, когда вы поведали мне о своей встрече с Мориарти в нашей квартире на Бейкер-стрит, у меня сложилось впечатление, будто вы раньше никогда не виделись.

– Пришлось умолчать кое о чем. Уж слишком высоки были ставки для всех заинтересованных лиц. Наша тогдашняя встреча вышла весьма далекой от того драматичного столкновения, которым я вам ее представил.

– Знаете, Холмс, мне кажется, что на протяжении всего нашего знакомства вы только и делали, что скрывали от меня разные факты.

– Признаю себя виновным, Уотсон. Но в том случае мною двигали опасения за вашу безопасность. Некоторое искажение фактов представлялось мне оправданным в тех обстоятельствах.

– Меня всегда обижали подобные хитрости, что бы за ними ни стояло. Конечно, я о них догадывался, но только сейчас начинаю осознавать, сколь часто вы прибегали к обману.

– Исключительно из самых лучших побуждений, Уотсон.

– Связь правительства с Мориарти тщательно скрывали, само собой.

– Естественно. Любой слух о подобной связи выставил бы правительство ее величества в самом невыгодном свете.

– Сегодня вы превзошли самого себя в сдержанности формулировок, Холмс. Вы рассказывали мне о странствиях в те три года, когда считались погибшим. Был ли тот рассказ правдивым?

– По большей части да. Места, где я побывал, перечислены полностью и точно, однако мои странствия в определенной степени определялись правительством, так как я выполнял для него дипломатическую работу весьма деликатного свойства.

– И эта работа заставила вас находиться вдали от дома целых три года?

– Я преследовал в этих путешествиях и собственные цели. Мне повезло, что я смог заниматься ими одновременно с поручениями Майкрофта.

– Деньги, которые Майкрофт посылал вам, на самом деле были оплатой услуг. Каких именно? Вы шпионили?

– Что-то в этом роде. Но главной была дипломатическая миссия.

– Это не самая сильная карта в вашей колоде, Холмс.

– Тут я с вами соглашусь. Если не считать редких расследований, которые так или иначе имели отношение к высшим сферам, моя работа на правительство была закончена.

– Пока не появился фон Борк.

– Да, должен признаться, что был весьма удивлен, когда меня вновь призвали послужить стране. Я опасался, что уход от дел значительно ослабил мой ум. Но было приятно опять оказаться в строю.

– Даже не верится, что было это целых пятнадцать лет назад.

– Действительно, Уотсон. Время с тех пор летело на всех парусах, и мы, две старые ищейки, уже не идем по следу.

– Таков естественный ход вещей. Старения еще никому не удавалось избежать. Оглядываясь назад, вы можете назвать преступления, которые вам хотелось бы расследовать?

– Да сколько угодно, Уотсон. Но, когда меня не привлекали к делу, мне оставалось только по примеру Майкрофта вести расследование, не покидая кресла.

– Насколько мне помнится, в те времена немало громких дел широко освещались на страницах газет. И я помню, как вы сердились на полицейских, ведущих расследование.

– Поверьте, Уотсон, меня часто обуревало желание послать телеграмму или письмо в те или иные инстанции с возражениями против версий, которые обсуждались в печати, но я останавливал себя. Мое положение в Скотленд-Ярде, хоть и довольно неопределенное, было слишком важно для меня, чтобы я рисковал им. Поэтому я старался сдерживать досаду и не вмешиваться, когда не просят. По большей части хранил молчание.

– Какие из тех громких преступлений запомнились вам больше других?

– Убийства так называемого Потрошителя занимали мои мысли неделями, как вы и сами, должно быть, помните.

– Да-да, вы тогда часами просиживали в нашей гостиной, окутанный голубым табачным дымом.

– Несмотря на сенсационность, приписываемую тем преступлениям, на мой взгляд, это были довольно заурядные убийства, мало чем отличающиеся от других злодеяний, совершаемых в районе Уайтчепел.

– Что вы, Холмс, это были чудовищные преступления, куда более ужасные, чем что-либо виденное нами ранее.

– Да нет же. Подобные эпизоды имели место в Париже в том же году, а в Гамбурге в восемьдесят шестом зафиксировано целых семь таких смертей. И это всего лишь два примера из длинного ряда событий. Уайтчепел словно нарочно создан для того, чтобы в нем совершались гнусные убийства. А Дорсет-стрит даже носила звание «самой зловещей улицы Лондона».

– Официально вас не привлекали к расследованию тех убийств. Но, может, вам удалось прийти к каким-либо собственным выводам на основе отчетов полиции и коронера?

– У меня были одна-две идеи. И я встречался с инспектором Эбберлайном незадолго до того, как было обнаружено изуродованное тело Мэри Келли. Инспектор вежливо выслушал меня, и больше я его не видел. И надо же, какое совпадение: от «дерзкого Джека» тоже больше не было ни слуха ни духа.

– Полагаю, нет никакой возможности узнать, верны ли были ваши догадки?

– Нет сейчас и тогда не было. Мое мнение таково, что подозреваемый мной человек покинул страну, вероятно, отправился в Америку, так как в восемьдесят девятом году там произошло несколько аналогичных убийств. Но, как вы и сказали, Уотсон, это всего лишь догадки, и эти убийства останутся нераскрытыми.

– Кого же вы подозревали?

– Некоего Уильяма Рудольфа, крайне неприятную личность, как вы можете предположить.

– У вас было достаточно улик, чтобы доказать его вину?

– Вполне достаточно, чтобы предпринять какие-то действия, если бы власти проявили желание.

– Могли бы вы изобличить его самостоятельно, не прибегая к помощи полиции?

– Для этого собранных мною улик все же было недостаточно. Я ведь мог и ошибиться, Уотсон. В конце концов, это был всего лишь один подозреваемый из многих.

– Вам известно, что стало с тем человеком?

– Могу только предположить, как уже говорил, что он, скорее всего, бежал в Америку. Убийства в Чикаго определенно имели сходство с уайтчепельскими. Всю собранную мною информацию о Рудольфе я передал капитану Адамсону из полиции Чикаго, но после той серии убийства в городе прекратились.

– Этот Рудольф был врачом, хирургом? Кажется, в то время все считали, что убийца – медик?

– Отнюдь. Он был портной, держал маленькую мастерскую на Флауэр-энд-Дин-стрит. Те несчастные были выпотрошены совсем не так искусно, как заявляли власти. Даже я, обладая лишь зачатками анатомических знаний, справился бы не хуже.

– Недостатка в подозреваемых не было.

– Их набиралось слишком много. И это только еще сильнее запутало дело. Мы никогда не узнаем личность убийцы. Мои предположения были хорошо обоснованны, но это были всего лишь предположения.

– Один из портретов Потрошителя, выполненный со слов свидетеля, выглядел совсем как я. Тэрстон потом долго поддразнивал меня из-за этого.

– Уверен, в будущем найдется предприимчивый писатель, который решит, что Потрошителем и вправду были вы, Уотсон!

– Что за нелепая идея, Холмс?!

– Я в это не верю. И если вам это послужит утешением, скажу, что меня самого вымажут той же краской.

– Вы в самом деле так думаете?

– Да.

– Холмс?

– Да, Уотсон?

– Я совсем не чувствую своих ладоней. Вы не могли бы пожать мою левую руку?

– Конечно… так?

– Спасибо… Я почувствовал ваше прикосновение, оно меня несказанно успокоило.

Интерлюдия

– Как он, Люси?

– Странно: у него очень слабое дыхание, как и следовало ожидать, но он все равно не умолкает.

– Бедный старичок.

– Он ни разу не доставлял проблем, с тех пор как появился здесь, не то что другие. Когда я увидела его впервые, он показался мне довольно крепким. Велел, чтобы каждый день ему приносили газеты, но теперь он неделями не притрагивается к ним и больше не спрашивает, чт́о происходит за стенами больницы.

– Думаю, он, как говорится, ушел в себя. Живет прошлым и ничего не воспринимает.

– Ну, вспоминать прошлое не так уж плохо для него, наверное. У него ведь была удивительная жизнь. Он жил в одной квартире с тем сыщиком, очень известным, как его?

– С которым? С Шерлоком Холмсом?

– Да, с ним.

– А я и не знала, что он реальный человек.

– Ну как же, Полли, если доктор Уотсон реальный, значит, и Шерлок Холмс тоже. Так ведь?

– Да, мисс Всезнайка Поллетт, как скажете, мадам!

– А я еще кое-что знаю, миссис Ничего-не-знаю Харрисон.

– Вот как, и что же это? Не говори мне… я сама догадаюсь, не говори… Тебя выбрали Медсестрой года?

– Ну ты смешная.

– Нет? А что тогда?

– Завтра вечером у меня свидание… а у тебя нет.

– Вообще-то мне не хочется никаких свиданий, и уж тем более свиданий с уэльским доктором. Право же, Люси, неужели ты не могла найти себе кого-нибудь получше? И как я слышала, его постельные подвиги не оправдывают ожиданий!

– Ревность, ревность…

– Простите, Холмс, я опять задремал? Вы потеряете со мной всякое терпение, как уже бывало не раз.

– Не беспокойтесь, милый мой Уотсон. В прошлом я грешил этим, но теперь вы можете быть спокойны на этот счет.

– Возможно, я сам давал вам поводы для нетерпения, Холмс. Жаловаться у меня нет причин… почти!

– Мы идеально дополняли друг друга; наши различия никогда не были столь существенны, чтобы помешать нашей дружбе.

– Да, как удачно сложилось, что наши интересы, во многом непохожие, никогда не отдаляли нас друг от друга. Хотя я не мог понять вашего отвращения к регби или крикету, двум благородным видам спорта.

– Следует ли из ваших слов, что фехтование и кулачный бой к таким видам не относятся?

– Нет, вовсе нет, я очень высокого мнения о них обоих. Я с большим удовольствием наблюдал итальянского фехтовальщика Греко в действии во время турнира, который мы с вами посетили. Я даже прочитал по вашей рекомендации книгу Джузеппе Радаэлли об искусстве фехтования на саблях.

– Да, я припоминаю ваши отзывы о книге. Слишком длинная – это был самый положительный эпитет.

– Виню в этом переводчика, Холмс. Наверняка в оригинале книга читается на одном дыхании.

– Так и есть, Уотсон. Это один из лучших учебников по фехтованию.

– Я полагаюсь на ваше мнение, так как мои познания в итальянском всегда были более чем скромными.

– Для меня вершина спорта – это когда двое людей сходятся в поединке. Такое противостояние исконно, честно и дарит наивысшее возбуждение. Командный спорт никогда не вызывал во мне таких ощущений. Я нахожу его поверхностным и скучным.

– В этом не могу согласиться с вами. Регби – весьма страстный спорт, захватывающий, азартный и увлекательный.

– Я совершаю ошибку, вступая в спор на тему командного спорта с тем, кто занимался им, но тем не менее я поспорю. Слишком часто за игрой трудно наблюдать, потому что всех и вся покрывает густой слой грязи. И потом, спортивные мероприятия проводятся в основном в зимнее время, а это не слишком комфортно для зрителей. Нужно ли продолжать?

– Вы настроены видеть только плохое. Спортивный азарт и мастерство игроков с легкостью перевешивают все упомянутые вами неудобства. И не уверен, что вы когда-либо присутствовали на матче регби, так что ваши рассуждения нельзя считать обоснованными.

– Я и с Эйфелевой башни никогда не прыгал, но убежден, что мне бы это не понравилось! И потом, я наблюдал этот помпезный спорт вживую – то был студенческий матч, и больше я ни разу не ходил на подобные соревнования. Даже крикет показался бы мне более интересным зрелищем по сравнению с той игрой.

– Я считаю крикет величайшей игрой. Его правила можно использовать в качестве кодекса чести и по ним мерить свою жизнь. Крикет – это в первую очередь долг и справедливая игра, и так его видят не только в Британии, но и во всем мире. Элегантный, приносящий разрядку, интригующий и, можно даже сказать, занимательный вид спорта.

– Для тех, кто способен посвятить несколько дней своей жизни одному матчу, крикет, наверное, занимателен. Но я подозреваю, что подавляющему большинству людей не под силу высидеть всю игру от начала до конца – уж слишком это утомительно и скучно. Как я понимаю, своей любовью к этому спорту вы обязаны знакомству, пусть и кратковременному, с доктором Грейсом. Случилось это в Балларате, если я не ошибаюсь.

– Да, шел тысяча восемьсот девяносто третий год, и я подумывал о том, чтобы попытать счастья на приисках Балларата. Золотая лихорадка к тому времени уже закончилась, но я оставался в городке вместе со своим кузеном. Он был завзятым игроком в крикет и много посодействовал тому, чтобы в Балларат прибыла команда Уильяма Грейса и сразилась с двадцатью двумя любителями, собранными из окрестных мест. В их числе был и мой кузен. Матч начался сразу после Нового года.

– Как я понимаю, то было одно из первых турне британских команд по Австралии?

– На тот момент британцы уже дважды побывали на этом континенте, но турне на рубеже семьдесят третьего и семьдесят четвертого годов оказалось наиболее организованным. Поле «Истерн-овал» безупречно, даже Грейс признал его самым английским крикетным полем во всей Австралии.

– За то, что на том поле так же часто, как в Англии, идут дожди?!

– Нет, за его ухоженность и красоту. Грейс набрал сотню пробежек. Это такое зрелище, которого я никогда не забуду. Единственное, о чем я жалею, – меня не пригласили участвовать в игре. Скажите, Холмс, вам даже в детстве не доводилось играть в крикет, ни с мячом, ни с битой?

– Играть с кем, Уотсон? Майкрофт, который был на семь лет старше, не допускал никаких совместных игр. Между нами всегда пролегала пропасть. Отец не находил времени на то, чтобы прививать мне любовь к спорту, слишком занят он был самим собой. Хотя с Майкрофтом отец часто бывал заодно, своего младшего сына он едва терпел. Родственной привязанности не питала ни одна из сторон. Моя мать поощряла в нас любовь к прекрасному, проповедовала добродетели познания и искусства, в частности живописи. Она состояла в родстве с французским художником Верне, и искусство, можно сказать, было у нее в крови, и это давало о себе знать благородством натуры. Я не занимался живописью сколько-нибудь серьезно, но способен судить о том, чьей кисти принадлежит тот или иной холст. Если помните, мне удалось назвать художников, чьи работы висели в Баскервиль-холле.

– Я хотел выразить сожаление, но понял, что оно вам ни к чему. Не было никаких предпосылок к тому, чтобы наши спортивные предпочтения хоть в чем-то совпали. Правда, в одном мы с вами всегда сходились – в полном равнодушии к европейскому футболу.

– Это так. Футбол как будто специально создан для того, чтобы выставить напоказ худшие людские качества. Этот спорт разжигает вражду между поклонниками разных команд, и чем дальше, тем сильнее.

– Согласен, но меня всегда озадачивал вопрос: почему именно этому виду спорта сопутствует такое фанатичное противостояние зрителей? Почему некоторые люди испытывают столь острую потребность принадлежать к группе единомышленников и проявлять столь сильную приверженность избранной команде?

– На ваш вопрос у меня нет ответа, Уотсон. Это загадка, которую я не могу решить и на решение которой не стал бы тратить ни минуты своего времени.

– К счастью, Холмс, в ходе вашей карьеры вам не пришлось часто сталкиваться с любительским или профессиональным спортом.

– Спортсмены редко фигурировали в расследуемых мной делах, за исключением, может быть, Годфри Стонтона и Сирила Овертона.

– И Боба Фергюсона.

– Да, но хоть Фергюсон и был одним из ваших заляпанных грязью коллег по регби, в деле о суссекском вампире спорт не играл никакой роли.

– Должен сказать, что в сложных ситуациях ваши спортивные навыки, как в фехтовании, так и борьбе, оказывались весьма кстати.

– Они уберегли меня от нескольких синяков и пригодились для задержания парочки злодеев. Некоторые оппоненты недооценили мою физическую силу, так как телосложение мое обманчиво в этом смысле. И я нокаутировал хулиганов одного за другим, Уотсон, одного за другим.

– И нашего знакомца мистера Джека Вудли в том числе.

– О да, этот человек очень нуждался в хорошем уроке, и я рад, что преподнес его наглецу.

– Уверен, ему понравилось ехать домой на телеге!

– Джек Вудли был не только нагл, но и жесток. Он бы ни перед чем не остановился ради достижения своих целей, однако мы знавали таких людей и до, и после него.

– О да, Холмс, знавали. Барон Грюнер, доктор Ройлотт, Милвертон и множество других субъектов, не знавших, что такое мораль. Вероятно, им даже в голову не приходило, что их деяния преступны.

– Еще как приходило, мой друг. Они могут казаться безумцами, если сравнивать их с нами, но все до одного пребывали в здравом уме. Жадные – да, злые – да, но вполне отдающие себе отчет в том, что творят. И я никогда не уставал ловить их и отдавать в руки правосудия, в какой бы форме оно ни отправлялось.

– Но, Холмс, в конце концов вы все же устали.

– Нет, ловить их я не устал, но начал сомневаться в том, способен ли на это. Я чувствовал, что силы мои на исходе и промахи и учащающиеся ошибки грозят навредить моей карьере. Закончить практику в тот момент казалось наиболее разумным шагом. Но на покое я не бездействовал, как вам известно. Время от времени мне удавалось решить какое-нибудь дело, по поводу которого со мной консультировались, а потом, как мы уже вспоминали сегодня, через Майкрофта меня настойчиво попросили вернуться к работе и я возродился в обличье Олтемонта.

– У вас нет ощущения, что вы вышли в отставку слишком рано?

– Нет, такая мысль не посещала меня. Я просто продвинулся вперед, в иную жизнь. Пчелы, созерцание и одиночество – так непохоже на то, что окружало вас в годы отрешения от дел.

– И этих лет у меня было гораздо меньше, чем у вас. Только к шестидесяти пяти годам я начал подумывать о том, не пора ли отправиться на покой, но с другой стороны, возможно, медицина – призвание в большей степени, чем детективная деятельность.

– У меня нет никаких сомнений в этом, Уотсон.

– По-настоящему один я остался только в прошлом году. И это не то состояние, которое приносит мне хоть какое-то удовольствие. Я никогда не был волком-одиночкой и тяжело переношу отсутствие компании.

– В этом частично моя вина: я не связывался с вами так часто, как мог или как следовало бы.

– Нет никакой необходимости упрекать себя, никакой. В этом смысле я столь же виновен, как и вы. В конце концов, у каждого из нас была своя жизнь.

– Я рад, что у меня появилась возможность побыть здесь с вами сейчас, Уотсон.

– Возможность? Ваша фраза прозвучала так, будто вам требовалось чье-то позволение, чтобы прийти сюда.

– Простите, Уотсон, я имел в виду нечто иное. Приношу свои извинения за неточный выбор слова.

– Ваши извинения принимаются с благодарностью. Я счастлив видеть вас. Мы так давно не встречались.

– Очень давно.

– Испытываете ли вы сожаления, Холмс?

– Какого рода?

– Ну, любые… профессиональные, личные…

– Вы считаете, мне есть о чем сожалеть?

– Речь не о том, что я думаю. Мне казалось, что вопрос довольно простой, не так ли?

– Я совершал ошибки в жизни, Уотсон, и вы знаете о некоторых из них. Я принял несколько неверных решений. Свернул пару раз не там, где следовало. Но сожаления? Знаете, я не могу сказать, что о чем-то сожалею. И да, конечно, вопрос простой, но я испытываю затруднения с тем, чтобы дать на него столь же простой ответ.

– Кажется, я не требовал от вас простого ответа, Холмс!

– Ну, тем лучше, Уотсон. Если вы будете настаивать, то, скорее всего, я скажу, что сожалений у меня нет. Я прожил жизнь так, как того хотел, и неудачи, которые случались, не могут считаться причиной для сожалений. У меня нет иного выхода, кроме как остаться верным всем принятым мной решениям, поскольку они все исходили от меня и были частью меня. И потом, какой смысл в сожалениях?

– Вероятнее всего, никакого, но это не означает, что мы не можем их испытывать.

– А вы сами, Уотсон, сожалеете о чем-то?

– Я бы хотел, чтобы тем, кто любил меня, было даровано больше времени со мной, как и мне – с ними. Мое личное счастье всегда оказывалось временным состоянием. Жизнью я был доволен практически всегда, но истинное счастье было в лучшем случае преходящим, а чаще – недосягаемым. В профессиональном смысле я мало о чем могу жалеть. Афганская кампания сказалась на мне не лучшим образом, и влиться в мирную жизнь по возвращении домой было нелегко, отсюда и тот период, когда я бесцельно плыл по течению. В целом я достиг того, чего считал себя способным достигнуть. Объединение наших сил придало моей жизни дополнительное измерение и, конечно же, побудило меня заняться писательством – совершенно неожиданно для себя самого.

– В целом вы прекрасно зарекомендовали себя в качестве писателя. Мои собственные попытки блеснуть на литературном небосклоне оказались слабым подражанием вашему стилю. Я признаю, что с вами мне не сравниться.

– Возвращаясь к вопросу о сожалениях: у меня есть одно, которое омрачает мысли постоянно.

– Да, я так и думал и, подозреваю, догадался, о чем вы можете сожалеть.

– Интересно! О чем же, по-вашему?

– Элементарно, Уотсон. Вы желали бы быть отцом.

– Совершенно верно, Холмс. Конечно, бесполезно сейчас думать об этом, но моя жизнь была бы куда полнее, имей я детей.

– Многие люди хотели бы, чтобы их род продолжался.

– Но дело не в этом, Холмс, разве вы не понимаете? Меня ни капли не волнует, продолжится мой род или нет. Главное – любовь, чистая и простая. Радость от того, что в твоем доме есть дети, которых ты растишь и воспитываешь, уже сама стала бы наградой. У меня было чудесное детство, и я был бы счастлив подарить его своим детям. Но, как я уже сказал, сейчас говорить об этом бесполезно, мы не в силах повернуть время вспять.

– А как хотелось бы, Уотсон, ах, как хотелось бы… Как вы себя чувствуете, мой друг?

– Я устал, очень устал. И еще испытываю чувство, которое несколько выпадает из общей картины.

– Что это за чувство?

– Радость. Вы не находите это странным?

– Думаю, воспоминания, о которых мы сегодня говорили, сосредоточили ваши мысли на более счастливых временах. В каком-то смысле вы заново проживаете сейчас те годы, так что я ни в коей мере не считаю вашу радость странной. Может, несколько неожиданной, но не странной.

– И все-таки прошлое нельзя переделать. Жизнь, которую я прожил, это жизнь, которую я прожил. Даже самые глубокие сожаления ничего не изменят. Но мне все-таки хотелось бы, чтобы жизнь не заканчивалась так скоро.

Интерлюдия

– Сестра, чай готов?

– Да, старшая сестра.

– Хорошо, а то у меня в горле пересохло. Где сестра Поллетт?

– Пошла проверить доктора Уотсона. Хотела побыть с ним немного.

– А что насчет других ее обязанностей? Когда она намерена заняться ими?

– Не будьте к ней слишком строги, старшая сестра. У нее доброе сердце, и она неравнодушный человек. Разве не это самое главное в нашей работе?

– Я не стала бы говорить ей это в лицо, но она и вправду хорошая медсестра, хоть порой и позволяет себе лишнее. Я вижу, что, несмотря на ее поведение, она предана своему делу.

– Простите, если мой вопрос неуместен, но что мешает вам сказать ей об этом?

– Ей еще многому надо научиться, и сейчас она нуждается в строгости, а не в похвалах. Я видела сестер, чья карьера не сложилась из-за того, что их перехвалили. Они стали слишком самоуверенными и небрежными, думая, что уже достигли всего.

– Но нам всем нужно доброе слово, старшая сестра.

– И вы получаете его от меня, когда заслуживаете, не так ли?

– Да, наверное.

– Не наверно, а так и есть, милочка. Не полакомиться ли нам печеньем, сестра Харрисон?

– А как же Люси?

– Она знает, где найти и чай, и печенье.

– Лучше я отнесу ей чашку, и она сможет выпить чаю, пока сидит с доктором Уотсоном.

– Сейчас я допью свой чай и сама ей все отнесу.

– Вы это серьезно, старшая сестра?

– Серьезно, милочка.

– Уотсон?.. Уотсон?

– Мне приснился сон. Меня несло по течению реки, я цеплялся за корни, торчащие из берега, но как ни старался, не мог ни за что удержаться, мои пальцы отказывались хватать эти спасательные канаты, и течение несло меня вперед – мягко, словно баюкая.

– Мягко качая на море слов…

– Откуда это, Холмс?

– Это ваши поэтические наклонности так повлияли на мои мысли. Столько лет чтения ваших записок наконец-то принесли плоды!

– Поэтическое начало, если пользоваться вашим термином, было необходимо, и не настолько уж оно выражено в моих сочинениях, как вы это представляли.

– Пусть так, Уотсон. Но кое-что всегда меня озадачивало.

– Что-то связанное со мной?

– Да, мой друг. Меня удивляло, почему вы никогда не пытались попробовать себя в других жанрах, почему не сочиняли ничего другого, кроме хроник обо мне. В конце концов, ваши произведения всегда отличались высокими литературными достоинствами, и, должен признать, эти записки о наших приключениях весьма занимательны.

– Я прекрасно сознавал свои недостатки как писателя. Даже теперь мне больно думать о противоречиях, которые встречаются в моих хрониках. Должно быть, я оставил своих читателей в крайнем замешательстве.

– Но, как вы уже отмечали, некоторые из тех противоречий были вызваны требованиями дипломатии и секретности. Даты, имена и географические названия, которые вы узнавали от меня, не всегда были точными, я признаю это. И не считаю, что эти невольные ошибки обесценивают ваш литературный талант.

– Нет, Холмс, я всегда понимал, где пролегают границы моих способностей. Сказать по правде, описание наших с вами приключений доставляло мне такое наслаждение, что никакие иные сферы сочинительства не привлекали меня. Я бы никогда не испытал того же удовольствия, работая в других жанрах.

– Может, вам стоило попытать удачи в тех областях знания, в которых вы были экспертом?

– О каких областях вы говорите?

– Например, вы могли бы написать путеводитель по ипподрому.

– Очень смешно. Я бы не стал называть себя знатоком скачек, Холмс.

– Нет, Уотсон? Вы так думаете? Ваша чековая книжка, которую я держал в запертом на ключ ящике стола, свидетельствует об обратном. Половина вашей военной пенсии оказывалась в карманах букмекера!

– Да, у меня была такая слабость в очень тяжелый период жизни, но не более того. Со временем я сумел преодолеть ее, лишь изредка берясь за старое. Но вы и сами познали, что такое порочная зависимость.

– Это правда, и я безмерно благодарен вам за то, что вы помогли мне избавиться от нее.

– Я видел, какой вред вашему телу и уму приносила эта пагубная привычка и, как ваш друг и врач, не мог стоять в стороне, спокойно предоставляя наркотику уничтожать ваш дар. Кстати, Холмс, удалось ли вам закончить вашу книгу, «Искусство дедукции»? Несколько лет назад вы говорили, что работа над ней отложена, если я правильно помню.

– Вы помните все правильно. Я отложил работу над книгой – навсегда. С начала века стали появляться все новые и новые методы расследования преступлений. И я понял, что моя книга не принесет никому никакой пользы. К примеру механизация промышленного производства привела к тому, что на одежде и теле рабочих не остается уже тех характерных следов, которые раньше позволяли судить о роде их занятий. С каждой минутой мир становится все более единообразным, и последние годы этого тридцатилетия не замедлили процесс дегуманизации. Я боюсь, что мои методы устарели и не пригодны для современных сыщиков. Работа Бертильона и Гальтона была принята на вооружение и усовершенствована полицейскими по всему миру. Время не стоит на месте, мой друг, даже для нас с вами. Развитие науки будет доставлять сыщикам все более совершенное оборудование, и для раскрытия преступлений уже не потребуются ни лупа, ни крепкий табак.

– Ну, положим, гениальные умы нужны будут всегда, и одаренному любителю найдется применение.

– К нему не будут обращаться, Уотсон, его не будут слушать. Скорее, арестуют за помехи, чинимые официальному следствию.

– Ваше «Искусство дедукции» могло бы стать важным источником, описывающим вашу жизнь так, как вы считали нужным – с упором на дедуктивные построения, а не сенсационность, в которую я иногда соскальзывал, рассказывая о ваших деяниях.

– Иногда? Хм. Не думаю, что кто-либо захочет читать столь скучную книгу. В целом широкая публика довольна тем, как вы представили меня в ваших хрониках, и знаете что? Я тоже этим очень доволен.

– Вот уж не ожидал когда-либо это услышать, Холмс. Неужели вы смягчились с годами?

– Вполне возможно, мой друг, вполне возможно.

– И тем не менее вы вошли в мир печатного слова – с помощью своих монографий.

– Ах да, монографии. Сухие, как пыль, и столь же неудобоваримые. Я так и не повстречал никого, кто прочитал бы эти несчастные книженции. Кроме вас, любезный мой друг, разумеется. Вы же читали их, не так ли?

– Ну, как минимум, просмотрел. Чтением это сложно назвать, но мне удалось, на мой взгляд, уловить суть всех принципиальных моментов, которые вы осветили в них.

– Когда-то вы могли до бесконечности читать повествования о морских путешествиях.

– То были захватывающие книги, Холмс, в то время как ваши монографии…

– Да, Уотсон?

– Были сухими, как пыль.

– Туше! Или могу выразиться иначе: и ты, Уотсон? И я слышу это после того, как вы признались в несовершенстве собственного литературного таланта.

– Способности каждого человека не беспредельны на любом поприще. Границы нужны нам, чтобы излечиться от самодовольства.

– Я не вижу никакого вреда в самодовольстве. Более того, я считаю вредным недовольство собой. Мы все должны стремиться получить максимальное вознаграждение за свои таланты.

– Это ни в коей мере не отрицает опасностей излишнего довольства собой. Ведь известно, что самодовольный человек перестает усовершенствоваться и стремиться к новым достижениям.

– Но если он уже достиг вершины возможного, то вправе испытывать полное удовлетворение достигнутым.

– То есть это вопрос меры?

– Именно. Вы говорите, что, осознав ограниченность вашего литературного таланта, излечились от самодовольства, так?

– Так.

– Другими словами, вы не были удовлетворены и хотели улучшить свое писательское мастерство?

– Нет. Я был вполне счастлив достигнутым и не желал продвигаться дальше в том направлении.

– То есть вы только что заявили, что были довольны собой и осознание пределов своих возможностей не избавило вас от самодовольства. Это очко достается мне, не так ли, Уотсон?

– Да, Холмс. Вы пользуетесь моей слабостью.

– Ни в коем случае. Я никогда не считал ваши способности ограниченными и сейчас исследую их с огромным интересом. В частности, меня интересуют ваши записки об убийстве Еноха Дреббера под названием «Этюд в багровых тонах». Вы предварили их пометкой, что они являются частью ваших воспоминаний, но больше из-под вашего пера не вышло ничего касающегося вашей жизни. Почему?

– Все просто, Холмс. Стало ясно, что ваша жизнь куда интереснее моей. Читатели хотели знать о вас, а не обо мне.

– Возможно, их увлекли бы рассказы о ваших отношениях с прекрасным полом, которые распространялись на три континента, если только ваша доблесть в тех делах не была преувеличена при переложении на бумагу.

– Присущая мне сдержанность не позволила бы опубликовать подобные мемуары.

– Старый добрый Уотсон!

– Как вы всегда любили говорить, прекрасный пол – это по моей части.

– Ваше врожденное обаяние все делало за вас. Меня неизменно озадачивало то, с какой легкостью вы находили общий язык с женщинами. Я не имею в виду ничего дурного, напротив, считаю это великим даром, которым меня природа обделила, но которым я всегда восхищался, наблюдая его со стороны. Наверняка этот дар не раз причинял вам неприятности, когда сердце заводило вас туда, куда вы, может быть, и не хотели бы идти.

– В том, что вы говорите, есть доля правды. Упоминание Балларата заставило меня вспомнить инцидент, который затем преследовал меня всю жизнь.

– Связанный с женщиной, конечно же?

– Тогда я был очень молод и, если позволите, импульсивен.

– То есть уже тогда вы были человеком дела? Я всегда ощущал в вас склонность к энергичным действиям, но все равно с трудом могу представить вас импульсивным.

– О, уверяю вас, я был импульсивным. Как вы знаете, в Балларате я жил со своим кузеном и бездельничал, поскольку не решил еще, пора ли ехать домой и возобновлять свою медицинскую карьеру или же стоит пожить еще в Австралии, перебравшись в город покрупнее, Мельбурн например, который был ближе остальных. Мой кузен проживал со своей приемной семьей в Маунт-Плезанте – процветающем, оживленном в разгар золотой лихорадки селении, но уже пришедшем в упадок на момент моего появления там осенью тысяча восемьсот семьдесят третьего года. Дом по большому счету был лачугой, но для человека двадцати трех лет с жаждой приключений в крови то было вполне сносное жилье. Восторг от пребывания в столь экзотическом месте с лихвой перекрывал отсутствие удобств. Соседняя хижина принадлежала людям, которые предпочитали общение внутри своего круга, но настойчивость и терпение привели к тому, что я завязал дружбу с дочерью семейства.

– Настойчивость, терпение… и обаяние, если вы не возражаете против такого уточнения, Уотсон.

– В какой-то степени и это. Ее звали Аделина, и она была славной девушкой, обладавшей наружностью, перед которой не устоит ни один мужчина. У нее были длинные светлые волосы, которые она носила распущенными по плечам, и когда их подхватывало ветром, невозможно было отвести глаз от такой красоты. Прошло уже больше полувека, но, клянусь, не прошло и дня, чтобы я не вспоминал об Аделине. Не я один пытался завоевать ее расположение, были и другие поклонники. Однако Аделина благоволила ко мне и принимала лишь мои приглашения прогуляться. Я был настолько очарован ею, что уже приготовился бросить свою толком не начавшуюся карьеру врача и остаться с ней в Балларате.

– Что же заставило вас отказаться от этих намерений?

– Все случилось внезапно. Однажды вечером мы договорились вместе погулять. Обычно Аделина была весьма пунктуальна, но в тот раз опаздывала. Я начал волноваться сразу, как только миновал назначенный час, но мне пришлось терзаться еще минут тридцать, прежде чем она наконец появилась – в ужасном состоянии, со слезами на глазах, в изорванном платье и глубоко несчастная.

– Вероятно, она стала жертвой ухаживаний одного из других поклонников?

– Да, негодяя по имени Джон Рок. Он пытался силой навязать Аделине свое, так сказать, внимание – безуспешно, следует добавить. Ярость, с которой она сопротивлялась, заставила Рока оставить девушку в покое. Моя кровь кипела, пока Аделина пересказывала мне все это. Я утешил ее, как смог. Когда она немного пришла в себя, то отправилась домой, заготовив историю о нечаянном падении, чтобы объяснить порванное платье.

– А вы, полагаю, пустились на поиски этого Джона Рока.

– Да, Холмс. Я не собирался с ним драться. Я вообще не уверен, о чем тогда думал. Он был на целых три дюйма выше меня и крепче, и вряд ли я смог бы с ним совладать. Однако и оставить все как есть я не мог.

– Неужели в селении не было никаких представителей закона?

– Аделина не хотела, чтобы о нападении Рока стало известно. Она боялась, что это опорочит ее имя. И я, ввиду моей тогдашней невинности, согласился с ней. Джона Рока я нашел неподалеку, у заброшенного карьера, где он допивал бутылку виски. Он догадался, зачем я пришел, и немедленно бросился на меня, словно разъяренный бык. Я увернулся и подобрал с земли увесистый камень. Когда Рок снова пошел на меня, я со всей силы ударил его камнем по голове. Остановить его удалось бы и меньшим усилием, ведь он был пьян и с трудом держался на ногах, но в тот момент я желал его смерти и действовал именно с таким расчетом.

– И вы на самом деле убили его?

– Да, Холмс.

– О, друг мой, вы оказались в нешуточной передряге.

– Вы осуждаете меня?

– Нет, Уотсон, не осуждаю.

– В тот миг умопомрачения я стал себе судьей, присяжными и палачом. Я не мог здраво рассуждать, но, когда красная мгла рассеялась, я понял, чт́о натворил, и должен был действовать быстро. Тело Джона Рока я сбросил в шахту и уничтожил все следы нашего присутствия у карьера. На следующий день состоялась заключительная игра матча между Балларатом и командой Грейса. По окончании ее я отвел доктора Грейса в сторону и все ему открыл, решившись последовать его совету, каким бы тот ни был. В результате я вместе с командой Грейса доехал до побережья, а дальше уже сам добирался домой в Англию.

– А что стало с Аделиной?

– Мне удалось известить ее о том, что произошло и почему я вынужден бежать из Австралии. Я знал, что могу доверить ей свою тайну. Жители Маунт-Плезанта, должно быть, сочли, что Джон Рок покинул их селение. Я же после того, что совершил, никак не мог там оставаться и ухаживать за Аделиной. Как бы ни оценивал я свой поступок и что бы ни думала о нем она, я стал убийцей и моя жизнь навсегда была запятнана событиями той ночи.

– Мой дорогой друг, я понятия не имел!

– Вы первый человек, кому я рассказываю об этом. Мой кузен остался в неведении о происшедшем. Вероятно, он решил, что я затосковал по родине и появление соотечественников подтолкнуло меня к возвращению в Англию. Уже гораздо позднее я сумел собраться с духом и написал родне Рока анонимное письмо, сообщив, где можно найти его останки. Этот эпизод моей биографии навсегда сделался для меня предметом жесточайших угрызений совести.

– Значит, ваша врачебная практика стала чем-то вроде наказания?

– Не совсем. Я и без того готовился к карьере медика, но, должно быть, случившееся заставило меня действовать решительнее и настойчивее. А может, вся моя жизнь стала искуплением. Со временем я постарался задвинуть ту историю в самый дальний уголок памяти, но безуспешно, могу добавить. Каждый раз, когда вы брали на себя роли судьи, присяжных и палача, я вспоминал все снова с необычайной ясностью. Конечно, вы никогда не были палачом в буквальном смысле, в отличие от меня.

– Думаете, не был?

– Я знаю, что не были. Я годами терзался, представляя себе, что мог поступить иначе в ту ночь. Бесплодные, жалкие мысли, потому что изменить совершенное было не в моей власти. Я лишил родителей сына… за что? За бессмысленные, бездумные, вызванные более винными парами, чем злым умыслом приставания к девушке, в которых он все равно не преуспел. Аделина стоила того, чтобы я повел себя разумно, а что сделал я? Поддался дикой, разбойничьей ярости и разрушил все, о чем мы с ней мечтали.

– За вас это сделал Джон Рок, когда напал на Аделину и дал толчок всем дальнейшим событиям.

– Может, начал он, но закончил все я – самым презренным, трусливым образом.

– Вы были молоды и импульсивны, да, но трусливы? Я так не думаю.

– Иначе мое поведение не назовешь, Холмс. Никак иначе. Я не верю, будто мне придется отчитываться за мои поступки перед высшим судией или небесным судом, но вам, мой друг, я обязан был все рассказать.

– Я так понимаю, что ваше анонимное письмо было составлено в таких выражениях, чтобы вас никогда не нашли?

– Да, «знакомый одного знакомого» слышал что-то и рассказал мне. Трус во всем, как видите.

– Вам известно, было ли обнаружено тело Джона Рока?

– Окольными путями до меня дошли сведения, что его извлекли из шахты.

– А что стало с Аделиной?

– Последнее, что я слышал, – она вышла замуж за местного жителя с немецкими корнями, и они поселились в Перте. Что было потом, мне неизвестно. Ну вот, теперь вы видите меня совсем в другом свете, Холмс.

– Нет, вовсе нет, Уотсон. Мое отношение к вам основывается на том времени, что мы вместе, и на нашей дружбе. Вы цельный, надежный и храбрый человек. Я бы не желал иного помощника и друга.

– Благодарю вас, Холмс. Я не уверен, насколько заслуженны эти похвалы, но благодарю вас.

– Они абсолютно заслуженны. Ваши поступки пятидесятипятилетней давности не имеют никакого значения.

– Я совсем без сил.

– Тогда поспите, мой дорогой друг.

– Хорошо. Холмс, если я не смогу…

– Вы сможете, Уотсон, сможете.

Интерлюдия

– Вот вам чашка чаю, сестра Поллетт, и я приберегла для вас печенье, прежде чем Полли все съела.

– Спасибо, старшая сестра.

– Сегодня я отчитала вас за то, что вы сидели на этом стуле, но лучше уж на стуле, чем на кровати.

– С этим стулом что-то не то. Только сяду на него, так жутко становится, аж мурашки по всему телу бегут. Как будто стул не хочет, чтобы я на нем сидела.

– Что за вздор, милочка.

– Тогда сами попробуйте!

– Как странно… До чего же неприятное ощущение! Не дует ли откуда-нибудь сквозняк?

– Нет тут никаких сквозняков, я все проверила.

– Ну ладно, наверняка этому есть простое объяснение. Как дела у доктора?

– Слабеет. Но все еще говорит во сне, хотя вот сейчас затих. Он часто повторяет «Холмс», как будто беседует с ним. Думаете, он знает? Я, конечно, помню, что вы велели пока не рассказывать ему эту новость.

– Может, и знает.

– Спасибо за чай, старшая сестра. Наверное, мне пора идти, до конца дежурства у меня еще есть дела.

– Что вам осталось сделать сегодня?

– Да вроде немного: простерилизовать инструменты, прибрать в шкафу с постельным бельем.

– Если вы хотите побыть еще с доктором Уотсоном, то я уточню у сестры Поллетт, не найдет ли она время, чтобы закончить за вас эту работу… Если нет, то я сама все сделаю.

– Ничего себе! Это правда? Вы не шутите, старшая сестра?

– У меня нет привычки шутить, юная леди! Позовите меня, если понадоблюсь.

– Хорошо. И спасибо!

– Из вас получится чудесная медсестра, Люси. Дайте мне знать, когда… ну, вы знаете.

– Да, старшая сестра.

– Уже утро, Холмс?

– Рассвет не за горами.

– Меня всегда удивляло, почему в юности время идет медленно, а когда мы стареем, все ускоряет и ускоряет свой бег. Конечно, я понимаю, что на самом деле это не так, нам это только кажется.

– До того момента, когда я смог покинуть отчий дом и проложить свой путь в мире, жизнь для меня тянулась бесконечно. В этом смысле да, время шло медленно. А теперь мы на всех парах несемся к середине двадцатого века и всем тем переменам, которые нас ждут. Только подумайте, Уотсон, скольким изобретениям мы с вами уже стали свидетелями.

– Да, мир непрестанно менялся. Дома осветились электричеством, появились автомобили, телефоны, аэропланы. Будет ли еще эра, подобная нашей?

– Ответ на этот вопрос – да. Изобретения, которые вы упомянули, бесконечно усовершенствуются. Автомобили станут быстрее, телефоны распространятся повсеместно, и наш излюбленный способ сообщения – телеграмма – почти выйдет из употребления. Аэропланы будут переносить сотни людей за семь морей быстрее, чем мы можем себе представить. В то же время, разумеется, будет развиваться оружие невероятно разрушительной силы. Мысли человечества обращаются к войне с большей охотой, чем к чему-либо еще.

– Станет ли жизнь лучше?

– Жизнь станет такой, какой каждый ее захочет сделать. Например, мне пришлось бы найти другую профессию.

– Вы уже делились этим соображением, однако, на мой взгляд, детективы будут нужны вне зависимости от хода технического прогресса.

– Но только не те, что придерживаются моего метода. В будущем коммуникационные технологии приведут к тому, что одним нажатием кнопки можно будет получить огромные объемы информации.

– Тогда вы могли бы стать детективом иного склада, причем не менее успешным!

– Я счастлив тем, как прожил жизнь, и не вижу особого смысла раздумывать над тем, кем я или вы стали бы в другую эпоху. Думаю, мы оба принадлежим двухколесным экипажам, лондонским туманам и газовому освещению. Лично мне иного мира не хотелось бы.

– Мне тоже.

– Если бы мы с вами могли, взявшись за руки, вылететь из этого окна прямо в будущее, то вряд ли восхитились бы увиденным. Дивный новый мир? Я так не думаю.

– Возможно, наши предки испытывали те же чувства по отношению к наступающему девятнадцатому веку. Каждый век, каждая эпоха обладает собственными достоинствами. Недостатки мы можем рассмотреть, только оглядываясь назад. Современники Тюдоров наверняка считали, что живут в просвещенную эру. Мы, глядя с высоты нашего века, не согласимся с ними, отмечая ужасную санитарию, религиозную нетерпимость, бедность, разногласия между церковью и государством. Мы будем скорбно качать головами и указывать на наш век как на истинно просвещенную эру, хотя нам пришлось испытать почти все из перечисленных зол. Я предпочитаю думать о будущем как о чистом холсте, на котором человечество может написать новую, лучшую картину. Каждая эпоха должна учиться на уроках предыдущих времен. Те силы, которые ввергли мир в Великую войну, должны увидеть, каким бедствием она стала для планеты, и непременно учесть это на будущее.

– А на самом деле что мы видели после окончания мирового конфликта? Советскую революцию, вторую греко-турецкую войну, войну Польши с Советами. Теперь над Европой опять сгущаются штормовые облака, и, если я не утерял совсем своей способности делать выводы, скоро нас всех поглотит еще одна великая война.

– Но это было бы чистым безумием, Холмс.

– Вот именно. Это будет чистым безумием, Уотсон.

– Мне даже подумать страшно, какие ужасы может принести новая война. Я с трудом выносил вид исковерканных тел, которые наблюдал в полевых госпиталях Великой войны. Цвет целого поколения был уничтожен. Я хотел бы надеяться, что в будущем конфликты будут улаживаться посредством дипломатии, обсуждением и убеждением, а не пулями.

– Алчные страны всегда будут искать способа подчинить себе более слабых соперников, и приверженность человека к насилию всегда будет приводить любой спор к войне. Даже если политика и жадность не будут разделять, то религия – обязательно.

– В моем представлении развитие средств общения и сообщения должны сблизить нации, разве не так?

– Скорее, они поляризуют нации, а не сблизят. Различия между народами мира, политические, культурные или религиозные, будут ощущаться тем острее, чем теснее станет общение их носителей.

– Итак, чем выше мы поднимаемся, тем с большей вероятностью упадем. Чем больше у нас знаний, тем меньше умения хранить мир и достигать взаимопонимания. Человек – странное и несчастное животное, Холмс.

– И хозяин собственной судьбы, к худу ли, к добру.

– Как вы однажды заметили, жизнь несравненно причудливее, чем все, что способно создать человеческое воображение, и это будет верно и в дальнейшем. Но не слишком ли мрачны наши представления о будущем? Я предпочитаю смотреть на грядущие поколения с б́ольшим оптимизмом. Жизнь может оказаться куда приятнее для них, чем мы с вами представляем.

– Возможно. Старый добрый Уотсон, вы единственное, что не меняется в наш переменчивый век. Вы маяк надежды в этом скучном мире.

– И трус. И убийца.

– Уотсон, Уотсон. Что сделано, то сделано, назад не воротишь. Судить вас я не желаю, да и права такого не имею.

– Но в каком-то смысле вы провели значительную часть жизни в обществе человека, которого как будто хорошо знали, а на самом деле не знали до конца.

– Я знал вашу дружбу, вашу преданность и храбрость. Даже если бы мне стало известно о том печальном эпизоде вашего прошлого, это никак бы не повлияло на наши товарищеские отношения.

– Спасибо, Холмс.

– И кроме того, мой друг, мы не так уж отличаемся друг от друга.

– Нет? Я всегда считал, что между нами пролегает пропасть.

– Я не совсем это имел в виду.

– Вы же не хотите сказать, что тоже убили кого-то в ранней юности? Я бы ничему подобному не поверил.

– Тем не менее это правда.

– Я… но… что… кого… почему? Я… вы…

– Вы не хотите отдохнуть минутку, перед тем как я продолжу?

– Мой мозг говорит «нет», однако тело говорит «да».

Интерлюдия

– Как он, Люси?

– О, привет, Полли. Сейчас он такой спокойный. Но так и бормочет без остановки. И глаза у него тускнеют.

– О-хо-хо, бедняга.

– Да.

– Ты готова, Люси?

– Готова? К чему?

– Где твоя голова, девушка? Пора закругляться. То есть, почти пора.

– Ты иди, если хочешь, Полли. Я посижу еще тут, побуду с ним.

– О… ну ладно. И сколько ты собираешься тут сидеть?

– Пока… ты понимаешь.

– Ну-ка, дай я тебя обниму, странная ты девчонка.

– Спасибо, Полли.

– Мы же подруги. И желаю тебе завтра хорошо повеселиться со своим уэльским доктором!

– Да уж, повеселюсь, не сомневайся. А ты дома одна повеселись!

– Зато я знаю кое-что об уэльских мужчинах, Люси. У них…

– Ой, да брось ты, Полли!

– Пока, Люси.

– Пока, Полли.

– Боюсь, сейчас я с трудом отличаю сон от реальности. Я как будто во сне, все мои чувства притупились.

– Знаю, мой друг, я прекрасно знаю, о чем вы говорите.

– Кажется, становится светлее.

– Да, забрезжил рассвет.

– Сколько же сейчас времени? Что оно означает? Знает ли это хоть кто-то? Простите, Холмс, за этот старческий бред. Вы хотите продолжить нашу беседу? Я пойму, если такого желания у вас нет.

– Я продолжу, ибо случай, о котором я буду говорить, определил ход всей моей жизни – более чем что-либо другое, как вы сами поймете. Его последствия были значимы настолько, что я ощущал их постоянно. Вы ранее называли меня судьей, присяжными и палачом в одном лице.

– Да, но не в буквальном смысле слова, разумеется.

– Однако это верно и в буквальном смысле. Это случилось, когда Майкрофт отбыл в Оксфорд продолжать образование, а я остался дома, как некий барьер между отцом и матерью. Для отца я был ничтожеством, не заслуживающим внимания из-за чрезмерной привязанности к матери. В тот период отношения между родителями стали особенно напряженными. Отец находил удовольствие в том, чтобы изводить мать насмешками. Говорил, что она произвела на свет только двух сыновей, из которых называться сыном достоин лишь один.

– Должно быть, и для вас, и для вашей матери это было невыносимо.

– Да, но, к счастью, иногда он надолго отлучался – бог знает для каких дел.

– Разве в то время вы не покидали дом ради школьных занятий?

– Б́ольшую часть времени я отсутствовал, однако это только причиняло мне дополнительные страдания: хоть я на время избавлялся от нападок отца, мать безотлучно находилась дома. Тем не менее нам как-то удавалось сносить его издевательства. Со временем он до того распоясался, что стал приводить в дом женщин, с которыми вступал в связь. Он позволял им распоряжаться всем в нашем доме, пока они там находились или пока он не терял к ним интерес и не начинал искать чего-то нового.

– Возмутительно, Холмс. Почему ваша мать не сбежала, забрав вас с собой?

– Единственным ее прибежищем могла быть семья Верне во Франции, но моя мать держалась того убеждения, что я должен получить образование в лучших английских традициях, не хуже, чем Майкрофт.

– Разве нельзя было достичь тех же целей, не покидая страны, вдали от отца?

– Как бы я хотел, чтобы это было возможно, ах, как бы я хотел. Я… Простите мои эмоции, Уотсон, они берут верх над рассудком. Летом шестьдесят восьмого года я приехал домой на каникулы. Обстановка в доме была ужасная. Отец стал подвержен приступам дикой ярости, которые отягощались пьянством. Мать, прячась от него, все больше времени проводила в своих комнатах и выходила только к столу, тогда как мне оставалось лишь бродить по поместью и развлекать себя ботаническими исследованиями. Однажды в солнечный августовский день отец пригласил меня покататься с ним верхом. Я пришел в недоумение, ибо эта просьба исходила от человека, который до тех пор всеми возможными способами избегал моего общества. Но это была не столько просьба, сколько приказ, а я, будучи еще недостаточно сильным и смелым, не дерзнул ослушаться.

– Какое необычное положение, Холмс.

– Да, но всю его экстраординарность я смог осознать только позднее. Мы скакали по сельской местности до тех пор, пока не пришли в полное изнеможение и не загнали лошадей. Когда мы вернулись в дом, отец велел отвести лошадей в конюшню, хотя при нормальных обстоятельствах никогда не доверял мне эту задачу. Сцена, которую я застал по возвращении в дом, осталась в моей памяти навечно: неподвижное тело матери, лежащее в основании нашей внушительной лестницы. Она была мертва, все ее конечности и шея – сломаны.

– Бог мой, Холмс, какая невообразимая трагедия для вас! Где был ваш отец?

– Он стоял на коленях рядом с телом, видимо поверженный неожиданным горем. Но его лицо, Уотсон, его лицо… На нем были все признаки злорадства и триумфа. В тот момент он внушал мне большее отвращение, чем когда-либо раньше.

– Предположительно она упала, пока вы вдвоем с отцом были на конной прогулке?

– Да, так я подумал тогда. Но мне не давала покоя мысль о необычности отцовской просьбы сопровождать его на прогулке именно в тот день. Он как будто нуждался в том, чтобы кто-то мог подтвердить его местонахождение в случае, если будет задан неприятный вопрос. Но ведь он не мог заранее знать о трагическом происшествии, если только сам его не подстроил.

– Призывались ли на место события представители власти?

– Да. Сразу послали за доктором и за местным констеблем, который жил в нескольких милях от нас. Если мой отец и ожидал неприятных вопросов, то он мог вздохнуть с облегчением: не было задано ни одного. Коронерский суд вынес решение о том, что имел место несчастный случай. Едва выслушав это решение, мой отец куда-то исчез. Должно быть, на свидание с очередной пассией. Труп его жены еще не остыл, а он уже вернулся к своему распутному образу жизни. Домой я возвратился в одиночестве, абсолютно подавленный. Я был убежден, что за смертью матери стоял отец, но каким образом он приблизил ее конец? Этот вопрос не давал покоя моему юному уму. Майкрофт не вернулся домой, когда шло разбирательство, но на похоронах появился, конечно. Я не счел возможным поделиться с ним своими подозрениями.

– Вы не открыли свои страхи представителям власти? Не обращались в местный магистрат, например?

– Я сомневался, что мой детский голос будет услышан. Кроме того, была и еще одна, куда более существенная причина, не позволившая мне сделать это.

– И какая же?

– Местным магистратом и мировым судьей являлся мой отец. Нет, если я хотел узнать правду о смерти матери, то докопаться до нее должен был сам. И я принялся за дело. Начал с тщательнейшего осмотра лестницы. Я на четвереньках прополз по ней снизу доверху, разглядывая каждую ступеньку в поисках того, что могло указать на причину падения матери. Это потребовало долгих и немалых усилий, но сдаваться я был не намерен.

– Вы что-нибудь обнаружили?

– Почти на самом верху я заметил гвоздь, вбитый в левый край подступенка на два дюйма выше ступени, и это был новый гвоздь, судя по блестящей шляпке. В противоположном конце подступенка такого гвоздя не было, но зато виднелось небольшое отверстие.

– Значит, там могло быть что-то натянуто?

– Да, и когда я это понял, прояснились и действия моего отца в тот день. Пока я отводил лошадей в конюшню, он пошел в дом, чтобы узнать, удался ли его жестокий замысел. Он знал, что моя мать спустится в кухню, чтобы собрать себе обед, и был уверен, что найдет ее там, где ожидал.

– Но существовала возможность, что она выживет после падения.

– Уверен, что на этот случай у отца был заготовлен запасной план. Как только он установил, что жена мертва, то поспешил удалить гвозди и шнур – или что там еще он использовал. Должно быть, гвоздь, обнаруженный мною, не поддавался, и отец не сумел выдернуть его, а вместо этого забил по самую шляпку, так как больше ему ничего не оставалось.

– Разве этот гвоздь не являлся уликой, о которой вы могли сообщить органам правосудия?

– Он пригодился мне, но не так, как вы предположили, Уотсон.

– Думаю, я догадываюсь, каким будет продолжение.

– Не сомневаюсь. Это чудовище, мой отец, забрал у меня мою любящую, добрую мать. Я решил тогда, что он поплатится за это. Прошло несколько недель, и как-то мой отец вернулся домой в ужасном настроении, можно сказать, в бешенстве. Он велел мне следить за тем, чтобы ему не пришлось испытывать недостатка в выпивке. Последующие четыре часа я провел, поднося отцу все новые и новые бутылки. Когда ему казалось, что я недостаточно проворен, он подгонял меня побоями.

– Почему вы не удалились в свою комнату, предоставив ему напиваться до бесчувствия в одиночестве?

– Потому, Уотсон, что в моей голове созревал план, и его опьянение могло сыграть мне на руку. Выбрав подходящий момент, я предложил, чтобы отец пошел к себе в спальню с последней бутылкой, и даже помог ему подняться по лестнице и проводил до двери спальни. Прождав бесконечно долгий час, я заглянул к нему снова, чтобы проверить, в каком он состоянии. Он крепко спал, а точнее, находился в алкогольном забытьи. У меня все было готово: молоток, гвозди и бечевка. Я принял решение, и ничто в мире не заставило бы меня передумать. Действовал я как можно тише, но все же не мог не испытывать опасений, как бы удары молотка не вывели отца из бесчувственного состояния. Пять минут ушло у меня на то, чтобы закрепить растяжку в нужном месте. Коричневая бечевка сливалась с коричневым цветом морилки, которым были покрыты деревянные ступени. Удовлетворенный своими усилиями, я отправился спать.

– И все вышло так, как вы задумали?

– О да. Проснулся я около восьми часов утра. Все было тихо и спокойно. По-видимому, мой отец еще не вставал. Я оделся и вышел на улицу, постаравшись не нарушить растяжку, разумеется. Кроме отца, в доме больше не было никого, для кого моя ловушка представляла бы опасность. Садовник начинал работу в девять, однако он не заходил в дом без приглашения хозяев. С уборкой в доме помогала женщина, приходившая из деревни, но в тот день у нее был выходной. Следующие несколько часов я провел словно в полусне, отстранившись от того, что было мной сделано. Это не значит, что я не понимал, какое преступление совершаю и что случится в итоге, но мои мысли в тот день были отданы матери. Когда же я наконец вернулся, то нашел отца распростертым у подножия лестницы, руки и ноги его были согнуты под невозможными углами, он умер.

– Неужели то обстоятельство, что его смерть последовала столь скоро за смертью жены и настигла его таким же манером, не вызвало подозрений?

– Я ни о чем таком не слышал. В коронерском суде я дал показания о том, сколько алкоголя употребил мой отец накануне гибели, и вынесенное решение было единственно возможным при данных обстоятельствах. Майкрофту пришлось снова оторваться от занятий в Оксфорде и приехать домой. На этот раз он не мог не задуматься над смертями отца и матери, однако ничего не сказал. Его обучение было практически завершено, и он остался в родительском доме, чтобы присматривать за моим образованием. Так что, Уотсон, вы также можете заявить, что никогда не знали на самом деле, что за человек делил с вами крышу над головой.

– Я отлично знал этого человека, Холмс. У меня нет ни сожалений, ни жалоб.

– Я разделяю эти чувства, мой друг.

– Уж не солнечные ли лучи я вижу за окном?

– Да, рассветает.

– Что за красота! Поистине божественный свет.

– Поистине, Уотсон.

– Что за жизнь у нас была…

– Да, замечательная жизнь… Уотсон?

– Доктор Уотсон? Вы слышите меня?

– Уотсон?

– Доктор Уотсон?.. Старшая сестра!!!

– Прощайте, мой друг.

1929 год. Маленькая больница где-то в Дорсете. По тускло освещенному коридору попадаем в палату. Ночь закончилась, и солнечные лучи медленно заливают помещение светом. Уже можно различить, что на кровати лежит человек. Трубочки, провода и прочие приспособления, которые ассоциируются у нас с поддержанием угасающей жизни, удалены. Мужчина, ибо это мужчина, вытянулся во весь рост и лежит неподвижно. Неподвижно и молча, как в могиле…

 

Заключение

Теперь, когда сообщество шерлокинистов с проклятиями отреклось от меня, позвольте мне объясниться…

Прежде всего, что касается выдвинутых мной теорий. В разговоре Холмса и Уотсона нет ничего, что не упоминалось бы ранее. Я только развил одну или две возможности до логического конца.

Тот факт, что Уотсон бывал в Австралии, нельзя отрицать. В конце концов, он сам об этом говорит, упоминая золотые прииски Балларата. Большинство экспертов считают, что он был там в юности, до начала учебы, но я датирую его пребывание там более поздним периодом. Моя идея состоит в том, что после получения степени в Эдинбургском университете и перед поступлением в Лондонский университет для продолжения образования он решил сделать перерыв, который мы сейчас называем академическим отпуском, и попутешествовать.

Замечание Уотсона о том, что «он встречал женщин трех континентов», мною воспринимается не как указание на увлечения ранней юности, а как отсылка к отношениям более зрелого человека, и тогда датировка нахождения Уотсона в Балларате концом 1873 и началом 1874 года вполне соответствует этому замечанию.

Уильям Гилберт Грейс, выдающийся игрок в крикет того времени, привозил свою команду в Балларат, чтобы сыграть матч, который начался в первый день 1874 года. Поскольку класс команд был разным, Балларат выставил на поле двадцать два игрока, тогда как команда гостей состояла из одиннадцати человек. Тем не менее победа досталась команде доктора Грейса, хотя со стороны Балларата хорошо проявил себя игрок по фамилии Уотсон. Я считаю, что это и был кузен, у которого гостил Уотсон с трагическими, как мы видели, последствиями. Возможно, Уотсон был на пути к принятию решения, которое изменило бы ход всей его жизни: остаться в Австралии с Аделиной и, вероятно, продолжить изучение медицины там. Несомненно, в те годы он был импульсивным человеком, и именно эта черта характера довела его до беды.

Конечно же, Уотсон был прав: после того что он совершил в пылу гнева, для него не было никакой возможности возвратиться к нормальной жизни в Австралии, как не мог он и связать свою судьбу с Аделиной. Побег был единственным выходом. К счастью, рядом оказался доктор Грейс, который смог дать совет и также помочь быстро уехать. Может, более взрослый Уотсон не побоялся бы ответственности и отдал бы себя в руки местных властей, но он был молод и, потрясенный содеянным, решил, что бегство является наилучшим выходом в сложившихся обстоятельствах. Эту трагедию он никогда не смог забыть, и для Уотсона, которого мы знаем, так типичен тот жест, сделанный им позднее в адрес семьи погибшего от его рук человека.

Хотя в канонических произведениях оба героя на словах выражали приверженность в той или иной форме веры, я уверен, что ни один из них не был верующим человеком в более или менее полном смысле слова. Разумеется, они росли в среде, пропитанной религией, она присутствовала в их каждодневной жизни – и дома, и в школе, – где была не столько убеждением, сколько образом жизни. Призрак церкви ходил по коридорам и обитал в стенах зданий, в которых проходила жизнь мальчиков Холмса и Уотсона. Их родители наверняка были богобоязненными людьми, если не истово верующими, хотя среди дворян встречалось немало тех, кто, подобно отцу Холмса, лишне внешне соблюдал религиозные установления.

Противостояние внутри семьи Холмса неизбежно наложило на него неизгладимый отпечаток. Его антипатию к женщинам и неспособность любить часто приписывали тому, что его бросила мать, вследствие чего он избегал всяких контактов с женским полом, за исключением тех, что возникали в ходе расследований. Я попробовал взглянуть на это с иной точки зрения, как на вариант классического мифа об Эдипе. Нет, ничего сексуального в отношении Холмса к матери не было, но те узы, что существовали между ними, то «искусство в крови» стало для него эмоциональной связью, которую Холмс никогда бы не разрушил, даже если бы его мать не погибла от рук своего мужа. Но так случилось, и одно это событие определило всю жизнь и карьеру Холмса и привело к самому ужасному его поступку… К отцеубийству.

Для юного Холмса это был единственный выход, оставшийся после открытия, что жизнь его нежно любимой матери грубо и безжалостно оборвана его родным отцом, тем самым человеком, который у алтаря клялся любить и беречь свою жену. Для Холмса вопрос о милосердии не стоял, он уже тогда был таким же целеустремленным, каким мы видим его на всем протяжении личной и профессиональной жизни. Он рассматривал ситуацию только в терминах «жизнь за жизнь» и быстро, хладнокровно и эффективно осуществил свой план.

Майкрофт мог что-то заподозрить, но, скорее всего, просто не поверил, что четырнадцатилетний брат способен на подобное. А может, подозрения относительно смерти матери навели его на мысль, что младший брат отомстил ее убийце, и тогда, несмотря на былую близость с отцом, он пришел к заключению, что все к лучшему. Мы никогда этого не узнаем. Отношения между братьями определенно были прохладными на протяжении всей их жизни, а редкие визиты друг к другу обычно диктовались деловой необходимостью.

Шерлоку Холмсу и доктору Джону Х. Уотсону пришлось нести бремя совершенных ими убийств до самой смерти, то и дело получая о них напоминания. В конце концов они открыли друг другу эти секреты – когда никто из живущих не мог осудить их или их поступки.

Только не забывайте, что все это вымысел…