Часть 3
Лазарево
Благоухающая весна
1
Александр отправился в Лазарево со слепой верой в чудо… Больше ему ничего не оставалось. Больше у него не было никаких зацепок. Никаких следов. Ни единого слова ни от Татьяны, ни от Даши. Ни даже короткого письма, извещавшего о приезде в Молотов. Его обуревали тяжкие сомнения насчет Даши, но, если Славин пережил зиму, тогда возможно все. Именно отсутствие всяких известий беспокоило его. Пока Даша была в Ленинграде, писала ему чуть не каждый день. А тут уже февраль прошел, и ничего.
Через неделю после отъезда девушек Александр приехал в Кобону и искал их среди больных и раненых. Но не нашел.
В марте, вне себя от тревоги, он написал Даше в Молотов, а также телеграфировал в горсовет, запрашивая сведения о Дарье и Татьяне Метановых, но только в мае получил короткое извещение о том, что таковые в городе не проживают. Он снова послал телеграмму, пытаясь узнать, есть ли телеграфист в Лазареве. Ответ был донельзя коротким: «Нет. Тчк».
Каждый свободный час он проводил на Пятой Советской. Даша оставила ему ключи. Он убирал, подметал, мыл полы и даже вставил стекло в спальне. Нашел старый альбом с фотографиями и часто проглядывал его, пока вдруг не спрятал подальше. О чем он только думает? Все равно что общаться с призраками.
Он именно так и подумал. С призраками. Теперь он видел их повсюду.
Возвращаясь в Ленинград, он неизменно приходил в почтовое отделение на Староневском, узнать, нет ли писем Метановым. Старика, работавшего там, уже тошнило от его вида. В гарнизоне он то и дело спрашивал ведавшего корреспонденцией сержанта, нет ли писем от Метановых. Сержанта уже тошнило от его вида.
Но Александр так ничего и не получил: ни писем, ни телеграмм, ни новостей. В апреле старый почтмейстер умер. Никого не известили о его смерти. Он так и сидел за столом среди разбросанных писем и неоткрытых почтовых мешков.
Александр выкурил пачку папирос, пока просматривал письма. Ничего.
Он вернулся на Ладогу, продолжал защищать Дорогу жизни, теперь уже водную, и ждал отпуска, повсюду видя призрак Татьяны.
Ленинград медленно освобождался от когтей смерти, и Ленсовет не без основания опасался, что валяющиеся повсюду трупы, неработающая канализация и груды мусора на улицах приведут к массовой эпидемии, как только немного потеплеет. Был издан приказ о немедленной очистке города. Каждый, кто мог двигаться, был мобилизован на уборку улиц и мертвых тел. Лопнувшие трубы починили, дали электричество. Пошли трамваи и троллейбусы. Перед Исаакиевским собором посадили капусту, придававшую городу обновленный вид. Иждивенческие нормы увеличили до трехсот граммов. Не потому что стало больше муки. Потому что стало меньше людей.
В начале войны, в июне сорок первого, когда Александр и Татьяна встретились, в Ленинграде было три миллиона жителей. С началом блокады осталось два с половиной.
Весной сорок второго остался миллион.
По льду вывезли пятьсот тысяч человек. Из Кобоны их эвакуировали дальше.
А блокада еще не была прорвана.
После того как растаял снег, Александру приказали взять под свое начало похоронную команду, рывшую братские могилы на Пискаревском кладбище. Там предстояло обрести последний покой еще пятистам тысячам. Пискарево было одним из семи ленинградских кладбищ, куда людей свозили как дрова.
А блокада по-прежнему не была прорвана.
Американские консервы, полученные по ленд-лизу, медленно, окольными путями, находили дорогу в осажденный город. Несколько раз за весну ленинградцы получали сухое молоко, сухие супы, яичный порошок. Александр и сам кое-чем запасся. И даже добыл новый англо-русский разговорник, который купил у водителя грузовика в Кобоне. Тане он пригодился бы. Она такая способная и быстро учит новые слова…
Вдоль Невского выстроились ложные фасады, закрывшие зиявшие в рядах домов дыры. Ленинград неуклонно и плавно входил в лето сорок второго.
Бомбежки и обстрелы продолжались каждый день.
Январь, февраль, март, апрель, май.
Сколько еще у него не будет известий? Сколько месяцев без слова, без звука, без дыхания? Сколько можно носить в сердце надежду и признаваться, что неизбежное и немыслимое все же могло случиться? Уже случилось? И в конце концов должно было случиться? Он видел смерть повсюду, особенно на фронте. Но и на улицах Ленинграда тоже. Видел изувеченные тела, искалеченные тела, разорванные тела, замерзшие тела и истощенные тела. Видел все. И все же верил.
2
В июне приехал Дмитрий. Александр надеялся, что по его лицу не было заметно, как он потрясен. Дмитрий выглядел стариком и прихрамывал на правую ногу. Он ужасно исхудал, а руки мелко тряслись.
Но если он выжил, почему не Татьяна и Даша? Если он смог, почему не они? Если я смог, почему не они?
– Правая нога почти не действует, – сообщил Дмитрий, радостно улыбаясь Александру, который нехотя пригласил его сесть. Он надеялся больше не встретиться с так называемым другом. Что ж, не повезло. Они были одни, и в глазах Дмитрия горел хищный огонек, который совсем не нравился Александру. – Но по крайней мере хоть в бой не пошлют, – жизнерадостно продолжал Дмитрий. – Во всем есть свои хорошие стороны.
– Прекрасно. Ты ведь этого и хотел? Отсидеться в резерве.
– Ничего себе резерв! – фыркнул Дмитрий. – Знаешь, что в Кобоне меня первым делом заставили отправлять эвакуированных?
– В Кобоне?
– Именно. А что? Какое особое значение имеет Кобона, кроме того, что через нее проходят грузовики с ленд-лизовским грузом из Америки?
– А я не знал, что тебя послали в Кобону, – медленно выговорил Александр.
– Да, наши пути как-то разошлись.
– Ты был там в январе?
– Уж и не помню. Это было так давно…
Александр встал и шагнул к нему:
– Дима! Я переправил Дашу и Татьяну через Ладогу…
– Они, должно быть, так тебе благодарны.
– Понятия не имею, благодарны или нет. Ты, случайно, их не встретил?
– Хочешь знать, встречал ли я в Кобоне двух девушек? В Кобоне, через которую ежедневно проходят сотни эвакуированных? – засмеялся Дмитрий.
– Не просто девушки, – холодно напомнил Александр. – Таня и Даша. Ты ведь узнал бы их, не так ли?
– Саша, я…
– Ты видел их? – повысил голос Александр.
– Не видел. И прекрати кричать. Но должен сказать… – Он покачал головой. – Сунуть беспомощных девчонок в грузовик и бросить на произвол судьбы… Куда они отправились?
– Куда-то на восток.
Он не собирался объяснять Дмитрию, куда должны были уехать девушки.
– В глубь страны? Не пойму, Саша, о чем ты только думал, – хмыкнул Дмитрий. – Не думал, что ты желаешь их смерти?
– Ты это о чем? – рявкнул Александр. – И что, по-твоему, я должен был делать? Неужели не слышал, что творилось в Ленинграде зимой? И что творится сейчас?
Дмитрий улыбнулся:
– Почему же? Но разве не было другого выхода? Полковник Степанов на все готов ради тебя.
– Ошибаешься. Слушай, мне нужно…
– Я просто хотел сказать, что почти все эвакуированные были на грани гибели. Даша, конечно, покрепче, но Таня? Удивительно, что она протянула до того, как ты сумел их вывезти, – пожал плечами Дмитрий. – Думаю, у нее одной из первых… То есть даже у меня началась дистрофия. Большинство тех, кому удалось выбраться, были донельзя истощены и больны. Потом их сажали в грузовики и везли шестьдесят километров до ближайшей станции, где их уже ждали теплушки. Не знаю, правда ли это, но ходят слухи, что больше половины умерло от холода и болезней. И ты позволил Даше и Тане пройти через это? Ничего себе любящий жених!
Александр скрипнул зубами.
– До чего же я рад выбраться оттуда! – продолжал Дмитрий. – Кобона мне не слишком нравилась.
– Что, слишком опасно?
– Да нет. Грузовики обычно скапливались на льду, потому что эвакуированные еле двигались. Мы должны были помогать им разгружаться. Но они не могли ходить: были слишком слабы. – Глядя прямо на Александра, он добавил: – Только в прошлом месяце немцы пустили под лед три из шести грузовиков. Вот тебе и резерв. Наконец я не выдержал и попросил, чтобы меня перевели на доставку продуктов.
Александр повернулся к нему спиной и принялся складывать одежду.
– Это тоже не слишком безопасно. С другой стороны, – заметил он, сообразив, что не в его интересах отговаривать Дмитрия, – может, тебе понравится. Устроишься в военторг, станешь продавать папиросы. Все будут перед тобой заискивать, просить, чтобы оставил лишнюю пачку махорки.
Зияющая пропасть, которая была между ними и раньше, сейчас невообразимо расширилась. И навести мосты было уже невозможно. Никакая лодка, никакое судно не могли переправиться с одного берега на другой. Александр ждал, что Дмитрий либо уйдет, либо спросит о семье Татьяны. Но не дождался.
Когда молчание стало невыносимым, Александр спросил:
– Дмитрий, тебя хоть как-то интересует, что случилось с Метановыми?
– Думаю, то же, что случилось с половиной ленинградцев, – равнодушно бросил он. – Все умерли, верно?
Точно таким же тоном он мог бы сказать: все ушли в магазин, верно?
Александр опустил голову.
– Война, Саша, что поделать? Только сильные выживают. Поэтому я постарался забыть о Тане. Да, она девочка ничего и нравилась мне. Да и сейчас нравится. Я всегда тепло вспоминаю о ней, но у меня самого едва хватает сил на то, чтобы ноги передвигать. Ни теплой одежды, ни еды… куда еще о ней беспокоиться.
Ничего не скажешь, Татьяна видела Дмитрия насквозь. И как же точно она его разгадала! Тот никогда ее не любил. Просто хотел побольнее ранить Александра.
Он продолжал убирать одежду в шкафчик, избегая взгляда Дмитрия.
– Кстати, о выживании. Саша, мне нужно кое о чем с тобой поговорить, – начал Дмитрий.
Ну вот и дождался. Александр не поднял глаз.
– Поскольку Америка вступила в войну, нам теперь будет легче, так ведь?
– Разумеется, – кивнул Александр. – Ленд-лиз – большая помощь для нас.
– Я не об этом. – Дмитрий вскочил с койки и возбужденно забормотал: – Я имею в виду нас. Наши планы.
– Пока что я не встречал здесь особенно много американцев, – медленно выговорил Александр, притворяясь, что не понимает.
– Да, но в Кобоне их полным-полно! Подвозят продукты, переправляют грузы, танки, джипы через Мурманск и по всему восточному побережью Ладоги, в Петрозаводск и Лодейное Поле. Их в Кобоне десятки.
– Так уж десятки?
– Пусть не десятки. Но достаточно много, – заверил Дмитрий и, помолчав, добавил: – А что, если они согласятся нам помочь?
Александр шагнул ближе к Дмитрию.
– Каким образом? – резко спросил он.
– Каким образом? – переспросил Дмитрий, улыбаясь и понизив голос. – Американцы многое могут. Что, если тебе поехать в Кобону…
– И что дальше? С кем я должен поговорить? С водителями грузовиков? Думаешь, если советский солдат заговорит с ними по-английски, они расплывутся в улыбке и скажут: о да, разумеется, милости просим на наше судно, мы расшибемся в лепешку и немедленно доставим вас домой?
Александр раздраженно затянулся.
– И даже если случится невозможное, как, по-твоему, мы должны вытаскивать тебя? Предположим, что первый встречный готов рискнуть своей шеей ради любого, кто объявит себя его соотечественником, во имя мифических уз землячества, но неужели воображаешь, будто он поможет тебе?
Дмитрий, явно захваченный врасплох, поспешно отступил:
– Я не говорю, что это очень уж хороший план. Но все же для начала…
– Дима, взгляни на себя. Ты искалечен. Даже сражаться не можешь, не то что бежать, если такая необходимость возникнет. Нам пока стоит забыть о наших замыслах.
– Как? – всполошился Дмитрий. – О чем это ты? Я точно знаю, ты все еще хочешь…
– Дмитрий!
– Что «Дмитрий»? Нужно же что-то делать! Вспомни, мы решили…
– Да послушай же! Мы хотели прорваться через советско-финскую границу и спрятаться в заминированных болотах. Но теперь, когда ты едва ходишь, разве это возможно?
Слава богу, что у Дмитрия не нашлось готового ответа. Он явно пасовал перед натиском Александра.
– Согласен, дорога через Лисий Нос тяжелее. Но думаю, у нас неплохие шансы подкупить ленд-лизовских парней. Если уж у них духу не хватает сражаться, пусть развозят продовольствие. Должно быть, эти типы падки на деньги.
– Ошибаешься! – взорвался Александр, но тут же взял себя в руки. Не стоит метать бисер перед свиньями. – Эти люди – закаленные солдаты, которые постоянно подвергаются риску торпедной атаки, пока одолевают две тысячи километров через океанские волны, лед и стужу, чтобы привезти тебе тушенку.
– Да, и они – именно те, кто способен помочь нам. И, Александр… – Дмитрий подступил ближе. – Я тоже нуждаюсь в помощи. И как можно скорее. Не собираюсь погибать в этой долбанной войне, – прошипел он, прищурившись. – А ты?
– Я умру, если придется, – твердо ответил Александр.
Дмитрий не сводил с него глаз. Александр ненавидел, когда его вот так изучали. Он закурил и ответил ледяным взглядом. Дмитрий мгновенно скис.
– Твои деньги все еще при тебе?
– Нет.
– Можешь их достать?
– Не знаю, – бросил Александр, вынимая очередную папиросу.
Разговор был закончен.
– У тебя во рту еще одна, невыкуренная, – сухо заметил Дмитрий.
В середине июня Александр получил поистине царский подарок – отпуск на тридцать дней. Но он попросил у Степанова еще несколько. И получил. С пятнадцатого по двадцать четвертое.
– Ну как, достаточно времени? – улыбаясь, спросил Степанов.
– Либо слишком много, товарищ полковник, либо ни на что не хватит.
– Капитан, – вздохнул Степанов, закуривая сам и протягивая пачку папирос Александру, – больше мы не можем сидеть на месте. Сам видишь, что делается в нашем городе. Еще одной такой зимы мы не вынесем. Этого не должно произойти. Нам дано задание: прорвать блокаду. Этой осенью.
– Так точно, товарищ полковник.
– Так ты согласен, Александр? Неужели не помнишь, что было с нашими людьми в Тихвине и Мге прошлой зимой и этой весной?
– Помню, товарищ полковник.
– Слышал, как умирали солдаты на Невском пятачке?
Александр кивнул. Невский пятачок был крохотным островком нашей земли во вражеском окружении. То место, по которому гитлеровцы ежедневно били прямой наводкой. Там гибло по двести человек в сутки.
– Придется переправляться через Неву на понтонах, – продолжал Степанов, покачивая головой. – Артиллерии у нас немного. Только та, что у тебя. Да и винтовки… в основном однозарядные.
– Только не у меня, товарищ полковник. У меня автомат Шпагина, – поправил Александр.
– Что ж, неплохо. Пойми, я с тобой откровенен. Нам тяжело придется.
– Да, товарищ полковник.
– Капитан, настоящий офицер не пугается жестокого боя, пусть и неравного.
– А когда я пугался, товарищ полковник? – удивился Александр, распрямляя плечи.
– Будь у нас больше таких людей, как ты, – кивнул Степанов, пожимая ему руку, – мы давно бы уже победили. Иди. Счастливого тебе пути. Вот увидишь, когда ты вернешься, все будет по-другому.
3
Всю дорогу до Молотова он неотступно думал об одном: написали бы Таня с Дашей, останься они в живых?
Сомнения одолевали его, атаковали нещадно, как германские самолеты – ленинградское небо.
Проехать полстраны, через Ладогу, Онегу, Двину, по реке Сухоне и Унже, к Каме и Уральскому хребту, а до этого шесть месяцев не получать известий, целых полгода, и ни звука от нее, ни слова… Ну не безумие ли решиться на такое?
Именно безумие.
Во время своего многодневного путешествия в Молотов Александр припомнил каждый вдох, который делал с ней в унисон. Тысяча шестьсот километров Обводного канала, вдоль стены Кировского, в его палатке в Луге, ее, сцепившей руки у него на шее, в больничной палате, в Исаакиевском соборе, с мороженым в руках, свернувшейся на санках, почти без сознания, пока он тащил ее домой, метавшейся по крыше под немецкими бомбами. И воспоминания о зиме, терзавшие Александра, хотя он все равно воссоздавал в памяти каждое мгновение. Как она шла рядом с ним с кладбища, где оставила мать. Как неподвижно стояла перед тремя подростками с ножами.
Но две картины постоянно вставали перед глазами, словно неустанный, лихорадочный рефрен.
Татьяна в каске, в мужском костюме, покрытая кровью, заваленная камнями, балками, стеклом и мертвецами, но еще теплая, все еще дышущая.
Татьяна на больничной койке, обнаженная до пояса, стонущая под его губами и руками.
Кто же способен выжить в таком аду, кроме девушки, которая четыре месяца подряд каждое утро поднималась чуть свет и шла по улицам умирающего Ленинграда, чтобы добыть хлеб для своей семьи?
Но если она уцелела, как же могла не написать ему?
Девушка, которая целовала его руку, подавала чай, смотрела не дыша, смотрела, пока он говорил, смотрела взглядом, каким до нее никогда и никто не смотрел… Где она?
Ушла?
И унесла свое сердце?
Господи, прошу тебя, пусть она разлюбит меня, лишь бы жила… Лишь бы жила…
Как ни тяжело было ему произносить эти слова, все же он не мог представить себе существования в этом мире без Татьяны.
Грязный, голодный, успевший провести бог знает сколько времени в пяти поездах и четыре раза пересаживавшийся с одного армейского «виллиса» на другой, Александр наконец оказался в Молотове. Вышел с вокзала, опустился на скамью и долго сидел, боясь подняться. Не в состоянии заставить себя отправиться в Лазарево. Невыносима была мысль о ней, умершей в Кобоне. Выбравшейся из осажденного города, чтобы умереть, когда спасение было так близко… Немыслимо. Страшно.
Хуже того: он не знал, как сумеет жить, если обнаружится, что ее больше нет. Как сумеет вернуться… вернуться к чему?
А если просто сесть в обратный поезд и немедленно уехать? Поход в Лазарево требовал куда больше мужества, чем стоять у зенитки, пытаясь сбить фашистские самолеты, зная, что очередная бомба может разорвать тебя на куски.
Нет, своей смерти он не боялся.
Боялся, что мертва она.
И это лишало его храбрости.
Если Татьяна мертва, значит, сам Бог мертв. И Александр знал, что и он ни минуты не выживет в этой Вселенной, управляемой не разумом, а хаосом. Проживет не дольше, чем бедняга Гриньков, сраженный шальной пулей уже на обратном пути в тыл.
Война – это и есть полный, бесконечный хаос, бесчеловечное, пожирающее души чудовище. Там, где оно проходит, остаются разорванные трупы людей, валяющиеся непогребенными на холодной земле. Нет ничего более хаотичного в космических масштабах, чем война.
Но Татьяна – это порядок. Конечная материя в бесконечном пространстве. Знаменосец, держащий в руке флаг милосердия и отваги, который она несла с неизменным достоинством и спокойствием. Тот флаг, за которым Александр проследовал тысячу шестьсот километров, на Каму, к Уральским горам. В Лазарево.
Следующие два часа Александр просидел на скамейке в немощеном, провинциальном, заросшем дубами Молотове.
Возвращаться невозможно.
Идти вперед немыслимо.
Но куда же ему идти?
Он незаметно перекрестился, встал и собрал пожитки.
И когда наконец зашагал по дороге в Лазарево, не зная, жива Татьяна или мертва, понял, что испытывает идущий на казнь человек.
4
Дорога шла через лес. Чаще всего встречались сосны, но попадались и вязы, дубы, березы и ели. Земля была усыпана кустиками черники и земляники. Крапива местами дотягивалась до пояса. Александр нес ранец, большую палатку, одеяло и мешок с продуктами из Кобоны. До него доносилось журчание воды: совсем рядом протекала Кама. Он уже подумывал, не стоит ли пойти к реке и умыться. Но все же решил двигаться дальше. По пути он то и дело нагибался и срывал ягоды черники: очень хотелось есть. Было тепло, солнечно, и в нем снова пробудилась надежда. Александр ускорил шаг.
Лес кончился. Перед ним вилась пыльная проселочная дорога, по обеим сторонам которой горбились деревянные домики с покосившимися заборами и заросшими травой огородами.
Слева за соснами и елями поблескивала река. А за рекой над верхушками деревьев поднимались круглые вершины покрытых зеленью Уральских гор.
Александр с наслаждением втянул воздух. Пахнет ли Лазарево Татьяной?
Пахло древесным дымом, свежей водой и сосновыми иглами. И рыбой. Должно быть, где-то неподалеку есть коптильня.
Наконец он увидел сидевшую на завалинке женщину. Та во все глаза смотрела на него, и немудрено: вряд ли здесь часто видели военных. Женщина внезапно вскочила:
– Вы… вы ведь Александр, верно?
Он от неожиданности растерялся:
– Д-да. Я Александр. Ищу Дашу и Таню Метановых. Знаете, где они живут?
Женщина расплакалась. Александр окончательно запутался.
– Спрошу еще кого-нибудь, – пробормотал он и пошел дальше.
Женщина засеменила за ним:
– Погодите. Погодите! Они все на площади: шьют подарки для солдат. Вон туда, прямо, никуда не сворачивайте.
Качая головой, она зашагала назад.
– Значит, они живы? – слабым от облегчения голосом спросил Александр.
Но женщина, не отвечая, почти бежала к дому.
Она сказала «они»! Это значит… он справился о сестрах, и она сказала «они». Александр помедлил, закурил, глотнул воды из фляжки. Рванулся было вперед, но остановился, не дойдя тридцати метров до площади.
Просто не мог идти. Ноги не двигались.
Если они живы, у него немедленно возникнут совсем иные проблемы, более сложные, чем те, которые требовали решения до этой минуты. Ничего, он справится, как справлялся до этого, но прежде…
Александр пробрался через чей-то палисадник, извинился, открыл заднюю калитку и оказался на неприметной стежке. Лучше прийти на площадь окольным путем. Он хотел увидеть Татьяну раньше, чем та увидит его. До того как встретится с Дашей. Главное – рассмотреть Татьяну без помех, ни от кого не скрываясь.
Хотел получить доказательство существования Бога, прежде чем Бог глянет на него собственными глазами.
Высокие вязы зеленой оградой окружили маленькую площадь. Под деревьями, за деревянным столом, сидели несколько пожилых женщин и юноша. Все дружно шили. Александр подобрался ближе и встал за развесистым кустом сирени. Отцветающие лепестки падали ему на лицо и нос. Вдыхая густой аромат, он осторожно выглянул из-за куста. Даши нигде не было видно. Около стола стояла Татьяна.
Сначала Александр не поверил, что это его Таня. Пришлось протереть глаза. Она ходила вокруг стола, показывала, жестикулировала, наклонялась. Потом выпрямилась и вытерла лоб. На ней было желтое платье выше колен, с короткими рукавами. Босые ступни утопали в пыли. Она немного загорела и выглядела совсем здоровой. Белокурые волосы, заплетенные в короткие, заправленные за уши косички, еще больше выгорели на солнце. Она была мучительно прекрасна.
И жива.
Александр закрыл глаза, но тут же раскрыл снова. Она была по-прежнему тут, почти рядом, склонившись над работой паренька. Потом сказала что-то, и все громко рассмеялись. Александр увидел, как парень коснулся ее спины. Татьяна улыбнулась. Белые зубы ярко сверкали. И вся она словно искрилась.
Александр не знал, что делать.
Главное, она жива.
Почему же не писала?
И где Даша?
Долго он еще будет стоять под сиренью?
Он вернулся на главную улицу, глубоко вздохнул, потушил папиросу и направился к площади, не отрывая взгляда от ее косичек. Сердце грохотало в груди, словно перед боем.
Татьяна подняла голову, увидела его и закрыла лицо руками. Остальные с необычным для немолодых женщин проворством немедленно бросились к ней. Она оттолкнула их, отбросила скамью и ринулась к нему. Александр стоял неподвижно, словно прикованный к месту. Он пытался улыбнуться, хотя больше всего хотелось упасть на колени и зарыдать. Он уронил все вещи. Господи, через секунду он ощутит ее.
И только тогда он улыбнулся.
Татьяна бросилась в его раскинутые руки, и Александр, подхватив ее, крепко обнял. Не мог надышаться ею. Она обхватила его шею, зарылась лицом в бороду. Сухие рыдания сотрясали ее тело. Она, казалось, весила больше, чем в зимней одежде, когда он последний раз видел ее. Значит, немного поправилась…
И благоухала. Как же невероятно она благоухала! Мылом, солнцем и жженым сахаром.
И какое же это счастье – обнимать ее.
Прижимая ее к себе, Александр терся лицом о косички и что-то несвязно бормотал:
– Ш-ш-ш… будет, будет, ш-ш-ш, Тата, пожалуйста…
Его голос сорвался.
– Ах, Шура! – выдохнула она ему в шею. – Ты жив! Слава богу!
– Танечка!
Он стиснул ее еще сильнее, если это только было возможно, обвивая руками ее упругое тело.
– Ты жива. Слава богу!
Он судорожно гладил ее по плечам и спине, почти чувствуя кожу через тонкий ситец. Какая она мягкая…
Наконец он поставил ее на землю. Татьяна подняла голову. Его руки все еще лежали на ее талии. Теперь он ее не отпустит. Неужели она всегда была такой маленькой?
– Мне нравится твоя борода, – с застенчивой улыбкой призналась Татьяна, дотрагиваясь до его щеки.
– А я обожаю твои волосы, – отозвался Александр, дернув ее за косичку.
– Ты такой чумазый…
– А ты неотразима.
Александр не мог оторвать взгляда от ее великолепных, пухлых, влажных губ цвета июльского помидора…
Он нагнулся к ней…
И вспомнил о Даше.
Перестал улыбаться.
Отпустил Татьяну.
Отступил на шаг.
– Таня, где Даша?
Он вдруг увидел в ее глазах… что он увидел? Боль и печаль, скорбь и вину, гнев… на него? Он увидел все это… на один лишь миг, и все тут же исчезло, и эти зеленые глаза словно завесила ледяная вуаль. Татьяна мгновенно замкнулась, стала чужой, чересчур спокойной, только руки все еще дрожали, хотя голос звучал тихо и ровно:
– Даша умерла, Александр. Прости. Не уберегла.
– Таня… какое несчастье…
Александр потянулся к ней, но она отпрянула. И не просто отпрянула. Отскочила.
– Что? – недоуменно спросил он. – Что?
– Александр, мне ужасно жаль, что ты проделал весь этот путь, не зная о Даше, – продолжала Татьяна, стараясь не встретиться с ним глазами.
– Что ты такое…
Но прежде чем он успел договорить, а Татьяна ответить, их окружили женщины.
– Танечка, – вмешалась кругленькая полуседая женщина с маленькими глазками, – кто это? Дашин Александр?
– Да – кивнула она, – Дашин Александр. Шура, познакомься с Наирой Михайловной.
Наира всхлипнула.
– Ах ты бедняжка! – воскликнула она, обнимая Александра.
Бедняжка?
Он уставился на Татьяну.
– Тетя Наира, пожалуйста, – пробормотала Татьяна, отступив еще дальше.
– Он знал? – прошептала Наира, громко шмыгнув носом.
– Не знал. Но теперь знает.
Наира заплакала в голос.
– Александр, это Вова, внук тети Наиры, и Зоя, его сестра.
Вова принадлежал к тому племени рано созревших подростков, которых Александр терпеть не мог. Темноволосый, круглоголовый, с круглыми глазами и ртом, он был точной копией бабки, разве что повыше и пошире в плечах. Он пожал руку Александра.
Зоя, нескладная, здоровенная черноволосая деваха, обняла его, прижавшись большими грудями к гимнастерке, тряхнула руку и объявила:
– Мы так рады познакомиться! Много о вас слышали.
– Все, – поправила жизнерадостная курчавая старушка, оказавшаяся старшей сестрой Наиры Аксиньей. – Мы о тебе все слышали.
Она тоже обняла Александра. Подошли еще две женщины, седоволосые и худые. Одна, Раиса, очевидно, была очень нездорова – у нее тряслось все: руки, губы, голова. Вторая, Дуся, оказалась ее матерью. Она была выше и поплотнее. Поверх темного платья висел большой серебряный крест. Дуся перекрестила Александра и глухо сказала:
– Господь призрит тебя. Не волнуйся, Он не оставит своих детей.
Александр хотел объяснить, что, после того как нашел Татьяну, его уже ничто не может волновать, но Аксинья участливо спросила, как он себя чувствует, и затем последовал второй раунд слез и объятий.
– Все в порядке, – уверял он, – и плакать не стоит.
Но он с таким же успехом мог обращаться к стенке. Вой стоял на всю деревню.
Александр ошарашенно воззрился на Татьяну. Но она уже успела отбежать в сторону. Хуже того, рядом стоял Вова.
– Ты только… ох, не могу, не могу! – кричала Наира.
– И не нужно, Наира Михайловна, – мягко посоветовала Татьяна. – Смотрите, он спокоен. Ничего с ним не будет.
– Таня права, – кивнул Александр. – Со мной в самом деле ничего не будет.
– Ах, милый, ты так долго ехал, – вспомнила наконец Наира. – Должно быть, устал.
Еще пять минут назад он этого не чувствовал.
– Я ужасно хочу есть, – признался он, улыбаясь. Но ответной улыбки не заметил.
– Конечно. Пойдем, я тебя покормлю, – обронила Наира.
Александр, измученный, голодный и ничего не понимающий, начал терять терпение.
– Простите, пожалуйста, – буркнул он, обходя стоявшую перед ним как столб Аксинью и направляясь к Татьяне. – Могу я с тобой поговорить?
Но Татьяна отвернулась.
– Сейчас приготовлю тебе ужин.
– Не могли бы мы… – Александру вдруг стало трудно подбирать слова, – …потолковать? Всего минуту…
– Ну конечно, – вставила Наира. – Пойдем, милый, пойдем к нам. Там и потолкуем. – Она взяла его за руку. – Тяжело тебе, должно быть, пришлось, да что поделать?
Александр не знал, что и думать.
– Сейчас мы о тебе позаботимся, – продолжала Наира. – Наша Таня – очень хорошая кухарка.
Их Таня?
– Знаю, – кивнул Александр.
– Поешь, выпей. Поговорим. Нам есть о чем поговорить. Мы все тебе расскажем. Ты надолго?
– Пока неизвестно, – вздохнул Александр, больше не пытаясь поймать взгляд Татьяны.
Старухи окружили его, среди всей этой суеты забыв про шитье.
– Ах да, – рассеянно прошептала Татьяна, возвращаясь к столу.
Александр пошел за ней. Зоя побежала следом.
– Зоя, я хочу остаться с Татьяной наедине, – бросил он на ходу, догоняя Татьяну. – Что это с тобой? – спросил он.
– Ничего.
– Таня?!
– Что?
– Поговори со мной.
– Как ты доехал?
– Я не про то. Все в порядке. Почему ты не писала?
– А ты? Почему не писал ты?
– Я? – поразился он. – Я не знал, жива ли ты.
– Вот и я не знала, – парировала она почти спокойно. Почти. И он мог бы обмануться, если бы не видел ее насквозь.
– Ты должна была написать мне и сообщить, что благополучно добралась. Помнишь?
– Нет! – выпалила Татьяна. – Это Даша должна была написать и сообщить. Помнишь? Но она умерла.
Татьяна собрала в мешок материю, нитки, иголки и пуговицы.
– Мне жаль. Мне ужасно жаль. Пожалуйста…
Александр положил руку ей на плечо. Она сжалась и смахнула слезы:
– Мне тоже.
– Что с ней случилось? Вы успели выехать из Кобоны?
– Только я. Она – нет. Умерла в то утро, когда мы туда добрались.
– О господи!..
Они не смотрели друг на друга. Оба помолчали.
Татьяна тащила Дашу по откосу, умоляла держаться, идти. Она сама едва волочила ноги и все же толкала сестру вперед, вливая в нее жажду жизни…
– Мне так жаль, – снова прошептал он.
– Когда я увидела тебя, все вернулось, – призналась Татьяна. – А раны все еще свежи.
Только сейчас она подняла голову. И Александр ощутил эти раны как свои.
Они медленно побрели к остальным. Вова хлопнул Александра по плечу:
– Ну, как там на фронте?
– Спасибо, ничего.
– Мы слышали, что дела не слишком. Немцы под Сталинградом.
– Верно. Пока что перевес на их стороне.
Вова снова хлопнул Александра по плечу:
– А вы сильный! Наверное, в армии все такие. Я тоже иду на фронт. В следующем месяце мне будет семнадцать.
– Уверен, что из тебя выйдет хороший солдат, – проговорил Александр, стараясь улыбнуться. – Таня, тебе не тяжело? Помочь?
– Нет, не стоит. У тебя и своих вещей полно.
– Я привез тебе кое-что.
– Мне? – хмыкнула Татьяна, не глядя на него.
Что происходит?
– Таня…
– Александр! – воскликнула Наира. – Завтра наша очередь идти в баню. Подождешь?
– Нет. Пойду искупаюсь в реке.
– Ну уж денек-то…
Александр упрямо покачал головой.
– Я столько дней провел в поездах! И даже ни разу не умылся!
– Подумать только! – ахнула Раиса. – Столько вынести!
– Да, – заплакала Наира, вытирая лицо, – и все ради чего? Ах, что за подлая тварь эта война! Сколько бед!
Остальные женщины согласно зашмыгали носами.
Татьяна едва слышно застонала.
Почему она не смотрит на него?
Он хочет видеть ее лицо.
Хочет, чтобы она объяснила, в чем дело.
Хочет коснуться ее голой руки.
Хочет так сильно… но куда девать проклятые вещи?
– Тата, – прошептал он, наклоняясь, почти целуя ее волосы.
Она на миг затаила дыхание, но тут же отошла.
Слегка раздраженный, Александр выпрямился, заметив, что Вова не отходит от Татьяны. Да и она держится рядом.
Они побрели по дороге. Из домов высыпали обитатели деревни. Кто качал головой, кто показывал на гостя пальцем, кто вытирал глаза. Мальчишки отдавали честь. Одна женщина средних лет выбежала вперед и обняла Александра. Какой-то старик воскликнул:
– Мы тобой гордимся!
Почему-то Александру показалось, что дело не в его военных доблестях.
– Только такой человек, как ты, мог приехать за Дашей в это лихое время, – добавил старик, энергично пожимая ему руку. – Если что понадобится, обязательно спроси Егора!
– Таня, мне кажется или меня действительно здесь все знают? – тихо поинтересовался Александр у Татьяны.
– Знают, – бесстрастно подтвердила она, глядя прямо перед собой. – Ты тот капитан, который приехал, чтобы жениться на моей сестре. К несчастью, она мертва. И все действительно обо всем знают. И жалеют тебя.
Ее голос почти не дрожал.
Дуся и Наира дружно заревели.
– Саша, – пообещала Наира, – дома мы выпьем водочки и обо всем тебе расскажем.
– Мы?
А он надеялся остаться наедине с Татьяной! Похоже, его мечта не сбудется.
– Таня, а ты как? Что…
– Лучше некуда, – перебил Вова, обнимая ее. – Теперь все будет хорошо.
Александр стиснул кулаки. В мозгу словно стучали сотни молоточков.
Но в тот момент, когда он поджал губы и отвернулся, Татьяна отодвинулась от Вовы и положила руку на рукав Александра.
– Ты, видно, в самом деле устал. Такой долгий путь. Обедал сегодня?
– Завтракал, – коротко ответил он, не глядя на нее.
Татьяна кивнула.
– Ничего, вот помоешься и поешь, сразу станет легче, – улыбнулась она. – Да и побреешься.
Он невольно улыбнулся в ответ. Нужно раз и навсегда выяснить насчет Вовы.
В глазах Татьяны светилась нерешительность. Когда в последний раз у нее хватило энергии на то, чтобы принимать решения? Ах да, в Исаакиевском…
Всего минута наедине с ней, и все прояснится. Но прежде всего нужно поговорить о Вове.
– Саша, – начала Аксинья, – а ведь наша Танечка едва не померла. Еле спасли.
Снова громкий вой женщин.
Александр почувствовал, как что-то теплое льется прямо в сердце.
– Давай я понесу, – снова предложил он.
Она уже хотела отдать мешок, но его перехватил Вова.
– Я сам.
– Таня, ты, случайно, не встретила в Кобоне Дмитрия?
Наира мгновенно обернулась, сверкая глазами:
– Ш-ш-ш… Не нужно о нем.
– Сволочь проклятая! – взвилась Аксинья.
– Ксюша, ты что? – ахнула Наира. – Впрочем, она права. Он и есть сволочь.
Александр встрепенулся:
– Таня, так это правда? Вы виделись в Кобоне?
– Угу, – промычала она, не вдаваясь в подробности.
Александр покачал головой. Действительно сволочь!
Зоя поднялась на цыпочки и заговорщически прошептала:
– Мы не говорим о Дмитрии еще и потому, что наш Вовка сохнет по Тане.
– Неужели? – пробормотал Александр, отодвигаясь от нее к Татьяне.
Чисто выбеленный маленький домик Наиры стоял в верхнем конце деревни, у реки.
– Вы все живете здесь? – спросил удивленный Александр.
– Нет-нет, только мы и Таня. Вова и Зоя живут с матерью, на другом конце. Их отец прошлым летом погиб на Украине.
– Бабушка, – заметила Зоя, – наверное, у тебя не найдется места для Александра.
Александр оглядел дом. Зоя скорее всего права. В палисаднике паслись две козы и разгуливали куры. Вот для них места хватает!
Они поднялись на крыльцо и оказались на просторной застекленной веранде, где стояли два топчана и прямоугольный деревянный стол. За верандой находилась довольно большая комната с русской печью, занимавшей почти всю стену. Лежанка была завалена подушками и одеялами.
Перед печкой стоял большой стол. В глубине виднелись старомодная швейная машинка и черный сундук. Еще одна дверь, очевидно, вела в другую комнату.
– Ты спишь здесь, наверху? – спросил Александр.
– Да, – кивнула Татьяна, не глядя ему в глаза. – Тут хорошо. Зайди на минуту.
– Погодите, погодите! – воскликнула Наира. – Зоечка права. У нас не слишком много места.
– Ничего страшного. Поставлю палатку, – отмахнулся Александр.
– Какая там палатка? Лучше поживи у Вовы с Зоей. У них комнат больше. Хоть поспишь на кровати.
– Не стоит, – отказался Александр. – Но все равно спасибо.
– Танечка, правда, ему там будет удобнее? Он мог бы…
– Наира Михайловна, – сказала Татьяна, – он уже сказал «нет».
– Да, но все же… – начала было Аксинья.
– Нет, – повторил Александр, – я буду спать в палатке.
Татьяна сделала ему знак подойти. Он в мгновение ока очутился рядом.
– Ложись здесь на лежанке, – предложила она. – Она очень теплая.
– А где будешь спать ты? – поинтересовался он как ни в чем не бывало.
Она зарделась, и он, не выдержав, разразился смехом и поцеловал ее в щеку. Она покраснела еще больше.
– Ох, Таня, ну до чего ты смешная!
Она выскочила на крыльцо.
– Слушай, – улыбнулся он, – я решил…
– Идти с Зоечкой и Вовой? – перебила Наира. – Вот и хорошо. Я знала, что наша Танечка тебя убедит. Она самому дьяволу зубы заговорит. Зоя!
– Нет! – воскликнула Татьяна.
Александру до смерти хотелось поцеловать ее.
– Наира Михайловна, он никуда не пойдет. Не для того столько вынес, чтобы смотреть на Вову с Зоей. Он останется здесь и будет спать на лежанке.
– А как же ты? – ахнула Наира.
Господи, хоть бы не краснеть так!
Но она ничего не могла с собой поделать.
– Переночую на веранде.
– Тогда хотя бы простыни чистые постели! На этих ты спала.
– Обязательно.
– Не смей даже прикоснуться к ним, – прошипел Александр.
Объявив, что принесет полотенце, Наира вышла в комнату. Они тут же повернулись друг к другу. Она так и не подняла глаз, но все же стоит совсем близко и… и кажется, принюхивается?
– Пойду умоюсь и тут же вернусь, – пообещал Александр, не зная, что делать со своими руками, и едва удерживаясь, чтобы не схватить ее в объятия. – Никуда не уходи.
– Я буду здесь. Тебе нужно мыло?
Он покачал головой:
– Чего-чего, а мыла полно.
– Я тоже покупала мыло. На те деньги, что нашла в книге. Они очень пригодились. Спасибо тебе. Спасибо за все.
– Я очень рад. Для тебя – все, что угодно. Танюша, у тебя волосы совсем белые.
Она небрежно пожала плечами:
– Это все солнце.
– А веснушек-то!
– Это все солнце.
– Ты такая…
– Давай покажу, как идти к реке.
– Подожди. Смотри, что я тебе принес.
Он выложил из мешка с десяток банок тушенки, большой кусок рафинада, соль, папиросы и несколько бутылок водки.
– И еще новый русско-английский разговорник. Ты повторяла английский?
– Да нет… как-то времени не хватало. Поверить не могу, что ты все это тащил на себе. Такая тяжесть! – воскликнула она и, помедлив, добавила: – Но все равно спасибо. Пойдем во двор.
Взяв у Наиры полотенце, они пошли в огород. Александр старался оказаться как можно ближе к Татьяне, но не касался ее, зная, что за ними наблюдают шесть пар глаз.
Татьяна вытянула руку, но Александр даже не посмотрел в ту сторону. Он смотрел на ее светлые бровки. Хорошо бы пригладить их пальцем.
Хорошо бы погладить ее по голове.
Задохнувшись, он дотронулся до шрамика над ее бровью. Того самого, который когда-то оставил отец.
– Почти прошло. Я едва его заметил.
– Если не заметил, почему сразу нашел? – резонно возразила Татьяна. – Смотри, видишь, вон там? Перейдешь дорогу и прямо через сосны. Набредешь на поляну у самой реки. Я там стираю. Не заблудишься.
– Обязательно заблужусь, – пообещал Александр, наклоняясь и понижая голос. – Лучше покажи дорогу.
– Тане нужно готовить ужин, – объявила подошедшая Зоя. – Давайте я провожу.
– Да, – кивнула Татьяна. – Пусть Зоя проводит. Мне пора начинать готовить, иначе мы сегодня не поедим.
– Нет, Зоя, извини, – покачал головой Александр, увлекая за собой Татьяну. – Таня, пойдем со мной на реку. Объяснишь, что тебя тревожит, и я…
– Не сейчас, Александр, – прошептала она. – Не сейчас.
Он вздохнул, отпустил ее и пошел один, а когда вернулся, чистый, побритый, обнаружил, что Зоя бесстыдно заигрывает с ним. Александр не удивился. В деревне, где всех молодых людей забрали на фронт, любая девушка готова была выйти замуж даже за одноглазого беззубого инвалида. И Зоя тут не исключение. А вот Татьяна – дело другое. Она по-прежнему подчеркнуто сторонилась его. Только безразлично обронила, нагибаясь над печкой и сковородами:
– Ты побрился.
– Откуда ты знаешь? – хмыкнул он, беззастенчиво пожирая глазами ее бедра и спину. Короткое платье высоко обнажало ноги. Он сгорал от желания. – Деревенская жизнь идет тебе на пользу, – заметил он немного погодя.
Она выпрямилась, направилась к веранде, но он успел поймать ее за руку и приложить узкую ладошку к щеке.
– Тебе так больше нравится?
Он потер ее пальцы о гладкую челюсть и поцеловал. Она осторожно отняла руку.
– Я почти не помню тебя без бороды. Тебе все к лицу. Саша, я вся измазалась луком. Еще запачкаешься! Ты такой… аккуратный.
Она откашлялась и отвела глаза.
– Тата, – пробормотал он, не отпуская ее, – это я. Что случилось?
Она подняла глаза, и Александр увидел в них обиду. Обиду, и тепло, и грусть, но обида была сильнее всего, и он повторил:
– Что?..
– Саша, иди к нам, а то Таня и впрямь до утра будет готовить. Выпьем, потолкуем.
Он вышел на веранду. Наира вручила ему рюмку водки. Александр покачал головой:
– Без Тани не пью. Таня! Иди сюда.
– Она еще успеет выпить следующую.
– Нет. Она выпьет с нами первую. Таня, иди же!
Она вышла, распространяя чудесный запах картошки с луком, и встала рядом с ним.
– Да наша Танечка даже не пьет, – уговаривала Наира.
– Я выпью за Александра, – возразила Татьяна. Александр отдал ей свою рюмку. Их пальцы соприкоснулись. – За Александра! – воскликнула она надломленно. Ее глаза были полны слез.
– И за Дашу, – тихо добавил он.
Они выпили, и Татьяна ушла.
К ним то и дело наведывались сельчане, желавшие узнать последние новости и приносившие маленькие подарки. Яйцо. Рыболовные крючки. Удочку. Несколько карамелек. Каждый пожимал ему руку, справлялся о здоровье. Старушки крестили его. Александр был тронут, но скоро устал и вынул папиросу.
– Может, покурим во дворе? – спросил Вова. – Нашей Тане плохо от табачного дыма.
Александр убрал папиросу и выругался себе под нос. Слышать, как Вова беспокоится о Танином здоровье… это уж слишком!
Но прежде чем он успел взорваться, на плечо легла рука Татьяны. Она спокойно поставила на стол пепельницу.
– Кури, Александр, кури.
– Но ты не выносишь дыма, – мрачно запротестовал Вова. – Поэтому мы все выходим на улицу.
– Да, Вова, ты прав. Но Александр пришел с фронта. Пусть немного отдохнет. Я потерплю.
– Я не хочу курить, – бросил Александр. Почему она так быстро убрала руку? И снова отошла. – Таня, тебе помочь?
– Да. Вставай и поешь. Пора ужинать.
Женщины расселись на длинных скамьях по обе стороны стола.
– Татьяна обычно сидит в торце. Так удобнее вставать, – улыбаясь, пояснила Зоя.
– Знаю. Я сяду с ней, – решил Александр.
– Это мое место, – вскинулся Вова.
Александр пожал плечами, не снисходя до споров, взглянул на Татьяну и вопросительно вскинул брови.
– Ничего страшного, сяду между Вовой и Александром, – успокоила та, вытирая руки полотенцем.
– Тогда я – рядом с Александром, – обрадовалась Зоя.
Александр кивнул.
Татьяна нарезала огурцов, помидоров, поджарила картошку с луком и тушенкой. Принесла соленых грибов, хлеба, масла, молока, творога и крутых яиц.
– Что тебе положить, Шура? Салата?
– Да, пожалуйста.
Она встала.
– А грибов?
– И грибов.
По-прежнему стоя над ним, она зачерпнула ложкой грибы. Александр позволил ей продолжать допрос только потому, что ее голая нога касалась его галифе, а бедро вжималось в локоть. Он будет просить у нее каждый кусочек, лишь бы ощущать это тепло. Эту пьянящую близость.
Он едва не обнял ее за талию, но сдержался и, взяв вилку, ответил:
– Пожалуйста, и картошки тоже. Хлеба. Да-да, кусочек. Только с маслом.
Александр думал, что теперь Татьяна сядет, но она обошла стол и принялась наполнять тарелки старушек, а потом и Вовы. Сердце Александра сжалось при виде того, как привычно она это делает. Вова поблагодарил ее, и она беспечно улыбнулась, глядя прямо на мальчишку.
Она смотрела на Вову.
Она улыбалась Вове.
Господи боже мой!
Единственное, что немного утешало, – полное отсутствие каких бы то ни было чувств к Вове в глазах Татьяны.
Наконец она села и принялась ковырять вилкой в тарелке.
– Таня, – заметил Александр, – я так рад видеть тебя за едой.
– Я тоже, – кивнула она.
В комнате тогда было так темно, что он плохо видел ее. Только следил, как кровавая струйка медленно ползет из уголка рта, пока она резала черный хлеб. Для него. Для Даши. И последнюю, самую маленькую, порцию оставляла себе.
Теперь она могла есть белый хлеб, масло и яйца.
– Слава богу, Тата, – прошептал он. – Так куда лучше.
– Да, – почти неслышно согласилась она. – Спасибо.
Зоя с раздражающим постоянством терлась локтем о локоть Александра, ведя свою нехитрую игру. Интересно, замечает ли Татьяна?
Пришлось резко отодвинуться от Зои и потеснить Татьяну.
– Уж очень тебе неудобно, Зоечка, – пояснил он с равнодушной улыбкой.
– Да, но теперь бедной Танечке дышать нечем, – возразила Наира.
– Ничего страшного, – заверила Татьяна.
Их бедра соприкасались, и Александр слегка подтолкнул ее ногой.
– Ну, – сказал он, жадно жуя, – я достаточно выпил, чтобы узнать, как все было?
Женщины как по команде залились слезами.
– Ох, Сашенька, горя водкой не зальешь.
– И все же я хотел бы послушать.
– Таня не любит говорить об этом, – пояснила Наира, – но можно мы расскажем ему сами?
Татьяна со вздохом кивнула.
– Нет, я хочу все услышать от самой Тани. Хочешь еще водки? – спросил Александр.
– Нет, лучше я налью тебе. Знаешь, Шура, особенно и говорить нечего. До Кобоны мы добрались. Там Даша умерла. Я приехала сюда и долго болела…
– Вернее, едва не умерла, – перебила Наира.
– Наира Михайловна, не стоит. Подумаешь, похворала немного.
– Немного? – вскричала Аксинья. – Бедная детка добралась до нас в январе и до самого марта была между жизнью и смертью. Спросишь, что у нее было? Во-первых, цинга…
– У нее изо рта кровь шла. Совсем как у царевича Алексея. Кровь никак не унималась, – добавила Дуся.
– Как обычно при цинге, – мягко вставил Александр.
– У царевича была не цинга, а гемофилия, – поправила Татьяна.
– А воспаление легких? – не сдавалась Аксинья. – Оба легких были затронуты.
– Не оба, а одно.
– Воспаление едва ее не сгубило, – вступила в общий хор Наира, гладя руку Татьяны – Она не могла дышать.
– О господи, Таня, – прошептал Александр.
– Да нет, уже все в порядке. У меня оказался туберкулез в начальной стадии. Его вылечили еще до того, как я выписалась из больницы. Доктор сказал, что скоро я буду как новенькая и в следующем году от туберкулеза и следа не останется.
– И ты позволила мне курить в комнате!
– И что тут такого? Ты всегда куришь в комнате. Я привыкла.
– Что тут такого? – ахнула Аксинья. – Да ты пролежала в изоляторе почти месяц. Она кашляла кровью…
– А почему не расскажешь, как заполучила туберкулез? – громко спросила Наира.
Александр почувствовал, как вздрогнула Татьяна.
– Я позже расскажу.
– Когда позже? – настойчиво шепнул он.
Она ничего не ответила.
– Таня! – воскликнула Аксинья. – Неужели так и промолчишь? Не скажешь, что вынесла, прежде чем добраться сюда?
– Говори же, – почти приказал он.
Если бы картошка, приготовленная ею, не была такой вкусной, он наверняка потерял бы аппетит.
Татьяна медленно, словно делая над собой усилие, начала:
– Меня и сотни других людей посадили в грузовики и привезли к железной дороге, почти рядом с Волховом…
– О поезде, о поезде не забудь…
– Подогнали теплушки… но нас было слишком много…
– Скажи сколько.
– Не знаю… мы были…
– А что было с людьми, которые умирали в дороге? – подсказала Дуся, крестясь.
– О, их просто выбрасывали на полном ходу. Чтобы освободить место.
– Да, – шмыгнула носом Наира, – и когда вы добрались до Волги, в теплушках стало совсем свободно.
– А железнодорожный мост был взорван, – подхватила Аксинья, – и поезд не смог проехать. Всем эвакуированным и нашей Танечке было велено перейти по льду пешком. Как насчет этого?
Александр потрясенно уставился в слегка усталое, задумчивое лицо Татьяны.
– Сколько людей сумели перебраться на другой берег? Сколько остались на льду? Скажи ему, Таня.
– Не знаю, баба Аксинья. Не считала…
– Никто, – уверенно заключила Дуся. – Кому такое под силу?
– Но Таня выжила, – запротестовал Александр, вжимаясь локтем в руку Татьяны.
– И не только я. Правда, таких было немного, – понизив голос, подтвердила Татьяна.
– Лучше скажи ему, сколько километров тебе пришлось брести в снегу, в метель, до следующей станции, потому что на всех больных и голодающих не хватило грузовиков? Не меньше пятнадцати! – широко раскрыв глаза, объявила Аксинья.
– Нет, баба Аксинья, не больше трех. Да и метели не было. Правда, мороз стоял сильный.
– А тебе дали поесть? – фыркнула Аксинья. – Нет!
– Почему же, у меня было немного еды.
– А в поезде? Ведь там не оказалось даже места, чтобы лечь, и тебе пришлось простоять три дня, от Волхова до Волги!
– Это верно. Я стояла три дня, от Волхова до Волги.
Наира вытерла глаза.
– А уж на другом берегу людей осталось так мало, что Татьяна смогла лечь на полку, правда, Таня? Она легла…
– И больше не поднялась, – докончила Аксинья.
– Ну… потом поднялась, – осторожно заметила Татьяна, качая головой.
– И вовсе нет. Проводник спросил, куда ты едешь, но не мог тебя добудиться.
– И все же добудился.
– Да, но сначала подумал, что ты умерла.
– Она сошла с поезда в Молотове и спросила, где Лазарево, а когда услышала, что до него десять километров… – выпалила Раиса.
Женщины снова скорбно завыли.
– Прости, что тебе пришлось выслушать все это, – пробормотала Татьяна.
Александр отложил вилку и погладил девушку по спине. Заметив, что она не отодвинулась, не сжалась, не покраснела, он оставил руку на ее плече. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он вновь принялся за еду.
– А знаешь, Саша, что она сделала, когда узнала, сколько придется добираться до Лазарева?
– Сейчас угадаю… Сознание потеряла.
– Ну да! Откуда ты знаешь? – удивилась Аксинья, изучая его.
– Да я все время хлопаюсь в обмороки, – отмахнулась Татьяна.
– После того как ее перевели в общую палату, мы сидели у ее койки и держали кислородную подушку, чтобы ей легче было дышать.
Наира вытерла глаза.
– Когда ее бабушка умерла…
Вилка снова выпала из руки Александра. Невольно. Он молча опустил глаза в тарелку, боясь повернуть голову к Татьяне. Это она повернула к нему голову. В глазах светилась тихая печаль.
– Налей еще водки, – попросил он. – Похоже, я мало выпил.
Она налила ему полную рюмку, а себе – совсем немного. Они чокнулись и посмотрели друг на друга. На лица упала одинаковая тень. Тень Ленинграда, Пятой Советской, ее семьи и его семьи, Ладожского озера и ночи.
– Держись, Шура, – прошептала Татьяна.
Он не смог ответить. Только залпом выпил водку. Остальные молчали, пока Александр не спросил:
– Как она умерла?
Наира высморкалась:
– Говорят, дизентерия. В прошлом сентябре. А по-моему, так просто не захотела жить после смерти мужа. Да и Таня так думает.
– Да нет, хотела, – горько усмехнулась Татьяна. – Только не смогла.
Наира снова налила Александру водки.
– Умирая, Анна сказала мне: «Наира, жаль, что ты не видела моих внучек. А уж Таню вряд ли когда увидишь. Она такая маленькая, в чем душа держится. Уж она ни за что не вытянет».
– Похоже, – буркнул Александр, осушив рюмку, – она неверно судила о своих внучках.
– И еще сказала: если внучки приедут, позаботьтесь о них. Присмотрите за домом…
– Домом? – переспросил Александр, настораживаясь. – Каким домом?
– Да они жили в избе…
– И где эта изба?
– В лесу. У реки. Таня может тебе показать. Когда ей стало лучше и она перебралась в Лазарево, хотела там жить, – сокрушенно вздохнула Наира. – Совсем одна, представляешь?
– О чем только она думала! – поддакнул Александр.
Женщины просияли и дружно загомонили, кивая головами.
– Разве пристало молодой девушке жить одной? Что это еще за выдумки? Мы сказали: ты наша родня. Твой дед был свояком моего первого мужа. Приходи к нам и живи. Вместе куда лучше, верно, Танечка?
– Да, Наира Михайловна, – послушно пробормотала Татьяна, накладывая Александру еще картофеля. – Не наелся?
– Честно говоря, я совсем потерял аппетит. Но поем еще немного.
– Наша Танечка почти здорова, – сказала Наира, – но нужно быть осторожнее. Приходится каждый месяц ездить в Молотов, к доктору. С чахоткой не шутят. Поэтому и курить лучше на улице…
– Да мне не трудно, – вставил Вова, кладя руку на плечо Татьяны.
Александр немедленно решил, что как можно скорее потолкует с Татьяной насчет Вовы.
– Не представляешь, Саша, какая она была худая, когда добралась сюда, – пожаловалась Аксинья. – Ну чисто тростиночка!
– Представляю. Правда, Таня?
– Правда, – кивнула она.
– Кожа до кости, – добавила Дуся. – Сам Иисус не смог бы ее спасти.
– Хорошо еще, у нас здесь полевых работ нет, верно, Наира? – прокудахтала Аксинья. – Мы спокон веку рыбаки, так что всегда есть что на стол поставить. Да и рыбу меняем на масло, яйца и творог, а иногда и на пшеничную муку. Козы у нас тоже есть, так что молока хоть залейся. Танечка у нас быстро поправилась. Еще бы, на деревенской-то еде! Ну как, Саша, хороша девушка?
– Угу, – промычал Александр.
– Совсем как теплая булочка! – хихикнула Аксинья.
– Булочка? – переспросил Александр, ухмыляясь.
Татьяна залилась краской. Короткое платье задралось, и его рука под столом легла на ее бедро. Он ласкал ее прямо здесь, во время ужина, на глазах у шестерых незнакомых людей. Но долго так продолжаться не могло. Александру пришлось отнять руку. Пришлось. Потому что он задыхался, теряя самообладание. Волю. Контроль над собой.
– Александр, хочешь еще? – спросила Татьяна, вставая и беря сковороду. Ее руки чуть подрагивали. – Еще много осталось.
Она улыбнулась, пряча разрумянившееся лицо.
– Саша, знаешь, – снова завела разговор Аксинья, – мы сердились на Танечку. И хотим, чтобы ты знал: мы были на твоей стороне.
– Чем ты прогневила таких хороших людей? – удивился Александр.
Почему Татьяна перестала улыбаться и укоризненно смотрит на Аксинью?
Наира, набив рот жареным картофелем, невнятно промямлила:
– Мы говорили ей, чтобы написала тебе и рассказала, что случилось с Дашей. Тогда бы не пришлось зря пускаться в дорогу, да и горе за делом подзабылось бы. А вот теперь что делать? Сколько раз твердили: зачем гонять парня в такую даль? Напиши всю правду.
– А она отказалась! – негодующе воскликнула Аксинья.
Александр, в груди и душе которого горел прежний огонь, повернулся к Татьяне.
– А почему же она отказалась, Аксинья?
– Молчит. Но мысль о твоем приезде не давала нам покоя. Мы только о том и говорили. Что будет с тобой, когда узнаешь о смерти Даши.
– Только о том и говорили, – повторила Татьяна. – Еще выпьешь?
– Может, напиши ты мне, и разговоров было бы поменьше, – холодно процедил он. – Да, налей мне.
Она наклонила бутылку над рюмкой так поспешно, что едва не расплескала прозрачную жидкость.
У него закружилась голова.
– Мы читали Дашины письма к Анне, – сообщила Наира. – Как же она тебя любила! Ты для нее был светом в окошке!
Александр залпом проглотил водку.
– Таня, ну почему ты такая упрямая? – посетовала Дуся. – Если чего не захочет, ни за что не уговоришь!
– Да, с ней такое бывает, – подтвердил Александр, взяв рюмку у Татьяны и допивая ее порцию.
Дуся перекрестилась.
– Сколько раз было сказано: напиши ты ему наконец! Да где там: даже не подходи! – неодобрительно буркнула она. – А мы-то надеялись, что Господь пощадит тебя и возьмет к себе.
Александр поднял брови:
– То есть что я погибну?
– Мы с Таней каждый день молились за твою душу. Просили у Господа не посылать тебе мук и страданий.
– Большое спасибо. Таня, ты в самом деле просила для меня смерти?
– Ну конечно нет, – тихо ответила она, не в силах оставаться холодной, неискренней, лгать, не в состоянии взглянуть на него, прикоснуться… Не в состоянии. То темное, что точило ее изнутри, не давало покоя. Не позволяло открыться. Быть с ним честной.
– Ах, Саша, мы и твое письмо прочли, – призналась Аксинья. – До чего жалостное, ну прямо слеза прошибает! Когда мы прочли, что ничто не помешает тебе приехать и жениться на ней этим летом, вся деревня ревмя ревела.
– Да, Александр, – поддержала Татьяна. – Помнишь свое поэтическое послание?
Он вдруг увидел в ее лице…
И присмотрелся внимательнее. Кажется, он теряет способность соображать…
– Помню… – рассеянно бросил Александр. Он написал то письмо, чтобы успокоить Дашу. Не хотел, чтобы она изводила Татьяну. – Ты должна была ответить, – укоризненно сказал он. – И сообщить о Даше.
Татьяна вскочила и принялась убирать со стола.
Ладно, что было, то прошло. Может, Таня была занята? У кого сейчас есть время писать? Особенно когда живешь в деревне. То шитье, то готовка…
Она схватила его тарелку:
– Больше не хочешь? Ну как ужин? Вкусно было?
Слишком много нужно высказать.
И негде высказать все это. Совсем как прежде.
– Да, очень. Выпьешь со мной?
– Нет, – отрезала она, – нет, спасибо!
– А что теперь будете делать? – поинтересовался Вова. – Вернетесь обратно?
Татьяна затаила дыхание. Александр на миг задохнулся:
– Не знаю.
– Живи сколько хочешь, – объявила Наира. – Мы тебя любим как родного. Все равно что Дашиного мужа.
– Но он ей не муж! – возмущенно вскинулась Зоя и, положив ладонь на руку Александра, кокетливо улыбнулась. – Не волнуйся, Саша, мы тебя развеселим. Отпуск у тебя большой?
– Теперь уже не очень.
– Зоя, а как там твой Степан? – внезапно осведомилась Татьяна. – Ты сегодня с ним встречаешься?
Зоя, словно обжегшись, отдернула руку. Александр ухмыльнулся. Значит, она не так уж безразлична к Зое, как хочет показать?
Татьяна собирала тарелки. Александр оглядел сидящих. Никто не шевельнулся. Даже Зоя и Вова. Он привстал.
– Куда ты? – спросила Татьяна. – Кури здесь.
– Помочь тебе прибраться.
Хор возмущенных голосов почти заглушил его слова.
– Ни за что! – кричали женщины. – Татьяна сама справится.
– Знаю, что справится. Но я не хочу, чтобы она делала все сама!
– Почему? – искренне удивилась Наира.
– Брось, Александр, – отмахнулась Татьяна. – Ты не для того мучился по поездам, чтобы со стола убирать!
Александр сел, повернулся к Зое и кивнул.
– По правде сказать, я немного устал. Может, ты за меня поработаешь? – холодно бросил он.
Но Зое все было нипочем. Она расплылась в улыбке, выставила вперед мощные груди и нехотя поднялась.
Татьяна заварила чай, налила сначала Александру, потом всем остальным и напоследок себе. Потом принесла варенье и уже хотела сесть, но тут Вова попросил:
– Танечка, пока ты не села, налей мне еще чашку.
Татьяна взяла протянутую чашку, но Александр сжал ее запястье. Чашка задребезжала о блюдце.
– Знаешь, Вова, – процедил он, опуская руку Татьяны на стол, – кипяток на плите, а заварной чайник прямо перед тобой. Садись, Таня. Ты и без того набегалась. Вова сам в состоянии налить себе чая.
Татьяна села.
Все молча таращились на Александра.
Вова встал и пошел за кипятком.
И вот он и Зоя стали прощаться. Александр не мог дождаться, пока они наконец уйдут.
– Таня, проводишь меня? – неожиданно спросил Вова.
Татьяна, словно не замечая Александра, вышла вместе с Вовой. Александр делал вид, что слушает Зою и Наиру, при этом сгорая от нетерпения. Когда же она вернется?
Зря он так много пил. Ему до зарезу было необходимо поговорить с Таней.
Когда она вернулась, Александр попытался поймать ее взгляд. Напрасные старания.
– Саша, хочешь покурить? Заодно прогуляемся, – предложила Зоя.
– Нет.
– Завтра мы все собрались поплавать. Пойдешь с нами?
– Посмотрим, – уклончиво пробормотал он, не глядя на нее. Зоя была вынуждена уйти. – Таня, садись рядом со мной.
– Сейчас. Еще чего-нибудь хочешь?
– Да. Чтобы ты села рядом.
– А выпить?
– Нет, спасибо.
– Как насчет…
– Сядь, Таня.
Она осторожно опустилась на скамью рядом с ним. Он подвинулся к ней.
– Ты, должно быть, ужасно устала. Хочешь немного пройтись? Мне нужно покурить.
Прежде чем Татьяна успела ответить, вмешалась Наира:
– Не поверишь, Саша, до чего трудно приходилось Тане на первых порах.
Татьяна немедленно встала и исчезла в другой комнате.
– Вишь, не хочет, чтобы мы и словом обмолвились о том, что с ней было, – шепнула Аксинья.
– Разумеется, – ответил Александр. Он тоже не желал говорить на эту тему.
Но они уже развязали языки.
– Да она едва ходила. Чистое привидение!
Женщины снова хлюпали носами. Ничего не скажешь, все это было бы довольно забавным, не встань они в очередной раз между ним и Татьяной.
– Нет, можешь только представить, потерять весь свой… – трещала Наира.
– Могу, – перебил Александр. Да когда же они уймутся?!
Он встал. Нужно извиниться и под каким-нибудь предлогом разыскать Татьяну.
– Так это еще не все, – прошептала Наира. – Страшно подумать, что было в Кобоне. Мы не хотели говорить тебе раньше, но…
– Этот Дмитрий просто поганец! – снова разозлилась Аксинья.
Александр сел:
– Говорите скорее, что он наделал.
Но в этот момент стукнула дверь. Это вернулась Татьяна.
– Не сердись, Танюша, – попросила Аксинья. – Но я бы этого гада в порошок стерла.
– Только не надо о Кобоне! Сколько раз повторять?! – рассердилась Татьяна.
– Будь он проклят, этот Дмитрий! – прошипела Дуся. – Когда-нибудь он тоже споткнется, упадет, и рядом не окажется никого, кто захотел бы его поднять.
Татьяна, закатив глаза, снова вышла, хлопнув дверью с такой силой, что та едва не слетела с петель.
– А по-моему, она все убивается по этому подонку, – предположила Аксинья. – Вроде бы любила его.
Александр чуть не упал. Дуся яростно затрясла головой.
– Вот уж не поверю! Она таких, как он, насквозь видит! Нашу Танечку не обманешь, не улестишь!
– Верно, Дуся, – горячо поддержал Александр.
– А все же мы думаем, что любовь-то у нее была, – понизила голос Аксинья.
– Не может быть! – ахнул Александр.
Наира покачала головой:
– Напридумывала бог знает что! А по мне, девочка просто отчаялась. Потеряла всех, вот и не находит себе места. Какая там любовь!
– Говорю тебе, сердечко у нее болит о ком-то, – стояла на своем Аксинья.
– Совсем ты помешалась на старости лет.
– Да? Тогда почему же она все бегает в правление, спрашивает, не пришло ли письмо? – торжествующе закричала Аксинья. – Если у нее никого не осталось, откуда она ждет писем?
– Хороший вопрос, – одобрил Александр.
Что он собирался делать по этому поводу?
Он не помнил. Слишком тяжелый день. Слишком много событий. Все мысли смешались.
– А когда мы шьем на площади? Заметили, как она всегда выбирает место, откуда видна дорога? – не унималась Аксинья.
– Верно, верно, – согласились женщины. – Глаз не сводит с дороги, словно кого-то ждет.
Александр вскинул голову. Татьяна стояла за стулом Наиры. Выразительные бездонные глаза были устремлены на него.
– Правда, Танюша? – вырвалось у него. – Ты ждешь кого-то?
– Уже нет, – ответила она так же горячо.
– Вот видите, – удовлетворенно заключила Наира. – Говорила же вам, что никакая это не любовь.
Татьяна села рядом с Александром.
– Ничего, что мы о тебе сплетничаем, Танечка? – спросила Наира. – Сама знаешь, у нас в Лазареве новостей мало, вот и рады каждому гостю. Особенно Вова. Недаром только о тебе и думает. Поверишь, Саша, мой внучок совсем голову потерял.
Александр молча повернулся к Татьяне. Он, может, и сказал бы что-то, если бы в голову пришло хоть одно слово.
Ему нужна всего одна секунда наедине с Татьяной. Неужели он чересчур многого просит? Неужели не может быть и речи о том, чтобы сжать ее теплое, округлившееся, упругое тело?
Он вышел, чтобы умыться и покурить. А когда вернулся, хотел было раздеться, снять сапоги, но вместо этого пришлось слушать бесконечный поток: «Танечка, милая, дай мне лекарство», «Танечка, дорогая, не можешь поправить мне одеяло?», «Танечка, родная, не дашь стакан воды?»
Наконец терпение его лопнуло. Он стянул сапоги.
– Таня, солнышко, – пробормотал он, положил голову на стул и немедленно заснул. А проснулся оттого, что кто-то легонько тряхнул его за плечо и погладил по голове. Было совсем темно.
– Пойдем, Шура, – прошептал ее голос. Она пыталась заставить его подняться. – Сможешь идти? Просыпайся, пора спать. Давай же.
Он кое-как вскарабкался на лежанку, плюхнулся на теплые одеяла и заснул, так и не раздеваясь. И сквозь сон слышал, как она снимает с него носки, расстегивает гимнастерку, ремень и вытаскивает из петель. Чувствовал ее мягкие губы на закрытых веках, щеке, лбу. Лицо что-то пощекотало. Должно быть, ее волосы. Он хотел проснуться, но не смог.
5
Наутро Александр открыл глаза и взглянул на часы. Ого, как поздно! Уже восемь!
Он поискал глазами Татьяну. Ее нигде не было, зато он был укрыт ее стеганым лоскутным одеялом и лежал на ее подушке. Улыбнувшись, он перевернулся на живот и вжался лицом в подушку. Наволочка пахла мылом, свежим воздухом и Татой.
Он вышел во двор, в солнечное, наполненное щебетом птиц сельское утро. Воздух был спокоен и неподвижен, как в мирное время; земля была усыпана вишневыми лепестками, а сирень распространяла сладкое благоухание, вселявшее в Александра надежду на будущее. Это был его любимый запах, запах цветущей майской сирени на Марсовом поле, доносившийся даже до казарм. Вернее, один из любимых. Но не самый любимый: аромат дыхания Татьяны, когда она целовала его, сонного, прошлой ночью, – разве может сравниться с ним сирень?
В доме было тихо. Наскоро умывшись, Александр пошел ее искать и нашел на дороге. Она возвращалась домой с двумя ведрами парного коровьего молока. Белокурая головка Татьяны была опущена. Белая блузка заправлена в синюю широкую юбку. Высокие груди приподнимали тонкий ситец. Лицо разрумянилось.
Сердце Александра замерло. Он взял у нее ведра, и несколько минут они шли молча. Александр вдруг обнаружил, что задыхается.
– Хочешь, угадаю, что собираешься делать потом? Наносишь воды из колодца, – объявил он наконец.
– Собираюсь? – хмыкнула Татьяна. – А как ты сегодня брился?
– Кто это брился?
– А зубы чистил?
– Да, твоей водой из колодца, – засмеялся он и, понизив голос, добавил: – Таня, я хочу, чтобы после завтрака ты показала мне дом своих деда с бабкой.
– Это не слишком далеко, – сообщила она с непроницаемым лицом.
Александр не привык видеть ее непроницаемое лицо. Значит, нужно что-то предпринять, чтобы оно стало прежним. Открытым.
– Вот и хорошо, – улыбнулся он.
– Для чего тебе? Там окна заколочены, а на дверях – замок.
– Ничего, войдем как-нибудь. Ключ у тебя есть? Где ты спала?
– На веранде. А ты? Хорошо выспался? Наверное, тебе было неудобно спать в одежде. Но я никак не могла тебя разбудить…
– Но пыталась? – спокойно осведомился Александр.
– Только что в воздух не стреляла, чтобы поднять тебя из-за стола и уложить.
– Не нужно стрелять в воздух. Пуля обязательно упадет на землю. – Вспомнив прикосновение ее губ, он с ухмылкой прошептал: – Зато ты сняла с меня носки и ремень. Могла бы и дальше пойти.
– Могла бы, да поднять не сумела, – покраснев, промямлила Татьяна. – Как ты себя чувствуешь сегодня утром, после всей этой водки?
– Лучше не бывает. А ты?
– Тоже неплохо. А у тебя ничего нет на смену? – спросила она, оглядывая его.
– Ничего.
– Снимешь все, я постираю. А если собираешься погостить, у меня найдется штатская одежда.
– А ты хочешь, чтобы я остался?
– Конечно, – сдержанно ответила Татьяна. – Должен же ты отдохнуть после такого пути!
– Таня, – неожиданно выпалил Александр, шагнув к ней, – теперь, когда я в полном сознании, расскажи о Дмитрии!
– Нет. Не могу. Немного погодя, но не…
– Таня, ты знаешь, что я столкнулся с ним две недели назад и он сказал, что не встречался с тобой в Кобоне?
– А ты спрашивал?
– Разумеется.
Татьяна покачала головой и уставилась куда-то в пространство.
– Да видел он нас, видел… только…
Ведро качнулось. Молоко выплеснулось.
Пока они шли, Александр рассказывал о Ленинграде, боях и потерях Гитлера, об овощах, росших по всему городу.
– Представляешь, Таня, площадь перед Исаакиевским собором засажена капустой и картофелем. И желтыми тюльпанами. Что ты об этом думаешь?
– Должно быть, здорово, – выговорила она тоном, не содержавшим никакого намека на то, что было у них в Исаакиевском. Бесстрастным.
Все, что угодно, лишь бы она не грустила в такое утро! Но может, ему придется преодолеть слишком многое, прежде чем он дождется от нее утренней улыбки?
– А нормы повысили? – поинтересовалась Татьяна.
– Триста граммов по иждивенческой карточке. Шестьсот – по рабочей. Говорят, что скоро появится белый хлеб. Ленсовет обещал.
– Что ж, кормить миллион жителей куда легче, чем три.
– Теперь уже меньше миллиона. Многих эвакуировали баржами через озеро, – сообщил Александр и, сменив тему, заметил: – Вижу, в Лазареве хлеба вдосталь. И не только…
– Всех похоронили?
Александр едва слышно вздохнул.
– Я руководил рытьем могил на Пискаревском кладбище.
– Рытьем?
От нее ничто не укроется.
– Пришлось закладывать мины, чтобы взрывать…
– Братские могилы? – перебила она.
– Таня… не надо.
– Ты прав, давай не будем об этом. О, смотри, мы уже дома.
Она поспешила к крыльцу. Раздосадованный Александр догнал ее.
– Не покажешь мне эту одежду? Хотелось бы переодеться во что-то другое.
Татьяна подошла к стоявшему у печи сундуку и уже хотела открыть его, как из другой комнаты окликнула Дуся:
– Танюша! Это ты?
– Доброе утро, деточка, – вторила Наира. – Самовар поставила?
– Сейчас поставлю, Наира Михайловна.
Из другой комнаты выползла Раиса.
– Не найдешь минутку отвести меня в нужник, Танечка?
– Конечно.
Татьяна отошла от сундука.
– Покажу позже, – пообещала она.
– Нет, Таня, – нетерпеливо оборвал Александр. – Сейчас, и ни минутой позже.
– Александр, я так не могу. Раиса плохо ходит. Видишь, как она трясется! Неужели пяти минут не подождешь?
Ну что тут поделаешь?
– Могу и дольше. Вчера едва ли не всю ночь просидел с тобой и с твоими новыми друзьями.
Она прикусила губу.
– Ладно-ладно, – вздохнул он. – Где твой самовар? – Он ничего не мог с собой поделать: счастье захлестнуло душу, и он до того сходил по ней с ума, что не мог долго обижаться. – Хочешь, поставлю сам?
Татьяна серьезно кивнула, очевидно, и не думая кокетничать.
– Ты здорово мне поможешь. Хорошо бы еще и печку растопить. Пора готовить завтрак.
– Сейчас, Танечка.
Татьяна сводила Раису в туалет и дала лекарство.
Одела Дусю.
Застелила постели, поджарила картошку с яйцами. Александр молча наблюдал. И только когда сидел на завалинке и курил, Татьяна подошла к нему с чашкой чая в руках и спросила:
– Как ты хочешь?
Александр поднял на нее глаза, в которых плясали лукавые искорки:
– Хочу? Что именно?
– Чай. А ты что думал?
– Крепкий. Сладкий. И можно чуточку парного молока. Прямо из ведра.
Чашка в ее руке задрожала.
Как прежде…
Александр едва удержался, чтобы не рассмеяться во весь голос. Не схватить ее. Не притянуть к себе.
После завтрака он помог ей убрать со стола и помыть посуду, Татьяна как раз погрузила руки в тазик с мыльной водой, он тоже сунул туда руки, чтобы сжать тонкие пальчики.
– Что ты делаешь? – хрипло выдавила она.
– Как что? – удивился он. – Помогаю тебе мыть посуду.
– Боюсь, хорошего помощника из тебя не выйдет! – отрезала Татьяна, но не отняла руки.
В этот момент что-то изменилось, словно стена боли, окружавшая ее, начала плавиться. Он потирал ее пальцы, воспламененный легким белым пушком на ее коже и светлыми бровями.
– Думаю, тарелки уже сверкают, – объявил он, поглядывая на женщин, болтавших на солнышке.
Он гладил каждый пальчик, от костяшки до самого кончика, обводя большими пальцами скользкие ладошки. Татьяна тяжело дышала сквозь полуоткрытые губы. Глаза заволокло дымкой.
В животе Александра взметнулось пламя.
– Тата, – пробормотал он, – у тебя такие заметные веснушки. И ужасно соблаз…
В этот момент подобравшаяся ближе Аксинья шутливо шлепнула девушку:
– Нашу Танечку солнышко поцеловало.
Да будь оно все проклято!
Даже прошептать ничего нельзя без того, чтобы тебя не подслушали!
Но едва Аксинья повернулась спиной, Александр подался вперед и скользнул губами по веснушкам. Татьяна поспешно отдернула руки и отошла. Александр, даже не вытершись, последовал за ней.
– Ну что, хоть сейчас можно мне увидеть одежду?
Татьяна откинула крышку, вынула ситцевую белую рубашку с короткими рукавами, вязаный джемпер, еще одну кремовую полотняную рубашку и три пары шаровар из отбеленного полотна. Кроме того, у нее нашлась пара безрукавок и даже трусы.
– Чтобы было в чем плавать, – пояснила она. – Ну как?
– Просто слов нет. Где ты все это раздобыла?
– Сшила.
– Сама?
Татьяна пожала плечами.
– Мама научила. Это вовсе не трудно. Самым трудным было не ошибиться и вспомнить точно, насколько ты велик.
– По-моему, тебе это удалось, – протянул Александр. – Таня… Ты сшила это для меня?
– Я не знала, приедешь ли ты, но на всякий случай приготовилась. Чтобы у тебя было что-то удобное.
– Но где ты взяла полотно? – довольно улыбнулся он.
– Купила на толкучке. На те деньги, что лежали в твоей книге. И еще хватило на небольшие подарки для всех.
– Вот как? – поморщился он. – Включая Вову?
Татьяна виновато отвела глаза.
– Понятно, – процедил Александр, швырнув вещи в сундук. – Ты покупала Вове подарки на мои деньги?
– Только водку и папи…
– Татьяна… – Александр сцепил зубы. – Не здесь. Дай мне переодеться.
Она вышла, пока он переодевался в шаровары и белую рубашку, которая оказалась чуть тесна в груди, но в остальном сидела совсем неплохо.
Александр вышел на крыльцо, и старушки немедленно раскудахтались, восхищаясь, каким он стал красавчиком. Татьяна собрала его форму в корзину.
– Нужно было сделать чуть пошире. Но все равно тебе идет. Я не часто видела тебя в штатском.
Александр огляделся. Пошел уже второй день, а они по-прежнему окружены навязчивыми бабками, и он никак не выяснит, что тревожит ее. Не выскажет всего, что тревожит его. Не наглядится на ее белокурую красоту.
– Ты видела меня в штатском однажды, – напомнил он. – В Петергофе. Неужели забыла? Пойдем погуляем немного.
Он протянул руку.
Татьяна подошла к нему, но руки не взяла. Ему пришлось дотянуться до ее пальцев. Ее близость немного кружила голову.
– Покажи мне, где река.
– Можно подумать, ты не знаешь! Сам же вчера ходил!
Она отняла руку:
– Шура, я и вправду не могу. Нужно развесить вчерашнее белье и постирать сегодняшнее.
Он потянул ее за собой:
– Нет. Пошли!
– Говорю же, нет времени!
– Пошли!
– Шура, пожалуйста!
Александр остановился. Что такого странного в ее голосе? Откуда эти непонятные нотки? Не гнев. Не раздражение. Неужели страх?
Он вгляделся в ее лицо:
– Да что это с тобой?
Она раскраснелась. Руки дрожали. Глаза смотрят в сторону.
Он сжал ее лицо, повернул к себе.
– Что?..
– Шура, прошу тебя, – прошептала Татьяна, пытаясь вырваться.
Но Александр уже успел увидеть все, что хотел.
Отпустив ее, он отступил и улыбнулся:
– Таня, покажи мне дом бабушки. Реку. Поле. Любой холмик. Мне плевать. Лишь бы оказаться вместе с тобой там, где больше не будет ни единой души, и поговорить с глазу на глаз. Ясно? Больше мне ничего не надо. Нам нужно поговорить, и я не собираюсь делать это в присутствии твоих новых друзей. – Он вопросительно, без улыбки, смотрел на нее. – Договорились?
Татьяна, багровая, как свекла, уставилась в землю.
– Вот и хорошо.
Он потянул ее за собой.
– Танечка, ты куда? – немедленно вскинулась Наира.
– Соберем чернику на пирог, – крикнула Татьяна.
– Но, Танечка, как насчет стирки?
– К полудню вернешься? – завопила Раиса. – Мне нужно пить лекарство.
– Когда мы вернемся, Шура?
– Когда ты станешь собой, Танечка. Так и скажи: «Когда Александр исцелит меня».
– Сомневаюсь, что даже ты на это способен, – холодно парировала Татьяна.
Он широким шагом устремился к лесу.
– Погоди, мне нужно…
– Нет.
– Всего на минуту…
Она снова попыталась вырваться. Но он оказался сильнее. Она не уступала. Он не уступал.
– Таня, тебе все равно со мной не совладать. Ты можешь преодолеть многое, но только не меня. И слава богу. Потому что тогда я по-настоящему влипну.
– Таня! – заорала Наира. – Забыла, что Вова скоро придет? Что ему сказать? Когда вернешься?
Татьяна вопросительно взглянула на Александра. Тот ответил холодным взглядом и равнодушно пожал плечами:
– Выбирай: либо я, либо стирка. Придется решать, хотя знаю, как это трудно. Или либо я, либо Вова. – Он отпустил ее руку. – Наверное, и это нелегко?
С него достаточно!
Они остановились и теперь стояли лицом к лицу в нескольких шагах друг от друга.
– Итак, Таня? Выбор за тобой, – настаивал Александр.
– Не знаю, когда приду, – откликнулась Татьяна. – Скажите Вове, что увидимся позже.
Вздохнув, она поманила Александра за собой. Он шел так быстро, что она за ним не поспевала.
– Куда ты? У меня уже ноги не идут!..
Но Александра трясло от злости, словно из невидимой гранаты выдернули чеку. Сейчас он взорвется! Он глубоко дышал, чтобы немного успокоиться. Вставить чеку обратно.
– Кое-что я должен сказать прямо сейчас. Если не хочешь неприятностей, посоветуй Вове оставить тебя в покое. – Не дождавшись ответа, он замедлил шаг и притянул ее к себе. – Слышала?! Или скорее попросишь меня оставить тебя в покое? Тогда можешь сделать это прямо сейчас!
Она не подняла глаз. Не попыталась отстраниться.
– Не расстраивайся. Вова тут ни при чем. Ты прекрасно понимаешь, что я просто не хочу его обижать.
– Ну да. А со мной можно не церемониться, – съязвил Александр.
– Нет, Шура, – возразила Татьяна, на этот раз посмотрев на него с молчаливым укором. – Больше всего я опасаюсь ранить тебя.
Он так и не отпустил ее.
– Какого черта ты мне все это говоришь? Ладно, как бы то ни было, пусть не подходит к тебе, иначе… Пойми, следует выяснить, что же произошло между нами. Почему ты вдруг стала чужой?
– Не знаю, почему ты так волнуешься из-за него… – едва слышно пробормотала она, отнимая руку.
– Таня, если мне не о чем волноваться, покажи, что это так. Но больше я в эти игры не играю. Не здесь. Не в Лазареве. Не собираюсь притворяться и заискивать перед незнакомыми людьми и оберегать Вовины чувства, как оберегал Дашины! Либо сама скажешь ему, что будет лучше всего, либо скажу я, но тогда… – Не дождавшись ответа от кусавшей губы Татьяны, Александр продолжал: – Я не собираюсь ссориться с ним. И даже для того, чтобы сохранить мир в этом доме, не желаю притворяться, будто мне нравится, что Зоя постоянно трется об меня своими сиськами.
Татьяна мгновенно вскинула голову:
– Что делает Зоя?! Н-не подумай… Вова об меня не трется…
Александр, стоя очень близко от нее, чуть прищурился:
– Нет? – И замолчал, тяжело дыша. Татьяна молчала, тяжело дыша. Александр чуть коснулся ее тела своим. – Ты прикажешь ему оставить тебя в покое. Слышала?
– Слышала, – прошептала она.
Он отпустил ее, и они пошли дальше.
– Но, откровенно говоря, думаю, что Вова – наименьшая из наших проблем, – заметила она едва слышно.
– Куда мы идем? – спросил Александр вместо ответа.
– Сам сказал, что хочешь посмотреть дом.
Александр невесело рассмеялся.
– Что тут смешного? – осведомилась Татьяна, тоже не слишком весело.
– Не думал, что такое возможно, – пояснил он, покачивая головой, – особенно после Пятой Советской. Но тебе каким-то образом это удалось.
– Что именно? – вспылила Татьяна.
– Интересно, как это ты ухитрилась найти и окружить себя людьми, еще более эгоистичными, чем твоя семейка?
– Не смей говорить так о моей семье!
– Тогда почему они сидят у тебя на шее? Можешь объяснить?
– Я не обязана ничего тебе объяснять! – огрызнулась она.
– Почему ты живешь их жизнью?
– Я не желаю ничего с тобой обсуждать. Смотри не лопни от злости!
– У тебя бывает хотя бы минута отдыха в этом долбанном доме? – завопил Александр. – Хотя бы минута?
– Нет, и слава богу, – парировала Татьяна.
Остаток пути они прошагали во враждебном молчании, миновав баню, сельсовет, крошечную избенку с вывеской «Библиотека» и небольшое здание с золотым крестом на белом куполе. Вошли в лес, направились по тропе, ведущей к Каме, и наконец оказались на широкой поляне, окруженной высокими соснами и стайками стройных березок. По берегу сверкающей на солнце реки росли плакучие ивы и осокори.
На левой стороне поляны, под соснами, стояла заколоченная изба с небольшим навесом для дров. Дров, правда, не было.
– Вот эта? – удивился Александр, за минуту обойдя строение тридцатью длинными шагами. – Не слишком велика!
– Их было только двое, – оправдывалась Татьяна, последовав его примеру.
– Но они ждали трех внучек! Где бы вы все поместились?
– Ничего, как-нибудь. Помещаемся же мы в доме Наиры!
– В тесноте, да не в обиде? – усмехнулся он, вынимая из рюкзака саперную лопатку и принимаясь сбивать доски с окон.
– Что ты делаешь?
– Хочу взглянуть, что внутри.
Татьяна подошла к реке, села на песок и сняла тапочки. Александр закурил и продолжал орудовать лопаткой.
– Ключ у тебя есть? – спросил он. Она что-то ответила. Раздражаясь еще больше, он подошел к ней и резко произнес: – Татьяна, я с тобой говорю! Ключ от висячего замка у тебя?
– А я ответила «нет», – фыркнула она, не поднимая глаз.
– Прекрасно, – процедил он, вынимая свой полуавтоматический пистолет и передергивая затвор. – Если не принесла, значит, просто отстрелю гребаный замок!
– Погоди, погоди, – испугалась она, вытаскивая из-за пазухи веревочку, на которой висел ключ. – Только не торопись! Ты ведь не на войне! И нечего таскать за собой пистолет!
– Мне лучше судить, – бросил он, отходя, но почему-то обернулся и посмотрел на нее: светлые волосы, худенькая спина, узкие плечи…
Сунув ключ в карман и держа пистолет в одной руке, а лопатку в другой, не снимая сапог, он вошел в воду и встал лицом к Татьяне.
– Ладно, давай выкладывай.
– Что именно? – немного испугалась она.
– Да все! Чем ты расстроена? Что я такого сделал или не сделал? Где перестарался, где промахнулся? Выкладывай. Немедленно!
– Почему ты говоришь со мной таким тоном? – ахнула Татьяна, вскочив. – Какое у тебя право так набрасываться на меня?
– А какое у тебя право вести себя так со мной? – возразил он. – Таня, мы тратим драгоценное время. И ты ошибаешься, у меня есть все права на тебя. Но в отличие от тебя я слишком благодарен Богу, что ты жива, и слишком счастлив видеть тебя, чтобы по-настоящему злиться.
– У меня больше причин сердиться на тебя, – усмехнулась Татьяна. – И я тоже благодарна, что ты жив. И тоже счастлива видеть тебя.
– Мне трудно судить: слишком толстые барьеры ты возвела вокруг себя.
Татьяна молчала.
– Неужели не понимаешь, что я ехал в Лазарево, не представляя, найду ли тебя? Что целых полгода ничего о тебе не знал? По-твоему, мне следовало подумать, что вы обе мертвы, и успокоиться?
– Не знаю, о чем ты думал, – обронила Татьяна, глядя мимо него на реку.
– Если сама еще не сообразила, могу подсказать. Все шесть месяцев я сходил с ума от тревоги, потому что ты не потрудилась взять гребаную ручку и обмакнуть в чернила!
– Я не знала, что ты ждал от меня писем, – ответила Татьяна, хватая горсть камешков и швыряя в воду.
– Не знала? – повторил он. Она что, издевается? – О чем это ты? Привет, Татьяна. Я Александр. Мы раньше не встречались? И ты понятия не имела, как я ждал известий о вас? Могла хотя бы сообщить о смерти Даши!
Она сжалась и подняла руку, словно пытаясь защититься.
– Я не хочу говорить с тобой о Даше! – крикнула она, отходя.
Он пошел следом.
– Если не со мной, тогда с кем? Может, с Вовой?
– Лучше с ним, чем с тобой.
– Как мило!
Александр пытался держать себя в руках, но надолго ли? Еще парочка таких фраз, и он за себя не ручается!
– Послушай, я не писала тебе в уверенности, что Дмитрий все расскажет. Он пообещал. Поэтому я и считала, что ты все знаешь.
Она чего-то недоговаривала, но Александр был сейчас не в том состоянии, чтобы выяснить все до конца.
– Ты воображала, будто Дмитрий все расскажет? – недоверчиво переспросил он.
– Да! – вызывающе бросила она.
– Но почему же не написала сама! – загремел он, подходя ближе и угрожающе нависая над ней. – Четыре тысячи рублей! Неужели за это я не заслуживал хотя бы гребаного письма? Сколько ручек можно было купить на эти четыре тысячи? Уделила бы несколько копеек, вместо того чтобы спустить все на папиросы и водку для своего деревенского любовника!
– Убери оружие! – не сдавалась она. – И не смей говорить со мной, держа в руках эти штуки!
Отбросив пистолет и лопатку, он надвинулся на нее, заставляя отступать.
– В чем дело, Таня? Я смущаю тебя? Тесню? Стою слишком близко? Пугаю тебя? – уничтожающе осведомился он.
– Да, да и еще раз да!
Александр, в свою очередь, схватил горсть камешков и с силой швырнул в воду.
Несколько минут оба молчали. Он ждал, пока она выскажется, и, не дождавшись, еще раз попробовал вернуть ее к тому, что оба чувствовали тогда, у Кировского, в Луге, в Исаакиевском…
– Таня, когда ты впервые увидела меня здесь… казалась такой счастливой.
– И что же выдало мое состояние? Плач?
– Да. Мне показалось, что ты рыдаешь от счастья.
– И что ты еще увидел? – поинтересовалась она, и на секунду… на мгновение он подумал, что в ее словах есть другой, скрытый смысл. Но сейчас он был слишком взбудоражен, чтобы мыслить связно.
– Что я сказал? – спросил он.
– Не знаю. А что ты сказал?
– Давай оставим эти шарады! – раздраженно воскликнул он. – Не можешь просто напомнить мне?
Татьяна не ответила. Александр вздохнул:
– Ладно, я спросил, где Даша.
Татьяна съежилась.
– Таня, если тебе не нравится, что я заставляю тебя вспоминать вещи, которые хочется забыть, тогда мы вместе с этим справимся…
– Ах, если бы только…
– Погоди! – перебил он, поднимая руку. – Я сказал «если». Но может, тут что-то еще…
Александр, увидев ее измученное, расстроенное лицо, осекся и вынудил себя говорить спокойно, надеясь, что она увидит в его глазах все, что он испытывает к ней.
– Послушай, давай договоримся: я прощу тебя за то, что не писала мне, если ты в свою очередь простишь меня за то, что тебя тревожит. Ну если не все, то хотя бы часть. Хорошо? Или слишком много всего накопилось?
– Александр, меня столько всего тревожит, что я даже не знаю, с чего начать.
Судя по ее виду, она не лжет. И в глазах по-прежнему светится обида.
Именно такие глаза у нее были там, на Пятой Советской, когда она кричала, что может простить ему равнодушное лицо, но не равнодушное сердце. Но разве все это не в прошлом? Он носил свое сердце, полное любви к ней, на груди. Как медаль. Неужели они еще не перешли ту грань, когда ложь уже не властна?
И ту грань, перед которой стояли на Пятой Советской?
Но тут Александр вдруг осознал, что только смерть может стереть эту грань. Тогда они так и не помирились. Ничего не уладили. Как и все то, что накапливалось до той ссоры. И все то, что было после.
И на их отношения наложила отпечаток Даша. Даша, которую Татьяна пыталась спасти и не смогла. Которую Александр пытался спасти и не смог.
– Таня, это все потому, что мы с Дашей хотели пожениться?
Она не ответила.
Ага!
– И все из-за письма, которое я написал Даше?
Она не ответила.
Ага!
– И что еще?
– Александр, – строго сказала Татьяна, – в твоих устах это кажется таким мелким. Незначительным… Банальным. Все мои чувства свелись к твоему пренебрежительному «все это».
– О каком пренебрежении ты говоришь? – поразился он. – И это не банально. Не мелко, но все это в прошлом…
– Нет! – вскричала она. – Это здесь, прямо здесь, вокруг меня и во мне! А они… они ждали, пока ты приедешь, чтобы жениться на моей сестре! И не только старушки! Вся деревня! С тех пор как я оказалась здесь, слышу это каждый день, за завтраком, обедом, ужином, с утра до вечера. Даша и Александр, Даша и Александр. Бедная Даша, бедный Александр. – Татьяна вздрогнула. – Это кажется тебе прошлым?
– Но при чем тут я? – пытался урезонить ее Александр.
– А разве это они просили Дашу выйти за тебя замуж?
– Говорю же, я никого не просил…
– Хватит врать! Александр, не мучай меня! Ты сказал, что вы поженитесь летом.
– А почему я так сказал? – резко бросил он.
– О, не нужно! Тогда, в Исаакиевском, мы решили держаться подальше друг от друга. Но ты так и не смог этого сделать, поэтому собирался жениться на моей сестре.
– Но ведь тогда он оставил бы тебя в покое, не так ли? – мрачно пробурчал Александр.
– Оставил, если бы ты не приходил больше к нам! – заорала она.
– А что бы ты предпочла?
Она остановилась.
– Это ты спрашиваешь меня? Что я предпочла бы? Хочешь сказать, что я скорее смирилась бы с тем, что ты женился на моей сестре, чем никогда больше тебя не видеть?
– Да! В Исаакиевском ты была готова на все, только чтобы видеть меня! Поэтому не морочь мне голову! Теперь, по прошествии времени, тебе легко говорить!
– Легко? Значит, легко?!
Татьяна беспорядочно кружила по поляне, сама не зная, куда идет. Александр старался не отставать от нее, но от всей этой беготни у него голова шла кругом.
– Да прекрати ты метаться! – взревел он. Она неожиданно послушалась. – Значит, ты устанавливаешь правила, а потом злишься, когда я играю по ним? Что ж, живи с этим.
– Я и живу, – кивнула Татьяна. – Каждый проклятый день с того самого, когда встретила тебя!
– Я не желаю этого слышать!
– Еще бы! Ты сказал Даше, что вы поженитесь, она написала бабушке, та разнесла новость по всей деревне! – тяжело дыша, выпалила Татьяна. – Ты написал ей письмо, где сообщил, что приедешь и вы поженитесь. Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь! Даже если ты не придаешь словам значения.
Почему ему казалось, что сейчас она имеет в виду не Дашу?
– Если ты так переживаешь, почему не написала мне: «Александр, Даши больше нет, но я здесь и жива»? Я приехал бы раньше. И не терзался бы неведением целых шесть месяцев!
– И ты воображаешь, – ахнула Татьяна, – что после твоего письма я написала бы тебе и попросила приехать?! И вообще о чем-то попросила? Нужно быть последней идиоткой, чтобы решиться на такое. Идиоткой или…
Она прикусила губу.
– Или?
– Или ребенком, – фыркнула она, не глядя на него.
Александр тяжело вздохнул:
– Ох, Таня…
– Игры, в которые играют взрослые… ложь, обманы, притворство… в которых тебя мало кто может превзойти… все это выше моего понимания.
Александр хотел одного – коснуться ее. Губ, лица… растопить гнев…
– Таня, – прошептал он, протягивая руки. – О чем ты? Какие игры, какая ложь?
– Почему ты приехал, почему? – холодно спросила она.
Он едва не поперхнулся:
– Как ты можешь спрашивать?
– Как? Да потому что ты написал, что приезжаешь, чтобы жениться на Даше! Как ты любишь ее. Что она предназначена тебе судьбой. Что она единственная! Я читала это письмо. Это то, что ты написал. А последнее, что я слышала от тебя на Ладоге, было: я никогда не…
– Татьяна! – вскрикнул Александр, окончательно выйдя из себя. – Какого дьявола ты мелешь? Забыла, как взяла с меня слово лгать до последнего? Заставила меня обещать. Еще в ноябре я просил: давай скажем правду. Но ты! Лги, лги, Шура, женись на ней, только не разбивай сердца моей сестры! Помнишь?
– Да, и ты на удивление хорошо исполнил свою роль, – ехидно усмехнулась Татьяна. – Неужели так уж стремился быть настолько убедительным?
Александр нервно пригладил волосы:
– Но ты знаешь, что я вовсе не хотел…
– Чего именно? – громко спросила она, подступая ближе и глядя на него смело и гневно. – Жениться на Даше? Любить ее? В чем ты не хотел лгать? Чего не хотел делать?
– Ради Бога, неужели не понимаешь? Что я должен был ответить твоей умирающей сестре?
– Именно то, что ответил, раз уж решил жить ложью!
– Мы оба жили ложью, Таня, и все из-за тебя! – взорвался он, разъярившись до того, что руки тряслись. – Но ты-то знаешь, что я вовсе не собирался жениться!
– Я так думала. И надеялась. Но неужели не понимаешь, что твои слова – единственное, что звучало у меня в ушах в поезде, на волжском льду и два месяца на больничной койке, когда каждый вздох мог оказаться последним. Неужели не понимаешь?
Она гневно сжала кулаки, стараясь отдышаться, и Александр сжался под гнетом невыносимого раскаяния.
– Мне было бы все равно. Я бы все снесла, – продолжала Татьяна. – Говорю же, мне много не нужно. И не нуждаюсь я в утешениях.
Она снова сжала кулаки. В глазах стыла мучительная боль.
– Но все же что-то и мне необходимо. Совсем немного… А ты мог сказать Даше только то, что она хотела слышать. И ни словечка больше! Я мечтала, чтобы ты хотя бы мимолетно взглянул на меня, дал понять, что я тоже хоть что-то значу для тебя, чтобы у меня осталось чуточку веры. Чуточку надежды. Но нет. Ты вел себя так, словно меня совсем не было.
– Но это неправда, – возразил Александр, бледнея от смущения. – О чем ты? Я скрывал наши отношения от всех. Это не одно и то же.
– Да, огромная разница для такой девчонки, как я, – усмехнулась Татьяна. – Но если ты способен так хорошо скрыть все, что у тебя на сердце, даже от меня, значит, можешь и питать что-то к Даше. А может, к Марине и Зое и к каждой девушке, с которой когда-то был. Может, именно так поступают взрослые мужчины: жадно смотрят на нас наедине и отворачиваются на людях, будто мы абсолютные ничтожества!
– Да ты спятила! – возмутился Александр. – Забыла, что единственной, кто не видел правды, была твоя ослепленная сестра! На людях, наедине… Марина сразу все заметила. Но если хорошенько подумать, становится ясно, что только два человека не видели правды: твоя сестра и ты!
– Какой правды?! – яростно прошипела она. – Может, я и не смогла лгать. Но ты мужчина. Поэтому ложь далась тебе так легко. Вспомни, как ты отверг меня своими последними словами. Отверг последним взглядом. И в конце концов я даже смирилась. Подумала: как ты можешь питать ко мне какие-то чувства? И не только ты. Никто, особенно после Ленинграда…
Татьяна в отчаянии сжала голову ладонями.
– Но я так хотела тебе верить! Поэтому, когда мы получили твое письмо, я вскрыла его, надеясь, что ошибалась, молясь, чтобы ты приписал мне хоть слово… Одно слово, одну букву, которые я могла бы считать своими. О, как отчаянно я мечтала об этом. Найти подтверждение тому, что не вся моя жизнь была фальшью! – Ее голос сорвался. – Одно слово! – кричала она, колотя Александра кулаками в грудь. – Всего одно слово!
Он пытался вспомнить, что написал. Но не мог. Только страстно жаждал исцелить боль в ее глазах. Поэтому сгреб отбивающуюся Татьяну в охапку, стиснул и пробормотал:
– Таня, прошу тебя. Ты знала, что со мной творилось…
Но она с необычайной силой вырвалась из его рук и взвизгнула:
– Знала? Откуда?!
– Ты должна была просто знать, – настаивал Александр, подходя к ней. – Именно ты, и никто больше.
– А ты? Ты не мог хоть словом, хоть знаком дать мне понять?..
– А я, – заорал он в ответ, – стоял, обняв тебя, и ты ничего не видела! А в том чертовом грузовике, что вез нас через Ладогу? Ты не видела, что было у меня в глазах, когда я молил выжить ради меня?
– Откуда мне знать, что ты не просил об этом каждую девушку, которую переправлял по Дороге жизни?
– О господи, Татьяна!
– Я не знала других мужчин, кроме тебя, – надломленным голосом прошептала она. – Не умела притворяться, врать, прикидываться… – Она опустила голову. – Когда мы были только вдвоем, ты говорил одно, а потом вдруг захотел жениться на моей сестре. На Ладоге ты громко объявил, что никогда ничего ко мне не питал, что любишь только ее. Потом повернулся и ушел, оставив меня наедине со смертью. И все. Ни единого слова. Откуда, по-твоему, неопытная девчонка вроде меня способна без всякой помощи с твоей стороны понять, где правда, а где – нет? В этой жизни я ничего не знала, кроме твоего проклятого вранья!
– Татьяна! Неужели ты забыла Исаакиевский?
– Сколько еще девушек приходили туда к тебе?
– А Луга?
– Тогда я была всего лишь одной из тех, которым не повезло, – с горечью бросила она. – Дмитрий говорил, как ты любишь помогать попавшим в беду девушкам.
Александр больше всего боялся, что сейчас сорвется.
– Интересно, зачем, по-твоему, я при первом удобном случае бежал на Пятую Советскую и приносил вам всю добытую еду?! Для чего я это делал, как полагаешь?
– Я никогда не говорила, что ты не жалел меня, Александр.
– Жалел. Мать твою, жалел!
– Что же, это так, – кивнула Татьяна, сложив на груди руки.
– Знаешь, даже жалость чересчур хороша для тебя. Это цена, которую ты платишь, живя ложью. Что, не слишком нравится?
– Нет. Я это ненавидела, – призналась Татьяна, чуть отступая. – Но если ты знал, как я это ненавижу, какого черта сюда явился? Чтобы и дальше меня изводить?
– Я приехал, потому что не знал о Дашиной смерти! Потому что ты не соизволила даже известить меня!
– А, так, значит, все же приехал, чтобы жениться на Даше? – спокойно заметила Татьяна. – Почему бы с самого начала так и не сказать?
Александр, беспомощно зарычав, отошел подальше, чтобы не влепить ей оплеуху.
– Что, совсем заврался?!
– Татьяна, ты сама не знаешь, что мелешь. Я с первой встречи твердил тебе: давай все поставим на свои места. Давай признаемся, так будет легче. Будем жить по-другому. Разве не так? Один раз вынесем бурю и пойдем своей дорогой, не подлаживаясь к другим. Именно ты не соглашалась. Мне это не нравилось. Но я смирился. Сказал: ладно.
– Нет! Будь это так, ты не приходил бы каждый вечер к Кировскому против моего желания!
– Против твоего желания? – возмутился он, отшатываясь.
Татьяна покачала головой.
– Просто невероятно! Ты непередаваем! Да и чью голову ты не вскружил бы, Александр Баррингтон, своим лицом, ростом и обходительностью? Думаешь, только потому, что я, семнадцатилетняя девчонка, разинула рот, вытаращила глаза и пялилась на тебя так, словно ни разу в жизни не видела ничего подобного, ты имеешь право вытворять со мной что хочешь, плевать на мои чувства и преспокойно делать предложение моей сестре? Считаешь, я так молода и легкомысленна, что все вынесу? Что мне от тебя ничего не нужно, в то время как ты преспокойно берешь, берешь и берешь у меня…
– Мне ничего подобного в голову не приходило, и я, разумеется, ничего не брал у тебя, – процедил Александр.
– Ты взял все, кроме этого! – почти закричала она. – А этого ты не заслуживаешь.
Он подошел ближе к ней и прошипел:
– Я мог бы взять и это тоже!
– Верно! – вскинулась она, с бешенством отталкивая его. – Но не успел окончательно меня сломать!
– Перестань толкаться!
– А ты перестань меня запугивать! И вообще держись подальше!
Он отошел.
– Ничего этого не случилось бы, послушайся ты меня с самого начала! Ничего! Сколько я уговаривал сказать им!
– А я отвечала, – со злостью парировала Татьяна, – что моя сестра для меня важнее, чем твои непонятные для меня потребности! И важнее, чем мои собственные, тоже не слишком для меня ясные. Я всего лишь хотела, чтобы ты уважал мои желания. Но ты! Ты приходил ко мне снова и снова, и мало-помалу я сама уже не знала, чего хочу, и окончательно запуталась, но тебе и этого было недостаточно. Ты явился в палату и окончательно сбил меня с толку, но тебе и этого показалось недостаточно. Затащил меня под купол Исаакиевского, чтобы окончательно добить…
– Я тебя не добивал, – вспылил он.
– Окончательно разбить мне сердце, – поправилась Татьяна, бесповоротно теряя голову. – И ты это знал. А когда получил все и меня заодно и понял это, решил показать, сколько я в действительности значу для тебя, задумав жениться на моей сестре.
– Ах вот как ты считаешь? – заорал в ответ Александр. – Как, по-твоему, что бывает, когда пальцем о палец не ударишь, чтобы с самого начала драться за то, чего больше всего желаешь?! Что, по-твоему, бывает, когда во всем уступаешь людям, которые этим пользуются? Они продолжают жить как ни в чем не бывало, женятся, выходят замуж, рожают детей. А ты желала жить ложью!
– Не смей! Я жила по принципам, которые считала единственно верными. У меня была семья, которой я не собиралась жертвовать ради тебя. За это и боролась!
Александр не верил собственным ушам.
– Ты считала это единственно верными принципами?
Она моргнула и опустила глаза.
– Нет. Ты приходил ради меня, а у меня не было сил оттолкнуть тебя по-настоящему. Но как я могла? Я… – Она осеклась. – Я пошла на это с открытыми глазами, но при этом замечала одного тебя. Надеялась, что ты окажешься умнее, но оказалось, что ненамного. И все продолжалось по-прежнему, и я знала, что всегда буду рядом. Всегда буду верить в тебя. Я дала бы тебе все, чего бы ты ни попросил, а сама хотела совсем чуточку.
Храбрость неожиданно покинула Татьяну. На ее место пришла усталость.
– Всего лишь взгляда после объяснения в любви другой, и этого было бы достаточно. Всего одно слово в любовном письме другой, и этого было бы достаточно. Но тебя не хватило даже на это. Ты и думать не думал, что мне понадобится такая малость.
– Татьяна! Я готов стоять и слушать любые обвинения, но не смей говорить мне, что мои чувства к тебе ничтожны! И не делай вид, что искренне в это веришь! Все, что я, твою мать, делал со своей жизнью со дня встречи с тобой, было только ради тебя. Ради того, что я чувствую к тебе! И если будешь и дальше молоть чушь, клянусь Богом, я…
– Не буду, – едва слышно выдавила она.
Но было поздно. Александр схватил ее и принялся трясти. Татьяна ощущала себя совершенно беспомощной и беззащитной в его руках. Раздираемый гневом, раскаянием и желанием, он сильно оттолкнул ее, выругался, поднял вещи и взбежал на холм, с которого шла тропинка вниз.
6
Татьяна побежала за ним с криком:
– Шура, остановись! Пожалуйста!
Она не смогла догнать его. Он исчез в лесу. Татьяна помчалась домой. Пожитки Александра оставались на месте. Его самого не было.
– Что с тобой, Танюша? – удивилась Наира, тащившая корзину с помидорами.
– Ничего, – пробормотала Татьяна, беря корзину.
– Где Александр?
– В старом доме. Сбивает доски с окон.
– Надеюсь, он прибьет их обратно, – строго заметила Дуся, поднимая глаза от Библии. – И зачем ему это?
– Не знаю, – ответила Татьяна, отворачиваясь, чтобы никто не видел ее лица. – Баба Раиса, дать вам лекарство?
– Давно пора.
Татьяна дала Раисе лекарство от трясучки, которое совсем не помогало, сложила выстиранные накануне простыни, потом, боясь, что он явится, сложит вещи и уйдет, спрятала палатку в сарае. Сложив его одежду в таз, она взяла стиральную доску, спустилась к реке и все выстирала.
Александр не возвращался.
Татьяна взяла его каску, отправилась в лес и набрала черники. Ягод хватило на пирог и компот.
Александр не возвращался.
Татьяна попросила у рыбаков рыбы и сварила уху. Как-то он сказал, что это его любимый суп.
Александр не возвращался.
Татьяна почистила и натерла картофель и сделала картофельные оладьи.
Пришедший Вова спросил, не хочет ли она пойти купаться. Татьяна отказалась и, вынув отрез полотна, сшила Александру еще одну безрукавку, побольше размером.
Александр не возвращался.
Почему он не остался и не попробовал выяснить отношения до конца? Она никуда не торопилась, стояла на своем до конца. Почему он сдался?
В животе появилось неприятно сосущее чувство. Ничего, она не отпустит его, пока они не доспорят. Пусть хоть на стенку лезет!
Шесть часов. Пора в баню.
Она оставила ему записку:
Дорогой Шура, если ты проголодался, ешь уху и оладьи. Мы в бане. Если хочешь, подожди нас, поедим вместе. На лежанке найдешь новую безрукавку. Надеюсь, она подойдет лучше. Таня.
В бане она терла себя мочалкой, пока кожа не порозовела.
Зоя спросила, пойдет ли Александр сегодня к костру.
– Не знаю, – покачала головой Татьяна. – Спроси у него.
– Такой симпатичный, – вздохнула Зоя, поводя пышными грудями. – Как, по-твоему, он сильно убивается из-за Даши?
– Очень.
– Не мешало бы его утешить, – улыбнулась Зоя.
Татьяна смотрела ей прямо в глаза. Можно подумать, она знает, какое утешение ему требуется!
– Не понимаю, о чем ты, – холодно заметила Татьяна.
– Где уж тебе, – рассмеялась Зоя и пошла переодеваться.
Татьяна вытерлась, оделась, расчесала мокрые волосы и оставила их распущенными. Для этого случая она сшила голубое платье из узорного ситца, без рукавов. Когда они вышли, оказалось, что Александр их ждет. Татьяна облегченно зажмурилась и, не в силах скрыть свою радость, отвернулась.
– А вот и он! – воскликнула Наира. – Где ты был целый день?
– Как там окна? – волновалась Дуся.
– Какие окна? – проворчал он.
– В доме Василия Метанова. Таня сказала, что ты сбил доски с окон.
– Ну да, – отмахнулся он, не сводя с Татьяны потемневших глаз.
– Ты голоден? Или поел? – виновато проговорила Татьяна.
Он молча качнул головой.
Все пошли домой. Аксинья взяла Александра под руку, Зоя семенила с другой стороны, спрашивая, не хочет ли Александр пойти к костру.
– Нет, – коротко бросил он, отстраняясь от Зои и подходя к Татьяне. – Что ты сделала с моими вещами?
– Спрятала, – прошептала она с заколотившимся сердцем. Ей хотелось обнять его, но вдруг он сорвется и все выйдет наружу?
– Татьяна сварила вкусную уху, – заметила Наира. – Любишь уху?
– И испекла пирог с черникой, – вставила Дуся. – Пальчики оближешь! Ох, до чего есть хочется!
– Почему? – выдохнул Александр.
– Что «почему»? – удивилась Дуся.
– Ничего, – ответил Александр, отходя.
Придя домой, Татьяна немедленно принялась накрывать на стол и мимоходом посмотрела, взял ли он записку и безрукавку. Записка исчезла. Безрукавка лежала на месте.
Бабки сидели на веранде. Александр вошел в комнату.
– Где мои вещи?
– Шура…
– Замолчи и дай мне вещи, чтобы я смог наконец уйти.
– Александр, где ты? – крикнула Наира, просунув голову в дверь. – Помоги открыть бутылку водки! Что-то не получается!
Он вышел на веранду. Руки Татьяны тряслись так же сильно, как у Раисы. Она уронила алюминиевую тарелку. Та со звоном покатилась по полу.
Снова явился Вова, и на веранде поднялся гам.
Вошедший Александр открыл было рот, но Татьяна кивнула на дверь. Там стоял Вова.
– Танюша, тебе помочь? Что-нибудь поставить на стол.
– Нет, спасибо. Дай мне минуту, пожалуйста.
– Пойдем, – обратился Вова к Александру, который не тронулся с места. – Слышал, ей нужна минута.
– Да, – кивнул Александр, не оборачиваясь. – Минута наедине со мной.
Вова неохотно вышел.
– Где мои вещи?
– Шура, почему ты уходишь?
– Почему? Мне здесь не место. Ты достаточно ясно дала это понять. Странно, что ты сама не уложила мои вещи. Судя по тому, что ты ко мне испытываешь, этого следовало ожидать. Мне не нужно повторять дважды, Таня.
Ее губы дрожали.
– Останься, поужинай с нами.
– Нет.
– Пожалуйста, Шура, – срывающимся голосом просила она. – Я сделала тебе картофельные оладьи.
Она шагнула к нему.
– Нет.
– Ты не можешь уйти. Мы не договорили.
– Все достаточно ясно.
– Что мне сказать, чтобы ты не сердился?
– По-моему, все уже сказано. Остается попрощаться.
Между ними был стол. Татьяна обошла его и встала рядом.
– Шура, позволь мне коснуться тебя.
– Ни за что!
Он поспешно отошел. В двери снова появилась голова Наиры.
– Ужин готов?
– Почти, Наира Михайловна, – крикнула Татьяна. – Шура, ты сам говорил, что хочешь исцелить меня. Пожалуйста…
– А ты ответила, что я недостаточно силен, чтобы исцелить тебя. Что ж, считай, я поверил. Так где мои вещи?
– Шура…
– Что тебе нужно? Хочешь устроить сцену?
– Н-нет, – пробормотала она, стараясь не заплакать. Его лицо было очень близко.
– Шумный, омерзительный скандал, к которым ты привыкла в своей семье?
– Нет, – прошептала она, не глядя на него.
– Отдай вещи, я спокойно уйду, и тебе не придется ничего объяснять своим друзьям и любовнику.
Она не шевельнулась.
– Немедленно! – повысил голос Александр.
Татьяна, сгорая от стыда, повела его в сарай за домом, подальше от посторонних глаз.
– Куда ты, Танечка? Мы будем сегодня есть?
– Сейчас вернусь, – откликнулась Татьяна.
Плечи ее тряслись от сдерживаемых рыданий. Зайдя за дом, она попыталась взять Александра за руку, но тот грубо вырвался. Татьяна пошатнулась, но не упала и, встав перед ним, обняла за талию. Он попытался оттолкнуть ее.
– Пожалуйста, не уходи! – умоляюще выкрикнула она. – Пожалуйста. Заклинаю. Я не хочу расставаться с тобой. Я ждала тебя каждую минуту каждого дня, как только вышла из больницы. Пожалуйста.
Она прижалась лбом к его груди.
Александр ничего не ответил. Татьяна не поднимала головы. Его пальцы непроизвольно сжимали ее голые руки.
– Господи, Шура, как ты можешь быть таким непонятливым? Неужели не понимаешь, почему я тебе не писала?
– Ни в малейшей степени. Так почему?
Она, по-прежнему уткнувшись лицом в его грудь, жадно вдыхала знакомый запах.
– Ужасно боялась, что, если расскажу о Даше, ты совсем не приедешь.
Она никак не могла набраться храбрости поднять голову. Посмотреть, по-прежнему ли он на нее сердит. Она взяла его руку, положила себе на щеку и, дождавшись, пока тепло придаст ей сил, все же взглянула на него.
– Блокада почти прикончила нас. Я думала, что, если ты не узнаешь о ней и я опять буду здорова, как прошлым летом, может, твои чувства ко мне вернутся…
– Вернутся? – прохрипел Александр. – По-твоему…
Его рука по-прежнему лежала на ее щеке, другая шарила по спине и все сильнее вжимала Татьяну в широкую мужскую грудь.
– Неужели ты не видишь… – начал он и снова осекся.
Слова были ни к чему. Она все чувствовала и без них. Ощущала каждой клеточкой.
– Тата, – наконец выговорил Александр, – я заслужу твое прощение. Я все исправлю. Если только позволишь. Ты больше не можешь отталкивать меня… просто не можешь.
– Прости. Прости и пойми. – Она крепче обняла его. – Слишком много лжи. Слишком много сомнений.
– Посмотри на меня.
Она запрокинула голову.
– Таня, какие сомнения? Я здесь только ради тебя.
– Тогда останься. Останься ради меня.
Александр, тяжело дыша, нагнул голову и поцеловал ее влажные волосы.
– Шура, – предупредила она, – в доме полно народу.
Но кончики пальцев так впивались в ее голое плечо, что у Татьяны подкашивались ноги.
– Немедленно дай мне губы.
Татьяна немедленно дала ему губы.
– Таня, ужин сегодня будет или нет? – раздраженно взвизгнула Наира. – Все горит!
Но Александр уже целовал ее, исступленно, бешено. Татьяна едва не теряла сознание.
– Да что она там делает? Ждет, пока мы с голоду подохнем? Татьяна?!
Они отскочили друг от друга. Татьяна почти не помнила, как им удалось собрать вещи и побрести к дому.
Она налила ухи сначала Александру, потом остальным. Александр не начинал есть, пока она не села.
– Интересно, – спросил Вова, – а что делают капитаны в Красной армии?
– Не знаю, что делают капитаны в Красной армии. Я выполняю свои обязанности и не отвечаю за остальных.
– Александр, положить тебе рыбы? – спросила Татьяна.
– Да, пожалуйста.
– А что делаешь ты? – допытывался Вова.
– Да, расскажи, Саша, – поддакнула Аксинья. – Наши деревенские прямо-таки извелись от любопытства.
– Я артиллерист. Знаете, что это такое?
Все, кроме Татьяны, покачали головами.
– Мы обеспечиваем огневую поддержку пехоте.
Александр проглотил ложку супа.
– Что значит «поддержку»? – спросил Вова. – Танки?
– Не совсем. Так называемая полевая артиллерия: пушки, минометы, тяжелые пулеметы, гаубицы. Когда под Ленинградом не хватало людей, меня поставили командовать зенитной батареей. Таня, оладьи еще остались?
– Здорово! – восхитился Вова. – Небось не так опасно, как в пехоте?
– Не меньше, если не больше. Как, по-твоему, кого немцы стараются выбить с позиций в первую очередь: пехотинца с винтовкой или минометчика, выпускающего по противнику пятнадцать мин в минуту?
– Александр, хочешь еще? – вмешалась Татьяна.
– Нет, Татьяша…
Он замер.
Она замерла.
– Я сыт, Таня, спасибо.
– Саша, – спросила Зоя, – мы слышали, что немцы вот-вот возьмут Сталинград.
– Этому не бывать, – покачал головой Александр. – Водка еще есть?
Татьяна налила ему рюмку.
– Саша, а сколько же человек мы можем потерять в боях за Сталинград? – неожиданно поинтересовалась Дуся.
– Сколько потребуется, чтобы защитить город, – коротко бросил он.
Дуся привычно перекрестилась.
Раскрасневшийся Вова возбужденно воскликнул:
– Вот под Москвой была мясорубка, так это да!
Татьяна услышала, как Александр со свистом втянул в себя воздух. О нет, только не это! Сейчас он взорвется!
– Вова, – процедил Александр, перегнувшись через Татьяну, которая изо всех сил сверлила локтем его бок, – знаешь ли ты, что такое настоящая мясорубка? Москву защищали восемьсот тысяч человек. Знаешь, сколько осталось, когда они остановили фрицев? Девяносто тысяч! Знаешь, сколько людей погибло в первые шесть месяцев войны? Сколько молодежи было убито еще до того, как Таня вырвалась из Ленинграда? Четыре миллиона. Одним из этих молодых людей мог быть ты, Вова. Так что не стоит так небрежно называть происходящее мясорубкой, словно это какая-то игра.
Сидевшие за столом замолчали. Татьяна поспешно спросила:
– Хочешь еще выпить?
– Нет. С меня довольно.
– Тогда я уберу.
Александр сунул руку под стол и сжал колено Татьяны, едва заметным покачиванием головы удерживая ее на месте.
Татьяна осталась на месте.
Александр не отнял руки. Сначала между ее коленом и его ладонью был тонкий ситец ее платья, но Александру, очевидно, это не понравилось, потому что он поднял подол и крепче стиснул бедро. Желудок Татьяны заныл еще томительнее.
– Танечка, не пора убирать со стола? – прокудахтала Наира. – Хорошо бы попробовать твоего пирога. С чаем.
Пальцы Александра впились в нежную кожу.
Татьяна стиснула зубы. Сейчас она застонет прямо здесь за столом, перед старухами!
– Татьяна за целый день ни разу не присела. Приготовила чудесный ужин. И должно быть, устала. Почему бы не помочь ей? Зоя, Вова, может, вы потрудитесь?
– Но, Саша, ты не понимаешь… – начала Наира.
– Я все прекрасно понимаю, – перебил Александр. Но руки не отнял.
Татьяна схватилась за край стола.
– Шура, прошу тебя, – прохрипела она.
Но хватка не ослабевала. Она судорожно вцепилась в стол.
– Нет, Таня. Это самое меньшее, что они могут сделать. Как, по-вашему, Наира Михайловна?
– А мне казалось, что Танечке нравится хлопотать по дому.
– Да, – согласилась Дуся. – Мы думали, это доставляет ей удовольствие.
Александр кивнул:
– Да, это доставляет ей удовольствие. Скоро она начнет ползать на коленях и мыть вам ноги. Но не думаете, что даже ученики Иисуса не прислуживали своему учителю день и ночь?
– А при чем тут Иисус? – пролепетала Дуся.
Пальцы Александра побелели от напряжения.
Татьяна открыла рот и…
– Да ладно уж, – фыркнула Зоя, – уберу.
Александр отпустил ногу Татьяны, слегка погладив ее напоследок.
Татьяна облегченно выдохнула и через несколько секунд даже сумела разжать пальцы. Правда, смотреть пока ни на кого не осмеливалась.
– Спасибо, Зоя. И тебе, Вова, тоже, – поблагодарил Александр, широко улыбаясь Татьяне, которая не двигалась с места. – А я пойду покурю.
После его ухода старушки дружно подались к Татьяне.
– Таня, какой же он задиристый! – сокрушенно ахнула Наира.
– И все потому, что в Красной армии все безбожники, – проворчала Дуся. – Это все война, война его озлобила.
– Зато как он защищает нашу Танечку, – возразила Аксинья. – Приятно посмотреть.
Татьяна непонимающе уставилась на них. О чем это они? Что говорят? Что сейчас произошло?
– Таня, ты нас слышала?
Татьяна встала. Ее единственный защитник в мире, телохранитель, получит ее беззаветную поддержку.
– Александр не озлоблен, Дуся. Он совершенно прав. Мне не следовало хвататься за все сразу.
Они выпили чая с черничным пирогом, таким вкусным, что скоро от него не осталось ни крошки. Когда старушки вышли во двор, Зоя, прижавшись плечом к Александру и зазывно улыбаясь, снова спросила, не хочет ли он пойти к костру. Александр отстранился и в очередной раз отказался.
Татьяне ужасно захотелось, чтобы Зоя поскорее ушла.
– Брось! Даже Таня идет. С Вовой, – подчеркнула Зоя.
– Ни в коем случае, – шепнул Александр, глядя на Татьяну, которая накладывала сахар в его чашку.
– Таня, расскажи Саше анекдот, который услышала на прошлой неделе. Нет, в самом деле, до того гнусный, что мы едва не померли со смеху, – заметил Вова.
– А мне казалось, что я уже слышал все гнусные шутки Татьяны, – удивился Александр.
До чего же приятно сидеть, прижавшись к его большой руке. Словно вернулось что-то знакомое, исцеляющее душу… Татьяне так хотелось положить голову ему на плечо… Нельзя.
– Расскажи, Танюша.
– Не хочется.
Вова пощекотал Татьяну:
– Давай! Пусть и он позабавится!
– Ни за что, – неожиданно смутилась Татьяна, понимая, что подобного рода анекдот вряд ли понравится Шуре. Она вовсе не хотела раздражать его.
– Нет-нет, – улыбнулся Александр, ставя чашку на стол. – Я люблю твои шутки. Пожалуйста, я тоже хочу послушать.
Татьяна вздохнула. Ничего не поделаешь, придется рассказать.
Анекдот оказался настолько омерзительно похабным, что Александр задохнулся от возмущения. Зато Вова и Зоя закатились дружным хохотом.
– Именно такие анекдоты ты теперь рассказываешь у костра в субботние вечера? – холодно процедил он.
Татьяна не ответила. Так она и знала!
Вова слегка подтолкнул ее:
– Так мы идем, Таня?
– Нет, Вова, не сегодня.
– То есть как это? Мы же всегда ходили!
Прежде чем Татьяна успела открыть рот, Александр приподнялся:
– Она же сказала: не сегодня. Сколько раз тебе повторять? Да и Зое тоже. Вы, что, плохо слышите?
Брат с сестрой ошеломленно переглянулись.
– Что тут творится? – недоуменно пролепетал Вова.
– Идите, – повелительно бросил Александр. – Идите оба. К своему костру. Только побыстрее.
Вова попытался что-то сказать, но Александр, пригвоздив его взглядом, медленно повторил не допускающим возражений голосом:
– Я сказал, идите.
Вова и Зоя поспешно удалились.
Татьяна удивленно покачала головой. Александр наклонился к ней, хрипло воскликнул:
– Вот так!
И пошел покурить.
Постелив себе постель на диване, Татьяна уложила старушек. Александр все еще сидел на крыльце. Оглушительно трещали кузнечики. Где-то лаяли собаки. Ухал филин. Татьяна собрала чашки.
– Таня, перестань носиться и иди сюда.
Татьяна, не вытирая рук, нервно подступила ближе. Неустанная пульсация внизу живота не унималась. Что бы она ни делала. Чем бы ни занималась.
– Ближе, – приказал Александр, бросил окурок на землю и, положив ладони ей на бедра, поставил между своих расставленных ног.
Татьяна едва стояла.
Александр вгляделся в нее и вдруг прижался головой к ложбинке между ее грудями. Татьяна, не зная, куда девать руки, осторожно дотронулась до его спины, погладила по волосам, коротким, густым и прямым. До чего приятно! Словно водишь ладонью по мягкому плюшу!
Она закрыла глаза, пытаясь дышать нормально.
– Все в порядке? – прошептала она.
– Абсолютном. Тата, не могла бы ты вместо того, чтобы думать о себе, хоть раз подумать обо мне? Представить меня и все, через что мне пришлось пройти?
– Мне и в голову не пришло… Прости.
– Если бы ты немного поразмыслила и написала, поверь, получила бы столько писем, что навсегда забыла бы о своих страхах. И мне было бы намного легче жить.
– Знаю. Прости, – повторила она.
– Клянусь, я думал, что твоему молчанию есть только два объяснения. Либо ты мертва, либо… нашла кого-то другого. Мне в голову не пришло, что тебя так ранила моя ложь. Был уверен, что ты видишь меня насквозь.
– Я?! – ахнула Татьяна, продолжая гладить его волосы. – А ты? Где твоя проницательность?
Нашла кого-то другого? Ну и ну!
Он потерся об нее лбом.
– Как назвала тебя Аксинья? Теплой булочкой?
Татьяна не могла дышать.
– Кажется, – пролепетала она.
– Маленькая теплая булочка, – повторил Александр, стиснув ее бедра.
Нежно, очень нежно Татьяна продолжала гладить его дрожащими пальцами. Воздух, казалось, перестал поступать в легкие.
– Это слишком близко, даже по меркам Пятой Советской, – сказал наконец Александр.
– Что именно? – прошептала она, стараясь не потревожить ночь. – Мы? Или этот дом?
– Мы?! – удивился он. – Конечно, дом!
Татьяна передернулась.
– Замерзла?
Она кивнула, надеясь, что он не коснется ее горящей кожи.
– Хочешь вернуться?
Татьяна снова кивнула. Нехотя, потому что умирала от желания вновь и вновь чувствовать его руки, обнимающие бедра, талию, спину, ноги, везде, повсюду. Лишь бы навсегда.
Александр поднял голову. Она раскрыла губы и уже хотела нагнуться…
Послышалось чье-то шарканье. Александр опустил руки. Татьяна, превозмогая себя, отступила как раз вовремя, чтобы увидеть, как спускается по ступенькам Наира.
– Совсем забыла сходить кое-куда, – бормотала она.
– Еще бы, – бросил Александр, не потрудившись улыбнуться.
Наира уставилась на Татьяну.
– Танечка, что ты здесь делаешь? Иди спать, дорогая. Уже поздно, а ведь мы все встаем засветло.
– Сейчас, Наира Михайловна.
Едва старуха завернула за угол, Татьяна позволила себе посмотреть на Александра, который, в свою очередь, с несчастным видом уставился на нее.
Она обреченно пожала плечами.
Они вошли в дом. Татьяна, вынув из сундука большую белую рубашку, стала раздумывать, где бы переодеться. Александр был не так стыдлив. Он прямо при ней снял свою рубашку и, оставив полотняные шаровары, прыгнул на печь. Татьяна никогда раньше не видела Александра полуобнаженным. Под загорелой кожей перекатывались мускулы. Господи, да сможет она когда-нибудь отдышаться? Сомнительно.
Нельзя же прямо здесь сбросить платье и надеть рубашку?!
Татьяна решила оставить платье.
– Доброй ночи, – пробормотала она, прикрутив керосиновую лампу.
Александр промолчал.
– Спокойной ночи, – прошамкала Наира, возвращаясь к себе.
Татьяна ответила. Александр не издал ни звука.
Татьяна, по-прежнему в платье, улеглась на веранде и неожиданно услышала звучный голос Александра:
– Тата!
Она вскочила и, смущаясь, встала на пороге.
– Иди сюда, – тихо скомандовал Александр.
Она хотела одного: подойти. Но ужасно боялась. Поэтому медленно обошла вокруг стола.
– Встань на приступку.
Татьяна встала и, прежде чем он успел открыть рот, обхватила его за шею и поцеловала.
– Давай ко мне, – выдохнул он.
Она почувствовала, как он пытается подтянуть ее.
– О Шура, я не могу… представляешь, что будет…
Но и не целовать его она тоже не могла.
– Таня, плевать мне, даже если все газеты об этом напишут! Немедленно ко мне.
Он поднял ее наверх, обвил руками и ногами, окутал всем своим огромным телом. Они жадно поцеловались.
– Господи, Тата, как же я тосковал по тебе.
– Я тоже. Безумно.
На какой-то миг он перестал целовать ее, тереться об нее и крепче прижался к ней. Оказывается, Татьяна и не подозревала, как это чудесно – касаться голой спины, твердых плеч и массивных рук Александра!
Он сдавил ее так сильно, что казалось, треснут ребра. Губы стали более требовательными. Настойчивые руки не давали ни минуты покоя. Неужели их только две? Почему же они повсюду и одновременно?
Она была в нем и под ним и не могла открыть глаза, хотя до смерти хотела увидеть его. Не пропустить ни секунды из происходящего.
Подняв ее платье до талии, Александр коснулся голой ноги. Она непроизвольно развела бедра и застонала.
Александр улыбнулся:
– Ох, Танечка. Стони, но не слишком громко. Говорю же, не слишком громко!
Ее ноги раздвинулись чуть шире. Его рука погладила внутреннюю сторону бедра.
– Нет, – прохрипела она. – Пожалуйста, не надо.
Он лизал ее губы.
– Таня… твои бедра…
Его рука легла на нее. Татьяна попыталась увернуться, но на лежанке было слишком тесно.
– Шура. Пожалуйста, перестань.
– Не могу. Они крепко спят?
– Ничуть. Стоит завестись сверчку, и они всю ночь ворочаются. По пять раз выходят в нужник. Я не смогу лежать спокойно. Тебе придется меня удушить.
Но как ни умоляла Татьяна, остановиться они уже не могли. Александр не слишком поспешно отнял руку от ее бедра и переместил на обнаженный живот.
– Мне нравится это платье.
– Ты не платье трогаешь.
– Нет? А на ощупь так приятно. Мягко. Сними его.
– Ни за что, – отказалась она, слегка отталкивая его.
Они лежали довольно спокойно, пока не отдышались. Александр снова принялся потирать ее бедро. Она пульсировала от пупка до кончиков пальцев на ногах.
– Перестань касаться меня.
– Не могу. Слишком долго ждал.
Приподнявшись, он прижал губы к ее шее.
– Ты не хочешь меня, Таня? Скажи, что не хочешь меня. – Его руки стягивали платье с плеч. – Говорю же, сними.
– Нельзя, – прошептала она. – Шура, я не могу лежать неподвижно. Ты должен остановиться.
Но он не останавливался. Платье сползло с одного плеча… с другого…
Александр взял ее руку и положил на свою грудь.
– Чувствуешь, как бьется сердце? Неужели не хочешь лежать на моей груди? – соблазнял он. – Твои нагие груди на моей груди, твое сердце прижато к моему сердцу. Ну же, всего на секунду. Потом снова оденешься.
Татьяна молча смотрела на него в темноте. Смотрела в его карие глаза, на его влажный рот. Как она могла отказать Александру?
Она подняла руки. Александр стянул платье через голову. Она попыталась поспешно прикрыть руками груди, но он не дал.
– Опусти руки.
Она молча повиновалась. Он растянулся на спине.
– Ложись на меня.
– А ты не хочешь лечь на меня? – пробормотала Татьяна.
– Нет, если хочешь, чтобы я остановился.
Татьяна, охнув, осторожно опустилась на него.
– Танечка моя… Чувствуешь это? – прошептал он, обнимая ее.
– Еще бы, – выдавила она, отчетливо понимая, что сердце сейчас разорвется.
Он провел руками по ее спине, бедрам, лаская сквозь трусики, спустив их немного и гладя ее ягодицы. Потом, отстранив, сжал груди.
– Я весь год мечтал об этих чудесных грудках, – улыбнулся он.
Татьяна хотела признаться, что весь год мечтала о его чудесных, неутомимых руках, но не могла говорить. Жаль, она чересчур застенчива, чтобы нагнуться над ним и вложить сосок ему в рот. Оставалось только неотрывно смотреть на него и задыхаться.
Александр закрыл глаза.
– Тата, пожалуйста, не шуми. Я не могу больше ждать.
Он потянул за соски. Она застонала так громко, что он замер, но ненадолго. Александр оттолкнул ее и уложил на спину.
– Взгляни на себя, – прошептал он, принимаясь сосать ее груди. Татьяна вцепилась руками в простыню. Одна рука Александра легла на ее рот, другая – на бедро. – Таня, как по-твоему, я голоден?
Она что-то промямлила в его ладонь.
– Я не просто голоден, а иссох от голода и жажды. Смотри, что я буду делать. Но не смей издать ни единого звука, – велел он, ложась на нее. – Таня… Господи… я закрою тебе рот, а ты держись за мою руку, и я буду… вот так…
Татьяна вскрикнула так громко, что Александр замер, откатился, закрыл руками лицо и тоскливо замычал.
Они лежали рядом, слегка касаясь друг друга ногами. Он так и не отнял рук от лица.
Татьяна неохотно надела платье.
– Я сейчас умру, – поклялся он. – Честное слово, умру.
Это он-то умрет?
Она поползла к краю лежанки. Александр схватил ее за плечи.
– Куда это ты? Спи со мной.
– Ни за что.
– Как! Ты мне не доверяешь?
– Ни на секунду, – хихикнула она.
– Обещаю, что буду настоящим ангелом.
– Нет, они выйдут и увидят.
– Что увидят? И что сделают?
Он, не отпуская ее, похлопал себя по груди.
– Прямо здесь, Таня. Как в Луге. Помнишь? Ты позвала меня. Попросила лечь рядом. А теперь моя очередь.
Татьяна подползла к нему, устроилась на сгибе его руки, Александр натянул одеяло и обнял ее. Она положила голову на его грудь, считая про себя удары сердца.
– Шура, родной…
– Ничего со мной не будет, – заверил он, хотя, судя по тону, испытывал адские муки.
– Совсем как в Луге.
Она нежно потерла его грудь.
– Может, чуть ниже? Шучу, шучу, – поспешно сказал он, когда Татьяна замерла. – Как приятно ощущать прикосновение твоих волос! И как приятно ощущать тебя всю!
– Не нужно, Шура, не нужно, – умоляла Татьяна, целуя его грудь и закрывая глаза. Давно уже ей не было так уютно и спокойно. Его пальцы, ласкавшие ее голову, убаюкивали Татьяну. – Хорошо, – пробормотала она.
Шли минуты. Минуты или…
Может, секунды.
Моменты.
Миг.
– Таня, ты спишь?
– Нет.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Она потянулась к нему, но он покачал головой:
– Ни за что. Держи свои губы подальше, если хочешь, чтобы я держался подальше.
Татьяна поцеловала его в плечо.
– Шура, я так счастлива, что ты пришел за мной.
– Знаю. Я тоже.
Она потерлась губами о его кожу.
– Таня, хочешь поговорить?
– Да.
– Расскажи. Начинай сначала. И не останавливайся, пока не закончишь.
Татьяна покорно начала, но смогла дойти только до санок около полыньи во льду. Александр не настаивал. Слушать все это было слишком страшно.
Потом она уснула и проснулась с петухами.
7
– О господи, – вздохнула она, пытаясь освободиться. – Пусти же! Мне нужно идти, да поскорее.
Но Александр видел десятый сон. Она уже заметила, как крепко он спит.
Татьяна кое-как ухитрилась выбраться из-под его руки и спрыгнуть с печи.
Она надела чистое платье, наносила воды из колодца, подоила козу и помчалась менять козье молоко на коровье, а когда вернулась, Александр уже встал и начал бриться.
– Доброе утро, – с улыбкой пожелал он.
– Доброе утро, – смущенно промямлила она, боясь поднять на него глаза. – Давай помогу.
Она села на стул и прижала к груди маленькое треснувшее зеркальце. Он успел порезаться несколько раз, словно бритва была не наточена.
– Ты просто убьешь себя этой штукой, – предупредила Татьяна. – Уж лучше бы бороду оставил!
– Да это не бритва, – досадливо буркнул он.
– А что тогда?
– Ничего, ничего.
Она заметила, как жадно смотрит он на ее груди.
– Александр, – упрекнула она, откладывая зеркало.
– Значит, днем я снова Александр? – покачал он головой.
Татьяна, хотя упорно не смотрела на него, не смогла сдержать улыбки. Сегодня она была так счастлива, так полна энергии, что просто летела домой с двумя ведрами молока.
Александр вскипятил чай, налил ей чашку, и они молча уселись, наслаждаясь минутой покоя и горячей жидкостью.
– Какое прекрасное утро, – тихо сказала она.
– Ослепительное, – просиял Александр.
Наира позвала ее, и Татьяна послушно побежала помогать старушкам, пока Александр собирал вещи.
– Что ты делаешь? – тревожно спросила она, возвращаясь.
– Мы уходим отсюда. Прямо сейчас.
– Мы?
Улыбка озарила ее лицо.
– Да.
– Не могу. У меня стирка. И завтрак нужно готовить.
– Таня, именно это я пытаюсь тебе втолковать. Я должен быть важнее стирки. И даже завтрака, – убеждал Александр.
Она отступила.
– Лучше помоги мне. Я все сделаю гораздо быстрее, если ты мне поможешь.
– А потом ты пойдешь со мной?
– Да, – одними губами выговорила она. Но Александр улыбнулся. Значит, услышал.
Она снова поджарила картошку с яичницей. Александр проглотил завтрак.
– Пойдем стирать.
Он быстро понес корзину с бельем на реку. Татьяна тащила стиральную доску и мыло и едва поспевала за ним.
– Итак, с каких пор ты рассказываешь грязные анекдоты в компании молодых людей? – осведомился он.
Татьяна покачала головой.
– Все это глупость, и больше ничего. Я не знала, что ты расстроишься.
– Знала. Поэтому и не хотела рассказывать при мне.
Она почти бежала следом.
– Шура, я не хотела, чтобы ты сердился.
– А с чего это вдруг я так рассердился? Не знаешь? Ведь на твои другие шутки я не думал сердиться.
Татьяна долго молчала, прежде чем ответить: очевидно, хотела понять, что именно не дает ему покоя. Неуместный, грубый анекдот? Или то, что она рассказывала его Вове? Людям, которых Александр не знал? То, что на нее это не похоже? Не соответствует тому, что он о ней знал? Расходится с его представлениями о ней? Да, скорее всего последнее. И сейчас он заговорил об этом, поскольку его что-то беспокоит.
Она не отвечала, пока они не добрались до реки.
– Я едва понимаю смысл анекдота, – призналась она.
– Но примерно знаешь, что он означает?
Вот оно что! Значит, он волнуется за нее.
Она молча ступила в воду и намочила доску и мыло.
Александр закурил.
– Смотри, намочишь платье.
– Подол все равно намокнет! – выпалила Татьяна, краснея. – На что ты смотришь?
– Но не все платье? – ухмыльнулся он.
– Нет, конечно. Не захожу же я в воду по шейку!
Александр растоптал окурок, снял рубаху и сапоги.
– Погоди-ка, я зайду в воду, а ты подавай белье.
Было в этом зрелище нечто донельзя трогательное и непостижимое: капитан Красной армии, полуголый, по колено в воде, старательно намыливает белье, пока Татьяна, вместо того чтобы перекладывать на плечи мужчины женскую работу, преспокойно стоит на берегу, передавая ему грязную одежду. Все это показалось ей таким забавным, что, когда он уронил в реку наволочку и нагнулся, она подкралась к нему и что было сил толкнула в спину. Александр плюхнулся в воду. А когда, отфыркиваясь, вынырнул, она так хохотала, что не сразу сообразила удрать подальше. Александр в три шага догнал ее.
– Плохо на ногах держишься, великан! – смеясь, отбивалась Татьяна. – А если бы на моем месте оказался фашист?
Александр молча понес ее к реке.
– Немедленно отпусти! – взвизгнула она. – У меня платье новое.
– Да ну? – хмыкнул он, разжимая руки.
Татьяна, отряхиваясь, побрела к берегу.
– Ну вот, смотри, что ты наделал, – пожаловалась она, брызнув ему в лицо. – В чем я теперь пойду?
Александр подхватил ее, подбросил и поцеловал. Но, к несчастью, поскользнулся. Татьяна почувствовала, как летит… летит… Оба шлепнулись и ушли на глубину, а когда вновь показались на поверхности и немного отдышались, Татьяна, отбросив все опасения, прыгнула на него, чтобы утопить, но, к сожалению, оказалась слишком легкой, чтобы толкнуть его голову под воду. Вместо этого пришлось пожинать плоды собственного коварства. Он держал ее, не давая вынырнуть, пока она не ухитрилась схватить его за ногу.
– Сдаешься? – спросил он, вытаскивая ее.
– Никогда! – пропыхтела она, после чего опять оказалась под водой.
– Сдаешься?
– Никогда!
Александр снова потянул ее под воду.
После четвертого раза она отчаянно завопила:
– Погоди, белье, белье!
Корзина благополучно опрокинулась, и все белье плыло по реке. Александр ринулся следом. Промокшая до нитки, смеющаяся Татьяна вернулась на берег.
Он вышел из воды, уронил белье на траву и шагнул к ней.
– Что? – прошептала она, потрясенная его видом. – Что?
– Взгляни на себя! – страстно выдохнул он, поднимая ее. – На свои соски! На свое тело… как облепило его платье!
Он обнял ее за талию и приподнял.
– Обхвати меня ногами.
– Ты о чем? – спросила она, обнимая его и целуя.
– Раздвинь ноги и обхвати мою талию, – пояснил он и, подхватив ее под попку одной рукой, положил ее ногу себе на пояс.
– Шура, я… отпусти меня.
– Нет.
Их влажные губы не знали устали.
Но когда они наконец открыли глаза, Александру пришлось поставить Татьяну, потому что на поляне стояли неизвестно откуда взявшиеся деревенские женщины, пялясь на влюбленных с откровенно неодобрительным видом.
– Мы как раз уходили, – пролепетала Татьяна.
Александр поспешно накинул ей на плечи мокрую простыню, чтобы прикрыть ставшее прозрачным платье. У нее никогда не было лифчиков, и теперь впервые в жизни она осознала, что соски неприлично натягивают платье и отчетливо видны сквозь ткань. Она вдруг увидела себя глазами Александра.
– Ну вот, завтра все Лазарево будет судачить, – вздохнула она. – Позорище! Хоть из дому не выходи!
– И не говори, – поддакнул Александр, наклоняясь к ней. – Могли бы прийти на три минуты позже.
Татьяна, побагровев от стыда, не отвечала. Александр, смеясь, обнял ее.
Увидев Татьяну в мокром платье, а Александра в мокрых штанах и без рубашки, старухи окаменели.
– Белье уплыло, – неубедительно промямлила Татьяна. – Пришлось ловить.
– Сколько живу, ничего подобного не видела! – ахнула Дуся, крестясь.
Александр исчез в доме и пять минут спустя вышел, одетый в армейские галифе, сапоги и белую безрукавку, сшитую Татьяной. Татьяна развешивала как попало белье, украдкой наблюдая за ним. Он, нагнувшись, рылся в ранце. Она смотрела на профиль Александра, голые мускулистые руки, могучее тело, торчащие во все стороны вихры черных волос, папиросу в уголке рта… смотрела и не могла наглядеться. До чего же он красив!
Александр повернул к ней голову и улыбнулся.
– У меня для тебя сухое платье, – объявил он, вытаскивая белое платье с красными розами.
Он рассказал, что взял его на Пятой Советской.
– Вряд ли оно на меня налезет, – прошептала глубоко тронутая Татьяна – Может, позже померяю.
– Ладно, – кивнул Александр, сунув платье обратно. – Наденешь для меня в другой раз… Больше тебе ничего не нужно. Все дела переделаны. Пойдем.
– Куда?
– Подальше отсюда, – объяснил он, понизив голос. – Где нам никто не помешает. Где мы можем быть одни.
Они уставились друг на друга.
– Захвати деньги, – велел он.
– А ты вроде сказал, что нам ничего не понадобится?
– И паспорт тоже. Вдруг придется идти в Молотов?
Безумное возбуждение, охватившее Татьяну, мгновенно смыло угрызения совести, когда она наспех сообщала старушкам, что уезжает.
– А к ужину вернетесь? – спросила Наира.
– Скорее всего, нет, – ответил за нее Александр.
– Но, Таня, а подарки фронту? Сегодня мы собираемся в три.
– Вот как? – бросил Александр, беря Татьяну за руку. – Таня сегодня не сможет прийти. Счастливо оставаться.
Они побежали к реке. Татьяна даже не оглянулась.
– Куда мы идем?
– В твой дом.
– Почему туда? Там такая грязь!..
– Посмотрим, что можно сделать.
– И вчера мы там едва не подрались.
– Не то. Знаешь, что вчера было между нами?
Татьяна знала. И поэтому не ответила, только сильнее сжала его пальцы.
Когда они добрались до поляны, Татьяна вошла в избу, пустую, но на удивление чистую. Там была всего одна комната с четырьмя окошками и огромной русской печью, занявшей половину помещения. Никакой мебели не оказалось, но пол и окна были вымыты, и даже марлевые занавески выстираны и высушены. Плесенью больше не пахло.
Татьяна выглянула в окно. Во дворе Александр ставил палатку. Она положила руку на сердце и велела себе успокоиться.
Спустившись с крыльца, она принялась собирать хворост, на случай если он захочет разжечь огонь. Страх и любовь одолевали ее. Она медленно побрела к песчаному берегу, сбросила тапочки и сунула ноги в прохладную воду. Сейчас ей лучше держаться подальше от Александра, но, может, позже они искупаются.
– Берегись! – услышала она.
Александр в одних трусах промчался мимо и нырнул с берега.
– Хочешь ко мне? – крикнул он.
Не зная, как унять колотившееся сердце, она покачала головой:
– Вижу, ты здорово умеешь плавать!
Он перевернулся на спину и поднял голову:
– Еще бы! Давай наперегонки! Под водой! До другого берега!
Она наверняка улыбнулась бы и приняла вызов, если бы не дрожали руки от нервного напряжения.
Александр вышел, откидывая со лба прилипшие волосы. Кожа его влажно поблескивала. Он смеялся, и Татьяне показалось, что от него исходит некое сияние. Она не могла оторвать глаз от его великолепного, упругого тела. Мокрые трусы липли к нему…
Нет, она этого не вынесет.
– До чего же хорошо! – хмыкнул Александр, подходя к ней. – Пойдем искупаемся.
Татьяна покачала головой, пятясь к краю поляны на подгибавшихся ногах. Чтобы занять себя, она принялась срывать ягоды черники.
«Пожалуйста, успокойся, – повторяла она себе. – Пожалуйста».
– Тата, – тихо окликнул он из-за спины.
Она порывисто обернулась. Он вытирался. Она поднесла ему на ладони ягоды. Он снял их губами и, потянув ее за руку, заставил опуститься на траву.
– Радость моя, посиди немного, – попросил он, встав перед ней на колени и нежно целуя в губы.
Татьяна, едва дыша, гладила его руки.
– Тата… Танюша… – хрипло бормотал он, целуя ее пальцы и запястья.
– Что? – выдавила она так же хрипло.
– Мы вместе… и одни.
Татьяна едва подавила стон.
– Наедине, Таня!
– Угу.
– Наедине! Впервые в жизни мы вместе и по-настоящему одни. И вчера, и сегодня.
Она не могла вынести напора чувств, хлынувших из его глаз, и опустила голову.
– Взгляни на меня.
– Не могу.
Александр сжал ладонями ее щеки:
– Боишься?
– Смертельно.
– Нет, прошу, не бойся меня!
Он жадно поцеловал ее в губы, так крепко, с такой любовью, что Татьяна ощутила, как в животе разверзлась пылающая пропасть и выпустила на волю бушующее пламя. Она пошатнулась, физически не в состоянии сидеть прямо.
– Татьяша, почему ты так прекрасна? Почему?
– Да я просто уродина. И не пара тебе.
Он обнял ее.
– Боже, какое счастье! Таня, ты мое чудо, неужели не понимаешь? Господь послал тебя, чтобы возродить во мне веру. Наставить меня на путь истинный, утешить, исцелить. Но я так хочу любить тебя… быть с тобой, что едва сдерживаюсь. – Он немного помолчал и уже куда более робко спросил: – Ты пойдешь со мной в палатку? Я знаю, тебе страшно, но клянусь, я никогда бы не смог обидеть тебя или причинить боль.
– Да, – ответила она тихо, но отчетливо.
Александр отнес ее в палатку, уложил на одеяло и закрыл входной клапан. Внутри было тихо и сумрачно, скудный свет пробивался только через отверстия для завязок.
– Я бы принес тебя в чисто убранный дом, но у нас нет ни одеял, ни подушек, только жесткий пол.
– Ничего. В палатке хорошо.
Она удовлетворилась бы и мраморным полом Петергофского дворца!
Александр прижимал ее к себе, но она хотела просто лежать рядом с ним.
– Шура…
– Что? – шепнул он, целуя ее шею.
Но не делал… не делал больше ничего, словно ждал, или думал, или не хотел…
Александр отстранился, и она по глазам увидела, что он чем-то обеспокоен.
– Что с тобой?
Он упорно отводил взгляд.
– Вчера ты так много наговорила… не то чтобы я не заслужил всех твоих обвинений…
– Всех? Не заслужил, – улыбнулась она. – И что же?
Он тяжело вздохнул.
– Спроси меня, – кивнула она, уже зная, чего он хочет от нее.
Но он упорно смотрел в землю.
Татьяна попросила:
– Подними голову. Взгляни на меня.
Он послушался. Татьяна встала на колени, погладила его по щеке и поцеловала.
– Да… конечно, да, Шурочка… я берегла себя для тебя. Только для тебя. Я принадлежу тебе. Неужели ты хоть на минуту можешь сомневаться?
Его счастливые глаза сияли нестерпимым блеском.
– Ох, Танечка! – выпалил он. – Ты понятия не имеешь, что это значит для меня…
– Ш-ш-ш, – прошептала Татьяна.
– Ты была права, – горячо продолжал он. – Я не заслужил того, что ты готова мне дать.
– Если не ты, то кто? Когда же ты до меня дотронешься? Я больше не хочу медлить.
Вместо ответа он осыпал ее поцелуями.
– Подними руки.
Он снял ее сарафан и снова уложил на одеяло, покрывая поцелуями лицо и шею, шаря по ее телу жадными пальцами.
– Я хочу видеть тебя совсем голой. Хорошо?
Татьяна кивнула.
Он стащил с нее белые полотняные трусики, и Татьяна, мгновенно ослабев, смотрела, как он, в свою очередь ослабев, изучает ее.
– Нет… я этого не вынесу… – пробормотал он, прижавшись щекой к ее груди. – Твое сердце колотится как сумасшедшее. Только не бойся.
Он стал лизать ее соски.
– Не буду, – прошептала Татьяна, запустив руки в его влажные волосы.
Александр нагнулся над ней.
– Скажи, чего хочешь от меня, и я все сделаю. Медленно-медленно, чтобы ты не пугалась. Итак, чего ты хочешь?
Татьяна не могла ответить. Попросить его дать ей мгновенное облегчение? Потушить пожар, пылающий в ней? Невозможно. Придется довериться Александру.
Прижав ладонь к ее животу, Александр пробормотал:
– Посмотри, твои влажные тугие соски поднялись, умоляя меня пососать их.
– Пососи их, – простонала Татьяна.
Он наклонил голову.
– Вот так. Стони, стони как можно громче. Никто не услышит, кроме меня, а я проехал тысячу шестьсот километров, чтобы слышать тебя, так что стони, Тата.
Его рот, язык, губы впивались, сосали, обводили, ласкали ее груди. Татьяна инстинктивно выгнулась.
Александр лег на бок и положил руку между ее бедер.
– Погоди! – всполошилась она, пытаясь сомкнуть ноги.
– Нет, откройся, – настаивал Александр, разводя ее бедра. – Не дрожи так, Танечка.
Его пальцы коснулись ее. Она оцепенела. Александр не дышал. Татьяна не дышала.
– Чувствуешь, как осторожно я это делаю? – прошептал он, потирая пальцем крошечный бугорок. – Ты… ты такая беленькая… даже здесь…
Ее руки были стиснуты в кулаки. Глаза закрыты.
– Чувствуешь, Тата?
Она застонала.
Александр продолжал ласкать ее.
– Ты невероятна… – прошептал он.
Кулачки сжались сильнее.
Он немного надавил.
– Хочешь, чтобы я остановился?
– Нет!
– Таня, чувствуешь, как я прижимаюсь к твоему бедру?
– Я думала, это твой пистолет.
Его горячее дыхание обжигало шею.
– Называй как хочешь, я на все согласен.
Он нагнулся над ней и снова принялся сосать груди, одновременно гладя и теребя набухшую горошину, обводя кругами все быстрее.
И она стонала и стонала.
И…
Он отнял руку и губы и отстранился сам.
– Нет, нет, нет! Не останавливайся! – в панике прошептала Татьяна, открывая глаза.
В пульсирующее напряжение ее плоти ворвалось нечто неведомое, и, когда он остановился, Татьяну сотрясла такая дрожь, что Александр лег на нее и прижался лбом к ее лбу.
– Тише. Все хорошо, – приговаривал он, откатываясь. – Скажи, чего ты хочешь?
– Не знаю, – как в бреду пробормотала Татьяна. – Все, что ты умеешь.
– Ладно, раз так, – кивнул он и, стащив трусы, встал перед ней на колени.
Впервые увидев его, Татьяна вскочила.
– О господи, Шура!.. – ахнула она, отпрянув.
– Ничего особенного, – ухмыльнулся он, хватая ее за щиколотки. – Куда это ты?
– Нет, – твердила она, потрясенно уставясь на него. – Нет-нет… пожалуйста.
– Спаситель в своей безграничной мудрости создал мужчину именно таким.
– Шура, но это невозможно. Я никогда…
– Доверься мне, – перебил Александр, сгорая от вожделения. – Все будет хорошо. И я больше не могу ждать ни секунды. Ни мгновения. Я должен быть в тебе. Прямо сейчас.
– Нет, Шура, нет.
– Да, Таня, да. Скажи мне. Скажи: «Да, Шура».
– Боже… да. Да, Шура.
Александр лег на нее, опираясь на локти.
– Таня, – страстно прошептал он, словно не веря себе, – ты голая и подо мной.
– Шура, – дрожа, пробормотала она, – ты голый и надо мной.
Он потерся об нее всем телом. Они поцеловались.
– Я все еще не приду в себя, – признался он, задыхаясь. – Не думал, что этот день когда-нибудь настанет. И все же не мог представить свою жизнь без этого. Ты жива, со мной, подо мной, касаешься меня. Потрогай… Потрогай меня там… возьми в руки.
Она, не задумываясь, исполнила его просьбу.
– Чувствуешь, какой я твердый… для тебя.
– Невозможно, – ошеломленно повторила она, еще не придя в себя от потрясения. Она никак не ожидала, что он такой… такой громадный! – Невозможно! Ты меня убьешь.
– Да. Позволь мне. Раздвинь ноги, – попросил Александр.
Она повиновалась.
– Нет, шире, – потребовал Александр, целуя ее. – Откройся мне, Таня. Ну же, не упрямься. Откройся мне.
Татьяна, продолжая его ласкать, развела ноги.
– Ты готова?
– Нет.
– Готова, я вижу. Отпусти меня. Держись за шею. Только крепко.
Он стал медленно входить в нее. Понемногу. Медленно. Очень медленно. Татьяна хваталась за его руки, шею, одеяло, траву над своей головой.
– Подожди… подожди… пожалуйста…
Он ждал, сколько мог. Татьяне казалось, что ее разрывают. Но она ощущала и еще что-то… Неутолимый голод к Александру.
– Ну вот, – вздохнул он, – я в тебе. В тебе, Татьяша.
Она крепче обняла его за шею.
– Ты действительно во мне?
– Да.
Он чуть приподнялся.
– Чувствуешь?
Она чувствовала.
– Неужели ты поместился… весь? Не может быть!
– Едва-едва, но так оно и есть, – улыбнулся Александр.
Он поцеловал ее в губы.
Набрал в грудь воздуха.
Продолжал прижиматься к ее губам.
– Словно сам Господь соединил нашу плоть. Меня и тебя. «Да будут они едины», – сказал Он.
Татьяна старалась не шевелиться.
Александр старался не шевелиться.
Неужели больше ничего не будет?
Все тело Татьяны ныло.
И облегчения не было.
Ее руки сжались чуть сильнее.
Она взглянула в его раскрасневшееся лицо.
– Это все? Совсем все?
Александр немного помедлил.
– Не все. Я только… Таня, мы так отчаянно жаждали этого… момент пройдет и никогда не вернется. Я не хочу, чтобы это случилось.
– Ты прав, – прошептала она. Внутри все пульсировало и горело. Она снова подставила ему губы.
Этот момент прошел.
И следующий тоже.
– Готова? – Он немного вышел из нее и снова вошел.
Татьяна стиснула зубы, и сквозь стиснутые зубы пробился стон.
– Подожди, подожди…
Он медленно вышел наполовину и снова вошел.
– Подожди…
Александр вышел из нее и врезался во всю длину. Ошеломленная Татьяна едва сдержала крик: она слишком боялась, что он остановится, если посчитает, что ей больно. Он что-то прохрипел, отстранился уже не так медленно и погрузился в нее. Она со стоном схватила его за руки.
– Ох, Шура…
– Я знаю. Держись за меня.
Не так медленно. Не так осторожно.
Татьяна обезумела. От боли. От непонятной лихорадки.
– Я делаю тебе больно?
Татьяна помедлила, не зная, что сказать. Перед глазами все плыло.
– Нет.
– Я стараюсь быть поосторожнее.
– О Шура…
Воздух, воздух, где воздух? Короткая задыхающаяся пауза…
– Таня, я больше не могу. Я пропал. Навсегда! – жарко прошептал Александр.
Все быстрее. Все яростнее.
Татьяна безмолвно льнула к нему. Рот открылся в немом крике.
– Хочешь, чтобы я остановился?
– Нет.
Александр остановился.
– Сейчас, – пробормотал он, тряхнув головой. – Держись крепче.
Он застыл неподвижно, выдохнул сквозь приоткрытые губы:
– Танечка…
Она не ожидала, что он вонзится в нее с такой силой. Татьяна едва не потеряла сознания. Вскрикнув от ужасной боли, она сжала его голову, лежавшую на ее плече.
Еще один ослепительный миг.
Еще один.
Еще один.
Сердце рвалось из груди, в горле пересохло, но губы почему-то были влажными. Дыхание медленно возвращалось, а вместе с ним звук, ощущения и запахи.
Ее глаза были открыты.
Миг…
Александр постепенно затих, облегченно вздохнул и на несколько минут остался лежать на ней.
Она продолжала сжимать его.
Сладостно-горькое покалывание осталось в том месте, где он был только сейчас. И Татьяна жалела о том, что он отстранился. Она хотела, чтобы он остался в ней навсегда. Только тогда она ощутит себя по-настоящему живой и целостной.
Александр, приподнявшись, подул на ее влажный лоб и грудь.
– Как ты? Я сделал тебе больно? – покаянно пробормотал он, целуя ее веснушки. – Тата, родная, скажи, тебе не плохо?
Она не могла ответить ему: слишком теплы были его губы на ее лице.
– Все хорошо, – утешила она наконец, застенчиво улыбаясь. – А ты как?
Александр лег рядом.
– Потрясающе, – заверил он, пробегая пальцами по ее телу, от лица до коленок и обратно. – Никогда еще мне не было так хорошо.
Его улыбка сияла таким счастьем, что Татьяне захотелось плакать. Она прижалась к нему. Оба молчали. Его рука замерла на бедре Татьяны.
– К моему величайшему удивлению, ты вела себя куда тише, чем мне представлялось, – заметил он.
– Пыталась не упасть в обморок, – пошутила Татьяна.
Он засмеялся:
– Я так и думал.
Она повернулась к нему:
– Шура… это было…
Александр поцеловал ее глаза.
– Таня, быть в тебе… погружаться в тебя… это волшебство. Неужели не понимаешь?
– А как, по-твоему, это должно было быть? – допытывалась она.
– Лучше, чем могло подсказать мне жалкое воображение.
– А ты это представлял?
– Можно сказать и так. – Он прижал ее к себе. – Забудь пока что обо мне. Скажи, чего ты ожидала? – Он усмехнулся, поцеловал ее и восторженно рассмеялся. – Нет, я сейчас лопну! Скажи мне: ты представляла это?
– Нет, – честно ответила она. Разумеется, не это.
Она провела пальцами по животу Александра.
– Почему ты так смотришь на меня? Что хочешь узнать?
– А что ты ожидала?
– Честно говоря, понятия не имею, – призналась Татьяна, немного подумав.
– Не может быть! Ожидала же ты чего-то!
– М-м-м… но не такого.
– Чего же тогда?
Татьяна сгорала со стыда. Хоть бы Александр не смотрел на нее с таким нескрываемым восхищением.
– У меня был брат, Шура. Я знаю, как выглядят голые мужчины. Все так спокойно… висит, я сказала бы… и не внушает… – она поискала подходящее слово, – опасений.
Александр разразился смехом.
– Но я никогда не видела ничего более внушающего…
– Опасения?
– Угу.
Почему он так хохочет?
– Что еще?
Татьяна помедлила.
– Я… наверное, я думала, что эта не внушающая опасения штука… ну, ты знаешь… – Она смущенно кашлянула. – Скажем, так: все движения тоже оказались для меня большим сюрпризом.
Александр схватил ее и принялся целовать.
– Ну и смешная же ты! Что мне с тобой делать?
Татьяна лежала, глядя на него. Тянущая боль в животе не унималась. Ее завораживало его тело.
– И что сейчас? Это… все?
– А ты хочешь, чтобы это было все?
– Нет, – немедленно ответила она.
– Танечка, – выдохнул Александр, – я люблю тебя.
Татьяна закрыла глаза:
– Спасибо…
– Не нужно. Знаешь, я никогда не слышал от тебя этих слов.
Это не может быть правдой. Она испытывала это каждую минуту, с той самой, как они встретились. И теперь чувство перехлестнуло через край.
– Я люблю тебя, Шура.
– Скажи еще раз.
– Я люблю тебя. Люблю до умопомрачения. Только знаешь, я тоже до сих пор не слышала от тебя этих слов.
– Слышала, Таня. Слышала.
Момент прошел.
Она не говорила.
Не дышала.
Не моргала.
– Знаешь, откуда знаю я? – прошептал он.
– Откуда? – одними губами спросила она.
– Потому что ты слезла с санок…
Прошел еще один безмолвный момент.
Когда он взял ее во второй раз, больно было меньше.
На третий раз Татьяна пережила такое парящее, несказанно сладостное мгновение утонченной боли-наслаждения, застигнувшее ее врасплох, что невольно вскрикнула.
– Только не останавливайся! Умоляю…
– Нет? – спросил Александр и замер.
– Что ты делаешь? – спросила она, открывая глаза. – Я же сказала, не останавливайся.
– Хочу слышать, как ты снова застонешь и будешь заклинать меня не останавливаться.
– Пожалуйста, – прошептала она, вжимаясь в него бедрами.
– Нет, Шура, нет? Или да, Шура, да?
– Да, Шура, да, заклинаю тебя… не останавливайся.
Александр начал медленно двигаться, проникая в нее все глубже.
Она охнула.
– Вот так?
Она не могла говорить.
– Или…
Быстрее и быстрее. Она закричала.
– Таня… так хорошо?
– Так хорошо.
– А как ты еще хочешь?
– Как угодно.
Ее руки судорожно сомкнулись на его спине.
– Стони для меня, Таня, – бормотал Александр, меняя ритм и скорость. – Ну же… стони для меня.
Дважды просить не пришлось.
– Не останавливайся, Шура, – беспомощно повторила она.
– Не буду.
Он не останавливался, пока Татьяна не ощутила, как ее тело застыло и тут же взорвалось бурей конвульсий. Потекла раскаленная лава. Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем она перестала стонать и вздрагивать.
– Что это было? – пролепетала она, еще не отдышавшись.
– Моя Таня наконец поняла, какое это счастье любить друг друга. Это была… разрядка, – объяснил он, прижавшись к ней щекой.
Татьяна прильнула к нему и прошептала сквозь слезы радости:
– О господи, Шура…
– Сколько мы здесь пробыли?
– Не знаю. Несколько минут?
– Где твои «точные» часы?
– Не захватил с собой. Хотел, чтобы время остановилось, – объяснил Александр, закрывая глаза. – Таня, ты не спишь?
– Нет. Мне так хорошо.
– Скажешь правду, если я спрошу?
– Конечно, – улыбнулась она.
– Ты когда-нибудь раньше касалась мужчины?
Татьяна тихо рассмеялась:
– Шура, о чем ты? Я вообще не видела голого мужчины, кроме брата, да и то когда мы были маленькими.
Она уютно устроилась в его объятиях, гладя его подбородок, шею, адамово яблоко. Прижала палец к яростно пульсирующей артерии у горла. Потом поцеловала это местечко, чувствуя губами биение. Ну почему он такой трогательный? И так хорошо пахнет?
– А как насчет тех орд молодых негодяев, которые осаждали тебя в Луге? Ни один из них?
– Ни один из них – что?
– Ты ни до кого не дотрагивалась?
– Шура, до чего же ты смешной! – покачала головой Татьяна. – Конечно, нет.
– Может, через одежду?
– Что?
Она почти не отнимала губ от его шеи.
– Разумеется, нет. И вообще, что ты пытаешься из меня вытянуть?
– Что ты успела узнать до меня?
– Была ли вообще жизнь до Александра? – шутливо пропела она.
– Скажи сама.
– Хорошо, что ты еще хочешь знать?
– Кто видел твое нагое тело? Кроме родных, конечно, когда ты в голом виде делала кувырок через голову.
Именно этого он хочет? Полную правду? Она так боялась сказать ему. Захочет ли он слушать?
– Шура, первым мужчиной, кто видел меня полуобнаженной, был ты. В Луге.
– Это и есть правда?
Он немного отодвинулся, чтобы видеть ее глаза.
Она кивнула, проводя губами по его шее.
– Истинная.
– А кто-то касался тебя?
– Касался меня?
– Трогал груди, трогал…
Его пальцы нашли ее.
– Шура, о чем ты? Разумеется, нет.
Она ощутила губами, как участился его пульс, и улыбнулась. Она скажет ему прямо сейчас, если именно этого он добивается.
– Помнишь лес в Луге?
– Как я могу забыть? – гортанно выдохнул он. – Самый сладкий поцелуй в моей жизни.
– Шура… это был мой первый поцелуй, – очертя голову призналась она.
Он тряхнул головой, повернулся на бок, уставясь в ее лицо с таким откровенным неверием, словно не мог осознать сказанного ею.
– Ну что? Ты меня смущаешь, – фыркнула Татьяна. – Не доволен? Что-то не так?
– Не говори, что…
– Ладно, не скажу.
– Может, все-таки скажешь?
– Я уже сказала.
Александр, потрясенно таращившийся на нее, глухо переспросил:
– Когда я поцеловал тебя в Луге…
– И что?
– Повтори.
– Шура, чего ты добиваешься? Хочешь правды или чего-то еще?
– Я тебе не верю. Просто не верю.
– Как хочешь, – объявила Татьяна, ложась на спину и закладывая руки за голову.
Александр наклонился над ней.
– Думаю, ты просто говоришь мне то, что я хочу слышать, – выговорил он, неустанно лаская руками ее груди и живот.
– А ты именно это хочешь слышать?
– Не знаю. Нет. Да, помоги мне Бог, – не сразу ответил Александр. – Но больше всего мне нужна правда.
Татьяна весело потрепала его по спине:
– Это чистая правда. За всю мою жизнь меня никто не касался, кроме тебя.
Но Александр не улыбался. Только глаза стали мягче.
– Но… как это может быть? – запинаясь, спросил он.
– Не знаю. Просто есть, и все.
– Значит, ты из материнского чрева шагнула прямо в мои объятия?
– Почти, – засмеялась она. – Шура, пойми, я люблю тебя. Неужели не понимаешь? Мне в голову не приходило целовать кого-то до тебя. Тогда в Луге я так хотела, чтобы ты меня поцеловал, просто с ума сходила. Не знала, как сказать тебе. Полночи строила планы, как бы сделать так, чтобы ты меня поцеловал. Я не собиралась сдаваться. Если не могу добиться того, чтобы мой Шура поцеловал меня, значит, вообще обойдусь без поцелуев.
Его лицо было совсем близко. Ее руки ласкали его.
– Что ты делаешь со мной? – вырвалось у него. – Немедленно перестань. Что ты делаешь со мной?
– Лучше скажи, что ты делаешь со мной?
Кончики ее пальцев вжались в его спину.
Когда Александр овладел ею, их губы не размыкались даже во время его исступленного оргазма, который она едва ощутила сквозь свой, ослепляющий. Татьяна была почти уверена, что он едва не закричал. Но он только прошептал:
– Не знаю, удастся ли мне выжить в буре, именуемой Татьяной.
– Солнышко, – пробормотал он, нависая над ней, – открой глаза. С тобой все в порядке?
Татьяна молчала, прислушиваясь к нежной каденции его голоса.
– Таня… – продолжал он, едва касаясь ее лица, шеи, груди, – знаешь, у тебя кожа, как у новорожденной…
– Не знаю, – заявила она.
– Кожа мягкая, как лепестки, сладчайшее дыхание, а волосы – чистый шелк. – Его губы сомкнулись на ее соске. – Настоящая богиня.
Она довольно улыбнулась, едва не мурлыча от счастья. Он замолчал и приподнял ее подбородок. В его глазах стояли слезы.
– Пожалуйста, прости меня за то, что ранил твое сердце своим притворным безразличием. Мое собственное сердце всегда было переполнено любовью к тебе. Ты не заслужила того, что с тобой случилось. Того, что пришлось вынести. Ни от сестры, ни от родителей, ни от блокады и уж прежде всего ни от меня. Ты не представляешь, чего мне стоило не взглянуть на тебя в последний раз, прежде чем закрыть тент на грузовике. Я знал, что, если не удержусь, все будет кончено. Я не сумел бы скрыть лица ни от тебя, ни от Даши. Не смог бы сдержать своего обещания щадить твою сестру. Дело не в том, что я не посмотрел на тебя. Просто не мог. Я давал тебе так много, когда мы оставались одни, и надеялся, этого будет достаточно, чтобы ты продержалась.
– Этого оказалось достаточно, Шура, – заверила Татьяна, не вытирая своих слез. – Я здесь. И на будущее этого тоже будет достаточно. Прости, что посмела сомневаться в тебе. Но сейчас у меня легко на сердце.
Александр прижался губами к ложбинке между ее грудями.
– Ты исцелил меня, – с улыбкой договорила Татьяна.
Что-то бормоча и вздыхая, Татьяна лежала под Александром. Ее снова любили и давали наслаждение… безграничное наслаждение…
– Подумать только, что я считала раньше, будто люблю тебя…
Он поцеловал ее в висок.
– Это открывает совершенно новые горизонты, не так ли?
Его руки не отрывались от нее. Он не отрывался от нее. Снова и снова подминал ее под себя. Снова и снова двигался.
– Шура, а ведь ты моя первая любовь! – неожиданно выпалила Татьяна.
Он стиснул ее попку, вжался в нее, слизал соль с ее лица и кивнул:
– Это мне известно.
– Вот как?
– Тата, я знал это еще до того, как ты сама поняла. До того, как ты нашла слова, чтобы описать самой себе, что ты чувствуешь. Знал с самого начала. Иначе почему ты все время держалась так застенчиво и бесхитростно?
– Бесхитростно?
– Именно!
– Неужели меня было видно насквозь?
– Совершенно верно. Вспомни, на людях ты боялась на меня смотреть, а когда мы оставались наедине, не сводила с меня глаз… как сейчас, – объяснил он, целуя ее. – Смущалась по малейшему поводу… я даже не мог коснуться тебя в трамвае, чтобы ты не покраснела… твоя улыбка, твоя улыбка, Таня, когда ты бежала ко мне от проходной. Какую же тюрьму ты воздвигла вокруг меня своей первой любовью!
– Ах вот как? – шутливо возмутилась она, ущипнув его. – Значит, в первую любовь ты веришь, а в первый поцелуй – нет? За кого ты меня принимаешь?
– За лучшую девушку на свете, – прошептал он.
– Готов к новым подвигам?
– Таня! – выдавил Александр сквозь смех. – Что на тебя нашло?
Вместо ответа она погладила его:
– Шура… я слишком многого хочу?
– Нет. Но ты задумала меня убить.
Татьяна жаждала чего-то, но не могла преодолеть свою застенчивость, чтобы сказать ему. Только продолжала ласкать.
– Шурочка, – откашлявшись, спросила она наконец, – можно я лягу на тебя?
– Конечно, – улыбнулся Александр, распахивая объятия. – Ложись на меня.
Она легла на него и поцеловала в губы.
– Шура… тебе это нравится?
– Угу.
Она продолжала целовать его лицо, шею, грудь.
– А знаешь, какая кожа у тебя? Как мороженое, которое я люблю. Кремовая, гладкая. У тебя все тело цвета карамели, как мое крем-брюле, только ты не холодный, как мороженое, а теплый.
Она потерлась губами о его грудь.
– Ну что? Лучше, чем мороженое?
– Лучше. – Она улыбнулась, припадая к его губам. – Я люблю тебя больше, чем мороженое.
Продолжая целовать его, она нежно-нежно посасывала его язык.
– А так? Тебе нравится? – прошептала она.
Он утвердительно промычал что-то.
– Шура, дорогой… а может… я могла бы сделать то же самое где-то еще?
Отстранившись, он в полном оцепенении уставился на нее. Молчаливая, соблазнительная, она смотрела в его недоверчивое лицо.
– Думаю, – медленно протянул он, – такое место есть.
Она улыбнулась, пытаясь скрыть возбуждение.
– Ты… ты только объясни, что делать, ладно?
– Ладно.
Татьяна стала целовать грудь Александра, вслушиваясь в стук его сердца, сползла ниже, положила голову на его вздрагивающий живот. Сползла еще ниже, щекоча его белокурыми волосами, потерлась грудями, чувствуя, как он твердеет под ней. Целовала тонкую дорожку темных волос, идущую от пупка, пощекотала кожу губами. Встала на колени между его раздвинутыми ногами, обеими руками взяла его. Какой он большой…
– А сейчас…
– Сейчас возьми меня в рот, – велел он, глядя на нее во все глаза.
– Весь? – задохнулась она и втянула в рот, сколько смогла.
– А теперь двигай головой вверх-вниз.
– Вот так?
Последовала напряженная пауза.
– Да.
– Или…
– Вот так хорошо…
Под ее горящими губами и нежными пальцами он затвердел еще больше. А когда вцепился в ее волосы, Татьяна, на секунду приостановившись, подняла голову и посмотрела ему в лицо.
– О да, – прошептала она, жадно заглатывая его.
– Ужасно хорошо, Тата. Только не останавливайся, – просил он.
Она остановилась.
Он открыл глаза.
Татьяна улыбнулась.
– Хочу слышать, как ты стонешь, умоляя меня не останавливаться.
Александр приподнялся и поцеловал ее влажные губы.
– Пожалуйста, не останавливайся.
Он осторожно подтолкнул ее вниз и упал на одеяло.
Позже он оттянул ее голову и тихо крикнул:
– Таня, я сейчас кончу.
– Кончай, – кивнула она. – Кончай мне в рот.
Когда потом она лежала на его груди, Александр, глядя на нее с нескрываемым удивлением, признался:
– Знаешь, я решил, что мне это нравится.
– Мне тоже, – тихо согласилась она, нежась под ласками его теплых пальцев.
– Почему мы зря потратили столько времени? Ругались целых два дня, вместо того чтобы сразу заняться этим?
Александр взъерошил ее волосы:
– Это была не ссора, Танечка. Что-то вроде любовной игры.
Они поцеловались.
– Еще раз прости, – всхлипнула Татьяна.
– И ты меня.
Татьяна надолго замолчала.
– Что? – встревожился он. – О чем ты думаешь на этот раз?
Откуда он так хорошо знает ее? Стоит только моргнуть, и он чувствует, о чем она думает. Расстроена ли… Тревожится…
– Шура, – решилась она, – скольких девушек ты любил до меня? Многих?
– Нет, солнышко мое, – страстно прошептал Александр, – совсем нет.
Горло перехватил комок.
– А Дашу? Дашу ты любил?
– Таня, не нужно.
Она промолчала.
– Не знаю, какого ответа ты от меня ждешь. Готов сказать все, что ты хочешь.
– Только правду.
– Нет, я не любил Дашу. Но она была мне небезразлична. И мы неплохо проводили время.
– Насколько неплохо?
– Вполне нормально.
– Правду.
– Нормально, и все, – повторил он, ущипнув ее за сосок. – Неужели еще не сообразила, что Даша – не мой тип?
– А что ты скажешь обо мне своей следующей девушке?
– Скажу, что у тебя идеальные груди, – ухмыльнулся Александр.
– Прекрати!
– Что у тебя юные, задорные, упругие грудки с огромными, ужасно чувствительными сосками-вишенками, – усмехнулся он, ложась на нее и поднимая ее ноги себе на плечи.
Она вопросительно подняла брови.
– Глаза, созданные для королей, и губы – для богов. И что ни с одной девушкой на свете я не испытывал ничего подобного, – простонал он, входя в нее.
– Как, по-твоему, который час?
– Не знаю, – сонно ответил он, – скоро вечер.
– Я не хочу возвращаться к ним.
– Кто это собирается возвращаться? Мы отсюда никуда. И никогда.
– Правда?
– Попробуй только сбежать.
Еще до наступления ночи они выбрались из палатки. Татьяна, накинув на плечи гимнастерку Александра, устроилась на одеяле, пока он разводил костер из хвороста, собранного ею днем. Через пять минут к небу взметнулись огненные языки.
– Ты просто волшебник, Шура, – похвалила Татьяна.
– Спасибо, – кивнул он, вынимая две банки тушенки, хлеб и флягу с водой. – Смотри, что у меня есть!
В серебряную фольгу было старательно завернуто несколько квадратиков шоколада.
– Вот это да! – ахнула Татьяна, потрясенно глядя не на шоколад, а на него.
Они поужинали.
– Переночуем в палатке? – спросила она.
– Если хочешь, могу затопить печку. Видела, как я прибрался в доме?
– Да. И когда только успел?
– Вчера, после нашей ссоры. Что, по-твоему, я делал весь день?
– После нашей ссоры? – потрясенно протянула Татьяна. – До того как ты вернулся и велел отдать свои вещи, потому что ты уходишь?
– Угу.
Татьяна довольно сильно ткнула его локтем в ребро.
– Ты просто хотел услышать, как я…
– Не продолжай, – перебил Александр, – иначе я снова возьму тебя, прямо сейчас, и на этот раз тебе не уцелеть.
Но она уцелела. Едва-едва.
А потом, сидя перед огнем, долго плакала в объятиях Александра.
– Таня, что с тобой?
– Ох, Шурочка…
– Пожалуйста, не плачь.
– Ладно. Я тоскую по сестре.
– Знаю.
– Мы очень перед ней виноваты? Мы с ней честно обошлись?
– Так честно, как только могли. Ты делала все. Разве мы виноваты в том, что случилось? И что нам пришлось вынести! Делать друг другу больно, ранить сердца… Я боролся с собой все это время. Пытался полюбить Дашу, но разве против себя пойдешь? Я так и не совладал со своей душой.
Отвернувшись от него к огню, Каме и круглой луне над горизонтом, Татьяна призналась:
– Я старалась забыть тебя. Ради нее.
– Но и это было невозможно.
– Да… Шура… ты влюблен в меня?
– Повернись, – велел Александр.
Она повернулась.
– Тата, я боготворю тебя. Я без ума от тебя. И хочу, чтобы ты стала моей женой.
– Что?!
– Татьяша, ты выйдешь за меня? Станешь моей женой?
Пауза.
– Не плачь.
– Да, Шура. Я выйду за тебя… Стану твоей женой.
– Тогда почему ты плачешь?
8
На рассвете Татьяна выбралась из палатки и поковыляла к воде, едва держась на ногах. Между бедер как огнем жгло. Саднило так, хоть кричи.
Александр последовал за ней. Оба были обнажены. Вода оказалась ужасно холодной.
– Я захватил мыло, – объявил он.
– Вот это да!
Александр поставил ее перед собой и стал намыливать.
– Мылом этим мою тебя, – сонно бормотал он, – смываю ужасы, одолевающие тебя, кошмары… мою руки и ноги, и твое источающее любовь сердце, и твое дарящее жизнь чрево…
– Отдай мыло, – попросила Татьяна. – Я тоже хочу тебя помыть.
– Погоди, как это… что Господь сказал Моисею…
– Понятия не имею.
– «…Да не убоишься ты ни ужаса ночного, ни стрелы, летящей днем…» – Александр осекся. – Остального не помню, и уж, во всяком случае, не на русском. Что-то насчет десяти тысяч, павших от твоей правой руки. Вот освежу в памяти Библию и доскажу до конца. Но ты меня поняла.
– Поняла, – кивнула Татьяна. – И больше не буду бояться. Да и чего мне бояться теперь? Посмотри, что у меня есть! Отдай же мыло.
– Не могу стоять, – пробормотал Александр, – со мной все кончено.
Ее намыленные руки скользнули ниже. Он плюхнулся спиной в воду.
– Почти, – поправила Татьяна, падая на него. – Но не совсем.
Несколько минут спустя она прильнула к Александру, повисла у него на шее, не касаясь ногами дна.
– Посмотри, какой восход над горами! Дух захватывает! – пробормотала она.
Но он, безразличный к восходу, удерживал ее одной рукой, а другой гладил лицо.
– Я нашел настоящую любовь на берегах Камы, – улыбнулся он, глядя на нее.
– Я нашла настоящую любовь на улице Салтыкова-Щедрина, когда сидела на остановке и ела мороженое.
– Это не ты нашла меня, а я – тебя. Ты даже не искала меня.
Долгая пауза.
– Шура, а ты… ты искал меня?
– Всю жизнь.
– Шура, откуда возникла такая близость? Такая неразрывная связь? С самого начала.
– Это не близость.
– Нет?
– Нет. И не связь.
– Нет?
– Нет. Это называется родство душ.
Утро выдалось прохладным и туманным. Александр разжег костер на берегу величавой реки. Они поели хлеба с водой. Он закурил.
– Мы самого нужного не захватили, – пожаловалась она. – Хоть бы кружки были. И ложки с тарелками.
– Не знаю, как насчет тебя, но у меня есть все, что нужно.
Она покраснела.
– Нет-нет, не смей, – велел он, обнимая ее, – иначе мы никогда не соберемся.
– А куда мы собрались?
– Одевайся. Мы идем в Молотов.
– Правда?
Неужели прошлая ночь была сном? Как и то, что он сказал ей под луной и звездами?
– Зачем?
Она затаила дыхание.
– Кое-что купим.
– Что именно?
– Одеяла, подушки, тарелки, сковородки, кастрюли. Еды. Кольца.
– Кольца?
– Именно. Обручальные.
9
Они медленно, рука об руку, зашагали в Молотов. Солнце проглядывало сквозь верхушки деревьев.
– Шура, я занималась английским.
– Правда? А говорила, что времени нет, и, видя, как ты живешь, нетрудно этому поверить.
Татьяна откашлялась и старательно выговорила по-английски:
– Александр Баррингтон, я хочу вечно любить тебя.
Прижав ее к себе, он со смехом ответил:
– Я тоже.
И остановился, вглядываясь в нее.
– Что? – поспешно спросила она.
– Ты еле двигаешься. Что-то неладно?
– Все в порядке, – покраснев, соврала Татьяна.
– Да ну? Хочешь, немного понесу тебя? – внезапно охрипшим голосом спросил он.
Ее лицо просияло.
– Да. Только на этот раз на руках.
– Когда-нибудь, – воскликнул Александр, – тебе придется объяснить, почему ты села на сто тридцать шестой автобус и проехала весь город до конечной.
Татьяна ущипнула его.
– Когда-нибудь, – вторила она, – тебе придется объяснить, почему ты поехал за мной.
– Что?! – ахнула она, соскальзывая на землю и шагая рядом.
– Церковь. Мы должны найти церковь.
– Для чего?
Александр поднял брови:
– Интересно, где ты собираешься выходить замуж?
Татьяна пожала плечами:
– В загсе, как все советские люди.
– А какой смысл? Почему бы нам не вернуться назад и не продолжить начатое?
– Это идея, – пробормотала Татьяна. Упоминание о церкви лишило ее душевного равновесия.
Александр взял ее за руку и ничего не ответил.
– Почему церковь, Шура?
– Таня, кому ты даешь брачные обеты? Советскому Союзу? Или Богу?
Татьяна смущенно молчала.
– Во что ты веришь, Таня?
– В тебя.
– А я верю в Бога и в тебя. Поэтому мы обвенчаемся в церкви.
Они нашли маленькую церквушку почти в центре города, и Александр объяснил священнику, чего хочет. Тот близоруко вгляделся в молодых людей и кивнул:
– Еще одна военная свадьба. Хм-м. А сколько тебе лет, раба Божья?
– Завтра будет восемнадцать, – тоненьким голоском пропищала она.
– У вас есть свидетели? Кольца? В загсе регистрировались?
– Нет, ничего такого нет, – покачала головой Татьяна и дернула Александра за руку, но тот высвободился и спросил священника, где можно купить кольца.
– Купить? – удивился отец Михаил. Высокий, лысый, с пронизывающими голубыми глазами и длинной седой бородой, он, очевидно, был человеком незлым. – Да нигде, конечно. В городе есть ювелир, но вряд ли у него найдется золото.
– А где он живет?
– Сын мой, позволь спросить тебя, почему ты хочешь венчаться в церкви? Идите в загс, как все люди. Они вас окрутят за полминуты. Свидетелями могут быть и прохожие.
– Там, откуда я родом, – возразил Александр, – венчание – публичная и священная церемония. Для нас этот брак – единственный в жизни, и мы хотим, чтобы все было по правилам.
Мы?
Странно, почему он говорит и за нее тоже?
Отец Михаил улыбнулся:
– Хорошо, сын мой, я буду рад обвенчать молодую пару, только начинающую жизнь. Возвращайтесь завтра с кольцами и свидетелями. В три. Я обвенчаю вас.
Они вышли на паперть.
– Все равно колец у нас нет, – с легким вздохом облегчения объявила Татьяна.
– Нет, так будут, – пообещал Александр, вынимая из ранца четыре золотые коронки. – Этого должно хватить на наши кольца.
Татьяна потеряла дар речи.
– Не смотри с таким ужасом. Мне дала их Даша.
– Мы сделаем кольца из коронок, которые Даша украла у пациентов? – потрясенно выпалила она.
– У тебя есть другая идея?
– Может, нам стоит подождать?
– Чего именно?
Ответа у нее не было. И в самом деле, чего ждать?
С тяжелым сердцем она поплелась за Александром.
Ювелир жил в маленьком домике, но, как оказалось, во дворе у него была своя мастерская. Он взглянул на коронки и заявил, что еще за две сделает им кольца. Александр сказал, что коронок больше нет, зато есть бутылка водки. Ювелир, проскрипев, что водка ему ни к чему, вернул коронки Александру. Тот со вздохом вытащил еще две коронки и спросил, где можно купить одеяла и посуду.
– Они, наверное, потребуют золотые зубы за одеяло, Шурочка, – прошептала Татьяна.
Ювелир позвал свою жену Софью. Расплывшаяся перезрелая особа продала им два одеяла, подушки и простыни за двести рублей.
– Двести рублей! – ахала Татьяна. – Я не получала столько за десять танков и пять тысяч огнеметов!
– Да, а я взорвал десять танков и получил за это две тысячи рублей. Не думай о деньгах. Покупай что захочется.
Она приобрели кастрюлю, сковороду, чайник, тарелки, кружки, ложки и вилки и футбольный мяч. Александр умудрился выпросить у Софьи два вставлявшихся друг в друга ведра.
– А это тебе зачем? – удивилась Татьяна.
– Увидишь, – загадочно улыбнулся он. – Сюрприз к твоему дню рождения.
– И как мы понесем это все обратно?
Александр чмокнул ее в кончик носа.
– Когда ты со мной, ни о чем не волнуйся. Я обо всем позабочусь.
У Софьи имелся табак, но продуктов не оказалось. Она отослала их на рынок, где продавались яблоки, помидоры и огурцы. Они расстелили одеяло в уединенном местечке за городом, неподалеку от реки, открыли банку тушенки и устроили пир.
– Чего я до сих пор не пойму, – заметила Татьяна, разламывая хлеб, – так это историю с Пушкиным. Ты ведь подарил мне книгу на прошлый день рождения, так?
– И что?
– Когда ты успел вложить в нее деньги?
Она налила Александру кружку кваса.
– Они уже лежали там.
Татьяна задумчиво уставилась на Александра:
– Правда?
– Разумеется.
– Но ты почти не знал меня. Как же мог отдать такие деньги?
Она хотела, чтобы он рассказал обо всех деньгах, найденных в книге, но Александр молчал. Татьяна уже привыкла к тому, что, если он чего-то не хочет объяснить, будет молчать до конца. И пусть молчит. Сейчас ей не до этого. Сейчас она хочет его.
– Что?
– Ничего-ничего, – пробормотала она, отводя глаза.
Александр подполз к ней, взял хлеб и кружку и улыбнулся.
– Впредь помни: если чего-то хочешь от меня и стесняешься сказать, моргни три раза.
10
Они провели ночь в палатке у реки. Искупавшись, они заснули как убитые и проспали пятнадцать часов, а утром, перед свадьбой, спрятали покупки в лесу и отправились в город. Татьяна надела белое платье с красными розами.
– Говорила же, что я в нем не помещаюсь, – упрекнула она улыбавшегося Александра и, встав на колени, повернулась к нему спиной. – Завяжи лямки, хорошо? Только не слишком туго. Не так, как в автобусе.
Но он не двигался. Она обернулась.
– Что?
– Боже! Это платье на тебе! – выдохнул Александр, гладя ее спину.
Он завязал лямки, поцеловал ее лопатки, сказал, что она так красива, что священник наверняка захочет жениться на ней сам. Потом надел военную форму и фуражку.
– Ну, что ты думаешь? – спросил он, лихо отдавая честь.
Она застенчиво приложила руку к виску.
– Думаю, что ты самый красивый мужчина на свете.
Он поцеловал ее и голосом, исполненным любви, прошептал:
– А через два часа я стану самым красивым мужем на свете. С днем рождения, моя милая девочка.
Татьяна прильнула к нему.
– Поверить не могу, что мы поженимся в мой день рождения!
– Зато ты никогда меня не забудешь.
– Еще бы! Кто способен забыть тебя, Шура мой?
Регистраторша, сидевшая за маленьким столиком в одном из помещений загса, равнодушно спросила, вступают ли они в брак добровольно и по собственному желанию, и, пожав плечами, поставила штампы.
– И ты хотела, чтобы вот такая обвенчала тебя? – прошептал Александр, когда они вышли.
Татьяна молчала.
– Александр, – выдохнула она наконец, – а как насчет Дми…
– Ш-ш-ш, – прошипел он, прижав пальцы к ее губам. – Что, по-твоему, мы будем делать? Позволим этому ублюдку остановить нас?
– Нет, – запротестовала она.
– Да плевать мне на него! Не смей даже его имени упоминать, ясно?
Татьяна кивнула.
– Но у нас нет свидетелей, – вспомнила она.
– Найдем.
– Мы могли бы вернуться и попросить Наиру Михайловну и остальных быть свидетелями.
– Чего ты хочешь: окончательно испортить этот день или обвенчаться со мной?
Татьяна промолчала.
Александр поспешно обнял ее за плечи.
– Не волнуйся. Я раздобуду идеальных свидетелей.
Он предложил ювелиру и его жене бутылку водки за то, чтобы на полчаса пойти в церковь. Парочка с готовностью согласилась.
– Неужели вам так уж хочется венчаться в церкви? – удивлялась Софья всю дорогу до церкви и, подозрительно оглядев Татьяну, спросила: – Ты, случайно, не беременна?
– Еще как! – бесстыдно выпалил Александр, обнимая Татьяну. – Разве не видно? – Он погладил ее живот. – Это, если хочешь знать, наш третий ребенок. И будет первым, кто родится в законном браке.
Они быстро пошли по улице, и Татьяна, красная как рак, яростно прошипела:
– Что ты мелешь?
– А что? Стыдно стало? – ухмыльнулся он.
– Еще бы, – буркнула она, стараясь не улыбнуться.
– Тата, я просто не хочу, чтобы они что-то знали о нас. Не желаю выдавать ничего ни о тебе, ни обо мне. Ни этим чужакам, ни старухам, с которыми ты живешь. Никому. Все это не имеет с ними ничего общего. Только ты и я. И Бог…
Татьяна стояла рядом с Александром. Священника еще не было.
– Он не придет, – твердила она, оглядываясь.
Ювелир и Софья стояли почти у самой двери.
– Придет.
– А разве мы оба не должны быть крещеными? – допытывалась Татьяна.
– Я крещен. Правда, по католическому обряду благодаря моей предусмотрительной матери-итальянке. А разве я не окрестил тебя вчера в Каме?
Она вспыхнула.
– Молодец. Вот и держись. Осталось немного.
Он стоял лицом к алтарю: взгляд решительный, губы плотно сжаты. Стоял и ждал.
Татьяне казалось, что все это сон.
Кошмар, от которого она никак не может пробудиться. Но не ее кошмар. Дашин.
Как могла Татьяна венчаться с Дашиным Александром? Только на прошлой неделе она представить не могла, что такое возможно! И, как ни старалась, чувствовала себя так, словно жила не принадлежавшей ей жизнью.
– Шура, наверное, у меня совсем не осталось совести, – тихо сказала она. – Страдала по любовнику своей сестры и все же дождалась, пока она умрет, чтобы завладеть им.
– Таня, о чем ты? – поразился он, слегка поворачиваясь к ней. – Я никогда не принадлежал Даше. И всегда был твоим.
Он взял ее руку.
– Даже в блокаду?
– Особенно в блокаду. То малое, что у меня было, предназначалось тебе. Это тебя беззастенчиво использовали все остальные. Но я был только твоим.
Такая любовь, как у них, встречается раз в столетие. И вот сегодня – свадьба. Значит, они объявят о своих чувствах всему миру. Они встретились, полюбили друг друга и теперь венчаются. Как и должно быть. Словно никогда не бывало предательства, обмана, войны, голода, смерти, и не просто смерти, а гибели всех, кого она любила.
И без того хрупкая решимость Татьяны таяла с каждой секундой.
Там, в прошлом, были другие жизни и другие сердца. Любящие и преданные. Паша, погибший еще до того, как начал жить. Мама, так мучительно старавшаяся тянуть дальше после смерти любимого сына. Папа, терзаемый затуманенной алкоголем виной, которую никто и ничто не могло облегчить. Марина, тоскующая по дому и матери, не умеющая найти крохотного уголка для себя в их тесных комнатах. Бабушка Майя, потратившая жизнь на ненужные картинки в слабой надежде, что ее первая любовь вернется. Дед, умиравший вдали от семьи. Бабушка, угасавшая потому, что не было смысла существовать без него.
И Даша.
Если бы все шло так, как полагалось, почему смерть Даши казалась такой неестественной? Почему, казалось, грубо нарушила порядок вещей во Вселенной?
Неужели Александр прав, а Татьяна ошибается? Неужели она виновата во всем? Вернее, не она, а ложно понятое чувство долга? Благородства? Необъяснимая привязанность к сестре? Не следовало ли Татьяне разрешить Александру признаться Даше во всем? Честно сказать: я люблю Таню!
Не следовало ли Татьяне сказать Даше: он мой, и я его хочу!
Выложить правду, вместо того чтобы скрываться за страхами?
Нет. Нет. Тогда он был для нее слишком взрослым. А она… она влюбилась безоглядно, до потери сознания, лишилась разума, как двенадцатилетняя девчонка. Казалось вполне справедливым, чтобы его получила Даша. На первый взгляд именно она подходила ему. Не Татьяна.
А она… она вполне подходила для детского сада. Для воспитательницы Перловской, которая любила целовать ее и сажать на колени. Вполне подходила для деда, потому что когда он говорил: «Таня, нужно быть именно такой, а не другой», она старалась стать именно такой, а не другой.
– Эгоистка! – воскликнула она.
Александр уставился на нее.
– Эгоистка! – повторила она, кивая. – Даша мертва, и я заняла ее место. Осторожно, так, чтобы не потревожить Вовино увлечение мной, иллюзии Наиры относительно меня, Дусины мечты о моем обращении к церкви. Занимаю ее место и в то же время твержу: самое важное, чтобы моя любовь к тебе никак не помешала шить подарки для фронта.
– Таня, я гарантирую, – заверил Александр, блеснув глазами, – что твоя любовь ко мне помешает всему на свете.
Она повернулась к нему и поняла, что ее чувство по-прежнему остается таким же головокружительно юным. Александр слишком взрослый. Он не для нее. И сейчас это еще яснее, чем когда-либо.
– Шура, – прошептала она.
– Что, Тата?
– Ты уверен, что хочешь этого? Уверен? Ты не обязан делать это ради меня.
– Еще как обязан. – Улыбнувшись, он наклонился к ней. – Как муж… я, несомненно, приобрету безраздельные права, которые никто у меня не отнимет.
– Я серьезно.
Он поцеловал ее руку.
– Я никогда и ни в чем не был так уверен.
Татьяна знала: скажи Александр правду с самого начала, ему пришлось бы идти своей дорогой. И он никогда не смог бы стать частью жизни Татьяны в убогой квартирке, где страсти, обиды и боль сжигали бы сестер, а заодно и всех домашних.
Татьяна потеряла бы его и Дашу тоже. Она не сумела бы жить с сестрой, зная, что Даша, с ее грудями, волосами, губами и щедростью сердца, не подходит человеку, которого она любит. Извержение вулкана, которое эта дешевая правда вызвала бы в семье Татьяны, не затушило бы все океаны мира. Даже сестринская любовь.
Нет, Татьяна не могла предъявлять на него права. И понимала это с самого начала.
Но она и не предъявляла на него права. Ни тогда, ни сейчас. Не могла зайти на склад любви и заявить: он мой, я беру его. Неплохой выбор, верно? Не повышала ставки в надежде стать победительницей в борьбе за его сердце.
Именно Александр пришел к ней, целиком поглощенной своей маленькой одинокой жизнью, и показал, что возможна другая: огромная и просторная. Именно Александр перешел улицу и сказал: я твой.
Именно Александр.
Александр, который сейчас терпеливо ждал у алтаря, в уверенности, что все будет хорошо. Солнце струилось в пыльные окна. Татьяна вдыхала слабый запах ладана. Дуся водила ее в лазаревскую церковь, и Татьяна каждый вечер ходила на службу, произнося молитвы, которым научила ее старуха, стараясь расстаться с терзающей душу скорбью и мучительными сомнениями.
Как-то давно, в Луге, когда Татьяна была совсем ребенком, ее любимый дед, видя, как она угнетена и не может совладать с собой, сказал: «Задай себе три вопроса, Татьяна Метанова, и поймешь, кто ты есть. Спроси тебя: во что я верю? На что надеюсь? И самое главное: что я люблю?»
Она взглянула на Александра.
– Как ты назвал это, Шура? В нашу первую ночь ты сказал, что у нас с тобой… как ты назвал это?..
– Жизненная сила. Родство душ.
«Я знаю, кто я есть, – думала она, беря его руку и поворачиваясь к алтарю. – Я Татьяна. И я верю, и надеюсь, и люблю Александра на всю жизнь».
– Вы готовы, дети? – К ним шагал отец Михаил. – Я заставил вас ждать?
Он занял свое место у алтаря. Ювелир и Софья подошли ближе. Татьяне показалось, что они уже успели прикончить водку.
– Сегодня твой день рождения, – улыбнулся отец Михаил. – Прекрасный подарок для тебя, не так ли?
Она прижалась к Александру.
– Иногда я чувствую, что силы мои подорваны отсутствием Бога в жизнях людей в это смутное тяжкое время, – начал отец Михаил. – Но Господь по-прежнему присутствует в моей церкви, и я вижу Его присутствие в вас. Я очень рад, дети, что вы пришли ко мне. Ваш союз благословлен Богом для вашей взаимной радости, для помощи и утешения, которые вы дадите друг другу в процветании и оскудении и, если на то будет воля Божья, ради будущего потомства. Я хочу наставить вас на путь истинный. Вы готовы посвятить свои жизни друг другу?
– Готовы.
– Обряды брака были установлены Господом Богом. Сам Христос благословил этот устав своим первым чудом на бракосочетании в Кане Галилейской. Брак – символ таинства союза между Христом и Его церковью. Понимаете ли вы, то, что соединил Бог, не может разлучить человек?
– Понимаем, – дружно ответили жених и невеста.
– У вас есть кольца?
– Есть.
– Господи милостивый, благослови этого мужчину и эту женщину, живущих в мире, ради которого Сын Твой не пожалел своей жизни. Пусть их совместная жизнь станет знаком Христовой любви к этому многогрешному и исковерканному миру. Защити этого мужчину и эту женщину от всех врагов. Даруй им мир и покой. Пусть их любовь друг к другу станет печатью на сердцах их, плащом на плечах их, короной на головах их. Благослови их в работе и дружбе, во сне и бодрствовании, в радости и печали, в жизни и смерти.
Слезы текли по щекам Татьяны. Хоть бы Александр не заметил! Отец Михаил, конечно, все видит.
Повернувшись к Татьяне и взяв ее руки, Александр счастливо улыбался.
Когда они вышли на паперть, он подхватил ее на руки и закружил. Они страстно поцеловались. Ювелир и Софья равнодушно похлопали в ладоши, спускаясь на тротуар.
– Не дави ее так! Ребеночка задушишь! – пожурила Софья.
– Ты по-прежнему считаешь, что нужно было ограничиться загсом и этой дурой-регистраторшей, которой дела до нас не было? – ухмыльнулся Александр.
Татьяна покачала головой:
– Ты был так прав! Именно об этом я и мечтала. Откуда ты все знал?
– Потому что сам Господь свел тебя и меня в тот день. И мы должны были поблагодарить Его.
Татьяна лукаво хихикнула:
– Знаешь, на венчание у нас ушло куда меньше времени, чем на… на первую ночь.
– Куда меньше, – поддержал Александр, снова подхватывая ее. – Кроме того, жениться легче всего. Как и заниматься любовью. А вот уговорить тебя… отдаться мне и выйти замуж… да, ты твердый орешек.
– Прости. Я так нервничала.
– Знаю, – кивнул он, так и не опуская ее. – Мне казалось, что шансов у меня – двадцать к восьмидесяти.
– Двадцать – против того, что я соглашусь?
– Двадцать – за.
– Тебе следовало бы иметь немного больше веры, муж мой, – посоветовала Татьяна, целуя его в губы.
11
Они возвращались домой по лесной тропе, неся на спине покупки. Вернее, нес Александр. Татьяне достались только две подушки.
– Нужно зайти к Наире Михайловне, – твердила она. – Они, должно быть, с ума сходят от волнения.
– Опять ты думаешь только о других! – с легким раздражением бросил он. – О них, а не обо мне. Хочешь вернуться в тот дом в день нашей свадьбы? В нашу брачную ночь?
Нет, конечно, нет! Ну почему она всегда так поступает? О чем только думает? Просто не желает, чтобы люди из-за нее переживали, вот и все.
Она так ему и сказала.
– Знаю. Но, пойми, всем не угодишь. Вот что: начни с меня. Корми меня. Ухаживай. Возись со мной. Люби меня. Потом займешься Наирой Михайловной. Татьяша, так и быть, если хочешь, мы пойдем к ним завтра. Хорошо? – закончил Александр со вздохом.
К шести они успели добрести до своей избы. На двери белела записка: «Таня, где ты? Мы очень беспокоимся. Наира Михайловна».
– Мы не зайдем? – спросила она.
– Да, но… – Он улыбнулся. – Минутку. Всего минутку. Я должен сделать кое-что, а потом мы войдем.
– Что именно?
– Погоди минуту и увидишь.
Александр взял их покупки и исчез внутри. Татьяна тем временем сделала бутерброды из хлеба, масла и тушенки. Александр все еще не выходил. Татьяна принялась кругами обходить поляну, напевая мелодию модной песенки «Встретимся во Львове». Юбка раздувалась, порхая вокруг ног, и Татьяна, восторженно смеясь, кружилась быстрее и быстрее, наблюдая, как розы вспархивают в воздух под ее руками. А когда подняла глаза, увидела стоявшего в дверях, зачарованно смотревшего на нее Александра.
– Иди сюда! – окликнула она. – Я сделала тебе бутерброд. Ты голоден?
Александр покачал головой и шагнул к ней. Она бросилась к нему, обняла и прошептала:
– Не могу поверить, что мы муж и жена!
Он поднял ее и понес к крыльцу.
– Таня, в Америке есть такой обычай: новобрачный переносит невесту через порог нового дома.
Она поцеловала его в щеку. Для нее он был прекраснее утреннего солнца.
Александр понес ее в дом и ногой захлопнул за собой дверь. Внутри царил полумрак. Они забыли купить керосиновую лампу! Завтра придется поискать в Лазареве.
– А что теперь? – спросила она, потираясь щекой о его щеку. – Вижу, ты даже постель постелил. Очень удобно.
Его щетина уже отросла и царапалась.
– Делаю что могу, – скромно потупился он, понес ее к постели, устроенной на лежанке, и усадил, встав на приступку между ее расставленными ногами и уткнувшись головой в ее грудь. Потом поднял белое платье.
Татьяне больше всего хотелось смотреть на него, но желание уже запечатало ее глаза.
– Не собираешься подняться? – спросила она.
– Рано. Ложись на спину. Вот так. – Он стащил с нее трусики и поднял бедра к своим губам.
Татьяна тревожно прислушивалась к его быстрому дыханию. Протянув руку, она коснулась его волос:
– Шура?
Его пальцы продолжали гладить ее, и она слабела с каждой минутой.
– И все это под твоим белым платьем с красными розами, – прошептал Александр. – Какая ты… – Он нежно поцеловал ее. – Танечка, ты так прелестна.
Она ощущала его теплые жесткие губы. Щетина терлась о внутреннюю сторону ее бедер. Нет, это уж слишком, слишком… Она горела как в огне. Горела и плавилась.
Ее все еще трясло от пережитого наслаждения, когда Александр вскарабкался на лежанку и положил руку на ее вздрагивающий живот.
– Господи боже, Шура! – задохнулась она. – Что ты со мной делаешь?
– Ты неповторима.
– Правда? – пробормотала Татьяна. – Пожалуйста… еще?
Она взглянула на него и закрыла глаза, увидев широкую улыбку.
– И что? В отличие от тебя мне отдыхать не обязательно.
Ее руки сжали его голову.
– Тата… я говорил, что с ума схожу от твоих белых волос?
Она застонала: его язык, губы непередаваемо возбуждали.
– О Шура…
– Что?
Татьяна, охваченная головокружительным возбуждением, несколько мгновений не могла говорить.
– Что ты подумал, когда впервые увидел меня в этом платье?
– Что я подумал?
Она снова застонала.
– Я подумал… ты меня слышишь?
– О да.
– Я подумал…
– Шура!
– Я подумал, если Бог есть… если Ты есть, Боже, дай мне любить эту девушку, когда на ней будет белое платье с красными розами.
– О…
– Татьяша, разве не чудесно сознавать, что Бог есть?
– Да, Шура, да…
– Шура, – пропыхтела она, лежа на боку с полузакрытыми глазами, пересохшим ртом и не в силах втянуть в себя воздух. – Ты немедленно должен подтвердить, что показал мне все. Все, что есть. Потому что я сейчас умру.
– А могу я удивить тебя? – улыбнулся он.
– Нет! Скажи, что больше ничего нет.
Она слишком поздно заметила его многозначительный взгляд. И не успела оглянуться, как он опрокинул ее на спину и лег сверху.
– Больше ничего?
Жадно целуя Татьяну, он развел ее ноги.
– Да я еще даже не начал, понятно? И кажется, напрасно тебя щадил.
– Это ты называешь «щадил»? – ахнула она, вскрикнув, когда он вонзился в нее, цепляясь за него, выгибаясь под его весом. Расплавленные внутренности снова загорелись.
– Этого слишком много? Ты вцепилась в меня, словно…
– Конечна, слишком.
– Тата… – Губы Александра блуждали по ее плечам, шее, губам. – Сегодня наша брачная ночь. Берегись, к утру от тебя ничего не останется. Кроме платья.
– Обещаешь? – прошептала она.
– Знаешь, – сказал он позже, коснувшись ее кольца, – в Америке новобрачные обмениваются обетами. Хочешь их послушать?
Татьяна почти не слушала. Она думала об Америке. Интересно, есть ли там деревни с избами на речных берегах? В Америке уж точно не было войны, голода и Дмитрия.
– Татьяна, очнись! Священник спрашивает: берешь ли ты, Александр, эту женщину в свои законные жены? Потом то же самое спрашивает у тебя. А потом мы произносим обеты. Сказать какие?
– Какие?
Татьяна поднесла его пальцы к губам.
– Повторяй за мной: я, Татьяна Метанова, беру этого мужчину в мужья…
– Я, Татьяна Метанова, беру этого мужчину в мужья.
Она поцеловала его большой палец, указательный, средний… У него такие чудесные пальцы.
– Чтобы жить с ним в таинстве брака…
– Чтобы жить с ним в таинстве брака…
Она поцеловала безымянный.
– Буду любить его, утешать, почитать и хранить…
– Буду любить его, утешать, почитать и хранить…
Она поцеловала кольцо на его пальце. И мизинец.
– И повиноваться…
Татьяна улыбнулась, закатив глаза.
– И повиноваться.
– И, презрев всех других мужчин, быть верной ему до того дня, когда смерть разлучит нас…
Она поцеловала его ладонь. Вытерла слезы со щек его ладонью.
– И, презрев всех других мужчин, быть верной ему до того дня, когда смерть разлучит нас…
– Я, Александр Баррингтон, беру эту женщину в жены…
– Не надо, Шура.
Она уселась на него верхом и стала тереться грудями о его грудь.
Чтобы жить с ней в таинстве брака…
Она поцеловала его в грудь.
– Я буду любить ее…
Его голос прервался.
– …утешать, почитать и хранить…
Она прижалась щекой к его груди, слушая ямбический ритм его сердца.
– И, презрев других женщин, останусь верным ей до того дня…
– Не надо, Шура.
Его грудь была совсем мокрой от ее слез.
– Пожалуйста.
Он подложил руки под голову.
– Есть вещи похуже смерти.
Ее сердце переполнилось жалостью и любовью. Воспоминаниями о матери, склонившейся над шитьем. О последних словах Марины: я не хочу умирать… хотя бы раз в жизни не испытав того, что чувствуешь ты. О смеющейся, заплетающей косы Даше где-то в другой жизни.
– Да? И что же именно?
Он не ответил.
Но она все равно поняла.
– Уж лучше плохая жизнь в Советском Союзе, чем смерть. Разве не так?
– Если жизнь с тобой, тогда да.
Татьяна кивнула.
– Кроме того, я еще не видела хорошей смерти.
– Видела. Что сказала Даша, перед тем как умерла?
Она вжалась в него, стараясь проникнуть внутрь, в самую глубь, в самую суть, коснуться его благородного сердца.
– Сказала, что я хорошая сестра.
Александр нежно погладил ее по щеке.
– Ты была очень хорошей сестрой. Она покинула тебя с достоинством.
Пауза.
– И умерла хорошей смертью.
Она поцеловала его там, где билось сердце.
– А что скажешь мне ты, Александр, когда оставишь одну в этом мире? Что скажешь? Чтобы я знала? Чтобы могла услышать?
Александр перевернулся и наклонился над ней.
– Таня, здесь, в Лазареве, смерти нет. Ни смерти, ни войны, ни коммунизма. Только ты, только я и только жизнь. – Он улыбнулся. – Семейная жизнь. Так что давай забудем обо всем и будем жить этой жизнью.
Он спрыгнул вниз.
– Пойдем со мной!
– Сейчас.
– Надень платье, – велел он, натягивая галифе. – Только платье.
Она улыбнулась и спорхнула с печки.
– Куда мы идем?
– Танцевать.
– Танцевать?
– Ну да, ведь на свадьбах всегда танцуют!
Он вывел ее из тепла в холод, на окутанную лунным светом поляну, куда доносились плеск воды, потрескивание сосен, крики совы. В воздухе разливался аромат хвои.
– Взгляни на луну, Таня, – шепнул Александр, показывая на дальнюю лощину между горами.
– Смотрю, – эхом отозвалась она, жадно глядя на него. – Но у нас нет музыки.
Она стояла перед ним, улыбаясь, держа его за руки.
Александр рывком притянул ее к себе.
– Танец с моей женой в свадебном платье, под свадебной луной…
Они закружились на поляне, под медленно встающей алой круглой луной, окруженной красноватым гало. Александр негромко запел по-английски:
К своему удивлению, Татьяна почти все поняла.
– Шура, какой у тебя хороший голос. И я знаю этот вальс. В России он называется «Голубой Дунай».
– Мне больше нравится на английском.
– Мне тоже, – согласилась она, прижимаясь к его обнаженной груди. – Ты должен научить меня словам, чтобы я тоже могла спеть его тебе.
– Пойдем, Татьяша, – попросил он, потянув ее к дому.
В эту ночь они не спали. Нетронутые бутерброды так и остались лежать на земле под деревьями, где сидела вечером Татьяна.
Александр.
Александр.
Александр.
Годы, проведенные на даче, лодка, озеро Ильмень, королевой которого ее называли, навсегда ушли, пропали в тумане исчезнувшего детства, когда Татьяна в трепетном благоговении отдавалась Александру, а он, сгорая от нежности и вожделения, осыпал ее изголодавшуюся плоть ласками, словно насыщая ее своим эликсиром бессмертия… Земное все: восторги, страсти, муки – в небесное преобразилось в них…
12
Ранним утром Татьяна сидела на одеяле на берегу голубой хрустальной реки, держа голову Александра на коленях.
– Милый, хочешь искупаться?
– Может, и хочу, – лениво отозвался Александр, – если бы только сумел пошевелиться.
Они спали до полудня. Потом искупались и отправились к Наире. Женщины сидели на веранде, пили чай и оживленно стрекотали.
– Небось нам косточки моют! – сокрушенно выпалила Татьяна, отступая.
– Погоди, это что! Вот сейчас им будет о чем поговорить! – заверил Александр и, ущипнув за попку, подтолкнул ее вперед.
Старухи и в самом деле волновались за Татьяну. Дуся плакала и молилась. Раиса тряслась сильнее обычного. Наира укоризненно уставилась на Александра. Аксинья едва не подпрыгивала от возбуждения: ей явно не терпелось поскорее разнести новости по всей деревне.
– Где вы были? Мы уж и не знали, что делать! Думали, что вас убили! – выкрикнула Наира.
– Татьяна, ну-ка объясни! Тебя действительно убили? – спросил Александр, стараясь не улыбаться.
Все, кроме Татьяны, негодующе загомонили. Александр браво отдал честь и вышел, чтобы побриться. Ну до чего же он похож на пирата с этой своей черной щетиной! Что теперь делать? Притворяться? Снова лгать? Откровенно признаться? Объяснить… Сможет ли она вынести это? Объяснить желающим ей добра женщинам, как все было на самом деле? Они считали ее совсем другой, и теперь их мир перевернется. Всего несколько дней назад все они были взбудоражены известием о том, что Александр, проехавший полстраны, чтобы жениться на невесте, теперь изнемогает от горя, и вдруг это! Что они скажут? Наверняка осудят и его, и ее.
– Татьяна, может, все-таки скажешь, где ты была?
– Нигде, Наира Михайловна. Мы ходили в Молотов. Купили кое-какие вещи, еду… мы…
Что она им скажет?
– Где ты спала? Тебя не было три дня. Мы тут извелись, гадая, что с тобой стряслось?
В этот момент на веранду вышел Александр и без обиняков выпалил:
– Ты уже сказала, что мы поженились?
Старухи дружно ахнули. Казалось, на веранде в этот миг вообще не осталось кислорода, втянутого четырьмя парами легких. Четыре рта открылись в немом изумлении. Татьяна потерла глаза. Ну вот, только доверься ему! И что, спрашивается, будет?
Она уселась на табуретку и тяжело вздохнула.
– Я голоден! – объявил он, заходя в комнату. – Тата, найдется что-нибудь поесть?
Он схватил ломоть хлеба, сел на топчан рядом с Дусей и обнял ее за плечи.
– Ну что, устроим свадьбу? Порадуйтесь за новобрачных!
Поняв, что не дождется раскаяния, Наира вышла из себя.
– Не знаю, Александр, – строго сказала она, – заметил ли ты, что мы расстроены. Расстроены и опечалены.
– Поженились? – взвизгнула Аксинья.
– То есть как это «поженились»? – допрашивала Дуся, крестясь. – Только не моя Танечка. Моя Танечка чиста…
Александр, громко откашлявшись, поднялся.
– Таня! Пойдем поедим!
– Шура, подожди.
Он снова сел.
– Татьяна, – продолжала Дуся, – скажи, что это неправда. Что он шутит. Издевается над старухами.
– А по-моему, он не шутит, – возразила Наира Михайловна.
– Баба Дуся, пожалуйста, не обижайтесь… – начала Татьяна.
– Погоди, – перебил Александр, поворачиваясь к Дусе. – А что тут такого ужасного? Мы поженились. Вот и все. По-моему, это хорошо.
– Хорошо?! – вскричала Дуся. – Таня, а Бог?
– А твоя сестра? – вторила Наира.
– А совесть? Приличия? – поддакнула Аксинья так восторженно, словно совесть и приличия были последними добродетелями, которые она ожидала найти здесь, в Лазареве.
– Александр, мы думали, ты приехал, чтобы жениться на Даше, упокой Господи ее душу! – резко бросила Наира.
Татьяна, искоса взглянув на Александра, поняла, что тот теряет терпение. Сейчас будет взрыв…
– Послушайте, позвольте мне объяснить… – поспешно начала она.
Поздно. Александр снова встал.
– Нет, позволь лучше мне. Я приехал в Лазарево ради Тани. Приехал, чтобы жениться на ней. Больше нам тут нечего делать. Таня, пойдем. Я захвачу твой сундук.
– Сундук? Никуда она не уйдет! – крикнула Наира.
Александр пожал плечами.
– Ей ни к чему уходить!
– Бабушки, вы никак забыли, что мы молодожены? – усмехнулся Александр, обнимая Татьяну. – Неужели действительно хотите, чтобы мы остались?
Наира снова ахнула. Дуся перекрестилась. Раису затрясло. Одна Аксинья радостно хлопнула в ладоши. Татьяна стиснула руку Александра:
– Шура, пожалуйста, выйди. Дай мне поговорить с ними. Хорошо?
– Я хочу уйти.
– Мы и уйдем. Через минуту.
– Зачем вам уходить? – вмешалась Наира. – Можете спать у меня. Я пойду на лежанку, а остальные…
Не успела Татьяна опомниться, как Александр выпалил:
– Наира Михайловна, поверьте, вам ни к чему такое беспокойство… ой! Не щиплись, Таня!
– Александр, я же сказала, подожди меня во дворе, – велела Татьяна, растирая его пострадавшую руку. Дождавшись ухода мужа, она спокойно объяснила: – Наира Михайловна, нам будет лучше в избе.
Она могла бы добавить: «Там мы будем одни», но знала, что ее просто не поймут.
– Если что-то понадобится, дайте нам знать. Александр хотел починить забор. Если решите поужинать с нами, только позовите.
– Танечка, мы так волнуемся за тебя. Ты, такая маленькая, и этот грубый солдат!
– Иисусе, – пробормотала Дуся.
– Я совсем его не знаю, – продолжала Наира. – Мы всегда мечтали, что ты подберешь пару по себе.
– По-моему, именно это она и сделала, – ухмыльнулась Аксинья.
– Не беспокойтесь за меня, – заверила Татьяна. – С ним я как у Христа за пазухой.
– Конечно, приходите к ужину. Мы тебя любим.
– Господь защитит тебя от ужасов брачной постели, – прохрипела Дуся.
Татьяна, закусив губу, чтобы не рассмеяться, кивнула:
– Спасибо, баба Дуся.
Александр, захлебываясь хохотом, поспешно зажал себе рот.
Он тащил ее тяжелый сундук и, следовательно, был совершенно беспомощен, что оказалось на руку Татьяне, потому что она беспрепятственно могла кричать, размахивая руками.
– Ну почему ты не дал мне все уладить по-своему? Почему?!
– Потому что кончилось бы тем, что ты принялась бы доить корову, стирать их белье, шить новое и бог знает что еще!
– Не понимаю, – призналась она. – Я думала, что после свадьбы ты немного успокоишься. Не будешь таким властным… ревнивым… ну, ты понимаешь. Или это твои американские обычаи делают тебя белой вороной?
– Вижу, ты ничего не поняла, – отдуваясь, ответил Александр. – Почему я вдруг должен измениться?
– Потому что мы женаты.
– Спешу развеять твои иллюзии и предупреждаю: все, чему ты доселе была свидетельницей, усилилось в сто раз с той минуты, как ты стала моей женой.
– Все?
– Да. Стремление защитить. Стремление обладать. Ревность. В сто раз. Такова природа зверя. Не хотел раньше тебе говорить. Боялся отпугнуть.
– Отпугнуть?
– А теперь все кончено. Ты не можешь расторгнуть брак, – прошептал Александр, глядя на нее горящими глазами, – особенно после того, как он столько раз был… осуществлен.
Оба не смогли дотянуть до дома. Он занес сундук в сосны и сел на него. Татьяна устроилась у него на коленях.
– Только не кричи слишком громко, – предупредил он, насаживая ее на себя и целуя.
Много позже он добавил:
– Это все равно что просить тебя скинуть веснушки на день-другой.
Днем к ним пожаловали все четыре старушки. Новобрачные играли в футбол. Татьяна только что отобрала у мужа мяч и с визгом старалась удержать его, пока Александр изощрялся, чтобы увести мяч из-под ног жены. Он подхватил и прижал к себе вопящую Татьяну. На нем были только трусы. На ней – его полосатая безрукавка и трусики.
Разгоряченная Татьяна поспешно загородила Александра от любопытных глаз.
– Скажи им… нет, я сам, – пробормотал он, сжимая ее плечи, и прежде, чем она успела издать хотя бы звук, вышел вперед, шагнул к ним, огромный, полуголый и неумолимый. – На будущее, дамы, постарайтесь подождать, пока мы сами к вам придем.
– Шура, – умоляла Татьяна, – пойди оденься.
– Иначе футбол может оказаться самым невинным из того, что вы увидите, – заявил Александр ошеломленным женщинам, прежде чем зайти в дом.
Вернувшись, он сообщил Татьяне, что идет в деревню раздобыть льда и топор.
– Что за странное сочетание? – удивилась она. – И где ты летом возьмешь лед?
– На рыбозаводе. Они же морозят рыбу, верно?
– А топор?
– У славного старика Егора, – ответил на ходу Александр, посылая ей воздушный поцелуй.
– Возвращайся скорее! – крикнула она.
Наира поспешно извинилась. Дуся бормотала молитву. Раиса тряслась. Аксинья послала Татьяне сияющую улыбку. Татьяна пригласила их выпить кваса.
– Заходите. Увидите, как чисто Шура вымел полы. И починил дверь. Помните, верхняя петля была сломана?
Женщины огляделись.
– Танечка, – нервно заметила Наира, – но здесь сидеть не на чем!
Аксинья хихикнула. Дуся перекрестилась.
– Ну почему же? Есть сундук. Шура пообещал сколотить скамью. Я принесу бабушкину швейную машинку со столиком, так что обойдемся.
– Но как?..
– Да оставь ты девочку в покое, – оборвала Аксинья.
Дуся злобно уставилась на смятые простыни на лежанке. Татьяна невольно улыбнулась. Опять Александр прав: удобнее приходить к ним, чем терпеть эти набеги.
Она спросила, в какое время лучше прийти к ужину.
– Сегодня, разумеется, – ответила Наира. – Отпразднуем вашу свадьбу. И приходите каждый вечер. Здесь и обедать-то невозможно: ни присесть, ни сготовить. С голоду умрете. Так что будете ужинать у нас. Мы ведь не слишком многого просим…
– Слишком! – отрезал Александр, вернувшийся хоть и без льда (обещали завтра), зато с топором, молотком, гвоздями, пилой, доской и примусом. – Я женился на тебе не для того, чтобы бегать к ним каждый вечер. Так ты пригласила их в дом? – Он рассмеялся. – Да ты у меня храбрая! Застелила хотя бы перед этим постель?
Он рассмеялся еще громче. Татьяна, присев на приступку, покачала головой:
– Ты просто невозможен.
– Да ну? И ни на какой ужин я не пойду. Уж лучше бы ты пригласила их потом, на вечерний водевиль…
– Водевиль?
– Не важно, я не то хотел сказать.
Он уронил инструменты на пол и выпрямился.
– Пригласи их развлечься. Давай! Я буду любить тебя, а они могут ходить вокруг печи, неодобрительно прищелкивая языками. Наира скажет: ай-ай-ай, говорила же я, гуляй с Вовой. Мой Вова делает это лучше. Раису будет так трясти, что она прикусит язык. Дуся будет повторять: о Иисусе, спаси ее от ужасов брачной постели. Аксинья скажет…
– Погоди, вот расскажу всей деревне об ужасах, – пригрозила Татьяна.
Но Александр отмахнулся и пошел купаться.
Татьяна привела в порядок избу, застелила постель и разожгла примус, чтобы вскипятить чай. Вбежавший Александр снял мокрые трусы и подступил к ней. Сердце Татьяны мгновенно растаяло. Он подтолкнул ее ногой.
– Ну что?
– Ничего, – поспешно буркнула она, поворачиваясь к чайнику.
Но Александр снова подтолкнул ее… а она так хотела взглянуть на него.
Насладиться его вкусом…
Преодолев свою застенчивость, Татьяна встала на колени перед Александром и нежно сжала его ладонями.
– Неужели все мужчины так красивы? Или ты один?
– Разумеется, я один. Все остальные – отвратительны, – широко улыбнулся Александр, поднимая ее. – Пол слишком твердый.
– А в Америке бывают ковры?
– Еще какие! От стены до стены.
– Дай-ка мне подушку, Шура, – шепнула она.
Они все-таки пошли ужинать к Наире. Татьяна готовила, пока Александр чинил сломанный забор. Появились Вова и Зоя, очевидно, сбитые с толку жестоким ударом судьбы, разрушившим их надежды и позволившим маленькой, непритязательной, невинной Тане стать женой офицера.
Татьяна заметила, что все наблюдают за каждым их движением и каждым словом. Поэтому, накладывая еду Александру, она старалась не смотреть на него: все тело пульсировало сладостными воспоминаниями, и она боялась, что присутствующие это поймут.
После ужина Александр не просил никого помочь ей. Сам принялся убирать со стола, а когда они мыли посуду, повернул ее лицом к себе и сказал:
– Таня, никогда больше не отворачивайся от меня. Теперь ты моя, и каждый раз, глядя на тебя, я должен видеть это в твоих глазах.
Татьяна обожающе уставилась на него.
– Именно так, – шепнул он, целуя ее. Их руки переплелись в теплой мыльной воде.
13
На следующий, безмятежный, день Александр, обнаженный до пояса и босой, возился с ведрами, а Татьяна нетерпеливо подпрыгивала рядом, требуя объяснить, что все это значит. Только сейчас до него дошло, что она не слишком любит сюрпризы. Ей хотелось знать все сразу и с самого начала. Наконец ему пришлось встать, взять ее за плечи и увести, попросив при этом пойти и чем-нибудь заняться: английским, чтением, стряпней – словом, чем угодно, лишь бы не приставать к нему в течение двадцати минут.
Бесполезно. Татьяна переминалась с ноги на ногу, то и дело перегибаясь через его плечо, чтобы лучше видеть.
Александр положил в маленькое ведерко молоко, сливки, сахар и яйца и быстро смешал.
Татьяна подняла блузку и потерлась грудями о его голую спину.
– Хм-м-м, – рассеянно пробормотал он, – хорошо бы еще сюда немного черники.
Татьяна, радуясь, что может помочь, помчалась собирать ягоды. Наполнив большее ведро льдом и каменной солью, Александр вставил туда маленькое и стал размешивать его содержимое длинной мутовкой.
– Что ты делаешь? Ну же, я больше не могу.
– Скоро узнаешь.
– Когда? Только скажи когда!
– Ты невозможна. Через полчаса. Можешь подождать полчаса?
– Полчаса? Целых полчаса? – сгорала от любопытства Татьяна.
– Спасу от тебя нет, – улыбнулся он. – Слушай, не мешай мне. Приходи через полчаса.
Татьяна принялась кружить по поляне. Она была безумно счастлива.
Безгранично, бесконечно счастлива.
– Шура, смотри!
Она сделала колесо и отжалась от земли на одной руке.
– Да, солнышко, смотрю.
Время тянулось ужасно медленно.
Наконец полчаса прошло, и Александр позвал ее.
Татьяна недоуменно воззрилась на густую синевато-фиолетовую смесь в ведерке.
– Что это?
Он вручил ей ложку.
– Попробуй.
Она лизнула и потрясенно захлопала глазами.
– Мороженое?!
– Мороженое, – с улыбкой кивнул он.
– Ты сделал мне мороженое?!
– Да. С днем рождения… Таня… почему ты плачешь? Ешь! Оно растает.
Татьяна уселась на землю, поставила между ног ведерко и, плача, стала есть мороженое. Сбитый с толку Александр развел руками и пошел умываться.
– Я оставила тебе мороженого. Попробуй, – всхлипнула она, когда он вернулся.
– Нет, ешь сама.
– Для меня тут слишком много. Я осилила половину. Доканчивай остальное. Иначе что нам с ним делать?
– Я собирался, – сообщил Александр, вставая перед ней на колени, – раздеть тебя, обмазать мороженым с головы до ног и потом слизать его.
Татьяна, уронив ложку, хрипло выдавила:
– Похоже на зряшную трату изумительно вкусного мороженого.
Но позже, когда он выполнил свое обещание, она больше так не думала.
Потом они искупались. Александр сел и закурил.
– Таня, сделай колесо. Только ничего не надевай. Оставайся как есть. Хорошо?
– Прямо здесь? Нет, это неподходящее место.
– Если не здесь, то где? Давай! Прямо в реку!
Татьяна встала, улыбающаяся, ослепительно нагая, подняла руки и спросила:
– Готов?
А потом покатилась в торжествующем радужном сальто: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… прямо в Каму.
– Ну как? – крикнула она из воды.
– Потрясающе! – откликнулся он, не сводя с нее глаз.
14
Даже без часов Александр, как человек военный и обладавший чувством времени, просыпался на рассвете, ранним голубым утром, умывался и курил, пока Татьяна сонно ждала его, свернувшись в комочек, словно теплая булочка, только сейчас вышедшая из печи. Прыгнув в постель, он немедленно прижимался к ней ледяным телом. Татьяна взвизгивала и безуспешно пыталась увернуться.
– Не надо! Бессовестный! Хоть бы тебя на гауптвахту отправили! Клянусь, с Маразовым бы у тебя такое не прошло!
– Чистая правда. Но у меня нет неоспоримых прав на Маразова. Ты моя жена. Повернись ко мне.
– Пусти меня, тогда повернусь.
– Тата… – прошептал Александр, – можешь не поворачиваться. Я обойдусь. – Он продолжал прижиматься к ней. – Но я не отпущу тебя, пока не получу своего. Пока ты не согреешь меня внутри и снаружи.
Они долго любили друг друга. Потом Татьяна приготовила ему на завтрак двенадцать картофельных оладий и, пока он жадно ел, сидела на одеяле рядом с ним, в розовом рассвете, наслаждаясь солнышком и не сводя глаз с Александра.
– Что?
– Ничего, – улыбнулась она. – Ты всегда голодный. Как только пережил эту зиму?
– Как я пережил эту зиму?!
Она отдала ему свою порцию оладий. Он протестовал, но не слишком долго, особенно когда она подвинулась к нему и стала кормить, по-прежнему глядя в глаза и чувствуя, как тает.
– Что, Таня? – повторил он, беря с вилки последний кусочек. – Я сделал что-то такое, что пришлось тебе по вкусу?
Краснея и качая головой, она тихо, возбужденно вскрикнула и поцеловала в щетинистую щеку.
– Пойдем, муженек. Давай побреем тебя.
Брея его, она приговаривала:
– Вот так, вот так… Кстати, я говорила тебе, что Аксинья завтра утром предложила истопить баню и постоять у двери, чтобы никто не вошел?
– Говорила, – без особого энтузиазма отозвался Александр, – но, сама знаешь, она вызвалась постоять у двери, чтобы нас подслушивать.
– В таком случае придется вести себя потише, верно? – заметила Татьяна, вытирая мыло с его гладкой щеки.
– Мне?! Мне придется вести себя потише?
Татьяна снова вспыхнула, и он улыбнулся.
– Что мы будем сегодня делать? – спросила она, добривая мужа. – Нужно бы собрать ягод, тогда я испеку пирог.
– Стоило бы. Но сначала я затащу это бревно в воду, чтобы было где сидеть и чистить зубы, а потом нужно сколотить стол: нужно же где-то чистить рыбу! К тому же ты собираешься идти шить подарки. Я не стану злиться.
– Я вернусь часа через два, – пообещала она.
– Буду счастлив.
– Это твоя обязанность.
– У меня только одна работа здесь, в Лазареве, – сообщил Александр, хватая ее за талию. – Любить мою красавицу жену.
Татьяна едва не застонала.
– Одни только разговоры, а дела никакого…
– How my English? – спросила она.
– It’s good, – ответил Александр.
Поздним утром они бродили по лесу в нескольких километрах от дома, собирая чернику в ведра. Сначала они договорились беседовать только по-английски, но Татьяна схитрила и перешла на русский:
– Я читаю куда лучше, чем говорю. Правда, Джон Стюарт Милль для меня теперь нечитабелен, а не просто неразборчив.
– Тонкое различие, – ухмыльнулся Александр, срывая парочку грибов. – Таня, это можно есть?
Татьяна, выхватив грибы и бросив на землю, кивнула:
– Да. Но только один раз.
Александр рассмеялся.
– Нужно научить тебя собирать грибы, Шурочка. Нельзя вот так вырывать их из земли.
– А мне следует научить тебя говорить по-английски, Танечка, – парировал Александр.
– This is ту young husband, Alexander Barrington, – немедленно ответила Татьяна.
Александр прищурился от удовольствия:
– This is my young wife, Tatiana Metanova.
Он поцеловал ее в макушку и продолжал по-русски:
– Танечка, а теперь скажи то, чему я тебя научил.
Татьянино лицо мигом залилось помидорным румянцем.
– Нет, – твердо сказала она по-английски, – ни за что.
– Пожалуйста.
– Нет. Ищи ягоды.
Они так и не перешли на русский. Но Татьяна видела, что Александр потерял всякий интерес к ягодам.
– А позже? Скажешь позже!
– Никогда, – храбро стояла на своем Татьяна, но при этом не смотрела на мужа.
Александр привлек ее к себе:
– Позже я настою, чтобы ты говорила в постели только по-английски.
Слегка отстранившись, Татьяна возразила:
– Хорошо, что я не понимаю, что ты мне говоришь.
– Сейчас покажу, – пообещал он, поставив ведро.
– Позже, позже, – уступила она. – А сейчас бери корзину и собирай ягоды.
– Не корзину, а ведро, – поправил он. – Ну же, Таня. Скажи. Твоя застенчивость разжигает во мне желание. Скажи…
Татьяна, едва дыша, пролепетала:
– Хорошо. Бери ведро. Пойдем домой. Я обещаю попрактиковаться в любви с тобой.
– Заняться любовью, Тата, заняться любовью, – засмеялся Александр.
Как медленно тянулся этот ослепительный мирный летний день! Александр распиливал дерево на короткие поленья. Татьяна не отходила от него.
– Ну что? – спросил он, почувствовав очередной толчок под ребра. – Что, моя маленькая тень? Дай мне докончить, иначе не на чем будет сидеть.
– Хочешь поиграть?
– Нет. Нужно сделать скамью.
– Мы можем поиграть в «Александр говорит», – призывно улыбнулась она.
– Позже.
– Как насчет войны? Или пряток?
– Позже.
– Ага, боишься снова проиграть, – подначила она.
– Ах ты…
– Может, хочешь… порезвиться?
Александр поднял брови. Татьяна смущенно шмыгнула носом.
– Я имела в виду… в воде. Хочу встать тебе на руки, чтобы ты поднял меня над головой…
– Только если потом я швырну тебя в воду.
– Теперь это так называется? Ладно, договорились.
Смеясь и не отпуская ее, Александр покачал головой:
– Потом. Мы обязательно сделаем это, и не один раз, но пока что нужно распилить чертово бревно.
Татьяна немного помолчала.
– Не хочешь показать, как отжимаются военные? Пятьдесят раз подряд?
– Если обеспечишь мне соответствующий стимул.
– Прекрасно. Прямо сейчас?
– Нет, это уж слишком. Потом.
Она немного помолчала.
– Хочешь, померимся силой? Кто чью руку уложит первым?
– Что?! – выпалил Александр. – Ты никак шутишь?
– Боишься, великан?
Она принялась щекотать его.
– Прекрати!
Татьяна не унималась.
– Ко-ко-ко, цыпленочек…
– Ну все!
Он отложил пилу, но она уже с визгом летела по поляне. Он помчался за ней.
– Вот я тебя сейчас! Берегись!
Она с радостью позволила поймать себя в чаще леса.
– Ну? Не стыдно тебе щекотаться, когда у меня пила в руках? – отдуваясь, пропыхтел он.
– Но, Шура, у тебя вечно что-то в руках: если не пила, тогда папироса, или топор, или…
Он стиснул ее попку.
– Именно или… – Он схватил ее за грудь.
– Теперь видишь, о чем я? Можешь опрокинуть меня на землю. Делать все, что хочешь, – задыхаясь, пробормотала она.
Он обнял ее так, что хрустнули косточки. Либо он не осознавал собственной силы, либо опасался, что не сумеет прижать ее достаточно тесно. Татьяна надеялась на первое.
– Я здесь, Шура, я здесь, – выдавила она, нежно гладя его. – Пусти.
Он отпустил ее. Татьяна с трудом отдышалась.
– И что теперь? Ты отвлекла меня от работы и что предлагаешь? Отжимания? Резвиться в воде? Или что другое?
Они не шевелились. Глаза Татьяны искрились. Глаза Александра сияли. Она метнулась вправо, влево… Но Александр оказался проворнее.
– Попалась! – выкрикнул он, сцапав ее. – Давай еще раз.
Она метнулась вправо, вправо. Влево…
Не получилось.
– Попробуешь еще?
Она долго выжидала, собираясь броситься влево, и тут же оказалась справа, прежде чем он успел выпрямиться.
Татьяна с визгом бросилась в его объятия, покрывая поцелуями лицо.
– Давай в жмурки! Я завяжу тебе глаза, а ты будешь искать меня на поляне. И не смей щипаться!
– Почему это всегда мне глаза завязывают? – обиделся Александр. – Давай лучше я завяжу тебе глаза и буду кормить, а ты станешь угадывать, что я кладу тебе в рот.
Он еще не успел договорить, как Татьяна захихикала.
– Ты что? – с невинным видом осведомился Александр.
– Шура! Как насчет того, чтобы я угадала раньше, чем ты завяжешь мне глаза?
Александр, хохоча, понес ее в дом.
– Ладно, поиграем. Но только если ты назовешь по-английски то, что я положу тебе в рот.
Он запустил руки ей под платье и стал ласкать.
– Пусти! Я убегу и спрячусь, а ты будешь меня искать.
– Это еще к чему? Ты уже здесь.
Он погладил ее попку.
– Шура, ты слишком крепко меня держишь. Я шевельнуться не могу.
– Знаю. Не хочу, чтобы ты шевелилась.
– И что это за игра?
– Та же самая, в которую мы играем весь день.
– То есть…
– Встаем и занимаемся любовью. Умываемся и занимаемся любовью. Готовим, едим, занимаемся любовью. Плаваем, занимаемся любовью. Играем в футбол, домино, жмурки, занимаемся любовью.
– Да, но сейчас просто займемся любовью… Какое же тут веселье?
15
Они поднялись рано, наловили рыбы и искупались. Татьяна, стоя у печи, показывала Александру, как делать тесто для оладий. Однако мыслями он был где-то далеко.
– Шура, сколько раз повторять одно и то же? Или не хочешь учиться?
– Я мужчина. И поэтому физически не способен готовить для себя…
Он лежал на полу, совсем близко от Татьяны, смешивавшей жирное теплое молоко с мукой и сахаром.
– Но сделал же ты мне мороженое.
– Так это для тебя!
– Шура!
– Что?
– Почему ты смотришь на меня, а не на тесто?
Он растянулся на досках, мечтательно взирая на нее.
– Не могу оторвать от тебя глаз, потому что ты невероятно возбуждаешь меня, особенно когда так самозабвенно готовишь оладьи или все, что я хочу. Не могу оторвать от тебя глаз, потому что мне расхотелось оладий.
– Перестань таращиться на меня, – отмахивалась Татьяна, пытаясь оставаться спокойной. – Что будешь делать, когда забредешь в лес и захочешь есть?
– Ну уж оладьи мне печь не придется. Стану жевать кору, ягоды, грибы.
– Сделай одолжение, не ешь грибы. Так ты будешь смотреть или нет?
Он лениво приподнялся и заглянул в кастрюлю.
– И что? Молоко, мука, сахар. Это все? Можно снова на тебя смотреть?
Татьяна взмахнула ложкой, так что брызги полетели ему в лицо.
– Эй! Кому я сказала, учись!
Александр, недоверчиво покачивая головой, сунул руку в кастрюлю и швырнул пригоршню жидкой массы в Татьяну.
– С кем это ты шутки вздумала шутить?
– Не знаю, – протянула она, вытирая тесто и продолжая мешать смесь. – Но по-моему, это ты не понял, с кем вздумал шутки шутить.
И, не дав Александру опомниться, она опрокинула ему на голову кастрюлю и удрала.
Александр, весь перемазанный тестом, поймал ее на поляне и принялся тереться об нее своим телом, закрывая ей рот, чтобы не давать смеяться. Но она не могла остановиться, охваченная отчаянным восторгом и жгучим желанием. Тряслась от смеха, что слишком ярко напоминало мужу о ее трепещущем от вожделения теле, потому что он набросился на нее и повалил на землю. Дрожа, задыхаясь, липкие, измазанные с ног до головы густым молоком и сахаром, они льнули друг к другу, лизали, кусались, боролись, сливаясь в единое целое.
Много позже довольного и усталого Александра осенила идея:
– Если мы не испекли оладьи и съели тесто сырым, это будет считаться завтраком?
– Я почти в этом уверена, – изрекла Татьяна.
Солнце стояло высоко над деревьями. Александр, успевший сколотить столик, чистил на нем рыбу армейским ножом. Татьяна стояла рядом с кастрюлей, куда складывались тушки, собираясь сварить уху.
– Ты никогда не будешь голодать, пока есть кто-то, кто сварит добытую тобой еду, верно, Шурочка?
– Таня, если придется, я разведу огонь и поджарю рыбу, – заверил он. – А что?
– Шура, ты ловишь рыбу, разводишь огонь, делаешь мебель, сражаешься, рубишь лес. Есть ли предел твоим талантам?
– А это тебе судить.
Александр нагнулся и стал целовать ее, пока она не застонала.
– Не будь такой соблазнительной, – прошептал он.
Она смущенно откашлялась:
– Мне давно пора разучиться краснеть по всякому поводу.
– Не нужно! Только не это. Кстати, есть одна вещь, которая мне недоступна. Не могу печь оладьи.
Татьяна смешно наморщила нос и поцеловала его.
– У нас достаточно керосина для примуса?
– Сколько угодно, а что?
– Когда я поставлю уху вариться, можно оставить ее на медленном огне?
Она запнулась.
– Шура… Дуся просила меня прийти помочь ей в церкви. Пожалуйста, не сердись. Мне не по себе, потому что я совсем их забросила…
– Ты то и дело там торчишь, – хмуро заметил он.
– Кто-то сказал, что я – его тень.
– Да, если не считать того, что ты постоянно туда бегаешь. – Александр вздохнул. – Что на этот раз?
– Одно из окон выпало. Она спрашивала, не вставишь ли ты раму.
– Ах, так теперь я ей понадобился?
– Я пойду с тобой. Она обещала заплатить водкой.
– Лучшей платой для меня будет, если она оставит тебя в покое.
Татьяна убежала и вернулась с папиросой и сделанной из патрона зажигалкой.
– Открой рот.
Александр неохотно взял папиросу и несколько раз затянулся. Татьяна, не зная, что дальше делать с папиросой, сунула ее в губы, тоже затянулась и мучительно закашлялась. Александр знаком велел дать ему папиросу и проворчал:
– Не смей больше этого делать. Я слышу, как ты дышишь по ночам: у тебя неладно с легкими…
– Это не туберкулез. Просто ты слишком крепко меня держишь.
Она отвела глаза.
Александр покачал головой, но промолчал.
В церкви она, стоя на лестнице, держала раму, пока Александр орудовал молотком и замазывал раму смесью измельченного песчаника и глины.
– Шура!
– Что?
– Могу я задать тебе гипотетический вопрос?
– Нет.
– Что бы мы делали, будь Даша до сих пор жива? Ты когда-нибудь думал об этом?
– Нет.
Татьяна помолчала.
– А я думаю. Иногда.
– И когда же ты об этом думаешь?
– Например, сейчас. – Не дождавшись ответа, Татьяна продолжала допытываться: – Ты можешь поразмыслить об этом? О том, что бы мы сделали?
– Я не желаю об этом думать.
– А ты подумай.
Александр вздохнул:
– Почему тебе так нравится мучить себя? Считаешь, что жизнь была к тебе слишком добра?
– Жизнь была ко мне чересчур добра, – кивнула она.
– Держи раму, – велел он, – не то разобьешь стекло, и Дуся никогда нас не простит. Не слишком тяжело?
– Нет, сейчас подберусь ближе.
– Потерпи немного, скоро закончу.
Татьяна неловко повернулась, потеряла равновесие и полетела вниз, выпустив раму. Стекло вылетело, и Александр едва успел его поймать и бережно отложить в сторону, прежде чем помочь Татьяне подняться. Она испугалась, но, к счастью, не ушиблась, только поцарапала ногу и сейчас недовольно хмурилась.
– Ну? Как тебе мои рефлексы? Теперь Дуся будет молиться за мое здоровье каждый день.
Он попытался стряхнуть пыль с Татьяны, но только перемазал ее еще больше.
– Взгляни на мои руки! Сколько цемента! Еще немного, и мы с тобой станем навеки неразделимы!
Он улыбался, целуя ее ключицы. Но Татьяна по-прежнему хмурилась.
– Что с тобой?
– Рефлексы у тебя замечательные. Молниеносные. Прекрасно. Просто хотела заметить, что, выбирая между стеклом и женой, ты отдал предпочтение стеклу, хотя в самом деле действовал на удивление быстро.
Александр, смеясь, помог Татьяне взобраться на лестницу, а сам встал сзади и, не касаясь ее грязными руками, шутливо укусил за попку.
– Я не выбирал стекла. Ты уже была на земле.
– Не вижу никакого толка в твоих легендарных рефлексах, когда я летела вниз со скоростью света.
– Да? И что было бы, упади на тебя стекло? Тогда ты сердилась бы еще больше.
– Словно я мало сержусь на тебя сейчас, – буркнула она, уже улыбаясь.
Он снова укусил ее и принялся за работу. Наконец все было готово. Рама держалась крепко. Дуся рассыпалась в благодарностях и даже поцеловала Александра, сказав, что он не плохой человек.
Александр слегка наклонил голову и прошипел Татьяне:
– Ну, что я тебе говорил?
Татьяна дернула его за рубашку:
– Пойдем, неплохой человек, я тебя умою.
Они зашагали домой сквозь душистый лес. Татьяна вбежала в комнату и принялась собирать полотенца и мыло.
– Таня, может, сначала накормишь меня?
– Шура, ты же грязный, как поросенок! Нельзя в таком виде садиться за стол!
– Еще как можно! Знаю я, чем кончаются у нас умывания! Хорошо, если удастся поесть через два часа, а у меня сейчас живот подвело! Налей супа в миску, возьми ложку и корми меня.
– Что ж, если не можешь потерпеть два часа… – пробормотала Татьяна, ощущая, как внизу живота загорается знакомый огонек.
– Ты только покорми меня, а ругать будешь позже. – Александр поднял брови. Его глаза жгли ее нестерпимым светом.
Татьяна, тронутая едва ли не до слез, принялась его кормить. Но раз посетившая ее мысль не давала покоя.
– Ты не ответил на мой гипотетический вопрос.
– К моему большому удовольствию, я успел его забыть.
– Насчет Даши.
– Ах это… – Он прожевал очередную порцию ухи, прежде чем изречь: – Думаю, ты знаешь ответ.
– Я?
– Разумеется! Будь она жива, мне пришлось бы жениться на ней, а тебе оставалось бы только пойти и отдаться нашему старому доброму Вове.
– Шура!
– Что?
Она пнула его в коленку.
– Если будешь издеваться, я с тобой больше не разговариваю!
– Согласен. А уха еще осталась?
После обеда, когда они пошли купаться и Александр отскребал руки, а Татьяна намыливала ему спину, он неожиданно выпалил:
– Будь вы обе живы, я никогда не смог бы жениться на Даше. Неужели не понимаешь? Я сказал бы ей правду. А ты? Что бы сделала ты?
Татьяна не ответила.
Они сидели в воде у самого берега. Александр принялся намыливать волосы Татьяны. Погрузив пальцы в скользкие пряди, он прошептал:
– Тебе плохо без нее.
Татьяна кивнула.
– Не знаю, как бы все происходило, останься она в живых. И я тоскую по родным, – срывающимся голосом призналась она. – Ты тоже, наверное, скучаешь по родителям.
– У меня не было времени скучать, – бросил Александр. – Я был слишком занят, спасая собственную гребаную жизнь!
Он откинул ее голову, чтобы промыть волосы. Но Татьяна ему не поверила.
– Представляешь, иногда мне чудится, что Паша… какое-то странное чувство.
– Что еще за чувство?
Она встала и взяла у него мыло.
– Не знаю. Поезд разбомбили, но тела мы не видели. И ничего не знаем наверняка. Поэтому его смерть кажется какой-то нереальной.
Александр тоже поднялся и потянул ее в воду.
– Хочешь сказать, что поверила бы, только если бы видела сама?
– Что-то в этом роде. Я права? Это имеет какой-то смысл?
– Никакого. Я не видел, как умирала моя мать. Не видел, как умирал отец. Но ведь они мертвы!
– Знаю. Но Паша – мой близнец. Все равно что моя половинка. Если он мертв, то как же я?
Она намылила груди и стала тереться твердыми, увенчанными белой пеной сосками о его грудь.
– А что ты? Ты жива. Живее некуда. Вот что: хочешь играть в эту гипотетическую игру? Я согласен. И у меня к тебе вопрос, – объявил он, взяв у нее мыло и бросив на берег. – Скажем так: Даша была бы жива, а мы с тобой еще не поженились, но… – Александр на миг замолчал, насаживая Татьяну на свою вздыбленную плоть, – но я взял бы тебя стоя, вот так…
Оба застонали.
– Здесь, в реке… скажи мне, о моя, к счастью, живая жена, что бы ты сделала? Неужели отдала бы меня, познав… – она вскрикнула, – это?.. – прошептал Александр.
Словно Татьяна в этот момент была способна ответить!
– Я больше не хочу играть в эту игру, – всхлипнула она, обвивая ногами его талию, а руками – шею.
– Вот и хорошо, – заключил Александр.
После, обессиленная, Татьяна нежилась в мелкой воде, прислонившись к валуну, высовывавшемуся со дна. Александр лежал рядом, положив голову ей на грудь. Они о чем-то шептались, любуясь Камой и горами, когда Александр внезапно замолчал. Оказалось, что он заснул, прямо тут, в реке, прижавшись к жене и вытянув ноги в воду. Татьяна нежно поцеловала его в лоб и долго сидела, не двигаясь, пока не пропиталась летним ароматом свежей воды и зелени. Влажная трава, гниющие листья, песок, земля, спящий муж…
– Жил-был однажды мужчина, светлый рыцарь, среди грубых крестьян, и любила его одна худенькая маленькая девушка. Не просто любила. Боготворила. Эта девушка скрылась в земле сирени и молока и нетерпеливо ждала своего принца, который пришел и подарил ей солнце. Бежать им было некуда, но было от кого. Ни спасения, ни убежища. И у них не было ничего, кроме крошечного королевства, в котором, кроме господина и госпожи, жили всего два раба. – Немного отдышавшись, она стиснула Александра. – И каждый счастливый день становился чудом Господним. Они знали это. Но вскоре принцу пришлось уехать, но тут не было ничего страшного, потому что… – Татьяна замерла. Ей почудилось, что он затаил дыхание. – Шура?
– Не останавливайся, – пробормотал он. – Уж очень интересно, что случилось потом. Почему тут не было ничего страшного? Как эта девушка собиралась жить дальше?
– Ну, как рассказ?
– Неплохо. Особенно мне понравилась та часть, где говорится про господина.
Татьяна поцеловала его в щеку.
– Я оставляю окончательное суждение на потом. Но скажи, почему девушка не протестовала?
– Потому что, – начала Татьяна, пытаясь соображать побыстрее, – она терпеливо ждала, пока он вернется.
– Ага, так это сказка. И?..
– И он вернулся.
– И?..
– Какое может быть «и» после этого? И они жили долго и счастливо.
После невыносимо длинной паузы Александр глухо спросил:
– Где?
Татьяна молча смотрела на горы. Александр, кряхтя, поднялся и повернулся к ней:
– Не такая уж плохая история.
– Не такая уж плохая? Попробуй сочинить сам!
– Ну какой из меня сочинитель!
– Ну да, только критиковать горазд! Давай, не стесняйся.
– Так и быть.
Он уселся, скрестив ноги, плеснул водой на себя и на Татьяну и начал:
– Посмотрим… Жила-была прекрасная дева… подобной которой не бывало на свете. И одному чужеземному солдату удачи выпало счастье завоевать ее любовь. Вечную любовь.
Татьяна толкнула его ногой, но на лице расцвела довольная улыбка.
– Рыцарь покинул ее, чтобы защитить королевство от вторгшихся в него врагов… И не вернулся.
Он отвел глаза и уставился на ближайшую сосну.
– Дева ждала рыцаря, долго ждала…
– Сколько?
– Не знаю. Лет сорок?
– Это уж слишком! – воскликнула Татьяна, ущипнув его.
– Ой! Но наконец, потеряв надежду, отдалась одному из местных вассалов.
– Кому она нужна через сорок лет?
– Но – о чудо! – рыцарь вернулся и узнал, что отныне девица правит поместьем и заодно забавляется с вассалом. Тогда рыцарь, чувствуя себя последним идиотом, вызвал вассала на дуэль, сражался за честь девы и проиграл. Его четвертовали прямо у нее на глазах, пока она вытирала глаза платочком, смутно вспоминая о земле сирени, где они когда-то жили. А потом небрежно пожала плечами и пошла пить чай. Ну как тебе моя сказочка?
– Никогда не слышала ничего глупее!
Татьяна вскочила и зашагала к избе.
Пока она собиралась, Александр с угрюмым видом курил.
– Почему ты вечно бегаешь к своим старухам? Опять шить?
– И вовсе не вечно. Всего на час, – улыбнулась она, обнимая его. – Способны вы подождать всего час, капитан?
– Ну-у-у, – протянул он, обхватив ее плечи, – неужели они не могут без тебя обойтись?
– Шура, ты заметил, дни становятся все жарче! Ты вспотел.
– Заметил-заметил. Сидела бы здесь и шила! Я принес твою машинку. Только вчера ты мастерила что-то темное. Кстати, что это было?
– Да так, чепуха, ничего особенного.
– Вот и шила бы свою чепуху здесь!
– Я учу их рыбачить, Шура.
– То есть?
– Дай человеку рыбу – и он будет сыт весь день. Дай человеку удочку – и он будет сыт всю жизнь.
– Ладно, – вздохнул Александр, – я с тобой.
– Ни в коем случае. Только тебя там и не хватало. Кроме того, ты уже умеешь ловить рыбу. Сиди дома. Найди себе занятие. Я вернусь через час. Хочешь съесть чего-нибудь вкусненького?
– Да, и точно знаю, чего именно, – кивнул он, укладывая ее на расстеленное в траве одеяло. Солнце высоко поднялось над вершинами деревьев.
– Шура, я опоздаю.
– Ничего, скажешь, что твой муж проголодался и пришлось его кормить.
16
– Так что там у тебя в ранце, великан? – лениво спросила Татьяна душным летним днем, сидя на одеяле с его ранцем, свертком географических карт, валявшимся между ногами, и старательно вынимая каждую вещь.
Ей хотелось пить. Жара стояла невыносимая с самого раннего утра. Даже ночью было тепло. Они спали голыми, под простыней, с открытыми окнами. Не вылезали из воды. И все равно нигде не находили прохлады.
Александр подгонял два длинных бревна по размеру.
– Ничего интересного, – отмахнулся он, не глядя на нее.
Татьяна вынула пистолет, ручку, блокнот, колоду игральных карт, две книги, две коробки патронов, нож, все карты и две ручные гранаты.
Больше всего Татьяну заинтересовали географические карты, но, прежде чем она успела их развернуть, Александр, не выпуская пилы, подскочил и забрал у нее гранаты.
– Вот что, эти игрушки не для тебя, и запомни это раз и навсегда.
– Ладно! Тогда научи меня стрелять из пистолета.
– Как-нибудь попробую, – проворчал он.
– Мог бы показать, как работает миномет, но миномета у тебя нет.
– И слава богу, – засмеялся он.
– Зато есть карты.
– И что? – насторожился он.
– Шура, может, переменишь специальность? – спросила Татьяна, обнимая его. – Попроси полковника Степанова назначить тебя курьером или кем-то в этом роде. Объясни, что женился на милой девушке, которая не может жить без своего солдата.
– Обязательно, – пообещал он.
Татьяна потащила его за руку в дом, отбирая на ходу пилу.
– Но я еще не закончил! – отбивался он.
– И что? Ты мой муж или как?
– Муж. И что из этого?
– Разве у меня нет таких же прав?
Нагая Татьяна сидела верхом на Александре, прижимая ладони к его груди.
– Как это работает?
– Миномет. Ты ведь сам сказал Вове, что стреляешь из миномета. Как он работает?
– Стреляю. Что ты хочешь знать?
– У него длинное дуло, как у пушки, или короткое?
– Длинное.
– Итак, длинное. А дальше?
– Наводишь его под углом сорок пять градусов…
– И?..
– Кладешь мину в дуло. Она падает вниз, ударяет по взрывателю, пороховой заряд взрывается.
– А дальше я сама знаю. Мина вылетает со скоростью семьсот метров в секунду…
– Что-то в этом роде.
– Теперь посмотрим, все ли я запомнила. Длинное дуло. Наводим. Кладем. Удар. Взрыв.
– Вижу, ты все усвоила.
– Еще раз. Длинное дуло. Наводим. Кладем. Удар. Взрыв. Я способная ученица?
– И не говори.
– Шура?
– М-м-м…
– Почему дуло миномета должно быть таким длинным?
– Чтобы увеличить начальную скорость. Знаешь, что это такое?
– Некоторое представление имею.
Выбежав из дома, Татьяна жадно напилась и опять вернулась к картам Александра. Он снова взял в руки пилу. Жара становились нестерпимой. Хорошо бы искупаться…
Но она зачарованно смотрела на карты.
– Шура, почему здесь только Скандинавия? На одной – Финляндия, на другой – Швеция, на третьей – Северное море между Норвегией и Англией. Почему?
– Да так… просто военные карты.
– Но при чем тут Скандинавия? Мы ведь не воюем со Скандинавией?
– С Финляндией.
– А вот карта Карельского перешейка.
– И что?
– Разве ты не сражался на Карельском перешейке, под Выборгом, в войне сорокового?
Александр лег рядом и поцеловал ее в плечо.
– Разумеется.
Татьяна немного помолчала.
– И в начале этой войны послал туда Дмитрия, на Лисий Нос, с каким-то заданием.
Александр мягко отобрал у нее карты.
– Неужели не забываешь ничего из того, что я тебе говорю?
– Ни слова.
– Жаль, что я не знал этого раньше.
– Зачем все эти карты? – повторила она.
– Таня, это всего лишь Финляндия, – ответил он, вставая и поднимая ее. – Жарко?
– И Швеция тоже. Да, очень жарко.
– Часть Швеции.
Он подул на ее шею и лоб.
– И Норвегия, и Англия.
Она закрыла глаза и прислонилась к нему.
– У тебя горячее дыхание.
– Жду следующего вопроса.
– Швеция ведь нейтральное государство, верно?
– Да. В этой войне Швеция старается остаться нейтральной. Что дальше?
– Не знаю, – улыбнулась Татьяна, хотя в горле вдруг пересохло. – Что у тебя еще есть?
– Ты все увидела. Обо всем расспросила, – тихо ответил Александр. – Что ты еще хочешь? Что я могу сделать для вас, прекрасная дама? – Он улыбнулся.
– Ну-у-у, – промурлыкала она, лаская его, чувствуя, как выступают на коже мелкие капельки пота. – Можешь сделать так, чтобы мы кончили вместе?
– Постараюсь, – кивнул Александр, наклоняясь над ней и унося в дом. – Постараюсь сделать так, чтобы мы кончили вместе…
Измученные, мокрые от пота, они отодвинулись подальше друг от друга и долго пытались отдышаться, счастливо улыбаясь.
Александр пошел за квасом. Немного придя в себя, Татьяна попросила рассказать, как он получил первую медаль за храбрость.
Александр долго молчал. Татьяна не торопила его. В окна дул легкий, но жаркий ветерок. Оба были по-прежнему покрыты потом. Давно бы пора пойти искупаться, но Татьяна отказалась слезать с печи, пока Александр не расскажет про медаль.
Наконец он пожал плечами:
– Ничего особенного.
Голос его показался ей неестественно ровным.
– Мы сидели в болотах, около Финского залива. С боями пробирались от Лисьего Носа почти до самого Выборга. Отогнали финнов, но сами застряли в лесу. Финны сумели окопаться. У них были патроны и еда, а мы барахтались в грязи и в страшной бойне под Выборгом потеряли две трети личного состава. Пришлось остановиться и отступить.
Все вышло как-то глупо. Дело было в марте, за несколько дней до тринадцатого, когда заключили перемирие, а мы продолжали терять сотни людей без всякой причины. Тогда я был в пехоте. Из оружия имелись только однозарядные винтовки да пара минометов.
Когда все началось, в моем взводе было тридцать человек. К концу второго дня осталось четверо, включая меня самого. Вернувшись на пост в Лисьем Носу, мы узнали, что один из солдат, оставшихся в болотах, около линии обороны под Выборгом, был Юрий, младший сын полковника Степанова. Ему было всего восемнадцать. Только-только пошел в армию.
Александр помедлил.
Помедлил или остановился?
Татьяна, положив руку ему на грудь, выжидательно молчала. Только чувствовала, как его сердце колотилось все сильнее.
И тут Александр снял ее руку.
Татьяна не вернула ее на место.
– Ну… я вернулся, часа два искал его и нашел, еще живого, но раненого. Мы принесли его на пост. – Губы Александра сжались. – Он не выжил.
Его взгляд блуждал где-то над головой Татьяны. Но она в упор смотрела на мужа.
– Не может быть!
– Вот за это я и получил медаль. За Юру Степанова.
Лицо Александра в этот момент напоминало маску. Глаза казались пустыми. Татьяна почему-то поняла, что он сдерживается изо всех сил.
Она снова положила руку ему на грудь, наблюдая, как он медленно отсчитывает прошлые мгновения своей жизни.
– Полковник был благодарен за то, что ты принес его сына?
– Да, – выдавил он. – Степанов был очень добр ко мне. Перевел из пехоты в артиллерию, а когда стал командиром Ленинградского гарнизона, забрал меня с собой.
Татьяна боялась вздохнуть. Не хотела спрашивать. Не хотела знать. Но не спросить не могла.
– Ты ведь не один пошел в болота, – выговорила она, глубоко вздохнув. – Кого ты взял с собой?
– Дмитрия, – едва слышно обронил он.
Татьяна долго молчала.
– Не знала, что он был в твоем взводе.
– Он и не был. Я спросил, хочет ли он пойти со мной, и он согласился.
– Почему?
– Что «почему»?
– Почему он согласился? Трудно поверить, что такой человек, как он, вызовется пойти на такое опасное задание только для того, чтобы найти раненого солдата.
– И все же согласился, – ответил Александр не сразу.
– Погоди, дай мне понять. Вы с Дмитрием отправились в болота, чтобы отыскать Юрия Степанова?
Татьяна старалась говорить спокойно, но голос предательски дрожал.
– Да.
– Ты ожидал его найти? – прохрипела она.
– Не знаю. Какого ответа ты ждешь? Думаешь, я что-то от тебя утаиваю?
Татьяна помолчала. В горле застрял колючий ком. Никак не протолкнуть…
– А ты что-то утаиваешь?
Он упорно смотрел в потолок.
– Я же сказал, мы провели там часа два. Нашли его. Принесли назад. Вот и все.
– Все…
Татьяна принялась старательно выводить кончиком пальца кружки на груди Александра.
– Шура…
– Опять? Только не это!
– После перемирия сорокового года Выборг оказался на советской границе с Финляндией, верно?
– Верно.
– Далеко от Выборга до Хельсинки?
– Не знаю, – коротко бросил Александр.
Татьяна прикусила губу:
– Судя по карте, совсем близко.
– Это карта. Зависит от масштаба. На карте все кажется близко, – нетерпеливо отмахнулся он. – Километров триста.
– Понятно. А как далеко…
– Таня!
– …от Хельсинки до Стокгольма?
– Ради бога! Стокгольм! – завопил Александр, по-прежнему не глядя на Татьяну. – Километров пятьсот. По воде. Между ними – Балтийское море и Ботнический залив.
– Да, море и залив. Но у меня еще один вопрос.
– Какой? – раздраженно процедил он.
– Где теперь проходит граница?
Александр не ответил.
– Финны отошли от Выборга на Лисий Нос, так? Именно туда ты в прошлом году послал Дмитрия на рекогносцировку.
– Татьяна, чего ты добиваешься? – резко спросил он. – С меня хватит.
Она села и, подвинувшись к краю лежанки, начала спускаться. Александр поймал ее за руку.
– Ты куда?
– Никуда. Говорить больше не о чем, верно? Пойду искупаюсь и стану готовить ужин.
– Пойди сюда.
– Нет, мне нужно…
– Пойди сюда.
Татьяна закрыла глаза. Что за голос! Голос, которому невозможно противиться. Что за руки… глаза… губы… перед которыми невозможно устоять…
Она послушалась.
– О чем ты думаешь? – спросил он, уложив ее рядом и принимаясь ласкать. – Откуда столько вопросов?
– Ниоткуда. Я просто думала.
– Ты спросила о медали. Я тебе рассказал. Спросила о границе. Я тебе рассказал. Спросила о Лисьем Носе. Я тебе рассказал. А теперь прекращай думать, – велел он, нежно перекатывая сосок между большим и указательным пальцами.
А потом поцеловал. Оба еще не отошли с прошлого раза. Мокрые, разгоряченные, умирающие от жажды…
– Еще есть вопросы? Или все кончились?
– Не знаю.
Он снова и снова целовал ее, на этот раз крепче, жарче, нежнее, неутомимее…
– Наверное, кончились, – прошептала она.
Так вот что он сделал с ней: целовал до тех пор, пока жидкое пламя не растопило плоть. И он знал это. Потому что неустанно трудился, пока не превращал ее в расплавленную лаву. Перед ним она была беспомощна. И он знал это.
Не отрывая от нее губ, он развел ее ноги, проник внутрь двумя пальцами, отстранился, снова проник…
– Совсем кончились, – выдохнула Татьяна.
17
Несколько дней спустя Татьяна снова нетерпеливо подпрыгивала.
– Что ты делаешь сейчас? Ты уже сколотил скамейку. Прекрати свою бурную деятельность. Пойдем купаться. Купаться! Даже Кама успела прогреться до дна! Нырнем и посмотрим, кто сможет просидеть дольше под водой.
Александр втащил в дом два бревна, которые отпилил раньше. Каждое было примерно с метр. Каждое доходило ему до бедер.
– Позже. Нужно доделать это.
– Да что это? – не унималась она.
– Погоди и увидишь.
– Почему бы тебе сразу не сказать?
– Кухонный стол.
– Зачем? Нам нужен обеденный. Мы ставим тарелки на колени. Почему бы не сделать стол? А еще лучше пойти поплавать со мной?
– Может, позже. Попить нечего? Господи, ну и жара!
Татьяна выбежала и немедленно вернулась с водой и нарезанным огурцом.
– Папиросу дать?
– Неплохо бы.
Она принесла ему папиросу.
– Ну, Шура, зачем нам кухонный стол?
– Я сделаю высокий стол, который можно использовать как скамью.
– Но почему не сделать ее ниже?
– Погоди и увидишь, – повторил он. – Таня, тебе никто не говорил, что терпение есть добродетель?
– Говорили, – досадливо отмахнулась она, – и не раз. Ну скажи, что ты задумал?
Александр взял ее за руку и вывел за дверь:
– Лучше пойди раздобудь хлеба. Я есть хочу.
– Ладно. Только придется попросить у Наиры Михайловны. У нас ничего нет.
– Вот и хорошо, иди к Наире. Да возвращайся поскорее.
Татьяна ухитрилась достать хлеба, немного масла, яиц и капусты.
– Шура! Я сегодня испеку пирог с капустой.
– Жду не дождусь! Я уже голоден как волк!
– Ты всегда голоден как волк! Мне тебя не прокормить, – хихикнула Татьяна. – Совсем запарился? Даже рубашку скинул.
– Дышать нечем.
Татьяна просияла:
– Уже все?
– Почти. Сейчас только обстругаю рубанком.
– Ну зачем? – заныла Татьяна. – И так хорошо.
– Сделаю немного поглаже. Мы же не хотим занозиться!
– Занозиться? – удивилась она. – Как это? Шура, а знаешь, что сказала Дуся?
– Нет, солнышко. Что же сказала Дуся?
– Что такого жаркого лета не было семьдесят пять лет, с тысяча восемьсот шестьдесят седьмого. Тогда ей как раз исполнилось четыре года.
– Неужели? – без особого интереса обронил Александр.
Татьяна протянула ему флягу с водой. Он выпил и, попросив еще, оставил флягу рядом с собой и продолжал работу. Татьяна недоуменно нахмурилась:
– Не понимаю. Эта штука мне выше пояса. Почему такая высокая?
Александр, покачав головой, отложил рубанок и умылся в ведре с водой.
– Иди ко мне. Я помогу тебе влезть.
Он усадил ее на стол и встал перед ней.
– Ну как?
– Ужасно высоко, – пробурчала Татьяна, гадая, почему он выглядит таким счастливым. – Но я не боюсь высоты. И мое лицо почти на одном уровне с твоим. Кажется, мне это нравится. Подвинься ближе, солдатик.
Александр раздвинул ей ноги и встал между ними. Они посмотрели друг другу в глаза и поцеловались. Он сунул руку под ее юбку и провел ладонью от талии до бедер. На ней не было трусиков. Довольно прищелкнув языком, он стал играть с ней. Когда голова Татьяны откинулась, Александр стащил с себя трусы.
– Скажи, Татьяша, – пробормотал он, вторгаясь в нее, – я достаточно близко?
– Наверное, – выдавила она, хватаясь за край столешницы.
Подняв ее бедра, он стал двигаться. Она выгнулась, и он одним движением стащил сарафан до талии и припал к соскам.
– Я хочу чувствовать прикосновение твоих влажных горошинок к моей груди, – потребовал он. – Хватайся за шею.
Она не подняла рук. Не смогла.
– Хватайся, – повторил он, увеличивая темп. – Ты все еще считаешь, что стол слишком высок?
У нее не было сил ответить.
– Я так и думал, – кивнул Александр, прижимая ее к себе. – Похоже, высота в самый раз… не правда ли, моя нетерпеливая жена? Не правда ли…
После, когда он стоял перед ней, мокрый, задыхающийся, Татьяна, тоже мокрая и задыхающаяся, поцеловала его потную шею и спросила:
– Скажи, ты сделал его специально для этого?
– Собственно говоря, не только, – хмыкнул Александр, припав к фляжке и выливая остаток воды на ее грудь и лицо. – На нем можно сажать картошку.
– Но у нас нет картошки, – смеясь, посетовала Татьяна.
– Какая жалость!
– Шура, ты прав, кухонный стол просто идеален! Наконец-то у меня есть где месить тесто! – объявила Татьяна, обсыпая мукой руки.
Дрожжевое тесто подошло, и она собиралась испечь пирог с капустой.
Александр сидел на столешнице, болтая ногами.
– Татьяна, не пытайся сменить тему! Ты в самом деле считаешь, что Петр Великий не должен был строить Ленинград и реформировать Россию?
– Я так не говорила. Осторожнее, ты выпачкался в муке. Так думал Пушкин. Пушкин в «Медном всаднике» высказал два мнения на этот счет.
– Долго будет печься твой пирог? – осведомился Александр, не сдвинувшись ни на йоту и припудривая мукой нос Татьяны. – И у Пушкина вовсе не было двух мнений по этому поводу. Идея «Медного всадника» в том, что Россию было необходимо ввести в новый мир, пусть даже и насильно.
– Пушкин считал, что Ленинград был построен ценой огромных жертв. И прекрати швыряться мукой, – добавила она, бросив в него целую горсть муки. – Знаешь ведь, что проиграешь и добром это не кончится. Пирог будет готов через сорок пять минут.
– Да, после того как ты сунешь его в печь.
Александр, не сводя взгляда с Татьяны, отряхнулся.
– Вспомни, что пишет Пушкин:
– Шура, подвинься же немного, – потребовала Татьяна, вынимая скалку. – Пушкин также писал:
– Страхом обуялый, Шура. Вот что я имею в виду под двойственностью. Люди не хотели ни спасения, ни реформ. Так думал Пушкин.
Александр по-прежнему не шевелился, упираясь бедром в скалку.
– Таня, но это город, равного которому нет, не было и не будет. Там, где раньше простирались болота, возникла цивилизация!
– Перестань толкать скалку! И скажи это пушкинскому Евгению, лишившемуся рассудка. И заодно – Параше, которая утонула!
– Евгений был слаб. Да и Параша – тоже. Что-то я не вижу памятника, возведенного в их честь!
Он продолжал подталкивать скалку бедром.
– Может быть. Но ты же не отрицаешь, что сам Пушкин был двойствен? Недаром он спрашивает, не слишком ли велика цена, заплаченная за строительство этого города, возведенного, между прочим, на человеческих костях!
– Отрицаю, – упрямо настаивал Александр. – Не думаю, что он был двойствен! Кстати, в этом пироге ожидается начинка или ты сунешь в печь одно только тесто?
Татьяна бросила раскатывать тесто и подбоченилась:
– Шура, как ты можешь такое говорить?
– А что я говорю? Начинки-то нет!
Она легонько ткнула его в ногу скалкой.
– Пойди принеси сковороду. Как ты можешь говорить, что он не двойствен? Послушай, что пишет Пушкин! Да в этом смысл всей поэмы!
– Заметь, конец поэмы резко отличается от начала, где воспеваются великолепные гранитные парапеты, золоченые шпили, белые ночи и Летний сад.
Ее сердце на миг сжалось при упоминании Летнего сада. Они улыбнулись друг другу.
– Пушкин, – продолжала Татьяна, – говорит, что да, Ленинград был построен, но статуя Петра Первого ожила, словно в кошмарном сне, и вечно преследует несчастного Евгения, бегущего по чудесным, прямым как стрела улицам:
Татьяна едва заметно вздрогнула. Почему? Озноб? В такой жаркий день?
Александр притащил тяжелую чугунную сковороду.
– Таня, не могла бы ты спорить со мной и одновременно начинять пирог? Или я должен согласиться с тобой, чтобы наконец получить ужин?
– Шура, это цена Ленинграда. Параша мертва. Евгений тронулся умом и всюду видит Медного всадника, – бормотала Татьяна, раскладывая начинку на листе теста и защипывая края. – Думаю, Параша вряд ли хотела умирать, а Евгений уж точно не хотел платить рассудком и предпочел бы жить в болоте.
Александр вновь уселся на стол, широко расставив ноги.
Он небрежно пожал плечами.
– Как бы то ни было, я считаю, что такие, как Евгений, – разумная цена за право жить в свободном мире.
– И разумная цена за построение социализма? – помедлив, выпалила Татьяна.
– Брось! Надеюсь, ты не сравниваешь Петра Великого со Сталиным! – взвился Александр.
– Отвечай!
Александр спрыгнул на пол.
– Уздой железной, Татьяна, но в свободный мир! Не в рабство! Это жизненно важная, существенная разница! Разница между гибелью за Гитлера и гибелью в попытке его остановить!
– И все же гибель есть гибель, верно, Шура? – прошептала Татьяна, подходя ближе. – Гибель есть гибель.
– Я скоро погибну, если не поем, – проворчал Александр.
– Все, ставлю в печь.
Она сунула пирог в печь и нагнулась, чтобы вымыть лицо и руки. В избе стояла невыносимая духота, хотя двери и окна были открыты настежь.
– У нас есть сорок пять минут, – объявила Татьяна, выпрямляясь. – Что будем делать… нет. Подожди! Забудь, что я это сказала! Господи, ладно, но нужно же хотя бы смести муку со стола! Смотри, я белая, как призрак! И тебе это нравится, бесстыдник! Ох, Шура, ты ненасытен! Невозможно же делать это день и ночь…
О Шура, мы не можем…
О Шура…
О…
– Ты просто споришь назло мне, – заявила Татьяна, когда они ужинали под открытым, уже темнеющим небом, в котором бледно сиял полумесяц. Пирог все же допекся. Татьяна порезала помидоры и намазала черный хлеб маслом. – Потому что уверен, что гибель за Гитлера и гибель за Сталина – это одно и то же.
Александр проглотил огромный кусок пирога.
– Да, но я говорю о том, чтобы остановить Гитлера. Не дать ему поработить весь мир. Я союзник Америки и сражаюсь на стороне Америки. И буду сражаться до последней капли крови.
Татьяна подняла глаза.
– По-моему, пирог не пропекся, – мягко заметила она.
– Уже девять вечера. Я съел бы его сырым четыре часа назад.
Но Татьяна не собиралась отступать, возможно, потому, что считала себя правой.
– Возвращаясь к Пушкину, должна сказать, что Россия в образе Евгения не хотела реформ. И Петру следовало бы оставить все как есть.
– Да ну?! – воскликнул Александр. – Какую Россию? Когда вся Европа вступала в эру Просвещения, Россия все еще оставалась в Средневековье! Построив Санкт-Петербург, Петр привнес в Россию культуру, французский язык, образование, ввел в моду путешествия. Впервые появились понятия аристократии и среднего класса. А театр? Книги? Книги, которые ты так любишь! Пойми, Толстой никогда не написал бы своих романов, если бы ни реформы Петра! Жертва Евгения и Параши означает, что победил лучший мировой порядок! Что свет восторжествовал над тьмой.
– Да, легко тебе говорить о чужой жертве! Не тебя преследовал бронзовый исполин!
– Взгляни на это с другой точки зрения, – посоветовал Александр, доедая хлеб. – Что у нас сегодня на обед, который плавно перетек в поздний ужин? Пирог с капустой. Хлеб. Почему? Не знаешь почему?
– Иногда я просто не пони… – начала она.
– Терпение. Через минуту поймешь. Мы питаемся кроличьей пищей, потому что ты не захотела вставать в пять утра, как я просил, чтобы наловить рыбы. Позже рыба не клюет, так ведь? Ты меня послушала?
– Иногда я слушаю… – вставила Татьяна.
– Верно. И в такие дни у нас есть рыба. Я прав? Разумеется. Конечно, просыпаться в такую рань не хочется, зато у нас есть настоящая еда!
Александр с удовольствием откусил кусок пирога.
– Отсюда мораль: великие деяния стоят великих жертв. Я имею в виду и Ленинград. Он стоил всех жертв.
– А Сталин? – вырвалось у Татьяны.
– Нет, нет и нет!
Он поставил тарелку на одеяло.
– Я сказал великие деяния. Жертвы во имя сталинского мирового порядка не только омерзительны, но и бессмысленны. Что, если бы я заставил тебя встать, приказал, велел и у тебя не было иного выбора? Если бы тебе пришлось встать и нехотя, протирая глаза, тащиться на холод не ради рыбы, а ради грибов, причем не просто грибов, а ядовитых поганок, которыми я продолжал бы набивать корзину, тех, от яда которых разлагается печень и нет ни противоядия, ни лекарства? Скажи-ка, захотела бы ты тогда подниматься на рассвете?
– Я и сейчас не хочу подниматься, – проворчала она, показывая на тарелку. – Доедай. Конечно, это не рыба…
Он поднял тарелку.
– Это пирог прелестной Татьяны, – весело объявил он, набивая рот. – Знаешь, есть такие битвы, когда приходится сражаться, даже если ты не хочешь. Битвы, за которые стоит отдать жизнь.
– Думаю… – начала она, отводя глаза.
Александр доел пирог и снова отставил тарелку:
– Иди ко мне.
Татьяна подвинулась к нему.
– Давай больше не говорить об этом, – решила она, крепко обнимая его.
– Пожалуйста, давай больше не будем говорить об этом. Лучше поплаваем в вечерней Каме, – вторил Александр.
Наутро Александр отправился рубить дрова, но отчаянный вопль Татьяны, перекрывший мерные удары, заставил его бросить топор и мчаться на помощь. Ворвавшись в избу, он огляделся. Татьяна скорчилась на кухонном столе, обхватив коленки.
– Что? – выдохнул он.
– Шура… когда я готовила, по моей ноге пробежала мышь!
Александр обвел взглядом сковороду с яйцами, кипящий чайник на примусе, нарезанные помидоры, Татьяну, сумевшую одним махом вскочить на высокий стол… Как он ни сдерживался, губы сами собой расплывались в широкой улыбке.
– И что… что ты здесь делаешь?
– Я же сказала! – завопила она. – Мышь пробежала… и задела хвостом по ноге! Придумай что-нибудь!
– Хорошо, но для чего ты туда забралась!
– Пряталась от мыши, разумеется! – недовольно нахмурилась Татьяна. – Так и будешь стоять или все-таки поймаешь ее?
Александр подошел ближе и подхватил ее. Татьяна обняла его за шею, но по-прежнему не касалась ногами пола. Он обнял ее и стал целовать.
– Татьяша, глупышка, мыши могут взбираться наверх.
– И вовсе нет!
– Я как-то видел, как в Финляндии мышь взбиралась по колышку палатки командира, пытаясь достать лежавшую на крыше корочку хлеба.
– А откуда там взялась корочка хлеба?
– Мы положили.
– Зачем?
– Посмотреть, сможет ли мышь достать ее.
Татьяна невольно хихикнула.
– Так вот, не видать тебе завтрака, пока мышь здесь бегает.
Александр вынес ее наружу и пошел за тарелками. Они поели, сидя на скамье.
– Таня, – недоверчиво спросил он, доедая яичницу, – ты в самом деле боишься мыши?
– Да. Ты убил ее?
– Интересно, каким это образом? Ты никогда не говорила, что боишься мышей.
– А ты не спрашивал. Каким образом? Это не я, а ты капитан Красной армии. Чему тебя только там учили?
– Убивать людей. Не мышей.
Татьяна рассеянно ковырялась вилкой в тарелке.
– Тогда брось в нее гранату. Или застрели из пистолета. Только сделай что-нибудь!
Александр покачал головой:
– Подумать только, что ты ходила по улицам Ленинграда под обстрелом, стояла в очередях, когда сверху сыпались бомбы, разрывавшие на куски тех несчастных, кто стоял впереди и сзади тебя. Смело смотрела в глаза людоедам, спрыгнула с поезда, чтобы найти брата. И после этого боишься мышей?
– Вот именно! – вызывающе бросила Татьяна.
– Поверить невозможно! Если человека не пугают истинные ужасы…
– Ошибаешься. Опять ошибаешься. Ну что, остались вопросы? Что-то еще хочешь узнать? Или добавить?
– Только одно. Совсем мелочь, – с серьезным лицом пояснил Александр. – Похоже, мы нашли еще один способ применения кухонному столу, который я сколотил вчера.
Но тут он не выдержал и громко прыснул.
– Давай смейся! Конечно, я здесь специально для твоего развлечения, – пожаловалась Татьяна, хотя глаза искрились весельем.
Александр взял из ее рук тарелку и, потянув к себе, поставил между своими расставленными ногами.
– Таня, увидела бы ты себя со стороны! Просто смех! – Он поцеловал ее в грудь. – Я тебя обожаю.
– Если бы ты в самом деле меня обожал, – непримиримо пробурчала она, стараясь вывернуться из его объятий, – не сидел бы тут, флиртуя со мной, вместо того чтобы оккупировать вражескую территорию и прикончить врага.
Александр встал:
– Позволь заметить, что после того, как ты уже овладел девушкой, о флирте речи быть не может.
Он послушно направился в избу. Улыбающаяся Татьяна села на скамью и доела свою порцию. Раздался выстрел. Через минуту на крыльце показался Александр с пистолетом в одной руке. С другой свисала дохлая мышь.
– Ну как? – самодовольно осведомился он, стараясь говорить уголком рта.
Татьяна поджала губы, но не выдержала и прыснула.
– Ладно-ладно, так и быть. И не обязательно приносить мне военные трофеи.
– Да, но ты бы не поверила, что мышь мертва, если бы не видела собственными глазами.
– Можно подумать! Шура, я и так верю каждому твоему слову. А теперь, сделай милость, избавься от этой твари.
– Последний вопрос.
– Только не это! – фыркнула Татьяна, прикрывая руками лицо.
– Как, по-твоему, мертвая мышь стоит… убитой мыши?
– Да уберешься ли ты?!
До Татьяны еще долго доносился громкий хохот.
18
Они сидели на валуне и ловили рыбу. Вернее, пытались ловить. Татьяна еще держала удочку, но Александр отложил свою и растянулся на теплом камне, растирая спину жены. С тех пор как она сшила себе новый голубой сарафан из ситца с большим вырезом, Александр совершенно потерял способность сосредоточиться на какой бы то ни было работе вроде сбора ягод или рыбалки. Он требовал, чтобы она носила только этот сарафан, отчего разленился окончательно.
– Шура, ну что это такое? Так мы ничего не поймаем! Не хочу, чтобы Наира Михайловна осталась голодной, потому что ты не принес ей рыбы.
– Ну да… я только о ней и думаю! Говорил же, нужно было проснуться в пять.
Татьяна вздохнула, рассеянно глядя на серебрившуюся реку:
– Ты сказал, что почитаешь мне. Принеси Пушкина и читай «Медного всадника»:
– Я бы лучше…
– Читай! Так и быть, сама наловлю рыбы и соберу ягод.
Александр принялся целовать ее спину.
– Положи удочку. Я не могу ее держать.
– Уже почти шесть, а у нас на ужин ничего нет.
– Брось, – повторил он, отбирая удочку. – Когда это ты отказывала мне?
Он лег на спину.
– Задери платье и садись на меня… нет, не так. Повернись лицом к реке.
– Лицом к реке?
– Да, – прошептал Александр, закрывая глаза. – Я хочу видеть твою спину, когда войду в тебя.
После, по-прежнему сидя лицом к реке, обессилевшая, сбитая с толку, пригвожденная Татьяна едва слышно выговорила:
– Может, мне следовало продолжать рыбалку? Все равно время идет.
Александр, продолжая гладить ее по спине, ничего не ответил. Татьяна встала.
– Хочешь поцеловать меня?
– Да.
Но он так и не открыл глаз и не пошевелился.
– Сколько осталось дней, Таня? – выдохнул он внезапно.
Татьяна поспешно отвернулась и схватила удочку.
– Н-не знаю, – выдавила она. – Я не веду счет времени.
Сзади послышался голос Александра:
– Почему бы мне не почитать? А, вот отрывок, который тебе понравится:
Он остановился. Татьяна помнила, что пушкинскую героиню звали Парашей. Она ждала, превозмогая ноющую боль в сердце. Александр снова стал читать. Его срывающийся голос звучал все тише:
Он замолчал, Татьяна услышала, как захлопнулась книга.
– Именно так?
– Читай, солдатик, – велела она, дрожащими руками стискивая удочку. – И посмелее.
– Нет! – бросил Александр.
Татьяна не повернулась к нему. Вместо этого, смаргивая слезы, она продолжала по памяти:
Она вдруг осеклась. И не произнесла ни слова.
Александр ничего не сказал.
Оба молчали, пока не вернулись в избу.
Вечером, когда они пришли от Наиры, Александр развел огонь. Татьяна заварила чай, и они уселись рядом: Татьяна со скрещенными ногами, Александр полулежа. Татьяне показалось, что он как-то уж слишком спокоен.
– Шура, подвинься ближе, – попросила она. – Положи голову мне на колени. Как всегда.
Он безмолвно повиновался. Татьяна, изнемогая от любви, жалости, тревоги, нежно гладила его по лицу.
– Что случилось, солдатик? – прошептала она, наклоняясь, чтобы вдохнуть его запах. Чай и папиросы. Она чуть сжала бедрами его голову, поцеловала в глаза. – Что тебя мучит?
– Ничего, – коротко обронил он.
Татьяна вздохнула.
– Хочешь анекдот?
– При условии, что он не из тех, которыми ты веселила Вову…
– Парашютисты подходят к укладчику парашюта и спрашивают: «Ну как, надежные парашюты?» – «Не знаю. До сих пор никто не приходил во второй раз».
Александр невесело рассмеялся и, вскочив, взял чашку.
– Очень забавно. А сейчас я покурю.
– Кури здесь. Оставь чашки. Я позже вымою.
– Не хочу, чтобы ты позже их мыла. Почему ты вечно должна убирать за всеми?
Татьяна прикусила губу. Но Александр не унимался:
– И почему ты всегда прислуживаешь Вове? У него что, своих рук нет? Не может положить себе сам?
– Шура, я накладываю всем, кто сидит за столом, – оправдывалась Татьяна, но, внезапно замолчав, тихо добавила: – Тебе первому. И как бы это выглядело, обойди я его?
– Да плевать мне, как это будет выглядеть! Я требую, чтобы ты этого не делала.
Она не ответила. Почему он сердится?
Татьяна продолжала сидеть перед огнем. Уже совсем стемнело, и во мраке светились два огромных глаза: догорающее пламя и желтый полумесяц. В воздухе пахло свежей водой, горящим деревом и ночью. Татьяна знала, что Александр сидит на скамье у дома и наблюдает за ней. И курит. Курит. Курит.
Она повернулась.
Александр наблюдал за ней. И курил.
Татьяна, поднявшись, подошла к нему и остановилась у его ног.
– Шура, – смущенно пролепетала она, – хочешь войти в дом?
Он покачал головой:
– Иди одна. Я немного посижу. Подожду, пока огонь погаснет.
Татьяна продолжала смотреть на него. Заглядывала в глаза. Отмечала легкую дрожь рук.
И не двигалась.
– Иди же, – повторил Александр.
Татьяна прижалась к нему:
– Что ты любишь?
– Когда ты берешь меня своими мягкими губами, – выдавил он.
– М-м-м… – промычала она, развязывая тесемки на его штанах. – Сейчас слишком темно? Или ты что-то видишь?
– Все, – выдохнул он, сжимая ладонями ее склоненную голову.
– Шура?
– Что?
– Я люблю тебя.
19
Александр бродил по сумеречному лесу, собирая хворост. Татьяна окликнула его, но он не ответил. Она хотела видеть его, прежде чем побежать к Наире. На скамье уже стояла его тарелка с теплым жареным картофелем, двумя помидорами и огурцом. Из леса он всегда возвращался голодным. Рядом с тарелкой стояла чашка сладкого чая, лежали папироса и зажигалка.
Веселый муж Татьяны отчего-то потерял интерес к забавам. Теперь он интересовался только курением и рубкой леса. И ничего больше не делал. Курил для своего удовольствия, рубил лес для ее… Иногда они вставали пораньше и шли на рыбалку, пока утренняя Кама медленно катила свои воды, шагали по росистым травам сквозь голубоватый воздух, молча брели к валуну у тихой речной заводи рядом с поляной. Александр, как всегда, был прав. Лучшего времени для рыбалки не сыскать. За полчаса они ухитрялись поймать до полудюжины сазанов, которых сбрасывали в корзину и опускали в воду. Потом он курил, а Татьяна умывалась, чистила зубы и снова ложилась.
Покурив и искупавшись, Александр возвращался к ней. И Татьяна, как всегда, принимала его, потому что ждала. Прислушивалась к каждому движению. Молилась о его приходе. Ее невероятно возбуждало каждое его прикосновение. Каждая ласка. Он владел ею. Душой и телом. Когда бы он ни пришел к ней, Татьяна с радостью открывалась ему, замерзшему на предрассветном холодке.
Но если раньше он любил прижаться к ее горячему телу своим холодным, с недавнего времени стал едва дотрагиваться до нее, словно она пылала жаром, словно каждое прикосновение к ней обжигало. Его тянуло к огню. Он не мог не ласкать ее и все же ласкал так, будто знал: каждый ожог, который он навлекает на себя, искалечит его на всю жизнь… если только он не умрет раньше.
Что сталось с Шурой, гонявшимся за ней по лесу, сбивавшим с ног, лизавшим каждый сантиметр кожи, щекотавшим и мучившим ее?
Что сталось с Шурой, так любившим заниматься с ней любовью при свете дня, чтобы лишний раз взглянуть в ее лицо?
Куда девался он, ее смеющийся, веселый, шутливый, беззаботный, напористый муж?
Неужели навеки превратился в того Александра, который целыми днями курил, рубил дрова и наблюдал за ней?
Иногда, когда Татьяна крепко спала, прижавшись к нему, наслаждаясь миром и покоем, Александр будил ее среди ночи. Она не шевелилась. Ничем не давала знать, что проснулась. Только чувствовала, как он лежит без сна, смотрит на нее, задыхаясь, и сжимает все крепче, вытесняя воздух из легких. Слышала его прерывистые стоны, ощущала его губы на лбу и волосах и мечтала больше уж никогда не дышать.
Татьяна продолжала резать помидоры, не вытирая катившихся по щекам слез. Сзади раздался громкий голос:
– Куда-то собралась?
Истинный солдат! Подкрадывается как кот на бархатных лапах!
Татьяна наскоро вытерла слезы, откашлялась и сказала:
– Погоди, сейчас закончу.
Солнечный свет почти померк: может, он не заметит ее мокрого лица?
Повернув голову к нему и улыбаясь, Татьяна увидела, что он весь потный и с головы до ног покрыт опилками.
– Опять дрова? – пробормотала она с заколотившимся сердцем. – Я что, тут зиму буду зимовать? Ох, до чего же ты приятно пахнешь…
Она подступила ближе, теряя голову от его запаха. От его вида.
– Почему у тебя лицо красное?
– Лук резала. Для салата.
– Я вижу только одну тарелку. И ты не ответила на вопрос. Куда-нибудь идешь?
Он не улыбался.
– Конечно нет, – выдавила Татьяна, снова откашливаясь.
– Сейчас пойду умоюсь.
– Не стоит, – пробормотала она, босиком подходя к Александру, чувствуя себя беззащитной и сгорая от желания. – Я всегда кажусь себе такой крохотной рядом с тобой…
Тяжелое тело Александра придавило ее к земле. Левой рукой он поддерживал ее голову, правой – сжимал ягодицы. Он ухитрялся одновременно быть на ней и в ней, вокруг нее и над ней. Она не могла даже дернуться без его позволения. Отдаваясь ему беззаветно и беспредельно, она чувствовала, как он каждым толчком, каждым выпадом боролся со своей любовью к ней. Со своей потребностью в ней. К этому времени она уже успела понять: Александр слишком хорошо сознает собственную силу.
Татьяна судорожно прижала губы к его ключице.
– Шура… родной… как ты мне нужен… – пробормотала она, изо всех сил стараясь не заплакать. Ее голос сорвался.
– Я здесь. Ощути меня…
– Я ощущаю, солдатик. Ощущаю.
Слишком скоро испытала она приближение огненной волны и сцепила зубы, подавляя рвущиеся из груди крики. Но и Александр внезапно замер и отстранился. Вот оно…
Татьяна раскинула руки, несвязно моля о чем-то. Вот оно начинается и длится всю ночь, пока наконец он, нежный и грубый, осторожный и безоглядный, не изольет в нее свой голод, свое желание, пока не измотает ее и себя, пока они оба не смогут уползти от своих мучительных сожалений.
Настал вечер. Татьяна не мигая смотрела на Александра, лежавшего на животе, лицом к ней, с закрытыми глазами. Она притихла, прислушиваясь к его дыханию, пытаясь определить, заснул ли он. Похоже, нет. Время от времени он вздрагивал, словно глубоко задумался о чем-то. А этого Татьяна не хотела. По своей давней привычке она принялась выписывать кружочки на его спине. Александр что-то буркнул и отвернулся от нее.
Что его тревожит? Что она в состоянии ему дать?
– Хочешь массаж? – выпалила она, целуя его руки, проводя ладонью по плечам. – Эй, ты меня слышишь?
Он повернулся к ней. Приоткрыл один глаз.
– Ты умеешь делать массаж?
– Да.
Татьяна улыбнулась. Хорошо, что на нем одни трусы!
Она ловко вывернулась из-под него и вспрыгнула ему на спину.
– Тата, что ты можешь знать про массаж?
– О чем это ты? – хихикнула она, шутливо ущипнув его за ягодицу. – Я тысячу раз делала массаж.
– Да ну?
Ага, наконец она привлекла его внимание.
– Именно. Готов? Рельсы, рельсы, – запела она, проводя кончиками пальцев две длинные параллельные линии от шеи до резинки трусов. – Шпалы, шпалы… – Короткие перпендикулярные линии, соединившие «рельсы». – Ехал поезд запоздалый… – Один зигзаг, второй, третий… – Просыпал пшено… – Шаловливая рука пощекотала ему спину.
Александр, устроив поудобнее голову на ладонях, засмеялся. Татьяну так и подмывало поцеловать его. Но это в игру не входило.
– Пришли куры, поклевали. – Она потыкала его кончиками пальцев. – Пришли гуси, пощипали. – Она наградила его десятком щипков.
– И что это за массаж, спрашивается?
– Пришли дети, потоптали… – Она принялась хлопать ладонями по его спине.
– Эй, зачем ты меня колотишь?
– Прискакали разбойники, посолили, поперчили и съели! – взвизгнула она, щекоча его.
Он принялся отбиваться. Хорошо, что он боится щекотки!
Татьяна, восторженно хихикая, укусила его за спину. Просто не смогла устоять. Слишком уж большой соблазн: он, совсем беспомощный и такой неотразимый, извиваясь, лежит под ней. А уж когда она укусила его, он просто замурлыкал.
– Пришел дед, пособирал, пришла баба, пособирала… – продолжала Татьяна, снова потыкав его пальцами. – Пришел начальник зоопарка…
– О нет, только не начальник, – взмолился Александр.
– Поставил стол, поставил стул, сел и стал писать…
Татьяна провела по спине Александра несколько волнообразных линий.
– Прошу принять мою дочку… Тр-р-р… И прошу убрать зерно. Тр-р-р-р… – Она легонько шлепнула Александра. – Поставил точку, поставил печать… – Она ткнула его в ребра. Он подпрыгнул. Она засмеялась. – Можно письмо опускать!
Татьяна оттянула резинку на его трусах и отпустила. Резинка щелкнула. Она стянула трусы и погладила его ягодицы. Александр не двинулся.
– Это все? – спросил он задушенным голосом.
Татьяна, смеясь, плюхнулась на него.
– Угу, – заверила она, целуя его между лопаток. – Понравилось?
Сама она так и млела от счастья, растянувшись на его спине, твердой и упругой, как кровать. Когда-то он нес ее на спине. Нес десять километров.
Татьяна потерлась щекой о его загорелую кожу. Целый месяц на жарком солнце.
Она счастливо зажмурилась.
– Хм-м-м… интересно. Это какой-то новый вид русского массажа?
Татьяна объяснила, что в детстве ребятишки делали друг другу такой массаж по двадцать раз на день. Иногда выходило довольно больно. Да и щекотку не всякий мог вынести.
Она не упомянула о том, что в забавах участвовала и Даша.
Теперь уже Александр выбрался из-под Татьяны.
– Моя очередь.
– Ни за что! – взвизгнула она. – Попробуй только!
– Перевернись.
Татьяна перевернулась.
– Погоди… повыше, повыше. И сними платье.
Он помог ей раздеться. Татьяна легла на живот: волосы связаны белыми лентами, голая кремовая спина гладка, как атлас. На плечах выступили веснушки, но ниже кожа была цвета слоновой кости. Нагнувшись, Александр провел языком от лопаток до шеи и вытащил из ее волос ленты.
– И это тоже, – пробормотал он, задыхаясь и дергая за голубенькие трусики.
Татьяна подняла бедра.
– Шура, а как ты будешь щелкать резинкой, если снимешь заранее трусы?
Потеряв голову, как всегда при виде ее бедер, Александр вобрал в рот кожу у плеча.
– Поскольку у нас нет поезда с зерном или медведями, топающими по твоей спине, может, представим и резинку?
Он увидел, как она, не открывая глаз, улыбается, и свободной рукой стянул свои трусы. И продолжал целовать ее между лопатками. Она застонала.
– Ты играешь не по правилам.
Он встал на колени, уселся на нее верхом и начал.
– Ладно, как там?..
– Рельсы, рельсы, – подсказала Татьяна.
Александр провел две линии от шеи до попки.
– Хорошо… но не стоило заходить так далеко.
– Нет? – переспросил он, не убирая руки с ее ягодиц.
– Нет… – подтвердила она, задыхаясь.
– Куры. Что они делают?
– Клюют.
Александр легонько потыкал ее сложенными пальцами. Вдавил ладони в ее спину, растирая от позвоночника до ребер. Руки скользнули к грудям.
– Как насчет гусей? – прошептал он, лаская ее.
– Щипались.
Он осторожно сжал ее соски.
– Шура, что-то ты не в форме, – проворчала Татьяна, приподнимаясь.
Он забыл об осторожности и сильно сдавил ее соски. Татьяна блаженно вздохнула.
– Воры пришли…
Александр сполз, раздвинул ее ноги и встал между ними на колени.
– …посолили…
Он поднял ее бедра.
– …поперчили, – продолжал он, скользнув в нее.
Татьяна вскрикнула, хватаясь за простыни.
– …и съели… раз, другой, третий…
Не прекращая двигаться, он наклонился, вдавливая ладони в ее спину, гладя, касаясь сверкающих золотистых волос. Он закрыл глаза и выпрямился, словно клещами стискивая ее бедра.
– И что это за массаж такой? – пробормотала Татьяна потом. – Американский? Не по правилам!
Он рассмеялся, но глаз не открыл.
– Теперь я никогда уже не буду относиться к этой игре по-прежнему, и все из-за тебя. Понимаешь?
– И прекрасно. В точности как к пряткам, верно?
– Да, ты и это ухитрился испортить, – пожаловалась она.
Александр обнял ее со спины, так и не выйдя из нее. Стараясь привлечь Татьяну как можно ближе к себе. Вобрать в себя.
Безуспешно.
20
Поздно ночью они играли в покер на раздевание.
Таня, Таня, Таня…
Презирающая смерть, утверждающая жизнь, непоколебимая, невозможно красивая Таня ненавидела проигрывать. Но безнадежно проигрывала в покер. Александр пытался сосредоточиться не на ней, а на картах.
Только сейчас потерявшая блузку, его стонущая жена сидела, опираясь на откинутые руки, пока стоявший на коленях Александр жадно сосал ее груди. Они резвились на поляне, перед огнем, под светом желтой луны.
– Отнеси меня в дом, – попросила она.
– Ни за что. Пока не проиграешь очередную партию.
Но он не мог оторваться от нее.
– Взгляни на меня, Таня. Стоит мне оказаться рядом с тобой, как я перехожу в газообразное состояние…
– Но не весь, – перебила она, хватая единственную его часть, остававшуюся твердой. И валясь на одеяло. – И я больше не проигрываю! Ни единой партии.
Ей отчаянно не везло. Зато везло Александру. На Татьяне остались одни трусики.
– Трусики и обручальное кольцо. Думаю, что смогу выиграть… если получу шанс.
– Попробуй снять кольцо и можешь больше его не надевать, – пригрозил Александр, сдавая карты.
Она внимательно изучала те, что достались ей. Александр почти не обращал внимания на свои. Ее тонкое вдохновенное лицо освещали отблески умирающего пламени. Карты она держала веером перед грудью, чтобы закрыться от его нескромных взглядов. Александру хотелось взять у нее из рук карты. И не терпелось добраться до нее.
– How do you say… hit me… Twice… – пробормотала она.
И тут же снова прилежно сосредоточилась. Лицо ее неожиданно прояснилось. Хлопая глазами, она вновь перешла на русский:
– Ладно, повышаю ставку на две копейки.
Александр, пытаясь сохранять серьезность, кивнул:
– Принимаю. Открывайся, Тата. Посмотрим, что у тебя есть.
– Вот тебе!
Она торжествующе швырнула перед ним карты. Полный дом.
– Черта с два!
Александр выложил свои. Четыре короля.
– И что? – нахмурилась она.
– Я выиграл. Четыре короля.
Он показал на ее трусики:
– Снимай!
– То есть как это?
– Четверка королей бьет полный дом.
– Врун несчастный! – вспылила она, бросаясь в него картами и закрывая груди ладонями.
Он отвел ее руки:
– Тебе тут не Луга. Я уже все видел. Я…
Она снова прикрылась:
– Наконец-то я поняла, в чем дело! Ты мошенничаешь!
Александр хохотал так, что не смог тасовать карты.
– Сколько раз мне объяснять, гражданка-я-помню-каждое-слово-которое-ты-мне-сказал.
Он протянул руку и стал стаскивать с нее трусики.
– Правила есть правила. Давай.
Татьяна проворно откатилась от него.
– Сплошное вранье! – вызывающе провозгласила она. – Давай еще раз.
– Да, но только ты будешь играть голой. Потому что проиграла эту партию.
– Шура! Только вчера ты уверял Наиру Михайловну, что твой полный дом бьет четыре карты одного достоинства. Ты просто шулер! Я так не играю!
– Таня, только вчера у Наиры было три карты одного достоинства, а у меня был стрит. Стрит бьет три карты одного достоинства, – объяснил Александр, улыбаясь от уха до уха. – И мне не нужно мошенничать, чтобы побить тебя в покер. Домино – дело другое. Но не покер.
– Если тебе ни к чему мошенничать, зачем же надуваешь меня? – бушевала Татьяна.
– Ничего не желаю слушать. Снимай трусики, Таня. Я честно выиграл и ничего не желаю слушать.
– Честно жульничал и ничего не желаешь слушать!
На Александре были только его галифе. Глаза жадно блестели. Татьяна по-прежнему прикрывалась руками, но ее повлажневшие губы слегка приоткрылись, а взгляд шарил по его полуобнаженному телу.
– Таня, – наставительно объявил он, – хочешь, чтобы я применил силу?
– Ну да, как же! Попробуй только!
Александр обожал это ее качество – неукротимый бойцовский дух. Он вскочил с одеяла, но опоздал: она уже летела к реке. Он помчался следом, но она успела броситься в воду. Александр остановился у самого края воды.
– С ума сошла? – завопил он.
– Да, а ты жульничаешь в покер, чтобы меня раздеть! – откликнулась она.
Александр скрестил руки на груди:
– А что, для этого обязательно жульничать в покер? Да я не могу заставить тебя одеться!
– Ах ты… – донеслось с реки.
Он рассмеялся:
– Давай выходи!
И неожиданно сообразил, что не видит ее. Она казалась просто темным пятном в воде.
– Выходи же!
– Ныряй и поймай меня, если такой умный!
– Умный, но не псих! Кто это станет нырять по ночам? Выходи!
Вместо ответа она ехидно хихикнула.
– Ладно, – бросил Александр, отходя от берега.
Вернувшись к огню, он собрал чашки, папиросы, одеяло.
Отнес в дом и снова вернулся. На поляне было тихо. На реке тоже. Становилось прохладно.
– Таня! – позвал Александр.
Тишина.
– Таня! – крикнул он уже громче.
Тишина.
Александр бросился к реке. Ничего. Даже темное пятно исчезло. Луна казалась бледной. Звезды не отражались в воде.
– Татьяна! – заорал он что было сил.
Тишина.
Александр вдруг представил быстрое срединное течение Камы, булыжники, о которые они иногда спотыкались, то и дело проплывающие мимо стволы деревьев. Его окатило паническим страхом.
– Таня! Это не смешно!
Он вслушивался, пытаясь различить плеск, шорох, вздох.
Тишина.
Он, как был в галифе, вбежал в воду.
– Ну, если это одна из твоих шуточек, берегись!
Тишина.
Александр поплыл против течения, выкрикивая ее имя.
И случайно оглянулся на берег.
Она… она…
Она стояла там, уже сухая, в длинной рубашке, вытирая волосы и наблюдая за ним. Он не видел ее лица, потому что Татьяна стояла спиной к огню, но и без того было ясно, что она широко, самодовольно улыбается.
– А я думала, что ты не хочешь входить в воду в брюках, жулик ты этакий!
Он потерял дар речи. На сердце вдруг стало так легко… только вот язык не слушался.
Выбежав из воды, он подлетел к ней так быстро, что она отпрянула, споткнулась и едва не упала. И перестала улыбаться.
Он постоял над ней несколько минут, тяжело дыша и качая головой.
– Татьяна, ты невозможна.
Он схватил ее за руку, рывком поднял и, не глядя на нее, зашагал к дому.
– Это была просто шутка, – растерянно пролепетала она.
– Не смешно, черт возьми, – прошипел он.
– Кое-кто совсем не понимает шуток…
– Думаешь, я был должен веселиться при мысли о том, что ты, может быть, утонула? – взвился он, круто поворачиваясь. – И над чем мне следовало смеяться особенно громко?
Он схватил ее, потом отпустил и бросился в дом. Она побежала следом, встала перед ним и умоляюще прошептала:
– Шура…
В ее глазах было столько раскаяния, жгучего желания…
Она взяла его руку и сунула себе под рубашку. Он мигом обнаружил, что трусиков на ней нет.
Александр затаил дыхание.
Она и в самом деле невозможна.
Его рука оставалась между ее бедер.
– Ты должен был вбежать в воду и спасти меня, – покаянно пояснила Татьяна, расстегивая его брюки. – Ты забыл ту часть сказки, где рыцарь спасает хрупкую деву.
– Хрупкую? – прошипел Александр, притягивая ее к себе и начиная ласкать. – Ты, должно быть, имела в виду кого-то еще. И все время забываешь, что твоя роль – отдаваться рыцарю, а не терроризировать его день и ночь.
– Я не собиралась терроризировать рыцаря, – заверила она.
Александр поднял ее и уложил на печь. Она раскинула руки ему навстречу.
В мигающем свете керосиновой лампы Александр смотрел на Татьяну, лежавшую нагой перед ним, на спине, трепещущую для него, стонущую для него. Они любили друг друга почти всю ночь, и он понимал, что больше она не выдержит. Что почти сожжена огненными волнами, накатывавшими одна за другой. Таня – вот все, о чем он был способен думать. Таня.
Он провел рукой от ее ступней до раздвинутых бедер, осторожно, чтобы она не встрепенулась… до живота… груди… прижимая ладонь то к одному, то к другому холмику и медленно скользя до шеи.
– Что, Шура? Что, милый? – шептала она.
Александр не ответил. Его рука оставалась на ее шее.
– Я здесь, солдат, – лепетала Татьяна, кладя поверх его ладони свою. – Ощущаешь?
– Ощущаю, Таня, ощущаю, – повторял Александр, склонившись над ней.
– Пожалуйста, иди ко мне, – стонала она. – Иди… возьми меня, как ты хочешь… как я люблю… ну же… Только как я люблю, Шура.
Он взял ее, как она любила, и позже, когда они лежали, согретые, теплые, выпитые до дна, в объятиях друг друга, готовые заснуть, Александр приподнялся было, но Татьяна спокойно кивнула:
– Шура, я все знаю. И все понимаю. И все чувствую. Ничего не говори.
Они сжали друг друга почти свирепой хваткой: их обнаженные тела не просто прижимались другу к другу с невероятной силой – казалось, они пытались сплавиться воедино в плавильной печи и, возможно, потом, охлаждаясь, закаляли бы свое скорбное блаженство.
Но Александр не ощущал себя закаленным. Он чувствовал себя так, словно его ежедневно выдувают из вязкой массы в теплое стекло…
21
Вот так они жили. Слушая плеск реки и песни жаворонков, вдыхая запах травы и аромат шишек, радуясь утреннему солнцу и бледно-голубой луне на поляне. Вот так они проводили свои дни, дни сиреневых гроздьев.
Александр рубил дрова и складывал в поленницу. Татьяна пекла ему пироги и блинчики с черникой, варила компот.
Он сколачивал для нее мебель. Она пекла для него хлеб.
Они играли в домино.
Сидели на крыльце Наиры и играли в домино, когда шел дождь. Татьяна каждый раз выигрывала, как бы ни старался Александр ее побить. Наедине они играли в покер на раздевание. Татьяна неизменно проигрывала.
Они играли в военные прятки – любимую игру Александра.
Татьяна сшила ему еще пять безрукавок и две пары трусов.
– Чтобы ты чувствовал меня под своей формой, – твердила она.
Они вместе ходили за грибами.
Он учил ее английскому. Стихам американских поэтов, которых еще помнил.
Роберта Фроста:
Лес прекрасен и полон затаенных печалей, но могу ль я отречься от своих обещаний…
И Эмму Лазарус:
Здесь, у умытых морем врат заката, могучая волшебница стоит…
Разведя огонь в печи, он читал Татьяне Пушкина, пока та готовила обед, но вскоре перестал открывать «Медного всадника». Не смог. Слишком скорбные воспоминания будила поэма…
В книге лежала его фотография, подаренная Даше год назад. На снимке он получал свою первую медаль за храбрость. За то, что принес отцу тело сына.
– Ну как, моя жена гордится мужем? – спросил он, показывая фото Татьяне.
– Невероятно, – заверила она с улыбкой. – Подумать только, Шура! Когда я была совсем ребенком и резвилась на озере Ильмень, ты уже потерял родителей, вступил в армию и стал героем.
– Не ребенком, а королевой, – поправил он. – Королевой озера Ильмень. Той, которая ждала меня.
Они не говорили о его отъезде, но дни летели с невероятной скоростью, и не просто летели, а обгоняли их, оставляя далеко позади, словно в огромных безжалостных часах сломалась пружина.
Александр и Татьяна не говорили о будущем.
Не могли.
Боялись.
Ни о том, что будет после войны, ни о том, что может случиться во время войны, ни о том, как они сумеют существовать после двадцатого июля. Александр с трудом находил в себе силы строить планы на завтрашний день. У них не осталось прошлого. У них не предвиделось будущего. Они просто были. Молодые, красивые, любящие. В Лазареве.
Итак, они ели, играли, болтали и шутили, рыбачили и боролись, гуляли в лесу, повторяя английские слова, голыми переплывали реку и обратно, и он помогал ей стирать белье, их собственное и старушек, носил воду из колодца и ведра с молоком, каждое утро расчесывал ей волосы и любил много раз в день, никогда не уставая, неизменно возбуждаясь при виде ее. И знал, что это самые счастливые дни в их жизни.
Иллюзий у него не оставалось. Лазарево никогда не повторится ни для него, ни для нее.
В отличие от него Татьяна бережно лелеяла свои иллюзии.
И по его мнению, так было лучше.
Стоит взглянуть на него.
И на нее.
Татьяна так неустанно и радостно угождала ему, непрерывно улыбаясь и стараясь дотронуться, словно забыв о том, что их двадцатидевятидневый лунный цикл все быстрее вращался вокруг веретена печали… что Александр невольно задавался вопросом, думает ли она вообще о будущем. О прошлом она иногда думала. И о Ленинграде. Где-то на периферии ее сознания стыла каменная тоска, которая раньше ее не посещала. Но она, казалось, питала розовые надежды на будущее… Или ее не покидала беспечная уверенность в том, что все будет хорошо.
– Что ты делаешь? – спрашивала она, когда он сидел на скамье и курил.
– Ничего, – неизменно отвечал Александр. – Всего лишь лелею свою боль.
Он курил и хотел ее.
Почти так же, как хотел попасть в Америку, когда был несколькими годами моложе.
Желал жизни с ней, жизни, не заполненной ничем, кроме нее, простой долгой семейной жизни, в которой он сможет каждый день обонять ее, пробовать на вкус, слышать переливы ее голоса, окунаться в мед волос. Ощущать неизменную поддержку и ошеломляющее стремление утешить. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту.
Сможет ли он найти способ отречься от Татьяны? Освободиться от мыслей об этой маленькой преданной девочке? Простит ли она его? За то, что покинул, за то, что погиб, за то, что убил ее?
У него сердце падало, когда он видел, как она по утрам выбегает голая из дома и визжа бросается в реку, а потом мчится к нему по поляне. Как ее соски твердеют от холода, а безупречное тело трепещет в его объятиях. Александр стискивал зубы и улыбался и, прижимаясь к ней, благодарил Бога за то, что она не видит его искаженного лица.
Александр курил и смотрел на нее со срубленной им скамьи.
– Что ты делаешь? – спрашивала она.
– Ничего, – отвечал он. – Всего лишь лелею свою боль. И жду, когда она вырастет в безумие.
Он постоянно срывался.
Его бесконечно раздражала ее забота о посторонних. Татьяна, замечая недовольство мужа, еще больше старалась ему угодить: готовила, стирала, приносила, доставала, пока его не начинало трясти.
– Чем я могу помочь? Что сделать? Чего ты хочешь? – твердила она как заведенная.
Он от всего отказывался. Но она приносила папиросу, зажигала, совала ему в рот и целовала уголок губ, так что ее любящее лицо оказывалось в сантиметре от его, измученного. Александр едва сдерживался, чтобы не бросить: «Прекрати, отойди! Что будет с тобой, когда я уйду и придется жить одной? Что останется от тебя после того, как ты отдашь мне все?»
Но Александр знал, что Татьяна просто не умеет по-другому. Она умела только одно: отдавать себя без остатка. Ее преданность ему была безгранична, ее неспособность скрывать свое истинное «я» и была причиной того, что он влюбился в нее едва ли не с первого взгляда. «Скоро ей придется многому научиться», – думал Александр, в сотый раз занося топор.
Он злился на нее из-за сущих пустяков. Ее постоянная жизнерадостность донельзя действовала ему на нервы. Она всегда напевала и даже ходила вприпрыжку. Он не понимал, как она может быть такой беззаботной, зная, что он уйдет, быть может, навсегда, через пятнадцать дней, десять, пять, три дня…
Он жестоко ревновал ее, сам поражаясь своему сумасбродству. Не мог вынести, когда кто-то смотрел на нее. Не мог видеть, как она кому-то улыбается. Не терпел, когда она говорила с Вовой, а особенно когда накладывала ему еду или приносила чай. Он постоянно выходил из себя, но не мог сердиться на нее дольше пяти минут. Арсенал, которым она пользовалась, чтобы в очередной раз вытащить его из темного провала, был поистине безграничным.
Любой близости оказывалось для него недостаточно. Ни когда они гуляли, ни когда ели, спали, занимались любовью. Его чувства постоянно колебались между невыразимой нежностью и исступленной похотью. Он нуждался в ней бесконечно и непрерывно. Его тело начинало ныть, едва он оставался без нее. Стоило ей отправиться в деревню, шить или помогать старушкам, как он не находил себе места.
Ее застенчивая готовность, ее всепоглощающая сладость, ее нескрываемая уязвимость разрывали сердце. И он жаждал одного: еще раз ощутить, как ее бархатистая плоть окутывает его, услышать ее тихое «О Шура…».
Теперь он больше не мог ложиться на нее, смотреть в запрокинутое лицо и знать, что она наблюдает за ним. Для того чтобы кончить, приходилось переворачивать ее, потому что так она не могла его видеть.
Только так он мог подготовить себя к тому, чтобы покинуть ее.
Покинуть ее было немыслимо.
Вопрос, который он задавал себе много раз, имел всего один ответ. Ответ, который уже стал забываться.
Какую цену можно заплатить за Татьяну?
Вначале ответ был ясен.
Татьяна. Татьяна любой ценой.
Но так было вначале. А конец приближался.
Она отправилась на рыбозавод, прослышав, что там может быть селедка. Александр остался на поляне, рассеянно бродя по траве, терпеливо ожидая ее возвращения. Войдя в дом, он порылся в ее сундуке в поисках какого-то занятия и на самом дне отыскал кое-что… очевидно, старательно припрятанное. Сундук принадлежал деду Татьяны, так что Александр сначала не придал находке особого значения, но потом задумался. Спрашивается, почему под бельем, одеждой, документами и книгами лежал черный парусиновый рюкзак? Александр без особого любопытства открыл его и обнаружил старый пистолет, несколько бутылок водки, валенки, банки с тушенкой, сухари, фляжку и деньги. Лежали там и какие-то теплые вещи, все до единой темных цветов.
Александр курил не переставая, готовясь к нелегкому разговору.
Наконец издалека донесся веселый голос Татьяны, напевавшей их любимый вальс «Голубой Дунай».
– Шура! – радостно окликнула она. – Не поверишь, что у меня есть! Селедка! Настоящий залом! Устроим сегодня пир!
Она подскочила к нему и попыталась обнять. Разрываемый сомнениями, Александр поцеловал ее, отметив, что ее щеки почему-то немного влажны, и тут же сунул ей в нос рюкзак:
– Что это?
Она удивленно вскинула брови.
– А что?
– Вот это? Что это такое?
– Ты шаришь в моих вещах? Лучше помоги почистить селедку.
– Никакой селедки, пока не скажешь, что это.
– Скажу я или нет, какая разница? Есть все равно надо. Мне пришлось отдать тридцать…
– Татьяна!
Она громко вздохнула:
– Я приготовила это для себя.
– Интересно, для чего? Собралась в поход?
– Нет…
Она положила селедку и села на скамью. Александр вытащил убогую коричневую одежду и такую же шапку.
– А откуда такие модные туалеты?
Она сжалась, но все же нехотя объяснила:
– Чтобы не выделяться. То есть стать как можно незаметнее.
– Незаметнее? Лучше бы спрятала свои губы, которые так и напрашиваются на поцелуй! Так куда тебя несет?
– Что это на тебя нашло? – деланно возмутилась она.
Александр повысил голос:
– Куда ты задумала ехать, Таня?
– Просто хочу подготовиться… на всякий случай.
– Какой именно?
– Трудно сказать. Просто хотела ехать с тобой, – призналась она, опуская глаза.
– Интересно, куда именно? – ахнул он.
– Куда угодно. Хоть на край света. Куда бы ты ни отправился, я буду рядом.
Александр попытался что-то сказать, но язык не слушался, и все слова куда-то подевались.
– Но… Таня, я возвращаюсь на фронт.
Татьяна упорно смотрела в землю.
– В самом деле?
– Разумеется. Куда же еще?
Она резко вскинула голову. В глазах плескалось море эмоций.
– Вот именно, куда?
Поспешно отступив, словно боясь внезапного нападения, Александр заверил:
– Таня, я еду на фронт. Степанов и так дал мне отпуск больше положенного. Я обещал, что вернусь вовремя, и сдержу слово.
– Еще одна черта американцев, – бросила она, – они всегда держат слово!
– Именно, – с горечью подтвердил он, – всегда. И нет смысла говорить об этом. Ты ведь знаешь, что мне придется вернуться.
Татьяна, вздрогнув, подняла на него глаза цвета морских водорослей и едва слышно выговорила:
– Тогда я вернусь с тобой. В Ленинград. – Очевидно, она посчитала его молчание радостным, потому что пояснила: – Я думала, что если ты вернешься в казармы…
– Татьяна! – взорвался он. – Ты шутишь? Шутишь, черт бы тебя побрал?
Он так разозлился, что убежал в лес: требовалось хоть немного остыть и прийти в себя, прежде чем сообразить, как действовать дальше.
Когда он снова вышел на поляну, она чистила селедку. Типичная ситуация. Он на стенку лезет, а она селедку чистит.
Шагнув к ней, он выбил рыбу у нее из рук.
– Эй! Ты что, спятил? – крикнула она.
Александр повернулся и направился обратно в лес, чтобы немного успокоиться. Она подняла селедку, смыла песок и грязь и продолжила чистить.
Вернувшись, Александр забрал у нее чертову селедку, поставил Татьяну перед собой и взял за плечи.
– Взгляни на меня, Таня. Я едва держусь, чтобы не взорваться. Изо всех сил… Какого дьявола тебе взбрело в голову? Ты никуда со мной не едешь.
Она покачала головой и тихо, но упрямо повторила:
– Еду.
– Нет, нет и нет! Только через мой труп. Даже думать не смей. Увидимся в мой следующий отпуск, если таковой подвернется.
– Нет. Ты не вернешься. Погибнешь где-то там, один, без меня. Я чувствую это. И не останусь тут одна.
– Таня, но кто позволит тебе вернуться? Забыла, что Ленинград в блокаде? Мы до сих пор вывозим людей! Неужели не помнишь, что там творилось? Вряд ли, потому что ты и сейчас просыпаешься по ночам с криком. Ленинград в осаде. Ленинград и сейчас бомбят каждый долбаный день. В Ленинграде нет жизни. Там по-прежнему очень опасно, и ты никуда не едешь.
Татьяна пожала плечами:
– Если у тебя появятся другие идеи, дай знать. А пока мне нужно дочистить селедку.
Александр собрал рыбу и размахнулся, чтобы забросить ее в Каму. Но Татьяна схватила его за руки:
– Нет! Это наш ужин, и старушки ждут его не дождутся!
– Ты никуда со мной не едешь, и эта тема закрыта.
Он вывернул рюкзак и вытряхнул содержимое на землю. Татьяна спокойно подняла брови:
– И кто все это соберет?
Александр молча располосовал одежду своим армейским ножом. Но на Татьяну это, очевидно, впечатления не произвело.
– Так это и есть твои старания не взорваться? Шура, тебе не приходило в голову, что я всегда могу сшить себе новую одежду?
Александр, выругавшись, сжал кулаки и навис над ней.
– Ты, кажется, намеренно пытаешься меня довести?
Он уже хотел изрезать рюкзак, но Татьяна повисла у него на руке и, положив ладонь на лезвие ножа, выкрикнула:
– Нет! Только не это!
Она попыталась вырвать нож, дергала за рюкзак. И разумеется, не могла совладать с ним. Александр хотел оттолкнуть ее, но его остановило то, что она, зная, что сопротивление бесполезно, все же продолжает борьбу. Он боялся ударить ее. Причинить боль. И только поэтому выпустил нож и рюкзак.
Татьяна, задыхаясь, подняла рыбу и продолжала чистить. Его ножом.
За ужином в доме Наиры Александр, все еще продолжая кипеть, почти не говорил.
Когда Татьяна спросила, не хочет ли он еще пирога с черникой, он так рявкнул на нее, что она укоризненно покачала головой. Он хотел извиниться, но не смог.
На обратном пути они не разговаривали. Но дома, уже раздевшись и залезая на печку, Татьяна робко спросила:
– Ты еще сердишься?
– Нет! – отрезал Александр, ложась и поворачиваясь к ней спиной.
– Шура, – позвала она, целуя его в спину, – Шура…
– Я устал и хочу спать.
Но, по правде говоря, он только и мечтал о том, чтобы она продолжала ласкать его. И она, конечно, ласкала. Но что это с ней творится?
– Повернись, – шептала Татьяна. – Повернись, мой великан. Чувствуешь, я совсем голая. Чувствуешь?
Он чувствовал. Повернувшись на спину, не глядя ей в глаза, Александр сухо сказал:
– Татьяна, дай слово, что останешься здесь, где тебе ничто не грозит.
– Ты же знаешь, я не могу остаться… без тебя.
– Можешь и останешься. Как раньше.
– «Раньше» просто не было.
– Прекрати. Ты ничего не понимаешь.
– Тогда объясни.
Александр не ответил.
– Скажи все, – умоляюще протянула она.
Маленькая теплая рука легла на его живот, поползла ниже. Оттолкнув ее, Александр крикнул:
– У нас осталось только три дня, и я не позволю тебе их испортить!
– Но ты сам все портишь своей постоянной раздражительностью и злостью.
Упорная ласковая рука опять опустилась на его бедро.
Он упрямо убрал ее, и тут его неожиданно осенило.
– Значит, ты поэтому тут изображала этакую веселую щебетунью, делала вид, будто плевать тебе было на то, что я вот-вот уеду! Вбила себе в голову, что едешь со мной?
Она прижалась к нему, целуя плечо.
– Шурочка, а как, по-твоему, я смогла провести эти дни с тобой? Да я бы просто не выжила, зная, что мы должны расстаться! Муж мой, – выдохнула она, и на мгновение голос ее показался ему черной пропастью, – я отдала тебе все, что у меня было. И, уезжая, ты все возьмешь с собой.
Александр понял, что должен немедленно отстраниться, если хочет сохранить рассудок. Он поспешно спрыгнул на пол.
– Так вот, Таня, тебе лучше найти где-то силы, чтобы существовать одной. Потому что я уезжаю, и уезжаю без тебя.
Она молча затрясла головой.
– И нечего тут изображать жертву! – завопил Александр. – Мать твою, ты что, совсем спятила? Идет война! Война! Миллионы людей уже погибли! Чего ты добиваешься: стать очередным обитателем братской могилы без таблички на холмике?
Татьяну передернуло.
– Я должна ехать с тобой, – заплакала она. – Пожалуйста!
– Послушай, я солдат. Страна воюет. Я обязан вернуться. Но здесь ты в безопасности. Я так хотел немного отдохнуть от боев, и, признайся, нам было хорошо…
Неужели действительно возможно захлебнуться словами?
– Но теперь все кончено, неужели не понимаешь? Кончено! Я возвращаюсь и не могу взять тебя с собой. Да и не хочу. Тем более что меня перевели. Я больше не приписан к гарнизону.
– Перевели? Куда?
– Не могу сказать. Но Ленинград не переживет еще одной такой зимы.
– Попытаетесь прорвать блокаду? Где?
– Говорю же, военная тайна.
– Скажешь. Обязательно скажешь. Разве у тебя есть от меня секреты? Разве ты не делишься со мной всем?
На что она намекает? Господи, он даже спрашивать боится.
– Только не этим.
– Вот как? На третий день нашего знакомства ты вот так просто поведал о своем американском происхождении. Не побоялся! Всего на третий день. Выложил всю свою жизнь. А теперь отказываешься сказать, куда тебя назначили?!
Она тоже спрыгнула вниз. Александр отступил. Куда угодно, только бы подальше от ее глаз, ее тела, протянутых, зовущих рук.
– Скажи, Шура, – взмолилась она. – Ты женился на мне не для того, чтобы таиться.
– Таня, я не собираюсь обсуждать это с тобой. Ясно?
– Нет! Зачем тогда женился на мне, если собирался лгать по-прежнему?!
– Я женился, – заорал он срывающимся голосом, – чтобы трахать тебя, когда и где захочу! Или до тебя еще не дошло? Когда и где захочу! А что еще, по-твоему, может желать вырвавшийся с фронта солдат?! Не женись я, все Лазарево называло бы тебя потаскухой! В тебя тыкали бы пальцами и проходу не давали!
Судя по внезапно осунувшемуся лицу, она все еще не верила услышанному. И сейчас пятилась от него, судорожно прикрываясь руками.
– Ты женился на мне, чтобы…
– Тата…
– Не сметь! – как хлыстом, ударила она. – Сначала оскорбления, а потом «Тата»? Значит, потаскуха?
Она беспомощно застонала, пряча лицо в ладони.
– Таня, прошу тебя…
– Думаешь, я не понимаю, чего ты добиваешься? Чтобы я тебя возненавидела? Ну что же, считай, что все получилось: не даром ты старался столько дней. Наконец твои старания увенчались успехом.
– Таня, я…
– Значит, не зря в последнее время ты всячески отталкивал меня. Чтобы легче было бросить?
– Но я же вернусь! – горячо возразил Александр.
– Кому ты нужен? Вернешься? Да неужели? Уверен, что не явился сюда за этим?
Она подбежала к сундуку, порылась в вещах, нашла «Медного всадника» и выхватила горсть банкнот.
– А это что? – взвизгнула она, швырнув в него деньги. – Тебе это было нужно? Десять тысяч долларов, которые я нашла в твоей книге? Задумал бежать в Америку без меня? Или все же оставил бы немного в благодарность за то, что расставляла перед тобой ноги?
– Таня…
Схватив пистолет, она яростно ткнула рукоятью в его живот и направила дуло на себя.
– Я хочу обратно то, что ты у меня взял, – с трудом прохрипела она. – И жалею, что берегла себя для такого, как ты. Лучше застрели меня, лжец и вор. Все равно мне не жить. Спусти курок, и покончим с этим.
Она снова ткнула пистолет в живот, чуть повыше солнечного сплетения, и уперла дуло в ложбинку между грудями.
– Давай, Шурочка! Прямо в сердце!
Он молча отнял у нее оружие. Татьяна размахнулась и хлестко ударила его по лицу.
– Уходи. Уходи немедленно, – велела она, вытирая предательскую слезу. – Нам было хорошо, ты прав, но ничего нельзя повторить. Ты трахал меня где и когда вздумается. Вероятно, это единственное, что ты хотел получить. И получил.
Она сорвала кольцо и швырнула в него.
– Возьми. Отдашь своей следующей шлюхе.
Опущенные плечи затряслись. Повернувшись, она побрела к печи, легла и завернулась в белую простыню. Как в саван.
Александр выбежал, бросился к реке и долго плавал, словно ожидая, что холодная вода смоет боль, раскаяние, любовь… Через три ночи наступит полнолуние. Если остаться в воде, может, она унесет его в Волгу, в Каспийское море, так, чтобы никто не нашел… Лишь бы плыть и ничего не чувствовать. Это все, чего он хочет. Не чувствовать.
Но он все же вернулся обратно и молча лег рядом с Таней, прислушиваясь к ее дыханию, прерывистому, как у всякого, кто долго плакал и не мог успокоиться. Она лежала, свернувшись клубочком, у самой стены.
Он вытряхнул ее из простыни, прижался всем телом и, слегка раздвинув ее ноги, скользнул внутрь. И прижался губами к ее затылку. Левая рука прокралась под нее, правая сжимала ее бедро. Он баюкал ее, укачивал. Как ребенка.
Но Татьяна едва шевелилась. Она не отпрянула от него, не отодвинулась, но и не издала ни единого звука. Как всегда. Она принимала его в себя. Как всегда.
Она наказывает его.
Александр закрыл глаза.
Он заслужил все это и еще что-нибудь похуже!
И все же вынести ее молчание не было сил.
Он стал целовать ее волосы, плечи, спину. Не мог проникнуть достаточно глубоко в ее порабощающее тепло, чтобы обрести покой.
Наконец она, не сдержавшись, застонала, схватила его за руку, и на этот раз он не сумел не излиться в нее.
И еще долго оставался в ней. Даже когда услышал тихий плач.
– Татьяша, не нужно. Я не хотел. Прости за глупую жестокость.
Он погладил ее живот.
– Хотел, – бесстрастным эхом отозвалась она. – Ты солдат. И поступаешь как солдат.
– Нет, Тата, – запротестовал Александр, ненавидя себя, – прежде всего я твой муж. Ощути меня, Тата, мое тело, мои руки, мои губы, почувствуй, что в моем сердце. Я и вправду ничего такого не хотел.
– Когда же ты перестанешь говорить то, чего не хочешь? – вырвалось у нее.
Он жадно вдыхал ее запах, зарываясь лицом в золотистые волосы.
– Знаю. Прости.
Она не ответила, но и не отняла руку.
– Повернись ко мне, – попросил он, чуть отстранившись.
– Нет.
– Пожалуйста. Повернись и скажи, что прощаешь меня.
Татьяна повернулась, подняв на Александра заплывшие от слез глаза.
– О милая…
Он осекся и опустил голову, не в силах вынести душераздирающего зрелища.
– Дохни на меня. Я хочу ощутить запах черники…
Она послушалась. Александр жадно втягивал ее теплое дыхание – ртом, легкими, всем своим существом.
– Пожалуйста, скажи, что прощаешь меня.
– Прощаю, – глухо повторила она.
– Поцелуй меня. Я по твоим губам пойму, простила ли ты.
Она поцеловала его. Ее веки медленно опустились.
– Ты не простила меня. Еще раз.
Татьяна снова поцеловала его, нежно, едва прикасаясь. И целовала, пока ее губы не приоткрылись и с них не сорвался легкий стон. Стон прощения. Ее руки легли на его плечи, нежно лаская. Нежно лаская. Нежно лаская.
– Спасибо. Скажи: Шура, я знаю, что ты не хотел этого. Просто рассердился.
– Я знаю, что ты не хотел, – со вздохом повторила она.
– Скажи: я знаю, что ты любишь меня до безумия.
– Я знаю, что ты любишь меня.
– Нет, Таня! – страстно выдохнул он. – Я люблю тебя до безумия!
Он провел губами по ее шелковистым бровям, боясь дышать, боясь, что с каждым выдохом ее дыхание будет улетучиваться из него.
– Прости, что ударила тебя, – прошептала Татьяна.
– Удивительно, как еще не убила!
– Александр, ты за этим приехал? – внезапно всхлипнула она. – За… деньгами?
Стиснув ее в объятиях, он пробормотал, глядя в стену:
– Таня, прекрати. Я приехал не за деньгами.
– Откуда ты взял доллары?
– У матери. Я же говорил, там, в Америке, моя семья считалась состоятельной. Отец решил, что нельзя ехать в Советский Союз с пустыми руками, и мать согласилась, но захватила деньги тайком от него, на всякий случай. Это последнее, что она оставила мне за несколько недель до ареста. Мы приклеили бумажные карманы к обложкам книги и вместе спрятали туда деньги. Десять тысяч долларов в задней обложке, четыре тысячи рублей – в передней. Она думала, что, может быть, деньги помогут мне выбраться.
– А куда ты дел книгу до того, как тебя арестовали в тридцать шестом?
– Спрятал в подвал, за гору всякого хлама. Пришлось потратить полдня, чтобы сделать тайник. Там она и оставалась, пока я не отдал Пушкина тебе.
– О мой прозорливый Шура! Ты взял ее оттуда как раз вовремя. Прошлой зимой в печки летело все подряд… Твои деньги наверняка пропали бы.
Александр промолчал.
– Почему ты отдал их мне? Хотел, чтобы они были в безопасности?
– Да я бы доверил тебе свою жизнь, – признался он.
Татьяна прикусила губу.
– Но книга не пролежала в подвале все это время, верно?
Он не ответил.
– В сороковом, уходя на финскую войну, ты взял их с собой?
Он не ответил.
– Ох, Шура…
Татьяна зарылась лицом в его грудь. Александр хотел ответить. Просто не мог.
– Еще одно ко всему прочему, что Дмитрий тебе не может простить. Когда вы вернулись за сыном Степанова, ты взял Дмитрия с собой, потому что вы оба хотели уйти в Финляндию, так?
Он не ответил.
– Собирались бежать через болота, к Выборгу, в Хельсинки, потом в Америку? Ты подготовился, взял с собой деньги. Потому что годами мечтал об этой минуте.
Она поцеловала его в грудь.
– Все так и было, мой муж, мое сердце, мой Шура, вся моя жизнь?
Она снова плакала.
Александр окончательно потерял способность говорить. И все другие способности тоже. Он никогда не собирался выяснять это с Татьяной.
Ее голос дрогнул:
– Идеальный план. Ты бы исчез, и никто даже не подумал бы искать тебя. Просто посчитали бы мертвым. Ты не рассчитывал на то, что Юрий Степанов еще жив. Он был всего лишь предлогом, чтобы вернуться в лес. А он оказался живым!
Татьяна тихо рассмеялась.
– Представляю, как удивился Дмитрий, когда ты объявил, что потащишь Юрия назад! Как рвал и метал! Как уговаривал тебя! Кричал, что это ваш единственный шанс! – Она чуть помедлила: – Ну что, права я?
Александр, целуя ее светлые волосы, нашел наконец силы потрясенно прошептать:
– Словно ты сама была там. Откуда ты это знаешь?
Она сжала его лицо ладонями:
– Потому что я… лучше всех на свете знаю тебя. Итак, ты вернулся обратно и принес Юрия. Посчитал, что у тебя еще будет возможность сбежать. И что тебе пришлось сделать, Шура? Пообещать Дмитрию, что, если не погибнешь, любым способом доставишь его в Америку?
Он оттолкнул ее руки, повернулся на спину и закрыл глаза:
– Перестань, Таня. Я больше не могу. Просто не могу.
Она замерла, прислушиваясь:
– И что теперь?
– Теперь ничего, – мрачно буркнул Александр, глядя в небеленые балки потолка. – Теперь ты останешься здесь, а я вернусь на фронт. Теперь Дмитрий искалечен. Теперь я сражаюсь за Ленинград. Теперь я умру за Ленинград.
– Господи, только не это!
Татьяна схватила его за руки, повернула лицом к себе и снова зарыдала. Он молча обнимал ее, но как бы крепко ни держал, все казалось, что она недостаточно близко. Как бы отчаянно она ни цеплялась за него, все казалось, что он недостаточно близко.
– Не нужно, Шура, не нужно! – бормотала она. – Пожалуйста, не оставляй меня одну, когда уйдешь за границу!
Александр никогда не видел ее в таком состоянии и не знал что делать.
– Прекрати! – выдохнул он, чувствуя, как рвется голос, рвется сердце. Прекрати, Таня, лучше люби меня меньше, отпусти меня, освободи…
Шли часы. Во мраке ночи Александр снова любил ее.
– Ну же, Татьяша, – шептал он, – раздвинь ножки, как мне нравится.
Ее слезы казались ему чистейшим нектаром.
– Обещай, – попросил он, целуя светлые завитки на пухлом холмике, обводя языком нежную внутреннюю поверхность ее бедер, – обещай, что не покинешь Лазарево.
Она сдавленно стонала.
– Ты моя милая девочка… – твердил он, все нежнее, все настойчивее вторгаясь в нее пальцами. – Моя прелестная девочка… – твердил он, все нежнее, все настойчивее лаская ее губами, обдавая горячим дыханием. – Поклянись, что останешься здесь и будешь ждать меня! Обещай, что будешь хорошей женой и подождешь своего мужа.
– Обещаю, Шура. Я стану ждать тебя.
Но позже, немного отрезвев, измученная и одновременно счастливая, Татьяна грустно добавила:
– Придется ждать очень долго… Одной… В Лазареве…
Обняв ее так, что она почти не могла дышать, измученный и совсем не счастливый Александр тихо ответил:
– Одной, зато в безопасности.
Позже он так и не вспомнил, как они провели эти три дня. Подхваченные потоком враждебности и отчаяния, они сражались, боролись, сплетались в лихорадочных объятиях, расплескивая тела друг о друга, не в состоянии найти ту соломинку, за которую могли ухватиться, единственный отрезвляющий глоток утешения.
22
В то утро, когда уходил Александр, они даже не смогли коснуться друг друга. Не смогли… ничего.
Пока он собирался, Татьяна сидела на скамейке у дома. Александр надел военную форму, которую жена постирала и выгладила чугунным, нагретым на печи утюгом, причесался и надел пилотку. Привязал к ремню каску, собрал патроны, гранаты, сунул в кобуру пистолет и взвалил на плечи палатку.
Он оставил ей все деньги, кроме нескольких сотен рублей на дорогу.
Когда он вышел на крыльцо, Татьяна немедленно вскочила, исчезла в доме и через минуту появилась с тарелкой и чашкой. Черный хлеб, три яйца, нарезанный помидор.
Александр взял у нее тарелку. Горло сдавило словно петлей.
– С-спасибо.
Татьяна, придерживая живот, тяжело плюхнулась на скамью.
– Ешь. Тебе еще идти до Молотова.
Он нехотя жевал. Они сидели рядом. Только смотрели в разные стороны.
– Хочешь, чтобы я проводила тебя до вокзала?
– Нет. Не могу.
– Я тоже, – кивнула она.
Александр доел и поставил тарелку на траву.
– Как по-твоему, я оставил тебе достаточно дров? – спросил он, показывая на поленницу под навесом.
– Даже слишком. Хватит на всю зиму.
Александр осторожно вытащил белые атласные ленты из ее косичек, вынул расческу, провел по густым волосам, потер между пальцами шелковистую прядь.
– Нужно бы перевести аттестат на тебя. Я получаю две тысячи в месяц. Могу посылать полторы. Пятисот мне хватит на папиросы.
Татьяна покачала головой:
– Не нужно. Только новую беду наживешь. Ленинград не Лазарево. Не проговорись, что мы женаты. Сними кольцо. Не дай Бог Дмитрий что-то узнает. Только этого нам и не хватало! У тебя и без того полно неприятностей. И не нужны мне твои деньги!
– Нужны.
– Тогда пошли их в письме.
– Нельзя. Цензоры сразу же вытащат.
– Цензоры? Значит, я не смогу писать тебе на английском?
– Нет, если хочешь увидеть меня живым.
– Это единственное, чего я хочу, – не оборачиваясь, призналась она.
– Я пошлю деньги на адрес Молотовского горсовета. Приходи туда раз в месяц и проверяй, договорились? Скажу, что помогаю Дашиной семье.
Александр зажмурился и прижался губами к блестящим волосам.
– Мне пора. Поезд приходит раз в сутки.
– Я провожу тебя до дороги, – надломленно пробормотала Татьяна. – Ты все собрал?
– Да.
Они, по-прежнему не смотря друг на друга, побрели по лесной тропинке. Прежде чем поляна исчезла из виду, Александр в последний раз оглянулся, чтобы увидеть голубую реку среди темно-зеленых сосен, избу, скамью, бревно в воде, то место, где только вчера стояла палатка. Потухший огонь.
– Пиши мне, – велел он, – и как можно подробнее. Чтобы я не волновался.
– Хорошо, – пробормотала она, по-прежнему держась за живот. – Ты тоже.
Они добрались до проселочной дороги. Сильно пахло хвоей, в лесу царила тишина, пригревало солнышко. Они стояли лицом друг к другу: Татьяна в своем желтом платье, с опущенной головой, Александр в армейской форме.
Она робко погладила его по груди, в том месте, где билось сердце.
– Постараешься выжить ради меня, солдат?
Из ее глаз градом хлынули слезы.
Александр молча поднес к губам ее ладошку. На безымянном пальце блестело кольцо.
Он не мог говорить, не мог назвать ее по имени. Татьяна прижала дрожащие пальцы к его щеке.
– Все будет хорошо, любимый. Все будет хорошо.
Она отняла руку. Он отнял руку.
– А теперь иди домой. Не смотри мне вслед. Я не смогу уйти, если ты останешься стоять.
Татьяна отвернулась.
– Иди. Я не буду смотреть тебе вслед.
– Пожалуйста. Я не в силах оставить тебя. Прошу, иди домой.
– Шура… я не хочу, чтобы ты уходил.
– Понимаю. Я сам не хочу уходить. Но, умоляю, отпусти меня. Единственный мой шанс остаться в живых – знать, что ты в безопасности. Я доберусь до тебя любой ценой, но ты должна ждать меня тут. А теперь мне нужно идти. Подними голову, любимая. Подними и улыбнись.
Снова обернувшись, Татьяна подняла заплаканное лицо и улыбнулась.
Они долго не мигая смотрели друг на друга.
– Что в твоих глазах?
– Смотрю, как мои деревянные ящики ползут по пандусу из Зимнего дворца, – прошептала она.
– Следовало бы иметь немного больше веры, жена моя.
Александр поднял трясущуюся руку к виску… губам… сердцу…
Опустошающие волны
1
Татьяна вернулась в их дом, легла на их постель и не поднялась.
Скованная полусном-полубредом, она слышала, как ходят по комнате старушки. Тихо переговариваются, подтыкают одеяла, поправляют подушки, гладят волосы.
– Только вера в Бога спасет ее, – твердила Дуся.
– Говорила я, последнее дело влюбляться в военного, – вздыхала Наира. – Поматросит и бросит.
– Дело не в этом, – пробормотала Раиса. – Просто она слишком его любит.
– Счастливица, – обронила Аксинья, гладя ее по спине.
– Какое тут счастье? – вознегодовала Наира. – Послушала бы нас, оставалась бы дома, и ничего не случилось бы.
– Да почаще ходила бы в церковь, – вторила Дуся. – Десница Господня – вот наше утешение.
– А ты как думаешь, Танечка? – шепнула со смехом Аксинья. – Утешит тебя десница Господня?
– Ничего не выходит. Мы не можем ей помочь, – сетовала Наира.
– Мне он никогда не нравился, – прошипела Дуся.
– Мне тоже, – поддакнула Наира. – Не понимаю, что Таня в нем нашла?
– Она слишком для него хороша! – объявила Раиса.
– Она слишком хороша для любого! – фыркнула Наира.
– И могла быть еще лучше, стань она ближе к Богу, – заключила Дуся.
– А мой Вова, – запричитала Наира, – такой добрый, хороший мальчик. Так ее любил…
– Уж этот Александр, – подлила масла в огонь Раиса, – ни за что не вернется. Оставил ее, а сам был таков.
– Уж это точно, – кивнула Наира. – Женился на ней…
– Испортил, – вторила Дуся.
– И бросил, – мямлила Раиса.
– Безбожник! – шипела Дуся.
– Только смерть помешает ему вернуться, – заверила Аксинья.
«Спасибо, баба Аксинья, – думала Татьяна, поднимая тяжелые веки и сползая с печи. – Но именно этого я и боюсь».
Старушки без особого труда уговорили Татьяну вернуться и жить с ними. Вова помог отнести сундук и швейную машинку обратно в дом Наиры.
Сначала ей приходилось тяжко. Дни тянулись бесконечно, и каждое утро, открывая глаза, она морщилась от острой боли. Разлад с собой – самое ужасное, что может случиться с человеком. И никак не выбраться из мрака. Ни одного воспоминания, которое могло бы утешить. Разогнать тьму. Ни доброй шутки. Ни нежной мелодии. Ни одной части своего тела не могла она коснуться без содрогания. И куда бы ни взглянула, повсюду видела только Александра.
И если раньше голод притуплял печаль, на этот раз даже голодать не приходилось. И болезнь отступила. Ей, здоровой и сытой, ничего не оставалось делать, кроме как стиснуть зубы и таскать ведра с водой, доить козу, наливать парного молока Раисе, которая не могла держать кружку, развешивать белье и слушать, как восхищаются женщины запахом простыней, впитавших солнечные лучи и аромат хвои.
Татьяна шила им и себе, читала им и себе, мыла их и себя, копалась в огороде, кормила кур, рвала яблоки с деревьев, и мало-помалу, ведро за ведром, книга за книгой, блузка за блузкой, их постоянные просьбы и требования вновь притупили боль, и Татьяна немного смирилась. Успокоилась.
Совсем как раньше.
2
Через две недели пришло первое письмо от Александра.
«Татьяша!
Что может быть труднее? Тоска по тебе – это физическая боль, терзающая меня с рассвета до того момента, когда сон наконец приходит ко мне.
Мое единственное утешение в эти пустые дни уходящего лета – сознание того, что ты в безопасности, жива и здорова и самое худшее, что тебе приходится терпеть, – это самоуправство добрых старушек.
Я сложил самые легкие поленья впереди. Сзади лежат те, что потяжелее. Это на зиму. Если не сможешь донести сама, так и быть, попроси Вову. Побереги себя. И не таскай полные ведра. Они для тебя просто неподъемные.
Добрался я обратно с немалым трудом, но как только вернулся, сразу был послан на Неву, где мы погрузились в лодки и попытались пойти на прорыв, но за несколько часов были полностью разбиты. Под оголтелой бомбежкой немцев мы потеряли несколько тысяч людей и так и не сумели переправиться. Теперь ищем другие места для переправы. Я жив и здоров, хотя здесь льют проливные дожди и приходится бродить по колено в грязи. Мы кутаемся в плащ-палатки и надеемся, что скоро покажется солнышко. Я начинаю жалеть себя, но тут же вспоминаю, каково тебе пришлось в блокаду, и мне становится стыдно.
Я решил воспитывать себя таким образом. Каждый раз, когда считаю, что мне приходится туго, думаю о том, как ты хоронила сестру в Ладожском озере.
Жаль, что на твою долю выпал такой тяжкий крест, как ленинградская блокада.
Думаю, что следующие несколько недель нас ждет сравнительное затишье, пока будет производиться перегруппировка. Вчера бомба упала на командирский блиндаж, где, к счастью, никого на тот момент не было. Но тревога осталась. В любой момент может случиться то же самое.
Если выдастся свободная минутка, мы играем в карты. И даже в футбол. Я курю. И думаю о тебе.
Деньги я выслал. Сходи в Молотов в конце августа.
Не забывай хорошо питаться, моя теплая булочка, мое полуночное солнце, поцелуй свою руку за меня, прямо в ладонь, и прижми к своему сердцу.
Александр»
Татьяна перечитывала письмо, пока не выучила наизусть. Даже спала с ним. Это придавало ей сил.
«Мой любимый, родной, единственный Шура!
Не говори о моем кресте: сначала сбрось свой с плеч.
Как я выжила прошлой зимой? Не знаю, но сейчас думаю о ней почти с тоской. Потому что тогда я двигалась. Движение было моим неотъемлемым внутренним качеством. У меня хватало энергии лгать, притворяться перед Дашей, чтобы она продолжала жить. Я ходила в магазин и была слишком занята, чтобы умереть. Слишком занята, скрывая свою любовь к тебе.
Но сейчас я просыпаюсь и думаю: как дотянуть еще один день до того момента, когда приходит пора ложиться спать?
Чтобы облегчить жизнь, я окружаю себя людьми. Если ты раньше считал, что меня заваливают работой, посмотрел бы, что делается сейчас. В основном я помогаю Ирине Персиковой. Ей отрезали ногу в больнице, какая-то инфекция, я точно не знаю.
Но мне она нравится. Наверное, потому, что ее зовут так же, как маму.
Я думаю о Даше.
И тоскую по сестре.
Но не ее лицо я вижу перед тем, как заснуть. Твое.
Ты моя единственная любовь. Ты мое сердце.
Думаешь ли ты обо мне?
Сможет ли моя любовь сохранить тебя? Вернешься ли ты?
Эти мысли терзают меня день и ночь. Что я могу сделать здесь, чтобы ты остался в живых?
Кто исцелит тебя, если ты упадешь?
Кто похоронит тебя, если ты погибнешь?
Похоронит тебя, как ты того заслуживаешь: со всеми почестями, рядом с героями и маршалами.
Твоя Татьяна»
«Тата!
Ты спрашиваешь, как мне удается оставаться в живых? Едва-едва. Хотя что ни говори, а мне все же лучше, чем Ивану Петренко.
Мой командир уверен, что погибают лучшие.
Сегодня мы снова попали под обстрел так называемых «ванюш», немецких шестиствольных минометов. Уж не знаю, как мне удалось уцелеть. Мы везли продукты и боеприпасы бойцам на Невском пятачке. Переправлялись на лодках, груженных патронами, продовольствием и оружием. С нами было пополнение. Но немцы почти целыми днями бьют из орудий с Синявинских высот. Мы не можем проскользнуть мимо: они сидят на холмах, как стервятники, высматривающие добычу. Обычно командир не посылает меня с такими заданиями, но сегодня не хватило гребцов и пришлось сесть за весла офицерам.
Петренко погиб. Мы уже возвращались, когда ему осколком оторвало руку. Я взвалил его на спину и, представляешь, до того потерял голову, что нагнулся и поднял оторванную руку. Петренко упал на дно лодки, а я смотрел на него и думал: что я делаю? Кто пришьет ему руку? Бедняга истек кровью, а я только сейчас сообразил, что и не думал о том, выживет ли он. Просто хотел похоронить его, как подобает. В человеке, разорванном на части осколком, не остается достоинства. Тело должно быть целым, чтобы душа могла его найти. Я похоронил его и руку в лесу, под молодой березой. Он когда-то сказал, что любит березы. И взял его винтовку: у нас и так не хватает оружия. Но положил в могилу каску.
Я любил его. Где же справедливость, если такой хороший человек, как Петренко, умирает, а Дмитрий, искалеченный, хромой, все еще живет?
Хочешь знать, о чем я думал в той лодке?
Я думал, что просто обязан остаться в живых. Иначе ты никогда меня не простишь.
Но война – это огромная несправедливость. Хороший человек имеет столько же шансов погибнуть, как и плохой. А может, и больше.
Хочу, чтобы ты знала: если что-то со мной случится, не волнуйся о моем теле. Моя душа не возвратится ни в него, ни к Богу. Она прилетит прямо туда, где сумеет тебя найти. В Лазареве. Я не хочу быть ни с маршалами, ни с героями. Только с королевой озера Ильмень.
Александр»
3
Больше писем не было.
Август незаметно перешел в сентябрь, но писем по-прежнему не приходило. Татьяна из кожи вон лезла, по горло загружая себя работой, выполняя любое желание старушек, помогая односельчанам, читая книги, занимаясь английским, изучая Джона Стюарта Милля, громко произнося в лесу каждую его фразу и под конец понимая почти все. Только чтобы немного отвлечься. Хоть на минуту забыть.
А от Александра не было ничего. И ее мятущаяся душа снова не знала покоя.
В пятницу, когда все вязали теплые вещи для фронта, Татьяна, трудясь над свитером для Александра, молча сидела в сторонке. Но и здесь ее не оставили в покое. Ирина Персикова хотела знать, получила ли она письмо.
– Вот уже месяц как ни строчки, – тихо ответила за нее Наира. – И не нужно об этом. В Молотовском горсовете тоже ничего нет. Она ходит туда каждую неделю.
– Так или иначе, Господь с ним, – вставила Дуся.
– Не волнуйся, Танечка, – жизнерадостно утешила Аксинья. – Сама знаешь, как работает почта! Письма идут неделями.
– Знаю, – обронила Татьяна, глядя на спицы. – Я не волнуюсь.
– А вот знаешь, какой у нас случай был? До тебя здесь жила одна женщина, Ольга, и ее муж тоже был на фронте. Она ждала, ждала писем, и все напрасно. Плакала бедняжка, боялась, что он погиб, и представляешь, однажды приносят сразу десять писем!
– Здорово… – улыбнулась Татьяна. – Вот бы тоже получить десять писем сразу!
– Еще бы, детка! Так что потерпи, все обойдется.
– Да, так и было, – прошипела Дуся. – Она разложила письма по числам и стала читать, а в десятом командир сообщал, что ее муж убит.
Татьяна, побледнев, тихо охнула.
– Дуся! – вскрикнула Аксинья. – Ты что, спятила? Еще расскажи, как Ольга утопилась в Каме!
Татьяна отложила спицы.
– Вы уж тут без меня как-нибудь… справитесь? А я пойду. Пора готовить ужин. Я хотела испечь пирог с капустой.
Ворвавшись в дом, она немедленно бросилась к сундуку и вытащила Пушкина. Александр сказал, что деньги – в задней обложке.
Она долго смотрела на книгу, прежде чем осторожно разрезать бумагу бритвой. Деньги были там. Прерывисто вздохнув, она вытащила все, что лежало в книге.
И пересчитала.
Пять тысяч долларов.
Она даже не встревожилась.
Сложила пачечкой хрустящие банкноты.
Снова пересчитала, старательно отделяя каждую.
Десять бумажек по сто долларов.
Четыре бумажки по тысяче.
Пять тысяч долларов.
Она пересчитала еще раз.
Пять тысяч долларов.
Татьяна вдруг засомневалась: может, столько было с самого начала, и она просто ошиблась?
Она убедила бы себя… если бы только в мозгу не звучали слова Александра, эхом отдававшиеся в сердце: «Это последнее, что она оставила мне за несколько недель до ареста… Мы вместе спрятали деньги… Десять тысяч долларов… четыре тысячи рублей…»
Татьяна забралась на печку и уставилась в потолок.
Он сказал, что оставляет ей все деньги. Нет, не так. Он сказал: оставляю тебе деньги. Она сама видела, как он приклеивал к обложке лист бумаги.
Почему же он взял только пять тысяч?
Чтобы умаслить ее?
Успокоить?
Заткнуть рот?
Не допустить еще одного скандала?
Обезопасить себя?
Удостовериться, что она не вернется с ним в Ленинград?
Она прижала деньги к груди и попыталась понять, что в тот момент было на сердце у Александра.
Человека, который, находясь в нескольких шагах от свободы, предпочел повернуться спиной к давней заветной мечте.
Желание и долг.
Александр надеялся попасть в Америку, но при этом верил в себя и в свои возможности.
И больше всего на свете он любил Татьяну.
Александр знал, кто он такой.
Человек, который всегда держит слово.
Слово, данное Дмитрию.
Часть 4
Брось смерти вызов
Долгая дорога назад
1
Больше Татьяна ни минуты не останется в Лазареве!
Она написала Александру десять писем, спокойных, веселых, дружелюбных, ласковых писем с упоминанием соответствующего времени года, датированных различными числами, и попросила Наиру высылать их по одному каждую неделю, зная, что, если уедет потихоньку, старушки немедленно напишут Александру или пошлют отчаянную телеграмму с сообщением о ее исчезновении, и если он еще жив, может потерять голову и натворить всяких бед или погибнет сам.
Поэтому Татьяна сказала, что не хочет работать на местном рыбозаводе, где трудилось почти все население деревни, и уходит в Молотов, где требуются санитарки в больницу. Она не желала ничего слушать и была настроена так решительно, что женщины не посмели возразить.
Наира Михайловна, правда, спросила, почему Татьяна не может сама посылать письма из Молотова. Татьяна пояснила, что Александр запретил ей покидать Лазарево и очень рассердится, узнав, как она его ослушалась, а она не хочет расстраивать мужа, ему и без того тяжело приходится.
– Вы же знаете, какой он вспыльчивый, Наира Михайловна.
– Вспыльчивый и безрассудный! – энергично закивала та, явно обрадованная возможностью обвести вокруг пальца не симпатичного ей человека. Поэтому она согласилась посылать письма.
Татьяна сшила себе новую одежду, сунула в рюкзак столько водки и тушенки, сколько могла унести, и ранним утром, попрощавшись со старушками, отправилась в путь. Дуся помолилась за нее. Наира заплакала. Аксинья нагнулась и прошептала на ухо:
– Ты рехнулась.
Рехнулась из-за любви к нему…
Она надела темно-коричневые брюки, такие же чулки и ботинки и зимнее коричневое пальто. Светлые волосы были спрятаны под платок в коричневую клетку: она старалась привлекать к себе как можно меньше внимания. Доллары были зашиты во внутренний карман брюк. Перед уходом она сняла кольцо, продела в плетеный шнурок, повесила на грудь и, поцеловав, прошептала:
– Так ты ближе к моему сердцу, Шура.
По пути она миновала их поляну. Остановилась на минуту, задумалась… Может, стоит спуститься к реке, на их место… в последний раз? Но, представив, как окажется там одна, невольно поежилась. Нет, слишком непомерна тяжесть… Просто не хватит сил.
Покачав головой, она зашагала дальше.
Александр тогда оглянулся. Она не сможет.
С тех пор как Вова унес ее сундук, Татьяна больше не возвращалась туда, где жила с Александром. Вова заколотил окна, повесил замок и перетаскал дрова к дому Наиры Михайловны.
Добравшись до Молотова, Татьяна первым делом проверила, пришли ли деньги на ее имя. Как ни странно, деньги за сентябрь пришли. Но ни письма, ни телеграммы.
Если деньги приходят, значит, он не погиб и не дезертировал. Почему же шлет ей деньги по аттестату, но не удостаивает ни единым словом?
Потом она вспомнила, как долго шли письма в Ленинград от бабушки. Что ж, она не против получить тридцать писем, по одному за каждый день сентября!
Оказалось, что на вокзале действует паспортный контроль. Она объяснила контролеру, что в Ленинграде не хватает медсестер, поскольку многие умерли от голода, и она возвращается, чтобы помочь, и показала больничную печать в паспорте. Он, разумеется, не спросил, что она делала в больнице, тем более что Татьяна предложила за помощь бутылку водки. Правда, осведомился, есть ли письмо из больницы с приглашением на работу. Она объяснила, что все сгорело при налете вместе с характеристиками с Кировского, из больницы и справкой о пребывании в отряде народного ополчения. Но зато он получит за все свои труды еще одну бутылку водки.
Он проштемпелевал ее паспорт, и она смогла купить билет.
Этот поезд в отличие от того, на котором она приехала, был куда комфортабельнее и чем-то напоминал пассажирский. На нем она доехала до Казани. Правда, ей нужно было на север, но Казань – город большой, и там она сумеет пересесть на нужное направление. Она собиралась попасть в Кобону, а оттуда на барже доплыть до Кокорева.
Когда поезд отошел, Татьяна, стоя у окна, смотрела на Каму, мелькавшую между сосен и берез, и спрашивала себя, увидит ли когда-нибудь Лазарево еще раз?
Почему-то ей так не казалось.
В Казани ей удалось пересесть на поезд, идущий в Нижний Новгород. Теперь она оказалась в трехстах километрах к востоку от Москвы. Почти сразу же подвернулся грузовой поезд до Ярославля, а оттуда – автобус до Вологды.
В Вологде оказалось, что можно доехать до Тихвина, но Тихвин день и ночь обстреливался немцами. Кроме того, попасть в Кобону оттуда было невозможно. Поезда бомбили с воздуха, и наши несли огромные потери. К счастью, Татьяне повезло разговориться с поездным контролером, который объяснил ей все это. Она спросила, каким образом продовольствие доставляют в блокадный Ленинград, если немцы фактически отсекли Кобону, и, узнав все, она решила следовать тем же маршрутом, что и продукты. В Вологде села на поезд до Петрозаводска, но вышла гораздо раньше, в Подпорожье, и пешком пробиралась пятьдесят километров до Лодейного Поля. Оттуда до Ладоги было всего десять километров.
Остановившись похлебать пустого супа в столовой, Татьяна подслушала разговор четырех водителей. Очевидно, немцы практически перестали бомбить Ленинград и сосредоточили все воздушные силы и артиллерию на Волховском фронте, там, куда направлялась Татьяна. Вторая армия под командованием маршала Мерецкова находилась в четырех километрах от Невы, а немецкий фельдмаршал Манштейн старался не дать Мерецкову выбить его с позиций, занятых вдоль берега реки.
Водители долго обсуждали последние новости с фронта, пока Татьяне не надоело слушать. Ей была нужна информация другого рода. Она подсела поближе, завела беседу с мужчинами и узнала, что баржи с продуктами отправляются с Ладожского озера к югу от небольшого городка Сясьстрой, в десяти километрах к северу от Волховского фронта. Сясьстрой находился примерно в ста километрах от того места, где сейчас была Татьяна.
Татьяна уже хотела попросить подвезти ее, но вовремя опомнилась. Они должны были переночевать в Лодейном Поле, и, кроме того, ей не понравилось, как один из водителей на нее поглядывал. Значит, не помог даже старушечий платок в клетку…
Она поблагодарила их и ушла. На сердце стало легче при воспоминании о заряженном пистолете Александра.
Три дня она пешком добиралась до Сясьстроя. Правда, сейчас, в начале октября, уже начались заморозки, но снег еще не выпал, и дорога была замощена. Идти было не страшно, в том же направлении двигалось много народу: женщины, дети, старики и даже направлявшиеся на фронт солдаты. Татьяна полдня прошагала рядом с парнем, возвращавшимся из отпуска. Он выглядел таким несчастным, что она сразу вспомнила об Александре. Потом он попросился на проезжавший мимо армейский грузовик, а Татьяна продолжала свой путь.
Рев тяжелых бомб и снарядов, взрывавшихся где-то недалеко, постоянно сотрясал землю под ее ногами, но Татьяна не поднимала головы. Каким бы страшным это ни казалось, все же лучше, чем бежать через картофельное поле в Луге. Или сидеть в здании вокзала, понимая, что немцы не улетят, пока не добьют ее.
Она шла даже по ночам: так было спокойнее, а после одиннадцати фашисты не бомбили. Как-то ей посчастливилось найти пустой сарай и отоспаться. На вторую ночь она набрела на семью, поделившуюся с ней едой, за которую Татьяна честно расплатилась.
В десяти километрах от Сясьстроя, на реке Волхов, Татьяна нашла небольшую баржу, готовую отправиться в плавание вокруг Новоладожского мыса. Грузчик уже отвязывал причальный канат. Татьяна дождалась, пока он соберется убирать сходни, метнулась вперед и показала ему бутылку водки. Тот жадно уставился на водку. Татьяна сказала, что готова отдать все, лишь бы он помог ей добраться до Ленинграда, увидеться с умирающей матерью. Она знала, что для местных жителей настали тяжкие времена. Большинство родственников, живущих в Ленинграде, либо погибли, либо были на краю гибели. Грузчик с благодарностью принял подарок и пропустил ее.
– Только смотри, кабы хуже не было. Путь неблизкий, а чертовы фрицы то и дело топят баржи.
Татьяна лишь кивнула.
На этот раз судьба пощадила ее.
Баржа пристала к берегу в Осиновце, к северу от Кокорева, и Татьяна отдала четыре последние банки тушенки и еще одну бутылку водки водителю, который вез продукты в Ленинград. Он позволил ей сесть в кабину и даже поделился хлебом.
Татьяна не отрываясь смотрела в окно. Неужели у нее хватит сил снова войти в дом на Пятой Советской? Но что еще остается?
Зато она вернулась в Ленинград!
Татьяна вздрогнула. Ей не хотелось думать о том, что ждет впереди.
Водитель высадил ее на Финляндском вокзале, в северной части города. Она доехала на трамвае до Невского проспекта и отправилась домой с площади Восстания.
Ленинград был печален и пуст. Стоял поздний вечер, горели редкие фонари, но по крайней мере в городе было электричество. Татьяне повезло: ни одного налета. Но по дороге пришлось пройти мимо десятков сгоревших, обрушившихся зданий и черных провалов на том месте, где когда-то стояли дома.
Оставалось надеяться, что их дом не сгорел.
Дом стоял на месте. По-прежнему зеленый, по-прежнему убогий, по-прежнему грязный.
Татьяна несколько минут постояла у двойных дверей подъезда. Пыталась найти в себе то, что Александр называл мужеством.
Она оглядела улицу. Церковь тоже была цела. Повернув голову в направлении Суворовского, она заметила входивших в дома людей. Наверное, возвращаются с работы. Тротуар был чист и сух. Холодный воздух царапал ноздри.
Все для него.
Его сердце еще билось и звало ее.
Он – это ее мужество. Ее сила.
Она кивнула себе и повернула ручку. В подъезде нестерпимо пахло мочой. Держась за перила, Татьяна поднялась на три пролета и остановилась перед своей квартирой.
Ключ скользнул в скважину.
В коридоре было тихо. В передней кухне ни души, двери остальных комнат закрыты. Все, кроме славинской. Татьяна постучала и заглянула внутрь.
Славин, валяясь на полу, слушал радио.
– Кто там? – взвизгнул он.
– Таня Метанова, помните? Как поживаете? – улыбнулась она. Есть еще на свете вещи неизменные!
– Вы были здесь во время войны девятьсот пятого? Задали мы жару этим япошкам! – Он ткнул пальцем в громкоговоритель. – Слушайте, слушайте радио!
По комнате разносился стук метронома: тик-тик-тик…
Татьяна тихо попятилась в коридор. Русские проиграли ту войну. Славин поднял голову и совершенно нормальным голосом заметил:
– Тебе следовало прийти в прошлом месяце, Танечка, на город упало только семь бомб. Так было бы куда спокойнее.
– Не волнуйтесь, – пробормотала она. – Если что-то понадобится, я у себя.
В ее кухне тоже никого не оказалось. К удивлению Татьяны, дверь в крохотный коридорчик оказалась не заперта. В коридорчике, сидя на ее диване, двое незнакомцев пили чай. Татьяна недоуменно уставилась на них.
– Кто вы? – спросила она наконец.
Они назвались Ингой и Станиславом Кротовыми. Обоим было за сорок: он – лысеющий и нездорово грузный, она – маленькая и морщинистая.
– Но кто вы? – повторила она.
– А вы кто? – парировал Кротов, даже не глядя на нее.
Татьяна опустила на пол рюкзак.
– Это моя квартира. Вы сидите на моем диване.
Инга поспешно объяснила, что они жили на углу Седьмой Советской и Суворовского.
– У нас была прекрасная отдельная квартира. Комната, кухня и ванная.
Оказалось, что их дом разбомбили в августе и, поскольку жилья не хватало, горсовет поместил Кротовых в незанятые комнаты Метановых.
– Не тревожьтесь, – заверила Инга, – нам скоро дадут другую квартиру, может, даже двухкомнатную, верно, Слава?
– Ну а я вернулась, – бросила Татьяна, – и у этих комнат есть хозяйка.
Она оглядела коридорчик и с грустью подумала, что Александр хорошо прибрался перед уходом.
– Да? А нам куда деваться? – возмутился Кротов. – Нас здесь прописали.
– Может, переберетесь в другие комнаты?
Другие комнаты… где умерли другие люди.
– Все занято, – буркнул Станислав. – Слушайте, о чем тут говорить? Здесь достаточно места. Занимайте любую комнату.
– Но обе комнаты принадлежат нашей семье.
– Да ну? – съязвил Станислав. – А я думал, государству. И наша страна сейчас воюет. – Он невесело рассмеялся. – Плохая из тебя комсомолка, товарищ.
– Мы со Славой – коммунисты, – похвалилась Инга.
– Я рада за вас, – вздохнула Татьяна, вдруг ощутив невероятную усталость. – Какая комната моя?
Инга и Станислав заняли ее старую комнату, где она спала с Дашей, родителями и братом, единственную, где было тепло. В комнате деда и бабушки печка была сломана. Впрочем, у Татьяны не было дров, чтобы ее топить.
– Может, все-таки отдадите мою буржуйку? – взорвалась она.
– А что нам делать? – хмыкнул Станислав.
– Как вас зовут? – торопливо вмешалась Инга.
– Таня.
– Таня, почему бы вам не подвинуть койку к той стене, у которой стоит печка? От стены идет тепло. Хотите, Слава вам поможет?
– Прекрати, ты же знаешь, у меня спина больная! – рявкнул Слава. – Она сама справится.
Татьяна кивнула и отодвинула дедушкин диван настолько, чтобы между ним и стеной поместилась маленькая раскладушка Паши.
Стена в самом деле оказалась теплой.
Татьяна накрылась пальто и тремя одеялами и проспала семнадцать часов. Проснувшись, она отправилась в жилищную комиссию исполкома сообщить о своем приезде и вновь прописаться.
– Зачем вы явились? – грубо спросила ее инспектор, выписывая продовольственные карточки. – Мы все еще в блокаде.
– Знаю. Но в больницах не хватает санитарок. Пока идет война, кто-то должен ухаживать за ранеными.
Женщина пожала плечами, не отрывая глаз от стола. Интересно, хоть кто-то в этом городе собирается поднять глаза и посмотреть на нее?
– Летом было лучше. Больше еды, – пробурчала женщина. – Сейчас картошки не достать.
– Ничего, – вздохнула Татьяна, корчась от боли при воспоминании о кухонном столе, который сколотил Александр… Тогда он предложил класть на него картошку.
Взяв карточки, она отправилась в Елисеевский гастроном на Невском. Вернуться в магазин на углу Фонтанки и Некрасова? С этим местом связано столько горьких воспоминаний! Хлеба, конечно, уже не было. Полки опустели. Зато на черном рынке она купила немного фасоли, луковицу, чуточку соевого масла и банку тушенки. Поскольку она еще не работала, ей полагалось триста пятьдесят граммов хлеба, но рабочим выдавалось по семьсот. Татьяна решила найти работу.
Зато буржуйку купить не удалось. Она побывала даже в Гостином дворе, но ничего не нашла. У нее оставалось три тысячи от денег Александра, и она с радостью истратила бы половину на буржуйку, но ничего не вышло. В воскресенье снова придется тащиться на толкучку.
Татьяна медленно пересекла Невский, прошла мимо гостиницы «Европейская», повернула на Михайловскую улицу, забрела в Итальянский садик и села на скамью, где когда-то Александр рассказывал ей об Америке.
И не двинулась с места даже после того, как началась бомбежка. Даже когда бомбы стали падать на Михайловскую и Невский. Как же рассердится Александр, когда узнает, что она здесь, думала Татьяна, встав и направляясь домой. Но главное, чтобы он был жив, пусть даже в ярости убьет ее! Она видела, каков Александр в гневе: последние несколько дней в Лазареве он не раз выходил из себя. Просто непонятно, каким образом ему удалось сохранить рассудок после того, как он покинул ее. Удалось ли?
Она вернулась в больницу на Греческой. И оказалась права. Больнице отчаянно требовались рабочие руки. Инспектор отдела кадров, увидев больничный штамп в паспорте, спросила, работала ли Татьяна медсестрой. Она не стала лгать. Ответила, что трудилась санитаркой, но быстро наберется опыта и вспомнит, чему ее учила Вера. И попросила направить ее в отделение для тяжелораненых. Ей выдали белый халат и велели подучиться у сестры Елизаветы, работавшей в первую девятичасовую смену. Ее сменила Мария. Татьяна проработала обе смены почти без перерыва. Обе сестры так и не подняли глаза на Татьяну. Только пациенты удостаивали ее взглядами.
Проработав две недели в две смены, Татьяна наконец получила право работать одна. В первый же выходной она набралась храбрости пойти в Павловские казармы.
2
Только одно было нужно ей – получить подтверждение, что Александр жив, и узнать, куда его отправили.
Часовой у ворот был ей незнаком, но охотно назвал себя и был рад помочь. Татьяна узнала, что его имя – Виктор Буренич. Сверившись со списком нарядов, он сказал, что Александра Белова нет в казармах. Она спросила, не знает ли он, где капитан. Часовой с улыбкой ответил, что ему не полагается знать такие вещи.
– Но он хотя бы жив?
Буренич пожал плечами.
Татьяна, затаив дыхание, поинтересовалась, жив ли Дмитрий Черненко.
Оказалось, что Черненко жив, но в гарнизоне его нет, поскольку его перевели в ОРС, поручили снабжение продуктами и он постоянно приезжает и уезжает.
– А Анатолий Маразов?
К счастью, Маразов оказался на месте и через несколько минут подошел к воротам.
– Татьяна! – обрадованно воскликнул он. – Какой сюрприз! Александр говорил, что вы вместе с сестрой эвакуировались. Слышал о вашей сестре. Мне очень жаль.
– Спасибо, лейтенант, – обронила она, чувствуя, как саднит глаза от слез. Но дышать стало легче. Если Маразов вот так, небрежно, между делом, упоминает Александра, значит, все в порядке.
– Не хотел расстраивать вас, Таня, – покачал головой Маразов.
– Нет-нет, я не расстроилась, – пробормотала Татьяна.
Они загораживали проход, и Маразов, заметив это, предложил немного прогуляться.
– У меня есть несколько минут, – добавил он.
Они медленно побрели к Дворцовой площади.
– Вы здесь, чтобы повидаться с Дмитрием? Он больше не в моем взводе.
– Знаю, – начала она и запнулась. Вспомнит ли она всю ложь, которую успела нагромоздить за это время? Удержит ли ее в голове? Откуда она может получить известия о Дмитрии? – Он сам сказал мне, что был ранен. Я видела его в Кобоне несколько месяцев назад.
Но если она пришла не к Дмитрию, тогда к кому же?
– Да, теперь он на этой стороне, служит в интендантских войсках и постоянно жалуется. Не знаю, что уж ему и нужно!
– А вы… вы по-прежнему в отряде Александра?
– Нет. Александр был ранен…
Маразов осекся и поддержал падающую Татьяну.
– Что с вами?
– Ничего. Простите, я споткнулась, – пробормотала она, по привычке скрестив руки на животе. Не дай бог, она упадет в обморок! Нужно держаться любой ценой! – Что с ним случилось?
– Сжег руки во время сентябрьской атаки. Несколько недель не мог удержать кружку с водой. Теперь ему лучше.
– Где он?
– На фронте.
Татьяна не выдержала:
– Лейтенант, нам пора. Мне нужно возвращаться.
– Как хотите… – недоуменно протянул Маразов. – Но почему вы вообще вернулись в Ленинград?
– Медсестер не хватает. Я и раньше работала в больнице, так что это дело для меня привычное.
Она ускорила шаг.
– Вы назначены в Шлиссельбург?
– Со временем. У нас теперь новая база военных действий на Ленинградском фронте. В Морозове.
– Морозово… очень рада, что с вами все в порядке. Куда вас отправляют?
Он покачал головой.
– Мы потеряли столько людей, пытаясь прорвать блокаду, что постоянно перегруппировываемся. Но думаю, в следующий раз окажусь вместе с Александром.
– Правда? – прошептала она, чувствуя, как слабеют ноги. – Будем на это надеяться. Рада была повидаться.
– Таня, вы здоровы? – встревожился Маразов, глядя на нее с какой-то грустной осведомленностью. Точно так же он смотрел на нее во время их первой встречи, в сентябре прошлого года. Словно уже был знаком с ней.
Она выдавила кривую улыбку.
– Конечно. Все хорошо, Анатолий. – Она с трудом подковыляла к нему и положила руку на рукав. – Большое спасибо.
– Сказать Дмитрию, что вы заходили?
– Нет! Пожалуйста, не надо!
Он кивнул. Татьяна успела уже отойти, когда он крикнул вслед:
– Может, Александру?
Она быстро повернулась:
– Пожалуйста, не надо…
Назавтра вечером, когда Татьяна пришла домой из больницы, в коридорчике ее ждал Дмитрий.
– Дима! – потрясенно ахнула она. – Как… что… что ты здесь делаешь?
Под ее негодующим взглядом Кротовы смущенно потупились.
– Я его впустила, Танечка, – залебезила Инга. – Он сказал, что в прошлом году вы встречались.
Дмитрий подошел к Татьяне и обнял за плечи. Она не шевелилась.
– Я слышал, ты спрашивала обо мне. Очень тронут. Пойдем к тебе?
– Кто сказал, что я приходила?
– Буренич. Объяснил, что к нему обратилась молодая девушка. Имени он не назвал, но очень точно описал тебя. Я в самом деле тронут, Таня. Эти месяцы мне трудно приходилось.
Кривая улыбка, пустые глаза, какой-то весь перекошенный…
– Дмитрий, мне тоже было нелегко, – сухо напомнила она, продолжая сверлить Ингу и Станислава злобным взглядом. – Прости, я устала.
– Ты, должно быть, голодна. Не хочешь поужинать?
– Я поела в больнице, – солгала она. – И здесь у меня почти ничего нет.
Как заставить его уйти, просто уйти?
– Мне завтра вставать в пять и работать две смены подряд. Я весь день на ногах. Может, в другой раз?
– Нет, Таня. Не знаю, когда будет этот другой раз. Брось! Может, заваришь мне чай? И дашь немного поесть? Ради старой дружбы.
Татьяна боялась даже представить реакцию Александра, когда он узнает, что Дмитрий был в одной комнате с ней. В ее планы не входило иметь с ним дело. И как теперь быть?!
Но ведь Александру по-прежнему приходится с ним общаться! Значит, и она должна. «Это наше общее бремя».
Татьяна поджарила на примусе, одолженном у Славина взамен на помощь по хозяйству, немного соевых бобов с морковью и половиной луковицы и отрезала Дмитрию ломтик черного хлеба. Когда тот спросил, нет ли водки, Татьяна отрицательно помотала головой. Не хватало еще, чтобы он напился. Тогда ее никто не спасет.
Комната была тускло освещена керосиновой лампой. Электричество хоть и включили, но лампочек не было.
Он ел, держа на коленях тарелку. Она сидела на противоположном конце дивана, даже не сняв пальто. Потом все же разделась и, оставшись в белом халате и сестринской косынке, пошла заваривать чай.
– Почему у тебя так холодно? – спросил Дмитрий.
– Нет печки, – коротко обронила она.
– Ну, Таня, расскажи, как дела? Выглядишь прекрасно. Расцвела, повзрослела. Выглядишь настоящей женщиной, – улыбнулся он.
– Время идет. Многое случается. Даже то, что от тебя не зависит.
– А война пошла тебе на пользу. С нашей последней встречи ты поправилась…
Татьяна наградила его таким взглядом, что он осекся и поежился.
– Дмитрий, – бесстрастно напомнила она, – во время нашей последней встречи я просила помочь похоронить сестру. Может, ты забыл. А вот я – нет.
– Знаю, Таня, знаю, – небрежно отмахнулся он. – Мы просто потеряли друг друга. Но я никогда не переставал думать о тебе. И рад, что ты выбралась из Кобоны. Многим это не удалось.
– И в том числе моей сестре.
Татьяну так и подмывало спросить, как он мог смотреть Александру в глаза и лгать насчет Даши, но она не могла произнести имя мужа в присутствии Дмитрия.
– Жаль, что она умерла, – почти беспечно выговорил он. – Мои родители тоже не выжили. Представляю, что ты испытала.
Он помедлил.
Татьяна ждала.
Ждала, пока он доест и уйдет.
– Как ты добралась до Ленинграда?
Татьяна коротко рассказала. Но она не хотела говорить о себе. И вообще ни о чем. Где Даша? Где Александр, мама и папа? Хоть кто-нибудь, войдите в комнату, чтобы она не оставалась наедине с Дмитрием!
Но пришлось крепиться. Спросить, как он поживает теперь, после тяжелого ранения.
– Я интендант. Знаешь, что это такое?
Татьяна знала, но покачала головой. Пусть болтает о себе. Поменьше будет задавать вопросов.
– Доставляю патроны и продукты на передний край. На любом транспорте, который подвернется. В основном на грузовиках. Распределяю…
– Где именно? В Ленинграде?
– Иногда. Но больше по дивизионным обменным пунктам на этом берегу Невы. И на карельской стороне, вблизи границы с Финляндией. – Он искоса взглянул на нее и задушевно спросил: – Видишь, как я несчастен?
– Разумеется. Война – дело опасное. И ты не желаешь в ней участвовать.
– Я не желаю вообще находиться в этой стране, – едва слышно промямлил Дмитрий.
Едва.
Но слышно.
– Говоришь, доставляешь продукты к финской границе? – переспросила она уже оживленнее.
– Да, пограничным войскам на Карельском перешейке. И в новую штаб-квартиру командующего, в Морозове. Там построили командный пункт, откуда будут проводиться новые операции…
– Где именно на Карельском перешейке?
– Не знаю, слышала ли ты о таком месте, как Лисий Нос…
– Слышала, – кивнула она, схватившись за подлокотник дивана.
– Вот туда. Представляешь, я даже обслуживаю генералов, – подчеркнул он, поднимая брови.
– Вот как? – равнодушно бросила она. – Кого именно?
Дмитрий понизил голос:
– Меня пригрел сам генерал Мехлис! Я привожу ему канцелярию и… кое-что сверх положенного… ты меня понимаешь? Папиросы, водку и все такое. Он мне всегда рад, уж ты поверь.
Татьяна понятия не имела, кто такой Мехлис.
– Мехлис? Какой армией он командует?
– Ты что, шутишь?
– Нет. Что тут смешного? – устало выдохнула Татьяна.
– Мехлис – член военсовета фронта, – объяснил Дмитрий, понизив голос. – В приятельских отношениях с самим Берией!
Когда-то Татьяна боялась бомбежек, голода и смерти. Еще раньше боялась заблудиться в лесу. Боялась людей, которые могут причинить ей зло просто так. Из желания причинить зло. Ранить. Обидеть.
Это зло было средством и целью.
Сегодня Татьяна не боялась за себя.
Но, изучая потасканное, порочное, зловеще-многозначительное лицо Дмитрия, она боялась за Александра.
До сегодняшнего вечера она мучилась сознанием, что нарушила клятву, данную мужу, и уехала из Лазарева. Но теперь прониклась убеждением, что не просто нужна Александру. Что он нуждается в ней куда больше, чем она предполагала.
Кто-то должен защитить Александра… не просто от шальной пули или случайного осколка, но и от предательства. Намеренного и подлого.
Татьяна продолжала изучать Дмитрия. Не двигаясь. Не мигая. Не дрогнув.
И очнулась, только когда он отставил чашку и подвинулся к ней.
– Что ты делаешь?
– Вижу, Таня, ты уже не ребенок.
Она не шевельнулась, хотя он был уже совсем близко.
– Твои соседи говорят, что ты целыми днями торчишь в больнице, должно быть, влюбилась в одного из докторов. Это правда?
– Раз мои соседи так сказали, значит, все чистая правда. Коммунисты не лгут.
Дмитрий кивнул и подвинулся еще на несколько сантиметров.
– Что это с тобой? – бросила Татьяна, вскакивая. – Послушай, уже поздно.
– Брось, Таня. Я одинок. Ты одинока. Я ненавижу свою жизнь, каждую прожитую минуту. Неужели ты никогда не испытываешь ничего подобного?
«Только сегодня», – подумала Татьяна.
– Нет, Дима. Никогда. У меня нормальная жизнь, особенно учитывая все, что случилось прошлой зимой. Я работаю, в больнице меня ценят, пациентам я нужна. Я выжила. Я не голодаю.
– Таня, но ты так одинока…
– Почему? Я постоянно окружена людьми. И, как ты сам сказал, влюбилась в доктора. Так что давай оставим эту тему. Уже поздно.
Он встал и шагнул к ней. Татьяна предостерегающе выставила руки.
– Дмитрий, все кончено. Я для тебя не единственная. Сколько ты знаешь меня, столько пытаешься настоять на своем. Почему?
Дмитрий весело рассмеялся:
– А может, я надеялся, дорогая Танюша, что любовь порядочной молодой женщины вроде тебя исправит повесу вроде меня?
Татьяна ответила ледяным взглядом:
– Рада слышать, что ты не считаешь себя неисправимым.
Он снова рассмеялся:
– К сожалению, ничего не выйдет. Потому что мне не дано испытать любовь порядочной молодой женщины вроде тебя.
Он вдруг перестал смеяться и вскинул голову:
– Но кому дано?
Татьяна не ответила, только отступила на то место, где раньше стоял стол, распиленный Александром на дрова. Так много призраков в этой маленькой темной комнатке! Словно здесь по-прежнему бушевали чувства, желания, голод…
Глаза Дмитрия вспыхнули.
– Не понимаю, – громко воскликнул он, – почему ты пришла в казармы и спросила меня? Я думал, ты именно этого хочешь. Или просто динамишь меня? Водишь за нос? Издеваешься?
Он уже почти визжал, и Татьяна боялась, что соседи все слышат.
– Знаешь, как в армии называют таких, как ты? Мамашами!
– Дима, ты действительно так думаешь? Считаешь, что я хочу одного, но кокетничаю и делаю вид, что вовсе ничего такого не имела в виду? Это я-то?
Он что-то проворчал.
– Я так и думала. Но ведь ты признаешь, что я с самого начала была честна с тобой? Я спрашивала не только тебя, но и Маразова. Просто хотела увидеть знакомое лицо.
Она не собиралась отступать. Но внутри стыл арктический холод.
– Может, ты и Александра спрашивала? Если так, ты все равно не нашла бы его в гарнизоне. Александр либо в Морозове, либо, если сменился и нашел несколько свободных минут, шляется по девкам и пьет.
Ощущая, как бледнеют душа и лицо, надеясь, что Дмитрий не увидит и не расслышит, как поблек голос, Татьяна объяснила:
– Я спрашивала обо всех, кого знала.
– Обо всех, кроме Петренко, – добавил Дмитрий, словно ему все было известно. – Хотя вроде бы подружилась с ним в прошлом году. Так почему ты не спросила о своем приятеле Петренко? Незадолго до гибели он рассказывал, как провожал тебя в магазин. Карточки отоваривать. По приказу капитана Белова, конечно. Петренко здорово помог тебе. Почему же ты про него не спросила?
Татьяна потеряла дар речи. Она так безумно нуждалась в Александре, в его защите от этого фантома, жалкого подобия человека, что теперь не знала, как поступить.
Она не спросила про Петренко, зная, что тот мертв. Но знала это из писем Александра, а тот не мог ей писать.
Что делать, что делать, как покончить с ложью, пропитавшей ее жизнь?
Татьяна была сыта по горло. Донельзя раздражена. Невыносимо устала. И так отчаялась, что едва не открыла рот и не высказала всю правду. Уж лучше так. Выговориться. И будь что будет. Любые последствия.
Именно мысль о последствиях остановила ее.
Выпрямившись и уничтожающе глядя на Дмитрия, Татьяна твердо сказала:
– Дмитрий, какого черта ты хочешь что-то из меня вытянуть? Перестань меня допрашивать. И не пытайся играть на моих чувствах. Либо спроси прямо, либо молчи. Мне надоели твои игры! Что ты хочешь знать? Почему я не спросила про Петренко? Узнала, что Маразов в казармах, и перестала спрашивать. Обрадовалась, что поговорю хотя бы с одним знакомым. С тебя довольно?
Дмитрий, явно не ожидавший отпора, пораженно уставился на нее.
В дверь постучали. Это оказалась Инга.
– Что тут творится? – сонно спросила она, кутаясь в потертый серый халат. – Что за шум? Таня, у тебя все в порядке?
– Да, спасибо, Инга! – рявкнула Татьяна, хлопнув дверью перед ее носом. С Ингой она разделается позже.
– Прости, Таня, – процедил Дмитрий. – Не хотел тебя расстраивать. Просто не так тебя понял.
– Ничего, Дмитрий. Уже поздно. Давай прощаться.
Дмитрий снова попытался подступить к ней, но Татьяна отпрянула. Он пожал плечами.
– Я всегда хотел, чтобы у нас что-то вышло.
– Неужели?
– Разумеется.
– Дмитрий! Как… – начала было Татьяна, но тут же осеклась и махнула рукой.
Дмитрий стоял в комнате, где провел столько вечеров. Где столько раз сидел за обеденным столом с семьей Татьяны, которая пригласила его домой и сделала частью своей жизни. Теперь он пробыл здесь час. Не стесняясь, говорил о себе. Обвинял Татьяну непонятно в чем. Клеветал на Александра. А может, и нет. Настолько ли лживы его речи?
Интересно, что он ни разу не спросил, что произошло с людьми, так радушно принимавшими его в этой комнате. Ни о матери, ни об отце, ни о дедушке с бабушкой. Ни о Марине, ни о второй бабушке. Ни тогда, в Кобоне, ни сейчас. Даже если он и знал об их участи, все равно не произнес ни слова сочувствия, ни слова утешения. Как он мог думать, будто между ним и кем-то, а особенно между ним и Татьяной может быть что-то искреннее, если не способен любить никого, кроме себя? Не способен заглянуть в чужое сердце? Не способен разделить с другим человеком свою жизнь?
И ей безразлично, спросил ли он о ее родных или нет. Единственное, что Татьяне нужно от него, – пусть перестанет притворяться перед ней, словно она не видит его насквозь. Словно не знает правды.
Все это она хотела высказать Дмитрию, но передумала. Не стоит он того.
Но взгляд ее, очевидно, был достаточно красноречив, потому что Дмитрий, опустив голову и еще больше сгорбившись, пробормотал:
– Похоже, я совсем не умею найти подходящие слова.
– Почему же? – усмехнулась Татьяна. – Самые подходящие слова – «спокойной ночи».
Он направился к двери. Она пошла следом.
– Прощай, Таня. Вряд ли мы когда еще увидимся.
– Увидимся… если судьба столкнет.
Татьяна судорожно сглотнула, боясь, что ноги подкосятся.
– Я уеду так далеко, что мы никогда больше не встретимся, – таинственно прошептал Дмитрий.
– Вот как? – спросила она одними губами, теряя последние силы.
Он наконец ушел, оставив в ее душе черную бурю. Татьяна лежала на своей узкой коечке между стеной и спинкой дивана, лежала, не раздеваясь, прижимая к груди обручальное кольцо, лежала, не двигаясь и не смыкая глаз до самого утра.
3
Александр сидел за столом в офицерском блиндаже, одном из нескольких, выстроенных в Морозове. Холода уже начались, и едва зажившие руки постоянно немели. Хорошо бы пойти в раздаточную, там наверняка найдется что поесть, но через час предстоит совещание с генералом Говоровым. Будет обсуждаться план переправы на другой берег и атаки на немцев.
Стоял ноябрь, и после четырех неудачных попыток пересечь Неву Шестая армия нетерпеливо ждала, когда лед на реке установится. Командование решило, что легче всего будет атаковать пехотой, растянувшейся цепочкой на льду, чем переправлять сразу помногу солдат на понтонных судах, которые легко поразить одним ударом.
Из раздумья Александра вывел ввалившийся в блиндаж Дмитрий. Весело гогоча, он выложил водку, махорку и папиросные гильзы. Александр молча вынул деньги. Поскорее бы он убрался!
Александр как раз перечитывал последнее письмо от Татьяны, немного его озадачившее. Он не писал ей несколько недель, с тех пор как обжег руки, хотя мог бы продиктовать письмо медсестре. Но если Татьяна увидит на конверте чужой почерк, наверняка с ума сойдет, вообразив, что он ее обманывает, хочет успокоить и ранение на самом деле куда тяжелее. Не желая волновать ее, он послал деньги за сентябрь, подождал, пока сможет держать ручку, и в конце месяца написал сам.
Он не упомянул о том, что Господь уберег его, уложив в госпиталь. Пролежав там несколько недель, он не участвовал в двух гибельных сентябрьских попытках переправиться через Неву, когда потери оказались столь велики, что пришлось задействовать резервы из Ленинградского гарнизона: на Волховском фронте людей тоже не хватало, особенно после гитлеровского приказа удерживать Неву и блокаду любой ценой. Армии Мерецкова тоже приходилось нелегко. Немцы ожесточенно бомбили расположение войск с земли и воздуха.
Бои в Сталинграде велись за каждый дом. Ленинград все еще держался. Украина была оккупирована. Красная армия несла огромные потери. Но ход войны уже был переломлен битвой под Москвой. И теперь Говоров планировал очередную атаку.
Но пока Александр сидел с письмом в руке, пытаясь сообразить, что такое стряслось с его женой.
Ни в одном из ее писем, приходивших регулярно и подробно описывавших события в деревне, хотя без обычного чистосердечия и искренней увлеченности, не упоминалось о его ранении. И он с ума сходил, пытаясь читать между строчками, когда заявился Дмитрий со своей ношей. Заявился и, по всей видимости, не собирался уходить.
– Саша, налей-ка кружечку ради встречи старых друзей.
Александр неохотно налил водки – Дмитрию побольше, себе поменьше – и снова сел за стол. Дмитрий подвинул табурет. Разговор зашел о скором наступлении и предстоящих боях.
– Саша, – тихо спросил Дмитрий, – как ты можешь сидеть, словно ни в чем не бывало, зная, что ждет впереди? Четыре неудачные переправы, столько людей погибло, и я слышал, что, когда замерзнет лед, пятая будет последней. Ни один человек не повернет назад, пока блокада не будет прорвана, ты тоже это слышал?
– Да, что-то в этом роде.
– Я больше не могу находиться здесь, просто не могу. Только вчера я доставлял продукты к Неве и на Невский пятачок, когда прилетевший из Синявина снаряд попал в понтонную лодку, которая как раз готовилась к отплытию. Никто из всего отряда не уцелел. Подумать только, что я находился всего в сотне метров! Так просто это не кончится.
– Тут ты прав.
– Слушай, не поверишь, но Лисий Нос почти не охраняется. Когда я привожу продукты пограничникам, часто вижу финнов по ту сторону границы. Но и их совсем немного. Это судьба. Ты можешь спрятаться в моем грузовике. Оставим его у самой границы, а потом…
– Дима! – прошипел Александр. – Взгляни на себя. Ты едва ходишь по ровной дороге. Мы уже говорили об этом в июне…
– И не только в июне. Надоели мне все эти разговоры. И ждать осточертело. Поедем! Вместе мы сумеем выбраться, а если нет – нас просто пристрелят. Какая разница! По крайней мере так у нас хотя бы шанс есть.
– Послушай… – начал Александр, вставая из-за стола.
– Нет, это ты послушай! Война изменила меня…
– Неужели?
– Именно! Показала, что я должен бороться, если хочу выжить. Любыми средствами. Все, что я ни пытался делать, не срабатывало. Ни переводы из полка в полк, ни ранение, ни месяцы по госпиталям, ни сидение в Кобоне… ничего! Я пытался спасти свою жизнь, пока мы не осуществим наш план. Но немцы полны решимости меня убить. А я полон решимости не допустить этого. Эх, как вспомню твою выходку с ныне погибшим и давно похороненным Юрием Степановым, аж выть хочется! – едва слышно добавил Дмитрий. – Он мертв, а мы еще здесь. И все потому, что тебе понадобилось тащить его назад. Если бы не ты, давно бы уже были в Америке!
Александр, едва сдерживаясь, встал, подошел к Дмитрию и, нагнувшись, процедил:
– А я скажу тебе то, что уже говорил. И тогда, и сейчас. Давай! Действуй! Я отдам тебе половину денег! Ты знаешь, как добраться до Хельсинки и Стокгольма. Изучил карты, как свою ладонь. Почему бы тебе не идти одному?
Дмитрий поспешно отодвинулся:
– Ты прекрасно понимаешь, что я не могу идти один. Я не знаю ни слова по-английски.
– Тебе это ни к чему. Доберешься до Стокгольма и попросишь политического убежища. Они тебя примут даже без английского, – холодно бросил Александр, слегка отстраняясь.
– А моя нога…
– Забудь о своей ноге. Ходи с палкой, если понадобится. Я отдам тебе половину денег…
– Он отдаст мне половину денег! Что ты мелешь, мать твою? Мы должны были идти вместе, или не помнишь? Вместе! И я не пойду один!
– В таком случае жди, пока я не выберу подходящего времени, – прошипел Александр, сжимая и разжимая кулаки. – По-моему, сейчас ничего не выйдет. Весной будет…
– Не буду я ждать никакой долбаной весны!
– А что ты предлагаешь? Сделать все тяп-ляп, кое-как, очертя голову и попасть в руки пограничников? Не знаешь, что у них приказ стрелять дезертиров на месте?
– До весны я не дотяну, – возразил Дмитрий, вскакивая и пытаясь расправить плечи. – И ты тоже. Да что это с тобой? Какого хрена выкобениваешься? Не хочешь бежать? Предпочитаешь погибнуть смертью храбрых?
Александр отвел измученные глаза.
Дмитрий презрительно фыркнул:
– Пять лет назад, когда ты был ничем и не имел ничего, когда нуждался во мне, я сделал тебе одолжение, капитан!
Александр одним прыжком подскочил к нему с таким угрожающим видом, что Дмитрий, попятившись, мешком свалился на табурет. Глаза его беспокойно забегали.
– Сделал, – подтвердил Александр. – И я никогда этого не забывал.
– Ладно-ладно, – бормотал Дмитрий, – и не стоит…
– Я достаточно ясно выразился? Будем ждать подходящего времени.
– Но граница в Лисьем Носу почти не охраняется! – воскликнул Дмитрий. – Какого хрена мы выжидаем? Теперь самое подходящее время и есть! Позже, когда наши перебросят туда войска, финны сделают то же самое и война будет продолжаться. Теперь же положение просто патовое. Говорю тебе, решайся, пока не прикончили.
– Но кто тебе мешает? Иди.
– Саша, в последний раз повторяю: без тебя я ни шагу.
– Дима, в последний раз повторяю: сейчас я никуда не иду.
– А когда?
– Узнаешь, как только настанет время. Сначала нужно прорвать блокаду. Да, это потребует всего, что у нас есть, но весной…
– Может, послать на это дело Таню? – неожиданно хмыкнул Дмитрий.
Александру показалось, что он ослышался.
Неужели Дмитрий упомянул Татьяну?
– Что ты сказал? – спросил он, медленно выговаривая каждое слово.
– Говорю, может, послать на это дело Таню? Она в одиночку прорвала блокаду!
– Ты это о чем?
– Эта девочка, – восхищенно продолжал Дмитрий, – сумеет своими силами добраться даже до Австралии, если захочет! И пока мы будем хлопать ушами, начнет совершать регулярные рейсы за едой между Молотовым и Ленинградом.
Откинув голову, он весело заржал.
– Да объясни же, мать твою!
– Объясняю. Вместо того чтобы зазря класть в землю двести тысяч солдат, включая тебя и меня, следовало бы поручить Танечке Метановой прорвать блокаду.
Александр не глядя растер окурок.
– Не пойму, что ты мелешь.
Хоть бы Дмитрий ничего не заметил.
– Я ей сказал: Таня, тебе пора идти в армию. В два счета станешь генералом. А она и в самом деле подумывает об…
– То есть… то есть как это «сказал»? – перебил Александр, с трудом ворочая языком.
– Неделю назад, на Пятой Советской. Она приготовила мне ужин. Им наконец дали воду. Правда, одну из комнат заселили, но вторая… – Дмитрий улыбнулся. – Ничего не скажешь, кухарка из нее что надо.
Александр сам не понимал, как ему удалось остаться неподвижным.
– Что с тобой? – ухмыльнулся Дмитрий.
– Все нормально. Только что-то не пойму: врешь ты по своему обыкновению или просто сочиняешь? Татьяна в эвакуации.
– Поверь мне, я узнал бы ее всюду. Прекрасно выглядит. Сказала, что влюблена в доктора. Представляешь? Наша маленькая Танечка. Кто бы мог подумать, что из всех выдержит только она?
У Александра руки чесались заткнуть ему глотку, но он боялся открыть рот.
Он только вчера получил от нее письмо. Письмо!
– Таня приходила в казармы. Искала меня. Сготовила ужин. Она в Ленинграде с середины октября. Не поверишь, как она сюда добиралась! Шла пешком с самого Волховского фронта, словно Манштейна и его бомб вообще не существует. С такой я пошел бы в разведку.
– Интересно, – выдавил Александр, – когда это ты собрался в разведку?
– Очень умно!
– А мне плевать! Все это мне безразлично. Прости, я опаздываю. Через несколько минут у меня встреча с генералом Говоровым. Извини.
После ухода Дмитрия Александр, не помня себя, метался по блиндажу. Табурет, на котором он сидел, полетел в стенку. Обломки брызнули во все стороны.
Теперь-то он понимал, что показалось ему странным в ее письмах. Он даже ослабел от ярости и так и не сумел прийти в себя. Совещание прошло как в бреду. Он никак не мог сосредоточиться. Как только Говоров отпустил его, он немедленно отправился к Степанову.
– О нет! – ахнул тот. – Узнаю этот взгляд, капитан Белов!
Александр, нервно мявший шапку в руках, кивнул:
– Товарищ полковник, у меня не было свободной минуты с самого моего возвращения.
– Но, Белов, вы и так отсутствовали больше месяца!
– Я прошу всего лишь несколько дней. Могу повести в Ленинград грузовик с продуктами, вот и выйдет что-то вроде командировки.
– Что с тобой, Александр? – спросил Степанов, подходя и понижая голос.
Александр чуть качнул головой:
– Все в порядке.
Степанов внимательно присмотрелся к нему и осторожно спросил:
– Это имеет какое-то отношение к денежным переводам в Молотов?
– Да, товарищ полковник. Возможно, этому придется положить конец.
Степанов еще понизил голос:
– Может, это имеет какое-то отношение к штампу загса, который я видел в твоем военном билете?
Александр, не отвечая, повторил:
– Товарищ полковник, я очень нужен в Ленинграде. – Он помедлил, пытаясь собраться. – Всего на несколько дней.
Степанов вздохнул:
– Если не вернешься к десятичасовой поверке в воскресенье…
– Я буду здесь. Времени больше чем достаточно. Спасибо. Я никогда вас не подведу. И не забуду всего, что вы для меня сделали.
Александр пошел к выходу.
– Займись своими личными делами, сынок, – сказал ему вслед полковник. – Забудь о продуктах. У тебя больше не будет времени для личных дел, пока мы не прорвем блокаду.
4
Татьяна едва волочила ноги. И не отходила от раненых, хотя ее смена давно закончилась. Она немного проголодалась, но так не хотелось готовить только для себя, что она с удовольствием бы перешла на искусственное питание, как некоторые тяжелые пациенты. Уж лучше день и ночь ухаживать за ними, чем сидеть одной в комнате.
Наконец она, не поднимая головы, медленно побрела домой в темноте. Прошла по коридору и открыла дверь. Инга, как всегда, сидела в коридорчике и пила чай. Что делают эти люди в ее доме? Противно думать о том, что они могут остаться навсегда.
– Здравствуйте, Инга, – устало пробормотала она, снимая пальто.
Инга что-то буркнула в ответ.
– Кстати, вас ждут, – неприязненно заявила она.
– Но я же просила никого не впускать.
– Просили, – кивнула Инга. – Он очень разозлился. Какой-то военный…
– Какой военный?
– Не знаю.
Татьяна мгновенно очутилась рядом с Ингой.
– Кто это был? Не тот, что приходил раньше?
– Нет. Другой. Высокий.
Сердце Татьяны куда-то покатилось. Высокий!
– Куда… Куда он пошел?
– Не знаю. Я сказала, что он не может ждать здесь. После этого он ничего не захотел слышать. Смотрю, милочка, вы пользуетесь немалым успехом!
Татьяна, забыв о пальто, метнулась к порогу, распахнула дверь и едва не столкнулась с Александром. Колени ее подогнулись.
– О… о господи!
Судя по выражению глаз, он взбешен. Но ей было все равно. Громко всхлипнув, она прижалась лбом к его шинели. Александр даже не поднял рук, чтобы ее обнять.
– Пойдем, – холодно бросил он. – Пойдем в комнату.
– Татьяна велела мне никого не впускать, капитан, – оправдывалась Инга. – Таня, ты не познакомишь нас?
Она даже чашку отставила.
– Нет! – рявкнул Александр, вталкивая Татьяну в комнату и пинком закрывая за собой дверь. Она немедленно бросилась к нему: руки раскинуты, лицо светится…
– Шура… – едва выговорила она.
Но он предостерегающе вытянул ладони:
– Не подходи.
Но Татьяна ничего не слушала.
– Шура, до чего я счастлива! – выдохнула она. – Как твои руки?
И тут же отлетела в сторону.
– Сказал же, держись от меня подальше!
Он подошел к окну. Из окна дуло. Но Татьяна последовала за ним. Ее потребность дотронуться до него, заставить коснуться себя была такой всепоглощающей, что она забыла боль, причиненную появлением Дмитрия, пропажей пяти тысяч долларов, ее собственными оскорбленными чувствами.
– Шура, – ахнула она, – за что?!
– Что ты наделала? – с горечью прошипел Александр. – Почему ты здесь?
– Потому что я была нужна тебе. Вот и приехала.
– Не нужна ты мне здесь! – взвился он.
Татьяна съежилась, но не отступила.
– Не нужна! – повторил он. – Мне нужно, чтобы ты была в безопасности!
– Знаю. Позволь мне коснуться тебя.
– Не смей! Держись от меня подальше.
– Шура, я уже сказала, что не могу держаться от тебя подальше. И ты не можешь без меня. Я должна быть рядом.
– Рядом? Только не со мной, Татьяна, – поспешно возразил он, опираясь о подоконник.
В комнате было темно. Только тусклый свет уличного фонаря пробивался сквозь стекло. Темное лицо Александра, темные глаза Александра…
– О чем ты? Конечно, рядом с тобой. С кем же еще?
– Какого хрена тебе пришло в голову бегать в казармы и спрашивать Дмитрия?!
– Я не спрашивала о Дмитрии, – едва слышно пробормотала она. – Я хотела найти тебя. Не знала, что с тобой случилось. Ты перестал писать.
– А ты не писала мне шесть месяцев! Не могла подождать две недели?
– Прошло больше месяца, и я не могла ждать! Шура, я приехала к тебе! – Татьяна шагнула к нему. – Ради тебя. Ты сказал, чтобы я никогда не отворачивалась от тебя. Вот она, я. Посмотри мне в глаза и скажи, что я чувствую. – Она умоляюще протянула к нему руки. – Что я чувствую, Шура?
Александр скрипнул зубами.
– Взгляни в мои глаза и скажи, что я чувствую.
Она стиснула руки.
– Ты обещала мне. Поклялась. Дала слово!
Татьяна вспомнила. Она так слаба… и так хочет его. И он нуждается в ней, нуждается больше, чем прежде! Просто гнев ему глаза застит.
– Шура, муж мой, это я. Твоя Таня.
Почти плача, она снова раскинула руки.
– Шура, пожалуйста…
Не дождавшись ответа, она сняла ботинки и подошла к нему. Господи, какая она маленькая, беззащитная рядом с этим высоким темным человеком, зловеще нависшим над ней.
– Давай не ссориться. Пожалуйста. Я так счастлива, что ты пришел. Просто хочу… – Она не опустит глаз. Ни за что. – Шура… – умоляла она дрожа, – не… не отталкивай меня!
Он отвернулся.
Татьяна расстегнула лиф платья.
– Поцелуй свою ладонь и прижми к сердцу. Так ты писал, – прошептала она, целуя его ладонь и прижимая к своей голой груди эту большую, теплую, смуглую ладонь, которая так умела ласкать…
Она застонала и закрыла глаза.
– О боже, Тата… – охнул Александр, притягивая ее к себе и жадно шаря по телу. Он толкнул ее на диван, не отрывая рта от ее губ, зарылся руками в волосы. – Чего ты хочешь от меня?
Он сорвал с нее платье, белье, оставив совсем голой, если не считать подвязок, вцепился в обнаженные бедра над чулками и снова прошептал:
– Чего ты хочешь от меня?
Татьяна даже не могла ответить. Тяжесть его тела лишала ее дара речи.
– Я так зол на тебя…
Он припал к ней, словно умирающий от жажды – к глотку свежей воды.
– Тебе наплевать, что я зол на тебя?
– Наплевать… срывай на мне свою злость, если хочешь, – стонала Татьяна. – Давай же, срывай, Шура… сейчас.
Он с силой вторгся в нее.
– Закрой мне рот, – прошептала она, стискивая его голову, боясь, что закричит.
Он не успел даже снять ни шинели, ни сапог. В дверь постучали.
– Таня, у тебя все в порядке? – осведомилась Инга.
Не отрывая руки от губ Татьяны, Александр заорал:
– Проваливайте ко всем чертям!
– Закрой мне рот, Шура, – бормотала Татьяна как в бреду, плача от счастья. – Закрой скорее! Только останься на мне… во мне, прошу тебя, – умоляла она, хватаясь за его шинель, плечи, волосы… – Как твои руки?
В темноте не разглядеть, но на ощупь, кажется, покрыты шрамами.
– Зажили.
Татьяна целовала его губы, щетину, глаза… не могла отнять губ от его глаз, стискивая шею.
– Не уходи, Шура, милый. Я так тосковала без тебя. Останься здесь. Там, где лежишь. Не отстраняйся, чувствуешь, какая я теплая? Не выходи на холод…
Она лежала под ним и старалась не плакать. Ничего не получалось.
– Ты поэтому не писал мне? Из-за рук?
– Да. Не хотел, чтобы ты волновалась.
– А не подумал, что отсутствие писем совсем сведет меня с ума?
– Знаешь, – буркнул он, откатываясь, – я надеялся, что у тебя хватит мозгов подождать.
– Дорогой, любимый, единственный, ты голоден? Не могу поверить, что снова касаюсь тебя. Такое счастье просто невозможно. Что тебе приготовить? Есть пара картофелин, луковица и даже соевые бобы!
– Я ничего не хочу, – отмахнулся Александр, помогая ей сесть. – Почему здесь такой холод?
– Дымоход в голландке засорился. Буржуйка в другой комнате. Славин разрешает мне пользоваться его примусом.
Она улыбалась, гладя лацканы его шинели.
– Шурочка, может, чай заварить?
– Таня, ты замерзаешь. У тебя есть что-нибудь теплое?
– Да я вся горю! Мне вовсе не холодно.
– Почему диван стоит посреди комнаты?
– Моя койка у стены.
Александр заглянул за спинку дивана, стащил одеяло с койки и накрыл Татьяну.
– Почему ты спишь между диваном и стенкой?
Не дождавшись ответа, он прижал ладонь к стене и повернулся к Татьяне.
– Почему ты отдала им теплую комнату?
– Я не давала. Они сами взяли. Их двое, а я одна. К тому же у него больная спина. Шура, нагреть тебе воды? Искупаешься.
– Нет. Оденься. Немедленно.
Александр затянул ремень и вышел из комнаты. Татьяна, растрепанная, в полурасстегнутом платье, выскочила за ним. Он прошел мимо Инги, сидевшей в коридорчике, в спальню, где читал газету Станислав, и потребовал, чтобы Кротовы поменялись комнатами с Татьяной. Тот отказался. Александр коротко велел Татьяне перенести вещи Кротовых в холодную комнату, а свои – в теплую. Станислав принялся было протестовать, но Татьяна, пробегая мимо, шепнула:
– Станислав Степанович, не спорьте с ним. Хуже будет.
Но тот не послушался и, когда Александр потащил к выходу его сундук, взорвался:
– Да кто ты такой? Не знаешь, с кем дело имеешь! Как ты смеешь так со мной обращаться!
Александр, бросив сундук, выхватил пистолет, влепил Станислава в стену и приставил дуло к груди.
– Да кто ты такой? – повторил Кротов.
– Это ты не знаешь, с кем дело имеешь! Думаешь, я так тебя и испугался, сволочь? Не на того напал! А теперь брысь в другую комнату и не смей высовываться! Не в том я настроении! А попробуешь перебежать мне дорогу, берегись!
Еще раз для острастки ткнув ему дулом в лицо, Александр пнул сундук так, что он перевернулся.
– Сам тащи свой гребаный сундук!
Татьяна, предусмотрительно остававшаяся в стороне, не пришла на помощь Кротову, хотя, судя по виду, Александр был готов разорвать его в клочья.
– Что у тебя за знакомые, Таня? – промямлила Инга. – Сплошь психи. Пойдем, Слава. Только молча!
Оказавшись в тепле, Татьяна быстро сорвала с кровати белье Кротовых, выбросила в коридорчик и постелила свои простыни.
– Так-то лучше, верно? – сказал Александр, сев на диван и поманив Татьяну к себе.
Татьяна покачала головой.
– Ох уж этот мне скандалист! Хочешь есть?
– Позже. Иди сюда.
– Может, на этот раз снимешь шинель?
– Подойди и увидишь.
Она бросилась в его объятия:
– Оставь шинель. Оставь все.
Татьяна нагрела воды для Александра, повела в маленькую ванную, раздела и принялась мыть, плача над ним и осыпая поцелуями.
– Твои бедные руки, – повторяла она, ужасаясь его покрасневшим пальцам, но Александр заверил, что шрамов почти не останется. Его обручальное кольцо висело на шнурке вокруг шеи. Совсем как у нее. – Вода теплая?
– Очень, Тата.
– Я могу нагреть еще чайник, – улыбнулась она. – А потом зайду и полью тебя кипятком. Помнишь?
– Помню, – кивнул он, не улыбаясь.
– О Шура, – прошептала она, целуя его мокрый лоб и становясь на колени, но тут же просияла: – Мы можем поиграть!
– Никаких игр на этот раз.
– Эта тебе понравится. Давай притворимся, что мы в Лазареве и держимся за руки в тазу с мыльной водой. Помнишь?
Она погрузила руки по локти в горячую мыльную воду.
– Помню, – кивнул он, закрывая глаза и против воли улыбаясь.
Пока он вытирался и одевался, Татьяна вышла на кухню и приготовила обед из всех продуктов, что у нее оставались: картофеля, моркови и соевых бобов, а потом принесла тарелку в комнату и, не сводя с него глаз, повторяла:
– Ешь, милый, ешь. Я не голодна. Поужинала в больнице.
Этой ночью, безумной бессонной ночью, Татьяна рассказала Александру обо всем, что наболтал Дмитрий, и главное – о знакомстве с Мехлисом. Александр уставился в потолок.
– Ждешь, чтобы я ответил тебе прежде, чем ты спросишь?
– Нет. Я ни о чем тебя не спрашиваю, – покачала головой Татьяна, играя его обручальным кольцом.
– Я не желаю говорить о Дмитрии здесь.
– Согласна.
– У стен есть уши. – Александр с силой ударил кулаком по стене.
– Что ж, тогда они уже все слышали.
Он поцеловал ее в лоб:
– Все, что он наговорил тебе обо мне, – грязная ложь.
– Знаю, – отмахнулась она. – Признайся, Шура, сколько девок в Ленинграде и почему ты должен посетить каждую?
– Таня, взгляни на меня.
Она подняла голову.
– Это неправда. Я…
– Шура, милый. Я знаю.
Она поцеловала его в грудь и натянула повыше шерстяные одеяла.
– Теперь верно только одно.
– Только одно, – повторил он, прожигая ее взглядом. – О Тата…
– Ш-ш-ш…
– У тебя есть фотография, которую я мог бы взять с собой?
– Завтра найду. Я боялась спросить, когда ты уезжаешь?
– В воскресенье.
Татьяна задохнулась:
– Так скоро…
– Мой командир каждый раз сует голову под топор, когда дает очередной отпуск.
– Он хороший человек. Поблагодари его за меня.
– Татьяна, придется как-нибудь объяснить, как важно держать слово. Видишь ли, когда его даешь, приходится держать, – проворчал он, гладя ее по голове.
– Это я знаю.
– Нет. Ты умеешь только давать обещания. И делаешь это легко и бездумно. А вот сдержать их – дело другое. Ты клялась, что останешься в Лазареве.
– Я обещала, потому что так хотел ты, – задумчиво протянула Татьяна, глубже зарываясь в сгиб его руки. – Ты просто не дал мне выбора. Вспомни, при каких обстоятельствах это произошло. Да я тогда пообещала бы все на свете.
Она легла на него и поцеловала.
– Пойми, я всегда делаю так, как желаешь ты!
Нежно погладив ее по спине, Александр вздохнул:
– Ну уж нет, ты всегда поступаешь так, как угодно тебе. И умеешь вовремя подольститься, издавая уместные в данный момент звуки.
– М-м-м, – замурлыкала она, принимаясь тереться об него.
– Вот именно, – согласился Александр, руки которого становились все настойчивее. – И слова подбирать умеешь. «Да, Шура, конечно, Шура, обещаю, Шура», даже «я люблю тебя, Шура, но все равно сделаю по-своему».
– Я люблю тебя, Шура, – повторила она. Ее слезы градом падали на его лицо.
Все мучительные, горькие слова, которые Татьяна собиралась сказать Александру, остались в душе. И она только слегка удивлялась, почему все мучительные, горькие слова, которые Александр хотел высказать ей, остались при нем. Но она знала: бесконечная ноябрьская ленинградская ночь слишком коротка для страданий, невзгод, бедствий. Слишком коротка для них. Александр хотел слышать ее стоны. И она стонала для него, безразличная к Инге и Станиславу, спящим всего в нескольких сантиметрах от нее, за тонкой перегородкой. В отблесках пламени, горевшего в открытой буржуйке, Татьяна любила Александра, отдавалась ему, стискивала, льнула, не в силах не кричать каждый раз, каждый очередной раз, когда кончала, каждый раз, когда он входил в нее. Отдавалась с самозабвением последнего полета жаворонка, стремящегося на юг, знающего, что он либо доберется до теплых стран, либо умрет.
– Твои бедные руки, – прошептала она, целуя рубцы на его пальцах и запястьях. – Твои руки, Шура. Они заживут, правда? И шрамов не останется?
– Твои же руки зажили. И шрамов не осталось.
– Угу, – пробормотала она, вспоминая, как тушила зажигалки на крыше. – Сама не знаю как.
– Я знаю как. Ты исцелила их. Теперь исцели мои, Тата.
– Милый…
Татьяна отчаянно вжала его голову в свои нагие груди.
– Я задохнусь.
Она обнимала его так же неистово, как он ее когда-то в Лазареве.
– Открой рот, – прошептала она. – Я буду дышать за тебя.
5
Наутро, прежде чем выйти в коридор, Татьяна обняла Александра и велела быть хорошим.
– Я всегда хороший, – заверил он.
Станислав и Инга сидели в коридорчике. Кротов встал, протянул Александру руку, представился, извинился за вчерашнее и пригласил его посидеть и покурить. Александр не сел, но взял у Славы папиросу.
– Всем нам приходится нелегко. Но это не навсегда. Вы ведь знаете, что говорит партия, капитан? – начал Станислав, заискивающе улыбаясь.
– Что именно говорит партия, товарищ? – осведомился Александр, глядя на Татьяну, державшуюся за его руку.
– Бытие определяет сознание, верно? Мы так живем довольно долго и успели привыкнуть. Скоро станем другими людьми.
– Но, Слава, – жалобно протянула Инга, – я не хочу так жить! У нас была прекрасная квартира. Я хочу такую же.
– Получим, Инга. Исполком обещал нам двухкомнатную.
Александр презрительно уставился на Кротова, но промолчал.
– Шура, у меня есть брикет каши, – вмешалась Татьяна. – Сейчас сварю.
Александр, жадно затягиваясь, кивнул. Ей не понравилось выражение его глаз.
Возвращаясь с кухни с двумя мисками каши, Татьяна подслушала, как Станислав рассказывал, что они с Ингой женаты двадцать лет, оба инженеры и старые большевики.
Александр терпеливо дослушал, прежде чем взять миску и войти в комнату. Он даже не позвал с собой Татьяну. Той пришлось завтракать в коридорчике. Инга засыпала ее вопросами, но Татьяна отмалчивалась. Она вымыла вчерашнюю посуду, прибралась в кухне и наконец осторожно заглянула в комнату. Ей очень не хотелось остаться наедине с Александром. Оказалось, что он собирает ее вещи в черный рюкзак.
– Ради этого ты явилась? – прошипел он. – Стосковалась? Чужие люди, коммунисты, ловят каждое твое слово, каждый стон! Тебе этого не хватало, Таня?
– Нет. Мне не хватало тебя.
– Мне здесь места нет. И вряд ли это подходящее место для тебя.
– Что ты делаешь? – удивилась она.
– Собираюсь.
– Собираешься? – тихо спросила она, закрывая за собой дверь. Значит, началось. Она не этого хотела. Жаль, что так все вышло. Но ничего не поделаешь. – Куда мы едем?
– Переправимся через озеро. Я легко доставлю тебя в Сясьстрой, а там посажу в армейский грузовик, идущий до Вологды. Оттуда доберешься поездом. Поторопись. Мне нужно время, чтобы вернуться обратно. Завтра вечером я должен быть в Морозове.
Татьяна энергично затрясла головой.
– Это еще что?
Она снова покачала головой.
– Татьяна, предупреждаю, не доводи меня.
– Не буду. Но никуда не поеду.
– Еще как поедешь.
– Ни за что, – тоненьким голоском заявила она.
– Поедешь! – повысил голос Александр.
– Не кричи на меня, – тем же голоском пропищала она.
С грохотом уронив рюкзак, Александр подскочил к ней и прошипел:
– Учти, еще секунда, и одним криком дело не кончится…
Невыразимая грусть сжала сердце Татьяны. Но она распрямила плечи и не отвела глаз.
– Давай. Я тебя не боюсь.
– Нет?! – рявкнул он. – Зато я перепуган до смерти!
Он отошел и поднял рюкзак. Татьяна почему-то вспомнила первый день войны. Тогда Паша точно так же твердил отцу, что никуда не поедет, но его отправили насильно. На смерть.
– Александр, прекрати. Я никуда не еду.
– Еще как едешь, Татьяна, – кивнул он, поворачиваясь к ней. Его искаженное гневом лицо было страшно. – Я доставлю тебя в Вологду, даже если придется нести на руках. Даже если будешь брыкаться и вопить.
Татьяна отступила на полшага.
– Прекрасно. Я не буду брыкаться. Не буду вопить. Но как только ты уедешь, вернусь обратно.
Александр швырнул рюкзак об стену, едва не попав Татьяне в голову, подбежал к ней со стиснутыми кулаками и ударил по стене с такой силой, что сухая штукатурка не выдержала и рука провалилась в дыру.
Татьяна закрыла глаза и отступила еще на полшага, чувствуя, как дрожат ноги.
– Мать твою! – взревел Александр, продолжая долбить кулаком стену. – Что же требуется, чтобы ты меня послушала, всего раз, всего один гребаный раз, и сделала, как тебе велено?!
Он схватил ее за руки и пригвоздил к стене.
– Шура, здесь не армия, – пролепетала она, опасаясь взглянуть на него.
– Ты здесь не останешься.
– Останусь, – слабо возразила она.
Послышался стук.
Александр подбежал к двери, распахнул и заорал:
– Ну что еще?
Инга, покраснев до ушей, оправдывалась:
– Я просто хотела узнать, все ли в порядке. Таня… что за вопли и стук?
– Все хорошо, Инга, – заверила Татьяна, неуверенно отходя от стены.
– Вы услышите куда больше, прежде чем мы закончим разговор, – пообещал Александр Инге. – А уж если вставите стекло в долбаную дырку, то и увидите тоже.
Захлопнув дверь, он стал наступать на Татьяну, которая продолжала пятиться, шепча:
– Шура, пожалуйста…
Но Александр уже был неуправляем. Обезумев от бешенства, он бросил ее на диван. Падая, Татьяна закрыла лицо. Но Александр ударил ее по рукам.
– Не сметь! – крикнул он, сжимая ее щеки и принимаясь трясти. – Сказал же, не доводи меня, хуже будет!
Татьяна, плача, безуспешно пыталась оттолкнуть его.
– Перестань, – задыхалась она. – Перестань!
– Безопасность или смерть, Таня! – продолжал бушевать он. – Безопасность или смерть! Выбирай!
Беспомощно хватаясь за его руки, она пыталась ответить ему, но не могла говорить.
«Смерть, Шура, – хотелось ей сказать. – Смерть».
– Ты видишь, что делаешь со мной, оставаясь здесь, – шипел он, все сильнее сдавливая ее щеки, хотя Татьяна тщетно пыталась освободиться. – Все видишь! Но тебе плевать! Попросту плевать!
Она вдруг перестала сопротивляться. Просто положила поверх его рук свои.
– Пожалуйста, не надо. Ты делаешь мне больно!
Александр ослабил хватку, но не отпустил Татьяну. Она тоже не отстранилась, хотя едва дышала, но смирно лежала под ним. Он придавливал ее к дивану всем телом. Сквозь оглушительный гул в голове доносились отдаленный вой сирен и взрывы, но Татьяне уже было все равно. Воздуха не хватало, и легкие жгло как огнем. Закрыв глаза, она обняла его.
– О Шура…
Александр отстранился, встал, опустив голову, и неожиданно упал на колени.
– Татьяна, – прерывающимся голосом прошептал он, – этот злосчастный безумец умоляет тебя: пожалуйста, уезжай. Если хоть немного любишь меня, уезжай в Лазарево. Ты и не подозреваешь, какая опасность тебе грозит.
Все еще задыхаясь, дрожа, морщась от боли в щеках, Татьяна присела на край дивана и притянула Александра к себе. Невыносимо видеть его в таком состоянии!
– Прости меня, прости. Пожалуйста, не сердись.
Александр оттолкнул ее руки.
– Слышишь взрывы? Или оглохла? Неужели не понимаешь, здесь голод.
– Какой это голод? – усмехнулась она, снова обнимая его. – Я получаю семьсот граммов в день, плюс обеды и ужины в больнице. Куда лучше, чем в прошлом году. А бомбежки… я уже не обращаю на них внимания.
– Таня…
– Шура, не лги. Дело не в немцах и не в бомбежках. Чего ты боишься на самом деле?
Бомбы падали совсем близко. Татьяна притянула Александра к себе.
– Слушай, – прошептала она, прижимая его голову к своей груди. – Слышишь мое сердце?
Он рядом… он с ней…
Она посидела немного, держа его в объятиях и закрыв глаза. «Господи милостивый, дай мне силы ради него. Он так нуждается в моей силе. Не дай мне ослабеть сейчас, когда я – его единственная опора».
Осторожно отстранив его, она подошла к комоду.
– Ты кое-что оставил в Лазареве, Шура. Кроме меня.
Александр встал и неуклюже плюхнулся на диван. Татьяна распорола внутренний карман на брюках и вынула деньги.
– Я вернулась, чтобы отдать тебе это. Ты забрал только половину. Почему?
Пауза.
Вдох.
Во взгляде Александра появилась боль.
– Я не стану говорить об этом, пока Инга подслушивает за дверью, – выговорил он, едва шевеля губами.
– Почему нет? Все остальное мы уже делали, несмотря на Ингу за дверью.
Они отвели глаза друг от друга. Все рушится. Кто соберет осколки?
Она.
Она соберет.
Оставив деньги на комоде, Татьяна подошла к нему и прижала к себе его голову.
– Это не Лазарево, верно, Шура? – прошептала она в его волосы.
– Знаю, Тата… Где оно… это Лазарево? – шептал Александр заикаясь.
Она встала над ним на колени, прильнула к нему, вжимаясь в него хрупким телом, насаживая себя на него, лаская, молясь ему, мечтая, чтобы он поглотил ее, пронзил, спас и убил, желая всего для него и ничего для себя. Только отдать ему, вернуть ему жизнь.
В конце она снова плакала, внезапно ослабев, задыхаясь, тая, горя и рыдая.
– Татьяна, – прошептал Александр, – не плачь. Что должен думать мужчина, если каждый раз, стоит ему заняться с женой любовью, она ревет?
– Что он единственная родня жены. Что он вся ее жизнь, – всхлипнула Татьяна.
– А она – его жизнь, – кивнул Александр. – Но он почему-то не плачет.
Он отвернулся от нее. Его лица Татьяна не видела.
Когда вражеские самолеты улетели, они собрались и вышли из дома.
– На улице слишком холодно, – пробормотала Татьяна, прижимаясь к нему.
– Почему ты не надела шапку?
– Чтобы ты видел мои волосы. Ты же их любишь!
Сняв перчатку, он погладил ее по голове.
– Тогда повяжись шарфом, а то замерзнешь.
– Мне тепло, – заверила она. – Какая у тебя шинель красивая. Новая и большая, как палатка, – похвалила она и тут же прикусила язык.
Зачем она сказала о палатке? Слишком свежа память о Лазареве! Некоторые слова обладают этим свойством. Вся жизнь связана с ними. Призраки, экстаз, печали и радости. Простейшие слова, но она почему-то не могла их выговорить.
– Сегодня тепло.
– Да, а у меня в блиндаже топится печурка. Правда, несколько домов в Морозове уцелели, так что, может, скоро и я переселюсь в один. Рядом с тем, где живет Степанов.
– Вот здорово! А одеяло у тебя есть?
– Укрываюсь шинелью. Да это ничего, Тата. Война идет, какие там одеяла? Лучше скажи, куда хочешь пойти?
– В Лазарево… с тобой, – пробормотала она, не глядя на него. – Но поскольку это невозможно, тогда в Летний сад.
Александр тяжело вздохнул:
– Значит, в Летний сад.
Оба замолчали. Татьяна взяла Александра под руку и прижалась головой к рукаву, набираясь храбрости.
– Поговори со мной, Шура. Расскажи, что происходит. Мы одни, пусть и ненадолго. Объясни, почему ты забрал половину денег?
Александр ничего не ответил.
Татьяна долго ждала.
И не дождалась.
Тогда она потерлась лицом о его шинель.
Ничего.
Она старательно разглядывала слякоть под ногами, проезжающий трамвай, конного милиционера, осколки стекла, усыпавшие тротуар, красный огонек светофора.
Ничего.
Ничего.
Ничего.
Татьяна покачала головой. Ну почему ему так трудно выговориться? Труднее обычного.
– Шура, почему ты не взял все деньги?
– Потому что, – выдавил он, – я оставил тебе свою долю.
– Но они все твои. Все деньги. О чем ты толкуешь?
Ничего.
– Александр! На что тебе понадобились пять тысяч? Если собрался бежать, тебе нужны все. Если же решил остаться, тебе не потребуется ни единого доллара. На что тебе половина?
Молчание. Совсем как в Лазареве. Татьяна спрашивала, он отвечал сухо и задумчиво. И она тратила многие часы на то, чтобы расшифровать правду, крывшуюся за лаконичными словами. Лисий Нос, Выборг, Хельсинки, Стокгольм, Юрий Степанов – все эти имена и названия сами по себе ничего не говорили, но в связи с Александром… Можно было предполагать все, что угодно.
– Знаешь что, – фыркнула она, потеряв наконец терпение и отстраняясь от него, – я устала от этой игры. Более того, с меня хватит. Либо честно объясняешь все, ничего не утаивая, прямо сейчас, либо поворачивайся, собирай свои вещи и уходи. Мне надоели эти загадки, когда я постоянно пытаюсь отыскать в твоих речах иной, скрытый смысл и, как правило, ошибаюсь. Я имею право все знать. Так что решай. Или – или. Выбор за тобой.
Татьяна остановилась прямо на набережной Фонтанки, сложила руки и упрямо нахмурилась.
Александр тоже остановился, но рта не открыл.
– Думаешь, что предпринять? – воскликнула она, дергая его за руку, пытаясь заглянуть глубже, за ледяную маску, скрывающую лицо. Не дождавшись никакой реакции, она отпустила его и тоскливо выговорила: – Послушай, Александр, ты привык пользоваться своей военной формой как доспехами, надежно защищающими тебя от моих расспросов. Военная тайна и все такое… Но я твердо знаю, что, когда ты, голый, лежишь со мной в постели, все твои барьеры и крепостные стены куда-то деваются и ты остаешься совершенно беззащитным. Будь я сильнее, могла бы спросить о чем угодно и ты сказал бы. Беда в том… – Ее голос сорвался. – Я не сильнее. Я точно так же беззащитна против тебя… Значит, ты опасаешься, что я узнаю правду и увижу твои муки, пойму, что ты прощаешься со мной и поэтому отталкиваешь меня, думая, что я ничего не вижу и не чувствую…
Она неожиданно заплакала. Кажется, все испорчено. Где ее сила?
– Пожалуйста, не нужно, – прошептал Александр, не глядя на нее.
– Так вот, Шура, я все чувствую, – всхлипнула Татьяна, вытирая лицо и хватая его за руку. Он отстранился. – Ты приехал злой и расстроенный, потому что воображал, будто навеки попрощался со мной в Лазареве…
– Я был зол и расстроен вовсе не поэтому.
– А теперь получилось, что тебе придется попрощаться со мной в Ленинграде, – продолжала Татьяна. – Только теперь это нужно делать не заочно, а высказать все мне в лицо.
Она запальчиво встряхнула головой, но, увидев его больные измученные глаза, осеклась и шагнула вперед. Он подался назад. Что за странный вальс танцевали они этим холодным утром!
Но сердце у Татьяны сильное. Она выдержит.
– Александр, что бы ты там ни говорил, я все знаю. Недаром столько передумала обо всем, что ты мне сказал. Все эти годы, что пришлось прожить здесь, ты мечтал вернуться в Америку. Это единственное, что поддерживало тебя до знакомства со мной и позволяло приспособиться к армейской жизни. Мысль о том, что когда-нибудь ты окажешься дома.
Она протянула ему руку. Он взял ее.
– Я права?
– Права. Но потом я встретил тебя.
Потом я встретил тебя. Стоп, стоп… О, то лето прошлого года, белые ночи у Невы, Летний сад, северное солнце, его улыбающееся лицо.
И Татьяна посмотрела в его трогательное, несчастное, осунувшееся лицо. Ей хотелось сказать… сказать… Но куда девались слова, которые она когда-то знала? Куда пропали именно в тот момент, когда она больше всего в них нуждалась?
Александр покачал головой.
– Таня, для меня уже слишком поздно. Отец обрек нас на гибель с того момента, когда решил отказаться от своей страны, от той жизни, которую мы там вели. Я понял это первым, даже в своем возрасте. За мной – мать. И только потом – отец, хотя для него это стало наибольшим ударом. Мать могла немного притупить боль, набрасываясь на него с обвинениями. Я думал облегчить свою, вступив в армию, да и молодость брала верх, но кого было проклинать отцу? Кого обличать?
Татьяна снова прижалась к нему. Александр обнял ее за плечи.
– Таня, когда я нашел тебя… мне вдруг, совсем ненадолго, показалось, что мы вместе… до того, как появились Дмитрий и Даша, и что в моей жизни отныне все будет хорошо, – с горькой улыбкой выдохнул он. – В душе родились надежда, ощущение неотвратимости, появление которых я до сих пор не могу ни понять, ни объяснить. А потом вмешалась наша советская действительность. Ты видела, я старался отойти в сторону. Вернее, думал, что обязан отойти в сторону. До Луги. После Луги. Вспомни, как я вел себя после той ночи в больнице. Пытался держаться на расстоянии после Исаакиевского, после того, как немцы замкнули кольцо вокруг Ленинграда. Следовало и дальше…
– Но я не хотела, – призналась Татьяна.
– Ох, Танечка, если бы я только не приезжал в Лазарево! – вырвалось у Александра.
– Как это?! – ахнула она. – О чем ты? Как можешь сожалеть…
Она не договорила. Как он может жалеть о них?
Она уставилась на него, посерев лицом, сбитая с толку.
Александр не ответил.
– Ничего не скажешь, неотвратимость! Вот тебе и судьба. С самой первой нашей встречи я только и делал, что ранил твое сердце и, хуже всего, заразил тебя своей обреченностью, как смертельной болезнью.
Он с такой силой тряхнул головой, что свалилась ушанка. Татьяна подняла ее, отряхнула и отдала мужу.
– Что за бред? Ранил мое сердце? Забудь, это все прошлое. Я пришла к тебе… сама.
Она вдруг замолчала и нахмурилась.
– Какая обреченность? Не проклята же я, – медленно выговорила она, все еще не понимая. – Я счастлива. Мне несказанно повезло.
– Ты слепа.
– Тогда открой мне глаза.
Как уже делал раньше.
Она потуже завязала шарф, мечтая о теплом пальто, о жарком огне, о Лазареве.
На ее глазах Александр продолжал бороться со страхом. С трудом сглотнув, он повернулся и зашагал по набережной.
– Я собирался отдать пять тысяч долларов Дмитрию. Пытался убедить его бежать без меня…
Татьяна невесело засмеялась:
– Брось. Я подозревала, что дело именно в этом. Человек, отказавшийся пройти со мной по льду полкилометра, захочет бежать в Америку один?! И ты в самом деле так считал?
Они остановились у перехода, как раз рядом с Инженерным замком, в котором прошлой весной устроили госпиталь и который теперь, после непрерывных бомбежек, был почти неузнаваем.
– Дмитрий никогда не отстанет от тебя, – продолжала она. – Я уже говорила. Он трус и паразит. Ты его мужество и хозяин, из которого он сосет кровь. О чем ты только думал? Едва Дмитрий поймет, что ты не собираешься бежать и, значит, ему тоже придется остаться, увидит, что надежд на спасение нет, он тут же побежит к своему покровителю из НКВД, и тебя немедленно…
Татьяна прикусила губу, глядя на Александра. И тут ее осенило: слишком жалким сделалось его лицо.
– Ты все это знал. Знал, что он шагу без тебя не сделает. Все знал.
Александр молчал.
Они перешли изуродованный осколками мост через Фонтанку, переступая через гранитные обломки.
– Тогда о чем же говорить? – заметила Татьяна, слегка подталкивая его и глядя в полные непонятного страха глаза. Вряд ли Александр боится за себя. Тогда за кого же? – Ты не думаешь обо мне!.. – выпалила она и хотела что-то добавить, но слова застряли в горле.
До нее наконец дошло. Сердце открылось, и в него потоком хлынула правда. Но не та правда, которую она знала с Александром. Нет. Та правда, которая озарила ужас. Осветила омерзительные углы уродливой комнаты с гниющим деревом, потрескавшейся штукатуркой и разбитой мебелью. И как только Татьяна увидела ее, узрела, что осталось…
Она встала перед Александром, не давая идти дальше. Слишком многое стало ясно в эту мрачную ленинградскую субботу. Александр думал о ней. Думал только о ней.
– Скажи, – чуть слышно пробормотала она, – что делают с женами советских офицеров, арестованных по обвинению в государственной измене? Арестованных как иностранных шпионов? Что делают с женами американцев, спрыгивающих с поездов, которые везут их в лагерь?
Александр, не отвечая, прикрыл глаза.
Как все переменилось! Теперь он закрывал глаза. Ее были открыты.
– О нет, Шура, – не отставала она. – Что делают с женами дезертиров?
Александр молчал.
– Шура! – вскрикнула она. – Что сделает со мной НКВД? То же самое, что делают с ЧСИР? С женами военнопленных? Как это называет Сталин: «превентивные меры»? Предупредительное заключение? Что кроется под этими благопристойными терминами на самом деле?
Александр молчал.
– Шура! – воскликнула Татьяна, по-прежнему загораживая ему дорогу. – Этими словами для удобства обозначают расстрел?
Она тяжело дышала, неверяще глядя на Александра, втягивая холодный воздух, и вспоминала Каму, ледяную воду, каждое утро омывавшую их обнаженные тела, вспоминала, как Александр пытался скрыть от нее те уголки своей души, куда, как он надеялся, она не заглянет. Но в Лазареве ее глаза видели лишь восходы над рекой. Только здесь, в холодном, унылом Ленинграде, все обнажилось, высветились все контрасты: свет и тень, день и ночь.
– Хочешь сказать, не важно, сбежишь ты или останешься, со мной все равно покончено?
Александр молчал.
Он прятал от нее исказившееся мукой лицо.
Шарф сполз с головы Татьяны. Она онемело стащила его и смяла в руках.
– Неудивительно, что ты не мог мне сказать. Но как я могла не видеть? – прошептала она.
– Как? Да потому что ты никогда не думаешь о себе, – объяснил Александр. – Поэтому я и хотел, чтобы ты оставалась в Лазареве, как можно дальше от меня и этих мест.
Татьяна, вздрогнув, сунула руки в карманы пальто.
– И что ты думал? Что таким образом спасешь меня? – Она устало покачала головой. – Сколько, по-твоему, потребуется председателю сельсовета, того самого, что находится возле бани, получить телеграмму из Ленинграда и явиться ко мне, чтобы задать несколько вопросов?
– Поэтому мне так нравилось Лазарево, – признался он, не глядя на нее. – Там нет телеграфа.
– Именно поэтому ты так любил Лазарево?
Александр опустил голову. Карие глаза напоминали замерзшие вишни, изо рта вырывались клубы пара. Прижавшись спиной к перилам, он тихо спросил:
– Теперь ты видишь? Теперь понимаешь? Твои глаза открылись?
– Теперь я вижу.
Все.
– Теперь я понимаю.
Все.
– Мои глаза открыты.
– И осознаешь, что у нас один-единственный выход?
Татьяна оценивающе прищурила глаза и, не отвечая, попятилась прочь, но запуталась в шарфе и упала на изуродованный пустынный мост под плачущим небом. Александр, подбежав, помог ей встать, но тут же отступил. Не смог заставить себя касаться ее дольше, чем это было необходимо.
Татьяна увидела и это. И ей на мгновение тоже стало невыносимо его касаться. Но только на мгновение. Неожиданно мрак прорезал луч света. Ослепительно яркого света! Он ударил ей в глаза, и она бросилась к этому лучу. Полетела, зная, что это такое, и, прежде чем открыть рот и заговорить, ощутила такое облегчение, словно с плеч… его плеч и ее плеч… свалилась непомерная тяжесть.
Теперь она смотрела на Александра новыми глазами. Прояснившимися.
Тот ошеломленно уставился на нее. Татьяна протянула ему руки и тихо попросила:
– Шура, смотри, смотри сюда.
Он смотрел на нее.
– Вокруг тебя тьма, – пояснила она. – Но перед тобой стою я.
Он смотрел на нее.
– Видишь меня? – прошептала она.
– Да, – так же слабо откликнулся он.
Она подступила ближе, спотыкаясь о куски разбитого гранита. Александр опустился на землю.
Татьяна несколько секунд изучала его, затем встала на колени. Александр закрыл лицо дрожащими руками.
– Дорогой, милый мой муж! О боже, Шура, только не бойся. Ты выслушаешь меня? Нет, не отворачивайся.
Александр отвернулся.
– Шура, – продолжала она, стискивая кулаки, чтобы не сорваться. Стоп. Дыши ровнее. Проси Бога о силе. – Думаешь, что единственный выход – твоя смерть? Помнишь, что я сказала тебе в Лазареве? Помнишь меня в Лазареве? Я не могу вынести мысли о твоей гибели. И я сделаю все, все, что могу в своей жалкой ничтожной жизни, чтобы этого не случилось. Чтобы уберечь тебя. Здесь, в Советском Союзе, у тебя нет ни единого шанса. Ни единого. Все равно тебя убьют, либо немцы, либо коммунисты. Это их единственная цель. А если ты погибнешь, это означает, что я до последних дней буду есть ядовитые грибы в Советском Союзе, одна и без тебя. И тебе это известно. Твоя величайшая жертва будет принесена во имя моей жизни во тьме. Ты хотел, чтобы мое любящее лицо больше не преследовало тебя?
Она задохнулась, но тут же взяла себя в руке.
– Вот она я. Вот оно, мое лицо, перед тобой.
Хоть бы он не смотрел на нее!..
– Беги, Александр. Беги! Беги в Америку без оглядки.
Стоп. Дыши. Дыши.
Она даже не могла вытереть глаза.
Ладно, пусть она плачет, но ведь все сделано правильно! И кроме того, он не смотрит на меня.
Отняв руки от лица, Александр обжег ее разъяренным взглядом и прошипел:
– Татьяна, ты в своем уме? Немедленно перестань молоть чушь! Можешь сделать для меня хотя бы это?
– Шура, – прошептала она, – я не представляла, что можно любить кого-то, как я люблю тебя. Сделай это ради меня. Уезжай! Возвращайся домой и больше не думай обо мне.
– Татьяна, прекрати, ты так вовсе не думаешь!
– Что? – воскликнула она, не вставая. – В чем я, по-твоему, лицемерю? Воображаешь, будто передо мной стоит выбор: знать, что ты жив и в Америке или остался в Советском Союзе и погиб? И что я хоть на секунду задумаюсь или стану колебаться? Шура, есть только этот путь, и ты сам все понимаешь. – Не дождавшись ответной реплики, она продолжала: – Будь я на твоем месте, уж знаю, что сделала бы.
Александр покачал головой:
– И что бы ты сделала? Обрекла меня на смерть? Оставила бы на Пятой Советской с Ингой и Станиславом, одинокого и осиротевшего?
Татьяна больно прикусила губу. Что возьмет верх: любовь или правда?
Победила любовь.
Сжавшись в комочек, она почти всхлипнула:
– Да. Я предпочла бы Америку тебе.
Александр не выдержал.
– Поди сюда, маленькая врушка, – грустно улыбнулся он, привлекая ее к себе, окутывая своим теплом.
Они целовались на разбитом мосту, переброшенном через только начавшую замерзать реку.
– Шура, послушай меня, – бормотала она, уткнувшись в его грудь, – если нам предстоит этот невозможный выбор, как бы мы ни выкручивались, пытаясь его избежать, если, как бы мы ни старались, меня нельзя спасти, тогда заклинаю тебя, заклинаю…
– Таня! Я ничего не желаю слушать! – заорал он, отталкивая ее и вскакивая.
Она, стоя коленями на льду, умоляюще смотрела на него.
– Тебя еще можно спасти, Александр Баррингтон. Тебя. Моего мужа. Единственного сына твоего отца. Единственного сына твоей матери, – твердила Татьяна, просяще протягивая к нему руки. – Я Параша. И цена остатка твоей жизни. Пожалуйста. Когда-то я спасла себя ради тебя. Взгляни. Я стою на коленях, Шура. Теперь твоя очередь спасти себя ради меня.
Она судорожно всхлипывала, сотрясаясь, как в ознобе.
– Татьяна!
Он с такой силой дернул ее на себя, что ее ноги оторвались от земли. Она льнула к нему, не отпуская.
– Никакая ты не цена остатка моей жизни, – бросил он, ставя ее на ноги. – Немедленно прекрати.
Но она упрямо покачала головой:
– Не прекращу.
– Еще как прекратишь, – прошипел он, стискивая ее.
– Предпочитаешь, чтобы оба погибли? – крикнула она. – Этого ты добиваешься? Выбираешь наши общие страдания, жертвы и в конце никакого Ленинграда? – Совсем потеряв голову, она принялась трясти его. – Это ты окончательно рехнулся! Ты должен, должен уехать! И уедешь, и там начнешь новую жизнь!
Александр оттолкнул ее и отступил.
– Если немедленно не замолчишь, клянусь Богом, я уйду и больше не вернусь! – пригрозил он, ткнув пальцем в противоположный конец улицы. – Никогда!
Татьяна кивнула, показав в том же направлении.
– Этого я и хочу. Уходи, Шура. Только далеко. Далеко.
– О господи! – раздраженно выпалил Александр, топнув ногой. – В каком же безумном мире ты живешь! Что ты воображаешь? Что можешь подлететь на своих крылышках, порхая и улыбаясь, и мило заявить: все в порядке, Шура, отныне мы пойдем разными дорогами. Неужели считаешь, что я на это способен? Я не смог оставить умирающего незнакомца в лесу. Как же смогу оставить тебя?
– Не знаю, – процедила Татьяна. – Уж постарайся, найди способ, солдатик!
Оба замолчали.
Что делать?
Она исподтишка наблюдала за ним.
– Неужели не видишь, как невозможно все, о чем ты толкуешь? Или совершенно потеряла голову?
Она видела.
– Я совершенно потеряла голову. Но ты должен бежать.
– Таня, я с места никуда не двинусь без тебя. Разве что к стенке, у которой меня расстреляют.
– Не смей! Ты должен бежать.
– Если не прекратишь… – начал он.
– Александр! – истерически крикнула она. – Если не прекратишь, я возвращаюсь на Пятую Советскую и вешаюсь в ванной, чтобы ты наконец освободился от меня и смог спокойно уехать! И сделаю это в воскресенье, через пять минут после твоего ухода, понятно?
Их глаза встретились. Долгое молчаливое мгновение.
Татьяна смотрела на Александра.
Александр смотрел на Татьяну.
Потом он распахнул объятия, и она бросилась к нему. Он подхватил ее на руки, они обнялись и так и не разжали рук. Наконец Александр пробормотал в ее шею:
– Давай договоримся, Татьяша: я пообещаю сделать все, чтобы остаться в живых, а ты – что будешь держаться подальше от ванных.
– Заметано, – кивнула Татьяна. – Знаешь, солдатик, ненавижу подчеркивать очевидное, особенно в такие минуты, но все же должна указать, что была совершенно права. И все на этом.
– Нет, ты была совершенно не права. И все на этом. Я говорил, что некоторые вещи требуют огромных жертв. А это вовсе не одна из таких вещей.
– Нет, Александр. Ты сказал другое: что все великие деяния требуют и стоят великих жертв.
– Таня, что ты несешь? Хотя бы на секунду отрешись от того мира, в котором ты живешь, и загляни в мой, и скажи, какую, черт возьми, жизнь я могу начать в Америке, зная, что обрек тебя в Советском Союзе на смерть или долгие мучения в лагерях? – вздохнул он, качая головой. – Уж тогда Медный всадник наверняка преследовал бы меня всю долгую ночь, прежде чем стереть в порошок.
– Да. И это будет твоей платой за возможность вырваться из тьмы на свет.
– Я не желаю ее платить.
– Так или иначе, Александр, моя судьба определена, – заметила Татьяна без горечи и злости, – но у тебя есть шанс, пока ты еще так молод. Шанс поцеловать мою руку и уйти с Богом, потому что ты предназначен для великих дел. Потому что лучше тебя нет на свете.
Она цеплялась за него, как утопающий – за соломинку.
– О да, – саркастически согласился Александр, еще крепче прижимая ее к груди. – Бежать в Америку и бросить жену. Ничего не скажешь, разве может кто со мной сравниться?!
– Молчи, молчи, ты просто несносен!
– Это я несносен? – прошептал Александр, ставя ее на землю. – Давай лучше пройдемся немного, пока не превратились в ледышки.
Они медленно пошли сквозь утоптанный снег, вдоль набережной Фонтанки к Марсову полю. Пересекли мост через Мойку и вошли в Летний сад.
Татьяна хотела что-то сказать, но Александр покачал головой:
– Ни слова. О чем мы только думаем, гуляя здесь? Пойдем. Быстро.
Склонив друг к другу головы, обнявшись, они торопливо зашагали по тропинке среди высоких голых деревьев, мимо пустых скамеек, мимо того места, где когда-то стояла статуя Сатурна, пожиравшего свое дитя. Татьяна вспоминала, как тепло здесь было летом, как жаждала она его прикосновений. А теперь, в холод и морось, она касалась его и чувствовала, что не достойна дарованной ей жизни, в которой ее любил человек, подобный Александру.
– Что я говорил тебе тогда? Что это было наше лучшее время. И был прав.
– И был не прав, – возразила Татьяна, боясь взглянуть на него. – Летний сад – не лучшее наше время.
…Она сидела в воде на его голых плечах, ожидая, пока он швырнет ее в Каму. Но он не двигался.
– Шура, – умоляюще произнесла она, – чего ты ждешь?
Он не двигался.
– Шура!
– Никуда я тебя не кину. Какой мужчина бросит в воду голую девушку, сидящую у него на плечах?
– Тот, кто боится щекотки! – взвизгнула она.
Выйдя через позолоченные ворота из кованого чугуна на набережную Невы, они молча направились вверх. Слабея с каждой минутой, Татьяна взяла Александра под руку и заставила замедлить шаг.
– Я больше не могу ходить с тобой по улицам нашей жизни, – хрипло объяснила она.
С набережной они свернули в Таврический сад. Прошли их скамью на улице Салтыкова-Щедрина, вдоль затейливой железной ограды, посмотрели друг на друга и повернули назад. И дружно уселись. Посидев немного, она встала и устроилась на коленях у Александра.
– Вот так-то лучше, – шепнула она, прижимаясь головой к его виску.
– Да. Так-то лучше.
Они молча сидели на холоде. Татьяна мучительно пыталась заглушить боль сердечных ран.
– Почему у нас не может быть даже того, что есть у Инги и Станислава? Да, пусть в Советском Союзе, но они двадцать лет вместе. Двадцать лет.
– Потому что они стукачи. Потому что продали души за двухкомнатную квартиру и даже ее лишились. Мы с тобой слишком многого хотим от советской жизни.
– Мне от этой жизни ничего не надо. Только тебя.
– Меня, и горячую воду, и электричество, и маленький домик в глуши, и государства, которое не требует твою жизнь в обмен на такие мелочи.
– Нет, – упрямо повторила Татьяна. – Только тебя.
Александр завязал ей голову шарфом и всмотрелся в побледневшее личико.
– И государства, которое не требует твою жизнь в обмен на меня.
– Должно же государство что-то требовать, – вздохнула она. – В конце концов, оно защищает нас от Гитлера.
– Да. Но кто защитит тебя и меня от государства?
Татьяна крепче сжала руки. Она должна любой ценой помочь Александру. Но как? Каким образом? Как спасти его?
– Разве не видишь? Мы живем в государстве, где постоянно идет война. Коммунизм – это война с тобой и со мной. Поэтому я и хотел спрятать тебя в Лазареве. Пока война не окончится.
– Ты выбрал не то место, – покачала головой Татьяна. – Сам сказал, что во всем Советском Союзе не найдется безопасного уголка. Кроме того, война будет долгой. Немало времени уйдет на то, чтобы переделать наши души.
Александр стиснул ее и пробормотал:
– Я скоро вообще перестану с тобой разговаривать. Ты когда-нибудь забываешь то, что я сказал?
– Ни единого слова. Ты же знаешь. И каждый день я боюсь, что больше у меня ничего не осталось, – заверила Татьяна и, просветлев, добавила: – Хочешь услышать шутку?
– Просто умираю.
– Когда мы поженимся, я буду делить с тобой все беды и печали.
– Какие беды? Нет у меня никаких бед, – проворчал Александр.
– Я сказала, когда мы поженимся, – поправила Татьяна. Распухшие от слез глаза сияли. – Ты должен признать, что твое желание погибнуть на фронте, дабы я могла жить и дальше в Советском Союзе, и мое намерение повеситься над ванной, что бы ты смог жить в Америке, – довольно забавная история, причем остроумно рассказанная. Не думаешь?
– Угу. Но поскольку родственников у нас нет, то некому будет ее поведать.
– Именно, – кивнула Татьяна. – Совершенно в греческом стиле, не находишь?
Она улыбнулась, но тут же сморщилась.
– Как это только у тебя выходит? – усмехнулся он. – Суметь найти утешение даже в этом!
– Потому что сам хозяин меня утешает, – пояснила она, целуя его в лоб.
– Ничего себе хозяин! Не способен заставить даже такую крохотную тростинку, как моя жена, остаться в Лазареве!
– Что, муженек? – встрепенулась она, ощутив его взгляд. – О чем ты думаешь?
– Таня… у нас с тобой был только один момент. Единственный момент во времени, твоем и моем, один только миг, когда была возможна другая жизнь.
Он поцеловал ее в губы.
Подняв голову от мороженого, Татьяна увидела военного, смотревшего на нее с другой стороны улицы.
– Я знаю этот момент, – прошептала она.
– Жалеешь, что я тогда перешел улицу?
– Нет, Шура. До встречи с тобой я и помыслить не могла о жизни, отличной от той, которой жили мои родители, дед с бабкой, Даша, я, Паша. Просто понятия не имела. И не мечтала о таком, как ты, когда ребенком играла в Луге. Ты дал мне возможность бросить всего лишь взгляд, заглянуть за занавес, где идет совсем иная жизнь. Прекрасная. А что я сумела показать тебе?
– Что Бог есть, – ответил Александр.
– Именно. И я чувствовала твою потребность во мне даже в разлуке. На огромном расстоянии. Я здесь для тебя. И так или иначе мы вместе все исправим. Исцелим. Вот увидишь. Ты и я, мы с тобой сумеем все.
– Как? И что теперь? – долетел до нее голос Александра.
Глотнув морозного воздуха, Татьяна ответила, стараясь говорить весело и уверенно:
– Как? Еще не знаю. Что теперь? Теперь мы слепо устремимся в густой лес, на противоположной опушке которого ожидают нас последние дни короткой, но такой ослепительно счастливой жизни на этой земле. Ты идешь мужественно сражаться за меня, капитан, и останешься живым, как обещал, и постараешься отвязаться от Дмитрия…
– Татьяна я мог бы убить его. Не думай, что мне это в голову не приходило.
– Хладнокровно? На это ты не способен. А если бы и смог, сколько, по-твоему, Господь защищал бы тебя на войне? И меня в Ленинграде?
Она помедлила, пытаясь поймать ускользающие мысли. Она и сама подумывала об этом, но почему-то чувствовала, что не Всемогущий Господь удерживает Дмитрия на этой земле.
– А ты? Что остается тебе? – не уступал Александр. – Вряд ли ты пожелаешь вернуться в Лазарево.
Татьяна, улыбаясь, качнула головой:
– За меня не волнуйся. После прошлой зимы я все выдержу. И готова к худшему.
Она обвела рукой в варежке щеку Александра и мысленно добавила: и к лучшему тоже.
– Иногда, правда, я задаюсь вопросом, что лежит впереди, словно нуждаюсь в том, чтобы именно Ленинград вымостил мой путь в… не важно. Я здесь, неизвестно, надолго ли, но здесь. И здесь останусь. И не дрогну ни перед чем.
Сердце колотилось так, что было больно дышать. Татьяна прижала его к себе.
– Жалеешь, что перешел тогда улицу, солдатик?
Александр зажал ее руку между ладонями.
– Таня, я влюбился с первого взгляда. Та беспутная жизнь, которую я вел, начало войны… Полная неразбериха в казармах, люди, дерущиеся за то, чтобы снять деньги со счетов, за каждую банку тушенки в магазине, скупающие весь Гостиный Двор, записывающиеся добровольцами, посылающие детей в лагеря…
Он осекся.
– И посреди всего этого хаоса вдруг ты! – страстно прошептал он. – Сидишь одна на скамье, невероятно молодая, ослепительно светлая и прелестная, и ешь мороженое так самозабвенно, с таким удовольствием и поистине мистическим восторгом, что я глазам поверить не мог. Словно в мире в это солнечное воскресенье больше ничего не было. Я говорю это для того, что, если тебе когда-нибудь в будущем понадобится сила, а меня не окажется рядом, тебе не нужно будет долго искать. Ты, в босоножках на высоких каблуках и совершенно невероятном платье, ешь мороженое во время войны, перед тем как отправиться туда, не знаю куда, чтобы принести то, не знаю что, и не питаешь ни малейших сомнений, что найдешь все требуемое. Именно поэтому я и перешел тогда улицу, Татьяна. Поскольку верил: ты это найдешь. И верил в тебя.
Александр вытер слезы с ее щек и, сняв варежку, прижался теплыми губами к узкой ладони.
– Но если бы не ты, я вернулась бы домой с пустыми руками.
– Ничего подобного. Это не ты пришла ко мне, а я – к тебе. Потому что у тебя уже была ты. И знаешь, что я принес тебе?
– Что?
Александр сглотнул, прежде чем ответить:
– Подношения.
Они долго сидели, прижавшись холодными мокрыми лицами друг к другу: его руки обвивали ее плечи, сжимали ее голову, пока ветер срывал последние мертвые листья с деревьев, пока с неба падала серая ноябрьская морось.
Мимо пролетел трамвай. Три человека прошли по тротуару, направляясь к Смольному, закутанному камуфляжной сеткой. За гранитным парапетом отсвечивала свинцом ледяная вода. А за пустым Летним садом под почерневшим снегом лежало Марсово поле.
Окно на Запад
1
После ухода Александра Татьяна писала ему каждый день, пока не кончились чернила. А когда кончились чернила, она пошла через дорогу, в квартиру Вани Речникова. Говорили, что у него большой запас чернил, которые он охотно одалживает.
Мертвый Ваня сидел за письменным столом. Голова лежала на недописанном письме. Татьяна так и не смогла выдернуть ручку из окостеневших пальцев.
Сама она ходила на почту каждый день, в надежде получить весточку от Александра. Она не могла вынести перерывов между письмами. Он писал ей, но письма должны были идти потоками, а не тонким ручейком. Чертова почта!
После работы она немедленно шла домой и занималась английским. Во время налетов читала поваренную книгу матери. И часто готовила для больной одинокой Инги.
Как-то почтовый работник не отдал ей письма Александра, предложив ей и письма, и немного картофеля в обмен на кое-что…
Она написала Александру об этом, боясь, что не получит больше ни одного письма.
«Таня!
Пожалуйста, доберись до казарм и спроси лейтенанта Олега Кашникова. Он дежурит с восьми до шести. Получил три пули в ногу и больше не годен к строевой службе. Именно он помог мне откопать тебя в Луге. Попроси у него продуктов. Обещаю, что он ничего не попросит взамен. Ох, Таня…
Кстати, отдай ему свои письма, и он через день все доставит. Не ходи на почту. Почему вдруг Инга одинока? Где Станислав?
И почему ты по-прежнему работаешь как проклятая? Мороз все крепчает.
Ты не представляешь, какое это утешение – думать, что ты совсем близко. Не скажу, что ты права, вернувшись в Ленинград, но все же… Кстати, я упоминал о том, что нам обещали по десять дней отпуска после прорыва блокады?
Десять дней, Таня!
Хотелось бы, чтобы все случилось как можно раньше. И чтобы на земле нашлось хотя бы одно местечко, где тебе было бы хорошо. Но придется потерпеть.
Не тревожься за меня, пока боев еще не было.
Зато у меня радостные новости! Ты просто не поверишь, но я получил не только орден, но и новое повышение! Даже не пойму, чем я заслужил все это! Может, прав Дмитрий: я даже поражение умею превратить в победу!
Мы проверяли крепость льда на Неве. Лед казался не очень толстым. Солдат, пожалуй, сможет пройти, но вот танк?
Мы колебались. Потом один военный инженер, который проектировал ленинградское метро, подал идею поставить танк на деревянные шпалы, нечто вроде деревянной железной дороги, чтобы равномерно распределить создаваемое гусеницами давление. По этим шпалам пройдут танки и тяжелые орудия.
Мы согласились, проложили шпалы, но кто вызовется вести танк?
Вызвался я.
Командир был очень недоволен, когда на испытания заявились сразу пятеро генералов, включая нового покровителя Дмитрия, и знаками умолял меня не подвести.
Итак, я сажусь в самый тяжелый танк КВ-1, помнишь его, Татьяна? И вывожу это чудовище на лед. Командир шагает рядом с танком, сзади идут все пятеро генералов, приговаривая: здорово, здорово…
Я проехал около ста пятидесяти метров, и лед начал трескаться. Генералы стали кричать командиру: беги! беги!
Он побежал, они побежали, танк пропахал во льду траншею и утонул, как… как танк.
И я с ним.
К счастью, башня была открыта, так что я успел выплыть.
Командир вытащил меня и дал водки, чтобы согреть.
Один из генералов приказал дать мне орден Красной Звезды и произвел в чин майора.
Маразов считает, что я зазнался. Говорит, я вообразил, что все должны слушаться только меня. Скажи, пожалуйста, это на меня похоже?
Александр»
«Дражайший МАЙОР Белов!
Да, майор, это на вас похоже.
Я очень горжусь вами. Погодите, вы еще дослужитесь до генерала.
Спасибо за то, что позволил отдавать письма Олегу. Очень милый, вежливый человек и вчера дал мне яичного порошка, который я нашла весьма забавным и не сразу поняла, что с ним делать. Я добавила воды… и получилось что-то вроде… о, не знаю. Я поджарила его без масла на примусе Славина. Съела. Похоже на резину. Но Славину понравилось.
Шура, есть только одно место, где мне хорошо. Я там просыпаюсь и засыпаю, там мне покойно и уютно, только там я ощущаю истинную любовь. Это твои нежные объятия.
Татьяна»
2
В декабре в госпиталь на Греческой приехали представители Международного Красного Креста.
В Ленинграде почти не осталось докторов. Из трех с половиной тысяч, работавших там до войны, осталось только две тысячи, а в больницах лежало почти четверть миллиона больных и раненых.
Татьяна встретила доктора Мэтью Сайерза в тот момент, когда промывала рану на шее молодого старшины.
В процедурную вошел доктор и еще не успел рта раскрыть, как Татьяна почему-то заподозрила в нем американца. Прежде всего от него пахло незнакомым одеколоном. Худой, низкорослый, с русыми волосами и головой, казавшейся слишком большой для тощего тела, он, однако, излучал уверенность, которую Татьяна наблюдала раньше только в Александре. Он вошел, глянул на пациента, потом на нее, потом снова на пациента, прищелкнул языком, покачал головой и закатил глаза.
– Doesn ‘t look so good, does he?
Татьяна поняла каждое слово, но продолжала молчать, помня предупреждения Александра.
Доктор повторил сказанное по-русски, с сильным акцентом. Татьяна кивнула:
– Думаю, что все будет в порядке. Я видала и похуже.
Добродушно засмеявшись, доктор заметил:
– Держу пари, так оно и есть. Так оно и есть. – Он подошел к ней и протянул руку. – Я работник Красного Креста, доктор Мэтью Сайерз. Можете выговорить?
– Сайерз, – безупречно выговорила Татьяна.
– Прекрасно. Как по-русски будет Мэтью?
– Матвей.
– Матвей, – повторил он, выпуская ее руку. – Вам нравится?
– Нет. Мэтью нравится больше, – обронила она, поворачиваясь к невнятно клокотавшему пациенту.
Татьяна не ошиблась в докторе: он оказался знающим, дружелюбным и постоянно старался улучшить условия в их мрачной больнице, совершая маленькие чудеса и доставая пенициллин, морфий и плазму. Оказалась она права и насчет пациента: тот выжил.
3
«Дорогая Таня. Я давно не получал писем. Что поделываешь? Все в порядке? Олег сказал, что не видит тебя неделями. Я не могу волноваться еще и за тебя: и без того неприятностей хватает.Александр
Кстати, руки постепенно принимают нормальный вид.
Немедленно напиши мне. И мне плевать, даже если у тебя отвалились руки. Я уже прощал тебя за то, что не писала. Не знаю, смогу ли найти в себе достаточно милосердия на второй раз.
Как тебе известно, осталось совсем немного. Если все будет хорошо, мы скоро встретимся. Мы высылаем шестьсот человек на рекогносцировку, а сами будем ждать. Необходимо разведать, какую оборону успели навести гитлеровцы.
Нужно решить, какой батальон послать.
Есть идеи?
Я тебя люблю.
P. S. Ты не написала, что случилось со Станиславом».
«Дорогой Шура!Татьяна
Только не посылай своего друга Маразова.
Не мог бы ты отрядить туда хотя бы один интендантский взвод? Прости, неудачная шутка.
Кстати, нужно помнить, что наш праведник Александр Пушкин вызвал на дуэль барона Жоржа Дантеса и не успел написать об этом поэму. Значит, вместо того чтобы искать мести, следует просто держаться подальше от тех, кто может навредить нам.
Я здорова. Просто очень занята в больнице. Почти не бываю дома. Там я не нужна. Шура, дорогой, не сходи с ума из-за меня. Я здесь и жду, жду нетерпеливо, пока мы снова увидимся. Это все, что я делаю: жду, пока мы снова увидимся.
У нас бывает светло только несколько дневных часов. Почти все время царит мрак. Но я думаю о тебе как о своем солнышке, поэтому и дни мои светлы и солнечны. И жарки.
P. S. Советский Союз – вот что случилось со Славой».
«Дорогая Таня!..Александр
После «Медного всадника» Пушкин вообще мог бы не писать ни единой строчки. Но ты верно говоришь: праведники не всегда торят дорогу к славе. Хотя и довольно часто.
Плевать мне на твою занятость. Ты обязана писать мне больше, чем пару строчек в неделю.
P. S. И ты еще хотела иметь то, что получили Инга и Станислав!»
«Милая Татьяша!Александр
Как встретила Новый год? Надеюсь, у тебя было что-нибудь вкусненькое. Олега видела?
Настроение паршивое. Новый год пришлось встречать в офицерской раздаточной, вместе с толпой сослуживцев, среди которых не было тебя. Я тоскую по тебе. Иногда мечтаю о жизни, в которой мы с тобой сможем чокнуться с последним ударом часов. Выпили немного водки и курили до утра. Пили за то, чтобы сорок третий был успешнее сорок второго.
Я кивал, но думал о лете сорок второго.
P. S. Мы потеряли все шестьсот человек. Я не посылал Толю. Он обещал поблагодарить меня, когда война окончится.
P. P. S. Где ты, черт побери? Я ничего не получал от тебя вот уже десять дней. Неужели вернулась в Лазарево, теперь, когда я наконец привык к твоей молчаливой поддержке, силе духа и счастлив сознавать, что ты всего в семидесяти километрах. Прошу, напиши мне скорее. Ты знаешь, куда мы идем и не возвратимся, пока Ленинградский и Волховский фронты не пожмут друг другу руки. Мне так нужны твои письма. Хотя бы слово. Не посылай меня на лед без этого единственного слова от тебя, Тата».
«Шура, родной.Твоя Таня»
Я здесь, я здесь, неужели не чувствуешь меня, солдатик?
Новый год я провела в больнице и хочу, чтобы ты знал: каждый день я чокаюсь с тобой за нашу будущую жизнь.
Боюсь даже сказать тебе, сколько времени провожу в больнице, сколько раз ночевала там, чтобы не возвращаться домой.
Шура! Как только придешь назад, немедленно повидайся со мной. Кроме вполне очевидных причин, есть еще одна, совершенно поразительная, потрясающая, невероятная, которую я должна обсудить с тобой, и как можно скорее. Ты хотел услышать от меня одно слово? Я оставляю тебе это слово. Вот оно: НАДЕЖДА.
В легендарных сражениях
1
Александр посмотрел на часы. Наступило раннее утро двенадцатого января сорок третьего года. Начало операции «Искра». Битвы за Ленинград. Войска получили приказ товарища Сталина любой ценой прорвать блокаду. И не возвращаться без победы.
Последние три дня и ночи Александр провел в замаскированном блиндаже вместе с Маразовым и шестью солдатами. Сюда же успели переправить находящиеся в их распоряжении артиллерийские орудия: два стодвадцатимиллиметровых миномета, заряжавшихся с казенной части, два переносных миномета восемьдесят первого калибра, заряжавшихся с дула, две легкие семидесятишестимиллиметровые полевые пушки. Ракетчики обещали поддержку «катюшами».
В утро атаки Александр был не только готов к бою, но и рад бы подраться даже с Маразовым, только бы выбраться из душного блиндажа. Они играли в карты, курили, толковали о войне, рассказывали анекдоты, спали, и уже через шесть часов все это смертельно надоело, но пришлось просидеть взаперти целых семьдесят два часа. Александр постоянно думал о последнем письме Татьяны. Что, черт возьми, она подразумевала под этой НАДЕЖДОЙ? И как это может ему помочь? Очевидно, не все можно доверить письмам. Но зря она разжигает его любопытство, тем более что он не знает, когда выберется к ней.
Ему необходимо выбраться к ней.
Он натянул маскхалат и выглянул наружу. Река, как и он, тоже закамуфлировалась в белый снег. Южный берег едва просматривался в серой дымке. Сам он был на северном, чуть к западу от Шлиссельбурга. Его артиллерийское подразделение контролировало самый отдаленный и самый опасный участок: здесь немецкая оборона была самой крепкой и лучше всего защищенной. Отсюда можно было видеть крепость Орешек, стоящую всего в километре, почти на берегу Ладожского озера. В нескольких сотнях метров от ее стен валялись мертвые тела шестисот бойцов, безуспешно пытавшихся застать врасплох немцев неожиданной атакой. Погибли ли они со славой или понапрасну? Храбро, без огневой поддержки они перебрались по льду к самой крепости и полегли один за другим. Запомнит ли их история? – гадал Александр, отводя взгляд. Сегодня их день. Он чувствовал это. Они прорвут блокаду или погибнут. Шестая армия перебиралась через реку на восьмикилометровом отрезке. Целью операции были соединение со Второй армией Мерецкова на Волховском фронте и одновременная атака с тыла Одиннадцатой армии под командованием фельдмаршала Манштейна. Четыре пехотные дивизии и легкие танки должны были пересечь реку. За ними два часа спустя должны были последовать еще три пехотные дивизии и тяжелые и средние танки. Сам Александр оставался на северном берегу Невы, поскольку ему в поддержку придали еще зенитную батарею. Он переправится только в третью очередь, вместе с танкистами на Т-34, среднем танке, у которого меньше шансов проломить лед.
До девяти оставалось совсем немного. Утреннее небо окрасилось в темно-лиловый цвет.
– Майор, – осведомился Маразов, гася папиросу и подходя к Александру, – твой телефон работает?
– Идеально, лейтенант. Вернитесь на пост, – улыбнулся Александр.
Маразов улыбнулся в ответ.
– Сколько метров телефонного кабеля потребовал Сталин у американцев? – спросил Маразов.
– Шестьдесят две тысячи, – сообщил Александр, жадно затягиваясь.
– А твой телефон уже не работает.
– Лейтенант!
Маразов лихо отдал честь и отступил к своему миномету.
– Я готов, майор. Давно готов. Шестьдесят две тысячи, говоришь? Не многовато ли?
Александр швырнул окурок в снег. Хватит ли времени выкурить еще одну?
– Скорее маловато. Увидишь, американцам придется поставить нам в пять раз больше кабеля до того, как окончится война.
– При таком количестве неплохо бы снабдить тебя работающим телефоном, – пробурчал Маразов.
– Терпение, солдат. Телефон в полном порядке.
Александр пытался сообразить, что шире: Кама или Нева?
Похоже, Нева шире, но ненамного. Он переплывал Каму в обе стороны при сильном течении минут за тридцать пять. Сколько потребуется, чтобы пересечь шестьсот метров невского льда под огнем противника?
Должно быть, меньше тридцати пяти минут.
Телефон зазвонил.
– Наконец-то, – облегченно вздохнул Маразов.
– Нужно уметь ждать, и все мечты сбудутся, – наставительно заметил Александр, на мгновение уносясь сердцем к Татьяне. – Начинаем! – окликнул он своих людей.
По его команде в воздухе повисли дымовые бомбы, перелетевшие через реку и взорвавшиеся. Вражеский берег временно исчез из виду. На лед немедленно высыпали советские бойцы, растянувшиеся длинными, извилистыми линиями. Переправа началась.
В течение двух часов продолжался массированный огонь из всех видов оружия. Грохот стоял оглушительный. Александру показалось, что советские солдаты действуют куда лучше, чем ожидалось, значительно лучше. На льду осталось лежать немало людей, но многие уже успели оказаться на том берегу и скрыться в деревьях.
Над головами завыли три немецких самолета, стрелявших в людей и пробивавших дыры во льду: новые опасные зоны, которых придется избегать при переправе. Но стоило им немного снизиться, как открыли огонь зенитки. Один самолет взорвался и пошел к земле, оставляя за собой дымный хвост. Два других быстро набрали высоту и ушли из-под обстрела. Но зенитчик совершил почти невозможное: сумел сбить второй самолет. Третий поспешил удрать. Александр удовлетворенно кивнул.
– Молодцы, ребята! – крикнул он заряжающим, но грохот стоял такой, что он не слышал собственного голоса. Он сам опустил уши шапки, чтобы не оглохнуть.
В половине двенадцатого в небо взвилась зеленая ракета – сигнал моторизованным дивизиям вступать в бой. Пошла вторая волна атаки.
Сигнал был отдан слишком рано, но Александр надеялся, что в их пользу сработает элемент внезапности. Он велел Маразову взять своих людей и двигаться вперед с оружием.
Маразов отдал честь, схватился за лафет своей полевой пушки, к нему присоединились другие и вместе выкатили орудия на лед. Тяжелые орудия оставили на этом берегу: для них требовались тягачи.
Не пробежав и тридцати метров, Маразов упал.
– Господи, Толя! – вырвалось у Александра.
Он поднял голову. В небе снова кружил немецкий самолет, поливая лед пулеметным огнем. Солдаты Маразова поспешно ложились. Но прежде чем самолет сделал разворот, чтобы вернуться вновь, Александр, оттолкнув зенитчика, сам встал за зенитку и нажал на гашетку. И не промахнулся. Самолет загорелся с первого же выстрела и, беспомощно завертевшись, уткнулся носом в реку.
Маразов не шевелился. Его люди беспомощно переминались рядом с полевой пушкой.
– О, мать твою! – выругался Александр и, велев Иванову, стоявшему тут же зенитчику, занять свое место, схватил автомат, спрыгнул с откоса и помчался к Маразову, на ходу приказав солдатам продолжать переправу. – Вперед! Вперед! – кричал он, махая руками.
Солдаты налегли на пушки.
Маразов лежал лицом вниз. Только сейчас Александр увидел, почему у его людей был такой растерянный вид. Он встал на колени перед другом, попытался перевернуть его, но тот дышал так тяжело, что Александр испугался.
– Толя! – выдохнул он. – Толя, держись!
Маразов был ранен в шею. Каска свалилась и лежала рядом. Александр в отчаянии огляделся. Где же санинструкторы, черт бы все это побрал?!
И тут на льду появился человек с красным крестом на рукаве и докторским саквояжем в руках, в тяжелом шерстяном пальто и такой же шапке. Даже без каски!
Незнакомец мчался к бойцам, лежавшим неподалеку, у полыньи во льду. Что за идиот! Да он никак спятил!
Не успел Александр подумать это, как услышал дружный вопль.
– Ложись! Ложись! – кричали сзади.
Но вой и грохот заглушали все звуки, черный дым заволакивал реку, и человек с красным крестом, по-прежнему оставаясь на ногах, вдруг повернулся и крикнул на английском:
– Что? Что они говорят?
Александр не успел ничего сообразить. Только увидел доктора, беспечно разгуливавшего под вражеским огнем и, что опаснее всего, почти на линии обстрела. На все про все у него было не больше мгновения, крохотного осколочка времени. Он вскочил и заорал что было сил:
– Get the fuck down!
Доктор немедленно плюхнулся на лед. И вовремя. Снаряд пролетел в метре над его головой и взорвался чуть поодаль. Взрывной волной доктора отбросило к самой полынье, куда он и приземлился головой вперед.
Александр, словно очнувшись, взглянул на Маразова, перевернул, нагнулся…
Глаза Анатолия невидяще смотрели в небо. Изо рта сочилась струйка крови. Перекрестив погибшего, Александр поднял автомат, метнулся вперед и, не доходя десяти метров до полыньи, бросился на лед и пополз.
Доктор плавал лицом вниз, очевидно, без сознания. Александр попытался дотянуться до него, но не смог. Пришлось отбросить автомат на лед и прыгнуть следом. Вода была ледяной и подействовала как наркоз: руки и ноги мгновенно онемели. Александр схватил доктора за шиворот, перекинул через край полыньи и отшвырнул, насколько хватило сил, держась другой рукой за лед. Потом выполз сам и плюхнулся прямо на доктора, тяжело дыша. Тот пришел в себя и застонал.
– О господи, что случилось? – спросил он по-английски.
– Тихо, – ответил Александр на том же языке. – Не вставайте. Нужно добраться до вон того тягача, что стоит на деревянных шпалах. В двадцати метрах отсюда. Видите? Если мы успеем спрятаться за него, может, и уцелеем. Здесь все просматривается.
– Я не могу пошевелиться. Промерз до костей.
Александр и сам дрожал на холодном ветру. Но доктору пришлось куда хуже. И пробыл он в воде гораздо дольше.
Однако укрытие найти необходимо.
Около самой полыньи лежали три трупа. Александр подполз ближе, подтащил одно из тел к доктору и взвалил на него.
– Лежите смирно, не вздумайте свалить с себя труп и не шевелитесь.
Он повторил процедуру, взвалил на себя другого мертвеца и поднял автомат.
– Готовы? – спросил он по-английски.
– Да, сэр.
– Цепляйтесь за мою шинель, как за жизнь. Не отпускайте, что бы там ни было. Сейчас немного покатаемся по льду.
И Александр со всей возможной скоростью вновь пополз по льду, таща за собой доктора вместе с его страшным грузом. Ему казалось, что он теряет слух. Оглушительный шум грохочущими волнами врывался сквозь каску в его уши и сознание. Он должен добраться. Татьяна сумела одолеть блокаду, а у нее не было такого прикрытия, как мертвое тело.
«Я могу сделать это», – думал он, таща доктора все быстрее, быстрее, быстрее среди воя, визга и рычания черных сил. Ему показалось, что он слышит гул низко летящего самолета. Сумеет ли Иванов сбить эту сволочь?
Последнее, что помнил Александр, – нарастающий свист, ближе, чем обычно, взрыв, безболезненный, но сильный толчок, с устрашающей силой воткнувший его головой в тягач.
«Хорошо, что на мне мертвец», – подумал он.
2
Глаза никак не хотели открываться. Пришлось сделать невероятное усилие, чтобы поднять веки. Но тяжелые, словно налитые свинцом, они тут же опустились, и он заснул. И пооспал, может, неделю, а может, и год. До него доносились слабые голоса, слабые звуки, слабые запахи камфары и спирта. Александру снился аттракцион «русские горки» на берегах Ривер-Бич в Массачусетсе. Снился песок в Нантакетском проливе. Там, на небольшом пляжном променаде, продавали сахарную вату. Он купил три мотка красной сахарной ваты и съел, вата почему-то пахла не сахаром и не соленой водой, и вместо того, чтобы предвкушать катание на «русских горках» или купание, или игру в полицейских и воров под досками променада, Александр мучительно пытался определить источник запаха.
Мелькали и другие воспоминания: о лесе, об озере, о лодке. И другие образы: сбор сосновых шишек, попытки привязать гамак. Падение в ловушку на медведя. Только это было не с ним.
В замкнутый, казалось, отключенный мозг проникали нежные женские голоса и более грубые, мужские. Однажды он услышал, как что-то с грохотом свалилось на пол; затем раздался стук чьего-то сердца: должно быть, метроном. Он вспомнил, как в детстве, зажатый между матерью и отцом, пересекал пустыню Мохаве. Скучные, унылые пейзажи, но было очень жарко, и в машине стояла страшная духота… почему же ему так холодно?
Но это пустыня. И по какой-то причине в ней стоял тот же запах. Не сахарной ваты, не соленой воды, просто запах…
Реки, торопящей приход утра.
Он снова открыл глаза. И прежде чем закрыть, попытался сфокусировать взгляд. Какая-то рябь… дымка… и ничего ясного. Ни одного лица. Все, что удалось разглядеть, – какие-то белые пятна. Почему он не может различить лица? И снова этот запах. Какой-то смутный силуэт наклонился над ним. Он устало опустил ресницы и мог бы поклясться, что слышал, как кто-то прошептал: «Александр»…
Звякнул металл. Он почувствовал, как его голову придерживают.
Придерживают.
Придерживают.
Мозг неожиданно пробудился. Он заставил себя открыть глаза. И обнаружил, что лежит на животе. Поэтому ничего и не видит. Опять что-то непонятное. Маленький белый силуэт. Невнятный шепот. Он хотел было спросить, но не смог. Не смог говорить. Запах… это дыхание… душистое дыхание, касающееся лица. Отчетливый запах уюта, того уюта, который он знал лишь однажды в жизни.
Это немного насторожило его. Глаза по-прежнему не фокусировались. Только отчетливо-белое гауссово свечение.
– Шура, очнись, пожалуйста. – уговаривал голос. – Открой глаза. Открой глаза, любимый.
Чьи-то мягкие губы коснулись щеки.
Александр открыл глаза. И ясно увидел лицо своей Татьяны. Глаза наполнились слезами, и он поспешно прикрыл их, бормоча: не… НЕТ…
Он должен открыть глаза.
Она зовет его:
– Шура, немедленно открой глаза.
– Где я?
– В полевом госпитале в Маразове.
Он попытался качнуть головой, но не получилось.
– Тата? Это не можешь быть ты.
Он заснул.
* * *
Александр лежал на спине. Перед ним стоял доктор и что-то говорил по-русски. Александр сосредоточился на голосе. Да. Доктор. Что он говорит? Ведь Александр не понимает по-русски.
Немного позже слова вдруг обрели смысл. И русский больше не казался иностранным.
– По-моему, он приходит в себя. Ну как вы?
– А как было? – с трудом выговорил Александр.
– Да не слишком.
Александр огляделся. Он лежал в большом квадратном помещении, заставленном койками с ранеными. Между койками был узкий проход.
Он попытался было разглядеть медсестер, но доктор снова сказал что-то. Александр с трудом взглянул на него, не желая отвечать на вопросы.
– Как долго?
– Месяц.
– Что со мной было?
– Не помните?
– Нет.
Доктор сел на койку и очень тихо сказал на правильном, невероятно родном английском:
– Вы спасли мою жизнь.
Александр вдруг припомнил. Лед. Полынья. Холод. И слабо качнул головой.
– Только по-русски пожалуйста. Не хотелось бы терять свою жизнь в обмен на вашу.
– Понимаю, – кивнул доктор, стиснув его руку. – Вернусь через несколько дней, когда вам станет лучше. Тогда и расскажете все. Я здесь ненадолго, но можете быть уверены, я не покину вас, пока не выйдете из леса.
– О чем только вы думали, когда выбегали на лед? Для этого есть санинструкторы.
– Знаю, – кивнул доктор. – Я и собирался спасти санинструктора. Как, по-вашему, кого вы взвалили мне на спину, когда тащили к тягачу?
– Ну и ну.
– Да. Тогда я первый раз увидел бой. Представляете? – улыбнулся доктор. Типично американская широкая улыбка.
Александру захотелось улыбнуться в ответ.
– Никак наш засоня-пациент пришел в себя? – раздался жизнерадостный голос. Рядом появилась брюнетка-медсестра с черными глазами-пуговичками и грудью навыкате. Нагнувшись, она пощупала его пульс. – С возвращением, парень! Ну и повезло же тебе. Меня зовут Инной.
– Повезло? – тупо повторил Александр. Счастливым он себя не чувствовал. – Почему у меня полный рот ваты?
– Никакой ваты. Просто весь месяц вас держали на морфии. Только на прошлой неделе начали снижать дозу. Боялись, что вы привыкнете.
– Как вас зовут? – спросил Александр доктора.
– Мэтью Сайерз. Я здесь с Красным Крестом, – пояснил он и, помедлив, добавил: – Я был кретином и за это едва не заплатил жизнью.
Александр снова мотнул головой и оглядел палату. Все тихо. Может, ему приснилось? Может, она ему привиделась?
И вообще привиделось все, что было с ней связано?
Ну не здорово ли? Ее никогда не было в его жизни. Он никогда не знал ее. Можно вернуться к прошлому. К тому человеку, которым он был.
А каким он был? Тот человек мертв. И Александр его не знает.
– Снаряд взорвался прямо сзади нас, и вас ударило осколком, – пояснил доктор Сайерз. – Вы врезались в грузовик и упали. – Его русский был не очень хорош, но он упрямо продолжал: – Я звал на помощь. Не хотел уходить, но… скажем так, нам срочно нужны были носилки. Одна из моих сестер вышла на лед, чтобы помочь, и представляете, сразу легла и поползла. Я так и сказал ей: вы в три раза умнее меня. Но дальше начались чудеса. Она догадалась толкать перед собой коробку с бутылками плазмы.
– Плазмы?
– Это жидкая часть крови. Хранится дольше, чем сама кровь, прекрасно замерзает, особенно в вашу ленинградскую зиму. Просто чудо для раненых вроде вас. Заменяет жидкость, которую вы теряете, и можно дотянуть до переливания крови.
– А мне… требовалась замена жидкости?
Медсестра весело потрепала его по плечу.
– Да, майор, можно сказать и так.
– Послушайте, сестра, – вмешался доктор Сайерз, – у нас в Америке есть такое правило: никогда не расстраивай пациента. Вы с таким знакомы?
Александр остановил доктора:
– Плохи были мои дела?
– Да уж, выглядели вы не слишком. Я оставил с вами сестру, пока сам… сам пошел… вернее, пополз, – улыбаясь, поправился доктор. – Пополз за носилками. Не знаю как, но она помогла мне нести их. Взялась за тот конец, где лежала ваша голова. После того как мы дотащили вас до берега, вид у нее был такой, что ей самой бы плазма не помешала.
– Если снаряд взорвется поблизости, все равно, ползете вы или нет, вам конец, – «утешил» Александр доктора.
– Это вам едва не пришел конец, – обиделась медсестра.
– Это вы помогали доктору? – благодарно пробормотал Александр.
– Нет, я работаю здесь, далеко от передовой. Я не в Красном Кресте.
– Я привез с собой сестру из Ленинграда. Она вызвалась добровольно, – улыбнулся доктор.
– Да? А из какой больницы?
Он чувствовал, что снова начинает расплываться… таять…
– Из госпиталя на Греческой.
Александр, не сдержавшись, громко застонал от боли. И не унимался, пока Инна не сделала ему укол морфия. Доктор, внимательно наблюдавший за процедурой, спросил, все ли в порядке.
– Доктор, та сестра, что приехала с вами…
– Да?
– Как ее зовут?
– Татьяна Метанова.
Тоскливый звук сорвался с губ Александра.
– Где она сейчас?
Сайерз пожал плечами:
– Лучше спросите, где ее нет? Думаю, строит железную дорогу. Знаете, мы прорвали блокаду. Шесть дней спустя после вашего ранения. Оба фронта соединились, и одиннадцать тысяч женщин немедленно начали строить дорогу. Татьяна помогает им с этой стороны…
– Но она не сразу начала, – перебила Инна. – Почти все время сидела с вами, майор.
– Да, зато теперь, когда вам стало лучше, она немедленно упорхнула туда, – улыбнулся доктор. – Эту дорогу называют дорогой победы. Слишком опрометчиво, на мой взгляд, если учесть состояние людей, которых приносят сюда.
– Не могли бы вы позвать эту сестру, когда она вернется?
Александр хотел объяснить, но чувствовал себя полностью разбитым. Он и был разбит.
– Куда меня ранило?
– В спину. Вся правая сторона изувечена. Хорошо, что осколок сначала прошел через мертвеца, которым вы прикрывались. Мы сделали все, чтобы спасти вам почку. Не хотелось бы, чтобы вы били немцев только с одной почкой, майор.
– Спасибо, доктор. И что теперь?
Александр пытался определить, что болит больше, но не мог.
– С моей спиной что-то неважно.
– Это верно, майор. У вас ожог третьей степени вокруг всей раны. Поэтому мы и держали вас на животе так долго. Только-только начали переворачивать на спину.
Сайерз похлопал его по плечу.
– А голова как? Вы здорово врезались в тягач. Но обещаю, скоро будете как новенький, когда рана и ожог подживут и мы снимем вас с морфия. Может, еще через месяц выйдете отсюда.
Доктор поколебался, изучая Александра, который не хотел, чтобы его изучали.
– Поговорим в другой раз, хорошо?
– Обязательно, – пробормотал Александр.
Доктор мгновенно просветлел.
– Рад сообщить, что вы награждены орденом.
– Хорошо, что не посмертно.
– Как только встанете, уверен, получите новое повышение, по крайней мере мне так сказали. Кстати, какой-то интендант все время о вас спрашивает. Черненко, кажется.
– Пожалуйста, приведите мне сестру, – еще раз попросил Александр, закрывая глаза.
3
Прошла целая ночь, прежде чем он снова увидел ее. Александр проснулся… и вот она – сидит у его кровати. Они долго смотрели друг на друга.
– Шура, пожалуйста, только не злись на меня.
– О господи, – выдавил он, – ты просто неумолима.
– Неумолимо замужем, – кивнула Татьяна.
– Нет, просто неумолима. И упряма как осел.
– Неумолимо и беспощадно влюблена, – прошептала она, наклоняясь к нему. – Ты нуждался во мне. Я пришла.
– Здесь ты мне не нужна. Сколько раз говорить? Я хотел, чтобы тебе ничто не грозило.
– А кто защитит тебя? Позаботится, чтобы тебе ничто не грозило?
Она взяла его руку, улыбнулась, удостоверилась, что ни докторов, ни сестер нет поблизости, поцеловала его пальцы и прижала к лицу.
– Все будет в порядке, великан. Только держись.
– Таня, выйдя отсюда, я немедленно подаю на развод.
Он не мог отнять руки от ее лица. Ни за что на свете.
– Извини, невозможно, – усмехнулась она, покачивая головой. – Ты хотел брака, заключенного на небесах? Ты его получил.
– Татьяша…
– Что, дорогой, что, родной? Я так счастлива слышать твой голос!
– Скажи правду: рана очень тяжелая?
– Не слишком, – тихо ответила она, улыбаясь и не чувствуя, как бледнеет.
– О чем я только думал, ринувшись к Маразову, как дурак! Пусть бы солдаты вытаскивали его. Но они застряли на льду. Ни туда ни сюда. И не догадались вынести его из-под огня. Бедный Толя!
Продолжая растягивать губы в улыбке, Татьяна грустно прошептала:
– Я помолилась за него.
– И за меня тоже?
– Нет, ведь ты не умирал. Я молилась за себя. Говорила: милый Боженька, помоги мне исцелить его. – Она подняла руку. – Но, милый, ты просто не мог не побежать за Маразовым, как не мог не остеречь доктора по-английски, не мог не прыгнуть за ним в ледяную воду, не мог не потащить под прикрытие. Точно так же, как не мог не принести назад Юрия Степанова. Вспомни, Шура, мы всего лишь сумма составных частей. И что твои части говорят о тебе?
– Что я гребаный псих. И моя спина горит как в огне.
Он улыбнулся, вспомнив Лугу.
– Это порезы стеклом, Тата?
– Ты обжегся, – немного помедлив, ответила она. – Но все будет хорошо. – Она крепче прижалась щекой к его ладони. – Скажи правду. Скажи, что не рад видеть меня.
– Мог бы, но солгу.
Он не мигая потер пальцем ее веснушки.
Она вынула из кармана маленький пузырек с морфием и сделала ему внутривенный укол.
– Что ты делаешь?
– Избавляю тебя от боли. Чтобы твоя спина не так горела.
Уже через секунду он почувствовал себя лучше. Она снова прижалась головой к его руке.
Александр жадно смотрел на нее. Татьяна излучала вроде бы хрупкое, недолговечное и все же надежное тепло. Ее присутствие, прикосновение атласной кожи к ладони унимали боль. Ее сияющие глаза, раскрасневшееся лицо, слегка раздвинутые полные губы…
Александр смотрел на нее, чувствуя, как открывается душа и иголочки боли-наслаждения входят в распахнутое обожающее сердце.
– Ты ангел, посланный с небес.
Она словно засветилась.
– И ты еще не знаешь всего. Понятия не имеешь, что задумала твоя Таня.
Она едва не взвизгнула от восторга.
– И что ты задумала? Нет, не садись. Я хочу гладить твое лицо.
– Шура, не могу. Я и так почти лежу на тебе. Нужно быть очень осторожными.
Улыбка померкла на целую октаву.
– Здесь постоянно ошивается Дмитрий. Входит, выходит, смотрит, как ты, убирается прочь, снова возвращается. Что его так тревожит? Он очень удивился, увидев меня здесь.
– Не он один. Как ты сюда попала?
– Это часть моего плана, Александр.
– Какого плана?
– Я планирую быть с тобой до тех пор, пока не умру от старости.
– Ах, этого…
– Шура, мне необходимо поговорить с тобой. Когда ты окончательно придешь в себя. И выслушаешь меня крайне внимательно.
– Объяснись сейчас.
– Не могу. Я же сказала, когда ты придешь в себя. Кроме того, – улыбнулась она, – мне пора идти. Я просидела целый час, ожидая, пока ты проснешься. Завтра приду опять. Видишь, я поместила тебя в угол, чтобы рядом с тобой была стена и нам никто не мешал.
Она показала на окно, рядом с которым он лежал.
– Конечно, оно высоко, но ты можешь видеть клочок неба и два дерева. Северные сосны. Сосны, Шура.
– Сосны, Таня.
Она встала.
– Твой сосед ничего не видит и не слышит. Просто чудо, что еще говорит. Видишь, я сама поставила ему кислородную палатку, которая отгораживает тебя от половины палаты. Куда уединеннее, чем на Пятой Советской.
– Кстати, как Инга?
– Инга там больше не живет, – помедлив и кусая губы, сообщила Татьяна.
– Переехала наконец?
– Перевезли, – коротко бросила она.
Они посмотрели друг на друга и медленно кивнули. Александр закрыл глаза. Он не мог, не хотел отпускать ее.
– Таня, это правда, что ты вышла на лед? Посреди свирепой битвы, в самый разгар сражения за Ленинград выползла на лед?
Наклонившись, она быстро чмокнула его и прошептала:
– Да, о храбрейший воин моего сердца. Во имя Ленинграда.
– Тата, – простонал Александр, чувствуя, как ноет каждый нерв в его теле, – завтра не жди целый час, чтобы я проснулся.
4
Он не мог думать ни о чем, кроме того, что завтра вновь увидит ее. Она пришла к обеду и принесла ему поесть.
– Я сама покормлю его, Инна, – весело бросила она медсестре.
– Можно подумать, это ее собственность, – проворчала медсестра.
– Я ее собственность, Инна, – кивнул Александр. – Разве не она принесла мне плазму на лед?
– Вы и половины всего не знаете! – недовольно фыркнула Инна, уходя и одарив на прощание Татьяну злобным взглядом.
– О чем это она?
– Понятия не имею, – отмахнулась Татьяна. – Открой рот.
– Таня, я вполне могу поесть самостоятельно.
– Ты хочешь есть самостоятельно?
– Нет.
– Позволь хоть немного поухаживать за тобой, – нежно попросила она. – Мне не терпится что-нибудь сделать для тебя. Для тебя.
– Таня, где мое обручальное кольцо? Она висело у меня на шее. Я потерял его?
Татьяна, улыбаясь, вытянула из-за пазухи плетеный шнурок, на котором висели оба кольца.
– Пусть будут у меня, пока мы не сможем снова их надеть.
– Покорми меня, – попросил он, задыхаясь от обуревавших его чувств.
Но прежде чем она успела взять в руки ложку, вошел полковник Степанов.
– Я слышал, ты пришел в себя, – сказал он, поглядывая на Татьяну. – Я не вовремя?
Татьяна покачала головой. Положила ложку на поднос и встала.
– Вы полковник Степанов?
– Да, – недоуменно протянул он. – А вы…
Татьяна взяла обеими руками руку полковника и сжала.
– Я Татьяна Метанова и хотела поблагодарить вас за все, что вы сделали для майора Белова. – Она не отпустила его руку, и он не отстранился. – Спасибо, товарищ полковник, – повторила она.
Александру страшно хотелось обнять жену.
– Товарищ полковник, моя сестра знает, как вы относитесь ко мне.
– По заслугам, майор, по заслугам.
Он так и не отнял руки, пока Татьяна не разжала пальцы.
– Видели свою медаль?
Медаль висела на спинке стула у постели Александра.
– Почему бы не подождать, пока я очнусь? – удивился Александр. – Почему такая спешка?
– Мы не знали, – начал Степанов, – выжи…
– Не просто медаль, майор, – поспешно перебила Татьяна. – Наивысший знак отличия. Золотая Звезда Героя Советского Союза!
Степанов перевел внимательный взгляд с Александра на Татьяну.
– Твоя сестра очень… гордится тобой, Белов.
– Да, товарищ полковник.
Он очень старался не улыбнуться.
– Ладно, – кивнул полковник, – приду в другой раз, когда вы будете не так заняты.
– Товарищ полковник! – окликнул Александр. – Как там наши?
– Все лучше некуда. После короткого отдыха пытаются выбить немцев из Синявина, но пока безуспешно. Впрочем, мало-помалу… Зато у меня новости получше: мы разгромили фон Паулюса. Сдался в плен вместе со своими прихвостнями. Представляешь, – хмыкнул Степанов, – Гитлер произвел Паулюса в фельдмаршалы за два дня до капитуляции. Он сказал, что во всей истории Германии ни один фельдмаршал ни разу не выкинул белый флаг.
– Что ж, фон Паулюс, очевидно, хотел войти в историю, – ухмыльнулся Александр. – Вот это да! Сталинград выстоял. Блокада прорвана. Считайте, война выиграна.
– Тут ты прав. Ладно, Белов, поправляйся. Тебя ждет очередное повышение. И что бы там ни было, а больше на передовую мы тебя не пустим.
– Не хотелось бы киснуть в штабе, товарищ полковник.
Татьяна толкнула его в плечо.
– То есть, конечно, товарищ полковник, и спасибо вам.
Степанов снова оглядел молодых людей:
– Рад видеть тебя в хорошем настроении, майор. Не помню, когда в последний раз ты был таким… веселым. Должно быть, почти смертельное ранение подействовало.
С этими словами полковник пошел к двери.
– Ну вот, мы совершенно сбили с толку несчастного полковника, – засмеялся Александр. – Кстати, что он имел в виду под почти смертельным ранением?
– Преувеличение. Но ты оказался прав. Он действительно хороший человек, – объявила Татьяна, глядя на мужа с шутливой укоризной. – Вижу, ты забыл поблагодарить его за меня.
– Таня, мы мужчины. И солдаты. И не расшаркиваемся друг перед другом при каждом удобном случае.
– Открой рот.
– А что ты мне принесла?
– Щи и хлеб с маслом.
– Откуда ты взяла масло?
Масла было не менее двухсот пятидесяти граммов!
– Раненые получают дополнительный паек. А ты получаешь дополнительно дополнительный паек.
– Как дополнительно дополнительный морфий? – усмехнулся он.
– Угу. Тебе нужно скорее поправляться.
Каждый раз, когда она подносила ложку к его рту, Александр глубоко вдыхал, пытаясь уловить ее аромат за запахом щей.
– Ты сама ела?
Татьяна пожала плечами.
– У кого есть время на еду? – жизнерадостно отмахнулась она, подвигая ближе стул.
– Как, по-твоему, другие пациенты станут возражать, если моя сестричка меня поцелует?
– Разумеется, – поспешно заверила она, отодвигаясь. – Посчитают, что я раздаю поцелуи направо-налево.
Александр огляделся.
У другой стены лежал умирающий безногий солдат. Ему уже ничто не поможет. Сосед, тот, что под кислородной палаткой, боролся за каждый вздох. Как Маразов.
– Что это с ним?
– Николай Успенский? Он потерял легкое. – Татьяна откашлялась. – Ничего, поправится. Его жена живет в соседней деревне. Постоянно присылает ему лук.
– Лук?
– Больше у них ничего нет. Все сожрала война.
– Таня, – тихо начал он, – Инна говорила, что мне делали переливание. Я очень тяже…
– И ты поправишься, – поспешно заверила Татьяна. – Потерял немного крови, вот и все. Слушай. Слушай внимательно…
– Почему ты не со мной весь день? Почему не ты моя медсестра?
– Погоди, два дня назад ты велел мне убираться, а теперь хочешь, чтобы я не уходила.
– Именно.
– Но, милый, – прошептала она, – он здесь постоянно. Ты что, не слышишь? Должна же быть профессиональная этика! Инна – прекрасная медсестра и очень хорошо ухаживает за тяжелоранеными. Скоро тебе будет лучше, и мы переведем тебя в палату выздоравливающих.
– Ты там работаешь? Через неделю мне станет лучше.
– Нет, Шура, не там.
– А где?
– Шура, да угомонись же ты! Я должна поговорить с тобой, а ты все время меня перебиваешь.
– Не буду. Если станешь держать мою руку под одеялом.
Татьяна сунула руку под одеяло и сжала его пальцы своими, неправдоподобно тоненькими.
– Будь я сильнее, выше ростом, я бы подняла тебя и сама унесла со льда, – тихо выговорила она.
Александр стиснул ее ладошку.
– Не расстраивай меня, договорились? Я слишком счастлив видеть твое прелестное личико. Поцелуй меня.
– Нет, Шура, ты должен выслушать…
– Почему ты так чертовски здорово выглядишь? Почему так и лучишься счастьем? Никогда еще ты не казалась такой красавицей!
Татьяна наклонилась к нему, чуть приоткрыв губы, и спросила грудным шепотом:
– Даже в Лазареве?
– Прекрати, ты заставляешь мужчину плакать. И ты просто сияешь каким-то внутренним светом.
– Ты жив, и я на седьмом небе.
Она ничуть не преувеличивала.
– Как ты попала на фронт?
– Если все же соизволишь выслушать меня, я расскажу. Покидая Лазарево, я собиралась стать медсестрой в реанимации. А после нашего свидания в ноябре решила пойти в армию. Быть там, где ты. Вместе с тобой сражаться за Ленинград. Хотела попроситься санинструктором.
– Это и был твой план?
– Да.
Александр покачал головой.
– Хорошо, что не сказала мне тогда. А сейчас у меня просто нет сил.
– Тебе понадобится куда больше сил, когда узнаешь все, что я тебе скажу.
Она едва сдерживала возбуждение. Сердце Александра почему-то заколотилось.
– Поэтому, когда доктор Сайерз появился в больнице, я немедленно спросила, не нужны ли ему лишние руки, – продолжала Татьяна. – Он приехал в Ленинград по заданию Красного Креста, поскольку в связи с наступлением ожидался огромный наплыв раненых. Хотя должна сказать… – Она понизила голос. – Должна сказать, что никто не предполагал такого потока раненых. В больницах не хватает мест. Людей некуда класть. Во всяком случае, после того как доктор Сайерз сказал, что едет на фронт, я спросила, не могу ли чем помочь. Учти, я услышала этот вопрос от тебя. Как оказалось, он и в самом деле нуждался в моей помощи. Единственная медсестра, которую он привез с собой, заболела. Вещь неудивительная в зимнем Ленинграде. Бедняга подхватила туберкулез.
Татьяна покачала головой.
– Представляешь? Теперь ей лучше, но она все еще в больнице. И поскольку я еще не ходила в военкомат, то и приехала сюда с доктором Сайерзом как его временная ассистентка. Смотри! – воскликнула сияющая Татьяна, показывая Александру белую повязку с красным крестом. – Теперь я медсестра Красного Креста. Правда, здорово?
– Я рад, что тебе нравится работать на передовой, – суховато откликнулся Александр.
– Шура! Дело не в передовой! Знаешь, откуда приехал доктор Сайерз?
– Из Америки?
– Нет, я хочу сказать, откуда он привел свой джип?
– Сдаюсь.
– Хельсинки! – восторженно прошептала она.
– Хельсинки?
– Да!
– Прекрасно, – пробормотал Александр.
– А знаешь, куда он потом вернется?
– Куда же?
– В Хельсинки, Шура!
Александр ничего не ответил. Только медленно отвернулся и закрыл глаза. До него донесся ее голос. Он открыл глаза и снова повернулся к ней. Она едва не приплясывала от нетерпения, пальцы выстукивали барабанную дробь по его руке, радостное лицо раскраснелось, дыхание участилось. Он рассмеялся.
– Нет, не смейся, – обиделась Татьяна. – И потише, пожалуйста.
– Тата, Тата, умоляю, прекрати.
– Да будешь ты меня слушать? С тех пор как я встретила доктора, только об одном и думаю.
– О нет.
– О да.
– И о чем же ты думала?
– Все думала и думала, пытаясь составить план…
– Только не очередной план!
– Именно план. Я спросила себя: можно ли доверять доктору Сайерзу? Мне показалось, что он не из тех, кто сразу бежит доносить. У него такое открытое лицо! Я решила довериться ему, все рассказать о нас и умолять помочь тебе вернуться домой, вернее, помочь нам каким-то образом добраться до Хельсинки. Только до Хельсинки. Потом мы сами сумеем доехать до Стокгольма.
– Таня, немедленно замолчи.
– Нет, только подумай, ведь с нами сам Господь! В декабре в нашу больницу положили раненого финского летчика. Они поступают к нам постоянно… чтобы умереть. Мы честно пытались спасти его, но у него были тяжелые черепно-мозговые травмы. Его самолет утонул в Финском заливе. – Теперь ее голос был едва слышен. – Я сохранила его комбинезон и солдатский медальон. Спрятала их в докторском джипе, в коробке с бинтами. Там они и сейчас лежат. Дожидаются тебя.
Александр потрясенно уставился на Татьяну.
– Я боялась одного: просить доктора Сайерза рисковать собой ради незнакомых людей. Не знала, как к нему подступиться. – Татьяна нагнулась и поцеловала его в плечо. – Но и тут вмешалось провидение. Мой муж спас именно того человека, от которого все зависит. И теперь он вытащит тебя отсюда, даже если придется нести тебя на спине.
Александр, окончательно потерявший дар речи, продолжал молчать.
– Мы оденем тебя в финскую форму, на несколько часов ты превратишься в Туве Хансена, после чего переправим тебя через финскую границу в машине доктора Сайерза. Я вывезу тебя из Советского Союза.
Александр попытался что-то сказать, но язык не слушался.
Смеясь беззвучно, но счастливо, Татьяна продолжала:
– Удача на нашей стороне, как ты думаешь?
Она показала на свою повязку и сильно сжала его руку под одеялом.
– В зависимости от того, как ты будешь себя чувствовать, мы либо сядем в Хельсинки на торговое судно, либо, если лед на Балтийском море вскрылся, придется ехать на грузовиках, в составе моторизованного конвоя. Швеция – нейтральная страна, помнишь? И нет, я не забыла ни одного сказанного тобой слова. – Она отпустила его руку и захлопала в ладоши. – Ну, слышал ли ты когда-нибудь лучший план? Куда лучше, чем твоя идея скрываться месяцами в болотах.
Он ошарашенно смотрел на нее, не веря ушам. Просто голова идет кругом!
– Кто ты, о женщина, сидящая передо мной?
Татьяна поднялась и, нагнувшись, крепко поцеловала его в губы.
– Я – твоя любимая жена, – прошептала она.
Надежда оказалась лучшим доктором.
Бесконечно тянувшиеся ранее дни теперь просто летели. Александр пытался вставать, ходить, двигаться! И хотя не мог сползти с постели, старался помогать себе руками. Наконец он сел, стал есть самостоятельно и жил в ожидании минут, когда придет Татьяна.
Безделье сводило его с ума. Он попросил Татьяну принести ему куски дерева и армейский нож и часами вырезал пальмы, сосны, ножи и человечков.
Она прибегала каждый день, по многу раз в день, садилась рядом и шептала:
– Шура, в Хельсинки мы сможем покататься на санях или на дрожках. Вообрази только, какое чудо! И мы сможем пойти в настоящую церковь! Доктор Сайерз сказал, что хельсинкская церковь Святого Николая очень похожа на Исаакиевский. Ты слушаешь, Шура?
Александр с улыбкой кивал и продолжал орудовать ножом.
– Шура, – не унималась она, – знаешь, Стокгольм выстроен из гранита, совсем как Ленинград! Наш Петр Великий в семьсот двадцать пятом в яростной борьбе отобрал Карелию у шведов! Подумать только, какая ирония! Даже теперь мы сражаемся за землю, которой суждено нас освободить. К тому времени как мы попадем в Стокгольм, настанет весна, и прямо на пристани наверняка окажется утренний рынок, где продают зелень, фрукты и рыбу… о, еще, Шура, копченый окорок и какой-то бекон. Мне доктор Сайерз сказал. Ты когда-нибудь ел бекон?
Александр с улыбкой кивал и продолжал вырезать.
– И в Стокгольме мы поедем в такое место… как оно называется… ах да, Храм славы. Усыпальницы их королей. Королей и героев! – восторженно излагала Татьяна. – Тебе понравится. Мы там побываем?
– Да, солнышко, – ответил Александр, откладывая работу и притягивая ее к себе. – Обязательно.
5
– Александр! – прошептал доктор Сайерз, садясь на стул рядом с кроватью. – Можно я буду говорить по-английски, только очень тихо? Очень трудно целый день объясняться по-русски.
– Разумеется, – ответил Александр тоже по-английски. – Приятно снова слышать родной язык.
– Простите, что не смог прийти раньше. Понять не могу, как я ухитрился попасть в ад, именуемый фронтом. Не хватает медикаментов и оборудования, ленд-лизовские грузы приходят с опозданием, я питаюсь черт знает как, сплю без матраца…
– Почему же?
– Отдал раненому. У меня толстая картонка.
Интересно, у Татьяны тоже толстая картонка вместо матраца?
– Я думал, что скоро выберусь отсюда, но, как видите, по-прежнему на месте. Работаю по двадцать часов в сутки. Наконец-то выдалась свободная минута. Хотите поговорить?
Александр пожал плечами, внимательно изучая лицо доктора.
– Откуда вы, доктор Сайерз?
– Бостон, – улыбнулся тот. – Знакомы с Бостоном?
Александр кивнул:
– Моя семья из Баррингтона.
– Неужели?! Да мы практически соседи. Значит, у вас долгая история?
– Очень.
– Не расскажете? Меня разбирает любопытство узнать, каким образом американец стал майором Красной армии?
Александр нахмурился, но доктор мягко спросил:
– Сколько же лет вы жили, никому не доверяя? Успокойтесь и поверьте в меня. Я вас не выдам.
Александр тяжело вздохнул и принялся рассказывать. Если Татьяна считает, что этот человек не предатель, значит, так тому и быть.
– Ну и ну, – покачал головой доктор, дослушав до конца. – Попали вы в переплет.
– Уж это точно, – грустно усмехнулся Александр.
Теперь настала очередь доктора изучать его.
– Могу я чем-то вам помочь?
Александр подумал, прежде чем ответить:
– Вы мне ничем не обязаны.
– Что я могу сделать?
– Поговорите с моей сестрой. Она все объяснит.
Кстати, где его сестра? Неплохо бы ее увидеть.
– С Инной?
– С Татьяной.
– А, Татьяна?
Лицо доктора мгновенно смягчилось.
– Так она знает о вас?
При виде столь явного выражения симпатии Александр насторожился было, но тут же рассмеялся:
– Доктор Сайерз, простите, что не сказал вам всего. Но в ваших руках две жизни. Татьяна…
– Да?
– …Моя жена.
Ему вдруг стало невыразимо тепло и хорошо. Всего два слова… и такое счастье…
– Она… кто?
– Моя жена.
Доктор тихо ахнул:
– Правда?
Александр весело наблюдал, как он недоуменно нахмурился, просветлел, задумался. В глазах светилось грустное понимание.
– О, какой же я глупец! Татьяна в самом деле ваша жена! Мне следовало бы давно сообразить. Теперь многое вдруг стало ясным! – выпалил доктор, тяжело дыша. – Счастливец!
– Да…
– Нет, майор, вам в самом деле невероятно повезло. Ладно, не важно.
– Никто не знает, кроме вас, доктор. Поговорите с ней. Ее не колют морфием. Она не ранена. Она связно выскажет свою просьбу.
– В этом я не сомневаюсь. Видно, мне не скоро придется уезжать. Хотите, чтобы я помог кому-то еще?
– Нет, спасибо.
Доктор встал и потряс руку Александра.
– Инна, – спросил Александр, – когда меня переведут в палату выздоравливающих?
– Что за спешка? Вы только недавно пришли в себя. Пока что мы здесь о вас позаботимся.
– Да я всего лишь потерял немного крови! Выпустите меня отсюда! Я сам туда доберусь.
– У вас дыра в спине размером с мой кулак, майор. И никуда вы отсюда не двинетесь.
– Такой крошечный кулачок! Подумаешь, беда!
– Беда в том, – фыркнула сестра, – что вам нельзя ходить. А теперь давайте-ка я вас переверну и промою вашу ужасную рану.
Александр перевернулся сам.
– Очень ужасная?
– Кошмарная, майор. Доктор же сказал, у вас полспины отсекло осколком.
– Неужели осколок вырвал фунт моей плоти? – улыбнулся Александр.
– Что?
– Не важно. Итак, скажите правду: меня тяжело ранило?
– Очень, – призналась Инна, ловко меняя повязку. – Разве сестра Метанова вам не сказала? Нет, она совершенно невозможна. Когда вас привезли, доктор Сайерз с первого взгляда сказал, что вы вряд ли доживете до утра.
Александр не удивился. Он так долго балансировал на грани сознания, когда черная пропасть грозила затянуть его навсегда. И все же вероятность смерти казалась немыслимой.
Он лежал на животе, пока Инна промывала рану, и слушал ее щебет.
– Доктор – хороший человек и очень хотел спасти вас, поскольку чувствовал себя лично ответственным за вашу жизнь. Но оказалось, что вы потеряли слишком много крови.
– Поэтому меня и поместили в реанимацию?
– Это теперь. Раньше вас тут не было. Вас хотели отправить к умирающим.
– Вот как…
Его улыбка исчезла.
– Так и случилось бы, если бы не Татьяна. Она… лично я думаю, она слишком хлопочет над ранеными, которым уж ничем не помочь. Вместо того чтобы помогать здесь, вечно торчит в палате умирающих, пытаясь спасти безнадежных.
Так вот она где!
– И у нее получается? – пробормотал Александр.
– Не слишком. Там умирают налево и направо. Но она остается с пациентами до конца. Не знаю, что она такое с ними делает. Они все-таки умирают, но…
– Умирают счастливыми?
– Нет… не то… не могу объяснить.
– Может, они не боятся!
– Именно! – воскликнула она, наклонясь над Александром. – Не боятся! Я говорю ей: Таня, они все равно умрут, оставь их в покое! И не только я. Доктор Сайерз все время говорит ей, что она нужнее в реанимации. Но она слышать ничего не желает. Даже доктора!
Она сокрушенно покачала головой. Улыбка снова вспыхнула на губах Александра.
– А уж язычок у нее! Не знаю, как ей сходит с рук десятая часть того, что она высказывает этому чудному человеку, который с утра до ночи из сил выбивается! Так вот, когда вас принесли, доктор взглянул и головой покачал. «Бедняга истечет кровью», – сказал он. Судя по всему, доктор был очень расстроен.
Истечет кровью?
Александр побледнел.
– «С ним все, – продолжала Инна. – Мы ничего не сумеем сделать». И знаете, что ответила Татьяна?
– Понятия не имею. Что именно?
Губы у Инны сжались в тонкую ниточку, а нос словно вытянулся. Александр подумал, что у нее вид завзятой сплетницы. Она нагнулась еще ближе, понизила голос и, взглянув Александру прямо в глаза, прошептала:
– Татьяна ответила: «Хорошо, доктор, что он не сказал того же самого о вас, когда вы плавали в ледяной воде без сознания. Хорошо, что не отвернулся и не пошел своей дорогой!» Представляете? Ну и наглость! Кто он и кто она?
– О чем только она думала, – пробормотал Александр, зажмуриваясь и представляя свою Таню.
– Ее просто трясло от злости. Словно своего родственника защищала! Дала доктору литр крови для вас…
– Где она его взяла?
– Своей, конечно. Повезло вам, майор, у нашей Танечки – первая группа крови.
«Еще бы», – думал Александр, не открывая глаз.
– Доктор сказал, что больше нельзя, но она ответила, что литра недостаточно, а он возразил, что у нее просто нет столько, и что бы вы думали? Она только отмахнулась и через четыре часа дала еще пол-литра.
Александр лег на живот и напряженно, едва дыша, прислушивался к каждому слову Инны.
– Доктор уговаривал ее: «Таня, вы зря тратите время. Взгляните на его ожог. Обязательно начнется заражение». А пенициллина у нас почти не осталось, да и крови у вас было мало. Ну так вот, – хмыкнула Инна, – ночью я навещаю пациентов, и кого, вы думаете, вижу у вашей койки? Татьяну. Сидит со шприцем в лучевой артерии, а от шприца тянется катетер к игле в вашей вене. И кровь идет напрямую из ее руки в вашу. Я подбежала к ней и начала кричать: «Ты что, спятила! Хочешь сама загнуться?» А она мне этак спокойно, не допускающим возражений голосом: «Инна, если я не сделаю этого, он умрет». Тут я окончательно разозлилась, налетела на нее и говорю: «В реанимации тридцать человек, которым нужно менять бинты и очищать швы и раны! Почему ты не позаботишься о них, ведь мертвым уже ничего не нужно!» А она отвечает: «Он не мертв. Он все еще жив, а пока жив, значит, мой».
Ну, как вам это? Я ничего не преувеличиваю, все точно передаю! «Ради Бога, – говорю я ей, – кому будет лучше, если ты тоже умрешь! Лично мне все равно». Но наутро я пожаловалась доктору Сайерзу. Рассказала, что она наделала. Он взбеленился и помчался к ней. И знаете, чем все кончилось? – прошептала Инна потрясенно. – Мы нашли ее на полу у вашей постели в глубоком обмороке. Но вам стало лучше. Появились какие-то признаки жизни. Придя в себя, Татьяна поднялась с пола бледная как смерть и холодно бросила доктору: «Может, теперь вы дадите ему пенициллин, без которого он точно не выживет?» Доктор просто онемел. Но сделал, как она просила. Назначил вам пенициллин, велел ввести еще плазмы и сделать укол морфия. Потом прооперировал вас, вынул мелкие осколки и спас почку. И зашил. Все это время она не отходила ни от него, ни от вас. Он велел ей менять повязки каждые три часа и следить за дренажем. В тот день в палате умирающих были только две сестры, она и я. Мне пришлось ухаживать за остальными пациентами, а она сидела с вами. Целых пятнадцать дней и ночей она не оставляла вас, дезинфицировала рану и меняла бинты. Каждые три часа. К концу этого срока она походила на привидение. Но вы, майор, выдюжили. Когда вас перевели в реанимацию, я сказала: «Таня, этот человек теперь просто обязан жениться на тебе за все, что ты для него сделала». А она просто ответила: «Ты так думаешь?»
Инна осеклась, изумленно глядя на пациента.
– Что с вами, майор? Почему вы плачете?
Днем, когда пришла Татьяна, чтобы его покормить, Александр схватил ее руку и долго не мог вымолвить ни слова.
– Что случилось, милый? – прошептала она. – Что болит?
– Сердце.
Она подалась вперед.
– Шура, радость моя, давай я тебя покормлю. Кроме тебя мне нужно покормить еще десять раненых. У одного нет языка. Ума не приложу, что с ним делать. Вечером вернусь, если смогу. Инна думает, что я в тебя влюбилась. Да почему ты так на меня смотришь?
Что он мог ей сказать?
Татьяна сдержала обещание и пришла вечером. Свет был погашен. Все спали. Она села у кровати Александра.
– Тата…
– У Инны слишком длинный язык. Я же велела ей не расстраивать моего пациента! Не хотела, чтобы ты волновался. Но она не удержалась и все выложила!
– Я недостоин тебя.
– Что за глупости, Шура? Думаешь, я позволила бы тебе умереть, зная, что нам еще предстоит выбраться отсюда? Не могла же я пройти такой путь и потерять тебя почти у самой цели!
– Я недостоин тебя, – повторил он.
– Муж мой, неужели ты забыл Лугу? Господи, неужели забыл Ленинград? Наше Лазарево? Я не забыла. Моя жизнь принадлежит тебе.
6
Проснувшись, Александр увидел сидевшую у койки Татьяну. Она спала, чуть подавшись вперед. Светлые волосы прикрывала белая косынка медсестры. В большом помещении было тихо, темно и холодно. Он осторожно стянул косынку и коснулся легких прядей, падавших на лоб, бровей, провел пальцем по переносице, где скопились веснушки, по носу, по мягким губам. Татьяна проснулась.
– Хм, – пробормотала она, поднимая руку, чтобы погладить его. – Мне, пожалуй, пора.
– Таня… когда я снова стану прежним? – прошептал он.
– Дорогой, – утешила она, – разве ты не чувствуешь себя прежним? – Она нагнулась и прижала его к себе, как ребенка. – Обними меня, Шура. Обними крепко… – попросила она едва слышно и, помедлив, добавила: – Как я люблю.
Александр обнял ее. Татьяна обвила руками его шею и стала целовать. Волосы щекотали его лицо.
– Расскажи мне что-нибудь из своих воспоминаний…
– Какие именно тебя интересуют?
– Ты сама знаешь.
Она продолжала легонько целовать его лицо. Задыхающийся голос прошептал:
– Помню, как в одну дождливую ночь мы прибежали из дома Наиры и положили одеяла перед огнем, и ты любил меня без устали, повторяя, что остановишься, только когда я стану умолять тебя. И как? Я стала умолять тебя остановиться?
– Нет, – прохрипел он. – Ты не из слабых, моя Татьяша.
– И ты тоже. А после ты заснул прямо на мне. Я долго лежала, прижимая тебя к себе. Даже не подумала пошевелиться. А когда утром открыла глаза, ты по-прежнему лежал на мне. А ты помнишь?
– Да, – выдохнул он, зажмурившись. – Помню. Все помню. Каждое слово, каждый вздох, каждую улыбку, каждый поцелуй, который ты мне дарила, каждую игру, в которую мы играли, каждый капустный пирог, который ты мне пекла. Я помню все.
– Теперь ты расскажи что-нибудь из своих воспоминаний, – прошептала она, – только тихо, иначе у того слепого, что лежит напротив, будет сердечный приступ.
Александр откинул ее волосы со лба и улыбнулся.
– Помню, как Аксинья сторожила у дверей бани, где мы были одни, разгоряченные и все в мыле, и я непрерывно шикал на тебя.
– Ш-ш-ш, – тут же прошипела Татьяна, показывая на спящего человека напротив.
Александр почувствовал, что она пытается отстраниться.
– Погоди, – выговорил он, прижимая ее к груди и оглядывая палату. – Мне кое-что нужно.
Татьяна лукаво улыбнулась.
– Да? И что именно?
Но Александр знал, что она уже успела распознать тот особенный взгляд, который всегда появлялся у него в определенные минуты.
– Должно быть, ты и в самом деле поправляешься, солдатик.
– Быстрее, чем ты представляешь.
Приблизив к нему раскрасневшееся лицо, она негромко заверила:
– Не волнуйся, я прекрасно представляю.
Александр принялся расстегивать ее халат. Татьяна отстранилась:
– Не надо.
– То есть как это «не надо»? Тата, расстегни халат. Я хочу потрогать твои груди.
– Нет, Шура. Кто-нибудь проснется, увидит нас, и тогда жди беды. Здесь так много народу. Кто-то да увидит. Может, как медсестре мне и простят постоянное желание держать тебя за руку. Но вот все остальное мне так просто не сойдет. Думаю, даже доктор Сайерз не поймет таких вольностей.
– Мне необходимо прикосновение твоих губ. Хочу почувствовать твои груди на своем лице, хоть на минуту, – потребовал Александр, не отпуская ее. – Ну же, Татьяша, расстегни верхние пуговицы и наклонись, будто поправляешь подушку. Я умру, если не поцелую твои груди.
Вздохнув и корчась от неловкости, она расстегнула халат. Александр так хотел ее, что не заботился о приличиях. В полной уверенности, что все спят, он жадно наблюдал, как она, расстегнув халат до талии, придвинулась к нему и подняла рубашку.
Увидев ее груди, Александр так громко ахнул, что она отпрянула и торопливо одернула рубашку. Ее груди, молочно-белые и налитые, набухли вдвое больше прежнего.
– Таня, – простонал он и, прежде чем она сумела отступить, схватил ее за руку и притянул к себе.
– Шура, перестань, отпусти меня! – умоляла она.
– Татьяша, – повторил он. – О нет, Таня…
Татьяна больше не сопротивлялась.
– Ну же, отпусти меня, – пробормотала она, нагибаясь и целуя его.
Но Александр сжал ее еще крепче:
– О господи, ты…
– Да, Александр. Я беременна.
Он безмолвно уставился в ее сияющее лицо.
– И какого же дьявола нам теперь делать? – спросил он наконец.
– У нас, – объявила она, снова целуя его, – будет ребенок. В Америке. Так что скорее выздоравливай, чтобы мы могли выбраться отсюда.
Не найдя более подходящих слов, Александр все же выдавил:
– Тебе давно известно?
– С декабря.
– То есть до того, как попросилась на фронт? – тупо допытывался он.
– Да.
– И вышла на лед, зная, что беременна?
– Да.
– И дала мне кровь, зная, что беременна?
– Да, – улыбнулась она. – Да.
Александр повернул голову к кислородной палатке. Лишь бы не смотреть на стул, рядом с которым она стояла. Лишь бы не смотреть на нее.
– Почему ты мне не сказала?
– Шура! Именно поэтому и не сказала. Я тебя знаю: ты с ума бы сходил от тревоги, особенно потому, что сам еще нездоров. И чувствуешь, что не в силах меня защитить. Но со мной все в порядке. В полном порядке. И срок еще маленький. Ребенок появится не раньше августа.
Александр закрыл глаза руками, не в силах встретиться с ней взглядом. И услышал ее шепот:
– Не хочешь еще раз увидеть мои груди?
Он покачал головой:
– Я, пожалуй, засну. Приходи ко мне завтра.
Она поцеловала его в плечо.
После ее ухода Александр до самого утра пролежал без сна.
Как могла Таня не понять тех ужасов, которые преследовали его, того страха, который сжимал его сердце при мысли о попытке прорваться через границу во враждебную Финляндию вместе с беременной женой? Где ее здравый смысл, где обычная рассудительность?
Ах, о чем он только думает? Разве девушка, как ни в чем не бывало прошагавшая сто пятьдесят километров ежедневно простреливаемой земли ради того, чтобы он смог взять деньги, бежать и оставить ее, имеет хоть каплю здравого смысла?
«Я не собираюсь уходить из России пешком со своей женой и ребенком», – твердил себе Александр. Он вернулся мыслями к коммуналке на Пятой Советской, к грязи, вони, сиренам воздушного налета, холоду и голоду. Вспомнил, как в прошлом году видел на снегу замерзшую молодую мать с мертвым младенцем на коленях. Что хуже для него как для мужчины: оставаться в Советском Союзе или рискнуть жизнью Татьяны, чтобы привезти ее домой?
Солдат, офицер-орденоносец самой большой в мире армии, Александр чувствовал себя бессильным и беспомощным перед этим выбором.
Наутро, когда Татьяна пришла покормить его завтраком, Александр тихо объявил:
– Надеюсь, ты понимаешь, что в таком состоянии тебе никуда нельзя ехать? Я, во всяком случае, с места не двинусь.
– О чем это ты? Конечно, двинешься.
– Забудь.
– Господи, Шура, поэтому я и не хотела тебе рассказывать. Знаю, каким ты бываешь.
– И каким же? Скажи – каким? – взвился он. – Пока что я не могу с кровати сползти! И как, по-твоему, я должен реагировать, лежа здесь, как тряпичная кукла, пока моя жена…
– Никакая ты не тряпичная кукла! Даже раненый, ты остаешься прежним. И не морочь мне голову. Все это временное. А вот ты не меняешься. Так что держись, солдат! Смотри, что я нашла тебе: яйца! Доктор Сайерз поклялся, что они настоящие, а не яичный порошок. Попробуй и скажи, так ли это.
Александр передернулся при мысли о пути из Хельсинки до Стокгольма по льду на грузовиках. Пятьсот километров!
Ему было противно смотреть на яйца, принесенные женой.
– Ну почему ты такой злющий? – вздохнула она. – Почему вечно на меня сердишься?
– Интересно, верно?
– Ладно, – отмахнулась она, вручая ему вилку. – Ешь, пожалуйста.
Александр швырнул вилку на металлический поднос.
– Таня, сделай аборт, – твердо сказал он. – Попроси доктора Сайерза, пусть поможет. У нас будут другие дети. Обещаю. Много-много малышей. Мы только этим и будем заниматься и как католики не признавать никаких абортов. Сколько родится – все наши. Но мы просто не можем сделать так, как задумали, если ты не избавишься от этого. Я не смогу.
Он попытался взять ее за руку, но она вырвалась и встала.
– Ты шутишь?
– Разумеется, нет. Девушки постоянно делают аборты, что тут такого? – бросил он и, не удержавшись, добавил: – У Даши было три.
Лицо Татьяны исказилось ужасом.
– От тебя? – пролепетала она.
– Нет, Тата, – устало ответил он, потирая глаза. – Не от меня.
Облегченно вздохнув, по-прежнему бледная Татьяна прошептала:
– Но я думала, аборты с тридцать восьмого года запрещены.
– Господи! – ахнул Александр. – Ну откуда такая наивность?
Татьяна трясущимися руками схватилась за спинку стула и стиснула зубы, чтобы не закричать.
– Тут ты прав. Я действительно наивна. Может, мне тоже следовало сделать три нелегальных аборта до встречи с тобой? Вероятно, это сделало бы меня более привлекательной и менее наивной в твоих глазах.
Сердце Александра сжалось.
– Прости… я не хотел.
Он помедлил.
Она стояла слишком далеко, и он не мог дотянуться до ее руки.
– Я думал, Даша с тобой делилась.
– Только не этим, – измученно выдавила Татьяна. – Она никогда не говорила со мной о таких вещах. Да, моя семья старалась уберечь меня. Все же мы жили слишком скученно, в тесных комнатах. Я знала, что мама в середине тридцатых сделала с десяток абортов, Нина Игленко – восемь, но я даже не об этом говорю…
– Итак, в чем же проблема? Что ты имеешь в виду?
– И ты, зная, что я испытываю к тебе, воображаешь, что могу пойти на такое?
– Нет, разумеется, нет, – съязвил Александр. – С чего бы это вдруг? С какой радости ты сделаешь что-то, чтобы меня успокоить?
– Ты прав, – гневно прошептала Татьяна, наклонившись над ним. – Твой покой или твой ребенок. Трудный выбор!
Она бросила тарелку с яйцами на поднос и молча вышла.
И не возвращалась целый день. Промучившись до утра, Александр понял, что пропал. Мысль о том, что Татьяна сердится на него, было невозможно вынести даже минуту, не говоря уже о шестнадцати часах, которые он провел без нее. Он просил Инну и доктора Сайерза позвать Татьяну. Но она, как оказалось, была очень занята и не могла прийти. Поздно вечером Татьяна все-таки вернулась и принесла кусок белого хлеба с маслом.
– Ты на меня обижена? – спросил Александр.
– Не обижена, а разочарована, – ответила Татьяна.
– Это даже хуже, – покачал головой Александр. – Таня, посмотри на меня!
Она подняла глаза. В ее взгляде светилась любовь.
– Мы сделаем так, как ты захочешь, – сказал Александр вздыхая.
Улыбнувшись, Татьяна села на край постели и достала папиросу.
– Смотри, что у меня есть. Хочешь затянуться?
– Нет, Таня, – отказался он, обнимая ее. – Хочу ощутить твои груди на лице.
Целуя ее, он стал расстегивать халат.
– Ты не собираешься в ужасе отпрянуть? Поди сюда. Нагнись надо мной.
В палате было темно, и все спали. Татьяна подняла рубашку. Александр затаил дыхание. Она наклонилась и прижалась к нему. Он сжал ее теплые полные груди, зарылся лицом в ложбинку между ними, глубоко вдохнул и поцеловал белую кожу в том месте, где билось ее сердце.
– Ох, Татьяша…
– Что?
– Я люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя, солдат, – заверила она, принимаясь легонько тереться грудями о его губы, нос и щеки. – Давно пора побрить тебя. Ты такой колючий!
– А ты такая мягкая, – пробормотал он, жадно ловя губами ее набухший сосок.
Судя по всему, Татьяна изо всех сил старалась не застонать. Но все-таки застонала и, отодвинувшись, опустила рубашку.
– Нет, Шура, не возбуждай меня, иначе, уверяю, все тут же проснутся. Почуют желание.
– Совсем как я, – едва выговорил Александр.
Застегнувшись и обретя некое подобие равновесия, Татьяна обняла его.
– Шура, неужели не видишь? Наш малыш – это знамение Господне.
– Неужели?
– Совершенно верно, – кивнула она. Лицо ее светилось каким-то неземным светом.
И Александра осенило.
– Это сияние! – воскликнул он. – Вот почему ты похожа на язычок пламени! Это ребенок!
– Да. Это то, что предназначено нам. Вспомни о Лазареве: сколько раз мы любили друг друга за те дни?
– Не знаю. Миллион или больше.
– Мы так возились, – тихо засмеялась она, – что разбудили бы мертвых, и все же я не забеременела. Ты приехал в Ленинград на два дня, и я, как ты говоришь, залетела в два счета.
Александр громко рассмеялся:
– Спасибо и на этом. Но могу ли я напомнить, что эти два дня мы ничего не делали, кроме как валялись в постели?
– Что было, то было.
Они молча серьезно смотрели друг на друга. Тогда, в серые морозные ноябрьские дни, оба ощущали близость смерти. И вот теперь…
Словно прочитав его мысли, Татьяна заключила:
– Это сам Господь велит нам уходить. Неужели не чувствуешь? Он говорит: это ваша судьба, Я не позволю ничему случиться с Татьяной, пока она носит в чреве ребенка Александра.
– Правда? – спросил Александр, нежно гладя ее живот. – Сам Бог это говорит? Почему ты не скажешь это той женщине, что сидела рядом с тобой и Дашей в грузовике, держа своего мертвого младенца до самой Кобоны?
– Теперь я стала сильнее, чем прежде, – заявила Татьяна, обнимая его. – Где твоя знаменитая вера, мой великан?
– Таня, ты говорила с доктором Сайерзом?
Александр ласкал ее руки под одеялом: мял пальцы, обводил костяшки, запястья, ладони.
– Еще бы! Я только и делаю, что говорю с ним. Обсуждаю детали. Все улажено. Он уже заполнил мои путевые документы. Я сотрудница Красного Креста и сопровождаю его до Хельсинки, – промурлыкала она, прильнув к нему. – Ой, как же приятно, Шура. Я сейчас засну.
– Не спи. Под каким именем?
– Джейн Баррингтон.
– Очень мило. Джейн Баррингтон и Тобе Хансен.
– Туве.
– Моя мать и финн. Ну и парочка!
– Вот уж точно.
Она потянулась и сладко зажмурилась.
– Мне так хорошо, Шура. Не останавливайся.
– Ни за что, – страстно прошептал он, глядя на нее.
Она мигом открыла глаза.
Еще один момент.
Они снова смотрели друг на друга.
Запомнить этот миг.
Татьяна улыбнулась.
– Я смогу носить твою фамилию в Америке? Пожалуйста.
– Я буду на этом настаивать, – задумчиво пробормотал Александр.
– В чем дело?
– У нас нет паспортов.
– И что? Обратишься в американское посольство в Швеции, и все уладится.
– Знаю. Но нужно как-то добраться до Стокгольма. В Хельсинки нельзя оставаться ни секунды. Слишком опасно. А вот переправа через Балтийское море будет довольно трудной.
Татьяна лукаво усмехнулась.
– А что ты собирался делать со своим хромым дьяволом? То же самое и со мной, – беспечно отговорилась она. – Евгений смотрит: видит лодку; он к ней бежит как на находку; он перевозчика зовет – и перевозчик беззаботный его за гривенник охотно чрез волны страшные везет. Вот и все. Твоя мать, ты, твои десять тысяч долларов помогут добраться до твоей Америки. – Ее маленькие ладони утонули в его больших и сильных. Александр задыхался под тяжестью своей любви. – Шура, – дрожащим голоском выговорила она, – помнишь тот день, когда ты подарил мне Пушкина? Когда устроил праздничный обед в Летнем саду?
– Словно это было вчера, – отозвался Александр. – В ту ночь ты в меня влюбилась.
Татьяна покраснела и откашлялась.
– А ты… не будь я такой глупой, застенчивой трусихой… ты мог бы…
Она прикусила губу и отвела взгляд.
– Что я? Что? Поцеловал бы я тебя? – допытывался Александр, все крепче сжимая ее руки.
– Угу…
– Таня, ты была насмерть перепугана. – Александр покачал головой. Тело ныло от неутоленного желания. – Я с ума по тебе сходил. Целовать? Да я взял бы тебя прямо там, на скамье, у статуи Сатурна, подай ты мне хоть какой-то знак.
7
Александр с каждым днем набирался сил. Он уже мог вставать и стоять у постели, хотя и с большим трудом. Зато морфий ему колоть перестали, и спина ужасно болела, напоминая о том, что и он смертен. На тумбочке громоздилась груда деревянных поделок. Он только что вырезал крошечную колыбельку и задумчиво вертел ее в руках… «Скоро, скоро», – повторял он себе. Он хотел попроситься в палату для выздоравливающих, но Татьяна отсоветовала. Сказала, что здесь уход куда лучше, да и место очень укромное.
– Помни, – объяснила она ему, когда они оба стояли у его койки и он обнимал ее за плечи, – никто не должен заподозрить, что ты поправляешься, иначе тебя немедленно отошлют на фронт.
Заметив вошедшего Дмитрия, Александр немедленно отнял руку.
– Держись, Тата, – прошептал он.
– Татьяна! Александр! – воскликнул Дмитрий, – Вот это да! Неужели мы трое снова вместе? Не хватает только Даши.
Александр и Татьяна ничего не ответили. И старались не смотреть друг на друга.
– Таня, ну как твои умирающие? Я как раз привез тебе новые простыни для саванов.
– Спасибо, Дмитрий.
– Не за что. Александр, вот тебе папиросы. Можешь не платить. У тебя скорее всего денег нет. Могу получить твои деньги по аттестату и привезти тебе.
– Не трудись, Дмитрий.
– Какой же это труд?
Он стоял у изножья койки. Небольшие глазки воровато перебегали от Татьяны к Александру.
– Ну, Таня, что ты делаешь в реанимации? Я думал, ты ухаживаешь за умирающими.
– Так оно и есть. Но я навещаю и тех, кому удалось выжить. Лев, тот, что лежит на тридцатой койке, тоже умирал. Но, как видишь, почти здоров и все время просит позвать меня.
– И не только он, – улыбнулся Дмитрий. – Ты всем нужна.
Татьяна крепче сжала губы. Александр тяжело опустился на койку. Дмитрий продолжал изучать их.
– До чего же приятно видеть вас обоих. Александр, я, пожалуй, приду завтра, договорились? Таня, не хочешь меня проводить?
– Нет. Нужно сменить повязки Александру.
– Да? А доктор Сайерз тебя ищет. Твердит: «Где моя Таня? Где моя Таня?» Его точные слова. Смотрю, ты с ним успела подружиться. Знаешь, что говорят об этих американцах?
Он насмешливо поднял брови. Татьяна не кивнула. Не моргнула глазом. Только повернулась к Александру:
– Ну же, ложись.
Александр не шевельнулся.
– Татьяна, ты меня слышишь? – не отставал Дмитрий.
– Слышу, – бросила она, не глядя на него. – Если увидишь доктора, передай, что я приду, как только смогу.
Дмитрий помялся, но ушел. Татьяна и Александр переглянулись.
– О чем ты думаешь? – спросил он.
– О том, что мне нужно сменить повязки и бежать. Ложись.
– Не хочешь узнать, о чем думаю я?
– Ни в коем случае.
Александр лег на живот.
– Таня, где ранец с моими вещами?
– Не знаю. А что? Зачем тебе?
– Он был у меня на спине, когда меня ранило.
– Когда мы добрались до тебя, никакого ранца не было. Должно быть, потерялся.
– Возможно. Но обычно, когда бой окончится, все собирает трофейная команда. Не можешь поспрашивать у них?
– Разумеется, – пообещала она, разворачивая бинты, – я спрошу полковника Степанова.
Александр услышал тихое мурлыканье.
– Знаешь, Шура, каждый раз, когда я вижу твою спину, единственное, что мне хочется, – сделать тебе массаж. Рельсы, рельсы…
Она чмокнула его голое плечо.
– Когда я вижу твою спину, – повторил он, закрыв глаза, – единственное, что мне хочется, – сделать тебе массаж. Рельсы, рельсы…
Позже, ночью, когда она сидела рядом, Александр вдруг сказал, держа ее за руку:
– Татьяна, ты должна обещать… помоги мне Бог… если что-то случится со мной, ты все равно уедешь.
– Что за вздор?! Что может случиться с тобой? – пожала она плечами, боясь встретиться с ним взглядом.
– Пытаешься храбриться?
– Вовсе нет. Как только ты выздоровеешь, мы уезжаем. Доктор Сайерз все подготовил. Мало того, ему не терпится поскорее убраться отсюда. Ужасный ворчун. Жалуется с утра до вечера. Не нравится ему холод, не нравится помощь, не нравится… – Татьяна махнула рукой. – Так о чем ты толкуешь? Что может случиться? Я не позволю тебе вернуться на фонт. И с места не сдвинусь без тебя.
– Об этом я и говорю. Сдвинешься, и еще как.
– Ни за что.
– Послушай…
Но Татьяна, недовольно нахмурившись, встала.
– Не желаю ничего слушать. – Он не отпускал ее руку, и она невольно смягчилась. – Александр, прошу, не пугай меня. Я так стараюсь не струсить… Пожалуйста, – спокойно попросила Татьяна, хотя сердце тревожно забилось.
– Таня, в любую минуту все может пойти крахом. Всегда существует опасность моего ареста.
– Знаю, – кивнула она. – Но если тебя схватят палачи того же Мехлиса, я могу подождать.
– Чего, спрашивается? – раздраженно крикнул он.
Слишком хорошо он усвоил на собственном опыте, что это такое – пытаться уговорить Татьяну. Если она что-то вобьет себе в голову, переубеждать ее бесполезно.
Должно быть, его лицо было достаточно выразительным, потому что она взяла его темные, изуродованные войной руки в свои безупречно белые, прижала к губам и просто ответила:
– Ждать тебя.
И тут же попыталась высвободиться, но он стащил ее со стула и заставил сесть на койку.
– И где ты собираешься меня ждать?
– В Ленинграде. В своей квартире. Инги и Славы больше нет. У меня две комнаты. Я подожду. А когда вернешься, мы с малышом встретим тебя.
– Исполком заберет одну комнату.
– Тогда я стану ждать в оставшейся.
– И как долго?
Она оглянулась на спящих пациентов. На темную комнату. Почему она не хочет повернуться к нему? В палате было тихо. Ни звука, если не считать сонного дыхания.
– Сколько понадобится.
– Господи Боже мой! Ты предпочитаешь умереть в холодной комнате, без отопления и света, вместо того чтобы жить достойной жизнью?
– Да. Другой для меня нет и не будет, так что давай на этом закончим.
– Таня, прошу тебя, – прошептал Александр и устало прикрыл глаза, не в силах продолжать. – А если энкавэдэшники придут за тобой? Что тогда?
– Поеду, куда пошлют. На Колыму. На Таймыр. Рано или поздно коммунизм падет…
– Ты уверена?
– Да. Когда больше не останется людей, которых требуется переделать. И тогда меня выпустят.
– Иисусе милосердный… но теперь ты должна думать не только о себе. А наше дитя?
– Но о чем мы вообще говорим? Доктор Сайерз не возьмет меня одну. У меня нет прав претендовать на Америку. И, Шура, я пойду за тобой куда угодно. Хочешь в Америку? Согласна. В Австралию? Согласна. В Монголию? Пустыню Гоби? Дагестан? Озеро Байкал? Германия? Ледяные пространства ада? Только предупреди, чтобы я успела собраться! Куда бы ты ни ехал – я с тобой. Но если решишь остаться, я тоже останусь. И не покину отца моего ребенка в Советском Союзе.
Склонившись над потрясенным Александром, Татьяна прижалась грудью к его лицу и поцеловала в голову. Потом снова села и поцеловала трясущиеся пальцы.
– Помнишь, как ты сказал мне в Ленинграде: «Какую жизнь я смогу вести в Америке, зная, что обрек тебя в Советском Союзе на смерть или долгие мучения в лагерях?» Это твои слова. И тут я полностью с тобой согласна. Если я брошу тебя, то, какой бы дорогой ни пошла, Медный всадник с оглушительным топотом копыт будет преследовать меня всю долгую ночь, пока не сотрет в порошок.
– Таня, ведь война идет! – выпалил Александр. – Вокруг нас война. Люди гибнут каждый день.
Несмотря на все усилия Татьяны, по щеке поползла слеза.
– Пожалуйста, не умирай, – всхлипнула она. – У меня не хватит мужества похоронить тебя. Я уже похоронила всех остальных.
– Как я могу умереть, – срывающимся голосом спросил Александр, – когда ты влила мне свою бессмертную кровь?
А потом, одним холодным утром, пришел Дмитрий, держа в руках ранец Александра и сильно прихрамывая на правую ногу. Мальчик на побегушках у генералов, ничтожный лакей, развозивший папиросы и водку по блиндажам и палаткам, интендант, боящийся взяться за оружие, Дмитрий подковылял к койке Александра и протянул ему ранец.
– А, все-таки нашли, – спокойно заметил Александр.
– А ты не знал? Маленькое недоразумение на берегу. Какие-то парни почему-то полезли в драку. Злые как черти. Взгляни на мое лицо. – Оба глаза были украшены фонарями. – Сказали, что я слишком много деру за папиросы. Я ответил: черт с вами, берите все. Они взяли, а побить все же побили. Хорошо, что не до смерти! – Дмитрий злобно ухмыльнулся и сел у окна. – Ничего, будет и на моей улице праздник. Татьяна просто чудо сотворила. Хлопотала надо мной, пока не привела в божеский вид.
Что-то в голосе Дмитрия насторожило Александра. В желудке тоскливо засосало.
– Она необыкновенная, правда?
– Да. Хорошая медсестра.
– Хорошая медсестра, хорошая женщина, хорошая…
Дмитрий осекся.
– Здорово. Спасибо за мой ранец.
– Не за что.
Дмитрий поднялся, пошел было к порогу, но, словно передумав, снова сел.
– Я хотел убедиться, что в твоем ранце есть все необходимое: книги, бумага и карандаш. Оказалось, что там нет ни бумаги, ни карандаша, хорошо еще, что я догадался проверить. Пришлось положить самому. На случай, если захочешь написать письмо. Кроме того, я добавил папиросы и спички.
Он благожелательно улыбнулся. Глаза Александра потемнели.
– Хочешь сказать, что рылся в моих вещах?
Ком в желудке разбухал с каждой минутой.
– Просто хотел помочь.
Дмитрий опять сделал вид, что уходит.
– Но знаешь… я нашел там кое-что очень интересное.
Александр отвернулся. Как ни тяжело ему было, все же письма Татьяны он сжигал. Но одно предательское доказательство сжечь не мог. Один маяк надежды, светивший ему все это время, постоянно был с ним.
– Дмитрий, – выговорил он наконец, отшвырнув ранец и скрестив руки в молчаливом протесте, – что тебе нужно?
Подняв ранец, Дмитрий спокойно, не торопясь, открыл его и вытащил белое платье с красными розами.
– Смотри, что я нашел на самом дне.
– И что? – почти безразлично бросил Александр.
– Что? И в самом деле, что? Почему бы тебе не таскать с собой платье, принадлежащее сестре твоей умершей невесты?
– Что тебя так поражает? Нашел платье? Вряд ли это такой уж сюрприз для тебя, – ехидно заметил Александр. – Ты ведь поэтому и рылся в моих вещах. Знал, что искать.
– И да, и нет, – дружелюбно кивнул Дмитрий. – Признаюсь, что был немного удивлен. Даже застигнут врасплох.
– Врасплох? Но чем?
– Ну… мне все это показалось крайне странным совпадением. Платье, владелица которого оказалась вдруг здесь же, на фронте, и трудится бок о бок с доктором из Красного Креста, в том же госпитале, куда привезли и тебя. Так вот, я заподозрил, что это не просто совпадение. Мне всегда казалось, что вы неравнодушны друг к другу. Именно всегда. С самого начала. Поэтому я отправился к полковнику Степанову, который помнит меня еще с прежних дней и всегда хорошо ко мне относился. Я сказал ему, что хочу принести тебе деньги, поскольку ты еще ничего не получил за этот месяц. Он послал меня в финчасть. Там мне выдали пятьсот рублей, а когда я удивился, что майор и вдруг получает такую малость, знаешь, что мне ответили?
Александр скрипнул зубами и едва удержался, чтобы не сжать пульсирующие болью виски.
– И что тебе ответили?
– Что почти весь свой аттестат ты переводишь Татьяне Метановой на Пятую Советскую.
– Перевожу.
– Ну да, почему нет? Тогда я вернулся к полковнику Степанову и сказал: «Товарищ полковник, ну не поразительно ли, что наш шалопай Белов наконец нашел себе такую славную девушку, как наша медсестричка Татьяна Метанова?» Полковник ответил, что и сам удивился, случайно узнав, как ты женился в Молотове, во время отпуска, и никому ничего не сказал.
Александр плотнее сжал губы.
– Да! – жизнерадостно воскликнул Дмитрий. – Я тоже согласился, что все это очень странно, тем более что даже я, твой лучший друг, понятия ни о чем не имел. Ну до чего же ты, оказывается, скрытный парень! Полковник так и заявил, на что я ответил: О, вы и не представляете, до какой степени скрытный, товарищ полковник!
Александр снова отвел глаза и оглядел лежавших на койках раненых. Сможет ли он подняться? Встать? Пойти? И что ему вообще делать?
Дмитрий встал.
– Слушай, да ведь это потрясающе! Я просто хотел тебя поздравить. Сейчас найду Татьяну и тоже поздравлю.
Татьяна пришла к концу дня, умыла Александра, побрила и вытерла лицо. Он старался не открывать глаз. Лучше ей не видеть того, что в них светится. Но все время ощущал ее теплое дыхание. Несколько раз ее губы коснулись его лба и пальцев. Наконец она погладила его лицо и вздохнула.
– Шура, – выдавила она, – я сегодня видела Дмитрия.
– Да… – обронил он. И это не было вопросом.
– Да, – согласилась она. – Он чуть ли не с порога заявил, будто ты сказал ему, что мы женаты. И что он счастлив за нас. Наверное, раньше или позже это все равно должно было случиться.
– Ты права. Мы делали все, что могли, лишь бы Дмитрий ничего не узнал.
– Слушай, может, я и ошибаюсь, но он не так напряжен, как обычно. Словно его отпустило. И он больше не ревнует. Ему вправду наплевать на то, что мы женаты. А ты как считаешь? – с надеждой спросила она.
Воображаешь, будто война могла превратить его в человека? Думаешь, война – это школа человечности, которую Дмитрий теперь готов окончить с отличием? – едва не спросил Александр. Но тут он открыл глаза и увидел испуганное лицо Татьяны.
– Может, ты и права, – тихо сказал он. – Скорее всего, мы ему просто безразличны.
Татьяна закашлялась, погладила чисто выбритую щеку Александра и, наклонившись, прошептала:
– Ты скоро сможешь встать? Нет, не думай, я тебя не тороплю. Просто видела, как вчера ты пытался подняться. Стоять больно? Спина ноет? Значит, заживает. Ты у меня молодец. Как только немного оправишься, мы уходим. И нам больше никогда не придется с ним встречаться.
Александр бесконечно долго смотрел на нее. Но прежде чем открыл рот, Татьяна поспешно заверила:
– Шура, не волнуйся. Я все понимаю. И вижу Дмитрия насквозь.
– Неужели?
– Правда. Потому что он, как и все мы, сумма составляющих его частей.
– Его не исправить, Таня. Ничем. Даже ты тут бессильна.
– Ты так считаешь?
Она попыталась улыбнуться. Александр сжал ее руку.
– Он точно такой, каким хочет быть. Какое там исправление, когда он построил собственную жизнь на тех принципах, в которые верит и считает единственно возможными? Не твоих и не моих, а своих, пусть и уродливых. На лжи и обмане, на злобе и интригах, на презрении ко мне и неуважении к тебе.
– И это я знаю.
– Он нашел себе темный угол Вселенной и хочет утащить нас за собой.
– Знаю.
– Будь очень осторожна с ним, хорошо? Ничего ему не говори.
– Разумеется.
– Как сделать, Таня, чтобы ты нашла в себе силы отвергнуть его, повернуться к нему спиной? Сказать себе: я не возьму его руку, потому что он не желает спасения? Что?
Ее глаза блеснули поистине неземным светом. Светом мысли.
– О, он захочет спасения, Шура. Другое дело, что у него нет на это ни малейшей надежды.
Тяжело опираясь на палку, Дмитрий вошел в палату.
«Это становится моей жизнью, – подумал Александр. – Битвы на том берегу реки, выздоравливающие в соседней палате, генералы, составляющие планы, поезда, привозящие еду в Ленинград, немцы, расстреливающие нас с Синявинских высот, доктор Сайерз, готовый покинуть Советский Союз, Татьяна, склоняющаяся над умирающими и лелеющая новую жизнь в своем чреве, а я лежу целыми днями, жду, пока сменят бинты и простыни, и смотрю, как вертится Земля. Как проносятся мимо события и минуты».
Александр был сыт этим по горло и поэтому откинул одеяло и встал. Инна заметила это, подбежала и снова его уложила, что-то укоризненно бормоча и обещая обо всем рассказать Татьяне. Правда, потом все же ушла, оставив его с Дмитрием. Тот как ни в чем не бывало уселся рядом.
– Саша, мне нужно поговорить с тобой. У тебя хватит сил выслушать?
– Да, Дмитрий. У меня на все хватит сил, – сухо бросил Александр, сверхчеловеческим усилием поворачивая голову к Дмитрию. Но посмотреть ему в глаза не смог.
– Ну так вот, я искренне счастлив за тебя и Таню. Честное слово. Но, Саша, ты ведь помнишь о нашем маленьком дельце, не так ли?
Александр кивнул.
– Татьяна молодец. Держится замечательно. Кажется, я недооценил ее. Она не настолько слабовольна и бесхарактерна, как я предполагал.
О, Дмитрий и понятия не имеет, какая стальная воля у его Татьяны!
– Уверен, вы что-то задумали. Я нюхом чую. Пытался заставить ее разговориться, но она твердит, что не понимает, о чем я толкую. Но я знаю!
Дмитрий возбужденно подался вперед.
– Я знаю тебя, Александр Баррингтон. И спрашиваю, нет ли в твоих планах крошечного местечка для старого друга?
– Не пойму, о чем ты толкуешь, – бесстрастно повторил Александр, с ужасом думая, что было время, когда пришлось довериться этому человеку. Отдать жизнь в его руки. – Дмитрий, нет у меня никаких планов.
– Да? Но теперь я стал куда сообразительнее, – с елейной улыбкой прошипел Дмитрий. – Татьяна и стала той причиной, по которой ты собираешься навострить лыжи. Думал найти способ смыться вместе с ней? Или не хотел дезертировать и оставлять ее здесь? Так или иначе, я тебя не осуждаю. Но мы в этом деле завязаны, так что должны бежать вместе.
– У нас нет никаких планов. Но если что-то изменится, я дам тебе знать.
Час спустя Дмитрий прихромал снова, на этот раз с Татьяной. Усадил ее на стул, а сам присел на корточки.
– Таня, ты нужна мне, чтобы втемяшить в башку твоего мужа хоть немного здравого смысла. Объясни ему, что мне от вас нужно одно – вытащить меня отсюда. Больше ничего. Вытащить меня из Советского Союза. Видишь ли, я постоянно дергаюсь, нервничаю, так как не могу рисковать, что вы двое исчезнете и бросите меня здесь, на фронте, посреди войны. Понимаешь?
Александр и Татьяна молчали. Александр смотрел на свое одеяло. Татьяна – на Дмитрия. И, заметив этот немигающий взгляд, Александр вдруг почувствовал себя сильным и тоже уставился на Дмитрия.
– Таня, я на твоей стороне, – продолжал тот, – и не желаю неприятностей ни тебе, ни Саше. Совсем напротив. Дай вам Бог удачи. Двоим людям так сложно найти счастье. Уж кому-кому, а мне-то известно. То, что вам удалось… непонятно как, правда, – это настоящее чудо. Я тоже хочу получить свой шанс. И прошу только помочь мне.
– Самосохранение, – изрек Александр, – есть неотъемлемое право…
– Что? – удивился Дмитрий.
– Ничего.
– Дмитрий, клянусь, я не знаю, какое отношение имеет все это ко мне, – удивленно произнесла Татьяна.
– То есть как какое? Самое прямое, дражайшая Татьяна, самое прямое. Если, разумеется, ты решила сбежать с этим гладеньким здоровячком американцем, а не со своим раненым мужем. Ты собиралась уехать с Сайерзом, когда тот вернется в Хельсинки. Верно?
Никто не произнес ни слова.
– У меня нет времени на эти игры, – холодно отрезал Дмитрий, поднимаясь и тяжело опираясь на палку. – Таня, я с тобой говорю. Либо вы берете меня с собой, либо, боюсь, Александру придется задержаться в Советском Союзе. Со мной.
Татьяна, не выпуская руки Александра, продолжала сидеть неподвижно. Только слегка подняла брови, словно о чем-то спрашивая мужа. Тот так сильно сдавил ей пальцы, что она тихо вскрикнула.
– Вот оно! – воскликнул Дмитрий. – Именно этого я и дожидался. Каким-то чудом она прозрела, и теперь она пытается убедить тебя! Татьяна, как тебе это удалось? Откуда у тебя такой сверхъестественный талант все предвидеть? Твой муж, не столь прозорливый, как ты, борется с тобой, но в конце концов будет вынужден сдаться, потому что поймет: другого пути нет.
Александр и Татьяна продолжали молчать. Он чуть ослабил хватку, но она не отняла руку.
Дмитрий терпеливо ждал.
– Я не уйду, пока не услышу ответ. Таня, что ты скажешь? Александр шесть лет был моим другом. Вы оба мне дороги. И я не хочу неприятностей. – Дмитрий закатил глаза. – Поверьте, я ненавижу неприятности. И требую всего лишь малую частицу того, что собираетесь получить вы. Это ведь не слишком много? Крохотную частицу. Не считаешь, Таня, что настоящим эгоизмом будет не дать мне шанса на новую жизнь? Вспомни, как ты делилась овсянкой с голодающей соседкой. Неужели откажешь мне в такой малости, когда у вас самих так много?
Боль и гнев боролись в и без того разрывавшемся сердце Александра.
– Не слушай его, Таня. Дмитрий, оставь ее в покое. Она тут ни при чем. Все это между нами.
Дмитрий молчал. Молчала и Татьяна, поглаживая пальцами ладонь Александра, задумчиво, сосредоточенно, ритмически. И уже открыла было рот, но Александр поспешно предупредил:
– Я сказал, ни слова.
– Одно только слово, Татьяна, – вмешался Дмитрий. – Все зависит от тебя. Ответь мне поскорее. У меня мало времени.
Татьяна медленно поднялась.
– Дмитрий, – не задумываясь объявила она, – горе одному, когда упадет он, ибо не имеет рядом никого, кто поднял бы его.
Дмитрий пожал плечами:
– Из этого я заключаю, что ты… – Он вдруг осекся. – Что? Что ты сказала? «Да» или «нет»?
Продолжая держать Александра за руку, Татьяна чуть слышно выдохнула:
– Мой муж дал тебе обещание. Он всегда держит слово.
– Да! – воскликнул Дмитрий, метнувшись к ней.
Татьяна резко отпрянула.
– Хорошие люди всегда воздают добром за добро, – добавила она. – Дмитрий, позднее я расскажу тебе о наших планах. Но будь готов в любую минуту. Ясно?
– Я уже готов, – возбужденно пробормотал Дмитрий. – Даю слово. Я хочу убраться отсюда как можно скорее.
Он протянул левую руку Александру, который отвернулся, продолжая держаться за Татьяну. Не хватало еще пожимать руки этому… Именно побледневшая Татьяна соединила их руки.
– Все будет хорошо, – заверила она подрагивающим голосом. – Все будет хорошо.
Дмитрий ушел.
– Шура, что мы могли сделать? – шептала Татьяна, кормя его. – Ничего, обойдется. Небольшие изменения, только и всего. Не слишком важные. Мы сообразим, как лучше это устроить.
Александр посмотрел ей в глаза. Она кивнула:
– Больше всего на свете он хочет выжить. Ты сам так сказал.
«Но что сказала мне ты, Татьяна? – думал Александр. – Что сказала ты на крыше Исаакиевского, под черным ленинградским небом?»
– Возьмем его с собой. Там он отвяжется от нас. Вот увидишь. Только поправляйся скорее, пожалуйста.
– Едем, Таня. Передай доктору, что как только он будет готов, я поднимусь.
Татьяна ушла.
Прошел день.
Дмитрий вернулся. И сел рядом с койкой Александра, отказывавшегося смотреть на него. Он глазел в дальний край, середину, ближний край своего коричневого шерстяного одеяла, пытаясь вспомнить последнее название той московской гостиницы, где жил с отцом и матерью. Названия менялись постоянно: источник беспрестанной путаницы и веселья для Александра, который теперь намеренно уходил мыслями от Татьяны и от человека, сидевшего в нескольких шагах от него.
Резкая боль пронзила Александра. О нет, только не это.
Он вспомнил наконец название.
«Кировская».
Дмитрий деликатно откашлялся. Александр по-прежнему не обращал на него внимания.
– Саша, нам нужно поговорить. Это очень важно.
– У тебя все важно. Я и так говорю с утра до вечера. Ну, что нужно?
– Это насчет Татьяны.
– Выкладывай.
Александр оглядел палату. Только что закончился обед, и другие раненые либо спали, либо читали. У двери сидела дежурная сестра. Интересно, где Татьяна? Что сейчас делает?
Нет. Только не думать о Татьяне.
Александр сел и прислонился к стене.
– Саша, я знаю, как ты к ней относишься…
– Неужели?
– Конечно…
– Иногда я сильно в этом сомневаюсь. Итак, что насчет Татьяны?
– Она тяжело больна.
Александр не ответил.
– Именно больна. Ты не знаешь того, что знаю я. И не видишь того, что вижу я. Она превратилась в настоящее привидение. Постоянно теряет сознание. Вчера непонятно сколько пролежала в обмороке на снегу. Какой-то лейтенант поднял ее и принес к доктору Сайерзу. Она, конечно, храбрится…
– Откуда ты знаешь об этом?
– Слышал. Я многое слышу. И вижу ее в палате для умирающих. Она держится за стенку, когда ходит. Сказала доктору Сайерзу, что недостаточно хорошо питается.
– А это у тебя откуда?
– Доктор сказал.
– Смотрю, ты и с Сайерзом успел подружиться.
– Нет. Привожу ему бинты, йод и медикаменты. Ему всегда всего мало. Иногда мы с ним перебрасываемся несколькими словами.
– И зачем ты мне все это говоришь?
– Ты знал, что она плохо себя чувствует?
Александр мрачно нахмурился. Он знал, почему Татьяна не получает достаточно еды и почему то и дело теряет сознание. Но не хватало еще поделиться с Дмитрием своими опасениями насчет Татьяны.
Александр выдержал приличествующую случаю паузу и повторил:
– Дмитрий, зачем ты мне все это говоришь?
– Видишь ли… – Дмитрий понизил голос и придвинул стул ближе к кровати. – То, что мы задумали… очень опасно. Требует физической силы, мужества и отваги.
– Да ну? – хмыкнул Александр. Подумать только, Дмитрий рассуждает о подобных вещах!
– Как, по-твоему, Татьяне удастся выдержать все это?
– О чем ты?
– Александр, послушай меня хоть секунду! Помолчи немного. Послушай. Она слаба, а впереди очень тяжелая дорога. Даже с помощью Сайерза. Знаешь, что между нами и Лисьим Носом – шесть контрольно-пропускных пунктов? Шесть! Один звук, одно неверное слово – и все мы покойники. Александр… – Дмитрий помедлил. – Она не может ехать.
Стараясь не повышать голоса, не сорваться, Александр глухо процедил:
– Я не желаю продолжать этот идиотский разговор.
– Ты не слушаешь?
– И слушать не хочу.
– Да перестань ты упрямиться! Сам знаешь, я прав…
– Ничего я не знаю! – воскликнул Александр, стиснув кулаки. – Знаю только, что без нее… – Он осекся. Что он делает? Пытается убедить Дмитрия?
Воздержаться от крика требовало усилий, казавшихся Александру невероятными.
– Я устал, – громко объявил он. – Потолкуем в другой раз.
– Другого раза не будет! – прошипел Дмитрий. – И не ори! Мы должны отправляться через сорок восемь часов. Я не хочу становиться к стенке, потому что ты совершенно потерял способность соображать!
– Не волнуйся, мозги еще пока варят! – отрезал Александр. – С ней все нормально. И она едет с нами.
– Ну да, и свалится с ног после шести часов езды.
– Шести часов? Да что это с тобой? Она работает по двадцать четыре часа в сутки! Не сидит в грузовике, не развозит папиросы и водку. Спит на картонке, ест то, что не доедают раненые, умывается снегом. И не расписывай мне свои трудности.
– А если на границе будет стычка? Что, если, несмотря на все усилия Сайерза, нас остановят и допросят? Нам придется применить оружие. Стоять насмерть.
– Мы сделаем то, что должны сделать.
Александр многозначительно оглядел палку Дмитрия, лицо с синяками, сгорбленную фигуру.
– Да, но каково придется ей?
– Она тоже сделает то, что должна.
– Она свалится без чувств! Рухнет на снег, и ты не будешь знать, то ли драться с пограничниками, то ли поднимать ее.
– Я успею и то и другое.
– Она не может бегать, не может стрелять, не может сражаться. Упадет в обморок при первых признаках беды, а уж, поверь, беда не заставит себя ждать.
– А ты, Дмитрий? Ты можешь бегать? – с ненавистью спросил Александр.
– Да. Я все же солдат.
– А доктор? Он тоже не боец.
– Он мужчина. И, честно говоря, я волнуюсь за него куда меньше, чем за…
– Татьяну? Приятно это слышать.
– Меня беспокоит то, как она поступит.
– Да, это тонкое различие.
– Меня беспокоит то, что ты будешь так занят, тревожась о ней, что скиснешь и наделаешь дурацких ошибок. Она камнем повиснет на твоих ногах, заставит тебя призадуматься дважды, прежде чем идти на самый необходимый риск. Лесной контрольно-пропускной пункт Лисьего Носа хоть и плохо, но все же охраняется.
– Ты прав. Мы должны бороться за свободу.
– Значит, ты согласен?
– Нет.
– Александр, будь же благоразумен. Это наша последняя возможность. Я это точно знаю. Наш план идеален и может прекрасно удаться. Но она приведет нас к краху. Пойми, это ей не по силам. Не глупи, ведь до спасения осталось совсем немного. Разве не этого мы ждали? – улыбнулся Дмитрий. – Никаких пробных побегов, никаких «завтра», никаких «в следующий раз». Это то самое.
– Да. То самое, – согласился Александр, на мгновение закрыв глаза и борясь с почти неодолимой потребностью остаться в этом состоянии.
– Послушай же меня…
– И не подумаю.
– Послушаешь! – воскликнул Дмитрий. – Слишком долго мы вынашивали наш план. Не прошу же я оставить Таню навсегда. Вовсе нет. Я говорю: пусть мы, двое мужчин, сделаем все возможное, чтобы выбраться. Выбраться благополучно и, самое главное, живыми! Мертвый ты ей ни к чему, а если погибну я, то уж никогда не придется пожить вольной жизнью в Америке! Живыми, Александр. Кроме того, скрываться в болотах…
– Мы едем в Хельсинки в грузовике. Какие болота?
– Говорю же, если понадобится. Трое мужчин и слабая девушка – это слишком много. Нас в два счета обнаружат. Если что-то случится с Сайерзом, если он погибнет…
– С чего бы это? Он сотрудник Красного Креста, – перебил Александр, пристально изучая Дмитрия.
– Не знаю. Но если нам придется самим переправляться через Балтику пешком, по льду, скрываться на грузовиках конвоя… двоим это под силу, но троим… нас сразу же обнаружат и остановят. Она не осилит.
– Она осилила блокаду. Осилила волжский лед. Осилила смерть Даши. Осилит и сейчас, – ответил Александр, мучаясь неуверенностью. Опасности, которые расписывал Дмитрий, были достаточно реальны, а его речи казались отголосками собственных мыслей Александра, сходившего с ума от тревоги за Татьяну. – Все, что ты перечислил мне, – чистая правда, – с трудом выговорил он, – но ты забываешь самое главное. Что, по-твоему, случится с ней, когда обнаружится мое исчезновение?
– С ней? Ничего. Она не меняла фамилии, – пожал плечами Дмитрий, хитро подмигнув. – Ты очень постарался скрыть свою женитьбу, и теперь твоя предусмотрительность сработает.
– Да, только ей не поможет, – буркнул Александр.
– Никто ничего не будет знать.
– Вот тут ты ошибаешься. Я буду знать.
Он стиснул зубы, чтобы не застонать от боли.
– Да, но ты будешь в Америке! У себя дома.
– Ее нельзя оставлять здесь, – бесстрастно повторил Александр.
– Еще как можно. И ничего с ней не случится. Александр, она никогда не знала другой жизни…
– Да и ты тоже.
– …и станет существовать так, как и до тебя, – продолжал Дмитрий.
– Как же именно?
– Ты, конечно, высоко себя ставишь, – рассмеялся Дмитрий, – но, уверяю, она скоро тебя забудет. Как и все остальные. Да, сейчас она от тебя без ума, но со временем встретит кого-то еще и все прекрасно образуется.
– Перестань нести вздор! – почти закричал Александр. – Да ее через три дня арестуют! Жена дезертира! Перебежчика! Три дня. И ты это знаешь. Так что нечего парить мне мозги!
– Ни один человек не узнает, кто она.
– Но ты же узнал?
Дмитрий, игнорируя Александра, спокойно пояснил:
– Татьяна Метанова вернется в свою больницу и будет по-прежнему жить в Ленинграде. А если ты, после того как обоснуешься в Америке, все еще не забудешь ее, как только окончится война, попробуешь вызволить ее через посольство. Как свою законную жену. Если она захочет, поедет в Америку обычным способом. На корабле. Думай об этом, как о временной разлуке, пока не настанут лучшие времена. Для всех нас.
Александр с силой растирал переносицу левой рукой. Хоть бы кто-то пришел и спас его от этого ада. Он был невероятно напряжен. Короткие волоски на шее стояли дыбом. Дыхание все учащалось.
– Дмитрий, – прохрипел он, глядя перед собой. – У тебя второй раз в жизни появился шанс совершить порядочный поступок, воспользуйся им. Однажды ты помог мне встретиться с отцом. Какое тебе дело, если она поедет с нами?
– Я должен думать о себе. Не могу я тратить время на то, чтобы соображать, как защитить твою жену.
– И сколько времени ты уже потратил на это? Ты всегда думал только о себе…
– В отличие от тебя, например? – ухмыльнулся Дмитрий.
– В отличие от любого другого человека. Поедем с нами. Она протянула тебе руку.
– Чтобы уберечь тебя.
– Да, но смысл ее поступка от этого не меняется. Возьми ее руку. Она вызволит нас. Мы все получим свободу, а ты еще и единственное, что имеет для тебя значение, – избавление от войны. Тебя ведь именно это волнует больше всего?
В мозгу молотками стучали слова Татьяны, сказанные ею на крыше Исаакиевского: Он стремится получить именно то, чего ты больше всего хочешь.
Но Александра так просто не возьмешь.
Он никогда не отберет у тебя все. Столько силы у него никогда не будет, говорила она тогда.
– У тебя будет свобода – благодаря ей. Мы не погибнем – благодаря ей.
– Нас всех убьют – благодаря ей, – возразил Дмитрий.
– Ты обязательно выживешь, гарантирую. Воспользуйся этой возможностью, живи полной жизнью. Я не лишаю тебя того, что твое по праву. Обещал, что вызволю тебя отсюда, и сдержу слово. Таня очень сильна и не подведет нас. Вот увидишь. Она не сломится и не дрогнет. Скажи только «да». Мы с ней сделаем все остальное. Ты твердишь, что это наш последний шанс. Согласен. И чувствую это острее, чем когда бы то ни было.
– Еще бы! – фыркнул Дмитрий.
Пытаясь скрыть владевший им отчаянный гнев, Александр продолжал:
– Попробуй руководствоваться еще чем-то, кроме оголтелого эгоизма! Война довела тебя до такого состояния, что ты замкнулся в себе самом и забыл о других людях. Вспомни ее. Хоть раз. Ты прекрасно понимаешь, что она умрет, если останется здесь. Спаси ее, Дмитрий.
Александр едва не добавил «пожалуйста».
– Если она поедет с нами, мы все умрем, – холодно повторил Дмитрий. – Я в этом убежден.
Александр подался вперед и снова уставился в одеяло. Глаза затуманились, прояснились. Снова затуманились.
Тьма окутала его.
– Александр, думай об этом как о гибели на фронте, – снова заговорил Дмитрий. – Останься ты на льду, она сумела бы найти в себе мужество продолжать жить в Советском Союзе. Не так ли? Это одно и то же.
– Ошибаешься, это огромная разница.
Александр посмотрел на окаменевшие сцепленные руки. Она – свет, сияющий во мраке. Освещающий ему дорогу.
– Для нее – никакой. И так и так она останется без тебя.
– Нет.
– Она – это ничтожная цена за Америку! – настаивал Дмитрий.
Александра передернуло. Он ничего не ответил. Сердце рвалось из груди.
Мост через Фонтанку, гранитный парапет, Татьяна на коленях…
– Она обречет нас всех на гибель.
– Дмитрий, я уже все сказал.
В голосе Александра звенела сталь. Дмитрий прищурился:
– Кажется, ты намеренно отказываешься меня понимать? Она не может ехать.
Я всего лишь средство достижения цели. Орудие.
И это ее слова.
Александр рассмеялся:
– Наконец-то! А я все гадал, сколько времени потребуется тебе, чтобы вытащить на свет свои бесплодные угрозы! Говоришь, она не может ехать?
– Именно.
– Прекрасно, – кивнул Александр. – В таком случае я тоже остаюсь. Все отменяется. Конец. Доктор Сайерз немедленно отправляется в Хельсинки. Я через три дня иду на фронт. Татьяна возвращается в Ленинград. – Остановив пропитанный ненавистью взгляд на Дмитрии, он с торжеством договорил: – Никто не едет. Можете идти, рядовой. Разговор закончен.
Дмитрий с холодным удивлением уставился на Александра.
– Хочешь сказать, что без нее никуда не поедешь.
– Ты что, оглох?
– Понятно.
Дмитрий помедлил, потирая руки, подался вперед и оперся локтями о матрац.
– Ты недооцениваешь меня, Саша. Вижу, ты не слушаешь разумных доводов. Жаль, жаль… Может, следует потолковать с Татьяной? Объяснить ей ситуацию? У нее куда больше здравого смысла. Как только Таня поймет, что мужу грозит смертельная опасность… уверен, сама предложит остаться…
Дмитрий не успел договорить. Александр схватил его за руку. Дмитрий взвыл и попытался отбиваться другой рукой, но было поздно. Александр вцепился в него как клещ.
– Пойми, – прошипел он, заковав запястье Дмитрия в кольцо из большого и указательного пальцев, – плевать мне, кому ты побежишь жаловаться: Тане, Степанову, Мехлису или всему НКВД. Я не уеду без нее. Останется она, останусь и я.
Дмитрий открыл было рот, но Александр одним бешеным движением вывернул ему руку, сломав локтевую кость. Даже сквозь застилавшую глаза красную пелену ярости он услышал треск, похожий на удар топора по податливой сосне в Лазареве. Дмитрий завопил. Но Александр не разжимал пальцев.
– Это ты недооценил меня, ублюдок гребаный! – твердил он, снова и снова дергая запястье, пока обломок кости не прорвал кожу.
Дмитрий уже не кричал, а выл. Сжав кулак, Александр ударил его в лицо с такой силой, что разбитая носовая кость вонзилась бы в мозг, если бы не вбежавший санитар, который ослабил удар, схватив Александра за руку.
– Прекратите! – крикнул он, буквально падая на Александра. – Что вы делаете? Отпустите его!
Тот, задыхаясь, отбросил Дмитрия, мешком свалившегося на пол.
– Убирайся! – громко сказал Александр ошарашенному и что-то ворчавшему санитару, вытирая кровь с разбитых костяшек.
– Что тут творится?! – ахнула очнувшаяся медсестра. – За что вы его? Навестил друга, называется!
– В следующий раз не пускайте его, – велел Александр, отбрасывая одеяло и вставая.
– Немедленно ложитесь! Мне приказано ни при каких обстоятельствах не выпускать вас из постели! Скорее бы Инна вернулась. Я никогда не работала раньше в реанимации. Ну почему всякие безобразия случаются именно в мою смену?!
Суматоха продолжалась добрых полчаса. Истекающего кровью, потерявшего сознание Дмитрия унесли, и санитар вытер пол, жалуясь, что у него и без того много работы и где это видано, чтобы раненые калечили здоровых людей…
– Вы считаете его здоровым человеком? Не видели, как он хромает? – удивился Александр. – А его разукрашенное лицо? Поспрашивайте людей. Его не в первый раз били и, уверяю вас, не в последний.
Но в душе он знал, что, если бы не вмешательство санитара, он убил бы Дмитрия голыми руками.
Александр заснул… проснулся… оглядел палату.
За окном сгущались сумерки. Инна сидела на своем посту у двери, болтая с тремя штатскими. Александр оглядел каждого и подумал, что времени у него совсем мало.
Неподвижный и одинокий, он продолжал держать ранец на коленях, сунув обе руки внутрь, перебирая материю белого платья с красными розами. Он наконец получил ответ на свой вопрос.
Какой ценой платят за любовь Татьяны.
Вечером пришел полковник Степанов. Глаза казались черными провалами на осунувшемся сером лице.
– Александр, – произнес он, тяжело опустившись на стул, – не знаю, как и сказать тебе. Мне не следовало приходить. Я здесь не как твой командир, но как человек, который…
Александр не дал ему договорить.
– Товарищ полковник, – прошептал он, – ваш приход – бальзам на мою измученную душу. Вы и не представляете, что это значит для меня. Я знаю, почему вы здесь.
– Знаете?
– Да.
– Так это правда? Меня сегодня вызывал генерал Говоров и сказал, что Мехлис… – он словно выплюнул это слово, – …сообщил, будто у него есть информация о том, что несколько лет назад ты сбежал из тюрьмы, куда был посажен как иностранный шпион. Американец!
Степанов рассмеялся.
– Как такое может быть? Я сказал, что это чушь соба…
– Товарищ полковник, я честно и с гордостью служил в Красной армии почти шесть лет.
– И был настоящим солдатом, примерным бойцом. Я и это им сказал. Уверял, что это не может быть правдой. Но как ты знаешь… обвинение уже брошено. Помнишь Мерецкова, командующего Волховским фронтом? Девять месяцев назад он сидел в НКВД, ожидая расстрела.
– Я знаю о Мерецкове. Сколько, по-вашему, у меня времени?
Степанов помолчал.
– Ночью за тобой придут, – выговорил он наконец. – Знаешь, как они обычно действуют?..
– К несчастью, слишком хорошо знаю, – отозвался Александр, не глядя на Степанова. – Без шума и суеты. Тайком и втихомолку. Не знаю, есть ли в Морозове отделение НКВД.
– Самое примитивное, но есть. Как повсюду. Но ты – птица высокого полета. Тебя повезут через озеро в Волхов, – прошептал полковник.
Через озеро.
– Спасибо, товарищ полковник, – кивнул Александр с вымученной улыбкой. – Обещаете, что сначала меня произведут в подполковники?
Степанов тихо охнул.
– Из всех моих людей я больше всего надеялся на тебя, майор.
– И напрасно. У меня было меньше всего шансов. Но сделайте мне одолжение, если вас начнут допрашивать насчет меня… – он мучительно пытался найти подходящие слова, – помните, что есть битвы, проигранные с самого начала.
– Да, майор.
– И поэтому не тратьте ни минуты, защищая мою честь и достоинство. Отрешитесь от всего и отступайте, – посоветовал Александр, опуская глаза. – И не забудьте захватить с собой оружие.
Степанов встал.
Все недоговоренное оставалось между ними. Но Александр не мог думать ни о себе, ни о Степанове. Самое главное – выяснить это недоговоренное.
– Вы не знаете, упоминалось ли о моей…
Он прикусил губу. Но Степанов понял.
– Нет. Но это только вопрос времени.
Слава богу! Значит, Дмитрий не выдал сразу обоих! Как же он старался разлучить их! Это было его заветной мечтой, но все же главным для него оставалось спасти свою шкуру.
– Он никогда не отберет у тебя все, Александр.
Значит, оставалась надежда.
– Могу я что-то сделать для нее? – донесся до Александра голос Степанова. – Может, договориться о переводе обратно в ленинградскую больницу или лучше в молотовскую? Подальше отсюда.
Справившись со спазмом, сжавшим глотку, Александр ответил, по-прежнему глядя в сторону:
– Да, товарищ полковник, кое-что вы сделать можете…
У него не осталось времени ни думать, ни чувствовать. Потому что в противном случае мысли и чувства поглотят все, что еще осталось от него. Сейчас следовало действовать.
Сразу после ухода Степанова Александр позвал Инну и попросил привести доктора Сайерза.
– Майор, после сегодняшнего вряд ли к вам кого-то пустят, – недовольно сказала она.
Александр посмотрел на людей в штатском.
– Все это чепуха, Инна, небольшая ссора, не стоящая яйца выеденного. Только не рассказывайте сестре Метановой. Хорошо? Знаете, как мне от нее попадет?
– Знаю-знаю, так что ведите себя прилично. А не то все ей выложу.
– Даю слово.
Сайерз пришел через несколько минут, весело улыбнулся и сел.
– Что происходит, майор? Чем провинился бедняга рядовой? За что вы его изуродовали?
Александр пожал плечами:
– Мерились силами, и я не рассчитал.
– И он проиграл. А нос? Вы и носами мерились?
– Доктор Сайерз, послушайте меня и забудьте вы на секунду о Дмитрии, – начал Александр, собрав в кулак остатки воли. Та сила, которая наполняла его когда-то, утекла по каплям… Перешла к маленькой девушке с веснушками. – Доктор, когда мы впервые говорили о…
– Я понял.
– Вы спросили, чем можете помочь, помните? И я ответил, что вы ничем мне не обязаны. – Он снова помедлил, стараясь держать себя в руках. – Оказалось, я ошибался. И сейчас отчаянно нуждаюсь в вашей помощи.
– Майор Белов, – улыбнулся доктор, – я и без того делаю все, что могу. Ваша сестра из палаты для умирающих обладает поистине огромной силой убеждения.
Моя сестра из палаты для умирающих…
Александр как-то сжался внутри. Но все же продолжал:
– Нет, слушайте внимательно. Я хочу, чтобы вы сделали для меня одну-единственную вещь.
– Все, что в моих силах.
– Увезите мою жену из Советского Союза, – прерывающимся голосом пробормотал Александр.
– Я так и намеревался.
– Нет, доктор. Я имею в виду сейчас. Возьмите ее, возьмите… – Он никак не мог выговорить ненавистное имя. – Возьмите Черненко, эту сволочь со сломанной рукой, и бегите.
– О чем это вы?
– Доктор, у нас очень мало времени. В любую минуту вас потребуют к раненому, и я не успею докончить.
– Вы едете с нами.
– Нет.
– Майор, о чем вы тут толкуете, черт возьми? – запальчиво выкрикнул доктор по-английски.
– Ш-ш-ш, – шикнул Александр. – Самый крайний срок – завтра.
– А что будет с вами?
– Забудьте обо мне, – твердо велел Александр. – Доктор Сайерз, Таня нуждается в вашей помощи. Она беременна – вы об этом не знали?
Доктор ошеломленно покачал головой.
– Так вот, она беременна. И ей предстоит слишком много вынести. Помогите ей избавиться от страха… Только вы сможете защитить ее. Пожалуйста, вытащите ее отсюда и берегите, как можете.
Александр отвернулся. Его глаза наполнились…
Камой, и ее телом в мыльной пене.
Наполнились…
Ее руками, обнимающими его за шею, теплым дыханием в его ухе, шепчущим: картофельные оладьи, Шура, или яйца?
Наполнились…
Ею, выходящей в ноябре из госпиталя на Греческой. Маленькой, одинокой в широком пальто, глядящей в землю… она даже не может поднять голову, проходя мимо него на Пятую Советскую. Одна, в своей Пятой Советской жизни…
– Спасите мою жену, – прошептал Александр.
– Я больше ничего не понимаю! – взволнованно пробормотал доктор.
Александр грустно качнул головой:
– Видите вон тех людей в штатском, мимо которых вы проходили по пути сюда? Это сотрудники НКВД. Помните, я рассказывал вам, что такое НКВД? И о том, что случилось с моими родителями и со мной?
Сайерз побледнел.
– НКВД правит этой великой страной. Это неумолимое орудие закона. И они пришли за мной. Снова. Завтра я исчезну, но после этого Таня не может оставаться здесь ни минуты. Она в страшной опасности. Спасите ее.
Но доктор по-прежнему отказывался понимать и все больше нервничал.
– Александр, – пробормотал он, протестующе качая головой, – я завтра же лично позвоню в американское посольство, расскажу о вас и попрошу вмешаться.
Александр начинал волноваться. Сможет ли он убедить Сайерза? Сможет ли тот сделать все необходимое? Сохранить спокойствие перед лицом надвигающейся бури? Сейчас он казался крайне расстроенным.
– Доктор, – сказал Александр, стараясь держать себя в руках, – вам трудно понять, что здесь происходит, но у меня нет времени объяснять. Где ваше посольство? В Швеции? В Англии? К тому времени как вы дозвонитесь и они свяжутся с госдепартаментом США, здешние парни из НКВД схватят не только меня, но и ее. Какое отношение имеет Татьяна к Америке?
– Она ваша жена.
– Да, с которой я обвенчался под вымышленным именем. Русским. И даже если Соединенные Штаты захотят что-то сделать для нее, будет поздно. Говорю вам, забудьте обо мне. Позаботьтесь о ней.
– Нет! – выдохнул Сайерз, вскакивая. Не в силах усидеть, он принялся бегать вокруг кровати, старательно поправляя одеяла.
– Доктор! – воскликнул Александр. – Понимаю, у вас нет времени все хорошенько обдумать. Но что, по-вашему, случится с советской девушкой, когда обнаружится, что она замужем за человеком, подозреваемым в том, что он американец, обманным путем затесавшийся в славные ряды красных офицеров? Как, по-вашему, поступит после этого наркомат внутренних дел с моей беременной женой?
Сайерз молчал.
– Могу подсказать: они используют ее как средство воздействия на меня при допросах. «Скажите все, иначе вашу жену ждет допрос с пристрастием». Знаете ли вы, что это означает? Что мне придется сказать им все. У меня не останется ни единого шанса. Я не позволю подвергнуть ее пыткам. Впрочем, они могут использовать и меня как средство давления на нее. «Вашему мужу ничто не грозит, если скажете правду». И она скажет. А потом…
– Нет! – охнул Сайерз. – Мы немедленно уложим вас в мой грузовик и отвезем в Ленинград. В госпиталь на Греческой. Поднимайтесь. Уедем в Финляндию оттуда.
– Прекрасно! – саркастически бросил Александр. – Но эти люди поедут следом. Они не выпустят нас из виду. Ни на секунду. И вам не удастся спасти ни меня, ни ее.
Глаза доктора наполнились ужасом. Он явно пытался осознать сказанное. Александр глянул в сторону двери, где Инна по-прежнему кокетничала с тремя лениво курившими незнакомцами. Александр вздохнул. Удастся ли хоть немного просветить Сайерза?
– А этот… Черненко? Ему я ничем не обязан.
– Вы должны взять его. После сегодняшнего до него наконец дошло. Он вообразил, будто я соглашусь пожертвовать ею, чтобы спастись самому, поскольку представить не способен, что на свете существуют порядочность и благородство. Теперь он знает правду. И знает также, что я не пожертвую ею ради того, чтобы уничтожить его. Я не помешаю ей сбежать только ради того, чтобы воспрепятствовать ему сделать то же самое. И он прав. Так что берите его. Я сделаю все, чтобы помочь ей, а на остальное мне плевать.
Доктор Сайерз явно потерял дар речи.
– Доктор, – мягко попросил Александр, – перестаньте бороться за меня. Это ее невозможно убедить. Но вы обо мне не волнуйтесь. Моя участь уже решена. А вот ее судьбу еще можно изменить. Думайте только о ней.
Доктор с силой потер лицо руками.
– Александр, я видел эту девушку… – Его голос сорвался. – Я видел, как она вливала вам свою кровь. Я борюсь за вас, понимая, что с ней будет, если…
– Доктор, – прошипел Александр, почти теряя выдержку, – вы уже ничем мне не поможете. Неужели думаете, что я не знаю?
Он в изнеможении закрыл глаза.
Все, что у нее было, она отдала мне…
– А вы, майор, воображаете, будто она согласится поехать без вас?
– Никогда.
– Господи! Так что же мне делать?
– Она не должна знать, что я арестован. Если до нее дойдут слухи, она останется здесь. Попытается узнать, что случилось со мной, нельзя ли как-то помочь, увидеть меня в последний раз… а потом и сама окажется там, куда увезли меня. И вот что должны сделать вы…
Он едва слышно объяснил, что требуется от доктора.
– Майор, это невозможно! – воскликнул тот.
– Возможно. От вас требуется несколько слов и каменное лицо.
Сайерз покачал головой.
– Все может провалиться. Это не идеальный план. И не безопасный план. Мало того, это не безупречный план. Но ничего не поделать. Если мы хотим добиться успеха, нужно использовать все средства, имеющиеся в нашем распоряжении. Даже самые на первый взгляд невероятные.
– Майор, вы сошли с ума. Она ни за что мне не поверит, – возразил Сайерз.
Александр сдавил руку доктора.
– А вот это зависит от вас! Побег – это ее единственный шанс выжить. Если вы дрогнете, если не будете достаточно убедительны, если перед лицом ее скорби размякнете и она на какую-то долю секунды увидит, что вы говорите неправду, наверняка откажется ехать. Если посчитает, что я еще жив, ни за что и ни при каких обстоятельствах не двинется с места, а в таком случае пройдет всего несколько дней, прежде чем за ней явятся.
Лицо его исказилось мукой, но голос был по-прежнему тверд.
– Когда она увидит мою пустую койку… вся ее выдержка рухнет у вас на глазах. Да, она сломается, поднимет к вам залитое слезами лицо и скажет: «Вы лжете, я знаю, вы лжете. Я чувствую, что он жив». Тогда вам непременно захочется утешить ее, как она утешала стольких умирающих несчастных людей. Ни один нормальный человек не сможет вынести груза ее тоски. Она пообещает вам поехать куда угодно, если скажете ей правду. Но стоит вам замяться на секунду, поддаться жалости, открыть рот, и знайте, доктор, вы обрекаете ее и нашего малыша на тюрьму или смерть. Сами видели, она способна кого хочешь уговорить или убедить, ей почти невозможно сказать «нет», и она будет приставать к вам, допытываться, допрашивать, пока вы не сдадитесь. Просто помните, что, дав ей мгновенное утешение, вы этим ее убиваете. – Александр отпустил руку Сайерза и добавил: – А теперь вперед. Смотрите ей в глаза и лгите. Лгите от всего сердца.
В глазах Сайерза стояли слезы.
– Долбаная страна, – пробормотал он, поднимаясь. – Мне все это не по силам.
– Мне тоже, – кивнул Александр, протягивая руку. – А сейчас вы позовете ее? Мне нужно увидеться с ней в последний раз. Только приходите вместе. И все время стойте рядом. Она стесняется в присутствии посторонних и будет вести себя отчужденно.
– Может, на минуту оставить вас одних?
– Доктор, помните, я сказал вам, что смотреть ей в глаза опасно. Я не смогу этого вынести. Может, вы сумеете что-то от нее скрыть, а вот я – нет.
Александр лег и закрыл глаза. Через десять минут послышались шаги и ее переливчатый голос:
– Доктор, я же говорила, он спит. Что это вдруг вам показалось, будто ему стало хуже?
– Майор! – окликнул Сайерз.
– Майор, – вторила Татьяна, – проснитесь!
На лоб опустилась теплая маленькая ладонь.
– Вроде жара нет. Лоб холодный.
Александр осторожно положил поверх ее руки свою.
«Вот оно, Татьяна. Вот оно, мое храброе равнодушное лицо».
Он глубоко вздохнул и открыл глаза. Татьяна смотрела на него с такой пронзительной нежностью, что он поспешно опустил веки и выдавил, остро ощущая близость ее губ:
– Я просто устал, Таня. А ты как? Как себя чувствуешь?
– Открой глаза, солдатик, – попросила она, любовно гладя его лицо. – Ты голоден?
– Был голоден. Но ты меня накормила…
Его тело сотрясалось в ознобе.
– А почему у тебя рука разбита? Что тут происходило, пока меня не было?
– Ничего особенного. Нечаянно повредил. Но мне гораздо лучше.
– А мне кажется, ты замерз. Доктор, может, дать ему еще одно одеяло? – озабоченно спросила Татьяна, убегая.
Александр чуть поморщился при виде искаженного болью лица доктора.
– Прекратите, – выговорил он одними губами.
Вернувшаяся Татьяна накрыла Александра, не сводя с него глаз.
– Брось, со мной все в порядке, – заверил он. – Хочешь анекдот? Что получится, если скрестить белого медведя с бурым?
– Два счастливых медведя, – не задумываясь ответила она.
Он улыбнулись друг другу. Александр не опустил глаз.
– Все хорошо? – спросила она. – Утром я принесу тебе завтрак.
– Только не утром. Не поверишь, куда меня завтра везут!
– Куда?
– В Волхов. Не слишком хвастайся своим мужем, но меня, кажется, решили произвести в подполковники, – объявил он, посматривая на доктора Сайерза, переминавшегося с вымученной улыбкой у изножья койки.
– Неужели? – просияла Татьяна.
– Представь себе. Это кроме Золотой Звезды Героя. За спасение нашего доктора. Что ты об этом думаешь?
Татьяна, широко улыбаясь, прошептала:
– Теперь ты станешь окончательно невыносим и, мало того, мне нужно будет подчиняться каждому твоему приказу!
– Ну, для этого мне придется стать генералом! – притворно вздохнул Александр.
Она рассмеялась.
– Когда ты вернешься?
– Послезавтра.
– Почему? Почему не днем?
– Не на чем. Грузовики через озеро идут только по утрам. Так немного безопаснее. Обстрел слабее.
– Таня, нам пора, – промямлил доктор Сайерз.
Александр снова опустил веки и услышал голос Татьяны:
– Доктор, не могу я побыть несколько минут с майором Беловым?
Нет!
Александр грозно уставился на доктора, который поспешно сказал:
– Татьяна, у нас много дел. Не забудьте, мы еще не делали обходы в трех палатах!
– Всего на секунду, – настаивала она. – И смотрите, Лев вас зовет.
Доктор нехотя отошел. Подумать только, он не способен отказать ей в самых простых вещах! Ну и ну!
Подойдя, Татьяна приблизила к нему свое веснушчатое лицо, огляделась, заметила, что доктор смотрит прямо на них, и вздохнула:
– Господи, никакой возможности поцеловать тебя! Не могу дождаться, когда мы сможем целоваться, ни от кого не скрываясь!
Она потихоньку погладила его по груди.
– Скоро мы выберемся из густого леса…
– Все равно поцелуй меня, – попросил Александр.
– Правда?
– Правда.
Медовые губы легко коснулись губ Александра. Она прижалась к нему щекой.
– Шура, открой глаза.
– Нет.
– Открой.
Александр послушался.
Татьяна в упор смотрела на него сияющими глазами. И вдруг трижды моргнула. Очень быстро.
Потом выпрямилась, сделала серьезное лицо и, приветственно подняв руку, прошептала:
– До встречи, майор. Приятных вам снов.
– До встречи, Таня, – отозвался он.
Она отошла к изножью. «Нет! – хотел крикнуть он. – Нет, Таня, вернись!» С чем он может оставить ее, что может сказать, какое единственное слово может оставить… ей, для нее? Единственное слово для его жены!
– Татьяша! – окликнул он. Господи, как звали хранителя музея?..
Она оглянулась.
– Помни Орбели…
– Таня! – вновь позвал доктор. – Пожалуйста, подойдите!
Она досадливо сморщила носик и пробормотала:
– Прости, родной, мне нужно бежать. Скажешь, когда увидимся в следующий раз, хорошо?
Он кивнул.
Татьяна шагала мимо коек, улыбаясь пациентам и вызывая ответные улыбки на исхудалых лицах. Попрощалась с Инной, остановилась на секунду, чтобы поправить чье-то одеяло. У самой двери что-то сказала доктору, засмеялась, в последний раз посмотрела на мужа, и в глазах по-прежнему светилась любовь.
Дверь за ней закрылась. Вот и все…
Татьяна, не страшись ни ужаса ночного, ни стрелы летящей днем… ни чумы, бродящей во тьме, ни разрушения, нагрянувшего в полдень. Тысяча падет у ног твоих и десять тысяч у правой руки твоей, но повергнет тебя…
Он незаметно перекрестился, сложил на груди руки и стал ждать. И думал о последних словах отца.
«Ах, папа, я видел вещи, за которые отдал и погубил свою жизнь, но узнаю ли когда-нибудь, сумел ли построить что-то своими изношенными инструментами?»
Босая Таня стояла навытяжку перед Александром в своем желтом платьице. Из-под его пилотки выглядывали ее золотые косички. Лицо светилось восторженной улыбкой. Она лихо отдала честь.
– Вольно, Таня, – бросил он, повторяя жест.
– Спасибо, капитан, – кивнула она, подходя ближе и становясь на носки его сапог.
И поцеловала в подбородок: выше она достать просто не могла, если только он не наклонял голову. Он привлек ее к себе, но она отбежала и повернулась к нему спиной.
– А теперь я падаю. И попробуй меня не поймать. Готов?
– Уже целых пять минут. Падай наконец!
Ее радостный визг разнесся по всему лесу. Она стала медленно валиться на землю, но он подхватил ее и поцеловал.
– Ладно, – выговорила она сквозь смех, повиснув у него на шее. – Теперь твоя очередь.
Прощай, моя лунная песня и мое дыхание, мои белые ночи и золотые дни, моя чистая вода и мой огонь. Прощай, и дай тебе Бог обрести лучшую жизнь, снова найти утешение и свою неземную улыбку, и когда твое любимое лицо снова засветится в лучах западного восхода, знай: все, что я испытывал к тебе, было не напрасно. Прощай и верь, моя Татьяна.
Озарен луною бледной
1
Татьяна сумела забежать в реанимацию только к концу утра. Войдя в деревянное здание, в котором когда-то размещалась школа, она заглянула в палату и обнаружила, что койка Александра занята. Такого она не ожидала. Не ожидала увидеть нового пациента, тяжело раненного солдата без рук и ног, и сейчас недоуменно таращилась на него, подумав сначала, что, наверное, ошиблась. Пришлось всю ночь сидеть рядом с умирающими. До утра не дотянуло семь человек.
Но нет, это реанимация. Вот Лев на койке под тридцатым номером. Что-то читает. Две соседние с Александром койки тоже пусты. Николай Успенский, раненый с одним легким, и лежавший рядом сержант исчезли.
Но почему на койку Александра положили кого-то другого?
Татьяна побежала к Инне. Но та сменилась еще с вечера и ничего не знала. Сказала только, что Александр попросил свою форму, которую она и принесла перед тем, как уйти спать. Может, его перевели к выздоравливающим?
Татьяна проверила. Нет, никуда его не переводили.
Она вернулась в реанимацию и заглянула под кровать. Ранца не было. Золотая Звезда больше не висела на спинке стула, стоявшего у койки нового пациента, чье лицо было замотано кровавыми бинтами. Татьяна рассеянно пообещала прислать доктора и, шатаясь, отошла. До сих пор она чувствовала себя совсем неплохо для женщины, беременной на четвертом месяце. Правда, живот уже начал расти. Хорошо, что они уезжают. Трудно представить, как она будет объясняться с медсестрами и пациентами.
Она направилась было в раздаточную, но на душе становилось все тревожнее. Внутренности словно стянуло тугим узлом. Она боялась, что Александра снова отправили на фронт и теперь их планы провалились.
Она не смогла съесть ни кусочка.
Нужно разыскать доктора Сайерза.
Но он словно сквозь землю провалился, зато, когда она нашла Инну, смена которой должна была вот-вот начаться, та сообщила, что доктор всюду ее ищет.
– Должно быть, не слишком усердно, – проворчала она. – Я все утро пробыла в палате умирающих.
Она тотчас же направилась туда. На столе лежал раненый с разорванным животом. Доктор наклонился над ним.
– Доктор Сайерз, – прошептала она, – что происходит? Где майор Белов?
Она невольно заметила, что жить пациенту осталось всего несколько минут.
Доктор даже не поднял головы:
– Татьяна, я уже почти закончил. Не придержите края раны, пока я шью?
– Что происходит, доктор? – повторила она, послушно подходя ближе.
– Давайте я сначала закончу, хорошо?
Татьяна взглянула на доктора, положила руку в залитой кровью перчатке на лоб пациента, немного подержала и тихо выговорила:
– Доктор, больше можно не шить. Он мертв.
Доктор едва не выронил иглу.
Татьяна стащила перчатки и вышла во двор. Доктор последовал за ней. Сейчас, в середине марта, ветра были особенно свирепыми.
– Послушайте, Таня, – с трудом начал Сайерз, беря ее за руки. – Мне очень жаль, но случилось нечто ужасное.
На слове «случилось» его голос сорвался. Под глазами темнели круги. Вид у него был донельзя измученным. Татьяна молча смотрела на него, минуту, другую…
Потом отняла руки.
– Доктор, – прошептала она, побелев и тщетно ища, за что бы схватиться, – что стряслось? Что?!
– Таня, тише, не кричите…
– Я не кричу.
– Не знаю, как вам сказать, но Александр… – Он осекся. – Утром, когда его вместе с еще двумя солдатами везли в Волхов…
Сайерз запнулся.
Татьяна не двигалась с места, словно превратившись в ледяную статую.
– Ч-что? – с трудом выговорила она.
– Они ехали через озеро, когда вражеский огонь…
– Какой еще огонь? – яростно прошипела Татьяна.
– Они хотели перебраться на другой берег до того, как начнется обстрел, но мы все-таки на войне. Вы слышали бомбежку? Немцы начали обстреливать нас из Синявина. Снаряд ударил в лед прямо перед грузовиком и взорвался.
– Где он?
– Простите. В грузовике было пять человек… Никто не уцелел.
Татьяна стремительно отвернулась, и ее тут же начало трясти так сильно, что казалось, она вот-вот распадется на жалкие ошметки.
– Откуда вы это знаете?
– Меня позвали на место катастрофы. Мы пытались спасти людей и грузовик. Но машина оказалась слишком тяжелой и затонула, – шепотом докончил он.
Татьяна схватилась за живот и едва успела нагнуться, как ее вывернуло прямо в снег. Сердце бешено билось, пульс рвал кровеносные сосуды. Она судорожно схватила горсть снега, рывком вытерла рот, набрала еще горсть и прижала к лицу. Но сердце не успокаивалось. Рука доктора легла ей на спину. Она слышала, как он зовет ее. Но голос доносился словно издалека.
– Таня… Таня…
Она не оборачивалась.
– Вы сами видели его? – задыхаясь, спросила она.
– Да, мне ужасно жаль. Я выловил его шапку…
– Он был жив, когда вы туда подоспели?
– Простите, Таня, нет.
Ноги Татьяны подогнулись.
– Пожалуйста, не нужно, – умолял доктор Сайерз, подхватывая ее. – Пожалуйста…
Татьяна с трудом выпрямилась, сверхчеловеческим усилием воли заставляя себя не упасть. И даже сумела повернуться к доктору Сайерзу, который коснулся ее лица и встревоженно пробормотал:
– Вам немедленно нужно сесть, в вашем состоянии…
– Мне мое состояние известно. Отдайте мне его шапку.
– Простите, я просто не в себе…
– Я возьму его шапку, – повторила Татьяна. Но рука тряслась так сильно, что шапка упала на снег.
Свидетельство о смерти она тоже удержать не сумела. Доктору пришлось взять его у нее. Она увидела только имя и место смерти. Озеро Ладога.
Ладожский лед.
– Где он? – слабо прошептала она. – Где он сейчас?..
Она не договорила.
– О Таня, что мы могли сделать? Мы…
Она отмахнулась, но тут же снова схватилась за живот.
– Не смейте со мной говорить! Как вы посмели не разбудить меня? Не сказать сразу?
– Таня, взгляните на меня.
Она почувствовала, как ее держат за плечи. В глазах Сайерза стояли слезы.
– Я искал вас, когда вернулся. Но боялся встретиться с вами и, как последний трус, ждал вашего появления. Если бы мог, послал бы вам телеграмму. Таня, давайте выбираться отсюда. Вы и я. Здесь для нас все кончено. Я больше не в силах этого вынести. Мечтаю только об одном: поскорее добраться до Хельсинки. Давайте собираться. Я позвоню в Ленинград и дам им знать. – И, помедлив, добавил: – Я должен уехать вечером. То есть мы должны уехать.
Татьяна не отвечала. Что-то творилось неладное с ее головой. Перед глазами плыли буквы свидетельства о смерти. Почему оно выписано не армией, а Красным Крестом?
– Татьяна, – повторил Сайерз, – вы меня слышите?
– Да, – еле слышно сказала она.
– Вы поедете со мной.
– Я сейчас не в состоянии думать связно.
– Вы… вы не зайдете ко мне? Вам не… пойдемте, вам нужно присесть. Вы…
Татьяна отступила и вперилась в него глазами так напряженно, что доктор едва не закрыл лицо руками. Уж лучше любая пытка!
Наконец она молча повернулась и зашагала к штабу. Ей нужно найти Степанова!
Полковник был занят и сначала отказался ее принять.
Она терпеливо ждала за дверью, пока тот не вышел.
– Я иду в раздаточную. Проводите меня? – спросил он, стараясь не встречаться с ней глазами и почти срываясь с места.
– Товарищ полковник, – сказала она ему в спину, не двигаясь с места, – что случилось с вашим офицером?..
Она боялась произнести его имя вслух.
Степанов замедлил шаг, остановился и повернулся к ней.
– Примите мои соболезнования. Мне жаль, что так вышло, – мягко сказал он.
Татьяна молчала. Подойдя ближе, она смело взяла полковника за руку.
– Товарищ полковник, вы хороший человек и были его командиром. – Ветер бил ей в лицо, трепля длинные белые пряди. – Пожалуйста, скажите, как все было?
– Не знаю. Я там не был.
Маленькая, трогательная фигурка, вздрагивавшая на ветру, не отступала. Полковник вздохнул.
– Я слышал только, что один из грузовиков, где сидели ваш муж, Николай Успенский, какой-то сержант и два водителя, попал сегодня утром под обстрел и затонул. Больше мне ничего неизвестно.
– Он сказал, что утром едет в Волхов за повышением, – выдохнула она.
– Медсестра Метанова, – сказал полковник, – грузовик затонул. Все остальное покрыто мраком.
Татьяна не сводила с него глаз. Степанов кивнул:
– Мне очень жаль. Ваш муж был…
– Я знаю, кем он был, товарищ полковник, – перебила Татьяна, прижимая к груди шапку и свидетельство.
Они молча стояли лицом к лицу.
– Татьяна, – неожиданно вырвалось у полковника, – возвращайтесь с доктором Сайерзом. И как можно быстрее. В Ленинграде вам будет легче и безопаснее. А может, в Молотове? Поезжайте с доктором.
Татьяна увидела, как он нервно застегивает верхнюю пуговицу шинели.
– Он принес тело вашего сына, – прошептала она.
Степанов опустил глаза:
– Принес.
– Но кто же вызовется принести его?
Горький ветер подхватил и унес ее слова.
«Как мне двинуться, пошевелиться, как отойти, встать на четвереньки и ползти, нет, я уйду, стану смотреть в землю, и отойду, и не споткнусь. Споткнусь…»
Она упала, переломившись, легла на снег, как подстреленная птичка. Полковник, подбежав, поднял ее, погладил по спине, а она, запахнув пальто и не глядя больше на Степанова, хватаясь за стены домов, побрела по дороге в больницу.
Скрывать его всю свою жизнь, скрывать на каждом шагу, скрывать от Даши и Дмитрия, скрывать от смерти и вот теперь скрывать его даже от себя самой. Откуда такая слабость? Слабость, казавшаяся непреодолимой…
Она нашла доктора Сайерза в маленьком кабинете. Захлопнула за собой дверь.
– Доктор, посмотрите мне в глаза и поклянитесь, что он мертв.
И, внезапно опустившись на колени, умоляюще протянула ему руки.
Доктор присел на корточки и сжал ее ладони:
– Клянусь, что он мертв.
Только вот в глаза ей посмотреть не смог.
– Не могу, – гортанно выговорила она. – Не могу с этим смириться. Не могу смириться с мыслью о том, как он умирал на озере без меня. Понимаете? Не могу!
Лицо ее исказилось свирепой гримасой.
– Скажите, что его забрали в НКВД! Скажите, что его арестовали и на следующей неделе пошлют в штрафной батальон, на Украину, в Синявино или в сибирский лагерь… все, что угодно. Только не говорите, что он умер на льду без меня. Я вынесу все, кроме этого. Скажите, и я поеду с вами куда угодно, обещаю, сделаю все, что вы скажете, только, заклинаю, скажите правду.
– Простите, но я не мог его спасти, – выговорил Сайерз. – Я всем своим сердцем жалею, что не мог его спасти ради вас.
Татьяна отползла к стене и закрыла лицо ладонями.
– Я никуда не еду. Смысла нет.
– Таня, – уговаривал доктор, подходя к ней и гладя по голове, – не говорите так. Милая… пожалуйста… позвольте мне спасти вас… ради него.
– Повторяю, нет смысла.
– Нет? А его ребенок?! – воскликнул доктор.
Татьяна опустила руки и тупо уставилась на Сайерза.
– Он рассказал вам о ребенке?
– Да.
– Почему?
– Не знаю! – нетерпеливо бросил доктор. – Кажется, вам плохо. Вы замерзли… Вам не…
Татьяна, не отвечая, извивалась в судорогах.
– Что с вами?
Татьяна застонала.
– Останетесь у меня? Просто посидите здесь и подождите. Не вставайте. Может, уснете?
Татьяна что-то прохрипела, как раненое животное, прижимающееся к земле открытой раной в надежде умереть, прежде чем истечет кровью.
– Пациенты спрашивают вас, – мягко заметил Сайерз – Как по-вашему…
– Нет… нет… оставьте меня, пожалуйста. Мне нужно побыть одной.
До самой ночи она так и просидела на полу. Положила голову на подтянутые к подбородку колени и прислонилась к стене, а когда уже больше не могла сидеть, легла и свернулась клубочком.
И как сквозь сон услышала шаги доктора. Услышала его крик и попыталась подняться. Не смогла. Ей помог доктор. Увидев ее лицо, он охнул.
– Господи, Таня! Пожалуйста! Вы нужны мне…
– Доктор, – устало выговорила Татьяна, – я все знаю, но сейчас не могу быть той, какая вам нужна. Но сделаю все, что в моих силах. Уже пора?
– Пора, Таня. Едем. Кстати, я подошел к вашей постели и взял рюкзак. Он ваш, верно?
Она кивнула.
– Хотите взять что-то еще?
– Нет. Это все, что у меня есть. Мы едем вдвоем?
Доктор помедлил, прежде чем ответить.
– Сегодня ко мне подошел Черненко и спросил, изменились ли наши планы теперь, когда…
– И вы сказали…
Ноги не держали ее. Она рухнула на стул и подняла глаза.
– Я не смогу быть рядом с ним. Просто не смогу.
– Я тоже не хочу брать его, но что поделать? Он недвусмысленно пригрозил, что без него мы не сможем протащить вас через последний контрольно-пропускной пункт. Мне нужно вывезти вас, Таня. Что прикажете делать?
– Ничего, – обронила Татьяна.
Она помогла Сайерзу собрать нехитрые пожитки и вынесла за дверь медицинские чемоданчики… Машина Красного Креста была большим джипом без металлического фургона, обычного для автомобилей «скорой помощи». В этом были только кабина и брезентовый тент: не самое безопасное средство передвижения для раненых и медиков. Но в то время в Хельсинки просто нельзя было достать ничего другого, а Сайерз не мог ждать. На брезент были нашиты большие эмблемы Красного Креста.
Дмитрий ждал у грузовика. Татьяна, не обращая на него внимания, открыла клапан и положила в кузов аптечку первой помощи и коробку с плазмой.
– Таня… – начал Дмитрий.
Сзади подошел доктор.
– Нужно спешить. Садитесь в кузов. Когда мы тронемся, переоденетесь в одежду финского пилота. Не знаю, как вам удастся продеть руку в рукав… Таня, где комбинезон? Черненко, вам нужен морфий? Как ваше лицо?
– Ужасно. Я почти ничего не вижу. Что, если начнется заражение?
Татьяна присмотрелась к Дмитрию. Загипсованная рука висела на перевязи. Распухшее изуродованное лицо отливало синевой. Она хотела спросить его, что случилось, но передумала. Не все ли равно?
– Таня, – повторил Дмитрий, – я слышал, что случилось утром. Сожалею.
Татьяна вытащила из тайника комбинезон финского пилота и швырнула к ногам Дмитрия.
– Таня, пойдемте, – позвал доктор. – Позвольте, я помогу вам слезть. Пора ехать.
Татьяна, опершись на руку Сайерза, спрыгнула вниз.
– Таня, – повторил Дмитрий.
Она подняла глаза, полные такого ледяного осуждения, что Дмитрий смешался и опустил голову.
– Одевайся, – процедила она сквозь зубы, – ложись на пол и не высовывайся.
– Слушай, мне правда очень жаль. Я знаю, как ты…
Сжав кулаки, Татьяна набросилась на него с таким бешенством, что ударила бы его в сломанный нос, не оттащи ее вовремя доктор.
– Таня, господи, не нужно, не стоит… – приговаривал он.
Дмитрий отскочил и несвязно забормотал:
– Я только сказал, что очень…
– Не желаю слушать твое гребаное вранье! – взорвалась она. – Заткнись и не смей со мной говорить! Никогда, понял?! Хоть бы твой поганый язык отсох!
Дмитрий, нервно бормоча, что не понимает, почему она так сердится, неуклюже забрался в кузов.
Доктор сел за руль, глядя на Татьяну широко раскрытыми глазами.
– Я готова, доктор. Едем.
Татьяна застегнула пальто с красным крестом на рукаве, надела белую шапочку. У нее были все деньги Александра, его Пушкин, его письма, шапка и обручальные кольца.
Они выехали в ночь.
Татьяна держала на коленях развернутую карту, показывая Сайерзу дорогу на Лисий Нос. Маленький джип мчался сквозь карельский лес, по немощеным, размокшим, а местами заснеженным тропам. Татьяна ничего не видела, хотя упорно смотрела в окно, в темноту, считая минуты, пытаясь не лишиться сознания.
Сайерз непрерывно болтал что-то по-английски.
– Таня, дорогая, все будет хорошо…
– Разве, доктор? – спросила она на том же языке. – И что нам делать с ним!
– А не все ли равно? Как только мы доберемся до Хельсинки, пусть идет на все четыре стороны. Я совсем о нем не думаю. Только о вас. Мы приедем в Хельсинки, разгрузим машину, а потом на самолете Красного Креста полетим в Стокгольм. Там сядем на поезд, уедем в Гётеборг, порт на Северном море, а оттуда в составе конвоя поплывем в Англию. Таня, вы меня слышите? Понимаете?
– Слышу, – еле слышно выговорила она. – Понимаю.
– В Англии мне нужно сделать пару остановок по пути, а потом мы либо вылетим в Соединенные Штаты, либо купим билеты на один из пассажирских лайнеров, отплывающих из Ливерпуля. А как только вы окажетесь в Нью-Йорке…
– Мэтью, пожалуйста, – прошептала она.
– Я просто пытаюсь отвлечь вас, Таня. Уверяю, все будет как надо.
– Таня, я не знал, что ты говоришь по-английски, – подал голос Дмитрий.
Татьяна не сочла нужным ответить. Подняв металлическую трубу, которую Сайерз держал в кабине для обороны, она с такой силой ударила по металлической пластине, отделявшей кабину от кузова, что доктор от неожиданности едва не вышиб дверцу.
– Дмитрий, – громко предупредила она, – заткнись и молчи. Ты финн. И чтобы я не слышала от тебя ни одного русского слова!
Потом уронила трубу и сложила руки на животе.
– Таня…
– Не стоит, доктор.
– Вы, кажется, ничего не ели, верно? – мягко осведомился доктор.
Татьяна покачала головой:
– Я и не думала о еде.
Глубокой ночью они остановились на обочине. Дмитрий уже успел натянуть комбинезон.
– Слишком велик, – жаловался он доктору. – Хорошо бы не пришлось вставать. Всякий увидит, что я в нем тону. У вас нет морфия? Мне…
Доктор вернулся через несколько минут.
– Если я дам ему еще морфия, он не проснется. Но у него и в самом деле очень болит рука.
– А что с ним? – спросила Татьяна по-английски без особенного, впрочем, интереса.
Доктор Сайерз помолчал.
– Его едва не убили. Очень сложный открытый перелом. Возможно, он к тому же и руку потеряет. Не понимаю, как он еще в сознании. Думал, что после вчерашнего пролежит в коме с неделю, однако сегодня он уже ходит.
Сайерз покачал головой. Татьяна ничего не сказала.
Как может он стоять, ходить, держаться? Как можем мы все, сильные, решительные, пылкие, молодые, падать на колени, позволять жизни взять над собой верх, когда он способен стоять, ходить, держаться…
– Когда-нибудь, Таня, – продолжал Сайерз тоже по-английски, – вы расскажете мне о… – Он осекся, показывая на кузов. – Клянусь Богом, я ничего не понимаю.
– Вряд ли я сумею объяснить, – прошептала Татьяна.
По пути к Лисьему Носу их несколько раз останавливали и проверяли документы. Сайерз показывал бумаги, свои и своей медсестры, Джейн Баррингтон. Дмитрий протягивал солдатский медальон с именем финского пилота Туве Хансена. Сайерз объяснял, что они везут раненого пилота в Хельсинки, обменивать на русского военнопленного. Каждый раз пограничники открывали кузов, светили фонариком в заплывшее лицо Дмитрия и знаками приказывали доктору проезжать.
– Хорошо чувствовать себя под защитой флага Красного Креста, – заметил доктор.
Татьяна молча кивнула.
Доктор снова остановил машину у обочины и выключил зажигание.
– Замерзли?
– Нет.
Замерзла, но недостаточно. Совсем недостаточно. Хоть бы все внутри превратилось в лед!
– Хотите, чтобы я села за руль?
– А вы умеете водить?
В Луге, когда ей только исполнилось шестнадцать, Татьяна подружилась с сержантом из полка, расквартированного вблизи деревни. Сержант целое лето учил ее и Пашу водить машину. Паша ужасно злился на нее, стараясь не пустить за руль, но сержант, человек добрый, приструнил его, и Татьяна постепенно постигла основы вождения. Мало того, водила куда лучше Паши, и сержант часто говорил, что она способная ученица.
– Умею.
– Нет, сейчас слишком темно и скользко.
Сайерз откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Прошел час.
Татьяна сидела не шевелясь, сунув руки в карманы пальто и пытаясь вспомнить, когда они с Александром в последний раз занимались любовью. В то ноябрьское воскресенье… Но где именно?
Она не могла вспомнить.
Что они делали?
Где были?
Она смотрела на него?
Подслушивала ли Инга под дверью?
Было это в ванной, на диване или на полу? Теперь не вспомнить…
Что сказал Александр в последнюю ночь? Пошутил, поцеловал ее, улыбнулся, дотронулся до руки, объяснил, что едет в Волхов получать повышение. Лгали ли они ему? Лгал ли он ей?
Он дрожал. Тогда она вообразила, что его бьет озноб. Что еще он сказал?
Увидимся.
Так просто. Небрежно, не моргнув глазом. Что еще?
Помни Орбели.
О чем это?
Александр часто рассказывал ей забавные новости, интересные истории, слышанные в армии, анекдоты о Гитлере, Роммеле, Англии и Италии, Сталинграде и Рихтгофене, фон Паулюсе, Эль Аламейне, маршале Монтгомери. Имена и слова, которых она зачастую не понимала. Но Орбели… Что это может быть? Или кто? Она уверена, что никогда не слышала этого слова раньше. И все же Александр попросил, чтобы она его запомнила.
Татьяна, не долго думая, разбудила Сайерза.
– Доктор, что такое Орбели?
– Понятия не имею. Никогда не слышал. А что?
Татьяна не ответила.
Сайерз снова взялся за руль.
В шесть часов утра они подъехали к безмолвной, мирно спящей границе между Советским Союзом и Финляндией.
Александр как-то объяснил Татьяне, что это, собственно, не граница, а линия обороны, разделявшая советские и финские войска. Каждая сторона отметила свою территорию, и это противостояние продолжалось до сорок четвертого года.
На взгляд Татьяны, хвойные деревья и ивы Финляндии ничем не отличались от тех, мимо которых они проезжали всю бесконечную ночь. Фары освещали узкую ленту немощеной дороги. Восход солнца запаздывал, даже теперь, когда близились мартовские иды.
Доктор сказал, что, если все спят, может, стоит просто пересечь разделительную полосу и предъявить документы финнам. Татьяна нашла идею превосходной, но тут откуда-то послышался крик. Трое сонных пограничников подошли к водителю. Сайерз показал им бумаги. Внимательно проглядев каждую, пограничник обратился к Татьяне на плохом английском:
– Холодный сегодня ветер, верно?
– Очень, – ответила она с безупречным выговором. – Говорят, снег вот-вот пойдет.
Солдат кивнул, и все трое направились к кузову. Татьяна насторожилась. Молчание. Кто-то включил фонарик.
– Погодите, – услышала Татьяна, – дайте-ка я еще раз взгляну на его лицо.
Снова засиял тонкий луч света.
Татьяна застыла, прислушиваясь.
Один из солдат рассмеялся и что-то спросил у Дмитрия на финском. Дмитрий ничего не понял и продолжал молчать.
Офицер, уже громче, повторил вопрос.
Дмитрий не отозвался. Потом сказал что-то, прозвучавшее, на слух Татьяны, как финская речь. Ответом были ехидные смешки. Один из пограничников приказал по-русски:
– Слезай, быстро!
– Не может быть! Нас поймали? – прошептал доктор.
Татьяна шикнула на него.
Дмитрий продолжал лежать.
– Слезай, кому говорю! – крикнул солдат.
Доктор высунулся из кабины.
– Он ранен. Не может встать.
– Встанет, если захочет жить! – бросил офицер. – Поговорите со своим пациентом на том языке, который он знает, и передайте, чтобы не валял дурака.
– Доктор, – шепнула Татьяна, – будьте очень осторожны. Если он не сумеет спастись, попытается утопить и нас.
Пограничники вытащили Дмитрия из грузовика и велели выйти Татьяне и Сайерзу. Доктор обошел кабину и встал у открытой дверцы, рядом с Татьяной, словно загораживая ее своим худощавым телом. Татьяна, чувствуя, как слабеет, дотронулась до его пальто в надежде, что это придаст ей немного сил. Еще чуть-чуть, и она свалится в обмороке.
Дмитрий был всего в нескольких метрах от них – нелепая фигура в слишком просторном комбинезоне. Комбинезоне, который пришелся бы впору человеку гораздо выше ростом.
Пограничники дружно смеялись, направив винтовки на пленника.
– Эй, финн, – окликнул один из них, – мы спрашиваем, где тебя так отделали, а ты отвечаешь, что едешь в Хельсинки. Не хочешь объяснить подробнее?
Дмитрий молчал, умоляюще глядя на Татьяну.
– Послушайте, – вмешался доктор Сайерз, – мы везем его из ленинградской больницы, он тяжело ранен…
Татьяна едва заметно подтолкнула его локтем и прошептала:
– Молчите. Дело плохо.
– И поэтому, – усмехнулся офицер, – позабыл родной язык?
Солдаты снова засмеялись. Офицер подошел ближе.
– Черненко, ты что, не узнаешь меня? – осведомился он, хохоча во все горло. – Это я, Раковский!
Дмитрий опустил здоровую руку.
– Э нет! Руку вверх! – заорал офицер. – Выше, выше!
Татьяна поняла, что они не принимают искалеченного Дмитрия всерьез. Интересно, есть ли у него оружие? А если есть, где оно?
Двое остальных пограничников тоже подошли.
– Вы его знаете, товарищ лейтенант? – спросил один, опуская винтовку.
– Знаю?! – воскликнул Раковский. – Еще бы не знать. Черненко, забыл, сколько в последний раз содрал с меня за папиросы? Пришлось заплатить! Здесь, в лесу, без курева и дня не протянуть! Да и виделись мы всего месяц назад. Неужели успел забыть меня?
Дмитрий упорно молчал.
– Думаешь, я не узнаю твое разукрашенное личико? – продолжал Раковский, очевидно, искренне забавляясь. – Итак, дорогой, объясни, что ты делаешь в джипе Красного Креста и комбинезоне финского пилота? Рука и лицо… это, положим, понятно. Кому-то не понравилось твое рвачество?
– Товарищ лейтенант, надеюсь, вы не думаете, что наш интендант решил сбежать? – с деланной озабоченностью спросил солдат.
На этот раз взрыв смеха был оглушительным.
Под беспощадно бьющим в лицо светом Дмитрий упорно смотрел на Татьяну. Но та отвернулась и, обхватив себя руками, подвинулась к доктору.
– Я замерзла, – обронила она.
– Татьяна! – завопил Дмитрий. – Не хочешь рассказать им? Или я это сделаю?
Раковский резко повернулся.
– Татьяна? Американка по имени Татьяна? Доктор! – воскликнул он, шагнув к Сайерзу. – Что тут происходит? Почему он говорит с ней по-русски? Покажите-ка ее документы еще раз!
Доктор поспешно вытащил бумаги. Все оказалось в порядке. Татьяна, глядя в глаза Раковскому, твердо сказала по-английски:
– Татьяна? О чем это он? Слушайте, мы ничего не знаем. Он назвался Туве Хансеном, и мы ему поверили. Верно, доктор?
– Совершенно, – кивнул доктор, выступив вперед и дружески положив руку на плечо Раковского. – Послушайте, надеюсь, у нас не будет неприятностей? Он поступил в больницу…
В этот момент Дмитрий выхватил пистолет и выстрелил в Раковского, стоявшего перед Татьяной. Она не поняла, в кого именно он хотел попасть, поскольку стрелял левой рукой, но выяснять это не было времени.
Татьяна поспешно упала, прикрыв голову руками. Вполне возможно, что Дмитрий целился в пограничника, но, к сожалению, попал в доктора Сайерза. А может, он не промахнулся. Или хотел прикончить ее, стоящую за спинами мужчин, но не попал. Во всяком случае, Татьяне не хотелось об этом думать.
Раковский метнулся к Дмитрию, который снова выстрелил и на этот раз не промахнулся. Но у Дмитрия не хватило ума или быстроты реакции открыть огонь по остальным пограничникам, которые, застыв от неожиданности, словно подвешенные в пространстве и времени, неуклюже пытались стащить с плеча винтовки. Наконец это им удалось. Они стали беспорядочно палить в Дмитрия. Пули били в него с такой силой, что его отбросило на несколько метров.
Неожиданно из леса послышался грохот ответных выстрелов. И не из винтовок со скользящим затвором, не медленный и методичный огонь, метроном сражения: пять патронов, открыть затвор, вложить еще пять, закрыть затвор. Нет. По ним велся ураганный автоматный огонь, который разнес в клочья тент грузовика и лобовое стекло. Оба пограничника исчезли.
Боковое стекло кабины с треском разлетелось, и Татьяна почувствовала, как что-то твердое и острое врезалось в щеку. Во рту мгновенно разлился металлический вкус. Проведя языком по внутренней стороне щеки, она наткнулась на что-то острое. Изо рта закапала кровь. Но времени сделать что-то не было. Она забралась под капот.
Дмитрий и доктор лежали на земле, на линии огня. Перестрелка становилась все яростнее. Пули непрерывно щелкали о сталь кабины.
Татьяна выползла, схватилась за полупальто доктора Сайерза и потащила в укрытие. Прикрыв его собой, она бросила взгляд в сторону Дмитрия. Ей показалось, что он пошевелился… или это вспышки выстрелов сыграли с ней злую шутку? Нет… она не ошиблась. Он пытается ползти к грузовику!
С советской стороны в дело вступили минометы. Мины взрывались в лесу одна за другой. Огонь, черный дым, вопли. Отсюда? Оттуда?
Трудно сказать. Больше не было ни «отсюда», ни «оттуда». Остался только Дмитрий, пробиравшийся к Татьяне. Она видела его в нелепом свете фар. Он ищет ее… Ищет… и сейчас найдет.
Шум на секунду стих, и она услышала, как он зовет ее, протягивая руку:
– Татьяна… Татьяна… Пожалуйста…
Татьяна закрыла глаза.
«Он не приблизится ко мне!»
Но тут раздался оглушительный свист, что-то вспыхнуло и разорвалось так близко, что волна ударила ее головой о шасси. Татьяна потеряла сознание.
А когда пришла в себя, решила не открывать глаз. Выплыв из глубокого обморока, она не слишком хорошо слышала. Зато чувствовала тепло, словно в лазаревской парилке, когда, стоило опрокинуть шайку с кипятком на раскаленные камни, пар с шипением поднимался к потолку.
Доктор Сайерз по-прежнему неподвижно лежал, наполовину прикрытый ее телом. Идти было некуда. Язык снова наткнулся на острый металл. Во рту стало горячо и солоно.
На ощупь лицо Сайерза казалось холодным и влажным. Потеря крови.
Татьяна открыла глаза. Разгоравшийся за грузовиком огонь освещал смертельно бледного Сайерза. Куда его ранило?
Она сунула руку под его пальто и нашла дырку в плече. Выходного отверстия она не нащупала, но прижала палец к мышце чуть повыше раны, чтобы остановить кровотечение. Потом снова закрыла глаза. Пламя продолжало бушевать, но выстрелов больше не было слышно.
Сколько времени прошло? Две минуты? Три?
Она вдруг поняла, что снова скользит в черную пропасть. И не только не могла открыть глаза, но и не хотела.
Сколько осталось ей жить? Когда конец? Или все еще продолжится? Сколько еще доктор Сайерз будет лежать без чувств, сколько еще Дмитрий продержится один в огненном ореоле? Сколько отмерено для Татьяны? Сколько еще?..
Сколько тогда времени ушло у Александра на то, чтобы спасти доктора и получить осколок в спину? Она все видела из грузовика Красного Креста, стоявшего за деревьями, на поляне, ведущей к берегу реки, к тому откосу, с которого Александр побежал за Толей Маразовым.
Она все видела.
Те две минуты, за которые Александр успел подбежать к Маразову, окликнуть Сайерза, вытащить его и подтянуть вместе с мертвецом к грузовику, были самыми длинными в жизни Татьяны.
* * *
Он был так близок к укрытию. Она наблюдала, как немецкая бомба, сброшенная с самолета, упала на лед и взорвалась. Как Александр врезался головой в грузовик. Когда он упал, Татьяна схватила коробку цилиндрических контейнеров с плазмой, свой чемоданчик, выпрыгнула из кузова и побежала по берегу. У самого льда ее схватил сержант, швырнул на землю и заорал:
– Дура! Рехнулась, что ли?
– Я медсестра, – объяснила она. – И должна помочь доктору.
– Да, и сама останешься там. Лежи!
Она пролежала ровно две секунды и увидела доктора, спрятавшегося за грузовиком, который защищал его и Александра от прямого обстрела. Доктор махал рукой, зовя на помощь, Александр не шевелился. Тогда Татьяна выскочила на лед, прежде чем сержант опомнился. Сначала она бежала, потом, испугавшись грохота и воя, упала на живот и проползла остальной отрезок пути. Александр по-прежнему не вставал. На его изорванном маскхалате расплывалось большое красное пятно. Материя вокруг пятна медленно тлела.
Татьяна подползла к нему и сняла каску с покрытой кровью головы…
Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы убедиться: Александр не жилец. Серое лицо. Большое обмякшее тело. Лед под ним был скользким от крови. Она стояла коленями в алой лужице.
– Шок от потери крови. Контузия. Нужна плазма, – выговорила наконец Татьяна, и доктор согласно кивнул. Пока он искал ножницы, чтобы взрезать рукав Александра, Татьяна сняла шапочку и сильно прижала к боку раненого, чтобы остановить кровь. Потом полезла в его правый сапог, вытащила армейский нож и бросила доктору. – Вот возьмите.
Ей казалось, что он вообще не дышит.
Сайерз разрезал шинель и гимнастерку, обнажил левое предплечье, нашел вену и стал медленно вводить плазму через катетер. Татьяна, к этому времени сидевшая почти на ране, разрезала другой рукав, отыскала еще один шприц, еще один катетер и стала вводить плазму в правую руку с максимальной скоростью – шестьдесят девять капель в минуту. Она старалась как можно сильнее давить на спину Александра. Белые шапочка и халат пропитались кровью.
– Давай, солдатик, давай, – бормотала она. Скорее бы принесли носилки.
Когда вернулся доктор, ее цилиндр с плазмой опустел, и Татьяна взяла второй. Потом сняла халат и, когда они взвалили Александра на носилки, плотно обмотала халатом рану. Александр был невероятно тяжел, потому что одежда намокла. Доктор Сайерз спросил, как они собираются его нести, а она ответила:
– Поднимем на счет «три» и понесем.
– Неужели вы понесете его? – ахнул он, а она не моргнув глазом заверила, что понесет, и НЕМЕДЛЕННО.
Потом ей пришлось сражаться с советскими докторами и медсестрами и даже с доктором Сайерзом, который, осмотрев Александра и его ужасную рану, махнул рукой и заявил, что тут они бессильны. И приказал отвезти его в палату к умирающим. Вколоть кубик морфия и больше ничего.
Но Татьяна вводила и вводила плазму, а когда этого оказалось недостаточно, отдала Александру свою кровь. Когда же и этого оказалось недостаточно, перекачала кровь из артерии в вену. Капля по капле.
Сидя рядом с ним, она шептала:
– Хочу, чтобы сила моего духа дотянулась до тебя через твою боль. Я здесь, вливаю в тебя свою любовь, капля за каплей, надеясь, что ты услышишь, надеясь, что поднимешь голову и снова улыбнешься. Шура, ты слышишь меня? Чувствуешь, что я здесь, рядом, помогаю понять, что ты еще жив? Ощущаешь мою руку на своем бьющемся сердце? Это я даю тебе знать, что верю в твою вечную жизнь, что ты будешь жить, жить, несмотря на все, что случилось, что отрастишь крылья и взмоешь над смертью, а когда снова откроешь глаза, я буду здесь. Всегда буду здесь, верить в тебя. Надеяться на тебя. Любить тебя. Я здесь, рядом. Почувствуй меня, Александр. Почувствуй и живи.
Он выжил.
Теперь, лежа под изуродованным джипом в предрассветном холоде мартовского утра, она думала: «Неужели я спасла его, чтобы он умер на льду, без моих рук, которые удержали бы его, его юное, прекрасное, искалеченное войной тело, то тело, которое так неистово любило меня? Неужели мой Александр упал один и никто не поднял его?»
Она предпочла бы похоронить его, как сестру, чем жить с сознанием этого. Лучше знать, что она дала ему мир и покой, чем прожить хотя бы еще одну беззвездную секунду с сознанием этого…
Больше она не в силах вынести… Ни единого мига. Еще чуть-чуть, и от нее ничего не останется.
Но тут до нее смутно донесся стон Сайерза. Татьяна отогнала воспоминания и повернулась к доктору.
Он пришел в себя, но был крайне слаб. В лесу царила тишина. В прогалах между вершинами деревьев виднелись сине-стальные осколки неба. Татьяна скатилась с доктора и выползла из-под грузовика. Проведя рукой по лицу, она увидела, что ладонь покрыта кровью. Пальцы коснулись металлического обломка, впившегося в щеку. Она попыталась вытащить его, но боль была слишком острой. Все же она вцепилась в обломок и с пронзительным воплем вырвала из раны.
Боль оказалась недостаточной, чтобы заглушить ту, другую. Она продолжала кричать: бессвязные крики глухим эхом отдавались от древесных стволов. Хватаясь за ноги, живот, грудь, Татьяна упала на колени. На снегу расцвели кровавые цветы.
Теряя последние силы, она легла и прижалась кровоточащей щекой к снегу.
Снег оказался недостаточно холодным, чтобы дать ей как следует закоченеть.
Обломок успел разорвать ей язык, распухший и едва ворочавшийся во рту.
Татьяна поднялась, села и огляделась. Какое неестественное спокойствие. Унылые плачущие березы резко контрастировали с белой землей.
Ни звука. Ни эха. Ни шелеста. Ни ветерка. Ни выбившейся из общего порядка замерзшей ветви. Глубоко в болотах, неподалеку от Финского залива…
Но общий порядок все же был непоправимо нарушен. Машина искалечена. Один пограничник лежал справа от нее. Дмитрий не дополз до грузовика чуть больше метра. Глаза его все еще были открыты, рука протянута к Татьяне, словно он надеялся, что какое-то сверхъестественное чудо, которое случится в последнюю минуту, спасет его.
Татьяна в последний раз посмотрела на застывшее лицо Дмитрия. Как был бы рад Александр, узнав, что офицер НКВД разоблачил Дмитрия!
Она отвернулась.
Александр был прав: это самое подходящее место для перехода границы. Плохо защищенное и недоукомплектованное людьми. Пограничные войска, относившиеся в ведомству НКВД, были слабо вооружены. Всего один миномет, а этого недостаточно, чтобы уберечь их от гибели: очевидно, в распоряжении финнов была тяжелая артиллерия. Но на их стороне границы тоже было тихо. Неужели и там все мертвы?
Вглядываясь в деревья, Татьяна не замечала ни малейшего движения. Но она по-прежнему в Советском Союзе! Что теперь делать? Скоро сюда наверняка прибудут подкрепления, ее увезут на допрос, и что тогда?
Татьяна почувствовала, как живот натягивает пальто. Руки мерзли.
Она снова заползла под грузовик и прошептала:
– Доктор Сайерз, вы слышите меня? Мэтью, очнитесь…
Он не ответил. Она приложила пальцы к его шее. Дела плохи: пульс не больше сорока и очень слабый. Сонная артерия едва билась. Татьяна легла рядом с доктором, вытащила из его кармана американский паспорт и их дорожные документы, в которых указывалось, что Мэтью Сайерз и Джейн Баррингтон следуют в Хельсинки.
Как быть? Ехать дальше? Но куда! И сейчас ли?
Она села в кабину и включила зажигание. Ничего. Безнадежно. Татьяна поняла, что мотор заглох навеки, вполне возможно, его разворотило снарядом. Она снова всмотрелась в ту сторону. Все тихо. Все неподвижно.
Она заметила тела, распростертые на снегу. За ними темнел армейский грузовик, чуть побольше, чем у доктора Сайерза. Но разница была не только в этом: похоже, машина осталась цела.
Татьяна выпрыгнула и нагнулась над доктором:
– Я сейчас вернусь.
Он не ответил.
– Ладно, – кивнула она и смело зашагала через границу. И не почувствовала никакой разницы между Финляндией и Советским Союзом.
Она осторожно обогнула трупы шестерых финнов. За рулем сидел еще один, тоже убитый, уткнувшийся лбом в рулевое колесо. Пришлось тащить его из кабины.
Она с силой дернула труп на себя. Он упал с глухим стуком на утоптанный снег. Татьяна повернула ключ зажигания. Мотор заглох. Она поставила рычаг в нейтральное положение. Ничего. Проверила уровень бензина. Бак полон.
Спрыгнув, она подошла к кузову проверить, не пробило ли бак. Нет, все в порядке. Татьяна вернулась, подняла капот и всмотрелась внутрь. И тут до нее дошло.
Дизельный мотор. Откуда она знает это?
Кировский.
Это слово… воспоминание… послало озноб по спине. Она поборола импульс снова лечь в снег и ни о чем не заботиться. Это дизель. Почти такой, какие она собирала для танков на Кировском.
Сегодня мы сделали тебе целый танк, Александр.
Что она помнит о дизелях?
Ничего.
Слишком многое случилось между теми днями на Кировском и финским лесом, и она едва помнит номер трамвая, на котором возвращалась домой.
Первый.
Первый трамвай! Часть пути они ехали на нем, чтобы пройти пешком остальной отрезок по набережной Обводного канала. Они шли, разговаривая о войне и Америке. То и дело их руки встречались.
Дизельный мотор.
Ох, до чего она замерзла!
Татьяна натянула шапку на уши.
Холод. Дизельные двигатели плохо запускаются на холоде.
Сколько здесь цилиндров? Шесть. Шесть поршней, шесть камер сгорания. Камеры совсем остыли, и чересчур холодный воздух не мог достаточно согреться, чтобы воспламенить бензин. Где та небольшая штучка, которую она привинчивала на боковой части камеры сгорания?
Татьяна нашла все шесть свечей зажигания. Нужно немного их подогреть, иначе двигатель будет подавать в цилиндры замерзший воздух, который не сможет нагреться до требуемых пятисот сорока градусов за одно возвратно-поступательное движение поршня.
Татьяна огляделась, подошла к трупам, запустила руку в кармашек ранца и вытащила зажигалку. Александр всегда держал свою сделанную из патрона зажигалку в маленьком кармашке. Она часто прикуривала для него папиросы.
Покрутив колесико зажигалки, она поднесла крошечный огонек к первой свече зажигания. Потом ко второй. К третьей. Но пока она дошла до шестой, первая уже остыла.
Татьяна окончательно потеряла терпение. Сцепив зубы, она со стоном отломила низко нависшую ветку березы и попыталась ее поджечь. Но ветка оказалась слишком сырой.
Она бросила полный отчаяния взгляд на валявшиеся неподалеку тела. Но на этот раз твердо знала, что искать. И нашла за грузовиком, в специальном чехле, так и оставшемся висеть на одном из мертвецов. Только у него оказался огнемет. Татьяна сорвала чехол с трупа, упрямо выдвинула подбородок и надела чехол на спину, как ранец Александра. Крепко зажав топливный шланг в одной руке, она вытащила свечу зажигания, включила зажигалку и прижала к свече.
Прошло с полсекунды, но все было тихо. И тут из шланга вырвалось белое нитратное пламя. Отдача едва не отбросила Татьяну спиной в снег. Едва. Она осталась на ногах.
Подошла к открытому капоту грузовика и несколько секунд подержала пламя над двигателем. Потом еще несколько секунд. Может, с полминуты… сказать точнее было трудно. Наконец она правой рукой опустила рычаг зажигания, и огонь погас. Сбросив огнемет, она влезла в кабину, повернула ключ, мотор взвыл и ожил. Она перевела рычаг в нейтральное положение, нажала на сцепление, поставила мотор на первую передачу и надавила на акселератор. Машина рванулась вперед. Она медленно пересекла линию обороны, чтобы забрать доктора Сайерза.
Для того чтобы затащить его в машину, потребовалось куда больше сил, чем у нее было.
Но ненамного.
Справившись с почти невыполнимой задачей, Татьяна случайно взглянула на эмблему Красного Креста, все еще белевшую на иссеченном осколками брезенте.
Она нашла нож в сапоге Дмитрия и, подойдя к грузовику, старательно вырезала эмблему, хотя понятия не имела, каким образом прикрепит ее к финскому автомобилю. Но, услышав стон Сайерза, вдруг вспомнила о походной аптечке, с нерассуждающей решимостью достала аптечку вместе с плазмой, разрезала рукава докторских пальто и рубашки и, пока плазма вливалась в его вену, осмотрела воспалившееся и к тому же загрязненное пулевое отверстие. Доктор метался в жару. Татьяна смазала рану йодом, накрыла бинтом и с мрачным удовлетворением залила йодом свою щеку и прижала к ней на несколько секунд марлевую салфетку. Ощущение было такое, словно кусок металла по-прежнему сидит в ее щеке. Хорошо бы иметь что-то покрепче йода. Интересно, потребуются ли ей швы? Скорее всего да.
Швы.
Татьяна вспомнила, что в аптечке лежит хирургическая игла.
Оживившись, она взяла иглу и шовную нить, спрыгнула на землю, встала на цыпочки и тщательно пришила большую эмблему Красного Креста к коричневой парусине грузовика. Тонкая нить несколько раз рвалась. Но какая разница? Главное – продержаться до Хельсинки.
Закрепив узел, Татьяна села за руль, повернулась и заглянула в маленькое окошечко.
– Готовы? – спросила она доктора, собираясь навеки покинуть Советский Союз и оставить труп Дмитрия на той земле, от которой он так хотел убежать.
Татьяна вела машину по болотистой лесной тропе, обеими руками сжимая большое рулевое колесо. Нога едва дотягивалась до педалей. Найти дорогу, проходившую вдоль Финского залива от Лисьего Носа до Выборга, оказалось легко. Потому что дорога была одна. Все, что требовалось от Татьяны, – держать курс на запад. А запад можно было определить по унылому, едва светившему мартовскому солнцу.
В Выборге она показала часовому свои документы и попросила дать ей бензин и объяснить путь на Хельсинки. Он показал на ее лицо и что-то спросил, вероятно, о том, что с ней случилось, но она, не отвечая, отъехала. На этот раз дорога была вымощена, зато пришлось останавливаться на восьми контрольно-пропускных пунктах и показывать свои документы и раненого доктора. Прошло четыре часа, прежде чем она добралась до Хельсинки. Начинало темнеть.
Первое, что увидела Татьяна, – ярко освещенную церковь Святого Николая, стоявшую на холме с видом на гавань. Она остановилась, чтобы спросить дорогу к Helsingin Yliopistollingen Keskussairaala, больнице университета Хельсинки. Она выучила эти три финских слова, но, к сожалению, не понимала ответов. После пятой остановки она наконец напала на человека, немного знавшего английский. Оказалось, больница была как раз позади церкви.
Доктора хорошо знали и любили в больнице, где тот работал еще с войны сорокового. Санитары немедленно принесли носилки. И засыпали Татьяну вопросами, которых она тоже не понимала – ни на английском, ни на финском.
Там же она встретила еще одного сотрудника Красного Креста, доктора Сэма Левита. Едва взглянув на ее щеку, он объявил, что тут нужны швы, и предложил местную анестезию. Татьяна отказалась:
– Шейте так, доктор.
– Но вам понадобится не меньше десяти швов! – воскликнул тот.
– Всего десять?
Пока он шил, она сидела молча и неподвижно на больничной койке. Потом он предложил ей сульфидин, болеутоляющее и еду. Она выпила лекарство, но не стала есть, показав Левиту свой распухший окровавленный язык.
– Завтра, – прошептала она. – Завтра мне будет получше, тогда и поем.
Сестры принесли ей не только широкий чистый халат, скрывавший живот, но и теплые чулки и фланелевую сорочку и даже предложили постирать ее старую, засаленную. Татьяна отдала им одежду и пальто, но оставила повязку с красным крестом.
Позже она легла на пол у кровати Сайерза. Но пришла ночная сестра и, попросив ее пойти спать, чуть не силой подняла и вывела. Татьяна позволила увести себя, однако как только сестра спустилась на пост, Татьяна вернулась к доктору.
Утром ей действительно стало лучше, а ему – хуже. Она получила старую одежду и белый накрахмаленный халат и даже смогла проглотить немного овсянки. И весь день просидела рядом с Сайерзом, глядя в окно на замерзший Финский залив, едва видный за каменными зданиями и голыми деревьями. Во второй половине дня пришел доктор Левит, чтобы осмотреть ее лицо и спросить, не хочет ли она лечь. Татьяна покачала головой.
– Но почему вы сидите здесь? – удивился он. – Почему не отдохнете?
Татьяна повернула голову к Мэтью и не ответила.
Потому что такова моя участь – сидеть у постели умирающих…
Ночью Сайерзу стало еще хуже. Столбик термометра пополз к цифре 42. Губы несчастного пересохли. На лбу выступил пот. Пенициллин не помогал. Татьяна не понимала, что с ним творится, и хотела одного: чтобы он пришел в себя. Она так и уснула на стуле у его кровати, положив голову на подушку рядом с ним.
Но посреди ночи проснулась, вдруг почувствовав, что конец близок. Его дыхание… о, как все это было ей знакомо… с клекотом вырывалось из груди. Татьяна взяла его за руку, положила другую ладонь на лоб и своим изорванным языком шептала на русском и на английском об Америке, обо всех тех вещах, которые он увидит, когда поправится.
Доктор открыл глаза и едва слышно пожаловался, что замерз. Татьяна принесла ему еще одно одеяло.
– Простите меня… Таня… – пробормотал он, слабо сжимая ее руку и часто дыша ртом.
– Нет, это вы меня простите, – пробормотала она и уже чуть громче добавила: – Доктор Сайерз… Мэтью… умоляю, скажите мне, что случилось с моим мужем на самом деле? Дмитрий выдал его? Он арестован? Мы в Хельсинки. Мы выбрались из Советского Союза. Я туда не вернусь. Мне так мало нужно. – Она нагнула голову к его руке. – Всего лишь немного утешения…
– Уезжайте… в Америку, Таня… – Его голос угасал. – Это станет утешением для него.
– Тогда утешьте меня правдой. Вы действительно видели его мертвым в озере?
Доктор долго смотрел на нее, как показалось Татьяне, с выражением понимания и неверия, прежде чем закрыть глаза. Навеки. Татьяна ощутила, как дрогнула его рука, услышала, как воздух в последний раз с хрипом вышел из легких. И все.
Татьяна сжимала его пальцы до утра. Пока не пришла сестра и не увела ее. В коридоре она обняла Татьяну и сказала по-английски:
– Милая, иногда любых забот и самого лучшего ухода оказывается недостаточно. Люди все равно уходят от нас. Идет война. Невозможно спасти всех.
Сэм подошел к ней во время обхода и спросил, что она собирается делать. Татьяна ответила, что должна вернуться в Америку.
– Вернуться? – удивился Сэм и, подавшись вперед, прошептал: – Слушайте, не знаю, где вас нашел Мэтью. Ваш английский хорош, но не настолько. Вы действительно американка?
Татьяна, побледнев, кивнула.
– Где ваш паспорт? Вы не сможете въехать в страну без паспорта.
Она молча смотрела на него.
– Кроме того, это слишком опасно. Немцы беспощадно бомбят Балтику.
– Да.
– Корабли постоянно тонут.
– Да.
– Почему бы вам не остаться до апреля? Поработать здесь, пока не растает лед? Ваше лицо тем временем заживет. Нужно снимать швы. И нам нужны рабочие руки. Оставайтесь в Хельсинки.
Татьяна покачала головой.
– Вам все равно придется остаться, пока мы не раздобудем вам новый паспорт. Хотите, отведу вас в американское посольство? У них уйдет не меньше месяца на то, чтобы выдать вам новые документы. К тому времени лед растает. Пока что в Америку очень сложно добираться.
Но Татьяна понимала, что Госдепартамент США, сделав запрос о некоей Джейн Баррингтон, обнаружит, что таковой не существует. Александр предупредил, что в Хельсинки нельзя оставаться ни минуты: у НКВД длинные руки. И твердил, что им нужно в Стокгольм. Качая головой, Татьяна отступала.
Она покинула больницу с рюкзаком, медицинским чемоданчиком и дорожными документами на имя Джейн Баррингтон. Вышла к полукруглой гавани и села на скамейку, наблюдая, как торговцы на рыночной площади укладывают товар и столики на тележки и убирают площадь.
Снова воцарился покой.
Над головой кричали чайки.
Татьяна сидела и ждала, ждала бесконечно, пока не наступила ночь. Потом встала и пошла мимо узкой улицы, ведущей к сверкающей церкви Святого Николая. Она едва взглянула на здание.
И долго бродила по гавани почти в полной темноте, пока не увидела грузовики с желто-голубым шведским флагом, в кузова которых грузили доски, связками лежавшие на земле. Оказалось, что даже по ночам в гавани не затихает жизнь. Татьяна сообразила, что именно в это время переправляются через Балтику товары. Днем грузовики слишком легко обнаружить. Хотя немцы обычно не бомбили суда нейтральных стран, но все случалось. Поэтому шведы наконец начали посылать свои суда и грузовики в составе конвоев. Так объяснял Александр.
Татьяна знала, что грузовики отправляются в Стокгольм, поскольку услышала, как грузчики упоминали название шведской столицы.
Она стояла поодаль, наблюдая, как грузят доски в кузов открытого грузовика. Боялась ли она? Нет. Уже нет.
Дождавшись, пока погрузка будет закончена, она подошла к водителю, показала повязку с красным крестом и сказала по-английски, что она медсестра, что ей срочно нужно попасть в Стокгольм и не может ли он перевезти ее через Ботнический залив за сто долларов. Водитель не понял ни слова, но, когда она показала ему стодолларовую банкноту и произнесла волшебное слово «Стокгольм», с радостью взял деньги и кивнул.
Он не знал ни английского, ни тем более русского, поэтому они не обменялись и тремя словами, что вполне устраивало Татьяну. По пути через непроглядную тьму, прорезанную фарами конвоя, она вспомнила, как впервые поцеловала Александра, когда они были в лесу, в Луге, и она всерьез опасалась, что он сразу же поймет, что ее никогда раньше не целовали. И тогда она решила: «Если он спросит, я обязательно солгу, чтобы он не считал меня такой уж неопытной дурочкой». Она думала так секунду или две, а потом все мысли вообще вылетели из головы, потому что губы его были такими жадными, а поцелуй – таким страстным и потому что в своем стремлении вернуть поцелуй она забыла свою неопытность.
Воспоминания о первом поцелуе заняли почти всю дорогу. Потом Татьяна заснула.
И так и не узнала, сколько они ехали. Последние несколько часов грузовики пробивались сквозь лед, сковавший небольшие острова – предвестники Стокгольма.
– Tack, – сказала она водителю, когда они остановились в гавани. – Tack sa mycket.
Александр научил ее говорить «спасибо» по-шведски.
Татьяна перешла через ледяное поле, стараясь не поскользнуться, поднялась по гранитным ступенькам. И вышла на вымощенную брусчаткой набережную. Она в Стокгольме. В Стокгольме! И почти свободна.
Она медленно побрела по полупустым улицам. Было раннее утро – магазины еще не открылись. Какой сегодня день? Она не знала.
Рядом с доками Татьяна нашла маленькую уже открытую булочную, где на полках лежал белый хлеб. Она показала женщине американские деньги. Владелица покачала головой и сказала по-шведски:
– Bank. Pengar dollars.
Татьяна повернулась к двери. Женщина что-то пронзительно крикнула вслед. Татьяна, боясь, что она заподозрит неладное, не остановилась. Она уже была на улице, когда та догнала ее и дала полбулки восхитительно пахнувшего теплого белого хлеба с корочкой и бумажный стаканчик с черным кофе.
– Tack. Tack sa mycket, – поблагодарила она.
– Varsagod, – ответила женщина, качая головой при виде протянутых Татьяной денег.
Усевшись на скамейку у доков, выходивших на полумесяц Балтийского моря и Ботнического залива, Татьяна жадно съела хлеб и выпила кофе. Ничего вкуснее она за всю свою жизнь не пробовала. Поев, она долго не мигая смотрела на голубой рассвет. Где-то там, к востоку от льда, лежал осажденный Ленинград. А еще дальше к востоку пробуждалось Лазарево. И между всем этим гремела Вторая мировая война. Между всем этим существовал товарищ Сталин.
Наконец она встала и бродила по улицам, пока не открылись банки. В одном она поменяла часть американских денег. Став богаче на несколько крон, она купила еще белого хлеба, нашла место, где продавали сыр, даже несколько сортов, и в довершение всего остановилась у кафе, где подали на завтрак не только овсянку и не только яйца, не только хлеб, но и бекон!
Она три раза просила принести еще бекона и решила, что отныне только этот деликатес будет составлять весь ее завтрак.
Но до вечера была еще уйма времени. Татьяна не знала, где может отдохнуть. Правда, Александр говорил, что здесь есть такие отели, в которых сдают номера, не спрашивая паспортов. Совсем как в Польше. Тогда она этому не поверила. Но Александр, как всегда, оказался прав.
Татьяна не только сняла номер, не только получила ключ от комнаты, где было тепло, стояла кровать и из окон открывался вид на гавань. Там оказалась ванная, а в ванной была штука, о которой рассказывал Александр: тот самый душ. Она простояла под горячим потоком не менее часа.
И проспала двадцать четыре.
Семьдесят шесть дней просидела на скамейке у пирса, под крики чаек глядя на восток, мимо залива, мимо Финляндии, на Советский Союз.
Семьдесят шесть дней…
Они с Александром планировали остаться в Стокгольме на весну, ожидая, пока придут документы из госдепартамента. Двадцать девятого мая они отпраздновали бы в Стокгольме его двадцать четвертый день рождения.
Суровость Стокгольма смягчило наступление весны. Татьяна покупала желтые тюльпаны, ела свежие фрукты прямо с лотков рыночных торговцев и мясо: копченую ветчину, свинину и колбасу. И мороженое. Лицо зажило. Живот рос. Она подумывала остаться в Стокгольме, найти больницу, которая взяла бы ее на работу, родить ребенка в Швеции. Ей нравились тюльпаны и горячий душ.
Но чайки жалобно всхлипывали над головой.
Татьяна так и не добралась до церкви Риддерхольм, шведского Храма славы.
Наконец она поехала на поезде через всю страну, в Гётеборг, где без труда спряталась в трюме одного из шведских торговых судов, отправлявшихся в английский порт Харвич в составе вооруженного конвоя. Поскольку Норвегия была оккупирована немцами, существовала опасность воздушных налетов: недаром в Северном море каждый день топили суда. Нейтральная Швеция не желала подобных инцидентов. Татьяне они тоже были ни к чему.
Плавание прошло спокойно. Они пришвартовались у английских берегов, и Татьяна поездом с удивительно удобными сиденьями добралась до Ливерпуля. Из чистого любопытства она купила билет первого класса. Наволочки на подушках были белыми. Хорошо бы ехать в таком поезде в Лазарево, после похорон Даши…
Она провела две недели в неуютном индустриальном Ливерпуле и наконец нашла судоходную компанию под гордым названием «Белая звезда», суда которой раз в месяц отправлялись в Нью-Йорк. Однако обнаружилось, что для проезда требуется виза. Татьяна купила билет второго класса и поднялась на борт. Когда молодой юнга спросил у нее бумаги, Татьяна показала свои дорожные документы из Красного Креста. Юнга сказал, что нужна виза. Татьяна призналась, что у нее нет визы. Тогда он спросил паспорт. Татьяна ответила, что и паспортом не обзавелась. Юноша засмеялся и сказал:
– В таком случае, крошка, вы никуда не плывете.
– У меня нет ни визы, ни паспорта, зато есть пятьсот долларов, которые вы получите, если пропустите меня на борт, – выдавила Татьяна, закашлявшись. Она знала, что пятьсот долларов – огромная сумма, годовое жалованье простого матроса.
Юнга мигом взял деньги и провел ее в маленькую каюту в чреве корабля. Татьяна немедленно легла на верхнюю койку. Александр как-то сказал ей, что занимал верхнюю койку в Павловских казармах. Чувствовала она себя ужасно. На ней был белый медицинский халат, тот, что ей выдали в Хельсинки. Старый давно на нее не налезал, и даже этот с трудом застегивался на животе.
В Стокгольме Татьяна нашла прачечную, где можно было постирать халаты и имелись такие странные штуки, называемые tvatt maskins и tork tumares, куда можно было бросить деньги, и полчаса спустя одежда выходила сухой и чистой: ни многочасового стояния в холодной воде, ни стиральных досок, ни мыла. Только и оставалось, что сидеть и наблюдать за машиной.
Сидя и наблюдая за машиной, Татьяна вспоминала тот последний раз, когда вместе с Александром занималась любовью. Он уходил в шесть вечера, а они встали с постели примерно в пять сорок пять. Как раз осталось время, чтобы одеться, поцеловать ее и выскочить за дверь. Когда они занимались любовью, он лежал на ней, а она не отрываясь смотрела ему в лицо, обнимала за шею, кричала и молила не останавливаться, не кончать, потому что, когда он кончит, должен будет уйти. Любовь. Как там говорят в Швеции?..
Karlek.
Jag alskar dig, Александр.
И пока стиральная машина крутила ее чулки и халат, Татьяна тихо радовалась, что смотрела в лицо Александра, когда они занимались любовью.
Путешествие в Нью-Йорк заняло десять тошнотворных мучительных дней. На «Белой звезде», посреди Атлантического океана, Татьяне исполнилось девятнадцать. Она прибыла в Нью-Йорк в конце июня.
На корабле Татьяна кашляла и думала об Орбели.
Татьяша, помни Орбели…
Отхаркивая кровь, она собрала угасающие силы и неистощимую энергию сердца, чтобы спросить себя, знал ли Александр о неминуемом аресте. А если знал, то не сказал ей, понимая, что она никуда без него не поедет. Неужели он сцепил зубы, сжал кулаки и солгал?
Да. Такой человек, как он, именно так и поступил бы. И, зная правду, оставил бы ей одно слово.
Орбели.
Грудь болела так, что грудная клетка, казалось, вот-вот лопнет.
Когда «Белая звезда» причалила в нью-йоркском порту, Татьяна не смогла подняться. Не то чтобы не хотела. Просто не смогла. Измученная и в жару после очередного изнурительного приступа кашля, она чувствовала, что наступает конец. Из нее словно что-то вытекло, оставив одну оболочку.
Вскоре она услышала голоса. В каюту вошли двое одетых в белое мужчин.
– О господи! Опять! Только не это! Неужели очередная беженка? – воскликнул один.
– Погодите, на ней форма Красного Креста, – заметил второй.
– Наверное, украла где-нибудь. Смотрите, она едва на ней застегивается! Это не ее форма! Пойдем, Эдвард. Позже доложим о ней в Службу иммиграции и натурализации. Нам еще нужно очистить судно.
Татьяна застонала. Мужчины вернулись. Тот, что повыше, взглянул на нее.
– Крис, по-моему, она рожает!
– Как! Сейчас?!
– Кажется, да.
Доктор просунул под нее руку.
– Воды отошли.
Крис шагнул к Татьяне и положил ей руку на голову.
– Пощупай! Она вся горит! Слышишь ее дыхание? Мне даже стетоскопа не требуется. У нее туберкулез. С подобными случаями приходится сталкиваться каждый день. Оставь ее. Нам нужно обойти каюты. Это первая и, гарантирую, далеко не последняя.
Но Эдвард продолжал держать руку на животе Татьяны.
– Она очень больна. Мисс, вы говорите по-английски?
Татьяна не отвечала.
– Вот видишь! – воскликнул Крис. – Я же говорил.
– Может, у нее есть документы? Мисс, у вас есть документы?
Татьяна молчала.
– С меня хватит! – бросил Крис. – Я ухожу.
– Крис, она больна и вот-вот родит. Что ты хочешь, бросить ее? Какой же ты доктор, черт возьми?
– Уставший и низкооплачиваемый бедняга. Министерство здравоохранения слишком мало платит, чтобы я убивался тут день и ночь. Куда ее везти?
– Давай в карантинный госпиталь на Эллис-Айленд-Три. Там есть комнаты. Ей там будет лучше.
– С туберкулезом?
– Туберкулез – не рак.
– Эдвард, она беженка, притом неизвестно откуда. Взгляни на нее. Если бы она была просто больна, я сказал бы: так и быть. Но она родит на американской земле, и бам! Имеет право жить здесь, как все мы. Забудь. Пусть рожает на корабле, чтобы ее ребенок позже не претендовал на гражданство. Как только оправится, ее депортируют. Это справедливо. Все эти типы воображают, что могут заявиться в Америку без разрешения… ну уж нет, больше ни одного человека. А как только чертова война окончится, станет еще хуже. Вся Европа захочет…
– И что же именно, Крис Пандольфи?
– Тебе легко судить, Эдвард Ладлоу!
– Я никого не сужу, поскольку был здесь со времен франко-индейских войн.
Крис отмахнулся и ушел, но минуту спустя просунул голову в дверь и сказал:
– Мы вернемся за ней позже. Она еще не рожает. Смотри, как тихо лежит. Пойдем.
Эдвард хотел было последовать его примеру, но Татьяна глухо застонала. Он снова подошел к ней.
– Мисс! Мисс!
Татьяна подняла руку, ощупью нашла его лицо и дотронулась до щеки.
– Помогите, – попросила она на английском. – У меня будет малыш. Помогите, пожалуйста.
Эдвард Ладлоу нашел для Татьяны носилки и заставил мрачного и несговорчивого Криса Пандольфи помочь ему вынести ее с корабля и посадить на паром, идущий на Эллис-Айленд, остров в центре нью-йоркской гавани. Многие годы тамошний госпиталь служил сортировочным центром и карантинным лагерем для иммигрантов и беженцев, прибывающих в Соединенные Штаты.
У Татьяны было так темно в глазах, что она почти ослепла, но даже сквозь серую пелену и грязные окна парома сумела увидеть гордо воздетую к небу руку с факелом, устремленным в залитое солнцем небо. Руку, поднимающую, несущую свет, перед золотой дверью.
Татьяна устало опустила веки.
С парома ее перенесли в маленькую, спартански обставленную палату, где Эдвард положил ее на постель с крахмальными белыми простынями и попросил медсестру раздеть больную. Осмотрев Татьяну, он удивленно воскликнул:
– Головка показалась! Вы чувствуете?
Но Татьяна едва двигалась и дышала. Как только головка вышла, она стиснула зубы и содрогнулась в конвульсиях, ощущаемых как слабая боль.
Эдвард принял у нее ребенка.
– Мисс, вы меня слышите? Пожалуйста, взгляните! Взгляните, кто у вас родился! Прекрасный мальчик!
Он улыбнулся и поднес ей младенца.
– Видите, какой большой? Удивительно, что такая малышка смогла произвести на свет настоящего великана! Бренда, взгляните-ка! Правда поразительно?
– Он недоношенный, – выдохнула Татьяна, глядя на малыша.
– Недоношенный? – засмеялся Эдвард. – Ну уж нет. Я сказал бы, как раз вовремя. Будь это так, вы родили бы его… где?
– В Советском Союзе, – промямлила Татьяна.
– О боже! Советский Союз! Как вы туда попали!
– Если расскажу, не поверите, – ответила Татьяна, ложась на бок и закрывая глаза.
– А теперь забудьте об этом, – весело посоветовал Эдвард, садясь на стул у ее кровати. – Так уж получилось, что ваш мальчик – американский гражданин. И это прекрасно, верно? Именно этого вы хотели?
Татьяна подавила стон.
– Да, – кивнула она, прижимая белый сверток к горящему лицу. – Именно этого я хотела.
Ей было больно дышать.
– У вас туберкулез, поэтому грудь болит, но все будет хорошо, – мягко пообещал он. – Вам много пришлось вынести, но сейчас все позади.
– Именно этого я и боюсь, – прошептала Татьяна.
– Нет, все хорошо! – воскликнул он. – Останетесь здесь, на Эллис, поправитесь… кстати, где вы взяли форму Красного Креста? Были медсестрой?
– Да.
– Вот это здорово! – обрадовался он. – Видите? У вас прекрасная профессия! Кроме того, вы немного знаете английский, а это куда больше, чем могут похвастаться большинство тех, кто проходит через этот госпиталь. Это одно уже отделяет вас от остального сброда. Доверьтесь мне. – Он улыбнулся и добавил: – У вас все будет хорошо, вот увидите. Ну а теперь могу я раздобыть вам что-нибудь съедобного? Имеются сандвичи с индейкой…
– С чем?
– О, думаю, вам понравится индейка. И сыр. Сейчас принесу.
– Вы хороший доктор, – заметила Татьяна. – Эдвард Ладлоу, верно?
– Абсолютно.
– Эдвард…
– Для вас он доктор Ладлоу! – негодующе воскликнула медсестра.
– Бренда! Пусть зовет меня Эдвардом, если хочет. Какое вам дело?
Бренда, презрительно фыркнув, удалилась. Эдвард взял маленькое полотенце и вытер залитое слезами лицо Татьяны.
– Вам, должно быть, очень грустно. Понимаю, обстановка довольно пугающая. Но у меня относительно вас хорошее предчувствие. Клянусь, все обойдется. Помяните мое слово.
Переполненные скорбью зеленые глаза в упор смотрели на доктора.
– Вы, американцы, любите давать обещания.
– Да, – кивнул Эдвард, – и всегда держим слово. А теперь я пришлю вам медсестру из нашего министерства здравоохранения. Если Викки покажется вам немного ворчливой, не обращайте внимания. У нее сегодня плохое настроение, зато сердце просто золотое! Она принесет вам свидетельство о рождении ребенка. – Эдвард тепло оглядел малыша. – До чего же славный! Смотрите, а волосики какие густые! Просто чудо, верно? Вы уже придумали имя?
– Да, – всхлипнула Татьяна, обливая слезами темноволосую головку. – Он получит имя своего отца. Энтони Александр Баррингтон.
Солдат! Дай мне прижать к груди твою голову, погладить по щеке, дай поцеловать твои родные сладкие губы, и крикнуть через моря, и прошептать сквозь ледяную русскую траву, что я чувствую к тебе… Луга, Ладога, Ленинград, Лазарево… Александр, когда-то ты нес меня, и теперь я несу тебя. В вечность несу тебя я.
Через Финляндию, через Швецию, в Америку, с простертой рукой я встаю и ковыляю вперед, и мчится за мной вслед вороной скакун без всадника, с развевающейся гривой. Твое сердце, твое оружие дадут мне покой и утешение, станут моей колыбелью и моей могилой.
Лазарево вливает тебя в мою душу, капля по капле лунного сияния, отражающегося от красавицы Камы. И если вздумаешь искать меня, ищи там, ибо это – именно то место, где я проведу все дни своей жизни.
– Шура, я не выношу мысли о том, что ты можешь умереть, – сказала ему Татьяна после того, как они, лежа на одеяле перед костром в прохладное российское утро, разомкнули объятия. – О том, что ты больше никогда не будешь дышать на этой земле.
– Меня эта мысль тоже не слишком привлекает, – ухмыльнулся Александр. – Поэтому я и не собираюсь умирать. Ты сама так сказала. Утверждала, что я создан для великих дел.
– Ты создан для великих дел, – эхом отозвалась она. – Но старайся выжить ради меня, солдат, потому что я просто не смогу жить без тебя.
Именно это сказала она, глядя в его лицо, положив ладонь на его часто бьющееся сердце.
Он нагнулся над ней и поцеловал ее веснушки.
– Не сможешь жить? Моя королева озера Ильмень?! – Улыбнувшись, он покачал головой. – Ты найдешь способ жить без меня. Найдешь способ жить за нас обоих, – сказал Александр Татьяне на берегу полноводной реки Камы, текущей с Уральских гор через сосновую деревню с поэтичным названием Лазорево… давным-давно, когда они были молоды и влюблены.