Глава 3

Чувство вины

Младший капрал Джеймс Сперри, Морская пехота США, 3-й батальон 1-го полка корпуса морской пехоты. Война в Иране (2004 г.)

Спасение может прийти оттуда, откуда его совсем не ждешь. В моем случае это оказалось письмо от 24-летнего ветерана из Лебанона, штат Иллинойс:

«Уважаемый мистер Сайтс.

Вы были прикомандированы к 3-му батальону 1-го полка морской пехоты во время операции «Ярость призрака». Я — тот раненый пехотинец, которого вы помогли спасти. Я хотел сказать, как вам благодарен. И еще я хотел спросить, не осталось ли у вас фотографий меня или моих погибших товарищей. В той войне погибло двадцать моих друзей, и я хотел бы найти как можно больше их фотографий. Я заплачу, сколько захотите. Еще раз огромное спасибо за все. Моей дочери уже три года, и, если бы не вы, она никогда бы не появилась на свет. Я перед вами в долгу. Спасибо,

Джеймс Сперри ».

В тот момент я находился в глубочайшей депрессии. По утрам, когда из зеркала на меня смотрело собственное уставшее и опухшее лицо, я задавался вопросом, есть ли у меня вообще право на жизнь. У меня ничего не выходило с книгой, были серьезные проблемы с алкоголем: почти каждый день я выпивал по бутылке водки или виски. Моя жизнь потеряла смысл и надежду после возвращения с войны. И на какой-то, пусть недолгий, момент письмо Джеймса Сперри вернуло мне и то и другое.

На самом деле я не заслужил его благодарности, хотя и помог поднять его носилки. Я всего лишь присоединился к пятерым пехотинцам, так что вряд ли меня можно считать его спасителем. Благодарить ему нужно санитаров и хирургов. Я просто помог переместить его из автомобиля в самолет для эвакуации. Я действительно был прикомандирован к подразделению Джеймса, но впервые его увидел только раненным. Это произошло в первый день наступления пехоты. Он лежал на спине в узком проходе с перевязанной головой. Видимо, был в состоянии шока. Снимая его на видео, я заметил темно-красные четки на ремне его камуфляжа. Я тогда подумал: интересно, не поколебало ли ранение его веру в свой талисман. Может быть, наоборот, укрепило? Только несколько лет спустя я узнал, что это были даже не его четки.

Очень странно, что именно письмо Джеймса так ободрило меня. Я хорошо помнил тот день, о котором он говорил. Но не потому, что совершил тогда нечто достойное похвалы, а, наоборот, потому что не смог помочь другому человеку. Хотя я помог ему, чему очень рад, но за несколько часов до этого я оставил истекать кровью раненого иракца (этот инцидент описан во введении). Письмо Джеймса не оправдывает моего бездействия, но напомнило о том, что я сделал, и в данный момент это было для меня очень важно.

Во время учебы в Гарварде я начал общаться со Сперри по Skype. Выяснилось, что у него такие же проблемы, что и у меня. Как и я, он пытается справиться с ними с помощью алкоголя. Кроме того, он курит марихуану и ежедневно принимает с десяток прописанных ему лекарств. Иногда он пропадает на несколько недель, перестает отвечать на звонки, игнорирует мои письма. Потом появляется снова. Я понимаю, что нужно встретиться с ним лично, если хочу узнать всю его историю. Наконец мне удается договориться, что я заеду к нему домой на денек во время рождественских каникул, по пути к родителям в Аризону. Он соглашается, но опять исчезает. Я уже готов отказаться от визита, когда он снова появляется, всего за пять дней до запланированной поездки.

Полшестого вечера, и уже темнеет, когда я подъезжаю к дому Сперри в узком неосвещенном переулке городка на юге штата Иллинойс, минутах в сорока езды от Сент-Луиса. Два дня до Рождества. Как можно было ожидать в это время года, мой рейс многократно откладывался из-за непогоды и слишком большого числа пассажиров. Я должен был приехать еще пять часов назад. Машины перед домом нет, в окнах не горит свет, и я еще раз проверяю адрес: вроде бы все верно. Другие дома и дворы в переулке украшены пластиковыми Санта-Клаусами и гирляндами лампочек. Это единственное освещение в переулке. На доме Сперри никаких украшений нет. Я стучу в дверь. Мне немного не по себе, кажется, будто я без спроса вторгаюсь в чужую жизнь. Да, наши пути пересеклись во время боя за Эль-Фаллуджу, но на самом деле нас ничего не связывает.

В последние два месяца мы общались со Сперри, рассказывали о пережитом за годы, что прошли с нашей встречи в Ираке. Научиться доверять друг другу было непросто. Во-первых, у Джеймса не так много свободного времени, у него же трехлетняя дочь. Во-вторых, его физические и психологические травмы настолько серьезны, что он ни дня не может прожить без целого коктейля лекарств: клоназепам от приступов ярости, циталопрам для поддержания нормального уровня адреналина, гидрокодон от головной боли, миртазапин и амбиен от бессонницы, празосин, чтобы не снились кошмары. Еще Сперри приходится постоянно носить с собой специальное устройство, чтобы самостоятельно делать инъекции: его мучают непереносимые мигрени, настолько сильные, что он запирается в темной комнате и накрывается с головой одеялом, надеясь уснуть. До недавнего времени у него были и проблемы с алкоголем. Почти два года после возвращения из Ирака, которые он провел на базе Кэмп-Пендлтон, он вместе с другими ветеранами пытался справиться со своими проблемами, целыми днями заливая их спиртным или проделывая смертельно опасные трюки на своем спортивном мотоцикле (очень многие ветераны покупали такие по возвращении домой), гоняя на нем пьяным на бешеной скорости.

Он говорит, что своей жизнью обязан знакомству с военными, участвовавшими в войне во Вьетнаме. Это произошло в психиатрической больнице Управления по делам здравоохранения ветеранов, где Сперри оказался после неудачной попытки самоубийства. Там он понял, что, хотя алкоголь и помогает ему временно заглушить боль, в конце концов пристрастие к нему может стоить ему жизни. По словам Сперри, он сменил выпивку на марихуану (иногда он может позволить себе бокал-другой пива). Он утверждает, что это ему посоветовали врачи в больнице. Они, конечно, не могли прописать ему травку, так что Джеймс покупает ее у школьного приятеля: «Это единственное, что мне действительно помогает».

Сперри говорит, что, хотя марихуана и успокаивает, на самом деле смысл жизни вернула ему дочь Ханна. В одном из писем в ноябре 2009-го он рассказал мне о своих проблемах:

«Я потерял двадцать друзей и хотел бы собрать как можно больше их фотографий. Возвращение оказалось очень тяжелым. Почти каждую ночь мне снятся кошмары, почти каждый день мучают мигрени. У меня нет друзей, кроме моей семьи, потому что я ни с кем не могу сблизиться. Три года назад, еще до рождения дочери, я пытался убить себя. После этого провел месяц в психбольнице. У меня большие проблемы с краткосрочной памятью. Учиться я не могу, и меня отовсюду отчислили. Раньше был довольно неглупым человеком, но из-за нескольких черепно-мозговых травм больше ни на что не годен. Могу только выполнять работу по дому и играть с дочерью. Засыпаю, только приняв таблетки. Принимаю всевозможные лекарства: от приступов ярости и паники, депрессии, повышенной тревожности. Я был слишком молод, чтобы пережить смерть всех моих друзей. Не хочу ни с кем сближаться, потому что не хочу еще раз потерять кого-то близкого. Мне нужно постоянно находиться со своей семьей, иначе у меня начинается паника из-за того, что я оставил без защиты тех, кто мне дорог и кто у меня еще есть. Я ненормальный человек. Я живу в иной реальности, чем большинство спокойных и уверенных в себе американцев. Каждое утро, когда я просыпаюсь, у меня болят ноги, спина, плечи, голова. Интересно, как я буду себя чувствовать лет в тридцать? Сейчас мне только 24 года, но я пережил столько, сколько никому бы не пожелал. Единственный лучик света в моей жизни, единственное, что меня заставляет вставать по утрам и терпеть эту ежедневную рутину, — это моя невинная дочурка. Джеймс Сперри».

Я стучу в дверь, и Сперри почти сразу же открывает. Он в футболке и джинсах, в носках, но без обуви. С ним две собаки: Карли, недавно купленный, очень непослушный бультерьер, названный дочкой Джеймса в честь известного сериала iCarly, и Эверет, наполовину сенбернар, наполовину спаниель. Эверет плетется за хозяином и, как и сам Сперри, выглядит старше своего возраста.

Мы пожимаем руки. Я говорю, что он выглядит лучше, чем когда я видел его в видоискатель камеры. Он смеется. А вот Эверет от меня прячется. Я нагибаюсь, протягиваю ему руку, чтобы он мог меня обнюхать, но он настороженно отходит в сторону. Я выпрямляюсь, и он начинает лаять.

«Надо же, — удивляется Сперри, — как странно. Никогда не слышал, чтобы он на кого-то лаял. Никогда».

Я удивлен не меньше, чем он. У меня всю жизнь были собаки, и я знаю, как найти с ними общий язык. Возможно, Эверету передалась повышенная настороженность Сперри. По мнению психологов и психиатров, это один из распространенных признаков посттравматического синдрома у ветеранов. Причина в том, что в зоне боевых действий солдатам приходится быть в постоянном напряжении. Кроме того, многие из них перестают доверять людям. Владельцы собак иногда слишком полагаются на инстинкты своих питомцев, но я надеюсь, что к Сперри это не относится. Мы обмениваемся любезностями, но я чувствую, что ему неловко в моем присутствии. При личной встрече все совсем не так, как при разговоре по телефону. Дистанционное общение не создает близости и дает возможность контролировать ситуацию, ведь его можно прекратить в любой момент. Как бы то ни было, я добился, чего хотел: я здесь, в его гостиной. Теперь мы можем поговорить о его жизни после возвращения домой. Мне кажется, что, несмотря на все свои сомнения и колебания, он и сам хочет рассказать мне свою историю.

Джеймс знакомит меня со своей женой Кэти (он просил не упоминать ее настоящее имя в этой книге). Они начали встречаться еще в первом классе средней школы. На следующий год они вместе поступили на военную службу.

Кэти хотела стать военным фотожурналистом, но оказалась в автомастерской. Все время службы она оставалась в США, ни в Ирак, ни в Афганистан ее не направили. Сперри с самого начала хотел поступить в пехоту, куда, конечно, и попал. Я достаю ноутбук и показываю им видео, снятое в день, когда ранили Джеймса. Он никогда раньше его не видел, в отличие, как ни странно, от Кэти. Ей эта запись попалась на глаза в учебном центре морской пехоты Кэмп-Лиджен в Северной Каролине, куда ее направили после тренировочного лагеря для получения специальности механика. Она случайно увидела репортаж NBC News об операции в Эль-Фаллудже. Кэти говорит, что, несмотря на кровь и повязку на голове, она сразу же узнала Джеймса. Сейчас они не отрываясь смотрят запись, наблюдая, как камера крупным планом показывает темно-красные пластиковые четки на брючном ремне Сперри.

Снимая те кадры, я подумал, что четки — это талисман Сперри. Многие солдаты верят, что какая-нибудь вещь приносит им удачу в бою. Но поговорив однажды со Сперри, понял, что на самом деле четки значат для него гораздо больше. Они — напоминание об одном из тех событий, которые, как считает Джеймс, превратили его из наивного и полного надежд подростка в солдата с каменным сердцем.

Самым близким другом Сперри во время службы в морской пехоте был Фернандо Хэннон, с которым он познакомился во время начальной подготовки в Кэмп-Пендлтон. Хэннон не собирался становиться профессиональным военным, его просто вдохновлял пример отца, участвовавшего в войне во Вьетнаме. Фернандо, наполовину мексиканец, был настоящим гигантом, под два метра ростом. При этом он был очень добродушным и открытым и, по словам Сперри, каждый день молил Бога о том, чтобы ему не пришлось никого убивать во время службы. Хэннон был очень привязан к семье и, когда незадолго до их отправки в Ирак стало известно, что у его сестры рак, без разрешения покинул базу, чтобы навестить ее. Сперри пришлось прикрывать друга.

Хэннон хотел, чтобы отец мог гордиться его службой в армии. Но настоящей его мечтой было стать хиропрактиком и жениться на своей школьной подружке, Рут Понс. Рут была так влюблена в Хэннона, что пригласила его пойти с ней на выпускной школьный бал. Хэннон тоже был от нее без ума. Сперри вспоминает, что Хэннон больше всего любил говорить о предстоящей свадьбе. Он считал, что свадьба — самый счастливый момент в жизни человека, и начал копить на нее еще до знакомства с Рут. Фернандо рассказал Джеймсу, что собрал уже $48 000, откладывая понемногу из тех денег, которые получал, подрабатывая еще подростком.

«Он был прямо как девушка, — с улыбкой вспоминает Сперри. — Мог в подробностях рассказать, как будет украшен зал, в каких цветах, даже какой будет торт. Хэннон рассказывал, что в детстве никогда не играл в солдатиков. Он больше всего любил воображать мир принцев и принцесс».

В отличие от Сперри, Хэннон был очень религиозен. Он воспитывался в католической семье, часто молился, даже привез с собой в Ирак четки. Фернандо ни за что не хотел никого убивать, и Сперри делал все, чтобы помочь другу.

Их рота базировалась в деревне Эль-Карма неподалеку от Эль-Фаллуджи, на территории заброшенной школы. Сперри и Хэннону часто приходилось дежурить на КПП № 8 на окружной дороге Эль-Фаллуджи, известной среди военных как «Лист клевера». Там они дежурили и 14 августа 2004 года. Хэннону было приказано занять более опасную позицию, на дороге из Эль-Фаллуджи. Город по-прежнему занимали боевики, и на пост пехотинцев часто совершали нападения смертники. Сперри должен был дежурить на КПП напротив, на дороге из Багдада. Но они поменялись. Они и раньше так делали, чтобы у Хэннона было меньше шансов столкнуться с противником и не пришлось бы убивать. Но на этот раз на пост напали с другой стороны. Смертник в начиненной взрывчаткой машине ехал со стороны Багдада прямо на позицию Хэннона.

«Я услышал оглушительный взрыв, — рассказывает Сперри. — КПП был полностью разрушен. Когда дым рассеялся, я побежал туда и увидел Хэннона на обочине. Обе руки и ноги у него были сломаны, грудь изранена осколками, один глаз выбит».

Несмотря на боль, Хэннон спросил, что случилось со вторым пехотинцем. Джеффри Перес, друг Хэннона и Сперри еще с учебного лагеря, погиб. Сам Хэннон умер во время эвакуации в Багдад. Сперри узнал о смерти лучшего друга только на следующий день.

Хэннона эвакуировали на вертолете. А Сперри остался на посту. С наступлением темноты на них опять напали. Боевики обстреляли их из минометов. Мины взрывались так близко, что Сперри помнит, как со стен здания, за которым они укрылись, осыпалась штукатурка.

«Там никогда не чувствуешь себя в безопасности, но приходит момент, когда больше не хочется убегать», — его рассказ звучал убедительно.

Обстрел, смерть Переса и тяжелые ранения Хэннона — все это оказалось слишком для Джеймса. В какой-то момент ему просто расхотелось жить. Он снял каску и положил ее на землю. Медленно расстегнул бронежилет. Лег на землю, беззащитный перед минами, и стал ждать, даже надеяться, что его убьют. Но ничего не происходило.

На следующее утро он все еще был жив. Сперри говорит, что после той ночи стал другим человеком. Служба потеряла в его глазах всякий смысл, и с каждым днем росло чувство обреченности.

«Я сказал жене, что не вернусь домой. Мы все погибнем. Я ей сказал, что люблю ее, но все кончено. Наша служба просто-напросто не имела смысла. Она просила меня не говорить так. Но у меня было предчувствие. В каждой операции кого-то из наших убивали. Я был уверен, что и мой черед не за горами».

Вернувшись на базу в Эль-Карме, Сперри узнал о смерти Хэннона. Потеря друга означала для Сперри и потерю собственной невинности и наивности. Он начал понимать, что мир жесток и беспощаден. Сперри захотелось сохранить что-нибудь на память о Фернандо, который никого не убил, но погиб сам на этой войне. Он взял четки Хэннона, протянул их через петлю на ремне, а крест положил в правый карман, и больше никогда не покидал базу без них.

Сперри не сомневался, что тоже погибнет в Ираке. Несколько раз ему чудом удавалось спастись. Некоторые случаи были не лишены мрачного юмора. Когда их подразделение только прибыло в Ирак, у них в распоряжении оказались небронированные автомобили. Сперри пришлось самому соорудить некое подобие орудийной башни на своем «Хамви». Он положил лист фанеры на крышу, а сверху навалил мешки с песком. Он втаскивал на крышу ручной пулемет, забирался сам и садился по-турецки между мешков. «Водитель иногда тормозил и смеялся над тем, как я падал с крыши автомобиля». Ему нечем было закрепить мешки, и он чувствовал себя абсолютно незащищенным. Однажды, когда они возвращались на базу в Эль-Карме, на обочине возле самой машины послышался хлопок и появилось облачко дыма. Вызванные саперы обнаружили три артиллерийских снаряда, соединенные вместе и заложенные в придорожной пальмовой роще. Скорее всего, устройство управлялось дистанционно, то есть кто-то следил за приближением американских солдат. Детонатор сработал — как раз этот хлопок они и услышали, — но снаряды не взорвались. Если бы взрыв произошел, Сперри, скорее всего, вылетел бы из своей «башни», как из средневековой катапульты.

«Если бы снаряды взорвались, наша песенка была бы спета, — говорит он. — Потом мы над этим случаем смеялись. Еоворили, что это самое безобидное самодельное взрывное устройство в мире».

В другой раз Сперри и его товарищей отправили сопровождать саперов. Те должны были обезвредить такси, багажник которого боевики оборудовали многозарядной пусковой ракетной установкой. Установка сломалась, и несколько ракет было случайно выпущено в направлении города. В результате был убит один человек. Когда саперы подошли к машине, она взорвалась. Двух саперов подбросило в воздух на 15 метров. Они погибли.

Происходящее не всегда было настолько драматичным. Но иногда Сперри начинало казаться, что злой рок преследует именно его. В такие моменты ему едва удавалось держаться. Однажды ночью Джеймс был на дежурстве. С крыши школы он оглядывал окрестные поля, чтобы к лагерю не могли подобраться незаметно. На горизонте закат напоминал тлеющий огонь сигареты. Он заметил вспышку и инстинктивно упал на колени. Над головой пронеслась трассирующая пуля. Это стало последней каплей.

«Больше я не мог. Я бросился на землю и расплакался. Не знаю, может быть, просто слишком большой выброс адреналина. Капрал Крюгер увидел, что произошло, и поднялся на крышу. Он мне сказал: «Ты самый большой счастливчик из всех, кого я знаю!»».

Были и другие, не менее опасные, инциденты: взрывы мин, обстрелы из минометов, патрули, обыски домов. Однажды на том же самом КПП, где погибли Перес и Хэннон, Сперри расстрелял автомобиль, не остановившийся по его требованию. Он убил всех, кто находился в машине. К счастью для его собственного душевного равновесия, в автомобиле действительно оказались вооруженные боевики, а не запаниковавшая семья местных жителей, испугавшихся остановиться на КПП.

Он ни на секунду не мог расслабиться. В ноябре началась подготовка к операции «Ярость призрака», второй попытке освободить Эль-Фаллуджу от повстанцев. Времени горевать о Пересе и Хэнноне не было. Не было времени и горевать о том, что умерло внутри самого Джеймса.

Детство Сперри прошло вдалеке от военных действий, но ему в очень раннем возрасте пришлось столкнуться с насилием. Виновата в этом его мать. Родители Сперри развелись, и первые одиннадцать лет он прожил с матерью, двумя старшими сестрами и младшим братом по матери в маленьком поселке штата Иллинойс, между Спрингфилдом и Сент-Луисом. По словам Сперри, у его матери был очень непростой характер, и она обычно не сдерживала себя с дочерьми. Но и ему доставалось.

«Я помню, как однажды, — рассказывает Сперри, — мы сидели в машине и я открыл «Хэппи Мил», чтобы показать игрушку брату, не дожидаясь, пока мы приедем домой. Она так разозлилась, что начала меня избивать».

В другой раз, когда Сперри было восемь или девять лет, она выгнала его из дома зимой в одном белье. Что вызвало эту вспышку гнева, он не помнит. Он стоял в снегу почти голый и стучал в дверь. Частично проблема была в деньгах. Матери и ее второму мужу было непросто содержать семью. Сперри помнит, как она прятала детей в подвале, когда приходили кредиторы.

К тому времени, как Сперри исполнилось одиннадцать, припадки злости у его матери стали слишком частыми. Он с двумя сестрами переехал к отцу и его новой жене, жившим в городе Бельвиль, в том же штате. Младший брат остался с матерью и ее мужем. Жить с отцом оказалось гораздо лучше. Но сначала Сперри было трудно принять перемены. Он вел себя как любой подросток: стал носить длинные волосы, слушать тяжелую металлическую музыку, грубить отцу и мачехе, плохо учился. Мачеха сумела усмирить этот бунт. Сперри вспоминает, что ей удалось поставить жесткие, но справедливые рамки. Отношения наладились окончательно, когда Сперри начал посещать психолога. А потом отец познакомил его со своим хобби — гольфом, и это стало настоящей страстью Джеймса.

Сперри научился превосходно играть. Он радовался возможности разделить увлечение с отцом. Но еще больше ему нравился сам вид спорта, в котором главный соперник — это ты сам. «Я каждый день тренировался. Хотел добиться совершенства». Целеустремленность, которую он проявил в спорте, скоро стала помогать ему и в других делах. Оценки в школе исправились.

Он начал побеждать в соревнованиях. Отец поверил, что Джеймс может стать профессиональным спортсменом. Все изменилось во втором классе средней школы. Теракт 11 сентября заставил Сперри задуматься о том, что в мире есть кое-что поважнее игры в гольф.

«Это событие стало новым Пёрл-Харбором для моего поколения. Сражаться с теми, кто причастен к убийству американцев, — наш долг. Это важнее, чем моя личная жизнь, и я обязан был принять в этом участие».

Для Сперри это означало возможность быть вместе с другими. В книге «Воины: размышления о мужчинах в бою» Гленн Грей пишет:

«Для большинства из нас потребность принадлежать обществу — одна из важнейших, но попытки удовлетворить ее часто бывают неловкими и беспомощными. Нужны экстремальные условия, смертельная опасность, например, чтобы мы могли почувствовать настоящее единение с нашими товарищами или природой. Очень жаль, что это так, ведь наверняка есть и другие пути, более созидательные и менее ужасающие. Только люди их не ищут. Война всегда привлекала нас, потому что, даже если мы не хотим этого признавать, она приоткрывает нам тайны и радости единения. Чувство товарищества никогда не бывает таким сильным, как во время боя».

Как высока цена такого товарищества, Сперри поймет, лишь потеряв стольких близких ему людей в Ираке.

Из родственников Сперри только его дядя был морским пехотинцем. Его отец служил в Национальной гвардии, и ему не пришлось сражаться во Вьетнаме. Он не хотел, чтобы сын шел в армию, понимая, что его почти наверняка отправят на войну. Но Сперри ходил на призывной пункт каждый день в течение шести месяцев, пока отец не сдался и не дал свое согласие. Он поставил одно условие: Сперри должен окончить школу, прежде чем отправится в учебный лагерь.

Его жена Кэти, с которой они тогда уже встречались, тоже решила пойти в морскую пехоту. Они подали документы одновременно, надеясь попасть в одно подразделение. Они учились вместе и были влюблены друг в друга с первого класса средней школы. Но Кэти попала в учебный лагерь Пэррис-Айленд в Южной Каролине, а Сперри — в Кэмп-Пендлтон в другой части страны, откуда его должны были отправить в Ирак.

«Я тогда увлекался видеоиграми, — рассказывает мне Сперри, пока мы сидим за столом у него дома. — Хотелось врываться в дома, выбивать двери. Отец очень злился из-за моего решения пойти в морскую пехоту. Считал, что я упускаю шанс добиться чего-то в гольфе».

Хотя своей физической формой Сперри занимался несколько месяцев до отправки в учебный лагерь, но психологически он оказался не готов к тому, что его ждало в следующие 13 недель в Кэмп-Пендлтон. Джеймс вспоминает, что за всю первую неделю не было ни секунды отдыха. Сначала всех построили и обрили наголо. Теперь они были как братья-близнецы. Потом начались тренировки, и такие, каких Джеймс до этого даже представить себе не мог, — тренировки до полного изнеможения. Когда, наконец, удавалось поспать несколько часов, он валился на койку, как тряпичная кукла. Каждое утро, просыпаясь, он оказывался в аду: крики, беготня, столпотворение в ванной. У некоторых новобранцев из-за толчеи и спешки даже начались проблемы с мочеиспусканием.

Присесть не удавалось ни на минуту, приходилось либо стоять, либо сидеть на корточках. Именно в этой позе они чистили оружие, иногда так подолгу, что боль в ногах становилась невыносимой. И еще их заставляли пить воду. Столько, что они просто ею захлебывались. Провинившихся в чем-либо отправляли на дополнительные тренировки, один на один с инструктором. Этого все боялись.

Через несколько недель Сперри начал привыкать к лагерю. Он перестал чувствовать себя потерянным. Он старался не злить инструкторов, выкладывался на тренировках и помогал другим в своем подразделении. Справлялись не все. Были и такие, кто вообще попал в учебный лагерь только по недосмотру офицеров на призывных пунктах. Приказы и окрики командиров вводили их в ступор. Некоторые теряли над собой контроль, даже пытались драться с инструкторами. Это ничем хорошим не заканчивалось.

«Я смог продержаться только потому, что хотел доказать родителям, что способен добиться чего-то самостоятельно. Я не хотел всю жизнь провести в Иллинойсе. Я так хотел стать морским пехотинцем, что не мог сдаться. Я знал, что после учебного лагеря начнется настоящая жизнь».

И она началась. Сперри был высокого роста и крепко сложен, так что его назначили пулеметчиком. Ему выдали ручной пулемет М-249 SAW бельгийского производства весом почти 7 кг и скорострельностью от 750 до 1000 выстрелов в минуту. Это оружие с патронами 5,56x45 мм совмещает точность стрельбы из винтовки и скорость стрельбы из обычного пулемета; работает по принципу отвода пороховых газов и стоит $400. Пулемет обслуживает орудийный расчет из четырех солдат, в чьи задачи входит при необходимости прикрывать подразделение в ожидании подкрепления или эвакуации. Сперри гордился, что ему доверили обращаться с таким оружием, хотя это было и нелегко в самом прямом смысле слова: вместе с патронной лентой пулемет весил около 10 кг.

После учебного лагеря Сперри зачислили в 3-й взвод 3-го батальона 1-го полка корпуса морской пехоты. Подразделение было практически полностью сформировано, и через два месяца их ожидала отправка в Ирак. Во взводе царили сплоченность и чувство товарищества. Сперри вспоминает их нелепые выходки, например, как они устраивали «показы военной моды» на импровизированном подиуме: один вышагивал в трусах и бронежилете, на другом не было вообще ничего, кроме боевой раскраски и фляги в руках. Типичное поведение морских пехотинцев. Они знали, что очень скоро столкнутся с опасностью, и своей бравадой хотели продемонстрировать, что ничего не боятся. Сперри сразу же почувствовал, что именно здесь его место.

За неделю до начала операции «Ярость призрака» взвод Сперри перевели на базу Абу-Грейб, где уже размещались остальные подразделения их батальона.

Здесь начались бесконечные боевые учения: как обыскивать и зачищать дома, как выбить окно с помощью дула винтовки, как вынести раненого товарища из зоны огня без прикрытия. Командиры снова и снова проверяли, как они обращаются с оборудованием. Когда кто-то потерял тепловизионный прибор наблюдения, сержант заставил их всю ночь искать его, хотя на следующее утро они должны были выдвигаться на боевые позиции около Эль-Фаллуджи. Сперри говорит, что именно в этот период, непосредственно перед началом операции, некоторые из пехотинцев начали искать разнообразные предлоги, чтобы не принимать в ней участие. Их младший капрал, например, «случайно» выстрелил себе в ногу из пулемета три раза. После взрыва мины другой солдат, не получив никаких физических повреждений, «внезапно» потерял память. Сперри неодобрительно качает головой и передразнивает его: «Где это я? Это что, неужели автомат у меня в руках?» Однажды уставшим от бесконечных тренировок и учений солдатам удалось устроить себе праздник. Рота «К» во время патрулирования территории захватила фуру, перевозившую мясо. Стейков и ребрышек хватило, чтобы сотни молодых ребят, уставших от армейских пайков, смогли вдоволь наесться.

«Чем-то напоминало Тайную вечерю», — с грустью вспоминает Сперри. И причину грусти понять несложно: в 19 лет он уже убил девять человек и потерял одного из лучших друзей. А впереди его ждал самый жестокий бой в его жизни.

Перед каждой операцией войска получают специальный приказ. В нем ставятся задачи, которые им предстоит выполнить. На этот раз приказ зачитывал младший офицер, какой-то штабной лейтенант, которого никто из них раньше не видел. Это было странно.

«В общем, если вкратце, нам сказали так: это зона свободного огня, и мы имеем право стрелять, как только заметим какое-либо движение», — рассказывает Сперри. Если морские пехотинцы действительно получили такой приказ, становится понятно, почему, в нарушение положений Женевских конвенций, они убивали пленных. Было зафиксировано, по крайней мере, три подтвержденных свидетельскими показаниями подобных инцидента (включая описанный мною).

Сперри вспоминает также слова генерал-лейтенанта Джеймса Маттиса, командующего Экспедиционными войсками США, известного своим напором и несдержанностью в высказываниях. Выступая с речью перед войсками, он заявил, что их ждет самая важная битва с 1968 года, когда во время Тетского наступления морской пехоте пришлось освобождать город Хюэ от пятитысячного контингента войск Северного Вьетнама и Вьетконга.

Сперри запомнились слова Маттиса: «То, что мы сейчас делаем, попадет в учебники ваших детей».

Перед наступлением некоторые из пехотинцев писали своим семьям и просили товарищей отправить письма по назначению, если они сами погибнут. Сперри так делать не стал. «Я не хотел ни думать, ни говорить об этом».

План боя был следующий: рота «К» должна была выбить повстанцев из города и оттеснить их к югу, а рота «I» — атаковать сбоку и добить их. Морские пехотинцы, как когда-то во время операции в Хюэ, получили приказ обыскать все дома без исключения. На самом деле они зачищали только те дома, из которых по ним стреляли. В три часа ночи 8 ноября 2004 года рота «I» заняла боевые позиции к северу от железнодорожной станции Эль-Фаллуджи. Когда пехотинцы прибыли на место, боевики встретили их выстрелом из гранатомета. Граната попала в один из автомобилей, но не взорвалась.

Пехотинцы окопались на позиции. В течение всего следующего дня и некоторое время после наступления темноты артиллерия обстреливала город, а бойцы пытались выспаться после бессонной ночи.

Когда, наконец, они вошли в город, Сперри поразило, что улицы были абсолютно пустынны. Эль-Фаллуджа показалась ему городом-призраком. Повсюду, возле стен и в других тактических позициях, они находили брошенное заряженное оружие. Но никаких повстанцев. Сперри поднял один из автоматов, отсоединил магазин, увидел, что патрон уже в патроннике. Он положил автомат обратно на землю. Кто-то крикнул ему: «Придурок! Они же могли заложить туда взрывное устройство!».

Но скоро повстанцы дают о себе знать. По пехотинцам начинают стрелять. Первым ранен младший капрал Джоди Перрит — ему прострелили правую руку. Пуля прошла насквозь прямо под татуировкой бульдога — символа морской пехоты. Потом начинают попадать и в других. Боевики хорошо подготовлены и отлично знают город. У них свои тактические приемы: например, рассыпать осколки разбитых электрических лампочек на лестницах домов, где они прячутся, чтобы пехотинцы не могли застать их врасплох. Несмотря на напряжение, иногда даже во время боя возникают комические ситуации. Сперри и его отделение поднимаются на последний этаж одного из домов и оказываются перед железной дверью на крышу, где могут скрываться повстанцы. Один из пехотинцев пытается выбить дверь. Но она не поддается, а лишь издает резкий металлический звук, похожий на удар в литавры. Пехотинцы смеются, понимая, что неожиданной атаки уже не получится. На крыше никого нет, но их обстреливают с соседнего дома. Они укрываются за парапетом. Один из бойцов надевает каску на дуло винтовки и поднимает ее, чтобы вызвать огонь повстанцев и понять, где именно те находятся. Тогда командир отделения дает залп по противнику из под ствольного гранатомета М203. Стрельба прекращается, но ненадолго. Оказывается, цель боевиков — заманить пехотинцев в квартал Аль-Джолан, где в мирное время обычно идет торговля. Как только американцы оказываются в лабиринте узких улочек, по ним открывают огонь одновременно со всех сторон, из автоматов, гранатометов, а потом и минометов. Эль-Фаллуджа больше уже не кажется брошенным городом. Пехотинцы вызывают подкрепление.

На улицах, где можно проехать, появляются танки Abrams М1А1. Они напоминают фантастических железных боевых слонов. Орудия поворачиваются из стороны в сторону, и любая мишень, будь то припаркованная на улице машина или даже показавшийся танкисту подозрительным мусорный бак, превращается в огненный шар.

Командир приказывает Сперри занять позицию справа и чуть впереди танка, чтобы прикрыть остальных. Тот сначала отказывается: там слишком опасно. Потом все-таки выполняет приказ. А дальше он ничего не помнит. Этот день навсегда изменил его жизнь.

«Я почувствовал запах пороха. Я ничего не слышал, помню только, что упал на спину, — рассказывает Сперри, — а потом просто вырубился. Когда я очнулся, увидел доктора Джекоби. Помню чьи-то слова: «Господи, вы только посмотрите на его каску!» И как сержант Лав говорит мне: «Держись Сперри, не сдавайся! С тобой все будет хорошо». Потом увидел, как вы меня снимаете. И снова потерял сознание».

Я сижу с Джеймсом и его женой у них дома и затаив дыхание слушаю его рассказ. Всех этих подробностей я не знал. Сперри был первым американским солдатом, которого ранили у меня на глазах во время той операции. Помню, как пехотинцы отнесли его за угол дома, в безопасное место, помню четки Хэннона у него на поясе. Пока санитары перевязывали ему голову, другие пехотинцы поддерживали его. «Меня несли куда-то на носилках. Потом я очнулся уже в «Чинуке» у меня изо рта шла кровь, все лицо было перепачкано. Я перевернулся на левый бок и увидел пластиковые мешки, в которых перевозят тела. Врач стер мне кровь с лица. Потом я снова потерял сознание и очнулся уже в Баладе, в палатке. Вокруг санитары. Медсестра, я ее запомнил, брюнетка, спрашивает, как я себя чувствую. Голова раскалывается. Меня повезли делать снимок, и я опять потерял сознание. О Баладе я почти ничего не помню, только ту медсестру, которая за мной ухаживала».

Сперри перевезли в Германию. Он очнулся в палате с тремя офицерами. Они все были в коме. Когда вошла медсестра и обратилась к нему «капитан Сперри», он понял, что его поместили в эту палату не по чину, и его действительно вскоре перевели в другую часть госпиталя к военнослужащим рядового и сержантского состава. Как оказалось, это была не единственная ошибка. Сперри был внесен в списки погибших в бою. К счастью для его семьи, до них эта информация дойти не успела. Джеймсу удалось позвонить отцу и, так как ни его, ни мачехи не было дома, он оставил им сообщение, что жив, но ранен и эвакуирован в Германию. Кэти по-прежнему находилась в Кэмп-Лиджен и узнала о случившемся из моего репортажа еще до того, как ей что-либо сообщили официально. Кадры, переданные мной по спутниковой связи с ноутбука, были темными и расплывчатыми, но, по словам Кэти, она ни секунды не сомневалась, что пехотинец, которому перевязывали голову, — ее муж Джеймс.

До сих пор непонятно, каким все-таки образом Сперри был ранен. Сослуживцы думают, что его задела срикошетившая пуля, а врачи — что осколок гранаты пробил каску и попал ему в голову. Как бы то ни было, у Джеймса оказалась повреждена лобная доля головного мозга. Эта часть отвечает за эмоции и, как принято считать, за личностные особенности человека. Кроме того, у Сперри оказалось еще множество переломов: основания черепа, носа, грудины и четырех ребер (результат попадания в бронежилет осколков гранат и пуль). Его накачали стероидами, чтобы стабилизировать внутричерепное давление и транспортировать в США. Сперри рассказывает, что пока ждал возле госпиталя, когда за ним приедут, ему стало скучно. Он заметил неподалеку ларек, подъехал к нему на своем инвалидном кресле и купил шесть банок пива, хотя ему еще кололи морфий. Джеймс с удовольствием выпил банку, впервые за несколько месяцев, пока санитары не отобрали остальное.

Самолет, на котором Сперри перевозили из Германии в Калифорнию, делал остановку на базе ВВС в Сент-Луисе, и отец с мачехой смогли его увидеть. Он звонил им из Германии и просил узнать, что стало с его сослуживцами, — сам он ничего не слышал о них, с тех пор как его эвакуировали из Ирака. Во время остановки в Сент-Луисе отец передал ему лист бумаги с двадцатью именами. Это были имена товарищей Сперри, погибших в Эль-Фаллудже. Джеймс рассказывает, что выронил лист и закрыл лицо руками. Он представить не мог, что такое вообще возможно.

Сперри поместили в госпиталь ВМС Бальбоа в Сан-Диего. Кэти приехала навестить его там. Встреча оказалась совсем не такой, как они ожидали. Они не виделись несколько месяцев, но Сперри не чувствовал никакой радости. Он вообще ничего не чувствовал. Он встретил ее так, будто к нему зашла какая-то его приятельница, с которой они собрались сходить пообедать или поиграть в боулинг. Я смотрел на Кэти, пока он говорил об этом, она никак не реагировала. Возможно, и она чувствовала то же самое по отношению к нему. Глядя на них, я думал: может быть, это черепно-мозговая травма виновата в том, что Джеймс разучился испытывать эмоции?

Следующие два года Джеймс и Кэти прожили в Кэмп-Пендлтон. Время от времени им казалось, что жизнь понемногу налаживается. Но чаще они поддавались отчаянию. И поводов для этого было достаточно. Кэти работала на базе морской пехоты, а Сперри вместе с другим раненым сослуживцем пили с утра до вечера, пока не вырубались.

«Мы тогда стали жить каждый своей жизнью, — рассказывает Кэти. — Он целыми днями пил с Филом. Я ничего не могла поделать, так что в конце концов просто сдалась». А Джеймсом овладело какое-то безрассудство: он начал пьяным разъезжать на своем мотоцикле и выделывать смертельно опасные трюки.

Накачавшись текилой, Сперри на одном заднем колесе разгонял мотоцикл до 180 км/ч. Однажды, вдребезги пьяный, он выехал на шоссе на скорости 250 км/ч. Тогда он понял, что был всего на волосок от смерти. Через две недели он продал мотоцикл, испугавшись, что решит повторить свою выходку. Но пить не перестал.

«Два года я не плакал. Свое горе заливал спиртным». Или пытался залить. Выбор у него был небольшой: либо терпеть непереносимые мигрени, участившиеся в результате травмы головы, либо мучиться каждое утро от похмелья после ежедневных попоек. Отношения с женой становились все более напряженными.

«Все было так запутанно, — вспоминает Кэти. — Я была еще слишком молода и не знала, как ему помочь».

«Я пытался объяснить ей, что со мной происходит, — говорит Сперри. — Она не могла понять это».

Несмотря на проблемы в их отношениях, Кэти забеременела, и 12 июля 2006 года у них родилась дочь Ханна. Джеймс назвал ее в честь своего погибшего друга, Фернандо Хэннона. Рождение дочери подарило Сперри надежду, но не смогло полностью рассеять окружавший его мрак. Он никак не мог смириться со смертью двадцати друзей. Он постоянно видел перед собой их лица, каждый день вспоминал, как порой могли и поссориться, но в бою стояли друг за друга до последнего. Джеймс знал теперь, что о чувстве товарищества между солдатами говорят не зря. Но он также знал, что война всегда непредсказуема. Как бы внимателен ты ни был, разве можно разглядеть все мины? Разве можно остановить выпущенную пулю? Да, товарищи прикрывают тебя, ты прикрываешь их, но слишком многое остается за пределами контроля, особенно когда сражаешься против повстанцев, почти всегда остающихся невидимками. Он пил, чтобы все это забыть. Но алкоголь больше не помогал: он не уменьшал и не заглушал полностью физическую и психологическую боль, с которой Джеймсу приходилось жить каждый день. Пьянство не могло излечить мигрени, боль в спине, бессонницу. 6 сентября 2006 года, почти два года спустя после событий в Эль-Фаллудже, Сперри понял, что больше не может все это терпеть.

«Помню, тот день начался как обычно, — рассказывает он. — Не могу точно сказать, что все это спровоцировало. Просто внезапно я стал думать о пережитом, вспоминать все, и так живо, ярко. Думал о том, скольких друзей потерял и как я по ним скучаю». От алкоголя ему становилось только хуже. В то утро он пошел в гараж своего дома в Кэмп-Пендлтон и перекинул веревку через потолочную балку — всего несколько недель назад так покончил с жизнью его сосед, комендор-сержант, тоже недавно вернувшийся из Ирака. Его мозг, поврежденный осколком, одурманенный алкоголем и измученный чувством вины из-за того, что ему удалось выжить, в тот момент не отвергал мысль о том, что впереди может быть что-то хорошее. Сперри не знает, сколько он простоял так, решая, затянуть ли ему петлю. Но неужели он и вправду хочет, чтобы все закончилось именно так? Чтобы жена нашла его болтающимся на веревке и никогда не смогла стереть из памяти эту картину? Сперри сорвал веревку с балки, сел в машину и поехал в местный центр психологической помощи ветеранам. Там уже была очередь из трех человек. Он сидел в машине на парковке с включенной на максимум магнитолой, пока кто-то из специалистов не вышел к нему.

«Они говорят, что я отвечал на все вопросы, как робот». Беседовавший с ним психолог понял, что Сперри на грани самоубийства. Он вызвал полицию, и Джеймса отвезли в психиатрическую больницу для ветеранов в Сан-Диего. Там он несколько часов разговаривал с психиатром, который в конце концов решил положить Сперри в госпиталь для его же собственной безопасности. У него забрали все личные вещи, все, чем он мог бы причинить себе вред. Следующие две недели он провел в больнице.

Сперри, в отличие от многих других вернувшихся из Ирака и Афганистана военных, удалось не переступить эту последнюю черту. По данным, предоставленным министром по делам ветеранов Эриком Шинсеки, в Америке ежегодно совершается 30 000 самоубийств, 20 % из них — участниками боевых действий. Согласно отчету Министерства обороны США о количестве самоубийств среди военнослужащих различных родов войск, за четыре года, с 2005-го по 2009-й, 1100 солдат покончили с собой. Получается, одно самоубийство каждые 36 часов.

Собирая материал для этой книги, я разговаривал с психиатром Джонатаном Шеем, работавшим в клинике Управления по делам здравоохранения ветеранов в Бостоне. Он рассказал мне, что мысль о самоубийстве приходит на ум многим военнослужащим, с которыми он работает, — в основном это ветераны войны во Вьетнаме. «Почти все они ежедневно думают о возможности покончить с собой. Мне кажется, это последнее, что позволяет им верить в свободу и достоинство человека. Это такой талисман, прикасаясь к которому они могут бороться дальше».

Для Сперри пребывание в госпитале в Сан-Диего оказалось важным по двум причинам. Во-первых, он, наконец, перестал пить. Во-вторых, он познакомился с ветеранами войны во Вьетнаме. Это знакомство заставило его постараться изменить свою жизнь. Он видел, что алкоголь и наркотики сделали со многими из них. Эти ветераны тоже никак не могли принять пережитое во время войны и каждый день очередным стаканом приближали собственную смерть. Они и так уже мало чем напоминали живых людей и, наверное, предпочли бы гибель в бою этому медленному разложению изнутри. И они попытались донести до Джеймса, что отказ от алкоголя — его единственный шанс выжить.

Их аргументы выглядели очень убедительно. Сперри понял, что, если не хочет закончить свою жизнь в петле, ему надо прекращать пить. Но он был уверен, что алкоголю необходимо найти замену, просто так он не справился бы. И он решил попробовать бороться с воспоминаниями с помощью марихуаны.

Но он знал, что надо менять и что-то еще. В Кэмп-Пендлтон его окружали другие вернувшиеся из Ирака пехотинцы, чья жизнь, как и его собственная, была разрушена. Необходимо было уехать оттуда. Ему казалось, что только дома он сможет почувствовать себя по-настоящему в безопасности. А именно это ему было сейчас так нужно. В октябре 2007 года Джеймс с женой и дочерью вернулся к отцу в Иллинойс. Они прожили там полгода. Жизнь вроде бы понемногу стала налаживаться. В апреле 2008 они сняли дом, но чувство безопасности, возникшее, пока они жили с семьей Джеймса, снова исчезло, как только они оказались одни. Проблемы Сперри вернулись. Его опять начала мучить бессонница. Дни и ночи превратились в один непрекращающийся кошмар, прерываемый только приступами гнева и злости, во время которых он бил кулаками в стены с такой силой, что в них оставались вмятины. Сперри понимал, что после ранения любая новая травма могла превратить его в инвалида или даже убить. Тем не менее неконтролируемые приступы ярости по любому незначительному поводу заставляли его ввязываться в драки. Однажды Джеймс набросился на мужчину на парковке магазина без какой-либо провокации с его стороны.

Сперри рассказал мне, что однажды чуть не убил человека. Как-то ночью он не мог заснуть и смотрел телевизор. Внезапно он услышал громкий стук. Он вышел проверить, что случилось, и увидел во дворе какого-то мужчину. Сперри набросился на него и приставил к горлу нож, который всегда носил с собой.

«Я едва не зарезал его», — вспоминает Сперри. Но парень указал на черный круглый предмет, лежавший во дворе. Это была покрышка, соскочившая с колеса на повороте и подкатившаяся к дому. Он просто хотел ее забрать. Вместо этого он натолкнулся на разъяренного морского пехотинца, намеренного не допускать посторонних на свою территорию.

Сперри отпустил ворот рубашки незнакомца и сел на землю. Тот схватил покрышку, сел в машину и умчался, даже не поставив ее на место, так что из-под обода колеса разлетались искры. Сперри не помнил, сколько он так просидел, может быть, несколько минут, а может быть, несколько часов. Он пытался понять, что же с ним происходит. Почему каждый звук, каждое движение он воспринимает как угрозу себе и своей семье?

Рассказывая это, Сперри встает из-за стола, чтобы сделать сэндвич с арахисовой пастой для дочери. Потом он перечисляет все лекарства, которые по-прежнему стоят у него на тумбочке и без которых он не может прожить ни дня. Видно, что Кэти немного не по себе от нашего разговора. Понадобилось много времени, чтобы мы смогли собраться здесь. Мне было нелегко добиться от Джеймса рассказа о своей жизни. Как только мы договаривались об интервью, он куда-то исчезал, а когда появлялся снова, находил какие-то предлоги для своего отсутствия: телефон разбился в автомобильной аварии, собака сгрызла зарядку. А однажды сказал, что не сможет со мной разговаривать, потому что умерла его мать. Не знаю, как насчет остальных его отговорок, но это была правда. Отношения с матерью так и не наладились до самой ее смерти. Умерла она внезапно, подхватив какую-то простуду и проболев всего три дня. Сперри объясняет это осложнениями после свиного гриппа. На мой вопрос о том, не связана ли ее смерть с алкоголем или наркотиками, Сперри ответил, что, насколько ему известно, нет. Он сказал, что у матери была непростая жизнь, и не стал дальше обсуждать этот вопрос. Джеймс утверждает, что смог ее простить, а она осознала свои ошибки и вырастила младшего сына в любви и понимании.

После смерти матери он пропал почти на месяц. Сейчас, у него дома, временами беседа получается оживленной и веселой. Я вижу, как их заинтересовало видео, которое я снял тогда в Эль-Фаллудже: какие-то подробности случившегося в тот день они не знали. Но в другие моменты мне кажется, что я здесь лишний, что я просто очередное напоминание о причине всех неприятностей Джеймса и что все, даже собака, хотят, чтобы я поскорее уехал.

Рассказ Сперри сводится к одному горькому выводу: он разучился любить. Он говорит, что больше никого не любит, ни свою жену, ни… — он смотрит на Ханну, свою очаровательную белокурую дочурку, которая лепит что-то из пластилина.

В чем причина, он не знает. Возможно, способность чувствовать отнял у него небольшой кусочек металла, попавший в лобную долю головного мозга и повредивший ту его часть, которая и делает нас людьми. Может быть, виной всему тот ужас, что ему пришлось пережить во время войны. Как бы то ни было, Сперри говорит, что больше не способен чувствовать любовь.

«Раньше я знал, что такое любовь. Теперь я ничего не чувствую». Он рассказал об этом и репортерам местных газет, взявшим у него интервью после возвращения домой. «Я не люблю свою жену», — заявил он им. Он не хотел ее задеть, но, конечно, ей было больно услышать такое признание. Я смотрю на Кэти. Видимо, она столько размышляла над этими его словами, что смогла с ними смириться.

Она пожимает плечами. «Ему нужна профессиональная помощь, чтобы снова научиться испытывать эмоции. Я бы хотела, чтобы он обратился к психологам. Иногда кажется, что он счастлив, но только когда накурится. Это не по-настоящему». Джеймс же уверен, что психологи больше не в состоянии ему ничем помочь.

«Ну расскажу я им о том, как мне не хватает погибших друзей, поплачу, как в исповедальне. Что с того? Что они могут мне сказать такого, что позволило бы оживить ту часть моего мозга?» — оправдывается он.

Я спрашиваю у него, кивая в сторону Ханны: «Но вы же отец. Что вы чувствуете к своей дочери? Вы ее любите?»

«Я должен о ней заботиться, это моя обязанность. Но я не чувствую какой-то теплоты внутри, какого-то трепета».

Сперри понимает, что жизнь уже никогда не станет такой, как прежде. Но он надеется, что что-то хорошее еще ждет его впереди. Он хотел пойти работать в правоохранительные органы, однако травмы так сильно сказались на его умственных способностях, что он уверен: на службу его не возьмут. После возвращения домой он пытался пройти несколько тестов на интеллект, но не справился ни с одним. Он думал пойти учиться, но не смог из-за проблем с концентрацией. Джеймс говорит, что раньше был неглупым человеком, и не понимает, что с ним происходит.

Его по-прежнему мучают кошмары, в которых переплетается прошлое и настоящее. Например, ему часто снится, что он в машине с Ханной, собаками и детьми сестры на улицах Эль-Фаллуджи.

Он надеется, что жизнь еще наладится. Ему надо только продолжать принимать лекарства, не начать снова пить, обучиться какой-нибудь профессии и воспитывать дочь. Ему нравится проводить время с дочерью и племянниками, готовить им обеды, отводить в школу и забирать оттуда.

«Дети невинны. Они ничего не знают о войне».

«Вы когда-нибудь расскажете ей обо всем пережитом?»

«Она знает, что папа был морским пехотинцем. Я думаю, этого достаточно».

Сперри понимает, что война навсегда уничтожает невинность в человеке.

«Я был так молод и наивен. Учился в школе, любил видеоигры. В 17 лет еще ничего не понимаешь. В таком возрасте не знаешь страха. Но сейчас, вернувшись с войны, мы все ужасно боимся смерти. Все, с кем я был в Ираке, либо погибли, либо тоже столкнулись с огромными проблемами».

Еленн Ерей пишет, что только ранение может заставить некоторых солдат перестать быть по-детски наивными. Так случилось и с Джеймсом. «Отношение к смерти большинства этих военных несложно понять. Они считают, что смерть реальна только для других. Они сохранили детское представление о том, что находятся в центре мироздания, а потому бессмертны… Возможно, ранение им необходимо. Выражение удивления и возмущения на их лице просто невозможно забыть.

Один жестокий удар навсегда лишает их веры в свое физическое бессмертие. Приспособиться психологически к этому новому для них миру наверняка окажется куда сложнее, чем восстановиться после травмы».

После той встречи мы продолжаем переписываться со Сперри. Письма от Джеймса приходят нерегулярно и отражают резкие перепады его настроения. Видимо, причиной тому алкоголь и наркотики. Мне эти перепады знакомы не понаслышке. Временами он кажется беспомощным, иногда настроен агрессивно.

21 февраля 2010 г. (письмо Сперри ко мне)

«Извините, что пропал, но в последнее время мне все сложнее справляться со своими демонами. Я по-прежнему пытаюсь заглушить боль травкой, алкоголем и таблетками. Подумываю о том, чтобы при следующей встрече сказать врачам, что со мной все в порядке, чтобы меня вновь признали годным к службе. Я был отличным пулеметчиком, и я им нужен. Не хочу со стороны наблюдать, как другие парни сражаются в этой войне. Я же могу ходить, могу нажимать на спусковой крючок. Наверное, я просто зависим от войны. Извините, что так долго не писал, но я пытался довести себя до такого состояния, чтобы забыть, как ужасен этот мир. Мне хотелось бы больше с вами общаться. Тем более что вам знакома моя боль. Как вы справляетесь с болью и воспоминаниями? Думаю, не лечь ли мне в госпиталь? Но тогда мне точно уже не попасть в армию. А я не хочу оставаться в стороне. Раньше меня уважали, а теперь я никто. Я потерян…»

14 сентября 2010 г. (сообщение от Сперри в Facebook)

«Знаете, что я хочу сказать? У меня было время поразмыслить. И вот что я понял: тот Джеймс, каким я был до всего этого, — амбициозный, наивный, полный надежд, — умер там. А теперь я просто существую. Я ничего не чувствую. Я все продумываю. Например, что нужно делать, когда оказываешься среди людей, но ничего не чувствую. Делаю вид, что у меня есть какие-то эмоции, чтобы люди не поняли, как мне плохо. Но я ничего не чувствую, если только не гоняю на мотоцикле на скорости 200 км/ч. Меня спрашивают, почему я не хожу к врачам. А как они мне могут помочь? Они не могут понять, с чем я живу. Во-первых, постоянные боли в голове, спине, ногах, коленях, ступнях. Во-вторых, по ночам я не могу уснуть, мне снятся кошмары. Дальше: я ничего не чувствую, кроме ярости. Меня мучают воспоминания. Я психую по малейшему поводу. Я постоянно спрашиваю себя, как так получилось, что 26 моих друзей погибли, а я остался жив. Я все время думаю о том, какими были их последние минуты. О чем они думали? Каждый день думаю о своей смерти. И о смерти своей дочери. Когда я вижу других людей, я представляю их мертвыми, хотя и пытаюсь этого не делать. Я постоянно курю травку, иначе просто взорвусь. Травка меня успокаивает. Думаю, ее надо прописывать ветеранам, страдающим посттравматическим синдромом, чтобы они могли хотя бы немного успокоиться. Я столько раз был на волосок от смерти, и не сосчитать. Не знаю, что мне делать. Сдаваться нельзя. Я не из тех, кто сдается».

Позже Джеймс написал на своей страничке в Facebook, что расстался со своей женой. Меня эта новость не удивила. Их брак нельзя было назвать счастливым. Кэти говорила, что алкоголь и лекарства так влияют на Сперри, что она постоянно чувствует себя одиноко. Кроме того, иногда он ведет себя очень агрессивно. Его приступы ярости заставляли ее опасаться за себя и дочь. Я попросил ее рассказать подробнее об этом. Она ответила только через несколько недель.

29 декабря 2010 г. (сообщение от Кэти в Facebook)

«Здравствуйте, Кевин. Я не собиралась игнорировать ваш вопрос, но мне было проще попытаться не думать о своих чувствах и о том, что произошло. И, честно говоря, мне немного неловко рассказывать о таких личных вещах. Наверное, наш разрыв окончательный. Мне больно видеть, как он страдает. Надеюсь, ему помогут и он сможет снова стать счастливым. Хотя бы ради Ханны. Мне небезразлична его судьба, но в наших отношениях уже много лет не было страсти. Может быть, это прозвучит эгоистично, но он столько лет не обращал на меня внимания. В конце концов я перестала нравиться самой себе. Может быть, виной всему его неуверенность в себе. Он знает, что внутри он слаб, и боится, что я окажусь сильнее. Впервые я чувствую себя сильной и независимой. Мне кажется, что в наших отношениях проявлялись только худшие наши стороны. Частично в этом виноват Ирак. Но, кроме того, в 19 лет мы просто плохо понимали, что такое брак. Мы не знали, что значит уважать друг друга. Просто как пример: он взял кредит, чтобы купить мотоцикл, не посоветовавшись со мной, а я сделала себе кредитную карточку, ничего не рассказав ему. Мы с самого начала вели себя так друг с другом. На следующей неделе он едет в реабилитационный центр в другом штате, и я очень рада, что он, наконец, обратился за помощью. Я очень хочу, чтобы с ним все было хорошо. Он всегда будет мне дорог, и мне очень грустно, что у нас ничего не получилось. Но мои чувства к нему изменились. Было бы нечестно продолжать жить вместе, для нас обоих. У нас разные взгляды на жизнь. Мы оба сильно изменились со времени свадьбы, стали совсем разными людьми. Мне кажется, мы оба не обладаем теми качествами, которые каждый из нас ищет в партнере. Мне нравится, что я теперь свободна и могу попытаться понять, кто я на самом деле. Я чувствую, что я сейчас сильнее, чем когда мы были вместе».

Вскоре после этого я увидел в профиле на Facebook, что Кэти поменяла свою фамилию на девичью. Я написал Джеймсу, спросил его, считает ли он войну и свой посттравматический синдром причиной распада их семьи. Жалеет ли он о чем-нибудь? Хотел бы он что-нибудь изменить?

Он ответил мне достаточно подробно и откровенно. Признал, что Кэти во всем права, но добавил кое-что от себя.

14 декабря 2010 г. (сообщение от Сперри в Facebook)

«Мне тяжело без Кэти, она всегда была для меня опорой. Но весь этот стресс, все, что я пережил, — я больше не был тем уверенным и спокойным человеком, каким был раньше. У меня постоянно менялось настроение. Я не испытывал никаких эмоций. Я сделал много того, о чем жалею. Мы часто ссорились. Как только я ее ни обзывал! Я часто злился. Бывал буйным. Потом открыл для себя травку. Она помогла мне расслабиться и спокойнее воспринимать ситуации, которые раньше выводили меня из себя. Но, конечно, у нее есть и плохие стороны. Запах, например. Кэти видела, что мне это помогает, и была не против. Мы ссорились почти каждый день. Говорили друг другу такое! Мы делали друг другу очень больно. Мы так часто ссорились и кричали, что просто перестали слышать друг друга. Но были и хорошие времена. Вечеринки и поездки на пляж. Мы не все время ссорились, иногда нам было хорошо вместе. Но я часто выходил из себя. Мне очень жаль, что я так себя вел. Мне искренне жаль, что я заставил Кэти пережить все это. Сейчас она стала совсем другим человеком. У нее большая сила воли. Но я не вижу в ней той страсти, которую она раньше испытывала ко мне или к искусству, к фотографии. По крайней мере, при мне она ее больше не показывает. Мне этого очень не хватает. Раньше она была очень живой. Я уже несколько лет не видел ее счастливой. Наверное, другие видели, но не я. Она очень меня любила раньше, и я думал, ничто не может этого изменить. Но война изменила. И то, как я пытался справиться со всей этой болью, мои постоянные мигрени, тошнота… болели даже зубы… ноги, плечи, грудь, колени… И психологическая травма, боль из-за потери стольких друзей. Мое мировоззрение полностью изменилось. Я стал ненавидеть людей. Не из-за того, на что люди способны, а из-за иерархии, которая правит миром… Боюсь даже представить, в каком мире придется жить моей дочери. Я живу в том же доме, где мы с вами встречались. Кэти живет в получасе езды отсюда. Стараюсь навещать Ханну три раза в неделю. Ради нее я хочу поправиться. Собираюсь поехать в клинику Центра Шепарда в штате Джорджия. Мне надо сделать это и ради самого себя тоже. Как у вас дела, Кевин? Ханна иногда о вас спрашивает. Она так и спит с пандой, которую вы ей подарили».

В январе Сперри написал, что лег в клинику в Атланте, Джорджия, как и собирался. Центр Шепарда — благотворительная медицинская организация, специализирующаяся на исследовании и лечении проблем спинного и головного мозга, с которыми как раз и столкнулся Сперри. Он сам был настроен оптимистично.

Через месяц я получил от него сообщение с описанием методов лечения, используемых в центре. Как видно, врачи клиники стремятся применять лучшие западные и восточные методики.

Февраль 2011 г. (сообщение от Сперри в Facebook)

«Здесь действительно лечат, работают над всеми аспектами проблемы. Они рассказывают о том, что происходит в результате черепно-мозговой травмы и что такое посттравматический синдром. Проводят групповые занятия на разные темы: посттравматический синдром, возвращение к обычной жизни, когнитивные способности. Учат контролировать вспышки гнева. Есть физиотерапевт, он помогает восстанавливать травмированные части тела и укреплять организм. Есть врач, чья задача — помочь бывшим солдатам изменить свой образ мыслей. Еще несколько врачей подбирают болеутоляющие средства и следят за общим состоянием здоровья. И они предлагают разные оздоровительные курсы: йогу, тай-чи, акупунктуру».

Я думаю о том, что пришлось пережить Джеймсу Сперри. Вспоминаю первое письмо, которое получил от него. Это был самый трудный для него период. Тогда ему было невыносимо больно, физически и психологически. Он был озлоблен, ощущал собственную ненужность, испытывал чувство вины просто потому, что был жив. Но, несмотря на все это, он помог мне. Благодаря его письму мне удалось справиться с собственным чувством вины. Я стал свидетелем его выздоровления — он поделился со мной и этим. Несмотря на все его раны, на весь ужас, который ему пришлось пережить, я вижу в нем воина. И человека. В благодарность за ту небольшую помощь, что я ему оказал, он открыл мне путь к спасению. Он предложил мне защиту от самого беспощадного врага, с которым (он знал это по личному опыту) приходится сталкиваться после окончания боевых действий, — от самого себя. Я радуюсь каждый раз, когда вижу фотографию, которую он разместил на Facebook по окончании лечения. Подпись под ней очень проста: «Новый Джеймс».

Новый Джеймс. Фотография из профиля Джеймса Сперри на Facebook

12 мая 2011 г.

P.S. Джеймс сейчас работает наставником в подразделении для раненых бойцов и помогает другим участникам боевых действий в разных частях страны. Президент Обама узнал историю Джеймса и пригласил его, Кэти и Ханну в Белый дом.

Джеймс Сперри и Ханна с президентом и его женой

 

Глава 4

Никто нас не слышит

Комендор-сержант Леонард Шелтон, морская пехота США, 3-й батальон 5-го полка корпуса морской пехоты. Война в Персидском заливе (1991 г,)

Несмотря на очевидное, сержант морской пехоты Леонард Шелтон все никак не мог поверить, что скоро ему предстоит участвовать в боевых действиях. Вернее, не хотел в это верить. Его подразделение направили в Саудовскую Аравию, где они сейчас и находились, под испепеляющим солнцем среди песков пустыни. Это было первое боевое задание их бронепехотного батальона, сформированного всего шесть лет назад, в 1985 году. На вооружении у батальона были легкие бронированные машины LAV-25 — восьмиколесные машины-амфибии, оснащенные орудием 25 мм и способные развивать скорость до 80 км/ч. LAV-25 обслуживаются экипажем из трех человек и могут перевозить от четырех до шести солдат. Шелтон был командиром одной из машин, но никогда раньше не был на войне и представить не мог, что его ожидало.

«Мы просто сидели в своих машинах, отдыхали, расслаблялись, прятались от солнца. Мы не думали, что все это всерьез. С первого взгляда на нас было понятно, что мы не воспринимали все это всерьез».

Как всегда, когда у солдат появлялось свободное время, они дурачились и подшучивали друг над другом или рассказывали о своих семьях. Шелтон, афроамериканец из Кливленда, штат Огайо, пошел в армию, чтобы убежать от того мира, где в детстве ему пришлось пережить сексуальное насилие от одной дальней родственницы. Служба в морской пехоте не была его призванием, но он чувствовал, что теперь у него, по крайней мере, появилась цель в жизни. Кроме того, он нашел новых друзей, с большинством из которых вряд ли встретился бы в обычной жизни. Одним из них был младший капрал Томас Дженкинс из города Марипоса в Калифорнии. Город основали золотоискатели, и предки Томаса стали одними из первых поселенцев на этой земле. Каждое лето Дженкинс, прошедший курсы по оказанию первой медицинской помощи, помогал тушить лесные пожары.

Шелтон рассказал мне, как во время обучения они с Дженкинсом иногда, если никто не видел, устраивали гонки на бронированных машинах. Такие выходки продолжались и в Саудовской Аравии, пока командир роты «А» капитан Майкл Шупп не остановил их.

«Он собрал нас в кружок, прямо как в школе. И, знаете, он с нами разговаривал, а не кричал на нас. Говорил с нами как с людьми, как с военными. Он нам сказал: «Я хочу, чтобы мы все вернулись домой. Но вы должны мне помочь». И по выражению его лица было понятно, что он говорит искренне, он действительно переживает за нас. Этот разговор изменил все для меня. Тогда я понял, что мы должны быть одной командой».

Очень скоро Шелтону и его товарищам предстояло увидеть настоящее лицо войны. Воздушная 22-дневная кампания союзнических войск должна была завершиться первым за время войны в Персидском заливе наступлением сухопутных сил. Бронепехотный батальон Шелтона был включен в группу «Шепард», в чьи задачи входило занять позиции на границе с Кувейтом и задержать возможное наступление войск противника до прибытия основных сил союзников. 29 января 1991 года части трех иракских дивизий, двух пехотных и одной танковой, вошли на территорию Саудовской Аравии. В бой вступили разведывательные и бронепехотные подразделения морской пехоты, охранявшие границу.

«Тогда мы впервые приняли участие в боевых действиях, — рассказывает Шелтон. — Было много суматохи, выстрелов, дыма. Первое столкновение произошло вечером. Нас обстреляли иракские танки».

Самые ожесточенные бои велись в районе позиции, обозначенной коалиционными войсками как «Наблюдательный пост 4». Орудия калибра 25 мм, которыми были оснащены легкие бронированные машины американских пехотинцев, были не в состоянии пробить танковую броню.

«Это был какой-то сумасшедший дом. Мы запросили поддержку с воздуха и продолжали стрелять по танкам, пытаясь попасть в их наблюдательные приборы. И только когда все они были взорваны, начался бой, так сказать, лицом к лицу».

На помощь подразделению Шелтона пришли бронированные машины LAV-AT. Вместо орудия 25 мм они были оснащены противотанковой ракетной установкой TOW и могли взорвать танк, находящийся в зоне попадания. В какой-то момент Шелтон услышал оглушительный взрыв сзади. Сначала он подумал, что иракский танк смог прорвать их оборону и стрелял по ним с тыла. На самом деле произошло следующее. Экипаж одного из LAV-AT принял другую американскую машину, находившуюся всего в нескольких сотнях метров от них, за вражеский танк и выстрелил по ней. Выстрел попал точно в задний люк. В результате взорвались перевозившиеся там ракеты. Машина превратилась в гигантский огненный шар. Все четыре человека экипажа мгновенно погибли, в том числе командир капрал Исмаил Котто. Котто, 27-летний пуэрториканец, вырос в Южном Бронксе, беднейшем районе Нью-Йорка. Несмотря на это он сумел не только окончить среднюю школу, но и проучиться три года в университете. Стать морским пехотинцем было его мечтой. С Шелтоном они давно служили вместе и были близко знакомы.

Смятение и неразбериха продолжались. Через несколько часов они получили поддержку с воздуха. Но пилотам А-10 Thunderbolt было плохо видно мишени, и чтобы осветить территорию, они стали запускать сигнальные ракеты. Одна из таких ракет приземлилась возле американской машины с позывными Red Two. Согласно официальным отчетам, командир попытался подать сигнал о том, что его машина не является вражеским объектом. Но пилот все равно ударил по ней ракетой AGM-65 класса «воздух — земля». Весь экипаж погиб, кроме водителя, которого выбросило из машины. Расследование показало, что причиной инцидента стала неисправность ракеты, а не ошибка пилота. Как бы то ни было, еще семь морских пехотинцев были убиты своими же сослуживцами, в том числе друг Шелтона Томас Дженкинс. В общей сложности 11 американских военнослужащих погибли от так называемого дружественного огня.

Только днем, когда закончился бой, Шелтон узнал, что два его друга, Дженкинс и Котто, были убиты, причем не противником, а собственными товарищами. Но у командующих американскими войсками не было времени разбираться в причинах произошедшего. После этого первого столкновения иракские войска захватили приграничный город Аль-Хафджи. Несколько разведчиков морской пехоты, не замеченные противником, сумели укрыться в домах. Позже они помогли организовать операцию по освобождению Аль-Хафджи от иракских войск, сообщив пилотам А-10 расположение вражеских танков.

На следующий день подразделение Шелтона участвовало в контратаке. Они оказывали огневую поддержку саудовским и катарским войскам, входившим в коалицию, созданную для освобождения Кувейта от иракской оккупации. Во время боя орудие Шелтона заело, и ему было приказано поступить под командование комендор-сержанта Лероя Форда в тылу. Шелтон говорит, что именно тогда увидел то, что до сих пор не может забыть.

«Я спросил у Форда, что нужно делать. Когда я приехал, он стоял, прислонившись спиной к своему Humvee. Я посмотрел налево. Там лежали тела, прикрытые брезентом. Ветер сорвал его, и я увидел Дженкинса. Это был настоящий шок. Его тело было полностью сожжено. Один черный уголь, и только зубы белеют. Я понял, что это он, потому что у него на ноге была бирка с именем. И я узнал его машину. Это был такой ужас! Настоящий шок! Я потерял дар речи. Я даже вообразить такого себе не мог. Но это все происходило на самом деле. Я упал на колени. Я посмотрел на Форда, вдруг он мне объяснит, как это все возможно. Но нет, он ничего не сказал».

Увиденное стоит перед глазами Шелтона и сейчас, 20 лет спустя. Он рассказывает мне все это по телефону и начинает рыдать. Мне приходит в голову, что моя затея с книгой на самом деле может оказаться очень рискованной. Если мне и удастся убедить ветеранов поделиться со мной своим опытом, кто знает, к каким последствиям это приведет? Не станет ли им после этого еще хуже?

«Я не знаю, что это было — шок или злость, только я кричал и кричал, что они мертвы и что я больше не хочу заниматься всем этим. Я был в ярости, сбит с толку. Мне казалось, что командир взвода специально сделал так, чтобы я увидел тела», — говорит Шелтон, продолжая плакать.

«Форд стал меня успокаивать, пытался переключить мое внимание. Вообще был очень добр ко мне. Но я не хотел, чтобы ко мне кто-то прикасался, чтобы со мной кто-то говорил. Они не видели того, что увидел я. Они не могли сказать мне, что все будет в порядке. В тот день никто ничего не мог мне сказать. Никакие слова не могли изменить то, что я увидел. Я просто хотел, чтобы меня оставили в покое. Это был шок. Да, я был в шоке. Помню, я сел в машину. А они лежали на песке. Я посмотрел на моего наводчика орудия… По рации меня вызывает лейтенант, я уже давно не связывался с ним. Он вызывает меня по рации, а я не могу ответить, просто не могу. Я смотрю на наводчика, а он мне говорит: «Ответь, пожалуйста». В конце концов я беру рацию и начинаю повторять: «Они мертвы, мертвы, они все мертвы»».

Шелтон молчит несколько минут, потом продолжает: «Сначала тишина. Потом мне говорят: «Успокойся, Blue 2 [позывные Шелтона], успокойся». Я видел, что наводчику страшно. Но я не хотел с ним разговаривать. Он ничего не мог мне сказать. Мы с ним так никогда это и не обсуждали, было слишком больно. Мне не было страшно, я испытывал только ярость. Нет, даже не ярость, что-то еще более ужасное. Шок оттого, что вот так, лицом к лицу, столкнулся со смертью. Я больше никогда не хочу такого пережить. Это какое-то животное чувство. Испытываешь ярость. Хочется убивать. Гнев был просто невыносимый. Мы снова вернулись на передовую. Мы стреляли и стреляли, я даже не понимал, кто это вокруг, не понимал, что это иракские солдаты.

Потом стрельба закончилась. Я почувствовал себя опустошенным. Во мне как будто что-то оборвалось. Появилась какая-то пустота. После этого боя все стало, как в тумане. Я перестал молиться Богу. Меня воспитывали в христианской семье, но я больше ни во что не верил. Обугленная человеческая плоть… Нас просто никто не слышит. После этого я участвовал во многих облавах. Я вызывался участвовать во всех операциях. Меня подстегивал гнев. Мне хотелось занять себя чем-нибудь. После этого первого боя мне было уже все равно. Если честно, так было даже легче. Я не испытывал ни грусти, ни чувства вины. Я только был очень зол. Ну и думал о том, что единственная возможность попасть домой — выполнить эту работу».

Через два дня Аль-Хафджи удалось освободить от иракских войск. Батальон Шелтона получил приказ войти на территорию Кувейта. После ожесточенного боя и потери 11 человек бойцы чувствовали себя неспокойно и напряженно.

«Мы пересекли границу Кувейта 2 февраля 1991 года. Мы сожгли почти все свои письма, чтобы они не попали в руки врагу. У меня осталось всего несколько писем и фотография сына Тирона. На рассвете, когда должно было взойти солнце, все до самого горизонта стало черным. Они [иракцы] подожгли месторождения нефти».

Чтобы прикрыть свое отступление, иракские войска подожгли 600 нефтяных скважин. Дым пожаров был настолько густой, что его видно на фотографиях из космоса. Шелтон смотрел на огни на огромном пространстве затянутой дымом пустыни, и ему все это казалось картиной из Апокалипсиса, мрачной и сюрреалистичной. Направляясь в Кувейт по дороге, расчищенной саперами от мин, его машина заглохла.

«Я смотрел, как войска уходят к горизонту. Я забрался на крышу машины, снял каску и бронежилет. Я хотел, чтобы в меня попали. В нас стреляли, и я хотел, чтоб в меня попали». Но его желание не исполнилось. Он снова надел каску и бронежилет, и его LAV отбуксировали в тыл на ремонт.

«Пока чинили машину, мы не принимали участия в бою. Из-за пожаров, устроенных иракцами, нефть буквально лилась с неба. Мы все были покрыты нефтью. Она была повсюду.

Как будто дождь, только нефтяной. И никуда от него не спрячешься».

Машину починили, и они направились в Кувейт.

«Мы нагнали свое подразделение в аэропорту Кувейта. И тут рядом с нами взорвалась ракета Scud. Такой взрыв, земля под ногами закачалась! Но вот что взбесило всех нас, не только меня: нам было приказано освободить аэропорт Кувейта от иракских войск. Ну, мы вошли в аэропорт, и какие-то пехотинцы установили там американский флаг. И попросили кувейтских бойцов поставить свой. И нас стали снимать. Представляете, это все ради фотографии! Нам столько пришлось пережить, чтобы получился хороший кадр!»

После окончания войны в Персидском заливе Шелтон еще двадцать лет прослужил в морской пехоте. Но несмотря на кажущуюся стабильность, душевного равновесия ему достичь не удалось. Воспоминания о погибших товарищах и сожженном трупе Дженкинса не оставили его до сих пор. Вернувшись в США, он начал пить и принимать наркотики. Но у него появилась и другая, еще более опасная привычка. Наверное, в этом была виновата не только война, но и какая-то более давняя травма. От этой привычки он не мог избавиться в течение 13 лет.

«Это началось в 1994 году. Я стал резать себя ножом. Выглядит ужасно, но помогает справиться с болью. Я брал кухонные ножи, ножи для мяса. Я это делал несколько раз в месяц. У меня весь живот в шрамах. И руки, и ноги тоже. Даже швы приходилось накладывать. На ногах из-за волос их не так видно, а вообще они заметные. Вот так, я ношу свою боль на себе. Нужно было как-то справляться с этой внутренней болью. Это немного помогало».

Кроме того, Шелтон вымещал свою злобу и боль на жене. После того как во время ссоры он ее ударил, его обязали пройти специальные курсы, чтобы научиться контролировать вспышки гнева. Несмотря на психологические проблемы, Шелтон подал заявку на одну из самых ответственных должностей в морской пехоте — должность инструктора. Отбор кандидатов предполагал встречу с психологом.

«Он спросил меня, все ли у меня в порядке. Я ответил: «Готов к бою!» Но я даже не мог смотреть ему в глаза. Он понял, что что-то не так», — рассказывает Шелтон. Но его кандидатуру все равно утвердили.

Шелтон обучал тех, кого должны были отправить на войну. Но у него самого внутри бушевала война. Он продолжал пить и резать себя. Дела шли все хуже. Брак Шелтона распался, после десяти лет совместной жизни жена забрала троих детей с собой в Нью-Джерси. Его направили в Косово, и там он два раза подвергался взысканиям за угрозы в адрес сослуживцев. В итоге его вернули обратно и направили на психологическую комиссию. Он женился во второй раз и снова развелся. Его карьера и даже жизнь висели на волоске. Однако причиной посттравматического синдрома у Шелтона стало не только пережитое на войне, но и более ранние события. Он утверждает, что в детстве пострадал от сексуального насилия со стороны одной дальней родственницы. Его семья не верит ему, поэтому он уже много лет не общается с ними.

Можно предположить, что психологические проблемы начались у Шелтона задолго до войны в Персидском заливе. Но участие в военных действиях окончательно подорвало его способность держать их под контролем. Травма, полученная то ли во время военных действий, то ли еще в детстве, привела к тому, что Шелтон перестал полностью осознавать происходящее с ним, перестал воспринимать события как часть реальной жизни. Доктор Джонатан Шей считает, что это довольно распространенное явление. В книге «Ахиллес во Вьетнаме» он пишет: «Столкнувшись со слишком большим злом, человек навсегда перестает быть доверчивым, «нормальным» человеком, который воспринимает привычный общественный порядок как систему личной безопасности. Когда ветеран перестает видеть смысл в том, что с ним происходит, это может привести к деперсонализации личности».

В конце концов проблемы Шелтона стали очевидны и военным врачам. За девять месяцев до его выхода на пенсию врач Управления по делам ветеранов поставил ему диагноз: депрессия и посттравматический синдром. Ему прописали целый ряд различных лекарств, в том числе антидепрессанты. Единственное, что ему оставалось, — попытаться получить увольнение по состоянию здоровья и постараться не попасть в какую-нибудь переделку, пока оформляют документы.

Сейчас, больше 20 лет спустя после войны в Персидском заливе, Шелтон практически нетрудоспособен и живет на небольшую военную пенсию по инвалидности. Для своей семьи он стал изгоем из-за обвинений в их адрес. Они живут в одном городе, но даже не разговаривают друг с другом. Он отказался от всех лекарств. Часто по ночам ходит по улицам со своей собакой Роско. Он старается не думать о войне.

«Я очень не хочу об этом думать. Но мне все время кажется, что я продолжаю слышать выстрелы. Я сижу дома, никуда не хожу. Все пережитое по-прежнему со мной, физически со мной. Я думаю, к этому нельзя быть готовым. Нельзя, если только ты уже не сумасшедший».

Шелтон говорит, что пережитое опустошило его, лишило его жизнь смысла и цели. Но он все еще надеется их обрести. Он активно принимает участие в различных программах психологической реабилитации, пытаясь понять и принять все случившееся. Одна из программ называется «Боевая бумага» (www.combatpaper.org). Бывшие военнослужащие отправляют свою форму на переработку, а на изготовленной из нее бумаге рисуют или делают скульптуры из папье-маше. В рамках другой программы, «Военные писатели», он пробовал себя и в роли журналиста.

Вот одна из его статей, опубликованная на сайте программы www.warriorwriters.org:

«В своей жизни я сам демон. Я — тьма, окутывающая мои дни, пожирающая мои мысли, разрушающая меня изнутри. Я слишком далеко, чтобы мне можно было протянуть руку помощи: я уже сдался. Я не тот, кем кажусь вам со стороны или каким вы меня представляете. Я другой. Когда вы закрываете глаза, вы меня видите; когда вы идете по пустынной улице, я иду за вами; когда вы слышите шепот — это я. Но вы меня не найдете. Как вы можете искать меня, если даже не знаете, кто я? Я слышу голоса, слышу смех — это смеются надо мной. Я знаю, что моя жизнь кончена. Я просто инструмент, который день за днем ковали и завинчивали, пока я не погрузился во тьму, откуда нет выхода, впереди только еще большие страдания».

Эти слова полны пессимизма и отчаяния. Но врачи считают, что это, по крайней мере, попытка разделить с окружающими груз всего пережитого. А значит, шаг на пути к спасению.

P.S. Когда моя работа над книгой уже подходила к концу, я получил от Шелтона СМС-сообщение, подарившее мне надежду, что он все-таки сможет справиться со своими проблемами: «Кевин, недавно я встречался со своими детьми. Впервые за 10 лет!»

 

Небольшое отступление

Война моего отца

Отец автора, лейтенант ВМС Эдвард Сайтс (слева), Папуа-Новая Гвинея 1945 г.

Как и многие другие представители воспетого в литературе «величайшего поколения», мой отец никогда не рассказывал мне о Второй мировой войне. Он служил энсином на десантном судне, доставлял морских пехотинцев на острова в южной части Тихого океана. Никогда он не говорил со мной и о службе на эсминце во время войны в Корее.

Знал я только то, что он участвовал в так называемой программе V12. Целями этой разработанной в 1943 году программы было, во-первых, пополнить ряды офицеров ВМС, в которых флот так нуждался во время войны. А во-вторых, помочь американским университетам: в них почти некому было учиться, ведь молодые люди уходили в армию, добровольцами или по призыву. Федеральное правительство обязалось оплатить обучение 100 000 человек в разных университетах, как государственных, так и частных. Они проходили ускоренный курс, три семестра, по четыре месяца каждый, а потом попадали либо в военно-морские училища, либо в учебные лагеря, в зависимости от того, где они собирались служить: в ВМС или морской пехоте. Тот, кто успешно проходил обучение, получал звание соответственно энсина или второго лейтенанта и отправлялся на войну.

Так случилось и с моим отцом. Он уехал из своего родного городка Женева в штате Огайо, чтобы командовать моряками в Тихом океане. Ему было 19 лет, и до этого он почти никогда не путешествовал дальше границ штата. И уж тем более никогда не был за границей. Я знал, что он гордился тем, что ему удалось завершить программу. Ускоренный курс обучения было нелегко пройти, и очень многие не выдерживали заданного темпа. Но, хотя отец рассказывал мне кое-что о том, как попал в ВМС, о самой службе он не говорил никогда.

Когда-то его молчание казалось мне ужасно эгоистичным. Как можно принадлежать к «величайшему поколению» и ничего, совсем ничего не рассказать о своей жизни! Сейчас я понимаю, что, наверное, просто не проявлял достаточного интереса. Или задавал не те вопросы.

Если я что-то и знал о его службе, то только благодаря старым фотографиям. Некоторые висели на стенах его кабинета, другие он хранил в коробке на чердаке. Почти на всех он старается произвести впечатление крутого парня: распахнутая на груди рубашка, развевающийся флаг — точно такие же фотографии солдаты сейчас снимают в Ираке или Афганистане. Помню, что одна из них по-настоящему поразила меня. Мой отец в камуфляжной форме держит в руке пистолет, направленный на пленных японцев. Они стоят в два ряда с поднятыми над головой руками. Мне было десять лет, когда я впервые увидел этот снимок, разбирая вещи отца на чердаке. Тогда я не совсем понял, что на нем изображено. Вроде бы мы с братом пытались расспросить отца об этой фотографии, но он по существу ничего не отвечал. Однажды, много лет спустя, я навещал родителей, живших в поселке для престарелых недалеко от Тусона. За несколько месяцев до этого я стал причиной международного скандала: опубликовал видео, на котором американский пехотинец расстреливает безоружного раненого — пленного иракца в мечети Эль-Фаллуджи. Они поддержали мое решение сделать эти кадры достоянием общественности, но отец очень спокойно заметил, что во время Второй мировой войны у них вообще был приказ пленных не брать. Мне тут же пришла на ум та фотография. Что же тогда на ней изображено? Этот вопрос стал неотступно меня преследовать. Я всегда был уверен, что мой отец никогда бы не поступился своими моральными принципами. Он работал в местном банке в отделе кредитов и, если клиенты дарили ему небольшие подарки на Рождество — скажем, корзины с фруктами, — всегда возвращал их. И прикладывал записку, что эти подарки никак не повлияют на его решение, давать дарителю кредит или нет. Неужели сейчас отец хотел сказать мне, что принятые в цивилизованном обществе правила поведения перестают действовать на войне? И правда, разве можно говорить о каких-то правилах, когда речь идет об убийстве? Именно этого я и боялся: что человек, воспитавший меня, любящий и заботливый муж, скромный служащий банка и любитель поиграть в выходные дни в гольф, — на самом деле хладнокровный убийца. Неужели он убил тех пленных, в которых целится на фотографии? Неужели мой отец поступил так же, как и многие другие: совершил казнь без суда и следствия, оправдывая себя тем, что, сложись обстоятельства по-другому, казнили бы его? Я снова и снова анализировал каждое его высказывание, когда-либо услышанное мной. О его гневе по поводу того, что творили японцы в Пёрл-Харбор, о том, как он оправдывал случившееся в Хиросиме и Нагасаки. Неужели под добродушной внешностью скрывался кровожадный зверь?

Эдвард Сайтс в Тихом океане, Вторая мировая война

Мне стыдно об этом говорить, но я, считавший своим долгом раскрыть правду об убийствах в мечети, не мог набраться смелости спросить собственного отца, не совершал ли он нечто подобное.

Я наблюдал, как мой отец стареет. Он стал плохо ходить и уже почти ничего не видел. И перестал быть в моих глазах гигантом, каким казался в детстве. Все свое время он посвящал заботе о моей матери (тоже ветеране: она была санитаркой во время войны в Корее), 35 лет проработавшей хирургической медсестрой и теперь мучавшейся болями в спине. Еще он любил слушать аудиокниги, которые ему выдавали в местном отделении Управления по делам ветеранов.

Каждый раз, приезжая их навестить, я обещал себе, что задам ему этот вопрос. Но потом убеждал себя, что не стоит ворошить прошлое. В течение многих лет я мучился сомнениями, но все никак не мог собраться с духом и спросить его напрямую. Зато это сделал мой старший брат Тим. Однажды мы с ним вместе приехали к родителям на Рождество. Втроем с отцом мы сидели в гостиной и разговаривали о моей книге, когда Тим вдруг выдал: «Пап, а ты участвовал в настоящих боевых действиях во время войны? Тебе приходилось убивать?»

Я был как громом поражен. Вот так просто, не задумываясь, Тим задал вопрос, столько лет не дававший мне покоя. Вопрос, ответ на который я боялся услышать. Отец молчал.

Он скрестил руки на груди, прокашлялся. «Ну, вы же видели ту фотографию». Я затаил дыхание: вот сейчас, одним коротким ответом он разрушит всю мою систему ценностей, уничтожит все мои моральные принципы. Он продолжал: «Ту, с японцами». Как будто читал мои мысли. Мы с братом молча кивнули.

Я боялся, что сейчас оправдаются мои самые страшные сомнения. Вдруг этот добрый и честный человек на войне оказался не лучше остальных? Вдруг он тоже способен исполнить приказ и убить противника, сдавшегося в надежде на его человечность?

«Ну, так вот… Война-то уже закончилась. Япония капитулировала, и мы конвоировали их в лагерь для военнопленных. Наверное, тогда я был ближе всего к этому».

«Так ты их не застрелил?» — спросил Тим.

«Нет, — ответил отец с удивлением, как будто глупее вопроса и представить себе было нельзя. — Я никогда никого не убивал».

Боясь поднять глаза на отца, я очень старательно собирал вилкой остатки салата с тарелки. Конечно, он не мог прочесть мои мысли. Но мне было ужасно стыдно. Я ведь мог так никогда и не задать ему этот вопрос. Мог позволить ему уйти навсегда, так и не разрешив мои сомнения. И все из-за моей трусости. И с какой стати я вообще стал в нем сомневаться, ведь он никогда не давал мне ни малейшего повода для этого? Но в то же время я почувствовал и странное разочарование. Его ответ лишил мой рассказ иронии, изюминки. Наверное, это самая большая опасность, которой подвергается рассказчик историй о войне, — он начинает искать в них скрытый смысл. Смысл, которого они лишены.

P.S. Мне до сих пор стыдно за свои подозрения. Поэтому я даже немного рад, что отец вряд ли когда-либо сможет прочесть эту книгу.