Глава 5

Псы войны

Специалист Джо Кэли, Армия США, 1-й кавалерийский полк 25-й пехотной дивизии. Война во Вьетнаме (1968–1970 гг.)

Впервые увидев тела погибших насильственной смертью, люди реагируют по-разному. Они могут испытывать какое-то извращенное, неодолимое любопытство. Им хочется рассмотреть все подробности, каждую мелочь во всем ее отвратительном великолепии. Они почти наслаждаются видом изуродованного человеческого тела. Других, наоборот, начинает тошнить от одного только взгляда на это. Именно так было с Джо Кэли. Рядовой Кэли из города Кантон, штат Огайо, оказался во Вьетнаме, когда ему был 21 год. В первый же день, направляясь к своему подразделению, на дороге он увидел два разлагавшихся на солнце трупа бойцов Вьетконга.

«Я заметил, какого они цвета. И увидел червей, — рассказывает он. — Меня вырвало. Такое никогда не забывается. Но такая у нас была задача: нам надо было сосчитать количество погибших. Еще два трупа, можно занести в списки».

В армии Кэли оказался по призыву. Его вырвали из привычной, нормальной жизни, в которой он был женат на своей школьной подружке, работал продавцом обуви и по вечерам ходил на лекции в Кентский университет. Оказалось, что Кэли проводит в университете недостаточно времени: чтобы получить отсрочку от армии, нужно было иметь в запасе как минимум 12 кредитных часов. Иначе нельзя было считаться студентом и избежать призыва. Так произошло и с Кэли.

Он женился в феврале, а в марте его уже призвали.

«Это был очень неприятный сюрприз. Я вовсе не собирался становиться солдатом, — рассказал он мне во время одного из наших телефонных разговоров. — Когда меня призвали, я понял, что меня отправят во Вьетнам. Тот, кто поступал добровольцем, мог выбирать, где служить. А те, кого призывали, попадали во Вьетнам. Я думать тогда не думал о войне или смерти. Мы же были совсем детьми. И вели себя как дети: развлекались, ходили на вечеринки и все такое».

Кэли прошел начальную подготовку в учебном лагере в Форт-Нокс, Кентукки, потом попал в Форт-Полк, Луизиана. Он хотел было попробовать поступить в школу унтер-офицеров в Форт-Беннинг, Джорджия, чтобы потянуть время до отправки во Вьетнам. Но очень быстро понял, что этот вариант ему не подходит.

«Я не собирался приказывать людям убивать других людей. А это как раз задача унтер-офицера. Я вообще не хотел служить. Ну они и отправили меня в отряд временно прикомандированных».

В это подразделение обычно зачисляют военнослужащих, пока не получивших постоянного назначения, тех, кому в армии никак не могут найти место. Потому что они «не вписываются».

А потом Кэли ошибся с выбором.

«Меня спросили, хочу ли я работать с собаками. Я согласился. Не догадался, что имеется в виду работать с собаками на фронте. Ну, по крайней мере, спросили мое мнение».

Его зачислили во взвод кинологов-разведчиков 25-й пехотной дивизии. Проводники со специально обученными немецкими овчарками обязаны были проверять территорию, прежде чем на нее заходили основные силы подразделения. Собаки умели находить взрывные устройства, а также обнаруживать засады противника. Задача была смертельно опасной, ведь Кэли вместе со своей 20-килограммовой овчаркой Бароном во время наступления шли даже впереди головного дозора. Кэли очень быстро понял, что, если хочет выжить, ему нужно научиться полностью доверять Барону.

«Однажды я пытался заставить его идти вперед, но он не слушался, — рассказывает Кэли. — Что только ни делал, но все бесполезно. А потом выяснилось, что прямо перед нами была заложена мина-ловушка». Барон спас ему жизнь. «Я должен был безоговорочно доверять собаке. Знаете, за все те разы, когда в разведке были мы с Бароном, у нас никто не погиб. Я этим горжусь».

Задача Кэли и остальных кинологов-разведчиков была очень опасной, но при этом предельно простой. Если Барон подавал определенный сигнал и Кэли замечал какое-то движение, он открывал огонь. Тогда, правда, остальные солдаты подразделения тоже начинали стрелять, и, так как Кэли был впереди, он зачастую оказывался под перекрестным огнем.

Как у любого новичка, у Кэли иногда сдавали нервы. Он вспоминает, что его самой первой мишенью оказалась всего лишь куча листьев. Кэли смеется над собой и объясняет: «Иногда Барон предупреждал об опасности, и я начинал палить без разбора по деревьям, кустам, хотя там никого и не было».

Кэли освоился со своими новыми обязанностями, но тосковал по той жизни, от которой его оторвали, и с нетерпением ждал, когда сможет вернуться. Он должен был прослужить год. На своем подшлемнике он нарисовал контур родного штата Огайо и календарь на оставшиеся 365 дней. Каждый день он вычеркивал по одному в ожидании заветного момента, когда его, наконец, отпустят домой. Джо, конечно, понимал, как важна его работа. Но при этом он, как и остальные проводники служебных собак, оставался чужим в своей дивизии. Он не стал частью знаменитого солдатского братства, частью команды. Во всей дивизии таких разведчиков было не больше пятнадцати, и их постоянно перебрасывали к разным подразделениям, точно так же, как, например, «туннельных крыс» или саперов. Их помощь ценилась высоко, но все же они стояли немного особняком от остальных. Они спасали жизни, но оставались для всех чужаками, одиночками. Чувство товарищества, общность с остальными солдатами — не для них. Так что Кэли приходилось вдвойне непросто.

Однажды они с Бароном, как обычно, проверяли территорию. Они шли параллельно дороге, метрах в десяти от нее: сами дороги часто бывали заминированы. Барон предупредил, что заметил кого-то чужого впереди. Кэли присмотрелся и разглядел фигуру человека. С того места, где он стоял, было видно только, что тот одет в белую рубашку и черные штаны. Кэли и второй проводник подняли свои винтовки М-16 и выстрелили. Человек упал. Тем временем подошли остальные, и несколько солдат отправилось выяснить, кто это и что с ним. Они вернулись и сообщили Кэли, что убитым оказался какой-то старик с мешком риса. Он не был вооружен. Ну и что? Все равно он наверняка нес рис для «Чарли». Кэли молодец, что пристрелил его. Еще одна потеря для противника.

Кэли говорит, что тогда не слишком долго раздумывал о случившемся. Он ведь просто выполнял свою работу. Это было всего лишь очередное задание. Да, получилось не очень хорошо, ну и что? Но после возвращения домой он стал часто вспоминать об убитом старике с мешком риса. Я заметил, что, рассказывая о периоде после окончания службы, Кэли избегает местоимения «я». Видимо, таким образом он пытается дистанцироваться от описываемых событий: «Такое событие не может не иметь последствий. Ты же человек. Тебя воспитывали совсем не для этого. Так нельзя. Было непросто это пережить. Причем по-настоящему плохо мне стало не сразу, а только какое-то время спустя. Вот так: приходится принимать решение, а потом с этим решением тебе жить всю оставшуюся жизнь. В тот момент действуешь интуитивно, как учили. А потом, когда появляется время, начинаешь об этом думать. Снова и снова. Постоянно. Каждое решение, которое принимаешь там, имеет последствия, с которыми живешь потом всю жизнь».

Он вспоминает, как, вернувшись с войны, оказался в расколотом на два лагеря обществе. Его демобилизовали всего за два месяца до событий в Кентском университете: 4 мая 1970 года в его родном штате Огайо Национальная гвардия расстреляла антивоенную демонстрацию. За 13 секунд военные выстрелили 67 раз, убив четырех и ранив еще девять человек. Атмосфера в обществе становилась все более накаленной. Никто не был настроен на диалог, спокойное обсуждение. Наоборот, позиции оппонентов становились все ожесточеннее и непримиримее — часто действия противников войны даже приводили к насилию, против которого они как раз и протестовали. Так случилось и в Кентском университете. «Как вы думаете, — спрашивает меня Кэли, — что было бы, если бы после возвращения домой я рассказал кому-нибудь эту историю об убитом мной человеке с мешком риса? Какова была бы реакция на мой рассказ?»

«Служба во Вьетнаме сделала меня скрытным», — говорит он.

Кэли рассказал, как однажды, через несколько месяцев после случая со стариком, вертолет, перевозивший их на место очередной операции, был сбит. Они упали на рисовое поле. Кэли ударился спиной о панель управления, но серьезно никто не пострадал. В этой аварии он потерял свою винтовку. Другую он брать не стал, так что все оставшееся время во Вьетнаме оставался без винтовки.

«Мне выдали пистолет, но винтовку я брать не стал. Я больше никогда не выходил на задание с винтовкой. Я решил, что буду лучше спасать жизни, а не отнимать их». Кэли так и не смог простить себя за убийство старика. Вернувшись домой, он, как многие другие ветераны той войны, выбросил все свои награды и документы, связанные со службой. Позже он об этом пожалеет. Во-первых, ему нечего будет показать своим детям. А во-вторых, ему придется доказывать право на компенсации: он до сих пор страдает от посттравматического синдрома. Думая о Вьетнаме, он вспоминает вертолетную аварию, постоянные обстрелы американских передовых баз, но чаще всего — человека, которого он убил, когда тот нес еду врагам… а может быть, и не врагам.

Вернувшись домой, Кэли не стал рассказывать своим друзьям о службе. Да его никто и не расспрашивал. По его словам, многие из его знакомых вообще не догадывались, что он побывал во Вьетнаме. Он предпочитал ни с кем не общаться, быть один. Даже работу подбирал себе такую, чтобы оставаться как можно больше наедине с самим собой. Часто выходил в ночные смены — все равно его мучила бессонница. Какое-то время он работал в Republic Steel, тестировал металл на прочность. Потом водителем в курьерской фирме. Продолжать учебу он не мог. Говорит, что начались проблемы с концентрацией, он ни на чем не мог сосредоточиться.

Война лишила его сна, превратила дни в постоянный кошмар. Он все время был напряжен, все время настороже. Его пугали громкие звуки и гул вертолетов. Он начал пить и курить марихуану; правда, бросил после рождения детей. Ему было сложно общаться с людьми, даже с женой. Его брак вскоре распался.

«Я никому не доверял. И даже дома. Я чувствовал себя виноватым, особенно когда мы спорили. Никто не может понять, что с тобой происходит, и почему. Злишься, но ничего не можешь им объяснить. Ну с кем об этом можно поговорить? И что сказать?»

Кэли был уверен, что, как и во время службы во Вьетнаме, его понимают только собаки.

Может показаться странным, но только новые войны — в Ираке и Афганистане — заставили его осознать свои проблемы.

«Когда ребята начали возвращаться из Ирака и Афганистана, я смотрел на них и понимал, с чем им приходится жить. Я не хотел, чтобы они испытали то же, что и я».

Кэли начал посещать местную клинику Управления по делам ветеранов. Там он рассказывает о своей жизни другим участникам боевых действий. Оказалось, что у них у всех есть нечто общее: им всем кажется, что их предали.

«В эту клинику ходят два или три солдата, служившие в Ираке и Афганистане. Их история очень похожа на мою. Все то же самое, изменилось только место и время. Их тоже обманули, как нас. С ними обошлись точно так же, как с нами».

Многие солдаты — представители самых разных поколений и участники самых разных войн — уверены, что политики и военное руководство предали их. Предательство — одна из главных тем всей военной литературы. Взять хотя бы «Илиаду» Гомера. Доктор Джонатан Шей в книге «Ахиллес во Вьетнаме» объясняет это чувство тем, что, выполняя отданные руководством приказы, военнослужащим приходится идти против собственной совести: «Если приказ командира идет вразрез с представлениями солдат о том, что «правильно», он подрывает их веру в моральную оправданность своих действий, наносит им огромный ущерб. («Илиада» — рассказ о том, каковы могут быть последствия.)».

Участники войны во Вьетнаме действительно сомневались в том, насколько оправданно их присутствие в этой стране. «Правильно» ли они поступают? Возможно, сомнения возникали потому, что руководство США не смогло достаточно убедительно обосновать необходимость начала войны. А может быть, причина заключалась в том, что большинство солдат были призывниками, а не добровольцами. Как бы то ни было, оказавшиеся во Вьетнаме военные начинали испытывать угрызения совести еще до того, как нажимали на спусковой крючок.

Понимание того, что другие ветераны разделяют его чувства, позволило Кэли сблизиться с ними. Наконец, после нескольких десятков лет он перестал быть чужим, изгоем в обществе; перестал скрывать свое прошлое, признал, что ему нужна помощь. Он был признан на 50 % нетрудоспособным и теперь получает от правительства ежемесячную пенсию в размере $800. За ним также признали право на медицинскую и психологическую помощь. Только сейчас, спустя сорок с лишним лет после того, как закончилась его война, он начал принимать участие в программах реабилитации.

«Сейчас мне вроде бы становится лучше, — говорит Кэли. — Я понимаю, почему чувствую то, что чувствую. Психологи объяснили мне, что виной всему не то, что я сделал на войне, а то, что война сделала со мной. Для меня это стало откровением. С последствиями все равно приходится жить, но теперь это немного легче».

P.S. Кэли планирует вместе с группой других ветеранов вернуться во Вьетнам. Он надеется, что сможет таким образом справиться с призраками прошлого, главное — с призраком старика с мешком риса. Но он испытывает и определенные сомнения: «Я никак не возьму в толк, как они могут не ненавидеть нас за то, что мы сделали. Мне очень сложно в это поверить. Я не хочу прилететь туда и почувствовать их ненависть».

Те, кто уже побывал в таких поездках, убеждают его, что бояться нечего. Вьетнамский «враг», с которым он сражался, давно оставил ту войну в прошлом. Точно так же должен поступить и Кэли.

 

Глава 6

Распятие

1-й лейтенант Томас Саал, Морская пехота США, 3-й батальон 5-го полка корпуса морской пехоты. Война во Вьетнаме (1967–1968 гг.)

Родители Томаса Саала были пацифистами. За обедом его отец часто рассуждал о том, что Америка не имела права начинать кампанию во Вьетнаме и что невинные люди погибли зря. В 21 год Томас бросил университет и поступил добровольцем в морскую пехоту. Он сделал это не со зла и вовсе не из желания насолить родителям. Но вряд ли он мог бы придумать что-то, что задело бы их сильнее.

«Курс подготовки в рекрутском депо Перрис-Айленд в Южной Каролине я закончил одним из лучших. Я всегда был довольно силен физически, кроме того, я оказался немного старше остальных. Большинству было восемнадцать, а мне двадцать один. Потом меня отправили в Кэмп-Лиджен [база Морской пехоты США в Северной Каролине]. Я подал заявку в школу офицеров. Меня взяли. В своем классе я был лучшим. Причем очень многих, 25 человек, отчислили».

В декабре 1967 года Саал оказался во Вьетнаме, на базе к югу от Дананга. Ему присвоили звание 2-го лейтенанта и поручили командовать взводом. Он был совсем новичком, но изо всех сил храбрился. Томас показал мне одну свою фотографию, на которой он с двумя другими солдатами, худой и с голым торсом, самоуверенно улыбается, как будто безумно рад оказаться на фронте.

Саал рассказал мне, как солдаты плакали, когда погиб другой лейтенант его роты, — так его все любили. Томас принял командование взводом погибшего. Со временем ему удалось завоевать уважение и любовь подчиненных и добиться сплоченности в своем подразделении. Целыми днями они продирались сквозь джунгли в поисках противника — вьетконговцев и солдат из Северного Вьетнама, а ночи проводили во временных лагерях в ожидании, что на них нападут. Однажды во время патрулирования территории они заметили бежавшего по рисовому полю человека.

Саал приказал убить его. Трое пехотинцев выстрелили, человек упал. Они обыскали тело убитого и обнаружили, что это офицер вьетнамской армии. Среди его бумаг были также фотографии жены и детей.

«Тогда я осознал, что мы убили человека».

Такие мысли шли вразрез с необходимой в военное время убежденностью в том, что в противнике нет ничего человеческого. Американские военные называли вьетнамцев «узкоглазыми» или «гуками», относились к ним скорее как к животным, чем как к людям. Дейв Гроссман рассуждает об этом в книге «Об убийстве: психологическая цена опыта убийства на войне и общество» (On Killing: The Psychological Cost of Learning to Kill in War and Society): «Намного легче убить кого-то, кто не похож на тебя. Если солдаты начинают верить пропаганде и воспринимать противника как «низшую форму жизни», им будет легче преодолеть естественное нежелание убивать представителей своего биологического вида. Часто, называя врага «гуком», «фрицем» или «узкоглазым», солдаты таким образом пытаются заставить себя воспринимать его как недочеловека».

В таком случае убийство рассматривается не как лишение человека жизни, а как устранение угрозы, спасение собственных товарищей по оружию. А раз так, то к телам врагов можно относиться как к трофеям на охоте. И Саалу скоро придется убедиться в этом на собственном опыте.

«После всего этого я себя неважно почувствовал, так что решил поспать. Когда я проснулся, увидел, что мои люди сделали с его телом… Черт, это был кошмар…» Томас до сих пор с ужасом вспоминает, что ему пришлось увидеть в тот день.

«Они собрали ветки бамбука и сделали из них крест, и они его распяли. Мои солдаты раздели его донага и распяли! И это мой взвод. Мои люди! А я-то думал, что держу все под контролем».

Он помнит, что начал кричать на них: «Снимите его! Снимите, мать вашу!»

«Сэр, да ладно вам, они бы то же самое сделали с нами, если бы кто-то из нас оказался на его месте», — услышал он в ответ.

«Да мне плевать! Мы же не они!»

Тело на кресте было не просто врагом, не просто «гуком» или опасным животным. Это был человек, офицер армии противника, у него были жена, дети. Он просто выполнял свою работу, как Саал и его товарищи — свою. Все это ему стало ясно, едва он взглянул на бумаги убитого. И это триумфальное распятие уверенными в своем превосходстве американцами показывало бесчеловечность его самого и его товарищей, а не мертвого солдата. Саал говорит, что в тот момент почувствовал внутри странную пустоту, словно навсегда потерял какую-то частичку себя.

«Я понял тогда, что потерял свою душу… Перестал быть человеком. Я буквально видел, как она улетела куда-то над моей головой. Наверное, души многих других, как моя, остались летать где-то над полями сражений, над Иводзимой или Геттисбергом». Это был как раз такой момент, который описывает Джонатан Шей в книге «Ахиллес во Вьетнаме»: «Во время боя часто происходят необъяснимые события, которые солдаты воспринимают как предначертанные судьбой. Это могут быть моменты невероятной удачи. Или же, наоборот, они могут приносить несчастье, разрушающее всю дальнейшую жизнь и очерняющее душу».

Саал отошел подальше от своего взвода, сел на землю. Радист так и сфотографировал его сидящим на фоне зарослей слоновьей травы с опущенной на руки головой. Увидев фотографию, Томас сразу же понял, когда именно она была снята. Чувство, которое он испытал в тот момент, он описал в стихотворении «Распятие»:

Томас так объясняет поступок своего взвода: «Они пробыли там всю осень. Война становилась все ожесточеннее. Многие из них участвовали в жутких боях. А когда убили их лейтенанта, у них появился мотив для мести. И тут эта смерть… Да еще его тело оказалось у нас — это редко случалось… Он был офицером вражеской армии, значит, мы убили серьезного противника, мы молодцы».

Это был момент морального предательства, когда друзья стали врагами. Страшное событие, какие часто происходят в бою. Они действительно убивают душу. Томас пытается справиться с посттравматическим синдромом, сочиняя стихи. Они помогают ему облечь свои воспоминания в форму повествования. Он показал мне одно стихотворение, которое, как он говорит, было сложнее всего написать:

Саал принимал участие в самых жестоких сражениях той войны, в том числе в Тетском наступлении в январе 1968-го: 80-тысячный контингент войск Северного Вьетнама и Вьетконга организовал согласованные атаки на 100 городов. В той операции Томас был ранен, и его отправили домой.

Незадолго до этого погиб один из его друзей Джек, тоже лейтенант. Он подорвался на наземной мине.

«Когда погиб Джек, это случилось 28 февраля, мне все вдруг стало безразлично. Я начал серьезно рисковать. Я часто ходил в разведку один, вооруженный только пистолетом… За нами все время следили».

Во время наступления морская пехота освободила город Хюэ от занимавших его батальонов армии Северного Вьетнама. Подразделение Саала столкнулось с отступавшими вьетнамцами и начало их преследовать. «Мы натолкнулись на них на склоне горы. Мы собирались оттеснить их на противоположный склон, где, как мы надеялись, были наши морские пехотинцы».

Саал вспоминает, что поднимался в гору так быстро, что его радист едва поспевал за ним. Весь день шел дождь, и на подошвы ботинок налипала грязь, а ноги скользили на мокрых камнях. Поднявшись на вершину, Саал увидел, что кто-то вырубил росший на ней кустарник. Он хотел забраться на выступ скалы, чтобы посмотреть, где находятся вьетнамцы, но, едва схватившись за один из камней, оказался в воздухе. В следующую секунду он рухнул на землю. Один ботинок свалился, руки и ноги были в крови. Он задел знаменитую «прыгающую Бетти», противопехотную осколочную мину. При срабатывании боевой снаряд запускается на высоту около метра. Затем происходит второй взрыв, и вокруг разлетаются металлические шарики, которыми начинена мина. «Бетти» заложили вьетнамцы, надеясь замедлить наступление американских войск.

«Помню, какой это был ужас. Я вырос в католической семье, поэтому я начал молиться об отпущении грехов, попросил прощения у родителей. Помню санитара, который перевязывал мне раны и повторял: «Лейтенант, сукин ты сын, скоро вернешься домой». Я старался держаться, но все равно потерял сознание. Очнулся только в госпитале в Дананге. Меня эвакуировали на вертолете».

Следующие две недели он не мог вставать с постели. Все его тело было изранено осколками, но особенно серьезно пострадали ноги: мышечная ткань была порвана во многих местах. Каждую ночь госпиталь обстреливала вьетнамская армия. Саал говорит, что во время обстрелов ему было даже страшнее, чем в бою. Он не мог встать с койки и только накрывался подушкой, которую ему дала медсестра, чтобы было не так страшно. Потом его перевезли в Японию, где ему должны были сделать операцию но, как он рассказывает, там все было еще хуже.

Из-за транспортировки в Японию ему две недели не меняли повязки. Бинты прилипли к ранам. Какой-то врач-садист решил просто сорвать их, даже не дав Саалу обезболивающего и не намочив бинты, чтобы их проще было снять.

Позже Томас описал в своем дневнике, что ему тогда пришлось пережить:

«Хватит, пожалуйста, хватит!

Ширма отгораживает врача, санитара и солдата от остальных пациентов в палате, их больше сорока человек. Врач говорит, что нужно снять бинты. Солдат просит дать ему какое-нибудь обезболивающее: «Пожалуйста, дайте мне что-нибудь, чтобы не было так больно. Мне не меняли повязки две недели. Кровь засохла, и бинты прилипли к коже. Так уже было в Дананге, доктор дал мне тогда демерол и намочил бинты теплой водой, прежде чем снять их». Врач совершенно спокойно отвечает: «Нет, я не могу этого сделать. У меня мало времени. А так это займет всего несколько минут. Все будет в порядке». Он начинает разматывать бинты на правой руке. «Господи! — кричит солдат. — Хотя бы намочите их сначала!» — «У меня нет времени. Вы же здесь не один. В этой палате еще много солдат, которым нужна моя помощь.» И он снова принимается за работу. Солдат начинает кричать громче: «Господи, прекратите! Хватит, пожалуйста! Черт, хватит!» Санитар держит солдата, а врач начинает снимать повязку с левой руки. Солдат пытается вырваться, он кричит все громче и громче, а врач уже занимается бинтами на груди. Сейчас он начнет снимать их с ног, сильно израненных, покрытых запекшейся кровью. В ноги попало больше всего осколков. «Ах ты урод! Прекрати! Я больше не могу! Черт!» — «Послушайте, вы же офицер! Так ведите себя, как подобает офицеру. В этой палате много рядовых и сержантов, они могут вас услышать. Как вы думаете, каково им слышать ваши вопли? Прекратите ругаться и возьмите себя в руки.» — «Я прекращу, когда ты дашь мне обезболивающее! — кричит солдат. — Хватит! Я больше не могу». Врач сдирает бинты с присохшими кусками кожи сначала с левой, потом с правой ноги солдата. «Ах ты, урод!» — «Прекратите, лейтенант. Совсем немного осталось. Все, последний кусок. Ну вот и все, вполне терпимо было, правда?» Солдата относят на его койку, где он от боли теряет сознание».

Когда Саал вернулся в США, ему сделали еще несколько операций. После выздоровления Томасу оставалось служить еще восемь месяцев, и он начал работать инструктором в школе вторых лейтенантов. «Мне поручали класс, я обучал их, а потом они отправлялись на войну и погибали». (Среди его учеников был сенатор-демократ Джим Веб.)

Несмотря на все пережитое, Саал по-прежнему был сторонником военных действий во Вьетнаме. Он помнит, как после событий в Кентском университете кричал на своего брата, служившего в Национальной гвардии, но не участвовавшего в расстреле демонстрации: «Почему они убили только четверых?!» Постепенно его взгляды менялись.

«Я стал пацифистом. Но это потребовало много времени».

Саал вернулся домой две недели спустя после событий в Кентском университете и пошел туда учиться. Ему снились кошмары о Вьетнаме, но он старался не обращать внимания. Он окончил университет, получил степень магистра английского языка. Он выбросил все, что могло напомнить о войне, и решил никогда о ней не говорить. В течение следующих 35 лет он следовал своему решению.

Томас предпочитал делать вид, что войны никогда в его жизни не было. Он начал преподавать английский в школе в своем родном городе Акрон, женился, у него четыре дочери. Но мысли и воспоминания о войне никогда не оставляли его. Да и как могло быть иначе, если ему казалось, что там он потерял свою душу? Он пытался избавиться от воспоминаний с помощью марихуаны.

«Да, я курил травку», — признает он. Но Томас не просто иногда покуривал, у него развилась настоящая зависимость. Со временем он стал выкуривать каждый месяц почти по полкило марихуаны. Обходилась она ему примерно в $2000. По странному совпадению ровно столько же составляла его пенсия по инвалидности. То есть все деньги, которые он получал от морской пехоты, он тратил на то, чтобы попытаться забыть о своей службе. Хотя его главным средством от воспоминаний была марихуана, временами он чувствовал, что без текилы или водки ему не продержаться. И тогда, по выходным, он начинал пить. Саал признается, что в последний год работы в школе он курил так много, что иногда мог «забить косячок» буквально за несколько минут до начала занятий. Но при этом он отлично справлялся со своими обязанностями, в школе его считали одним из лучших учителей, трудолюбивым и преданным делу. Он активно участвовал в работе учительского профсоюза и каждый вечер допоздна проверял работы учеников. Несмотря на ранения, он снова, как когда-то во время учебы, начал бегать. Он пробегал по 15 км каждый день и даже участвовал в полумарафонах. При этом продолжал курить травку, старался как можно меньше времени проводить с семьей и не думать о прошлом.

Томас отказывался вспоминать о войне, в которой ему пришлось участвовать, но живо интересовался событиями в Ираке и Афганистане. Новости в СМИ заставляли его все сильнее переживать и волноваться. Он говорит, что летом 2005 года, когда в Ираке погибли морские пехотинцы из подразделения запаса штата Огайо, у него случился нервный срыв. А обвинения в адрес морских пехотинцев, якобы убивших мирных жителей в ответ на гибель пятерых своих товарищей во время засады в Хадите, вызывали у него самые настоящие приступы ярости. Разговоры о таких военных преступлениях выводили его из себя.

«Преступники не эти солдаты, а Буш и Чейни», — уверен он.

В мае 2006 года Томас понял, что больше не может прятаться от своей войны в сигаретном дыму. В течение последних четырех лет его проблемы становились все серьезнее. Новости о потерях американских войск еще больше разжигали его боль, злость и тоску. Он понял, что уже не может со всем этим справляться самостоятельно, и добровольно лег в психиатрическое отделение больницы святого Томаса в Акроне. Врачи посоветовали ему уволиться с работы и пройти шестимесячный курс лечения от посттравматического синдрома. Этот курс стал первым шагом в поисках души, которую, по словам Томаса, он потерял 36 лет назад во Вьетнаме.

«Оказавшись в больнице, первые две недели я проплакал. Я не плакал все 40 лет до этого. Но этот выплеск эмоций стал лучшим, что со мной произошло за все это время. Благодаря ему я смог отказаться от марихуаны и алкоголя. Если бы этого не случилось, я вряд ли бы сейчас с вами разговаривал. Срыв помог мне сменить курс».

Томас смог избавиться от зависимости. Впервые за долгие годы оказавшись в состоянии ясно мыслить, он решил постараться примириться со всем случившимся во время войны, которая чуть не убила его и которая отняла у него душу.

Но не все изменения были к лучшему. Когда Томас перестал скрывать свои психологические проблемы, тут же стали очевидны и проблемы в его семье. Он много лет не уделял должного внимания жене, и сейчас было уже слишком поздно просить прощения. Они развелись в 2007 году.

«Я вел себя, как все наркоманы: просто игнорировал ее и девочек».

Несмотря на развод он все же считает, что его жизнь стала лучше, когда он смог принять свое прошлое.

«Я больше не мечтаю о смерти. И я не хочу испытывать боль и злость, как раньше. Когда я узнал о том, что наш президент решил направить еще 30 000 солдат в Афганистан после своего заявления о прекращении там военной операции, я смог контролировать свою ярость. Мне по-прежнему снятся кошмары, но не так часто, как когда я пил и курил травку».

Он больше не преподает в школе. Теперь он работает в Freedom House, приюте для бывших военных, оказавшихся бездомными. Иногда он также добровольно помогает в наркологическом и психиатрическом отделениях больницы святого Томаса в Акроне. Он говорит, что лишь немногие ветераны, как он, в конце концов обращаются за помощью. Гораздо больше тех, кто продолжает «самолечение» алкоголем и наркотиками, окончательно разрушая собственную жизнь.

«Из десяти человек только один обращается за помощью. Из десятерых, все-таки оказавшихся в больнице, восемь не проходят курс до конца. Быть трезвым очень непросто. Голова просто раскалывается. «Пойду загляну в бар», — каждый день мне приходится слышать такое».

В мае 2012-го ровно шесть лет, как Томас Саал бросил пить и отказался от наркотиков, и ровно 42 года, как он ушел из морской пехоты.

«С войны возвращаешься другим человеком, не таким, как уходил из дома. Сейчас я много пишу. Раньше никогда не писал стихи. Это началось три месяца назад. Пришло вдохновение, как будто плотину прорвало. Я стал тем, кто я сейчас, потому что мне удалось бросить пить и курить. Я смог изменить свою жизнь. Я помогаю наркоманам и алкоголикам, которые хотят бросить, и собираюсь заниматься этим до конца своих дней. Тогда жизнь обретает смысл. Я больше не просыпаюсь по утрам с мыслью о травке. Если придерживаться всех правил, программа реабилитации работает. Чего мне еще желать? Я продолжаю учить, только теперь я учу ветеранов. Кроме того, сам продолжаю учиться тому, как бороться с последствиями травмы».

История Томаса Саала одновременно печальна и радостна, как истории всех ветеранов, сумевших признать свои проблемы и начать бороться с ними. Ему удалось победить демонов прошлого. Джонатан Шей пишет: «Если под выздоровлением понимать возврат утраченной невинности и доверия, выздоровление невозможно. Выздороветь для тех, кто пережил серьезную травму, означает принять собственную судьбу, в том числе собственные ограничения. Тогда жизнь ветеранов будет насыщенной и интересной, хотя, может быть, они никогда и не смогут похвастаться какими-то выдающимися достижениями».

Томас также участвует в работе группы под названием «Возвращение военных домой» (Warriors Journey Home), созданной психологом Эдвардом Тиком, автором книги «Война и душа: лечение наших ветеранов от посттравматического синдрома». Помимо прочего, группа организовывает для бывших военных поездки во Вьетнам, туда, где столько лет назад они участвовали в войне, о которой они никак не могут забыть.

В октябре 2010-го Томас Саал отправился во Вьетнам с доктором Тиком. Они посетили то самое место, где Томас пережил свою самую сильную психологическую травму: место, где его отряд распял тело убитого вьетнамского офицера. Я спросил его, нашел ли он свою потерянную душу. Вот что он мне ответил:

«Эта поездка была просто замечательной. Да, я обрел душу на том самом месте, где 42 года назад потерял ее. Кроме того, я читал свои стихи ветеранам армии Северного Вьетнама и Вьетконга. Я раздавал игрушки ученикам школы, которую мы с другими ветеранами, членами моей группы, построили десять лет назад. Во всех вьетнамских газетах напечатали фотографию, где я раздаю куклы детишкам, и рассказали об одном моем стихотворении, написанном от лица ребенка, пострадавшего от воздействия химического вещества. И еще я был на встрече анонимных алкоголиков в Ханое, как раз когда там отмечалось тысячелетие города.

Удивительная поездка!»

По возвращении Саал написал стихотворение, ознаменовавшее, как он считает, его окончательное выздоровление.

P.S. Томас Саал продолжает работать во Freedom House в Кенте, штат Огайо, заботясь о бездомных ветеранах. Он активно поддерживает группу «Возвращение военных домой» и помогает наркоманам и алкоголикам в больнице святого Томаса в Акроне. Он говорит, что перестал постоянно испытывать злость, грусть, отчаяние и тоску. Он снова, после многих лет, научился улыбаться, смеяться, плакать. Иногда он даже счастлив. Он считает, что счастье похоже на бабочку — это сравнение он как-то услышал от одного своего друга-психолога. Оно иногда садится вам на плечо ненадолго, а потом снова улетает. Томас научился жить в мире с самим собой. Этот мир он искал целых 35 лет после возвращения из Вьетнама.