Фотография моей жены, которую я носил в каске во время последней командировки в Афганистан.

Начиная писать эту книгу, я боялся, что собранные в ней истории окажутся слишком мрачными, таким своеобразным реквиемом по надежде. Я рад, что ошибался. Война не только отнимает, но и дарит что-то тем, кто в ней непосредственно участвует. Она избавляет от иллюзий о собственной невиновности и выпускает на волю Тень — второе «я», способное не просто отнять чужую жизнь, но иногда находить в этом некое удовлетворение. С этим сложно примириться и солдатам, и обществу, за которое они сражаются. Насилие и жестокость оказываются притягательными, и это заставляет нас по-новому взглянуть на самих себя, усомниться в собственной человечности. Вдобавок ко всему солдату приходится снова и снова сталкиваться со смертью, наблюдать, как гибнут его товарищи, испытывать физические и психологические страдания. И это окончательно выбивает почву у него из-под ног. Так как же жить в мире, переполненном болью и потерями? Как смириться с парадоксальным, с точки зрения морали, выводом, что побеждает тот, кто способен совершить большую жестокость?

Та истина, которую я обнаружил в историях солдат и своей собственной, не нова. Война раскрывает двойственность нашей природы: нашу способность творить добро и склонность к злодеяниям. Война, как ничто другое, может и объединять, и разделять нас, заставляя испытывать и гордость, и стыд одновременно. Но только сейчас мы начинаем осознавать (а как иначе, если тысячи американских военных возвращаются домой из Ирака и Афганистана?), что эта двойственность угрожает уничтожить нас, если истории солдат не будут рассказаны. Полностью, без пробелов. А значит, как бы сложно ни было и им, и нам, возвращающиеся с полей сражений должны поделиться с обществом не только своим горем и болью. Они должны рассказать нам и о том, что война может дарить опьяняющую радость и чувство товарищества.

На самом деле в каждой истории из этой книги есть надежда. Надежда для тех, кто, как штаб-сержант Микеал Отон, научился принимать свою работу и необходимость убивать, как бы сложно для них это ни было. Может быть, это надежда на выздоровление, даже если оно наступит очень нескоро, — как у младшего капрала Джеймса Сперри. Надежду нам может подарить смелость тех, кто готов рассказать, что грозит человеку, нажимающему на спусковой крючок, — смелость, проявленная покойным младшим капралом Уильямом Уолдом и всеми остальными героями этой книги. Мы в долгу перед всеми этими людьми: не только за их службу, но и за их готовность помочь нам что-то понять. И мы должны умолять остальных сделать то же самое, чтобы, в свою очередь, помочь им.

К счастью, надежда есть и для меня. Она появилась, когда я, наконец, взял на себя труд рассказать историю своей сломанной жизни. Когда я решил изменить ее, чтобы в ней снова нашлось место надежде и цели, а не только ненависти к себе и саморазрушению. Надежда пришла в мою жизнь неожиданно, когда, казалось, надеяться уже было не на что. Спустилась на сцену с помощью хитроумного приспособления из веревок и рычагов, как Бог из машины в последнем акте греческой трагедии.

Зовут ее Анита. Мы познакомились летом 2008 года на курсах альпинизма в национальном парке Джошуа-Три. Она боялась высоты, что многим может показаться вполне естественным при росте 150 см. Но воспринимала она этот страх как вызов и, как все вызовы в своей жизни, готова была не раздумывая его принять. Мы быстро нашли общий язык, весело болтали и шутили во время занятий. Однажды она с наигранным нетерпением спросила меня, уперев руки в бедра, почему у меня уходит вдвое больше времени, чем у остальных, на то, чтобы завязать какой-то узел. Узел я завязывал на страховочном тросе, который должен был удержать ее в случае падения. Я посмотрел на нее как на сумасшедшую и ответил, что, наверное, можно немного потерпеть, чтобы я завязал узел как следует.

Наши отношения очень напоминали флирт. Наверное, с моей стороны это флиртом и было, но мы оба в тот момент были несвободны. Поэтому стали просто друзьями. Мы часто ходили вместе ужинать или выпить в какой-нибудь бар. Наши «вторые половинки» всегда были с нами, но болтали мы почти исключительно друг с другом. Однажды я пригласил ее с еще одним моим другом в поход в каньон Темескал. Моя девушка в тот раз решила не ехать с нами. Все три часа, вместо того чтобы наслаждаться захватывающими видами Тихого океана, мы говорили без умолку. Я понял, что у этой взбалмошной филиппинки есть кое-что еще, кроме сарказма и дорогой обуви.

Анита приехала в США в 13 лет, когда ее мать вышла замуж за американского моряка. Английский она выучила благодаря телесериалу «Главный госпиталь». Она искренне привязалась к своему отчиму, хотя дисциплина в доме и была очень строгой. Анита стала такой же фанаткой спорта, как и он. Даже начала болеть за его любимые футбольную и бейсбольную команды — «Нью-Ингленд Патриоте» и «Бостон Ред Соке». Она построила успешную карьеру в области рекламы, вышла замуж за свою университетскую любовь, родила дочь и через два года после ее рождения развелась. Меня покорила сила ее характера и упорство. Как только такая личность умещалась в таком маленьком теле! Когда я расстался со своей девушкой, я начал подумывать о том, чтобы поближе познакомиться с Анитой. Но я собирался в Гарвард, так что времени не было. Так начался мой год «просвещения», в течение которого я мог общаться с выдающимися журналистами и получать новые знания в лучшем из американских университетов. Вместо этого я блуждал в потемках — именно так представляется мне тот период моей жизни.

Мне нужна была профессиональная помощь. Сам я был уже не в состоянии справиться. Последние сомнения на этот счет развеял один эпизод. Как-то во время гарвардских каникул мы с одним моим старым приятелем нюхали кокаин. А потом стали резать себя теми самыми бритвами, с помощью которых делали кокаиновые дорожки. Сначала я порезал себе спину сзади. Чуть ниже и параллельно талии появилась кровавая линия — там ее не увидит никто, кроме самых близких моих знакомых. Мой друг сделал то же самое. Потом я вонзил бритву в правое бедро так глубоко, так что там до сих пор остался шрам. Не знаю, что и кому я хотел таким образом доказать. Может быть, я просто был в отчаянии и устал чувствовать себя игрушкой в руках судьбы.

Правда, такие развлечения не вошли у меня в привычку, я не испытывал потребности причинять себе физический вред. Просто в тот момент мне захотелось найти какой-то новый способ наказать себя за то, что я позволил умереть человеку.

Когда я, наконец, полностью осознал последствия моего поступка в мечети Эль-Фаллуджи, мне вдруг вспомнились сновидения, которые я часто видел до того, как оказался в горячих точках. Мне снилось, что я спасаю людей. Такая вот ирония. Один сон я помню особенно хорошо. Я прыгаю в реку Потомак (я жил тогда в Вашингтоне), чтобы спасти пассажиров рухнувшего туда самолета. (Скорее всего, этот сон навеяла авария самолета Air Florida в 1982 году. Самолет упал в реку, и один из случайных свидетелей катастрофы прыгнул в воду, чтобы попытаться спасти пассажира. Погибло 74 человека.) Во сне я обвязываю себя вокруг талии тросом, другой конец которого прикреплен к стоящему на берегу строительному крану. Потом плыву к самолету и закидываю трос на него. И с помощью крана вытаскиваю самолет и пассажиров на берег. Все спасены.

Но когда появился шанс спасти человека не во сне, а наяву, я его просто не увидел. Я был в шоке от совершенного на моих глазах убийства. И не смог сообразить, что умолявший меня о помощи Талеб Салем Нидал может стать следующей жертвой. Он был единственным свидетелем расстрела в мечети, и с его смертью исчезла последняя возможность пролить свет на те события. Раненый и безоружный, он, видимо, понял намерения своих убийц и попытался спастись, уползти от них. Ему трусливо выстрелили в спину. В его теле нашли больше 20 пуль.

Я никогда не прощу себя за то, что не помог ему. Но в какой-то момент я понял, что моя собственная смерть, которую я искал как на войне, так и дома — в алкоголе, наркотиках или опасных приключениях, — ничего не сможет исправить История с бритвами помогла мне осознать всю серьезность ситуации. Я, наконец, обратился к специалисту. Правда, если честно, подтолкнул меня к этому целый ряд обстоятельств. В частности, одна моя подруга — стыдно признаться, но я вовсе не заслужил ее доброго отношения к себе — помогла мне найти подходящего врача. А тот согласился сделать для меня скидку по сравнению со своим обычным гонораром. Но самое главное — то, что у меня появилась причина стремиться к выздоровлению. Я еще учился в Гарварде, но приехал в Лос-Анджелес, чтобы взять несколько интервью для этой книги. Я позвонил Аните. Мы снова отправились в каньон Темескал, потом поужинали вместе. В самолете по пути обратно в Бостон я написал ей огромное письмо на пяти страницах. Я рассказал, как с самой первой нашей встречи в национальном парке Джошуа-Три ее смелость и готовность взглянуть в глаза самым большим своим страхам вдохновляли меня. Говорил о том, что всегда хочу быть рядом, чтобы подстраховать ее от падения, как во время наших занятий альпинизмом. Мое письмо больше напоминало любовное послание какого-нибудь подростка. В течение трех дней я не получал ответа. Я уже подумал было, что перегнул палку, и начал бояться, что не только в самом зародыше убил наши отношения, но и потерял друга. Потом мы все-таки «вступили в переговоры». И начали встречаться. Через какое-то время решили жить вместе и сняли квартиру в Лос-Анджелесе. Но жили мы в ней не одни: у Аниты ведь была десятилетняя дочь. Кроме того, ее сестра как раз разводилась с мужем и переехала к нам вместе со своей дочкой (ей было шесть). Вот так, совсем неожиданно, я стал отцом. Посттравматический синдром, наркотики, алкоголь — всему этому в моей жизни больше не было места. Анита этого просто не допустила бы.

Два месяца я вел очень непривычную для меня жизнь: готовил по утрам завтрак для девочек, отвозил их в школу. Я помогал им делать уроки, играл с ними в карты и настольные игры, смотрел мультики и выслушивал их признания в любви к группе Jonas Brothers и Джастину Биберу. По вечерам я готовил ужин, и, когда Анита возвращалась с работы, мы все вместе садились за стол. Как одна семья, хотя никто из них не был мне родственником по крови.

Мне сразу стало ясно, что эта семья — чудесный подарок судьбы. Они подарили мне возможность стать лучше и мотивацию работать над собой. Но злость, чувство вины и стремление к саморазрушению не исчезли из моей новой жизни сами по себе. Мне предстоял еще долгий и трудный путь. Должен был пройти не один месяц, прежде чем я постепенно начал оставлять прошлое в прошлом, прежде чем у меня снова появилась надежда.

Весной 2003-го, вскоре после вторжения в Ирак и за год до того, как я снял расстрел в мечети, меня, еще одного моего коллегу из CNN и нашего переводчика захватила неподалеку от Тикрита вооруженное формирование «Федайин Саддам». К счастью, мы пробыли в плену совсем недолго. В тот момент мне было очень страшно, но впоследствии я редко вспоминал об этом. Почему-то я никогда не думал, что этот инцидент как-то связан с моим состоянием. Однако когда я стал посещать психолога, выяснилось, что я ошибался. По всей видимости, этот эпизод тоже был одной из причин, почему мне все сложнее становилось справляться с собственной жизнью.

Вот картина, которую я так долго пытался забыть. Я стою на коленях и молю о пощаде. Как меня учили на специальных курсах для военных журналистов (меня, хотя и немного поздновато, отправил на них работодатель), я пытаюсь установить зрительный контакт с одним из боевиков. Надо постараться, чтобы он увидел во мне человека, а не животное, помеху, угрозу или средство достижения цели. Я трясу сложенными вместе руками, как будто в них бутылка шампанского после успешного окончания «Тур де Франс» или «500 миль Индианаполиса», надеясь, что этот универсальный жест мольбы будет понятен и ему. Для большей убедительности я делаю еще один жест — провожу рукой по горлу, как будто перерезаю его, и по-английски говорю: «Нет, нет». Это, наверное, была не слишком удачная идея.

Сидя у своего психотерапевта шестью годами позже, я размышлял, почему почти полностью вычеркнул этот эпизод из памяти. Мне было стыдно? Я боялся снова почувствовать себя полностью беспомощным? А может быть, как предположил мой врач, этот эпизод слишком напоминал мне другой? Две картинки перед глазами, они действительно очень похожи. Один образ: я умоляю похитивших меня боевиков. И второй: Талеб Салем Нидал просит помочь ему в мечети Эль-Фаллуджи. Мне удалось выбраться из той переделки живым благодаря умению вести переговоры моего курдского переводчика Тофика Абдола. А вот Нидалу не повезло — он такого заступника не нашел.

Профессиональный опыт моего психолога Марка Садоффа обширен. Ему приходилось лечить самых разных пациентов — от семейных пар, чей брак оказался несчастливым, до жертв пыток в Центральной Америке. Он использовал один из новейших способов терапии — метод десенсибилизации и восстановления с помощью движения глаз (я упоминал о нем в гл. 7). Пациент должен следить за пальцем врача, имитируя быстрое движение глаз во время сна. Одновременно психолог просит рассказать о травмирующем инциденте и пытается предложить вариант более позитивной его оценки. В моем случае доктор Садофф спросил, сознательно ли я желал смерти Талебу Салему Нидалу или все произошедшее было трагической случайностью. Если бы я знал, что произойдет с ним, когда я уйду, как бы я поступил? Я ответил, что, конечно, помог бы ему. Я бы вывел его из мечети, убедился, что ему ничего не угрожает. Тем самым доктор подводил мое сознание, отягощенное чувством вины, к мысли: я просто не понял, что Нидалу нужна моя помощь, что он в опасности. В тот момент меня волновал другой человек, убитый, я хотел, запечатлев преступление на пленке, сделать его достоянием общественности. Доктор помог мне понять, что это была ошибка, а не злой умысел. Я действовал из лучших побуждений. Да, я недостаточно хорошо проанализировал ситуацию, но это легко понять, учитывая, что за несколько секунд до этого я стал свидетелем хладнокровного расстрела пленного. Наши беседы помогли мне также понять связь между захватом меня в заложники и ситуацией в мечети. У Нидала, в отличие от меня, не было переводчика. Он был убит, потому что никто не смог перевести мне его слова и я не понял, что его надо вывести из мечети, что ему нужна моя защита. Я никого не спас, как мне грезилось во сне. Я позволил самолету потонуть в Потомаке. Но мне нужно было простить самого себя. Иначе в бессмысленной попытке восстановить справедливость я рано или поздно просто совершил бы самоубийство.

Вскоре после того, как мы с Анитой съехались, я начал готовиться к очередной, уже четвертой, командировке в Афганистан. Надеясь добиться какого-то ощутимого результата лечения до своего отъезда, я начал чаще встречаться с доктором Садоффом. Однажды я поделился с ним своими соображениями о том, что должно произойти, чтобы я смог примириться с событиями в Эль-Фаллудже. Мне казалось, я смогу это сделать, если во время командировки буду ранен и потеряю какую-нибудь конечность. Лучше, если это будет нога, а не рука. Потеря ноги, пусть и не жизни, вместе с многолетней разрушительной ненавистью к себе, по моим представлениям, требовалась для того, чтобы «расплатиться» за жизнь Нидала.

Доктору Садоффу не удавалось разубедить меня. Но за все то лето, что я провел в Афганистане, я не сделал ничего, что помогло бы воплотить эту мою идею в жизнь. Напротив, еще никогда я не был так осторожен: я старался не оказываться на линии огня, избегал неожиданностей и любой опасности. Я даже купил каску и бронежилет, которые почти никогда до этого не надевал. В каску я положил фотографию Аниты, в карманы бронежилета — снимки девочек. Впервые мне казалось, что моя жизнь может иметь ценность для кого-то еще кроме меня. Если я погибну или потеряю ногу, может быть, я и «сравняюсь» с Нидалом. Но каково тогда будет людям, которых я считаю своей семьей? Людям, чьи фотографии я всегда ношу с собой. Мое прошлое, мои поступки во время войны не означали, что я плохой человек. Они не могли уничтожить все хорошее, что было во мне. Они просто доказывали, что в жизни есть место и добру, и злу. В прошлом я часто не знал, как поступить, что будет правильно. Но теперь у меня не было никаких сомнений. Несмотря на мои недостатки, несмотря на мое предательство, несмотря на боль, которую я причинял другим, — несмотря на все свои грехи, я хотел вернуться домой живым. Да, война изменила меня, что-то отняла, а что-то подарила. Но сейчас я, наконец, чувствовал себя полноценным человеком.

P.S. Мы с Анитой поженились ровно через два года после нашего знакомства в национальном парке Джошуа-Три. Через три дня после свадьбы я отправился в Афганистан. Тогда мы не стали ее отмечать и устроили прием для семьи и друзей после моего возвращения. На моем обручальном кольце выгравирована надпись на латыни: «Ех tenebris lux» («Из тьмы — свет»).

P.P.S. Я стал профессиональным военным репортером в 2001 году, после терактов 11 сентября. А черновой вариант этой книги завершил в воскресенье 1 мая 201 1 года, в тот самый день, когда сотрудники подразделения ВМС США SEAL Team 6 уничтожили Усаму бен Ладена.

Мои отец (справа) и мать во время войны в Корее