Виктории дарят дорогого раба, красивую игрушку для постели. То, что нужно женщине, пережившей изнасилование. Виктория не может даже смотреть на «подарок» — ведь он олицетворяет её страх перед насильниками. Только теперь Виктория — госпожа, и что спасёт раба от её ярости?

От автора: рассказ достаточно тяжёлый — в первой части есть сцены насилия; во второй части имеется парочка постельных сцен — очень схематично прописанных. Я предупредила.

В тексте есть строки из «Лесного царя» Гёте перевода В. Жуковского.

Он был южанином — первое, что бросилось в глаза. Оливковая кожа и раскосые глаза сомнений не оставляли. И ещё такие тонкие, точёные черты могли быть только у южан. Наши лица грубее. Тёмные, густые, наверняка накрашенные брови. Прямой нос, подведённые сурьмой глаза почему-то серого цвета. И волосы — светлые, настоящая редкость для южан.

Но самым замечательным была его улыбка. Чарующая, да. Это действительно очень красиво — когда полные, почти по-женски, губы так улыбаются. Соблазнительно — да. Зовуще — да. С обещанием — тоже да. И насквозь фальшиво.

Эта нервная, дрожащая улыбка, не сходила с его губ, как приклеенная, всё время, пока новый ученик королевского мага — Вильям, кажется — зачитывал мне послание Его Величества.

Король рассыпался в любезностях, комплиментах и похвалах милой и героической мне, а в знак своего признания за проявление исключительного патриотизма и спасение родины посылал это. Раба. Игрушку для удовольствий. Постельных утех. Наложника, как таких называют на юге, где процветает традиция гаремов. Дорогого наложника, исключительного — прямо как мой патриотизм. И не потому, что мальчик красив, как их южная ночь, и наверняка так же жарок. И даже не потому, что совершенно точно обучался в лучшей школе удовольствий где-нибудь в Ахнажаидзе. И даже не потому, что молод — шестнадцать лет, самый возраст для таких, как он. Хотя их, кажется, начинают использовать с одиннадцати. Молод, но уж точно не невинен. Естественно, ведь его главным достоинством было редкое и очень сложное проклятье волшебной, неземной сексуальной притягательности. Иными словами, у любого при виде этого мальчика, фигурально выражаясь, слюнки потекут и кое-что встанет.

И сейчас от него фонило этой притягательностью так, что даже я чувствовала. Так же чётко, как приторно-сладкий аромат иланг-иланга и орхидеи, исходящий от оливковой кожи. И это при том, что мальчишка-маг очень старался поставить «ледяной» щит, чтобы королевский подарок был доставлен в целости, а сопровождающие его солдаты вместе с магом, и подглядывающая за «милой» сценой прислуга не переквалифицировались в насильников.

А меня выворачивало от одного его присутствия. И ладно, что мужчин я с некоторых пор на дух не переношу, и вся прислуга у меня — женская. Но намёк на его, подарка, использование…

Впрочем, я веду себя невежливо, даже грубо — мне давно следовало бы представиться. И рассказать маленькую предысторию. Короткую — меня от неё и так трясёт. Меня извиняет только излишняя… ярость, но вполне понятная в силу недавних событий.

Во-первых, моё имя — Виктория. Вроде бы, до поступления в академию оно включало в себя ещё пять или шесть имён плюс родовой титул, но потом во мне обнаружили дар и забрали учиться. А у ведьм только одно имя — первое, оно же последнее. Моё — Виктория.

Во-вторых, я более не ведьма. Когда три месяца назад Южная Конфедерация чуть не вплотную подвела свои войска к нашей столице и пообещала вырезать всех, включая женщин и детей, я согласилась на проведение одного… обряда… Обряда. В результате которого я потеряла дар и более никогда не смогу колдовать. Но наша страна освободилась, южане вернули всё и даже заплатили громадную контрибуцию. А куда бы они делись — я не зря жертвовала своим будущим, статусом и спокойствием.

Мне следует описать обряд, просто, чтобы моё нынешнее поведение было понятным. Хорошо… Все могущественные заклинания требуют не только подготовки, но и странных, иногда забавных или ужасных ингредиентов-катализаторов. Для заклятья, обеспечившего нам мир, требовались добровольно отданные ведьмой честь, воля и радость. Последнее было самым лёгким — магический круг быстро выкачал её из меня — ощущения не хуже тех, что чувствуешь после проваленного экзамена, например. Обидно, печально, грустно, но жить можно. Воля — видения, результат запрещённых ментальных заклинаний, сделавшие из меня психическую развалину на ближайший месяц. И, чтобы добить окончательно — честь. Групповое изнасилование специально ради такого дела отпущенными и опоенными висельниками. Спустя неделю я смотрела как их всех — дружно, почти одновременно — вешают, но демон их забери, мне это не помогло. Боязнь прикосновений, депрессия, кошмары — по мнению королевского целителя и моего лучшего друга Аврелия это я ещё легко отделалась. Наверное. В общем, думаю, теперь понятно, почему ведьмы редко соглашаются на подобный обряд. Жизнь после этого можно смело заканчивать, ибо впереди нет даже туннеля, только туман. Да, меня объявили героиней. Да, мне выделили неплохое годичное жалование, всевозможные пособия, подарки и безумно удобный дом в самом живописном местечке страны, с прислугой, которую я лично нанимала. Но как мне жить дальше — на это ответить никто не мог, даже Аврелий, хотя он искренне старался помочь.

Если бы я знала раньше, чем всё это закончится, я бы не согласилась.

Я представляла — да. Я даже наивно думала, что выдержу. Я ошибалась.

…У меня не осталось в жизни ничего, совсем ничего. Но как будто это кого-то интересует…

И вот теперь он улыбается приклеенной улыбкой, стоя на коленях посреди моей гостиной. И мне тоже следует улыбаться, потому что именно так принимают королевские подарки. От них никогда не отказываются, даже если это насмешка, даже если я терпеть не могу любого мужчину подле себя сейчас, особенно этого демона похоти. Даже если он мечтает доставить мне удовольствие. Даже если он красив, покорен, и мальчишка-маг передаёт мне ларец с браслетами для прислуги, которые защитят их, если вдруг (королевский маг клянётся, что этого не произойдёт, но вдруг?) «ледяной» щит вокруг моего дома исчезнет.

— Моя госпожа, — сияющий ученик (Вильям?) наивно ищет в моих глазах радость. А его — горят от восхищения. — На сём Его Величество выражает свою признательность и желает вам долгих лет счастливой и благополучной жизни. Мне зачитать?

Я с трудом оторвала взгляд от светловолосой макушки.

— Нет.

— Моя госпожа, — мальчишка-маг нервно облизнул губы, и я до боли сжала кулаки за спиной. — Могу я… пожалуйста… выразить своё почтение… — и потянулся к моей руке с намерением галантно запечатлеть целомудренный поцелуй восхищения героиней.

Придурок!

Я отшатнулась, с трудом удерживаясь от желания схватиться за кинжал. И, мельком отмечая, как расширились серые глаза «подарка» за спиной мага, выдохнула:

— Не можете. Вам лучше уйти.

— Госпожа? — смутился маг, а стоящие у двери солдаты переглянулись.

— Сейчас! — рявкнула я.

Восторженного мальчишку Вильяма утащили солдаты. Я бросилась к окну, замерла, теребя передник.

— Госпожа, — подала голос Лия, моя экономка. — Капитан спрашивал, можно ли переночевать у нас. Ночь скоро, а путь неблизкий.

— Пусть выметаются!

Лия, понятливая (за что мной и нанятая), кивнула двум служанкам — соберите, мол, ребятам на дорогу. Те проворно убежали, вслед за ними потянулась и остальная прислуга. Я стояла у окна, неотрывно глядя, как собираются во дворе солдаты вместе с всклоченным, постоянно оглядывающимся на дом мальчиком-магом. Я тоже была наивной, тебе, малыш, в твои восемнадцать — простительно. Мне в мои тридцать — уже нет…

— Госпожа? — голос экономки звучал напряжённо. — А с ним что делать?

Ворота распахнулась, кавалькада всадников выехала навстречу яркому закату, и я облегчённо выдохнула.

«Подарок» по-прежнему стоял на коленях посреди гостиной. И, похоже, собирался стоять так ещё долго, если не вечно. Только больше на меня не смотрел — покорно потупился. Хорошо. Я с трудом выносила его присутствие, его взгляд точно стал бы последней каплей.

— Оденьте браслеты. Каждая из вас. И не снимать. Кто снимет хоть на секунду — уволю. Это… Отведи его в гостевые покои и запри.

— Но госпожа, комнаты не готовы, там бы протопить, да и не убирались давно, кто ж знал…

— Отведи, — перебила я. — И запри.

А ключ выброси к демонам.

— Покормить, госпожа? — вскинула брови экономка. — Он вон худющий какой. Да и с дороги…

— Лия. Я сказала. Вон отсюда!!

Экономка отлично знала, что если на меня «находит», лучше исчезнуть. Не в облаке дыма, конечно, но побыстрее.

Когда я повернулась минуту спустя, ни служанки, ни раба уже не было. Только лёгкий, но навязчивый запах иланг-иланга вперемешку с орхидеей.

Я вдохнула его поглубже и сжала кулаки — до красных лунок на коже.

* * *

— Вики, ты глупишь! — изборождённое оспинами и морщинами лицо главного королевского целителя поморщилось в огне — не то от гнева, не то от изумления. — Ты хоть представляешь, сколько он стоит?

— А что, я могу его продать? — съязвила я, не выдерживая, вставая и принимаясь нервно ходить по комнате. — Я не хочу его видеть.

— Вики, милая, — Аврелий был единственным человеком, который мог называть меня «милой». Его почтенный возраст и наше долгое знакомство давало и ему, и мне некоторые преимущества. — Ты собираешься прожить отшельницей всю оставшуюся жизнь?

Да.

— Ты красивая молодая женщина, ты должна…

— Ты уже говорил это, — перебила я, стискивая пальцы в «замок».

— Я говорил и повторяю, — привычным целительским все понимающим тоном продолжал Аврелий. — Ты молодая красивая женщина и ты не можешь запереть себя в славном домике в провинции…

Ещё как могу.

— …и жить так дальше. Уверяю тебя — сначала мужчины, потом ты не сможешь выносить женщин, потом кошечки-собачки, а потом и на птичек бросаться начнёшь!

— Очень смешно.

— Совершенно не смешно! — укоризненно глянул на меня из огня целитель. — Ты хоронишь себя заживо! Король оказал тебе дорогую, безумно дорогую услугу! Мальчик красив, покорен, делай с ним, что хочешь — и ты должна. Я говорю тебе как врач — ты должна, Вики. Я же учил тебя — чтобы справиться со своим страхом, надо…

— …встретиться с ним, — устало закончила я, садясь в кресло. — Я не могу. Не сейчас. Потом… Потом.

— Вики! Ты должна…

Я засыпала его золой раньше, чем он успел продолжить, и контакт прервался.

Я не могу. Я просто не могу. Меня трясёт от одной мысли.

Звонок случайно подвернулся под руку, я дёрнулась от громкой трели и привычно буркнула прибежавшей на звон служанке:

— Вина.

Та, быстро поклонившись, исчезла.

За вином последовал ликёр и деревенский самогон, по вкусу — почти как спирт для экспериментов.

Голова кружилась, в груди горел огонь, когда я в обнимку с хлыстом (как меня занесло на конюшню и, главное, когда?) упёрлась носом в дверь гостевых покоев.

В замочной скважине призывно торчал ключ.

* * *

В комнате и правда было холодно, и противно пахло затхлостью — очевидно, не только давно не убирали, но и давно не проветривали.

В сумраке лунной ночи чёрным провалом зиял не растопленный камин. И серая гибкая фигурка у него сгустком тени — на коленях. Светлые волосы серебрились — иначе я вряд ли бы его заметила без света, да ещё и под хмельком.

«Ха, на коленях. Весь вечер, что ли, стоял?» — мелькнула мысль. Естественно нет, просто не мог не слышать, как вожусь с замком.

Я зажгла свечу. Сначала пыталась по привычке — магией, потом, с проклятьями — обычным человеческим способом от искры. Всё это не выпуская почему-то хлыст.

Мальчишка изваянием застыл у камина, опустив голову и смиренно глядя в пол. Я ещё долго его рассматривала — красивый. Очень. Желанный. К нежной (наверняка же нежной) без изъяна коже хотелось прикасаться. В волосы цвета льна хотелось зарыться пальцами, проверить — такие ли мягкие, как видятся.

Гостевые покои — единственное место, где «ледяной» щит не действовал. Просто потому что здесь я поселила мальчишку, и заклинание это «отметило»… наверное, как спальню. Чего ради дарить инкуба, если нет возможности его использовать? Всё это машинально промелькнуло в голове, пока я смотрела на «подарок».

Желание ненастоящее, это магия, похоть. Хотя вряд ли раньше я бы прошла мимо такого красавца и без всякого проклятья…

Но сейчас насильное влечение всколыхнуло целую череду мерзких воспоминаний, когда тело тоже желало, а разум кричал от ужаса. Я же сопротивлялась во время последней части обряда, правда, только поначалу. А потом послушно… всё…

«Шлюха-а-а», — жаркий шёпот на ухо. «Сладкая…».

Он тоже сладкий. Лакомый кусочек. Мальчик-игрушка. И полностью в моей власти. Полностью.

Я не заметила, как губы пересохли, в висках застучала кровь, а рука, держащая хлыст, сжалась.

— Ну? Так и будешь стоять на коленях? — хрипло выдохнула я, тяжело дыша. — Вставай.

Он быстро поднял голову, глянул на меня. И, снова потупившись, поднялся.

Красивый. Красивый… Хочу!

К горлу подкатила тошнота, когда я хрипло прошипела, не вполне отдавая себе отчёт:

— Раздевайся.

На нём была всего лишь шерстяная туника. Плащ тоже был, вечером, а сейчас валялся на кровати вместо покрывала. Но даже из этой несчастной туники (серо-зелёной, я навсегда запомнила, с золотистой каёмочкой) он умудрился сделать целое представление, почти танец. Медленный, грациозный, гимн похоти. «Возьми меня…».

А глаза нервно поглядывали на хлыст, который я, не замечая, теребила.

Я облизала губы, опустила хлыст и приказала:

— Смотри на меня.

По-моему, он вздрогнул — движения на долю секунды сбились. Всё, конечно, тут же вернулось — и грация, и красота, и желание. Но это, и скрытый испуг — даже не испуг, тревога — в его глазах заставили насторожиться, как охотничью собаку, почуявшую след.

Я обошла его по кругу — только что не принюхиваясь. И, не замечая, что облизываюсь, провела пальцем по гладкой коже спины.

— Тебя никогда не били плетью или кнутом, правда, красивый мальчик? — даже голос изменился. — Никогда не гладили этим? — вместо пальца — рукоять хлыста.

Он задрожал — от холода, наверняка, комната выстыла совершенно. А мне было жарко. Мне было горячо, как у демонов в пекле.

— Нет, — шёпот на выдохе — я и так стояла вплотную. И даже несмотря на то, что я чувствовала его тревогу и зарождающийся страх всей кожей, он умудрился и такое простое слово шепнуть возбуждающе.

Желанный мальчик…

— Правда? — моё дыхание сбилось от запаха иланг-иланга и орхидеи. Уже не приторных, слабее, но таких… сладких… — Я буду первой?

И с наслаждением размахнулась.

Он даже не дрогнул, не то что не вскрикнул. Стоял, красиво выпрямившись, глядя в одну точку где-то у кровати. И когда я ударила во второй… третий… четвёртый раз — тоже. Конечно, его учили терпеть боль, хоть ни плетью ни, тем более, кнутом не трогали. Кто бы стал портить такую красоту?

Я. И, имейся у меня кнут, избила бы и им — до смерти, наверное. Такому худенькому и десяти ударов бы хватило с лихвой.

Перед глазами стоял красный туман, а ещё — красные капли на оливковой коже, и кровь на чём-то железном — когда хлыст измочалился до того состояния, что лучше выбросить. Я выбросила — и что мне там потом под руку попалось?

Когда мальчишка всё-таки упал на колени и застонал, меня впервые «пробило» на такой невероятный экстаз — сродни оргазму, только в десять, нет, в сотню раз сильнее. Кажется, я тоже не молчала — и перед глазами стояли рожи этих мерзавцев и кровь, немного, но такая яркая на оливковой коже…

Очнулась я в пропахшей потом и испачканной кровью одежде, с гудящей с похмелья головой — и сильно после полудня следующего дня. В своей комнате, хотя убей не помню, как туда попала. Отмахнулась от экономки, что-то говорящей про мальчика-подарок, искупалась. И снова пила. Вчерашнее удовольствие и вино почему-то крепко засели в моём сознании — в прямой связи.

Когда после заката я вновь оказалась у двери гостевых покоев, меня это даже не удивило. А бледный вид мальчишки, олицетворявшего теперь тех повешенных мерзавцев, просто требовал окрасить его в алый.

Я старалась. Не помню, что это было, но он уже кричал, а крови утром на одежде было намного больше. Думаю, я его не только била — помню оливковую кожу, лихорадочно-горячую под моими ледяными пальцами. И снова экстаз, снова оргазм, безумного удовольствие.

Не уверена, проклятье ли его на меня так действовало. Служанки, помню, жаловались, что, де, «демон, сущий демон похоти настоящий, госпожа, даже подойти к нему страшно, вся какая-то странная я делаюсь». И я тоже делалась… странная. Каждую ночь на протяжении, по-моему, недели, со мной были эти мерзавцы-висельники, и я била их, я уничтожала их, они кричали от боли, пару раз умоляли не трогать, оставить. Ха, я тоже умоляла. Я тоже… твари!

Неделя без кошмаров, даже без снотворного. По-моему, и без вина под конец — зато дикое, несравнимое ни с чем удовольствие.

Спустя семь дней мой мальчик-подарок, уже совсем не такой красивый, как раньше, разбил глиняную миску с едой (я о его кормёжке и не вспоминала, но жалостливые служанки сами позаботились). И осколком поострее попытался вскрыть себе вены. Грамотно, кстати, попытался, не как некоторые истерички — поперёк пилят. Нет, вдоль, с оттяжкой. Крови под ним натекло — к порогу. Служанка, которая за пустой миской пришла, так орала, что даже меня в другой части дома разбудила.

* * *

Эти курицы сердобольные дружно выли не то от страха, не то от жалости. Мои проклятья заставили их только увеличить громкость и затянуться в унисон.

— Медикуса, госпожа, — причитала Лия, торопясь за мной, — медикуса-то уже не успеем!

Какого медикуса! В этой глуши не то, что целителя, даже этого проклятого медикуса днём с огнём не сыщешь!

Мальчишка так и лежал у порога, лицо уже посерело. Королевский, что б его, подарок, что я потом королю-то скажу?!

Примерно это в голове и билось. Хотя нет, если честно — ничего не билось. Я просто вырвала у Лии ларец с аптечкой и принялась экстренно вспоминать уроки друга Аврелия и его же факультативы в академии.

А потом ещё часа два слушала причитания по всему дому, и всхлипывания прямо тут, пока служанки кровь отмывали. Чтобы их перебить, ругалась, материла наложника на чём свет стоит. Как, мать его, только рука поднялась — его же жизнь ему не принадлежит, как он посмел, как он смог, как ему в голову-то пришло?!

Я, когда его осматривала, отлично всё поняла — и как, и почему. Всё, что могла, я ему отбила. Сломала рёбра — он дышал с трудом. А я ещё и душила пару… тройку… четвёрку… э-э-э… раз и потом… разное. И не кормили его ведь нормально, так, урывками — в его-то состоянии. И воды давали тоже урывками. И я ещё, великомученица. Ведь знаю же, каково это, мне одного вечера тогда хватило… А он, хоть, и обучен, но конечно, раньше его так не использовали. Конечно, к такому его не готовили. Конечно, недели подобных издевательств он не выдержал — ему, демоны преисподней, всего лишь шестнадцать! Мальчишка наверняка решил, что так будет всегда, и конечно, сломался. Странно, что так поздно — аж через семь дней. Мне, вон, и вечера хватило.

Виктория! Что ж ты, твою мать, натворила…

А он даже таким серым, полумёртвым, без сознания, притягивал, как сладкий сироп — голодных мух.

Однажды, проснувшись в очередной раз у его кровати — утром, на рассвете — я смотрела, как встаёт солнце, как в золотых лучах, умываясь, оживает всё вокруг, и вдруг с изумлением поняла, что не только прошедшая неделя, но и лица, и голоса мерзавцев-висельников стёрлись из памяти.

Я могла теперь свободно дышать. Я даже улыбаться могла.

Я победила свой страх.

Избитый мальчик-раб на кровати пошевелился, сквозь дрожащие ресницы поймал мою улыбку. И попытался содрать повязку вокруг запястья.

Он потерял сознание секунду спустя, а с его открывшейся раной я возилась ещё долго.

* * *

Раньше дни были серым полотном, длящимся и длящимся, прерывающимся разве что кошмарами. Аврелий после обряда пытался меня расшевелить, но добился только того, что я перестала вести себя как кукла, которой надо управлять, чтобы двигалась.

Но, демоны бездны, даже тогда я не пыталась себя убить. Я слишком хотела жить. А, может, просто боялась умереть — хотя и жить-то мне было, собственно, не зачем. Особенно после обряда — ни семьи, ни друзей как таковых, ни магии. Три месяца серого полотна — и стоило какому-то строптивому мальчишке порезать вены, я днюю и ночую у его постели. И, дьявол, мне давно не было так хорошо! Серое полотно раскрасилось жёлтым, коричневым и алым — цвет солнечного света, кожи мальчишки и убранства комнаты. Зелёным — сейчас же лето, оказывается. Уже лето. За окном шелестят листья сирени, глянцево-изумрудные, налившиеся солнцем. А когда южане наступали, сирень только цвела…

Я радовалась, как ребёнок, как случайно избежавший плахи осуждённый. Жизнь была, она шла — до обряда, после обряда. Она продолжалась! И одной её гранью был слабенький юный наложник.

Я варила ему снадобья. Вспоминала лекции Аврелия и его коллег, посылала служанок к травнику, ругалась на травника — абсолютно растения собирать и хранить не умеет! — давала изумлённым и кудахчущим курицам-прислуге инструкции. Те шептали: «Ведьма!» — испуганно, но с благоговением — и покорно шли в полночь в лес за алой четрицей и папоротником, мышиной кашкой и листиницей. А я потом всё это сушила, толкла, настаивала… на самом деле мальчишке хватило бы и мяты, но во мне проснулись силы — поила его всеми рекомендованными отварами. И конечно, он поправлялся.

Дня через три, когда я перестала вливать в него болеутоляющее и снотворное, он снова пришёл в себя. Жуткая картина, честно говоря: синяки пожелтели, весь в повязках, в поту — его всё ещё лихорадило. За ту неделю в стылых комнатах он подхватил сильнейший кашель, и я теперь, пытаясь снять температуру, поила отваром малины и шиповника. В общем, работы было много, и мне хотелось, чтобы теперь хотя бы есть он стал самостоятельно.

Трогать повязки на запястьях — достаточно уже заживших — он не стал, и вообще вёл себя очень тихо. Но на меня смотрел так, словно я палач на плахе, к которой его ведут… В общем, я сунула ему кружку с бульоном, приказала пить, а сама вернулась к отварам — на соседнем столе разложенные пучки трав и всякие колбочки-миски, — в общем, всё, что нужно. Кроме маленькой фарфоровой ступки, которой до этого я не пользовалась, и потому принести из своих комнат забыла. Пришлось идти — служанки точно бы не поняли, чем отличается фарфоровая ступка № 3 и № 4. Да и вообще, не люблю, когда роются в моих личных вещах. Так что пришлось идти доставать самой.

Когда я вернулась, мальчишка-раб затягивал петлю у себя на шее шнуром балдахина.

Ступка № 3 грохнулась на пол, а я бросилась к наложнику, возомнившему, что он может распоряжаться своей жизнью, как угодно. Примерно это я ему и кричала, когда из петли вытаскивала. А он, стоило мне до него дотронуться, стал биться в истерике — сначала сухой и тихой, затем громкой — со слезами, рыданиями и сдавленным южным бормотанием. Больной и слабый, но удержать его на кровати мне стоило больших усилий. А когда я, ошеломлённая, машинально попыталась его утешить — ну, как это всегда делают, поглаживания по плечу и рукам, по лбу — откинуть влажные волосы и так далее, — он закричал. И так от каждого моего прикосновения. И бился — подушки и одеяла вспенились, потом я их с другого угла комнаты поднимала. Наконец, когда мне удалось влить ему снотворное — пришлось зажать ему нос, иначе пить не стал.

«Откуда такая строптивость? Это он теперь всегда такой будет? Нормальный же был, покорный… Мне, что, бракованного раба подарили?» — думала я, глядя на него, провалившегося в глубокий сон-оцепенение — в который раз.

Это если я его снотворным и седативным поить перестану, он снова в петлю залезет или вены вскроет?

Я оглядела комнату. При некотором воображении нашлось много-много всего, чем можно самоубиться… Но не держать же его вечно на травке!

…Аврелий сначала недовольно (была глубокая ночь), потом изумлённо и, наконец, испуганно глядел на меня, когда я его вызвала и спросила, что делать, если у человека вдруг суицидальные наклонности проснулись. И тут же завёл старую шарманку: «Вика, ты же ещё так молода!», которую я быстро перебила, буркнув: «Да не для меня». Аврелий замолчал и, прищурившись, принялся меня рассматривать. Я молча ёрзала у камина, зная, что прерывать созерцательный процесс главного королевского целителя чревато.

— Что ты с ним сделала? — спокойно поинтересовался, наконец, Аврелий.

Мой сбивчивый ответ его не устроил. Но, пропытав меня ещё с полчаса и так ничего не добившись, Аврелий исчез минут на десять. А, когда снова появился, мне на ладонь опустился невзрачный камешек с выцарапанным на нём замысловатым символом. Камень-«переносчик» я и сама узнала, а символ был странным.

— Это запрещённая ментальная магия, — сообщил Аврелий в ответ на мой вопрос. — Ты не хочешь знать подробности, Вики, поверь на слово. Но это заклинание мешает каждой попытке умереть.

— Надолго? — я сжала камешек в кулаке.

— Надолго, — кивнул целитель. — Но не навсегда. Так что если хочешь наслаждаться королевским подарком, принимай меры сама. И, Вика, для тебя не пройдёт бесследно его убийство. А мне не нужна подруга-сумасшедшая.

— Я не собираюсь его убивать!

— И подробности мне тоже не нужны, — отозвался Аврелий и исчез, прервав контакт.

Заклятье я наложила немедленно. Да, теперь мне, как и простым людям, приходилось пользоваться «переносчиками», в которых готовое заклятье уже «лежит» — как готовое зелье во флаконе. Какое убожество! Раньше достаточно было матрицы заклинания, если оно было незнакомым…

Символ зажегся на руке раба — у локтя — жирной каракатицей, точно ожог. Я надеялась, что это не навсегда — красоты больному наложнику он не добавил.

Что ж, это решили. А со строптивостью я знаю, что делать.

— Даже не думай, — дёргая шнур балдахина, посоветовала я. Серые (сейчас мутно-тёмно-серые) глаза широко распахнулись. — Всё равно не сможешь. Гляди, — когда я взяла его за безвольно повисшую руку, мальчишка содрогнулся и вскрикнул. Но я заставила его смотреть. И объяснила, что означает «каракатица». А, когда распахнутые до невозможности глазища снова наполнились слезами, и пересохшие (но почему-то всё равно манящие) губы задрожали, влепила звонкую пощёчину. Для концентрации внимания. — Значит так, мальчик. Я повторю то, что тебе и так уже говорили. Повторю только один раз: твоя жизнь принадлежит мне. Я ею распоряжаюсь. Как видишь, пока мне не хочется, чтобы она скоропостижно заканчивалась. Но строптивого раба обычно при себе не держат. Дарить тебя мне некому, да и кому нужен бракованный товар? Поэтому я просто верну тебя в ту школу, где тебя учили — пусть проведут образовательный курс заново, не впрок пошло. А потом заберу то, что от тебя останется.

Слышала я про эти школы. Калечить не калечат — для этого там работают слишком изобретательные палачи. Не обязательно оставлять следы на теле, чтобы сделать очень, очень больно.

Но я это знала только понаслышке, а мальчишка, похоже, на собственном опыте. Потому что слёзы мгновенно высохли, скулы горячечно-заалели, а тонкие руки вцепились в мои — отчаянно-крепко.

— Нет, госпожа, пожалуйста, не надо. Прошу вас, не возвращайте меня! Я буду послушным, вы не пожалеете, что оставили меня, я всё-всё сделаю, не возвращайте меня! — и всё в таком духе.

Я вырвала руки, поставила на столик у кровати поднос с едой. Кивнула на лохань с водой и выстроившиеся у неё флакончики с притираниями, маслами и прочей ухаживающей дребеденью.

— Поешь. И приведи себя в порядок. Смотреть на тебя противно.

И уже спокойно отправилась к себе — хоть немного посидеть в тишине.

В ушах уже звенело от его рыданий и мольб.

* * *

Забавно, но то «не отдавайте меня, пожалуйста» было единственным разом, когда я слышала его голос — если не считать стоны и крики. Мелодичный голос, приятный, даже при хрипотце от болезни. Красивый, как и сам мальчик.

Он довольно быстро пришёл в себя — внешне, я имею в виду. Спустя дней пять мог вставать, потом и вовсе нужды не было постоянно валяться в кровати. Понятия не имею, чем он у себя в комнатах занимался — я приказала горничным топить у него, проветривать, убирать и не забывать приносить еду. Кстати, с горничными он вроде бы тоже не общался. А те его побаивались — в большинстве. Тех, кто не побаивался, я отсылала на другие работы. В огромном богатом доме полно работы, особенно если нет мужской прислуги.

Этим я и занималась последующие дни, временно про подарок забыв. Мне было хорошо, энергия требовала выхода — я благоустраивала дом. Неделе через две дом был уютен и приятен, я довольна, а мальчишка-раб снова слёг. Я расспросила горничных — оказывается, он перестал есть. Строптивый раб! Высечь бы, да ведь впрок не пойдёт. Хотя я была близка и к этому. Снова бить его уже не хотелось, но надо же как-то вразумить!

Стоящая на коленях у заправленной кровати тонкая фигурка меня несколько отрезвила. Я заставила его встать, рассмотрела бледное лицо, обострившиеся черты (ему шло), лихорадочный румянец алым цветком горящий на скулах. Позволила сесть на кровать и провела «воспитательную беседу» с повторной угрозой вернуть в школу удовольствий. Естественно снова выслушала сбивчивое «госпожа, не надо, всё для вас сделаю» и сунула в руки поднос с едой.

Мальчик старался, честно старался — я видела. Куске на третьем он стал давиться, а от бульона его затошнило. Я стала подозревать отравление, но все чудодейственные отвары не помогли. А укрепляющие и вовсе шли не в то горло.

Ещё четыре дня — и мальчишка вял на глазах. Медленно, но заметно. Я всерьёз испугалась, что он умрёт. Не знаю, так ли уж он был мне нужен живым — пока дом благоустраивала я вообще о рабе забыла. Так что спасала я бледного красавца-наложника, похоже, по привычке. Нелегко вот так взять и уйти, когда на глазах человек умирает. Да и потом — демоны и бездна! — его мне подарили, он мой, я не хотела его пока отпускать! Взялся тут — умирать…

Он честно выполнял все мои приказы, пытался есть, вставал, когда требовала, пил лекарства, давал себя осматривать. Но больше походил на красивую куклу, чем на человека. Наверное, как я после обряда, когда Аврелий меня лечил.

Аврелий, кстати, выслушав мои жалобы, крякнул и посоветовал… сделать мальчику приятно. «Хорошее впечатление, счастливое воспоминание… Вик, ну ты же помнишь, я сам с тобой так поступил». Поразмышляв и полюбовавшись на восковой прекрасный профиль раба, утонувшего в подушках и одеялах, я решила, что смысл в этом есть. Только что, хм, приятное надо этому инкубу? Изысканные яства? Новую золотую цацку? Парчовый наряд?

* * *

День выдался замечательным — впрочем, в этой части страны почти все дни замечательные, особенно летом. Солнце светило ярко и радостно, небо — без единого облака — ярко-голубой глубиной заставляло верить в бога, которому так преданы крестьяне. Зелень — тёмная, зрелая — радовала глаз: луг с вкраплениями белых колокольчиков, лес с величественными соснами вперемешку с осинником.

Я нацепила на наложника чуть не все защитные артефакты, какие были в доме. Украсила браслетами и кольцами, как новогоднее дерево. Закутала в плащ и накидки — с ног до головы, как южане своих женщин закрывают. Тут, конечно, тишь и глушь, но мало ли… Девочки-то у меня языкастые.

Ехали мы на одной лошади — моей спокойной Снежинке. Шаг у неё ровный, норов отсутствует, послушная и верная. Если что, не понесёт. Двойной вес она, кажется, и не почувствовала — мальчик отощал так, что был лёгкий, как пушинка. Я, когда его в седло подсаживала, тоже вес почти не ощутила.

Приятно было прижимать его к себе, пока к лесу рысили — почти как мягкую игрушку-зайца, который у меня, помню, был в детстве ещё до академии. Тёплый, тонкий, живой. Волосы пахнут — тонко — цитрусом. Если прижаться к капюшону у виска, можно почувствовать…

Мальчику к тому времени так поплохело, что вряд ли он соображал, куда мы едем, и едем ли. Я его во двор выводила — почти на руках несла. А в седле он и вовсе на меня лёг — но я не возражала, нет, отнюдь. Приятный, тёплый — и только мой.

Нет, мне совсем не хотелось, чтобы он умирал.

Полянку эту посреди леса я облюбовала ещё несколько дней назад, когда сама здесь гуляла. Небольшая, но живописно пересекаемая чистым, весело звенящим ручьём. Окружённая осинами, вся в колокольчиках и каких-то белых цветочках, сладко пахнущих ванилью. Я и тогда не выдержала — валялась тут, просто отдыхала.

Сейчас я спешилась, убедилась, что за нами не подглядывают (артефакт-«следок» не так-то просто обмануть). И ссадила мальчишку с седла. Повозилась, разворачивая его из шарфов-плаща — ну правда, как южную красавицу. И, усадив на траву у ручья, отошла подальше — наблюдать.

Сначала он просто привычно сидел на коленях — пошатываясь, закрыв глаза. Я испугалась, что снова упадёт в обморок. И он действительно завалился вперёд — и упёрся руками, схватился за траву. Вздрогнул, кажется, от удивления. И, по-моему, только сейчас понял, где он.

Я смотрела, спрятавшись за малинник на дальнем конце поляны. А мальчик гладил траву, перебирал тонкими, прозрачными пальцами листья и лепестки. И улыбался — искренне. Сейчас он был по-настоящему прекрасен — лесной принц, наконец-то вернувшийся домой. Из его глаз текли слёзы, но это было, наверное, нормально — свет яркий, и потом, от радости же тоже плачут. Он по-детски сунул палец в воду, понаблюдал за рыбками-мальками, поднял голову и надолго так застыл, жмурясь, подставив лицо солнцу, слушая птичьи трели.

И как он был красив тогда!

Я поставила на заметку: вывозить его в лес почаще. А сама стала собирать малину в пригоршню — все же любят сладкое. Хотелось его порадовать. Хотелось, чтобы улыбался мне — вот так, искренно, по-человечески. Настояще. Я же не дура — приказом такого не добьёшься. А жаль.

Но с «приятным» я угадала. К чему ему украшения и платья? Когда меня «накрыло» после обряда, Аврелий не стал показывать мне королевские, герцогские, графские подарки. Он привёз меня в Нижний город — столицу бедняков. Там как раз раздавали дармовую еду — подачки от государя. Я помню, как смотрела через решётку носилок: сидящие у серой, поросшей мхом стены оборванцы — старики, хлюпающие носами дети, их матери, растрёпанные, в тряпье. Мужчин, конечно, не было — всех отловили и забрали в солдаты. А эти — старики, женщины и дети — ели даровый хлеб, дети что-то щебетали, матери переругивались между собой и смеялись, старики возились, шамкали и тоже посмеивались — не знаю, над чем. А на той самой мшистой стене был грубо выписан мой портрет. Я смотрела на него, не в силах оторвать глаз, и вспоминала, что даже портреты короля нищая братия «украшает» комичными усами и бородой почти мгновенно — даже если за это карают сумасшедшим штрафом. И моя физиономия, судя по линиям, тут уже давно весит, похоже, кем-то из здешних и написанная. Ещё и польстить пытались — сделать ли симпатичней, чем в жизни. Кто бы сказал, никогда б не поверила.

Я и тогда сначала только очень удивилась. А потом Аврелий сказал: «Ты сделала это возможным» — и кивнул на возящихся в грязи детей. «Если бы не ты, их трупы болтались бы на стенах или украшали дорогу к Южному тракту».

Я никогда не была альтруисткой и согласилась на обряд не для детей — уж точно не для нищих. Но та картина и слова Аврелия долго ещё грели сердце — до самого отъезда.

И никакое золото и драгоценности мне бы тогда не помогли — как не помогли бы и юному наложнику. Его же всю жизнь, скорее всего, держали взаперти — с момента наложения проклятья уж точно. Обычно таких, как он, запирают в спальнях — чтобы ни чужой взгляд, ни тем более прикосновение не осквернили собственность хозяина. Максимум, что он мог видеть у себя на юге — огороженный стеной сад с искусственно посаженными деревьями, цветами, птицами в клетках, рыбках в пруду и так далее.

Я показала ему свободу.

Он даже не шарахнулся от меня, когда подошла ближе. До этого всегда вскрикивал, когда прикасалась, а сейчас только вздрогнул и открыл глаза.

Я молча протянула ему горсть малины.

Потом мы обедали у ручья — я захватила с собой корзинку для пикника и всякие вкусности с кухни. Он теперь ел, а не давился. Не жадно, ещё не почувствовал голод. Но после малины лёгкая пища хорошо пошла.

Мы молчали — я лежала на траве рядом и тоже слушала птиц. А он рассматривал меня. Неявно, незаметно, но я чувствовала его взгляд. А потом гулял по поляне — с детской сосредоточенностью изучал бабочек, ловил кузнечиков, смеялся…

Обратно мы ехали вечером, почти на закате — небо уже золотилось. Он в седле, я рядом, ведя Снежинку под уздцы. Шагом.

Он крутил головой, с ожившим интересом глядел на горизонт, и в серых глазах светилось восхищение. А я думала, что с него, такого, надо писать портрет. Не для спальни, а для гостиной или кабинета. Похоти в нём не было, как тогда, по приезде. Но красота настоящая много-много ценнее. Такую лелеять и хранить надо у сердца, а не видеть во «влажных» стыдных снах.

Таким был бы крестьянский бог, если бы спустился на землю — или один из его посланцев.

На него и служанки пялились, а я, чувствуя колючую ревность, даже пожалела, что не заставила снова укутаться в плащ и шарфы.

Понимаю южных мужчин. Если их женщины так же прекрасны, их лучше прятать за покрывалами. От дурных похотливых глаз.

В гостевых комнатах мальчик стал гаснуть — я видела, у него глаза сияли, пока я на дверь его спальни не указала. А я вспомнила, как сама боялась даже пройти мимо двери, ведущей в подземелья, где проходил обряд.

Позвала Лию, приказала нести ужин в мои комнаты и туда же перенести все вещи мальчишки. Взяла его за руку и лично отвела в свою спальню — моё красивое уютное гнёздышко, ничем гостевые комнаты не напоминающее.

— Будешь жить со мной.

А, заметив, что серые глаза больше не горят, зачем-то добавила:

— И если хочешь, завтра снова в лес поедем.

Он бросил на меня изумлённый взгляд, стоя на коленях у окна.

Я резко кивнула, заметила, что его глаза снова засветились — тихонько, скрыто — и не выдержала, сбежала встречать ужин сама.

«Ох, госпожа, какая-то странная я с ним делаюсь…»

* * *

Он умел быть незаметным. То есть совсем, совершенно незаметным. Когда после ужина я взялась за переводы «Историй Маркуса», он сидел на коленях у открытого окна, смотрел на звёзды и слушал сверчков. И, по-моему, ни разу не пошевелился. С головой уйдя в текст, я даже вздрогнула потом, когда отложила книгу и увидела его тень на стене.

Было уже очень поздно, даже у меня глаза слипались. А он всё смотрел в окно. Хм, и что там интересного — ну звёздное небо, ну луг, ну светляки. Лес вдалеке чёрной стеной. Красиво, но скучно.

Я зевнула, прошла к зеркалу, убрала волосы, чтобы во сне не мешались, и решительно объявила, что пора спать.

Серые глаза посмотрели вопросительно, и я кивнула на кровать.

— Да, здесь. Со мной. Ложись.

На его лице мелькнула и вновь намертво приклеилась та дурацкая фальшивая улыбка. Ужасно неуместная, особенно после того, что я видела днём в лесу.

Он встал, и, я думала, пойдёт к кровати исполнять мой приказ. А он зачем-то направился ко мне.

Он был низким для юноши, мы оказались одного роста. Раньше я это как-то не замечала, сейчас, когда он остановился почти вплотную ко мне — с этой его спокойной улыбкой и тщательно скрытыми эмоциями во взгляде, — рост бросился в глаза. Я привыкла, что мужчины надо мной возвышаются — даже для женщины я довольно низкая.

Он поймал мой изумлённый взгляд, склонил голову — лучше не стало — а потом и вовсе снова встал на колени, склонившись почти к моим ногам.

Я заподозрила какой-то южный ночной ритуал. Ну, мало ли, как они у себя спать ложатся? Может, целые церемонии? Я же никогда не видела.

Но когда он снова встал и принялся неторопливо меня раздевать, проводя нежными ловкими пальцами по ключице, плечам — я, наконец, поняла. Меня бросило в жар и холод одновременно, когда его руки добрались до груди, я не выдержала. Отшатнулась — резко, ошеломив его. И схватила первый попавшийся под руку тяжёлый предмет — книгу. Совершенно зря, защищаться уже нужды не было — мальчишка снова упал к моим ногам, совсем неопасный и абсолютно беззащитный.

Ну хоть ныть не стал, только:

— Простите, госпожа. Я неверно понял ваш приказ. Жду ваших указаний.

Ждёт он… Чего он там неверно понял? Приказала же в кровать лечь. А..? Ага. Дьявол, наложник же. Неужели другие хозяева в свою постель его укладывали только для этого?

Ха, а мне самой пришло бы в голову с ним просто спать, если бы не обряд?

Я устало вздохнула, отложила книгу. Поёжилась и ткнула пальцем в постель.

— Ложись.

Он мгновенно поднялся и юркнул в кровать, свернувшись на покрывале калачиком.

Я потянулась к завязкам нательной рубашки и, словно между прочим, поинтересовалась:

— А у вас на юге принято спать одетыми и не укрываясь?

Серые изумлённые глаза снова взглянули на меня — так, что я на минуту заподозрила, может, он не очень хорошо наш язык знает? Говорит вроде правильно, только с лёгким акцентом. Ну мало ли…

Но, когда я забралась под одеяло, он лежал рядом, без своих туник-шаровар, близко, и аккуратно меня не касаясь.

— Да спать, спать мы будем, — не выдержала я. — И ещё раз ко мне полезешь без разрешения — пристукну. Понял?

— Да, госпожа, — прошелестел он.

— Ну тогда спокойной ночи, — я подоткнула подушку, поудобнее устраиваясь. — Хотя нет, погоди. Как тебя зовут?

— Как прикажет госпожа, — а он лежал, не шевелясь, очень-очень напряжённо.

— Госпоже лениво играть в угадайку, — раздраженно отозвалась я. — Отвечай.

— Все хозяева называли меня по-разному, — тихо произнёс он после паузы.

— И как чаще всего? — странные традиции на этом юге…

— Амани.

— И это значит?.. — я приподнялась на локте, чтобы лучше его видеть.

Он смотрел в потолок, лицо совершенно спокойное, без этой идиотской улыбки. Хорошо.

— Желание.

— Логично, — хмыкнула я, оглядывая его тягучим, томным взглядом. — Но тебе же дали имя при рождении? Какое?

Взгляд он принимал с потрясающим спокойствием — без лишних ужимок, которые можно было бы ждать от гаремного наложника. Очень хорошо.

— Я не помню его, госпожа. Простите.

Я не удержалась, подцепила прядь его волос. Да, мягкие.

— Ален. На нашем языке это значит «красивый». Тебе нравится?

— Да, госпожа, — спокойно ответил он. Впрочем, если бы я предложила те же Дезире, Амадея или Аиме, ответ наверняка был бы тот же. «Всё, что угодно, госпожа». Вроде как ему всё равно.

— Значит, будешь Аленом, — решила я. — Мне нравится это имя. Хорошее, — и никто из моих знакомых его не носит.

— Я счастлив доставить госпоже удовольствие.

Угу.

— А до этого, когда раздевал, тоже удовольствие пытался доставить? — поинтересовалась я.

Он наконец-то взглянул на меня — быстро, изучающе.

— Простите меня, госпожа, я ещё не знаю ваших привычек. Если вы скажете, что мне нужно делать, я это исполню и постараюсь сделать мою госпожу счастливой.

Звучит многообещающе.

— Ну конечно ты не знаешь моих привычек, — проворчала я, укладываясь удобнее. — Ты же был слишком занят умиранием. Не делай так больше.

— Простите, госпожа. Я ничтожно молю о прощении и жду дальнейших указаний.

— Спи уже.

Засыпая, я подгребла его к себе — ещё удивилась во сне, почему мой игрушечный заяц вдруг такой тёплый и пахнет вербеной.

«Заяц» уютно сопел мне в шею и не сопротивлялся.

* * *

Утром, когда я принимала ванну, он взялся прислуживать. Я никому не позволяла мне помогать во время водных процедур. Это, оказывается, удивительная уязвимость — когда ты обнажена и заперта в объятьях воды с лепестками роз и маслом фиалки. После обряда мне было мерзко от одной мысли, что кто-то увидит меня раздетой, беззащитной — снова. И на мальчишку, уже одетого и даже умытого — когда успел-то, я вставала, он ещё дрых! — тоже сначала смотрела волком. И засмотрелась — он ловко управлялся с флакончиками-притираниями, а потом ненавязчиво сидел на коленях в углу, пока я отмокала.

Так что прогонять его не стала. Зачем — всё равно его присутствие не ощущалось, пока я волосы мыть не принялась. Вот тут взгляд будто плетью ожёг.

Он наверняка думал, что не вижу, и, когда я неожиданно обернулась и откинула мокрые волосы, не успел отвернуться.

Я подхватила его взгляд, не отпуская, заставляя смотреть, и медленно встала. Ванны хватило, чтобы закрыть меня до бёдер — я это знала, и меня трясло от страха и злости. Но вместо ругани, я только угрожающе просипела:

— Ну как я тебе? Нравлюсь?

Он мягко перетёк с коленей на ноги, выпрямился и, подойдя — не отводя взгляда, — подал мне полотенце.

— Да госпожа. Но вы мы замёрзнете. Позвольте мне…

Я ошеломлённо дала себя завернуть, и только потом, придя в себя, обиженно вздохнула:

— Угу. Очень тонкий намёк на то, что мне лучше никому себя не показывать.

Ловкие руки замерли на моих бёдрах, послав волну жара к лобку.

Он поднял голову, снова встречаясь со мной взглядом.

— Моя госпожа прекрасна.

Я застонала. Ну уж лгать-то мог бы и искусней!

— Всем хозяйкам так говорил?

Он опустил взгляд, укрытые полотенцем руки снова заскользили по моему телу.

— Не каждая была прекрасна.

Я хрипло выдохнула и, подчиняясь желанию, подалась назад — он перешёл с полотенцем мне за спину — и нашла губами его губы.

Де-э-э-эмоны! Меня пронзило в оргазме от одного лишь поцелуя. Я задыхалась и всё равно не могла оторваться.

Вот оно, оказывается — небо в алмазах!

А он во время поцелуя даже не выпустил полотенце. Поддержал меня, когда пошатнулась. И — чем удивил совершенно — вытащил из ванной на руках.

Я стояла, положив руки ему на плечи, опираясь. И боролась с диким, невозможным желанием, понимая, что ещё не время, я ещё не готова на… большее.

А он, словно читая мои мысли, не делал шага навстречу.

— А ты, оказывается, сильный, — выпалила я так тоненько и изумлённо, что он улыбнулся — быстро, но снова искренне.

Я отпрянула. Поскорее схватилась за одежду.

— Ты хотел в лес, да? Поедем сейчас. А то после обеда, — я бросила беглый взгляд в окно, — гроза будет.

Он тоже удивлённо покосился в окно — на небе не было ни облачко. Склонил голову.

— Как пожелает госпожа.

У меня впервые тогда мелькнуло: «А что желаешь ты?».

* * *

Я снова захватила корзинку для пикника, и мы завтракали (или всё-таки обедали?) на той же поляне в лесу. Молча.

Он явно вознамерился вести себя как образцовый раб и прислуживать при первой же возможности. Ожидаемо — если он действительно боялся возвращаться в свою школу на юге, как я грозила, то должен был делать всё, чтобы я не захотела его отпускать.

Я уже не хотела. Мне нравилось смотреть, как танцуют его пальцы, пытаясь справиться с незнакомыми для него столовыми приборами, как ловко он разрезает мясо или шинкует на весу овощи — с ножом у него проблем не возникло. Ну, ножами, очевидно, и на юге пользуются. А вообще, забавно было подглядывать за его смущением — он явно пока не разбирался в наших застольных традициях, но очень хотел выглядеть красиво и уместно. Мне же нравился сам процесс его изучения вилки, например. Я и пальцем не шевельнула, чтобы ему помочь. Зачем — так же интересней.

А вот кормить себя с вилочки не дала. Оно, может, и эротично, но глупо. И хватило одного сердитого взгляда, чтобы он это понял и красиво обыграл, чтобы отвлечь моё внимание. Но улыбался искренне-фальшиво (как у него получалось?).

И как у него получалось делать из еды целое представление?

После полудня небо начало сереть постепенно сгущающимися облаками, и мы торопливо засобирались домой. Скакали потом по лесу наперегонки с ветром и успели зайти внутрь до того, как первые капли упали на землю.

Весь остаток дня — удручающе дождливого — я сидела за переводами в библиотеке, а Ален смотрел в окно там же, стоя на коленях и с живым интересом наблюдая за дождём. Неужели у них на юге и грозы другие?

Пару раз я ловила его взгляд, но делала вид, что не замечаю. А позже, уже вечером, когда ушла отдавать распоряжение насчёт ужина, поймала мальчишку, склонившегося над моим переводом.

— Что, тоже историей увлекаешься?

Он не вздрогнул — только поднял на меня серые блестящие глаза и фальшиво улыбнулся.

— Как пожелает моя госпожа.

Я выпустила ручку, и дверь с лёгким хлопком закрылась.

— Даже так? А если госпожа прикажет, — я подошла к нему почти вплотную, такому красивому в ореоле света от свечей на столе. — Прикажет тебе выбрать из этих книг, — я кивнула на шкафы, — то, что нравится именно тебе?

Он посмотрел на стеллажи. На меня, почти прижавшуюся к нему. И сказал, чуть нахмурившись:

— Простите, но я не понимаю, чего хочет моя госпожа.

Я схватила его за подбородок, заставляя смотреть только на меня. Мне так хотелось, демоны его забери!

— Осторожнее. Я не люблю повторять. И я хочу, чтобы ты выбрал книгу себе по вкусу. Раз уж ты умеешь читать. Мне не нравится, что ты сидишь и таращишься в окно, это раздражает, — тут я покривила душой, ничуть не раздражало. Но захотелось мне так сказать!

— Какую книгу я должен выбрать? — он не сделал попытки освободиться или отпрянуть.

— Которая тебе нравится, идиот, — прошипела я, начиная раздражаться.

Он моргнул — пушистые длинные ресницы бросили тень на скулы.

— Простите, госпожа. Но я не понимаю, чего вы хотите.

Да-да-да…

Я сжала его подбородок — наверняка следы от моих ногтей останутся.

— У тебя плохо с повиновением, мальчик? Я, конечно, не ваши учителя-палачи, но тоже кое-что могу. И поверь, если я сейчас рассержусь, тебе это очень, очень не понравится, — никакого отклика в глазах. Ни страха, ни желания исполнять приказ, ни презрения. Ничего.

Я грубо подтолкнула его к шкафу и прошипела на ухо:

— Когда вернусь, ты уже выберешь себе три книги. И попробуй только ослушаться!

А, идя, на кухню, рассматривала пальцы, которыми его касалась, и не могла отделаться от совершенно справедливой мысли: «Ну и зачем всё это?» У рабов нет пристрастий, нет любимых дел, нет любимых книг — это все знают. Особенно у таких вот уникальных, ценных рабов. Рабы не люди, у них нет свободы выбора. Зачем мне хочется видеть его человеком?

И отлично понимала, что когда вернусь, он будет стоять на коленях у шкафа, опустив голову, бормоча извинения. Потому что и впрямь не понимает, чего я хочу.

А всё его улыбка. Искренняя, красивая улыбка, которой мне он не улыбается! Человеческая.

Может, и хорошо, что он всего лишь раб, наложник. Человек бы меня ненавидел.

О каких глупостях, демоны меня забери, я думала!..

Когда я вернулась, Ален стоял на коленях у шкафа. Рядом с ним лежали три фолианта — что-то по этикету, что-то с куртуазными песнями, сказками и прочей чушью, и написанный когда-то мной трактат о магических когнитивных процессах.

Старясь сохранить лицо, я прошла к столу, отодвинула переводы, поставила поднос. И, не глядя, позвала:

— Давай ужинать.

А, когда он отнёс к комоду письменные принадлежности и книгу с моей работой, не выдержала и добавила:

— Ну, теперь я точно знаю, что читать на нашем языке ты умеешь.

Улыбка промелькнула почти незаметно, а, я, рассматривая его в вечернем сумраке, подумала, что он наверняка умеет ещё и петь, играть на чём-нибудь и танцевать.

Надо будет приказать. Это должно быть красиво.

* * *

Я начинала понимать, почему его брали в постель только для услужения. Ночь уже перевалила за середину — я чётко видела луну в окно сквозь щель занавесок балдахина. За середину, за полночь, а я не могла заснуть. Глаза слипались, но стоило их закрыть, тут же перед внутренним взором возникали волнующие картинки непристойного содержания. Я убеждала себя, что влечение и похоть фальшивы, как и неискренняя улыбка, что всё это действие заклинания. Я же бывшая ведьма, я же знаю, как действуют заклинания! Дело принципа, наконец — я ему не сдамся! И на самом деле я не хочу чувствовать его руки, губы у себя на груди, животе, внизу живота…

Я правда не хотела, я даже обряд вспоминала, от этого было мерзко, но заснуть не помогало.

Я возилась из стороны в сторону, твёрдо дав себе слово, что выдержу и отсылать этого инкуба не стану. Пусть лежит рядышком! Пусть я буду чувствовать его тепло. Пусть буду вспоминать вкус губ и запах — сейчас другой, не вербены — персика. Я сильная, я госпожа, и я хочу спать!

Я вконец умаялась, когда луна стала неуклонно заваливаться к горизонту, а звёзды — меркнуть. Улеглась на спину, гипнотизируя узор тускло поблёскивающих золотых линий. Вздрогнула, когда почувствовала руку поперёк моей груди, укрывшую меня покрывалом. Но прежде чем успела разозлиться как следует, услышала тихую-тихую песню — красивым, глубоким голосом на нашем языке. Колыбельную. Кормилица пела мне такую, когда я ещё жила с родителями. Что-то про кошку, мурчащую над котёнком, и ожидающих котёнка неприятностьях, от которых она, кошка, его обязательно оградит. Песня была длинной, с постоянно повторяющимся рефреном и действовала лучше бесконечных прыгающих через плетень овечек, которых полагается считать.

Я заснула очень быстро — видя над собой приподнявшегося на локтях Алена. Он улыбался, напевая.

В сумраке я не могла понять его улыбку.

И сама улыбалась в ответ.

* * *

Утром он напевал что-то на южном наречии, пока прислуживал мне с ванной. Похоже, понял, что мне приятно. Всё это очень напоминало то, как успокаивают норовистую лошадь, но дьявол меня забери, мне нравилось! И лишние сравнения ни к чему.

После завтрака мы поехали в лес. Я хотела дать ему вторую лошадь — его прикосновений мне хватило ещё во время купания, мои принципы летели в бездну, безумно хотелось приказать ему отдаться мне прямо здесь и сейчас — хоть во дворе, перед прислугой. Но мысли, кроме радостного предвкушения и возбуждения, вызывали испуг, и я боялась, что дойди до дела, и я снова превращусь в рыдающую психическую развалину — перед ним. Какая я потом госпожа?

От идеи с лошадью всё-таки пришлось отказаться: оказалось, он не умеет ездить верхом. Меня это поразило до глубины души — у нас даже крестьяне умеют. Но вообще-то, зачем верховая езда наложнику? Пришлось ехать вместе — хотя я и соскочила на землю, когда пересекли луг. Дальше — шагом, Ален — в седле, я веду Снежинку под уздцы. Ему я спешиться не позволила — во-первых, тогда пришлось бы идти рядом, ещё и время от времени его поддерживать — лес, ветки, а южанин непривычный. Во-вторых, после дождя — грязь и сырость, так с Аленом не сочетающиеся.

Хм, и откуда во мне задатки эстета?

Шуршали ветки, скрипели недовольно под ногами. Постукивали сучьями деревья, пошатываясь на ветру. Ветер гнал по небу стаи облаков. И полное, сокрушительное молчание звенело в ушах.

Из-за этого, или из-за вида Алена — действительно красивого, лес безумно ему шёл — я не выдержала:

— Ты похож на лесного принца фэйри.

Вряд ли для него это несло хоть какой-то смысл. Откуда южанину знать про фэйри?

— Благодарю, госпожа, — я фыркнула, отворачиваясь, а он неожиданно продолжил: — Но разве лесной принц ездил верхом на лошади?

Я ошеломлённо обернулась.

— Возможно, я неправильно понял эту часть истории, — добавил Ален, склонив голову.

Ах ну да, книга о мифах вчера вечером…

Я хмыкнула и промолчала.

Ещё пара минут молчания, потом тихое, не громче шелеста ветра:

— Госпожа, позвольте мне спросить.

Я быстро глянула на него, вскинув брови.

— Почему, — начал он, сочтя это, очевидно, за приглашение, — вы не разрешаете себя касаться, но держите меня при себе?

Я споткнулась. Пряча пылающее лицо, отвернулась.

— Ты забываешься, раб. Как ты смеешь?..

— Мне показалось, что вам не нравится молчание, — спокойно ответил он. — И мне бы хотелось понять, что делает мою госпожу счастливой.

Я глубоко вздохнула — после дождя воздух в лесу был изумительный, но вот с комарами не справлялся даже специальный амулет.

Глянув на расчистившееся небо, я хрипло приказала:

— Едем домой.

* * *

Он был прав: мне не нравилось молчание. Но разговаривать с рабом? Куда ни шло — судачить с прислугой, они хотя бы люди. С ними и впрямь можно поболтать — я, например, часто пила с ними вечерний чай в комнате экономки. Ну а что — вместе же живём. Я им плачу, конечно, но лучше же, если любят не из-за денег.

А вот раб… Глупо разговаривать с красивой вазой, даже если она чудесна, ласкает глаз и дарит эстетическое удовольствие. Глупо ждать от неё ответа.

Я пыталась сосредоточиться на переводах, нет-нет да поглядывая на красивого мальчика, склонившегося над книгой с нашими мифами.

Может, когда я всё-таки с ним пересплю, это странное томление исчезнет? Раз, второй, третий… Я возьму себя в руки, я буду смелой, я не буду передёргиваться от его рук и губ, ненароком вспоминая, как это уже было, и как моё тело мне не подчинялось. И то, что сейчас ситуация сильно напоминают ту — похоть и страсть тоже наверняка не мои, а заклинания — ничуть делу не помогало.

На ночь я всё-таки выгнала его в гостевые покои. Ну его, если снова есть перестанет, мне мои нервы дорожи. Выносить его присутствие рядом я больше не могла.

Муха, голодная муха на вареньи.

Ален ушёл молча — конечно, с поклоном, но молча. Без жалоб и мольб — хорошо, я бы сорвалась.

Хуже всего, что мне это совершенно не помогло. Я так же валялась на кровати, и теперь некому было петь мне успокоительную колыбельную. И ведь должен же «ледяной» щит действовать, а похоть должна была убраться вместе с мальчишкой в гостевые покои.

За полночь я, как дура, не выдержала, свалилась с кровати, зажгла свечу и сходила, забрала его обратно.

По-моему, в уголках его губ играла улыбка. Не знаю, я старалась не смотреть. И вообще пыталась до него не дотрагиваться.

А заставила его петь колыбельную. И заснула снова, как убитая — прижимаясь к его боку, положив голову на плечо, как любовнику. Рабу! Ужас.

Свихнулась я после обряда, что ли? Вещи олицетворяю.

На следующее утро после завтрака в лесу мы разговаривали. Точнее я заставила его пересказывать мне, что он там прочитал в своей книжке. У него был приятный голос, он успокаивал. Я чувствовала себя почти как в детстве, когда няня — тоже во время лесных прогулок — пугала меня сказками про лесного короля, возжелавшего красивого мальчика. И король не был бы королём, если бы не забрал ребёнка, когда тот скакал с отцом через лес. «Дитя, я пленился твоей красотой. Неволей иль волей, а будешь ты мой». В интерпретации няни ребёнком была, правда, девочка.

О чём я Алену и рассказала — закинув руку за голову и глядя на бегущие по небу облака. А потом — не иначе как под впечатлением легенды — поинтересовалась, а какие сказки он слушал в детстве.

Повисла пауза, во время которой я осознала, какую глупость сморозила, но не придумала, как её исправить. Госпожа не должна интересоваться детством раба. Какое, демон его забери, детство у вазы?

— На юге, госпожа, — тщательно подбирая слова, произнёс Ален, опустив взгляд, — верят в джинов, но не в фэйри, как здесь. Джины приходят к тем, кто ведёт себя… неподабающе.

Я приподнялась на локте, вглядываясь в его лицо.

— Тогда, полагаю, ты знаком с парочкой.

Теперь я совершенно точно видела улыбку — во взгляде так уж точно. Живую, настоящую.

— Это должно быть так же верно и для вас, моя госпожа, учитывая, что ваши фэйри любят красивых девушек.

Я отвернулась, чтобы он не видел, как запылали щёки. Он правда считает меня привлекательной? Меня? С роду не слыла красавицей!

Или это такая тонкая шпилька? Ну, конечно, шпилька!

— Ведьм они не очень любят, — проворчала я, обрывая травинки. — И не забывайся.

Он покорно склонил голову и, спустя минуту тишины, негромко поинтересовался:

— Госпожа не желает послушать о рыцаре-фэйри и лесной королеве?

Госпоже было плевать.

Но его голос и правда успокаивал.

Ночью я пила снотворное и спала, как сурок. Убедила себя, что нервишки пошаливают.

Да-да, пошаливают. Как у собаки на сене — себе да и другим покоя не даю. Хотя, какой у вазы покой? Правда, на Лию я тоже накричала — она, как мне показалась, громко разговаривала с моим немногословным рабом. Потом пришлось извиниться — перед экономкой, конечно, не рабом.

И неприятно-то как — в руках себя держать не могу. Не открытие, конечно, но неприятно, неприятно!..

* * *

А на следящий день ко мне заявились посетители. Точнее, посетитель. Уже после прогулки по лесу я, подъезжая к дому, заметила чужих всадников и хохочущих моих кумушек, флиртующих с бравыми солдатами гостя. Я заставила Алена закутаться в плащ, накинуть капюшон, а когда спешились, отослала наложника в мои комнаты.

Заинтересованных взглядов это всё равно избежать не дало.

Посетитель ждал в гостевых покоях, уминая вчерашних зажаренных рябчиков. Я полюбовалась на его застольные манеры, точнее, их отсутствие, некстати вспомнила, как порхали пальцы Алена за столом, и, поморщившись, не стала присоединяться.

Тем более что этот… кабан, заметив меня, вскочил, чуть не свернув стол, растопырил руки-сосиски и заревел на весь дом: «Доченька! Как я рад, как рад!».

— Да, папочка, я тебе тоже безумно счастлива. Чего припёрся? — не церемонясь, поинтересовалась я, уходя от его богатырских объятий.

Папочка улыбнулся до ушей, показав отсутствие двух резцов — выбили на турнирах — и, вернувшись к рябчикам, прочавкал:

— Нужна ты мне, дочка.

У нас в семье — с которой я лет двадцать не общалась, но это неважно — есть замечательная традиция: называть вещи своими именами и говорить правду в глаза. А ещё у нас кабан на гербе, но это тоже мелочи.

Так что обычно мы не церемонимся. Папочка в детстве величал меня не иначе, как «эта злобная дрянь», а мама, вздыхая и нанося пятый слой белил, кричала: «Уберите от меня эту чернявку!» — от ежедневных прогулок я была загорелая, а значит, неприлично «чёрная».

В общем, вполне понятно, что, отправившись в академию и зачеркнув последние имена, прилепившиеся к «Виктории», я не слишком по родным горевала.

А ещё у нас в семье наглость — второе счастье. Потому папа ничтоже сумнящеся заявил мне, давясь рябчиком, что, раз я больше не ведьма, а значит, снова Виктория-Матильда-Иоанна-Вероника-Констанция Алевсийская, то просто обязана оказать поддержку одному хорошему человеку, которому ну очень не нравятся последние королевские реформы по роспуску парламента.

Я догадывалась, что это за человек, за которого мой папочка так радеет. И, прямо, по-семейному, сообщила, что не пошёл бы он вместе с папой в… и… туда тоже, и если ещё раз с этим бредом ко мне явиться посмеют, я всё королю расскажу.

Папа вскипел. Он бросил рябчиков, заорал на весь дом: «Ах ты, дрянь!» и попытался меня придушить, впечатав в стенку. За что закономерно получил амулетом в глаз — да, я, закончивший академию магии параноик, без амулетов даже спать не ложусь. Этому нас в академии и научили.

В общем, следующие полчаса мы гоняли друг друга по дому, крича, как умалишённые. Уезжая, папа орал, что, когда в следующий раз приедет, я должна передумать, иначе это я пойду в… и… туда тоже. А я визжала ему вслед, что если ещё раз припрётся, я его прямой дорогой в… отправлю. А в… «туда тоже» пусть сам добирается.

Милая семейная встреча спустя двадцать лет разлуки.

Я попинала дверь, выдохнула, и, матерясь, полетела в свою спальню. Там дверь меня тоже невзлюбила, попытавшись заехать по лбу. Я и её тоже пнула, кажется, что-то отбила, и, рыча, как простолюдин на боях без правил, вылетела на середину комнаты, уставившись на замершего у окна раба.

Вид у меня наверняка был тот ещё — всклоченная (папа всегда любил руки распускать), красная — только что землю копытом не рою. Но не далеко ушла. Ужас, в общем.

И я бы поняла, если бы мальчишка испугался. Учитывая начало нашего знакомства — поняла бы. Но то, что он сделал, всё равно повергло меня в полнейшее изумление.

Быстро глянув на меня, Ален медленно встал и, не поднимая головы, подал мне хлыст — новенький, который я после того, измочаленного, заказала. Я непонимающе вытаращилась, а Ален, вложив хлыст мне в руки, принялся раздеваться — неторопливо, но, как обычно, очень красиво. Я завороженно наблюдала. И только когда он повернулся спиной, недоумённо поинтересовалась:

— Зачем?

Он обернулся и со спокойной улыбкой, почтительно не поднимая взгляд, ответил:

— Вам же это нравится, госпожа, — и добавил: — Я живу, чтобы приносить вам счастье.

— По-твоему, — прохрипела я, теребя хлыст, — это принесёт мне счастье?

Он быстро взглянул на меня из-под золотистой чёлки.

— Я ошибся, моя госпожа? Тогда, прошу, скажите, что мне сделать…

И осёкся, когда я, отшвырнув хлыст, застонав, отскочила к стене. Нравится? Значит, мне это нравится, да? Да?!

Я остервенело билась головой о стену — с каждым разом всё сильнее, до крови кусая губы. Кем я стала?! Во что превратилась после обряда? Что, что со мной такое?!

Голову я себе вряд ли бы разбила, но сотрясение наверняка бы заработала (я старалась), если бы меня от стены не оттащили. И не обняли.

В воздухе одуряюще пахло лаймом и мятой…

«Моя госпожа, моя прекрасная госпожа, — шептал он, покрывая мою шею и грудь поцелуями, раздевая, прижимая меня к себе, — делайте со мной, что хотите, я ваш, я только ваш, я живу ради вашего счастья, моя прекрасная госпожа». Я дрожала от его прикосновений, не в силах заставить его остановиться. И слышала непроизнесённое: «Не бойся. Я не обижу. Я не причиню вреда. Я сделаю для тебя всё. Только не бойся». И я ответила на поцелуй, и не убрала его руку.

Иногда быть уязвимой это, оказывается, очень приятно.

Я смотрела ему в глаза, не отрываясь, и держалась за него, как утопающий. И мне было не важно, раб он, наложник, и фальшивое ли это возбуждение. Не могло оно быть фальшивкой, я бывшая ведьма, я же знаю. Так любят, а не… Так любят.

В тот момент он был для меня человеком, любовником, которому я смогла довериться.

Как он сделал это со мной?

* * *

Я ошибалась: после ночи с ним лучше не стало. Хуже — намного. Может, если бы это было не так… нежно. Не так… Не так. Но разве можно с ним грубо? Я с содроганием вспоминала, как могла срываться на нём поначалу. Как я могла ничего не чувствовать? То, что он дарил мне, было действительно бесценно.

А хуже всего, я больше не могла думать о нём, как о невольнике, хотя он не переставал им быть.

Воздушные замки ещё никого до добра не доводили.

В постели он, конечно, превосходил меня во всём. Но я тоже старалась доставить ему удовольствие. Мне это нравилось. Мне это очень, очень нравилось — видеть изумление в его глазах, видеть его улыбку, почти искреннюю. Знать, что он счастлив.

«Я живу ради вашего счастья, госпожа». Ха, ха, ха.

И мы теперь разговаривали — с ним оказалось приятно поговорить, и не только о мифах. Мальчик неплохо разбирался в истории. И задавал вопросы — «мне показалась, госпожа, вам это нравится». Госпожа превращалась в податливую глину в руках гончара под его взглядом. Мне это нравилось…

Я катилась в пропасть, и некому было меня остановить.

Иногда я невзначай задавалась вопросом: всеми ли господами он раньше так манипулировал, мой золотой мальчик? Умный, а он был умным, наверняка быстро осознал, что его проклятье несёт в себе силу и для него тоже. И счастливый хозяин, получивший не только податливую красивую куклу, способен дать ему многое…

Я обрывала себя: раб не способен был додуматься до такого. А он был рабом.

На самом деле мне просто не хотелось думать, что он мной играет. Очень умно — понять, что взбесившаяся хозяйка лукавила с угрозами отправить его в школу, заставить её почувствовать привязанность, понять её страхи, сыграть на них.

Играл же. Играл.

Однажды во время лесной прогулки я поймала себя на том, что рассказываю ему базовые принципы ментальных заклинаний. Тема, за которую наш справедливый король Ричард мог бы приказать вырвать мне язык, если бы кто донёс.

Повисла пауза. Ален, идя бок о бок со мной, недоумённо глянул на меня. А у меня вырвалось:

— А ты бы хотел избавиться от своего проклятья?

Светло-серые глаза лесного принца сощурились.

— Госпожа мной недовольна и хочет, чтобы я умер? — и поднял руку, на которой тоненькими алыми линиями виднелся знак того, давнего заклинания от мыслей о суициде.

Я с усмешкой покачала головой.

— Нет, не это. Проклятье похоти, или как оно в действительности называется? То, что заставляет всех испытывать к тебе влечение. От него ты хотел бы избавиться?

Он опустил взгляд, и я сжала поводья, чувствуя внезапное раздражение.

Смотри на меня!

— Ни в коем случае. Иначе госпожа может отказаться от меня, — сказал он наконец.

— Отказаться? — опешила я. — Почему?

— Я вряд ли буду нужен вам, госпожа, если вы не будете меня хотеть.

Я удивлённо подняла брови.

— Ты думаешь, без заклятья тебя нельзя любить? Ты так красив и искусен — у тебя бездна достоинств. Без проклятья ты бы остался совершенным… — рабом. Я осеклась, так и не сказав это.

А он вдруг серьёзно посмотрел на меня и покачал головой.

— Вы сейчас так говорите, госпожа. Эта магия очень сильная, но без неё я — ничто.

Я рванула поводья, и Снежинка недовольно всхрапнула, мотнув головой. В ответ я скормила ей припасённое с завтрака яблоко — в качестве маленького извинения. И только потом, повернувшись к следящему за мной Алену, сказала:

— Никогда не рассуждай о том, чего не понимаешь. Заклятье создаёт видимость. Иллюзию. Пустоту за ней ты не скроешь ничем. Поэтому в твоей школе тебя наверняка учили и языкам, и танцам, и умным речам. Так?

— Да, госпожа, — кивнул он. — Но кто разглядит пустоту за красивой иллюзией?

— Любой маг разглядит! — отрезала я. — Нас этому учат — определять неискренность и фальшь.

Он опустил голову и дальше мы шли молча.

Лишь спустя время я поняла, что он имел в виду не «кто отличит», а «кто захочет отличить».

Я вот не хотела. Я строила свой воздушный замок, давая его иллюзии силу. Зачем? Мне так хотелось. И ещё — в моей жизни после обряда больше не было смысла. Он был всё время — я росла как маг, я шла к светлому богатому, великому будущему, по головам иногда шла. А после бенефиса, когда мечта исполнилась, когда я стала самой известной, самой почитаемой, самой популярной, жизнь потеряла смысл.

Красивый мальчик с серьёзным взглядом и фальшивой улыбкой как-то наполнял её. Рядом со мной давно, лет десять не было никого, в кого можно было бы влюбиться — мы, маги, вообще, одиночки. И вот…

Но влюбиться в раба? Как я могла так низко пасть. Как я могла — после всего — так рьяно строить этот воздушный замок?

Мои дни и ночи заполнялись им. Я стала интересоваться южным языком, я рассказывала Алену о своих научных изысканиях. Я, наконец, смотрела на него — как он ест, как читает, как спит… Иногда это доставляло такое же наслаждение, как наши с ним ночи.

И нет, это не было действием заклятья. Уж это я понимало. Это было результатом моей собственной дурости.

Демоны и бездна, ему же всего шестнадцать, я чуть не в матери ему гожусь!

Однажды в разговоре с Аврелием я даже поинтересовалась — вскользь, иначе нельзя — а как снимается проклятье Алена. Он тоже сначала подумал про то, суицидальное. «Всё-таки хочешь избавиться от мальчишки?» А когда понял, что я про сексуальное влечение, помрачнел, оглядел меня и попытался разорвать связь. У меня хватало амулетов, я его остановила. Якобы научный интерес, ну любопытно, такой материал для исследования под боком, а в книгах ничего про это нет. В наших книгах и впрямь ничего не было, это южные маги о таком писали. Аврелий всё равно долго уламывался, и я не могла точно сказать, поверил он мне или нет — хотя даже я поверила в научность своего «интереса».

Оказалось, южные маги перестраховались, как могли. Хозяин наложника вроде Алена должен был нарисовать заковыристый символ своей кровью на лбу раба, причём в момент собственной смерти. Точнее, за мгновение до неё.

Я изумилась: «И что, кто-то на такое соглашался?». Аврелий, чуть успокоенный моим вопросом, хмыкнул, глядя на меня у пор: «Да находились идиоты».

Умирать я не планировала, это была слишком большая цена даже для Алена, которой он наверняка не стоил. Мой воздушный же замок мог существовать только при мне живой. Так что да, научный интерес.

* * *

Насчёт предложения отца я, кстати, наябедничала почти сразу — на следующий же день. Совсем не понравилось папочкино обещание вернуться. Я связалась с королевским магом, расспросив перед этим Аврелия, и передала новость королю. Меня пообещали охранять, но незаметно, и солдат прислали. Я лично съездила к ним на заставу, чтобы точно знать, что в поездках в лес с Аленом мы с ними не столкнёмся. Взамен Его Величество попросил передать, что ему моя поддержка тоже не помешает, и если я разок пообщаюсь с народом от его лица, он будет весьма признателен.

Мой статус героини и спасительницы никому покоя не давал, я это понимала. Но идея кого-то поддерживать не сильно прельщала. Мне, правда, после всего хотелось покоя. И всласть предаваться иллюзии.

Конечно, мне не дали.

На этот раз папочка подстраховался и явился вместе с тем «хорошим человеком». А заодно и с армией — своей и «человека». Хорошей такой, большой армией. Они быстренько заняли соседние городки и деревушки, перебили королевских солдат, — в общем, начали форменное восстание, в котором я участвовать не желала. Но когда ты не ведьма, а у твоего папы армия… папа тебя не спрашивает.

«Человек» был герцогом Винесским, дальним родственником короля, богатым землевладельцем и кредитором короны. Разговор у него со мной был короткий — или помогаю, или… «или» мне не должно было понравиться, хотя я понимала, что нужна им живой. В итоге меня заперли в собственной же спальне — думать. Я металась от окна (под которым стояли солдаты) к двери, крича, что по ним плаха плачет, и я во всём этом не участвую, чтобы хоть как-то скрыть собственное волнение об Алене, которому приказала спрятаться в подвале. Уж наверняка герцог с папочкой о нём знали — королевский всё-таки подарок — и искали. И наверняка в первую очередь в подвале. Да, там самая прочная дверь, но пара-тройка человек её, если понадобится, вынесут. И что станет с моим наложником, и насколько он потом будет моим, я прекрасно осознавала.

Для усмирения меня — или для уговоров? — ко мне прислали папу. Или он сам пришёл — у нас очень нежные отношения в семье. Утешить решил. Для начала он проверил, нет ли у меня амулетов, снял — получив пару раз в глаз, но снял. Косвенную помощь ему оказывали держащие меня солдаты, пришедшие явно для моральной поддержки. Потом солдат отослали, меня связали и начали утешать. Или уговаривать. С криками про «дрянь» и кулаками. Хорошие у папочки кулаки…

Я шипела и плевалась, понимая, что лишь раззадориваю его. Но не могла иначе — лежать на полу просто так и терпеть молча было и страшно, и унизительно. Это Ален мог. Я — нет.

Папа старался, но удивительно недолго. Только-только войдя во вкус и дойдя до жизненно важных и болезненных точек, он почему-то осел на пол, хрипя и кашляя кровью.

Я, шипя от боли, вывернулась — глянуть, что происходит, заранее ни к чему хорошему не готовясь. И встретилась взглядом со спокойным, как их южные змеи, Аленом.

* * *

Он держал в руке окровавленный кинжал. Второй торчал у папы в спине. Ален спокойно его вытащил и под моим изумлённым взглядом так же спокойно разрезал верёвки, помог встать. У него даже руки не дрожали — хотя за дверью подозрительно шумели, а спустя минуты три — начали колотить.

— Госпожа, — Ален посмотрел на меня, заставив оторвать взгляд от его кинжалов. — Пожалуйста. Приказывайте.

Э…

— Госпожа, — он оглянулся на дверь, и я впервые увидела в его глазах волнение. — Пожалуйста.

Э-э-э…

Дверь загудела, и мой раб, не дожидаясь приказа, дёрнул меня за руку — к окну.

Он волшебно обращался с клинками — я только завороженно смотреть и могла. И ещё вспоминать, как легко он разрезал мясо на пикнике, и как спокойно я дала ему нож… Уж конечно, в школе его такому не учили.

У конюшни — у которой мы оказались в рекордные сроки — я отмерла. Снежинка — хорошая моя девочка, вылетела очень быстро (её наверняка даже в денник после лесной прогулки отвести не успели, не то что прибрать). И чудесно — я вскочила в седло, помогла Алену, забравшемуся позади, и рванула что есть мочи в лес, переходя в галоп.

На лугу нас чуть не догнали, даже пара стрел просвистела — уж точно не в меня целились, лошадь хотели прикончить. Но Снежинка умная девочка, даже шаг не сбавила. А в лесу мы быстро оторвались. Лес я знала лучше, чем они. Но всё равно скакала, пока Снежинка не начала хрипло, рвано дышать и не покрылась едкой пеной. Пришлось спешиться, тем более погони я давно не слышала, да и плутала, как могла, стараясь не пользоваться амулетами. Чародей герцога мог легко их отследить. Его не было, когда мы сбежали, но это значило лишь, что тогда он с герцогом не приехал. Вряд ли Его Светлость не обзавелся помощью магов.

Я спешилась и принялась водить Снежинку по кругу, размышляя, куда ехать, когда Ален, вместо того чтобы присоединиться ко мне, вывалился из седла.

Я подтолкнула Снежинку, и бросилась к мальчику. Без сознания, весь бок в крови, стрела — там же и сломанная пара рёбер. Как он мог сражаться в таком состоянии?

Как я могла думать, что он легко выбрался из подвала — без единой царапины.

Я подручными материалами его перевязала. Тормошила, хлопала по щекам, но если в себя он и приходил, то глаза были мутные. Или закатывались.

Мы снова скакали через лес — я гнала Снежинку к Аврелию, согласившись потратить амулет-портал, хоть его и легко отследить. Во-первых, у Аврелия я была под защитой, во-вторых, главный королевский целитель смог бы вытащить моего мальчика.

Ален лежал на мне, я держала его, не давая упасть и, забывшись, шептала, уговаривала потерпеть ещё чуть-чуть, ещё немного. Черные тени деревьев мелькали пред глазами, цеплялись, стремились задержать. Замерший в ночной тишине лес тянулся к моему лесному принцу живой иллюстрацией баллады. «Родимый, лесной царь нас хочет догнать; уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

«Не отдам, — шептала я, подгоняя коня. — Никому, никому не отдам!»

Ален безвольно мотался в седле, и я гнала Снежнику, сквозь слёзы уже не видя дороги.

Доехали мы чудом — и туда, куда нужно (ещё большее чудо). Я сама чуть не вывалилась из седла от изнеможения, когда услышала встревоженный голос Аврелия.

— Виктория! Что случилось?!

Аврелий говорил потом, что я шептала что-то про лесного короля — явно в бреду — и что он с трудом заставил меня отцепиться от еле живого Алена.

* * *

Аврелий уговаривал меня остаться под защитой короля. Видя так и не пришедшего в себя Алена в постели, я склонна была согласиться. Но этот самый король явился ко мне день спустя и потребовал присоединиться к его армии против герцога — живым знаменем. Я согласилась, и вечером же засобиралась — как по мне, легче было договориться с герцогом, чтобы оставил меня в покое, чем с королём, тем более что папочка наверняка уже мёртв. Можно было хотя бы попытаться. Убивать меня никто бы из них не стал, так что я чувствовала себя в относительной безопасности. А безрассудства мне и раньше было не занимать.

Как обычно я себя переоценила.

Аврелий назвал меня дурой, но обещал присмотреть за Аленом и ни в коем случае его не трогать. Аврелию я верила, и собиралась остаться живой и вернуться. К тому же, там, в нынешних владениях герцога остался мой дом и — что куда важнее — мои вещи. Не все из них я готова была бросить. Для этого я всё ещё была слишком ведьма.

Мне хочется думать именно так, а не то, что герцогский маг повесил на меня заклинание, заставившее вернуться. Хотя, положа руку на сердце, так наверняка и было.

У герцога меня, конечно же, ждали одни неприятности. Например, папочка всё-таки выжил. И горел праведной местью. Герцог, естественно, не собирался меня отпускать, желая сделать из меня знамя лучше королевского.

В первый же день, когда я отказалась, меня отдали их магу. Хорошо, что до этого мы друг друга не знали. Плохо, что без амулетов я уже не так чудесно сопротивлялась, как раньше.

В общем, жизнь была превосходна и замечательна.

Ещё краше она стала три дня спустя, когда мы должны были вот-вот двинуться навстречу королевской армии. Меня почти уговорили ехать рядом с герцогом и даже научили, что нужно сказать.

Не сомневаюсь, что и до этого о моём участии на стороне герцога трезвонили везде, где можно. Уж больно много молодых магов со взором горящим появилось в рядах Его Светлости.

Но совсем мне похорошело вечером третьего дня, когда я случайно (ну да, конечно!) увидела рядом с герцогом Алена. Точнее, на коленях у герцога, и целующим этого самого герцога.

— Ну как? — поинтересовался герцогский маг, любуясь потом на мою вытянувшуюся физиономию. — Твой мальчишка? Он сегодня приехал. Пришёл к нашему повелителю, они закрылись… ну а дальше ты наверняка сама знаешь. Хорош он, да, в постели? Хотя такие всегда хороши.

— Да, — кивнула я, набрасывая ему на шею золотой шнур от балдахина. — Очень.

По иронии, мы были в гостевых покоях. Тех самых. По счастью — совершенно одни. И маг был пожилой сволочью, у которой не было сил справиться с отчаявшейся девицей. И не обезопасился заклинанием. Глупая смерть, донельзя. Но от меня уже не ждали подобных подвигов. Да и зачем? Сбежать я бы всё равно не смогла, а у герцога были другие маги.

Прокрутив это в голове — но по большей части в который раз вспомнив порозовевшего красавца-наложника, стонущего от прикосновений борова, метящего в короли — я взяла колбу с рабочего стола мёртвого мага. Смешала парочку ингредиентов и выпила. Медленная и не очень приятная смерть была мне гарантирована.

И я уселась её ждать на кровать, гипнотизируя дверь — как некогда, наверное, делал Ален — и хихикая от начинающейся истерики.

Моя жизнь в очередной сыграла со мной злую шутку, и мне этого хватило.

Надоело. Просто надоело.

В дверь царапали, потом стучали, потом колотили. Потом замерли, снова стали царапать. А, когда меня настигла долгожданная слабость, всё-таки открыли.

Кажется, сначала это были стражники. А потом совершенно точно Ален, попытавшийся меня поднять. Снаружи ещё почему-то было странно шумно — удивительно, может, это у меня в ушах шумело?

Ален быстро обнаружил рядом со мной пустую колбу, понюхал, и его глаза расширились.

Я смотрела на него, как он меня тормошит, как зовёт приглушённым шёпотом, и думала, что не может это быть правдой. Просто очередная иллюзия, и мой воздушный замок в последний момент устроил для меня шикарное представление.

Ведь правда же — зачем наложнику умирающая госпожа? Перстни поснимать? У меня их и не было. И уж тем более, зачем ему звать меня по имени (!) и просить не умирать (!!). Я точно бредила. Совершенно точно.

И, чтобы отыграть до конца, с трудом подняла кинжал — кажется, Ален бросил его, пока меня тормошил. Подняла, царапнула палец и с усилием провела им по лбу замершего наложника.

— Госпожа, что вы делаете?

Я улыбнулась и шепнула:

— Отпускаю тебя.

И добавила — очень тихое, совсем не слышное за тем потоком наших и южных слов, которых он на меня обрушил:

— Пожалуйста, прости меня.

Глаза перестали видеть, я в последний раз вдохнула.

Грейпфрут и сандал.

* * *

Загробная жизнь оказалась полна сумрака, пляшущих, словно от свечи, теней и образа красивого юноши в ореоле света.

Я поглядела в его расширенные серые глаза и хрипло выдохнула:

— И тут ты.

Глаза вспыхнули и исчезли — юноша отвернулся, комкая складки зелёной с золотой строчкой туники. Потом снова покосился на меня — с каким-то донельзя странным выражением.

Я облизала пересохшие губы и хрипло пробормотала:

— Да когда же я от тебя избавлюсь!

Он вздрогнул, точно я его снова плетью огрела. Выпрямился неестественно, на губах заиграла фальшивая улыбка.

И попытался уйти.

Я поймала его за руку, притянула к себе, удивляясь реальности моего бреда.

Его глаза горели отчаянием, а губы шептали:

— Не надо. Пожалуйста, не надо. Дайте мне уйти. Пожалуйста, дайте мне уйти!

Я заставила его почти лечь на меня — он не сопротивлялся. Хорошо, я была слаба, как ребёнок.

И выдохнула в его рот:

— Нет. Никогда, — а потом, забрав поцелуй, шепнула, уверенная, что всё это предсмертный бред. — Не уходи.

Он сам прильнул ко мне, и я стёрла его фальшивую улыбку, заставив стонать от удовольствия и дрожать от возбуждения.

Странно, в посмертии он не был таким решительным, как в жизни.

И пах бергамотом…

А после, когда я в бессилии упала рядом с ним, он плакал, кусая губы. Слёзы тихо текли по щекам — я, приподнявшись на локте, стёрла их краем покрывала, встревоженно заглядывая в затуманившиеся серые глаза.

— Я не хочу быть вам обузой, госпожа, пожалуйста. А иначе я вам не нужен, я же знаю. Пожалуйста, продайте меня, а ещё лучше — убейте, потому что я сам умру, когда действие вашего заклинания кончится.

Где-то на этом месте я начала потихоньку понимать, что, кажется, это не бред, и я не умерла. И нахожусь в гостях у Аврелия. То, что главный королевский целитель вытащил меня с того света, не удивляло, удивляло, что здесь делает это сероглазое чудо.

— Умрёшь, — голос сорвался, дыхание перехватило. — Почему? Я такая плохая хозяйка? О, ну да, знаю, что плохая…

Он не дал мне продолжить, подался вперёд, закрывая мне рот солёным поцелуем.

— Вы самая лучшая госпожа, которая у меня когда-либо была!

Я облизала губы, не выдержала, провела пальцем по его щеке. Он зажмурился, подался к моей руке.

— Каждой этой говоришь?

Он снова с отчаянием взглянул на меня.

— Пожалуйста, госпожа. Я не хочу другого хозяина!

— У тебя его и не будет, — я села, опираясь о подушку, глядя на него сверху вниз. — Я тебя отпустила. Ты свободен. Всё, нет у тебя больше хозяев.

И, когда его глаза расширились, а губы задрожали, тихо, нерешительно добавила:

— Но, пожалуйста, не оставляй меня.

Он закрыл лицо руками, и я ещё минут десять потратила на то, чтобы его успокоить — хотя у самой сердце стучало у горла.

— Скажите это ещё раз, — хрипло просил он, так и не отнимая руки. — Пожалуйста.

— Не оставляй меня, — вздыхала я. — Ты же и сам это знал. Не мог не видеть. Зачем..?

— Зачем я вам нужен без проклятья? — шептал он, глядя на меня сквозь пальцы. — Кому я нужен без проклятья, я никто, меня нет, нет…

Я обнимала его за вздрагивающие плечи.

— Глупый мальчик, ты совершенен, ты прекрасен, ты умел, талантлив, ты очень, очень молод. И я, кстати, пойму, если ты уйдёшь, потому что без магии я очень скоро постарею, а ты только расцветаешь…

Он смеялся, целуя мне руки.

— Вы единственная, моя госпожа.

— Виктория, — поправила я, не в силах отнять рук.

— Госпожа, — вздохнул он. — Госпожа. Навсегда. Никогда не прогоняйте меня. Я последую за вами куда угодно. Я сделаю что угодно. Я ваш.

Я заглянула ему в глаза и криво улыбнулась.

— А я твоя.

* * *

Целебный настой горчил. Я морщилась, но пила — маленькими глотками. Надо бы залпом, но вкус хоть немного отвлекал, я всё ещё не могла рассказывать об обряде равнодушно. А Ален, похоже, единственный, кто не знал — и уж точно не о подробностях.

Я закончила — и так сократив насколько возможно. В кубке осталась ещё половина. Я с грустью глянула на него. Даже один глоток — мерзость, гадость.

И почувствовала сахарную тягучесть мёда на губах.

— Так легче, — кивнул Ален, убирая ложечку.

Я улыбнулась сахарными губами, поднимая кубок.

— Я подозревал что-то в этом роде, — спокойно продолжал юноша. — Вы меня боялись, я это видел, с первой минуты. Я только не понимал, зачем тогда меня вам подарили. Очевидно же было, что радость я вам принести не смогу, а как игрушка для битья я слишком дорог. Зачем?

Я вытерла губы.

— А ты спроси нашего безупречного короля, какого лешего он парламент распустил, если знал, что половина магнатов взбунтуется? Честно говоря, за моё с ним десятилетнее общение я ни разу не замечала, чтобы он умел думать хоть о чём-то, кроме пиров, охоты и красивых женщин. Ты, думаю, попадаешь в третью категорию — Его Величество уверен, что все такие же похотливые козлы, как и он.

Ален с улыбкой опустил голову.

— Однако это его солдаты освободили вас, госпожа.

Я удивлённо нахмурилась.

— Когда? — хотя, очевидно, кто же ещё, если не бравый король на белом жеребце — его коронная фишка. Иначе я бы, наверное, всё-таки познакомилась с посмертием.

— Они использовали меня как приманку. Я должен был открыть им ворота, — спокойно продолжал Ален.

Я сощурилась.

— И как ты… Я же ещё не сняла с тебя проклятья тогда. Да и… через сколько рук ты тогда прошёл?

Любой бы дал мне в зубы за такой вопрос, и не посмотрел бы, что женщина, и больная.

Но Ален только покачал головой.

— Моя госпожа путает шлюх и элитных наложников. Ворота открыл сам герцог, по собственному желанию. Поверьте, он очень-очень этого хотел, — добавил юноша и чарующе улыбнулся.

— О, демоны! — шепнула я, понимая. — Ты… всегда..?

— Я раб, госпожа, я должен любить моих хозяев и никогда не ставить их действия под сомнения, дарить им счастье и неземное удовольствие. Но если бы я был всего лишь безмолвной игрушкой, я очень быстро стал бы обыкновенной шлюхой. Я должен быть совершенным и уникальным, чтобы меня любили, только тогда я могу дожить хотя бы до двадцати. Подобные мне очень часто умирают ещё в четырнадцать, когда мы теряем детские черты. У нас на юге не все предпочитают взрослых юношей. Но я хотел жить, и я хотел, чтобы во мне нуждались. С моим проклятьем это было несложно.

— С твоим умом, — поправила я. — Я догадывалась… Ты всеми хозяевами так крутил? Только честно.

— Вами сначала не получалось, — вздохнул он, а в уголках губ мелькнула усмешка. — Вы хотели того, чего я не мог вам дать. Смерть была бы предпочтительнее. Но даже потом… Знаете, госпожа, вы единственная, кто увидел во мне человека. Другим и в голову не приходило требовать от меня принятия решения. А вы сами не очень любите это делать. А если и делаете, то не продумав до конца. Зачем вы согласились на обряд, если он принёс вам столько боли?

Я хмыкнула и закрыла глаза. Рука Алена нашла мою, наши пальцы переплелись.

— Хотела стать великой волшебницей. Войти в историю. Тщеславие.

— Вы вошли, — совершенно серьёзно сказал Ален. — Но к последствиям оказались не готовы, — и, посмотрев на меня, снова улыбнулся. — Простите меня, госпожа, ваш глупый раб опять говорит недозволенное. Но мне показалось, вам это нужно.

Я тихо засмеялась. А потом — тоже тихо — спросила:

— Где ты научился управляться с кинжалами? Кто-то из хозяев?

— Да, — Ален поднял наши сплетённые руки, нежно поцеловал. — Один из моих хозяев был воином. Очень хорошим воином.

— Ты скучаешь? — меня неприятно резанула ревность.

— Нет, госпожа, — не отнимая руки, продолжил Ален. — Он давно спился и погиб в пьяной драке. Он всегда любил выпить. Чрезмерно.

— Не везло тебе с хозяевами, — хмыкнула я.

— Не скажите, — смешинка в серых глазах.

Мы лежали так остаток ночи — пока не явился Аврелий, не прогнал Алена и не высказал мне всё, что он думает о моём недостойном поведении. «Только спроси ещё раз, только спроси меня про ментальные заклинания! Только попробуй! Дура!».

Я смеялась и смотрела через плечо королевского целителя, как встаёт солнце.

Моя душа пела в унисон с ранними птицами.

* * *

Я уговорила Аврелия изменить мне внешность. Чуть-чуть подправить — ему это было совсем несложно.

«Надеюсь, хоть сейчас ты понимаешь, что делаешь», — вздохнул целитель, отдавая мне вещевую сумку.

Сумку принял Ален. И поклонился, скрестив руки на груди — по южному обычаю.

— Присматривай за ней, — буркнул ему Аврелий, глядя на меня. — А лучше беги от неё, счастья она тебе точно не принесёт.

— И не нужно, господин, — улыбнулся бывший наложник. — Счастье приношу я.

Я не удержалась — чмокнула его в висок, вдохнув свежий аромат чайного дерева.

— Я передам Его Величеству, что ты очень благодарила его перед смертью. За подарок. Он порадуется, — фыркнул Аврелий. — Ну иди уже, Вик. И не забудь сообщить мне, как устроишся. Порошок для каминной связи в синем пузырьке без этикетки. Левый кармашек. Найдёшь.

— Найду, найду, — взбираясь на Снежинку, кивнула я. Подала руку Алену. — И спасибо тебе, Аврелий.

— Везучая ты ведьма, — вздохнул целитель. — Завидую.

— Я уже четыре месяца как не ведьма, — хмыкнула я, удивляясь, почему слова больше не жгут.

— Ведьма, ведьма, — Аврелий отпустил калитку, отворачиваясь. — Такие, как ты — ведьмы всю жизнь.

Комплимент, наверное.

На самом деле бывшая королевская ведьма Виктория умерла три дня назад. Из неё всё-таки сделали штандарт, закатили пышные похороны, король утирал скупую слезу, толкая пафосную речь. Даже пленный папочка буркнул что-то похвальное. Ему, папе, жизнь, кстати, оставили. Благодаря родственной связи со мной. Несправедливо, а?

Герцог ещё во время ночной стычки погиб, у ворот. Ален отказался об этом рассказывать, а я не настаивала.

Мы ехали к границе с востоком — там не я, ни Ален ещё не были. И там полно красивых лесов, где может поселиться травница с младшим братом.

— Не жалеешь? — поинтересовалась я, когда солнце поднялось уже высоко. — Мог бы остаться во дворце, свободный, наверняка получил бы титул, стал бы фаворитом. Деньги, состояние, слава.

Ален усмехнулся, идя рядом со мной. Поймал мою руку.

— Мне это не нужно.

— А что тогда?

Он посмотрел на меня. Потом обвёл взглядом жужжащий пчёлами и стрекочущий кузнечиками луг.

— Свобода.

Я приобняла его и шепнула на ухо:

— А я тогда зачем?

Он повёл плечом.

— Вы первая мне её показали. Вы первая заставили меня её почувствовать. Вы увидели во мне человека, хотя я сам его не видел. Мне перечислять дальше, госпожа?

— Давай, — хмыкнула я. — Мне нравится твой голос.

— Может, я тогда лучше спою? Хотите послушать о лесной королеве?

Я так до конца его и не поняла. На его месте я бы, наверное, осталась во дворце. И уж тем более, не ушла бы со мной.

Нам ещё долго придётся узнавать друг друга.

Что же касается меня, то у меня была теперь цель. Благородней, чем раньше.

Магия ушла, но мои знания никуда не делись. И я хотела найти заклинание, способное заставить видеть в рабах людей.

Ни с кем нельзя поступать так, как поступали с Аленом. Ни с кем.

Далёкая и очень… высокая цель. Но я тщеславно верила, что… кто, если не я?

Ну а мы с Аленом будем жить долго и счастливо… Хотя нет. Чувствуя, наша сказка только начинается. Одна ведьма и один прекрасный принц уже есть.

— Моя госпожа меня совсем не слушает.

— Слушаю, слушаю…

Ален усмехнулся, снял с моего плеча бабочку.

— Она перепутала вас с цветком, госпожа. Но я никому не позволю коснуться вас. Больше никому. Вы только моя госпожа, — и, подкинув, отправил бабочку к ближайшему настоящему цветку.

— Да, — улыбнулась я, замечая, как интересно смешивается запах луга, конского пота и чайного дерева. — Только твоя.