Я пытаюсь сложить пазл, но слишком многие фрагменты этой головоломки находятся не на своих местах.

Пытаюсь понять все это, эту любопытную реальность, которая раскрывается передо мной, шаг за шагом, кусочек за кусочком. У японцев есть отдельный вид искусства, посвященный трещинам. Он называется кинцуги. Они покрывают позолотой края осколков разбитой керамической посуды, реставрируя изделие, – красота, по их мнению, неотъемлема от самой вещи, поэтому трещины маскировать не следует, что-то вроде этого…

Что ж, возможно, трещины, которые я вижу в жизни Мерри, тоже раскроют для меня некую красоту.

Ей потребовалась целая неделя, чтобы выздороветь, и встала она в прескверном настроении. Она всегда была неблагодарной. Ни тебе «спасибо, Фрэнк. За то, что присмотрела за хозяйством, что нянчилась с ребенком, за то, что холодильник не пустовал и на столе всегда был горячий обед».

Ну и ладно, зато Сэм выражает мне признательность. И очень хвалит. Я вижу, как он удивленно наблюдает за мной, за тем, как я управляюсь с Конором, как малыш просто расцвел под моей опекой.

Пока Мерри болела, я без зазрения совести стащила справочник «Первый год жизни малыша» с ее прикроватной тумбочки и за один вечер прочла его от корки до корки.

Несколько дней спустя я предложила Сэму делать с мальчиком упражнения, чтобы помочь ему научиться ползать.

– Просто сейчас он должен уже ползать, – объяснила я. – Я заметила, что он немного отстает в развитии.

Я не хотела вмешиваться, но эти этапы развития имеют решающее значение. Все это знают. Сэм выглядел слегка подавленным.

– Прости, – потупилась я. – Наверное, это не мое дело.

– Нет-нет, – торопливо воскликнул он. – Мерри должна лучше разбираться в этом.

Теперь мы с ним каждое утро сидим, скрестив ноги, на полу, заставляя малыша доставать яркие разноцветные шарики из пластикового ведерка. Это должно укрепить его плечевой пояс, и он может попытаться ползать. Смотреть на него – одно удовольствие. Конор любит эту игру – и другие тоже. Любит играть в прятки под одеялом: «Где мишка? – Вот мишка!» Или в «неваляшку» – мы с ним играем часами!

– У тебя к этому природный талант, – снова повторяет мне Сэм.

И я потихоньку начинаю понимать почему.

Потому что у Мерри – нет. Нет. Ни на йоту.

Она просто убедила меня в обратном в течение первых нескольких дней. Но теперь я все вижу. Помните те книжки «Где Уолдо?». Сначала трудно найти его на картинке с кучей деталей. Но потом, как только тебе удастся, то сможешь находить его везде. На пляже, в зоопарке, на улицах Парижа – он просто бросается в глаза, он первый, на кого падает взгляд в толпе. То же самое с Мерри. Все вдруг стало совершенно очевидно. Я вижу все.

Мерри, Мерри, моя бедная, отчаявшаяся подружка! Вся ее жизнь – сплошное притворство. Она надевает маску, когда Сэм или я рядом, но когда я наблюдаю за ней наедине с ребенком, это совсем другая история. Ни намека на материнскую любовь.

Это все притворство. Мерри играет в материнство, как она играла во все остальное на протяжении многих лет. Мерри-сама-невинность. Мерри-тусовщица. Мерри-начинающая-актриса, Мерри-поэтесса, Мерри-инструктор-по-йоге. Потом она на год превратилась в Амиру, после того как поехала в Пуну, чтобы принять санньясу. Она поступала в шесть разных колледжей. Шесть! Два раза брала по году перерыва и отправлялась путешествовать по миру с кредитной картой Джеральда в кармане, пытаясь найти себя. Какая ерунда! Будто было что находить!

И хуже всего – это бесчисленные жертвы по пути, разбитые сердца тех, кто попадался на крючок ее лицедейства, кто верил ей на слово, верил, что она именно такая, какой кажется. Я знавала многих из них, сталкивалась с некоторыми, кто переживал болезненный период после разрыва с ней, видела этих сломленных, раздавленных людей. Как хорошо я знаю, что они чувствовали! Так бывает, когда играешь с чужими чувствами, верно? Вводишь их в заблуждение. Когда позволяешь им верить, что ты – именно тот человек, которого они искали всю жизнь.

И зря я злюсь. Просто она такая, какая есть. Она питается этими эмоциями. Именно так она чувствует себя живой. По правде говоря, она более достойна жалости, чем гнева.

Сэм ничего этого не видит или не хочет видеть. Но я знаю ее слишком хорошо. Просто вижу насквозь. Как иначе, после стольких лет?

И ее всегда раздражало, что среди всех окружавших ее людей именно я вижу ее насквозь. Без всяких масок, какую бы из них она в данный момент ни носила. Какой бы изысканной ни была ее маскировка, она не может укрыться от меня. Кто-нибудь другой мог бы объяснить ее поведение некой послеродовой депрессией. Конечно, это не так. Просто Мерри в своем репертуаре. Любовь зажата, словно в каком-то стиснутом кулаке, где-то в недрах ее души, в глубине ее естества.

Или, может быть, я выдаю желаемое за действительное. Может, в ней и вовсе нет никакой любви.

Конечно, после сегодняшнего дня я легко могла бы в это поверить. Мы сидели в саду, обедали вместе. Мерри понесла ребенка в дом, чтобы переодеть. Спустя несколько минут я отправилась в дом, чтобы пойти в ванную. Проходя мимо детской, я мельком заглянула внутрь. Малыш лежал на пеленальном столике, хныкал и сучил ножками. У него, бедняжки, сегодня тяжелый день. У него режутся зубки, ему больно, и он очень раздражительный.

Мерри стояла над ребенком и молча смотрела на него, застыв как камень. Я замерла в дверях, завороженная ее видом, ее холодностью, отсутствием тепла и материнской любви. Она смотрела на Конора с такой ненавистью! Будто в ее жилах не кровь, а лед. Будто он был каким-то чудовищем, а не ее плотью и кровью.

Я внутренне содрогнулась. Но тут произошло нечто еще более страшное. Конор заплакал, и Мерри занесла руку над его голым животиком. Я смотрела, как она сжала и разжала кулак. Ребенок корчился и извивался. Она вдруг опустила руку на бедра малыша. Пальцы ее сжались.

Ребенок испустил истошный крик. Я непроизвольно прижала руку ко рту, чтобы тоже не закричать. Не знаю почему. Наверное, еще не осознала только что увиденное – как такое могло происходить на самом деле, как эта ужасная сцена могла разворачиваться у меня перед глазами! Может, я подумала, если она узнает, что ее застали за чем-то подобным, это спровоцирует ее на еще большую жестокость.

Поэтому я не произнесла ни слова, просто стояла и смотрела. Смотрела, как ее пальцы сжимают, сдавливают, стискивают тельце малыша. Все сильнее и сильнее, изо всей силы. Я никак не могла понять, зачем она старается причинить ему боль, заставить его мучиться и страдать. Собственного сына! Ее собственного ребенка!

Мое сердце разрывалось, мысли лихорадочно метались в мозгу. Как? Почему? Это непостижимо! Этому не может быть никакого логического объяснения! Все, во что я верила, все, что считала правильным и естественным, все рушилось на моих глазах.

Лицо ребенка исказилось от боли, маленькое тельце корчилось под жестокими пальцами матери. Мерри не вздрогнула.

Наконец я не выдержала и ушла, так ничего и не сказав. В ванной я плеснула холодной водой в лицо, чтобы смыть слезы. Я старалась унять дрожь в руках, но у меня ничего не получалось. Я уставилась в зеркало на свое отражение. Вид у меня был потрясенный. Это было самое худшее, что я когда-либо видела в жизни.

К тому времени как я вернулась к столу в залитом солнцем саду, Мерри сидела с Конором на коленях, улыбалась и потягивала свой лимонад, легко и непринужденно.

– Вот ты где, – тепло улыбнулась она.

Сэм поднял бокал и сказал мне:

– У тебя такой вид, что бокал вина тебе явно не помешает.

Он повернулся к Мерри.

– А вот моей жене не положено, – хитро улыбнулся он. – У нас может быть следующий Херли на подходе.

Мерри подняла руку, которой только что истязала своего сына.

– Скрестим пальцы на удачу, – сказала она.

Я похолодела.