На осмотр места происшествия Хоф возлагал ещё меньше надежд, чем на розыск летающего пуделя или ризеншнауцера. Многовато бреда для начала, думал он, сидя за рулём никакого не серого «пежо», а синего «мерседеса». Уж скорее можно надеяться на вести из других земель или стран о банде киднэпперов, которые, сбежав из психиатрической клиники, пользуются для своих налётов собаковидными дирижаблями. Или ждать, пока не прояснится рассудок у этого мальчугана… если только он и впрямь помутился. К последней мысли комиссар почему-то возвращался всё реже, особенно косясь на Акселя сейчас, когда тот, наскоро умытый и причёсанный, с проснувшимся голодом поедал на заднем сиденье гамбургеры, запивая их какао из термоса Хофа. Вот ведь беда-то какая: не похож этот Аксель Реннер на шизофреника. Хоф уже знал, что никакими приступами бреда, так же как и слабым зрением, мальчик никогда не страдал, а славился в школе и дома на редкость уравновешенным и спокойным характером. Даже так: если уж Аксель Реннер чем-то и страдал, то, видимо, чрезмерным послушанием и нелюбовью ко всему, что нарушает повседневный порядок. Правда, с умом и фантазией у него, кажется, всё в норме, пожалуй, они развиты даже больше, чем положено в его возрасте. Такой не вдруг что-то затеет, но если уж решит выкинуть номер… Успехи в математике. Играет в шахматы. Очень любит сестру, как и она его, хотя по характеру эти дети — полная противоположность. Всегда стоят друг за дружку горой перед родителями, не говоря о чужих. М-м-м-да…

— Ну, наелся? Тогда вылезай, приехали.

И ещё. Какого… — нет, хватит уже нынче поминать нечистого! — зачем понадобилось кому-то, на воздушном шаре или без, красть девчушку, отец которой торгует велосипедами, а мать — парикмахер? Конечно, думал Хоф, шагая с Акселем по парку впереди группы экспертов (высланных в подмогу уже работающим), мы можем в этом деле столкнуться с маньяком, и это будет хуже всего. Но маньяки обычно намечают жертву заранее, а эта самая Кри, если верить свидетелю, просто попалась преступнику под руку. Или нет? Мальчик говорит, что незадолго до похищения жертву фотографировали. Японца — найти. Или доказать, что его никогда не было и весь рассказ Акселя Реннера — ложь от начала до конца.

В парке их уже ждали. Трое костлявых молчаливых людей с какими-то непонятными приборами и пакетами в руках сновали у самой воды между кустами и деревьями, прямо напротив ротонды. (Один из этих типов в разговоре с комиссаром чуть позже назвал её «храмом Аполлона».) Кто такой Аполлон, Аксель не знал, но был ему признателен за то, что благодаря этому его храму может точно указать место похищения. Где-то за кустами фырчал микроавтобус; время от времени один из трёх костлявых бегал туда зачем-то, бубнил, относил и приносил.

— Ничего? — спросил Хоф.

— Только это. — Ему протянули прозрачный пакет, где лежало что-то ядовито-серое с белым отблеском, скрученное, похожее на ворс от ковра.

— ?

— Шерсть. Похоже, собачья, но точно пока не знаем. Висела на том дереве, во-он, где флажок…

— Вижу, — буркнул Хоф. Ветка нависала над водой как раз у самого места похищения. Если бы что-то впрямь свалилось с неба, оно могло бы здесь зацепиться. Вздор. Чушь. Которая теперь прибавит работы.

— Какой-то неестественный цвет, — сказал комиссар, изучая загадочный комок. — И блеск… Напоминает стекловолокно.

— Да, мы тоже озадачены. Потому что это явно шерсть живого существа. Никаких красителей, синтетики. Чистая шерсть!

— Разбирайтесь…

Но разбираться больше действительно было не с чем. Место, где лежал в обмороке Аксель, легко нашли по смятой траве, и это было всё. Ни следа девочки. Тем не менее люди, которых привёз Хоф, вместе с Тремя Костлявыми ещё раз принялись прочёсывать траву и кусты в поисках неизвестно чего. А комиссар ещё немного поговорил с Акселем, но тот ничего не мог прибавить. Чувствовал он себя благодаря свежему воздуху и еде почти нормально, и сна не было ни в одном глазу. Напротив, при виде места, где он так оплошал, куда вообще не должен был ни за что на свете приводить Кри, проданную им за монетку, в его душе встрепенулась бодрость и слепая, его самого пугающая злость.

Он сжимал кулаки от ярости. Хотелось не отвечать на новые дурацкие вопросы, а самому подняться в воздух на каком-нибудь полицейском вертолёте — есть же такой где-нибудь у Хофа — и лететь на розыски. Но он понимал, что ему не верят и вертолёта не дадут. Кто он? Никто. Малявка…

А потом произошло то, чего Аксель и ждал, и боялся больше всего на свете. Его повезли домой…

Дома всё было и лучше, и хуже, чем он предполагал. Родители не сказали ему ни одного слова упрёка, и Аксель знал, что вечно будет им за это благодарен. Но это же было и самым ужасным, хотя никто не стал к нему хуже относиться. Детлеф и Ренате Реннер были сильными людьми. Они не пропустили ни одного рабочего дня. Наоборот, им было бы в десять раз хуже сидеть в четырёх стенах и думать о своём горе.

Мать и отец пытались утешить Акселя как могли. Без конца говорили с ним о чём угодно, кроме того, что было у них на уме, старались не оставлять одного. Часто звонил Хоф, и Аксель сам не знал, хочет он этих звонков или нет. Хотя прекрасно понимал, что с сыщиком ему повезло. Когда комиссар привёз Акселя домой (сам привёз, не поручил никому костлявому-красноглазому), то долго сидел у них, пил кофе, листал семейный альбом и расспрашивал о Кри и о нём. Аксель узнал о себе много нового и, пожалуй, лестного. В другое время всё это было бы очень приятно, но сейчас он от души презирал себя. А когда начали говорить о Кри, то встал и вышел. Уезжая, комиссар захватил её последние фотографии.

Хуже всего было ночами. Аксель не мог сомкнуть глаз, ворочался и знал, что все не спят. Запах лекарств в маминой комнате словно электризовал воздух. Иногда доносился шёпот отца и ответный плач. Приходилось накрывать голову подушкой. Пытка не кончалась, она принимала новые и новые формы. Например, когда Хоф, перевернув вверх дном все отели и бюро путешествий, нашёл-таки того японца, который фотографировал Кри в Амалиенбурге. Это оказался не кинорежиссёр, но всё же достаточно состоятельный и солидный человек, банковский служащий из Иокогамы, господин Юко Фумитори… или Фумитори Юко, по визитной карточке, которую он прислал родителям, было трудно понять, где у него имя, а где фамилия. Как и многие другие, совершенно незнакомые Реннерам люди, он ещё и звонил, и предлагал деньги и помощь. Мало того: пригласил Кри вместе с семьёй погостить у него на вилле в Японии, когда девочка найдётся. Этого делать не следовало: разве он, как и сам Аксель в глубине души, не понимал, что всё кончено? Что Кри уже не вернуть? И всё же господин Фумитори здорово помог следствию: фотографии получились просто великолепные, глядишь — волком выть хочется! А в каком восторге была бы сама Кри, если бы их увидела… Её мечта сбылась: снимок девочки в голубой блузке показывали по телевизору и печатали во многих газетах. Аксель возненавидел прежде любимый телевизор и журналы.

Отец пытался его отвлечь (его бы самого отвлечь, но как?), брал с собой на работу, в магазин велосипедов, и Аксель помогал ему торговать: развешивал на стендах перчатки и наколенники для «инлайн-фаррадов», громоздил ущелья из картонок с велосипедными шлемами, и пару раз даже выбивал чек в кассе. Прежде он был бы счастлив. Но сейчас…

Акселю вообще-то сразу было ясно, что надо делать, ещё там, в парке, где копошились Трое Костлявых. Но не хватало духу вот так, сразу оставить родителей. И в то же время он отдавал себе отчёт: комиссар Хоф один не справится. Потому что не верит ему, Акселю. Мальчик не знал, что Хоф, сам не понимая зачем, всё же связался со всеми службами, гражданскими и военными, которые в тот день следили за небом Баварии, и спрашивал о неопознанных летающих объектах. Таковых, конечно, не оказалось. И рекламных шаров, ни в форме собаки, ни в форме медведя, ни в форме чёрта лысого, ни даже в обычной форме никто не запускал.

Но даже если бы Аксель всё это знал, это только подстегнуло бы его решимость. Он забросил все свои игры, все развлечения, старался не подходить к телефону. (Школьные приятели, слава богу, не смели звонить: вся Германия уже знала о беде семьи Реннер.) Проходили час за часом и день за днём, слабенькая надежда всё гасла, и на шестую ночь, где-то к трём утра, Аксель сел в постели и шёпотом сказал самому себе:

— Завтра пойдёшь искать. Как потерял сестру, так и найдёшь. Или я убью тебя. Понял?

— Да, — ответил он — опять-таки самому себе. И тут же наконец уснул. Как убитый.

Но Аксель был человеком основательным и серьёзным; если уж начистоту, то он начал готовиться к неизбежному ещё три или четыре дня назад. План его был проще простого, а с точки зрения кого-нибудь постороннего — глупее глупого:

1) У него, Акселя, есть свои излюбленные маршруты для прогулок и дел (не искал бы новых, дуралей, ничего бы и не было!).

2) Так почему бы и летучей собаке не иметь любимых маршрутов для кражи детей? Чувствуется, уж в чём — в чём, а в этом у неё лапа набита!

3) Но где они пролегают? Где легче всего заметить и схватить добычу, если ты хочешь остаться незамеченной? Да в парке, конечно! Улица — людная, лес — густой, поле — пустое… в смысле, почти некого хватать, а если кто и появится, то заметит тебя издалека. То же самое — реки, моря и океаны.

4) Комиссар Хоф дал ему, Акселю, ниточку: между внезапно налетевшим фёном и появлением собаки над местом, больше всего пригодным для похищения, должна быть связь.

5) Аксель должен ждать на том же проклятом месте, когда вновь задует горячий ветер. Шворк прилетит вместе с фёном и унесёт Акселя к Кри.

6) А дальше будет видно.

7) Если в Нимфенбурге ничего не выйдет, пробовать во всех других парках Мюнхена, пока не получится.

ПРИМЕЧАНИЯ: 1) Спасибо красноглазому Вальтеру за то, что он сам считал шуткой, и что на самом деле — наверняка правда. Шворк прячется в Альпах. И если Вальтер настолько глуп, что не понимает, где шутка, а где правда, то это его проблемы, пусть почитает что-нибудь про Шерлока Холмса; Аксель даже готов ему одолжить эту книгу при условии, что Вальтер вернёт её в прежнем состоянии и в срок. Но если Шворк и впрямь прячется в Альпах, надо взять с собой тёплые вещи для Кри и себя.

2) Шансы на успех велики: этой твари некогда рассиживаться у себя в горах, ей надо летать и добывать пищу для Кри. И — как знать? — может быть, ещё для целого выводка голодных мальчиков и девочек.

«А если… если она уже съела Кри и съест тебя, вместо того чтобы кормить вас обоих?» — не раз всплывал вопрос в его сознании, особенно по ночам. Но Аксель каждый раз отгонял его. Во-первых, собаки не едят людей, а служат им. Может быть, эта собака потерялась… да, потерялась, ищет хозяйку и решила, что Кри ей для этой роли как раз подойдёт. Она и вправду подойдёт, она любит собак. Во-вторых… что легче: сидеть вот так и терзаться всю жизнь, чувствуя себя предателем, погубившим собственную сестру, или чтоб тебя очень быстро съели? Пожалуй, второе.

«А как же папа с мамой? Они останутся совсем одни! Разве можно бросить их сейчас?» Это тоже был очень «ночной» вопрос. Аксель встаёт, суёт босые ноги в тапочки, заворачивается в халат, который мог бы вместить троих таких, как он, и бредёт через свою тёмную комнату в маленькую гостиную. Там, перешагнув через полосу лунного света, можно подойти к тёмному резному комоду бог весть каких времён и прочитать висящую над ним застеклённую табличку. Надписи может быть не видно, смотря по тому, лунная ночь или нет, но все ночи этой недели — лунные, а надпись Аксель всё равно знает наизусть:

Вот так. Нужно забыть отчаяние. Нужно объяснить маме с папой, что он, Аксель, не может иначе, но так, чтобы и они не смогли ему помешать. Он оставит им письмо.

«Дорогие мама и папа!

Аксель Реннер».

Я понимаю, как вам тяжело, но мне придётся ненадолго оставить вас одних. Это я виноват, что пропала Кри. А вы же сами меня учили: если что-то плохо сделано, переделывай, пока не получится. Комиссар Хоф — хороший человек, но он не верит в летающую собаку, и поэтому она никогда ему не покажется. Вы тоже в неё не верите, я знаю, хотя я вас в этом не виню. Я постараюсь с ней встретиться, когда задует фён, и выручить Кри. Только сами не пробуйте так поступать: силой тут, боюсь, не поможешь, да и нужно, чтоб кто-то оставался дома и мог передать комиссару, что я звонил. Его телефоны у меня, правда, с собой, но до вас мне дозвониться всё-таки легче. Если, конечно, там, где я найду Кри, вообще есть телефон.

Как только я найду Кри, я сразу же вернусь.

Ваш сын

Дату Аксель пока не ставил. Да и само письмо существовало только в его памяти. В нужный момент он его напишет за считаные минуты, а если сделать это заранее, оно может случайно попасться кому-нибудь на глаза.

Все последние дни он внимательно слушал сводки погоды. Как и его родители, Аксель не слишком уважал «веттерфрёше» — «лягушек, предсказывающих погоду», или, как их иногда ещё называют, метеорологов. Но сейчас они были для него самыми важными людьми на свете. И всё-таки, если бы не папа, он бы прослушал долгожданную весть.

— Завтра задует фён, — сказал перед сном Детлеф Реннер жене. Это было вечером седьмого дня после похищения.

— Ненавижу это слово, — глухо сказала фрау Ренате.

— Я тоже.

На том разговор и кончился. А ведь раньше погоду в доме обсуждали подолгу и со вкусом: не помешает ли она поехать куда-нибудь всем вместе на выходные? Загружался припасами «фольксваген», Аксель и Кри носились как угорелые из гаража в дом, следя, чтоб родители не забыли чего-нибудь… Как будто всё это было сто лет назад.

— Мама, — спросил Аксель, случайно услышавший разговор и с ужасом понявший, что откладывать нельзя уже НИЧЕГО, — кем был дедушка Гуго?

— Что? — удивилась фрау Ренате, на секунду забыв печальные думы. — Ты же знаешь, малыш. Твой дедушка был страховым агентом.

— Нет, это я всё правда знаю. Мало ли кто страховой агент! Я, наверное, не так спросил.

— А как надо было? — Фрау Ренате, приобняв сына, заглянула ему в глаза. После несчастья она не только не стала любить Акселя меньше (чего он очень боялся), но, наоборот, относилась к нему ещё нежнее и внимательнее, чем прежде. К тому же она свято чтила память о своём отце, и её радовало, что Аксель, как ей казалось, во многом напоминает деда. Вопрос, заданный не по-детски серьёзно, заинтересовал её. Понимая, что ей предстоит ещё раз пережить (и опять по его вине!), сын отступил и чуть было не убежал к себе, но неимоверным усилием воли заставил себя продолжить разговор — только глаза всё время отводил.

— Ну… чего он в жизни хотел? Если б мог выбирать? Мне почему-то кажется, что он не очень любил свою службу.

— Откуда ты знаешь? Вы же никогда не встречались!

— И ты мне не говорила… — пробормотал Аксель.

— И я… Так откуда?

— Не знаю. Он снится мне… иногда.

— Снится? Давно?

— Не… не очень. — Вернее было бы сказать: «Последнюю неделю, ту часть ночи, что я сплю», но Аксель избегал в разговорах всего, что связано с последними днями.

— Что же он говорит? — спросила фрау Ренате, стараясь скрыть волнение: она немного верила в сны.

— Этого я не помню, — почти честно сказал Аксель. — К утру всё забывается. Я просыпаюсь, и остаются только эти его изречения… И портрет. Так я и не знаю, каким было его настоящее призвание.

— Ну, я тебе скажу.

— Сознаешься?

— Да!

— Говори.

— Твой дедушка был поэтом.

Аксель опешил.

— Но я никогда не слышал, чтоб кто-нибудь о нём говорил! Ведь поэты — они же все знаменитые. Да?

— А ты кого-нибудь из них читал?

— Нет, — уже совсем честно признался Аксель. И объяснил: — Мне ещё рано. И потом… я как-то не привык к стихам.

— Это не твоя вина, — вздохнула фрау Ренате. — Я-то их очень люблю, сам знаешь. Но дедушка… Он никогда ничего не печатал. И меня не то чтобы просил… но мне самой казалось… что он не стал бы приучать тебя к поэзии.

— Почему?

— А почему ты затеял этот разговор именно сегодня? — быстро спросила фрау Ренате. Видно, как ни старался Аксель скрыть свои чувства, она заметила его странное возбуждение.

— Это секрет!

— Давай меняться! Поведай мне свой секрет, а я отвечу на твой вопрос…

— Я лучше сам догадаюсь, — заявил Аксель. — Дай-ка мне стихи дедушки. («Всё равно сегодня не уснуть», — прибавил он мысленно.)

— Нет, — серьёзно покачала головой фрау Ренате. — Извини, милый.

— Но почему?

— Позволь повторить твои собственные слова: тебе ещё рано.

— Ну а вот эти все надписи на стенах — это же он сочинил? Почему их — не рано?

— Большей частью это не его стихи, — усмехнулась фрау Ренате. — Твой дедушка был очень скромный человек и не стал бы навязывать домашним свои творения. Он любил держать перед глазами только то, что казалось ему сверхважным…

— Но вот это же его! — уверенно воскликнул Аксель:

— Боже мой! — прошептала фрау Ренате, глядя на мальчика расширенными от изумления глазами. — Откуда… откуда ты?..

— На стене же написано, — растерянно сказал Аксель. Похоже было, что прочитанное — полная неожиданность для него самого.

— На стене написаны первые две строчки! Но где ты взял остальное?

— Не… не знаю. Приснилось, наверное. А у дедушки так и было?

Мать молча кивнула и поспешила в комнату отца. Через несколько минут оттуда вышел Детлеф Реннер — высокий, плечистый и такой же светловолосый, как его дети; внимательно оглядел Акселя и удалился, ничего не вымолвив. Он был скуп на слова и не интересовался стихами, зато всегда интересовался сыном и дочерью. Гул голосов за дверью возобновился, и вскоре фрау Ренате вернулась.

Она была какая-то другая — притихшая, серьёзная и ненадолго, кажется, забывшая о своём горе. В руках она держала толстую, пожелтевшую от времени тетрадь самого простого вида, даже с чернильными кляксами на обложке.

— Вот стихи дедушки, — сказала фрау Ренате почему-то шёпотом, обняв и поцеловав Акселя. — Не все, конечно. Но этого пока хватит… Я рада, что дождалась.

— И я, — сказал Аксель, слегка нахмурившись: как же теперь быть? Взять дедушкины стихи с собой, когда неизвестно, вернётся ли он сам, нельзя: не годится рисковать такой ценностью. Не брать? Но он смутно чувствовал, что от ночных строчек за стеклом с того самого дня, как пропала Кри, исходит невидимая поддержка и ободрение. Повторяешь их — и, кажется, беда отступает… А, всё в порядке, выход есть: как же раньше-то не подумал?!

На следующий день Аксель проснулся чуть свет, дождался, пока родители уйдут на работу, и вытащил из-под кровати наполовину собранный рюкзак. Рюкзак был набит овощными и мясными консервами, а также тёплыми вещами для себя и для Кри (в Альпах ведь холодно). Умывальные принадлежности. Компас. Карты Баварии. Спички. Пара свечей. Подумав, он притащил из комнаты Кри, куда не заходил с того дня ни разу, почти настоящее подводное ружьё. У него был достаточно мощный спуск, и стреляло оно не пластмассовым, а металлическим гарпуном с пробковой насадкой на кончике. Аксель отковырял насадку, сбегал в гараж за напильником и остро заточил гарпун. Ещё подумав, сделал в ложе ружья насечку, закрутил в ней кольцо из проволоки и перетянул спусковую пружину заново — вдвое туже. Потом выбрал из своих старых деревянных игрушек довольно твёрдого медведя, поставил его в подвале на старый стул, прицелился и спустил курок. Раздался короткий свист, что-то мелькнуло, и обломки медведя чуть не хлестнули Акселя по глазам. Подкравшись поближе к стулу, он осторожно глянул. Так и есть! Пробив медведя насквозь, гарпун глубоко вонзился в спинку стула, расщепив её надвое.

— Ого! — сказал Аксель. — Так ведь и убить можно.

Солнце между тем стояло уже высоко, и следовало спешить. (Хотя кто знает? Может, собака прилетит и не сегодня.) Рюкзак был собран, и напоследок Аксель сунул в него номера газет с фотографиями Кри (пусть порадуется!). Так. Теперь — последнее дело. Но важное.

Он отправился в «Копи-шоп» на перекрёстке Неизвестно Какой и Неведомо Которой улиц и скопировал на ксероксе пятьдесят две страницы, исписанных мелким почерком дедушки Гуго. Потом оставил тетрадь в комнате мамы — но не на столе, а на столике со швейной машинкой, сверху — прощальная записка с сегодняшней датой и временем написания — 11.52. Если комиссар Хоф всё же устыдится своего неверия и пойдёт по следам Акселя, это ему поможет.

Всё было глубоко продумано. К швейному столику мама подходит нечасто, а в последние дни — совсем не подходит. И если сегодняшнее ожидание собаки-похительницы окажется напрасным, Аксель сумеет незаметно спрятать записку до следующей попытки…

Оставалось уйти.

Он обвёл взглядом пустую квартиру, сел на рюкзак и заплакал. Минут через пять встал, умылся и, вскинув рюкзак на спину, вышел на лестницу. «Забудьсвоёотчаяньеоно ненебесамибезднойрождено»… дальше не надо. Главное — ни о чём не думать.

Примерно через час он был на месте. Тихо шелестели кусты и деревья, перед глазами белела лёгкая, словно воздушная, ротонда, от воды тянуло холодком… или жаром? Нет, холодком… Чёрт. Жаль. Он уселся под кустом, плюхнул рюкзак рядышком в траву, вытер пот со лба и прикрыл глаза. Аксель и не подумал сказать себе: «Только не спать!» — или что-нибудь в этом роде. Ни к чему. Каждый его нерв был напряжён, мальчик знал, что будет сидеть так до сумерек. Или пока не случится то, чего он ждёт. Не знал он другого: что можно настолько ненавидеть и презирать себя, как он научился за последнюю неделю.

Час следовал за часом, и ничего не происходило. Аксель ждал, почти не шевелясь, только щурясь иногда от солнца. Он не раздумывал сейчас о том, умён его план или глуп: ведь другого всё равно не было. Думать стоило об одном: прилетит или не прилетит? Иногда раздавались невдалеке голоса людей, смех. Как-то почти рядом с ним выскочила из кустов девчушка лет пяти со связкой воздушных шаров, пока её идиотка-мамаша где-то мух ловила.

— Уходи отсюда!!! — диким голосом, ужаснувшим его самого, завопил Аксель, вскакивая на ноги. — Живо! Брысь!! Вон!!!

Девчушка внимательно оглядела его (дома к ней, вероятно, относились более почтительно), неторопливо скривилась и громко, призывно заревела. К счастью для Акселя, подмога не спешила, негодяйка-мать, верно, красила губы, глядясь в зеркальце, или болтала с мужем, таким же тупым и толстым, как она сама. Тогда девчушка повернулась и затрусила назад к аллее.

— Ф-фу-у… — Аксель почувствовал, что у него даже волосы взмокли от страха за эту дурочку с шариками. Ноги его дрожали, перед глазами плыли тёмные круги, сердце бешено колотилось. Он нагнулся к воде и умыл разгорячённое лицо. Как выражается Дженни по поводу своего очередного каприза — «предынфарктное состояние».

Кстати, о Дженни. Хороша подруга потерпевшей! Так ни разу и не позвонила. А может, её в городе нет? Она, кажется, вскользь упоминала, что родители собираются показать ей французский Диснейленд. Так и сказала: «мне». Себе, небось, собираются показать, а её просто боятся оставлять одну из-за её вечно предынфарктных будней. Надо бы вообще-то позвонить ей и поставить в известность об исчезновении подруги. Если бы он, Аксель, каждый день ставил кого-нибудь в известность, как комиссар Хоф, то, наверное, эта самая известность снилась бы ему ночами в виде чёрной болотной трясины. Шла бы речь не о Кри, а о чём другом, можно было бы даже разок с удовольствием поставить Дженни в такую известность, чтоб она до потолка подпрыгнула. Нет, пожалуй, всё-таки хорошо, если Дженни нет в городе. Может, удастся найти Кри до её возвращения. И когда Кри всё ей расскажет, интересно, что она тогда запоёт перед Акселем? Неужели по-прежнему будет его третировать и потешаться над каждым словом? Пусть попробует.

Только бы не появился какой-нибудь маньяк из вечерних новостей, или новые малявки, которых надо отгонять от опасного места… Аксель с тоской и злобой уставился в лазурный небосвод. Долго ещё над ним будут издеваться? Мало того, что сам напрашиваешься, чтоб тебя украли, так ещё и ждать приходится! Где это видано?

А время всё шло и шло… Жара потихоньку усиливалась, и храм с колоннами на другом берегу, казалось, плыл над водой, сливаясь с зелёным маревом, делаясь всё более нереальным. Странное ощущение полного, небывалого, сказочного одиночества всё больше овладевало Акселем — словно он был последним человеком, оставшимся на вымершей планете. Даже птицы смолкли. Даже плеск воды затих. Да, он один в огромном, диком лесу, и, когда кончатся сэндвичи, яблоки и мясные консервы, он умрёт с голоду. А раз так…

— Пожалуй, пора обедать, — погромче сказал он, отгоняя невыносимую, давящую на уши тишину. — Но если что, то я мигом… — прибавил он специально для приближающегося Шворка.

Мальчик развязал рюкзак — так, чтоб его можно было мгновенно затянуть, — достал сэндвич и яблоко. Термос, подумав, извлекать не стал. Вынимать всё по очереди. Шворк ждать не любит.

— Интересно, как его зовут по-настоящему? — всё так же вслух сказал Аксель, разворачивая салфетку. Но небеса молчали. Так. Сэндвич свежий, яблоко вкусное. Теперь чай.

ТРРРАХ!!!

Что-то бешеное, ревущее, мохнатое обрушилось сверху, швырнув Акселя, как пушинку, прямо на рюкзак. Не успев ничего понять, он до крови расшиб подбородок о металлическую крышку термоса (к счастью, завинченного, иначе ещё обварился бы!) и, инстинктивно сжав грубый брезент пальцами, вместе с рюкзаком взмыл в небо. А может быть, не он взмыл, а роща с храмом и гладь воды провалились куда-то глубоко вниз…