К вечеру, когда непогода рассвирепела вконец, и ветер, поднявшийся еще днем, превратился в шторм, рабочие оставили стройку, побросав инструменты как придется. Их не слишком волновала сохранность: строительство велось на церковном участке, участок хорошо охранялся, да и тут же — в непосредственной видимости — находился вход на Смоленское православное кладбище, а значит, и кладбищенский сторож мог видеть происходившее. Правда, злые языки поговаривали, будто сторож не очень-то высовывал нос за пределы своей сторожки, иначе как еще можно было объяснить вот уже второй год подряд происходившие на стройке странные вещи?

Странности случались по ночам, когда рабочих на участке не было. Но так как странности эти имели ярко выраженный благотворный характер, их, удивляясь им, не расследовали. Точнее, раз или два — с подачи инженера Брусова — пытались устроить засаду, но из затеи ничего не вышло: аккуратно в самые ночи засады ничего и не происходило! А позже смоленский настоятель Сперанский — формально именно он выступал заказчиком строительства — категорически запретил подобные затеи: нечего, мол, вмешиваться в естественный ход событий.

Рабочие перекрестились, Брусов пожал плечами: в отличие от рабочих, вполне воспринявших определение «естественный», инженер был слишком хорошо образованным человеком, чтобы с ним согласиться. На его взгляд, ничего естественного в происходившем не было. Скорее, за всеми происшествиями на стройке таилось что-то необычное, причем настолько, что выходило из ряда вон. Конечно, — думал инженер, — и таким событиям можно постараться найти объяснение физического характера. Вот только сделать это будет не так-то просто! Ведь если поначалу всё ограничивалось перекладкой с места на место небольшого количества кирпичей, то позже — когда стены взметнулись ввысь, а строительные леса побежали по ним в самое небо — кирпич, с вечера оставленный в штабелях на земле, утром оказывался на верхних уровнях! Скажите на милость, — сам себе задавал вопрос инженер, — кому такое было под силу?

Физическое объяснение, — продолжал размышлять Иван Яковлевич, — могло быть только таким: неизвестная бригада помощников-благотворителей — в количестве не меньшем, нежели было количество «официальных» строителей — ночами проникала на стройку и делала то, что делала: исходя, очевидно, из желания всемерно ускорить строительство.

Объяснение это казалось вполне разумным, и все-таки верилось в него слабо. Почему? Иван Яковлевич и сам понять не мог. Возможно, сказывался опыт: мало ли в столице было построено — а также и ныне строилось — православных церквей, и ведь ни при одной из них ничего подобного не было! Ни разу еще не случалось так, чтобы невесть откуда взялись пожелавшие остаться неизвестными помощники. Ни разу не случалось так, чтобы помощники эти тайком проникали на стройки и с места складирования к месту укладки таскали кирпичи!

Но было и кое-что еще, что заставляло инженера сомневаться в единственном разумном — на взгляд образованного человека — объяснении: следы. Точнее, их полное отсутствие! Не год и не два проведя на самых различных стройках, Иван Яковлевич понимал, что называется, крепко: не бывает такого, чтобы целая орава людей не оставляла после себя никаких следов. А уж в весеннюю или осеннюю распутицу, в ливневые ночи летом, в заснеженные — зимой… при всех таких обстоятельствах — подавно! Отсутствие следов наталкивало на мысль… но, впрочем, от этой мысли Иван Яковлевич предпочел отмахнуться: уж слишком она была ему не к лицу!

В вечер дня описываемых нами событий строители покинули стройку пораньше: работать в условиях штормового ветра не было никакой возможности. Они, как мы уже сказали, без всякой заботы о сохранении бросили свои инструменты: украсть их — по их разумению — никто бы не решился.

И вот — едва окончательно стемнело, а снег вперемешку с ледяною крошкой полетел уже не столько на землю, сколько параллельно земле — со стороны кладбища появилась женщина. Мы говорим «со стороны кладбища», но точного свидетельства этому нет: несколько прохожих — чей-то припозднившийся родственник и два квартиранта из церковного доходного дома — были ослеплены резавшими глаза льдинками, отворачивали головы и потому впоследствии не смогли дать верных показаний. Женщина, как им показалось, просто вынырнула из пелены.

По виду — разномастной, как будто от старьевщика, одежке — это была нищенка: возможно, из тех, что собирают милостыню на паперти. Она шла, кутаясь в сильно поношенную и местами рваную шерстяную шаль, по сторонам не смотрела, голова ее была опущена долу, а стало быть и взгляд — устремлен под ноги. Но при этом она — прохожие слышали это отчетливо — говорила сама с собою. То есть, она говорила ни к кому конкретно не обращаясь, но в голос: не таясь и не стараясь укрыть свои мысли от случайных свидетелей.

— Эюшки… — громко жаловалась женщина. — Эюшки… холодно Ксенюшке!

Эта жалоба растрогала одного из квартирантов, и он, преградив женщине путь, протянул ей рубль — изрядная для него сумма, учитывая его собственное стеснительное положение. Однако — и это очень его удивило — женщина деньги не взяла:

— На молочко сохрани, — ответила она, мягко отведя руку квартиранта, — в твоём дому деньги нужнее тебе самому!

И пошла дальше, уже через пару мгновений скрывшись за снегопадом. Квартирант же так и остался стоять, пораженный: откуда странная нищенка могла узнать его обстоятельства? Ведь суть ее слов была чрезвычайно простой: за несколько дней до того супруга квартиранта разрешилась от бремени долгожданным ребенком, но так как возраст супругов давно уже вышел из молодости, начались осложнения. У женщины не было молока. Нанять постоянную кормилицу супругам было не по карману: приходилось тратиться на молоко с фермы. Рубль, так щедро едва не отданный случайной жалобщице, равнялся десяти бутылкам драгоценного продукта, ведь в каждой из его унций заключалась жизнь!

А вот за всё, что происходило дальше, мы поручиться совсем уж не можем: в этом месте наш рассказ основывается на оставленных репортером Сушкиным записках, те — на рассказе доктора, а откуда бы доктор мог ведать такие, до его собственных приключений не касавшиеся, подробности, нам решительно неизвестно!

И всё же…

Укрывшись за снегом от взглядов случайных прохожих, женщина — или нищенка: называйте ее как угодно — перешла через проезжую часть Камской улицы: на сторону, где возводилась церковь. Здесь она прошла несколько саженей вдоль отделявшей стройку от улицы ограды, а затем, отодвинув в заборе доску, неожиданно легко скользнула в открывшийся проход. Если бы кто-то видел этот ее маневр, он бы решил, что женщина совершила нечто привычное для нее, обыденное: такое, что она проделывала уже не раз и не два.

Очутившись на строительной площадке, она было решительно двинулась к сложенным поодаль в штабеля кирпичам, но уже через секунду-другую ее шаг замедлился, а сама она, прижав правую руку к сердцу, тревожно осмотрелась.

В тот момент на площадке не было ничего, что могло бы ее озаботить: рабочие уже ушли, сторож отсутствовал, непогода надежно укрывала ее от любых наблюдателей, если бы только они, наблюдатели эти, могли бы вдруг откуда-нибудь появиться. И тем не менее, женщина остановилась. Осмотревшись по сторонам и явно ничего тревожного не приметив, она склонила голову к плечу: так, словно теперь не вглядывалась в белесый от снега сумрак, а вслушивалась в доносившиеся с улицы — из-за забора — звуки. Но и в звуках не было ничего такого: ледяная крошка постукивала о доски, временами доносился скрип полозьев, однажды кто-то рассмеялся — нетрезво, но безобидно.

Тогда женщина всё-таки подошла к штабелям и в каждую из рук взяла по кирпичу: кирпичи оказались тяжелыми, но это-то как раз ее и не смутило:

— По кирпичику, по кирпичику, — забормотала она, — кровушка к личику, румянчиком разливается, Ксенюшка старается!

Однако, отойдя от штабелей и уже почти приблизившись к строительным лесам, она опять остановилась:

— Нет, что-то не так…

И — следующим утром их так и нашли — положила кирпичи на нижний настил.

— Что-то не так… что-то не так… на сердце — тревога, тревоги — много… эюшки, эюшки: холодно Ксенюшке!

А потом — быстро, почти паря над землей — она побежала обратно к забору, к проходу в нем через сдвинутую на сторону доску. Там она снова легко скользнула в дыру и снова оказалась на Камской улице:

— На проспект! По линии? — да: по линии…

Она бежала уже по 17 линии в направлении Малого проспекта.

— …сердце леденеет в тревоге и инее!