Михаил Георгиевич — человек вообще-то еще молодой — вот уже несколько лет работал полицейским врачом и за эти годы насмотрелся всякого. На его счету были сотни освидетельствований — одно другого неприятнее, — множество вскрытий такого характера, что, скажи о них ему кто-то в бытность его студентом, его бы, несомненно, стошнило: даже у студентов-медиков желудок отнюдь не настолько лужен, как это почему-то принято думать. На счету Михаила Георгиевича было немало заключений по таким мертвецам, один вид которых мог довести до обморока. Вот и теперь в прозекторской полицейского дома Васильевской части лежал один из подобных: гимназиста, задушенного в пожаре, а затем буквально изрезанного на части. С этим трупом Михаил Георгиевич проработал всю предыдущую ночь, а затем еще и стал свидетелем самоубийства: едва ли не на его глазах — уже в кабинете участкового пристава — родной брат гимназиста перерезал себе горло!
Для суток и этого было чересчур, но отдыхать Михаилу Георгиевичу было некогда. Тем не менее, усталость давала о себе знать: сердце стучало не так горячо, в обычно живых глазах появилась отстраненность — та самая, за какою, как за пеленой, скрывается навязчивый мир, оставляя в покое разум и душу. Кроме того — об этом мы уже говорили — Михаила Георгиевича беспокоила погода: в лицо ему дул обрушившийся на Город штормовой ветер, а с ним лицо секли мелкие льдинки, сыпавшиеся с безобразного неба. Стремительно темнело, электрических фонарей на линиях — между проспектами — не было, а газовые — совсем уж слабенькие по причине никудышного качества подававшегося в них топлива — едва-едва освещали что-то вокруг непосредственно себя, оставляя основное пространство в гнетущей темноте. Михаил Георгиевич подумывал о возвращении в ресторан, где только что по неотложному делу встречался со своими коллегами, но жизнь сложилась иначе: на руках у него оказался беспомощный щенок.
Удивительно, но практика Михаила Георгиевича ничуть не притупила его природной доброты, и даже усталость последних суток не смогла так заволочь мир пеленой, чтобы укрыть от взгляда несчастное существо — крохотную песчинку, даже более мелкую и менее заметную, чем пригоршня взвивавшегося у водостоков и слетавшего на землю снега.
Михаил Георгиевич осторожно сунул щенка за отворот пальто и задумался.
Как полицейский чиновник, он превосходно знал, какая участь могла ожидать собачку, не подбери он ее с панели, но как человек занятой — занятой чрезвычайно — своим добрым поступком он только что поставил себя в на редкость сложное положение. А ведь он был не только занят, что называется, с утра до ночи и уже потому никак не мог взять на себя ответственность за содержание домашнего животного, но еще и был холостяком и к тому же — совсем небогатым. Говоря проще, у него не было никого — ни по близости, ни за деньги, — кому он мог бы передоверить оказавшееся за отворотом его пальто существо.
«Ну и дела!» — подумал Михаил Георгиевич, осторожно поправляя пальто: так, чтобы щенок ощущал себя уютно. — «Что же делать?»
Можно было поискать среди друзей, но ни при первом размышлении, ни при более тщательном на ум Михаилу Георгиевичу не пришел никто, кому можно было бы довериться с такой проблемой. И дело было вовсе не в том, что друзья у Михаила Георгиевича отличались какой-то особенной бессердечностью — штука, кстати, обыденная, — а в том, что и друзья у Михаила Георгиевича были такими же, как и он сам, молодыми и еще не вполне устроенными холостяками, для которых загруженность работой оказывалась определяющим жизненным фактором.
И тогда Михаил Георгиевич переменил решение вернуться в ресторан и снова подумал о Сушкине. Идти к нему по-прежнему было рано, но репортер — человек хотя и взбалмошный, однако, как это доктору было доподлинно известно, примечательный не только своими статьями, но и редкой отзывчивостью, — репортер, повторим, мог подать какую-то помощь… совет, на худой конец, или даже более чем совет: уж чего-чего, а знакомств у Сушкина хватало!
Но прежде всего — непонятно почему, но Михаил Георгиевич почему-то подумал именно так — следовало придать «находке» «товарный вид». Скорее всего, эта странная мысль пришла ему в голову от крайней неопытности в делах благотворительности: известно, что скромный достаток рождает немало причуд, когда веления сердца принимают самые неожиданные формы. Возможно, «товарный вид» означал для Михаила Георгиевича упрощение устройства судьбы оказавшегося у него на руках малыша!
Как бы там ни было, но, в известной нерешительности потоптавшись у подворотни, Михаил Георгиевич вдруг зашагал быстро и, несмотря на шторм, поразительно прямо: выпрямившись во весь рост и открытым лицом встречая порывы и льдинки.
Шел доктор прямиком к дому Ямщиковой, где находились апартаменты репортера. Но путь его лежал пока что не в них, а на молочную ферму, помещавшуюся там же — во флигеле со двора. О существовании этой фермы знали все обитатели Васильевской части: уж очень хорошего качества был отпускавшийся с фермы товар, а цену за него просили божескую.
«Удачно получается», — думал доктор, вышагивая по скудно освещенной линии. — «Всё под боком».
Четверть часа пешего хода оказались нелегкими. Не только потому, что доктор совсем продрог и начал потихоньку стучать зубами, но и потому, что отогревшийся у него за пазухой щенок, вот только что сидевший смирно и тихо, пришел в движение. Он начал ворочаться и попискивать, то и дело норовя высунуться наружу. Его явно беспокоили голод и недоумение: где он и что с ним происходит.
«Ну-ну-ну…» — приговаривал Михаил Георгиевич, заставляя щенка угомониться. — «Сейчас-сейчас-сейчас… будет молочко, будет ванночка…»
Щенок затихал, как будто понимая сказанное, но затем снова принимался за свои выходки: иначе, как хулиганскими, Михаил Георгиевич их уже и назвать не мог!
«Да постой-ка! — вдруг осенило его — доктора, разумеется. — А звать-то тебя как? То есть, понятно, что никак, но не можешь же ты без имени…»
Михаил Георгиевич остановился, в очередной раз поправил пальто, но на этот раз не стал запихивать щенка поглубже. Наоборот: он с любопытством воззрился на его крохотный нос и еще младенческие — голубые — глаза, смотревшие на него с поволокой и просьбой.
«Э… гм… а ты вообще-то — кто? Мальчик или девочка?»
Михаил Георгиевич быстро огляделся вокруг: не смотрят ли прохожие на его странные манипуляции и не прислушиваются ли к его бессвязному бормотанию. Прохожим было всё равно: люди, одолеваемые нестерпимым ветром — линия под его напором с северо-северо-запада превратилась в настоящую вытяжную трубу, — торопились по собственным делам, а дела до вставшего у фонаря человека им точно не было никакого. Во всяком случае, не теперь, когда хотелось поскорее добраться до места и оказаться в укрытии и в тепле.
Доктор быстро вытащил щенка из-под пальто и присмотрелся к нему внимательней. Щенок, не ожидавший такого стремительного поворота событий — снова и резко оказаться на неприютной улице — в горестном изумлении съежился, но потом, когда Михаил Георгиевич сунул его обратно за пазуху, расслабился: заелозил лапками, взбивая теплый шерстяной шарф и устраиваясь в нем, как под боком у матери.
«Мальчик!» — почему-то не без удовольствия констатировал доктор. — «Какое же имя тебе дать? Сам-то что скажешь?»
Щенок, естественно, не сказал ничего.
«Молчишь? Ну, тогда и впредь не серчай… будешь у нас…»
Доктор запнулся, внезапно сообразив, что, использовав такой оборот — «у нас», — привязал себя к щенку крепче, чем собирался. Впрочем — и это доктор тоже внезапно сообразил, — и сам по себе выбор имени — само уже то, что он, Михаил Георгиевич, озаботился такой проблемой, указывало явно: за просто так — невесть куда и невесть в чьи руки — он от щенка уже не откажется!
Эти соображения озадачили Михаила Георгиевича, да настолько, что он на какое-то мгновение растерялся. Щенок, между тем, уже вполне пристроился в складках шарфа и, кажется, уснул.
«Ладно, соня… — решился доктор. — Будешь у нас… Линеаром!»
Странное имя, как-то вот так — вдруг — пришедшее ему на ум, и самому Михаилу Георгиевичу показалось… как бы это сказать? — вызывающим. Настолько, что он, как будто оправдываясь и перед щенком, и перед самим собой, счел нужным пояснить:
«Раз уж нашелся на линии, значит — линейный. Но «линейный» — это совсем уж не имя, а просто черт знает что… линейный корабль — понятно. Линейный контроль — вполне. Даже линейный алгоритм не вызывает отторжения. Но линейный пёс! Нет, извините: это уже чересчур. А всё-таки линия! Значит — Линеар. Звучно. Загадочно. Красиво. С таким-то именем все девки будут твои!»
Михаил Георгиевич ухмыльнулся, еще раз огляделся по сторонам и продолжил путь.
Впереди уже светился проспект — электрический, а не газовый, и потому казавшийся с линии невероятно ярким и буйным: из зарева света в размытую границу тьмы, беснуясь у крыш и заворачиваясь клубами, летели снег и крошево — редкая, причудливая смесь неустоявшейся погоды… не то мороз, не то и оттепель; не то зима, не то весна…
Зрелище было красивым, но грозным.
Михаил Георгиевич предпочел отвести глаза.