Именно теперь и следовало бы поступить единственно разумно: подняться в квартиру к Сушкину, объяснить ему всё как было и — навряд ли репортер отказал бы в такой необременительной просьбе — послать его за молоком. Но не таков был Михаил Георгиевич: единожды что-то забрав себе в голову, он следовал начертанному плану, стараясь не отступать от него ни на йоту. В каких-то условиях эта черта являлась сильнейшей его опорой, но она же была и его ахиллесовой пятой. Еще на факультете — в бытность Михаила Георгиевича студентом — о нем рассказывали анекдоты: один другого краше и причудливей. А однажды сам Алексей Алексеевич Троянов, зачем-то заглянувший на кафедру и увидевший молодого, сосредоточенно работавшего скальпелем, человека, резюмировал: «Ну, господа, я вам доложу!» Впрочем, о чем собирался доложить Алексей Алексеевич, осталось тайной. И пусть, как поговаривали злые языки, на первый взгляд, в таком резюме и вправду не было ничего хорошего, достоверно известно другое: Михаил Георгиевич быстро обрел репутацию прекрасного специалиста, а его решение поступить на службу в полицию многих попросту озадачило: от Михаила Георгиевича ожидали совсем другого!

Для нас, однако, упрямство доктора в однажды выбранной им стратегии поведения имеет другое значение: будь Михаил Георгиевич… более гибким что ли, неприятное происшествие в сливочной лавке стало бы для него единственным приключением за вечер. Таким образом, получается, набросившиеся на него и Линеара продавцы, пусть и невольно, едва не уберегли его от дальнейшего. Но упрямый характер доктора встал на пути его же рассудка, расчистив место шалостям рока. Впрочем, если прикинуть и хотя бы отчасти попробовать разобраться в хитросплетении разных событий, окажется невероятное: рок вообще в тот день порезвился на славу! Можно будет даже сказать, что всё приключившееся с доктором подготавливалось роком с самого раннего утра: с того самого времени, когда Михаил Георгиевич ни сном, ни духом не мог иметь ни предчувствия, ни отдаленных догадок о том, что уже через половину суток с ним станут происходить весьма необычные вещи.

Прежде всего, расскажем о причине странного поведения обслуги из сливочной лавки: сами-то по себе — известно каждому окрестному обывателю! — эти люди были совсем неплохи, а изрядными сволочами в отношении Михаила Георгиевича и голодного Линеара их сделал утренний скандал и то, что за ним последовало.

Практически сразу же после открытия в лавку пожаловала строгая на вид и весьма представительной внешности дама. Дама эта была знакома обоим продавцам — да и не только им: она являлась основательницей и бессменной директрисой вот уже не первый год помещавшихся в доме Ямщиковой женских курсов. Чем занимались женщины на означенных курсах, никого в особенности не интересовало, но репутация директрисы утвердилась крепко: независимая, неприятная и с замашками. Ходили слухи, что она — директриса — приходилась двоюродной сестрой какому-то заметному революционному смутьяну, но слухи мы пересказывать не будем: мы не нашли в полицейском архиве никаких тому подтверждений.

Итак, явившись поутру в магазин, эта дама — назовем ее госпожой Крупицыной — повела себя странно. Первым делом она осмотрела несколько крынок с только что поступившими в продажу сливками, повела носом и заявила:

— Никуда не годятся!

Старший из продавцов изумился:

— Позвольте, Анастасия Ильинична! Как так?

— А вот так, — пояснила госпожа Крупицына, — попахивают навозом!

Старший потерял дар речи, зато младший — тот самый жеманный молодой человек, который набросился на Линеара с палкой — всплеснул руками и затараторил; заговорил настолько быстро, что уследить за полетом его мысли было совсем непросто. Вкратце, его пылкая речь сводилась к тому, что поставщик — надежнейший и что, разумеется, никаким навозом пахнуть сливки не могли. Однако директриса только отмахнулась:

— Знаю я вашего поставщика: ферма из двора напротив!

— Да что же в ней плохого? — обрел дар речи старший.

Госпожа Крупицына повела плечами — при этом с них едва не соскользнул небрежно наброшенный вязаный платок:

— Грязно, как в коровнике!

— Но ведь это и есть коровник! — возразил продавец.

— Грязно, как здесь! — госпожа Крутицына подхватила платок и топнула по полу обутой в потертый ботинок ногой.

Старший вновь потерял дар речи, младший же — в его, как мы уже видели, обязанности входила и протирка полов — заголосил:

— Да что вы такое говорите! Я только что… вот этими самыми руками… вот этой тряпкой… — на свет была извлечена та самая палка с намотанной на один из ее концов внушительной тряпкой, — минуту назад, и две, и вообще…

Но справедливости ради, во взгляде молодого человека появилась нехорошая растерянность: молодой человек смотрел под ноги Анастасии Ильиничне и не верил своим глазам — вокруг растекалась грязная лужица!

Госпожа Крутицына недобро усмехнулась:

— Вы же сами видите!

Откуда взялась эта лужа, мы объяснить затрудняемся. Не станем возводить и напраслину на почтенную директрису: вряд ли она, пусть и придя в магазин с намерением учинить скандал, могла злонамеренно устроить такой театральный эффект. Скорее всего, причина крылась в погоде: как раз к этому часу еще ночью начавшаяся оттепель вошла в полную силу, и если доктору вечером в лицо летели снег и ледяное крошево, то рано утром ноги прохожих утопали в грязи и лужах. А коли так, немудрено, что с ботинок директрисы натекло, тем более что это были старые — вернее, старомодные — ботинки той специфической формы, которая отпускает воду уже тогда, когда обутая в ботинки дама спокойно стоит на месте.

Молодой человек, действительно вот только что подтиравший пол — несмотря на несолидную и даже (на определенный взгляд) двусмысленную внешность, к своим обязанностям он относился серьезно, — молодой, повторим, человек не учел специфику погоды и то, что далеко не все из дам, особенно выходя по соседству, носили на обуви галоши и гамаши. Этот промах был достаточно нелепым и обидным, но сделать уже было ничего нельзя. Перестав оправдываться, младший — с палкой и тряпкой — бросился к луже. Директриса, брезгливо поморщившись, подвинулась в сторонку. Младший неприязненно вспыхнул.

Между тем, до старшего начала доходить суть происходившего скандала. Он понял, что скандал отнюдь неслучаен и что запах сливок тут совсем ни при чем. Старший сообразил, что эта давняя, но до сих пор не слишком выгодная клиентка, замыслила какое-то коварство, результатом которого должна была стать немалая прибыль. Но не для лавки, разумеется, а для самой покупательницы.

— Анастасия Ильинична, — вкрадчивым тоном заговорил он, делая примирительный жест рукой и одновременно — вежливым склонением головы — приглашая директрису вернуться к прилавку. — Анастасия Ильинична! А что вы скажете о молоке?

Директриса — это только усилило подозрения старшего — даже не сделала попытку оценить качество предложенного продукта. Наоборот: она сразу ринулась в бой!

— Такое же невозможное, как и ваши сливки! — заявила она.

Старший едва заметно прищурился.

— Вчера, — продолжала она, — мне стало совсем плохо! От вашего молока!

Старший деланно округлил глаза, показывая, что весь — внимание.

— А потом отравился Володенька!

— Володенька? — не удержался старший.

Директриса махнула рукой, показывая, что это неважно.

— Ах, да, конечно: Володенька! — старший знать не знал никакого Володеньку, но сделал вид, что понял, о ком шла речь. — Совсем отравился?

Директрисе послышался в вопросе сарказм, и она вздернула брови:

— Вам кажется это смешным?

Старший всплеснул руками:

— Что вы, Анастасия Ильинична, что вы! Неужели всё настолько плохо?

— Вот именно! — директриса возвысила голос. — Вот именно! Настолько! Ужасно! Вы…

Тут она запнулась: входная дверь отворилась, и в лавку вошла еще одна посетительница.

Эту посетительницу в лавке тоже знали: собственной своею персоной перед старшим и младшим — младший уже закончил вытирать лужу — предстала активистка кружка (тоже, разумеется, женского), взвалившего на хрупкие плечи своих членов нелегкую ношу защиты животных. Вообще, в Петербурге было немало подобных обществ, ставших особенно многочисленными после введения суровых санитарных норм. Но если большинство из них проводили свою работу скромно и без шума, то этот «кружок» с первых же дней своего существования заявил о себе скандальными акциями. Но в особенности беда заключалась в том, что кружок — как и курсы Анастасии Ильиничны — квартировал в доме Ямщиковой, а значит и акции его наиболее часто случались здесь же, перед домом: как по проспекту, так и по линии. Чтобы читатель лучше понял, в чем заключалось безобразие, приведем пример одного из таких «выступлений».

Не далее как за неделю до описываемых нами событий семь участниц кружка — стояла ясная морозная погода — купили в лавке по крынке превосходнейших сливок, но, выйдя, не разошлись, а встали строем и развернули отпечатанные типографским способом плакаты. Самый скромный из них гласил: «Пьёшь кофе со сливками? — убиваешь телёнка!»

Поначалу ни старший, ни младший не поняли, почему снаружи вдруг понеслись свистки — сначала в пальцы, а потом и полицейские, — послышались хохот и крики, сменившиеся вскоре истошными женскими воплями. Но, выглянув в витринное окно, они схватились за головы: у входа в лавку сгрудилась толпа, эта толпа окружила давешних семерых покупательниц, а те, потрясая невозможными плакатами, голосили невозможными же лозунгами и… брыкались наподобие не то коров, не то лошадей: вздергивали поочередно то правые, то левые ноги — то вбок, то вперед, то назад! Это походило на какой-то безумный танец — дикарский настолько, что оставить равнодушным он не мог никого.

Не оставил он равнодушным и городового, впрочем, каковой городовой уже и без того спешил на место неожиданного и многолюдного сборища. Это именно он надрывался в полицейский свисток, но — необходимо признать — совершенно без толку. Толпа-то, конечно, расступилась, однако сами активистки, как раз и ставшие причиною всего переполоха, и не подумали прекратить бесчинство. Напротив, они подхватили с панели стоявшие тут же купленные ими крынки со сливками и — невероятное кощунство! — подражая жестам церковников, начали этими сливками окроплять собравшихся!

Толпа замерла. Городовой растерялся: он прекратил свистеть и просто стоял и смотрел — с выпученными глазами и отвалившейся от верхней нижней челюстью. А затем начались задержания.

Новость о странных событиях разнеслась по проспекту стремительно: на подмогу первому — застывшему в оцепенении — городовому подоспели другие, а вслед за ними — даже классные чины полицейского участка. Среди них старший узнал Вадима Арнольдовича Гесса — помощника пристава: Гесс проживал неподалеку в собственном, доставшемся ему от родителей, доме и нередко захаживал в лавку.

— Вадим Арнольдович! Вадим Арнольдович! — Старший, как будто в нем развернулась пружина, выскочил на улицу и начал метаться в толпе, пробиваясь к знакомому чиновнику. — Вадим Арнольдович!

Но Гесс был слишком занят, чтобы обратить внимание на обращенные к нему призывы: он — на пару с полицейским надзирателем — пытался усадить в прибывший арестантский фургон особенно разошедшуюся даму; как раз ту самую, которая — возвращаясь к нашему рассказу — и явилась в лавку вслед за директрисой.

— Что же теперь будет? — глядя в спину Вадиму Арнольдовичу, бормотал старший, не замечая, как кто-то — грязной ладонью — пачкал его белоснежный фартук. — Кошмар! Катастрофа!

На следующий день не было в столице газет, в которых не освещалось бы это безумие. А из вечерних выпусков старший и младший узнали, что активистки кружка — без всяких промедлений — были доставлены к мировому судье, а уж тот влепил им по изрядной оплеухе: подвел их действия под непристойности в нетрезвом состоянии и каждую приговорил к штрафу в двадцать пять рублей и к пяти дням содержания под стражей!

Старший, как и накануне, схватился за голову, а на вопрос младшего с отчаянием пояснил:

— Кончилось наше житье! Как только эти выйдут на свободу — помяни моё слово! — первым делом они разнесут именно нас!

Стоит ли удивляться тому, что оба — и старший, и младший, — едва поняв, кто перед ними предстал в качестве новой посетительницы, замерли в состоянии, близком к паническому страху?

— З..з..дравствуйте… — забормотал, попятившись, старший.

— Э… э… — лепетнул младший и поспешил со своею палкой укрыться за прилавком.

Вошедшая активистка смерила обоих взглядом превосходства, а затем неожиданно миролюбиво поздоровалась с директрисой. Директриса — учитывая разность занятий и не вполне совпадавшие взгляды, это было достаточно странно — проявила ответную любезность, правда, не без шпильки:

— Варвара Михайловна! Какая встреча! Всё ли у вас благополучно? Вас уже выпустили?

Активистка моргнула и улыбнулась:

— О! Еще накануне!

— Понимаю, — подхватила директриса. — Первым делом — сюда?

Активистка — не спеша вообще и с ответом в частности — огляделась: посмотрела на прилавок (на нем уже лежали несколько ожидавших нарезки больших кусков масла и стояли крынки со сливками и пара бидонов с молоком), на витринное окно, подле которого красовались муляжи и пустая (кроме обслуги, об этом не знал никто) молочная тара, на полки, вполне загроможденные — ломившиеся, как сказали бы любители подобных эпитетов — разного рода сопутствовавшим молочной торговле товаром. Затем она еще раз смерила взглядом притихших продавцов — старшего и младшего — и только после этого с каким-то странным удовлетворением в тоне ответила на заданный ей вопрос:

— Да-да: первым делом — сюда! Но, кажется, я пришла немного раньше, чем нужно.

Это «немного раньше» для старшего и младшего прозвучало настолько зловеще, что оба вздрогнули, а старший, предвидя новые бедствия, решился уточнить:

— П… простите, сударыня: что вы имеете в виду?

Активистка расхохоталась:

— Здесь у меня назначена встреча!

— Какая встреча?

— С моими подругами, разумеется: какая же еще?

Младший побледнел. Старший схватился за сердце.

Директриса же, словно уже выяснив всё, что ей было нужно, и поэтому потеряв ко всему происходившему в лавке интерес, пошла на выход: решительно и с видом мрачной обреченности.

Это еще больше испугало обоих: какого бы подвоха старший не ожидал от директрисы, но в тот момент ему казалось, что присутствие Анастасии Ильиничны могло предотвратить грозившие вот-вот случиться ужасы. А младший, думавший схожим образом, подумал еще и о том, что Анастасия Ильинична, в сущности, не такая уж и вредина, какою представлялась при одиночном знакомстве!

— Стойте! — закричал старший.

— Стойте! — присоединился младший.

Директриса, поняв, что отчаянные вопли адресовались ей, остановилась и обернулась:

— Да?

— Мы с вами еще не закончили! Вы ведь хотели… э… да: посмотрите, какое масло! Заглядение, а не масло!

Директриса фыркнула:

— Нет уж, увольте. От ваших сливок — воняет. Вашим молоком отравился Володенька… даже страшно подумать, какие последствия ждут того, кто решится отведать и вашего масла!

— Но… но…

И тут вмешалась активистка:

— Позвольте-позвольте! — задорно, с огоньком во взоре, приступила она. — Что это за история? Сливки — воняют?

Одною рукой директриса коснулась руки активистки, а пальцем другой погрозила:

— Милочка! Даже не думайте! Ужасный, тлетворный запах!

Возможно, директриса хотела сказать «тошнотворный» и только из чувства благопристойности заменила это определение менее верным, но и менее вызывающим.

— Подайте!

С видом, близким к тому, с каким, вероятно, Эгей ожидал приговора Фемиды, старший подал активистке крынку со сливками. Активистка понюхала и — честное слово! — грохнув крынку на пол, вскричала театрально изменившимся голосом:

— Фууу! Какая вонь!

Черепки хрустели, сливки текли по полу, а старший и младший стояли, как вкопанные, не веря ни своим глазам, ни ушам.

— А что я вам говорила, Варвара Михайловна!

— Подлинный ужас, Анастасия Ильинична!

— Кошмар!

— Чудовищно!

— Что здесь происходит?

Старший и младший подскочили. Обе дамы не спеша обернулись на голос.

Новым вошедшим в лавку человеком оказался невысокого роста тощий плюгавый мужчина в очочках: эти очки — маленькие, круглые, но в не по размеру стекол массивной оправе — придавали мужчине особенно неприятный вид.

— Что здесь происходит? — повторил вопрос человек, сразу же показавшийся старшему смутно знакомым. — Отчего сливки — на полу? И что это за странный запах?

И тут старшего осенило: всё — абсолютно всё! — происходившее в лавке было не цепью случайно подобравшихся событий, а тщательно спланированным и ловко организованным представлением! Явление директрисы — действие первое. Явление активистки — второе. Явление смутно — точнее, уже не смутно — знакомого человека — третье. Прежнее понимание того, что директриса не просто так затеяла свару, выдвинув невероятные по существу обвинения — это понимание наложилось на новое, и всё встало на свои места.

Стараясь тут же не впасть в состояние дикого бешенства, старший — локтем — толкнул младшего в бок и вполголоса приказал ему:

— Беги на ферму: пусть закрываются!

Поначалу младший удивленно воззрился на своего товарища, но затем — под его яростным взглядом — бросился вон из лавки.

— Куда это он? — спросил мужчина.

— Это вас не касается! — отрезал старший и насупился.

Мужчина захихикал:

— Ну что же: приступим?

И начался настоящий кошмар.

Мужчина оказался санитарным инспектором, но не Градоначальства, то есть не из полицейского ведомства — не подчиненный господина Самборского, — а из городской санитарной комиссии, уже существовавшей от Управы, но действовавшей на не вполне понятных основаниях. Санитарного надзора при ней еще не было или, если угодно, этот надзор еще не получил законного оформления, каковое — мы не забыли — произошло лишь к лету тысяча девятьсот второго года.

Однако принципиальный городской закон о санитарном надзоре был принят Управой еще в декабре и получил Высочайшее одобрение. Образовалась странная — пусть, к сожалению, у нас и нередкая — временна́я «лакуна», когда неизвестно кто и с неизвестными полномочиями мог, тем не менее, на сравнительно законной основе творить любые бесчинства, если только эти бесчинства не простирались далее предварительно очерченного круга! Не приходится удивляться тому, что и в случае с городским санитарным надзором произошло то же самое: немедленно нашлись люди, готовые на собственный карман воспользоваться «удачно» сложившимися обстоятельствами.

Явившийся в лавку мужчина как раз и был из таких. Он — это не подлежало сомнению — являлся городским служащим, но его деятельность пока еще можно было назвать самозваной. «Можно было» — в кавычках — потому, что сделать этого никто из жертв не решался.

Вот уже два с лишком месяца этот чиновник свирепствовал в им самим — для себя — избранном округе, но так ни разу и не получил окорот! Он оседлал Андреевский рынок, включая даже городские лавки. Подмял под себя молочные фермы, коих в Васильевской полицейской части было немало. Третировал владельцев и арендаторов лавок и магазинов, торговля которых — так или иначе — могла быть связана с нарушением санитарных норм. Прежде всего, это как раз и были молочные скопы, сливочные, но также — мясные, рыбные и прочие подобные.

Разумеется, чиновнику приходилось делиться, причем с немалым количеством других паразитов или таких людей, которые — пусть и временно — не видели ничего такого в том, чтобы примерить на себя паразитическую роль. Рыночные старосты, чиновники более высокого ранга, полицейские чиновники… с последними, правда, у этого человека не всё так гладко складывалось, как ему хотелось бы, но он не унывал: если в участке Можайского у него порой и возникали трудности, то в соседних он находил больше понимания, нежели препятствий.

С владельцев и арендаторов чиновник брал не сказать что много — тут он, нужно отдать ему своего рода должное, меру все-таки знал, — но каждое его появление сопровождалось дополнительными убытками: на время «проверки» торговлю приходилось прекращать, а после — немало сил и труда вкладывать в восстановление порядка. Ибо чиновник этот к своим «обязанностям» относился всерьез! Он не делал видимость проверок: каждая его проверка вовсе не была формальностью. Современному читателю это может показаться странным, но во время описываемых нами событий люди имели немножко отличный от нашего склад умов и характеров: даже взяточники и откровенные проходимцы старались придать своим неблаговидным поступкам видимость не только законности, но и направленности на общее благо. В частности, это выливалось и в весьма причудливые комбинации. Тем же петербуржцам, конечно, известна история с лошадью Николая Васильевича Клейгельса, неоднократно поступавшей в «продажу» — её охотно «покупали» желавшие вести круглосуточную торговлю владельцы ренсковых погребов. Или, допустим, история с городским водопроводом, ради создания которого столько раз формировались комиссии, почему-то неизменно не дававшие однозначных рекомендаций.

Чиновник, явившийся в сливочную лавку дома Ямщиковой, действовал в лучших традициях: он брал, но за работу. И пусть сама по себе его работа имела характер более чем сомнительный, но то, то она велась, не подлежало никакому сомнению! Вот это-то — тщательность исполнения чиновником на самого себя возложенных обязанностей — и причиняло его несчастным жертвам больше всего хлопот. И если бы они — эти жертвы — могли каким-то чудом перенестись к своим потомкам, они — что очевидно — возрадовались бы современному нам положению вещей: такому, при котором взяточничество имеет сугубо формальный и потому не слишком обременительный в других отношениях характер. Но если бы мы могли порасспрашивать потребителей сразу обеих эпох, то — и это тоже очевидно — нам пришлось бы признать: тогдашний подход для потребителей был более выгодным. Парадоксально, но факт: даже самозванец вроде явившегося в сливочную лавку чиновника обеспечивал определенный порядок, без колебаний пресекая явные нарушения! Этот чиновник, как если бы он взаправду имел все законные полномочия, снимал с продажи сомнительную продукцию животного происхождения — такую, от которой могли и в самом деле потравиться люди; запрещал торговать скисшим молоком; изымал уже пошедшие гнилостными пятнами куриные яйца… и делал вообще немало такого, что составило бы ему настоящую честь — будь он действительно на всё это уполномоченным! Что же до взяток, то каждому хорошо известно: не бывает такой торговли, в которой не нашлось бы множества менее, если так можно выразиться, фатальных нарушений — вряд ли кому-то по силам устранить их все, чтобы соответствовать строгим требованиям разнообразных законов. Поэтому, несмотря на своё усердие в честности, «наш» чиновник не оставался и без хлеба: закрывая глаза на то, на что он мог себе — по совести — позволить их закрыть.

Но был и еще один аспект, и этот аспект назвать приглядным никак не получится. Если что-то в поступках явившего в лавку чиновника мы еще можем оправдать, то его участие в конкурентной борьбе между торговцами — нет.

Известно, что конкуренция — топливо торговли, ее разнообразия. Но также известно и то, что недобросовестная конкуренция — источник выгод, перераспределяемых из карманов одних в карманы других. Возможность вести недобросовестную конкурентную борьбу — мечта любого, как сказали бы мы, предпринимателя: независимо от его уровня и положения на рынке. Но только при условии, что всю ответственность за возможные негативные последствия такой борьбы примет на себя кто-то другой. Везде и во все времена недобросовестным и при этом припертым к стенке конкурентам били морды, заодно и пуская их предприятия по ветру. Поэтому, решаясь на заведомо недобросовестные проделки, не лишенный ума предприниматель заручается поддержкой: прикрывает себя этаким зонтиком, и лучше всего, если зонтик этот — государство.

Чиновник, явившийся в лавку, и был таким зонтиком. Действовал он, конечно, на собственные страх и риск, но этого было достаточно для того, чтобы обеспечить себя «заказами». И вот тогда, когда он явился — сразу же вслед за директрисой и активисткой — и с места в карьер заявил о том же несуществующем скверном запахе сливок, старший из продавцов всё понял: его «заказали». У него не возникло даже вопроса — кто именно: с этим тоже всё было уже понятно.

Дело в том, что молочная ферма, торговля продукцией которой велась в лавке дома Ямщиковой, была сравнительно молодой: на этом месте она обосновалась несколько лет назад. А по соседству — буквально через домовладение, если считать по проспекту — находилась другая такая же ферма: более старая. Эта — соседняя — ферма принадлежала вдове купца второй гильдии, а еще раньше — родителям ее покойного мужа. Когда-то ферма имела превосходную репутацию, а ее продукция славилась едва ли не на всю Васильевскую часть. Но позже, когда не стало заботливых рук и подлинно хозяйского глаза, она — сначала мало-помалу, а потом стремительно — пришла в упадок. Купеческая вдова имела множество предпринимательских интересов, доставшихся ей от супруга: винные склады, питейное заведение, доходный дом… и всё это, как и ферма, хирело — что-то быстрее, что-то медленнее, но — неуклонно.

Появление новой фермы сразу же поставило старую в еще более сложное положение: она уже лишилась значительной части клиентов, а теперь и многие из еще остававшихся верными укоренившейся привычке начали уходить. Ведь как бывает у каждого из людей? Однажды привыкнув ходить в какой-нибудь магазин, мы ходим в него и год, и два, а там — и десять, и до гробовой доски. Нам сложно изменить привычку, если что-то не вмешивается в процесс извне. Например, сам привычный нам магазин может обанкротиться и закрыться. А может случиться и так, что прямо дверь в дверь появится новый: такой же по нашему кошельку, но с лучшим ассортиментом и с продукцией лучшего качества. Откройся он через две остановки метро, и мы его не почтили бы своим переходом, оставшись верными прежнему магазину. Откройся он даже просто в противоположном привычному нам направлению пешей прогулки — даже тогда наш прежний магазин мог бы надеяться сохранить нас в качестве покупателей. Но дверь в дверь…

Это-то и случилось со старой фермой: новая открылась так, что покупателям не пришлось менять давно устоявшиеся привычки! А качество продукции на новой ферме — мы уже говорили об этом — было превосходным. До этого качества старой ферме было уже не дотянуться никак. Потому-то и нет ничего удивительного в том, что люди — сначала струйкой, а потом и потоком — перенаправили стопы от старой фермы к новой.

Возможно, вдова, обеспеченная и другими доходами, не стала бы ничего предпринимать против невесть откуда взявшихся конкурентов. Но, во-первых, и другие ее доходы таяли день ото дня, а во-вторых, уж очень удачно сложились обстоятельства: безвременье между законом о городском санитарном надзоре и наделением его ясными полномочиями и появление самозванца-инспектора, но такого, отмахнуться от которого было не так-то просто.

Сама вдова познакомилась с инспектором очень просто: однажды он и к ней заявился — с проверкой ее собственной фермы. Поохав и повздыхав, она заплатила, но позже прикинула: а ведь из этого можно извлечь определенную выгоду? Почему бы не войти с инспектором в сговор и не натравить его на злейших конкурентов? Не факт, конечно, что травля получилась бы успешной, но хоть какие-то плоды она точно должна была дать, а в положении вдовы любой, даже временный, плод казался удачей.

Как именно и на каких условиях эти люди вошли в сговор, мы не решимся сказать: что называется, свечку над ними не держали. Мы даже не возьмемся за прояснение истинной роли во всем этом Натальи Ильиничны — директрисы женских курсов — и Варвары Михайловны — активистки кружка в защиту животных. Скорее всего, они получили какие-то выгодные им обеим обещания. Что касается директрисы, то, например, снабжение ее предприятия «полуденным молоком» по самым привлекательным ценам. А что до Варвары Михайловны — печать со скидками и без страха цензуры листовок и транспарантов: вдове принадлежала и типография. Правда, насчет печати — предположение спорное, так как совсем обойти цензуру вдова, конечно, не решилась бы: Градоначальство строго отслеживало деятельность всех легальных типографий и сравнимых с ними предприятий — вплоть до машинописных бюро.

Но для нас всё это и неважно. Для нашего рассказа важно лишь то, что утро для сливочной лавки в доме Ямщиковой началось с описанного нами выше вторжения. И то, что это вторжение превратилось в настоящий бедлам. И то, что когда — уже к вечеру — в лавку пришел Михаил Георгиевич со своим Линеаром, оба продавца — и старший, и младший, — едва-едва к тому времени успевшие навести порядок и снова открыть торговлю, мягко говоря, находились не в лучшем настроении.

Когда Михаил Георгиевич поставил Линеара на прилавок, они ожидаемо озверели: им почудилось, что на них снова напали и что Михаил Георгиевич — очередной провокатор!