Понуждаемый приказом старшего, младший из продавцов сливочной лавки… давайте уж дадим ему какое-нибудь имя — скажем, Николай… побуждаемый приказом, Николай выскочил из магазина и бросился во дворы — туда, где находилась молочная ферма. В одной рубахе — не считая поверх нее белоснежного фартука — ему тут же сделалось холодно, так что к ферме он подбежал изрядно посиневшим. Это никак не сделало его речь понятливей, а жесты — разумней.

Пётр Васильевич — заведующий фермой — не сразу понял, что произошло и почему из сливочной лавки прибежал взволнованный и — по виду — буйный молодой человек. Однако Николая он, разумеется, знал и потому не погнал его прочь.

— П-пётр В-васильевич, — отбивая зубами дробь, пытался достучаться до заведующего Николай, — н-немедленно з-закрывайтесь!

— Что?

— З-закрывайтесь!

— Это еще почему?

— Б-беда, П-пётр В-васильевич, беда!

Заведующий ухватился рукою за собственную бороду и пристально посмотрел на молодого человека. С одной стороны, невозможно было предположить, чтобы из лавки пришли с подвохом: ферму и лавку связывала прочная нить взаимовыгодного сотрудничества. Но с другой, требование Николая выглядело абсурдным и даже злодейским: как это так — закрыться утром, то есть в самый разгар работы, когда и дойка у коров, и клиенты — те, что победнее и в лавку не вхожие — вереницей тянутся? Заведующему очень захотелось взять в руки обух потяжелее и огреть этим обухом Николая по голове. Но он сдержался:

— Ты толком объясни, что у вас случилось!

К счастью… точнее — в каком-то смысле — к несчастью: не отогрейся Николай от пронзительного холода, ничего из дальнейшего не приключилось бы… так вот: Николай пришел в себя, перестал стучать зубами и бешено размахивать руками и объяснил всё так, как понял он сам:

— Ужас, что у нас творится! Налёт! А сейчас и к вам нагрянут: коров начнут резать!

Глаза у Петра Васильевича полезли на лоб:

— Да в своем ли ты уме, голубчик?!

— Говорю же вам: всё, конец! У нас уже товары громят, крынки со сливками бьют… их трое уже, но вот-вот еще, как минимум, шестеро подтянутся!

Петр Васильевич попятился: а ну как и впрямь — сумасшедший?

— Какие трое? Какие шестеро? Как так — крынки со сливками бьют?

Николай вздохнул:

— Помните тех ненормальных баб из кружка защиты животных?

Пётр Васильевич вздрогнул:

— Ну?

— Помните, их от нашей лавки в полицию забрали?

Петр Васильевич распахнул глаза:

— Да!

— Так вот: их освободили, и теперь они…

Петр Васильевич побледнел:

— Да что же ты раньше молчал, дурья твоя башка! — И бросился к настежь распахнутым воротам. — Помоги!

Вдвоем они управились с огромными створками, а Петр Васильевич заложил в массивные проушины засов. Тяжело дыша, он смотрел во все глаза на Николая, который, едва ворота оказались запертыми, явно почувствовал себя и лучше, и увереннее. То же самое, если бы не отдышка, можно было сказать и о самом Петре Васильевиче.

Управляющий фермой прекрасно знал о дамах из кружка защиты животных, а уж о последней их выходке не только знал: он лично ее видел. Мнения об этих дамах управляющий был самого скверного. Еще когда они только-только обосновались в доме Ямщиковой, он предупредил старшего помощника пристава:

«Вадим Арнольдович, быть беде! Это я вам точно говорю: бесноватые они, помяните мое слово!»

Но Гесс тогда отмахнулся от Петра Васильевича, призвав его не нагнетать:

«Бросьте, Петр Васильевич, — сказал тогда Гесс, — не утрируйте. Каждый, конечно, сходит с ума по-своему, но в этих особах страшного нет ничего. Да и цель у них — вполне благородная».

«Запретить молоко — благородная цель?» — изумился Петр Васильевич.

Гесс засмеялся:

«Они, конечно, с придурью, но им так видится… в конце-то концов, они всего лишь за благополучие буренушек ратуют: думают, если их молоко отдают на продажу, телятам ничего не достается!»

И не стал ничего предпринимать: даже начальнику своему — Можайскому — не доложил о беседе с управляющим.

И вот — результат (прямо в эту минуту думал Петр Васильевич): прошляпили господа из полиции кружковых безумиц! А ведь чего, казалось бы, проще? Не каждому ли ребенку известно? — только начни впадать в какие-нибудь крайности, и всё уже само по себе закрутится! Сегодня — запретить молоко. А завтра уже — и самих коров… и ведь обоснование обязательно найдется! Не лучше ли смерть, нежели вечное рабство? Не лучше ли сразу уйти на мясо, чем год за годом истощать себя на чужую поживу и жить взаперти?

Но, как мы уже сказали, оказавшись за надежно закрытыми воротами и потому в безопасности — и для себя, и для драгоценных коров, — Петр Васильевич ощутил облегчение и в беспорядочных мыслях своих несколько охолонился. Он по-прежнему ничуть не сомневался в том, что сумасшедшие бабы могли вот-вот заявиться на ферму и устроить в ней массовую резню. Однако само по себе направление бушевавших в нем мыслей изменилось:

— Постой-ка! — воскликнул он вдруг, глядя на Николая. — Да отчего же ты в полицию не побежал?

Николай ответил ошеломленным взглядом: ему такое и в голову не пришло!

— Не знаю, — ответил он, сминая руками свой фартук, — старший велел к вам бежать…

— Интерееесно… — протянул Петр Васильевич и, махнув рукой — иди, мол, за мной, — направился вглубь «коровника».

Этот «коровник» — основа всей фермы — представлял собою довольно обширное помещение, располагавшееся в первом этаже еще более обширной хозяйственной постройки. Постройка была стара — лет сто, а то и более, насчитывала, — но года три-четыре тому назад, когда Петру Васильевичу предложили занять должность управляющего, ее модернизировали: подремонтировали, утеплили, изменили планировку… И хотя по внешнему виду она осталась практически такой же, какою её застали застройщики слившихся в один участок территорий, отошедших к «дому Ямщиковой», внутри она мало напоминала саму себя, но прежнюю. И если бы жив был еще какой-нибудь из ее предыдущих владельцев, он не узнал бы в ней своё прежнее имущество.

Тем не менее, из всего буквально следовало, что когда-то нынешний «коровник» коровником вовсе не был, и это было чистой правдой. Участок находился в собственности еще с первой трети восемнадцатого столетия, но в те времена — и вплоть до середины девятнадцатого века — он отдан был под садовое хозяйство. Тогда весь двор перед постройкой — тогда и не маленький — занимали регулярный сад и огород. Плодовые деревья давали урожаи недурственных яблок и вишни, а огород — различных овощей. Постройка же служила хранилищем: специально оборудованным так, чтобы сохранять урожаи как можно более долго. В пятидесятых годах огород уничтожили, а сад — вырубили: тогдашнему владельцу участка такое использование городской земли показалось нерациональным. Однако трогать постройку он не стал: она подверглась первой своей «модернизации», из хранилища фруктов, ягод и овощей превратившись в склад всякой всячины. В разные годы на этом складе хранились разные товары, но общий принцип был одинаков: здесь оптом перепродавали то, в чем Город нуждался неизменно — креозот, селитру, различные промышленные соли и кислоты. В общем, никто и в мыслях тогда не смог бы допустить, что когда-нибудь здесь же обоснуется молочная ферма.

Скорее всего, такого и не случилось бы, но, как обычно, вмешался случай. Последний — перед продажей участка под «дом Ямщиковой» — владелец оказался человеком азартным и гулящим. Он мало напоминал своих предков — почтенных купцов — и мало напоминал своего отца: строгого — как его помнили, — замкнутого на себе и своих делах. Последний владелец вышел иной породы, возможно, унаследовав эту породу от матери — дочери какого-то офицера из некогда блестящего, а позже — вконец разорившегося семейства. Последний владелец, едва — по смерти отца — к нему перешло семейное предприятие, пустился во все тяжкие, ни в чем себе не отказывая. А так как богатым он вовсе не был — отцовское дело просто неплохо его обеспечивало, — то быстро начал тонуть в не менее быстро накопленных беспорядочных долговых обязательствах. День за днем, месяц за месяцем и… промотано было всё без всякого остатка. Самый участок со складом был отдан за долги — таким же беспутным людям, в головах у которых никак не могла укорениться идея заняться полезной деятельностью. А там и предложение о продаже подоспело: как раз от того, кто замыслил слить воедино несколько домовладений и превратить их в одно — обширное, с огромным доходным домом величественных фасадов и массы комнатушек и флигелей со дворов. Разумеется, предложение было принято.

Застройщик предлагал новому владельцу снести постройку: на ее место могло удачно вписаться одно из «внутренних» крыльев планировавшегося к строительству дома. Однако новый владелец отказался. Свой отказ он мотивировал очень просто: в Городе вообще и в Васильевской части особенно — острая нехватка именно такого рода помещений: складских, вообще промышленных, расположенных не на выселках, а на расстоянии вытянутой руки от конечных потребителей. Сдавать под склады цокольные этажи доходного дома — абсурд, а вот иметь во дворе подходящее строение — отличная штука! К гадалке не нужно ходить, чтобы дать предсказание: при должном управлении такое строение способно приносить отличный доход! Даже лучший, нежели еще один флигель.

И все же, когда к этому человеку обратились с вариантом аренды, он растерялся:

«Молочная ферма?» — удивился он.

«Именно!» — подтвердили ему. — «Лучшая и самая современная!»

«Но прямо через двор уже есть одна: вы разоритесь, не успев начать!»

«Вряд ли».

Хозяин — барин: ферма так ферма. Ударили по рукам. И постройка обрела свою новую жизнь. Её, как мы уже сказали, подновили внешне, утеплили (что для хранилища фруктов, что для промышленного склада требовалось совсем иное — прохлада), изменили планировку внутри, а затем… завезли коров и оборудование. Ферма начала функционировать.

Николай неоднократно бывал здесь, но поражался всегда. Вот и теперь, следуя за Петром Васильевичем, он с неподдельным интересом озирался: то разглядывая великолепных коров, содержавшихся в невероятных чистоте и порядке, то — работавших без всякой суеты служащих.

Эти служащие выполняли множество работ, причем каждая из работ производилась на виду: любой мог видеть все процессы — от доения коров до сцеживания сливок с молока; от розлива молока и сливок по крынкам и бидонам до взбития масла. Любой мог видеть, что здесь не было места обману: в молоко не подмешивали известь, муку или яичный белок, масло было свежайшим и того великолепного желтого цвета, какое и должно быть у натурального сливочного (коровьего, как говорили тогда) масла.

Впрочем, не меньшее удивление вызывали и чаны, в которых сливки и молоко пастеризовали. И хотя технология пастеризации была уже не новой, в России вообще и даже в столице в частности она применялась редко. Всякий раз, видя эти чаны, Николай не удерживался от вопроса:

«Зачем вы это делаете?»

И всякий раз получал от Петра Васильевича довольно двусмысленный ответ:

«Чтоб было».

Двусмысленность заключалась в том, что не всё молоко и не все сливки подвергались процессу пастеризации. Как и не всё масло взбивалось именно из пастеризованных сливок. Даже наоборот: бо́льшая их часть — и молока, и сливок, и масла — обходились без этого «новшества», и именно это-то и было странно: зачем такое разделение? Для чего и для кого оно? Петр Васильевич от прямого ответа увиливал.

Правда же заключалась в том, что ферма с первых же дней своего существования — решением управляющего, то есть того же Петра Васильевича — ориентировалась не только на местный спрос, но и на широкое распространение продукции. Но молоко и сливки, и даже масло не могли сохраняться в свежем виде настолько долго, чтобы «далёкие» покупатели получали их неиспорченными. В случае с маслом, конечно, можно было прибегнуть к старинному способу соления, но в молоко и сливки соль не положишь! Да и с маслом всё было не так уж и просто: к началу века не только столичная, но и провинциальная публика достаточно избаловалась свежим — вкус соли уже казался «не тем». Соленое масло не употребишь на бутерброды или, по крайней мере, далеко не на все. Соленое масло даже для жарки подходило отнюдь не всего из того, что стало к началу века привычными блюдами не только высших, но и просто зажиточных слоев населения.

Известно, что любые новшества у нас обычно встречаются в штыки. Известно, что не так-то легко убедить сидящего в каждом из нас консерватора в полезности даже вне всяких сомнений полезных новшеств. Поэтому Петр Васильевич, выставляя напоказ производившуюся на ферме работу, сильно рисковал. С одной стороны, открытость производства — отличная реклама, но с другой — нововведения на этом производстве могли оттолкнуть покупателей. Как ни странно, реклама сработала, а отторжения не произошло.

Второе обстоятельство — то, что широкая публика спокойно приняла необычные методы — Петр Васильевич приписывал своему природному обаянию. Он и в самом деле был очень обаятельным человеком, способным понравиться кому годно, а потому способным и кого угодно убедить в своей правоте. И хотя отчасти это было действительно так — клиенты легко подпадали под обаяние Петра Васильевича, — но полной правды в этом не было. Полная правда заключалась в разительном контрасте между тем, как выглядела ферма, находившаяся в его управлении, и тем, как выглядела соседняя — через двор, та самая, что принадлежала купеческой вдове.

Свободного доступа на старую ферму не было — торговля шла исключительно через собственную купеческой вдовы лавку, — но разброд и шатание были на ней таковы, что через редко когда закрывавшиеся ворота любой мог видеть творившиеся на ней безобразия. И хотя работавшая на ферме обслуга порою гоняла любопытствовавших, но в целом была совершенно равнодушна к происходившему: и на самой ферме, и вне её.

Если на ферме Петра Васильевича, прежде всего, бросалась в глаза чистота, то на ферме вдовы — грязь. Если у Петра Васильевича коровы были ухожены и буквально лоснились своими шкурами, то у вдовы по стойлам стояли запущенные, нечищеные, почти всегда на последней стадии истощения животные. Корма на ферме Петра Васильевича подавались аккуратно и в аккуратные — причем индивидуальные для каждой коровы! — ясли, на ферме же вдовы солома и сено были навалены как попало и в общий для всех «желоб»: так от одного больного животного к другим — здоровым — передавалась зараза.

Нужно полагать, читатель еще не забыл небольшого «экскурса» в проблему лошадей и сапа и не забыл внесенное Николаем Васильевичем Клейгельсом предложение — убрать из Города общие поилки и кормушки. К коровам это распоряжение отношения не имело, но Петр Васильевич — человек не только предприимчивый и охочий до полезных новшеств, но и действительно умный — в особом распоряжении и не нуждался. Более того: раздельные кормушки и поилки у себя на ферме он устроил еще до того, как Николая Васильевича осенила здравая мысль относительно кормления и поения лошадей в общественных местах!

«Что, — размышлял Петр Васильевич, составляя план реконструкции старого склада… — что, как не общий источник заразы, выкашивает стада? Откуда бы взяться болезни у целого стада, если поначалу заболело только одно животное? Не по воздуху же эта дрянь передается?»

И пусть даже Петр Васильевич в своих рассуждениях был не совсем прав — иные из болезней именно что по воздуху и передаются, — но в целом его логика была безупречной, тем более для человека, никакого специального — медицинского или ветеринарного — образования не имевшего!

За несколько лет существования фермы Петра Васильевича никто и никогда не видел, чтобы с нее вывозили больную или уже умершую корову. А вот с фермой вдовы дело обстояло иначе: с нее нередко выволакивали мертвых и находившихся на последнем издыхании коров! А так как зрелище это — не для слабонервных горожан или тех, кто уже пообвыкся в городе, то и оно оказывало определенное влияние на предпочтения.

Но более всего, конечно, разница была заметна в конечном продукте.

Когда дела на ферме вдовы пошли совсем уж ни шатко, ни валко, она — вдова — ожидаемо пустилась на разного рода мошеннические ухищрения. Правда — нужно отдать ей должное хотя бы в этом, — у нее хватило ума не прибегать к резким переменам. Поэтому на постепенно менявшееся к худшему качество молока и сливок внимание обратили не сразу. А временами появлявшиеся слухи о том, что кто-то-де собственными глазами видел, как на ферму понятно, зачем завозились известь и костная мука — эти слухи, не находя прямого подтверждения, сами собой затихали. Но стоило по соседству открыться ферме Петра Васильевича, разница сразу же стала очевидной: скрывать нелицеприятную правду вдова уже не могла.

Ей сразу же припомнили всё: и эти муку и известь, и странные объяснения, и… в общем — всё. Достаточно было взять стаканы и сравнить: в одном — молоко с фермы Петра Васильевича, в другом — молоко вдовы. Первое имело красивый желтоватый оттенок и, будучи взболтанным, оставляло на стенках густые белоснежные следы. Второе отличалось изначальной белизной, а со стенок стекало тут же. Первое пахло приятно и уютно, второе — отдавало чем-то неясным. Первое на вкус казалось божественным, второе — сухим и безжизненным. Первое при добавлении в чай расходилось, перемешивалось с чаем, хорошо и полностью, второе — выпадало поначалу в осадок, а после — образовывало с чаем мутную и неприятную даже по виду смесь.

Разница объяснялась просто: вдова разбавляла молоко, на что, собственно, и шли завозившиеся на ее ферму известь и мука.

Стоит ли удивляться тому, что, как только всё это стало совсем и всем очевидно, окрестные покупатели толпами переметнулись к Петру Васильевичу, не убоявшись даже имевшихся на его ферме новшеств?

Было, однако, и еще одно обстоятельство: в принципе, для такого города, как Петербург, — заполоненного выходцами из деревень — не очень значительное, но всё-таки тоже имевшее место. Это обстоятельство заключалось еще и в контрасте между обслугой двух конкурировавших ферм. А точнее — в том, насколько часто они болели или не болели вообще.

На ферме Петра Васильевича приключился только один случай заболевания, ставший известным широкой публике. На ферме вдовы болели постоянно — хронически.

Как показала поданная заболевшему у Петра Васильевича медицинская помощь, незадолго до того устроившийся на ферму человек страдал тяжелой формой аллергического дерматита и сам о том ничего не знал. Его болезнь проявилась только при контакте с коровами: и в самом деле — работа с этими животными способна приводить к обострению такого рода заболеваний, даже если до поры они пребывают в «спящем» состоянии.

Этот случай стал подлинным несчастьем для Петра Васильевича: вдова, откуда-то узнавшая о нем, не преминула разнести по округе слух, будто дело не в заболевшем работнике, а непосредственно в коровах. Будто коровы эти опасны для каждого, а уж молоко из-под них и вовсе — чистый яд! Понадобились недели на опровержения, да и то неясно: помогло бы всё это, если бы не добродушное заступничество жившего неподалеку и уважаемого всеми врача. Почтенный врач — совершенно бескорыстно — взял на себя труд разъяснить сомневавшимся: коровы здесь абсолютно ни при чем!

И вот тогда-то распустившей слухи вдове сами же покупатели дали окорот: они припомнили ей целую вереницу заболеваний на ее собственной ферме. А заодно уж и то, что, судя по их внешнему виду, иные из работников ее фермы и вовсе работали, будучи больными! И ведь это было истинной правдой: на ферме вдовы действительно хронически свирепствовали, как сказали бы сейчас, и те же зоонозы, и тот же синдром токсичности органической пыли, и те же аллергические дерматиты. Проще было перечислить здоровых работников, нежели больных!

— Иди-ка сюда! — поманил за собою Николая Петр Васильевич, проходя за стеклянную перегородку, отделявшую административную часть помещения от производственной. — Присаживайся и говори… только ничего не выдумывай! Просто расскажи, как оно было!

Николай сел на предложенный ему стул и, уже ничего не добавляя от себя, поведал о произошедших в сливочной лавке событиях. Так Петр Васильевич узнал не только о директрисе женских курсов, не только об активистке из кружка по защите животных, но и о нагрянувшей инспекции в лице порядком всем поднадоевшего самозванца. Петр Николаевич понял, почему старший продавец послал младшего не в полицию, а на ферму: никакого погрома в лавке, разумеется, не было, да и коровам ничего не угрожало.

— Гм… — пробурчал Петр Васильевич, когда рассказ Николая подошел к концу. — Любопытно…

Как и старший из продавцов, Петр Васильевич увязал концы с концами и понял, откуда росли ноги неожиданной «проверки». Понял он и то, что сразу же вслед за лавкой нашествию подвергнется и сама ферма: это казалось логичным и потому неизбежным. Собственно, странным было лишь то, что инспектор со своими «агентами» в лице директрисы и активистки решил начать именно с лавки, а не с фермы — ее поставщика. Но этому могло найтись объяснение. Например, такое: для начала инспектор решил потренироваться на кошках, чтобы дать себе ясное представление о явном и скрытом потенциале «рейда».

Петр Васильевич с тревогой посмотрел через стекло: там, в производственном помещении, взгляд сразу же находил изумительные на вид и поразительные по своей функциональности инструменты пастеризации — специальные плиты, специальные чаны… Будь проверка непредвзятой, было бы можно объясниться. В конце концов, ничего плохого Петр Васильевич не делал! Но в сложившейся ситуации… и этот еще червячок сомнения…

Дело в том, что Петр Васильевич кое что понимал и сам: плохого-то он, конечно, не делал ничего, но было, однако, одно, как минимум, сомнительное обстоятельство, на которое и «нормальная» проверка вряд ли закрыла бы глаза. Это обстоятельство — само расположение линии пастеризации. А именно — непосредственно в коровнике. Будучи человеком умным, Петр Васильевич прекрасно осознавал: такого быть не должно. Предосторожности — предосторожностями, но всё равно: такого быть не должно! Просто, когда ему предложили взять на себя управление молочной фермой и по своему усмотрению модернизировать старый склад, осуществив его перепланировку, он, несмотря на всю предоставленную ему свободу действий, оказался в безвыходном положении. Постройка была достаточно велика для того, чтобы обустроить в ней первоклассный коровник. Но в то же время, ее размеры не позволяли один производственный процесс отделить от другого. А это значило, что всё происходило бок о бок: там же, где проходили пастеризацию сливки и молоко, стояли коровы. Эти коровы ели и пили. И, конечно же, испражнялись. И пусть даже канал для отвода навоза был по коровнику проложен так, чтобы оказываться «на задворках» — подальше от линии пастеризации, — само его наличие здесь же было как-то не очень.

— Гм… — повторил Петр Васильевич. — Пускать сюда этого прощелыгу нельзя! Мы закрываемся!

Читатель может подумать, что в действиях Петра Васильевича было немного логики. С одной стороны, он сам поставил всё на такую ногу, чтобы любой желающий мог видеть все происходившие на ферме процессы. А с другой, закрывал на ферму доступ пусть и не вполне легальному, но все же санитарному инспектору. Это могло породить всевозможные слухи, а слухи — такая вещь, без которой лучше всего обходиться.

Да: на первый взгляд, в поступке Петра Васильевича логики не было. Но если посмотреть шире, он действовал разумно: в условиях недобросовестной конкуренции он точно не смог бы отстоять свое производство — инспектор прошелся бы по нему, как молот по хрупкому кирпичу!

— Авдей! — выходя из-за стекла, закричал Пётр Васильевич какому-то из своих работников. — Распускай людей! До завтра мы не работаем!

Через пять минут на ферме осталось минимум персонала. Еще через пару — Николай поспешил обратно в сливочную лавку, а Петр Васильевич, поднявшись на второй этаж бывшего склада, угрюмо заперся в своей квартире.