Как мы уже говорили, Михаилу Георгиевичу, не солоно хлебавши покинувшему сливочную лавку, было бы разумно тут же подняться в квартиру Сушкина и обратиться за помощью к репортеру. Но из врожденного упрямства он решил иначе: к Сушкину он, конечно, пойдет, но позже — уже после того, как накормит Линеара и приведет того в Божеский вид.
Выйдя из лавки и снова очутившись под свирепствовавшим ветром, Михаил Георгиевич почти бегом добрался до одной из арок и бросился во двор: в какой именно из дворов дома Ямщиковой, он точно не знал, но это было неважно — все дворы соединялись между собой.
Во дворе ожидаемо оказалось не настолько ветрено и плохо, как на линии. Падавшая с неба ледяная крошка здесь не летела в лицо, а просто — даже приятно на слух шелестя — осыпалась на землю, образуя под ногами похрустывавший настил. Если бы во дворе было еще и приличное освещение, этот настил искрился бы хрустальными огоньками. Но приличного освещения во дворе не было: очевидно, владельцы дома Ямщиковой не сочли зазорной экономию на малоимущих обитателях флигелей. Двор освещался почти исключительно «естественным» образом — светом из окон. И хотя в помощь такому «освещению» всё же бы придан — один-единственный — газовый фонарь, света катастрофически не хватало: прямо под окнами и подле фонаря лежали его пятна, но стоило чуть отойти от стены или с центра двора, где и стоял фонарь, как можно было шею сломить — в особенно слепом, по контрасту, сумраке.
Михаил Георгиевич вполголоса выругался и попробовал осмотреться. Мы говорим «попробовал», потому что — куда ни посмотри — всюду на взгляд казалось одинаково: стены, пятна света, сумрак и… всё. Одно было понятно точно: в этом конкретном дворе молочной фермы не было.
«Направо или налево?» — решал задачку Михаил Георгиевич, еще с минуту назад пребывавший в полной уверенности: неважно, в какой из дворов попасть! — «Пожалуй, налево!»
Но уходившая влево дорожка, обогнув образованный технической шахтой угол, внезапно уперлась в глухую стену: прохода там не было!
«Что за чудеса?» — подумал доктор, твердо помнивший, как в том числе и Сушкин однажды ему сказал: все дворы огромного дома между собой соединены! Теперь же выяснялось, что это… не так?
Это было так — в том смысле, что все дворы действительно между собой соединялись. Но на практике это выглядело совсем иначе, нежели представлялось в теории. Проходы между дворами не образовывали строгой «последовательности»: пойдешь направо — попадешь туда-то, налево — сюда. Проходы петляли: и вправо, и влево, и прямо, и даже назад. Они открывались в самых неожиданных местах, и лучше всего понять их «географию» можно было только при взгляде с птичьего полета. Тогда — взлетев наподобие птицы — можно было охватить всю «карту» целиком и по-человечески сориентироваться.
Михаил Георгиевич, однако, птицей не был, а взобраться на какую-нибудь крышу и попытаться с нее оценить обстановку ему и в голову не пришло. Как, впрочем, такое не пришло бы в голову ни одному нормальному человеку. И вот наш милый доктор стоял, уперевшись носом в глухую стену, и снова в растерянности озирался.
Послышались шаги: из мрака в пятно света вынырнул какой-то человек.
— Любезный! — закричал Михаил Георгиевич, привлекая к себе внимание прохожего. — Как пройти на молочную ферму?
Но прохожий — совсем нелюбезно — только буркнул что-то неразборчивое и поспешил удалиться восвояси. Да: оборотная сторона дома Ямщиковой и впрямь являла поразительный контраст с его парадными фасадами!
Следующее очевидное решение, пришедшее в голову Михаила Георгиевича, отличалось изящной простотой — заручиться поддержкой дворника. Очевидно, что в таком большом домовладении, как это, количество дворников и помощников не ограничивалось одним-двумя, а дворницкие помещения никак не могли находиться только в какой-то одной из его частей. Рассуждение выглядело логичным и — скажем сразу — оказалось логичным и в жизни.
Михаил Георгиевич повернул обратно и вернулся к арке. Там он еще раз осмотрелся и теперь подметил то, что поначалу ускользнуло от его внимания — огонёк, ровно горевший над не очень приметной дверцей и там же — неплотно занавешенное и подсвеченное изнутри окошко.
«Ага!» — обрадовался доктор и поспешил к двери.
Долго стучать не пришлось: дверь отворилась, на порог ступил внушительного вида, но уже в возрасте человек.
— Вы — дворник? — спросил Михаил Георгиевич и тут же сам отнес свой вопрос к разряду риторических: на груди человека поблескивала бляха.
— К вашим услугам, — вежливо ответил визави.
— Помогите разобраться с загадкой! Мне нужно на молочную ферму…
Человек совсем вышел на улицу и уже не столько вежливо, сколько пристально вгляделся в Михаила Георгиевича:
— Молочная ферма? — переспросил он. — Какая из двух?
— Э… — растерялся доктор.
— Здесь две молочные фермы, — уточнил человек, — наша и вдовы: на нее тоже можно пройти через двор. Какую вы ищете?
Михаил Георгиевич растерялся еще больше:
— Но… я не знаю. Мне ту, которая в лавку товар поставляет…
— В сливочную с фасада?
— Да-да!
Несмотря на сумрак, Михаил Георгиевич увидел: глаза дворника сощурились, а сам он как-то весь подобрался.
— Зачем вам ферма? — строго, даже сурово спросил Михаила Георгиевича дворник.
— Помилуйте! — изумился непрошенному любопытству доктор. — Вам-то что за дело?
— Мне до всего есть дело, — жестко ответил дворник, подвинувшись так, чтобы перекрыть Михаилу Георгиевичу путь отступления к арке. — По крайней мере, до всего, что происходит здесь! Отвечайте: зачем вам ферма Петра Васильевича?
Растерянность доктора, от внимания которого не скользнул отнюдь не дружеский маневр дворника, прошла: ее как рукой сняло. А на ее место начал заступать гнев.
— Да что здесь происходит, в конце-то концов! — воскликнул он и сам подступил к дворнику на шаг. — Изволь-ка объясниться!
Михаил Георгиевич сознательно перешел на «ты», указывая своему странному собеседнику на лежавшую между ними социальную пропасть. Этот прием никогда не нравился доктору — слишком уж много в нем было от глупого и ничем не обоснованного снобизма, — но в бытность свою полицейским врачом, Михаил Георгиевич — по нередкому общению с другими полицейскими чинами — научился его использовать и даже признал вполне справедливым то, что однажды ему постарался втолковать сам Сергей Ильич Инихов:
«Ваши личные убеждения, симпатии и антипатии, — говорил тогда Сергей Ильич, — никакого значения не имеют. Если вы хотите чего-нибудь добиться от человека, явно стоящего ниже вас по социальной лестнице, также явно дайте ему это понять. В девяти случаях из десяти это обязательно сработает: человек окажется дезорганизованным. Из-под внешнего налета бывалого городского обывателя, которому сам черт запанибрата, мгновенно покажется крестьянин. А крестьянин крепок мужицкой памятью: с барином спорить нельзя!»
«А в десятом случае?» — не преминул тогда же поинтересоваться доктор.
«В десятом, — с улыбкой ответил Сергей Ильич, — вы нарветесь на крупные неприятности».
«То есть?»
«По морде дадут», — вот так просто пояснил Сергей Ильич и пыхнул на доктора дымом своей неизменной сигары.
Дворник выглядел внушительно и пусть и был намного старше Михаила Георгиевича, вполне мог оказаться этим самым «десятым случаем»: Михаил Георгиевич не отличался особенной физической крепостью. Но случилось иначе.
Дворник вдруг почесал не прикрытый шапкой затылок, отступил в сторону — от арки; как бы открывая доктору путь к отступлению — и куда более любезным, чем прежде, тоном поинтересовался:
— Кто вы?
Тон дворника хоть и стал любезнее, но заискивания в нем не появилось: тут было что-то иное…
«Случай десятый, но неординарный!» — сообразил Михаил Георгиевич и не стал искушать судьбу: рассказал и о себе, и о том, что приключилось с ним по дороге к Сушкину, и то, что приключилось в сливочной лавке.
Дворник выслушал — чрезвычайно внимательно — и неожиданно широко улыбнулся:
— Так вы из наших!
Михаил Георгиевич не удивился: столичные дворники были надежной опорой полиции и даже больше того: в их обязанности прямо входило сотрудничество, считая не только осведомительство о подозрительных субъектах и всяких происшествиях, каким-то образом ускользавших от внимания наружной полиции, но и прямую — по необходимости — помощь. Каждого претендента на должность столичного дворника — прямо от поступавших еще помощниками — тщательно проверяли на благонадежность, и каждый из этих людей не только дорожил своим местом, но и на самом деле являлся истинным приверженцем порядка: как в прямом, так и в переносном смыслах! Ныне такое положение вещей может казаться неправильным, а кому-то — и отвратительным, но если вдуматься, в нем не было ничего плохого. Наоборот: дворники, считавшие себя частью правоохранительной — в лучшем из возможных понимании — системы, твердо и нерушимо стояли на пути всяческих злодейств. Тогда — в отличие от нашего времени — ограбить и даже убить могли где угодно, но только не во дворе — ни в собственном, ни в чужом! От четырех часов пополудни до шести утра с сентября по март и от восьми вечера до восьми утра с марта по сентябрь дворники стояли на постах, расположенных так, чтобы в поле зрения попадали все возможные входы и выходы — во дворы, из дворов, в дома, из домов… Это называлось обязательными дежурствами, и сам закон — городское положение — запрещал во время этих дежурств отвлекать дворников на любые другие работы. Отвлечь от дежурства дворника не мог никто: даже его прямой наниматель!
Зная всё это, Михаил Георгиевич не удивился тому, что дворник дома Ямщиковой назвал его своим. Но тут же удивился другому: на груди у дворника был закреплен жетон — как раз свидетельство того, что он, дворник, находился на дежурстве. Почему же тогда он сидел в каморке, а не стоял на посту, каковой пост, очевидно, должен был размещаться с внешней — по линии — стороны арки? Ранее это соображение почему-то ускользнуло от Михаила Георгиевича, но теперь оно всплыло, и Михаил Георгиевич вновь перешел в наступление — несмотря на состоявшееся знакомство и как бы примирение.
— Почему вы здесь, а не на посту? — резко спросил он.
Дворник ответил незамедлительно:
— Еще утром пришло распоряжение не высовываться: облава!
— Ах, да! — припомнил Михаил Георгиевич. — Конечно! Но разве она еще не закончена?
— Да Бог ее весть… но приказа вернуться на службу еще не поступало!
— Странно…
— Да. Но вы же понимаете…
Михаил Георгиевич кивнул: дворник, разумеется, не мог самовольно нарушить прежнее распоряжение только потому, что видел — породившая его причина исчезла! Он должен был ждать формальной отмены приказа.
— А где же ваша собачка? — спросил между тем дворник, обрывая задумчивость доктора.
— Да вот же она! — Михаил Георгиевич отвернул воротник, из-за которого немедленно показалась недовольно пыхтевшая мордочка Линеара: Линеар по-прежнему не понимал, почему его, уже вкусившего было — ароматом великолепного молока — долгожданный обед, так и не накормили.
— Ути-ути-ути… — залепетал дворник. — Махонький-то какой!
— Совсем крошка! — подтвердил Михаил Георгиевич.
— М-да… жаль бедолагу! Но вы не серчайте на нашего брата: работа у нас такая. А в каждой — вы знаете — работе есть и не самые приятные моменты!
Михаил Георгиевич искоса бросил на дворника взгляд, но тот, похоже, говорил искренне.
— Да, Михаил Георгиевич, неприятно это — гнать из собственной подворотни несчастные существа, да еще прямиком на фургон городского подрядчика собак! Ведь тоже твари Божьи… а что же делать? Требование такое!
Михаил Георгиевич снова прикрыл Линеара воротником и, не желая выслушивать страшные подробности — он и без дворника был о них осведомлен, — вернулся к первопричине:
— Так что же ферма? Прово́дите?
Дворник на секунду-другую замялся как будто в нерешительности, а потом признался:
— Проводить-то, конечно, могу, да только зря время потеряете!
— Это еще почему?
Дворник рассказал Михаилу Георгиевичу о визите в лавку санитарного инспектора: такое происшествие никак не могло остаться без его внимания. Рассказал он и то, что ферму закрыли «на всякий случай»:
— Новшества там изрядные, не каждому по душе. Побоялся Петр Васильевич, что к нему претензии будут, вот и решил: закрыться на день от греха подальше! А там уж видно будет — не каждый же день этот гад сюда шляться повадится… ног ему никаких не хватит! Да и занятия повыгодней у него — к гадалке ходить не надо — имеются.
Эта новость многое объяснила Михаилу Георгиевичу — в частности, почему его так нелюбезно приняли в лавке, — но в то же время повергла в уныние:
— Что же делать? Линеара нужно накормить!
— Линеара? — не понял дворник.
— Это его так зовут… — доктор осторожно похлопал себя по груди: там, где под пальто притаился щенок.
— Ах, вот оно что… — во взгляде дворника промелькнула лукавая усмешка. — Линеар стало быть… ну так, конечно, да: Линеара нужно покормить!
— Но если ферма закрыта…
— А вы на ферму вдовы ступайте: та еще точно работает!
— Говорят, товар у нее… не очень?
— Что правда, то правда. Дрянь, откровенно сказать, товарчик!
— Зачем же тогда советуете?
— А выбор какой?
И тут, наконец, Михаила Георгиевича осенило:
— А может вот как поступим? Я денег дам, а вы в лавку сходите? Вас-то они не погонят…
Но дворник только головой покачал:
— Да мы и вместе могли бы сходить: не в этом затруднение. Затруднение в том, что нет у них ни молока, ни сливок. Ирод — инспектор этот — работать не дал: ферма закрылась, поставок не было. Только те, что с самого утра успели принести, но это молоко давно уже продано.
— Да, — расстроенно пробормотал Михаил Георгиевич, — о сливках они и сами предупредили, но молоко…
— Нет и его, поверьте! — дворник махнул рукой в сторону окошка своей каморки. — С час назад Алтуфьева из седьмого последний бидон купила. Сам видел: прошла мимо, несла бидон и страшно ругалась… то есть, слов-то я, разумеется, не слышал, но она всегда страшно ругается, если что не по ней. А тут — понятно: молоко из лавки ей не по карману, на ферму она прямиком ходит. Но сегодня… эх… детишек у нее шестеро, погодки. Без молока не оставишь!
Михаил Георгиевич приуныл: всё складывалось не в его пользу. И даже хуже: теперь уже и к Сушкину не было смысла подниматься с просьбою прикупить в лавке молока. Надеяться же на то, что у репортера в доме и без того имелись запасы такого рода продуктов, не приходилось: репортер славился любовью к еде и выпивке, но только не к сливочно-молочной диете! Да и какие запасы могли быть в те времена, о которых мы взялись живописать? Когда до создания первого бытового электрического холодильника оставалось еще добрых одиннадцать лет, а широко применявшиеся в домах устройства, заполнявшиеся льдом, — этакие наследники «ледников» минувших эпох — были предназначены для хранения, в первую очередь, мяса? Кроме того, львиную долю «на рынке» молочной продукции занимали непастеризованные молоко и сливки, что — с холодильником ли, без — резко ограничивало срок их хранения. Молоко и сливки старались употреблять тут же: купил и выпил. А сами покупки осуществлялись ежедневно; чаще — по утрам. И тот факт, что на ферме Петра Васильевича имелась линия пастеризации, в этом смысле ничего не менял. Тем более что сам Петр Васильевич пастеризованную продукцию реализовывал не окрест, а туда, куда без оной технологии поставить ее было бы невозможно.
И все же кое-какая надежда пробилась лучиком света в мрачные размышления Михаила Георгиевича:
— Скажите, — оживая, подступился он к дворнику, — но коров-то доили?
— Конечно!
— А если молоко не поставили в лавку, куда же его дели?
Дворник задумался, а потом пожал плечами:
— Скорее всего, в чаны слили.
— Что еще за чаны? — не понял Михаил Георгиевич.
Дворник, вообще к Петру Васильевичу относившийся очень уважительно, но к его новшествам — с опаской, нахмурился:
— Есть такие на ферме. В них молоко подогревают. На мой взгляд, пустая трата времени и порча продукта: это же надо — подогреть, но не вскипятить, охладить и… кипяченое-то — гадость, а уж такое…
— Пастеризация! — осенило Михаила Георгиевича.
— Вы пробовали? — Дворник явно не понял мудреного слова и, пропустив его мимо ушей, зацепился за сам восторг, явственно отразившийся в восклицании доктора. — Неужели понравилось?
Михаил Георгиевич покачал головой:
— Слышал, но не пробовал. Впрочем, говорят, на вкус пастеризованное молоко ничем не отличается от обычного!
— Такого просто не может быть! — с полной убежденностью в своей правоте возразил дворник. — Не может и всё!
— Ну, хорошо… посмотрим!
— Как так?
— Просто! — Михаил Георгиевич повеселел. — Проводите меня: вас ведь впустят на ферму?
Дворник наморщил лоб, почесал его всей пятерней — он явно что-то прикидывал в уме, — но в итоге ответил утвердительно:
— Да: меня, я думаю, впустят!
— Тогда идемте!
— Ну что же…
И они — ведомый дворником по лабиринту междворовых переходов Михаил Георгиевич — пошли.