За время, проведенное Можайским в квартире знаменитого ученого, чье имя с благоговением произносили поколения выпускников Императорского Университета, погода резко изменилась. Не сказать, что похолодало — даже, возможно, парадоксальным образом стало чуточку теплей, — но с опустившегося до самых крыш неба повалил густой, мокрый, тяжелый снег.

Ложась на панели и мостовую, снег не таял, но редкие следы на нем — прохожих в этот час, почитайте, уже и не было — казались расплывчатыми, талыми, прихваченными прохладой, как гладь реки или озера — тонким осенним льдом. Дворник, по-прежнему честно отбывавший положенные часы дежурства и снова, увидев его, отдавший Можайскому честь, с беспокойством поглядывал на водосточную трубу: вверху, под крышей, звучно журчало, но из жерла внизу едва-едва капало.

— Замерзла, вашесъясть! Эх, лопнет! Как пить дать — лопнет!

— Так не морозно ведь: с чего бы ей замерзнуть? Забилась, может?

— Да нет, замерзла, что же еще! — Дворник, приподняв черенок лопаты, осторожно, почти беззвучно постучал им по трубе. Что-то звякнуло; из жерла высыпалось немного льда. — Самое в такой погоде неприятное и есть: с нагретой крыши льется, а жестянка — ледяная. Работает как ох… ладительный агент. Вода течет по стенкам: что-то и вытекает, но остальное намерзает внутри. И так — всё больше и больше, пока совсем не перекроет сток. А там уж — только рваться!

Дворник, придерживая рукой шапку, запрокинул голову, глядя на верхнюю часть трубы (Можайский невольно проделал то же самое), а потом с явным удовольствием повторил звучное определение процесса:

— Да: только рваться!

Подивившись тому, что дому, приютившему знаменитого физика, повезло и на физика-дворника, Можайский пошел по линии к совсем уже близкому проспекту. Но если раньше проспект и с более далекого расстояния выделялся светлым пятном, то теперь, находясь почти под боком, он скрылся в снежной пелене.

Валило сильно, густо, немилосердно. Валило так, словно март, не миновав и первую свою декаду, решил сполна отыграться за малоснежные февраль и январь. И если в феврале мело всего лишь день, а в январе случилось четыре снегопада за весь месяц, то в марте их уже было два, и вот — начался третий.

Можайский накинул капюшон, но это не помогло: снег налипал на ресницы, заставляя щуриться и моргать; почти ощутимо давил на плечи и спину; вяз, с неприятным чавканьем, под ногами. Линия прямо на глазах превращалась в непрохожее поле, суля и дворникам немалую предутреннюю работу, и неурочным жителям — серьезные затруднения. Только одно не могло не радовать: заметно посветлело, хотя беспомощные и при нормальной погоде фонари совсем уж потерялись из виду.

Проспект, едва Можайский вышел с линии на угол, встретил пристава настоящим буйством: снег здесь не сыпал с неба, а летел косо, с силой, особенно зло. Ветер гремел чем-то металлическим. Дым из труб, сбиваясь по фасадам почти до самой земли, смешивался со снегом и пах отсыревшим углем.

Городовой, скрючившись, забился в какую-то щель у Андреевского рынка: Можайский и заметил-то его, только перейдя через проспект. А сам городовой, опознав в согбенной фигуре полицейского офицера своего сиятельного шефа, даже не потрудился выйти обратно на пост, ограничившись тем, что немного выпрямился и козырнул. Можайский, тоже согнувшийся едва не пополам, только махнул в ответ рукой, на мгновение оторвав ее от капюшона.

Не заходя к себе, хотя до квартиры и оставалось всего ничего, Можайский нырнул во двор — тоже уже заметенный, да еще и настолько, что разбитая в самом его центре и огороженная, радовавшая с весны по осень красивым цветением клумба совершенно потеряла свои очертания — и, решительно преодолев последние метры, буквально ввалился в помещение участка.

Здесь его встретил дежурный, поспешивший помочь с шинелью, но, как видно, ничуть не удивившийся столь позднему появлению пристава: офицер поохал на предмет внезапно разыгравшейся непогоды, осведомился насчет чая, немного повеселел, услышав предложение присоединиться — прихватив заодно из конторки что-нибудь и покрепче чая, буде таковое сыщется, — и, нырнув куда-то в сторону от барьера, увлеченно зазвенел стеклом.

Можайский же тем временем прошел к себе в кабинет, включил освещение — электрическое, почти по последнему слову техники, как это ни странно выглядело во «владениях» самого разнузданного из газовых обществ столицы — и, достав из шкафа несколько брошюр в довольно неприглядных обложках, уселся за стол и начал пролистывать первую из них.

— Интересуетесь чем-то конкретным, Юрий Михайлович?

— Да вот, — Можайский, давая вошедшему в кабинет офицеру возможность поставить поднос с дымившимися стаканами, рюмками и бутылкой, отодвинул на край стола стоявшие на всякий случай канделябр со свечками и керосиновую лампу, — пожар на молжаниновской фабрике. Заинтересовали меня кое-какие детали.

Офицер уселся на стул и, наполнив рюмки и отставив их и бутылку, легонько постучал подушечками пальцев по столешнице: получилась приглушенная и от этого еще более тревожная барабанная дробь.

— А знаете, что об этом говорили по свежим следам?

Можайский с интересом посмотрел на открытое и вдруг омрачившееся лицо офицера:

— Нет. И что же?

— Купили комиссию.

— Вы тоже так думаете?

Слова Можайского прозвучали весьма двусмысленно: невозможно было понять, соглашался ли он с тем, о чем думал и сам, или просто интересовался личным мнением своего подчиненного. Но офицер на двусмысленность не обратил никакого внимания и ответил просто:

— Нет.

— Но, тем не менее, дело не кажется вам чистым?

— Оно и есть нечистое, Юрий Михайлович, вот только комиссия тут ни при чем. — Офицер завладел одной из брошюр, быстро ее пролистал и, раскрыв на явно уже давно ему знакомом месте, протянул Можайскому. — Посмотрите.

Можайский прочитал:

«Засим мы полагаем выразить особую благодарность руководству страхового от огня Общества Неопалимая Пальмира и лично управляющему конторой в Санкт-Петербурге почетному гражданину Былинкину Игнатию Игнатьевичу: приняв на себя организацию и расходы в многочисленных и сложных экспертных работах, названное Общество проявило истинную гражданскую солидарность с жителями столицы в постигшем их тяжком бедствии. При щедром, простершемся до тридцати восьми тысяч рублей серебром, участии Общества стало возможным привлечь таких выдающихся и с европейскою славой экспертов, как действительный статский советник профессор Иван Иванович де-Масурет — предполагаемый преемник в будущем году выходящего в отставку заведующего кафедрой физики в _ском Университете действительного статского советника Завалишина Сергея Андреевича…»

— Минутку!

Можайский вылил водку из рюмки в стакан с чаем — по кабинету мгновенно поплыл характерный запах испаряющегося спирта, — сделал глоток, вскочил из-за стола и, подойдя к шкафу с книгами, схватил с полки довольно толстый справочник, оказавшийся еще одним отчетом.

— Где-то я уже слышал нечто подобное! Ну-ка…

Пробежавшись по оглавлению и открыв справочник на нужной странице, он медленно вернулся за стол и прочитал уже из этого издания:

«Ведомость о денежных наградах, полученных чинами петербургской пожарной команды за успешное тушение пожаров. За энергические действия и отличную работу на пожарах в истекшем году доставлены были в награду деньги: 1) Санкт-Петербургским отделением страхового от огня Обществом Неопалимая Пальмира 450 рублей, из каковых с вручением лично двухсот пятидесяти рублей служителю первого разряда Василию Бочарову — двести рублей, и служителю второго разряда Евграфу Саввичу — пятьдесят рублей…»

— Ну, тут дело другое: вознаграждения от страховых обществ чинам пожарной команды…

— Нет, нет: я о другом! — Можайский бросил взгляд на шкаф. — Сколько у нас вообще таких отчетов?

— Десятка полтора, я думаю, наберется.

— Давайте их все.

Офицер вышел из кабинета. Не было его несколько минут, после чего он вернулся с охапкой разного объема книг — «архивных» сводных справочников по части и градоначальству за разные годы. Среди них были и «до Клейгельса» и «при Николае Васильевиче», но не это, в первую очередь, интересовало Можайского. Открывая отчеты один за другим, без всякой хронологической последовательности — как под руку попадались, он, вооружившись карандашом, отчеркивал нужные места и тут же их зачитывал.

В одиннадцати отчетах из шестнадцати упоминалась Неопалимая Пальмира и ее необычно щедрые — на фоне других жертвователей — денежные подарки чинам пожарной команды либо иное участие в преодолениях последствий пожаров.

Диссонанс был впечатляющим. Так, для примера, если за тушение пожаров на Фарфоровом и Стеклянном заводах их управляющим было внесено 50 рублей; за тушение пожара на Сампсониевской бумагопрядильной и ткацкой мануфактуре — 100 рублей; за тушение рыбных лавок на Горсткиной улице — 50 рублей; за тушение бань Воронина — 100 рублей; за тушение завода Вестингаузена — 100 рублей; 68 рублей — за дворец Великой Княгини Александры Иосифовны; 190 рублей — петербургским отделением Общества электрического освещения; наконец, нередким участником сводок — крупнейшим страховым Обществом «Россия» — регулярно вносились суммы в 50 и около того рублей, а самым щедрым за многие годы был взнос торгового дома братьев Шапшал — 250 рублей, то жертвы Неопалимой Пальмиры только начинались с сотен рублей, иной раз составляя тысячи, а в нескольких случаях, как и в случае с молжаниновской фабрикой, даже десятки тысяч рублей. При этом в ряде отчетов название «Неопалимая Пальмира» прямо увязывалось с именем служителя первого разряда Василием Бочаровым, а также с «европейской известности» именами экспертов, почему-то отнюдь не находившимися на слуху у «не европейцев».

— Давайте-ка подсчитаем. — Можайский разложил на столе несколько печатных таблиц, а дежурный офицер приготовился делать выписки. — За десять последних лет «Россия» выплатила только от огня страховок… четыре миллиона триста сорок две тысячи восемьсот сорок один рубль, что составляет к ее текущему капиталу в сорок пять миллионов рублей чуть менее десяти процентов, но при этом сам капитал от общей суммы страхования не превышает двадцати процентов… Записали?

Офицер кивнул.

— «Неопалимая Пальмира» за те же десять лет выплатила возмещений на сумму… так-так… шестьсот одиннадцать тысяч триста семьдесят четыре рубля, что составляет к ее текущему капиталу в двенадцать миллионов рублей пять с небольшим процентов, а эти самые двенадцать миллионов едва покрывают восемь процентов от общей суммы застрахованного.

— Так мало?

— Ну, почему же мало? — Можайский усмехнулся. — Даже с избытком: восемь процентов против пяти. Давайте, однако, добавим в расходы общества ее щедрые пожертвования, не идущие ни в какое сравнение с суммами от той же «России». Что мы имеем? Ага: сто девятнадцать с лишком тысяч. Округлим до ста двадцати: думаю, никто нас за это не осудит. Что получилось?

Офицер быстро сделал перерасчет:

— Шесть и одна десятая процента, если тоже округлить в большую сторону.

— Да они запасливы!

— Вы хотите сказать…

Можайский плеснул в стакан с уже остывающим чаем еще водки и сделал несколько больших глотков. Офицер последовал его примеру, не решившись «отбиться от строя» и пить из рюмки.

— Как по-вашему, на какую сумму могла быть застрахована молжаниновская фабрика и… у кого?

— Я не знаток, но… полагаю, на значительную?

— А вот для сравнения и раздумий. — Можайский вынул из-под таблиц один из отчетов. — В 1893-м году Путиловский механический завод горел добрых восемь раз, но каждый раз это были возгорания сравнительно незначительные: то склад соломы в литейной мастерской, то строительная будка, то крыша сарая, то — не смейтесь — склад мётел и рябиновых палок…

Офицер невольно улыбнулся.

— … то, — шутливо погрозив, продолжил Можайский, — обрубочная мастерская. А все-таки совокупный ущерб простерся до — ни много, ни мало — двухсот тысяч рублей серебром! И вся эта сумма была покрыта страховым обществом.

— Да уж! Если солома и мётлы были оценены в двести тысяч, то сколько же просят за целую фабрику?

— Вот именно. А если предположить, что случай не страховой? Если вина в пожаре — целиком и полностью на владельце? Как это было с Молжаниновым? Велика ли плата за это каких-то тридцати пяти — или сколько там? — Можайский порылся в бумагах, — тридцати восьми тысяч рублей?

— Пустяк. Возможно, те же несколько процентов.

— Да.

Можайский и дежурный, не сговариваясь, взяли стаканы и отпили чайно-водочной смеси.

— Но куда более интересно во всем этом совершенно другое. — Можайский помрачнел, и офицер, сразу понявший, о чем будет речь, — тоже. — Первое. С чего бы страховому обществу быть слишком уж щедрым с чинами пожарной команды? Даже принимая во внимание всю самоотверженность наших служителей, и даже считая, что и такое вознаграждение — лишь малая толика от общих сумм и вряд ли является вполне компенсирующим вознаграждением за нередко отчаянный риск, вряд ли имеется какой-то особенный смысл платить больше, чем платят другие. Чем та же «Россия», например, спокойно довольствующаяся полусотенными взносами «на всех». Что может побудить какую-нибудь неопалимую пальмиру выплачивать сотни рублей — суммы, многократно превышающие общепринятые?

Где-то у окна послышался хрипящий свист, оконное стекло зазвенело; сверху, у крыши, протяжно загрохотало чем-то металлическим, лампы замигали. Можайский и дежурный на несколько секунд прислушались, оценивая буйную силу ударившего в здание участка шквала: непогода совсем рассвирепела.

— Второе. — Можайский непроизвольно прикрыл таблицы и раскрытые справочники рукой, словно боясь, что ветер ворвется в кабинет и разметает их со стола в полном беспорядке. — Можно ли считать случайным совпадением настолько частые и регулярные упоминания одного и того же служителя пожарной команды в качестве персонального объекта дарений, да еще и осуществляемых одним и тем же страховым от огня обществом?

— Если не ошибаюсь, Бочаров погиб?

— Да. И вот тут мы подходим к третьему обстоятельству: как получилось, что с наследством и наследниками Бочарова приключилась та же история, что и в других случаях?

— Простите? — Незнакомый с проведенными Сушкиным изысканиями, дежурный офицер с недоумением посмотрел на Можайского. — Какая история?

Немного поколебавшись — будто решая, стоит или нет втягивать в дело человека, обязанности которого лежали совсем уж в стороне от розысков такого рода в частности и следственной работы вообще, — Можайский решился и рассказал ему всё, что и сам знал, и узнал от репортера. Внимательно слушавший офицер казался потрясенным, но, насколько бы противоречиво это ни было, не слишком удивленным. И это — тоже как ни странно — окончательно убедило Можайского в правильности сделанного выбора, не говоря уже о том, что, по-видимому, сама Фортуна определила на дежурство именно этого — смышленого, совестливого и рассудительного одновременно — офицера.

— Картинка очень хаотичная. Но вот что мы… — Можайский для приличия запнулся и поправился, — если, разумеется, вы не прочь принять под мои ответственность и риск участие в этом… хм… неуставном расследовании…

— И вы еще спрашиваете!

— Очень хорошо. — В глазах Можайского с их извечной, но мертвой улыбкой промелькнула какая-то тень, словно они, глаза эти, попытались улыбнуться по-настоящему. — Вот что мы можем сделать. Завтра…

Можайский посмотрел на часы и поправился:

— Сегодня утром, сменившись с дежурства, зайдите к Сушкину… — Вырвав из памятной книжки листок и написав на нем адрес и рекомендацию, Можайский протянул его офицеру. — Возьмите у него полный список фамилий с росписью по обстоятельствам, а потом постарайтесь его исправить и упорядочить. У Сушкина либо всё, либо многое ошибочно, но вы сравнительно легко установите более близкие к реальности аспекты происшествий — по материалам из полицейского архива.

Можайский вырвал из памятной книжки еще один листок и превратил его в записку к управляющему архивом, также отдав ее офицеру.

— Вадима Арнольдовича я наряжу на… как бы это сказать? — Можайский не без удовольствия усмехнулся. — Предвижу, это ему не очень понравится, ну да ничего! В общем, отправлю-ка я его в Неопалимую Пальмиру. Пусть посмотрит реестр страховых случаев, произошедших за последние несколько лет, а также — реестр отказов в признании страховыми случаями тех или иных происшествий. Но…

Можайский замолчал. Его голова склонилась к плечу. Несомненно, что-то его смутило, и он не знал, как лучше поступить.

— Интересно: каков объем этих реестровых записей? Если отправить с Вадимом Арнольдовичем писца, сможет ли он достаточно быстро снять копии?

Офицер с сомнением посмотрел на гору лежавших на столе брошюр, справочников, отчетов, таблиц и, словно прикинув, что нечто подобное могут представлять собой и реестры страхового общества, покачал головой:

— Боюсь, одним писцом не обойтись. Как бы не пришлось делать выемку.

Можайский решительно отверг такую возможность:

— Нет. Пойти на выемку мы никак не можем. С нашей стороны это было бы нарушением закона о наружной полиции, а пригласить поучаствовать кого-нибудь из сыскной я пока не могу. Это означало бы начало официальному расследованию, что тоже никак не является нашей прерогативой. Тут всё во власти Чулицкого, но и у него со свободой действий не так-то и просто. Не думаю, что он согласится открыть следствие на основании лишь того, чем мы в настоящее время располагаем. То бишь — домыслов.

— А наш участковый следователь?

— Боюсь, и у него руки связаны. На данный момент нет ничего, что можно было бы преподнести хотя бы как подозрение в совершении преступления. В сущности, мы сами еще не очень хорошо представляем, что именно ищем, и чем вообще наши поиски обернутся. Мы… прощупываем пока что. Бредем, так сказать, в потемках и неуверенности.

— Но что же делать?

И вот тут Можайского осенило на то, что впоследствии стало распространенной практикой:

— Черт побери, но ведь это очевидно!

Офицер и впрямь оказался смышленым. Проследив за взглядом Можайского, метнувшимся от иллюстрированного справочника к висевшему на стене кабинета портрету императора Николая Второго, он хлопнул себя по лбу и тоже воскликнул:

— Однако!

— Точно. Нам еще потребуется фотограф. Оплатить расходы, конечно, придется из собственного кармана, но это я как-нибудь переживу! — Можайский непроизвольно похлопал себя по карману, в котором, вероятно, лежал бумажник. — Значит, решено. Вы — к Сушкину и, далее, в архив. Вадим Арнольдович — в компании с фотографом — в Неопалимую Пальмиру. А я… Встречусь я и побеседую с Молжаниновым: что-то мне подсказывает, что помощь этого миллионера лишней не будет.

Можайский и офицер, вот так — причудой судьбы — вошедший в расследование того, что уже через пару недель прогремело на всю Россию как «Дело Ушедших», допили остатки смешанного с водкой чая; переглянувшись, наполнили еще по рюмочке и, чокнувшись, выпили.

***

В принципе, подобные детали не имеют сколько-нибудь веского значения для нашей повести. Но так как с сухим изложением фактов каждый желающий может легко ознакомиться, обратившись к полицейскому архиву, а наша задача — изложение всего хода событий, а не перечень основных, не только не будет большой бедой вводить читателя в подобные сценки, но, вероятно, имеется в этом и самый прямой смысл: вряд ли возможно ощущение сопричастности при чтении простого полицейского отчета!